Ратные подвиги простаков [Андрей Никитович Новиков] (fb2) читать онлайн

Книга издана при финансовой поддержке администрации Воронежской области.

Произведения А.Н. Новикова публикуются последующим изданиям:

Ратные подвиги простаков. Изд. 2-е. — М.: Советский писатель, 1936.

Причины происхождения туманностей. Любительские исследования беспокойного человека. — М.: Федерация, 1929.

Комбинат общественного благоустройства (Тихие мотивы многоликой жизни) // Октябрь. — 1931. — № 3.

Любовь постороннего человека // Перевальцы: Антология. Содружество писателей революции «Перевал» — [М.]: Федерация, 1930.

Тексты публикуемых произведений в целом приведены в соответствие с современными правилами орфографии и пунктуации за исключением тех случаев, когда пунктуация отражает авторские пристрастия (например, расстановка тире), а написание слов со строчной буквы — время.

Андрей Никитович Новиков — важная и интересная фигура в русской литературе XX века. Его произведения, написанные внимательно, с большой долей авторской иронии, затрагивали актуальные проблемы его современности. И в этом он был близок к своему великому земляку А. Платонову, лучшим писателям 1920-х годов, противостоявшим официозу, разрабатывавшим лучшие традиции литературы XIX века.

Публикация ныне забытых повестей и романов А, Новикова не только восполнит недостающие страницы нашего недавнего прошлого, но и с интересом будет воспринята современным читателем. Книга вызовет большой интерес у специалистов, историков русской литературы, широкого читателя.

Об Андрее Новикове и его героях

Вл. Кораблинов, воронежский прозаик, вспоминая начало своего писательского пути, рассказал в журнале «Подъем» в 1974 году, как он «помчался в столицу за славой — в дырявых штанах, без копейки, с одним энтузиазмом». В Москве его приютили земляки, одним из них был Андрей Никитович Новиков, «талантливый писатель-сатирик, ныне уже совершенно забытый. Он был очень дружен с Платоновым, который часто захаживал в крохотную пятиметровую комнатушку Новикова». Вл. Кораблинов вспоминал, как весело и дружно два Андрея сочиняли свои сатирические повести: Андрей Платонов — «Город Градов», Андрей Новиков — «Причины происхождения туманностей».

«Читали друг другу отдельные главы, тут же сочиняли смешные канцелярские истории, вспоминали нелепые чиновничьи словечки <…>

Помню характерные платоновские негромкие взрывы смеха, астматический, сипящий, короткий хохоток толстого, мужиковатого Новикова.

Вместе они сочиняли эпиграфы к новиковским «Происхождениям туманностей». При мне даже сложилось, например, такое смешное двустишие-эпиграф.

Потешные стишки приписывались выдуманному автору — Ивану Жамкину».

В 1974 году Вл. Кораблинову было трудно проверить то, что в самом общем виде сохранила его память из текста и сегодня все еще не возвращенной читателю повести А. Новикова «Причины происхождения туманностей», но смешное двустишие и поэт Иван Жамкин в ней, действительно, есть. Память Вл. Кораблинова сохранила драгоценные черточки живого облика Андрея Никитовича Новикова, нашего земляка, талантливого сатирика, одного из немногих друзей А. Платонова. Новиков оказался в числе писателей, возвращение которых в литературную жизнь задержалось до наших дней. По замечанию М.Д. Эльзона, секретаря Комиссии по его литературному наследию, составившего первую библиографию писателя (Воронеж, 1973), А. Новикову не повезло: некому было заняться им в годы первой реабилитации, а позже восстановление доброго имени писателя было существенно затруднено менявшимся в 1970-е годы государственным отношением к репрессиям 1930-х годов.

Справедливости ради следует сказать, что родной город предпринимал разного рода попытки восстановить в нашей памяти имя Новикова. В 1959 году о Новикове-журналисте писал профессор ВГУ Г.В. Антюхин в статье «Печать и литература революции»; через двадцать лет, в 1989 году, областная газета «Коммуна перепечатала очерки А. Новикова 1923 года «Лики Воронежа (публикация журналистов С. Рвачева и А. Золотухина) с небольшим предуведомлением М.Д. Эльзона; журнал «Подъем» опубликовал в том же году фрагменты из повести «Кустари слова» (№ 10. Публикация М.Д. Эльзона, примеч. О.Г. Ласунского). О. Ласунский упоминает Новикова в книге «Житель родного города» (Воронеж,1999), говоря о литературном окружении А. Платонова. В 1989 г. усилиями С. Рвачева и краеведов в библиотеке села Семеновка, на родине писателя, была открыта комната-музей им. А. Новикова.

Досадные недоразумения сопровождали нечастые попытки возвращения художественных текстов писателя. Так, в начале 1990-х годов журнал «Подъем» предпринял републикацию двух самых заметных новиковских произведений — повестей «Причины происхождения туманностей» и «Комбинат общественного благоустройства», но сделал это настолько небрежно, что справедливо вызвал разгневанное письмо в редакцию М.Д. Эльзона (см. «Подъем», 1992, № 7).

Однако А.Новиков, пусть медленнее, чем хотелось бы, все же возвращается в историю русской литературы XX века. Его имя естественно возникло в переписке А.Платонова (См.: А.Платонов. Государственный житель. — М, 1988. С.566, к сожалению, в ошибочной атрибуции) и платоновской биографии (см.: Памир, 1989, №(5). Появились работы об отдельных новиковских текстах (см.: А.Платонов: Исследования и материалы — Воронеж, 1993; Филологические записки (Воронеж), Вып. 5. 1995). Статья о нем включена в двухтомный биобиблиографический справочник «Русские писатели. XX век» (М, 1998). И это первое после заметки о нем в «Литературной энциклопедии» (т.8, М., 1934) упоминание имени Андрея Никитовича Новикова в справочном издании, систематизирующем русскую литературу XX века.

Публикацией произведений А.Новикова рубежа 1920-1930-х годов мы хотели бы завершить период новиковского небытия в литературной жизни страны и его родного края, восстановить столь драматически прерванный диалог писателя со своим читателем. А в том, что произведения А. Новикова представляют интерес не только для историка литературы, вы легко убедитесь, познакомившись с его романом и повестями, предлагаемыми в этой книге.

* * *

Андрей Никитович Новиков родился 18 декабря 1888 года в с. Семеновка под Воронежем (ныне Верхнехавский район) в крестьянской небогатой семье. Биографические сведения о нем скудны. Практически все, что о нем известно, содержится в его произведениях, отразивших судьбу человека, юность которого совпала с бурными событиями начала XX века, и в уже упоминавшемся библиографическом указателе, составленном М.Д. Эльзоном.

Как и его герои, А. Новиков был солдатом Самсоновской армии в Первой мировой войне («Ратные подвиги простаков»), затем участвовал в революционных событиях в русской провинции («Летопись заштатного города»). Журналистская судьба, партийная работа в революционные годы забросила А. Новикова в городок Балаково Самарской губернии. Балаковские газеты «Красный набат» и «Известия Балаковского уездного исполнительного комитета» практически из номера в номер давали в 1919–1921 годах корреспонденции А. Новикова. Их заголовки по-военному лаконичны и не требуют дополнительных комментариев: «Усильте бдительность», «Вступайте в ряды Коммунистической партии», «Создавайте кавалерию!», «Топливный голод» и т. д. Как видим, журналист А. Новиков решал первоочередные задачи советской власти, разъяснял читателям политический момент, призывал их к активному участию в строительстве новой жизни.

После окончания гражданской войны А. Новиков работал в газетах Воронежа, Иваново-Вознесенска, Брянска, в журналистской практике накапливая тот материал, который потом стал содержанием его художественных текстов. С 1925 года А. Новиков жил в Москве, занимался уже не только журналистикой, но и художественным творчеством. Это, безусловно, самые плодотворные годы в его писательской судьбе. С 1928 по 1939 год увидели свет главные его произведения, создавшие тот писательский облик, который вошел в сознание современников, заметивших иронико-сатирическое дарование художника. В эти же годы и наиболее заметно влияние могучего таланта А. Платонова, которое сказалось и в истолковании важнейших проблем времени, в авторской позиции.

А. Новиков принадлежал к числу художников, в творчестве которых эпоха определила не только стилистику, героев, но и сформировала мировосприятие. Участие в практическом сотворении мира, активная гражданская позиция, журналистское прошлое привели А. Новикова в «Перевал» объединение писателей, которые свою главную задачу видели в созидании новой литературы, в выработке ее ведущих творческих принципов. «Перевал» был организован в 1923 году писателями, объявившими себя братьями «по времени и по вере». Романтиками послереволюционной эпохи, дон-кихотами 1920-х годов назовут их в конце столетия (см. кн. Г.А. Белой «Дон-Кихоты 20-х годов». — М., 1989), увидев в литературных планах, в практике перевальцев последнюю попытку свободного поиска литературы, готовящейся впасть в обморок сталинизма.

Их вождем и вдохновителем был Александр Константинович Воронский (1884–1943), литературный критик, книгоиздатель, в прошлом профессиональный революционер, распространитель ленинской «Искры». Именно его пригласил в 1921 году В.И. Ленин для создания первого советского «толстого» журнала «Красная новь», бессменным руководителем которого Воронский и пробыл до 1929 года, когда он был отстранен от руководства журналом и исключен из партии. Но тогда ему помогло вмешательство М. Горького, который высоко ценил редактора «Красной нови» как организатора новой литературы, талантливого критика и публициста. А. Воронский действительно хотел воспитать советского писателя, нового человека, вышедшего из революционных лет и приступившего к созданию нового мира. «Искусство видеть мир» — так называлась одна из ведущих книг А. Воронского 1920-х годов. Для художника революционной эпохи, считал ее автор, первоочередная задача — уметь видеть мир «глазами коммуниста».

Перевальцы хорошо усвоили эту мысль своего основателя. Не случайно они именовались «содружеством писателей революции». Для них это самоопределение не было пустым звуком. И первую свою антологию перевальцы открыли словами французского поэта-романтика А. де Мюссе, принадлежавшего к поколению, осмыслявшему свое назначение в мире после революции XVIII века:

«Три стихии делили между собой жизнь, расстилавшуюся между юношами: за ними навсегда разрушенное прошедшее, перед ними заря безграничного небосклона, первые лучи будущего, и между этих двух миров нечто, подобное океану, отделяющему старый материк от Америки <…> настоящий век, наш век, одним словом, который отделяет прошедшее от будущего, который ни то, ни другое и походит на то и на другое вместе, где на каждом шагу недоумеваешь: идешь ли по семенам или по праху…

И им оставалось только настоящее, дух века…»

Эта декларация интересна не только апелляцией к умонастроению другой, французской, революции (такие обращения не были новостью ни для художественной литературы, ни для публицистики 1920-х годов), но выдвижением на первый план времени переходного, той реальности, которая сложилась в послереволюционное время. Они остро ощущали динамичность, неустойчивость своего времени, в котором жила память о прошлом, но которое было нацелено на созидание будущего. Они уже не хотели бороться и разрушать, они считали, что пришло время созидания. Встреча времен рождала те чувства, какие редакторы антологии «Перевальцы» выразили словами Мюссе: «…идешь ли по семенам или по праху».

Антология открывалась рассказом А. Малышкина «Поезд на юг», в котором на места революционных боев приходят «свет и тишина». Он завершался выразительной метафорой будущего: на переднем плане мать, кормящая младенца грудью, хотя на ее плечи «кое-как наброшено пальто, перешитое из шинели, пальто, в складках которого осталось дыхание буревых, бессмертных лет» революции. Писатели-перевальцы сохраняли память о ней для потомков, но хотели строить жизнь уже по-новому. Как верно заметила исследователь литературы 1920-х годов Г.А. Белая, они всего-то и мечтали о человеке будущего, о новом человеке.

А.Н. Новиков, ощутивший свою близость к перевальской «платформе», вступил в его ряды. Однако на рубеже 1920-1930-х годов «Перевал», как и его организатор А.К. Воронский, оказался под сильным критическим огнем официальной критики за проповедь «попутничества», уклонение от «генеральной линии» развития советской литературы. Ситуация осложнялась тем обстоятельством, что в свое время Л. Троцкий одобрял и поддерживал деятельность А. Воронского, его работу с молодыми писателями, его отношение к «попутчикам». «Попутчиками» Троцкий называл литераторов непролетарского происхождения, которые, став на сторону революции, создавали советскую литературу. Словцо прижилось, но приобрело отчетливый негативный смысл политической оценки. Трудно искать логику в групповой борьбе, особенно если это борьба за власть, как это было между Сталиным и Троцким, но обвинение в «троцкизме» было одним из самых несмываемых, с которым могло посоперничать только покушение на жизнь вождя. Прививка страха перед Троцким оказалась настолько сильной и результативной, что даже в 1989 году один из литературоведов повторил эту давнюю страшилку: «…если бы не Сталин, то к власти в 1924 году пришел бы Троцкий, и тогда… все то, что с нашей страной и с нашим народом хотел сделать Гитлер, Троцкий сделал бы задолго до него…»

То, что в 1989 году можно принять за стилистическую, пусть и неудачную фигуру, в начале 1930-х воспринималось прямолинейно и неотвратимо. И поэтому, как свидетельствует современный исследователь, как бы умно и точно ни защищались перевальцы, они были обречены:

«У ворот Воронского и перевальских критиков уже стояли наготове “черные маруси”, а они всего мечтали о человеке будущего, который будет “многостороннее, тоньше, сложнее”, чем человек современный. На дворе усиливалась лютая сталинская стужа, а они словно не видели того, что происходило не только в стране, но и с ними самими — униженными, злоумышленно перетолкованными и оклеветанными на коллективном судилище, которым в 30-е годы стала официальная критика» (Г.А. Белая «Дон-Кихоты 20-х годов»).

«Перевал» квалифицировали как «троцкистскую революционную диверсию в литературе, их линию именовали троцкистской и правооппортунистической, используя в литературной практике язык политических сражений. Перевал уничтожали не только идеологически, но и организационно. «Проработка» и наклеивание политических ярлыков привели к тому, что многие участники объявили о выходе из содружества, Сделал об этом публичное заявление в 1931 году и А. Новиков. Однако смысл политической антиперевальской кампании был настолько очевидным, что выход из объединения не означал прекращения травли. К тому же А. Новиков был близким другом А. Платонова, современники воспринимали его писателем очень сильного платоновского влияния. А именно в 1931 году в журнале Красная новь была опубликована платоновская «бедняцкая хроника» «Впрок», вызвавшая верховный гнев. Началась травля А. Платонова, вовлекшая в свою орбиту и А. Новикова. На творческом вечере А. Платонова, состоявшемся 1 февраля 1932 года и больше похожем на судилище, председательствующий П. Павленко (кстати, бывший «перевалец», ставший благополучным советским писателем) определил место А. Платонова «вне советской и писательской общественности». «Творческий вечер» свидетельствовал, что речь шла и о физическом выживании. В этой ситуации А. Платонов пытался отвести внимание от тех, кто попал в орбиту его писательской судьбы — от Б. Пильняка и А. Новикова. Подводя итог разговора о судьбе А. Новикова, Платонов заключал: «Нужно постараться сохранить его (А. Новикова — Т.Н.) для советской литературы. И если я потяну, то есть вероятность, что он будет полезным работником».

Однако сохранить А. Новикова не удалось. После шумных коллективных проработок он печатается все реже. Последняя его книга выходит в 1936 году в Смоленске. Потом были редкие публикации в журналах «Колхозник» и «30 дней», но их трудно отнести к числу художественных удач писателя. В коротеньких, маловыразительных зарисовках А. Новиков явно стремился быть «как все», писать «как надо», а между тем оставались неопубликованными уже готовые его крупные произведения. Так, в уже упоминавшейся антологии «Перевальцы» (1930) А. Новиков объявил о подготовленном к публикации романе «Резиденция свободомыслящих», о художественных достоинствах которого мы можем судить по опубликованному в антологии фрагменту «Любовь постороннего человека». Сатиру «Кустари слова» автор предлагал журналу «30 дней». М.Д. Эльзон называет в числе неопубликованных новиковских произведений повесть «Последняя буква» и роман «Республика победителей».

«Рукописи не горят», — утверждал герой М. Булгакова, но в XX веке они горели довольно часто. Надежда на разыскание названных произведений А. Новикова остается, но довольно незначительная. Возможно, что-то хранят спецхраны, архивы газет и издательств, с которыми сотрудничал писатель. Но долгие годы господства грифа секретности на делах репрессированных привели к тому, что не отысканы не только тексты А. Новикова, но и обстоятельства его ареста современниками достаточно долго излагались по-разному.

Так, в библиографическом словаре «Русские писатели. XX век» (М., 1998) М.Д. Эльзон, отметив, что причина ареста А. Новикова неизвестна, тем не менее сообщил, что в «Деле» есть «заявление писательницы Н.В. Чертовой 1938 года о том, что в Доме литераторов Новиков громко ее спросил: «Ты слышала, что десять тысяч большевиков написали письмо Сталину с требованием прекратить репрессии?»

Эту же версию со слов А. Явича излагает О.Г. Ласунский в книге об А. Платонове «Житель родного города» (Воронеж, 1999, с. 114–115). Но возможно, что период неясности и легенд закончен В. Шенталинским, в книге «Донос на Сократа» (М., 2001) изложившим развернутую историю ареста А.Н. Новикова. Она опять связана с доносом и с именем Сталина. Имя доносчика скрыто под кличкой «Богунец». Он сообщил, что 1 декабря 1939 года в квартире А. Платонова А. Новиков, предложив выпить за скорейшее возвращение арестованного сына Андрея Платоновича, затем провозгласил: «За погибель Сталина!» Реакция А. Платонова по вполне понятным причинам была резкой, однако не остановила спутника А. Новикова писателя Н. Кауричева, который его же и обвинил в трусости: «Все честные люди так думают, и ты не можешь иначе думать…»

Всем троим участникам этой злополучной истории пришлось держать ответ. В. Шенталинский рассказывает о том объяснении, которое был вынужден дать А. Платонов. Уточнив, что все произошло не в его квартире, а у Новикова (они жили через стенку), с возможной в его ситуации осторожной откровенностью (шли хлопоты об освобождении арестованного сына, и отец боялся повредить их исходу) Платонов пересказывает уже известное спрашивающим. В. Шенталинский предполагает, что это было объяснение в писательской организации, так как, по его словам, существует машинописный текст без подписи А. Платонова и с пометкой «Копия в НКВД». Он же сообщает, что «спустя много лет» этот документ прокуратурой признан не заслуживающим доверия, так как «в Учетно-архивном отделе КГБ никаких материалов Платонова не имеется».

А. Новикова арестовали в январе 1940 года. Хмельной антисталинский тост ставил точку в достаточно длительной «разработке» писателя. История ареста А. Новикова демонстрирует, сколь пристальным было внимание «компетентных органов» к писательской среде, сколь неусыпным был контроль за умонастроением «инженеров человеческих душ. К Делу» А. Новикова приобщены его раздраженные характеристики литературных дел, высказанные еще в 1935 году и тогда же сообщенные осведомителем. Доказательством его неблагонадежности послужили даже портреты Троцкого и Радека, некогда висевшие на стене его кабинета, «путанные», по определению осведомителя, замечания о кулаке и мужике, дружба с А. Платоновым. Компрометирующие материалы включают и негативную оценку повести «Причины происхождения туманностей», написанной еще в 1929 г. Истолкованная в нужном НКВД направлении, она стала «вещественным доказательством» в «Деле» писателя. Материалы допросов, приводимые В. Шенталинским, показывают заключительный аккорд следствия: «На очной ставке и Новиков, и Кауричев подтвердили свои террористические намерения по адресу Сталина. Пьяная болтовня уже выглядела как подготовка к величайшему покушению».

В заключении у А. Новикова развился легочный процесс, просьбы о помиловании, как водится, результатов не дали. Об условиях содержания арестованного и его психофизическом состоянии можно судить по фрагменту его письма к прокурору: «31 марта 1941 года мною открыт закон вечного движения». Это знак отчаяния и растерянности, подаваемый на краю гибели. На заседании Военной коллегии Верховного суда, где был произнесен смертный приговор гражданскому человеку, А. Новиков, отрицая обвинения во вредительстве, скажет о себе в духе времени, отразившемся в его произведениях:: «В революции я чуждым человеком не был». Но приговор обжалованию не подлежал. А. Новиков был расстрелян 28 июля 1941 года. Глубинные причины его гибели несомненны: А. Новиков оказался в числе тех, кто не смог безоговорочно принять удушения людей «вольного разума». Так писатель называл своих любимых героев.

Андрей Новиков был автором определенных пристрастий, которым он не изменял на протяжении всей творческой жизни. Его герои — в своем большинстве мужики, увиденные без привычной для русского интеллигента готовности идеализировать крестьянина. Верный перевальской установке видеть в жизни встречу старого и нового, А. Новиков фиксирует ее в своих произведениях.

С неизменной симпатией написаны степенные, хозяйственные мужики, живущие основательно и неторопливо. Они — сторонники долговременных, разумных преобразований. Однако «нуждаемость низового человека» не замыкает героев в быте, соображения практической пользы не заслоняют сути жизненных явлений, а лишь высвобождают силы человека для нужных преобразований. Быт в произведениях писателя — помощник созидания, а не специально создаваемое препятствие. Поэтому герой А. Новикова прост, но не простоват. Провинциальные мудрецы писателя стремятся разгадать мир. Даже война представляет для них бытийный интерес, так как они уверены, что «человека интересует все, что пока ему лично неведомо. Все, что страшит человека, есть таинственное, и, несмотря на страх, таинственное человек все же стремится разгадать» («Ратные подвиги простаков»).

Степенные новиковские мужики не смешиваются с толпой, в которой люди перестают Снять самими собой, слившись в массу. А в массе можно и не заметить самого себя, как нельзя заметить «движения земли по своей орбите». Таким массовым людям, по мнению одного из героев А. Новикова, «присвоено второстепенное значение» («Любовь постороннего человека»). Люди же «вольного разума» в толпе себя не теряют, не боятся и царям слово молвить. Вот как один их них отвечал самому Петру 1, велевшему закреплять герб аглицким гвоздем:

«… клепом из черного дерева не гнушайся, царь: клеп — сердцевина устройства, вынь его вон — устройство само по себе развалится. Клеп — это ты, царь, раз весь народ в своей голове тебя держит. Народ разбредется, если ты из головы его уйдешь» («Любовь постороннего человека»).

Иносказание мужицкого ответа многое значит в системе новиковских размышлений. Писатель был по-журналистски чуток к проблемам современности, но не становился ее рабом. Периферия и центр оценивались им по-своему. Царь лишь до той поры царь («центр»), пока народ («периферия») его в своей голове «держит». В противном случае не только народ «разбредется», но не будет и царя. Место людей «вольного разума» займут «второстепенные люди», живущие собственным двором и чужим умом. Они-то и составляют оппозицию новиковским степенным мужикам.

Тему «крепкого мужика», хозяина, живущего своим умом и не испытывающего от этого комплекса провинциала и мещанина, А. Новиков развивал в наиболее резко оцененной советской критикой повести «Причины происхождения туманностей», во многом и определившей судьбу писателя.

Егор Бричкин появился в Москве не по своей воле. Его направили из родного села Турчанинова в учреждение с загадочным наименованием Центроколмасс с не менее загадочной целью — «приблизить аппарат центра к массам». Бюрократическая структура, вызвавшая Бричкина в Москву, называлась весьма «туманно» — «Центральное управление по рационализации маломощных хозяйств и по распределению предметов массового потребления, а сокращенно — Центроколмасс». Как «туманно» соотношение полного названия конторы с сокращенным, так и неопределенна роль Бричкина в ней. Однако Егор чувствует себя мужиком на заработках, «отходником», а потому относится к службе в Центроколмассе как к чужому делу, выгадывая для своего хозяйства на казенных бутербродах, на касторовом масле, которым он в столице вместо дегтя смазывает сапоги. Всем этим нежданным доходам наряду с жалованием он ведет строгий учет, и за три месяца «Егор выслал домой на имя жены 583 рубля, израсходовав на пересылку 3 рубля 27 копеек. С каждым денежным переводом он писал особое письмо, пунктуально расписывая, на какие хозяйственные нужды и сколько должно быть потрачено денег».

Вероятно, это самая большая польза, которую принесло учреждение с мудреным названием. Однако не только Центроколмасс устраивает Егора, но и Бричкин оказывается необходимым бюрократической системе. Хитрый мужик усваивает правила поведения бюрократа, легко встраивается в новую для него систему. Так, он велит дочери в деревне вышить ему рубаху «с наружной идеологией» — портретом Калинина и буквами СССР, пущенными по подолу, пишет корявые стихи в стенную газету, подчеркнутая неумелость которых служит доказательством их идеологической «правильности», даже заводит себе городскую любовницу. Однако приспособление к «городской» жизни меняет и Егора. Принявший закон чужой и чуждой ему жизни, Бричкин у Новикова утрачивает себя, становится человеком «второстепенного значения», лишним даже в родной деревне.

Фигура Егора Бричкина важна А. Новикову не только потому, что он отмечает ею деформации крестьянского характера. Формализованные отношения бюрократической государственной структуры и рядового человека закрепляют традиционно существующее несовпадение корпоративных интересов чиновничества с интересами государства и мужика. Как и давние предки Бричкина, нажившие первый капитал на поломке царской кареты, Егор мыслит «государственное», «служебное» как чужое. Изначальную враждебность всякого казенного заведения мужику он понял еще в детстве. Служба в Москве утвердила его в этой мысли. Один из героев повести, наблюдающий в том числе и Егора Бричкина, замечает: «Массы хотят обдурить свою власть, даром, что она ихняя власть, а власть не доверяет массам, стремится к выяснению, т. е. к бюрократизму. И чем больше общая нищета процветает, тем крепче корни, порождаемые бюрократизмом».

Для А. Новикова бюрократ — не только чиновник, мешающий нормальной работе государственной машины. С его точки зрения, он есть порождение глубоких внутренних противоречий, корни которых в несовпадении интересов народа и власти. Отдельный человек бюрократической власти не нужен, она оперирует только «массами». В повести «Причины происхождения туманностей» один из героев, добившийся упразднения химерического Центроколмасса, сомневается в благотворности собственной победы: «Все, что творится руками человека, то берегут. А вот самого человека — нет. Впрочем, следует ли беречь человека, не производящего вещей? Ведь он только усложняет процесс бытия».

В повести 1930 года «Комбинат общественного благоустройства» расхождения между интересами государства и теми, кто «усложняет процесс бытия», т. е. рядовыми гражданами, выявлены еще нагляднее. В названной повести это Марк Талый, вполне соотносимый с героями «производственных» романов 1930-х годов. Его старый друг Прохор Матвеевич Соков занимает совершенно иную позицию. Для него на первом плане «нужды низового человека». Марк же хочет соответствовать логике времени, которая, как он уверен, «требовала торопливого размаха, а не тихого оседания».

Если фигура Марка Талого родственна героям «производственного» романа 1930-х годов, для которых «бог — бег», а движение скорее симулятивно, нежели созидательно, то фигура Сокова им полемична. Он — типичный новиковский степенный мужик, только живущий не в деревне, а в провинциальном городе. «Герой постепенности», как называет его автор в повести, Прохор Матвеевич не противник нового. Он лишь хочет, чтобы «низовому человеку», строителю металлургического комбината, было в этом новом мире по-домашнему тепло и уютно. Его можно назвать мещанином и накопителем, и он не будет возражать, так как запасливость считает качеством хозяина и созидателя.

Не пожелав заботиться об «утеплении» жизни рядовых граждан, большевики строят металлургический комбинат, который подчиняет жизнь города и горожан нуждам индустриализации. Приговором тому, что происходит на строительстве Комбината, звучат слова Егора Бричкина, на правах изгоя вынужденного покинуть родное село:…трактора у вас могут быть, но хлеба не станет». Горько и выразительно это «у вас», окончательно разделяющее судьбу комбината и деревни, обрекающее на провал государственные планы, для реализации которых не нужны люди «вольного разума».

К противоположению интересов государства и рядового человека обращается А. Новиков и в романе «Ратные подвиги простаков», но на ином историческом материале. В нем речь идет о войне, результатом которой явился развал Российской империи. Герои романа А. Новикова оказываются на полях сражений по разным причинам. Для «нижних чинов» война — тяжкая и опасная повинность, от которой надо по возможности уклоняться. В свою очередь, сыновья великого князя Константина Константиновича готовятся к искупительной жертве: «…если прольется на поле брани царственная кровь, тогда победа русского войска будет обеспечена». Свой вклад в сумятицу и неразбериху вносят анекдотичные действия командования — как русского, так и германского.

Война между Россией и Германией, как она изображена в романе, была обречена стать историческим фарсом. «Нижние чины» российской армии, готовясь к военным действиям, выплетали соломенный маты «мелкой вязью, чтобы поразить немецкую нацию отменным российский мастерством», — иронизирует А. Новиков. Не лучше подготовлено к войне и общественное сознание: «Политики притихли, а на улице торжествовало буйное патриотическое настроение российских простаков».

Роман о проигранной царским правительством войне, к чему, собственно, и призывали большевики в 1914 году, был тем не менее недоброжелательно принят советской критикой. Автора упрекали в пацифизме, что всегда было недопустимо для советского писателя, в следовании ироничному Я. Гашеку, в том, что автор “не пожелал стать выше своих героев” и т. д.

Однако этот достаточно стандартный набор упреков ложился на неблагоприятный для А. Новикова общественный фон. Отчетливое сочувствие героям, живущим по своему разумению, прокрестьянская позиция автора плохо соотносились с временем коллективизации, временем искоренения «вольного разума» землепашца. Кроме того, в начале 1930-х годов по сути дела была объявлена война сатире, тематическое поле которой стремительно сократилось до проблематики коммунальной квартиры. А. Новиков, выходя за допущенные пределы, вызывал своим романом ненужные власти ассоциации.

«Повесть о камарницком мужике» (1935) была последним крупным опубликованным произведением А. Новикова. Она отличается от всего написанного ранее не только историческим материалом (XVIII век, время правления Павла I), но и сменой повествовательной манеры. Драматическая сдержанность авторского тона пришла на смену ироническому, «вольному» повествованию, которое было под стать герою, не сливающемуся с толпой.

Повесть о камарницком восстании была включена автором в книгу под общим заголовком «Родословная многих поколений». Программный для А. Новикова заголовок объединил произведения о разных временах (книга включала и документальную повесть о революции «Летопись заштатного города») в общую историю народа, долго и трудно шедшего к своей свободе. «Будем держать в сердце имена героев и чтить их подвиги: чаяния камарницких предков мы принесли в наш обновленный мир» («Повесть о камарницком мужике»).

Сдержанная интонация финала, накапчивающего повесть о крестьянском восстании, особенно заметна на фоне революционной патетики, свойственной литературе тех лет: искаженная память о камарницком восстании так и осталась лишь в «Камаринской», а перемены «в нашей сельской местности» в 1930-е годы подтвердили наблюдения новиковского героя: «…большевики оказались холодны, и предметам удобства предпочли по первоначальности железо и сталь» («Комбинат общественного благоустройства»). Все меньше оставалось места человеку «вольного разума», теснимому жесткой государственной волей. Новиковский рачительный хозяин, не желающий становиться «второстепенным человеком», которого легко можно переставлять по чужому разумению, оказался чуждым советской литературе.

Предлагаемый читателю том произведений Андрея Никитовича Новикова включает лишь часть того, что было опубликовано при жизни писателя. За его пределами остались повести «Барский двор», «Дни Макара Скопидомова», «Повесть о камарницком мужике», «Летопись заштатного города», очерки о коллективизации, составившие книгу «Гоночное поле», фрагменты романа «Резиденция свободомыслящих», рассказы. Мы представляем лишь главные произведения нашего земляка, писателя платоновского круга, художника, имевшего свой взгляд на историю революции и народа. Книга трудно шла к читателю, словно бы продолжая нелегкую жизнь автора, насильственно изъятого из литературы, в которую он вписал свои страницы. Составитель выражает глубокую признательность всем тем, кто так или иначе способствовал выходу книги в свет, возвращению части писательского наследия Андрея Новикова читателю. С благодарностью я называю имена И.А. Свительского, О.Г. Ласунского (Воронеж), Н.В. Корниенко (Москва). Особенная благодарность Л.Ф.Поповой (Воронеж), деятельное участие которой было решающим в судьбе издания. Хочется верить, что посмертное общение А.II. Новикова с читателем будет более успешным и длительным, чем его общение с современниками.

Т. Никонова

Ратные подвиги простаков

Только в правильной мере познается мастер.

Гете

1. Личность нижнего чина

Из-за гор-горы

Едут мазуры.

Едут, едут мазурочки,

Везут, везут вина бочки.

Павел Шатров — рядовой четвертой роты двадцать пятого пехотного смоленского, имени генерала Раевского, полка — до августа месяца тысяча девятьсот четырнадцатого года не имел случая лично удостовериться, есть ли, собственно говоря, разница между мазурами и мазуриками.

Нижние чины четвертой роты повседневно пели песню о мазурах, и разум каждого солдата неким образом песней опьянялся. Павел Шатров, как и большинство нижних чинов, обожал питие, и тот, кто возил вино непосредственно в бочках, был для него человеком почитаемым, независимо от того, — мазур он или мазурик.

Павлу Шатрову шел тогда двадцать второй год, но он еще не знал ни истории народов, ни географического расположения их населенных пунктов. В казарму он прибыл из черноземной сельской местности, почему и имел странность в поступках и угловатость в движениях. Грамотой он, правда, владел полностью, сообразно своему крестьянскому званию. Последнее обстоятельство если и не позволяло ему умственно проникать в тайны мира, то давало возможность пользоваться книгами из батальонной библиотеки, изданными специально для солдатского чтения.

Павел Шатров читал все, что было дозволено, и пристрастие к чтению могло бы однажды погубить его навсегда. Он пленился описанным в одной книжке героическим подвигом рядового Архива Осипова, который взорвал пороховой погреб перед лицом наседавшего неприятеля^[1]. Архип Осипов преждевременно угасил и без того короткую жизнь, память о которой, если верить книжке, постоянно теплилась в солдатских сердцах.

На одном из тактических учений батальона Павел Шатров повторил опыт Архипа, но его опыт оказался менее удачным. На означенном батальонном тактическом учении четвертая рота имела задание по обороне военного городка, и когда мнимый противник наседал, Павел Шатров, проявив собственную инициативу, побежал к пороховому погребу: вместо факела он держал в руках зажженный пук соломы.

Часовой, стоявший у порохового погреба, после троекратного окрика, выстрелил, и целеустремление Павла Шатрова было приостановлено.

Старший штаб-офицер полка, полковник Влащевский, наблюдавший за тактическим учением батальона, поспешил прибыть на место происшествия. Все нижние чины, а равным образом и господа офицеры, ожидали грозы: полковник был дерзок на руку и не скуп на слова отменного солдатского мата.

Он подошел к Павлу Шатрову, приказал ему повернуться кругом и собственноручно поправил хлястик солдатской шинели, заложив за оный кожаный пояс.

Павел Шатров мелко дрожал, но безмолвствовал, а полковник, повернув рядового кругом вторично, к удивлению всех ласково потрогал пальцами его подбородок.

Поступком полковника Павел Шатров был ободрен и с радостью в сердце во всем ему признался.

— Господин капитан! — произнес полковник, обращаясь к командиру четвертой роты. — Нижние чины, читающие полезные книги, бередят простую непосредственность души. Это весьма приятно, капитан! Только наивная непосредственность простого солдата может толкать его на героические подвиги!

И, обратившись к посредству своего красноречия, он поведал нижним чинам батальона о героическом подвиге матроса Деревенко.

Подвиг матроса Деревенко заключался в том, что во время аварии царской яхты «Штандарт» он схватил малолетнего наследника Алексея и бросился с ним в воду. Правда, тревога оказалась если не ложной, то преждевременной, испуг мальчика мог бы оказаться смертельным, но поступок матроса перед родиной все же был велик и благороден.

— Сам государь император обожает непосредственную теплоту простых сердец! — произносил Влащевский, брызжа слюной от удовольствия. — Матрос Деревенко, по повелению его императорского величества, приставлен к наследнику в качестве дядьки навсегда! Слышите?

Полковник был груб по натуре, но все равно пред лицом нижних чинов батальона прослезился от благородства поступков и царя и простолюдина. Шло тогда начало весны; полковник, внутренне согретый водкой и умилением, распахнул полы шинели. Нижним же чинам по его велению командиры рот приказали стоять вольно, — можно было и курить, и шевелиться.

Нижние чины — близкие сотоварищи по взводу — могли бы позавидовать началу солдатской карьеры Павла Шатрова, если бы их воспаленный разум не был охлажден практическим предположением ефрейтора Марченко. Последний настойчиво противоречил утверждению полковника и настаивал на том, что рядовой его отделения Павел Шатров одержим умственным расстройством, происшедшим от непомерного усердия к книгам для солдатского чтения.

Марченко однако ошибался: Павел Шатров пользовался книгами из батальонной библиотеки ради расширения умственного кругозора, и только от чистоты сердца на словесных занятиях он мог титуловать государыню в сентябре сентябрейшей: по его мнению, августейшей императрица могла быть лишь в августе.

Марченко, чтобы отвадить Павла Шатрова от пользования книгами, стал повседневно посылать его во внеочередные наряды. Павел Шатров переносил ефрейторские наказания мужественно и безропотно и однажды кротостью своей поразил жестокое сердце притеснителя. Марченко, по обыкновению, направил Павла Шатрова во внеочередной наряд по уборке непристойного места, куда, примерно через полчаса, но надобности он последовал и сам. Изумление Марченко было поистине велико: непристойное место имело по убранству опрятный вид, а Павел Шатров покойно сидел на стульчаке и читал книгу. Марченко в порывистом гневе отнял книгу, а взглянув на ее титульный лист, неожиданно для себя оторопел: книга эта была любимой и ему, ефрейтору Марченко, — она повествовала о том, как солдат спас Петра Первого от непременной смерти.

Кротость рядового победила ефрейторский гнев. Марченко, растроганный до слез, облобызал Павла Шатрова, еще не успевшего даже застегнуть казенные штаны на все пуговицы.

Марченко по-ефрейторски полюбил Павла Шатрова, но полностью его загадочной натуры все же не разгадал. Марченко не однажды пытал Павла Шатрова, почему последний, падая на пол от неудачного прыжка через кожаное чучело — кобылу, вместе с другими смеялся, но не плакал. Павел Шатров пояснил ефрейтору, что смеялся он от душевной полноты и таким образом облегчался от боли.

Марченко сомневался в этом, и сомнение его было закономерно: Павел Шатров смеялся, чтобы другие солдаты потеряли интерес к осмеиванию его последующих падений.

Обладая добрым сердцем и кротостью нрава, Павел Шатров однажды поразил нижних чинов отважной неожиданностью: овладев полностью интонацией возгласа полковника Влащевского, он, притаившись в засаде, прокричал своей роте, развернувшейся в строю, полковничьим хриплым басом:

— Здорово, молодцы!

Нижние чипы роты ответили его возгласу как полковнику, а капитан Еньков — командир роты — отбыл на возглас для отдачи мнимому полковнику соответствующего рапорта.

Непристойное подражание офицерскому возгласу каралось, но Павел Шатров не устрашился кары, так как действовал он по заранее обдуманному расчету: капитан Еньков, как это было известно, во время переговоров с полковником по телефону постоянно держал руку под козырек, и Павел Шатров имел желание проверить, пойдет ли капитан Еньков на сердитый, но незримый полковничий возглас для отдачи положенных приветствий…

Любопытство Павла Шатрова таким образом было удовлетворено полностью, а предстоящего отбывания подарестом он не страшился. Правда, в карцере на дневной период койка примыкалась к стене, но Павел Шатров за десять суток ареста вполне освоился, научившись спать сидя на табуретке.

Марченко, произведенный впоследствии в младшие унтер-офицеры, уходил в запас годом раньше Павла Шатрова и, благоволя к последнему, рекомендовал ему в дальнейшем остерегаться полковника, ибо сам Марченко однажды от оного уже пострадал.

Полковник, остановив Марченко на людной улице, собственноручно, при стечении партикулярных граждан, подстриг ему ефрейторские усы. Полковник в молодости служил в гвардии и, блюдя гвардейские традиции, подстригал усы нижних чинов — пехотинцев, если они носили их завитыми в тонкие кольца. Для означенной цели полковник постоянно имел в кармане ножницы, а свои усы, после гвардии, он подстригал под бобрик.

Нижние чины страшились встречи с полковником на улице и, приметив его издалека, прятались где-либо за дровами, на чужом дворе.

Но Павел Шатров на последнем году действительной военной службы, приметив однажды полковника на улице, не устрашился его, а пошел ему навстречу. Павел Шатров не предвидел резона прятаться в чужом дворе: у него еще не обозначались усы, и, следовательно, полковнику нечего было подрезать.

Павел Шатров, приподняв голову, молодецки развернул грудь, отчетливо отбил шаг и надлежащим образом стал во фронт. Полковник приветствовал нижнего чипа, Павел Шатров ответил на приветствие. Он весело заулыбался Влащевскому, чем немало потревожил полковника.

Влащевский нашел, что шинель нижнего чина длиннее, чем что положено по уставу, и, имея желание применить ножницы, соответствующе ее подрезал.

Павел Шатров возвратился в казарму в шинели, обрезанной выше колен, и что обстоятельство на последнем году улучшило его служебное положение: Павла Шатрова не посылали в караул и не вызывали на строевое обучение.

В начале апреля месяца тысяча девятьсот четырнадцатого года Павел Шатров отбыл в запас на отдаленную родину. Предварительно он, за ненадобностью, променял пропойце-писарю из полковой канцелярии свою укороченную шинель на книгу неизвестного ему содержания. Пропойца-писарь был небольшого роста, шинель ему оказалась впору, но он ничем другим не мог отблагодарить Павла Шатрова: единственным предметом его частной собственности являлась книга, украденная из полковой библиотеки.

Павел Шатров принял книгу с благодарностью, а книга эта оказалась ни чем иным, как историей двадцать пятого пехотного смоленского, имени генерала Раевского, полка.

До приобретения книги Павел Шатров не знал истории своего полка, и лучшие полковые традиции им, разумеется, не были осмыслены.

Отбывая на родину, сидя в вагоне, он обдумывал прочитанную историю только что покинутого им полка и пришел к заключению, что история эта похожа на помещение, где поколения солдат только временно проживают, — постоянно же в истории торжествует только воинственный дух.

Двадцать пятый пехотный смоленский, имени генерала Раевского, полк сформирован Петром Первым в тысяча семисотом году, — во времена освоения российских пустошей и осушения мочежин, в эпоху уничтожения боярских кафтанов и усовершенствования военных кораблей-мореходов.

Полк участвовал в первой русской морской победе, полонив собственными сухопутными силами два шведских морских корабля.

Петр Первый ознаменовал эту победу торжеством, а полку пожаловал соразмерную медаль с соответствующей надписью, вымышленной собственным разумом царя и самодержца. Царственный вымысел на той медали кратко гласил: «Небываемое бывает».

В том же году полк включился в гарнизон Санкт-Петербурга для охраны столицы от возможных шведских посягательств.

Форма полка, высочайше утвержденная соответствующим указом, не только стесняла движения солдата, но и имела отменную нарядность: корпус окутывался камзолом, икры сжимались узкими чулками, ступня замыкалась медной пряжкой на поверхности кожаных башмаков.

В тысяча семьсот шестьдесят четвертом году гневная императрица Екатерина Вторая приказала снять со смоленцев причудливую форму, а равным образом и начисто сбрить напудренные волосы не только нижним чинам, но и офицерам. Она выслала полк на отдаленные окраины западных областей, и по ее велению он должен был долгие годы смывать позорное пятно с оскверненного полкового знамени.

Изгнание смоленцы признавали заслуженным: опозорен был полк поручиком Василием Яковлевичем Мировичем. В ночь на пятое июля тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, находясь в шлиссельбургской крепости в качестве караульного начальника, поручик Мирович поднял бунт, названный впоследствии самой императрицей «шлиссельбургской нелепой».

Мирович, поручик пехотного — тогда еще без нумера — смоленского полка, будучи в карауле в ночь на пятое июля вышеозначенного года, имел благие, но не бескорыстные намерения: он решился на освобождение шлиссельбургского узника — Ивана Антоновича, провозглашенного российским царем почти что в день своего рождения, но вместо престола получившего вечное заточение сначала в Холмогорах, а затем в крепости.

Бунт Мировича оказался неудачным, — поручика казнили в ночь на пятнадцатое сентября того же года, именно тогда, когда ого смоленский полк походным порядком отбывал на новое место расположения, на отдаленную окраину к западной границе.

Впоследствии полк участвовал в Семилетней войне. Смоленцы дрались тогда за восстановление старой полковой формы, но награждены были не формой, а соответствующей царственной грамотой. В тысяча семьсот девяносто девятом году полк получил георгиевское знамя за отличие в швейцарском походе, но военная форма смоленцам все же не была возвращена.

Полк также участвовал в покорении Варны, однако и император Николай Первый предпочел за благо наградить его двумя серебряными трубами, без возвращения прежней формы.

В свое время смоленцы под усиленным огнем противника совершили переправу через Дунай, потеряв утонувшими свыше двух третей солдат, — и момент восстановления прежней полковой формы считался наступившим. Было сделано полковое представление, поддержанное всеми полководцами, но император Александр Второй собственноручно начертал на полковом представлении: «Ныне общий вопрос стоит не о форме, а о реформации».

Павел Шатров, узнав историю полка, отбыл в запас на свою сельскую родину. Последним пунктом истории полка значился полковник Влащевский. Прочитав краткую биографию полковника, Павел Шатров сказал, приложив руку к головному убору:

— До приятного свидания, господин полковник!

Свидание Павла Шатрова с полковником, действительно, состоялось, но насколько оно было приятным, покажет будущее. Полковник, разумеется, не являлся для Павла Шатрова господином, и фамильярность нижнего чина извиняется только тем, что произнес он эту фразу сам для себя.

2. Стратегия большей решимости

Решимость еще не обеспечивает победы.

Илья Лыков осознал себя как личность, способную на героические подвиги, когда первый раз переступил порог тюрьмы при спасской части Санкт-Петербурга.

Это случилось в конце июля^[2] тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда события развивались весьма торопливо, а враждебные пролетариату силы казались крайне податливыми.

Илья Лыков поднялся по тюремной лестнице. Надзиратель открыл двери, ведущие в коридор, и устрашился: все камеры были открыты, а арестанты, толпившиеся в узком коридоре, встретили Илью Лыкова песней, от которой дрожали тюремные стены.

Пели арестованные «Варшавянку», песня призывала Илью Лыкова вступить в роковой бой. Песня роднила, ободряла его юное сердце, ему был близок ее мотив, даром что он не знал полностью ее текста.

Илья Лыков прибыл в Санкт-Петербург два месяца назад, для подыскания работы. До действительной военной службы он был подмастерьем у токаря по металлу в калужских железнодорожных мастерских, о революции тысяча девятьсот пятого года многое слышал, но полностью ее смысла по юности не освоил. С действительной военной службы в текущем году он отбыл на родину — в пригородную калужскую сельскую местность, но родина лелеяла его только положенную гостеприимством неделю. В столице проживали его близкие родственники, также коренные жители калужских сельских местностей.

Близкие родственники Ильи Лыкова помогли ему поступить на завод, который вскоре, вместе с другими заводами, включился в забастовку. Забастовка есть первый предвестник революции, и молодое сердце Ильи Лыкова имело единый такт с нарастающим движением.

Илья Лыков, вместе с другими, останавливал извозчиков легковых и ломовых, выпрягал лошадей из повозок и пролеток. Он так же, как и другие, снимал ворота, рубил телеграфные столбы и выносил из чужих квартир письменные столы, пузатые комоды и величавые гардеробы: на улицах сооружались баррикады.

Илья Лыков вытирал пот, выступавший у него на лбу, но и усталость не охлаждала его пыла. Он первым подбежал к движущемуся трамвайному вагону и, приподняв руки, остановил его. На этот раз Илья Лыков почувствовал, что он может приказывать, и, войдя в трамвайный вагон с передней площадки, предложил людям немедленно удалиться.

Когда были воздвигнуты баррикады, Илья Лыков, чтобы не только укрепиться на поверхности, но и углубиться в недра земли, отбыл на чужой двор для поисков железного заступа. Добытый им заступ привел его в тюрьму, где появление его и было встречено мощным пением «Варшавянки».

Когда Илья Лыков, с заступом в руках, вышел с чужого двора, люди, сооружавшие баррикады, были разогнаны войском, а стоявший у ворот полицейский агент предъявил ему удостоверение личности. Илья Лыков выпустил из рук заступ, но полицейский агент поднял его и вручил Илье Лыкову.

— Заступ, господин цивильный, есть вещественное доказательство! — решительно произнес полицейский агент, хлопнув себя ладонью по ляжке.

Шли тогда торопливые дни, и из охранного отделения до тюрьмы Илью Лыкова доставили в черной карете. Илья Лыков был молод, и страх не мог одолеть его пылкой возбужденности.

В камере его окружили вниманием, так как арестованные о размерах движения составляли мнение по рассказам новичков.

Илья Лыков присмотрелся к арестованным и не стал тяготиться тюремным заключением. В эти дни от возмущения «политиков» и их песен дрожали кирпичные стены, и растерявшаяся тюремная администрация приносила сюда свое смирение.

Коренастый человек на коротких ногах — начальник тюрьмы — почти ежедневно поднимался наверх для личного обхода камер после принятия арестованными обеденной пищи. Он осторожно поправлял портупею, но не ограничивал возникших стихийно тюремных вольностей.

Илья Лыков осваивался с тюремным бытом, и полнота духовного удовлетворения более чем когда-либо присутствовала в его сердце. Ему нравилось, что тюремные надзиратели, вместе с прочими, и его именуют господином политиком, хотя в точности самого слова «политик» он еще не уяснил: им пока что руководило стремление, а не точное понимание вещей. Он больше других политиков обожал артельного старосту, которого называли все товарищ Стык.

В субботу, первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, торжествующее солнце, свернувши за полдень, заглянуло в открытые тюремные окна. Солнечные лучи бывали редкими гостями тюремной камеры, и приветливые зайчики закопошились на стенах.

В камере было тихо, товарищ Стык безмолвно ловил зайчика в пригоршни, но торопливый зайчик прыгал на кончиках пальцев. Где-то вдалеке пели песню, и отдаленные ритмы пения еле проникали в открытые форточки тюремных окон. Стык заметил, что ныне запоздалое солнце принесло не только радостную теплоту, но и долго ожидаемое освобождение: ведь мощность объединенного пения могла проявиться только в могуществе революции!

Торжествующий уличный ритм нарастал, и навстречу нарастающему ритму, по неведомому велению, ответили пением и политики: вольный мотив излюбленной «Варшавянки» проникал на улицу, дышавшую уже иной атмосферой.

Манифестанты приближались к тюрьме, слышалась музыка, но мотивы ее не отличались отчетливостью. В камерах торжествовали победу, у политиков воспламенились сердца, политики пели, лобызали друг друга, и появление встревоженного начальника тюрьмы никого не изумило. Начальник тюрьмы подавал знаки руками, но политики не переставали петь.

— Отставить, господа политики! — воскликнул начальник и взмахом кулака разрубил пространство.

На улице пели гимн, призывавший царя устрашать врагов и царствовать торжествующему российскому люду на славу. Прыгающие лучевые зайчики постепенно оставляли помрачневшие стены тюремных камер. Померкло небо, и будто надвинулась беспросветная тьма. Возглас начальника тюрьмы имел уже более твердую повелительность тона.

— Разойдись, господа политики, по своим камерам. Война, господа! Русский народ вышел на улицу с портретами императора, — торжествующе объявил он.

Начальник тюрьмы вышел из камеры, и тяжелый железный засов лязгнул за дверью: на смену добытых вольностей водворялось то, что называлось правилами тюремного распорядка.

Политики притихли, а на улице торжествовало буйное патриотическое настроение российских простаков, Стык обозвал российских простаков непристойным словом. Простаки, разумеется, не услышали Стыка, а мощными потоками устремились на широкий простор Невского проспекта.

Проспект торжествовал и бесновался, а граф Пурталес — германский посланник — с окаменелым лицом, окаймленным серой аккуратной бородкой, сохранял только внешнее спокойствие дипломата. Он проезжал по торцовой мостовой Невского проспекта, и его машина шла тихим ходом, еле колыхавшим национальный флажок его империи.

Российские простаки толпились на проспекте, они сорвали с машины немецкий национальный флажок, машину же, вместе с шофером и графом Пурталесом, понесли на руках.

Посланник был взволнован. Машина, растерзанная русскими, не причинила бы его родине большого ущерба. Но граф явно волновался за свою личную судьбу: лично он не желал быть растерзанным…

Он пугливо смотрел сквозь прозрачную слюду, но толпа, пронеся несколько шагов машину на руках, осторожно опустила ее. Мягкие шины снова зашелестели по торцовой мостовой, но собственного волнения граф уже не подавил: в кабинете министра по иностранным делам он заторопился, и торопливость его ускорила войну между Россией и Германией, примерно, на четыре часа.

Граф Пурталес имел в портфеле две ноты — одну он должен был отдать министру первой, ту, в которой говорилось, что соответствующие меры по улаживанию конфликта мирным путем его правительством предприняты. Заметное волнение однако выдавало графа, и по нечаянности он передал обе ноты, — следовательно, и ту, которой объявлялась война.

Министр по иностранным делам российской империи находился в собственном кабинете, а потому он был спокойнее графа: он довел до сведения германского посланника, что русское правительство принимает последнюю ноту, а именно — военный вызов. Граф овладел собой и потребовал выдачи первой ноты обратно.

— Нет, обожаемый граф. Первая нота германского правительства не может быть возвращена: она для российского народа имеет чисто историческое значение, — поклонился министр посланнику, не протягивая руки.

Дипломаты умолкли, дабы дать возможность народам заговорить языком пушек.

Пушка Петропавловской крепости ради торжества торопливых простаков Невского проспекта уже отдавала салют предстоящей войне.

Ночью товарищ Стык с кем-то перестукивался, чего-то допытываясь. Илья Лыков лежал на общих нарах безмолвно, но товарищ Стык почему-то поинтересовался и им. Стык обозвал Илью Лыкова стариной и, улегшись на нары, накрылся серой курткой.

Стык был не старше Ильи Лыкова, но последний понимал обширность его разума: Стык в новой обстановке освоился прежде других и утвердительно присваивал себе нарицательное имя — пораженец. Илья Лыков не понимал в точности значения этого слова.

Умываясь утром в воскресный день второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, Илья Лыков не знал, что день этот станет для него исторической датой.

В два часа дня Илью Лыкова позвали в тюремную канцелярию. Начальник тюрьмы прочитал Илье Лыкову бумагу, согласно которой последний за неимением улик освобождался от тюремного заключения.

— Железный заступ — это не прямая улика. Заступ может иметь не только революционер, но и землекоп! — заметил начальник тюрьмы и положил заступ на стол: заступ тоже сопровождался соответствующей бумагой.

Илье Лыкову приказали одеваться в собственную одежду, забрать заступ и удалиться на свободу. Илья Лыков поразился и появлением заступа, и объявлением ему свободы: он успел полюбить свою камеру и товарища Стыка. Он попросил у начальника разрешения оставить заступ при тюрьме, но начальник был категоричен.

— Тюрьма, господин Лыков, чистилище, а всякое приношение — взятка!.. — строго произнес он, и Илья Лыков, приняв заступ, отбыл с ним за ворота.

Илья Лыков вышел на улицу, он был на свободе, но более, чем когда-либо, одинок. Улицы оказались многолюдными, и медные звуки колоколов торжествующе ликовали. Толпа являлась многоликой и несла обветшалому миру нарочитую пестроту платьев и флагов. Он прошел переулок и, остановившись на углу, оставил железный заступ на мостовой. Он полагал, что освободился от ноши навсегда, но неизвестный человек окликнул его, и заступ был снова вручен ему в исправном виде. Неизвестный человек полагал, что заступ Ильей Лыковым утерян, и возвратил ему этот несложный инструмент с удовлетворением. Тот неизвестный являлся простым человеком, но праздничное торжество было написано на его устах: он скорее мог совершить подвиг, чем воспользоваться случайной находкой.

Илья Лыков принял заступ с неохотой и точно взапуски побежал от незнакомца. Он оставил заступ в глубине чужого двора, за мусорным ящиком, и сразу почувствовал физическое облегчение. Но сердцем он был все же одинок: он тяготился одиночеством так же, как тяготился оным и его далекий, неведомый друг — Павел Шатров, проживающий в далекой черноземной сельской местности…

В день второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года Павел Шатров также обнаружил на сельской улице толпы людей, которые будто бы толкали его, рядового в запасе, на походные ратные подвиги.

В течение четырех месяцев Павел Шатров всем мужикам своей сельской местности по субботним дням брил бороды и подстригал усы под бобрик.

Матери же казалось, что он нарушает закон естества на собственную погибель. Ныне Павел Шатров шел на войну, а потому мать плакала, хотя словесно и ничего не причитала.

Павел Шатров не огорчался плачем матери, но глубоко сожалел, что наступило время трезвое: казённые винные лавки оказались закрытыми, а самогон еще не был изобретен. Он был одинок, несмотря на то, что высочайшим указом запасные призывались почти что из каждого двора черноземной сельской местности. Высочайший указ торопил людей, рекомендуя им не медлить ни минуты для отбытия на сборные пункты, к уездным воинским начальникам. Черноземная сельская местность торопилась с поспешными проводами.

Павел Шатров приметил, что улицы были многолюдны, но дышали они робостью, а не любопытством…

Люди торопливо ели, подкрепляя проводы трапезой, но и обильная пища все же не осваивалась желудком. Павел Шатров ходил по чужим избам, напутствуя сотоварищей к предстоящему ратному походу. Он рекомендовал каждому из них быть хладнокровным даже в торопливости. Вместе с сотоварищами он откушивал традиционные «хлеб-соль», а после оды приказывал мужьям отбывать в чистые горницы, чтоб в последний момент осчастливить собственных жен; сам он не был женатым…

На железнодорожный полустанок Павел Шатров отбыл последним из всех запасных черноземной сельской местности, но прибыл туда без опоздания. Его так же, как и всех, сопровождала толпа, но искал он все же одиночества.

Запасные нехотя стали рассаживаться по товарным вагонам. Павел Шатров, прочитав на теплушке надпись, что вмещаемость ее равна восьми лошадям или же сорока человекам, поразился этой несправедливости. Он определил, что в утробе лошади не мог бы поместиться даже и один человек, тогда как площадь, занимаемая в вагоне лошадью, равна площади, занимаемой пятью нижними чинами…

Эшелон отошел под возгласы встревоженной и плакавшей толпы, кругом суетились люди, но Павел Шатров по-прежнему был одинок: он был так же одинок, как и его неведомый друг Илья Лыков, стоявший на тротуаре Невского проспекта города Санкт-Петербурга.

Толпы людей шли по проспекту в одном направлении, они несли флаги — белые и голубые, — опоясанные бархатной бахромой. Илья Лыков включился в общее течение, но не присоединил своего голоса к чужим выкрикам. Простаки провозглашали лозунги, призывающие к процветанию французской нации и к полному истреблению немцев. Илья Лыков услышал легкий треск и приметил, что в лицо его ударил пучок конфетти: разноцветными бумажными кружками бросались с балконов, и течение воздуха разносило их в пространстве.

Толпа уходила стремительным потоком праздно и шумно, возгласы не угасали, а знамена, возвышавшиеся над толпой, вдруг неожиданно склонились.

Люди шли по Дворцовой площади, и знамена склонили они для отдачи почестей царственным потомкам, проживающим во дворцах. Толпа остановилась пред главным фасадом Зимнего дворца, но Илью Лыкова не тешили своим немым взором ни обширные дворцовые террасы, ни статуи, высеченные из мрамора: он искал разгадку событий текущего дня, но совсем не имел желания осмысливать искусство дворцовых украшений.

Илья Лыков был одинок, и он не понимал, почему вся толпа, будто бы по одному мановению, преклонила колена. Когда же причина была им выявлена, он все равно стоял один среди преклонившей колена толпы, и походил он тогда на восклицательный знак среди многоточия.

— Не преклоню я колена, не согну спины пред истуканом! — тихо произнес он и вздрогнул от боли. Чьи-то досужие руки сжали его тело под ребра, и он невольно опустился на колена, получив еще вдобавок чувствительный удар жестким коленом в мягкое место.

Удары под ребра Илья Лыков получил за невнимание к самодержцу, вышедшему на балкон в сопровождении августейшей семьи и многочисленной свиты. Илья Лыков попытался подняться, но кто-то добровольно, с неимоверной силой, тянул его книзу за подол пиджака. Тогда Илья Лыков стал рассматривать царя с различных точек зрения: он видел, что царь теребил вызолоченные наконечники аксельбантов и поправлял усы. Одет был царь в летнюю форму драгунского лейб-гвардии его величества полка, на золотых вензелях его полковничьих погон искрились лучи полуденного солнца.

Люди пропели гимн, но стояли по-прежнему коленопреклоненно, ожидая ответного царского слова, но император не был горазд на слова. Царь молчал — молчала и ожидающая толпа. Воздух был прозрачен, но неожиданный тревожный возглас все же проник в его плотную тишину.

— Долой немцев с командных должностей нашей армии! — прокричал кто-то с балкона.

Мелкая дрожь пробежала по спинам суетившихся людей: возглас был смел, и люди понимали, что этот возглас не может не омрачить праздничного настроения царя…

Оробевший император обернулся, и его голубые глаза встретились с воинственным взором великого князя Николая Николаевича.

— Дядя! — с тихим упреком произнес царь, понимая, что брошенной фразой об изгнании немцев из армии великий князь, как мелкий демагог, побеждает дряблые сердца российских простаков. Великий князь уже был назначен верховным главнокомандующим русской действующей армии, и царь семенил ножкой, не зная, чем бы отменным отважиться и перед толпой, и перед августейшим дядюшкой. На выручку царю, однако, своевременно поспешил престарелый, но еще подвижной граф Фредерикс.

— Ви, ваше высочество, большая патриот! — сказал Фредерикс великому князю и за российских простаков пожал ему руку.

Великий князь понимал прекрасно Фредерикса, но у него не хватало силы, чтобы, стиснув зубы, до боли сжать графскую руку. Таким образом самодержец был выведен из затруднения и, благословив людей на ратные подвиги, удалился во внутренние покои.

Медными звуками стонали колокола, и торжественный день угасал в тревоге. Командующий виленским военным округом генерал Павел-Георг Карлович Эдлер-фон-Ренненкампф, преобразовывая части округа в Первую армию, телеграфировал в Санкт-Петербург, что через неделю после полного изготовления его армия победоносным маршем вступит в Берлин.

Ренненкампф пред лицом российских простаков готов был отрубить свою правую руку, если не совершит триумфального въезда в столицу немцев. Генералу верили: в тысяча девятьсот пятом году он одолел забастовку, уложив великий сибирский путь трупами железнодорожных рабочих. Ныне генерал принес новое заверение о торжественном въезде в Берлин, и это заверение русским патриотам было по духу. Хотя генерал и был нечист на руку, но сердце его всецело принадлежало русскому царю.

Сердце же Ильи Лыкова принадлежало только ему самому, и в ночь на третье августа он отбыл на свою калужскую родину, где он должен был призываться из запаса на предстоящие ратные подвиги…

3. Носители силы сопротивления

Нес я животворящий крест господень безропотно, но под тяжестью оного все же изнывал.

Исторической датой четвертого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года можно отметить два важнейших события, происшедших одновременно, но в различных населенных пунктах континента: в Берлине в этот исторический день германская социал-демократическая фракция рейхстага голосовала за военные кредиты, а в Калуге на военном плацу рядовой запаса русской армии Павел Шатров вместо водки пробовал одеколон, разведенный водою.

Вожди немецкой социал-демократии представлялись Вильгельму, и, по уверениям генерала Людендорфа, они, пожимая руку кайзера, давали ему обет верности на светлые и темные дни.

Павел Шатров также представлялся, но не русскому императору, а командиру двести двадцать шестого пехотного Землянского полка — полковнику Толбузину. Представлялся Павел Шатров с сознанием собственного долга, но без последующего рукопожатия.

Полковник Толбузин проходил по фронту шеренговых построений; он следил за выправкой нижних чинов, прибывших из запаса, а сопровождавший его полковой адъютант поручик Усов на груди каждого нижнего чина ставил мелом номер соответствующей роты.

Двести двадцать шестой пехотный Землянский полк заново формировался, и полковник Толбузин, формируя полк, нюхал воздух и поражался его запахом. Он знал другие солдатские запахи, и тогда он справедливо отводил от них в сторону свой объемистый нос. Ныне же полковник слышал не обычные солдатские запахи, а отменное благовоние.

Полковник не предполагал, чтоб косметика и парфюмерия применялись ради опьянения, несмотря на то, что запасные нижние чины были в соответствующем расположении духа, и как командир полка он был обрадован гигиеническим состоянием запасных. Полковник обратил особое внимание на рядового Павла Шатрова.

— Подожми, братец, верхнюю губу, чтобы зубы твои были оскаленными, — приказал полковник, и Павел Шатров беспрекословно выполнил повеление начальника.

— Молодец, братец, зубы твои блещут белизною еще нетронутой эмали! — похвалил командир полка и продолжал свое шествие вдоль фронта шеренговых построений.

Павел Шатров полагал, что в лице полковников его преследует неизбежный рок, и показал в спину командиру копчик языка. Полковой адъютант, подпоручик Усов, приметил гримасу нижнего чина и погрозил ему пальцем. Но в это время адъютант выронил из рук кусочек мела, а Павел Шатров проворно поднял его, и сердце подпоручика было смягчено и смелостью, и расторопностью нижнего чина. Полковой адъютант улыбнулся и безоговорочно поставил номер соответствующей роты на груди Павла Шатрова.

Полковой адъютант проследовал по фронту за командиром полка, оставляя Павла Шатрова героем текущего дня. Нижние чины, получившие назначения в роты, обступили его, и он неожиданно был окружен их заботами. Ему предложили политуру^[3], очищенную от шеллака древесным углем и солью.

Политура как напиток принималась во внимание, и Павел Шатров первым прославил разум простого человека.

— Бог мой! До чего в науке дошел простой человек! Его разум осилил то, что не могла осилить даже и образцовая амбулатория! — восклицал Павел Шатров, взбалтывая содержимое флакона.

— Не амбулатория, голова, а лаборатория, — заметил Павлу Шатрову Илья Лыков, стоявший особняком и на отшибе. Илья Лыков не испробовал еще ни политуры, ни одеколона, но порыв к потреблению напитков он все же имел.

— Лаборатория? — вопросительно произнес Павел Шатров, направляясь к Илье Лыкову. И они, раньше незнакомые, после распития политуры поклялись в вечной дружбе. Напиток оказался круто посоленным, но крепок по качеству; крепость напитка также определила и качество их дружбы.

Илья Лыков и Павел Шатров в знак дружбы порешили, что они будут находиться не только в одной роте, но и в одном нераздельном звене общей ротной цепи.

Илья Лыков выразил полное удовлетворение и тут же порешил отбыть к полковому адъютанту, чтобы последний поставил на его груди иной номер роты, — такой же, который красовался на груди его друга.

— Незачем утруждать господина поручика, — фамильярно произнес Павел Шатров, многозначительно поднимая указательный палец. — Мы сами кое-что понимаем.

Павел Шатров приказал Илье Лыкову вытереть начисто номер на груди, сам же он приложил ладонь к своему нагрудному номеру. Мел пристал, и таким образом дубликат номера с его груди перенесен был на грудь его лучшего друга; правда, номер был не отчетливый, но все же седьмой.

Нижние чины одобрили действия друзей, и они, ободренные успехом, отбыли к писарю седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка для регистрации. После они представились командиру седьмой роты, поручику Савкову, который разбивал нижних чинов по взводам и отделениям, выстраивая людей по ранжиру.

— Друг мой! — произнес Павел Шатров, покачиваясь из стороны в сторону. — Если мы решили не разлучаться и в дальнейшем, то нам с тобой предстоит задача перехитрить и ранжир!

Илья Лыков, будучи на полголовы ниже ростом Павла Шатрова, при вздваивании рядов, стал в затылок последнему и, дабы выравняться с ним по росту, устойчиво держался на носках.

Впоследствии седьмая рота в повзводном построении представлялась командиру второго батальона — капитану Кирпичеву, теоретику объединенного боевого действия четырех рот. Капитан Кирпичев, обходя роты вверенного ему батальона, рекомендовал нижним чинам не потреблять сырой воды: капитан тревожился за солдатские желудки.

Нижние чины четырех рот общим приветственным провозглашением отблагодарили капитана и под чередой кадровых фельдфебелей отбыли на городской постой. Господа офицеры оставались на плацу, дабы почтить своим вниманием седого и бородатого командира полка.

Все офицеры были в соответствующем расположении духа, за исключением полкового начальника по хозяйственной части — капитана Потапова: капитан стоял перед дилеммой, приобретать ли ему набрюшники для согревания полости живота нижним чинам или нет. Капитан Потапов до сих пор был строевым офицером, он знал, что нижние чины побросают набрюшники при первом же удобном случае, но полковые суммы на предмет утепления солдатского живота все же были ассигнованы.

Капитан Потапов считал себя патриотом, и он колебался — можно ли присваивать суммы несуразного полкового ассигнования в первые дни общего национального подъема?

А что присутствие национального подъема было налицо, это стало приметно и для невооруженного глаза Павла Шатрова, когда он рядом со своим другом Ильей Лыковым в ротном строю следовал с далекой окраины к главным улицам.

Илья Лыков почти что не узнавал города, где некогда протекала его юность: в прошлом город был прославлен тихим нравом горожан и торговым сбытом знаменитого калужского теста. Ныне же город имел иные признаки, а именно — праздное торжество и полную готовность из сладкого теста выпекать в качестве отменных яств дальнобойные мортиры.

К ногам Ильи Лыкова и Павла Шатрова падали букеты цветов, а возгласы горожан возвещали о том, что при наличии общего национального подъема путь к военной победе может быть усеян розами.

Калужские горожане благословляли нижних чинов на предстоявшие ратные подвиги и для временного постоя предоставили ротам лучшие помещения. Благодаря заботам калужских горожан, второй взвод седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка разместился в обширном танцклассе калужских епархиалок. Молодые поповны пребывали на летних каникулах, танцкласс пустовал, и Илья Лыков с Павлом Шатровым без особенного затруднения могли прокатиться на подошвах по глянцевидной поверхности скользкого паркета. Павел Шатров и Илья Лыков приятно изумились существованию в епархиальном училище танцкласса: досточтимое учебное заведение, по их мнению, подготовляло только достойных супруг духовных пастырей, а не танцовщиц. Павел Шатров и Илья Лыков выразили особенное сожаление о том, что они никогда не видели где-либо плясавшей попадьи.

Пожилые нижние чины, призванные из запаса, поощряли молодость Павла Шатрова и Ильи Лыкова, а потому вопрос о том, возможно ли плясать попадье, при степенности сана ее супруга, получил разностороннюю огласку.

— Вы вахлаки, ничего не понимаете! — вставил свое замечание рядовой Иван Бытин. — Попадья пляшет для утехи и услады попа, а не для публичности!

Нижние чины тогда немного позавидовали попу и вышли на обширный двор, куда вызывал их ротный сигналист для принятия горячей пищи.

Походная кухня в виде объемистой медной бадьи на колесах чадила дымом и дышала паром. Кашевар в белом колпаке, опустив огромный черпак на медное дно, стоял на тормозе в раздумье и озабоченности: он для первого дня приготовил перловый суп так, что вложил в это дело полностью все свое кулинарное уменье. Изготовленным супом кашевар полагал победить простые сердца нижних чинов, чтобы самому остаться при кухне навсегда, но нижние чины стояли у походной кухни и не находили средств для потребления пищи. Им еще не выдали походные котелки, а принимать еду ложками прямо из медной бадьи на колесах уставом внутренней службы воспрещалось.

— Этак, близ нашей сельской местности, погиб от голода и благородства барин, нечаянно заплутавшийся в лесу: у него в сумке была коврига хлеба, но не было ножа. Барин погиб от голода, потому что руками, по его мнению, ломать хлеб было бы неблагородно, — заметил Павел Шатров и поспешно вышел за ворота.

У калужской торговки он приобрел арбуз и, разрезав его пополам, выдолбил сочное тело, предложив одну половинку своему другу Илье Лыкову. Способ потребления пищи был изобретен, и нижние чины, последовав частному примеру Павла Шатрова, таким же образом приготовили примитивные миски.

Калужские горожане, пребывавшие на людной улице, одобрили это изобретение и тут же решили, что примитивный российский разум может иметь большое преимущество перед коварством превосходной немецкой техники.

Калужские горожане благопристойными возгласами выражали мужество — они бесновались и восклицали нечто противонемецкое. Немецкое главное командование, однако не прислушивалось к возгласам калужских горожан: утром четвертого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года немецкая армия вторглась на бельгийскую территорию без предварительного объявления войны.

Калужские горожане покинули улицы поздней ночью, а именно — в тот момент, когда генерал Людендорф располагался в бельгийской гостинице местечка Гервэ на первый ночлег на территории неприятеля.

Генерал Людендорф спал тревожно, так как его частный покой нарушался оживленной перестрелкой — огневым действием партизанских отрядов бельгийского ополчения. Генерал почитал военные идеи графа фон Шлиффена, по уверению которого предел германских побед лежал в самой сердцевине Франции. Но это могло произойти, по уверению того же фон Шлиффена, только в том случае, если немецкие армии в первые же дни войны парализуют бельгийский географический клин, отделяющий часть французской территории от немецкой. Главный немецкий штаб воспринял идею графа фон Шлиффена полностью, но генерал Людендорф не понимал только одного: почему стреляют бельгийские ополченцы, если судьба их страны заранее была решена.

Стрельба на улице продолжалась, и одна из многочисленных пуль бельгийского ополчения пробила отверстие в стекле огромного венецианского окна гостиницы. Мелодично где-то прозвучала пуля, цветные хрустальные канделябры объемистого абажура на миг заискрились.

Будучи военным свыше тридцати лет, Людендорф отличался холодным рассудком, ибо военное дело, как он утверждал, являлось для него большой специальностью, не мелким ремеслом. Он не раз участвовал в крупных военных играх, разыгрываемых германским генеральным штабом, самостоятельно проводя обособленную роль теоретика, претендующего на звание полководца.

Военные игры в прошлом являлись репетициями. Ныне же Людендорфа пугала мысль — не может ли он, как актер, подававший большие надежды на генеральных репетициях, осрамиться и быть освистанным в таком большом и ответственном спектакле, как война?

На многочисленных военных играх Людендорф участвовал в занятии Льежа, — победа эта по карте доставалась легко: главный германский штаб предполагал занять первоклассную крепость в двухдневный срок.

Людендорф рассчитывал на успех, и минувшим днем кавалерийские отряды шли обозначенным средним аллюром: генерал торопил отряды — они шли к городу Визе, для захвата мостов, перекинутых через многоводную реку Маас. Он ехал впереди, тревога понемногу охватывала его генеральское сердце: дорогу загромождали баррикады и засеки, сооруженные бельгийским ополчением. А ведь при разыгрывании сражения по карте германским главным командованием ни засеки, ни баррикады в расчет не принимались. Практика таким образом сопротивлялась теории, и немецкая кавалерия за долгие два часа прошла только пять километров.

Бельгийское ополчение, — вооруженное, но не мобилизованное, — действовало партизанским способом: в темную и жуткую ночь с треском взлетали огневые брызги ружейной стрельбы. Людендорф поднялся с постели и озабоченный вышел на середину улицы: теория войны не предусматривала партизанского образа действия. Он кого-то позвал, но никто на его зов не явился.

Он подошел к забору, где плотно прижимались друг к другу пехотинцы и дрожали лошади, впряженные в пушки и зарядные ящики.

— Солдаты! — произнес Людендорф сухо и отрывисто. — Родина призвала нас под знамя войны, и мы стоим на путях к мировой славе через посредство воли и подвигов. Мы готовы к подвигам, а воля к войне закрепляется нашей великой родиной. Наша родина могущественна, и ее мощные средства войны не ограничены. Наша победа лежит в сердцевине Франции, но на пути нашем расположена мелкая страна — Бельгия. Все мелкое должно погибнуть ради достижения крупного. Но бельгийцы коварны: они избрали своим действием партизанский способ ведения войны. Партизанской войне бельгийского ополчения мы бросаем свой дерзновенный вызов: на каждую бельгийскую ружейную пулю — десять немецких снарядов!

Людендорф умолк, проблески начавшегося рассвета обозначили горизонт, небо было спокойно. Торопливые артиллеристы выкатывали орудия на середину улицы, снимая лафеты с передков.

На калужском базаре тоже пробуждалось утро, и пожилые женщины, поклонившись церковным главам, начинали свой торг. Огромные жаровни дышали огнем тлевшего древесного угля, а на просторных противнях шипела поджаристая печенка. В неохватных чугунах томилась требуха, промытая в уксусе и пропитанная молоком: торговки изготовляли рубец — примитивную пищу для заполнения солдатского чрева.

Торговки, зазывая солдат, предлагали им печенку в обмен на пятаки. Павел Шатров и Илья Лыков ели сальники, начиненные гречневой кашей.

— Мы, друг, чревоугодники, — сказал Илья Лыков, засовывая сальник за скулу. — Пока нас пожрет война, мы много истребим пищи.

— Что верно, то верно: в нашей сельской местности мужики употребляют пищу не ради войны, а для того, чтобы каждодневно опорожняться, — заметил Павел Шатров и от густого запаха баранины часто заикал.

Торговка была объемиста и мясиста и имела приятные мысли сохранить в определенной норме свою талию. Она перевернула слегка подрумянившиеся сальники ножом, духовитое баранье благовоние защекотало в ноздрях. Торговка чихнула и вытерла нос рукавом голубого платья.

— Господа военные, — произнесла она, — нынче ночью я слышала стрельбу из пушек: во сне ли это было или же наяву?

— Это, обожаемая мадмазеля, решительно все равно: в нашей сельской местности один старичок слышал артиллерийскую канонаду во сне, но он все равно от страха на постели обгадился, — деликатно ответил Павел Шатров и положил на широкую ладонь торговки два серебряных гривенника.

4. Тактика непредвиденных дерзновений

Бог наш сердцем кроток, но чужое дерзновение им поощряется.

Нижние чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка явно стремились к тому, чтобы на плодородной калужской почве продержаться до тех пор, пока не закончится мировая война.

Тайное чаяние землянцев являлось закономерным, и слагалось оно не без основания: полк считался второочередным, а лучшие русские авторитеты стратегии предугадывали, — устно и в печати, — что продолжительность войны займет в истории человечества времени не более как четыре месяца.

Обусловленный четырьмя месяцами срок войны землянцами принимался безоговорочно, и по их строгому расчету за такое краткое время кампании их полк не сможет даже в полной мере сформироваться. Однако утром шестого августа тайные чаяния землянцев опроверг рядовой седьмой роты Иван Бытин — официант по мирной должности и отменный по расторопности нижний чин.

В ночь на шестое августаИван Бытин обслуживал полковое офицерское собрание, и там им были открыты замыслы русского генерального штаба относительно срока отправки полка в действующую армию. Предписание генерального штаба, зачитанное командиром полка, указывало, чтобы полк был в двадцатидневный срок со дня объявления мобилизации не только сформирован, но и отправлен к отечественной северо-западной границе.

Сообщение Ивана Бытина удручало нижних чинов тем, что чаяния их о долговременном формировании полка не оправдались. Но проникновенный разум Ивана Бытина вселил в сердца нижних чинов иное упование: он утверждал, что для двести двадцать шестого пехотного Землянского полка предстоит не боевой поход, а легкая военная прогулка. Лучшие знатоки военной стратегии — офицеры полка — доказывали, — а он, Иван Бытин, подслушивал, — что землянцы, прибыв на фронт через двадцать дней, не управятся принять участие в бою: первоочередные полки за это время победоносно вступят в Берлин.

Илья Лыков после сообщения Ивана Бытина притих: он не обожал чужих чаяний, а мечтал о словах Стыка, который обозвал себя пораженцем. Илья Лыков не полагал, что поражение русских войск произойдет именно в Берлине: там, по всей видимости, лежала победа русских.

Илья Лыков поделился своим мнением с Павлом Шатровым, только что прибывшим из самовольной отлучки в город, но Павел Шатров ничего не ответил, а извлек из кармана и развернул перед взором Ильи Лыкова первый национальный многокрасочный плакат.

На плакате в лице русского солдата изображался маленький царь Давид, поразивший и обезглавивший современного и вооруженного Голиафа-немца, с плоским стальным лбом и многочисленными снарядами в полости рта вместо зубов.

Нижние чины, обступившие Павла Шатрова, одобрили четкость выполнения плаката, и, таким образом, предназначенное падение столицы немцев было осмыслено. Плакат прикрепили к стене, и многие нижние чины, потрогав плакат пальцами, нашли все же существенную разницу между металлом и бумагой.

Между тем фельдфебель утверждал, что сила плаката неотразима, как и его команда, поданная нижним чинам: по команде фельдфебеля седьмая рота в полном составе вышла во двор, куда полковой начальник по хозяйственной части, капитан Потапов, доставил солому и бечеву для выплетения мат.

Соломенные маты предназначались для похода. Обозначенное начальство желало для нижних чинов походного удобства, а главным образом предостерегало их от простудных заболеваний: соломенные маты, по уверениям военного министерства, являлись лучшей постельной принадлежностью. Нижние чины рот и команд, однако, иначе понимали задачи военного министерства: они утверждали, что соломенные маты предназначались специально для показа Берлину. И нижние чины выплетали маты мелкой вязью, чтобы поразить немецкую нацию отменным российским мастерством.

Информация рядового Ивана Бытина приводила нижних чинов непосредственно в столицу немцев по следам первоочередных полков, но сам Иван Бытин не в полной мере подслушал разговоры офицеров полка: офицеры, правда, о военной прогулке в Берлин высказывались, но это было только предположение, а не прямое офицерское пожелание.

Командир полка, полковник Толбузин, утверждался в желании не просто вступить в Берлин по чужому следу, но и самому вместе с полком оставить в истории вторжения русских войск в первоклассную столицу строптивых немцев заметный след.

Перспектива вторжения являлась заманчивой и для офицеров, и поручик Савков, командир седьмой роты, будучи в передовой цепи, будто бы уже у опушки леса Шенвальде, с вершины дерева руководил артиллерийской и пулеметной стрельбой по берлинским предместьям. Порыв поручика являлся благородным, он не мирился ни с чем иным, как с получением золотого оружья с шелковым темляком на георгиевской ленте.

Капитан Кирпичев в своих порывах, однако, предвосхищал поручика: он будто бы уже командовал полком за выбытием полкового командира, тогда как полковник выбывшим себя из строя никогда не мыслил. Кроме того, капитану Кирпичеву было известно, что за выбытием командира полка его обязан заменить по старшинству командир первого батальона капитан Нелидов. Капитан Кирпичев устранял и это препятствие: он уверял себя, что в день его вступления в командование полком капитан Нелидов будет убит. Таким образом дальнейших препятствий не встречалось, и капитан Кирпичев мысленно перекрестился, почтив память капитана Нелидова.

Таким образом офицеры единодушно решили сформировать полк раньше срока, чтобы своевременно подтянуть резервы к осаждаемому Берлину. Молчавший капитан Потапов — начальник по хозяйственной части — вставил, однако, свое небольшое слово: он доложил офицерам, что укомплектованное обмундирование получено им полностью, но ружейные патроны имеются в наличии только холостые. Заявление капитана Потапова все же не послужило препятствием: офицеры полка утверждали, что в текущей войне пули нужны не для попадания, а для острастки, и командир полка склонялся к тому, чтобы не расходовать металл, если немцев можно одолеть и пулями из хлопчатой бумаги.

Командира полка и офицеров одолевал сон, так как наступало тихое калужское утро, дышащее прохладой и безразличием. Калужское утро ничего особенного не предвещало, и офицеры полка отбыли на покой. Беспокойством же обуревалось сердце генерала Людендорфа, и утро шестого августа он открыл стрельбой — пулеметной и артиллерийской. Именно в этот день он мечтал совершить подвиг.

Утром седьмого августа по боевому заданию немецкий авангард должен был занять цитадель. Людендорф, полагая, что цитадель авангардом уже занята, вместе с адъютантом поспешил туда, они сели в бельгийский автомобиль и под чужим флагом им удалось проехать по городу. Они подъехали к главным воротам цитадели, ворота были закрыты, но никакого движения у ворот не было. Бельгийский национальный флаг развевался над воротами цитадели. Людендорф понял ошибку, но исправлять ее уже не было возможности. Людендорф, сохраняя каменное спокойствие в лице, постучался в ворота. Ворота нерешительно открылись, и бельгийский унтер-офицер крепостного гарнизона отдал генералу положенную честь.

— Какая численность войск в цитадели? — спросил Людендорф по-французски.

— Гарнизон в две роты, ваше превосходительство, — бойко ответил унтер-офицер.

— В таком случае вы полонены. Я приказываю передать ключи моему адъютанту, а роты обезоружить и привести к повиновению, — сказал Людендорф, достигнув таким образом и победы, и личного подвига…

Людендорф понимал, что через Льеж лежало непременное продвижение немецкой армии к Парижу, так же как и рядовой Иван Бытин понимал, что победа русской армии лежала в сердцевине немецкой страны — в Берлине.

Иван Бытин утром седьмого августа, примерив полученное обмундирование, стал перед маленьким карманным зеркалом наводить стрелки своих темнорусых усов, вымазанных бриолином.

— Во! — одобрительно воскликнул он, добившись, что кончики усов закруглились. — Теперь любая берлинская потаскуха ответит лаской на мою приветливую улыбку!

— Вполне возможно! — подтвердил слова Ивана Бытина Павел Шатров. — В нашей сельской местности была одна свинья: она из любого корыта чавкала!

— Свинья не личность, а скот! — обиделся Иван Бытин.

— Есть противоположное мнение, — нашелся Павел Шатров. — Командир четвертой роты двадцать пятого пехотного смоленского, имени генерала Раевского, полка, капитан Елшков, постоянно утверждал, что солдат есть рыло, а не личность!

Иван Бытин обиделся, но протестовать против утверждения неведомого капитана ему как нижнему чину уставом возбранялось. На действительной военной службе командир роты обзывал Ивана Бытина наивысшим идиотом, и ему, рядовому, тогда ничего иного не оставалось, как подтвердить это определение краткими словами:

— Так точно, вашескородье!

Правда, командир роты обозвал так Ивана Бытина непосредственно, тогда как слова чужого капитана передавались через посредство Павла Шатрова. Иван Бытин воспользовался этой существенной разницей и, подозвав к себе Павла Шатрова, пошептал ему что-то на ухо.

— Понятно? — поинтересовался Иван Бытин.

Павел Шатров, однако, ничего не понимал: он знал, что согласно русской пословице ругать за глаза можно и царя, но облагать капитана троекратным матом шепотком на ухо являлось нововведением. Павел Шатров чувствовал в этом оригинальность, и ему стало ясно, что Иван Бытин может вполне овладеть чужим сердцем. Что Иван Бытин способен на многие подвиги, в этом Павел Шатров не сомневался. Предчувствие его не обмануло, ибо Иван Бытин потребовал, чтобы он, Павел Шатров, пошел с ним немедленно на калужскую набережную, где на практике будет доказано, что любая берлинская девка на любом бульваре примет полностью сердечную теплоту русского нижнего чина — Ивана Бытина.

— Может, ты дозволишь на калужскую набережную пригласить и Илью Лыкова? — поинтересовался Павел Шатров.

— Я всякую троицу принимаю под свой покров! Чистота моей работы поразит не только Илью Лыкова, но и самого Саваофа! — подчеркнул Иван Бытин, и они втроем немедленно покинули танцкласс калужских епархиалок.

Через несколько минут они прибыли к открытым воротам городского сада, расположенного на крутом берегу водоемкой Оки. Правило воспрещало нижним чинам посещать бульвары, сады и скверы, но Иван Бытин легко нарушил правило и первым перешагнул порог садовой калитки. Горожане отнеслись к его поступку благосклонно, так как ныне в лице каждого нижнего чина они чтили некую атмосферу еще невыветрившегося великого подъема национального духа.

Ивану Бытину лично, однако, требовался не национальный дух, а ресторан. Иван Бытин так же, как и многие, обожал нежные запахи алкоголя, ресторан же считался первоклассным, и нижним чинам доступ в него был окончательно закрыт. Но Иван Бытин в прошлом был официант, и он уверил друзей, что люди однородных профессий ради приобретения общих благ из профессиональной солидарности способствуют один другому. Иван Бытин как официант легко находил любую черную лестницу, и не прошло пяти минут, как он засовывал бутылки в глубокие карманы солдатских шаровар.

Профессиональная солидарность являлась доказанной: официант завернул для Ивана Бытина в бумагу яства, которые подавались к графину на стол только на сорока розетках. В карманах Ивана Бытина и в свертке заключалось теперь целое богатство, но без дополнительных приобретений он этого богатства не желал расточать. Иван Бытин делал крупную ставку на Берлин, и ему предстояло еще многое доказать Павлу Шатрову и Илье Лыкову.

Иван Бытин, в сопровождении Павла Шатрова и Ильи Лыкова, отбыл в глубь сада, где и приметил сидящих на скамейке трех городских девиц, молодых по летам. Девицы сидели в тени и на отшибе, и судьба их Иваном Бытиным умственно предрешалась. Иван Бытин повел друзей по тенистой аллее, и когда они поровнялись со скамейкой, где степенно сидели три калужские девицы, он неожиданно приостановил движение и ударил кулаком себя в развернутую грудь.

— Не будь разум Ивана Бытина прытким, я бы, уважаемые незнакомки, не представил вам моих друзей — Илью Лыкова и Павла Шатрова, — решительно произнес он.

И оттого, что девицы растерялись, Иван Бытин подтолкнул Павла Шатрова и Илью Лыкова к ним для бесцеремонного рукопожатия. Девицы представились полностью, и ни имя, ни профессиональное положение каждой из них Иваном Бытиным не было забраковано.

Самая высокая из девиц именовалась Павлиной, она была чулочницей по профессии и блондинкой по цвету волос. Выражалась она осторожно, а смеялась сдержанно. Иван Бытин, как противоположность, будучи говорливым, предпочитал молчаливых представительниц противоположного ему пола, и естественно, что в личном выборе он остановился на Павлине.

Девица, что находилась в середине, имела профессию портнихи и строгое женское имя — Ирина. Глаза ее имели голубой оттенок, а сердце — доброе намерение. Ее пышное и упругое тело просвечивалось сквозь тонкую ткань платья, плотно охватывающего ее округленные бедра. В противовес подругам Ирина установила выбор сама, ибо сердце ее почему-то пленилось молчаливой робостью Павла Шатрова.

Третья девица имела тусклое лицо и именовалась Тоней: она служила в магазине в качестве продавщицы и благодаря профессии обожала деликатность в обращении. Будучи гордой по натуре, она смирилась, и не потому, что Илья Лыков был солдат, а по той причине, что в его лице она будто бы нашла некое благородство.

Илья Лыков был робок с девушками, но в помыслах своих он лелеял идеал любви, а потому томная продавщица так скоро и молчаливо покорила его сердце.

Оказывается, девушки в тени скрывались от зноя: они предпочли бы загар от воздействия кавказского солнца, но калужского они боялись: по их утверждению, от калужского солнца лицо лупилось, а не загорало.

Девиц интересовала война, а от интереса к войне нижних чинов они не страшились. Портниха Ирина высказала даже к нижним чинам сожаление, и особенно это почувствовал Павел Шатров, ибо она придвинула к его бедру свое упругое тело.

Мысли их о войне являлись неопределенными, и девицы имели желание посмотреть на войну как на неведомое им зрелище. Они, разумеется, стремились видеть подвиги, а не выпотрошенную утробу какого-либо русского или немца.

Иван Бытин, однако, предложил девицам немедленно посетить не войну, а загородный лес, на что они непринужденно согласились.

Лес находился на противоположном берегу реки, и Павел Шатров с Ильей Лыковым могли только свидетельствовать успех их нечаянного друга. Они совершили переправу по понтонному мосту, перекинутому через Оку на ее излучине, и загородный лес манил их таинственной неизвестностью.

Они расположились на лесной поляне, где струился золотой августовский день по шелковистой траве; было тихо, шелестели сосновые иглы, и густо пахло смолой.

Они возлегли на траве — возмужалой, но еще не поблекшей. Природа пробуждала радость, водка некиим образом опьяняла разум: было весело, но сердце каждого требовало строгой интимности и трепетало от предстоящей любви.

Иван Бытин предложил Павлине осмотреть близлежащую местность в глубине леса, томная же Тоня предпочла игры в прятки и искать ее обязан был Илья Лыков. Ирина оставалась на месте, она лежала неподвижно, пережевывала какой-то стебель и легонько туфлей толкала Павла Шатрова под бока. Ирина тяжело вздохнула, и Павлу Шатрову показалось, что с груди ее сдвинулся какой-то непомерный груз.

— Поди, у тебя дома жена осталась? — робко спросила девица, но отрицательному ответу Павла Шатрова все равно не поверила.

Павел Шатров справедливо обиделся за недоверие, он помрачнел, чем окончательно победил простое сердце калужской портнихи.

— Уж будто бы у тебя нет жены? — усомнилась она ради того, чтобы окончательно окрепнуть верой в противоположное. — Ну, придвинься же ко мне: большой ты солдат, а несообразительный!

Павел Шатров повиновался и немедленно ощутил, что его стриженые волосы легонько теребит ее теплая рука. Она смотрела ему в лицо, и он приметил, что глаза ее искрятся, переполнившись влагой.

— Я глупышка, милый, — прошептала она и заплакала.

Павел Шатров напугался: он не знал, чем утешать плачущих, и, чтобы не прослезиться самому, прижал ее голову к своей груди.

— Я глупышка, милый, — повторила она. — Ты ныне заронил искру в мое сердце, а тебя, может быть, на войне убьют.

Павел Шатров не хотел смерти, ибо слова девушки пробуждали задор к жизни, к совершению иного подвига. Совершившегося они не устрашились, а калужская портниха Ирина стала оправлять свое платье…

— Я жалею людей, — сказала Ирина. — Я испытала твою силу, и если ты погибнешь на войне, мне будет тебя жалко.

Павел Шатров не желал собственной смерти, и поэтому таинственности войны он неожиданно стал страшиться. Его не прельщали больше ратные подвиги, и ради жизни в его сердце бурлила кровь.

Под вечер Павел Шатров уснул, а портниха Ирина осторожно гладила его лоб, пребывая в непрерывной и тихой задумчивости: он не был обречен для ее сердца навеки, но становился ей милее, ибо будущее его никому не было известно, она чтила будущее — и свое и чужое — и по сердечной женской доброте скорбела, как бы его будущее преждевременно не угасло.

— Вставай, Павел, — осторожно произнесла она. — По солдатскому определению у вас в казарме скоро отобьют зорю на поверку.

Ее озабоченность была так велика, что Павел Шатров, будучи простодушным до наивности, догадался, что в глубине ее сердца лежала неведомая ему искренность.

Они возвращались в город молча, не забыв, однако, назначить место встречи на вечер последующего дня.

В танцклассе калужских епархиалок его ожидали Илья Лыков и Иван Бытин, торжествующие и удовлетворенные: Илья Лыков полагал, что идеал его любви найден раз и навсегда, Иван же Бытин также утверждал, что и его терпеливое сердце до некоторой степени обабилось. Правда, впереди еще лежал Берлин, и беспокойная натура Ивана Бытина могла нести свое ухарство на обширные площади чужеземной столицы: там, по его мнению, он может обзавестись потаскухой только ради нужды, предмет же сердца останется в Калуге. Утверждение Ивана Бытина являлось безапелляционным, и Павел Шатров ничего уже против не возражал.

События, однако, торопились безжалостно, и день девятнадцатого августа являлся для калужских горожан торжеством, а для нижних чинов двести двадцать шестого пехотного Землянского полка — днем отправки на фронт, в действующую армию.

Утром этого дня степенные и пожилые нижние чины уверенно, но неторопливо приводили в порядок ранцы и маты, накручивая последние на палаточные стойки и прикрепляя их к скатанным колбасою шинелям.

Иван Бытин, Павел Шатров и Илья Лыков отличались от многих нижних чинов молодостью и поспешностью: они торопились, чтобы хоть несколько минут провести в городе, — каждый на отдельном углу, предназначенном для свидания…

Павел Шатров шел к цели главной улицей, и на этот раз он имел дерзновенные помыслы. Павел Шатров приметил, что огромные толпы торопливых людей движутся навстречу двум бегущим мальчикам — продавцам газет, и один из мальчиков подал первым прозрачный детский возглас:

— Мазурские озера!

— Мазурские озера! — подхватил возглас мальчика незримый бас.

— Мазурские озера! — произнесли калужские горожане в сотни глоток.

Павел Шатров вздохнул и заторопился. В его распоряжении имелось, быть может, четверть часа, а тайный замысел не было возможности выполнить на углу людной улицы. Павел Шатров торопился, быть может, на последнее свидание с милой, и все его напряженное внимание принадлежало ей. Он стремился на свидание, но что-то непредвиденное остановило его.

— Ты слышишь? Мазурские озера! — произнес кто-то и бесцеремонно дернул его за рукав; он напугался и вздрогнул, но страшиться ему положительно не стоило: это была она, калужская портниха Ирина, устремившаяся ему навстречу для неведомых ей Мазурских озер. Радовалась она неизвестно чему — тому ли, чему радовались все калужские горожане, или же его появлению. По всей видимости, она радовалась последнему обстоятельству, так как с ее стороны ко встрече с ним также подготовлялся тайный замысел: она путем ухищрения и обмана выпроводила из квартиры старуху-мать свыше чем на два часа, и ключ от порожней квартиры находился у нее в кармане…

Они пробыли вместе свыше часа, но он все же не опоздал: его рота должна была прийти на посадку к шести часам вечера, а пока что нижним чинам поспешно раздавалась горячая пища. Вывод нижних чинов из казарм предполагался в четыре часа. К тому сроку стены танцкласса епархиалок покрылись всевозможными надписями солдат, прощавшихся с милой Калугой ради строптивого Берлина.

Гостеприимные калужские горожане провожали нижних чинов до вокзала; привокзальная воинская платформа покрылась сплошной разряженной толпой, выражавшей свой восторг несмолкаемыми рукоплесканиями. Гремела музыка полкового оркестра, а бархатное полковое знамя на несколько минут было склонено над поседевшей головою командира полка.

Доступ на воинскую платформу открывался для всех, но Павел Шатров и его друзья Илья Лыков и Иван Бытин в этом людском море искали только нужные им островки; однако их любимых среди толпившихся не оказалось.

Посадка состоялась вовремя, но до отправки было еще свыше часа времени, и нижние чины были выпущены из вагонов до первого сбора по сигналу горниста. Павел Шатров и его друзья Илья Лыков и Иван Бытин, не найдя подруг, совместно осудили их поступок.

Иван Бытин безнадежно отмахнулся, и, дабы утешиться и укрепиться терпением, он извлек из вагона балалайку и, усевшись на одной из каменных тумб платформы, запел нечто заунывное под собственный балалаечный аккомпанемент.

Пел он о войне, о том, как близ неведомого моря слышались глухие раскаты орудий, а могущественный фугас взрывал терпеливую полевую равнину. Пел Иван Бытин дребезжащим баритоном, но внимание всех было на его стороне: слабосердечные женщины плакали от его незатейливых слов.

Ивана Бытина окружили вниманием, он позабыл про обиду, и Илье Лыкову с Павлом Шатровым ничего не оставалось делать, как слушать пение Ивана Бытина и тяготиться долгой стоянкой предназначенного к отправке воинского состава. Командир роты поручик Савков, а равным образом и два прапорщика — младшие офицеры роты — также слушали Ивана Бытина и приятно улыбались. Они и все обожали простоту слова, не оформленного смыслом…

Горнист проиграл первый сбор — это было извещение о том, чтобы все были готовы к отправке, и балалайка Ивана Бытина неожиданно умолкла. Поручик Савков приказал нижним чинам садиться в вагоны, дозволив некоторым из них стоять у открытых вагонных дверей.

Иван Бытин передал балалайку в вагон, и неожиданно взору его предстал старик, шедший по платформе. Старик носил фуражку с красным околышем, был тих в движении и приветлив улыбкой. Это был отец командира седьмой роты, поручика Савкова, штаб-ротмистр в отставке и дворянин по социальному положению. Старик искал глазами поручика-сына, а обнаружив его среди группы нижних чинов, радостно заулыбался:

— Я, Коленька, не опоздал?..

— Ну, разумеется, нет! — в свою очередь улыбнулся поручик и, выразив уважение к отцу, поцеловал его в щеку.

Старик, обрадовавшись ласке, растрогался, снял фуражку и вытер обнажившуюся лысину носовым платком. Он довел до сведения нижних чинов седьмой роты, что, провожая сына в качестве их командира, он мыслит о том, что сын его прибудет с фронта целым и невредимым.

Доказательства у старика были почти что неоспоримые: сам он провел на поле брани всю турецкую кампанию и при полном боевом задоре имел только одну рану в ногу, на которую он в данное время и прихрамывал. Не погиб же он в турецкую кампанию неспроста: его сохранил от смерти талисман, который он не снимал со своей тогда еще молодой груди. Ныне же он, на глазах нижних чинов роты, передает этот талисман по наследству сыну-поручику ради того, чтобы и последний имел боевые подвиги, но сохранил в целости самого себя.

Старик расстегнул сюртук, а затем ворот рубашки и извлек из-за пазухи конскую подкову, солидную по размерам и перевязанную у среднего шипа двойным шнуром.

— Прими талисман и благословение, сын мой! — прошептал старик.

Поручик Савков, сняв фуражку, принял подкову и поцеловал ее по очереди во все три шипа…

Горнист заиграл на рожке второй сбор, машинист повторил отбытие поезда соответствующим количеством гудков.

Поручик Савков поцеловал старика-отца, заправил талисман под форменный китель и вскочил на ступеньки классного офицерского вагона.

Старик оставался на платформе; он стоял гордо и напряженно, не изменяясь в лице. Когда буфера толкнулись друг о друга, старик по-военному отчетливо воскликнул:

— С богом, на Берлин!

— На Берлин! — ответил ему сын-поручик.

— На Берлин! — подхватили нижние чины из вагонов. Когда поезд ускорил ход, то Илье Лыкову казалось, что будто и колеса вагонов также выбивали на рельсовых стыках свой дерзновенный и учащенный марш: «На Берлин! На Берлин! На Берлин!»

5. Ритмы победоносного марша

И дикий мед не менее сладок, чем культивированный…

…Лично он обожал породистых собак, а благодарное общество любителей таковых в знак особой признательности имело в его лице бессменного председателя.

Непосредственных обязанностей председателя он, разумеется, не нес, но принципиальное согласие на свое избрание изъявлял.

Кроме обожания породистых собак, он имел пристрастие к потреблению куропаток и с носка собственного сапога кормил иногда отборным ячменным зерном прирученных культивированных петухов. За это русское общество птицеводства избрало его своим постоянным почетным президентом.

Однако не каждая порода птиц прельщала его благородные взоры: он, например, не терпел павлинов, ибо обряженный хвост этой глупой птицы, когда распускался веером, напоминал ему корону. Ему было обидно, что павлин ежедневно носит природную корону на хвосте, тогда как здравый разум повелевает даже монархам надевать подобного рода убор на голову только в положенные дни.

Поэтому, однажды озлобившись, он поймал павлина и выщипал цветистые перья из его живого хвоста. Павлин захирел и, томясь в одиночестве, подох на четвертые сутки после экзекуции.

Ему шел пятьдесят девятый год, но он не мнил еще себя стариком. Он подстригал бороду под ежа, усам же давал возможность вольного роста. Был он кавалеристом от начала рождения, так как из утробы матери он появился на свет ногами, а не головой. По медицине эти роды считались неправильными, однако ноги являлись основной частью его тела: они были и тонки, и высоки.

Его короткое туловище покоилось на ногах так, как водонапорный бак на стальных реброватых балках.

В военном деле он признавал долгое терпение нижних чинов и убеждал всех, что победа лежит на стороне того, кто тяжелый крест свой вынесет без ропота и передышки.

Благодарное общество любителей породистых собак, надрываясь до хрипоты, восторженно приветствовало его высокое назначение: он был провозглашен верховным главнокомандующим.

Простаки слагали про него легенды и в первые дни войны верили, будто великий князь приказал одному командиру корпуса убрать со станционной платформы солдатский помет голыми генеральскими руками.

Военный гений великого князя стал обнаруживаться с первого дня войны, а своего кульминационного пункта он достиг вечером девятнадцатого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года.

С четвертого августа ставка верховного главнокомандующего расположилась в Барановичах, а в исторический день девятнадцатого августа верховный главнокомандующий с начальником штаба и генерал-квартирмейстером имели важное суждение о том, оставаться ли чинам ставки и штабу расквартированными в вагонах специального назначения или же расположиться на частных обывательских квартирах местечка.

Суждение по сему поводу происходило в течение пятнадцати дней, но в день семнадцатого августа великий князь принял окончательное и непоколебимое решение: отказаться от личных удобств и держаться на колесах.

Мнение великого князя было безапелляционным, и генерал-квартирмейстер мог только вставить свое замечание о том, что следовало бы перекрасить вагоны из кремового состояния в общепринятый защитный цвет.

— Кремовая окраска вагонов — царственный цвет, — возразил великий князь. — Никто не может покушаться на личный вкус его императорского величества.

Под Сталлупененом семнадцатого августа войска Первой армии приняли первый бой, окончившийся в пользу русского оружия, и великий князь, опьянившись первым успехом, восторженно прокричал в трубку полевого телефона троекратное ура, посвященное Ренненкампфу.

Вечером же девятнадцатого августа великий князь, дабы сосредоточиться, приказал опустить плотные портьеры на прозрачные бемские стекла салон-вагона, служившего в качестве кабинета для оперативных докладов.

Внутренность вагона была отделана под красное дерево, под ногами мягко шелестели ковры, а отблески электрического света покойно ложились на позолоченную утварь салонной арматуры. Великий князь уже в который раз стал рассматривать директиву, отданную Первой и Второй армиям еще двенадцатого августа.

Взявши в руку толстый цветной карандаш, он провел на карте две синих черты: одну по реке Висле, от Данцига до Торна, и вторую по реке Неман, от Тильзита до Ковно. Между синими линиями он крупно написал два слова: «Или — или» — и отбросил в сторону карандаш.

Великий князь понимал разницу между славой и поруганием; поругания он, однако, не хотел, а в своих директивах настолько был робок, что его постоянным принципом являлись только что начертанные им слова — «Или — или».

В директиве от двенадцатого августа он доводил до сведения командующих армиями, что общая идея операции могла бы заключаться в охвате противника с обоих его флангов. Слово «могла бы» являлось только пожеланием, а не категорическим приказом, и великий князь радовался продвижению войск Первой армии, переход границы которыми стал совершившимся фактом.

— Безобразие, Юрий! — воскликнул великий князь, обратившись к генералу Данилову. — Солдатская молитва должна начинаться в девять часов, а мы про это позабыли…

Догадливый фельдъегерь, дежурный при дверях, торопливо зажег пять толстых свечей, опоясанных золотом, и приблизил стойку подсвечника к строгому походному иконостасу.

Чины штаба верховного главнокомандующего встали одновременно с великим князем, и он, обожая молитву в полумраке, приказал выключить электричество. В затеплившейся лампаде горело масло, и все отдаленные уголки салон-вагона наполнились мягкими запахами благовония. Великий князь сокрушенно вздохнул, что и явилось поводом к началу молитвы.

Великий князь молился за успех армии Самсонова, и молился он по настроению, тогда как у подполковника Макса Гофмана для молитвы были положены определенные минуты, после полуночного часа.

Макс Гофман молился по обязанности, но не по настроению, так как его лютеранский бог был менее требовательным. Правда, лютеранский бог так же требовал своевременного внесения известного повседневного платежа, но Макс Гофман, будучи аккуратным немцем, разумеется, не мог допускать, чтобы на его платежи в виде дополнительных процентов налагались пени.

Макс Гофман был первым офицером штаба Восьмой германской армии, действовавшей против русских армий в Восточной Пруссии.

Макс Гофман был деспотичен по натуре, но русского деспотизма он не уважал.

Макс Гофман обожал немецкий деспотизм — гибкий и усовершенствованный, почему он и посвятил себя войне.

На утро двадцатого августа предстояло наступление немецкой армии под Гумбиненом, а мысль о том, как провести предстоящую операцию, принадлежала Максу Гофману.

До начала боя оставалось четыре часа, а к двенадцати ночи корпусные единицы сосредоточились на обоих флангах общего русского фронта. Макс Гофман повторял маневр японской дивизии под Ляояном, направляя главные удары во фланги. Он внимательно в продолжение часа рассматривал по карте диспозицию, им же составленную, но ему уже хотелось спать.

Из трех часов предстоящего сна он с немецкой аккуратностью выделил пятнадцать минут для молитвы.

В одиннадцать часов ночи великий князь отпустил чинов ставки на покой, сам же остался один для продолжения молитвы. В половине двенадцатого у дверей кашлянул фельдъегерь, и великий князь, не терпевший посторонних звуков, приказал ему выйти за дверь. Металл лязгнул, несмотря на то, что фельдъегерь прикрывал двери осторожно, а великий князь заскрежетал зубами: нервы его не выносили грубого звука металла.

Сняв с себя оружие и отстегнув тугой воротник кителя, он почувствовал резкий запах собственного пота; змеевидные его губы искривились, и мелкие морщины пробежали по его узкому лбу: он не предполагал, чтобы его великокняжеское тело могло дурно пахнуть.

Он опустился в кожаное кресло и уловил взором блеклый облик ангела-хранителя. Николай-чудотворец, как и всегда, восседал в напряженно-грозном положении, его лицо было серьезно, а наперстием он кому-то безжалостно угрожал. У святителя так же, как и у великого князя, была подстрижена бородка, а великий князь был грозен по внешности взора, как и святитель.

Святитель был молчалив и неподвижен, свет лампады, теплившейся перед ним, тускло отражался на его лике.

Колени великого князя задрожали, и он осторожно привстал: в лампаде догорало масло, фитиль повторял мигание, и строгое лицо чудотворца будто бы приняло ироническое выражение.

Верховный главнокомандующий, подостлав предварительно коврик, преклонил колено. Он уже старался не поднимать глаза на святителя, а устремлялся в посторонние точки. Верховный главнокомандующий предполагал, что он не смеет поднять собственных очей, не будучи достойным зреть чудодействие, но это было ложью, ибо он просто чего-то неопределенно страшился. В салон-вагоне стоял полумрак, а потемневшие стены казались обтянутыми плотным черным сукном.

В это время в дальнем углу что-то зашелестело. Великий князь ощущал приближение шелеста, и, дабы что-то таинственное не поразило его яркостью облика, он осторожно закрыл глаза; шелест приблизился, и кто-то положил на его плечо мягкую руку.

— Ники!

Великий князь вздрогнул оттого, что голос был ему так близок и знаком. Это слово, оказывается, произнесла Анастасия Николаевна — его супруга, пожелавшая разделить с ним трудности походной жизни. Она пришла к мужу для общей с ним молитвы, пройдя по салон-вагону мягко и беззвучно.

— Стана! — изумился великий князь, вставая, чтобы поцеловать жену в ее припудренную щеку.

Они стали на колени перед походным алтарем, и им обоюдно показалось, что мигает не святитель, а движется состав поезда. От мнимого движения поезда ему было приятно, он легонько прислонился к плечу озабоченной жены, дабы совместно ощутить это движение…

Поезд действительно пребывал в движении, но паровоз уносил не ставку с ее царственным составом вагонов, а сорок теплушек, куда был посажен второй батальон двести двадцать шестого пехотного Землянского полка в числе одной тысячи нижних чинов.

Поезд стремился к северной границе, но прошел он только от Калуги до Вязьмы, где и остановился в два часа ночи на двадцатое августа. Иван Бытин лежал на верхней полке; он думал о Калуге как о второй родине, но оказавшейся для него и его друзей холодной мачехой. Обиду Иван Бытин затаил в сердце, но мысли он направил в неведомую столицу немцев, где непременно ожидала его берлинская потаскуха. Он полагал, что берлинская потаскуха приглянется ему на время и однажды исчезнет навсегда, — таковы уж были изменчивы и мир, и мысли!

Он открыл окно и высунул голову в продолговатое отверстие: на путях стояли воинские эшелоны, силуэты пушек показывали жерла из-под брезентов, и легонько ржали тревожные кони. По рельсам бродили плотные артиллеристы, бренча шпорами и поблескивая медной оправой ножен.

Сквозь плотную ткань мрака просачивался рассвет, а влажный и густой воздух серебрил плоские крыши вагонов сочной росой. Параллельно эшелону пехотинцев, через одну линию, стоял артиллерийский состав, и нижние чины разных родов оружия, искони враждовавшие, вели мелкие перебранки на приличном расстоянии.

Иван Бытин заинтересовался поединком естества, происходившим между пехотинцем и артиллеристом: он, разумеется, стоял на стороне своего кровного рода оружия.

Артиллерист захлопнул двери под восторженные возгласы неспавших пехотинцев. Артиллерист только через некоторое время просунул кулак в люк и погрозил им в пространство.

Иван Бытин в ответ на это так искусно сквозь зубы сплюнул, что плевок его едва ли не перелетел через крышу вагона. Удовлетворившись поражением артиллериста, Иван Бытин крепко толкнул Павла Шатрова под бок.

— Вставай, друг, мы одержали победу на первом поединке, — сказал он.

Павел Шатров проснулся, но лично он чувствовал скорее поражение, чем победу: его сердце волновалось отсутствием калужской портнихи.

Иван Бытин, пораженный тем же, мог бы посочувствовать другу, но он являлся таким человеком, что беззаботной веселостью нрава быстро одолевал сердечную привязанность.

— Ты, друг, окстись и не вздыхай, — порекомендовал он Павлу Шатрову. — Война двигает человека, а от сокрушения ты будешь гнить на корню, без понятия и задора…

— Это верно, — согласился Павел Шатров. — Близ нашей сельской местности есть озеро, — оно недвижимо, отчего вода его позеленела и пропахла.

— Озеро — не резон, дурно пахнет все, что где-либо скопляется, — заметил Иван Бытин.

В вагоне спало все живое, но от этого вовсе не было тихо: что-то урчало в животах, и от непомерного храпа как будто лопались носоглотки. Воздух был густ, пахло кислотой, маслом и густым потом. Все дурные запахи являлись запахами войны, а исходили они от человеческого тела.

— В нашей сельской местности проживает старик, которого все любят за севастопольскую оборону, — вздохнувши, произнес Павел Шатров.

— А мой интерес, друг, лежит в Берлине. Война же — что твоя потаскуха: интерес к ней лежит, но полюбить ее нельзя.

— А я бы полюбил калужскую портниху, не будь в нашей сельской местности круглолицых девок, — признался Павел Шатров, но последующий вздох он все же удержал в собственной груди.

Война представляла для него какой-то интерес, ибо человека интересует все, что пока ему лично неведомо. Все, что страшит человека, есть таинственное, и, несмотря на страх, таинственное человек все же стремится разгадать.

— В завоевании Берлина я чую толк, а калужские полюбовницы нас пока что обманули! — сказал Иван Бытин и спустился с нар, пробудив Илью Лыкова. Иван Бытин открыл двери теплушки и вздохнул полной грудью: рассвет побеждал ночь, и голубая бездна ширилась над пространством мягко, но уверенно. Редкие гудки паровозов нарушали тишину, а лязги буферов разрывали на части молчаливую деловитость свежего утра. Где-то у состава слышались солдатские возгласы, и Иван Бытин недоумевал, что в чужих восклицаниях оказывалось и его собственное имя.

Он напрягал слух, солдатские шаги приближались: было явственно, что солдаты, переходя от вагона к вагону, разыскивали не только лично его, но и его друзей — Павла Шатрова и Илью Лыкова.

Иван Бытин немедленно отозвался и за себя, и за друзей, и тогда группа нижних чинов столпилась у дверей вагона. Нижние чины загадочно улыбались, подмигивали, предлагая им всем троим выйти из вагона.

В словах нижних чинов было что-то заманчивое, но они говорили так иносказательно, что трудно было догадаться, почему именно надо следовать за ними в самый конец воинского эшелона.

Было ясно, что нижние чины имеют желание преподнести им сюрприз, но ни Иван Бытин, ни его друзья не знали, чем они расположили к себе незнакомых им нижних чинов. Иван Бытин не столько обожал сюрпризы, сколько их опасался: однажды, на действительной военной службе, его спешно вызвали на казарменный двор, говоря, что к нему на свидание прибыл родной брат. Когда же Иван Бытин вышел, то ему представили в качестве брата батальонного осла, пасшегося на широком казарменном дворе.

Но сомнение Ивана Бытина победил прибывший дежурный унтер-офицер: последний подтверждал, что рядовых седьмой роты — Ивана Бытина, Павла Шатрова и Илью Лыкова — действительно нечто ожидает, а что это нечто интересное, можно было приметить по внешнему виду унтер-офицера: он прихорашивал усы, а глаза его искрились.

Иван Бытин выпрыгнул из вагона, а за ним, в порядке очередности, последовали и Павел Шатров, и Илья Лыков. Они, сопровождаемые нижними чинами, торопились, а их сердца трепетали от чего-то непредвиденного. Нижние чины, сопровождавшие их, забегали вперед, и под громкий смех все движение приостановилось у вагона-платформы, нагруженной повозками и походными кухнями.

Повозки были накрыты брезентом, но на поверхности брезента ничего достопримечательного они не приметили. Тогда дежурный унтер-офицер вскарабкался на платформу и отстегнул полы брезента, прикрывавшего повозки.

Илья Лыков обомлел и без посторонней помощи, одним прыжком, одолел барьер. У Ивана Бытина помутились глаза, однако он старался быть спокойным.

— Засучи-ка, браток, мне рукава! — приказал он Павлу Шатрову, предварительно поплевав в кулаки.

Нижние чины одобрили действия Ильи Лыкова и Ивана Бытина, так как было единодушно установлено, что гнев их законен и справедлив: под брезентом оказались три калужские девицы — чулочница Павлина, портниха Ирина и томная продавщица Тоня.

Девицы были в чужих шинелях, накинутых на плечи; они сидели на мешках, и каждая в паре с посторонним нижним чином. Так, например, чулочницу Павлину ласкал ротный кашевар, портниху Ирину угощал ситным и колбасою денщик батальонного командира, а для томной продавщицы Тони обозный ездовой выплетал из ремней нечто похожее на стэк.

Илья Лыков подступил вплотную к обозному ездовому, и последний попятился, то ли от страха, то ли для того, чтобы изловчиться и стегнуть своего противника не выплетенным еще стэком.

Иван Бытин был расторопным человеком, и, не в пример Илье Лыкову, он, вскочив на платформу, ударил ротного кашевара в ухо, не дав ему возможности предварительно осмотреться.

Денщик командира батальона поспешно сбежал, позабыв шинель, покоившуюся на плечах портнихи Ирины. Павел Шатров, воспользовавшись этим случаем, громко и отчетливо прокричал своей возлюбленной:

— В нашей сельской местности нет девиц милее тебя. Подай-ка мне скорее руку!

Портниха Ирина просияла от счастья в улыбке и охотно пособила милому одолеть последнее препятствие — от земли до вершины платформы. Он при ее помощи взобрался на платформу, и она на глазах у всех расцеловала его. Они обоюдно молча торжествовали, но Ивану Бытину предстояло сильное умственное затруднение: он с первого удара сбил ротного кашевара с ног и, придерживаясь правила, что лежачего не бьют, ожидал, когда последний встанет.

Но ротный кашевар также знал это правило и потому не вставал. Они находились в таком положении свыше минуты при напряженном внимании безмолвствующих нижних чинов. Иван Бытин, дабы не нарушитьправил, взял кашевара за пояс и за ворот рубашки и спустил его с платформы на руки нижних чинов.

Громкие возгласы были одобрением его действия, и смутившийся обозный ездовой — последний из противников на платформе — спрыгнул на противоположную сторону. Многие нижние чины юркнули в вагоны, чтобы изловить обозного ездового, но он, оказывается, имел резвые ноги.

Иван Бытин держался как победитель и строгой поступью подходил к молчавшей чулочнице Павлине. Она не шевелилась, но взор ее казался строгим и решительным.

— Только попробуй! — твердо произнесла она, и Иван Бытин, внезапно оробевши, опустил кулаки.

Нижние чины затюлюлюкали и засвистели, но Иван Бытин безмолвствовал, ибо сила его была покорена девичьей решительностью.

— Вот и попробовал, — тихо произнес он, осторожно положив руку на ее плечо.

Девица не улыбалась, но на губах ее он обнаружил нечто похожее на неугасимую любовь. Нижние чины умолкли и, проявляя к делу собственный интерес, смотрели на происходящее с неким вожделением. Неожиданно для всех спереди к составу эшелона приткнулся паровоз, и буфера, один за другим, повторили стальной лязг.

Машинист дал продолжительный гудок, и все нижние чины, за исключением дежурного унтер-офицера, поспешили к своим вагонам. Дежурный же унтер-офицер поманил к себе пальцем Ивана Бытина и, сладострастно подмигивая, что-то пошептал ему на ухо. Иван Бытин гневно сверкнул очами и с вершины платформы с большой решительностью плюнул унтер-офицеру в лицо.

— Разве они вам настоящие жены? — изумился дежурный, старательно вытирая плевок рукавом шинели.

Паровоз рванулся, состав устремился вперед. Дежурный унтер-офицер вскочил на первую попавшуюся тормозную площадку и фуражкой защитного цвета помахал в пространство. Поезд отходил медленно, и Иван Бытин увидел денщика, бежавшего за платформой.

— Шинелю, земляк, шинелю кинь — казенная, не своя шкура! — умолял он.

Иван Бытин погрозился кулаком, денщик остановился и от недоумения стоял на месте, размышляя, должно быть, о том, вскочить ли ему на тормозную площадку или же дезертировать с первых дней войны.

Илья Лыков, охватив талию продавщицы Тони, осторожно усадил ее на мешки и пытал ее недоуменным взором, а не словесно. Тоня плакала, Илья Лыков не утешал ее, а сосредоточенно наблюдал, какое обилие слез проливается на ее щеки.

Только Павел Шатров понимал все решительно, так как калужская портниха Ирина подвела под все события более обстоятельный резон. Ирина довела до его сведения, что они тайком от всех уже давно порешили отбыть на фронт и, во-вторых, если бы они, калужские жительницы, душевно не полюбили ни Ивана Бытина, ни Илью Лыкова, ни Павла Шатрова, то какой бы им был интерес отбывать на фронт именно с тем воинским эшелоном, с которым отправлялись означенные нижние чины?

Доводы были убедительны, ибо воинских эшелонов, на самом деле, ежедневно отправлялось много. Однако Павла Шатрова мучил один вопрос, а именно — какие взаимоотношения за текущую ночь сложились между ней, калужской портнихой, и денщиком командира батальона?

— Вы же, милый, все солдаты охальники! — произнесла она и внезапно прослезилась. Ирина плакала, а Павел Шатров молчал, находя в ее слезах полное искупление.

— Не рыдай, Ирина, в нашей сельской местности бабы своим рыданием бередят мужские сердца! — сказал он после долгого молчания.

— Пытай, пытай меня, милый, больше! Ты пытай, а я тогда озлоблюсь и умолкну! — просила она.

Павел Шатров не умел ни пытать, ни выпытывать, ибо его сердце к чему-то стремилось, как стремился вперед и паровоз. Стук колес на стыках заглушал говор, и калужская портниха Ирина так же неожиданно рассмеялась, как и неожиданно несколько минут тому назад расплакалась. Она положила руку на плечо Павла Шатрова и, переменивши тон, громко произнесла:

— Какой ты добрый, а смешной!

Простое сердце Павла Шатрова не устояло перед ее лаской, но он еще колебался, можно ли плотнее охватить ее талию.

— Все вы — солдаты, и всех вас жалко! — сказала она со вздохом, будто бы догадавшись о его мыслях. — Война, Павел, разбудила мое сердце, должно быть, не для тебя одного…

Это была правда, и эту правду Павел Шатров если не разгадал, то почувствовал: война повелевала не только сознанием людей. Война несла страх и движение, силу и отчаяние, разрушение и созидание. Один день войны мог равняться векам, ибо сознание людей пробуждалось в этой войне больше чем в мире.

6. Проблески оперативного искусства

На грош луку — на рубль стуку.

Было раннее утро, и паровоз одолевал пространство, увозя нижних чинов второго батальона двести двадцать шестого пехотного Землянского полка к отдаленной западной границе.

В те же часы в ночь на двадцатое августа под Гумбиненом немцы стремились одолеть русских. Немецкие корпуса теснили русские фланги, и Макс Гофман, получавший оперативные сводки через каждые полчаса, благоволил к так называемым шлиффеновским клещам как к могущественному военно-теоретическому инструменту.

Первый армейский корпус немецких войск теснил противника на левом, немецком фланге, и к пяти часам утра около шести тысяч русской пехоты было полонено.

В одиннадцать часов дня Макс Гофман поехал к передовой линии, в корпус генерала Макензена, где через час предполагалась лобовая встреча с русскими. Лобовая атака намечалась тогда, когда отход русских войск с флангов станет совершившимся фактом. Корпус Макензена имел специальное назначение — завязать стратегический узел, когда главные силы русской армии окажутся в так называемом мешке.

Машина Макса Гофмана шла на средней скорости, шелестя шинами по мелкому гравию, перемешанному с цементом. День был знойный, но шоссейная дорога лежала под влажной тенью пирамидальных тополей. Дорога уходила в горизонт, за тополями лежали фольварки, и черепичные крыши среди садов и рощиц от перелива солнечных лучей пылали будто в огне. Макс Гофман пленился красотой и благоустройством своей немецкой родины, на лице его лежал покой, а не улыбка: он по-немецки был серьезен даже и в радости.

Он миновал Даркемен и приближался к Немерсдорфу, но на этом перегоне машина его вынужденно остановилась близ моста: по мосту шли колонны русских пленных, сопровождаемые незначительным конвоем немецких солдат. Он приказал шоферу поставить машину к правой бровке шоссе, дабы ему лично было удобнее обозревать колонны бывших русских войск, шедших по мосту разбродным шагом.

Колонны русских пленных шли торопливо, и возглавляла колонну группа пленных офицеров, в погонах, с портупеями через плечо, но без оружия. Впереди офицеров шел русский полковник крупного телосложения, с густой черной бородой. Из-под воротника полковничьего кителя выглядывал загрязненный кант тугого, накрахмаленного воротничка сорочки. Погоны полковника блистали на солнце; он был при ножнах, но без шашки.

— Господин полковник! — обратился пленный к Максу Гофману, сидевшему неподвижно. — Я — русский штаб-офицер, но посрамлен ныне, без соблюдения международных норм, вашим немецким капралом…

— Гут! — безразлично ответил Гофман.

— Извольте, сударь, выслушать, — рассердился полковник, — согласно международных норм, я, разумеется, не отдал шашку капралу, а переломил ее о собственное колено. Как известно, у меня, у пленного, мог требовать оружие только немецкий штаб-офицер, равный мне по чину.

— Гут! — повторил Макс Гофман и улыбнулся.

Он владел русским языком, но с вежливым пренебрежением отвечал русскому полковнику скорее звуком, нежели словом.

Русский полковник, возможно, понимал это немецкое слово, но не знал, к кому оно относится — к нему или к действию немецкого капрала.

— Кроме того, господин полковник, — продолжал пленный, — прикажите своим солдатам, чтобы они запретили русским нижним чинам плясать и выражаться в моем присутствии. У меня все же сердце офицера, а плен есть несчастье, а не радость!

— Так что, ваше немецкое высокоблагородие, — поспешил с объяснением к Максу Гофману пленный рядовой русской армии, у которого подмышкой была гармошка, — наше русское высокоблагородие против меня приносит жалобу, а я, ваше немецкое высокоблагородие, вовсе тут и ни при чем. Я человек веселый, и если в бой я ходил с гармошкой, то и в плен в Германию иду в полной радости!

— Это тоже своего рода «гут»! — воскликнул Макс Гофман на чистом русском языке к изумлению всех пленных.

Гармонист от испуга еле не упал, полагая, что тут не плен, а настоящая русская сторона. Гармонисту подумалось, что его взяли в плен на пробу, чтобы выяснить, не станет ли он в плену поносить собственную родину.

Макс Гофман улыбнулся и приказал шоферу продолжать путь.

Где-то вдалеке слышался гул артиллерийской канонады, и от отдаленных выстрелов судорожно напрягалась земля. Машина одолела плоскогорье, лежавшее за мостом, и какой-то мелкий зуд неожиданно пронизал тело Макса Гофмана: немецкое войско бежало в большом разброде ему навстречу. Солдаты бежали по полю, они сбрасывали с плеч ранцы и спотыкались о скатки шинелей, ими же бросаемые. Шанцевый инструмент подпрыгивал позади, черенки лопат подхлестывали по солдатским ляжкам, и незримые пули иногда догоняли бегущих, энергично жужжа нечто злобное.

Солдаты обгоняли походные кухни и полковые повозки, груженные провиантом; повозки громыхали по мостовой, поднимая облака пыли.

Наперерез бегущим на взмыленной лошади скакал верховой, рассекая воздух обнаженной шашкой. Конь извергал из ноздрей густой пар, было слышно, как екала в его утробе селезенка, а на барабанчиках уздечки пенилась липкая слюна. Под ноги коня неожиданно подвернулась коза, обгонявшая солдат: коза была напугана выстрелами. Конь, наскочив на козу, споткнулся, а седок полетел через конскую голову, описав в воздухе соответствующий полукруг.

В седоке Макс Гофман узнал генерала Макензена, командира семнадцатого корпуса, стремившегося остановить свои войска, поддавшиеся непредвиденной панике. Макс Гофман приказал шоферу повернуть машину обратно, — они поехали по жнивью, чтобы совместно остановить бегство солдат.

— Переменный успех на стороне русских, — сообщил Максу Гофману генерал Макензен.

Несмотря на то, что бегство уже прекратилось, стрельба продолжалась, и пули ложились у ног Макса Гофмана, было ясно, что немцы стреляли по своим, ибо корпус Макензена отступил из-под огня русских уже давно.

Солдаты постепенно сходились в колонны, Макс же Гофман и генерал Макензен отбыли к месту главной катастрофы, где выстрелами своих же солдат был убит командир тридцать третьего пехотного полка, полковник фон Фуметти.

Полковник лежал вниз лицом, запекшаяся кровь уже не струилась, а прилипла у правого виска к прядям его некогда вьющихся бакенбард. Макензен приказал солдатам перевернуть полковника, солдаты выполнили приказание; у убитого заострился нос, и от мучной бледности померкли на лице крупные веснушки.

В пространстве прожужжал комар и спокойно опустился на острие носа бывшего командира полка; комар напрягался на длинных ногах, он выгнул спину, и Макс Гофман, вздрогнувши, почесал кончик собственного носа… Макензен приметил это и приказал подать носилки для убитого…

Они отошли в сторону — обменяться мнениями и вместе дошли до шоссе. Макс Гофман расположился в глубоком сидении машины и приказал шоферу идти на большой скорости обратно в штаб армии. Лицо Макса Гофмана было мрачно, он вобрал в широкие плечи свою короткую шею и будто бы погрузился в безразличие.

У моста происходило построение солдат в соответствующие колонны, капралы осматривали обмундирование и что-то писали в свои полевые книжки. Машина миновала мост, стрелка измерителя указывала на циферблате шестьдесят, и от быстрой езды замирало сердце. Однако рассудок Макса Гофмана больше не опьянялся, ибо позади него уже не лежала победа.

Шофер беспрерывно нажимал резиновую грушу рожка, раздавались протяжные гудки, и машина обходила торопливо отходящие обозы. Макс Гофман кричал что-то обозным, но ветер разрывал его слова. Машина убавляла ход, так как обозные повозки, запрудившие шоссе, были торопливы в движении, но медленны на поворотах.

Колонны русских пленных также бежали вперед, но бежали они стороной, около шоссе.

Макса Гофмана интересовало бегство русских, и он приказал шоферу следовать тихим ходом. Гармонист бежал сбоку, близ машины, стараясь от нее не отставать. Он был бос, сапоги, связанные за ушки, он перекинул через плечо; они подпрыгивали и ударяли носками в его живот и поясницу. Что русский солдат держал равнение по машине, это забавляло шофера, и он ускорял ход машины постепенно, дабы окончательно вымотать пешие потуги солдата. Машина стала медленно обходить его, и он неожиданно, как для подполковника, так и для шофера, где-то затерялся.

— Газ! — произнес Макс Гофман.

Когда машина ускорила ход, он вздрогнул и задумался: русские так примитивны, но что же случилось с корпусом Макензена?

Машина Макса Гофмана одолевала пространство, и с пригорка показался Норденбург, утонувший в порыжевшей предосенней зелени. Макс Гофман откинул корпус на сидение и почувствовал, что спиной он прислонился к чему-то постороннему. Оглянувшись, он увидел чужие пальцы, уцепившиеся за кузов, и приказал остановиться. Выйдя из машины, он был ошеломлен: на никелевой решетке, приспособленной позади машины для укладки багажа, сидел русский гармонист: туловище его уходило под кузов, к которому плотно прилегала спина, левой рукой, запрокинутой через плечо, он держался за край откладного парусинового козырька автомобиля, а правой придерживал гармошку.

Солдат, не выпуская сапог из зубов, в чем-то оправдывался, на лице его был написан страх, и из обрывков его слов Макс Гофман составил себе полное представление: пленный солдат просил его не трогать, ибо он напугался отступления немцев и больше всего боялся, как бы русские, заняв соответствующую территорию, не возвратили его, нижнего чина русской армии, из немецкого плена.

— Гут, — произнес Макс Гофман сквозь сдержанный смех и снова уселся в машину.

Если ему было неприятно наступление русских, то в штаб армии в лице русского пленного он вез все же редкостный экспонат российского примитива.

Макс Гофман еще не составил мнения, каким образом переменный успех перешел на сторону русских, ибо мнения составляются по окончании боя, когда причины катастрофы будут полностью выявлены. Он спешил к себе в штаб, тогда как Ренненкампф — командующий Первой русской армией — никуда не торопился…

Вечером девятнадцатого августа генерал-адъютант Павел-Георг Карлович Эдлер фон Ренненкампф отдал приказ о том, что на двадцатое августа всем воинским частям Первой армии назначалась дневка — отвод главных сил с передовой линии в ближайший тыл.

Восемнадцатого августа Первая русская армия преследовала противника, отброшенного от Сталлупенена, совершив десятикилометровый переход по порожнему полю: немцы уходили ночью, и русские полки при наступлении в последующий день не обнаружили на своем пути даже мелких арьергардных прикрытий.

Девятнадцатого августа русские части, не преследуя противника, стояли на месте, что было равносильно дневке, продолженной на двадцатое. Русские войска, таким образом, не преследовали отступавшего противника свыше двух суток, что дало возможность немцам после полуразгрома их первого корпуса вновь сосредоточиться.

Вечером девятнадцатого августа штаб Первой русской армии расположился в Эйдкунене — в тридцати пяти километрах от передовой линии. Генерал Ренненкампф, перейдя со штабом на чужую территорию, считал подобное действие личным подвигом. Ренненкампф не отдавал никакого приказания частям относительно возможных случайностей. Однако командир сто пятьдесят восьмого кутаисского полка, грузинский князь, полковник Гоголадзе, все же проявил инициативу, не предусмотренную, но принесшую решающую пользу.

Восемнадцатого августа Гоголадзе продержал полк весь день в полном обмундировании, не предприняв никакого перехода. Нижние чины полка, составив ружья в козла, расположились у опушки рощицы, штабу же полка были отведены строения в фольварке, где в одном из домиков расположился командир полка, наблюдавший из окошка.

Полковник ожидал приказаний из штаба дивизии, приказаний не поступило, и перед вечером полковник, никому не воздавая хвалы, ел чернослив, а косточки бросал в своего денщика — рядового Котляренко, избрав в его лице лучшую мишень для прицеливания.

В молодости грузинский князь был меток в стрельбе и на пари попадал пулей из револьвера в рюмку, наполненную коньяком и поставленную на голову какого-либо решительного по пьяному делу офицера-сверстника.

С наступлением сорокалетнего возраста руки его — тогда еще подполковничьи — потеряли устойчивость, они дрожали при прицеливании, и он, перестав упражняться в стрельбе по живым мишеням, тренировался в дальнейшем попаданием в кружок, выводимый им собственноручно на лбу воскового манекена.

Полковник Гоголадзе знал толк в войне, и, отправляясь на фронт, он обещал друзьям привезти в качестве трофея череп убитого им немца, дабы череп этот в преклонные годы полковника служил ему в качестве пепельницы.

В день объявления войны грузинскому князю исполнилось пятьдесят два года, однако душа его оказалась молода, а сам он остался игривым по натуре. Он жаждал битвы, но полк его пока что боевого крещения не получил. В ожидании ратных подвигов полк стоял у опушки рощицы, куда время от времени грузинский князь и всматривался через открытое окно.

Полковник ел сочный чернослив, созревший в немецких садах и принесенный ему его денщиком. Он был благодарен денщику и, кидая в него косточками чернослива, полагал, что тем самым ласкает его солдатское сердце.

Котляренко, зная строгость и игривость натуры командира, стоял не шевелясь, держа руки по швам. Однако он не выдержал до конца позы: его веки неожиданно слиплись, так как он почувствовал, что полковник нацелился ему в глаз.

— Моргаешь, стэрвэц! — прокричал полковник, и тарелка, наполненная черносливом, полетела со стола.

Полковник Гоголадзе наступил сапогом на осколки и неожиданно для себя задумался.

— Почему ракэта лэтит? — вдруг спросил он.

— Потому, что она с хвостом, ваше сиятельство! — невозмутимо и поспешно ответил денщик.

Полковник Гоголадзе туго осваивал мысль. Ответ денщика он уяснил себе только через десять минут. Но от этого он не впал в гнев, а расхохотался: он решил было пытать денщика на тот предмет, почему не летит корова, которая так же, как и ракета, имеет хвост, но в этот момент из штаба дивизии его вызвали к полевому телефону.

Из полковой канцелярии грузинский князь через поляну направился к полку, сопровождаемый адъютантом.

Солнце уходило на покой, оно окрашивало в радужные цвета поля и долины, леса и рощицы, и отблески лучей догорали последним пурпуром на поверхности немецких водоемов.

Полковник Гоголадзе не наблюдал природы вообще, но на этот раз он приметил на поляне одинокую корову, к чему-то прислушивающуюся. Корова задрала хвост, чем и навела полковника на прежний вопрос о коровьем полете. Грузинский князь подумал об этом вслух, подняв указательный палец вверх.

— Палэтит?

Он на минуту остановился, пристально, из-под густых бровей, посмотрел на корову и поставил указательный палец вертикально, по направлению к земле.

— Не палэтела!

Полковник несколько раз менял положение указательного пальца, задавая один и. тот же вопрос и отвечая на него, пока корова не поставила хвост трубой. В тот момент над головой полковника именно что летело. Но он, обуреваемый иными мыслями, не слышал того, к чему так внимательно прислушивалась корова: гудел пропеллер, немецкий аэроплан возвращался с разведки из далекого русского тыла в свое расположение.

— Летит! — воскликнул полковой адъютант.

— Кто? — вздрогнувши, спросил полковник, так как он видел, что корова только побежала.

Полковник Гоголадзе продолжал свой путь и, сопровождаемый полковым адъютантом, вышел на середину полка. На этом участке разместились духовные и материальные ценности полка: знамя, денежный ящик и музыкантская команда.

Из музыкальных инструментов грузинский князь предпочитал сигнальный рожок полкового горниста, вдохновенные звуки которого были милее сердцу полковника, нежели марши духового оркестра. Полковник обожал позу полкового горниста, когда последний ставил рожок вертикально, сам же вытягивал губы для поцелуя гулкой меди. Бархатный флажок на сигнальном рожке колыхался ветром, и в подобной позе полковой горнист походил на архангела, возвещавшего миру о начале страшного суда.

Полковой горнист оказался на месте, и полковник приказал проиграть сбор и отбить «вечернюю зорю». Полковник стоял позади горниста и любовался его архангельской позой. Горнист проиграл «вечернюю зорю» и опустил сигнальный рожок, чтобы через несколько мгновений протрубить «шапки долой!».

— Рэпэтэ! — произнес полковник с восточным акцентом французское слово.

Значение этого единственного французского слова знали все нижние чины полка, ибо произносил его полковник на многочисленных смотрах по каждому поводу.

Полковой горнист повторил «вечернюю зорю», а во избежание следующих повторений проиграл без перерыва «шапки долой».

Нижние чины полка в четыре тысячи глоток запели молитву, но полковник Гоголадзе, не слушая ее, багровел от гнева: молитву нижние чины пели нестройно, однако молитву нельзя было прекратить командирским словом.

Дождавшись конца молитвы, рассерженный полковник вызвал командиров, приказав каждому батальону за текущую ночь соорудить по редуту на линии селений Пликен — Гудели, близ реки Роминтен.

Среди ночи полковник, обуреваемый благими порывами, решил прекратить работу, но не выполнил решения благодаря тому, что его начал одолевать сон. Утром же девятнадцатого августа, когда он узнал, что редуты окончательно не сооружены, а докончены только вчерне по земляным работам, он снова пришел в ярость от того, что приказ его в точности не выполнен. Он отдал дополнительное приказание по полку, с объявлением выговоров батальонным командирам. К обеду редуты были не только сооружены, но и соответствующим образом замаскированы: по крайней мере, немецкие аэропланы, совершавшие разведку после обеда, их не заметили.

Таким образом, редуты превратились в свою противоположность: их сооружали для того, чтобы наказать нижних чинов, но нижние чины, благодаря редутам, уничтожили полкорпуса генерала Макензена, попавшего под перекрестный огонь пулеметов и пушек.

Немцы полагали, что их атакуют русские, они шли в контратаку, но наскочили на редуты, сооруженные по произволу полковника Гоголадзе.

Вечером девятнадцатого августа полковник получил приказ, что на двадцатое августа назначается дневка, но дневка не состоялась, так как в четыре часа утра немцы повели решительное наступление на русских, думавших об отдыхе, а не о бое.

Полковника Гоголадзе разбудила пулеметная стрельба, он торопливо оделся и вышел из комнаты. Осколком первого снаряда, прилетевшего в фольварк, полковник был убит у порога маленького домика: он упал на спину, но полковой адъютант, подбежавший к нему, не приметил в его лице смертельной бледности.

Глаза полковника были открыты, и в глубине его взора не таилось страха: полковник не успел устрашиться за отсутствием надлежащего времени.

Губы полковника были полуоткрыты, и адъютанту казалось, что они только что произнесли любимое французское слово:

— «Рэпэтэ».

Однако немцы повторяли стрельбу, и полковому адъютанту надо было отыскать старшего штаб-офицера, подполковника Сыродуба, дабы он вступил во временное исполнение обязанностей командира полка.

Утро было прекрасно, где-то на крышах чирикали воробьи, и нечто протяжное в отдаленном пространстве пели злобствующие пули. Ренненкампф покойно спал в бывшей квартире немецкого таможенного начальника, раскинув походную кровать в комнате, отведенной ему лично.

По заведенному обычаю, Ренненкампф вставал ровно в восемь, но война, разумеется, нарушила бытовой распорядок генерала, сложившийся десятилетиями.

Однако двадцатое августа предназначено было для дневки, и генерал решил полностью располагать собственным покоем.

Вечером накануне генералу преподнесли цветы в греческой вазе, и он, понюхав розу, осторожно поставил вазу на ночной столик.

— Цветы, генерал, знак благонравия: они завянут, однако я полагаю, что в благородной душе вашей останутся лучшие запахи навсегда, — сказала дама, преподнесшая генералу цветы.

Она была немка, владелица квартиры, не бежавшая от русских, тогда как мужа с детьми она отправила в глубь Германии. Сама же она осталась, чтобы сохранить имущественное благосостояние, и ради приобретения благосклонности преподнесла Ренненкампфу букет из собственного цветника.

— Мне, фрау, приятно, чтобы мои легкие, отравленные табаком, воспринимали воздух, облагороженный благовонием, — ответил Ренненкампф. — Но, кроме того, фрау, я сохраню навеки преподнесенный вами сосуд, когда цветы увянут окончательно…

— Вы же немец, генерал, — учтиво поклонилась фрау, чтобы выйти.

— О, фрау, нет! — остановил ее генерал. — Я немец по крови, но благородство моей души, если его вы приметили, иное: я немец по аккуратности, по широте же душевного размаха я русский!

Фрау не могла дальше продолжать разговор: в заключение она предложила генералу воспользоваться ее спальней, где происходила беседа.

Ренненкампф, однако, отклонил это предложение наполовину: спальней он воспользовался, но рядом с постелью супружеской четы приказал поставить свою походную кровать.

— На войне, фрау, мы отказываемся от удобств и претерпеваем лишения, — со вздохом произнес генерал и почтительно откланялся.

Перед рассветом покой генерала был потревожен неприятным сновидением; он знал, что дурные сны бывают оттого, что желудок плохо переваривает пищу. Ренненкампф улыбнулся сквозь пышные седые усы, вспомнив распространенное мнение военных о том, что Наполеон действовал нерешительно в Бородинском сражении именно благодаря тому, что одержим был неблагопристойным для гения насморком: в день Бородинского сражения Наполеон переменил восемнадцать носовых платков.

Ренненкампф зажег свечку, понюхал цветы, но и приятный запах не умиротворил боли в желудке. Было пять часов утра, седая торжествующая глубина предстоящего дня медленно заползала в окно, а огневой язычок теплившейся свечки бледно мерцал. Ренненкампф подумал — надеть ли ему полную форму или же выйти в шинели в накидку. Выход предстоял за отдаленные заборы, и ввиду того, что дело не терпело дальнейших отлагательств, Ренненкампф пренебрег полной формой, утешая себя тем, что и в шинели в накидку он есть командующий армией.

Генерал прошел через комнату, где спал его личный адъютант; тут же стояла походная койка генерал-квартирмейстера армии, генерал-майора Рачкова. Койка Рачкова оказалась почему-то порожней. Ренненкампф улыбнулся, полагая, что ему предстоит приятная встреча с генерал-майором где-либо у забора.

Ренненкампф догадался, что причиной сему, очевидно, являлась штабная кухня, и он первую утреннюю злобу решил окончательно выместить на старшем поваре. Открыв дверь, ведущую в следующую комнату, где ночевали нижние чины, обслуживающие бытовыми услугами штабной генералитет, Ренненкампф был неожиданно изумлен: два молодых офицера, гусар и драгун, пробуждая генеральского вестового, тормошили его под бока.

Ренненкампф узнал офицеров: это были два брата, сыновья великого князя Константина Константиновича — двадцатидвухлетний Олег и двадцатилетний Игорь.

Нарочито непросыпавшийся вестовой Сидорчук знал в точности характер генерала: когда даже тот приказывал разбудить его в определенный час, он все равно избивал вестового за то, что последний настойчиво его пробуждал. Если же вестовой был не настойчив в пробуждении генерала, то за ненастойчивость он также подвергался избиению.

Зная, что генерал подвергнет его экзекуции, Сидорчук испуганно посмотрел в сторону вошедшего Ренненкампфа: генерал был бледен, а губы его судорожно дрожали. Он почему-то разжимал колени и, отклонив спину, выпячивал живот. Князья сообщили генералу, что полевой телефон принес первые печальные известия: в четыре часа началось немецкое наступление по всему фронту.

— Немцы, в данном случае, не корректны, ваше высочество, — ответил дрожащим голосом Ренненкампф. — На сегодняшнее число у нас назначена дневка!

Молодые князья пришли к Ренненкампфу, дабы он, как старший, определил, кому из них быть обреченным на ратные подвиги и на пролитие царственной крови, но генерал чувствовал собственную обреченность.

— Ваше высочество, разрешите, я пойду, приведу в порядок свой туалет, — произнес он. Подгибая колени, генерал направился обратно в свою комнату. За заборы ему идти уже не было надобности.

Генерал сбросил шинель и окончательно обнажился. Он поспешно сдернул голубое шелковое одеяло с чужой постели и окутался им. Сидорчук ожидал грозы, но генерал был тревожен и ласков; он понимал, что Сидорчук есть единственный свидетель происшедшего, и ласковостью покупал его молчание.

Когда Ренненкампф оделся и вышел, Олега уже не было. Игорь сидел на стуле, понурив голову. Он торопливо пояснил генералу: они с братом пришли к выводу, что если прольется на поле брани царственная кровь, тогда победа для русского войска будет обеспечена. Поэтому каждый из них, разумеется, на пролитие царственной крови обрекал себя.

Первенство, однако, взял Олег, ускакавший от Игоря обманом. Игорь просил у генерала не только совета, но и утешения.

Ренненкампф сказал нечто о священности подвига, но на пролитие царственной крови согласия не изъявил. Генерал говорил долго, и Игорь тихо заснул под его успокоение, не совершивши подвига…

7. Мотивы переменного успеха

Территория также может превратиться в свою противоположность.

Новые сутки имеют свое начало с полуночи, тогда как деятельность дня продолжается от восхода до захода солнца. Что для немцев было востоком, то для русских являлось западом, и на одной полосе земли дрались немцы с русскими за различные направления.

Двадцатого августа автор сам предпринимал поход, чтобы совершить ратные подвиги; автор стоял лицом к лицу с немецкими солдатами, но за колоннами противника он видел только горизонт. Армией повелевал Ренненкампф, он тоже не видел впереди ничего, кроме горизонта, но его ориентировали по карте. Автору понадобилось около двадцати лет, чтобы осмыслить и изучить события, прозрачно отстоявшиеся в его памяти.

Утром двадцатого августа Ренненкампф, отдав распоряжение осторожно уложить в постель князя Игоря, прошел в оперативное отделение штаба армии. Генерал-квартирмейстер, генерал-майор Рачков, сидел над картой и водил по ее линиям пальцем от пункта до пункта. Он пока что не уяснил себе полностью положения фронта, но оно для русских войск не было блестящим.

Палец генерал-майора Рачкова остановился на обусловленной точке — пункте Пилькален, и генерал понял, что немецкая кавалерия хозяйничала в тылу русской двадцать восьмой пехотной дивизии.

Генерал-квартирмейстер доложил об этом командующему, но Ренненкампф не понимал, каким образом могла проникнуть немецкая кавалерия русским в тыл, когда все территориальные коридоры заняты соответствующими пехотными частями. По карте этой возможности для немцев не представлялось. Кроме того, Ренненкампф знал, что на правом фланге русских пехотных войск стояла кавалерийская масса конного корпуса Хан-Нахичеванского в четыре кавалерийские дивизии.

— Павел Карлович! — заметил командующему генерал-майор Рачков. — Мы только по плану можем предполагать, что коридоры наших дивизий занимаются от пункта до пункта сплошною цепью из нижних чинов. На деле же совсем так не бывает: пехота выбирает сообразную позицию, и, например, в ложбине для пехоты оборонительной позиции не может быть.

— Вы говорите «не может быть»? — удивился Ренненкампф.

— Именно, Павел Карлович. Пехота занимает позицию там, откуда видно большое поле обстреливания. Ложбин же и лесов пехота не занимает, а пользуется ими главным образом кавалерия для своих засад и поспешных рейдов. Вы же кавалерист, Павел Карлович?

— Ах, да! Вы правы, генерал: я — кавалерист, — ответил Ренненкампф, что-то соображая.

— Таким образом, Павел Карлович, немецкая кавалерия, по-видимому, в количестве одного полка прошла по низине между деревень Мингштимен и Бралюпенен. Но уверяю вас, Павел Карлович, что если бы немецкая кавалерия знала о том, что правее, в двух километрах от ее перехода, находится наш кавалерийский корпус, — она бы на рейд, разумеется, не рискнула.

— Неужели бы не рискнула? — изумился Ренненкампф и опустил руки под стол.

— Военный риск, Павел Карлович, есть один из видов стратегического искусства, если маневр, как таковой, может быть искусством вообще. Рисковать — это действовать наудачу. А какая бы могла быть удача для немецкого кавалерийского полка, если бы его командир знал, что в двух километрах, в стороне от полка, находится противник сильнее его по меньшей мере в десять раз. Не правда ли, Павел Карлович? Вы же будто бы в русско-японскую войну сами совершали кавалерийские рейды?

— Совершал, генерал! О, я, генерал, совершал знаменитые рейды! — оживился Ренненкампф. — Я однажды под Ляояном…

— Я знаю, Павел Карлович: ваш блестящий маневр, насколько я помню, разыгрывался генеральным штабом? — нарочно солгал Рачков.

В это время писарь принес депеши, и, взглянув на одну из них, Рачков воскликнул:

— Это ужасно!

— О, да, для японцев это было ужасно! — подтвердил Ренненкампф.

— Да не то вовсе, Павел Карлович! — почти сердито воскликнул генерал-квартирмейстер. — Я говорю о донесении штаба третьего корпуса: двадцать восьмая дивизия разбита, а ее сто двенадцатый пехотный уральский полк совершенно уничтожен!

Генерал-квартирмейстер протянул донесение Ренненкампфу, и последний полез в карман за очками.

— Я не понимаю, почему бездействует Хан-Нахичеванский?! В его распоряжении свыше двадцати пяти тысяч сабель, а за два километра от его штаба истребляют русскую пехоту. Он великолепно слышит стрельбу, но на выручку идти не хочет; возмутительно, черт возьми!

— Справедлив ваш гнев, генерал! — безотносительно произнес Ренненкампф, оседлавший очками собственный нос.

Однако ему не представился случай прочитать донесение третьего корпуса, ибо по его специальному приглашению вошел старший повар штаба армии с головою, похожей на арбуз. Повар был одет во все белое, на голове его торчал колпак, но он все же взял под мнимый козырек.

Ренненкампф посмотрел повару на ноги и, не поднимая головы, строго спросил:

— Чем ты, похабная голова, вчера нас накормил?

— Так что меню было известно ашму-скодительству.

— Мениююю! — передразнил Ренненкампф повара. — Было бы тебе известно, что отныне меню я буду утверждать лично! Слышишь?!

Старшему повару об этом было известно от коменданта штаба прапорщика Ежова, и он, распахнув полы специального костюма, извлек из кармана засаленный лист бумаги. Ренненкампф развернул бумагу и старательно, полушепотом, почти нараспев, прочитал:

— Аля-беф-бризе! — Таак! — Кокиль. — Великолепно! — Зеленый горошек. — Что за зеленый горошек у тебя, болван?!

— Так что без стручка, ваше сок-дительство!

Ренненкампф нащупал на столе цветной карандаш и зачеркнул синим концом зеленый горошек, красным концом вписал на это место новое слово. Вписанное слово он показал повару, пытая последнего, разберет ли он его генеральский почерк.

— Брусника, аш-сок-дитство! — воскликнул повар, и Ренненкампф подтвердил, что именно это так.

Повар был догадлив вообще, он знал, что брусникой генерал желает закрепить свой желудок, о чем и высказал свои соображения.

Догадливость повара не очень-то порадовала Ренненкампфа, но тем не менее он не наказал повара за вчерашнее, а только вывел на краешке меню твердое, привычное генеральское слово: «Утверждаю».

Генерал-квартирмейстер, терпеливо безмолвствовавший во время объяснений Ренненкампфа с поваром, дождавшись ухода последнего, торопливо справился у командующего армией:

— Не приказать ли вам, Павел Карлович, корпусу Хан-Нахичеванского атаковать немцев с их левого фланга?

— Вы думаете — с фланга?

— Фланговая кавалерийская атака равносильна удару с тыла: пехоте с флангов весьма трудно переносить на кавалерию огонь.

— Вы совершенно правы, генерал: когда я у Ляояна совершил свой знаменитый рейд…

— Так вы согласны со мной, Павел Карлович?

— В чем именно?

— Приказать Хан-Нахичеванскому атаковать немцев с фланга!

Ренненкампф о чем-то задумался и, сняв очки, стал протирать стеклышки носовым платком.

— Надо погодить, генерал! — вздохнувши, произнес он.

Генерал-майор Рачков недоуменно пожал плечами и приметил, что Ренненкампф проделал то же самое: это было его свойством — повторять то, что делали другие.

— Вы правы, Павел Карлович, — надо погодить!

Генерал-майор Рачков не противоречил, ибо понимал, что годить у Ренненкампфа было в принципе.

Донесения поступали в штаб армии беспрерывно. На обоих флангах немцы теснили русские части, и генерал-квартирмейстер думал уже о том, стоит ли годить с эвакуацией штаба. Ренненкампф думал о том же.

Догадливее генералов оказался комендант штаба, прапорщик Ежов, определивший по лицу командующего, чего последний желает. Комендант штаба приказал держать повозки наготове, а сотне казаков, охраняющей штаб, быть у лошадей.

— Вы, генерал, помните, почему Наполеон в бородинском сражении не послал на поддержку маршала Даву гвардейский корпус? — спросил Ренненкампф генерал-квартирмейстера.

— Гениальный замысел, Павел Карлович! — воскликнул генерал-квартирмейстер, не замедлив провести параллель между действием Наполеона и в данном случае Ренненкампфа.

— «С потерей гвардии я мог бы потерять себя», — сказал тогда французский император маршалу.

Ренненкампф не смутился параллелью меж ним и Наполеоном, ибо истории, по его мнению, суждено было повториться через сто два года с незначительным количеством дней.

Генерал-майор Рачков куда-то вышел, и, если не принимать во внимание дежуривших писарей, Ренненкампф в оперативной комнате оставался один: он тихо мечтал, не замечая, что в комнате было некое оживление: писаря, шаркая ногами, крадучись, куда-то уходили.

Ренненкампф обвел взором помещение, комната оказалась порожней, а на дверях почему-то шелестела бумага, приклеенная одним концом; где-то что-то приглушенно гудело.

Ренненкампф открыл окно и увидел отдельную казачью сотню, предназначенную для охраны штаба армии. Сотня, окутанная облаком пыли, уходила галопом по направлению к Вержболово. В пыли торчали пики, на одной из которых трепетал синий сотенный флажок. Сотня неслась не по шоссе, а по тротуару, и Ренненкампф приметил, что густая пыль разорвалась, а казачья сотня рассыпалась: чей-то конь наскочил на тумбу, и на этом месте образовалась груда конских и человеческих тел.

— Павел Карлович! — воскликнул вбежавший генерал-квартирмейстер. — Людей нашего штаба охватила паника: они бегут произвольно, не ожидая приказания.

— Паника?.. — напугался Ренненкампф. — Почему же, генерал, паника?

— Немецкий аэроплан, Павел Карлович, и паника если и неуместная, то с ней, как с совершившимся фактом, надо считаться.

— Но, генерал! — воскликнул Ренненкампф, не зная, что ответить: он сам испытывал некоторый страх, так как немецкий аэроплан был уже виден из окна.

Тело аэроплана «Таубе» по цвету походило на сталь, а облик его в целом напоминал хищного коршуна, распустившего крылья в пространстве.

— Аэроплан, Павел Карлович, в данном случае прибыл в наше расположение не для разведки: разведку они совершают перед предстоящим боем. Ныне же по всей линии происходят бои, и у аэроплана другая задача, а именно — разрушить наш тыл. Я полагаю, что сию минуту он станет сбрасывать бомбы! — информировал командующего генерал-квартирмейстер.

— Бомбы? — тревожно спросил Ренненкампф.

Ему послышалось, будто бы что-то лопнуло в его утробе, и он схватился за живот; его искривленные губы мучительно напрягались.

Генерал-квартирмейстер закурил папироску и, стараясь быть спокойным, отошел к окну. На улице послышались выстрелы, более любопытные солдаты вышли на шоссе и в одиночку стали стрелять по аэроплану.

— Нет, Павел Карлович, гений Наполеона ныне закатывается: он наблюдал за Москвой с Поклонной горы, куда не мог к нему прилететь ни один снаряд. Пусть бы он оказался гением ныне, когда от сокрушительного удара бомбы не укроешься даже и в глубоком тылу.

Если бы шел разговор, когда в пространстве не присутствовал немецкий аэроплан, тогда бы Ренненкампф в полной мере согласился со своим генерал-квартирмейстером: он постарался бы уничтожить гений Наполеона ради собственного гениального рейда, будто бы совершенного им под Ляояном. Но аэроплан, присутствуя в пространстве, парализовал не только его мысли, но и заставил крупное генеральское тело содрогаться.

— Наполеон был велик в свое время, а вот наши идиоты-солдаты стреляют из ружей по аэроплану зря, — сказал генерал-квартирмейстер. — Когда аэроплан стремится что-либо разрушить, тогда от него надо прятаться.

— Прятаться? — переспросил Ренненкампф и напугался своего возгласа.

Слова, нечаянно произнесенные генерал-квартирмейстером, могли явиться спасательным кругом, но командующий армией стыдился ухватиться за него в присутствии посторонних.

— Нет, разрозненные действия наших штабных идиотов надо прекратить! — произнес генерал-квартирмейстер и решительно вышел.

Ренненкампф последовал за ним, но, выйдя из дверей, он свернул в противоположную сторону и стал спускаться вниз по черной лестнице. Ренненкампф позабыл про парадность, ибо черная лестница и казалась ему спасательным кругом.

Спустившись в узкий коридор, Ренненкампф, вобрав голову в плечи, осторожно стал пробираться вперед и неожиданно для себя с кем-то столкнулся.

— Ваше превосходительство!Генерал! — прошептал знакомый голос.

— Ваше высочество! — ответил Ренненкампф, узнавши князя Игоря.

Лицо Игоря подернулось мутной бледностью, и его подбородок, покрытый пушком нежной растительности, дрожал. Они поняли, что там, куда ведет черная лестница, есть подвал, где полная безопасность. Коридор они прошли молча и одновременно остановились у открытых дверей, ведущих в кухню. Из кухни доносилось знакомое, но непонятное им пение.

Ренненкампф и Игорь пением были ошеломлены и напуганы больше, чем стрельбой.

Генералу и князю не верилось, чтоб это была натуральная песня. Петь сейчас мог только безнадежный идиот. Им казалось, что их обоих преследует предсмертная галлюцинация, и образ повара, распевавшего песню, являлся для них скорее образом мистическим, чем натуральной личностью.

Однако повар был более чем натурален, и ни генералу, ни князю не суждено было разгадать простой тайны, копошившейся в разуме повара-весельчака: он пел именно потому, что хотел одолеть страх.

Повар пел о том, что его коробушка наполнена парчой и ситцем и ее тонкий ремешок режет его молодецкие плечи. Повар стоял у плиты без колпака, его голова больше, чем когда-либо, походила на арбуз; с ее лысины стекал пот, омывавший упитанные щеки.

Повар что-то поворачивал ножом, приминал лезвием нечто пышное и сочное и время от времени ударял тупой частью ножа о край сковороды, в такт песне.

— Что ты так весел? — спросил повара солдат, выполнявший роль кухонного мужика.

Повар, не отвечая, продолжал петь, перенося удары ножа на звучащую медную кастрюлю.

— На улице стрельба, а у него по наружности праздничный вид, а на устах песня!

— Пищу, друг, приготовляю, пищу! — произнес повар, пробуя из кастрюли бульон. — А пища, друг, питает все, — и воображение, и настроение.

— Тогда воображай, покуда немецкая бомба не превратила тебя в отбивную котлету, — обиделся кухонный мужик.

— Бомбы, друг, я не боюсь, а аэропланная песня мне в полной мере по душе.

Кухонный мужик перекрестился, так как мотор аэроплана по-особенному разрывал воздух, напрягаясь и куда-то торопясь.

— Душа-то в пятки уйдет, поди, когда немец появится, — запоздало ответил кухонный мужик повару.

— Немцев, друг, я тоже не боюсь: они также потребляют пищу. В пище, друг, немцы имеют понятие, а кулинария, если тебе угодно, своего рода есть искусство!

В знак доказательства того, что кулинария есть искусство, повар взял за ручку объемистую сковороду и подбросил вверх содержимое. На сковороде жарились мелкие дольки картошки, и они, переплетаясь с маслом, описали в воздухе восьмерку, прежде чем упасть на прежнее место. Кухонный мужик улыбнулся; несмотря на то, что повар проделывал подобные номера каждый день, он, кухонный мужик, ни разу не заметил, чтобы долька картошки или капля масла когда-либо упала на плиту.

— Понимаешь ты теперь, что кулинария есть искусство? — спросил повар, что-то прихватывая фартуком.

Он снова запел, но песня его почему-то была грустной. Поварская грусть, как и приятный запах поджаристого картофеля, что-то пробуждали в Ренненкампфе.

— Генерал! Ваш повар поет песню, написанную моим отцом. Мой отец, как вам известно, генерал, в свое время занимался поэзией, — прошептал князь.

Но, несмотря на предосторожность, повар все же услышал шепот. Он обернулся, увидел Ренненкампфа и князя, притулившихся в коридоре у притолоки дверей, ведущих на кухню. Повар, оборвав песню о бедняге, умершем в военной больнице, повелительно крикнул кухонному мужику:

— Пробу его соко-дит-ству!

Ренненкампф почувствовал, что у него пробуждается аппетит, и он, как за спасательный круг, ухватился за предложение повара, проворно наливавшего и укладывавшего что-то в серебряные лоточки и судки.

— Бруснички прикажете, аше-сок-дит-ство? — пытал генерала повар, звеня блестящими приборами.

Над улицей же парил аэроплан, блестя стальными крыльями, утопая в облаках. Генерал-квартирмейстер устремился к группам солдат. Солдаты продолжали стрелять, и трескотня выстрелов поглощала генеральские хриплые возгласы. Аэроплан круто повернул назад и неожиданно ринулся вниз, будто для спуска, избрав местом посадки мостовую. Стрельба вдруг прекратилась, все видели, что аэроплан явно снижается. Пропеллер отчаянно ревел, пилот продолжал брать понижение в откос. На мостовой запрыгала пыль, а люди стали пригибаться к земле. Генерал-квартирмейстер видел, как с аэроплана сбросили что-то огромное, после чего машина стала набирать высоту.

Мгновенные выверты машины были энергичны, но генерал-квартирмейстер, не наблюдая машины в дальнейшем, сгорбился и прикрыл голову ладонью. С аэроплана, по всей видимости, сбросили бомбу, и, ожидая ее взрыва, надо было спасать если не все туловище, то голову прежде всего.

Генерал-квартирмейстер прижимал плотнее дно фуражки к лысине. На миг перед ним промелькнул мир, уже виденный, но унылый. В этом мире все было безразличным, и он, крестясь, стал нашептывать молитву. Молитва была коротка, но генерал-квартирмейстер удлинял ее словами собственного сочинения.

«Почему же однако нет взрыва?» — подумал генерал-квартирмейстер и робко поднял голову.

В воздухе летало множество птиц, похожих на белых голубей, но птицы эти держались неустойчиво, и течение воздуха относило их в разных направлениях.

— Прокламация! — прокричали сотни глоток, и люди побежали к тому месту, где в воздухе кружились листы бумаги, принятые генерал-квартирмейстером за белых голубей.

Аэроплан скрывался за горизонтом, уже не слышно было стрекотания мотора, и ничто не могло бы так объединить внимание людей, как падающие листы бумаг еще неизвестного содержания. Людей следовало бы призвать к порядку, но у генерал-квартирмейстера недоставало догадливости: он отправился в оперативное отделение, где писаря уже сидели на местах, а в аппаратной гудели, как и прежде, полевые телефоны. Он прочитал ряд донесений, и из груди его вырвался радостный возглас:

— Павел Карлович!

Генерал-квартирмейстер встал и потряс бумагами в воздухе.

— Где же Павел Карлович? — спросил он у самого себя. Он нашел Ренненкампфа на кухне, где тот вместе с князем доедал остатки гарнира, пришедшегося им по вкусу.

— Павел Карлович! — воскликнул от дверей запыхавшийся генерал-квартирмейстер. — На фронте — переменный успех, в нашу пользу!

Ренненкампф сдержал волнение, делая вид, что в переменном успехе лично он никогда не сомневался. Он спокойно вытер чистой салфеткой губы и с нарочитой важностью подчеркнул:

— Пока немецкий аэроплан пугал людей моего штаба, мы прекрасно покушали. Не так ли, ваше высочество?

Игорь был слишком молод, чтобы почувствовать фальшивый тон командующего армией, к тому же сам он находился в таком же фальшивом положении, как и Ренненкампф.

Он даже не интересовался судьбой брата, а между тем князь Олег, отбыв из штаба армии в пять часов утра в сопровождении трех всадников, через час подъезжал к месту боя.

Олег был старше Игоря на два года и справедливо, по его мнению, считал, что именно он обречен на орошение земли царственной кровью. Князь ехал впереди сопровождавших его трех солдат. Он часто давал шпоры коню, и его радовало, что серебряные шайбы шпор так мелодично звенели. После получасовой езды конь вспотел. Олег посмотрел на свои лаковые сапоги и увидел, что от конского пота пропадает лоск.

Его синий сюртук в достаточной мере запылился, а желтые канты теряли яркость красок. Он пустил коня шагом и, высвободив левую ногу из стремени, занес ее за луку. Конь, почувствовав усталость седока, пошел тихим ходом, слегка покачивая игривой головой.

Чем быстрее князь приближался к позиции, откуда отчетливее доносилась стрельба, тем резче возвышенное настроение князя превращалось в свою противоположность.

— Да ведь я, собственно говоря, возвращаюсь в свой полк! При чем же обреченность? — подумал князь; он в самом деле возвращался в полк, который находился на отдыхе, а не в действии. Однако в споре с Игорем он доказывал, что выведет полк в бой и свою решительность покажет если не перед лицом всего полка, то, по крайней мере, перед эскадроном.

— Но ведь я же не командир полка, а только младший офицер эскадрона! — мысленно утешал себя князь.

Он свернул с шоссе на проселочную дорогу, которая вела в ту деревню, где был расположен его полк: ехали они теперь параллельно фронту. Гул канонады приближался с каждым шагом, князь и нижние чины слышали, как где-то отчетливо тарахтел пулемет.

Влево, за дорогой, на бесконечном пространстве тянулся лес, князь чувствовал себя под его защитой вне опасности.

Всадники, сопровождавшие князя, заметили, что лес пересекает обширная долина, а на горизонте повисла немецкая колбаса. Олег приказал остановиться и, повернув коня лицом к немецкой колбасе, стал рассматривать ее в бинокль. Серый цвет менялся, и князь увидел действительную окраску воздушного шара: его шелковое тело искрилось от солнца и желтизны.

— Война, оказывается, тоже имеет свои прелести! — улыбнулся князь, отводя бинокль от глаз.

Солдаты, как и князь, еще не были опытны в деле войны, они также рассматривали воздушный шар с большим интересом, спрашивая друг друга о том, привязан ли к чему шар или же держится в пространстве произвольно.

— Однако что бы это обозначало? — произнес Олег. Он отчетливо слышал, как нечто огромное и певучее, с жужжанием и свистом летело через головы. Кони навострили уши, но музыка на несколько секунд внезапно прекратилась. Вправо за дорогой закопошилась земля, выбрасывая черноземные брызги во все стороны. В земле, как в пуховике, что-то копошилось и скрежетало. Вслед за тем со взрывом взлетели последние всплески земли, перемешанные с огнем и дымом.

Кони шарахнулись в сторону, но седоки, останавливая коней, натянули удила.

«Неужели наступила пора? — подумал Олег. — Неужели немцы пошли мне навстречу?»

Немцы, разумеется, обрекали всех, попадающих под воздействие их артиллерийского и пулеметного огня, но частных намерений русского князя они в расчет не принимали.

Как выяснилось из последующей практики войны, немцы стреляли из пушек по разъездам, по одиночным людям, чем парализовали связь выступивших в бой русских частей с их резервами и тылом.

Из корзины немецкой колбасы за всадниками наблюдали в бинокль в то самое время, когда князь наблюдал за колбасой, но князь успел только произнести несколько фраз, как послышалась артиллерийская стрельба и снаряды стали разрываться один за другим.

Всадники отпустили удила, а догадливые кони понесли их в лес. Конь князя шел впереди других, и он не старался его сдерживать. Кони вынесли седоков на опушку леса, и князю было неприятно оглянуться назад: возвышенные чувства были явно посрамлены его бегством от снарядов.

Он оправдывал себя тем, что не следовало ему умирать в поле от осколка снаряда, почти при полном отсутствии людей. Он искал смерти после благородного поступка, а именно — предварительно искрошив шашкой до десятка немцев.

Олег, дабы укрепить в собственном сердце оправдание, процитировал строфу из стихотворения своего отца:

Однако и песня отца его не успокоила: позади его по-прежнему ехали трое солдат, и мог ли он заслужить их доверие и любовь, если первым так постыдно бежал от разрывов немецких снарядов?

Сопровождавшие князя нижние чины следовали за ним по пятам. Его волновало присутствие этих трех солдат, и он стал торопить коня, полагая где-либо обнаружить немцев. Честолюбие преследовало князя, и он решил, что в присутствии нижних чинов он, как герой, уже не дрогнет перед наседающим врагом.

Случай также, сам по себе, торопился навстречу князю. Журналы и газеты посвятили князю подвалы и столбцы, были напечатаны его портреты, российские простаки возвестили миру о том, что земля царственной кровью оросилась. Героизм князя совпадал с победой русских в Восточной Пруссии. Но победа русских войск являлась мнимой, а смерть князя последовала вовсе не от героического подвига.

Князь, сопровождаемый тремя нижними чинами, продолжал путь по лесной опушке. Солдаты были еще среди деревьев, когда конь князя вынес его на поляну.

Конь, неожиданно для Олега, зафыркал, навострил уши и остановился. С противоположной стороны, из леса, одновременно выступили пять немецких кавалеристов. Кони немецких кавалеристов, как и конь князя, сделали соответствующее количество шагов друг другу навстречу.

Всадники, сопровождавшие князя, были еще в лесу, и коней они остановили на опушке, не доезжая поляны. Кони немецких кавалеристов остановились, как и конь великого князя. У немецкого разъезда не было пик, как не было таковых у нижних чинов, сопровождавших Олега.

Пространство было так невелико, что кони не могли разбежаться, и они остановились для того, чтобы дать всадникам в продолжение минуты наглядеться друг на друга.

Из пяти немецких всадников князь приметил только одного, в лакированной каске с медным одноглавым орлом, позолоченным лучами солнца. У немца врезался в подбородок этишкет, и все лицо его налилось кровью. Немец отстегнул кнопку кобуры. Олег вздрогнул.

— Убери, мерзавец, револьвер; ты простой солдат, а направляешь дуло в особу, принадлежащую к российскому царственному дому! — хотел крикнуть князь, но не крикнул, да и немцу было бы все равно: три выстрела последовали одновременно — два с немецкой стороны, один от сопровождавших князя; сухое эхо повторило выстрелы.

Конь князя встал на дыбы и совершил поворот на задних ногах. Олег упал на землю, а немцы повернули коней от русского одиночного выстрела. Один из немецких коней, в знак приветствия, кивнул хвостом.

Олег открыл глаза, небо было прозрачно, как вечность, земля же белая, как полотно. Из его нагрудного кармана выпало шесть золотых. Лужа крови быстро увеличивалась.

«Почему же не оросилась земля: я вижу не росу, а целое озеро крови», — подумал он.

Правая рука его была откинута, и она, не будучи пораженной пулей, казалась ему чужой. Все цвета были белы, и все краски в природе для него исчезли навсегда. Он обожал искусство вообще и потворствовал живописи, в частности, но последняя живопись была страшна и правдива: на белом безбрежье лежала человеческая рука, соседствовали с ней лужа крови в шесть рассыпанных золотых. Олега в последний раз посетил страх, он искривил лицо и что-то воскликнул.

— Наповал, что ли? — спросил спешившийся солдат, один из сопровождавших князя.

— Лоб похолодел, а сердце будто бы тикает, — констатировал другой, ощупывая недвижимое тело.

Князь лежал недвижимым и униженным, как бы прося извинения у солдат за то, что ничего героического он все же не совершил.

Умер он через несколько недель. О его красивой и героической смерти писали российские простаки в периодической прессе того времени…

Автор не повторит того, что сказали простаки, и возвратится к Ренненкампфу.

— Вы говорите, генерал, что на фронте переменный успех в нашу пользу? Я это, генерал, предвидел! — произнес Ренненкампф и положил на стол трешницу повару за отличную пробу.

8. Последующие этапы действия

Мы лучше пользуемся исключением, нежели правилом.

Как известно, первоначально измерение сыпучих тел производилось русскими на глазок. Впоследствии людские домыслы изобрели фунты, однако довольствовалось население не фунтами, а походами. Точность как таковая в русском обиходе отсутствовала. Русское правительство точности предпочитало произвол: оно многим овладевало, но в совершенстве ничего не осваивало. Освоить же российскую территорию было так же возможно, как осоюзить кожей валяные сапоги, правители, однако, предпочитали держать нацию босиком.

В сороковых годах минувшего столетия русские проложили первую железнодорожную магистраль, соединившую Москву с Санкт-Петербургом. Император Николай Павлович, обозначая направление железнодорожного полотна, провел на карте точную черту по линейке от первоначального пункта до конечного. Ему представили на утверждение общеевропейский поперечный размер железнодорожной колеи, но император приказал увеличить в ширине поперечник между рельсами. Он не принимал в расчет ни экономических выгод, ни стратегических соображений: произвол монарха ложился на плечи нации, несущей железнодорожные тяготы.

Двадцать первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года в салон-вагоне ставки верховного главнокомандующего, по случаю дарования победы русскому оружию под Гумбиненом, совершалось церковное богослужение. Протопресвитер ставки Георгий Шавельский провозглашал многолетие войску, продолжавшему поход на Берлин. Чины ставки никли седыми головами: радость была в сердце каждого, богу же ничего не требовалось, кроме смирения. Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, не тяготился обособленностью русской железнодорожной колеи: он полагал, что если вверенному ему воинству суждено вторгнуться в столицу немцев — провиант для армии можно будет доставлять туда гужевым транспортом на волах. Протопресвитер кадил в пространстве благовонием ладана, а на груди его блестел крест на георгиевской ленте, полученный им в русско-японскую войну. Предки протопресвитера были богатые евреи, он же выкрестился, окончил семинарию и, посвященный в сан, чувствовал себя подлинным посредником между богом и высшими чинами ставки. Внешностью Шавельский походил на Христа, богослужение же совершал по-актерски.

Провозгласив многолетие российскому императорскому дому, Шавельский окропил присутствующих освященной водой и первым допустил к кресту великого князя, положив на его узкий лоб кропило, обмоченное в воде. Облобызав крест, великий князь приложился к прозрачной руке протопресвитера, осторожно взял его под руку и отвел в отдаленный угол салон-вагона для духовного собеседования. Они сели на диван и утонули в его объемистых сафьянных подушках. Великий князь и в сидячем положении был на голову выше своего собеседника, а потому он без затруднения осматривал сверху вниз широкие полы рясы протопресвитера. Он придавил носком сапога окурок, попавший каким-то образом на коврик. Окурок смутил великого князя, и, растаптывая его, он перенес свой взор на застывшую в неподвижности фигуру протопресвитера.

Великий князь разглядел протопресвитерские сафьянные полусапожки, на короткие голенища которых напущены были синие бархатные шаровары. Великому князю стало неловко: он совестился мыслить о том — юбки или шаровары носят духовные лица под подрясником?

— Ваше преподобие! — произнес великий князь. — Ныне, в час светлой радости, я, нечестивец, омрачен.

— Я буду молиться, чтобы душа вашего высочества прояснилась! — вздохнул протопресвитер, и оживившиеся его глаза заискрились. — Перед духовным отцом не утаивают грехов даже и цари!

Шавельский выразил мысль смело и уставил свои жгучие черные глаза на великого князя, понимая, что мистическое нутро высокого собеседника он может поразить только продолжительным взором. Великий князь, действительно, не выдержав чужого взгляда, опустил глаза, а протопресвитер скрыл благопристойную улыбку в кудрявой, присущей его сану, черной бороде.

— Я, отец Георгий, — мягко признавался великий князь, — принимая на себя великие обязанности перед царем и родиной, дал обет: не возвышать гневного голоса по отношению к ближайшим сотрудникам. Ныне же я не удержал гнева в сердце, чем, как мне кажется, нарушил обет, данный перед богом.

— Обет перед богом — нерушим! — перекрестился протопресвитер. — Но кающихся грешников господь бог может даже обнимать у врат рая…

— Я, ваше преподобие, изъяснился по-русски, но весьма круто с личным адъютантом — Владимиром Ивановичем фон Дерфельденом. Он, правда, немец по происхождению, но человеческие качества его достойны уважения…

Великий князь воспроизвел крутые русские слова, которыми он объяснялся с личным адъютантом, и протопресвитер вздрогнул.

— С нами крестная сила! Но в чем же, однако, повинен ваш раб и слуга?

— Спал, мерзавец! — воскликнул великий князь и решительно поднялся. — Спал, тогда как мы получили первую весть об исходной победе русских войск в гумбиненской операции.

У великого князя прошло мистическое одурение и обнажилось деспотическое нутро: он стал кричать на отсутствующего адъютанта, но смотрел протопресвитеру в глаза. Шавельский выдержал его взгляд, не смутившись, встал и подошел к нему твердо и уверенно.

— Ваше высочество! — отчетливо и ясно отделял он каждое слово. — Ваш ангел-хранитель, — в миру архиепископ Николай Мирликийский, — мудрейший из людей своего времени, на одном из вселенских соборов, в порыве гнева, дал звонкую пощечину еретику Арию. Православная церковь не могла не одобрить действия святителя, и никому другому не воздается хвала первоначальными словами тропаря: «Правило веры и образ кротости». Кротость, ваше высочество, как видите, не снята со святителя пощечиной, если его достойный гнев угоден богу…

По мере уяснения мысли протопресвитера с лица великого князя сходило раздражение, и он счастливыми губами вторично приложился к протопресвитерской духовной руке.

— Лучше торжествовать, чем омрачаться, — убедил он себя и отошел в противоположный конец салон-вагона.

Начальник штаба генерал-адъютант Янушкевич, гладко выбритый, с лицом, лоснившимся от сытости и упоения, полировал ногти. Он упрекал генерал-квартирмейстера в том, что последний мягко выражается в директивах, не называя столицы немцев ее точным именем. Победа под Гумбиненом, однако, привела осторожного генерала Данилова в восторг, и он, поддавшись уговорам начальника штаба, воскликнул:

— На Берлин!

— Браво, Юрий! — одобрил подошедший великий князь, пожав генерал-квартирмейстеру руку.

— Ники!

Янушкевич вздрогнул, но называли не его: великому князю он был тезка и по имени, и по отчеству.

Анастасия Николаевна вошла торжественно и, вытягивая носки атласных, небесного цвета, туфель, осторожно ступала по ковру. Ее талия была плотно охвачена корсажем, и бирюзовое шелковое платье легонько шелестело от движения.

— Ники, можно ли мне пройти в аппаратную?

Генералы поклонились, но не могли подойти к ее руке: она держала титульный императорский бланк, сложенный вчетверо, и огромный флакон цветочного одеколона с пульверизатором…

— Сопровождай же меня, Ники!

Павел Шатров вчера где-то на глухой станции сопровождал Ирину, несмотря на то, что она не была ни его женой, ни великой княгиней. Он, правда, в порыве нежности прижимал ее к пылкой груди и называл принцессой его ласкового сердца. Заурядные слова Павла Шатрова побеждали простое сердце калужской портнихи, и она была благодарна, что неминуемый рок толкнул ее на героические подвиги. Она и ее подруги сопровождали любимых, избранных среди многих, и мир для них являлся сокровенным; в порывах страсти они растворялись в мире, как в вечности. На железнодорожной станции они услышали игру на гармошке, под которую неведомый им нижний чин пропел куплет густым альтом:

Прапорщик запаса, находившийся на платформе, поправил нижнего чина, что немцы — не азиаты, а вполне европейская нация. Нижний чин, не признав в прапорщике запаса настоящего офицера, долго смотрел, как тот удалялся на противоположный конец платформы.

— Шпиен! — воскликнул нижний чин.

Иван Бытин, обрадовавшись чужому слову, засунул в рот два пальца, звонко и продолжительно свистнул.

— Ага! — сказал он самому себе. — Прапорщик-то, в самом деле, должно быть, шпиен: он вздрогнул, услышав мой свист…

— Вполне возможно, — согласился Павел Шатров. — В нашей сельской местности кто ворует кур, у того руки трясутся…

Илья Лыков утверждал правоту прапорщика, сообщив друзьям, что Азия есть особая страна света, за что калужская продавщица Тоня, обожавшая образованность, удостоила его тайным, но непринужденным поцелуем.

Долгий состав эшелона отходил на запад под частные размышления Ивана Бытина: нечто пробудилось в нем для понимания порядка вещей в мире по-новому.

В ночь на двадцать первое августа эшелон прибыл на станцию Вильна, где сиял электрический свет и торжествовали досужие горожане. Гирлянды пересекали улицы и переулки, и походили они на разноцветные яркие девичьи бусы. Музыка оглашала обширный перрон вокзала многоголосым маршем, то возвышая мотив до вершин манчжурских сопок, то понижаясь в переходных мотивах до заунывно-радостной тоски по родине.

Иван Бытин, приказав друзьям соблюсти девиц от похитителей, никем не сопровождаемый, удалился на перрон: горожане по-праздничному ликовали, и разноцветные точки конфетти путались в световых эффектах электричества. Дамы предпочитали носить белые платья, ибо доброта и праздность лежали на их торжествующих лицах, а тяготы войны еще не наложили на их сердца своего траура. Питательные пункты, открытые для нижних чинов, ломились от колбас, грудинок и ветчин. Город давал бал в честь победы под Гумбиненом генерала Павла-Георга Карловича Эдлер фон Ренненкампфа, бывшего командующего виленским военным округом. Супруга генерал-адъютанта, окруженная вниманием, находилась при буфете первого класса, собственноручно наливая чай господам прапорщикам из огромного никелевого самовара. Она являлась главной виновницей торжества, ибо держала в своих руках все сведения об операциях на фронтах: о победе над немцами она узнала от мужа прежде, чем сам российский император.

Вильна, таким образом, торжествовала победу, и музыка приятно насыщала сердца досужих горожан.

Иван Бытин, невзирая на торжество, торопливо ел колбасу, пронизанную жирным шпиком и густо сдобренную пряностями и чесноком. Дамы в белых платьях дарили ему плитки шоколада, обернутые фольгой, и он, будучи расчетливым, услаждая утробу колбасой, прятал шоколад в глубокие карманы солдатских шаровар. Он заготовлял провиант для всех, нанизывая колбасные коляски на левую руку и нагружая фуражку сигарами из душистого табака. Виленские горожане, в знак победы русского оружия, отпускали все бесплатно и потворствовали тому, кто уносил много продуктов. Иван Бытин стремился возвратиться к друзьям и подругам, но на перроне его остановила белокурая барышня, имевшая чем-то его, как нижнего чина, одарить. Он охотно принял от нее кисет, наполненный конфетами, и с удовлетворением прочитал вышитую надпись: «Кого люблю — тому дарю». Белокурая барышня вышивала кисет собственноручно, но надпись придумала ей ее горничная.

— Солдатик, ты будешь мне писать? — настойчиво пытала она его, счастливая передачей. — Про бой, про твои подвиги? Твой адрес — действующая армия?

Иван Бытин вертел кисет в руках, извлекая из него конфеты, где также нашел и адрес белокурой: она называла город и улицу, номер дома и квартиры, и он, разумеется, считал долгом писать ей непременно.

— Ты какого полка, солдатик, как тебя зовут? — допытывалась она.

Иван Бытин потел от неловкости, не зная, как звать себя — Иваном или Ванькой, он был груб по натуре, но не терпел фамильярности.

— Отвечай же, солдатик! — сгорала она от любопытства. Иван Бытин мнил скорее себя солдатищем, чем солдатиком. Он обиделся за ее фамильярность и, кивнув головой, высунул язык. Из уголка кисета он сделал комбинацию, похожую на комбинацию из трех пальцев.

— Понимаешь? — грозно воскликнул он, и у белокурой барышни покраснели уши.

— Когда солдат ложится с девкой переспать, он не называет своей фамилии!

Иван Бытин отступил на шаг и энергичным жестом бросил полученный кисет. Белокурая барышня разрыдалась, но Иван Бытин ушел, оставив ее без утешения. Он спешил к друзьям и подругам, чтобы рассказать о всем случившемся. Однако он неожиданно пришел к заключению, что не всякая правда может быть правдивой: его друзья верят, что он победит сердце берлинской потаскухи, но поверят ли они тому, что им польстилась белокурая барышня из благородных?

Нижние чины, попадавшиеся ему навстречу, лезли по тормозным площадкам и под вагоны; они грызли орехи, семечки, выплевывая скорлупу, хрустевшую под ногами. Стоял праздник, и люди без пользы для себя пожирали все, что созидалось годами: неправдивая правда лежала повсеместно.

К четвертой платформе железнодорожного дебаркадера плавно подошел санитарный поезд, привезший первую партию раненных под Гумбиненом. Патронессы благотворительных обществ, ожидавшие его прибытия на платформе, стремились нести в вагоны подарки и утешения. В вагонах пахло йодом и хлороформом, карболовой кислотой и борным раствором. Блестящая белизна бинтов и ваты походила на выпавший ранний снег, холодный, но радостный. Раненые нижние чины, однако, торжествовали не от праздничной чистоты, а от того, что каждый из них вышел из пекла боевого огня живым. Телесных же изъянов в виде ранений они в расчет не принимали.

Иван Бытин, в свою очередь, переступил порог вагона за дамами-патронессами, и одна из происшедших сцен тронула его грубое сердце. Военный фельдшер, сопровождавший патронесс, обратил их внимание на одного тяжело раненного солдата, у которого притупился взор, а лицо потеряло осмысленность.

— Тут, уважаемые мадамы, полная расовая трагедийность! — произнес военный фельдшер тоном профессора. — У раненого на лице пропадает растительность: он вчера был оскоплен осколком снаряда, и очаг его человеческой энергии погас навсегда!..

Военный фельдшер сверкал очками, носимыми им для солидности, но Иван Бытин, дорожа очагом своей собственной энергии, поспешил выйти из вагона.

Когда Иван Бытин подходил к составу своего эшелона, его остановил подросток лет тринадцати на вид, но державший себя смело и настойчиво: он не говорил, а только мычал. Иван Бытин протянул ему плитку шоколада, но подросток отстранил шоколад за ненадобностью. Он прижал ладони к своей груди, а потом ткнул пальцем в грудь Ивана Бытина. Иван Бытин повторил его прием в той же вариации, чему обрадованный подросток по-детски улыбнулся, произнеся неведомую шумовую гамму: он явно был глухонемым. Чтобы в чем-то убедить собеседника, подросток загреб руками пространство с востока и показал направление к западу.

— Понимаю! Ты из дома бежишь на войну, — определил Иван Бытин и указал подростку место рядом с собой на открытой платформе. Иван Бытин причислил его к хозяйству роты, под видом того же инвентаря, каким значились у него калужские девицы. Павел Шатров придумал для подростка новое, необыкновенное имя, краткое и строгое: «Скадник».

Состав тронулся после двухчасовой стоянки; он уходил в глубокую ночь, и над ним блестели те же звезды, что блещут над любой черноземной сельской местностью. Мир был огромен, однако никто из присутствовавших не ощущал, что земной шар есть только незначительная в мировом пространстве точка.

Калужская портниха Ирина, наблюдая небо, вспомнила о своей матери: старушка, видно, тосковала по пропавшей дочери, и, быть может, этой тихой ночью их взоры сошлись именно на одной и той же звезде.

— Нашу молодость согревают холодные звезды! — вздохнула портниха.

Всем им легко дышалось, но равномерный стук колес приближал их к чему-то таинственному, объединяющему в сердце и радость, и страх.

— Ты правду сказала, Ирина, — подтвердил Иван Бытин. — Даже и жесткий снег румянит молодое лицо.

Иван Бытин желал рассказать своим друзьям о встрече с белокурой благородной барышней на перроне виленского вокзала, но с таким расчетом, чтобы неправда прозвучала правдиво.

— Ты слышал, Скадник, как я ее отчехвостил? — обратился он к глухонемому.

Скадник сидел на краю платформы, свесив ноги, ему по-своему представлялся мир: он полагал, что под воздействием поезда убегает пространство; таким образом он в своей сельской местности крутил бочку, танцуя ногами на ее переменной вершине.

Иван Бытин, разумеется, знал, что Скадник его не услышит, он рассчитывал пробудить интерес к своему сообщению у других, что полностью и оправдалось.

— Кого же это ты отчехвостил? — поинтересовался Павел Шатров.

— Одну потаскуху, — с пренебрежением ответил Иван Бытин.

Он немного помолчал, но боялся, что интерес Павла Шатрова прекратится только на этом, и более обстоятельно разъяснил:

— Она из благородных, а, — ей-богу, правда, — сама навязывалась…

— Что же, благородные тоже живут без понятия. В нашей сельской местности породистый производитель покрывал любую захудалую матку.

Подобное замечание Павла Шатрова укололо Ивана Бытина в сердце: оно сводилось к тому, что благородная барышня, если бы она имела понятие, то, по всей видимости, не стала бы навязывать себя ему, обормоту.

— Порода и благородство — разное дело! — обиженно заметил Иван Бытин.

Двести двадцать шестой пехотный полк торопился к западной границе, и нижние чины пока что беззаботно спали, укачиваемые движением поезда. Поезд подкатил к перрону в двенадцать часов дня, и проснувшаяся калужская портниха поглядела на мир сквозь отверстие в брезенте.

— Вержболово! — произнесла она, прочитав это слово на фасаде станционного здания.

— Вержболово! — подтверждали отдаленные возгласы нижних чинов.

Над составами поездов стоял полдень — солнечный и безмятежный. Калужская портниха при помощи Павла Шатрова спрыгнула с груженой платформы, а великая княгиня Анастасия Николаевна, сопровождаемая мужем и генералами ставки, прошла через площадку в соседний салон-вагон.

Телеграфные аппараты Юза походили на фисгармонию с надстройкой салазок и контактных рычагов, увенчанных подвижными колесиками и маховичком для рулонов. Где-то за мраморными досками скрывались таинственные механизмы, питающиеся током по проволокам, повисшим на фарфоре изоляторов. Телеграфных аппаратов было много, и перед каждым из них сидел телеграфист, одетый по форме.

— Которым аппаратом принята эта телеграмма? — строго спросила княгиня, протягивая депешу дежурному.

— Телеграмма на имя вашего высочества принята аппаратом номер четыре, — ответил начальник, отдавая честь.

Великая княгиня приблизилась к аппарату, смутив близким присутствием работавшего телеграфиста: лента тянулась с рулона по шкивчику, телеграфист осторожно поворачивал приемочную катушку, наматывая на нее выбитый текст.

— Я произведу дезинфекцию вашего аппарата, — сообщила она, нажимая резиновую грушу пульверизатора. Генералы молча склонили головы, приняв дезинфекцию телеграфного аппарата как нечто должное.

— Да, господа, тут мой долг перед отечеством, — подтвердила она и удалилась. Генералитет, возглавляемый великим князем, последовал за ней, и, придя в оперативную, все остановились у стола с географическими картами.

— Ники! — произнесла она и передала телеграмму великому князю.

Великий князь, прочитав депешу, судорожно сжал ее в руке и отбросил в дальний угол.

— Мерзавец! — прошипел великий князь.

Великая княгиня произвела дезинфекцию того телеграфного аппарата, который принял на ее имя телеграмму от Григория Распутина. Старец пространно и многословно изъяснялся в том направлении, чтобы великая княгиня была смиренной и не гордилась тем, что гумбиненская победа является совершившимся фактом.

Благородное сердце великого князя, разумеется, не могло не реагировать на дерзкий поступок грубого мужика, более приближенного к царскому трону, нежели он. Великий князь когда-то сам приблизил старца ко двору, ныне же он утверждал, как и прочие российские простаки, что если династия очистится от грязного мужика, тогда на чистом фоне монархии расцветет общее благосостояние. Периодическая пресса посвящала тогда старцу газетные столбцы и подвалы, ниспровергая мужика во имя благочестья венценосца. Чаяния российских простаков лежали на стороне верховного главнокомандующего: это они довели до сведения народонаселения, что когда Григорий Распутин просил разрешения на приезд в ставку, то будто бы великий князь кратко телеграфировал: «Приезжай, повешу!» Простаки также утверждали, что и у простого солдата скорбно на сердце потому, что русская царица состоит в полюбовницах у простого мужика. Никто из простаков не предполагал, что нижние чины, — мужики, одетые в шинели, — смотрели на портреты царских дочерей с вожделением.

Великая княгиня удалилась к себе. В салон-вагоне было душно, и великий князь приказал опустить окно. Юрий Данилов показал ему полученную депешу, в которой Самсонов испрашивал дневки на предстоящее двадцать второе августа.

— Берлин — девиз наш, а не дневка! — вознегодовал великий князь.

Тяготение к столице немцев не давало ему покоя, и он мечтал, что только там произойдет второе в текущем году свидание российского императора с французским президентом. Для второй встречи с французским президентом он не предназначал своего царственного племянника: только он, единственный человек, есть родной внук Николая Первого — твердого императора. Таким образом, неизбежный рок принесет ему коронацию в Берлине, где две могущественные армии — французская и русская — сойдутся как на стыке.

— Берлин! Только Берлин! — мечтательно произнес великий князь, вздыхая. Он сел у открытого окна и стал слегка покачиваться. Ему казалось, что поезд ускоренным ходом везет его в столицу немцев.

— Однако, что за гадкие запахи! — воскликнул он, вскочив со стула.

Встревоженный генерал Данилов высунул голову в окно и, понюхавши воздух, подтвердил:

— Да, ваше высочество, пахнет дурно: это — запахи войны…

9. Имя героя нации

Он без имени, но оставил нам визитную картонку с выразительной надписью: «Война».

В полдень двадцать второго августа двести двадцать шестой пехотный Землянский полк перешел немецкую границу у Вержболово. Полковник Толбузин, возглавляя движение полка, остановил коня на мостике и, спешившись, опустился на колени перед полосатым пограничным столбом. Нижние чины, замедлившие ход по команде, являлись немыми свидетелями церемониала: командир полка троекратно поцеловал бровку рубежа. Пограничный полосатый столб, с двумя прикрепленными на нем орлами, заинтересовал Ивана Бытина в том смысле, на чьи средства он сооружен: на русские или на германские. Прапорщик Никитин, младший офицер седьмой роты, утвердительно ответил, что полосатый столб сооружен на обоюдные средства означенных государств, в противном случае никакой бы международной справедливости в мире не существовало.

Иван Бытин прочитал одну из надписей под германским гербом, гласившую нижеследующее: «Если орел этот был бы натуральным, я из его крыльев повыдергал бы все перья». Ниже надписи обозначалась дата текущего дня, чин и фамилия — имярек. Иван Бытин признал надпись жесткой, но жесткость, от которой стынет кровь, преднамеренно входила в общий обиход. Двадцать второго августа верховный главнокомандующий телеграфно доносил августейшему императору игриво рубленым слогом:

«Не смел бы беспокоить донесением о мелком деле, но решаюсь это сделать как державному шефу нижегородцев: семьдесят отборных германских разведчиков с офицером были встречены эскадроном нижегородцев. Результат: кроме шести взятых в плен, все изрублены; нижегородцы — четверо ранены пулями, два тяжело; холодным оружием — ни одной царапины».

В тот же день писатель, предки которого когда-то были возведены в графское достоинство, с легким сердцем пояснял обветшалому миру:

«Мировая война называется великой потому, что под ее ударами рухнуло очарование железной культуры и вновь был пробужден к жизни трагический дух».

День двадцать второго августа, правда, не являлся обособленным днем в истории империалистической войны, он был обычным днем лжи и бахвальства, порождаемых войной. День этот является, однако, началом катастрофы двух русских армий — Первой и Второй, началом общего поражения русского деспотизма.

Илья Лыков, переступая границу немецкой земли, думал о словах Стыка, оставленного им в тюрьме при спасской части. Стык объявил там себя пораженцем, но он, Илья Лыков, шел будто бы полным победителем по территории чужой нации: он был молод, слова близкие понимал только сердцем, а не разумом. Он также искренно желал поражения русском армии, но во имя ли победы немцев? А что предстояло поражение русских войск — это мог чувствовать и находившийся в тылу сельский агроном. В день двадцать второго августа агроном этот ехал с далекой окраины в уездный город. Кругом были необозримые черноземные российские поля, где-то, далеко на чистой полосе горизонта, под нависшей тучей стояли два мужика: они говорили про войну. Что думали мужики в сумраке, было неизвестно, но агроном, — он же и писатель, — обратясь к кучеру, вдруг решительно произнес:

— Глеб, а все-таки немцев мы победим!

— Бог знает! — вздохнувши, ответил кучер.

«Так все теперь отвечают в России, — писал потом агроном, — когда скажешь слишком решительно «мы победим»; я успел уже полюбить эту поправку на голую железную волю и смутно слышу в ней силу, большую, чем железный закон. Спустя немного я сказал еще кучеру, что и немцы христиане.

— Я знаю, — ответил он, — только мы христиане простые, а они христиане косвенные.

— Как?!

— Так, что они косвенные: немец вперед знает, а я вперед знать не могу; у нас просто живут, а немец придет, посмотрит на меня и определит, кто я и на что я ему годен, он вперед знает, что из меня выйдет.

Все темнело и темнело в поле, потом луна взошла, очень большая и полная, но при несчастий двери к природе закрыты: луна и земля были сами по себе, а железный человек шел сам по себе прямо на нас, и было так страшно думать, что ему все известно вперед, на что мы с Глебом годны и что из нас выйдет».

Мысли эти проникли в печать, но среди общего восторга они должным образом не прозвучали.

Двести двадцать шестой пехотный землянский полк переходил границу в повзводном построении, с укороченными дистанциями между рот. Когда четвертый взвод шестнадцатой роты последним завершил переход границы, командир остановил полк на пятиминутный привал. Нижние чины, осмотрев чужую территорию и изумившись ее благоустройством, одновременно, во все четыре тысячи глоток, протяжно иположительно произнесли:

— Ееееоооооо!

Недоговоренный мат нижних чинов многое определял: позади них лежала черноземная русская полоса, косматая, как неприглядная баба, неряшливая, как ведьма, блуждающая среди бурных метелей. Кто-то властно проложил тонкую бровку рубежа, так что даже и ветры не могли перенести мусора с российской земли на благоустроенную территорию немцев. Поля и долины, рощицы и леса, реки и водоемы были здесь возделаны и сооружены пульсирующим напряжением сильной человеческой воли. Железное полнокровие лежало на гладких шоссейных дорогах, обсаженных стройными деревьями, на проселочных межах, залитых цементом и засыпанных мелкодробленым гравием. Нижние чины уяснили, что немцу запутаться на своей территории действительно невозможно: надписи и стрелки на столбах указывали и любое направление, и количество километров от каждого перекрестка до ближнего и отдаленного населенного пункта.

Илья Лыков стремился к тому, чтобы все освоить разумом, и как наблюдательный человек стал примечать некоторую разницу между полевым благоустройством немецкой территории и русской. Илья Лыков с дней отрочества обожал калужские окрестности: они прельщали его взоры своей дикостью и сочным напором полногрудого чернозема — с зрелой зеленой растительностью там соседствовал необузданный бурьян, и в топырящихся листьях крапивы Илья Лыков часто обжигал свои голые икры.

Перешагнув немецкую границу, Илья Лыков окончательно потерялся: ничего калужского территория немцев не напоминала; у немцев отсутствовали селения в русском смысле слова, так как не было скопления изб с дворами и пристройками.

Постройки немцев располагались близ шоссейных дорог, они сооружены были из красного кирпича, покрыты же черепицей. Все дома и надворные постройки утопали в зелени, не походя, однако, ни на усадьбы русских помещиков, ни на пригородные российские особняки.

— Да, немец точно знает, чего он хочет! — вздохнувши, произнес Илья Лыков.

Мысли его уносились неведомо в какую сторону, и он смотрел уже вперед, больше не удивляясь: все было расставлено как нарочито — лес и карты полей, фасады домов и проселочные дороги. Суглинистая немецкая земля давала, должно быть, рекордные урожаи: жнивье на немецком поле прокалывало грубые подметки солдатских сапог. Война пока что не оставила тут ярких следов.

Илья Лыков и Павел Шатров, высланные в дозор под командой ефрейтора Михаила Пафнутьева, подошли к фольварку, обнесенному деревьями. За строениями фольварка лежал сад, пересеченный водоемом, и стадо гусей в сонливой усладе покоилось на воде. Дозорные имели задание обследовать фольварк, куда вела проселочная дорога, облицованная дробленым гравием и серым песком. Кирпичный дом обращен был фасадом на строения, и досужему владельцу в свое время не составляло затруднения обозревать из дома все, что происходило на площадке перед строениями.

Пять рослых рябых коров, похожих одна на другую, тосковали у колодца, обнюхивая и облизывая торчавший чугунный насос. Человек отсутствовал, но везде оставались его следы: все на своем месте, не было лишь того, кто установил тут соответствующий распорядок. Малые и старые спешно бежали от войны, унося главным образом себя и оставляя предметы. Коровы тосковали от безлюдья и, завидев дозорных нижних чинов русской армии, протяжно замычали. Коровы привыкли пить у колодца из корыта, и в отсутствие хозяина они не утоляли жажды из водоема.

Михаил Пафнутьев понял, что животные призывают на помощь человека, и накачал воды из насоса в продолговатое корыто. Немецкие коровы поразили его сосредоточенной деловитостью: они подошли к корыту после его наполнения и одновременно опустили губы в свежую и прозрачную воду.

Дозорные высказывали свое удивление восклицаниями, а Михаил Пафнутьев, остановившись у скирда пшеницы, был совершенно обескуражен: солома оказалась настолько толстой, что напоминала камыш, созревающий на русских болотах. Михаил Пафнутьев извлек из кармана перочинный нож, торопливо из былинки смастерил флейту, с пищиком на суставе. Флейта заиграла, и детская радость засветилась на лице этого сравнительно пожилого человека: немецкий суглинок, оказывается, давал такую растительность, какой на его памяти еще никогда не приносил российский чернозем.

— Может быть, правда, что можно вырастить пшеничное зерно величиною с куриное яйцо? — озабоченно спросил он.

— Про зерно в куриное яйцо я не знаю, а вот в нашей сельской местности жаворонков из теста выпекают, — степенно ответил Павел Шатров.

— В нашей деревне в среду на четвертой неделе великого поста из теста пекут кресты, — вздохнул Михаил Пафнутьев и перекрестился.

Кресты напомнили ему многое: предстоящую войну, благословение престарелой матери, напутствие жены и дубовый скорбный памятник на одинокой могиле. Михаилу Пафнутьеву стало жутко от того, что мирный фольварк пуст, а ведь несколько дней тому назад тут твердо ступала уверенная нога. Чьи-то глаза с того же места видели вон тот ближайший хвойный лес, рыжевший от заката солнца и темневший от свирепых туч.

Страх овладел хозяином фольварка, и он, должно быть, не располагал временем, чтобы повесить замок на прочную дубовую дверь.

Дозорные покинули фольварк, чтобы обследовать оставленные немцами окопы, лежащие впереди. Окопы, однако, не являлись какой-либо достопримечательностью: они были сооружены наспех и весьма примитивным способом. Немцы копали их под ружейным огнем, а под огнем и немец, привыкший в обычное время пользоваться высокой техникой, возводил нечто примитивное: под огнем каждый солдат — от капрала до генерала — стремится сохранить голову прежде другой части тела.

Михаил Пафнутьев спустился в окопы, порылся в соломе прикладом винтовки и осторожно, двумя пальцами, поднял кусок марли, обложенный ватой.

Кровь, просочившись сквозь вату, запеклась и выцвела, потеряв обычную яркость.

А Павел Шатров в это время детально изучал найденные им стальные осколки снарядов: блестящий металл, отполированный когда-то в мастерских, покрылся мелкими крапинками ржавчины.

— Природа вершит чудеса! — воскликнул Павел Шатров. — В нашей сельской местности у одной девки зимой лицо бывает свежее, а весной так же покрывается рыжими пятнами, как вот этот осколок.

— Снаряд, Павел, сооружает не природа, а человек, — заметил Илья Лыков. — И сооружает его для того, чтобы разорвать порохом. Порох тоже изобретен человеком, а разрывает он снаряд, чтобы истребить многих из нас.

— Это обидно, Илья Максимович! В нашей сельской местности одна свинья поедает свой приплод после каждого опороса, но сама себя слопать еще не ухитрилась.

— Человек — тоже свинья: свой род ему истреблять нипочем! — определил кто-то из подошедших.

Последнее замечание, однако, не вызвало улыбки: очевидность войны была явной, и один только вид марли, орошенной человеческой кровью, мог каждого омрачить. Нижние чины выражались осторожно, слова их были проникнуты деловитостью и подступали скорее к сердцу, чем к разуму. Нижние чины продолжали дальнейший путь в увеличенном составе, и, присмиревши, они неожиданно остановились у невысокого холмика: могила была еще свежей. Вырытая наспех под огнем, она имела глубину в несколько десятков сантиметров: зеленая гимнастерка отчетливо просачивалась сквозь насыпь, а торчавшие на поверхности подошвы массивных ботинок с конусовидными шляпками специальных гвоздей были отшлифованы ходьбой по песчаному грунту. Гвозди на подошве стояли стройно, подтверждая строгий вкус сапожного мастера.

— Прочно эта подошва наступала на землю! — со вздохом произнес Михаил Пафнутьев. — Кругом немец — железный человек!

— Стоял железный человек на железе, а все равно повалился, — мрачно добавил Илья Лыков.

— Ничего, друзья мои, на свете нет прочного! — воскликнул Павел Шатров. — Сталь железо ломает, а ржавь его ест! В нашей сельской местности…

— Ах, оставь ты свою сельскую местность! — гневно вскричал Илья Лыков и отошел от могилы неизвестного. В словах Павла Шатрова о том, что сталь ломает железо, он чувствовал правду, но чтобы в мире не было ничего прочного, — это было ложно.

Илья Лыков постепенно начинал понимать слова Стыка о поражении русского войска: поражение было необходимо, чтобы сломить произвольный деспотизм русского самодержавия. Но ведь Стык ничего не сказал. А Илья Лыков в свою очередь ничего у него не спросил, что думает Стык о Германии, где есть территориальное благоустройство, а прочности все же нет. В прочности положения немецкого благоустройства Илья Лыков окончательно усомнился. Стыка вместе с ним не было, но его наблюдательность и проникновенность не могли, разумеется, не искать ответов на поставленные вопросы самостоятельно. Он шел по немецкой территории, устремившись вперед, не замечая ничего, кроме косматого, опустошенного и побуревшего неба. Его настиг Павел Шатров.

— Я, Илья Максимович, хотел тебе сказать, что в нашей сельской местности тоже есть солнце и горизонт.

Илья Лыков не удостоил ответом своего друга. Правда лежала где-то в стороне — он это чувствовал, однако и монолог его друга тоже не являлся ложью; что немцы опережали русских, являлось неоспоримым фактом, но в немецком продвижении вперед была только уверенность, а не прочность. Илья Лыков силился отыскать причины, но чувствовал, что для этого у него не было ни опыта, ни познаний: он мало читал и немного видел.

Первые часы пребывания на немецкой территории его научили многому, но вместе с тем он углубился в сомнения: ради чьей же победы Стык желал поражения русской армии?

Илья Лыков устал от размышлений и вместе с друзьями направился к полку, смыкавшемуся в колонные построения. Бледные лучи просачивались сквозь седые облака: энергичное солнце не могло осилить надвигающегося мрака. На горизонте бурели леса, чернели поверхности водоемов, зеркальная гладь заменялась мелкой зыбью. Населенный пункт, не походя на русскую деревню, утопал в рощах с подстриженными деревьями. Усадьбы отделялись одна от другой приличным расстоянием, они были обрамлены насаждениями, но не заборами. Располагались усадьбы произвольно, каждая из усадеб ютилась у ложбин, превращенных в водоемы. Ветер угонял седые облака на восток, и горизонт на западе от перехода солнца на его сторону окончательно просветлел. Горнист проиграл сбор, коленчатый, но одногласный: двести двадцать шестой пехотный землянекий полк расположился на ночлег.

Превосходство немцев понимали все, но столицу их по-прежнему имели в виду. Илью Лыкова и Павла Шатрова встретил Иван Бытин, сопровождаемый Скадником.

Глухонемой отрок окончательно преобразился: его одели в солдатскую гимнастерку, доходившую ему до колен, и подпоясали ремнем с двуглавым орлом на медной бляхе. Погоны с его плеч сползали на спину. Приветствуя появление друзей, он взял под козырек своего деревенского картуза. Скадник чему-то радовался, нечто немецкое его также удивило. Он расстегнул ворот рубашки и из-за пазухи вытащил то, что, по его мнению, следовало показывать всем: это была трубка из фаянса, с цветными рисунками и длинным розовым мундштуком.

Скадник окончательно убедился, что главным в этом движении есть только тот, кто приютил его: кто бы другой осмелился взять чужую трубку среди белого дня и ничего за нее не заплатить? Скадник получил эту трубку от Ивана Бытина в подарок за услугу и показал ее Павлу Шатрову и Илье Лыкову, чтобы подчеркнуть преимущество перед ними его патрона и покровителя. Правда, в Вержболово он обслуживал их всех, относя девицам в овраг борщ в солдатских котелках, а от последних приносил для друзей воздушные поцелуи: самих девиц на территорию временного бивака часовые не пропускали. В полдень полк выступил в поход; девицы, не поменяв юбок на солдатские шаровары, не могли переступить границы. Простившись с милыми у полосатого столба, они высказали надежду, что последние с далекой чужеземной территории напишут им письма и пришлют их через пешее посредство Скадника. Вечером же, когда полк остановился на ночлег на чужой территории, Илья Лыков и Павел Шатров одновременно подумали, не использовать ли им в самом деле Скадника в качестве посыльного с письмами по точному адресу: «Вержболово — овраг».

Но овраг близ Вержболово уже не являлся местом пребывания трех калужских девиц: проводив в полдень своих милых до полосатого столба, они не вернулись к месту своего временного пребывания. Они направились к железнодорожной станции, чтобы обследовать строения, потревоженные немецкими снарядами в первых числах августа. Водонапорная башня, возвышавшаяся над станционными строениями, поразила девиц своей неприглядностью: некогда величавая вершина башни ныне зияла в пространстве черной и бессмысленной пустотой вместо окон. Артиллерийская перестрелка обгрызла углы и выступы — безмолвные каменные массивы подверглись воздействию шрапнели.

На станционной платформе происходило сплошное движение, нижние чины терялись в толпе и находили свои части лишь по догадкам. Эшелоны привозили новые войсковые части, пасть войны поглощала живые силы и мертвые грузы провиантских и огневых припасов.

Трех калужских девиц, в свою очередь, поглотил плотно населенный тыл, ликовавший от предстоящих прибылей, бездеятельности и воровства. Девицы, поглощенные толпою, вспомнили, что они голодны: утром они пили чай при аппетите к супу, но их милые по утрам могли доставлять им только кипяток.

Они направились между линиями и пакгаузами и очень скоро вышли на обширную крытую платформу, где стояло много ящиков. Несколько нижних чинов, осторожно нагибаясь, что-то искали.

— Продовольствие, что ли, надо, барышни? — заговорил с ними один из словоохотливых нижних чинов.

— Возьмем и продовольствие, — сухо ответила Ирина.

— В том-то и штука, что харчей тут нет, а питья сколько угодно!

Он протянул девицам объемистую литровку с этикеткой, испещренной мелким шрифтом.

— Отведайте, барышня, вода целебная!

— Целебная?! — переспросила Тоня, обожавшая медицинские снадобья.

— Натурально целебная. Везли от немцев для наших господ, ан война подоспела.

И нижний чин, дабы доказать, что жидкость в литровке действительно целебная, проткнул штыком пробку внутрь посудины. Из горлышка что-то зашипело и забрызгало: сомнения в целебности воды ни у кого не было.

— Потребляйте, барышни, и исцеляйтесь, — произнес он, показав на примере, как, за неимением стаканов, принимать воду из горлышка.

Напиток назывался «виши», — этикет был надписан на чужом алфавите, но томная продавщица Тоня понимала вкус и не тяготилась чужим алфавитом.

Нижние чины продолжали бы и еще беседу с девицами, если бы не появился среди них бравый фельдфебель с пышными усами: он предложил девицам пищу и кров. Под недоуменные взоры посторонних нижних чинов девицы согласились, и пожилой фельдфебель повел их к месту своей постоянной службы — в управление этапного коменданта армии, квартировавшего тут же, на окраине поселка. Управление коменданта состояло из команды в двадцать семь нижних чинов, немедленно принявших трех калужских девиц на продовольствие из своего котла. У пожилого фельдфебеля с пышными усами, однако, был свой расчет: он оставил девиц обедать с нижними чинами команды, сам же ушел к этапному коменданту — капитану в отставке.

— Васкородь! — доложил фельдфебель. — Я на душу взял грех, а на разуме мне смешно.

— Смешно! — удивился капитан. — Почему же смешно, Федорчук?

— Смешно, вашскородь, от нутра, а смеяться пред вашскородием громко — одолевает робость.

— Робость — рабская привычка!

— Так точно, вашскородь! — согласился фельдфебель.

— Тогда смейся, Федорчук, — смех лучший отдых для человечества…

— Хи-хи-хи… — тонко и деланно рассмеялся фельдфебель. — Я, вашескородь, привел в управление трех девиц…

— Девиц! — напугался капитан.

Старший писарь, утонувший с головою в ворохе бумаг, насторожился и длинным языком облизал оттопыренную нижнюю губу. Федорчук держал руку под козырек. Колени его дрожали.

— Почему же, Федорчук, девиц? — повторил капитан, пытая фельдфебеля неопределенностью взора.

— Они, вашбродь, чистые! — констатировал фельдфебель.

— Возможно, — согласился капитан и о чем-то тихо задумался.

— Одна с ямочками на щеках, вашскбродь! — обрадовался фельдфебель капитанской задумчивости.

— Ямочки — это хорошо! — одобрил капитан. — Мы этапным порядком сопровождаем только нижних чинов в свои части, а не девиц на их родину.

— Мы девиц, вашскобродь, не будем сопровождать: пускай живут на этапе! — нашелся фельдфебель.

— Федорчук, вашбродь, не категоричен, — вставил свое замечание старший писарь. — Девиц положительно надо обмундировать и как нижних чинов зачислить на продовольствие…

Мысль, высказанная старшим писарем, обрадовала капитана: она являлась забавной по существу и приемлемой по форме.

Капитан приказал фельдфебелю привести девиц, чтобы ознакомиться с их женственными достоинствами до полного обмундирования.

Капитан встретил их молчаливым взором, и ямочки на щеках у одной из них, действительно, прельстили его. Он осторожно поднес пальцы к ее подбородку, но получил неожиданный удар по руке.

Капитан застыдился присутствующих, но не находил, что сказать: перед ним стояла девушка, а не нижний чин. Чтобы не скомпрометировать себя в дальнейшем, капитан извлек из кармана две карамельки в синих бумажках, протянув их калужской портнихе.

— Адью-с, — ответила она и положила карамельки за свои широкие скулы.

— Деликатно! — произнес капитан.

Ирина протянула ему руку, которую капитан немедленно поцеловал. Она не возразила, признав в его поступке нечто благородное. Но, ощутив влагу, она вытерла кисть руки о свою юбку и со вздохом горечи произнесла:

— Наслюнил, окаянный.

Капитан запыхтел и зафыркал, но не обнаружил гнева: он приказал фельдфебелю вести девиц в цейхгауз для полного обмундирования.

Полчаса спустя девицы превратились в нижних чинов. Капитан отпустил всех, кроме калужской портнихи, и, позвав своего денщика, тихо спросил его:

— Чем будешь питать нас, братец?

— Можно и говядиной, можно и налимом, ваше скородие!..

— Шнапс, пане, есть? Шнапс!

Изумленная старушка смутно понимала только одно слово из фразы, произнесенной Иваном Бытиным, но не знала, что ему ответить. Иван Бытин не чувствовал того, что постигло калужских девиц, и пытал старушку-немку в те часы, когда денщик подавал капитану на стол говядину и налима.

— Шнапс, — повторил Иван Бытин.

Оробевшая старушка-немка сосредоточенно молчала: запасами «шнапса» ведал ее пожилой муж, отступивший с немецким войском.

— Нет шнапса, подавай водку, — настаивал Иван Бытин.

Старушка чему-то обрадовалась и улыбнулась: слово «водка» прозвучало тверже, и она его окончательно поняла. Иван Бытин показал ей рубль серебром, и старушка-немка удивилась, что на монете царская голова обозначалась отсеченной. Она об этом сообщила Ивану Бытину мимикой и знаками.

— Кайзеру вашему тоже голову отсечем, если водки не дашь! — пригрозил он.

Старуха-немка промычала что-то жалобное и протерла лицевую сторону рубля белым фартуком. Спрятав рубль, она удалилась и минуту спустя вынесла бутылку водки с отчетливой надписью на русском языке: «Казенное вино». На этикетке русским алфавитом обозначалась стоимость и вина и посуды.

Иван Бытин от радости потерял способность говорить и, чтобы убедиться в действительности, взбалтывал игриво искрящуюся влагу.

— Русская водка! — воскликнул он, расцеловав перепугавшуюся старуху-немку.

Ивану Бытину стало ясно, что русская водка была крепче всех вин, которые выделывали на свете все народы. Что немцы, усвоившие высокую технику, предпочитали русскую водку, льстило его национальной гордости.

— Пьем, друзья, за нашу родину и за немецкую нацию! — воскликнул он друзьям, потрясая бутылкой перед их глазами. Он выпил четыре глотка — два за родину, два за немецкую нацию — и передал бутылку Павлу Шатрову.

Павел Шатров проглотил два глотка, но на третьем его остановил Иван Бытин.

— Стой! — объявил он. — Ты выпил за свою сельскую местность, а за немецкую нацию обожди: ты в четыре глотка всю бутылку вместишь.

Солнце уходило на покой, а под горою у водоема дымили ротные кухни. Нижние чины ожидали ужина. Их поражали стада немецких коров, одинаковых по масти: белые и черные пятна лежали настолько ровно, будто на каждую корову они были положены штампом. Отвислые коровьи подбородки лоснились от сытости, а наливное вымя розовело от напора и чистоты. Свиньи пили воду из корыт, но рыхлой почвы не разрывали носом. Где-то в отдаленности смертельным визгом огласил пространство поросенок, и свиные стада насторожились: нечто зловещее доходило до скотского сердца.

— Полакомиться, что ли, поросятиной? — осведомился Иван Бытин.

— В нашей сельской местности убоиной питаются по годовым праздникам, — заметил Павел Шатров.

— Дурак! — обиделся Иван Бытин. — Война что твоя пасха: тут что ни убоина, то человек.

Где-то стреляли нижние чины по определенным целям: стрелявшие целились не только в гусиные головы и свиные пятачки, но и в огромные слезообильные коровьи глаза. Мирно пасшийся скот уходил в леса и в овраги, но пуля сражала жертву там, где она ее настигала. Нижние чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка раскладывали костры, палили свиней, свежевали коров и щипали перья и пух с теплой гусиной кожи. Выпотрошенные объемистые желудки лопались от натуги под тяжестью нижних чинов, становившихся на них ногами. Седой дым стелился по земле, а от причудливых язычков пламени тускнел вечер — холодный и безрадостный.

В небе горели звезды, но на поле не угасали костры. Илье Лыкову стало тяжело, он ушел к сараю и лег на жесткую солому. Луна была прозрачна, ее будто бы только что промыли дождевые брызги. Илья Лыков глядел на луну, лежа на жесткой соломе: холодный осколок планеты был мертв. Ночь уходила в пространство, в природе все совершалось планомерно, но закон планомерного движения нарушался войной.

Людендорф, однако, не замечал, что война породила произвол.

Людендорф стоял на платформе вокзала в Ганновере и, несмотря на три часа ночи, бодрствовал торжественно и неутомимо: он ожидал прибытия генерала фон Гинденбурга, назначенного главнокомандующим Восьмой армией, действующей на восточном немецком фронте. Сам Людендорф назначался начальником штаба означенной армии. Временами он нащупывал то место нагрудного кармана, где хранилось нечто тайное и сокровенное: там лежало письмо генерала фон Мольтке, адресованное ему лично и непосредственно.

Он затвердил письмо наизусть и полушепотом обновлял в памяти его краткий текст:

«На вас возлагается новая трудная задача, может быть, более трудная, чем штурм Льежа. Я не знаю ни одного человека, к которому я имел бы столько доверия, как к вам. Может быть, вы еще спасете положение на востоке».

Людендорф одобрял решительные действия главного командования, которое сняло командующего Восьмой армией генерала Приттвица и его начальника штаба графа Вальдерзее. Однако личность шестидесятилетнего генерала фон Гинденбурга также мало говорила его сердцу. Людендорф старался представить себе внешний образ командующего: проездом в Ганновер он приобрел карточку генерала в берлинской военной фотостудии.

— Я, ваше превосходительство, полагаю, что Мольтке — великий комбинатор, — нарушил молчание личный адъютант Людендорфа. — Назначая командующим армией престарелого человека, он желал, чтобы никто не стал помехой вашей отчетливой стратегической мысли!

Людендорф застыдился, лицо его порозовело, но внутренне он ликовал: адъютант высказал открыто, о чем сам он затаенно мечтал. По фотографической карточке он представлял лицо командующего выразительным, но беспечным.

— Вы, лейтенант, полагаете, что командующий приземист? — спросил он адъютанта.

— Великаны, ваше превосходительство, могут обладать большой физической силой, но разумом они посредственны, — неопределенно ответил адъютант.

В четыре часа на перрон вышел генерал, сопровождаемый адъютантом и носильщиком. Людендорф взглянул на карточку, но поразился не столько сходством, сколько огромным ростом и широтой плеч командующего.

— Ваше имя, как имя национального героя, ныне на устах каждого здравомыслящего немца, — произнес Гинденбург лениво и безразлично.

Голосовые средства командующего вполне гармонировали с его внешностью, что весьма обрадовало Людендорфа: он мыслил, что любой командир прежде всего должен обладать мощным голосом.

— Я польщен вашим вниманием, генерал, — поклонился Людендорф. — Я польщен и обрадован, что вы приняли на себя командование. Я как солдат счастлив работать под вашим руководством.

— Мне повелел мой император, — позевывая, ответил Гинденбург.

К платформе тихо и бесшумно подали специальный состав в два пульмановских вагона, отполированных до блеска.

— Есть ли у вас, генерал, какие-либо личные соображения?

— Мои соображения, генерал, — прекрасно выспаться. Ваш вагон — первый от паровоза.

Гинденбург указал Людендорфу его вагон, сам направился в свой, никому не подавая руки…

10. Прелюдия победоносного марша

Стратегия есть что угодно, только не задача с точным арифметическим вычислением.

Синица собиралась поджечь море, но не овладела способом добывать огонь из кремня и камня. Гинденбург, получивший в дни войны в Германии признание гениального полководца, обладал и кремнем, и камнем, однако лично он в победе повинен был столько же, сколько синица, при которой вспыхнули бы морские воды.

Взводный унтер-офицер второго взвода седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка, в свою очередь, не был повинен в поражении русской армии, когда в историческое утро двадцать третьего августа строго приказал нижним чинам:

— Застегивайте, ребята, туже шаровары: командир батальона будет осматривать набрюшники!

Перед полком лежало поле, покрытое остатками необглоданных костей и разложившимися свиными тушами. Ветер разносил пепел догоравших костров, обозначавшихся черными прогалинами на побуревшем жнивье. Пахло гарью и человеческими испражнениями.

Иван Бытин, развернув соломенный мат, принесенный им из далекой Калуги, с силой и удовлетворением отбросил его в сторону: он понял, что столицы немцев нельзя достигнуть с российскими доспехами. Перед ним лежала немецкая перина, на которой он переспал ночь; она была легка по весу, но громоздка по объему. Иван Бытин, однако, не устрашился объема, твердо уяснив, что до постели берлинской потаскухи все же далеко. Шелковое одеяло также не составляло тяжести, и он примерял на глазок, может ли оно поместиться в вещевом мешке.

Иван Бытин к удовольствию Скадника извлек из кармана казенных шаровар нечто похожее на мешочек из саратовской сарпинки с никелированным тонким капсюлем на одном из уголков. Изделие было немецкого происхождения, а все немецкое привлекало особое внимание нижних чинов.

Иван Бытин, окруженный нижними чинами, отвернул глухой капсюль и не спеша стал надувать мешочек. Скадник под восторженные возгласы нижних чинов взвизгивал от удовольствия: у себя дома он таким же образом, через соломинку, надувал бычий мочевой пузырь, предварительно натерев его золой.

Когда воздух, зажатый в резину, стал тверд, Иван Бытин завернул глухой капсюль и подбросил изделие вверх: ударившись о землю, оно подпрыгнуло.

— Распаскудна же, братцы, немецкая нация! — воскликнул он. — Повсеместно спит на перинах из пуху, а походные подушки набивает воздухом!

Справедливо возмутившись, Иван Бытин размахнулся и ударил походной подушкой по своему сухому колену. Скадник опечалился: разрыва он, разумеется, не слыхал, но к походной подушке как к вещи он отнесся бы серьезнее: скотские пузыри, надуваемые им, он берег гораздо дольше.

Скадник не понимал войны так же, как не понимал бы ее и первобытный человек: к снаряду он отнесся бы как к игрушке, на которую затрачено много труда и научного обоснования. Он не понимал, какие опасности таит культура в ее капиталистическом применении, но обиделся он не на капитализм, а на Ивана Бытина. Иван Бытин понял его обиду и, чтобы его задобрить, взвалил ему на спину два пуховика.

— Ты, малый, не обижайся. Воздух — даровая сила, — сказал он в свое оправдание, — в Берлине я тебе подарю настоящий воздушный шар.

Иван Бытин все остальное добро навьючил себе на спину, не позабыв и солдатской амуниции. Сопровождаемый Скадником, он пошел по направлению к обширным немецким строениям и исчез там будто бы навсегда.

Двести двадцать шестой пехотный землянский полк выступил в дальнейший поход в одиннадцать часов утра, когда солнце уже утомляло зноем. Полк вытянулся больше, чем требовал походный порядок, а полковой обоз к удовольствию командира полка, полковника Толбузина, за одну ночь пребывания на немецкой территории увеличился во столько раз, что сосчитать все движущиеся повозки стоило бы большого усилия.

Полковник лично приобрел два пароконных выезда — четыре арабских коня с упряжью и фаэтонами.

— Немцы — удивительная нация! — обратился полковник к адъютанту. — Сколько у них своих лошадей, а вот кавалерийские части они комплектуют из русских коней!

— Русские кони устойчивее, господин полковник, — учтиво ответил адъютант.

— Вы правы, поручик: в России все устойчиво и выносливо. В Германии расчет на финтифлюшки, а серьезности там мало! — подтвердил полковник.

Обозы проходили бесконечной вереницей, и полковник подсчитывал в уме, какое богатство принес полку первый день похода. Двести двадцать шестой пехотный землянский полк был молод, у него еще не было истории, и полковник Толбузин набрасывал полный текст первой страницы таковой: полк приобрел вначале богатство, а за богатством, как известно, последуют победа и прославление.

Полковник натянул повода и остановился. Верхом на конях ехали не только командиры батальонов, лошади коим положены по штату, не только командиры рот, которым за кадровую службу верховую езду можно дозволить, но на конях сидели все прапорщики запаса, только что надевшие военные мундиры. Справедливый гнев охватил сердце полковника, и он остановил прапорщика Никитина, сидевшего на коне и выпячивавшего вперед грудь со значком юридического факультета на кителе.

— Сходите, рыцарь, с коня! — приказал полковник.

Двадцативосьмилетний прапорщик запаса Никитин оробел и от робости долго не мог закинуть ногу через седло, чтобы спуститься на землю.

— Так я и знал! — негодовал полковник. — У него натурально бабья посадка. Кто вас, прапорщик, подсаживал на коня?

— Ефрейтор второго взвода Михаил Пафнутьев, господин полковник! — признался прапорщик.

Он с большим трудом опустился на землю, вспотев от усилия и покраснев от стыда.

Но полковник в дальнейшем не пытал прапорщика, ибо случилось нечто непредвиденное, воодушевившее командира полка на дальнейшие ратные подвиги.

Поднимая облако пыли, по шоссе, громыхая колесами, неслась повозка, обгоняя общее движение. Обозы и колонны нижних чинов с одобрительным свистом и криком, смехом и улюлюканием охотно уступали дорогу причудливой повозке, а сам командир полка попятил коня на бровку шоссе. Причудливая повозка вышла из облака пыли и отчетливо обозначилась: на ее козлах восседал Скадник, а Иван Бытин, огороженный специальным помостом, стоял в кузове, как капитан на палубе корабля. Помост был обвешан плакатами и рекламами: солидный немец пил пенистое пиво из широкой кружки, а Кузьма Крючков одолевал последнего немецкого всадника. Иван Бытин возвышался над плакатами, как Саваоф над вселенной.

— Где тут, братцы, дорога на Берлин? — спрашивал он. Растроганный командир полка пленился непосредственною простотою души нижнего чина.

— Вы слышите, поручик? На Берлин?! — повторял полковник адъютанту. — А Кузьма-то Крючков каков? А? Нанизал немцев на пику, как кавказец баранье мясо на вертел.

Полковник снял фуражку, чтобы просушить вспотевшую лысину. Он справился о фамилии нижнего чина и еще долго пленялся его непосредственностью.

После некоторого размышления о ратном подвиге нижнего чина полковник приказал восстановить прерванное движение и обратился к оробевшему и приниженному прапорщику Никитину:

— Нижний чин Иван Бытин покорил мое сердце простотой. У меня полковая радость, и я забываю свой гнев: садитесь, прапорщик, на коня…

Прапорщик Никитин, однако, не выполнил командирского приказа — он самостоятельно не мог забраться на седло, а вел коня в поводу. Прапорщик не знал, кому бы уступить навсегда это благородное животное, тогда как генерал от инфантерии фон Гинденбург, несмотря на преклонные годы, отчетливо помнил, что должность командующего Восьмой немецкой армией ему должен уступить генерал фон Приттвиц.

Двадцать третьего августа в два часа дня экстренный поезд специального назначения доставил генерала Гинденбурга в Мариенбург, где расположился штаб Восьмой немецкой армии. Гинденбург вышел из вагона рассеянным: принимая рапорт от коменданта штаба, прибывшего для его встречи, Гинденбург обратил главное внимание на механический стальной аппарат, поставленный какой-то торговой фирмой, бравшей на откуп места на перронах железнодорожных станций.

Гинденбург обратил внимание на впаянную в аппарат никелевую пластинку, с надписью над отверстием: «Опустите десять пфеннигов». Он полез в карман, но его предупредил Людендорф.

Аппарат щелкнул и, к удовольствию командующего армией, автоматически выбросил из своего чрева, в специальный ларчик, плитку шоколада. Улыбка радости еле заметно пробилась сквозь пышные генеральские усы. Командующий армией, сорвав фольгу с шоколада, крепко и дружески пожал руку начальнику штаба.

— Пред монаршей волей его императорского величества мы, генерал, такие же автоматы! — признался Гинденбург.

Людендорф согласился с командующим, и ему как деятельному начальнику штаба льстило то, что незначительной услугой он тронул сердце престарелого патрона.

В штабе армии встретили генералов холодно и неприветливо: Макс Гофман, первый офицер штаба, нового назначения ставки — грубого по форме и несправедливого по существу — не одобрял, считая старого командующего, генерала Приттвица, лучшим полководцем.

Генералы вошли в помещение штаба неожиданно, смутив своим появлением всех чинов, встречавшихся с ними в коридоре. Войдя в оперативное отделение, Гинденбург грузно опустился на стул. Вопреки военным правилам, Гинденбург при ходьбе опирался на толстую суковатую палку, вследствие чего будто бы он и был затем произведен императором в фельдмаршалы. Ревнивый ко всему военному, Вильгельм постарался заменить престарелому герою суковатую палку жезлом.

Макс Гофман выпрямился, чтобы представиться командующему, и рука, протянутая Гинденбургом, оказалась настолько огромной, что пальцы первого офицера штаба могли ощутить только теплую генеральскую ладонь.

Макс Гофман доложил все, что знал, и Людендорф одобрил его доклад.

— Я — лицо новое, но войны все равно отложить нельзя, — сказал Гинденбург. — Будем впрягаться в чужую карету…

— Такой способ у русских называется ездою на перекладных, — улыбнулся Макс Гофман.

Иван Бытин, однако, не прибегая к способу «езды на перекладных», въезжал на улицу города Гумбинена.

Иван Бытин, рассчитывая, что до столицы немцев оставалось не больше двадцати километров, остановил коней для отдыха. Русские командиры утверждали, что немцы, не выдержав натиска передовых русских войск, пребывают в постоянном бегстве, и Иван Бытин опасался, как бы ему не обогнать убегающих немцев. Берлин, правда, влек его скромное сердце, но он желал показать свой успех другим; в себя он уверовал полностью и безоговорочно.

Он приказал Скаднику остановить лошадей на обширной площади, против ратуши, сам же стал обозревать городские строения. Ратуша больше походила на древний замок, чем на учреждение, регулирующее поступки горожан.

Все строения, расположенные на площади, являлись магазинами с наполненными полками. Двери магазинов задергивались железными шторами, но через огромные оконные витрины было видно все, чем набиты помещения.

Манекены с восковыми лицами, в меру подрумяненными, имели намерение поклониться Ивану Бытину, почти что касаясь пальцами высоких цилиндров.

Иван Бытин улыбнулся манекену и, остановившись перед ним, стал поправлять свои усы под императора немцев: тон, как должна заправлять усы нация, оказывается, задавал сам монарх.

На мостовых неожиданно затарахтели скрипучие телеги, громыхая колесами по булыжнику: обозы поползли для стоянки со всех концов города, оглашая площадь ратуши говором уездного российского базара. Пехота медленно продвигалась сквозь обозы, и командир двести двадцать шестого пехотного Землянского полка полковник Толбузин въехал на площадь с той же стороны, откуда прибыл и Иван Бытин. Площадь оглашалась криком ездовых и шумом пехотинцев, молчаливый город стал многолюдным. Нижние чины торопились на площадь ратуши, но друзей — Павла Шатрова и Илью Лыкова — Иван Бытин нашел в тени под тополями: они отдыхали от похода и прятались от зноя.

Иван Бытин хотя и стремился в столицу немцев, однако и Гумбинен ему приглянулся. Он повел друзей на площадь ратуши на поиски девок, но остановились они у магазина готового платья, где толпа нижних чинов взламывала железные шторы, заслонявшие входные двери. Штыки действовали вместо ключей, однако замок был упорен, и штык, изготовленный для прокалывания человеческого тела, не мог распотрошить несложную механическую утробу замка.

— Подожди, земляки, я отопру замок мягким ударом, провозгласил нижний чин, самый высокий по росту. Он достал из вещевого мешка много газет и, намочив их предварительно водой, оклеил ими огромное витринное окно магазина.

Он подозвал четверых нижних чинов и по команде «раз» приказал им совершить удары одновременно, но в разные углы. Эффект в действительности оказался поразительным: стекло бесшумно упало внутрь магазина и легонько захрустело под ногами, — проворные нижние чины непрерывным потоком стали входить в магазин.

Илья Лыков, наблюдавший за действиями нижних чинов, поражался их неутомимым движениям: они хватали пальто, костюмы, смокинги, примеряли их и бросали под ноги.

Верхние сорочки с накрахмаленной грудью, примеряемые нижними чинами, доходили им до колен, они совали их под брюки, надетые поверх солдатских шаровар. Тощие непомерно полнели, надевая костюмы под испод солдатского обмундирования. Дамскими панталонами набивались вещевые мешки, теплыми платками окутывались шеи.

Кто-то затягивал корпус в дамский корсет, приняв его за рыцарские доспехи. Сообщение о том, что рыцарские доспехи не пробьет немецкая пуля, воодушевило нижних чинов, устремившихся туда, где предприимчивый владелец магазина оборудовал отдельный уголок для прелестного пола.

Иван Бытин стоял перед зеркалом в визитке поверх гимнастерки, в высоком черном цилиндре на голове. Он ставил усы на высокий прицел, а Павел Шатров в это время ужаснулся, заметив рядом с Иваном Бытиным бывшего своего полковника Влащевского, ныне генерала. Влащевский, произведенный в генерал-майоры перед войной, имел грозный вид, и у Павла Шатрова задрожали поджилки. Встреча с Влащевским, о котором он фамильярно выразился, уезжая в запас, не была для него приятной.

Влащевский подошел к Ивану Бытину и со всего размаха ударил его огромным кулаком по голове. Павлу Шатрову показалось, что голова его друга спряталась в плечи, так же, как прячется гвоздь в мягкое дерево при ударе в шляпку молотком. Влащевский размахнулся вторично, но вместо кулака он пустил в ход стэк, совершивший непредвиденное чудо: от удара стэком цилиндр расправился, приняв свой нормальный вид.

Влащевский оторопел. Все нижние чины, в том числе и Иван Бытин, обрадовавшись его замешательству, поспешно уходили в окно, оставив в магазине Павла Шатрова и генерал-майора Влащевского. Гнев генерала был велик, его щеки горели огнем, уста же извергали непонятные гортанные звуки.

— Я вас, ваше превосходительство, знаю! — растерянно произнес Павел Шатров.

— Ты меня знаешь? Нет, ты меня еще не узнал! — крикнул Влащевский и отпустил Павлу Шатрову звонкую пощечину.

— Я вас знаю, ваше превосходительство, — настаивал Павел Шатров, зажавши щеку. — Мы вместе с вами служили в Воронеже, в двадцать пятом пехотном смоленском, имени генерала Раевского, полку.

— Ты бывший смоленец? — гневно прохрипел Влащевский. — Так ты нарушаешь славные традиции этого боевого полка?..

— Еще я вас знаю, ваше превосходительство, потому, что ваше имение лежит близ нашей сельской местности…

— Имение! — чему-то удивился генерал-майор и понизил тон. — Ты знаешь, где расположено мое имение?

— Близ нашей сельской местности, ваше превосходительство.

— Угу! — крякнул Влащевский и похлопал Павла Шатрова по плечу. — Мое имение близ твоей сельской местности? Как твоя фамилия?

— Шатров, ваше превосходительство.

Влащевский вывел Павла Шатрова через окно, и они остановились на тротуаре.

На площади перед магазином, понурив головы, стояли двенадцать пар волов, впряженных в огромный двадцатисильный локомобиль. Волы опустили головы, и ярмо стучало каждому из них по рогам. Их никто не сторожил, и они звенели цепями, прежде чем почесаться шершавым языком.

— Твоя фамилия Палаткин? — переспросил генерал-майор.

— Шатров, ваше превосходительство.

— Ага, так вот что, братец, этот локомобиль я предназначаю для моего имения, что лежит близ твоей сельской местности. Понимаешь?

— Так точно, ваше превосходительство!

— Так! Мои два вестовых на этом месте заболели дизентерией. Понимаешь: дизентерией.

— Так точно, ваше превосходительство, желудком.

— Пускай желудком, — это все одно! — моих вестовых подобрал Красный крест, а я бессилен против медицины. Ты меня понимаешь, Лагерев?

— Шатров, ваше превосходительство.

Влащевский не понял замечания и злобно сверкнул потускневшими очами: четыре посторонних нижних чина выпрягали три пары волов, впряженных в локомобиль. Они отстегнули занозы и тянули волов изярма за налыгачи. Рассвирепевший генерал-майор ринулся к похитителям в тот самый момент, когда из-за угла хлынула толпа нижних чинов, разгоняемая офицерами; толпа быстрым течением увлекала и Павла Шатрова к его личному удовольствию. Павел Шатров слышал хриповатые возгласы генерал-майора, очевидно, звавшего его лично.

— Палаткин! Лагерев! Шатров! — выкрикивал генерал-майор.

Павел Шатров бежал, не оглядываясь, несмотря на то, что предложение Влащевского было заманчивым. Но щека его горела от генеральского удара, в сердце же лежала обида.

— До приятного свидания, господин генерал-майор! — воскликнул Павел Шатров. Будучи уже на расстоянии, он допустил вторично фамильярность в титуловании…

Павел Шатров уяснял, что война — неприятное явление, но бежал он не от войны, а от русского генерал-майора.

Немецкий лейтенант Шток, призванный из запаса, верил в способности своей нации и полагал, что добропорядочность в мире укрепится навсегда, если мир в качестве образца примет все немецкое. Все немецкое являлось для самого Штока образцом, и в годы юности, пребывая в должности чиновника почтового ведомства, он вскрывал из любопытства письма девиц и дам иноземного происхождения, но честь немецкой женщины он оберегал строго.

Шток интересовался науками и не упускал из виду языков: кроме немецкого, он владел в совершенстве четырьмя. Почтовое дело пришлось ему по сердцу, и с течением времени, усвоив соответствующую азбуку, он занял место телеграфиста. Точки и тире, обозначающие буквы, он читал на слух и, накопляя опыт, стремился к определенному положению.

Радиотелеграф имел существенное отличие от проволочного телеграфа: по проволоке ничего постороннего нельзя было подслушать, эфир же предоставлял эту возможность. Шток, читавший чужие письма в юности, не менее интересовался чужим текстом и в годы возмужалости. В первый день войны его призвали из запаса и по специальности произвели в лейтенанты.

В день двадцать третьего августа, дежуря на радиотелеграфе Восьмой немецкой армии, он подслушивал все депеши, передаваемые на соответствующих волнах. Шток не мог, однако, усвоить ни французского шифра, ни метеорологических знаков, подаваемых англичанами с моря. В пять часов вечера он услышал звуки и, прежде чем записывать текст на бумагу, радостно и однозвучно произнес слово на том языке, на котором, через посредство точек и тире, изъяснялись радиозвуки.

— Ага!

Макс Гофман, присутствовавший в аппаратной, осторожно подошел к лейтенанту и с интересом стал всматриваться в текст, заносимый лейтенантом в дежурную тетрадь.

Шток писал на том языке, на котором передавалась депеша, на языке, который легко читал Макс Гофман. Текст являлся приказом генерала Ренненкампфа, извещавшим армию, что части ее должны достигнуть линии Гердауен — Алленбург — Велау к двадцать шестому августа.

— Только к двадцать шестому! — воскликнул обрадовавшийся Макс Гофман.

Лейтенант подал знак подполковнику и продолжал писать.

Лейтенант Шток осторожно положил наушники на стол, вывернув слуховые отверстия мембраны: в принятой радиограмме он стал исправлять некоторые буквы, вышедшие при приеме не совсем четко.

— Мы приобрели нового союзника! — воскликнул Макс Гофман.

— Вы, полковник, осведомлены о дипломатической увязке с Италией? Но ведь Италия — не новый союзник.

— Нет, лейтенант, Италия — изменивший союзник! Наш новый союзник — глупость русских!

Макс Гофман похлопал лейтенанта по плечу, но лейтенант соображал туго и в недоумении пожимал плечами: он еле догадывался, что глупость русских командующих армиями заключается в том, что свои радиограммы они передавали не зашифрованными.

Радиограмма Самсонова, перехваченная лейтенантом, являлась также приказом. Самсонов извещал войска, что немцы отступают, и приказывал перейти в немедленное преследование отступающих. Самсонов указывал, что усиленный первый армейский корпус, под командой генерала Артамонова, для прикрытия левого фланга армии занимает линию Усдау — Гильгенбург и в зависимости от продвижения главных сил армии будет держать фронт в направлении Остероде.

Шестой армейский корпус генерала Благовещенского, достигнувший линии Ортельсбурга, отделяется от тринадцатого армейского корпуса, составляет заслон правого фланга, движущийся по направлению Бишофсбург и дальше по северному побережью озера Дидей, к району Клейн Бессау.

Тринадцатый армейский корпус, под командой генерала Клюева, и пятнадцатый, под командой генерала Мартоса, составляют главные силы и движутся в следующем направлении: один — на Алленштейн, другой — на Гогенштейн.

Макс Гофман, перечитав приказ Самсонова, приказал немедленно перевести его с русского языка на немецкий: немецкий текст он хотел немедленно представить Гинденбургу.

Лейтенант не полагал, что для поражения русских войск немецкие генералы воспользуются принятыми им приказами.

Он признался Максу Гофману, что, будучи почтовым чиновником, читал чужие письма, но секрет текста, как честный немец, всегда держал в своем сердце.

— А вы что же, лейтенант, полагаете, что мы тайну о перехваченных радиограммах станем разглашать? О ней узнает только десяток людей, в том числе и сам император.

Лейтенант Шток удовлетворился ответом подполковника: ему, как знающему секрет, было лестно стоять в одном ряду с его величеством. Лейтенант стал мечтать о старости, когда мог бы рассказать эту тайну внукам.

— Один вопрос, полковник, — тихо произнес лейтенант. — Когда победа над русскими совершится — кто же будет прославлен как личность?

— Гинденбург! — провозгласил подполковник. — Нация узнает позже о том, что Гинденбург победил русских благодаря тому, что лейтенант Шток перехватил радио!

— Вы же, лейтенант, получите железный крест! Об этом объявят в секретном приказе, но приказ тот в историю не войдет.

Макс Гофман вздохнул, но лейтенант не понимал причины его вздохов: ему лично достаточно было железного креста, ради которого в дальнейшем он научился не только перехватывать радиограммы, но и подбирать правильные ключи к русскому шифру.

Впоследствии лейтенант подал голос за Гинденбурга при выборах президента: скромный чиновник не позабыл, что это он произвел Гинденбурга в идолы германской буржуазии…

11. Виды на предстоящие подвиги

Блажен, кто верует, тепло тому на свете…

В полдень двадцать третьего августа в ставке верховного главнокомандующего русской армией произошли события, достойные отметки на страницах книги скорбного российского бытия: великий князь Николай Николаевич имел удовольствие приветствовать появление двух иеромонахов — Дионисия и Евлампия, — присланных Троице-Сергиевской лаврой в ставку.

Блюдя интересы общины, архипастыри прославленной лавры вкрапливали новое слово в многотомную историю православия. Дионисий и Евлампий посылались для выполнения той же божественной миссии, которую некогда несли Пересвет и Ослябя. Дионисий и Евлампий, правда, не являлись отроками монастырского послушания, однако каждый из них, как и каждый из их исторических предшественников, имел богатырское телосложение.

Иеромонахи носили скромные холщовые подрясники, но не были вооружены ни копьями, ни посохами: архипастыри предпочли за благо противопоставить разрушительной силе техники икону богоматери, специально написанную на доске, отпиленной от крышки дубового гроба преподобного Сергия.

Великий князь, сопровождаемый свитой, встретил икону у состава поезда и преклонил колено. Красноречивый иеромонах Дионисий произнес восхваление богу, предоставив право своему тихому собрату Евлампию высказать особое почтение смирением и вздохами.

В салон-вагоне, куда иеромонахи внесли богоматерь, произошло некоторое недоразумение, но и оно послужило только на общероссийскую пользу. Тучные иеромонахи еле пролезли в узкую вагонную дверь, и в момент напряженного внимания чинов ставки они выронили из рук драгоценную ношу. Икона упала на пол, но по велению неведомой силы оказалась обращенной изображением к потолку: лик ее содрогнулся, а от доски отскочил уголок с суковатым наслоением.

Присутствовавшие чины ставки испугались дурного предзнаменования, но иеромонахи имели достаточно опыта, чтобы и дурные предзнаменования превращать в лучшие.

Евлампий прижал к своей груди сучок, прежде чем поднять икону.

— Ваше императорское высочество! — тихо произнес Евлампий, и его влажные глаза заискрились. — Мощи преподобного Сергия нетленны, крышка гроба его негниенна. Образ богоматери, выпавший из наших грешных рук, открыл нам очи, недостойные просветления: дух преподобного Сергия Радонежского присутствует среди нас, и ныне он один повелевает моими устами. Он посылает тебе дар, и носи его у своего сердца, как талисман, как знамя, и сим ты яко полководец победиши!..

Евлампий подал сучок великому князю, и последний приложил свои уста к талисману, прежде чем повесить его на золотую цепочку креста. Кто имел холодное оружие, тот обнажил оное для отдания воинской чести, протопресвитер же Шавельский дотронулся наперстием до нашейной георгиевской ленты: он понял наконец, что и черное духовенство, не имея семинарского образования, может священнодействовать.

Иеромонахи приветствовали протопресвитера положенным поклоном, а он указал им место для иконы у походного алтаря, среди знамен и хоругвей…

В салон-вагоне ставки преобладали хоругви, развернутое же знамя первого пехотного невского полка возвышалось над головами нижних чинов первой роты. Первый пехотный невский полк, входящий в состав тринадцатого армейского корпуса, шел во главе первой пехотной дивизии, по направлению железнодорожной линии Ортельсбург — Алленштейн, лежащей между озер и топких болот. За озерами простирались лесные массивы, а за ними открывался плацдарм для предстоящего сражения. Полк шел походным порядком, так как незначительные немецкие кавалерийские разъезды без признаков сопротивления уходили от пеших русских дозоров.

Первая рота возглавляла движение полка, полк же возглавлял движение дивизии. Он проходил озерные дефиле — узкое горло бутылки, откуда, следом за ним, должны были выскочить на плацдарм нарвцы, софийцы и капорцы. Командир полка приказал музыкантской команде стать во главе движения, чтобы соответствующему маршу нижние чины отдали широкий шаг. Имея место постоянного расквартирования в Смоленске, полк славился выправкой, и в торжественные дни рота в развернутом строю при церемониальном марше давала шаг, от которого содрогалась земля. В походе же нижние чины потеряли и выправку, и широкий шаг, и командир полка не мог допустить, чтобы учение мирного времени пропадало бесследно: он потребовал выправки и шага, а когда простая команда не принесла результата, он решил произвести воздействие через посредство музыки.

Музыкантская команда, вызванная во главу полка, не принесла, однако, ни бодрости, ни подъема духа, и командир полка прибег к последнему, радикальному, по его мнению, средству: он приказал снять со знамени кожух и распустить бархатное георгиевское полотно, обложенное бахромою, над понурыми головами нижних чинов.

Полковник улыбнулся, вспомнив нечто похожее из библейской истории: Моисею, оказывается, надо было изобрести медного змия, чтобы евреи уверовали в свой исход.

Командир полка поделился своими мыслями с молодым поручиком Шамовым-Ширеневским, прикомандированным к полковой канцелярии для ведения журнала военных действий. Шамов-Ширеневский в мирное время посвящал свой досуг военной литературе — излагал многотомную историю боевых подвигов первого пехотного невского полка, а потому отозвался на признание командира почтительно и умиленно.

Поручик сообщил полковнику, что в свое время невским полком командовал Скобелев, а Скобелева ныне напоминал ему Александр Васильевич Самсонов.

Командующий Второй армией, генерал от кавалерии Самсонов Александр Васильевич, внешним видом, действительно, напоминал генерала Скобелева: он носил свою седую голову запрокинутой назад и легонько склоненной направо. Его развернутая грудь была в постоянном напряжении, а клещевидные кавалерийские ноги снижали высокий рост. В течение последних шести лет до дня объявления войны генерал Самсонов пребывал в должности ташкентского генерал-губернатора, но и усидчивая административная должность не сделала корпуса генерала упитанным и тяжеловесным: по утрам он упражнялся в гимнастике, прыгая через кобылу и заставляя супругу свою командовать ему бег на месте.

Утром двадцать третьего августа генерал от кавалерии Самсонов со своим начальником штаба, генерал-майором Постовским, ехал в автомобиле, перенося оперативную часть штаба с русской территории в Вилленберг.

У городской заставы генералы вышли из автомобиля и пересели на коней для торжественного въезда в качестве победителей.

Немецкий городок был молчалив, и звонкое цоканье конских подков не нарушало его тишины. Штаб армии разместился в гостинице, где генералов встретил ее владелец, обратившийся с вопросом не к Самсонову, а к статному красавцу Пестовскому.

— Фи фелики княсь? — спросил он его на ломаном русском языке.

Постовский оскалил прочные белые зубы, но не ответил немцу: близость к придворным кругам воспитала в нем раболепство к высшим и пренебрежение ко всему нижестоящему.

В полдень двадцать третьего августа Самсонов пригласил к своему столу генералитет и первого офицера штаба, полковника Вялова. В этот час на левом фланге армии, северо-восточнее Усдау, разведывательные части обнаружили скопление немецких сил, но донесение это не обеспокоило генералитет: было несомненно, что немцы, отводят главные силы за нижнее течение Вислы, выдвигают усиленный заслон со стороны левого фланга русской армии.

Там, где группировались немецкие войска, генералитет Второй армии сосредоточил усиленный первый армейский корпус под общей командой генерала Артамонова, но выставлялся корпус только в целях обороны своего фланга. Генералитету не пришла в голову мысль отдать распоряжение Артамонову двинуть корпус на расстройство группировавшихся сил немецких войск.

— Удивительная вещь, господа! Немцы так поспешно отходят, а Павел Карлович их не преследует! — произнес Самсонов по адресу своего неторопливого соседа — Ренненкампфа. — И представьте, ставка его не торопит.

— Ставка довольствуется торжеством гумбиненской победы, там — церемониалы, — с некоторой завистью заметил Постовский.

— Не следует ли нам, господа, подать совет ставке, чтобы она Ренненкампфа торопила? — поставил вопрос генерал-майор Филимонов.

— Давать свои соображения ставке по этому поводу — не в интересах Второй армии, — вставил свое замечание Постовский и вытер салфеткой мясистые губы.

Самсонов заторопился что-то сказать, но от напора слов он зашипел и закашлялся: успех Ренненкампфа казался ему очевидным.

— Вы совершенно правы, генерал, — признался Самсонов Пестовскому. — Я, господа, потому и выдвинул шестой корпус вперед, чтобы принять бегущих немцев от Первой армии у Бишофштейна и гнать их за нижнее течение Вислы, с тем расчетом, чтоб Павлу Карловичу оставить один порожний Кенигсберг.

Филимонов тихонько дремал и улыбался во сне, а сдержанный Пестовский только привычными усилиями мускулатуры погасил на лице своем вспышку гнева: он считал, что авторство плана, высказанного командующим, принадлежало ему лично.

— Господа! Поход требует скромности и жертвенности, но мы вступили на вражью землю, а по сему поводу я приказал подать шампанского. Поднимем, господа, наши бокалы? — предложил Самсонов, и румянец на его щеках молодо заиграл.

— Вы, генерал, пьете коньяк? — в свою очередь справился Гинденбург у Людендорфа, привертывая никелевую стопку на винтообразное горлышко походного термоса.

Будущий фельдмаршал проглотил незначительную дозу названной жидкости и спешил накрепко закрыть содержимое: он опасался, что начальник штаба поймет его вопрос как предложение.

Людендорф, однако, свой ужин запил зельтерской водой: крепкого он не потреблял, полагая, что его генеральский разум должен постоянно оставаться ясным.

Генералы ужинали вдвоем, но каждый на противоположном конце стола. Они отбывали из Мариенбурга в местечко Фрегенау, принимая пищу в вагоне, движущемся с запада на юго-восток. Ясный разум Людендорфа утешался тем, что при отступлении армии ее штаб движется вперед. Гинденбургу же это было все равно: он по-прежнему крепко сжимал в могущественной руке термос, размышляя, принять ли ему вторую дозу или же остановиться?

На станции Либемюль генералам подали в вагон депеши Макса Гофмана: первый офицер штаба извещал, что он с остальными чинами также отбыл экстренным поездом, но предварительно передает на усмотрение командующего и начальника штаба русские радиограммы, перехваченные немцами.

Гинденбург был серьезен, и, выслушав Людендорфа, прочитавшего русские приказы, он повторил свой первоначальный вопрос:

— Вы, генерал, пьете коньяк?

Людендорф смутился, но командующий не спеша отвернул стопку.

— Я, генерал, размышляю о том, не выдавать ли нам усиленную порцию рома солдатам?

Людендорф понял вопрос и подумал, не заложен ли в действительности гений командующего в незначительных мелочах?

— Да, генерал, распорядитесь, чтобы ром выдавали нижним чинам в удвоенной порции, — приказал Гинденбург.

Где-то на стыке глухо прозвучали колеса, входящие на стрелку; станционные строения так же внезапно исчезли, как и появились. Поезд проходил сквозь леса. Людендорф и Гинденбург закончили ужин.

Калужская же портниха Ирина, превратившаяся по воле этапного коменданта в рядового, также имела потребность в пище. В форме нижнего чина русской армии она ходила под навесом крытой платформы станции Вержболово, среди опрокинутых ящиков, отыскивая бутылки «виши». Она приняла спиртное ночью, днем же двадцать третьего августа стремилась опохмелиться. Пила калужская портниха коньяк минувшей ночью под заздравные провозглашения капитана в отставке, а в полдень ее одолевала жажда. И ей, конечно, было приятнее принять иностранную жидкость, чем соленый огуречный раствор, которым опохмеляется российское простонародное большинство.

На пограничную станцию по-прежнему прибывали поезда, груженные нижними чинами всех родов оружия, колонны уходили куда-то вглубь, за черту отчуждения, где по-прежнему лежал и ее интерес. Порожние составы подавались к платформам, люди что-то погружали в вагоны, чтобы вместе с грузом отбыть в глубокий тыл страны.

На открытых платформах-вагонах стояли экипажи и шарабаны, молотильные приводы и бои крупорушек, нефтяные двигатели и жнейки. Русское офицерство, полонив мертвый инвентарь, увозило его с немецкой территории на отдаленные российские окраины.

Калужская портниха потеряла призвание к своему ремеслу, и швейные машины, погруженные в вагоны вместе с музыкальными инструментами, не пробуждали уже в ее сердце профессионального задора. Она ходила от одного предмета к другому, поражало ее главным образом их количество и разнообразие.

Калужская портниха задержала свое внимание на локомобиле, но не заметила, как с противоположной стороны из-за него кто-то вышел и хриповатым басом произнес:

— Шатров!

Калужская портниха от неожиданности вздрогнула: фамилия, произнесенная неизвестным, была близка ее сердцу. Она остановилась, чтобы узнать о милом, но перед ее взором появился генерал-майор, который теперь произносил уже другие, незнакомые ей фамилии.

— Лагерев? Палаткин? Стервец!

Калужская портниха вспомнила, что она имеет вид нижнего чина, торопливо приложила левую руку к козырьку.

— Меня зовут Карпий Арбузов, ваше высокородие! — ответила она, улыбаясь генералу ямочками на щеках.

Генерал не признал в ее улыбке девичьего кокетства, он вознегодовал, что титулование его так значительно снижено. То, что нижний чин отдавал честь левой рукой, этого генерал-майор в великом гневе не заметил. Это был генерал-майор Влащевский, погрузивший локомобиль на платформу при помощи целого взвода пехоты.

Нижние чины, производившие погрузки в другие вагоны, имели на руках соответствующие литеры и приказы, не позволявшие им отлучаться, а у генерал-майора, при крупной его видимости, все же не хватало решимости, чтобы нарушить чужие приказы, и он хранил локомобиль сам. Странные фамилии нижних чинов смущали генерал-майора, но ныне стоял перед ним нижний чин не только со странной фамилией, но и с рыбьим именем.

— Когда я тебе говорю: «Здорово, молодец!» — как надо отвечать? — строго спросил Влащевский.

— Мое почтение! — растерянно ответила калужская портниха.

Дрожь, колкая и холодная, пробежала по ее спине: отличив генерала по зигзагам на погонах и лампасам на штанах, она не знала, как правильно его титуловать. Но Влащевский уже заметил нечто более достопримечательное, чем ее ответ: из-под солдатской фуражки выскочила длинная прядь волос и упала на ее лоб. Генерал от радости подпрыгнул на месте, сверкнув никелевыми ножницами перед ее глазами.

Калужская портниха, однако, решила, что в руках генерала сверкнуло оружие: напугавшись предстоящей смерти, она быстро повернулась, спасаясь бегством. Она побежала обратно вдоль состава поезда и через несколько секунд исчезла в открытую дверь товарного вагона.

Влащевский приметил дверь, в которую исчез нижний чин, и, не отрываясь взором и позвякивая ножницами, торопливо подошел к вагону.

— Выходи, мерзавец, сюда! — прохрипел он.

Перед Влащевским предстал нижний чин, изменивший все генеральские предположения: нижний чин был высок ростом и имел гладко выбритую голову. Нижний чин предстал перед взором генерал-майора без головного убора. Он держал руки по швам и с ясной точностью произносил соответствующее титулование.

— Ты — Сазаний Кабачков? — с изумлением спросил нижнего чина генерал-майор Влащевский.

— Никак нет, ваше превосходительство, я — Геннадий Котляренко!

— Котляренко?! — испуганно воскликнул генерал.

Изменчивый мир для генерала сосредоточился теперь в блеске медной бляхи с двуглавым орлом. Там он тоже обнаружил нарушение, истреблять которое так неуклонно призывал его служебный долг. Нижний чин оказался подпоясанным лакированным ремнем, когда обязан был носить простую кожу, налощенную воском. Генерал применил ножницы, перехватив ремень около бляхи, но и бляха не являлась форменной по казенному образцу: двуглавый орел был к бляхе прикреплен, а не выбит на меди. Влащевский принялся резать бляху, но медь оказалась более упорной, чем кожа: она требовала сильного нажима пальцев и сноровки кровельщика.

— Почему у тебя пояс не казенного образца? — от усталости и огорчения спросил Влащевский.

— Так что я, ваше превосходительство, есть денщик полковника Гоголадзе — командира сто пятьдесят восьмого пехотного кутаисского полка.

— Ага, ты нестроевой. Тебе твой барин разрешил быть щеголем, а не солдатом. Почему ты в вагоне, а не на поле битвы? Где полковник Гоголадзе? — багровея и разбрызгивая слюну, бесновался генерал.

— Так что позвольте вам, ваше превосходительство, доложить: его сиятельство князь полковник Гоголадзе находится в гробу!

— В гробу?! — переспросил Влащевский, попятившись: слово «гроб» являлось магическим и ничего доброго ему не предвещало.

— Так точно, в гробу, ваше превосходительство! — неумолимо подтверждал Котляренко. — Его сиятельство командир сто пятьдесят восьмого пехотного кутаисского полка полковник Гоголадзе убит в бою на немецкой земле!

— Полковник Гоголадзе убит? — переспросил генерал. — Насколько же дальнобойны немецкие орудия, если их снаряды достают до полкового тыла?

— Про дальнобойность немецких орудий мне его сиятельство ничего не сказал: он убит утром двадцатого августа, а в данное время гроб с его телом находится в этом вагоне.

— Гроб в вагоне? — оторопел генерал: холодная могила постоянно страшила его воображение, но в данном случае могилой полковника являлся вагон, а не земля. Нечто человеческое вдруг на один миг пробудилось в его генеральском сердце, и он пожалел денщика, находящегося в этой деревянной могиле глаз на глаз с мертвецом.

— А я, позвольте вам, ваше превосходительство, доложить, сопровождаю тело его сиятельства полковника Гоголадзе в город Гомель, где в мирное время квартировал сто пятьдесят восьмой пехотный кутаисский полк. Там, по Румянцевской улице, проживает семья его сиятельства, и я, как верный слуга государя, гроб с телом его сиятельства сдам с рук на руки ее сиятельству, жене командира полка!

Генерал-майор Влащевский из всех слов, произносимых Котляренко, воспринимал на слух только слово «гроб», и товарные вагоны, выкрашенные в красный цвет, казались ему черными. С его пальцев сползли ножницы, и он посмотрел на лакированный ремень, снятый им с денщика: черный лак блестел, а во всем черном генерал-майору мерещился траур.

— Возьми! — простонал он, бросая порезанный лаковый ремень на руки Котляренко и нерешительно отходя от вагона.

Котляренко, проводив взором генерала и зная нрав высших чинов, удивился, почему дерзкий генерал не отстегал его куцкой. Котляренко также не понимал, почему генерал-майор назвал его Сазанием Кабачковым: в вагоне, кроме него, никого не было, да и подобное имя едва ли существовало в христианских святцах. В то время, когда генерал-майор звал кого-то из вагона, Котляренко занимался укладкой походных вещей полковника в противоположном углу, где стоял гроб, и, увлекшись делом, он не заметил, как в вагон вбежала калужская портниха в форме нижнего чина.

Калужская портниха тоже не заметила его: она, напугавшись генерала, спряталась в вагоне за какой-то предмет, легла между предметом и стенкой вагона. Только по мере разговора между Котляренко и генерал-майором она выяснила, что лежит около гроба, прижавшись спиной к холодному цинку.

В жилах калужской портнихи стала стынуть кровь, и ее девичьи волосы поднялись дыбом. В вагоне стоял полумрак, фуражка сползла с головы, и холодная дрожь поползла по ее спине.

Калужская портниха закрыла глаза и, не выдержав дальнейшей пытки, быстро поднялась. Она поднялась тогда, когда солнечные лучи прорвались сквозь облачность и, проникнув в вагон, упали на ее волосы, высвобожденные из-под сползшей с головы фуражки.

Котляренко возвратился в вагон именно тогда, когда она поднялась, и он, вскрикнув, поднял руки вверх: косматое существо будто бы выходило из гроба.

— Отвези меня, земляк, в Калугу! — почти что со слезами произнесло существо, не приметившее чужого испуга.

Котляренко побледнел: он слышал голос, понимал слова, но не осмысливал явления: нечто, похожее на нижнего чина, выходило из гроба, с косматой чудовищной головой, высеребренной лучами солнца. Из гроба, по его мнению, мог выходить либо ангел, либо злой дух, а он страшился и того, и другого.

— Кто ты? — дрожащим голосом спросил Котляренко.

— Я — калужская портниха.

Для Котляренко стало ясно, что в заблуждение его вводит злой дух, и он сотворил крестное знамение.

— Не подходи, слышишь? — прошептал он, отступая шаг назад.

Ему казалось, что спасаться он должен бегством; она, догадавшись о его испуге, схватила его за руку.

— Говорят же тебе, что я — калужская портниха.

— Портниха? — недоверчиво переспросил он, легонько трогая пальцами пряди ее волос.

В этом отношении сомнения не было, но форма нижнего чина, в которую была она одета, его смущала. Котляренко был тяжелодум и ничего скоро не уяснял.

— Ты не веришь, что я калужская портниха? — с тревогой произнесла она и, не отпуская его рук, села на крышку гроба. Ощутив что-то жесткое, она поднялась и, приметив шашку и ножны, скрещенные и укрепленные на крышке, ударила по ним каблуком солдатского сапога.

Холодное оружие к ужасу Котляренко упало на пол. Она перестала страшиться гроба, потянула к себе Котляренко и усадила его рядом с собою на гробовую крышку. Котляренко не сопротивлялся, но по-прежнему робел.

— Если не веришь, тогда ощупай меня, — произнесла она, чтобы преодолеть в нем робость.

На калужской портнихе были надеты штаны вместо юбки и гимнастерка вместо кофточки. Мужское же чувство Котляренко брезгливо относилось к подобного рода вещам: солдат солдата, по его мнению, не мог бы ощупывать повсеместно. Калужская портниха быстрым движением освободилась от солдатского ремня и, тяжело дыша, стала стаскивать с себя гимнастерку.

— Закрой двери, охальник! — повелительно произнесла она.

Тут же среди мрака было условлено, что он, Котляренко, повезет калужскую портниху, а равно и ее подруг, на их далекую родину, и на дверях вагона крупными каракулями мелом он твердо начертил: «В Гомель, через Калугу и Богучар». Правда, к Богучару не подходила никакая железная дорога, но в том уезде расположилась сельская родина Котляренко, куда он всецело стремился.

Калужская портниха ушла, чтобы собраться в дорогу, и возвратилась уже тогда, когда состав поезда был готов к отправлению. Оказалось, что она и ее подруги раздумали ехать на родину и попросили Котляренко передать письма их матерям.

Котляренко находился в лучшем расположении духа, письма калужских девиц он засунул под подкладку фуражки, и в том, что доставит он их точно по адресу, не следовало сомневаться…

Поезд плавно отходил по направлению к Ковно, а калужские подруги, одетые в форму нижних чинов, помахали Котляренко носовыми платками. Длинный состав уходил нехотя, вагоны лязгали, спотыкаясь на рельсовых стыках. Угасал день, над миром стелились сумерки…

Полковой адъютант сто сорок первого пехотного можайского полка поручик Плешаков в восемь часов вечера подписал подлинник приказа и, прежде чем передать копию на гектограф, залюбовался своим автографом: буква ять составляла лучшее украшение всего, что было изложено в тексте на четырех страницах. Поручик нарочито стал ее укрупнять, делая более высокой и жирной, чем остальные буквы: в русском алфавите, по его мнению, это была единственная буква, которая обязывала людей к усвоению грамоты.

В раннем детстве поручика клали на два часа спиною на доску, чтобы корпус приспособить к выправке и выносливости. Тогда это было мучительно, он плакал, но впоследствии притерпелся.

Воспитывался поручик в Орловском кадетском корпусе имени Бахтина, где седоусые полковники-преподаватели всю премудрость науки видели в том, чтоб каждый кадет походил внешностью на восклицательный знак.

…Сто сорок первый пехотный можайский полк свыше пятидесяти лет квартировал в Орле, где военные составляли привилегированный слой населения, а заработок прочих горожан заключался в том, что они обслуживали военных квартирами и провиантом. Высшая же прослойка дворян проживала в треугольнике, образовавшемся при слиянии Оки и Орлика, и общалась с окраинами города через Александровский мост, сооруженный из чугуна и стали. В треугольнике крепко залегли узловые пункты, составлявшие гордость и красоту города: кадетский корпус, институт благородных девиц и достопримечательное дворянское гнездо, описанное в свое время знаменитым русским писателем.

Полковая канцелярия расположилась в немецком местечке на берегу продолговатого озера Коспо, и озеро это не походило на реку Оку: у Мариинского моста эту судоходную реку переходят в брод, и следы пешеходов остаются на прозрачном песке. Озеро же было глубоко и многоводно.

Поручик оставил подписанный подлинник и вышел на берег озера. Он сел в лодку и стал резать немецкие воды окрашенными веслами. В глубине вод отразилось зарево, и оранжевые лесистые берега напоминали ему нечто близкое: причудливый немецкий замок походил на особняк пана Похвалинского, расположенный на левом берегу Оки. За лодкой расходилась вода, и серебристые следы исчезали за блеклой луной.

Луна выступила, когда еще не совсем спряталось солнце: шла луна с запада на восток, навстречу орловской родине, и поручик опустил весла. Под луною мечтают все, и взоры многих орловских горожан устремлялись туда же.

Поручик являлся патриотом своей родины и по облику луны читал то, что могло происходить в безлюдных орловских переулках.

По Левашовской горе он будто бы спускался к Банному мосту, а затем одолевал вершину, ведущую на бульвар: все свидания с любимыми назначались на бульваре, перед входом в городской сад. Полковые оркестры музыки играли марш, Плешаков шел на гору без передышки, утверждая, что в мире может быть счастливым только военный. Счастье военным, однако, улыбалось неравномерно: офицеры гусарского черниговского полка имели превосходство над пехотинцами, и любая орловская барышня предпочитала корнета поручику.

Поручик, опустив весла, сидел в лодке, мечтая и разглядывая воды голубого озера. Где-то вдалеке последовательно, один за другим, прозвучали разрывы снарядов, от чего лодка легонько качнулась. Поручик вздрогнул, лодка сделала крен, вода хлестнула через борт, намочив ему лакированные краги. Плешаков приналег на весла и поплыл обратно.

Поручик прибыл в штаб полка. Полковник Грибель, командир сто сорок первого пехотного можайского полка, совершал крестное знамение после каждого выстрела…

Полковник получил приказ выступить, и сто сорок первый пехотный можайский полк входил в полночь, как в мышеловку. Полковник Грибель надел холодное оружие и облобызал адъютанта: можайский полк, как головной в тридцать шестой дивизии, входящей в тринадцатый армейский корпус, выступал на поддержку частей пятнадцатого армейского корпуса, жестоко пострадавшего на линии Орлау — Куркен. Полк шел в обход одного из немецких флангов, подставляя противнику собственный тыл. Ночь была холодна, и полковник приказал надеть на полковое знамя чехол из коричневого сафьяна: полковнику казалось, что и предметы дрожат под влиянием холода. Командир умственно благословлял нижних чинов на ратные подвиги: позабыв логику, он верил в чудеса.

Сто сорок первый пехотный можайский полк с турецкой кампании возвращался к месту постоянного расквартирования в составе двадцати девяти нижних чинов и двух офицеров, при сохранности полкового знамени. Для полковника это являлось историческим утешением, но пропорция потери была слишком велика и очевидна. Полковник, однако, полагал, что если истории суждено повториться, то с полковым знаменем в числе двух офицеров возвратятся он лично и его адъютант. Полковник не понимал, почему он, в течение многих десятилетий подготовлявшийся к войне, не угасил в своем сердце страха. Внешне он, правда, петушился, выступая за полком в сердцевину ночи, но когда от его коня оторвался конь полкового адъютанта, полковник осторожно и скорбно прошипел в глубокую и жуткую тишину:

— Поручик!

Восточную Пруссию окутала темная предосенняя ночь, сто сорок первый пехотный можайский полк осторожной поступью шел вперед, а Первая русская армия, начавшая свое движение с утра, потоптавшись на месте, приостановила дальнейший поход в полдень.

Рядовой седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка Иван Бытин, сердце которого принадлежало берлинской потаскухе, тяготился медленностью движения армии. Прошло больше недели, как Первая русская армия переступила границу, и для Ренненкампфа истекал срок расплаты по выданному им векселю: он давал руку на отсечение, если его армия за недельный срок не вступит в столицу немцев. Ренненкампф учредил при армии должность палача с соответствующим штатом; смертной казни он предавал нижних чинов, но его генеральская рука отсечению не подлежала. Иван Бытин утверждал, что командующему армией есть полный резон вступить в Берлин, нежели потерять руку.

В полдень, когда двести двадцать шестому пехотному Землянскому полку, как и всей армии, после трехкилометрового перехода предстояла повторная дневка, Иван Бытин не пожелал принять участия в тягостном для него отдыхе: он считал, что полк приблизился к столице немцев, и гужевым транспортом одолеть это пространство весьма незатруднительно. Повозка Ивана Бытина скрылась в облаке пыли, пудрившей потное лицо Скадника. Пыль сопровождала повозку так же, как пламя огненную колесницу пророка, взятого на небо живьем. Населенные пункты, попадавшиеся ему по пути следования, были безлюдны, а на молчаливых и тоскливых улицах гуляли важные и неторопливые гуси: они ходили с горделивой осанкой, ибо в продолжение нескольких дней их не тревожила ни одна хворостина.

Иван Бытин не принимал в расчет птицы, ибо на берлинский рынок она шла в тушах, а не живьем. Будучи по мирной должности официантом, он исчислял гусей на порции, и одной порции гуся ему было достаточно, чтобы насытиться. Однако на вчерашнем привале каждый нижний чин одолевал гуся, и Иван Бытин пришел к заключению, что немецкие гуси слишком легковесны. Мысли его подтверждались обильным наличием гусей, почему он и принял твердое решение немного потешиться над ними — постегать их кнутом.

Иван Бытин приказал Скаднику пустить коней вдоль долины, где паслось огромное гусиное стадо. Скадник понял своего властелина с полунамека, а подхлестываемые им кони покатили коляску по зеленеющей траве. Неповоротливые жиреющие гуси еле уносили свои тучные тела из-под колес, слегка всплескивая крыльями и скользя по луговине красными лапками. Иван Бытин стоял в кузове повозки, довольствуясь тем, что какой-нибудь неторопливый и самонадеянный гусак, получив удар кнута, невозмутимо вопрошал:

— Кого?

Иван Бытин стремился к совершению ратного подвига, не ожидая, что поведением глупой птицы он может оказаться посрамленным. Его кони неслись к главному стаду гусей, не ожидая ни сопротивления, ни обороны. Но величавый гусь с пепельными крыльями, вытянув стройную шею, наострил клюв: со злобным шипением он ошалело устремился вперед, навстречу вспотевшим коням. Кони фыркнули и внезапно, при полном сердечном трепете, остановились: кони повисли подбородками на поводах, подвязанных к концу дышла.

Иван Бытин при неожиданной остановке описал в воздухе полукольцо и бесповоротно выпал из кузова на лужайку. Величавый гусак, воспользовавшись случаем, ущипнул его за мягкое место. Посрамленный Иван Бытин оглядел луговое пространство и успокоился: кроме гусей, его падения никто не видел.

Воинский пыл, толкавший его на ратные подвиги, быстро остывал. Он приказал Скаднику выпрягать коней для ночлега. Он уснул в полночь, а виденный им сон вывел его вновь из обычного равновесия.

Иван Бытин видел во сне немецкий штык. Он был не похож на русский: он походил на нож, в то время как русский — на прямое шорное шило. Иван Бытин видел медную опояску, отделявшую рукоятку от лезвия. Иван Бытин дрожал, а немец, державший штык, курил огромную чугунную трубку. Он выбил трубку о лезвие штыка, но вместо пепла из ее жерла вылетела картечь. Пламя озарило пространство, а металлический кончик языка, покрасневший от нагрева, направился в сдавленную грудь Ивана Бытина.

— Мама! — воскликнул он от испуга и проснулся.

Было тихо, Иван Бытин дрожал, а в тишину ночи вкрапливались сухие звуки злобствующих пуль. Ивану Бытину стало жутко, он вышел из-под повозки и прижался спиною к одному из коней, топорщившему уши: конями также овладевал страх…

Павел Шатров и Илья Лыков являлись главными виновниками данного страха: будучи в секрете, они вызвали ложную тревогу, пробудив и Ивана Бытина, и всех нижних чинов двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. В секрет они шли торной тропой, пересекавшей поле и уходившей в сумеречные тени надвигавшейся ночи. Над горизонтом гасли алые остатки зарева, потухавшие на тускневших клочках мохнатых облаков. Над головой возвышались звезды, крупные от безлуния, а придорожный бурьян на культивированных полях воспринимался как необитаемый лес. Минувший день погас в небе так же быстро, как погасла надежда каждого солдата на возвращение домой с поля битвы.

Павел Шатров и Илья Лыков расположились в придорожном бурьяне, отойдя от головной заставы на тысячу пятьсот шагов, им же казалось, что отошли они в вечность. В густой темноте ночи оседал туман, сокрывая местность с любым пересечением.

Илья Лыков расположился на опушке в бурьяне как часовой, предоставив Павлу Шатрову как подчаску скрыться в густоте бурьяна, как это требовалось уставом. Природа была таинственна, светящиеся холодные звезды походили на незначительные отверстия в мрачной бездне торжествующей ночи. Поодиночке каждого из друзей постепенно одолевал страх.

Павел Шатров первым нарушил устав, подавшись на два шага вперед, одолевая это пространство движением на локтях. Он прилегал грудью плотно к почве, и сочные стебли бурьяна ломались и глухо лопались под его тяжестью. Илья Лыков насторожился, услышав шорох. Он приложил правое ухо к земле и услышал глухие и неведомые звуки. Он крепко сжал винтовку в руке, предварительно кашлянув.

Павел Шатров понял это как сигнал и подался вперед.

Илья Лыков не понимал, откуда исходит шорох, и затаил дыхание, чтобы никакая скрытая сила не обнаружила его. Павел Шатров подполз ближе и прилип к земле под боком у своего друга.

— Мне, Илья, страшно! — тихо признался он.

— Почему же страшно?

Илья Лыков придвинулся к нему плотнее, чтобы коснуться локтем его тела.

— В нашей сельской местности ночью тоже одному страшно. Страшно оттого, что озноб по спине бегает.

Слова Павла Шатрова звучали искренно и правдиво, но Илья Лыков, подвергаясь страху, не знал, от чего он происходит — от полевого устава или от одиночества среди густых стеблей бурьяна.

Вместе им стало приятнее, несмотря на то, что осадки горького страха таились в глубине сердца каждого. Павел Шатров кашлянул громче, а Илья Лыков вполголоса спросил:

— У тебя махорка заусайловская?

— Романовская, царской фамилии, отборная жилка: в нашей сельской местности на грядах росла.

В курении друзья знали толк, и имена елецких махорочных фабрикантов были упомянуты ими не случайно.

— Можно и романовской жилкой затянуться, — согласился Илья Лыков.

Пункт устава запрещал дозорным и секретам курить, от пункта, как и от постороннего взора, нужно было прятаться. Друзья охотно раскатали шинели, подстелили под бока полотнища палаток, положили под головы для упора вещевые метки и прикрылись соединенными шинелями. Прежде чем чиркнуть спичкой, они укутали головы.

— Как ты полагаешь, Илья, тут — под шинелью — куда лучше, чем на войне?

Павел Шатров осветил спичкой временное убежище, они закурили, и две огневые точки сквозь сизый пепел отражали все лучшее в мире.

— Ты прав, Павел, под шинелью куда удобнее: за нами лежит жуткая ночь, но под прикрытием пройдет она незаметно.

Илья Лыков, затягиваясь, испускал дым через ноздри, позабыв, что за грубой тканью шинели лежали страх и неизвестность.

— Ты, Илья, не знаешь, отчего в нашей сельской местности, когда гуси сидят на берегу реки, то свои головы прячут под крылья?

— Они либо спят, либо углубляются в мыслях.

— Возможно. Но мы с тобою тоже прежде всего прячем головы. Я думаю, что это не от разума, а от испуга.

— Вздор! — воскликнул Илья Лыков. — Первобытный человек скрывал под фиговым листом вовсе не голову.

Он заплевал цигарку и высвободил голову из-под шинели: в таинственности ночи он почувствовал одиночество, и неведомая тревога охватила его. Мир по-прежнему был огромен, биение собственного сердца он подслушивал, как ход маятника стенных часов.

— Мне, Павел, страшно одному. Выходи и ты из-под шинели. Ты, Павел, не знаешь, почему у людей есть разум, а на войну они все же идут?..

Илья Лыков сожалел, что, будучи в тюрьме при спасской части, не спросил об этом Стыка. Он еще не спросил у Стыка, почему русские большевики желают поражения для русской армии, а равным образом и о том, есть ли большевики в Германии и кому они желают поражения.

Илья Лыков не понимал в точности, что подразумевал Стык под словом «пораженец», но спросить об этом ему помешал ложный стыд. Илья Лыков почувствовал, что расплата за ложный стыд наступает в данное время, ибо на тусклом горизонте он увидел две точки. Илья Лыков, не решившись в дальнейшем ложно стыдиться, крепко толкнул локтем Павла Шатрова.

— Ты видишь?

Оба они устремились взором в глубину ночи, плотно прижимаясь друг к другу. Две точки то приближались, походя на пехотинцев, оторвавшихся от земли для перебежки, то возвышались до роста огромных всадников, восседающих на конях.

— Что это движется, Павел? — прошептал Илья Лыков.

— Тттшшшш! — услышат…

Илья Лыков подумал, что движется враг, и устрашился этой ложной мысли: кто кому враг — он еще точно не уяснил.

— Кто идет? — осторожно спросил Илья Лыков.

— Пароль? — поинтересовался Павел Шатров, вспомнив о правиле, обусловленном уставом.

Движущиеся точки приостановились и очертание каждой из них прояснилось: видимо, ехали всадники, хотя и без всякого топота.

Всадники продолжали движение, и друзья видели, что предстояла жестокая схватка за самосохранение. Отечество лежало позади. Илья Лыков прижимался к плечу Павла Шатрова.

Они одновременно высвободили винтовки для стрельбы с упора и движением затворов задвинули очередные патроны в ствольную коробку.

Два выстрела последовали один за другим. Ружейные приклады произвели отдачу, а оранжевые огненные брызги мгновенно погасли за пологом таинственной ночи. Бездымный порох превратился в удушливый запах, и Илья Лыков чихнул. Ночь огласилась криками грачей, заночевавших в ближайшей роще, но ружейные выстрелы заглушили живые птичьи крики.

Выстрелы, произведенные Ильей Лыковым и Павлом Шатровым, воспринялись как сигнал: стрельбу повторили застава, каждый батальон в отдельности и полк в целом. Нижние чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка, пробуждаемые выстрелами, убегали в поле. Они палили в темное пространство, и действие огня, прекращаясь в одном направлении, возникало в другом. Одиночные нижние чины не различали, где тыл, а равным образом за ночной темнотой не находили общей позиции. Огненным действием управляла стихия, жуткая, как непроницаемый мрак. Что немцы наступали, Илья Лыков не сомневался: он и Павел Шатров расстреляли обоймы из всех четырех подсумков.

Что немцы не отвечали на стрельбу, казалось загадочным: не ползут ли они ради атаки без артиллерийской подготовки, чтобы обагрить плоский штык кровью русского нижнего чина?

Павел Шатров прокричал об опасности на ухо Илье Лыкову, но для последнего означенный факт также был прямой очевидностью: звуки пуль носились в необозримом пространстве тревоги и страха. Павел Шатров и Илья Лыков плотно прилипли к земле, пряча головы.

Павел Шатров, осторожно высвободив шанцевый инструмент, положил лопату на голову. Возник далекий говор пушек, а после минутного промежутка что-то тяжелое, одолевая сопротивление воздуха, жестко захохотало.

Илья Лыков и Павел Шатров одновременно оторвали головы от земли, и пространство, на миг освещенное огнем, запечатлелось в памяти каждого из них навсегда: на чистой полосе жнивья торчали два куста чернобыла, колыхаемые легким дуновением ветра.

Огни мгновенно погасли, и произвольное движение стеблей чернобыла восстановилось: угрожающих немецких всадников в медных касках никогда там не было.

Восток прояснился, и предрассветный румянец просачивался через голубой полог горизонта. Крупные капли росы оседали на шинелях друзей.

— Илья, ты не убит? — осведомился Павел Шатров.

— Я не убит, но немного образумлен, — сухо ответил Илья Лыков.

— Образумлен?.. Каким это образом? — Павел Шатров изумился, что один час произвольной стрельбы может образумить личность.

— Ты не удивляйся, Павел, я на самом деле образумлен, — подтвердил Илья Лыков.

— Может быть! — со вздохом и грустью согласился Павел Шатров. — В нашей сельской местности на святках одному мужику в кулачной драке ударили под девятое ребро в левый бок. Он с того дня тоже образумился, но в скорости умер.

Илья Лыков вздрогнул, будто бы приняв лично посторонний удар под девятое ребро: в словах Павла Шатрова имелся определенный смысл, который нельзя отбросить, нельзя над ним не задуматься. Однако Илья Лыков образумился не для того, чтобы умирать, покорившись обстоятельству.

— Ты, Павел, не прав, — заметил Илья Лыков. — Я образумился в понимании обстоятельств!

— В понимании обстоятельств!

— Да, в понятии. Месяц тому назад, в Петербурге, на главной улице, когда я стоял с железным заступом у чужой калитки, гвардейцы стреляли в народ, пули ложились около меня, а я не страшился…

Павел Шатров что-то припомнил, и незримая, но задорная радость покрыла глянцевитым румянцем его круглые щеки.

— Понятия, Илья, и у меня пробуждаются. Я тоже образумлен! В нашей сельской местности, на барском дворе, в тысяча девятьсот пятом году казаки стреляли по мужикам. Я тогда спрятался за забор и кидал в казаков камнями. У меня тогда тоже в сердце не было страху. — Павел Шатров вздохнул и, приподняв голову, осмотрелся: после стрельбы в пространстве лежала тишина, предрассветная и торжествующая. Одиночные стебли чернобыла, окутанные прозрачной дымчатой тканью, имели ясные очертания и не вызывали дальнейших сомнений.

— Почему же, Илья, ныне мы устрашились выстрелов? Тогда, правда, обзывали поход мужиков на барскую вотчину бунтом, но, по моим понятиям, это тоже была война. Тогда тоже стреляли, а мы с тобой, как ты говоришь, не страшились…

— Да, Павел, мы тогда не страшились. Оттого, должно быть, мы и образумились. Ты понимаешь, тогда была война наша, называют ее борьбой, — это так. Там лежал наш интерес, и оттого мы не страшились! Ныне же в войне лежит чужой интерес!

Илья Лыков произносил фразы твердо, чтобы убедить не только Павла Шатрова, но и самого себя: он понимал, что образумиться — это значит осмыслить, что в войне, действительно, лежит чужой интерес, и определить это точно и отчетливо.

Следовательно, где-то лежал другой интерес, близкий им и радостный.

Илья Лыков понял пораженчество, внушенное ему товарищем Стыком, только сердцем, не осмыслив того разумом.

Ныне же разум его пробуждался будто от подземных толчков, и образ товарища Стыка восстанавливался в его воображении. Для Ильи Лыкова стало ясно, что в линии пораженчества лежал пока что ключ к главному интересу, но еще не сам интерес.

Илья Лыков придвинулся плотно к другу и крепко сжал его правую руку. Ложный стыд еще одолевал Илью Лыкова: имея желание расцеловать Павла Шатрова, он только посмотрел ему в лицо и тихо произнес:

— Понимаешь?

— Полностью образумился! — утвердительно произнес Павел Шатров.

Они умолкли. Где-то на отдаленном фланге повторилась стрельба, но в тот же момент полковой горнист заиграл отбой. Ротные сигналисты подхватили медные звуки, и минорное эхо проникло за отдаленный горизонт в голубое утро…

12. Аккредитив Тевтонского ордена

Убит он на поле, зарею,

И кости в долину вросли…

В ночь на двадцать четвертое августа немецкое главное командование восточным фронтом обосновалось в Ризенбурге, на главной железнодорожной магистрали Инстербург — Алленштейн — Познань. Впереди лежал Танненберг — историческое местечковое поселение, где пятнадцатого июля тысяча четыреста десятого года союзные литовско-польские войска одолели могущественную армию тевтонского ордена.

События того времени отделялись свыше чем пятьюстами лет, однако честолюбивое сердце Людендорфа весьма тяготилось и отдаленным поражением немцев. Танненберг лежал впереди, русские корпуса следовали той же исторической тропой, и Людендорф не без основания страшился. Генерал хотя и ценил немецкую военную технику, однако он больше верил в тайные силы рока, приведшие когда-то армию тевтонского ордена к полной катастрофе.

Впоследствии, когда победа немцев над самсоновской армией являлась совершившимся фактом, Людендорф совместно с Гинденбургом в лютеранской церкви «принесли всемогущему богу благодарственные молитвы». В ночь же на двадцать четвертое августа оба генерала могли только просить, чтобы божественное могущество приняло участие в предстоящей битве на их, немецкой стороне: генералы очень рассчитывали на постороннее вмешательство высшего промысла.

Впоследствии будущего фельдмаршала Гинденбурга превознесли как национального гения, якобы заманившего русские войска, чтобы загнать их потом в топкие мазурские болота. Но истина познается тогда, когда охлаждается патриотический пыл. Людендорф утверждает, что победа над русскими войсками по его предложению названа «битвой при Танненберге», тогда как Макс Гофман — что это название придумал он. Нет надобности устанавливать, кто из двух честолюбивых генералов прав, ибо в действительности в августовские дни тысяча девятьсот четырнадцатого года под Танненбергом не только не было большой битвы, но даже и мелкие разведочные стычки не происходили.

Людендорф, действительно, подписал приказ о преследовании русских двадцать восьмого августа, однако местом, где издан приказ, являлось селение Фрегенау, и, следовательно, немецкие генералы бездоказательно оправдывались перед историей, что аккредитив тевтонского ордена ими своевременно погашен.

Утром двадцать четвертого августа и Гинденбург, и Людендорф, имея перехваченные русские радиограммы и зная территориальное расположение русских действующих частей, не понимали, однако, каким образом с полуночи на левом фланге Первой русской армии действовали отдельные ее части, вопреки общей ренненкампфовской заявке по радио. Утром немецкое командование получило сообщение, что отдельные части Первой русской армии наступают, угрожая планомерному отходу кадровых немецких частей: ложную тревогу и паническую стрельбу в двести двадцать шестом пехотном землянском полку немецкое командование приняло за действительное наступление русских.

— Генерал! Не являются ли русские радиограммы провокацией? — спросил Гинденбург своего начальника штаба.

— Ваше превосходительство! — ответил Людендорф, титулуя командующего из уважения к его преклонным летам. — В военном деле случайность может нарушать предположение, а русские больше всего подвержены случайности…

— Случайность в военной операции и для нас, немцев, иногда решает более чем многое! — вставил свое резкое замечание Макс Гофман: он не любил ни олимпийского спокойствия командующего, ни излишней болтливой расторопности начальника штаба.

Макс Гофман признавал главным образом собственный гений, а резкостью поступков приводил обоих генералов в постоянное замешательство. Гинденбург выпустил из рук свой увесистый посох, ударившийся свинцовым наконечником о пол.

— Вы, полковник, полагаетесь на случайность?

— Я, ваше превосходительство, четко подчеркнул слово «иногда», — дерзко ответил Макс Гофман.

План гумбиненского сражения, составленный Максом Гофманом, как известно, потерпел неудачу, но подполковник не слагал с себя обязанностей по разработке оперативных планов в дальнейшем. Чины штаба Восьмой немецкой армии вели беседу за общим завтраком, и Макс Гофман с ожесточением стал набивать свой рот бутербродами. Командование думало об оборонительной линии близ нижнего течения Вислы, что Макса Гофмана как первого офицера штаба весьма страшило: он лично ничего не хотел, кроме реванша за гумбиненское сражение, неудачное для немцев. Прожевывая бутерброд и запивая его густым черным кофе, он спросил Гинденбурга, что предпримет командование для предстоящих операций текущего дня.

— Я донесу моему императору, — глухо подчеркнул Гинденбург, — что буду отводить кадровые корпуса на более отдаленные позиции. Оборонительные же линии займут ландвер и ландштурм^[4].

Гинденбург опустил тяжелые веки и задумался, но мысль его не была глубокой: великие и малые полководцы в истории всех войн стремились сохранить лучшие регулярные войска до решительного боя. Будущий фельдмаршал также ничего иного не придумал, как повторять чужие опыты.

— Тогда, ваше превосходительство, не прикажете ли распорядиться, чтобы семнадцатый армейский корпус генерала Макензена вышел на позиции параллельно тылу первого резервного корпуса? — спросил Людендорф.

— Лучшего и я ничего не мог бы придумать! — сказал Гинденбург. Каменное лицо его на миг оживилось: спокойный по натуре, он любил чужую находчивость и подвижность.

Людендорф встал и распорядился, чем покорил престарелое сердце командующего навсегда.

Макс Гофман хотел что-то возразить, но это было только желанием, а не необходимостью: большего, как сохранение кадровых частей для будущих побед, ничего нельзя было придумать. Подполковник в области военного искусства читал столько же, сколько и оба генерала, на свое же, нечто оригинальное, они все трое никогда бы не решились. Кадровые немецкие корпуса переводили на фланги, и Макс Гофман понимал, что к ударам во фланги неприятельских армий стремились все великие полководцы мира.

— Что же тут немецкого, черт возьми! — неожиданно для себя воскликнул Макс Гофман.

— Вы, по всей видимости, подразумеваете только отвод войск, а не их сосредоточение? — испуганно спросил подполковника Людендорф. Он как начальник штаба также любил оберегать все немецкое. — Карл Клаузевиц — гений военной мысли — был же немец, полковник!

Карл Клаузевиц в действительности являлся немцем, и Макс Гофман как патриот все немецкое мог только утверждать: теорию войны Карла Клаузевица он почитал, и собственные теоретические познания Макс Гофман почерпнул из сочинений этого талантливого военного писателя.

Макс Гофман мог бы перервать горло любому, кто утверждал, что немецкие военные создавали теорию на чужих опытах, сами же никогда не были великими полководцами. Он готов был разразиться тирадой на означенную тему, однако молчаливый Гинденбург внушительно произнес:

— Да, господа, война есть продолжение политики, писал Клаузевиц, только позвольте вам напомнить, господа, что делом политики ведает его императорское величество. Мы же солдаты, господа!..

— Извините, ваше превосходительство, — возразил Макс Гофман, — император французов в свое время являлся и политиком, и великим полководцем.

Гинденбург вышел на улицу и снял каску. Он обернулся и заметил толпу людей с обнаженными головами: люди повторили то, что проделал командующий.

— Кто эти штатские? — напугался Гинденбург.

— Беженцы, ваше превосходительство.

— Кто они по национальности?

— Немцы.

Гинденбург подошел к машине и указал место рядом с собою Людендорфу: он окинул взором толпу, также куда-то устремившуюся. Женщины торопливо усаживали на повозки детей. Тысячи посторонних взоров устремились на сидевших генералов, и Гинденбург догадался, что и немецкой нацией может овладевать паника. Он понимал, что если машина пойдет по направлению глубокого тыла, то туда же потянутся все беженские обозы, загородившие тут все дороги. Люди напряженно ожидали отхода машины, и Гинденбург крепко стукнул свинцовым наконечником посоха о дно машины.

— К передовым линиям!

Многоголосые радостные крики заглушили автомобильные гудки, и толпа беженцев одобрила первые действия будущего фельдмаршала. Машина куда-то шла, командующий кивал головой на приветствия немецких мужиков, не снимая каски. Машина шла к фронту, почти что не имевшему флангов — исходных мест для возможного боя. Текущие часы и минуты стремились навстречу движению, они миновали полдень и шли навстречу предстоящему вечеру. На фронтах в день двадцать четвертого августа почти не возникали бои, но неопределенная таинственность ютилась в сознании каждого солдата.

Вечером того же числа Людендорф беспрерывно нажимал кнопки гудящих телефонных полевых аппаратов: неожиданно для себя немецкое командование утеряло связь с семнадцатым армейским корпусом, оторвавшимся от армии Ренненкампфа и двигавшимся в отдаленный тыл. Людендорф не мог определить, встретил ли корпус препятствие и прорвет ли он русские цепи, если таковые встретятся на пути его следования.

Он знал Макензена, еще сравнительно молодого командира корпуса, только что потерпевшего поражение в гумбиненском сражении, и тревожился, что генерал действует больше от патриотической пылкости сердца, чем от разума и стратегических способностей: Людендорф сам обладал пылким сердцем великого патриота, но конкурентов в данной области не терпел.

Вечером части семнадцатого армейского корпуса, шедшие по трем шоссе, расположенным параллельно, остановились на ночлег. Макензен получил сведения от разведчиков, что русскими частями занято селение Клейн-Бессау. Генерал полагал, что русские стремятся парализовать сосредоточение немецких войск, для чего и преграждают сознательно путь движения его корпуса. Попытки генерала Макензена, предпринятые ночью, связаться с командованием армии, не увенчались успехом, и генерал самостоятельно решил утром на двадцать пятое августа прорвать русское расположение.

Селение Клейн-Бессау, действительно, занимали русские части четвертой пехотной дивизии, а именно — четырнадцатый пехотный олонецкий полк в составе всех четырех батальонов. Полк шел вторым в колоннах шестого армейского корпуса на запад, не предполагая, что противник когда-либо атакует его с восточного или южного флангов: впереди его, по направлению к Зеебургу, следовал шестьдесят четвертый пехотный казанский полк.

Четырнадцатый пехотный олонецкий полк совершил за минувший день тридцатикилометровый переход по логам и мочежинам, и его остановка для ночлега в Клейн-Бессау являлась не случайной. Клейн-Бессау окружали лесные массивы, а надворные строения селений ютились на отлогом берегу озера одинакового с селением наименования. Командир полка, полковник Марков, имел все основания избрать это селение для расположения полка: прозрачные воды озера обеспечивали водопой, и озеро же охраняло правый, западный фланг полка от нечаянного нападения противника.

Вечером на берегу Бессауского озера нижние чины жгли костры — приготовляли пищу из добытой птицы. В походных кухнях приготовлялся кипяток, а у кудрявой березки, торчавшей на береговой складке залива, ефрейтор Ситников шутливо пытал рядового Олейникова, имеет ли последний понятие о запахе бездымного пороха.

Олейников нюхал пороховой дым на учебной стрельбе, широко раздувая ноздри, но почему порох назывался бездымным, он не постигал. Пули же, выбрасываемой из канала ствола давлением порохового дыма, Олейников явно страшился: она не имела собственного запаха, но бедствие человечеству приносила. Постепенно наступала ночь, свежая от близости леса, голубая от бледности луны.

— Я, друг-товарищ, люблю запах соленой воды: я — житель приволжских деревень! — воскликнул ефрейтор Ситников и стал разуваться.

Олейников никогда не видел ни Волги, ни приволжских деревень: сам он родился в деревне, расположенной на берегу реки Сейм, но никогда не продумал то обстоятельство, каким образом чужеземное наименование реки проникло к ним, на луговые низины курского чернозема. Олейников предпочитал твердый грунт, воды же он страшился. В жаркие летние дни он купался на мелководном месте только в том случае, если кто-либо стоял на отлогом берегу. А чтобы не оторваться от берега, он левой рукой держался за вихры осоки, правой же рукой плескал воду на свое худосочное тело. Если же летний зной одолевал его тогда, когда на берегу никого не было, тогда Олейников черпал воду из реки голенищем сапога и выливал ее себе на голову.

Ефрейтор Ситников давно уже купался в тихих водах Бессауского озера, и серебристые лучи бледной луны, отраженные поверхностью воды, были для него бархатной постелью. Ситников лежал на спине, а Олейников мог только любоваться и думать, почему и под ним не расступается эта зеркальная поверхность. Ситников повернулся и зашлепал ладонями по терпеливой поверхности. Олейников сжался от холода и осудил собственную слабость: его предки, крепкие телесами, не однажды бросались в прорубь после бани. Ситников вылез из воды, фыркая и отряхиваясь, он развернул грудь и захлопал ладонями по своим крутым бедрам.

— Вот я и освежился! — засвидетельствовал он и стал одеваться.

— Тебе удобно на войне: ты умеешь плавать! — вздохнул Олейников.

Ситников обрадовался, так как плавание, в самом деле, являлось почти что его постоянным ремеслом: не купался он только тогда, когда лютые морозы покрывали гладкую поверхность могущественной реки ледяною корой. Олейников вздохнул, позавидовав ефрейтору: верхом его личного мастерства являлась пахота, и он подумал, почему на войне можно плавать, но непозволительно упражняться в поле за плугом.

Они ушли в роту, расположенную в каком-то сарае, и Олейников долго не мог уснуть, думая о своем. Далекая курская родина лежала где-то за горизонтом, но из памяти она не выветрилась: сколько нищеты и сколь много природных благ! На белгородской вершине залегли меловые горы, и Олейников справедливо полагал, что мела хватило бы для того, чтобы выбелить все черные места обветшалого мира. Олейников уснул в полночь, сон его был сладок, ибо во сне он слышал запах щигровских яблок и в своих руках держал крупный, налитый густым соком бергамот.

Утром четырнадцатый пехотный олонецкий полк возобновил поход. Нижние чины разобрали ружья, становясь в шеренги. День был торжественен тишиною, а лучезарные радужные зайчики играли переливами на остриях штыков. Нижние чины поправляли походную амуницию, толкали друг друга, а утренний чай булькал в их наполненных желудках.

Полковник Марков выехал к полку на гнедой кобыле. Сидел он молодцевато.

— Здорово, молодцы!

Четыре тысячи глоток ответили на приветствие полковника единым возгласом. Полковник приложил руку к головному убору, и улыбка просочилась сквозь его рыжие пышные усы: полковник гордился тем, что он может повелевать.

— Вольно! — подал он команду, подхваченную всеми командирами рот.

Повторение команды полковника офицерами передавалось так, как принято на церемониалах, и удовлетворенный полковник натянул удила.

— Господа ротные командиры, к командиру полка! — распорядился полковой адъютант.

Слова адъютанта повторили все дежурные и фельдфебеля, а также и лесное эхо. Полковник пришпорил лошадь, сдерживая ее на поводах: он больше любил слушать слова команды, чем их лично отдавать. Лошадь под командиром гарцевала на месте, изгибая продолговатую шею в полукольцо, но вдруг она неожиданно навострила уши, и ноздри ее расширились.

Командир полка, в свою очередь, услышал залпы пушек и пригнулся к шее лошади: зловещее шипение, одолевая сопротивление воздуха, неслось оттуда, куда должен был следовать полк. Снаряды пронеслись над головами нижних чинов. Немецкая батарея открыла беглый огонь без предварительного нащупывания, и шесть снарядов, выпущенных один за другим, разорвались после долгого завывания. Полк стоял в недоуменном напряжении, а лошадь под командиром полка зажала зубами удила. Полковник Марков помахал в воздухе обнаженной шашкой.

Немецкая батарея повторила залп, люди шарахнулись в различные стороны, сметая на пути все, что им сопротивлялось. Обозы врывались в толпы бегущих, разъединяя и расстраивая колонны. Командир полка отпустил удила: лошадь поняла седока, и командир возглавил бегство полка в лес.

Немецкие пулеметчики допустили бегущих на расстояние выстрела и осыпали их градом пуль: пули пели протяжно и злобно, ибо созданы они вовсе не для приветствий. Сотни людей упали под пулями, живые же, взяв крутой поворот, побежали обратно. Свое губительное действие пулеметы направляли на фланг, и разрозненный полк стягивался к одному месту, откуда не было слышно стрельбы — к плоскому берегу озера. Нижние чины припадали к земле, но не могли проникнуть в ее чрево. Песок перемешивался с кровью, шрапнель поражала лежащих. Нигде не было видно немцев, губительные же их снаряды находили русских там, где они хотели укрыться.

— Мы, братцы, попали в мышеловку! — признался сам себе командир полка, сходя с лошади.

Гул орудий, разрыв снарядов заглушал его слова, и командир чувствовал, что по его щекам струились крупные слезы.

— Умрем, братцы, а не сдадимся, а? — вопрошал он, но слушала его только лошадь.

— Чего же ты стоишь, коняшка? — обратился он к лошади. — Ложись, дурашка, иначе тебя подстрелят.

Лошадь, не будучи тренированной, услышав полковника, к его удовольствию, повалилась на бок.

— Ага! Это приятно! Ты, оказывается, как солдат, повинуешься моему слову!

Он поудобнее расположился у лошади под брюхом, невзирая на смертоносный огонь, поражавший людей и пространство. Командир полка, согретый телом лошади, стал тих и молчалив; только при падении снарядов он привставал с земли, чтобы осенить себя крестным знаменем.

— Дорогу!

— Давай дорогу!

Подпрыгивая на козлах, кашевар шестнадцатой роты подгонял лошадь, впряженную в походную кухню, к озеру. Лошадь упиралась, но несколько нижних чинов, под командой старшего унтер-офицера, толкали ее в воду. Лошадь пошла полным ходом, не подозревая, какая миссия на нее возлагалась.

Расторопный полковой знаменосец, подпрапорщик Полиняев, чтобы совершить ратный подвиг, немедленно воспользовался походной кухней: он проворно вскочил в открытый кухонный бак и стал ногами на его плоское дно. В баке имелись незначительные остатки кипятка, однако на подпрапорщике Полиняеве были надеты прочные солдатские сапоги: они не пропускали воды.

Полиняев выбросил из специального гнезда кухонный черпак на длинном шесте, а на его место водрузил полковое знамя. Примитивное маневрирование гужевого транспорта на водах оказалось удачным: лошадь не тонула, а через трубу походной кухни тянулась тонкая струйка дыма от догоравших дров. Походная кухня таким образом походила на канонерку. При движении походной кухни по водам полотнище полкового знамени, колыхаемое ветром, развевалось, вызывая умиление в сердце командира полка. Растроганный полковник Марков выскочил из-под теплого брюха лошади и, перекрестившись на восток, воскликнул:

— Честь четырнадцатого пехотного олонецкого полка спасена!

Восторгу полковника никто не удивился. Он увидел, как что-то, упавшее на лошадь, было поглощено ее прорванным брюхом. Лошадь лежала недвижимо в продолжение нескольких секунд, а затем с треском и огневыми брызгами затерялась в пространстве; полковника Маркова обдало кровью и мозгом. Это снаряд разорвался в утробе лошади. Полковник прошептал молитвы, порешив, что чудо совершилось вторично: своевременный уход свой из-под брюха лошади он объяснил чудом божественной силы.

Немцы продолжали стрельбу с прежним напряжением, и полковник полагал, что третьего чудесного избавления следует ожидать лично от самого себя. Полковник колебался, однако за курсирующей по водам походной кухней потянулись не только полевые обозы, но и большинство нижних чинов, одолевавших водное пространство мощными взмахами рук. Противоположный берег был слишком далек, но там можно было остаться в живых.

Командир полка разул сапоги и снял брюки: китель ему казался необходим, дабы его военные отличия и чин были приметны для всех. Командир полка степенно погрузился в воду, где уже плыли тысячи выносливых нижних чинов вверенного ему полка. Нижние чины бросались в воду, и каждый боролся за себя, не замечая чужой гибели и не размышляя о том, можно ли одолеть водное пространство, отделявшее один берег от другого.

На берегу оставалось небольшое количество людей, добрая часть из которых были либо убитыми, либо тяжелоранеными: канонада заглушала и стон, и крики, и спасения на суше никто не ожидал.

— Поплывем, что ли, друг-товарищ? — предложил Олейникову ефрейтор.

Ситников показывал рукой на противоположный берег озера, куда он, как один из лучших поволжских пловцов, давно уже стремился. Он из-за простой товарищеской солидарности не решался пуститься в плавание без сопровождения друга.

— Поплывем: если станешь тонуть, я тебя вытяну за волосы.

Но голова Олейникова была гладко остриженной, и ефрейтор призадумался: за руку вытягивать утопающего по старым деревенским традициям почему-то возбранялось. Будучи приволжским жителем, Ситников знал много способов, чтобы плыть с другим человеком в неразрывной паре: так, например, можно переплыть большое расстояние, если сделать упор подошва в подошву, притом же крепко схватиться друг с другом за руки. Такой способ требовал только крепости в руках, а не особенного умения плавать. Ситников показал Олейникову знаками, но последний отрицательно покачал головой: он прослезился, но его слезы являлись благословением друга, а не сожалением о предстоящей разлуке. Объяснение происходило знаками и жестикуляцией, однако в большой опасности знаки понимаются лучше, чем звук.

Ситников проворно разделся; как искусный пловец, он мог держаться на воде сутки, если никакая тяжесть его не обременит. Бессауское озеро, как определил он на глаз, было шире Волги в ее устьях, и, чтобы одолеть это пространство, нужно мужество. Обнажившись, Ситников облобызал Олейникова и, вытянув руки вперед, с разбегу скрылся под водою: принял он положение рыбки. Олейников притаил дыхание: ему казалось, что друг его скрылся под водой навсегда. Однако Ситников вышел на поверхность спустя несколько секунд, разбрасывая в разные стороны брызги; он был уже далеко от берега, и, несмотря на канонаду, Олейников отчетливо услышал его фыркание.

Олейникова охватил озноб, как будто бы в студеных водах купался не его друг — ефрейтор, а он, озноб его был настолько велик, что он почувствовал необходимость надеть шинель. Пока Олейников отстегивал трынчик, снимал котелок и раскатывал шинель, Ситников обходил все опасные места: он обошел нескольких утопавших нижних чинов, плывших в обмундировании, не находя возможности чем-либо облегчить их участь. Он прекрасно знал, что спасать на водах с большим риском многие могут только одного, тогда как сотни утопающих могли бы легко утопить одного спасающего их.

Ситников приблизился к походной кухне, где вместо черпака развевалось полковое знамя: порожний медный бак, оказывается, плыл сам по себе, и хомут не давил шею лошади. Подпрапорщик Полиняев стоял по-прежнему на дне кухонного бака. Он уже заметил, что в бак набирается вода, проникающая через кран, который кашевар не закрыл перед въездом в озеро. Подпрапорщик Полиняев правильно понял надвигающуюся опасность и, чтобы предотвратить ее, стал выплескивать из бака воду своей форменной фуражкой.

Ситников поравнялся с полковым знаменем и стал держаться стороной, чтобы яснее определять движение этого причудливого плавучего транспорта. Олейников наблюдал ефрейтора с берега, отчетливо примечая, как горячие лучи солнца искрились переливами на его пышной груди, покрытой густой растительностью.

Олейников туго подтянул шинель поясным ремнем, открыл подсумки и выбросил оттуда четыре пачки патрон: он совершил это машинально, но почувствовал полное облегчение.

— Надо уходить! — сказал он себе. — Ситников поплыл, он умеет плавать, а я отправлюсь пешком.

Олейников был близок к помешательству, но какие-то практические соображения еще руководили им: он разул сапоги, полагая, что уходить пешком куда легче и удобнее. Относясь бережливо к вещам, он любовно ощупал сапоги и старательно вложил одно голенище в другое: «они даже не утонут, если в них не наберется вода», — подумал трезво Олейников.

Он старательно перевязал сомкнутые голенища бечевой и попробовал их опустить в воду: сапоги, действительно, не тонули. Он старательно подготовлялся к походу, рассуждая, что необходимо взять с собою на будущее и что помешает ему в успешности продвижения. Винтовку он закопал в песок — на случай возвращения, патронташ бросил за ненадобностью. Прежде чем войти в воду, Олейников подобрал шинель и бросил впереди себя сапоги: сапоги тихо поплыли. Он заторопился за сапогами, опуская полы шинели так осторожно, чтобы не замочить поверхности: шинель распустилась, образовав видимость колокола.

— Я же, действительно, пешком иду! — радостно воскликнул Олейников.

Он делал движение ногами, но не касался ими дна. В воду он был погружен по грудь, какая-то посторонняя сила держала его на поверхности, но сам он не догадывался об этой силе. Полы его шинели исподнизу набухали, на поверхность же вода не проникала, так что тело его держалось на шинели и сапогах, как на специальных бычьих пузырях. Он старательно делал шаги, обходил утопавших и с серьезным видом кричал им:

— Не плывите, дурьи головы, идите пешком!

Впереди его, на незначительном расстоянии, упал в воду снаряд, поднявший лавину воды: десятки карпов вышли на поверхность и, опрокинувшись на спину, показывали свое белое брюшко.

— Не понимаю! — изумился он. — Рыба тоже плавает, а я по-прежнему иду!

Олейников ускорил мнимые шаги, заметив, что справа плывет форменная офицерская фуражка, козырьком вверх: он ясно слышал чужие вздохи и видел руки, потянувшиеся к фуражке. Фуражка исчезла под водою вместе с чужими руками, и тысячи пузырей возникли на ее месте.

— Караул! Погибаааююю! — прокричал он.

Его разум пробудился, чтобы познать на миг ужас и снова обезуметь от оного. Шинель поддерживала его по-прежнему, но через минуту под его ногами, действительно, оказалась твердая почва: то было дно, которое могло принести радость и временно обезумевшему.

— Иду! Иду! Пешком иду! — воскликнул Олейников.

Он шел по отмелям по направлению к берегу — узкому, но недалекому. Это был берег маленького островка, где в свое время могло отдыхать не только стадо гусей, но и уединенная парочка влюбленных. Островок находился от берега метрах в сорока, но немного в сторону, если переплывать озеро по прямой. Олейникову, однако, было безразлично: на островке он мог отдохнуть спокойно. Он сел на берегу, в кустарнике, снял брюки и исподники, чтобы просушить их на солнце. Шинель он подстелил под себя, чувствуя полную безопасность.

Опасность для Олейникова на самом деле давно миновала: на остров не прилетали немецкие снаряды, и канонада от него постепенно отдалялась. Артиллерийская стрельба продолжалась где-то вдалеке, огонь перенесен был в другое место, где немцы отбивались от русского шестьдесят четвертого пехотного полка, зашедшего во фланг немцам. Война перепутала все направления, тыл мог оказаться фронтом, и корпус Макензена, в составе частей ландвера и двух кадровых пехотных дивизий, почувствовал силу даже одного русского пехотного полка.

Четырнадцатый пехотный олонецкий полк был разбит и потоплен, но другие силы русских все же теребили немцев. Дороги оказались утерянными, планы спутанными, а фронты возникали там, где не было селений, которыми надо обладать. Но рядовой четырнадцатого пехотного олонецкого полка Олейников пока что обладал свободой на необитаемом островке, в сорока метрах от берега. Канонада смолкла давно, солнце свернуло с полдня, но разум к Олейникову возвратился гораздо раньше: он осознал все, что произошло, и ничто больше его не тяготило. Берег, правда, от островка был недалек, но Олейников понимал, что туда он самостоятельно не возвратится никогда. На островке не было деревьев, чтобы связать подходящий плот, да и сам по себе берег все же страшил его: там произошло все то, что на войне могло бы повториться сотни и тысячи раз, тогда как подобного повторения он всеми мерами старался бы избежать.

Он видел берег, усеянный трупами нижних чинов. Черные вороны поднимали головы, осторожно к чему-то прислушиваясь, прежде чем выклевать глаз и перепрыгнуть с трупа на труп. Ужас лежал где-то на материке, и маленький островок как временное обиталище стал мил сердцу Олейникова. Он долго не тяготился бы одиночеством, если бы аппетит не пробуждал голода. Голод со всей очевидностью стал терзать его, он вспомнил про утренний чай, выпитый без хлеба. Олейников пошарил в карманах шинели, там оказалась полная и безнадежная пустота. Он поднял брюки, просушивавшиеся на солнце, и, что-то обнаружив в кармане, окрылился надеждой: там лежало две горсти кукурузных зерен, снятых им на немецком поле с початок. Он извлек зерна и, постелив под них носовой платок, решил их высушить.

Неведомая радость наполнила его сердце, он забыл про голод, ибо разум его возбуждался: он радовался тому, что остановился на острове и до тех пор, пока не кончится война, ему не было надобности переправляться на берег, покинутый им из страха. У него возникла мысль освоить островок для обитаемости и произвести на его территории посев кукурузы. Он поднялся, чтобы осмотреть островок, и сделал несколько шагов к противоположной стороне.

Приятно пораженный, Олейников удивился и обрадовался: в тростнике сидел человек, одетый в китель, с полковничьими погонами на плечах.

— Ваше высокородие! — воскликнул Олейников, угадав своего командира полка.

В кустарнике на самом деле сидел полковник Марков, одолевший самостоятельно водное пространство до островка. Полковник в свое время видел, как погибло полковое знамя, утонувшее вместе с походной кухней: подпрапорщик Полиняев, вычерпывая воду из кухонного бака, неосторожно качнулся, и бак зачерпнул воды. Равновесие утерялось, и плавучий транспорт с полковым знаменем, со знаменосцем, кашеваром и лошадью затонул на значительной глубине. Когда полотнище полкового знамени погрузилось в воду окончательно, полковник облегченно вздохнул и прослезился: полк не покрыл позором своей прежней славы.

Полковник в дальнейшем наблюдал, как гибли нижние чины, но они не вызывали ни жалости, ни умиления: без знамени не бывает полка, и ничто бы другое нижних чинов не объединило. Полковник погрузился в свои думы, когда прекратилась канонада. Он был без оружия и без штанов, но не чувствовал стыдливости, пока не услышал солдатского оклика.

Нижний чин, стоявший перед ним, также не имел полностью форменного обмундирования, однако на его погонах была цифра, известная полковнику.

— Кто ты такой? — спросил полковник Олейникова.

— Рядовой восьмой роты четырнадцатого пехотного олонецкого полка Дмитрий Олейников, ваше скородие! — ответил последний.

— Ты знаешь, кто я?

— Так точно, вашскородие, вы командир нашего четырнадцатого пехотного олонецкого полка, ваше скородие полковник Марков!

— Ты, братец, тоже без шаровар! — заметил с отчаянием полковник.

— Никак нет, ваше скородие, мои шаровары просушиваются там, на берегу! — похвастался Олейников.

Полковник молчаливо поник головой в знак того, что там, на берегу, не только его полковничьи брюки, но и все богатое имущество вверенного ему полка: там не только половина обоза, но и денежный ящик с полными кредитными ассигнованиями для удовлетворения полковых нужд. Олейников почувствовал, что полковник омрачен, но не понимал, сожалеет ли он о потере полкового богатства или же удручен тем, что он, нижний чин, на необитаемом островке одет неприглядно.

— Ваше скородие! — робко произнес. Олейников, — Мои шаровары не на том берегу, а тут, на островке.

— Тут?

— Так что тут, ваше скородие, на той стороне берега, на островке. Я могу показать вашему скородию, где лежат мои шаровары.

Полковник встал, вышел из тальника, и только тогда Олейников увидел, что на самом полковнике не было шаровар. Правда, кроме того, он был без головного убора, но подобное обстоятельство не бросалось в глаза.

— Покажи, братец, где просушиваются твои шаровары!

Олейников выполнил приказание командира полка, надеясь не только оправдаться, но и в дальнейшем получить полное доверие к собственному слову. Он привел полковника на противоположную сторону островка, и полковник Марков опустился на колени пред шерстяными шароварами нижнего чина, имеющими защитный цвет. Шаровары оттого, что были в воде, сморщились.

— Братец мой! — вскричал командир полка. — Да ведь твои шаровары приготовлены под цвет моего кителя!

Полковник Марков заторопился и стал примерять чужие шаровары, тогда как их владелец не отдавал еще себе полного отчета в происходящем. Шаровары на самом деле приходились впору полковнику. Марков оглядывал на себе брюки со всех сторон, — у них недоставало кантов и проутюженного шва, однако они годились для того, чтобы не срамиться при первом выходе к людям. Застегнув шаровары на все пуговицы, полковник осмотрелся еще раз и узрел, что недалеко от того места лежит еще как-то странно связанная обувь.

— Да ты, братец, природный клад! — восторгался полковник. — У тебя в запасе даже сапоги!

Он, однако, не решился приказать, чтобы сапоги ему были поданы, а пошел сам к тому месту, где они лежали.

Полковник обул сапоги, привел себя в надлежащий вид и стал прогуливаться по островку; он понимал, что ему до полной формыеще многого не хватало, но на необитаемом острове, по отношению к единственному нижнему чину, он являлся полководцем в полной мере.

Олейников робко присматривался к действиям командира полка, но по своему положению подчиненного ничего не имел для возражения: ему, быть может, более по душе пришлось бы одиночество, но он примирился с тем, что даже и на необитаемом острове без начальника невозможно обойтись. Командир полка присел на кочку для отдыха и зорким глазом увидел зерна, просушивающиеся на носовом платке.

— Что за зернышки у тебя, братец? — спросил он, указывая пальцем.

— Так что кукуруза, ваше скородие! — ответил Олейников.

Полковник Марков положил несколько зерен в рот, разжевал их и, сморщившись, густо сплюнул:

— Что за гадость, черт возьми! Нет ли у тебя чего повкуснее?

Олейников оторопел, не зная, что ответить, но полковник, не ожидая ответа, стал с остервенением истреблять кукурузные зерна: голод подкрался к нему неожиданно, а благородный желудок требовал наполнения. Олейников молча ужасался не столько прожорливостью полковника, сколько собственным непротивлением: чем же обсеменить островок, если освоить его надо обязательно. Полковник, по его мнению, был беззаботен, он с жадностью истреблял ныне все, не помышляя о будущем. Однако Олейников был не прав, утверждая подобное: полковник попросил сигару, но за отсутствием оной удовлетворился тем, что возлег на землю спиною.

— Ты что-либо, братец, помышляешь? — спросил полковник.

— Тутошнюю планету оборудовать, вашескородие! — без запинки ответил Олейников.

— Оборудуй сначала себя! — вознегодовал полковник. — Прикрой пока что все исподнее шинелью: она у тебя длинная…

Пока Олейников одевался, полковник Марков устремил взоры на потухающее денное небо: оно было голое и безоблачное.

— Вот что, браток, — мягко произнес полковник, — давай мы с тобою прежде всего оборудуем самих себя. Ты понимаешь?

— Так точно, ваше скородие!

— Тем лучше, если понимаешь. На берегу, откуда мы утром отступили, там лежат мои брюки и вооружение! Да мало ли чего там лежит! Поди в каждом вещевом мешке убитого нижнего чина по четыре банки консервов!

— Там, ваше скородие, полное обмундирование ефрейтора Ситникова: уплыл по озеру нагишом! — обрадовался Олейников.

— Превосходно! Таким образом, ты, братец, отправляйся вплавь на тот берег. Там ты по первоначальности обмундируйся, а затем поищи где-либо лодочку в тростниках. Слышишь? Лодочку. Лодочку ты немедленно пригони для меня, а прежде всего положи в нее мое вооружение…

По мере того как Олейников понимал происходящее, у него ощетинились короткие волосы на голове: он мог бы многое предпринять, только не плавание. В своем разуме он уже давно порешил, что если островок нельзя освоить, то он дождется заморозков, когда водное пространство можно будет перейти по льду. Но полковник посылал его вплавь, что прежде удалось ему случайно от потери сознания. В данный же момент сознание его восстановилось, и он уже не желал утонуть в озере, как утонули тысячи нижних чинов на его глазах.

Полковник наблюдал небо, но не видел гнева, вспыхнувшего в очах доселе покорного ему нижнего чина. Полковник как командир полка пользовался привилегией, позабыв о том, что они находятся на островке. Оторвав свой взор от голубого неба, он приподнялся и спокойно произнес:

— Чего же ты, братец, не плывешь?

— Плыви сам! — вознегодовал Олейников, называя полковника фамильярно.

Полковник вскочил, как ужаленный, но перед ним не стояло взбунтовавшегося полка: в подобном случае закон стоял бы на стороне полковника, чтобы взбунтовавшихся усмирить. Но островок был пустынен, а в глазах нижнего чина горел решительный огонек: он сжимал крепкие кулаки.

— Ты, братец, может быть, обиделся, что я надел твои сапоги и шаровары? — оробевши, произнес полковник.

— Шаровары пускай остаются на тебе, а сапоги — снимай!

Полковник отметил снисходительность нижнего чина, но разуться ему не представилось времени: они оба приметили, что на берегу появились вооруженные немцы. Немцы на берегу убирали тела русских, и полковник решил, что на островке надо выкинуть мирный флаг.

— Братец мой! — прокричал полковник и подпрыгнул от находчивости. — У нас нет ничего белого, кроме твоих исподников!

Олейников сурово посмотрел на полковника, но, кроме ласковости, в глазах последнего ничего не приметил. Через несколько минут белый флаг на необитаемом острове водрузился.

На далекой лесной опушке противоположного берега Бессауского озера русский разведывательный кавалерийский отряд, предводимый вахмистром, производил рекогносцировку. Вахмистр наблюдал в бинокль солнечный закат, но неожиданно увидел что-то новое: довольно обстоятельное серое пятно на подрумянившейся западной стороне.

— Ага, ребята! — радостно воскликнул вахмистр. — Должно быть, наступает перемирие: немцы выкинули белый флаг.

Генерал Благовещенский, командир шестого армейского корпуса, получив донесение кавалерийского разъезда в одиннадцать часов ночи, без обычной улыбки предупредил начальника штаба.

— Вопрос о перемирии с немцами может возникнуть только в Берлине.

Благовещенский в прошлом все серьезное принимал за курьез: в данном же случае он поступил наоборот, приняв белый флаг, водруженный на островке рядовым восьмой роты четырнадцатого олонецкого пехотного полка Олейниковым, как знак ослабления немцев. Немцы в самом деле не были так сильны, как многие полагали, но одно преимущество лежало на их стороне: находились они на собственной территории. Однако и они блуждали по знакомым тропинкам: в ночь на двадцать шестое августа ни корпус Макензена, ни первый немецкий резервный корпус не могли определить, где расположены главные силы русского шестого армейского корпуса. Двадцать пятого августа полностью погибло два русских пехотных полка — олонецкий и казанский, но в корпусе оставалось в наличии еще шесть полков, против которых были разбросаны двенадцать немецких. В передвижениях полков царил полный произвол, никакой немецкой аккуратности и планомерности не наблюдалось: полки заходили в тыл один другому; где предполагался фланг противника, там в действительности был его развернутый фронт.

Немцы, перехватившие русские радиограммы, знали, как будут продвигаться русские вперед, однако плана отступления не знали не только немцы, но и ни одна нация в мире: при поспешности отступления поступками человека больше всего руководят ноги, а не разум.

Корпус Благовещенского откатился без преследования с немецкой стороны, и если немецкие историки говорят иное, то для того, чтобы усилить мнимый замысел якобы величавого маневра их прославленных полководцев. В действительности же немецкое главное командование восточным фронтом утром двадцать шестого августа не восстановило связи ни с семнадцатым армейским, ни с первым запасным корпусами. Благодаря тому же обстоятельству утром двадцать шестого Людендорф имел переговоры по прямому проводу с командиром первого армейского корпуса, генералом Франсау, корпус которого после гумбиненского поражения был переправлен по железной дороге в район Дейч — Эслау.

Людендорф был страшно взволнован дерзостью Франсау, даром что переговоры их происходили по прямому проводу и они находились друг от друга на расстоянии тридцати километров.

— К проводу командира первого армейского корпуса, генерала Франсау, — приказал Людендорф дежурному телеграфисту центрального полевого телеграфа.

Клавиатура запрыгала под проворными пальцами почтового чиновника, и в ответ ему с узкого рулона потянулась бесперебойная лента.

— Его превосходительство за чашкой кофе; будет ли приказание потревожить их преждевременно? — запрашивал телеграфист противоположной стороны.

— Начальник штаба главнокомандующего фронтом нарушает частный покой для общих интересов нации!

— Великолепно. Срочно будет доложено.

Аппарат на время заглох к неудовольствию Людендорфа, однако ничего другого предпринять не представлялось возможным: телефонная связь на линии была выключена.

— Вызывайте снова! — приказал телеграфисту Людендорф, но с противоположной стороны поступило новое предупреждение:

— Его превосходительство приказали принести кофе в аппаратную. Вестовой с подносом прибыл!

— Мне нужен не поднос, а командир корпуса! — в гневе воскликнул Людендорф, но чиновник-телеграфист не понял, по поводу чего начальник штаба так высказался. Он ожидал последующего вызова, и его коллега на противоположном конце провода, будучи человеком пунктуальным, не замедлил отозваться.

— Его превосходительство прибыл в аппаратную; от раздражения он крепко хлопнул дверью.

— Идиот! — воскликнул Людендорф.

Напугавшийся чиновник пытливо старался распознать, к кому относится подобное восклицание, но противоположный коллега молодого чиновника сделал новый телеграфный вызов.

— У аппарата командир первого армейского корпуса: он ждет указаний.

— Генерал! Я и главнокомандующий полагаем, что вашему корпусу следует предпринять короткий удар у Усдау для прорыва в интервал между двумя русскими корпусами: первым и пятнадцатым.

— Указание дельное, если точно определить срок. Вы когда, генерал, предназначаете короткий удар моего корпуса?

— Сегодня, генерал; для быстрого передвижения солдат я могу выделить вам двести грузовиков.

— Благодарю вас, но на сегодня у меня нет возможности: корпус полностью еще не сосредоточен.

— Генерал, корпус Макензена где-то затерялся: помните, если вы ныне не совершите прорыва, то шестой и тринадцатый русские армейские корпуса могут преследовать разбитого Макензена.

— Его превосходительство, прочитав последние строчки, почему-то свистнул! — передал по ленте словоохотливый чиновник телеграфа противоположной стороне.

— Болван! — Вознегодовал Людендорф, и телеграфист, переняв все от своего коллеги, срочно передал ему это генеральское слово.

— Вы некорректно выразились, коллега! Однако к кому относится слово «болван»? Лично ко мне или к его превосходительству?

Чиновник-телеграфист противоположной стороны не подозревал, что начальник штаба главнокомандующего читает все, что тянется по ленте печатающего аппарата «юза», а потому держался фамильярно.

— Они оба ослы! — воскликнул Людендорф, прочитавши ленту.

— Если соберется много ослов, они будут едва ли умнее двух, — прочитал Людендорф ответ по ленте и вздрогнул: он понимал одно, что Франсау оскорбился, но почему — неведомо. Не мог ведь он услышать его возгласа на тридцативерстном расстоянии?!

— Вы не напутали ли, господин чиновник, что-либо в передаче? — спросил Людендорф.

— Никак нет, ваше превосходительство. Я старательно замечал все ваши движения и в точности передавал все основные ваши выражения: я напутать никоим образом не мог.

— Так вы передавали своими словами о всех моих движениях и выражениях?!

— Я, ваше превосходительство, поступал так же, как и противоположная сторона! В точности.

— Да, генерал, — передавал по ленте Франсау, — только завтра я могу предпринять короткий удар. Не особенно страшно, если затеряется где-либо корпус Макензена: он больше чем наполовину потерян в гумбиненском сражении. С тех пор я, генерал, становлюсь осторожным, я не могу утерять даже и четверти корпуса. Машины прошу прислать, атаку завтра начну в четыре утра, а на сегодня, если ничего не будет нового, прошу меня не тревожить.

Лента остановилась, и перепуганный чиновник, подгоняемый начальником штаба главнокомандующего, пролил немало поту, прежде чем вызвать к действию как бы безжизненный противоположный аппарат. Наконец тот принял вызов и передал краткое сообщение в нижеследующем виде:

«Командир первого армейского корпуса приносит глубокое извинение начальнику штаба главнокомандующего: я позабыл высказать, вам, генерал, признательность и пожелания. Крепко жму вашу руку. До завтрашней нашей встречи на поле брани».

Людендорф вознегодовал: текст выражал почтительные пожелания строго и официально. Начальник штаба выбежал из аппаратной, но торжествующий покой молчаливой улицы умерил его пыл. Он отправился к командующему. Гинденбург, однако, не стал его выслушивать: будущий фельдмаршал молча сидел за письменным столом. За отсутствием посоха он возложил руки на живот. Полчаса тому назад с его посоха соскочил свинцовый наконечник, и Гинденбург, отдав посох в нестроевую команду на исправление, не знал, куда положить свои руки.

Автор данного повествования может подчеркнуть, что военные действия полны неожиданностей, и посох Гинденбурга мог бы играть ту же роль, которую в приближении кончины Тараса Бульбы сыграла потерянная им люлька. Однако авторская фантазия в данном случае неуместна ни для истории, ни для историков: Тарас Бульба — тип вымышленный, тогда как Гинденбург — историческая личность.

— Что ответил генерал Франсау? — несколько спустя спросил Гинденбург.

Обида, нанесенная генералом Франсау, пробудила в сердце Людендорфа озлобление, но он сдержал себя.

— Полное изготовление корпуса наступит только завтра в четыре утра.

— Если всемогущему богу угодно, чтобы первый армейский корпус совершил короткий удар завтра в четыре часа, то об этом обстоятельстве надо донести его величеству — моему императору.

Гинденбург опустил ресницы и на несколько секунд задремал.

— Порции рома для солдат усилены? — поинтересовался он.

Самсонов получил директиву от главнокомандующего и окончательно убедился, что немцы продолжают отступление под напором армии Ренненкампфа.

Утром двадцать пятого августа Самсонову пришла благоразумная мысль, что немцы, отступая, могут сосредоточиться для удара на фланге его армии: это было для них необходимо даже в том случае, если главные силы они отводят за нижнее течение Вислы. Начальник штаба армии, генерал-майор Постовский, возражал командующему: он утверждал, что у немцев полное стремление к бегству, а не к сосредоточению.

Постовский удивился, что командующий, находящийся всецело под его влиянием, проявил неожиданное упорство: у Самсонова пробудился административный пыл, оставшийся еще от его ташкентского генерал-губернаторства.

Случайно проявленная Самсоновым воля, однако, была подавлена начальником штаба, и он подписал новый приказ о продвижении вперед тринадцатого и пятнадцатого армейских корпусов. В деле ведения войны каждый ошибочный шаг способствует победе противника, но не каждый противник может воспользоваться ошибкой противоположной стороны.

Людендорф был суетлив, но мало сообразителен: трещина между русскими армейскими корпусами образовалась давно, а два корпуса — тринадцатый и пятнадцатый — в полдень двадцать шестого августа стали продвигаться вперед, увеличивая ее.

Подписав приказ о наступлении тринадцатого и пятнадцатого армейских корпусов, Самсонов вышел просвежиться и зашел в разведывательное отделение штаба. Самсонов и преклонялся перед деятельностью названного учреждения, и несколько его страшился: начальник разведывательного отделения, правда, подчинялся непосредственно командующему, однако он, кроме формального подчинения, имел обособленную самостоятельность.

Шел Самсонов без адъютанта, но рослый унтер-офицер жандармских полевых войск узнал его и услужливо открыл ему двери.

— Мне бы, голубчик, полковника Терехова.

— Пожалуйте сюда, ваше высокопревосходительство, — пригласил генерала дежурный штабс-капитан, распахнув двери кабинета начальника.

Самсонов, переступив порог, от изумления откинул назад голову: за столом сидел в штатском еврей с клинообразной бородкой, с широким лбом, продолженным глубокой лысиной. Цилиндр, перчатки и трость лежали на столе, а тонкие пальцы еврея скользили по листам деловых бумаг.

— Ваше высокопревосходительство! — воскликнул еврей и исчез вместе с цилиндром, тростью и перчатками.

Бесследное исчезновение еврея являлось для генерала несомненным: он отчетливо слышал его возглас. Самсонов попятился к выходу, но неожиданно для него в правой стене приподнялся краешек персидского ковра, и из-за полога вышел полковник Терехов в полной форме.

— Я задержал вас, ваше высокопревосходительство. Извините, я переодевался.

— Вы переодевались, полковник?

— Долг службы, ваше высокопревосходительство!

Самсонов осмотрел дверь, задрапированную коврами, и покачал головой. Его поразило, как просто достигается столь высокое искусство: выхода в стене нельзя было приметить.

— Часто вы, полковник, переодеваетесь?

— Когда как, ваше высокопревосходительство! Если для выхода на народ, то раз десять в день, если не выхожу из кабинета — тогда четыре раза.

— Зачем же, полковник, переодеваться в кабинете?

— Чтобы не отвыкнуть, ваше высокопревосходительство!

— Я хотел бы информироваться, полковник, — после некоторого молчания сказал Самсонов.

— Обязан вашему высокопревосходительству! — воскликнул полковник. — Прикажете внешнее или же тыловое?

— И то и другое, полковник!

Начальник разведывательного отделения повернул ключ в правом ящике письменного стола и извлек оттуда секретные документы: тут были записные книжки немецких офицеров, фотографические снимки с топографических карт, образцы револьверных и ружейных пуль, а равным образом и небольшой портрет, исполненный акварелью, генерала от инфантерии Гинденбурга. Сведения, почерпнутые из неведомых источников, были скудны, и в предстоящих операциях по ним не представлялось возможным ориентироваться. Тыловые сводки оказались еще скуднее: казнокрадства пока что разведывательное отделение не приметило, а нижние чины, не участвовавшие еще в боях, неприличными словами начальствующих лиц не обзывали.

Удовлетворенный Самсонов собирался уходить, но вошедший штабс-капитан доложил полковнику Терехову, что один из агентов доставил в отделение немецкого шпиона. Командующий заинтересовался подозрительной личностью и остался в кабинете. Штабс-капитан пропустил шпиона, сопровождаемого агентом, и командующий армией подпрыгнул от изумления: шпион походил на того еврея, которого видел генерал, входя в кабинет. Правда, у шпиона не было ни трости, ни перчаток, но поношенный цилиндр еврей держал в дрожащей руке. Генерал догадался, что копировал еврея полковник Терехов издалека. Подозреваемый в шпионаже продолжал дрожать, цилиндр выскользнул из его рук, но он от испуга того не заметил.

— Капитан Маркин, спросите у него по-немецки, кто он, — приказал полковник штабс-капитану.

Штабс-капитан исполнил приказание, спросив у еврея, какого он вероисповедания, и если иудейского, то от колена ли Вениаминова исходит его родовая линия. Мнимый шпион ответил по-еврейски, но штабс-капитан не понял его настолько, чтобы передать перевод.

— Ага! — многозначительно улыбнулся полковник. — Ты, еврей, оказывается, понимаешь немецкий язык?

— Ниц не разумею, коханый пане! — ответил еврей, полагая, что вопрос полковника на русском языке относится к нему, хотя русского языка он в действительности как будто не понимал.

— Тогда, капитан Маркин, задайте ему вопрос по-русски: шпион из евреев должен знать все существующие в мире языки.

— Возможно, господин полковник, — согласился штабс-капитан. — Скажи, еврей, почему в страстную седмицу четверг называется чистым?

— Ниц не разумею, пане коханый…

Старый еврей заплакал, глядя на генерала, будто бы от него одного ожидал утешения: еврей ничего не понимал, но недоброе предчувствовал.

— Подскажи ты ему, Симончук! — кивнул полковник агенту.

— Он, ваше скородие, сам знает, почему четверг чистый: так что я застал его в доме, когда он подмывал себе непристойное место!

Самсонов отвернулся: он не одобрил грубости Симончука, но полковник и штабс-капитан громко рассмеялись.

— Впрочем, скажи, Симончук, в чем выразилась шпионская деятельность этого еврея?

— Так что, ваше скородие, он ходил по улице с толстой книжкой в руках и шептал что-то губами.

Самсонов возвратился в штаб, где торжествовал его генералитет: части тринадцатого армейского корпуса без боя подошли к предместьям Алленштейна. Пестовский улыбался сдержанно, только углами губ. В штабе армии никто еще не знал, что корпус Благовещенского отскочил до Ортельсбурга, оставив правый фланг тринадцатого армейского корпуса совершенно оголенным.

— Завтрашнее утро, Александр Васильевич, принесет нам новую победу! — утвердительно заключил Постовский.

— Вы полагаете? — обрадовался Самсонов.

Начальник штаба недоуменно пожал плечами.

Утро двадцать седьмого августа, действительно, принесло генералитету штаба Второй армии некоторое утешение: в четыре часа утра Алленштейн был занят русскими частями окончательно.

Утром двадцать седьмого августа немецкое главное командование восточным фронтом пробудилось раньше, чем русский генералитет. Заторопившийся Гинденбург за общим завтраком высморкался в салфетку, приняв ее за носовой платок. В четыре часа утра генералы получили сообщение, что части первого армейского корпуса заняли селение Усдау. Генералы ликовали, чему поддался даже мрачный и самоуверенный Макс Гофман.

По мнению Людендорфа, прорыв в Усдау решал в предстоящем сражении многое, если не все. От селения Усдау на запад шло шоссейное полотно до Нейденбурга, а с занятием последнего тактическое окружение тринадцатого и пятнадцатого русских армейских корпусов можно было бы считать законченным: пятнадцатый армейский корпус не имел иного пути отступления, как только по прямому пути — Гогенштейн — Нейденбург, линия же отступления тринадцатого армейского корпуса — Алленштейн — Ортельсбург — пересекалась частями двух немецких корпусов — семнадцатого армейского и первого резервного. На двадцатипятикилометровом же промежутке между означенными линиями лежали сплошные озерные дефиле, окруженные лесами и болотами.

Людендорф читал карту, и торжествующая улыбка не сходила с его уст: прорывом в Усдау, следовательно, и первый армейский корпус Второй русской армии отделялся от главных сил. Гинденбург сидел на стуле без движения, он не обнаруживал радости ни улыбкой, ни лишним движением. Людендорфа позвали к телефону, и, приложив ухо к трубке, он с некоторой веселостью провозгласил:

— Да!

В дальнейшем он не обронил ни одного слова, но по мере приближения конца телефонного разговора лицо его бледнело.

— Ваше высокопревосходительство! — проговорил он, повесив трубку. Но молчавший Гинденбург не дал генералу закончить фразу.

— Вы, генерал, могли бы называть меня просто по имени: Пауль-Август.

— Благодарю вас, Пауль-Август, — поклонился Людендорф. — Однако дело в том, что сообщение, полученное нами о взятии Усдау, ложное.

— Ложное? — воскликнули чины штаба, и только одного командующего не покинуло присущее ему спокойствие.

— Да, господа, Усдау пока находится в руках противника.

— Тем лучше! — провозгласил Гинденбург. Он встал, опираясь на посох. — Машину мне, господа!

— Почему же лучше, ваше высокопревосходительство? — изумился Макс Гофман, не терпевший туманных намеков.

— Я сам непосредственно буду наблюдать за боем с возвышенности.

— Пауль-Август! Я должен вас предупредить, что в близлежащей местности нет ни одной приличной возвышенности! Я немедленно прикажу приготовить под Гильгенбургом аэростат, мы поднимемся на нужную высоту. Однако нам нужно обождать по крайней мере часа полтора.

— Лучшего и я ничего не могу придумать, — охотно согласился Гинденбург.

К Усдау стремилась немецкая бригада, предназначенная для овладения селением и опоздавшая больше, чем на два часа. Там происходила артиллерийская подготовка. Снаряды попадали на территорию расположения русских пехотных частей первого армейского корпуса. Командир первого армейского корпуса, генерал-лейтенант Артамонов, присутствовавший на территории расположения передовых частей, воспользовавшись отсутствием немецкой пехоты, отдал распоряжения о подготовке к обороне.

Генерал-лейтенант Артамонов не считал себя отменным стратегом, но не верил и в то, что кто-нибудь из русских генералов усовершенствовался в этой науке иноземного происхождения. Сам генерал прожил значительно больше полувека и украсил свою грудь орденами, носимыми им повседневно. Если генералу нужно было обедать, он отстегивал ордена с шинели и прицеплял их на мундир. Все, что генерал совершал сам, он приписывал не себе лично, а всемогущему господу: он верил в божественную силу больше, чем в собственные познания.

В день празднования пятидесятилетия подтвердилось, что повседневное упование генерала уважено и царем, и богом: двадцать девятый орден в тот торжественный день оказался приколотым к груди его походного мундира.

В дальнейшем генерал стал командовать корпусом, внося посильную лепту в дело армейского построения пехотных частей. Генерал твердо верил, что никто ничего не выдумает, если всемогущий бог не приведет его к надлежащей мысли.

Артамонов был более чем дороден, и, по его мнению, подобной дородностью могли обладать только русские. Он поощрял нижних чинов, если они знали наизусть две-три молитвы и помнили дни престольных праздников в своих селениях: кто отвечал на означенные вопросы без запинки, того он награждал деревянными иконками. При отправке частей первого армейского корпуса на фронт генерал закупил на специальные от казны ассигнования восемнадцать тысяч образов святителей и приказал для погрузки оных освободить двенадцать двуколок из-под патрон: стрельба, по его мнению, не могла начинаться прежде молитвы.

Первый армейский корпус, усиленный гвардейскими частями, занимал позицию с двадцать третьего августа, но за четырехдневный срок он не соорудил ни одного позиционного укрепления.

Двадцать седьмого августа утром немцы открыли артиллерийскую стрельбу, и части первого армейского корпуса рассыпались цепью на открытом поле: немецкие снаряды в большинстве случаев делали перелет. Немцы обстреливали тыл, чтобы парализовать связь командования с передовыми позициями. Однако командование первым армейским корпусом не находилось в далеком тылу: сам генерал-лейтенант Артамонов, распахнув красные полы шинели, ходил вдоль фронта.

В двенадцать часов дня, после артиллерийской подготовки, в промежутки между отдельными русскими частями полезли густые колонны немецкой пехоты. Генерал рассмотрел в бинокль, что немцы наступают сплошной стеной, а не рассыпанным строем.

— Пулеметный огонь! — воскликнул генерал.

Команду командира корпуса услышали, и пулеметное воздействие остановило немцев: сплошная стена солдат упала на землю.

— Лавр Кириллович!

Артамонов обернулся; перед ним стоял начальник двадцать второй пехотной дивизии, генерал-майор Душкевич, со своим начальником штаба, полковником Крымовым.

— Лавр Кириллович, — повторил Душкевич, но командир корпуса резко оборвал его.

— Кто вам, генерал, сказал, что я — Лавр? Может быть, я — Лаврентий?

Артамонов обиделся: единственный святой, не уважаемый генералом, был его ангел-хранитель. Генерал повседневно помнил, что в день святых Флора и Лавра справляет свой праздник конский состав, и обижался, что его именины совпадали с праздником любого жеребца или кобылы. Поэтому он постоянно отмечал свои годовщины в день рождения, презирая именины. По имени и отчеству его редко кто называл, ибо никто в действительности не знал, Лавр ли он или Лаврентий.

Душкевич понял свою оплошность, но поправляться ему не было времени: его первая бригада оказалась отрезанной немцами от второй, и он попросил у командира корпуса автомобиль для поездки в первую бригаду.

Где-то вблизи разорвался снаряд, все вздрогнули и попятились, почувствовав, что под ногами заходила земля. Снаряд разорвался, заслонив на время дымом одного генерала от другого. Артамонов, оправившись от испуга, перекрестился.

Душкевич с начальником штаба давно уехали, но Артамонов стоял неподвижно на месте. Адъютант заметил, что пехотные части вверенного ему корпуса отступают. Генерал осмотрелся, пехотные части, действительно, отступали.

— Что же делать нам? — спросил адъютант генерала.

Артамонов отпустил адъютанта и пошел в одиночестве в том направлении, куда отступала пехота. Обозреваемое им пространство обстреливалось боевым огнем, немецкие снаряды ложились повсеместно, но ничто не тревожило генеральского покоя: он оставался непоколебимым в том отношении, что всем управляет только могущественная божественная сила, и что даже части вверенного ему корпуса уходили от немцев по божьему предвидению. Пехотные и кавалерийские части торопливо обходили генерала, он молча благословлял их в дальнейший путь, не ссадив никого с коня. Перед селением Сольдау он остановился на мосту, перекинутом через реку: обозы двигались безостановочно, и одна повозка прижала генерала к перилам. Перейдя мост, он остановился, провожая глазами всех: нижние чины торопливо бежали вразброд, обозные обгоняли друг друга, но одна из колонн солдат, в форме гвардейского полка, шла походным порядком.

— Что за команда, поручик? — справился Артамонов у офицера, шедшего во главе колонны.

— Третья рота лейб-гвардии литовского полка, ваше высокопревосходительство!

— Занимайте, поручик, окопы на побережье, охраняйте переправу, — приказал Артамонов.

Сам он стал ходить по брустверу, размахивая красной подкладкой своей генеральской шинели. Артамонов привлек внимание немцев, они осыпали бруствер пулеметным и артиллерийским огнем. Влево на горизонте повис немецкий аэростат. Генерал не предполагал, что в корзине аэростата восседало немецкое главное командование в лице Гинденбурга, Людендорфа и Макса Гофмана.

Гинденбург выполнил свое желание — наблюдать за ходом боя с недосягаемой высоты. В корзине аэростата было тесно, зыбкое брезентовое дно не давала устойчивости для генеральских ног. Людендорф незаметно подставил свою ногу, чтобы Гинденбург прочно обосновал свинцовый наконечник своего посоха на кончике его сапога. Гинденбург видел испепелившиеся поля, переложенные зелеными перелесками, а голубые ленты рек ласкали его старческий взор: все было пестро и нарядно. Терпеливая земля легко поддавалась воздействию снарядов, разбрасывая там и тут свои жесткие брызги. Он приметил мост под селением Сольдау и красную точку близ него, двигавшуюся в пространстве. Двигавшейся красной точкой являлся генерал-лейтенант Артамонов, размахивающий полами шинели. Немецкую стрельбу русский генерал презирал, однако главную ненависть он таил в сердце все же против аэростата, повисшего над горизонтом. Артамонов по-детски обрадовался, когда на мосту показалось отставшее орудие какого-то тяжелого мортирного дивизиона: он подбежал к передовой паре коней и остановил их. Орудийная прислуга сошла с зарядных ящиков, ездовые натянули удила, а старший фейерверкер, сопровождавший орудие, робко подошел к генералу.

— У тебя есть бомбардир-наводчик? Подавай его сюда! — приказал Артамонов, и бомбардир с тесаком, привешенным на поясе, явился к командиру корпуса.

— Ты, брат, в православии воспринимал таинство крещения?

— Волоса мои, закатанные в воск и брошенные в купель, не пошли ко дну, ваше высокопревосходительство!

— Ага! Тогда определи точно, достанет ли твоя наводка до немецкой колбасы?

Генерал закончил фразу под гулкое завывание: пространство заслонилось дымом. Земля выла и колыхалась, стонала и лопалась от натуги. Когда рассеялся дым, четыре коня лежали на дороге в последних судорогах смерти.

— Ваше высокопревосходительство, немцы нащупали нас: они пристрелялись правильно и прицела теперь не упустят! — доложил дрожащим голосом бомбардир.

Две лошади, оставшиеся в живых, метались из стороны в сторону, но постромки были прочны, они утихомирили конскую силу.

— Освободите коней от постромок, братцы, — приказал генерал. — Вы уразумели, насколько сила всемогущего велика? Ведь ни у кого из ездовых на теле нет даже царапины!

Нижние чины поражались чудесами: трое ездовых на самом деле оказались налицо, а ведь во время взрыва они сидели на тех конях, которые убиты.

— Война полна неожиданностей, ваше превосходительство, — вздохнул бомбардир-наводчик.

— Неожиданностей в мире нет: есть божественное предусмотрение, — возразил генерал. — Снимайте, братцы, пушку с лафета: пальнем по колбасе.

13. Потворство мнимым доблестям

Он вышел, чтоб посмотреть на радугу, но оказался сраженным молнией.

Автор являлся участником похода в Восточную Пруссию в качестве нижнего чина седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. Он избежал немецкого плена благодаря резвости ног. Со своим полком автор совершил вторичный поход в Восточную Пруссию в начале ноября месяца, а в феврале резвые ноги уносили его в крепость Осовец.

Утром двадцать восьмого августа Гинденбург молчаливо выслушал доклад начальника штаба и ленивым движением губ произнес:

— Сегодня мы также будем наблюдать за ходом боевых действий с возвышенности.

Людендорф понимал, что возражение было бы бесполезно: главнокомандующий проявлял генеральское упорство главным образом по пустякам, и начальник штаба приказал подавать машины.

Свежее утро было насыщено густым воздухом, мелкие росинки серебрили колючие иглицы огромного массива соснового бора. Шоссе пронизывало лесные угодья, и атмосфера содрогалась вместе с земной корой от мощного гула артиллерийской канонады. Три машины шли одна за другой, имея направление на Мюлен, навстречу тому, что содрогало землю и сотрясало воздух. На лесной опушке, однако, машины вынуждены были остановиться: шоссе было загромождено опрокинутыми повозками, и поваленные в упряжках кони трепыхались, дрыгая ногами. Ездовые покидали повозки и бежали в лес. Вопли и крики отдавали эхо по всем направлениям.

— Русские! Русские!

— Русские? — переспросил главнокомандующий.

Генералы вышли из машин, чтобы разобраться в причинах бегства войсковых частей, и причина выяснилась спустя полчаса: немецкие солдаты, напугавшись взвода русских нижних чинов, взятых ими же в плен, также уносили свои резвые ноги.

Омраченное немецкое командование должно было возвратиться обратно, так как пути следования вперед оказались настолько загроможденными, что одолеть их мог только пеший взвод русских нижних чинов, привыкший к бездорожью. Возвращаясь в штаб, Гинденбург молчал, как и обычно, но веру в немецкого солдата он потерял.

Мыслей будущего фельдмаршала никто не читал, и они не отражались внешне: от долголетия он застывал в чувствах, которых не расплавляло даже и спиртное. Чувствителен он был только к одному человеку — к германскому императору, но собственного сердца он не раскрыл бы и для него лично. Гинденбург повседневно утверждал: «Если мне его императорское величество прикажет, то я непременно обязан выполнить», но в историческом местечке Спа растерявшийся германский император вынужден был спросить у него только совета.

Гинденбург тогда не сказал ничего утешительного, и, быть может, экс-император немцев раскаивается в том, почему он просил у фельдмаршала совета, а не отдал ему точного приказания. Тогда при Гинденбурге не было Людендорфа, и можно утверждать, что благого совета он не подал императору лишь потому, что самому фельдмаршалу не с кем было посоветоваться.

В послеполуденный час двадцать восьмого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года немецкой радиостанцией были перехвачены радиограммы переговоров между Самсоновым и Ренненкампфом, и Людендорф прибежал с текстом этих переговоров во временную опочивальню главнокомандующего.

Гинденбург сидел (но не лежал) на походной кровати, опустив тяжелые веки: он спал почти что постоянно таким образом — спокойно, но небезмятежно.

— Пауль-Август! — позвал его Людендорф. — Самсонов умоляет Ренненкампфа выйти к нему на поддержку. Завтра утром армия Ренненкампфа может предпринять поход!

— Будем, генерал, всеми силами искать развязку в атаке! — заметил Гинденбург сквозь сон. — Вы же сами утверждали, что противник охвачен прочным кольцом.

«Генерал-адъютант Пауль-Август фон Гинденбург! — мысленно воскликнул начальник штаба. — Не следует ли вам подать рапорт императору об отставке?»

— Лучшего и я ничего бы не мог придумать! — подтвердил Гинденбург, окончательно пробуждаясь.

Гинденбург будто бы прочитал мысли своего начальника штаба, чем и привел последнего в полное замешательство.

— Пауль-Август! — сказал оробевший Людендорф. — Я полагаю, что нам надо ограничиться настоящим успехом над Самсоновым и сосредоточить все имеющиеся силы против Ренненкампфа.

— Ах, генерал, генерал? — упрекнул его со вздохом главнокомандующий. — Я совершенно потрясен: мне казалось, что серьезные думы наполняют сердца многих, но колебания, оказывается, могут появиться там, где была только самая твердая воля!

Текст радиограмм русских полководцев выпал из рук Людендорфа: главнокомандующий отвечал на те события, которые произошли утром, а не на его предложения. Людендорф поднял текст радиограмм русских полководцев, не решив в дальнейшем беспокоить главнокомандующего.

Людендорф думал о Самсонове и Ренненкампфе именно в тот же момент, когда генералы думали один о другом. В десять часов утра Самсонов, действительно, отправил радиограмму Ренненкампфу, и последний не замедлил с ответом. Ренненкампф готовился к выступлению, однако не слишком с ним торопился. Самсонов, в свою очередь, не знал о том, что первый и шестой армейские корпуса отступили.

В два часа дня в штабе Второй армии получили сведения, что немцами разбита восьмая пехотная дивизия, а ее тридцать второй пехотный кременчугский полк остался в плену. Вместе с чинами штаба восьмой пехотной дивизии полонен немцами и командир пятнадцатого армейского корпуса, генерал Мартос. Постовский, прочитав сообщение, отнесся к нему не совсем доверчиво: донесение исходило от генерала Клюева — командира тринадцатого армейского корпуса, бывшего до начала войны начальником штаба варшавского военного округа. Вторую армию, как известно, формировал варшавский военный округ. Генерал Клюев мог претендовать не менее, чем на место Постовского, на должность начальника штаба армии. Получил он, однако, только корпус, да и то с некоторым принижением: два дня тому назад Постовский настоял перед Самсоновым, чтобы объединенным действием двух армейских корпусов — тринадцатого и пятнадцатого — руководил не Клюев по старшинству и знанию местных условий, а Мартос, как более, по мнению начальника штаба, респектабельный и решительный.

Постовский перечитал сообщение о пленении немцами генерала Мартоса и почувствовал, каким внутренним торжеством эти строки насыщены: клюевской подписи, правда, под текстом не было, но строки его дышали гневом. Постовский прочитал сообщение Самсонову, у которого от неприятности постепенно краснели и пухли щеки.

Самсонов, однако, не понимал, что штаб Второй армии оказался изолированным, сведений о состоянии корпусов не поступало, и ни он, ни командующий не могли правильно представить себе, где корпуса расположены. В штабе создавалось тревожное настроение, и только непосредственное соприкосновение с войсками могло пробудить весь штабной генералитет к полезной деятельности.

Постовский с Самсоновым обсудили план передвижения — путь их лежал в Нейденбург, отстоящий от штаба в пятнадцати километрах.

Генералы решили громоздкие отделения штаба направить в глубокий тыл, в Нейденбург же отправиться только руководящему ядру. Генералы предусмотрели, что следовать надо верхом на конях, в сопровождении одиннадцатой донской отдельной казачьей сотни под командой есаула Камбулова: казачья сотня была прикомандирована к штабу армии. Автомобиль генералы выслали вперед.

Свита генералов начала свой путь по шоссе, охрана же следовала по бокам. Пройдя некоторое расстояние, генерал Самсонов приметил, что, кроме казаков, предназначенных для охраны, позади его ехал и полковник Терехов — начальник разведывательного отделения, предпринявший поход, видимо, по собственной инициативе.

Шоссейная дорога пересекала поля и перелески, болотные поросли и луговые угодия: природу видоизменяло время. Полоса стройной посадки яблонь, окаймлявшая шоссе, померкла на общем тусклом фоне надвигающейся осени: от времени осеклись их пышные зеленые кудри, и ветер беспощадно сшибал с них пожелтевшие остатки листвы. Надвигающаяся осень скупилась, бережно расходуя полинявшие краски, но похолодевшее солнце проливало полнокровные потоки лучей на оголенные стволы деревьев.

При закате солнце меньше греет, но в сердце человека тогда больше теплоты: вечно зеленеющий сосновый бор на долгие минуты тогда перекрашивается в оранжевый, и редкая кисть могла бы произвести подбор подобных сочетаний красок. Где-то в отдаленности кашляли пушки сухо и могущественно: приветливый закат придает иные оттенки и шороху, и звуку.

Генерал Самсонов был пожилым человеком, но собственного заката он все же не предвидел: он по-своему улыбался солнцу, краски которого почти однородны и при закате, и при восходе. Правда, детство и пожилой возраст несовместимы, однако большинство стариков все же впадает в детство. Самсонов улыбался солнцу так же, как улыбался он ему в детстве, и минуты блаженства озарили его чело: в раннем детстве он однажды, натянув тетиву лука, выпустил стрелу в закатывающееся красное солнце.

Утром за завтраком будущий генерал слышал разговор между отцом и матерью: отец, читавший какой-то журнал, оторвался от чтения, дабы сообщить, что один профессор изучает причины появления обнаруженных на солнце пятен. Мать вздохнула, прежде чем что-то сказать, но будущий командующий Второй армией вместо матери произнес:

— Профессор, папа, не догадается, откуда взялись на солнце пятна! Это моя стрела испепелилась!

— Как?! — воскликнул отец, сдерживая улыбку.

Будущий генерал объяснил отцу, что произошло вчера, отец погладил сына по голове и, будучи военным, шутливо обещал большое будущее сыну именно в военном искусстве. Улыбнувшись солнцу, Самсонов припомнил тогдашнее отцовское предсказание, оказавшееся пророческим.

При всей мнимойскромности Самсонов, разумеется, предпочел бы большее. В мечтаниях генерал позабыл о полковнике Терехове, который, однако, не забывал генерала, а следовал за ним как вторая тень. Весь генералитет штаба пребывал в наилучшем расположении духа, не замечая даже полосатых столбов, на коих обозначались километры. События, однако, шли торопливее. Тринадцатый армейский корпус Второй русской армии до двадцать восьмого августа не имел крупных столкновений с противником: под его напором отходили мелкие части немецкого ландштурма. После семидневного похода почти что форсированным маршем не только у офицеров, но и у высшего командования сложилось мнение, что немцев одолеть можно шутя. Командир сто сорок первого пехотного можайского полка полковник Грибель и адъютант полка поручик Плешаков были того же мнения.

Полковник и поручик постоянно пребывали вместе и, одолевая пространство, пленились пейзажами прусской провинции, находя в них полное сходство с ландшафтами разных орловских окрестностей: река Але с ее тихим течением казалась родной сестрою Орлика, а лесные массивы близ Ганглау были так же прекрасны, как и сосновый бор у Белых Берегов. Первые дни войны напоминали и полковнику, и поручику загородную прогулку, где после усталости весьма приятно покушать и немного опьяниться. Четырехмесячный срок, определенный для окончательного завершения войны специалистами, полковник и поручик сократили наполовину, так как движение происходило без задержки, а досягаемость столицы немцев по пространству казалась не так уже велика.

Столицей немцев являлся Берлин, но полковник и поручик намеревались осмотреть там лишь некоторые достопримечательности, полную же победу завершить вином и трапезой в тихом и безмятежном Орле: черноземная провинция являлась тем местом, где семейные нити и полковника, и поручика соединялись крепкими узлами. Полковник прочил за поручика дочь, а сердце поручика, действительно, было поражено любовью к женственным достоинствам девушки.

Осторожный полковник присматривался к поручику и в гарнизоне, но главным образом война помогла их сближению.

Двадцать восьмого августа в два часа дня полковник и поручик обменялись личными мнениями по поводу дальнейшего продвижения дивизии: они пришли к убеждению, что первыми из дивизии совершат вход в столицу немцев они, можайцы, головной полк дивизии. Правда, можайцы поддерживали добрые соседские отношения и с каширцами, и с дорогобужцами, и со звенигородцами, однако своего преимущества — первого по нумерации полка в дивизии — они никому бы не уступили.

Полковник и поручик ехали на конях, следуя за полком, двигавшимся уже не походным порядком, — по шоссейным дорогам, — а боевыми уступами батальонов, через поля и перелески. Полковник наблюдал за перемещением вверенного ему полка, приходя к выводу, что нет ничего прелестнее в мире, чем подвижные колонны войск.

— Лучшие мастера полотна и кисти не подберут подобных красок, господин полковник! — подтвердил поручик.

Поручик, зная о том, что война продлится не более четырех месяцев, беспокоился: представится ли ему как полковому адъютанту возможность пролететь на коне с важным донесением под ураганным огнем противника, прежде чем полк вступит в столицу немцев. По распоряжению командира полка поручик приказал:

— Песню!

Солдаты запели:

Поручик, однако, не имел случая приобрести славы в драке с турками. Что пели турецкие солдаты про русского царя, поручику не было ведомо, но из песен русских нижних чинов он твердо знал, что турецкий султан писал русскому императору непристойные письма: согласно песне нижних чинов после письма турецкого султана русский император ходил по столице в весьма расстроенных чувствах. Но никто из офицеров не позволял императору быть в долгом унынии, и нижние чины, по приказанию начальников, пели ободряюще:

В последние годы, правда, в песнях нижних чинов уделялось некоторое внимание и немцам, однако поручик все же не отдавал себе полного отчета, почему русские войска ныне держат главное направление не на Царьград, а на Берлин. Поручику было даже известно, что русские дипломаты направляют все усилия к тому, чтобы вовлечь Турцию в войну на своей стороне, не смущаясь тем, что к Царьграду они стремились в продолжение долгих столетий.

Поручик не был настолько серьезным, чтобы продумывать все до конца, но иногда вспыхнувшие мысли долго не затухали: русские войска в свое время входили в Париж, но не для того, чтобы прочно там обосноваться. Тогда война стоила много жертв, но достигнуто было только одно — изгнание бывшего французского императора на отдаленный остров. Поручик Плешаков не увлекался точным изучением истории народов, но что в Царьграде лежал интерес русской нации, являлось для него несомненным: оттуда начиналась доступная для православных христиан дорога ко гробу господню, а равным образом там лежали проливы, необходимые для русских купцов как ближайший водный путь на международные рынки.

Поручик ненавидел купцов, но против торговых рынков и православной религии он ничего не имел.

Последние два обстоятельства и толкали его к скорейшему овладению резиденцией турецких султанов. В июле тысяча девятьсот тринадцатого года командир тринадцатого армейского корпуса (куда входили тридцать шестая и первая пехотные дивизии) генерал-лейтенант Алексеев (впоследствии начальник штаба верховного главнокомандующего) в одной из бесед с офицерами сто сорок первого пехотного можайского полка о военной тактике (в лагерях, близ Орла) коснулся предстоящих военных действий.

— Господа! — произнес почитаемый генерал, легонько откашливаясь. — Как вам известно, с началом войны у нас может быть несколько фронтов: кавказский, дальневосточный, туркестанский, но главный наш фронт — это западный.

— А почему, ваше высокопревосходительство, не турецкий фронт главный? — неожиданно озадачил вопросом командир одиннадцатой роты, капитан Одинцов.

Полковник опустил глаза, чувствуя неуместность вопроса капитана, но Алексеев, помолчав некоторое время, благожелательно произнес:

— Подойди ко мне поближе, капитан Одинцов. Подойди, простой и простосердечный воин. Подойди ко мне и вслушайся.

Алексеев приятно улыбнулся в седые усы, но поспешно спрятал улыбку: капитан Одинцов был старше его четырьмя годами и оставался капитаном навсегда, тогда как Алексеев, также вышедший из простолюдинов, достиг ныне, в свои пятьдесят четыре года, генерал-лейтенантского чина.

— Да, господа, — сказал Алексеев. — В том-то и заключается сложность, что интересы европейских государств лежат на Ближнем Востоке, а вопрос о них будет разрешаться оружием в сердцевине континента. Турция, господа, как нация, подверженная магометанскому вероисповеданию, неприемлема для христианского мировоззрения. Но по случайному обстоятельству истории народов владения ее залегли на тех местах, где и есть вековое яблоко раздора…

— Ваше высокопревосходительство! — спросил поручик Плешаков. — Из вашего утверждения можно прийти к выводу, что вооруженная борьба будет происходить вечно, а яблоко раздора по-прежнему станет оставаться на месте. Тогда, ваше высокопревосходительство, какой же есть смысл войны?

— Прежде всего, господа, мы среди своих, — тихо произнес генерал, — и я должен заметить, что вопрос поручика естественен: он хочет знать, наступит ли когда-либо время вечного мира. На этот вопрос я не затрудняюсь ответить. Мир России лежит в Царьграде, однако ключ к миру — в Берлине и Вене.

Поручик Плешаков вспоминал означенные слова не однажды, и, вспомнив о них, он не сомневался, что ближневосточный русский интерес мог быть найден только в столице немцев. Поручик понимал, что его военное ремесло приносит ему воодушевление: если высокое мастерство далось так легко простолюдину генерал-лейтенанту Алексееву, то неужели он, полнокровный дворянин, не может того достигнуть? Поручику было известно из всех видов литературы, что адъютанты во всех войнах отличались прорывами на конях сквозь огонь противника с важными донесениями.

Как адъютант, он не однажды заготовлял важное донесение, но, к его сожалению, немцы пока что на участке его полка не открывали ураганного огня.

Поручик жаждал боевой славы.

— Предчувствие! — обрадовался поручик, произнеся по забывчивости это вслух.

— Не предчувствие, поручик, а явная очевидность! — поправил его полковник. — Летят немецкие аэропланы.

Шесть немецких самолетов на самом деле летели с различных сторон, имея общее направление. Небо было безоблачно и прозрачно, но на жестком теле черных аэропланов не лежало ни одного приветливого отблеска. При поворотах аэропланы ложились на крыло, стрекотание моторов наводило уныние, а сердцем овладевал страх. Самолеты кружились над полком, и мнимая стройность пехотных частей постепенно нарушалась.

Самолеты владели пространством в совершенстве, они были зримы, но недосягаемы: белыми флажками летчики подавали неведомые для поручика знаки. Поручик по-прежнему сидел на коне, не отдавая себе ясного отчета: почему аэропланы господствовали над пространством, но нигде не возникало боевого огня. Нижние чины, напугавшись самолетов, интересовались, почему немцы не бросают бомбы, а только сигнализируют.

Ураганный артиллерийский огонь возник так же неожиданно, как появились аэропланы.

Поручик Плешаков, сдерживая коня, смутно ощущал, что время его адъютантского подвига наступило: он не сомневался, что донесение будет доставлено в срок, как только командир полка его напишет. У самого поручика, как он чувствовал, дрожали пальцы. Полковник Грибель сошел с лошади после первых снарядов и поманил к себе знаком поручика: последний догадался, что в данный момент именно ему и предстоит прорваться сквозь ураганный огонь. Конь еле повиновался его воле, но все же прошел несколько шагов, отделявших поручика от полковника.

— Слезайте же с коня, поручик! — прокричал взволнованный полковник. — Вы же лучшая мишень! Мы, поручик, оставим своих коней: надо где-либо укрыться от стрельбы.

Сойдя с коня, Плешаков молча шел за полковником, предполагая, что, обосновавшись в лесу под прикрытием, они отдадут соответствующую команду полку.

Они обосновались в роще, но деревья не скрыли их от посторонних взоров: лесная местность привлекала всех, и сотни разъединенных нижних чинов также искали тут приюта.

Поручик Плешаков пользовался минутами передышки как преимуществом. Будучи полковым адъютантом, поручик сам не однажды представлял себе командование полком издалека: в ящике, на песке, он передвигал фигуры по мнимой пересеченной местности, с ветряками и избушками из спичечных коробок и с железнодорожным полотном из ниток. Все фигуры свободно подчинялись воздействию и проворству его рук, и игра была радостной: она напоминала детство, и русские военные вели подобные игры от времен потешных полков первого российского императора.

Первый российский генералиссимус Суворов присоединил к военной игре еще петушиный крик, однако господа офицеры русской армии приемом генералиссимуса не воспользовались — они признали полезным пробуждать нижних чинов от сна барабанным боем. Отдавая должное генералиссимусу Суворову, поручик Плешаков припомнил одну, ничем не объяснимую странность последнего: генералиссимус будто бы не боялся артиллерийской стрельбы, но когда начиналась гроза — гремел гром и сверкала молния, — им овладевал страх. Тогда генералиссимуса запирали в специальный оцинкованный ящик на колесах. Поручик также имел намерение спрятаться, однако оцинкованному ящику предпочел бы глубокое подземелье: немецкие снаряды, переименованные русскими нижними чинами в чемоданы, взрывали в земле глубокие воронки.

Поручик ждал тишины, но земля содрогалась ежесекундно, будто бы грудь ее вздымалась от неутешного рыдания. Поручик потерял счет времени, и все события мелькали где-то в отдаленном уголке его разума. Он окончательно растерялся, и только резкий толчок полковника привел его в чувство: канонада неожиданно для него смолкла, и ничего не было слышно, кроме громкого говора.

— Очнитесь же, поручик! — произнес полковник, как и всегда, мягким отеческим тоном.

— Виноват, Адам Карлович, мне кажется, я задремал на ходу, — ответил поручик и тут же почувствовал нелепость своего ответа.

Поручик быстро поднялся, чтобы освоиться, полагая, что все происшедшее было сном, а в данное время наступил момент его адъютантского подвига.

— Снимайте же оружие, поручик! — с некоторой раздражительностью приказал полковник.

Поручик повиновался без противоречия, но не понял происшедшего даже и тогда, когда увидел, что и сам полковник стоял без револьвера и шашки. Кругом копошились нижние чины, обезоруженные и встревоженные. Солнце отдавало опустошенному миру последние лучи, приветливые, как всегда, красочные же на редкость: в оранжевых просветах леса струились огневые полосы; поручик приметил, что в роще не было столько деревьев, сколько нижних чинов. Полковник Грибель объяснил поручику, что, по всей видимости, поражение потерпели обе дивизии корпуса и их незначительные осколки собрались тут, в роще.

— Мы полонены, поручик!

Поручик увидел, что на опушке леса, действительно, выброшено несколько белых флагов: флажки держали в руках нижние чины различных частей. Он отчетливо различал можайцев от невцев, звенигородцев от каширцев, каширцев от софийцев: полки перемешались, но нижние чины стремились в различных полковых нумерациях отыскать земляков.

Спускались сумерки, и торжествующие немцы объявили, что после сдачи оружия русские должны очистить поле битвы от многочисленных трупов. Поручика Плешакова они нарядили за старшего, дав под его команду свыше ста человек под конвоем двух вооруженных немцев: силы немецкие на этом участке были незначительны.

Поручик вышел из рощи на открытое поле, оно было седое от яркой голубизны предвечернего неба, долины застилались дымкой, перелески же окутывались мраком. Поручик ощупал аксельбанты и застыдился.

— Пристойно ли вам, господин поручик, быть в аксельбантах при отсутствии оружия? — с горечью заметил он сам себе.

— Поп, ваше благородие, в домашнем обиходе тоже носит подрясник! — сказал поручику нижний чин слова утешения.

Поручик удивился иронической меткости сравнения простолюдина, и ненужность аксельбантов и погонов для него стала очевидной; однако сорвать то и другое он не решился. Нижний чин, шедший с поручиком, остановился.

— Тут лежит тело знаменитого человека, ваше благородие! — с горечью в сердце сообщил он.

Поручик подошел к праху знаменитого человека, но ничего особенно не нашел на его искаженном лице: умер он от чрезмерной потери крови, недавно струившейся через рот.

— Знаменит был человек, ваше благородие, — подтвердил нижний чин, и еле заметные слезинки заблестели на его очах. — Он из моего села Карачуна, ваше благородие: при деревенском обиходе лучше всех обжигал глиняные горшки, а на военной службе мы все три года ели с ним из одного медного котелка.

Поручик не знал глиняных горшков, эмалированная металлическая посуда являлась его бытовой утварью, но что еда из одного котелка может принести дружбу, этого он не отрицал; ему стали понятны слезы нижнего чина, и он отвернулся. Подошли с носилками другие нижние чины, они осторожно положили на них тело знаменитого человека: тело его, соприкоснувшись с перекладиной, подпрыгнуло и выпало.

Поручик проводил тело до могилы, и нижний чин, не найдя у убитого друга губ, поцеловал его в подбородок. В дальнейших поисках поручик наткнулся на тело подполковника Одинцова, произведенного перед войной из капитанов. Шестидесятилетний воин лежал ничком: огромная шрапнель угодила ему в левый бок.

Поле с мертвецами от надвигавшейся ночи становилось жутким, от дуновения тихого ветра шевелились стебли бурьянов, но над недвижимыми темневшими точками из неведомой глубины поднимался покой — тягостный и непоколебимый. Плешаков не отходил от нижнего чина, и они совместно одолевали страх: команда разбрелась по полю, чтобы предать чужой прах испаряющимся сокам земли. Немцев-конвоиров поблизости не было, и поручика сопровождал нижний чин, его спутник в тишине текущей ночи.

Они нашли тело штабс-капитана Поддубного, рослого красавца, командира второй роты, и поручик пояснил нижнему чину, чем был в своем роде знаменит этот штабс-капитан, атлет по росту и могущественный по телосложению. Оказывается, перед отправкой на войну он танцевал в офицерском собрании гопака, держа при этом в зубах за крышку столик на два прибора. Присядка штабс-капитана была настолько равномерной, что он нисколько не расплескал соуса из судка и не выронил заливного поросенка из хрустальной вазы.

Нижний чин проникся уважением к неведомому ему штабс-капитану: если бы его силу и напор употребить в сельском хозяйстве, он поднял бы на деревянной рогатине воз соломы на вершину самого высокого в мире омета. Но грузного штабс-капитана на носилках унесли в общую могилу, где простой слой земли прикроет его буйную силу навсегда.

Впоследствии поручику попался прапорщик Талый, по мирному времени орловский адвокат: он был знаменит тем, что в своей практике покорял присяжных заседателей жестами при незначительном потоке слов. Он выигрывал почти каждое дело, но шрапнель не пощадила его дара, раздробив черепную коробку с затылка, разбросав в разные стороны мозг, регулировавший когда-то его движения при жестикуляции.

Над ними молчали звезды, проливая мраморную тишину в похолодевшую ночь… Под ногами шелестели остатки жесткой травы, высушенные под осенним солнцем и пропитанные дыханием северных ветров. Ветер легонько шелестел травой, но его звуки не тревожили подневольных спутников: поручик и нижний чин беседовали, чтобы не страшиться мертвецов.

— Братцы! — прошептал кто-то вблизи.

Поручик вздрогнул, но нижний чин констатировал, что поблизости простонал раненый от нестерпимой боли.

— Я не раненый, братцы, а в полном здравии! — ответил человек.

— А когда здоров, тогда поднимайся: чего же тут прятаться? — изумился нижний чин.

— Ты не смей, мерзавец, меня называть на «ты»! — так же осторожно, но стараясь нажимать на шипящие и свистящие буквы, произнес голос. — Я младший офицер первой роты первого пехотного невского полка, поручик Шамов-Ширеневский, прикомандированный к штабу полка как историк.

— Это уже свинство, господин историк: вам подают благой совет, а вы ругаетесь! — заметил Плешаков, вступившись за нижнего чина.

Поручик посветил электрическим фонарем и убедился, что у лежавшего, действительно, погоны поручика: с просветом и тремя звездочками, с императорским вензелем и с первым номером, отмечающим полк.

— С кем имею честь? — осторожно и вкрадчиво спросил лежавший.

— Поднимитесь, историк, я с лежачим не объясняюсь.

— Возьмите под козырек, если вы офицер! — взволнованно прошипел лежащий. — Подо мною находится полковое знамя!

Поручик Плешаков смутился до потери самообладания и нехотя протянул правую руку к козырьку: знаменам и штандартам, памятникам царей и их статуям так же отдавалась честь, как и одушевленным начальствующим лицам.

Поручик-историк удовлетворился, но в темноте никто не приметил его блаженной улыбки: у него под боком, действительно, лежало полотнище полкового знамени первого пехотного невского полка, которое он сорвал с древка во время поспешного отступления. Полковой знаменосец был убит, и поручик Шамов-Ширеневский торжествовал от счастья, что историческое полотно попало в его надежные руки.

— Стойте вольно, поручик, — приказал лежащий историк. — Побеседуем так, чтобы немцы нас не услышали. Вы меня понимаете, господин полковой адъютант?

Плешаков взял руки по швам: психологические законы, порожденные рабством, держат человека в повиновении и тогда, когда ничто его к этому не принуждает.

— Я, господа, спас полковое знамя, — шептал поручик Шамов-Ширеневский. — Знамя, как известно вам, есть полковая святыня, за которую каждый из нас должен положить живот свой!.. Но, господин поручик, — продолжал Шамов-Ширеневский, — я лежал неподвижным, и знамя не досталось врагу. Я, поручик, со школьной скамьи кадетского корпуса жажду совершить ратный подвиг… — Поручик Шамов-Ширеневский, увлекшись предстоящим подвигом, потерял чувство меры: его последнее восклицание было громким, и поручик Плешаков предупредил его от преждевременных восторгов.

212

— Вы правы, поручик, — согласился Шамов-Ширеневский. — Предосторожность прежде всего. Я притворился убитым, полагая, что немцы покинут эти позиции, а я ночью, со знаменем, уползу. Но счастье мне послало вас. Наше полковое знамя, поручик, имеет историческое значение: каждая его ниточка говорит о подвиге. Прошу вас, поручик, прикажите отнести меня как мертвого в лес и закопать листвой. Листвой, поручик, а не землею: из-под земли я не вылезу…

Шамов-Ширеневский снова стал говорить громко, но к этому времени подоспели носилки: поручика-историка уложили, и он еще раз попросил поручика-адъютанта, чтобы его закопали в листву, а не в землю.

— Я вылезу из-под листвы и представлю полковое знамя самому командующему армией, Александру Васильевичу Самсонову.

Знамя у поручика было спрятано под рубашкой, и от грубоватой бахромы чесалось тело. Он попросил нижних чинов нести его поосторожнее, чтобы не бередить ссадин.

— Поручик Шамов-Ширеневский, — переводя дыхание, прошептал Плешаков. — Ваше продвижение на носилках вовсе не безопасно: вы должны понять, что если встретит нас немецкий конвой, то мы должны закопать вас в общей могиле.

Шамов-Ширеневский безмолвно соскользнул с носилок, падая на землю, а не становясь: он довел до сведения бывшего полкового адъютанта, что полковое знамя им все же будет доставлено по команде, хотя бы долгий путь предстояло ему проползти на брюхе. Он прошептал бывшему полковому адъютанту прощальные слова и скрылся между кочек осушенного болота. А что таила в себе предстоящая ночь, не знал не только поручик Плешаков — бывший полковой адъютант сто сорок первого пехотного можайского полка, — но и командующие армиями — Второй русской и Восьмой немецкой.

Штаб генерала от кавалерии Самсонова прибыл в Нейденбург в девять часов вечера, но город оказался настолько тих и молчалив, что проникнуть в его центр считалось бы подвигом. Самсонов, мечтавший о подвиге, однако, приказал штабу расположиться на окраине города, близ шоссейной дороги. И если генерал Самсонов продвигался навстречу предстоящей катастрофе, то мнимый жрец предстоящей победы, Гинденбург, уходил со штабом в далекое расположение глубокого тыла: штаб Гинденбурга в десять часов вечера прибыл в Остероде, заняв под свою квартиру помещение местной ратуши.

На площади лежала тишина, редкие прохожие, озираясь по сторонам, спешно уходили в короткие, глухие переулки.

Утром Людендорф подписал приказ о преследовании русских, хотя он знал только о том, что соприкосновение с противником произошло, а кто попятится назад от сильного толчка, было еще неведомо. Полководцы, подписавшие приказы, отошли на задний план, а в действие вступили пуля и штык, фугасы и снаряды, картечь и шрапнель.

— Пауль-Август! Вы полагаете, что штабу армии следует тут прочно обосноваться? — спросил Людендорф командующего.

Гинденбург сидел за столом в зале заседания гласных, и тусклые отблески света стеариновой свечи еле теплились на его, точно мраморном, голубоватом лице. За мутными стеклами окон струились седые потемки, и сводчатые потолки древней ратуши пробудили в памяти Людендорфа времена отдаленного рыцарства.

Дух тевтонского ордена, отдаленный свыше чем пятью веками, присутствовал тут у порога.

Людендорф, сбрасывая с плеч запылившуюся в пути походную накидку, размахнул полы, и огоньки на фитилях свеч замигали: Гинденбург моргнул столько же раз, сколько огненный язычок.

— Если мой император прикажет, генерал, я приму меры, чтобы прочно тут обосноваться.

— Пауль-Август! — встревожился Людендорф. — Мы в данный момент ничего положительного не можем донести его императорскому величеству: у нас под ногами нет почвы!

— Мы, генерал, стоим на континенте, — сухо ответил Гинденбург, медленно отвинчивая стопку.

— Зельтерской! — приказал Людендорф во избежание того, чтобы командующий не спросил у него, употребляет ли он спиртное. Людендорф проглотил шипящую влагу поспешно, а Гинденбург, шамкая устами, скорее смаковал, чем пил.

— Мне кажется, что надо торопиться: Ренненкампф нависает над нами, словно грозная туча.

— Вы относительно тучи выразились правильно, генерал, — согласился Гинденбург. — От ваших слов я не знаю, что мне сделать: выспаться ли под дождем или же помолиться?

Гинденбург, не приметив смущения начальника штаба, сладко позевал и медленно поднялся со стула.

— Я, генерал, пойду немного подремлю. Полагаюсь на вас, вы выйдете из положения так, что лучшего и я бы не придумал…

Людендорф проворно взял свечку со стола, осветив командующему армией путь из зала заседания гласных в отдельный кабинет мэра. Он облегченно вздохнул, когда Гинденбург закрыл за собою тяжелые дубовые двери.

— Не угнетают вас, ваше превосходительство, своды древней ратуши, похожие на фамильный склеп? — спросил Макс Гофман Людендорфа.

— Мы, благородные потомки, обязаны почитать памятники предков, полковник, — ответил начальник штаба.

— Предкам должное, а эпохе — стиль. Я полагаю, что командующего армией надо чем-то удивить!

— Удивить?! — изумился Людендорф. — Разве он когда-либо удивлялся?

— В молодости — наверное. Однако если его нельзя удивить, то надо обрадовать.

— Тоже не в моих силах, полковник.

— В таком случае обрадую его я! — воскликнул Макс Гофман. — Обрадую не только его, но и удивлю этот паскудный городишко!

— Вы имеете какие-либо сведения, полковник? — заинтересовался Людендорф.

Макса Гофмана, однако, уже не было.

Утром двадцать девятого августа поручика Плешакова разбудили толчками в подошвы сапог. Строгий капрал кивал головой в правую сторону. Полковник Грибель пояснил поручику, что немцы требуют, чтобы пленные офицеры прицепили свое холодное и огнестрельное оружие без патрон и надели чистые воротнички под мундиры. Что предстояло в дальнейшем, полковник не знал, но у поручика не было в запасе ни воротничка, ни сорочки. Они ночевали в лесу, под соснами, шишки служили им постелью, а полковничья походная накидка одеялом.

Полковник же был доволен деликатностью немцев, приказавших пленным офицерам надеть оружие, и порекомендовал поручику последовать его примеру — обвязать шею чистым носовым платком. В восемь часов утра к месту стоянки подошел грузовик, посадивший свыше двадцати пленных офицеров, отобранных по чинам: ниже подполковника немцы в грузовик не принимали, а подпоручик Плешаков попал туда благодаря адъютантским аксельбантам. Он был не настолько глуп, чтобы не догадаться о причине, и стал старательно выбирать сухие сосновые иглицы, впившиеся в плетение и свитки бахромы.

Сотни пленных нижних чинов подпирали грузовик, пока не выкатили его на шоссе. Выбравшись на дорогу, он фыркнул и пошел по направлению к югу, обдавая бывших полковников гравием и пылью.

В эти часы не один, а четыре грузовика выполняли распоряжение Макса Гофмана, пожелавшего обрадовать старого Гинденбурга: машины везли в Остероде сто русских пленных офицеров для представления командующему Восьмой немецкой армией.

Поручик Плешаков поразился, что среди ста офицеров, предназначенных для представления Гинденбургу, было десять генералов и семь полковников генерального штаба: он не понимал, действительно ли немцы совершили грандиозный охват русских войск или же генералы не захотели отступать в глубокий тыл без войска и отдались на милостивую волю победителя. У поручика возникало много вопросов, на которые он не мог сам себе ответить: он чувствовал себя в присутствии генералов гораздо свободнее, чем когда-либо.

— Кто это, у которого козлиная борода и нос картошкой? — спросил поручик полковника Грибеля, указывая на плотного и приземистого генерала.

— Тшшшии! — предупредительно прошипел полковник, но он, как бывший командир сто сорок первого пехотного можайского полка, торжествовал внутренне: его личный позор, как он полагал, снят тем, что пленен не один он, а многие стоящие выше его по чинам и заслугам.

— Это командир нашего тринадцатого армейского корпуса, генерал-лейтенант Клюев.

— Презабавная физиономия, — засвидетельствовал поручик.

Генералы стояли в противоположном углу зала заседания гласных, но расстояние было не так велико, чтобы этого не услышать. Генералы молчаливо стыдились друг друга, рассматривая красные шелковые подкладки на полах своих шинелей.

— Вы, поручик, язвительный! — заметил полковник Грибель. — А язвительность в особенности опасна после постигшего нас бедствия.

— Бедствия нет, полковник, я вижу на многих лицах удовольствие! — обиделся поручик.

— Господа, пощадите же, бога ради, Николай Алексеевича: он так угнетен потерей корпуса, что склонен к самоубийству! — умолял полковник генерального штаба.

— Гмы, это генерал Клюев-то способен на самоубийство? — усомнился шарообразный армейский полковник-пехотинец. — Генерал предусмотрительно не взял револьвера. Кобур, прицепленный к его поясу, пуст. Я полагаю, что у него и вместо шашки торчит деревянный клинок.

— Нет, генерал, вы обязаны сказать приветствие Гинденбургу: когда я лично пытаюсь выразиться по-немецки, мой язык постоянно спотыкается, — обратился Клюев к генералу Мартосу, командиру пятнадцатого армейского корпуса.

Мартос примирительно кивнул головой, полагая, что старшинство его и без просьбы генерала Клюева было бы закономерно.

— Стессель, сдав Порт-Артур, чокнулся с генералом Ноги бокалами! — воскликнул тот же армейский полковник, выпивший в это утро остатки спирта-сырца из баклажки.

В пьяном виде он понимал, что означает патриотизм, и, уронив слезинку, тихонько пропел последнюю строфу из известной патриотической песни, воспевающей гибель броненосца «Варяга»:

— А не угодно ли, господа, «Во Францию два гренадера»? — спросил он, икая после пропетого.

— Сплошная армейщина! — обиделся полковник генерального штаба.

— Врешь, бархатная окантовка! — вознегодовал полковник-весельчак. — Нет ли, господа, у кого папиросы? Клянусь адом, без курева — одна тоска и серость.

— Есть маленький бычок из махорки-полукрупки, — отозвался один из сочувствующих армейских полковников. — Только, виноват, бычок измусоленный.

— Махорка — не унижение: подавай, голубчик, бычка. Только, пожалуйста, проглоти то, что отгрызешь от козьей ножки: у немцев штраф за каждый плевок!

Полковник слыл за полкового весельчака вообще, но к начальству все же относился благосклонно, если оно не производило служебного давления на его личность; плен, однако, разрушил все представления о служебной карьере, и полковник развязывал язык перед бывшими начальниками.

— Сммммм-ии-ррр-нн-ооо! — прокричал полковник и спрятал замусоленный окурок в левый карман кителя. На смену его мнимой смелости явился служебный долг. Полковник прокричал команду для двух немецких офицеров, вышедших из боковых дверей: отныне он позабыл патриотизм, почувствовав чужих начальников.

— Стоять, господа, вольно! — ответил немецкий подполковник на отчетливом русском языке.

218

Это был Макс Гофман.

Макс Гофман чиркнул спичкой и, раскурив сигару, поискал глазами пепельницу; не обнаружив последней, он сунул истлевшую спичку в чернильницу.

— Господа русские, — произнес он. — Сию минуту вы представитесь командующему Восьмой немецкой армией, генералу фон Гинденбургу. Прошу, господа, построиться для представления.

Генералы и полковники могли руководить корпусами и полками в общем, однако, как подать команду для построения простой шеренги, никто из них не знал. К тому же они стыдились не плена, а друг друга, вследствие чего и произошло полное замешательство.

Такое препирательство происходило несколько минут, пока армейский полковник-весельчак, подававший всевозможные реплики, не почувствовал, что только им одним владеет смелость.

— В две шеренги стройся! — подал он команду, и все засуетились.

Полковник-весельчак входил во вкус: он почувствовал полную свободу и был обрадован, что командует теми, под чьей командой раньше сам находился. Он признавал немцев за отъявленных врагов, но свои генералы настолько ему насолили, что он считал необходимостью насолить им в свою очередь. Другого такого случая в жизни ему не представилось бы.

— Рррааавняйся! — зычно протянул армейский полковник и вышел на левый фланг для наблюдения. — Ваше высокопревосходительство, генерал-адъютант Клюев, уберите ваш живот. Не в себя вбирайте, а уберите. Вот так. Эй там, полковник генерального штаба, восьмой от правого фланга, подбородок выше!

— Еще! Так. Смотрите на брюхо четвертого человека (надо бы сказать: «смотрите на грудь четвертого человека», но полковник нарушил одно слово устава для своего же удовольствия).

Гинденбург вышел в сопровождении Людендорфа неожиданно, так что армейский полковник не знал, кому надо было отдавать команду. Гинденбург начал свой обход с левого фланга, и, остановившись перед поручиком Плешаковым, он произнес что-то по-немецки.

— Командующий сожалеет, поручик, что вы с первых дней войны попали в плен: он уверен, что если бы это было не так, то вы несомненно развернули бы свои стратегические способности, — перевел Макс Гофман.

Плешаков улыбнулся, и его круглое лицо залила густая краска: слова командующего чужой армией его обрадовали.

Гинденбург проследовал дальше. На правом фланге он протянул руку, по очереди здороваясь с генералами Мартосом и Клюевым. Все моменты немцами заснимались, хлопали фотоаппараты и вспыхивал магний, оставляя густые осадки пахучего дыма. Генералы обменялись любезностями: русские генералы утверждали, что маневр немцев был быстрый и величавый, а немцы уверяли, что разработанный русскими стратегический план был полон блеска и великолепия.

И немцы охотно верили собственному утверждению: если маневр русских, действительно, имел блеск и великолепие, то, следовательно, они, немцы, победив русских, далеко превзошли самих себя. По сему поводу на площади буйствовала толпа штатских немцев, посылавших одну за другой делегации, чтобы им показали и русских пленных офицеров, и командующего немецкой армией, победившего русских. Гинденбург, однако, казался равнодушным к просьбам своих соотечественников, и Макс Гофман не приметил на его лице следов радости. Гинденбург высказал пожелание, чтобы пленным офицерам были показаны на карте все схемы развертывания диспозиций. Русский армейский полковник скомандовал поворот направо и обвел пленных кольцом вокруг огромного стола. Гинденбург сел за стол и от внутренней радости снял с ремня термос, поставив его на какой-то пункт географической карты. Он медленно отвернул стопку и так же медленно поставил ее на стол после опорожнения. По обыкновению, он должен был спросить кого-либо, любит ли тот коньяк, и этот выбор пал на русского армейского полковника, командующего генералами. Макс Гофман, по желанию Гинденбурга, перевел вопрос полковнику, не понимавшему по-немецки.

— Пускай его высокопревосходительство не беспокоится! — ответил армейский полковник. — Я не столько люблю коньяк, сколько рад приглашению, — и полковник с чрезвычайной поспешностью и искусством наполнил стопку до краев и опорожнил ее три раза.

— Дайте же, господа, кусочек лимона, — произнес он; в голосе его была нотка упрека по отношению к недогадливым немцам. Но немцы не вняли его словам, так как вошедший лейтенант предупредил о чем-то Людендорфа, а последний попросил командующего в отдельный кабинет.

— Пауль-Август, пренеприятное сообщение: многочисленные колонны русских войск движутся по шоссе от Алленштейна к Гогенштейну.

— Я удивляюсь русским: генералы их полонены, а они еще способны к передвижению. Интересно, кто руководит ими?

Немецкие генералы не понимали, что русские фельдфебели, находившиеся при остатках рот, искали выхода не в наступлении, а в том, чтобы как-либо пробраться на собственную территорию. Остатки разбитых двух корпусов, группами и в одиночку, искали выхода — они могли бы сдаться в плен, но немцы принимали их за регулярные части, способные не только к сопротивлению, но и к прорыву. От Алленштейна до Гогенштейна движущимся русским группам путь лежал через Остероде, где русские генералы только что представлялись немцам. Впечатление, произведенное на немцев представлением русских генералов, было испорчено…

— Пауль-Август, не ограничиться ли нам успехом над Самсоновым и не подготовлять ли войска для натиска на Ренненкампфа?

Гинденбург сосредоточенно молчал, как будто ничто его не касалось. Когда же Людендорф повторил свой вопрос, он зевнул и неохотно спросил:

— Вы, генерал, приказали усилить для солдат порции рома?..

14. Подлинник драматизированного акта

К тому был порыв, но благородство все же отсутствовало.

Двадцать девятого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, в тот же час, когда пленные русские генералы представлялись Гинденбургу, штаб Второй русской армии, пребывая на северной окраине Нейденбурга, получил сообщение, что немецкий разведывательный отряд занял южную окраину того же города. Получив донесение, генерал от кавалерии Самсонов окончательно растерялся: в десять часов утра его начальник штаба, генерал-майор Постовский, выехал на автомобиле на поиски штаба пятнадцатого армейского корпуса, и, следовательно, к половине одиннадцатого командующий армией не имел при себе ни начальника штаба, ни средств для быстрого передвижения.

Самсонов ожидал возвращения начальника штаба, но генерал-майор Постовский о возвращении в штаб вовсе не мечтал.

В двенадцать часов дня Самсонов, сопровождаемый казачьей сотней, сел на коня при помощи канонира Купчика, своего вестового, приказав последнему не отлучаться от него, а идти сбоку лошади и держаться рукою за правое стремя: командующий боялся, что если в пути он сойдет по естеству, то никто его на коня не посадит.

Купчик понял генерала и, утвердительно кивнув головой, на минутку отлучился к повозке, взяв там попону для генеральского коня.

Отступление предстояло на Хорошеле, через Вилленберг, и полковник Вялов, взяв на себя командование передвижением, распределил все места, приказав есаулу Камбулову возглавить движение: чины штаба ехали посредине, между арьергардом и главными силами. Отряд двигался не по шоссе, а по проселочной дороге, идущей параллельно: полковник боялся, что немцы обнаружат место нахождения отряда по стуку конских копыт о булыжник.

В течение часа ничто не нарушало правильного движения отряда и никакого преследования не было со стороны Нейденбурга: полковник старался держаться ложбин и опушек леса. Они миновали местечко Мушакен, взяв прямое направление на деревню Саддек: опасность со стороны немцев как будто миновала, и молчавшие чины штаба предались тихой беседе.

— Вы, полковник, ничего не знаете? — спросил Лебедева полковник Терехов, нарочито подогнавший шпорой к его лошади своего коня.

— Я не служу в разведывательном отделении! — мрачно ответил Лебедев. — А желаю одного — скорого достижения русской границы.

— Ну, разумеется, так: полковники генерального штаба только и способны к бегству и грубости! — обиделся полковник Терехов. — Они способны на то, на что способен их же собрат — генерал-майор Постовский!

— А на какие ратные подвиги, полковник, способен наш начальник штаба? — поинтересовался любознательный подполковник Андагорский.

— На подлость!

— В чем дело, полковник Терехов?! — с чувством озабоченности спросил полковник Вялов. — Вы оскорбляете и звание, и чин генерала. Об этом надо помнить, полковник.

Начальник разведывательного отделения тронул коня шпорами под бока и огляделся из предосторожности: своими словами он желал произвести сильное впечатление и со всем искусством, свойственным людям его профессии, уверенно того добивался.

— Господа! — таинственно произнес он, когда полковники на конях вновь приблизились к нему. — Командующий армией, генерал-квартирмейстер и начальник штаба порешили сообща покончить самоубийством, если армию постигнет неудача. Вы теперь понимаете, почему генерал-майор Постовский сбежал как последний негодяй и трус!

Сообщение полковника Терехова произвело надлежащее впечатление и на чинов штаба, и на генерала от кавалерии Самсонова, слуха которого коснулись эти слова. Самсонов почувствовал, что его редкие волосы на плешивой голове встали дыбом, а козырек форменной фуражки постепенно наползал на глаза.

Самсонов твердо знал, что никаких уговоров между ним, его начальником штаба и генерал-квартирмейстером на предмет самоубийства не было, и история, рассказанная полковником Тереховым, как он догадался, выдумана в разведывательном отделении неспроста.

— Я что-то занемог, братец, — пожаловался Самсонов канониру. — Покрепче держи меня, я страшусь перевеса.

— Господа! — с тяжелым вздохом после долгого молчания воскликнул полковник Вялов. — Уважаемый всеми нами Александр Васильевич должен сохранить себя как драгоценный сосуд: его опыт и практический разум, надеюсь, еще не раз пригодятся для многострадальной родины!..

— Нам, господа, надо строго следить за его высокопревосходительством! — с чувством озабоченности заключил полковник Терехов. — У нас в стране не столько генералов, сколько солдатской массы!

— Да! Постовский в самом деле мерзавец! — подтвердил подполковник Андагорский.

Отряд въезжал в деревню Саддек, расположенную между двух проточных ручейков: в предчувствии осени тихий ветер теребил гремучие порыжевшие листья в осиротевших садах. Проточные ручейки лежали где-то в глубине,промывая шершавое дно, убранное гравием и песком. Умирало все, что возрождалось весной.

— Господа, не остановить ли нам коней на водопой? — обратился полковник Вялов к чинам штаба.

— Тут лежит уныние, полковник, бога ради, не останавливайтесь! — умоляюще произнес Самсонов. — Мы отдохнем на опушке леса.

Лесные массивы начинались недалеко, к востоку от деревни, где покой казался обеспеченным: генерал стал страшиться жилья, как будто чувствуя, что судьбу его кто-то предрешил помимо его собственной воли. Полковник приказал подтянуться головным силам, а разведчикам — замедлить ход. Отряд выехал из деревни развернутым фронтом, оставляя за собою чинов штаба без тылового прикрытия. Ехали они по открытому полю, под копытами коней шелестела трава: лес и желанный отдых были в ста шагах.

Полковник Вялов, будучи кавалеристом до поступления в академию генерального штаба, вспоминал нужные слова команды: на опушке леса он готовился приказать, чтобы коням ослабили подпруги. Но возникли иные звуки — звуки войны, огласившие лес и пространство непрерывным пулеметным треском.

Пулемет, очевидно, стремился не допустить отряд в лес, но опушка была уже близко, и когда отряд достиг ее, Самсонов укрепился в мыслях, что неведомая сила всемогущего бога сохранила его для долголетия.

Пулемет тарахтел, но пули не ложились у опушки леса: предприимчивые немцы стреляли по канониру Купчику, отставшему от генерала. Канонир уронил попону и, любя коня, не хотел оставлять его, вспотевшего после продолжительного перехода, без покрышки. Купчик благополучно скрылся в лесу, пулемет умолк, но казаки и чины штаба, не слезая с коней, молча напрягали слух.

— Сходите с коня, ваше высокопревосходительство, мы приехали в лес! — доложил командующему канонир.

— Разве приехали? — изумился генерал, старчески улыбаясь.

Канонир Купчик пособил генералу сойти с коня и усадил его на пень: казаки и чины штаба, последовав примеру командующего, спешились, держа коней в поводах.

Пулеметная стрельба умолкала и возникала, пули падали где-то в отдаленном пространстве, всадники жались друг к другу, окружая себя плотной изгородью из живых коней.

Тянулись минуты неопределенного ожидания: по сплошняку лесного массива не было возможности продвигаться конным строем, а дорогу по полю преграждал немецкий пулемет. Полковник Вялов забрался на рогатину низкорослого орешника и с небольшой высоты обнаружил спешившийся немецкий конный разъезд в составе десяти всадников при двух вьючных пулеметах.

Полковник вознегодовал, но немцы, невзирая на его гнев, держали себя вызывающе, направляя стволы пулеметов в сторону леса. Полковник сообразил, что немцы, действуя решительно, видимо, ожидают подкрепления.

Полковник Вялов видел лишь один исход (с чем согласились все чины штаба): чтобы очистить путь отступления, надо смять десять спешившихся немецких всадников лихой кавалерийской атакой. Он знал закон рассеивания пуль и обрекал на явную погибель из сотни казаков два десятка. По плану полковника чины штаба должны оставаться в лесу, пока казаки кавалерийской атакой сметут немцев. После этого чины штаба, не медля ни минуты, должны двинуться вперед полным карьером, чтобы подоспевшие немецкие силы не помешали их отступлению.

Все чины штаба и казаки стали подтягивать у коней ослабшие подпруги. Канонир Купчик туго обмотал конской попоной свою талию, укрепив ее солдатским ремнем: и при езде в карьер он решил держаться за стремя и не отставать от командующего армией. Полковник Вялов припомнил, что перед каждым боем нижних чинов следует ободрять и напутствовать, а потому он и обратился к казакам с кратким словом.

— Казаки! — внятно, с дрожью в голосе, произнес он. — Бог ниспослал нам тяжкие испытания! Строптивый враг разбил нашу армию, истерзал ее живое тело, но не лишил ее ни души, ни мозга. На нашу долю, казаки, выпала благородная задача — сохранить мозговой центр деятельности вашей славной армии в лице ее командующего, его высокопревосходительства генерала от кавалерии Александра Васильевича Самсонова — великого полководца, а равным образом его непосредственных помощников — всего офицерского корпуса штаба. Казаки! Вы знаете, что если кого-либо прогневанный господь пожелает наказать, то прежде всего он у него отнимет разум. Бог пощадил разум нашей армии, и, следовательно, он не наказал нас, а ниспослал только тяжкое испытание! Перенесем же, братцы, мужественно испытание, ниспосланное господом!

Полковник умолк, и тихая слезинка прокатилась по его щеке, как прозрачная капля воды: речь произвела действие на чинов штаба, утиравших глаза рукавами своих мундиров. Самсонов облобызал полковника молча, ободряя его на предстоящие ратные подвиги.

— На коней, казаки! — скомандовал полковник.

Кони осторожно поднимали копыта, не шелестя травой. Казаки одиннадцатой донской отдельной сотни построились на опушке леса. Пулемет выбивал дробь, казаки пригнули головы.

— С богом, вперед! — прокричал полковник.

Только два казака сорвались с места и, отпуская удила, пришпорили коней. Полковник также обнажил шашку и, рассекая свистящий воздух, тронул коня. Примеру полковника последовал есаул Камбулов.

Немецкий пулемет встретил скачущих из лесу русских всадников ловким прицелом… Всадники повернули обратно, каждый из них измерил взором, какое пространство лежит между ним и казаками, оставшимися па месте.

Полковник Вялов, возвратившись к сотне, прокричал что-то злобное, однако никто не пошевелился, и развернутый фронт казаков не нарушился. Полковник отбросил шашку в сторону и поспешно сошел с коня. Обуреваемый бессильной злобой, он истерично зарыдал: полковник устрашился молчания казаков, в противном случае гнев его воплотился бы в действие.

Генерал Самсонов был ошарашен. Он не уяснил, что крушение его армии было началом крушения русского деспотизма. Ведь не повиновалось его личному приказу, да еще в первые дни войны, такое отменное войско, как донские казаки.

— Кто из вас, братцы, из станицы Кагальницкой? — с сокрушением спросил командующий у казаков.

Самсонов причислял казаков названной станицы к высшему разряду бунтовщиков, берущих свою родословную от буйных предков времен Степана Разина. Казаки, однако, молчали.

— Мое детство, братцы, прошло в станице Черкасской, — довел он до сведения казаков. — В моих жилах, братцы, также струится казачья кровь: натура моя широка, как просторные степи, а душа моя мятежна, как волны тихого Дона! Но волны тихого Дона не смоют позора с того, кто не искупит трусости мужеством, кто не оросит чистой кровью опаскуженного места земли. Я, братцы, ваш командир — главный начальник четырех армейских корпусов и многих отдельных кавалерийских частей. Тихий Дон выйдет из берегов, если вы не обнажите ваших шашек на супостата, стремившегося к поруганию главного вашего начальника, брата вашего по казачьей крови!

Казаки молчали, и, признав молчание за полную покорность, Самсонов приказал полковнику Вялову вести казаков в атаку. Самсонов перекрестился и, отходя от отряда, подал знак чинам штаба, чтобы они также садились на коней. Полковник Вялов подобрал свою шашку на траве и, поцеловав ее клинок, спрятал в ножны. Однако повторилось то же, что произошло в первый раз.

Самсонов не понимал того, что ясно было для казаков: не удержавшийся на спине лошади, никогда не удержится на ее хвосте.

Первое поражение армий свидетельствовало, что русские генералы никогда больше не оправятся; это приметили даже казаки, оказывавшие не одну услугу русскому самодержавию. Казаки одиннадцатой отдельной донской сотни молчали, когда генералы и полковники произносили перед ними речи, и не повиновались приказу генералов. Тело армии было парализовано и расслаблено.

Командующий армией и чины штаба видели, как к немецкому разъезду присоединился эскадрон, а отдельная казачья сотня рассыпалась, ища спасения поодиночке.

— Господа! Нам надо предпринять решительные меры! — нашелся полковник Вялов. — К черту этих мерзавцев-казаков! Поплатимся, господа, собственными конями!

— Вы хотите сказать, чтобы я свою личную охрану оставил на произвол судьбы? — спросил командующий.

— В данный момент, ваше превосходительство, некогда размышлять о морали и долге: мерзавцы сами его позабыли. Сходите, господа, быстрее с коней! Наше спасение, если мы, не медля ни минуты, скроемся в гуще леса!

Командующий армией вместе с чинами штаба выполнил волю полковника: в составе девяти человек (считая канонира Купчика) они скрылись за густыми ветвями леса. В нерешительности находился лишь десятый — есаул Камбулов, размышлявший, стоит ли ему покидать вверенную ему отдельную сотню или же быть при ней. Кони, оставленные чинами штаба, обнюхивали ветви и легонько ржали. Есаула одолевал гнев, что вверенная ему сотня посрамила не только себя, но и его как командира. Он понимал, что между ним и казаками вырастала стена, но не знал того, есть ли сочувствие к нему со стороны чинов штаба, отбывших в гущу леса. Личность есаула двоилась, пока из лесной чащи его не позвали.

Есаул Камбулов пошел по готовому следу, слушая отдаленное потрескивание еловых ветвей, мешавших движению командующего и его свиты. Камбулов сознательно не догонял их, но и не упускал из виду: он обдумывал, чем можно перед командующим армией оправдаться и радостью облегчить его старческое сердце. Есаул нагнал чинов штаба на незначительной плешинке, где расположились они на кратковременный привал. Было три часа дня, но в сердцевину густого леса не проникали солнечные лучи, там пахло сыростью, и сумеречная мгла нашла для себя постоянный приют.

— Я, господа, по-казацки расправился с трусами и изменниками родины! — сообщил есаул, еле переводя дыхание: перед вступлением на поляну он в течение пяти минут проделал бег на месте для того, чтобы казаться уставшим.

— Я, господа, обезглавил семерых, остальные мерзавцы разбежались!

В знак доказательства Камбулов обнажил окровавленную шашку, положив ее перед лицом командующего армией. Запах крови был еще свеж, и те, у кого оказались слабые нервы, отвернули носы. Шашка есаула Камбулова свидетельствовала о наличии его ратного подвига, и никто не мог догадаться, что пятнадцать минут тому назад есаул разрубил ежа, свернувшегося комом на его пути, и вытекшей кровью выпачкал лезвие шашки. Есаул вложил шашку в ножны в надежде на то, что в будущем ношение золотого оружия для него обеспечено.

— Господа, поодиночке каждый из вас еще может совершить подвиг, сопровождая меня. А на что же, господа, способен я лично? Я, господа, не столько обескуражен потерей армии, сколько тем, что потерял власть над маленькой конной войсковой единицей. Я ведь, господа, кроме всего прочего, генерал от кавалерии.

Самсонов прослезился, не осмеливаясь взглянуть кому-либо в глаза, он все же искал какую-то случайную опору извне. Ветви в лесу порвали фалды его генеральской шинели, а серебряные погоны с зигзагообразным рисунком жестоко пострадали от воздействия сухих и колючих сосновых иглиц.

— Да-с, господа, я — генерал от кавалерии. Я, господа, не осилил победы, командуя армией. Но ведь с сотней мерзавцев-казаков я бы мог расправиться лично, не ожидая есаула Камбулова!

— Я верный слуга царя и родины. Ваше высокопревосходительство может мною повелевать! — с достоинством заметил есаул, поднимаясь с места.

— О, нет, господа, мне больше некем повелевать: моя жизнь как военного общественного деятеля окончена. Я неведомо для какой цели уношу себя на родину: разве для того, чтобы побывать там, где прошло милое детство?

Когда теряются старшие, младшие стремятся к проявлению собственной личности. Подполковник Андагорский принадлежал к числу именно таких людей. Полковник Вялов, проявивший некоторое мужество раньше, на дальнейшие подвиги, по мнению подполковника, уже не был способен.

— У кого же, господа, есть карта? — повторил подполковник вопрос. — У меня лично только компас, а при помощи одного только компаса мы не выберемся из леса.

Андагорский был прав, но ни полковник, ни генералы карты не имели.

— Час от часу не легче! — воскликнул подполковник с легкой и беззаботной улыбкой. — Штаб остался не только без армии, но и без карты!

Подполковник придал своим словам шутливый тон, но чины штаба опустили головы и продолжительное время молчали.

Догадливый канонир Купчик, однако, вывел генералов и полковников из затруднительного положения: нужная для ориентировки карта лежала в его вещевом мешке. Как бережливый человек, Купчик подобрал карту, когда штаб отбывал из Нейденбурга. Денщики в мировую войну несли многие функции, не присущие их званию: они первыми сеяли панику на фронте, любили глубокий тыл более, чем даже обслуживаемые ими господа.

Купчик, однако, являлся вестовым, и упаковкой вещей, принадлежащих командующему, он занимался прилежно. Карту Купчик положил в свой вещевой мешок из экономических соображений: он уверил себя, что она полковникам и генералам никогда не понадобится, и подобрал ее, чтобы оклеить стены в избе после окончания войны.

Подполковник Андагорский помог Купчику расстегнуть вещевой мешок и извлечь карту из-под спуда консервных банок и нижнего солдатского белья. Подполковник сообщил, что по карте он ориентируется в полной мере, и предложил немедленно продвигаться вперед. Подполковник с молчаливого согласия остальных принял на себя руководство, намереваясь двигаться параллельно железнодорожному перегону Мушакен — Вилленберг, держась, однако, на почтительном расстоянии от полотна. Андагорский внес предложение, чтобы все сняли с себя отличительные военные знаки. Предложение подполковника одобрили все, и чины штаба спрятали ордена в карманы, а погоны закопали в листву.

Одно обстоятельство, правда, привело чинов штаба в недоумение, но оно также оказалось устраненным предприимчивым канониром Купчиком. Дело в том, что на Самсонове были надеты голубые генеральские штаны с красными лампасами, что могло свидетельствовать немцам о его генеральском чине. И если гениальность может заключаться в простоте, то изобретательность канонира Купчика являлась гениальнейшей из гениальных: он выпачкал генеральские лампасы грязью и тиной.

Автору неизвестна дальнейшая судьба канонира Купчика, но самое последнее его действие оставило следы: на десятый день после поражения Купчик принес в штаб северо-западного фронта попону с самсоновского коня, которую он нес от самого Нейденбурга и на которой генерал от кавалерии спал в последнюю, роковую для него ночь. Попона в течение всей мировой войны хранилась в семье генерала как реликвия, но память о подвиге канонира Купчика в народе не сохранилась. Ниже автор посвятит Купчику еще несколько строк, хотя облика канонира, по историческим данным, автору восстановить не удалось.

После того, как канонир Купчик подогнал самсоновские красные лампасы под соответствующий цвет, чины штаба отбыли по направлению к северу, имея в виду деревню Гросс-Пивниц, где местность пересекалась большими болотами и незначительными перелесками: чины штаба решили держаться тех мест, где особенно могло быть стеснено движение и войсковых частей, и мелких разведывательных отрядов. Они добивались скорости до пяти километров в час, но лес стеснял их движения.

Автор опускает многое, что совершилось в пути после заката солнца двадцать девятого августа, и представляет для общего обозрения настоящий подлинник драматизированного акта, разыгравшегося ранним утром тридцатого августа.

В два часа ночи чины штаба миновали деревню Гросс-Пивниц и расположились в лесу на отдых: в деревне они не остановились из предосторожности. В лесу пахло сыростью, на траву опустилась сочная роса, но догадливый Купчик подстелил конскую попону генералу под бок. Полковник Терехов предложил генералу для его изголовья накидку — единственный предмет верхней одежды, который сохранился только у него. Самсонов отклонил предложение, но начальник разведывательного отделения по своей профессии умел оказывать услуги даже там, где их не желали: он лег рядом с генералом, чтобы греть его старческое тело собственной жирной спиной.

Полковник Терехов издавал протяжный храп, этот звук пронизывал генерала, как электричество. Самсонов лег на спину и увидел, что на клочке неба пробивается синева: сквозь густые ветви приветливо поглядывает утренняя зарница, подмигивая занимающемуся рассвету. Мысли генерала стали ленивы и расплывчаты, он сладко позевывал, почувствовав теплоту. Сон овладевал им постепенно, и блаженная улыбка легла на генеральских устах, а веки его слиплись окончательно.

Приятное сновидение привело генерала в радужное настроение. Генерал пил что-то приятное из чаши мудрости. Паж в голубом одеянии преподнес чашу на подносе, выкованном из сжатого воздуха и отшлифованном пепельной изморозью. Генерал тянул влагу не спеша, и удовольствие его длилось в течение многолетия. Паж улыбнулся, и его улыбка смутила генерала: неожиданно генерал поперхнулся. Паж мгновенно исчез, а очнувшийся Самсонов почувствовал легкую боль под левой лопаткой.

— Купчик! — полушепотом позвал генерал вестового.

Канонир спал чутко, он немедленно бы отозвался, если

бы кто-то другой не заменил его.

— Вы нездоровы, ваше высокопревосходительство?

— В полном расцвете сил, полковник.

Самсонов ответил немного обиженным тоном: генерал не нуждался во внимании Терехова, ибо во время приятного сновидения его толкнул локтем под лопатку не кто иной, как полковник. Самсонов немного дрожал от озноба, и теплота чужого дыхания теперь уже не грела его. Он встал поразмяться и решил отбыть в гущу леса по естеству.

— Не нужен ли вашему высокопревосходительству спутник? — поинтересовался полковник.

— Благодарю! Мечтать в одиночестве гораздо приятнее.

Дымчатая ткань тумана заползала в прогалины между отдельных деревьев. Вначале генералу было приятно, и он хотел, чтобы туман оставался навсегда, сокрыв его от предстоящего позора. Затем Самсонов оробел, почувствовав, что туман окутывал его седую голову. Генерал сделал несколько шагов вперед, затем повернулся направо, налево, совершенно потеряв всякое направление. Он решился крикнуть, но и эта мысль напугала его: на его возглас, по всей видимости, мог бы отозваться только неспавший полковник Терехов. То, что полковник косвенными намеками внушил ему мысль о совершении благородного жеста, этого генерал не мог позабыть. Он заторопился, избрав наудачу направление, проникая сквозь чащу сплотившихся ветвей. Неожиданно для себя генерал проник на поляну, залегшую впереди. Оказывается, он держал направление на восток, где на горизонте начинался восход торжествующего солнца. Ползли седые туманы на вершины сосен, искрившихся переливами прозрачной росы на остриях обнаженных иглиц.

— Спасен! — воскликнул генерал.

Он радовался тому, что по восходу солнца можно самостоятельно определить восток, а на востоке лежала территория его отечества.

Где-то в отдаленности возникла артиллерийская канонада и пулеметная стрельба, лесное эхо отчетливо донесло их звуки до слуха генерала. Генерал услышал, что его зовут, но не отозвался: одиночество приносило ему успокоение.

— Ваше высокопревосходительство!

Генерал выдал себя, обернувшись на возглас: перед ним очутился молодой человек с лицом, покрытым мягкой растительностью. Он был одет в военный китель, но на его плечах отсутствовали погоны. Генерал позабыл о торжествующем дне, о ликовании взошедшего солнца, и его несмелый взор остановился на незнакомце с продолговатой шеей, узкими плечами и непомерным животом.

— Позвольте представиться, ваше высокопревосходительство. Я — поручик первого пехотного невского полка Шамов-Ширеневский.

— Кто вам сказал, что я высокопревосходительство? — смутился генерал.

— Я, ваше высокопревосходительство, многое знаю. Я спас полковое знамя, а тут, в лесу, слышал, как вам кричали.

— Вы спасли полковое знамя?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. Спас и убежал из плена… Я полковое знамя сдам непосредственно в ваши руки как любимому вождю нашей славной Второй армии.

— Нет-с, господин поручик, я не тот, за кого вы меня принимаете! Я только делопроизводитель управления по укомплектованию конского состава армии.

Подпоручик Шамов-Ширеневский от изумления открыл рот и, еле вороша пальцами, стал заправлять под китель выпавшие концы бахромы полкового знамени.

— Многие рожи на полководца похожи! — с удовольствием воскликнул поручик, обрадовавшись, что подобрал самостоятельно рифмы. Он плюнул и направился в лес.

Генерал, в свою очередь, омрачился встречей с поручиком, совершившим ратный подвиг. В благоприятной обстановке генерал осыпал бы поручика личными милостями, представил бы к награждению и, прослезившись, расцеловал бы его у многих на глазах. В приказе по армии подвиг поручика описывался бы высокопарным слогом, призывающим нижних чинов и офицеров к достойным подражаниям. Но все возвышенное отошло куда-то в небытие.

Генерал Самсонов держался прежнего направления на восток, но в пути происходили отклонения. Неожиданно генерал почувствовал что-то липкое под ногами: оказывается, он уже несколько минут шел по болоту, и его шагреневая обувь пропустила воду. Болото показалось ему обширным, и, чтобы перейти его, надо было перепрыгивать с кочки на кочку. Среди болота он почувствовал одиночество и прослезился: никто не подаст ему руки помощи, если пружинящиеся живые болотные мосты расступятся. Зыбкая почва провисала под ногами генерала, он боялся оставаться на одном месте, часто переступал, но нигде не ощущал прочного грунта.

Он не находил выхода, не понимая, каким образом одолел такое пространство: зыбкий грунт окружал его равномерно со всех сторон. Генерал забрызгался и промок, погружаясь временами в воду до колена. Он сделал попытку прокричать о помощи, но у него не хватило дыхания.

Стоя по колено в воде, генерал нащупал твердость на дне мочажины. Теперь он уже не пытался звать на помощь, но поддержка к нему торопилась помимо его пожеланий: канонир Купчик подходил к той точке, откуда генерал начинал свое путешествие по болоту.

После того, как проснулись чины штаба, они обнаружили, что место, где спал генерал Самсонов, было пусто. Все офицеры надрывались, звали его, называя по имени и отчеству. Возникшая с восходом солнца канонада со стороны немцев заставила, однако, чинов штаба отказаться от совместных поисков командующего армией: они побрели каждый обособленной тропой, предварительно приказав канониру Купчику отыскать генерала во что бы то ни стало и доставить его в штаб северо-западного фронта.

Для примитивного разума канонира Купчика не представило большой трудности отыскать генерала: следы последнего еще отчетливо лежали на траве, покрытой сочной росой.

Канонир Купчик заторопился, дабы не дать солнцу преждевременно испарить влагу и тем самым замести следы генерала.

Торопливый канонир дошел до места встречи генерала с поручиком Шамовым-Ширеневским, где сходились следы двух людей. Канонир Купчик не пошел, однако, по чужой тропе, а устремился всецело по следу генерала.

Купчик ускорил ход, не предполагая, что за движением его наблюдает кто-либо посторонний, а между тем, держась на расстоянии, за канониром следовал полковник Терехов, озабоченный тем, совершил ли Самсонов благородный жест для прославления русского генералитета. Самсонов, однако, был только погружен по колено в болото.

Канонир Купчик окликнул генерала, поспешно устремляясь ему на выручку: канонир перепрыгивал с кочки на кочку с таким успехом, что вершины их не успевали под его тяжестью спрятаться на время в подпочвенных пучинах.

Генерал Самсонов с умилением ожидал канонира, удивляясь, почему зыбкий грунт не провисает под его вестовым. Канонир подпрыгивал, как резиновый мяч, но в качестве трамплина под его ногами ничего жесткого не было.

Купчик умело и уверенно вывел Самсонова на противоположную сторону болота. Путь по болоту, оказывается, не был труден тому, кто собою владел в совершенстве, и генерал Самсонов с умилением подумал о том, сколько великого заложено в простоте нижних чинов, и что было бы, если бы каждый из них к выявлению индивидуальных способностей допускался. Канонир Купчик усадил плачущего генерала на возвышенное место, дав ему немного передохнуть, но не стремясь чем-либо его утешить: что генералу надо было слезами облегчиться, это сомнений не вызывало.

Впоследствии генерал и канонир обменялись словами и фразами, не имеющими значения для истории, но заслуживающими занесения на страницы данного произведения.

— Ты, братец, подал личный пример: совершил ратный подвиг на поле брани! — произнес генерал сквозь рыдания.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, подвиг произошел не в поле, а на болоте.

— Безразлично! — настаивал генерал, переставая плакать. — На болоте также могут совершаться подвиги. Ты это должен утверждать, а не оспаривать! Слышишь?

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

Самсонов обрадовался, что вестовой высказал свое согласие без сопротивления, но его поспешная радость омрачилась неприязненными мыслями: действительно ли канонир совершил ратный подвиг, извлекая его из болота? Несмотря на то, что впереди была русская территория, генерал чувствовал позор, которого не сгладят ни личный ратный подвиг его вестового, ни последующие действия, если бы к ним генерал впоследствии был допущен.

Он потерял себя везде: в штабе и на поле брани, в лесу и на болоте, на равнине и в пересеченных местностях. Сам он не находил выхода нигде и лично ни к чему и никогда бы не пришел.

Единственно, что оставалось ему делать, это пользоваться посторонними советами, выспрашивая оные у своего вестового.

— Что ты, братец, думаешь обо мне? — неожиданно поставил он вопрос Купчику.

— То, что вы есть мой прямой начальник, ваше высокопревосходительство.

— А что меня ожидает в России?

— Награда, ваше высокопревосходительство!

— Награда? — переспросил Самсонов, вскакивая с места.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — подтвердил канонир. — У нас в России народ привязчивый: он любого мученика в свое сердце впускает!

— То, что я мученик, это верно! — с облегчением вздохнул генерал.

— Великий мученик, ваше высокопревосходительство! — подтвердил Купчик, также вздыхая. — Одолеть позор и прийти к народу с чистым сердцем есть подвиг не земной!

— Не земной, братец, — согласился генерал. — Гордость потеряна у меня, а на сердце одна чистота. Но ты веришь, братец, что народ мне все простит?

— Непременно простит, ваше высокопревосходительство. У народа, ваше высокопревосходительство, нет закона, у него только есть сердце, чтобы прощать.

— Тогда не простит мне его императорское величество! — вздохнул Самсонов и снова омрачился.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Купчик. — От его императорского величества и произойдет большая награда для вас лично. Вы ведь последним с поля сраженья ушли, а это, ваше высокопревосходительство, для закона пример, а для сердца императора наслаждение. Отчего бы ему не наградить вас, ваше высокопревосходительство?

Генерал искал утешения, и, разумеется, простые слова вестового пришлись ему по сердцу: обескураженный полководец только вчера повелевал сотнями тысяч нижних чинов, а ныне вверил свою судьбу одному. Вестовой вывел бы генерала из всех затруднений, если бы иные события не поторопились навстречу, вопреки воле и генерала, и канонира. Купчик ушел, чтобы найти тропу или дорогу, так как обессилевший генерал не мог двигаться прямо по полям и лесу. Купчик нашел дорогу, но впоследствии не нашел от дороги следа, по которому шел от генерала: солнце к тому времени успело испарить росу. Генерал безуспешно ждал возвращения Купчика свыше получаса, потом встал и, пройдя несколько шагов, неожиданно встретился с тем, кого так опасался.

Полковник Терехов шел навстречу генералу твердым шагом. Генерал затаил сердце, и ноги его подкосились.

— Бодрствуете еще, ваше высокопревосходительство? — спросил полковник, отыскивая прямой взор генерала. Но генерал прятал свой взгляд, волновался, потеряв способность отвечать.

— Мне неприятно, ваше высокопревосходительство, напоминать вам о благородстве.

— Я это знаю, полковник, однако при чем же тут вы? — еле пересилил себя генерал.

— Да, ваше высокопревосходительство, мне весьма неприятно брать на себя обязанность, чтобы напомнить вам. Но, к сожалению, служебный долг перед родиной повелевает. Как командующий армией вы должны поддержать авторитет всех русских генералов. Надеюсь, ваш револьвер заряжен?

Полковник старался сохранить профессиональное хладнокровие.

Он видел, как Самсонов неохотно расстегивал кобур, высвобождая револьвер, но помогать генералу в этом деле полковник не решался. Руки генерала напряженно дрожали, а онемевший язык бездействовал: потеряв дар к произношению слов, генерал еще не лишился разума.

Он поднял револьвер на высоту подбородка, но рука перестала повиноваться, и револьвер выпал на землю, оставаясь прикрепленным на шнуре.

Генерал стал пятиться назад, бросая на полковника взор, полный смирения и мольбы. Полковник поспешно нагнулся, отстегнул барашек, освободив таким образом генеральский револьвер от шнурка, выплетенного из мягкой свиной кожи.

— Ваше высокопревосходительство! Неужели вы и на меньшее, чем командовать армией, не способны?

Полковник сделал шаг вперед, генерал же, в свою очередь, совершил два шага назад: он прикрывал сердце рукой, полагая, что полковник возьмет, как точку прицеливания, это место.

— Не подставляйте же мне, ваше высокопревосходительство, лба: самоубийца поражает себя либо в висок, либо в сердце!

Полковник никогда не предполагал лично выполнять подобные функции, но он никому бы их и не доверил: он сознавал свой долг, который останется в сердце, но не на бумаге.

Звук выстрела из револьвера заглушила артиллерийская канонада, и генерал, быть может, не отличил этого звука от других.

15. Церемониал поспешного отхода

Ослепленный блеском разум истины не познает…

Вечером третьего сентября в ставке верховного главнокомандующего после четырехдневного панического настроения чинов штаба, вызванного поражением Второй русской армии, пробудилась стратегическая мысль: на юго-западном фронте армия генерала Рузского заняла оставленный австрийцами Львов, компенсировав таким образом потери в Восточной Пруссии.

Рузского в тот вечер возвели в герои, несмотря на то, что ничего героического не было во вступлении в порожний город. Верховный главнокомандующий, однако, уверил себя, что русские пробились во Львов через форты и цитадель, и сообщение ставки утверждало, что доблестные русские войска ворвались в город на австро-венгерских плечах. Чины ставки и верховный главнокомандующий не только поверили в свое измышление, а запросили в полночь штаб главнокомандующего северо-западным фронтом о том, может ли он освободившиеся там войска немедленно перебросить в варшавский район для развития наступательных операций на Берлин.

Правда, генерал Иванов, главнокомандующий фронтом, зная затаенную мысль верховного главнокомандующего, нарочито придержал развертывание дальнейшего наступления из-за опасения преждевременного изъятия у него войсковых частей, но великий князь тем не менее четвертого сентября подтвердил телеграфно французскому главному штабу, что русские наступательные операции по направлению к столице немцев будут продолжаться с непоколебимой энергией. В тот же день великий князь распорядился, чтобы армия Ренненкампфа предприняла наступление в направлении Бишофштейн — Растенбург, если армия обеспечит себя надлежащим образом со стороны кенигсбергской крепости.

Великий князь считал себя лично обязанным парижанам, прославившим его отличные ездовые способности всадника в тысяча девятьсот десятом году. Он тогда посетил столицу французской нации в качестве представителя царственной династии, и республиканским правительством был оказан ему лучший прием, с провозглашением заздравного многолетия; оказывается, лица императорской крови могли бывать достойными друзьями президента.

Высшая французская кавалерийская школа предоставила великому князю белую, арабской крови, лошадь для парадного выезда на Марсово поле. Однако породистая республиканская кобыла будто бы нарочито стремилась опозорить представителя отъявленной деспотической династии: в торжественный момент церемониала кобыла встала на дыбы. Великий князь сполз на землю по ее крупу и тем облегчил ей спину. Не смутившись, он, под восторженно-одобрительные восклицания праздной толпы, сел верхом, когда кобыла приняла нормальное положение; праздные французы, таким образом, одобрили великокняжескую находчивость.

Высшая французская кавалерийская школа подарила означенную лошадь великому князю в знак того, что кто животное укротил, тот и должен им владеть. Великий князь принял подарок с благодарностью, но в дальнейшем продолжать езду на подаренной арабской лошади все же не решался. Парижане напомнили великому князю о себе, представив восьмого сентября в ставку огромный пакет, в котором был французский лубок, выполненный лучшим художником прославленной столицы. Художник изобразил великого князя сидящим на подаренной лошади и непосредственно управляющим ходом артиллерийской стрельбы. Покоренная однажды кобыла напрягала выгнутую шею, но не поднималась на дыбы.

Текстовое содержание плаката утверждало, что великий князь, укротивший когда-то белую арабскую кобылу, усмирит и строптивую немецкую нацию. Великий князь был польщен, а потому и принял твердое решение — отдать распоряжение о наступлении армии Ренненкампфа. К полуночи, однако, он изменил собственное решение в пользу того, чтобы Первая армия держалась на месте, а десятого сентября согласился на ее глубокий отход. Стратегические мысли великого князя, следовательно, перемещались так же для него неожиданно, как неожиданно в свое время арабская кобыла встала на дыбы.

Вечером десятого сентября из ставки уезжала его супруга, обеспокоенная продвижением немцев: она лично могла бы разделить с мужем славу, но при поражении армии его утешительницей быть не могла.

Вагон великой княгини уходил во мрак ночи, поезд торопился, чтобы ко времени прибыть на станцию Стрельна.

Великий князь, проводив поезд, тяжело вздохнул: он тяготился предстоящим наступлением немцев на Первую армию, отход которой начался в ночь на одиннадцатое сентября.

Нижние же чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка ничем не тяготились.

Пятьдесят седьмая пехотная дивизия, куда входил вышеозначенный полк, в продолжение нескольких дней сооружала окопы с бруствером и заслонами, бойницами и блиндажами. Нижние чины истребляли рощи и лесные массивы для наката прочных козырьков и навесов. Дивизия занимала оборонительную линию Георгенфельд — Фридрихсвальде, но нижние чины не понимали, почему надо обороняться, если впереди имелись значительные части кадровых войск, а победа, как известно, лежала в столице немцев: о том, что самсоновскую армию постигла катастрофа, нижних чинов никто не информировал.

В течение трех дней после сооружения окопов нижние чины оборудовали их внутренний вид предметами бытового обихода: перинами они устилали дно, а холодные окопные стены обвешивали коврами и полотном, суконными тканями и шелком. Огромные окопные ниши были хранилищем всего того, что казалось нужным для похода: котелки и цилиндры, фраки и сюртуки, мясорубки и перечницы, швейные машины и бронзовые статуэтки. Новые владельцы предметов мечтали унести все на отдаленную российскую родину после церемониального марширования на одной из площадей немецкой столицы. Досуг заполнялся любованием вещами и спором о том, можно ли одеваться в штатское, не посрамляя воинской чести. Окопы приобрели видимость жилья, превосходящего по убранству лучшую российскую хату. Таким образом, нижние чины освоились бы в окопах на продолжительное время, если бы никакая стрельба не тревожила их мирного покоя. Они прожили в окопах несколько мирных дней, готовы были прожить тут долгие годы.

Война пока протекала для нижних чинов мирно, и до их слуха еще не доходила артиллерийская канонада. Утром одиннадцатого сентября с передовых позиций мимо окопов проходили кавалерийские эскадроны, и пехотинцы справлялись у кавалеристов, можно ли догнать удирающих немцев на лошадях. К общему удовольствию пехотинцев кавалеристы утверждали, что немцев догнать никак невозможно.

В полдень с передовых линий транспортировали раненых, с руками, положенными на белые косынки: кровь пробивалась сквозь густой слой ваты и застывала на поверхности пахучего бинта. Лица раненых сияли счастьем и торжеством, так как страх для них теперь лежал где-то позади: торжествовали раненые потому, что ценою пролитой крови, как им казалось, ими приобретен покой. Нижние чины двести двадцать шестого пехотного Землянского полка выходили из окопов, сопровождали взором раненых и немного завидовали им. Вслед за ранеными потянулись колонны пехоты, но и они ничем особенным не омрачали состояния окопавшихся: возвращавшиеся полагали, что их отводят в тыл для продолжительного отдыха, ибо еще не было той силы с немецкой стороны, под давлением которой дрогнули бы русские войска.

Правда, отходившие уже побывали под воздействием артиллерийского огня, но страх постепенно остывал в сердце каждого по мере отдаления от сферы боя. Никто не объяснил нижним чинам двести двадцать шестого пехотного Землянского полка, что началось общее отступление Первой армии и что их пятьдесят седьмая пехотная дивизия оставлена в окопах для прикрытия отступления. Что было ведомо высшим начальникам, того не должны были знать нижние чины, принимавшие чужой отход с передовых позиций, быть может, за всеобщий мир. Тревога, правда, западала в сердца, однако она рассеивалась лучшими предположениями.

Вечером, перед закатом солнца, в окопах двести двадцать шестого пехотного Землянского полка многое разъяснилось прибытием полкового священника. Рыжий иеромонах, покинувший монастырские стены для ратных подвигов, удивил нижних чинов, прежде чем их обрадовать: он подъезжал к окопам на осле — козлиная бородка иеромонаха подпрыгивала от ленивого ослиного шага, а его ноги почти волочились по земле. Иеромонах ездил на осле не случайно: он утверждал, что Иисус Христос пользовал означенное животное для входа в резиденцию царей иудейских именно потому, что так же, как и иеромонах, был мал ростом и сесть на лошадь верхом без посторонней помощи не умел. Во-вторых, ослы ленивы вообще, они не растрясут в езде, а в дожде и голоде весьма выносливы. Иеромонах не принимал в расчет третьего обстоятельства, которое в его профессии оказалось особенно важным: нижние чины проявили больший интерес к ослу, чем к сану иеромонаха, но зато явка их на богослужение полностью обеспечивалась.

При большом стечении нижних чинов счастливый иеромонах опустил повода, и никакая посторонняя сила не столкнула бы осла с места при его отдыхе и задумчивости. Иеромонах при незначительности роста все же оказался подвижным: он на ходу накинул епитрахиль, облачаясь без посторонней помощи. Облачившись, он стал нетерпеливо выжидать, пока у нижних чинов пропадет интерес к ослу, топырившему огромные уши. Однако интерес нижних чинов был велик, а терпение иеромонаха короткое.

— Помолимся, православные! — предложил иеромонах, вздыхая.

Он что-то провозгласил, но и его густой бас затерялся в вечернем безмолвии. Закат был неповторимо великолепен, однако поля и леса озарялись на незначительные минуты: за пологом горизонта, как бездымный и беспламенный костер, угасал день, омраченный и безрадостный. Иеромонах торопился, но не терял присущей его ремеслу твердости и расторопности: он объявил, что исповедовать будет всех сообща, и каждый обязан на поставленный им вопрос прокричать единое слово: «грешен». Впоследствии же, у кого окажется обособленный грех, тот обязан будет подойти отдельно и чистосердечно признаться наедине.

Иеромонах на собственном опыте знал, что прелюбодействуют многие, друг другу завидуют все, а помышляющие о злодеяниях не расскажут до тех пор, пока намерение не превратится в совершившийся факт. Он поставил нижним чинам свыше двух десятков вопросов, и на все они, не задумываясь, стройно отвечали. Он заставил всех преклонить колена и, отпуская грехи, приподнял епитрахиль, не покрывая ничьей головы. Отдельно кающихся не оказалось, если не считать одного нижнего чина, подошедшего к иеромонаху не с раскаянием, а с неотложным вопросом.

Подошедшим оказался Павел Шатров, поразивший поставленным вопросом всех нижних чинов, дожидавшихся ответа иеромонаха. Скрестив на груди руки, Павел Шатров смиренно и благопристойно спросил иеромонаха, что последний должен сделать, если в святые тайны попадет муха.

— Не попадет, сын мой, муха, у меня сухие дары, — смутился иеромонах, но окончательно не потерялся.

Нижние чины явно не удовлетворились ответом иеромонаха, и взоры их естественно устремились на Павла Шатрова. Последний понял, что от него многого ожидают и что он должен оправдать чужие чаяния; тогда он довел до сведения нижних чинов, что в его сельской местности престарелый поп обсосал муху, попавшую в святые тайны, а обсосавши, выбросил ее изо рта.

Посрамленный иеромонах не возразил, а что-то проворчал себе под нос и осторожно открыл походную дарохранительницу с сухими дарами.

Иеромонах отбыл в том же направлении, откуда прибыл, но никто уже не интересовался ни ослом, ни его личностью: сухие дары ничьего предчувствия не утешили. После заката солнца из ближайших пунктов прибыли походные кухни, но нижние чины оказались безразличными и к потреблению долгожданных щей: стелившаяся мгла сокрывала всех от чужого взора, и каждый желал, чтобы тихая и безмятежная ночь тянулась многие годы. Павел Шатров в задумчивости сидел на бруствере, где Иван Бытин подтверждал, что мухи, действительно, обожают сладкое, и святые тайны для них не являются сокровенным предметом. Илья Лыков молча одобрил поступок Павла Шатрова, который поставил в тупик духовное лицо. Случайно илинарочито поставлен был вопрос иеромонаху, но невежество последнего было обнаружено.

Илья Лыков не представлял себе картины предстоящего боя, но предчувствие также щемило его сердце: он был молод, чтобы погибать преждевременно и бесцельно, тем более, что край какой-то завесы в его сознании начинал подниматься.

— Почему ты, Павел, к каждому примеру делаешь приставкой вашу сельскую местность? — неожиданно спросил Шатрова Иван Бытин.

— В нашей сельской местности возникает все, что потом повторяется во всем мире! — непринужденно ответил Павел Шатров. — А главное, там люди и умирают, и нарождаются…

— Мир большой, а в вашей сельской местности, поди, нет ни одного слона! — вставил свое замечание Иван Бытин.

— В нашей сельской местности когда-то проживал мамонт: его кости нашли прошлым летом под горою! — не смутился Павел Шатров.

— Ясное дело, что и зверь, и человек в движении погибают: мамонт, поди, шел к вам из Африки, а сдох под горой.

— Сдохнешь и ты, Бытин, прежде чем доберешься до берлинской потаскухи.

— Неужто? — переспросил Иван Бытин и тяжело вздохнул: берлинская потаскуха однажды приснилась ему. Он внешне не соглашался променять Берлин на Калугу, но никто не был свидетелем его тайных дум.

— Много ты знаешь, Павел, а живешь тут, среди нас! — добавил он, нарочито придавая своему голосу обидчивый тон. — Может быть, ты скажешь нам, когда окончится война и наступит замирение?

— Про это тоже старики нашей сельской местности говаривали, — отозвался Павел Шатров.

Как только он коснулся жгучего вопроса о мире, хотя и случайно поставленного, круг его слушателей быстро расширился: многие вышли из окопов и обосновались под сенью ночи, как под прочным и непроницаемым покрывалом.

— Что же, земляк, в вашей сельской местности про замирение говорили старики? — прошептал кто-то из нетерпеливых.

— Нагнитесь, я вам пошепчу! — тихо и торжественно произнес Павел Шатров.

Нижние чины прилипли к земле, затаив дыхание и напрягая слух: таинственное интересует всех. Таинственных сообщений, правда, Шатров раньше не произносил, но, пообещавши произнести, он, естественно, стал центром внимания всех собравшихся. Холодные звезды по-прежнему мерцали в высоте, не препятствуя появлению огромной луны, выкатившейся из-за леса. Павел Шатров выставил указательный палец по направлению к огромному, будто бы налитому кровью полнолунному шару и таинственно произнес:

— Вон! Простонародие утверждает, что там Каин убивает Авеля!

Нижние чины сокрушенно вздохнули; таинственного в сообщении Павла Шатрова они ничего не находили.

Российское большинство, вопреки научным данным, утверждало то же самое, что было только что произнесено Павлом Шатровым. Однако он по-прежнему держал палец в направлении луны, делая большую паузу.

— В нашей сельской местности старики говорили, что дело вечного замирения наступит тогда, когда пойдет брат на брата: добрый брат на злого, а бедный на богатого.

Нижние чины вздохнули, и многие поднялись, уползая в окопы. Но незначительное количество нижних чинов осталось, чтобы послушать дальнейшие разъяснения и вникнуть в них разумом. Круг замыкался так, что утверждение стариков черноземной сельской местности должно было восторжествовать.

— Ты про замирение на самом деле слышал в вашей сельской местности? — спросил Илья Лыков, когда они вдвоем отошли от окопов.

— Нет, это я выдумал! — признался Павел Шатров.

Стожары возникли где-то на южном пологе небосклона, а Большая Медведица прятала свой хвост на горизонте противоположной части света; на поля и равнины наседала ночь. Илья Лыков еще не знал, на какие подвиги в дальнейшем способен его друг, но что они обретают обоюдное понимание вещей, было несомненным. Они безмолвно улеглись спать, но поспешное утро безжалостно их разлучило: в пять часов дежурный по роте вызвал Павла Шатрова в наряд — вестовым для связи и донесений к капитану Кирпичеву, командиру второго батальона. Капитан еще спал в благоустроенном блиндаже, но его денщик, приготовив сапоги и наполнив термос крепким чаем, поспешил отбыть в далекий тыл, унося с собою вещи, лишние для блиндажа. Капитан Кирпичев тяготился пребыванием в блиндаже в одиночку и приказывал денщику присутствовать у входа в продолжение ночи и уходить в тыл, для отдыха, с наступлением полного рассвета. У входа в блиндаж стоял нижний чин из полковой команды связи, с походным телефонным аппаратом: провода от штаба полка к блиндажу командира батальона были уложены давно, и нижний чин, чтобы приспособить аппарат в блиндаже, ожидал момента, когда проснется капитан.

Павел Шатров поздоровался со связистом, но последний не ответил на его приветствие, а лишь прижал телефонный аппарат плотнее к груди. По утрам люди бывают сварливы и молчаливы: течение свежего воздуха не побеждает дремоты и не размыкает уст. Роса искрилась посвежевшей белизной, но глаза не отдыхали на прелестных видах, а слезоточили: утро пробуждает день, но человека лишает услады.

Павел Шатров не прислушивался к щебетанию птиц, населявших леса и готовых к отлету на далекий юг: его одолевала дремота, и отяжелевшая голова была готова склониться на любой жесткий предмет. Но в это время над головами нижних чинов что-то заскрежетало, свища и напрягаясь. Вздрогнуло все живое, и Павел Шатров, вместе со связистом, не ожидая пробуждения и приглашения капитана, торопливо скрылись в блиндаже. Пробудившийся капитан по инерции надел сапоги, не усвоив еще происходящего: в телефонном аппарате что-то прозвучало так же, как гудят полевые жуки. Штаб полка справлялся, откуда возникла артиллерийская стрельба и какая высота по карте подвергнута разрушительному действию снарядов. Капитан Кирпичев ничего еще не знал, но, поскольку требовался срочный ответ, сообщил, что разрыв снарядов повсеместный, но разрушительного действия еще не обозначено. Капитану не было надобности наблюдать падение снарядов самолично, и Павел Шатров, по его приказанию, вышел из блиндажа для означенной цели. Капитан облегченно вздохнул, полагая, что дурной запах из блиндажа выветрился вместе с выходом нижнего чина: он, как всегда, был озабочен солдатскими желудками.

Павел Шатров был одинок и заметен на открытом поле, а капитан не предполагал, что предприимчивые немцы выберут одиноко стоящую фигуру у его блиндажа как точку прицеливания.

Илья Лыков, не менее одинокий, чем его друг, пробудился, когда ему наступили на голову: артиллерийская стрельба пробудила многих, прежде чем проснулся он.

Нижних чинов седьмой роты двести двадцать шестого пехотного Землянского полка пронизал дрожыо рокот первого беглого артиллерийского огня, и они, не чувствуя общей тесноты, притихли, припав к холодным земляным стенам. К предметам был потерян интерес, страх наполнял сердца, а тело каждого дрожало.

— Здорово бьет, мерзавец! — констатировал Иван Бытин, отпуская непристойное русское слово на каждый немецкий снаряд.

Чтобы победить страх, он к словам отменного российского мата делал такие приставки, от которых должна была содрогаться душа, одержимая религиозными помыслами. Михаил Пафнутьев, соседствовавший с Иваном Бытиным по окопу, совершал крестное знамение после каждого бытинского выражения.

Михаил Пафнутьев полагал, что, совершая крестное знамение, он ограждает себя от случайной шрапнели, если всемогущему богу будет угодно примерно наказать Ивана Бытина, отсылавшего отменные признания и к самому богу, и к утробе его матери. Михаил Пафнутьев окончательно устрашился возможного гнева и, не надеясь больше на долгое божественное терпение, попросил Илью Лыкова, чтобы последний стал плечом к плечу с Иваном Бытиным, свое же место уступил ему. Илья Лыков находился от Михаила Пафнутьева через шесть человек и охотно согласился на просьбу последнего.

Михаил Пафнутьев, обосновавшись на новом месте, совершил крестное знамение в знак избавления, но тут совершилось нечто непредвиденное, омрачившее его новых соседей: он был сражен осколком шрапнели в правый висок и опустился на дно окопа, как будто оттого, что ноги его подрезало незримое острие. Он опустился тихо и бесшумно с открытым ртом: тайна непроизнесенного осталась на его губах.

Луч солнца, проглянувши сквозь бойницу, закопошился в его выросшей за последнюю неделю бороде, принося последнее озарение и теплоту. Он умер на полях благоустроенной нации, не принеся ее опыта на свою тамбовскую родину. Канонада заглушала все разумное, трепет и страх присутствовали повсеместно, а кто-то торопливый, склонясь над свежим трупом, порывисто и нетерпеливо прокричал:

— Носилки!

Беглый артиллерийский огонь продолжался, и жалость одного к другому застыла: снаряды разрушали бруствер, навесы же разрушались от содрогания. С русской стороны артиллерия заговорила в четыре трехдюймовки, но германские дальнобойные мортиры заткнули их глотки на втором приступе беглого огня.

— Поперхнулись, свистуны! — обиделся Иван Бытин, одарив русские снаряды кличкой, которая осталась за ними в продолжение всей войны.

Иван Бытин перестал выражаться, щадя память Михаила Пафнутьева и удовлетворись тем, что в свое время с того места сошел Илья Лыков, которого он все же считал личным другом.

Илья Лыков не страшился канонады, его не смущали лавы земли, взлетавшие от разрывавшихся снарядов, чужою же смертью он тяготился. Случайное на войне возникало часто, а наука ничего не утверждала, воздействуют ли на случайность законы природы. Поручик Савков, командир седьмой роты, искал случая, дабы совершить ратный подвиг: он стоял на бруствере и что-то наблюдал в бинокль. Немцы еще не появлялись на равнине перед окопами русских, а полета снарядов в воздушном пространстве нельзя было приметить даже вооруженным глазом. Немцы разбрасывали снаряды произвольно, психологически воздействуя на состояние нижних чинов. Поручик же Савков стремился к совершению ратного подвига, привлекая внимание немцев. Поручик желал многого, и случай, так медленно шедший ему навстречу, стал наконец чудом: незначительный осколок пробил у поручика китель, не потревожив груди. «Божественное чудо» совершилось, чтобы навечно утвердиться: мелкий осколок шрапнели прошиб поручику китель, но отскочил от подковы отцовского талисмана, повешенного на офицерской груди. Тупой шип подковы, правда, нанес поручику некоторое поранение, но ратный подвиг оказался совершенным, с подкожным кровоподтеком поручик продолжал оставаться в строю.

Поручик сошел с бруствера в окоп, удовлетворись подвигом, но не решаясь в дальнейшем выставлять голову; про удивительное чудодействие подковы надо было рассказать нижним чинам, и поручик обнажил грудь, дабы все чудо узрели и ощутили. Однако внимание нижних чинов седьмой роты было перенесено на другое зрелище: глухонемой отрок, прозванный Скадником, спокойно находился перед окопами, стремясь увидеть снаряд в высоте. Скадник прибыл из тыла, где состоял при конях и повозке Ивана Бытина, но прежде чем посетить своего патрона, он постарался уяснить себе происходящее. Он не воспринимал на слух артиллерийской канонады, но ощущал содрогание земли под ногами. В своей сельской местности он слышал содрогание земли под ногами от движения поезда. Перед окопами Скадник почувствовал иное содрогание земли, происходящее от толчков. Стоя перед окопами, Скадник стремился что-то обнаружить, но дым, выходящий из пушек после выстрела, не поднимался так, как поднимается он из паровозной трубы. Скадник искал причины в высоте, однако обнаружил ее на ровном месте голого немецкого поля: шагах в пятидесяти от него закопошилась земля, взвиваясь и подпрыгивая, клубясь и кувыркаясь. Что так легко купалось в целине твердого грунта, превращенного в мелкие брызги, Скаднику было неведомо, а ревущего стального скрежета он не слыхал. Скадник с присущей ему быстротой ринулся к тому месту, где копошилась земля, к великому ужасу нижних чинов седьмой роты, наблюдавших его через бойницы: никто из них не предполагал, что стремительные брызги земли возникают после совершения осколками снарядов собственного полета в соответствующем радиусе.

К удовольствию нижних чинов Скадник стоял перед воронкой целым и невредимым, но ошеломленный тем, какая неведомая сила с беспредельной быстротою углубилась в землю. От неопределенной радости Скадник захлопал в ладоши и, подплясывая, побежал к тому месту, где возникало новое движение земли: он не догадывался, что благодаря его поступкам всеми нижними чинами овладевал страх. Вторая воронка походила на первую, но для Скадника важным было не возникновение само по себе, а его причина: что причина где-то лежала, он не сомневался, и, ускоряя бег, он выбрасывал руки вверх, словно стремился поймать резиновый мяч.

Наблюдавшие его нижние чины затаили дыхание: звать Скадника было бесполезно, а утянуть его за руку в окопы никто бы не решился. Однако Скадник обнаружил причину: огромный снаряд упал далеко от него, но не взрывался. Для Скадника стало ясно, что перед ним лежала машина, образующая воронки. Он почувствовал, что может поднять эту машину, и нагнулся, чтобы взять ее. Дикий крик вырвался из его груди от прикосновения к стальному телу снаряда: он обжег кожу обеих ладоней и махал кистями руки, как птица крыльями при быстром полете. Ему надо бы бежать, но он не услышал взрыва и не увидел, как закопошилась земля: многие нижние чины утверждали, что его тело, порванное на мелкие куски, взлетело на воздух с брызгами крови, чтобы никогда на суровую землю не возвратиться.

Иван Бытин немного прослезился, обозвав действие бывшего преданного ему раба непристойным словом: поток отборного российского мата снова стал извергаться из его уст. Канонада с немецкой стороны продолжалась не больше часа, но утро будто бы возникло где-то в вечности, на неопределенном материке: ни солнце, ни день не были похожими на себя при сгорании бездымного пороха, при непостоянстве стонавшей и подпрыгивающей земли. Немцы, по всей видимости, считали разрушительную артиллерийскую подготовку законченной, постепенно переходя на разрывную шрапнель для уничтожения живой силы противника: снаряды разрывались в воздухе, а картечь залетала под навес. Нижние чины плотнее прислонялись к холодным стенам, пользуясь бойницами как наблюдательным пунктом. Густые колонны немцев выступили повсеместно, неся ружья с ощетинившимися штыками на перевес: отшлифованный металл блестел, и миллиарды лучевых искр игриво копошились на отточенных штыковых клинках. Через головы собственных колонн немцы не ослабляли артиллерийской стрельбы по русским окопам: все замерло, что могло двигаться, но осторожная и вкрадчивая команда передавалась русскими нижними чинами затаенным полушепотом:

— Отступать…

Павел Шатров принес означенную команду, одолев пространство от блиндажа командира второго батальона до седьмой роты ползком на брюхе по голой земле: он совершил подвиг, но искал он в окопах неизменного друга — Илью Лыкова. Они облобызались, как после долгой разлуки, но хладнокровие каждый из них сохранил: смущению и страху не было уже места. Нижние чины уходили из окопов поспешно, сутулясь и принижаясь: ходам сообщения они предпочитали открытое поле.

— Тронемся, что ли, для отступления? — нетерпеливо произнес Илья Лыков.

— Погоди, друг, — ответил Павел Шатров. — Несколько минут спустя немец перенесет стрельбу по отступающим, а мы с тобой пройдем вне сферы огня. В нашей сельской местности при большой грозе дожди постоянно проходят косяками: замочив озимь, они не касаются яровых полей.

Иван Бытин, однако, не принял мудрого совета Павла Шатрова, пожелав друзьям всего лучшего: ему надо было торопиться, чтобы посторонний из обозных не угнал его лошадей, оставленных погибшим Скадником. Он утвердительно подчеркнул, что поход для покорения сердца берлинской потаскухи не удался, и его личное счастье, по всей видимости, лежало у ног калужской чулочницы, оставленной им в Вержболово. Ныне он стремился туда и торопливо пытал Илью Лыкова и Павла Шатрова, на каком перекрестке Инстербургского шоссе поджидать их прибытия на его повозку. Иван Бытин ушел в сферу огня, перенесенного немцами будто бы по команде Павла Шатрова, но и беглый огонь не нарушил планомерности отступления бывшего официанта.

Павел Шатров определил, что время для выхода из окопов наступило, но их движение было приостановлено группой нижних чинов, остававшихся в окопах: признавая за Павлом Шатровым авторитет, они спрашивали — не прикончат ли их наступающие немцы, если они добровольно останутся в плену.

Павел Шатров обладал Соломоновой мудростью и точно определил, что нужно предпринять нижним чинам, остающимся в плену: они обязаны были возлечь в окопах на немецких перинах, ибо лежачего, по утверждению Павла Шатрова, не должны бить не только в его сельской местности, но и в местностях всего цивилизованного мира.

Лично Павел Шатров не имел желания оставаться в плену, и они с Ильей Лыковым начали свой отход по углубленным ходам сообщения: немецкие колонны приближались к русским окопам, и следовать открытым полем было небезопасно, принимая во внимание, что бегущего легко может настигнуть ружейная пуля. Они дошли до леса, вырубленного русскими войсками для сооружения окопов. Площадь эта находилась теперь в сфере влияния беглого артиллерийского огня со стороны немцев. Павел Шатров все же не тяготился артиллерийским огнем, приняв во внимание, что к любому действию можно было применить самое примитивное противодействие.

Немецкие военные историки утверждают, что русское командование Первой армией проявило якобы умелое маневрирование при отводе войск, почему немцы полонили всего восемьдесят тысяч человек и сто пятьдесят орудий, не уничтожив армии в полном составе. На самом же деле Гинденбург, окрыленный победой под Танненбергом, не желая потерять приобретенной славы, ставил более узкие задачи — подгонять отступающих позади, дабы не дать им возможности обосноваться где-либо на территории Восточной Пруссии. Ренненкампф же потерял руководство армией утром двенадцатого сентября, и в продолжение трех суток как командующего, так и его штаб не могли обнаружить ни ставка, ни корпусные командиры. Начальники потеряли части, и только предприимчивость нижних чинов, разрозненно уходивших по сто километров в сутки, спасла армию от полного разгрома. Командиры прибыли в полосу Среднего Немана раньше отступающих нижних чинов, где в продолжение десятка дней и распутывались смешанные остатки частей Первой русской армии. Следовательно, умелое маневрирование при отходе войск принадлежало не генеральскому разуму, а резвости солдатских ног и их гениальному измышлению по части самосохранения.

Павел Шатров, стремясь всецело к отступлению, заметил Илье Лыкову, что и сферу огня можно миновать, если благоразумный отход будет иметь перевес над безумством несообразительного бегства: он пользовался книгами из библиотеки для солдатского чтения не зря, и его выход из сферы артиллерийского огня оказался предрешенным. Книги, коими пользовался он из библиотеки для солдатского чтения, указывали, что всякая артиллерия кладет свои снаряды на поле битвы уступами, тогда как каждый уступ в площади артиллерийского обстреливания равен одной четверти, а не целому. Павел Шатров точно определил, что он в сопровождении своего друга пойдет на то место, где только что разорвался снаряд, и свернет впоследствии в то направление, куда своевременно упадет последующий немецкий «чемодан».

Илья Лыков не возражал, отдавшись на полное попечение своего друга: он полагал, что последний выведет его из опасности для того, чтобы впоследствии он, Илья Лыков, повел его, Павла Шатрова, на иные подвиги.

Немного больше месяца тому назад они шли на фронт простаками, ныне же осознали многое: война, несущая огромные бедствия для народов, многое открывала для познания того, как проникнуть в иной и возможный мир. Они познавали это постепенно, но познавши, осваивали разумом навсегда: пройденное надо было осмыслить, чтобы впоследствии победить. Они проходили поле, обстреливаемое немецкой артиллерией, торопливо, но не могли не заметить, что осколки снарядов догоняли бегущих, а обезглавленное человеческое тело по инерции могло еще сделать несколько шагов. Нижние чины бросали все: скатки и винтовки, разбросанные по жнивью, потеряли свое военное и оборонительное значение.

Спустя час друзья миновали сферу обстреливания, пройдя такое расстояние, которое могли бы осилить за это время верховые при езде галопом. Местность пересекал овраг, где было можно укрыться для пятиминутного отдыха, если сползти по крутому спуску: на подобные подвиги друзья также оказались способными. Овраг был заполнен нижними чинами различных частей, нашедшими тут приют и успокоение: они ожидали подходящего момента, и белый флаг на длинном шесте держали наготове. Мирное пребывание на дне оврага не было все же продолжительным: немецкие снаряды нарушили установившийся покой.

Павел Шатров точно определил, что за отступающими русскими нижними чинами могли поспевать только артиллерийские и броневые части, оторвавшиеся от пехоты.

— Преследовать лучше, чем отступать, — заключил Павел Шатров, и они неохотно покинули места, где хотелось приятно отдохнуть.

Они выбрались на шоссейную дорогу, но там не было места для продвижения вперед: отступающие обозы тянулись бесконечными вереницами в несколько рядов, легкие экипажи стремились обогнать груженые двуколки, пушки прокладывали себе дорогу между тачанок и телег собственной тяжестью. Поломанные повозки закупоривали движение, взмыленные кони наскакивали грудью на обломки.

Павел Шатров и Илья Лыков отыскивали взором повозку Ивана Бытина, однако предприимчивый бывший официант, подождав их на каком-то перекрестке, укатил далеко в сторону, чтобы отступать проселочной дорогой, а не большаком.

Иван Бытин знал, что там, где при отступлении большое движение, не может быть быстроты.

Павел Шатров и Илья Лыков пришли к подобному выводу гораздо позднее, когда на мосту, перекинутом через реку, произошла непредвиденная катастрофа: немецкий снаряд, разорвавшийся посредине моста, окончательно прекратил отступление обоза. Мортирное орудие в момент падения снаряда провалилось в пробоину и повисло на канате, не достигнув поверхности воды. Задняя пара опрокинувшихся коней не удержала передка, но делала отчаянные потуги, чтобы не полететь в пропасть. Передние пары держались, однако общий вес орудия был гораздо тяжелее шести лошадей, вместе взятых.

— Руби постромки! Руби! — кричал бомбардир, бестолково размахивая в пространстве обнаженным тесаком.

Терпеливые кони постепенно опускались на колени, хомуты давили глотки.

— Нас обстреливают справа, будем, Илья, держаться противоположной стороны, — заключил Павел Шатров, отходя от места катастрофы.

Павел Шатров и Илья Лыков перешли речонку в брод, сняв сапоги, но не подсучивая шаровар. Голое поле лежало между лесом, но оно было покойнее для отступления: немецкие части не погонятся за одиночками, когда главные силы отступают по шоссейным дорогам. Утверждение друзей было правильным, если бы не одно обстоятельство, чуть не погубившее их. Дело в том, что в сторону от шоссейных дорог стремились многие нижние чины, погнавшие толк в поспешном отступлении и время от времени сходившиеся в группы для совместного раскуривания табаку. После того, как солнце зашло далеко за полдень, друзья присоединились к одной из многочисленных групп — нет ли там земляков из черноземных сельских местностей. Группа расположилась на кратковременный привал, а какой-то сверхсрочный фельдфебель, желая совершить ратный подвиг, выскочив из леса, прокричал нижним чинам:

— В ружье, мерзавцы!

На противоположной стороне поляны, оказывается, появилась пехота в количестве не больше взвода: фельдфебель предвкушал успех полного поражения врага, и ружейная стрельба с обеих сторон возникла одновременно. Никто не проявлял восторга, но пули ложились близко, рикошетясь о землю: стороны стреляли лениво. Нижние чины не применялись к местности, отстреливаясь на ходу, направляя ружейные дула вверх. К изумлению воинственного фельдфебеля у сражающихся сторон одновременно оказались выкинутыми белые флаги.

— Мир! Замирение! — воскликнул Павел Шатров.

— Урра! Мир!

— Мирррр! Урррааа!

Фельдфебель скрылся в лесу, а у нижних чинов ни у кого не возникало сомнения: если обе враждующие стороны выкидывают белые флаги — значит они доказывают обоюдное желание начать мирные переговоры.

Павел Шатров с Ильей Лыковым не отказали себе в удовольствии присутствовать на первом акте мирного значения: в качестве добровольных делегатов они с тремя нижними чинами направились к тому месту, где столь высокое торжество должно было произойти. Делегация с противоположной стороны также двигалась им навстречу, неся белый флаг, и столкнулись они лоб со лбом на середине поляны: пехотинцы стояли пред спешившимися уланами, рассматривая их белые погоны.

— Очевидно, произошла маленькая ошибка, земляки! — догадался Павел Шатров. — Войсковые отряды думали отдаться друг другу в плен, но оба они принадлежат к русской армии. Жалко, что нет посторонней силы. В нашей сельской местности посторонняя сила вмешивается даже в петушиную драку. Низкий поклон вам, земляки…

Павел Шатров повернулся кругом по всем правилам науки, восторгаясь собственным красноречием: у улан не нашлось никого, чтобы произнести ответное слово.

В дальнейшем Павел Шатров и Илья Лыков продолжали свой путь одиноко, не решаясь больше примыкать к незначительным группам: военный проходимец и в незначительном количестве нижних чинов может отыскать для себя точку опоры. Павел Шатров и Илья Лыков, прошедшие военную службу мирного времени, опасались встречи с офицером, потерявшим свою часть: звание обязывало офицера что-либо возглавлять. Но так именно и случилось, что вечером, под Даркеменом, друзья наткнулись-таки на офицера, прятавшегося в низкорослом кустарнике. Шатров не мог упустить момент, не обследовав этого обстоятельства. Удивление друзей было поистине велико: прятавшийся оказался младшим офицером их же роты, прапорщиком запаса Никитиным.

Опозоренный некогда полковником Толбузиным пред лицом полка прапорщик смутился появлением знакомых ему нижних чинов: убегая с поля артиллерийского обстрела, он бросил свою офицерскую шашку, мешавшую быстроте передвижения. Прапорщик вспомнил, что офицер может потерять скорее голову, чем оружие, и уже принимался безутешно плакать.

Павел Шатров, однако, легко утешил прапорщика: он вызвался украсть для него шашку в городе, когда окончательно уляжется на его улицах надвигающаяся ночь. Прапорщик и изумился, и обрадовался: он никогда не предполагал, что его позор искупится кражей.

Павел Шатров в точности выполнил обещание, сняв шашку вместе с портупеей у младшего фейерверкера, отдыхавшего под забором: по справедливому утверждению Павла Шатрова, нижние чины потерей оружия не тяготятся.

Павел Шатров преподнес прапорщику шашку, и тот отблагодарил его. Но Павел Шатров ответил на это с некоторой фамильярностью, что, мол, незначительное одолжение благодарности не стоит. Однако прапорщик, не повышая тона, тут же заметил, что на благодарность офицера нижний чин должен отвечать иначе. Прапорщик мог бы стать и более строгим, если бы не лелеял надежду, что расторопный нижний чин к утру сможет выкрасть шашку офицерского образца.

Павел Шатров, однако, не обнаружил призванья к совершению нового ратного подвига и, дернув за полу Илью Лыкова, исчез вместе с ним во мраке ночи.

— В нашей сельской местности староста бывает тих до тех пор, пока не наденет государственной медали, — вздохнув, пояснил Павел Шатров.

Повозки ползли по мостовой, скрип колес заглушал иные звуки, и друзья сошли с булыжника на узкие тротуары: там отдыхали нижние чины, уставшие за длинным переходом и желавшие избрать для отдыха крытые помещения. Кони цокали подковами, выбивая из булыжника огневые искры. Павел Шатров утверждал, что на отдых останавливаться преждевременно, так как строптивые немцы за одну ночь могут достигнуть даже его отдаленной сельской местности. Он нарочито преувеличивал опасность, чтобы его друг не обнаружил склонности ко сну. Обозы и артиллерия, конные и пешие одиночки уползали в непроглядную тьму ночи, избрав единственное направление — на Гумбинен, ибо немцы теснили русских с их левого фланга. Зарево пожара охватило город со всех сторон, и оранжевые полосы света падали на тусклую мостовую. Пожар возник произвольно, но одновременно во многих направлениях.

— Надо торопиться, — настаивал Павел Шатров, и друзья ускорили ход.

Легко можно было добыть повозку, однако Павел Шатров предпочитал обходить общее движение стороной, что возможно было только при верховой езде или пешком. При поспешности отхода армии можно было бы достать все, чтобы навсегда разбогатеть, но каждый стремился прежде всего унести себя. Сквозь оконные стекла небольшого домика проникал тусклый свет теплившихся свеч, и друзья остановились у палисадника дома, дабы осмотреться. Домик оказался набитым до отказа офицерами разных частей, совершавшими походную трапезу. Перед домом вестовые и ординарцы держали наготове лошадей. Ординарец, стоявший на отшибе и державший трех коней в поводу, попросил Павла Шатрова и Илью Лыкова оказать небольшую услугу: ему нужно было отлучиться на несколько минут. Два коня принадлежали начальнику пехотной дивизии и начальнику его штаба, третий же находился в полном пользовании ординарца. Доверчивый ординарец не лишился своего коня, а генералы, по мнению Павла Шатрова, могли следовать пешком. Кони зацокали подковами по мостовой, а Павел Шатров прокричал в пространство ночи, в подражание восклицаниям Ивана Бытина:

— Освободите дорогу на Берлин: нижние чины едут!

Иван Бытин, в свою очередь, думал о друзьях, подкармливая своих коней в Гумбинене, на площади перед ратушей. Он обогнал их больше чем на двадцать километров и осуждал себя, что не вернулся, чтобы подобрать их к себе в повозку. Поступок Тараса Бульбы был, по мнению Ивана Бытина, куда благороднее: старый вояка вернулся подобрать люльку, тогда как он, Иван Бытин, скорей мог бы отыскать друзей на обширном пространстве, чем Бульба люльку в густоте бурьяна.

Правда, он, Иван Бытин, мог бы вернуться назад, если бы немцы не отняли той территории у русских, где он расстался с друзьями. К тому же у него была иная забота — прибыть в Вержболово к означенному часу на то место, куда повседневно обязывалась наведываться калужская красавица. Иван Бытин имел все возможности ее обрадовать, а в тайных намерениях предполагал отбыть на имевшихся у него конях в тихую Калугу, если строптивый Берлин ему не поддался. До Вержболово оставалось тридцать километров, а за минувший день он осилил свыше семидесяти. Он кормил коней до отвала, подсыпая в торбы ячмень и пшеницу: пространство, отделявшее его от калужской красотки, он предполагал осилить в три часа, если шоссейная дорога не будет загромождена. Тронуться в путь он решил перед рассветом, когда, по его мнению, засыпают и люди, и кони.

Иван Бытин прилег в повозке, не снимая с коней торб и не ослабляя вожжей, прикрепленных к поясу: чтобы не доверяться случайным обстоятельствам, он чутко спал. Иван Бытин, действительно, прибыл в Вержболово к намеченному им часу, и у него оставался еще срок для приготовления к встрече. К условленному месту ежедневно приходила не только чулочница Павлина, но и остальные калужские приятельницы: они много совершали прелюбодеяний, но любимых все же держали в сердце. К изумлению девиц, Иван Бытин предстал перед ними во всем блеске штатского франта: при манжетах и в воротничке, в смокинге и цилиндре. Лайковые перчатки плотно обтягивали его продолговатые пальцы, а бриолин настраивал усы в тонкие кольца.

Павлина сияла от счастья, что ее любимый покинул Берлин ради встречи с ней, но не решалась обвить руками его шею, столь хорош был наряд. У Ивана Бытина, однако, было много вещей для нее лично и для ее подруг.

Впоследствии Иван Бытин с двумя девицами совершил поездку на повозке от Вержболово до Калуги под фамилией именитых беженцев, и никто нигде не потребовал у них настоящего вида на жительство: счастливая Павлина и ее подруга Тоня были одеты в шелк и бархат, а встречавшиеся по пути урядники уступали им дорогу. Павлина и Тоня возвращались домой радостные и удовлетворенные: война не прельщала больше их взоров, а далекая родина казалась лучшей колыбелью. Портниха же Ирина, под именем нижнего чина Карпия Арбузова, не пожелала отбыть на родину: она узнала, что в тихой Калуге ничего для нее привлекательного не лежало. Она стремилась распознать многое, чтобы осмыслить все: события толкали ее вперед через страх и лишения, а к чему — ей было еще не ясно. Иван Бытин снабдил ее винтовкой и подсумками, патронташем и вещевым мешком; он, стремившийся в столицу немцев, после поражения армии потерял к войне жгучий интерес, утвердив за собой право на бродяжничество и дезертирство. Портниха Ирина не владела оружием в совершенстве, но имела желание испытать свои силы в боевом действии: через войну она хотела познать нечто лучшее, чем Калуга, а что лучшее лежало где-то за далекими пределами войны, она предчувствовала.

Иван Бытин, перед отбытием из Вержболово, утверждал, что калужская портниха может дождаться Павла Шатрова, если будет стоять у полосатого пограничного столба. Перспектива улыбалась Ирине, но ожидание ее в тот день оказалось напрасным: Павел Шатров и Илья Лыков проследовали у пограничного столба только утром четырнадцатого сентября, запоздав в пути почти на сутки. В какой-то деревушке они у забора расположились на покой, но когда проснулись, то у них уже не было коней.

Друзья похитили тогда у команды связи два велосипеда, но на велосипедах после шести часов учения ездить не смогли. Пространство в сорок пять километров они одолели пешим ходом по усовершенствованному немецкому шоссе: мелкий осенний дождичек и липкая грязь приветствовали их появление на российской территории. Они прошли на железнодорожную станцию, пробиваясь сквозь толпу. Под навесом, на ящике восседал понурый капитан Потапов, начальник по хозяйственной части двести двадцать шестого пехотного Землянского полка. Капитан сожалел, почему он не приобрел многое для себя лично, ибо в обозе второго разряда, полоненном немцами, в денежном ящике хранились средства полковых ассигнований.

Порыв патриотизма явно оказался неуместным, и капитан решил держаться в дальнейшем уже иной тактики: красть все, что может случайно достаться немцам.

Лозунг великого казнокрадства, правда, возник не у одного капитана, но автором лозунга он мог считаться вполне. Все железнодорожные пути были загружены длинными составами поездов, паровозы подавали гудки, не уступая один другому линии, распорядков не было, но бегство совершалось. Друзья увидели полковника Толбузина, своего командира полка, свирепо отпускавшего пощечины нижним чинам всех частей, оставившим свои винтовки на поле брани: видевший сучок в чужом глазу, не ощущал бревна в собственном.

Павел Шатров и Илья Лыков имели оружие, но встреча с полковником не была для них желательной: во время бегства армии они постоянно держались тактики отдаления. Командир полка, к их удовольствию, вскочил на козырек паровозного тендера готового к отправке поезда и окидывал толпы нижних чинов орлиным взором, будучи сам мокрой курицей. По бороде полковника Толбузина стекали дождевые капли, падавшие на полы серой армейской шинели.

— Сядьте, господин полковник, поезд трогается, — предложил ему из окна поручик, выполнявший должность машиниста. Полковник поджал полы шинели и, не расчистив места от угольной пыли, уселся на край открытой площадки. Поезд отбывал медленно, ибо ему преграждал дорогу всякий, кто желал ехать: нижние чины заполняли все крыши и подножки. Тысячи глоток вопили проклятия, со стороны немцев возникала артиллерийская стрельба, и снаряды где-то близко разрывались. Движение нарастало волной, исчезали головы, возникали плечи, папахи колыхались в волнах человеческих голов, как в бурю баканы на фарватерах судоходных рек. Илья Лыков заметил знакомую фигуру в форме младшего нестроевого и подпрыгнул от радости.

— Стык! Товарищ Стык!

Младший нестроевой являлся именно тем, кого называл Илья Лыков, но у него была другая фамилия. Поэтому младший нестроевой хотя и слышал, что звали именно его, но не мог нарушить правил конспирации, о которых Илья Лыков ничего не знал. Но радость Ильи Лыкова все же не омрачилась: оказалось, что и в огромном перемещении людей можно встретить нужного человека.

— На войну, Илья, мы с тобой пришли простаками, — вздохнув, заметил Павел Шатров.

Они продолжали свой путь по шоссе Вержболово — Волковышки; мелкий дождик пронизывал плотные шинели, а липкая грязь приставала к подошвам. Былая российская грязь засасывала все движущееся, кроме нижних чинов, следовавших пешком. У друзей естественно возникал вопрос: одолеет ли российскую грязь немецкая техника?.. Автор опускает поставленный вопрос, ибо одолевать российскую грязь пришлось его героям, одолевшим не только четыре года империалистической войны.

Автор предполагает встретиться с героями на протяжении и того, и иного времени, если обстоятельства сему поспособствуют.

Ноябрь 1932 г. — февраль 1934 г. Москва

Причины происхождения туманностей Любительское исследование беспокойного человека

Екатерине Семеновне Жарковой

РОДОСЛОВНАЯ БРИЧКИНЫХ

Дело было-то во Россеюшке,

Да во дурацкой нашей стороне.

Ив. Жамкин — забытый поэт

По метрическим записям турчаниновской церкви (переданным ныне сельсовету) родословная Бричкиных шла по восходящей линии: на протяжении больше четырехсот лет и имеет свое историческое начало.

Будто бы Иван Грозный проездом под Казань на битву с татарами, совершив самолично богослужение в турчаниновской церкви, убоялся отбывать в дальнейший путь в царской колымаге (не подпилили ли осей верные слуги) — потребовав простую телегу.

Дальнему предку нынешних потомков якобы и посчастливилось, впряженным в собственный рыдван, предстать пред светлые очи царя. Царь, уважавший покорность, взамен рыдвана приказал выдать мужику колымагу из-под самого знатного вельможи. Стремянной царя, которому было поручено выполнить царскую волю, предварительно высек предка розгами, — чтобы и впредь имел уважение к власти, — в даре же царском не отказал.

Приходский дьячок посчитал нужным занести сей исторический факт на бумагу, в родословные метрики. Но, плохо умея изъясняться письменно и не найдя точного начертания слова «колымага», дьячок изобразил сей предмет фигурально, под титлами.

Позднейший турчаниновский причт, пересоставляя метрики для ревизских сказок, обнаружил фигуральное предначертание дьячка и, не разобравшись в титлах, присвоил колымаге новое название: «бричка». Отсюда, как от опорной точки, и исходит родословная Бричкиных.

Село Турчаниново, в своем наименовании и причислении к населенным пунктам, имеет позднейшее начало: некий княжич, володевший той вотчиной, по младости и слабоумию забавлялся дудками-турчалками, а поставщиками тех дудок были вотчинные люди — предки Бричкиных.

Почти каждый из предков в родословной оставил неизгладимый след: Стратон Бричкин, современник слабоумного княжича, пребывая у последнего в должности скалозуба, съедал за раз двух индеек и выпивал бочонок квасу, чем и забавлял княжича. Сам княжич, по дробности роста и кволости груди, съедал всего лишь пупочек индейки. Княжич благоволил к Стратону, вознаграждая его за утехи. Сын Стратона Евлампий — современник отечественной войны, — унаследовав от отца прожорливость, но не имея возможности питаться индейками, съедал за присед меру картошки, непомерно пучившей живот. После еды он ложился на спину, предоставляя право каждому за два алтына ударять молотком по пузу. Молоток отпрыгивал, как от резины, а Евлампий сопел и отдувался. Только один раз отпрыск княжича ударил Евлампия за рубль ассигнациями, потрафил повыше пупа, ближе к сердцу, — Евлампий закашлял кровью и зачах.

Внук Евлампия, Парфен, не унаследовал дедовской тучности, был сухощав и костляв и съедал обычную норму пищи. Но он имел другое свойство, обеспечивающее посмертную память. Он бился об заклад с позднейшим потомком княжича и выпросил у последнего лошадь, сорокакратно, без перебоя испустил громогласно дурной дух. Парфен желал биться об заклад вторично, но потомок княжича, пожалев вторую кобылу, пари отклонил, хотя и имел к этому большой интерес.

Род Бричкиных множился и разветвлялся, но имел, подобно тысячелетнему древу, прочный корень: листья осыпались, сучья ломались, а корень вростал в почву, питаясь подпочвенной влагой.

Старинная усадьба Бричкиных и являлась площадью для разветвления родовых корней.

По воле предков усадьба передавалась более надежным потомкам, поддерживающим родовые традиции. Потомков же, менее склонных к поддержанию родовой традиции, осуждали на семейных советах, наделяли маломерным паем и выдворяли за черту отчуждения.

Сложившийся благонравный уклад быта способствовал прочности рода, как и прочности материального благосостояния: в хозяйстве отдушины не было, и потомки предков хотя и не употребляли повседневно жирных харчей, однако ели хлеба вдосталь.

Дубовая изба на усадьбе Бричкиных, простоявшая более трехсот лет, имеет также свою историю: в избе родилось свыше тысячи душ, и многие сотни людей, отходящие навеки вечные в несуществующий мир, лежали в ее переднем углу.

Триста лет изба отеплялась по-курному, пока один из Бричкиных, вышеупомянутый Парфен, предполагая, что сруб уже не имеет прочности, решил сделать капитальный ремонт, а заодно вывести за крышу трубу. Сруб же не потребовал ремонта: бревна, прокоптившиеся дымом, не поддались не только гниению, но и топору плотника.

Ремонт, затеянный Парфеном, не принес хозяйству существенного ущерба, а, наоборот, — из него была извлечена выгода, окупившая с лихвой плотника и печника. Под углами избы были найдены четыре медных монеты — неизвестных достоинств, но громадных размеров. Монеты купил какой-то заезжий горожанин. За каждуюмонету горожанин заплатил по золотой монете пятирублевого достоинства, а плотник с печником сообща взяли всего семь рублей сорок копеек.

Через двадцать лет, когда Парфену уже перевалило за девяносто — изба горела. Причем сгорела соломенная крыша да стропила, а бревна только слегка обуглились; оказывается, и огонь не изничтожил прочной бричкинской древесины. Страховка, полученная Парфеном, покрыла полностью убытки, причиненные пожаром, и даже принесла некий прибыток: на остатки денежных средств купили бычка, оплодотворившего в ту же зиму десяток чужих коров. За каждый припуск было получено натурой по мере ржи да по живой курице…

Рожью всю зиму кормили скот, а куры весной вывели сто тридцать цыплят, — восполняя хозяйственный уровень.

Парфен умер на сто третьем году отроду. За десять годов до смерти Парфен сколотил себе гроб из прочных досок и привесил его к потолку. В гроб были положены сорок два пятака со строгим расчетом посмертного расходования: двумя пятаками закрыть старческие глаза, а сорок пятаков — на сорок просфор при сорокоустных бдениях.

За полчаса до смерти Парфен полез на потолок, чтобы взглянуть, прочен ли по-прежнему гроб, и проверить целость пятаков. К великому горю, тридцать девять пятаков показались ему маломерными, а натуральными только три. Предполагая, что пятаки усохли, как дар, неприемлемый господом богом, Парфен спустился с потолка и, рассказав обо всем старухе-жене, умер без покаяния. Три дня все семейство пребывало в посте и молитве, дабы скорбящая душа Парфена покинула навеки вечные грешные телеса.

Больше других трепетал десятилетний Егор — правнук Парфена: он ждал ниспослания божьей кары, так как прадедовские пятаки были снесены им к лавочнику Митричу на подсолнухи. Взамен пятаков Егор клал в гроб по две копейки, получаемые сдачи с пятаков. С испугу он заболел, однако родные не поведали его тайны…

ЧЕТКАЯ ЛИНИЯ

Непостижима разумению моему душа мужицкая: много тайников и извилин в глубине ее.

П. Анцышкин — мыслитель конца XIX века

На площади трех вокзалов, опутанной паутиной проволок и линиями змеевитых трамвайных путей, стоял мужик, занявший просторное место на одной из платформ, где останавливаются трамваи.

Одна немаловажная причина потревожила мужика, когда еще он только что вышел из жесткого вагона дальнего следования: подошвы его сапог, в прошлом имевшие назначение следовать грунтовыми дорогами, коснувшись асфальта, казалось, потеряли свою прочность. И еще он разглядел: его сапоги, для сдобности намазанные густым слоем дегтя, померкли перед блеском маломерных башмаков, сшитых из хрупкой кожи. В маломерные башмаки были обуты горожане, ожидавшие, как и он, трамвая. Но маломерность башмаков горожан рассеяла его сомнение: сапоги снова показались прочными, и на асфальт он наступил твердой поступью своих подошв.

Мужик степенно разгладил густую, рыжую, слегка посеребренную сединой бороду, представляя ее горожанам на обозрение. Он был заметно обеспокоен тем, что торопившиеся куда-то горожане не уделяют должного внимания ни его бороде, ни его могучему росту и тучному телосложению.

Окинув хитрым взором торопившихся горожан, он улыбнулся мужицкой усмешкой, придавая усмешке многозначительный ехидный смысл. Затем он внятно, ровным, слегка басистым голосом стал произносить в порядке очереди номера проходящих вагонов, прокричав первоотходящему вагону — «раз», второму — «два», чем желал обратить на себя внимание. Но горожане по-прежнему продолжали оставаться равнодушными и к нему самому, и к его выкрикам, сливавшимся со свистом и визгом трамвайных проводов. Лишь на выкрике «четырнадцать» на мужика обратила внимание словоохотливая продавщица папирос, стоявшая позади него со своим лотком. Она толкнула мужика в спину и спросила о причине его выкриков.

— Не знаешь нешто? — оборвал он ее злобно и грубо. — Мне трамвай двадцать первый нужен, вот я и отсчитываю.

В трамвае рядом с ним сидел прилично одетый горожанин. Мужик всячески старался вызвать его на беседу, но горожанин, отвернув голову, упорно молчал, — а быть может, и не понимал, к кому относятся слова мужика. Мужик легонько наступил горожанину на ногу подошвой сапога. Горожанин вздрогнул и, вежливо извинившись, встал, направляясь к выходу. Обидевшись на горожанина за его невнимание, мужик стал расспрашивать подошедшего кондуктора, выведывая цифры годовой доходности трамвая. Но беседа была слишком короткой: кондуктор на очередной остановке отошел к двери и прокричал:

— Возьмите билеты!

Несколько огорченный поступком кондуктора, — не сделавшего полного отчета о доходности трамвая, — мужик наметил четкую линию — ехать до тех пор, пока трамвай не дойдет до конца. Там он решил поведать кондуктору о целях своего прибытия в столицу, а заодно — высказаться о простолюдинах, хотя и не знающих месторасположения столицы, однако обладающих разумом общегосударственного масштаба.

На железной дороге он всегда брал билет на три-четыре станции ближе той станции, на которой ему нужно было сходить. Получив билет, он забирался на верхнюю полку и притворялся спящим. Если его будил проводник, когда билет уже кончился, то он начинал обвинять проводника в том, что тот не разбудил его вовремя. Таким образом он всегда экономил на цене билета и даже был в некоей претензии к железной дороге. Сейчас, правда, у него был другой расчет: ему надо было обратить внимание горожан на то, что, несмотря на его мужицкий вид, он едет управлять делами большой государственной важности.

Но трамвайный кондуктор оказался внимательнее железнодорожного проводника: он не предоставил возможности мужику осуществить намеченную им четкую линию.

— Ильинские ворота! — крикнул он. — Кто имел билеты до центра кончились! Вам, гражданин, выходить надо! — обратился он непосредственно к мужику.

Мужик, только что вышедший из трамвая нумер двадцать первый, и был правнук Парфена — Егор Петрович Бричкин, — некогда выкравший из прадедовского гроба тридцать девять пятаков. Время смерти прадеда отделено тридцатью тремя годами, и понятно, почему нам вначале трудно было признать в мужике юного и робкого Егора Бричкина, проживавшего все это время в Турчаниновке на той же бричкинской родовой усадьбе.

Внешний вид усадьбы неким образом изменился за минувшие тридцать три года: на месте прежней долговечной дубовой избы — сложена «каменка», крытая железом, а родовая изба, снесенная под гору и сложенная на глину, служит одновременно двум целям: по субботам выполняет обязанность бани, а в прочие зимние дни бывает убежищем для мелкого скота и яйценосной птицы.

«Каменку» сложил Егор Петрович, прибывши с военной службы, где, будучи в денщиках, каким-то образом прикопил двести рублей чистоганом. Из последующего бричкинского рода Егор Петрович является яркой фигурой, достойной исторической отметки в родословных метриках: напугавшись смерти прадеда — не покарает ли его бог — он тайно дал перед богом обет научиться чтению псалтыря, чтобы замолить грехи прадеда, а также и свои. Но так как в селе не было школы, то грамоту Егор Петрович постиг у приходского дьячка Лукича — известного пьяницы и любителя петушиной драки. За обучение грамоте Егор Петрович пообещал дьячку лучшего петуха-драчуна. Дьячок, обрадованный посулом, приступил к обучению в спешном порядке. За неимением бумаги и грифельной доски дьячок писал буквы пальцем на пыльной дороге и заставлял то же делать Егора Петровича. Суточная норма букв, кои должен был познать Егор Петрович, равнялась восьми. Таким образом он почти в четыре дня усвоил весь алфавит. Затем произошел непосредственный переход на часослов — единственную книгу из библиотеки дьячка. Дьячок торопился, чтобы поскорее получить петуха-драчуна, а Егор Петрович — чтобы к концу прадедовского сорокоуста самолично читать псалтырь.

Дьячок поторопился с обучением к невыгоде для себя: к прадедовскому сорокоусту псалтырь читал Егор Петрович, чем лишил дьячка рублевого заработка, а впредь — монопольного чтения по покойникам. Во-вторых, мать Егора, весьма практичная женщина, отказала дьячку в петухе-драчуне. По поводу отказа последовало весьма разумное объяснение: петух, дескать, птица божья, а петушиная драка — вожделение сатаны. Дьячок согласился и ответил:

— Постыдно лицу духовному тешить прихоти сатаны.

И мать Егора Петровича налила для дьячка чайный стакан водки в счет устного поминовения Парфена, чем расчет за обучение Егора Петровича и был закончен.

До десятилетнего возраста Егор Петрович был скромным парнем и уже читал псалтырь по двадцати двум покойникам, получив за чтение в общем итоге девятнадцать рублей сорок копеек деньгами и сто пять аршин холста.

В десять лет Егора Петровича попутал бес, и он стал курить, не принося, правда, существенного материального ущерба: летом он курил сухой конский помет, набивая им трубку, сделанную им же самим из сырой картофелины, а зимой завертывал цигарки из бумаги, набивая их посконными хлопками. Мать, узнавшая о поступках сына примерно через год, узрела в них непомерное грехопадение и урезонила сына добрыми словами. Егор Петрович кротко выслушал материнское нравоучение и поверил, что за такие поступки боженька, действительно, может отрезать ушко и сей телесный лоскут употребить для наложения латки на узкую щель заднего прохода. С того дня он перестал курить, не ощущая в этом большой потребности.

До женитьбы, последовавшей на девятнадцатом году отроду, в жизни Егора Петровича существенных перемен не наблюдалось: он почти безотлучно жил в деревне — не считая выездов на базар, в ближайший город — работал по домашности, как и подобает работать потомку достойных предков.

Женитьба Егора Петровича не принесла хозяйству существенного разорения: в жены он взял Прасковью, дочь богача Тараса, девицу, имевшую некий физический покор — немного картавила, — однако этот малый покор искупался избытком привезенного ею в дом Бричкиных добра: по выражению турчаниновских баб, людей весьма словоохотливых, в сундуках Прасковьи «дна черт не достанет крючком». Кроме того, Тарас в приданое дочери пожаловал три овцы и подтелка, чем заметным образом пополнил бричкинский середняцкий по тому времени двор.

Со дня женитьбы в жизни Егора наступила резкая перемена: он с каждым месяцем делался крепче телосложением и проявлял некую веселость нрава. Завершился и окреп его голос — густой бас. По праздничным дням он в церкви читал апостола, и своды церкви дрожали от его мощного голоса.

Только теперь Егор Петрович понял, к чему со времени женитьбы направлены его стремления, если эти стремления надо определить краткими словами. Слова эти вычитал он несколько дней тому назад в газете, и назывались они — «четкая линия».

Правда, «линии» этой он умственно ощутить не мог, ибо она не представлялась ему какой-то протянутой ниточкой, однако эта линия чувствовалась. «Четкая линия», имевшая много извилин, в сущности, сводилась к одному: он старался подчеркнуть, что он есть — Егор Петрович Бричкин, и каждый должен был знать это и четко отделять его от других. Этого Егор Петрович достигал с большим успехом.

Будучи на действительной военной службе, он попал в денщики к ротному офицеру. Эта должность не угнетала его, а наоборот — радовала. Жена офицера, будучи доброй женщиной, занялась с Егором Петровичем грамотой, что он превзошел, в год научившись писать письма на родину. Навещая знакомых солдат в казармах, он чувствовал свое превосходство и внешнее отличие от них: он носил фуражку с козырьком (подаренную за изношенностью офицером), которая говорила о его нестроевом разряде, строевые солдаты носили фуражки без козырька. Сапоги его были всегда ярко начищены, ибо офицер держал ваксу высокого качества. Дружбу он водил с теми солдатами, у коих был в доме достаток, к бедным же относился снисходительно. Довольствуясь продуктами питания с офицерского стола, он, по совету офицерской жены, получая провиантные деньги из роты по три рубля шестьдесят копеек в месяц, откладывал их на сберегательную книжку, и за два с половиной года пребывания в денщиках на книжке накопилось сто восемь рублей да процентов к ним девять рублей двадцать четыре копейки.

Проникнув вниманием к наставлениям офицерской жены и благодарностью за обучение грамоте, Егор Петрович, ведая покупками, ходил на рынок, выгадывая от покупок на недовесках по гривеннику в день. Гривенники он откладывал, а в конце месяца обменивал их на бумажные трешницы, зашивая бумажки в пояс брюк, скопив, таким образом, к концу службы еще сотню рублей.

Если Егор Петрович преуспевал в скоплении денежных средств, то, к великому сожалению, не имел успеха у Зиночки — горничной офицерской жены. Черноглазая, бойкая Зина, обряженная куклой, от прикосновения его руки ершилась, как кошка, и фыркала.

— А ты расшей штаны, тогда будем разговаривать, — говорила Зина и убегала.

Эти слова удержали Егора от соблазна к городским женщинам, и, нередко думая о самой офицерской жене, он остался верен собственной супруге.

Прекращая на сем солдатское жизнеописание Егора Петровича, мы предполагаем вернуться к описанию его гражданского деяния в последующих главах.

Сейчас оставляем Егора Петровича Бричкина у Ильинских ворот, справляющимся уже у сотого человека о местонахождении центрального учреждения, нужного ему.

ПЛАНОМЕРНОЕ УСЛОЖНЕНИЕ

И был человек дерзновенен в помыслах своих. Да не отлучи его, владыко, священнодействовать: богобоязненого и кротостью внемлет он велению твоему.

Из записок иерея Сивцева

Центральное управление по рационализации маломощных хозяйств и по распределению предметов массового потребления, а сокращенно «Центроколмасс», разместилось, со своими многочисленными отделами, за Китайгородской стеной. Центроколмассовский дом имел пять этажей и легко поглощал две тысячи служилых людей. Третий этаж был целиком занят многолюдным отделом рационализации, имевшим в своей структуре шесть самостоятельных подотделов. Как-то: подотдел по учету учета учетных форм; по систематизации местных систем; по выработке деловых бумаг; по составлению форм местного значения; по рационализации рационализаторских сил и подотдел рационализаторской подготовки рационализаторов. Подотделы были разбиты на сорок две секции.

С появлением отдела рационализации в учреждении пошли споры; который из отделов является главенствующим. На главенствующую роль в учреждении претендовали два отдела: организационный, связавшийся с местами нитью нервов, и отдел рационализации — стремившийся придать всей периферии равномерное биение пульса. Рационализаторы могли бы признать орготдел сердцем учреждения, если бы сам отдел рационализации был признан учрежденским мозгом. Но беда оказалась в том, что на сие почетное звание вполне законно претендовал президиум правления «Центроколмасса». Воспользовавшись этим спором, молчавший доселе торговый отдел тоже стал претендовать на роль главенствующего отдела. Торговый отдел резонно доказывал, что средства для пропитания отделов добывает он, распределяя их по отделам так, как сердце добываемую кровь по артериям. В спор не вникал лишь плановый отдел: там сидели скромные люди, составлявшие планы на двадцать пять лет вперед затем, чтобы, потрудившись один раз, можно было отдыхать целую четверть века.

Трения между отделами прекратились по независящим обстоятельствам: в «Центроколмасс» прибыла комиссия рабоче-крестьянской инспекции в составе двадцати человек, под председательством товарища Крученых. Крученых пользовался дурной славой жестокого сократителя штатов, — потому-то так и затрепетал и засуетился центроколмассовский служилый народ.

Сто пятнадцать инструкторов орготдела, чтобы оправдать свое служебное назначение, срочно составляли отчет «о методах работы на периферии и о значении низовой сети и срединного связывающего звена». Общий доклад предполагалось написать на тысяче девятьсот печатных на машинке страницах увеличенного формата бумаги.

Отдел рационализации подошел к составлению отчета спрохвала и по-разумному: он написал доклад всего на ста двадцати страницах с приложением девяноста семи схем.

Доклад трактовал о том, что рационализация будет проведена полностью лишь тогда, когда в отделе будет сто пять секций — вместо существующих сорока двух.

Стенная газета «Центроколмассовец» в оценке работы комиссии придерживалась средней линии: она только информировала об этой работе, а не высказывалась принципиально. Секретарь орготдела Петр Иванович Шамшин писал статьи под общей рубрикой «Поможем комиссии». В статьях рекомендовалось служащим помогать комиссии, но и самой комиссии советовалось разбираться пунктуально, чтобы не вызвать несвоевременного сокращения штатов. Однако статьи Шамшина не приносили успокоения, и служилый народ передавал друг другу весьма не утешительные сведения: будто бы произойдет сокращение на тридцать процентов. Поэтому Петр Иванович, из предосторожности на всякий случай, написал очередную статью под сомневающимся заголовком: «Нужен ли подотдел по учету учета учетных форм?»

Статья, правда, приводила доводы и за и против в равномерной пропорции, однако Петр Иванович счел нужным на этот раз подписаться псевдонимом: «Курий глаз».

Рационализаторы, прочитав заметку, потребовали точной расшифровки псевдонима и, несмотря на то, что редколлегия разъяснила, что статья «Курьего глаза» была помещена в дискуссионном порядке, прислали ответную статью — с конкретным заголовком: «Подотдел учета местного опыта при орготделе — не нужен».

Таким образом между отделами началась перебранка, а товарищ Крученых, изучая накопившийся материал, брал все факты на особую заметку, пользуясь еще и устной информацией секретаря ячейки.

Рабоче-крестьянская инспекция прислала в «Центроколмасс» комиссию вне плановости по следующим обстоятельствам: около года тому назад правление «Центроколмасса» предприняло меры обследовательного порядка, чтобы выявить лицо низовых звеньев и всесторонне освидетельствовать состояние товаропроводящих каналов.

Сто двадцать четыре инструктора выехали одновременно на места, неся свой центральный опыт во все концы советской страны. Инструктора распределились по группам — в три-четыре человека — в зависимости от объективных условий данного района и практических познаний того или иного инструктора.

Газеты посвятили обследованию ряд статей и заметок, называя предпринятые мероприятия благим начинанием. Свыше трех месяцев работали инструктора на местах и привезли в столицу груды бумаг, разработка которых потребовала еще около полугода. К концу хозяйственного года все доклады удалось обобщить и сделать соответствующие выводы.

Оказалось, что развитие работы на периферии в общем и целом происходит успешно, однако имелись и недочеты, своевременно предусмотренные общими тезисами. Из общего доклада выяснилось, что местные работники в своем культурном росте отстают от организационного роста и торгового развития центра.

Например, отчетные формы, разработанные отделом рационализации, заключавшие в себе до трехсот вопросов, не поддались умозрению местных работников: по случаю малокультурности местные работники не могли дать ответов на все вопросы отчетной формы.

Второй пример: оказалось, что книги, издаваемые «Центроколмассом», которыми были заполнены полки девяноста обследованных библиотек низовых звеньев, лежали там в неразрезанном виде, хотя давность издания некоторых книг равнялась восьми годам.

И так было последовательно доказано, что в общем и целом руководство центра было надлежащее, а работники мест — малокультурные.

Все же, несмотря на малокультурность работников низовых звеньев, было решено экстренным порядком вызвать в центр работников мест, дабы приблизить аппарат центра к массам. По сему случаю Егор Петрович Бричкин и прибыл во столицу.

Инструкторское заключение по докладу попало в рабоче-крестьянскую инспекцию, которая и решила во внеплановом порядке командировать в «Центроколмасс» комиссию под председательством Авенира Евстигнеевича Крученых.

Комиссия углубилась в изучение архивных документов, предполагая провести всю работу в течение ближайших трех месяцев.

Особенно тормошила комиссия инструкторов, раскопавших на местах в библиотеках неразрезанные книги и незаполненные формы в триста вопросов.

Заведующий орготделом Родион Степанович Бурдаков был чрезвычайно обеспокоен этим неприятным обстоятельством.

— Сопляки, — говорил он по адресу этих инструкторов. — Не могли в докладе надлежащей установки взять. В установке — вся суть: выставил два-три пункта принципиальной установки, а тогда и крой что попало… Хоть столпотворение вавилонское описывай…

Вместе с инструкторами, не выявившими в докладах принципиальной установки, был удручен и Петр Иванович Шамшин. Статья, помещенная в стенгазете за подписью «Курий глаз», все же могла повлиять на ход событий и послужить причиной сокращения самого автора. Поэтому на собрании ответственных работников он выступил с ярой речью в защиту рационализации и одобрял в целом всю работу отдела рационализации — как явного фактора, оправдавшего право на свое существование. А встретив члена правления, на коего возложено было принципиальное руководство отделом рационализации (только принципиальное руководство, заведующий существует особо), он заговорил о полезности рационализации, явно намекая, что в этом деле он был бы небесполезным человеком.

Егора Петровича Бричкина Петр Иванович встретил радушно, отведя для его непосредственной работы специальный стол в одной из мало уплотненных комнат: там сидел всего один человек. Па стол Бричкина была положена кипа бумаг, в которых он должен был разобраться для ориентировки в дальнейшей работе…

ЦЕЛЕВАЯ УСТАНОВКА

Бюрократия имеет заслуги перед революцией: она склеила расползающиеся части народа, прошила их твердой волей к однообразному пониманию усложненных вещей.

Ив. Шмаков. «Записки государственного человека»

Три недели имел Егор Петрович для ознакомления с бумагами большой важности, перечитывая каждый циркуляр от первого пункта до последнего параграфа. Вначале само слово «циркуляр» раздражало Егора Петровича чужеземным наименованием — а затем, научившись правильному произношению — не понимая точного значения этого слова, он проникся к нему уважением.

Бумаги он читал по порядку и, чтобы перевернуть лист, предварительно лизал языком указательный палец, оставляя на бумаге крупные следы.

Загибавшиеся углы листов старательно выпрямлял, а следы пальца вытирал рукавом пиджака.

Он перечитал по нескольку раз циркулярные распоряжения «о реорганизации товаропроводящих каналов», «о завозе на периферию кенафа^[5] и отгрузке клещевины», о полезности разведения на местах «донника»; просмотрел «инструкцию для руководства низовой работой» и нашел, что бумаги составлены бойко.

— Лихо строчат, сукины дети! — засвидетельствовал он вслух.

Егора Петровича мало обеспокоило то обстоятельство, что он не понимал бумаг государственной важности, хотя и перечитывал их по нескольку раз.

Обстановка учреждения придавила его мужицкую обособленность: служилый люд давно ко всему притерпелся и, проникнутый покорностью, благоволил к воле начальника, независимо от его социального положения и внешнего вида. Видоизменение внешнего вида начальника не нарушает установившегося чинопочитания: на начальника устремляются взоры даже в бане, где все люди в костюмах первородного человека. И там начальник отделим от всех.

Но Егор Петрович не был начальником, хотя и не состоял в подчинении: он имел назначение стать связующим звеном между центром и местами. Потому-то и уяснил он, что его внешнее видоизменение было бы вредным: если внешность его и была несколько придавлена обстановкой учреждения, все же она представляла особый вид и была замечаемой. Именно этой целевой установки и придерживался Егор Петрович. Он сидел над циркулярами, и ему, как и гоголевскому Петрушке, нравился процесс чтения, а не суть читаемого. Содержание циркуляров было туманно не только для него, но зачастую и для самих авторов. Что бумаги вообще туманны по своему содержанию, — это Егор Петрович постиг в первый же день и одобрил. Как и каждый мужик, он любил нечто туманное и неясное.

«В ясную погоду не заплутаешься, — думал он. — А мы, мужики, ой, какой блудливый народ!»

По истечении трех недель Егор Петрович спросил Петра Ивановича о своей дальнейшей работе. Озадаченный Петр Иванович открыл от удивления рот.

— Да ведь вы уже работаете! — воскликнул он.

Егор Петрович ответил, что все бумаги им перечитаны и, нужно думать, курс ознакомления с работой превзойден. Петр Иванович кивнул головой и, исчезнув из кабинета, незамедлительно вернулся обратно с тремя завязанными папками, туго набитыми бумагами.

— Очередные распоряжения, Егор Петрович. В строгом хронологическом и систематическом порядке. Читайте, пожалуйста. Я сейчас же прикажу, чтобы все бумаги поступали к вам по мере их выпуска…

Распоряжение Петра Ивановича не замедлило осуществиться: на другой же день в комнату Егора Петровича стремительно влетел невзрачный человек с кипой бумаг под мышкой. Он кинул на стол Егору Петровичу стопу бумаги.

— На, проглоти белиберду с хреном, — сказал он, бесцеремонно обращаясь на «ты». — Ишь, идол бородатый, прикатил сюда! Без тебя мало тут разных усложнителей!

Беспокойный человек ушел так же стремительно, как и появился, оставив Егора Петровича в большом раздумий: ругательные слова незнакомца его обеспокоили, но он не нашел ключа к их точной расшифровке. За расшифровкой Егор Петрович обратился к помощи Петра Ивановича, а Петр Иванович разъяснил, что беспокойный человек — Автоном Пересветов, младший информатор и составитель «Еженедельного информационного бюллетеня для внутреннего обращения», — очередной нумер которого он и доставил.

— Автоном — малый веселого нрава, — пояснил Петр Иванович, — но элемент безвредный. Его веселость забавой для нас служит. Слова же его — как ветер в поле: шумит ветер, но пользы никакой.

Автоном Пересветов попал на службу в «Центроколмасс» случайно, — был безработным и принял должность младшего информатора по предложению и рекомендации знакомых. Эта должность ни к чему особенному не обязывала и больших трудностей не представляла: по мере накопления и надобности он перекладывал учрежденские циркуляры на приемлемый литературный язык, чтобы информировать прессу о действиях «Центроколмасса». Затем из циркуляров составлял сводки, издавая «Еженедельный информационный бюллетень для внутреннего обращения» посредством размножения экземпляров на гектографе.

Должность была принята им без охоты — ради заработка, а механика усвоена в первый же день службы. И в первый же день службы он понял, что слова циркуляров ложатся мертвым грузом на сознание, а спрессованное мертвым грузом сознание требует безотлагательного разжижения.

Служилые люди были крайне изумлены, когда Пересветов выразил неудовольствие по поводу существования «Еженедельника внутреннего обращения». Его шуточный тон по этому вопросу был безапелляционен и нашел лишь одного возражавшего. Возразивший, собственно говоря, не высказал своих доводов, а лишь указал, что «Еженедельник» издается по инициативе председателя правления и является как бы его детищем.

Пересветов вступил в пререкания и подчеркнул, что и большие люди могут быть творцами немалых глупостей.

Выходя в коридор для курения, служилые люди перебрасывались некоторыми замечаниями по поводу смелого новичка, подрубающего сук, на который только что сел.

— Чудак! — восклицали они.

Через неделю все служащие «Центроколмасса» знали, что Автоном — человек веселого нрава и легкомысленного поведения. Веселость нрава заключалась в его насмешливых экивоках, а легкомыслие — в отрицании полезности циркулярных изъяснений.

В течение недели Автоном перезнакомился со всеми секретарями отделов и подотделов, инструкторами и заведующими: в отделах он брал циркуляры, чтобы переделывать их в заметки для хроники столичной прессы.

— Есть ли на сегодня очередная глупость, изложенная на бумаге? — справлялся он в отделах.

Заведующие и секретари улыбались, понимая, в чем дело. Они часто задерживали Автонома, чтобы выслушать какую-нибудь нелепейшую новость.

А выдуманных новостей, приближавшихся к действительности и касавшихся учреждения, у Автонома всегда было много: он информировал о том, что в неком «низовом звене» покончил самоубийством счетовод и что счетовод оставил предсмертную записку, которая гласила: «В смерти моей прошу винить статистику».

Люди, склонные к серьезному образу мыслей, принимали эту информацию спокойно, обвиняя самоубийцу в упадочничестве, а легкомысленные — смеялись, превращали сообщение в ходячий анекдот и, соглашаясь, что в формах, составленных для статистики, действительно, черт ногу сломает, — садились за разработку еще более усложненных форм.

Па Егора Петровича Автоном произвел удручающее впечатление: ему казалось, что этот человек пронизал его насквозь и рассмотрел все потроха, скрытые от простого взора. Он почувствовал, что Автоном угадал его помыслы, хитрые, скрытые и честолюбивые. По время шло, Автоном больше в его кабинет не заглядывал, и Егор Петрович снова углубился в бумаги.

Через неделю от непомерного чтения у Егора Петровича стало рябить в глазах, и буквы текста выпрыгивали из строчек. Петр Иванович, как человек осведомленный, посоветовал предпринять меры практического свойства — приобрести очки, что Егор Петрович и исполнил.

Между Петром Ивановичем Шамшиным и Егором Петровичем незаметно завязались как бы дружеские взаимоотношения: не объяснившись, они все же как-то понимали полезность обоюдного содружества. Помыслы их, правда, были затаены друг от друга и слова, которыми они перебрасывались, были взаимной внешней любезностью.

Петр Иванович признавал за Егором Петровичем крепкий разум, что высказывал полунамеками, а Егор Петрович приметил у Петра Ивановича гибкость мысли, вкладываемой в тексты официальных бумаг.

Петр Иванович дружески излагал Егору Петровичу программу его прямых обязанностей, хотя Егор Петрович и не просил его об этом.

Оказалось, что Егор Петрович имел право читать циркуляры в проектах и иметь о них свои суждения.

Предварительные замечания можно было делать на полях текста, чтобы на заседаниях иметь о них суждение по порядку. После предварительных замечаний проекты циркуляров шли на инструкторское совещание, затем — на оргбюро, затем — на коллегию орготдела.

Егор Петрович приглашался на все эти предварительные совещания. Почти по каждому пункту он имел возможность выступать и добросовестно пользовался этой возможностью. Но, не обладая даром красноречия, он говорил кратко и весьма вразумительно.

Сказанные им два-три слова, редко имеющие какой-либо смысл, подхватывал Петр Иванович, превращал их в систематическую и логическую мысль и часто вопрошал:

— Ведь так я вас, Егор Петрович, понимаю?

Егор Петрович одобрительно кивал головой в знак согласия. Петр Иванович гордился тем, что только он один может понимать с полуслова представителей народной гущи и излагать их туманные мысли по существу.

Петр Иванович был представителем целого поколения людей, занимавшихся писучей деятельностью.

Петр Иванович был дробен, сух и вертляв, как и его предки, достоинство которых он унаследовал. Предки в продолжение столетий задней частью тела стирали прочные сиденья кресел, квалифицируюсь на делопроизводстве.

Однако Петр Иванович превзошел предков и по квалификации: если дальний предок писал гусиным пером, то ныне Петр Иванович не пишет, а лишь диктует.

Он вполне справедливо мог гордиться тем, что на нем — и только на нем — держится все учреждение.

— Петр Иванович-то, — говорили о нем с завистью сослуживцы, — центральная движущая ось орготдела.

Да и сам Петр Иванович не скрывал этого. Па дружеских вечеринках он хотя и старался из скромности умалчивать о своей неоценимой деятельности, но все же не упускал случая сообщить вовремя, что это им разработан проект циркуляра «о завозе кенафа и отгрузке клещевины».

Один раз, когда кто-то из приближенных робко справился, что сии предметы означают, Петр Иванович не смутился и прочитал целую лекцию, называя «кенаф» принадлежностью туалета невесты, а «клещевину» составной частью хомута.

Таким образом, заключенное между Егором Петровичем и Петром Ивановичем молчаливое соглашение приносило обоюдную выгоду в совместной деятельности. Егор Петрович довольствовался тем, что его мысль точно и по существу фиксируется на бумаге (правда, ему хотелось бы самому иметь дар перекладывать мысль на бумагу), а Петр Иванович был вполне удовлетворен, что угадывает мысли представителя народной гущи (он был даже непрочь поносить лапти, да считал это неудобным).

«Полезный мужичок в моем деле», — думал о Егоре Петровиче Петр Иванович.

«Шустер по письменности малый, башковитая голова» решил о Петре Ивановиче Егор Петрович, думая о том, как бы завладеть его свойствами изъясняться письменно и по существу вопроса.

ВИТАЮЩИЙ «ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ДУХ»

Я в помыслах своих здесь одинок,

И потому, знать, сердце гложет так тревога,

Что в деревушке нашей, как и в волостном селе,

У каждого двора — своя особая дорога.

Прохор Родных — современный поэт-упадочник

За трехмесячное пребывание в «Центроколмассе» Егор Петрович приобрел некоторый учрежденский навык: ему поручалась разработка различных проектов и разбор документов для испещрения их соответствующими резолюциями, что и выполнял он при помощи Петра Ивановича.

Резолюции, накладываемые Егором Петровичем на деловых бумагах, поражали находчивостью их автора и яркими ответами по существу.

Ему было поручено рассмотреть доклад инженера Коровина — начальника изыскательных партий на Алтае, — испрашивающего сметных ассигнований на орошение сухостойких полей.

Перечитав тексты всех по этому делу материалов, Егор Петрович нашел опорный пункт для возражения: в докладе косвенно упоминалось, что на обширных алтайских степях, которые предположено оросить, между прочим, могут оказаться золотоносные пласты.

«Анжанер, а дурак, — писал Егор Петрович. — Раз в тех местах родится золото, зачем же просить денег? Накопай золота и вали — работай. Еще в дело на первое время мешков двадцать пришли».

Заключение Егора Петровича понравилось не только Петру Ивановичу, но и правленцы почувствовали, что Егор Петрович обладает редким разумом администратора-самородка.

Инженер Коровин, ожидавший в столице заключения по своему докладу, узнавши о резолюции, напился пьяный, как упадочный элемент, и в нетрезвом виде произвел буйство, за что и был уволен. Изыскательную партию ликвидировали, а расходы, понесенные в результате ее работы, были списаны в «счет прибылей и убытков».

После заключения по докладу инженера Коровина Егор Петрович изучил письмо народной учительницы, приславшей каким-то образом это письмо по адресу «Центроколмасса». Письмо на четырех страницах, вырванных из тетради, было испещрено мелким почерком, и Егор Петрович потратил целый день, чтобы уловить его смысл. Учительница, собственно говоря, ничего не просила, а лишь изливала обиду на злодейку-судьбу, мало давшую отрады в ее личной жизни. Она жаловалась на то, что прожила в деревне пятнадцать лет — все лучшие годы молодости — и не была в замужестве, доселе сохранивши девственность. В конце письма она испрашивала совета: «как быть?»

Так как письмо было душевного порядка, а не практического свойства, Егор Петрович не решился сразу положить резолюцию, а направился за разъяснением к Родиону Степановичу. Родион Степанович выслушал и тут же на уголке письма начертал: «Издательскому отделу. Послать подбадривающей к жизни литературы».

Егор Петрович подивился мудрости Родиона Степановича и воспринял ее.

Со стороны служилого люда он часто слышал о себе похвалу и, осмелившись, почти каждому говорил:

— Как же! Еще Михайло Васильевич — первый ученый человек — был мужицкого происхождения…

И подражая Ломоносову, Егор Петрович занялся писанием стихов, и одно из его стихотворений под названием «Красные штрихи» было помещено в ведомственном журнале «На стыке»:

В стихотворении в полной мере был выдержан размер, ритм, рифма и идеологический дух.

В особенности последний. На другой день по выходе журнала правленцы прочли и одобрили:

— Побольше бы таких стихов с идеологией, — заключили они. Петр Иванович был поражен и проникся завистью. «Вот черт, — подумал он, — циркуляра даже в черновом виде не произведет, а вот в стихах — да… поди как».

Обуянный любознательностью, он пошел к Егору Петровичу, чтобы распознать: было ли стихотворение выдумано из собственной головы или же воспроизведено понаслышке?

Егор Петрович был в хорошем расположении духа и объяснил, что к стихотворному изложению мыслей его разум склонялся еще в детстве: обучаясь грамотности у дьячка, он однажды сам о себе сочинил стихотворение, и дьячок это стихотворение одобрил.

— Э, малый! — сказал дьячок, — по песнопению у тебя выходит. С твоей головой только бы летопись по божественной стези возводить в стихах…

Егор Петрович часто вспоминал то стихотворение. Оно, правда, на бумагу никогда не заносилось, но еще и теперь не выветрились из памяти первые две строчки:

Петр Иванович выслушал Егора Петровича внимательно, пронзил его взглядом, как бы испытывая — правду ли, или ложь говорит человек, — вздохнул и еще раз позавидовал. Отправляясь в свое канцелярское убежище, он в коридоре проворчал недовольно:

— Хитер, стервец мужичонко. Не токмо в облака, себе в бороду, идол возьми, красную звезду вплетет.

У себя в кабинете он долго думал над вопросом, могут ли «с красной звездою плыть облака», чтобы уязвить из зависти Егора Петровича, — но, вспомнив, что один из поэтов писал про «облако в штанах», — с сожалением порешил, что Егор Петрович прав.

«А нельзя ли все небушко красными обоями оклеить», — подумал он вдруг и тут же стал рисовать план о том, как им, никем иным, будет изобретен химический способ перекрасить все небо из голубого цвета в алый. Но, обдумав все как следует, махнул рукой:

— Не поверят, черти, искренности моих убеждений. Интеллигент, скажут, примазывается.

Петр Иванович припомнил, что красный цвет он, действительно, некогда любил и даже нередко носил красный галстук…

— А, может быть, я с самого детства красным пионером был? — заключил он. и с остервенением стал строчить проект циркуляра о «целесообразности многопольного севооборота в целях доведения маломощных хозяйств до предельного уровня».

— Он бы, длиннобородый идол, и одного абзаца не связал, — сказал вслух Петр Иванович по адресу Егора Петровича, — и на этом успокоился.

Вечером Егор Петрович пришел к себе домой — в комнату в общежитии «Центроколмасса» — и подвел итоги своей трехмесячной работы.

Оказалось, что дела текли в общем порядке и без перебоев: прочитано сорок два циркуляра-проекта, куда было внесено четыре существенных поправки, кроме того, устранены две неправильные принципиальные установки, — о чем сообщил ему Петр Иванович. Вынесено семь резолюций по существу и изучен по пунктам нормальный устав «низового звена».

Покончив с думами об учрежденских делах, Егор Петрович подвел личные хозяйственные итоги, старательно записывая приход и расход на бумаге в строго хронологическом порядке.

Эта сторона успеха была гораздо выгоднее.

Проживание в столице оказалось весьма дешевым. Он платил за комнату три рубля четыре копейки в месяц, обед в учрежденской столовой за тот же срок стоил всего двенадцать рублей — не включая праздничных дней, когда столовая не функционировала. В праздничные дни он питался дешевой колбасой и чаем. За завтраком он съедал два соленых огурца и булку, что в общем стоило девять копеек. Ужинал зачастую даром, ибо на заседаниях всевозможных комиссий, где принимал участие и Егор Петрович, подавались бесплатные бутерброды и чай с сахаром — по два куска на стакан. Егор Петрович пил чай вприкуску, а лишний сахар завертывал в бумажку и клал в карман. Баня и стирка белья ему стоили три рубля в месяц, ибо постельное белье было учрежденское.

Петр Иванович, страдавший катаром желудка и употреблявший с чаем только сухарики, иногда отдавал свой бутерброд Егору Петровичу, чем количественно увеличивал калорийность питания последнего.

Таким образом, оказалось, что в первый месяц пребывания в столице Егором Петровичем было израсходовано тридцать один рубль сорок три копейки; во второй — тридцать рублей девяносто копеек а в третий — всего двадцать шесть рублей, ибо в этом месяце он получил из дому посылку — ржаные пышки, — чем и питался, сократив расход по завтраку.

На табак Егор Петрович денег не тратил, ибо получал из дому самодельную махорку. Однако служащие «Центроколмасса», чтобы избавиться от дурного запаха махорки, наперебой угощали его папиросами. Папиросу он целиком не выкуривал, а заглушал на половине, и таким образомэкономил в день до пяти папирос.

За три месяца он выслал домой, на имя жены, пятьсот восемьдесят три рубля, израсходовав на пересылку три рубля двадцать семь копеек.

С каждым денежным переводом он писал особое письмо, пунктуально расписывая — на какие хозяйственные нужды и сколько должно быть потрачено денег.

В результате его хозяйство увеличилось на две коровы, молоко которых перерабатывалось на приобретенном сепараторе, приносящем пользы до двенадцати рублей в месяц, что и было учтено Егором Петровичем заранее. Также приобретены две подтелки и стригунок-конь. Стригунка — по приказу Егора Петровича — приобрели для красоты, а не для поспешной пользы. Был утеплен куриный котух, отчего повысилась яйценоскость сорока пяти кур.

Двенадцать рублей непредвиденного дохода, полученные Егором Петровичем, как гонорар за стихотворение, тоже были посланы домой, а вслед за ними — специальное письмо к жене, в которое он вложил вырезку из журнала. В письме он приказал, чтобы жена показала эту вырезку не только своим сельчанам, но и работникам волисполкома. Вначале он подумал было вложить в конверт целый номер журнала «На стыке», но побоялся, что почта возьмет дороже восьми копеек.

Письмо он составлял медленно, чтобы поразить сельчан разумом.

«…Чай с Калининым я пью по-простому, блюдечко на пальцы ставлю и беседы при этом веду, а Бухарин здоровкается со мной за руку, как и полагается для смычки города с деревней».

Описав обстоятельно о политике, Егор Петрович перешел на более близкие темы, полухозяйственного-полупрактического свойства:

«А теперь я хочу городских людей удивить еще кое-чем. Народ они хотя и неглупый, а на всякие привередия доступные. Моя борода им по нраву пришлась, и чую — сними я эту бороду, будет другой коленкор. А ты не думай, что я про бороду намекаю, сиречь с городской бабой хочу поваландать. Так, к слову сказал, а с бородой я статнее куда!

Послал тебе двенадцать рублей — в нашем обиходе деньги немалые. Почитай овца. Но ты семь рублей потрать на птицу. Три гусыни купи да пять уток на племя, а на три рубля коленкору и вышивальной бумаги. Пускай дочка Агаша сошьет мне рубашку и разошьет ее. Я вздумал на своей натуре вырисовать живую идеологию. На груди рубахи пускай Агашка, — она гораздая, — портрет Калинина — всесоюзного старосты — вышьет, а подол разукрасит узорами скрещенных серпа и молота, а промежду их буквы: СССР».

Егор Петрович закончил письмо в одиннадцать часов ночи, но долго не спал, ворочаясь с боку на бок.

Он думал о рубашке с «наружной идеологией» и уже предвкушал наслаждение от изумленных взоров Петра Ивановича, который ему втайне завидует.

НАДЛЕЖАЩИЕ МЕРОПРИЯТИЯ

Мысль, письменно и по существу изложенная на бумаге, как фактор величайшей цивилизации сегодняшнего дня, может быть непомерной глупостью завтра.

К. Хрущев. «Мемориалия жизни любителя философии»

Обычный темп биения учрежденского пульса был снова нарушен, и снова служащие «Центроколмасса» взволновались. Комиссия рабоче-крестьянской инспекции, после месячного перерыва, — по случаю очередных отпусков трем специалистам, — возобновила обследовательскую деятельность и, изучив материалы, подводила итоги и делала соответствующие выводы.

Авенир Евстигнеевич Крученых — председатель комиссии, принимавшей доселе людей, шедших самотеком, — закрыл свободный доступ в свой временный кабинет и принимал лишь по особым вызовам одиночным порядком.

С вызванными лицами, имевшими в учреждении персональный вес, он начинал разговор с отдаленных времен, имеющих касательство к личной жизни и бытовому укладу спрашиваемого.

Почти каждый спрашиваемый рассказывал, что уклад его бытовой обстановки перемахнул пределы довоенных устоев и постепенно приближается к закономерным нормам советизованного бытия. Если допускались некие предрассудки в виде хождения в церковь, то исключительно из-за любознательности и изучения контингентов посетителей промежуточного сословия или же для выслушивания хора певчих.

— Очень задушевные мотивы, — сказал старший статистик.

«Врет, сукин сын», — подумал Крученых — и тут же коротко бросил:

— Ну, это вопрос частности.

После косвенного изучения быта Авенир Евстигнеевич задавал вопросы по существу и обыкновенно поторапливал расходившегося не в меру собеседника, высказывавшего личное мнение. На прямые вопросы спрашиваемый отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что лицо, под начальством которого он находится, может быть в этом вопросе гораздо компетентнее.

Только Петр Иванович Шамшин оказался откровеннее других: он прочувствованно пожалел о своей бездетности — по случаю бесплодности жены — и категорически заявил, что если, паче чаяния, потомок будет произведен, то лично он пренебрежет услугами попов, а зарегистрирует ребенка в Загсе и красные крестины отпразднует в клубе служащих «Центроколмасса».

Притом Петр Иванович добавил, что он не такой человек, как Клепиков — заведующий статистическим подотделом: Клепиков сначала октябрил ребенка в целях получения мануфактуры, а затем крестил того же ребенка в церкви.

— Вообще, статистики — народ неустойчивый в характере. По службе сухие люди, а в быту — мягкие душевные качества имеют, — заключил Петр Иванович.

По вопросу упрощения аппарата Петр Иванович указал на нецелесообразность существования отдела рационализации как самостоятельного отдела, намекая на необходимость слияния последнего с орготделом. Затем косвенно указал, что следовало бы прощупать статистический подотдел, где имеются люди старого порядка.

— Как же это так, — подтвердил Петр Иванович свои доводы, — в делопроизводстве перемен много: алфавит упрощен и титулование отменено, а в цифрах — никаких перемен, как при царизме…

— Н-да, — многозначительно подтвердил Авенир Евстигнеевич, чтобы скорее отделаться.

Егор Петрович вошел в кабинет Авенира Евстигнеевича не спеша, осторожно прикрыв за собою дверь. Немного постоял, обвел кабинет глазами, как бы отыскивая передний угол, где могли бы быть иконы. Поздоровался непринужденно за руку, с полуслова обращаясь на «ты». Авенир Евстигнеевич не смутился, предложил сесть и рассказать все по порядку, по существу вопроса, и вопреки правилам не коснулся семейно-бытовых норм.

Егор Петрович сел, разгладил на обе стороны бороду, откинулся корпусом на спинку кресла и выставил напоказ ноги, обильно смазанные касторовым маслом. Егор Петрович, воспользовавшись советом Петра Ивановича, сменил деревенский деготь на городскую касторку, получая последнюю в неделю раза два из центроколмассовской амбулатории на предмет уничтожения мнимого запора. Касторовое масло по городским условиям оказалось куда приличнее дегтя: от сапог не воняло, а кожа делалась мягче и эластичнее.

— Говоришь — людей надо поубавить, — обратился Егор Петрович к Авениру Евстигнеевичу, — дело говоришь. Только я так думаю — не сразу. Знаешь, и братья Райт, — что ероплан делали, — не сразу полетели, а спрохвала.

— Послушай, черт тебя подери, — сердито перебил его Авенир, — что тебе дались эти самые братья Райт? Мне инженер-конструктор из тракторной секции, черт побери, жаловался, что ты на каждом заседании специалистов про этих самых братьев Райт говоришь. По-твоему, инженеры меньше твоего знают историю возникновения воздухоплавания?

Егор Петрович спокойно выслушал Крученых и снова разгладил бороду.

— А, по-твоему, Михайло Васильевич Ломоносов-то не из мужиков был? — начал он.

Но Авенир замахал руками и не дал ему закончить фразы.

Егор Петрович обиделся, но, однако, скоро догадался, что победить противника можно только равнодушием — принял спокойный вид.

— Что же, коль мой разговор не по нутру, я уйду, — сказал он и поднялся со стула.

Авенир Евстигнеевич не стал его задерживать, встал тоже и прошелся по кабинету.

«Хитер, сволочь!» — подумал он, когда Егор Петрович вышел за дверь.

«Не клади ему пальца в рот», — подумал Егор Петрович и направился вдоль коридора, чтобы обдумать, как покрепче пустить корень в насиженное место.

Последним Авенир Евстигнеевич опросил Автонома Кирилловича Пересветова.

— Я — элемент пассивный, товарищ Крученых, — ответил на первый же вопрос Пересветов. — От массы оторвался.

— А почему? Кажется, голова на плечах крепкая, критическая мысль имеется, а без учета?

— Моя критическая мысль вредна, а потому на учет не берется.

— Ты разве контра? — спросил Крученых, переходя на «ты».

— Нет, беспартийная оппозиция по всем существенным вопросам.

— А чем ты занимаешься?

— Уничтожаю на корню зеленя, а полезных продуктов не произвожу.

— Каким это образом?

— А так, если бы расчет со мной натурой производили.

Авенир Евстигнеевич задумался и через минуту, обращаясь снова на «вы», спросил:

— Ваши конкретные предложения по поводу реорганизации существующего аппарата?

— Если имеете власть, товарищ Крученых, — угоните семьдесят пять процентов людей на производство кирпичей. Благо, глина, песок да вода — предметы массового потребления и дешевого обихода.

— И тебя в том числе, — обращаясь снова на «ты», сказал Авенир Евстигнеевич, засмеявшись. — Ступай!

«Анархист, сукин сын, определенно анархист, а издевается ловко», — подумал он и начал делать какие-то пометки в записной книжке.

Наконец, комиссия составила общие выводы: оказалось, что бухгалтерия в общем и целом держалась системы контрольного метода учета, но не придерживалась порядка точной разноски статей по лицевым счетам, согласно параграфов, предусмотренных сметой. Например, расход по заграничной командировке трех сотрудников был отнесен в «счет непредвиденных расходов», когда существует специальный «счет командировок».

По этому параграфу специалист-бухгалтер из комиссии и главный бухгалтер «Центроколмасса» в продолжение двух дней вели соответствующие дебаты: бухгалтер из комиссии настаивал отметить этот факт как некий дефект, а главный бухгалтер «Центроколмасса» протестовал, ссылаясь на то, что заграничные командировки сметой предусмотрены не были, и, стало быть, расход этот, отнесенный в «счет непредвиденных расходов», надо полагать правильным. Но это было не все: главным гвоздем преткновения оказался баланс.

Пассив баланса превышал актив ровно на шесть копеек. Специалист-бухгалтер предложил баланс пересоставить. Были подняты все книги и оправдательные документы. Бухгалтерия «Центроколмасса» забросила всю текущую работу, пересоставляла баланс полтора месяца, однако разницы в шесть копеек не отыскала.

Главный бухгалтер похудел и осунулся. Не доверяя счетоводам и младшим бухгалтерам, он самолично перерыл почти все оправдательные документы и стал ругаться матерно, чего до сих пор с ним не случалось. Как-то нечаянно счетовод Курочкин обнаружил эти шесть копеек, пропущенные по записи счетовода Хлюпина. Выяснилось, что Хлюпин, выписывая расходный ордер по счету отпущенных товаров на 13 р. 42 коп., упустил из виду неоплаченный гербовый сбор. При разноске же по книгам, когда к счету была приклеена шестикопеечная гербовая марка, в дебете значилось 13 р. 42 коп., а в кредите — 13 р. 48 коп.

Обследование орготдела ничего предосудительного не дало: принципиальная линия оказалась правильной, без искривлений, но весьма утолщенной.

— Не линия, а шоссейная дорога, проложенная грудами бумаг, — как правильно заметил кто-то.

Два члена комиссии по орготдельской линии выезжали на периферию в два «низовых звена». В одном из «низовых звеньев» не был учтен сельский актив. На вопрос члена комиссии к председателю «низового звена» — почему? — тот ответил: «А чего учитать, коль каждый двор в моей голове на память держится?»

Сей немаловажный случай был приведен в акте комиссии для большей убедительности, что места еще слабо воспринимают руководство центра.

В обсуждении акта, составленного комиссией, принимал участие весь центроколмассовский актив.

— Но почему же в таком случае сокращение должно произойти ровно на тридцать процентов? — задавал вопрос почти каждый выступавший центроколмассовец.

Этого не знал и сам товарищ Крученых. Он имел четкое задание — сократить на тридцать процентов.

— Но ведь нагрузка на служащего с каждым месяцем возрастает, — кричали центроколмассовцы.

«Нагрузка, действительно, возрастает, — думал Крученых. — Но откуда эта нагрузка, черт побери, ежели товарное прохождение не увеличивается?»

После долгих дебатов предложение комиссии о сокращении служащих на тридцать процентов было принято, и комиссия, закончив работу, удалилась.

Сокращение было проведено полностью — уволено было шесть курьеров, вместо коих были приобретены две мотоциклетки; два счетовода — в том числе Хлюпин, один делопроизводитель. Остальные сокращенные механически были переведены в запасной служебный резерв, учрежденный специальным постановлением президиума «Центроколмасса», и по пословице: и волки остались сыты, и овцы целы.

БЕЧЕВА ДЛЯ УВЯЗЫВАНИЯ

Скручен, связан — по избе пляшет.

Загадка

Родион Степанович Бурдаков, призванный по должности заворга руководить, а не работать, изменял иногда этому установившемуся правилу и некоторые проекты разрабатывал непосредственно сам. После окончания работы комиссии Родиона Степановича осенила мысль воссоздать примерную деревню, и он немедленно начал разрабатывать на сей предмет специальный план.

Родион Степанович, будучи человеком кипучей энергии, несмотря на свой двадцативосьмилетний возраст, занимал приличествующую должность и слыл за способного администратора. «Центроколмасс» обязан был ему изучением системы разветвления «низовых звеньев». Тогда на очереди стоял вопрос: существовать ли системе однозвенной или же заменить ее системой многозвенья. После всестороннего изучения вопроса по материалам, привезенным инструкторами, Родион Степанович выработал принципиальную установку и сказал: пусть существуют звенья так, как им удобно.

Родион Степанович, пребывая в постоянном движении в орготделе, а также и представительствуя от «Центроколмасса», — для увязки, — в других учреждениях, совершенствовал и собственное бытие как по внешним, так и по внутренним признакам. В начале революции его настоящее имя по метрическим записям значилось Николай Павлович Пижучкин. Это имя, как говорили злые языки, было дано ему отцом, действительным статским советником, в честь покойного царя — Николая Павловича, и будто бы сам отец носил имя другого царя — назывался Павлом Петровичем.

В начале революции Николай Павлович писал стихи и однажды принес их в редакцию губернской газеты (раньше он проживал в губгороде). Из редакции он был препровожден в колонию малолетних преступников — стихи оказались монархическими.

Выйдя из колонии, он продолжал писать стихи, но уже в революционном духе, подписываясь под стихами — «Лев Вагранский».

Однако позже, будучи уже комсомольцем и кандидатом в члены партии, он решил отказаться от имени Лев. Заменяя имя Лев, он не решился больше взять имени какого-либо вождя из-за боязни в непрочности положения последнего. Таким образом, в одной центральной газете появилось объявление, призывающее граждан сообщить, что они имеют против, если имя, отчество и фамилия Николая Павловича Пижучкина будут переменены на Родиона Степановича Бурдакова.

Никто из граждан, конечно, против не высказывался, и переименование было узаконено надлежащим государственным актом.

Поэзию Родион Степанович забросил, как предмет юношеского увлечения, и благосклонно принял руководящий пост. С воспринятием руководящего поста внешность его теряла юношеский вид и постепенно приобретала солидность человека средних лег, занимающего известное общественное положение. Внушительный рост, взъерошенная шевелюра, роговые очки громадных размеров чрезмерно способствовали этому.

А перемена имени, отчества и фамилии даже способствовала изменению социального происхождения — в графе анкет, где спрашивалось: «кто были родители» — он мог свободно ответить: «внебрачно рожденный».

Проект Родиона Степановича о воссоздании примерной деревни обсуждался на предварительном совещании узкого круга орготдельских работников. Из доклада Родиона Степановича по этому вопросу было видно, что в примерной деревне должно быть не больше ста домохозяев. Там должны быть организованы восемь коллективов, четыре кооператива, комитет взаимопомощи и двадцать четыре комиссии. Актив деревенский должен быть учтен полностью; активным обязано быть не только взрослое население, но и дети; они все поголовно должны стать пионерактивом. Комиссии разбивались на ряд секций и подсекций, что и обозначалось начерченной предварительной схемой в виде всевозможных кружков и квадратов.

Платных должностей учреждалось пятьдесят две, однако, по мере накопления средств, платность должна расширяться, чтобы было больше материальной заинтересованности. Нагрузка рассматривалось всесторонне, и на каждого человека деревни, имеющего право голоса, предполагалось возложить не более трех обязанностей и допускать нагрузку до пяти обязанностей только на активнейших из общего актива. Заседание каждой комиссии должно было происходить не больше одного раза в неделю, — причем должно быть точное расписание с тем расчетом, чтобы заседало не более шести комиссий в день.

После зачтения доклада выступил Егор Петрович. Он, конечно, одобрил предначертанный Родионом Степановичем проект и к тому же присовокупил, что деревню давно пора разбудить от вековой спячки, дабы изгнать общую темноту.

Петр Иванович, любивший уснащать собственную речь историческими справками, назвал проект великой реформой, которую способны вводить люди, одаренные мудростью Сократа.

Затем выступали лица второстепенного значения и, не нарушая общего плана, вносили лишь некоторые словесные поправки в тексте. Инструктор Смачев предложил заменить слова «вследствие чего» словами «ввиду изложенного», считая последние более благоразумными, а инструктор Зернов предложил изменить наименование санитарной секции секцией «деревенской утилизации», дабы отбросы, подлежащие ведению санитарной секции, были не уничтожаемы, а утилизируемы.

Перечисленные предварительные замечания были занесены в протокол как пожелания, дабы дать возможность автору проекта использовать их по возможности и целесообразности.

Также было признано, чтобы вопрос этот был увязан с учреждениями, имеющими в своей работе соприкосновение с деревней, а на предмет увязки командировать автора проекта и ему в подмогу — Егора Петровича как лицо, компетентное в деревенских делах.

После совещания Родион Степанович, дабы иметь некоторые предпосылки к организации примерной деревни, занялся разработкой материалов. Были скопированы сорок пять особо характерных инструкторских докладов, в приложение к обширной «объяснительной записке».

Секретную объяснительную записку Родион Степанович составлял дома по вдохновению и составил ее в один вечер.

Прочитав написанное жене, активной женработнице, и получив одобрение, Родион Степанович думал:

«Движущая сила социально-опасного фактора должна быть парализована, — ей должна быть противопоставлена самодвижущая сила активности сознательных масс».

Закурив папиросу и пройдясь несколько раз по комнате, Родион Степанович снова присел за стол.

«Примерная деревня, — думал он, — по предначертанному мною плану и должна явиться тем самодвижущим началом».

Прочитав «объяснительную записку» и вложив туда несколько философских моментов, Родион Степанович задумался о практическом осуществлении общего плана.

«Не поймут, черти, — думал он. — Нет, поймут. Ничего нет мудреного. Понимаю же ведь я. Отделом руковожу, на заседания хожу, в комиссиях присутствую. Даже бываю там, куда не приглашают. Потому в курсе всех дел, хочу быть… В прошлый раз на заседании пленума прошел, даром, что приглашения не было»…

Родиону Степановичу собственная нагрузка показалась малой, и он решил, по собственной инициативе, собрать несколько материалов, чтобы послать их к пленуму Коминтерна.

«Хоть и не просят, — а все, может быть, по нечаянности пригодится…»

Родион Степанович о чем-то подумал и сейчас же сделал пометку на «объяснительной записке»:

«Копию — Коминтерну».

Не менее Родиона Степановича думал «об увязке» и Егор Петрович. Прежде всего ему пришла мысль: не сделать ли ему родную Турчаниновку примерной деревней? Предпосылок на сей предмет много: в деревне есть «низовое звено», выдвинувшее его в центр. Домов в деревне столько, сколько требует проект Родиона Степановича. «Центроколмасс» свое согласие изъявит.

«Раз я, такой умный человек, вышел из этой деревни, то почему же им не согласиться?» — подумал он.

Затем подумал: «Не переименовать ли деревню Турчаниново в Бричкино? Навсегда бы наш род увековечился».

Эта мысль обрадовала Егора Петровича, и он пошел дальше, решая вопрос, кого из мужиков и в какой чин произвести.

«К примеру, — думал он, — Максима Капустина — председателем «низового звена», мужик стоющий, хозяйством крепок, под середняка подходит».

«Нет, горд, сукин сын, — раздумал Егор Петрович. — Зазнается вовсе. Жалованье хоть и небольшое, пятьдесят рублей в месяц, а за год — шестьсот — сразу кулаком станет.

Клима Волкова нетто председателем кредитки? — Нет, мужик смекалистый, за год может хозяйство увеличить».

И вдруг Егору Петровичу представилось, что все мужики деревни, получая по должности жалованье, сравнялись за год в хозяйстве с ним. Ни культяпый Ванька больше не ломает шапки — хлеба не просит, потому — сам в председателях какой-то секции состоит, ни Филон-пастух почета не отдает, по бедняцкому положению в председателях сельсовета ходит. А Капитон Харламов, как мужичонко — мастер на все руки, председательствуя в секции благоустройства, вдруг себе избу новую смастерил и петушка на крыше крыльца вырезал. Изба Капитона лучше, миловиднее избы Егора Петровича стала.

— Не бывать! — рассвирепев, закричал Егор Петрович и испугался самого себя. Но так как в комнате никого не было, он успокоился.

— Будут, черти, все жалованье получать да по заседаниям таскаться, а работать отвыкнут, — добавил он вполголоса, как бы оправдывая свою зависть.

Утром, придя на занятия, Егор Петрович увидал на столе повестку, приглашающую его на очередное заседание по вопросу «увязки».

Уже одевшись, он пошел к Петру Ивановичу, который в кабинете отсутствовал.

На столе Петра Ивановича лежала катушка бечевы, нужной для упаковки объемистых пакетов. Егор Петрович оглянулся кругом и с поспешностью сунул бечеву в карман.

«Если там для увязки не потребуется, то пошлю домой, там пригодится», — решил он и поспешно вышел из кабинета, чтобы пойти на заседание.

ТЕНЕВАЯ СТОРОНА

Тише тени прошел, да чох одолел.

Пословица

Тень скользнула черной кошкой, и на светлой полосе образовалось несмываемое пятно. Пишущий эти строки много уделил внимания свету — опустив тени. Бродя по широкому полю, под знойным солнцем, охватившим просторы светом, я обрадовался одинокому чахлому дереву, стоявшему на канавке, прилег под его тенью отдохнуть. Повеяло прохладой, охватившей истомой мои тучные, орошенные потом телеса. Я полюбил это темное пятно на прозрачном месте.

Теневым пятном на фоне светлой учрежденской жизни Егора Петровича, как и можно было полагать, оказался Автоном Кириллович Пересветов. И беда именно в том, — они поняли друг друга с первого взгляда.

Автоном редко разговаривал с Егором Петровичем, а лишь, встречаясь, хохотал. Своим хохотом он заражал других, случайно очутившихся здесь людей, и они смеялись, не зная над чем. Иногда образовывалась целая группа людей, смеявшихся, но когда смех смолкал, один другому задавал вопрос:

— Что же тут такое было?

— Да Автоном всех потешал, — отвечал другой, не зная истинной причины.

Но Егор Петрович, понимая, что смех относится к нему, проходил быстро, краснея даже бородой.

Автоном Кириллович не вел «мемориалий собственной жизни» и даже избегал заполнять учрежденские анкеты, чтобы не сбиться в родословной предков и не усложнять истории глупостью, изложенной на бумаге.

В учетном подотделе «Центроколмасса» он отделался от заполнения анкеты шуткой, называя себя Автономом Татьяновичем, и ссылался на то, что родителем его было, конечно, лицо мужского пола, но неизвестное ему.

Учраспредовцы улыбнулись и махнули рукой, заполнили только послужной лист со слов, обойдясь без анкетных сведений.

В родословной Автонома Кирилловича не было порочащих моментов, и скрывать ему прошлое не было, в сущности, надобности.

Пользуясь случаем, — да простит мне Автоном Кириллович, — я хочу поделиться сведениями, относящимися к его жизни. Мне о ней рассказывали люди, знавшие Автонома Кирилловича с детства, да и сам я был некогда сподвижником его малых дел.

В детстве, будучи учеником сельской школы, Автоном во время перемены, проходя мимо учителя, вырвал из его зубов папиросу, чтобы покурить самому. Пойманный мальчиками-сверстниками и приведенный к учителю, принявшему серьезный вид и говорившему прочувствованные слова — Автоном залился безрассудным хохотом, чем почти довел до слез учителя.

Учитель был мягкосердечен — и шалость простил.

На двенадцатом году отроду Автоном навсегда распрощался с родным селом. Его мать мыла в церкви полы. Автоном, взятый матерью для помощи, подтаскивал ей ведрами воду. Имея большое пристрастие к мастерству и проходя мимо плотников, починявших верх сторожки, Автоном незаметным образом положил за пазуху маленький буравчик. Придя в церковь и поставив ведра возле матери, мывшей правое крыло, Автоном вытащил из-за пазухи буравчик и повертел его перед глазами. Затем он в церкви усмотрел непорядок: перед иконой Николы-чудотворца, громадной по размерам, теплилась малая лампада. Предполагая, что Николе удобнее было бы курить елейное благовоние, а не нюхать, он развернул чудотворцу буравчиком рот, сделал из листа бумаги, вырванного из «Апостольских деяний», огромных размеров цигарку и вставил ее в рот Николе-чудотворцу.

— Мамка! — крикнул он, заливаясь смехом. — Погляди-ка сюда, поскорей!

У матери подломились ноги. Она приняла смех Автонома за наваждение сатаны и упала в обморок.

Автоном исчез из церкви и навсегда оставил родную деревушку.

Местный причт объявил исчезновение Автонома божеским наказанием, и некоторые старики, поверив причту, обнаружив в лесу старую медвежью берлогу, приняли ее за дыру, куда провалился юный Автоном.

Но Автоном не провалился. Он шагал по поценскому побережью, жарился на солнце, никем не преследуемый, ни от кого независимый. Однажды он позавидовал вольности птиц, лежа под тенью сосны, но тут же был сверху обгажен грачами и решил больше ничему и никому не завидовать.

Работать ему не хотелось. Однажды, проходя по деревне, он увидел на окне ковриги хлебов, выставленных остужаться и дышащих еще паром. Автоном подошел к окну, отломал кусок хлеба от разрезанной ковриги, уселся на завалинке и стал жевать.

Старушка, вышедшая из хаты, узревши его совершенно спокойным и взглянув на его истрепанную внешность, пожалела, предложив кружку молока.

— Давай, бабка! — ответил он без особой радости.

Приехавшие с поля мужики застали Автонома спящим близ завалинки на муравке. Клим Стратонов ударил его чресседельником по спине. Автоном вскочил и засмеялся. Клим оторопел, считая мальчика помешанным, выпустил из рук чресседельник.

— Иди в избу, ночуй! — сказал Клим после некоего раздумья.

На другой день Автоном с Климом подбивали ток для молотьбы и задушевно разговаривали. Автоном за день устал и уснул без ужина, чем обрадовал хозяина. Утром Автонома уже не было, и Клим, пойдя на гумно, обнаружил на самой середине тока кучу остывшего дерьма. Клим сплюнул и пошел в ригу за лопатой, чтобы убрать нечисть.

На зиму Автоном отбыл в город и поступил дворником, но, не имея паспорта, был уволен на другой же день. Затем, стоя на толкучке, попал по набору похоронного бюро в поводыри лошадей, запряженных в катафалк, получая за каждые похороны по полтиннику и по ложке рисовой кутьи с изюмом. Иногда он питался в обжорном ряду в харчевне наварными щами и гречневой кашей — три копейки за миску.

Так и рос он без особого призора и неким образом прожил до двадцатилетнего возраста, работая на погрузках, на свалках и читая обрывки загрязненных бумаг. По нелепой случайности он овладел средней грамотой, научившись у бродяжки Пимена, пропойцы-семинариста.

На двадцать первом году он был взят на военную службу.

В солдатах его отмыли в бане, и в первый раз в жизни он почувствовал некое облегчение.

Военные начальники, принудившие Автонома мыться в бане, не подозревали, что этим поступком породят злонамеренность, — хотя таковая едва ли у Автонома была. Получив физическое облегчение, Автоном не захотел в дальнейшем отягощать свое бытие — отказался нести наряды и становиться на строевые и словесные занятия. Его посадили под арест.

— Дурни, — сказал он, — арест не есть наказание, а лишь отдых, на воле каждая сволочь может к тебе с нравственными разговорами лезть, а под арестом — я личность неприкосновенная…

Война в первые дни развлекала и забавляла Автонома: он смеялся, презирая страх. Но через три месяца он снял пояс, сдернул подсумки, воткнул винтовку в землю штыком.

— Довольно! — сказал он солдатам и скрылся в лесной чаще.

За революцию он не изменил своему нраву, только больше обыкновенного говорил и смеялся. Причина оказалась только понятной ему самому: за легендарным временем наступили обычные будни.

— Закиснешь, если смех у тебя отнимут, — говорил он полушутя, полусерьезно.

Вот он-то и породил теневую сторону «Центроколмасса»! Составляя «Бюллетень для внутреннего обращения», Автоном, как известно, усомнился в его надобности, и, чтобы проверить на практике свои сомнения, он однажды выпустил свой «Бюллетень» нарочно без двух страниц, и никто этого не заметил. В последний раз он не доложил в номер «Бюллетеня» целых десять страниц, и притом с самого начала. Опыт дал поразительные результаты: из полутораста ответственных работников, получающих «Бюллетень», только один Егор Петрович обнаружил нехватку страниц.

— А тебе зачем они? — строго спросил его Автоном.

— Мне, собственно, не нужно, — ответил смущенно Егор Петрович, боясь услышать злые насмешки, — я так, просто для порядка спросил…

— Для порядка, — передразнил его Автоном. — Я бы вот для порядка давно выпроводил тебя восвояси…

И Егор Петрович настолько был удручен и напуган, что побоялся рассказать о случившемся Петру Ивановичу.

Таким порядком Автоном вынес окончательное решение, и «Бюллетень» прекратил свое существование.

ТЕНЬ УШЕДШАЯ

Дурная трава из поля вон.

Пословица

Четырехдневное отсутствие Автонома в учреждении не породило ни тревоги, ни беспокойства: людской поток центроколмассовских работников надлежащим образом наполнял учрежденские недра, а изъятие Автонома из общего водоворота по удельному весу было равномерно ведру воды, выплеснутому из моря…

Отсутствием Автонома был лишь слегка обеспокоен Петр Иванович, любивший выслушивать его шутки и вообще уважавший веселость нрава Автонома. Но к концу четвертого дня присутствие Автонома в учреждении оказалось необходимым: он случайно забрал ключ от шкафа, в коем хранилась сургучная печать для накладывания штампа на пакетах секретного свойства.

Петр Иванович, справившись о домашнем адресе Автонома в учетном подотделе, направил к нему на квартиру рассыльного, но рассыльный вернулся обратно, заявив, что квартира заперта.

Проходя после занятий той улицей, где квартировал Автоном, Петр Иванович надумал зайти лично, чтобы взять ключ, а заодно и навестить Автонома.

«Может быть, скорбь на душе человека лежит, и чужая притеха нужна», — подумал Петр Иванович, шагая по ступенькам.

Остановившись у дверей комнаты Автонома, он осторожно постучался, дабы громким стуком не нарушить чужого покоя.

Ответа не последовало, и Петр Иванович стукнул в дверь отрывисто три раза, размышляя, что Автоному надо стучать условно, а при условностях почти всегда бывает троекратный стук. По и на сей условный стук ответа не последовало.

Из соседней комнаты высунулась женская голова — женщина, должно быть, приняла на свой счет условный знак. Она кивнула головой и задала Петру Ивановичу вопрос:

— Вы его приятель?

— В некотором роде — да.

— Знаете, из его комнаты какой-то запах нехороший идет. Вы не слышите?

Обостренное обоняние Петра Ивановича сразу восприняло, действительно, дурной запах, и он чихнул.

— Да, — засвидетельствовал он, зажимая нос. — Что-то смердит.

Из других дверей показалась вторая женская голова, и разговор о запахе пошел в общем порядке.

— Знаете, не умер ли он? — заметила вторая соседка.

Все трое слегка напугались собственного измышления, но, обсудив вопрос всесторонне, порешили взломать замок двери.

Когда замок был взломан, Петр Иванович увидел потрясающую картину: Автоном лежал вверх лицом на кровати. Его глаза, почти что вылезшие из орбит, имели мутнодымный цвет. Оскаленные зубы, стиснутые от боли и потерявшие свою блистательность, казались редко насаженными и бесцветными. Сочившаяся из ноздрей сукровица пробороздила зигзагообразные полосы и засохла на щеках. На сером одеяле ссохлось почерневшее пятно свернувшейся крови, имевшей когда-то алый цвет.

Петра Ивановича охватил ужас: он в первый раз увидел самоубийцу. Живая человеческая рука не отдала последнего долга этому праху — не пригладила волосы, не закрыла глаз парой медных пятаков и не одела посмертного савана — потому он казался более безобразным.

— Автоном! — простонал Петр Иванович, и свой же голос послышался ему, как некий замогильный звук.

Он выбежал из комнаты, но в дверях столкнулся с милиционером, извещенным о происшедшем досужими соседями покойного.

Прах Автонома был отправлен в морг. Петр Иванович остался с милиционером и еще с одним понятым, чтобы составить опись имущества, скрепить подписью надлежащие акты и запечатать сургучом скарб, носимый покойным.

Только после удаления праха Автонома Петр Иванович как следует рассмотрел внешний вид комнаты и ее скудную обстановку. На стене, над письменным столом Автонома, висел плакат с четкой, сделанной от руки надписью: «Председатель общества любителей легендарного времени». На столе лежал журнал «Минувшие дни», раскрытый на странице с фотографическим снимком Распутина. Были подчеркнуты двумя черточками распутинские слова: «Что завтре?» Распутинский вопросительный знак, уродливый и малюсенький, был подчеркнут еще и вверху.

«А Распутины нашего времени?» — задавался вопрос, начерченный Автономом на полях страницы.

«На что намекал Автоном?» — подумал Петр Иванович, сравнивая собственную роль при «Центроколмассе» с ролью Распутина при дворе.

На другой стене висели широкие склеенные листы бумаги с крупной надписью:

Домашняя стенгазета

«Пролетарское благо».

Полюбопытствовавши, Петр Иванович подошел ближе и прочитал передовую статью:

Я хочу усложнить свою жизнь, чтобы она не была такой простой и не текла в общем порядке, а носила организационные формы. И выпуская первый нумер «Пролетарского блага», я приветствую себя с большим культурным завоеванием. Стенгазета поможет моей одичалой жизни и преобразует бытовое начало. Отныне мои коварные замыслы будут обнаружены, совместно с замыслами разных Чемберленов и уничтожены в зародыше.

Раньше у меня, хоть и не было больших обязанностей, но все же были — а прав не было никаких.

Ныне открывается широкая полоса моей самодеятельности — бичевать, затрагивать, рекомендовать, устранять и доброжелательно относиться к благим начинаниям. Моя стенгазета восполнит большой культурный пробел, образовавшийся вследствие моего бытового бюрократизма.

Затем Петр Иванович пробежал заметки под общей рубрикой: «Красный сплетни к» и остановил взор на одной из заметок, именуемой «Автоном — подтянись!»

…Служба твоя, брат Автоном, — отдушина, где отводишь душу смехом над схемами, именуемыми людьми. Схемы — интереснее живых людей, ты в этом убедился, побывав в кукольном театре. Не правда ли? Оказывается, кукла может произвести произвольное движение сразу обеими руками и обеими ногами, выбрасывая их вперед. Ты видишь человеческие схемы и доволен их действиями.

Но ты приходишь домой. Отдушина закрывается. У тебя нет поля деятельности, и хохот твой смолкает. Породи, Автоном, некий прообраз схемы в своем бытии, чем и удовлетворишься. Тормошись и что-нибудь делай. Первым долгом займись устранением всевозможных непорядков и придай внешности бытия организационное начало. Ты останешься этим доволен. Например, ты точно не определил, для чего служит шкаф. Наклей на него бумажку с четкой надписью: «Харчевое отделение». Сделай надпись у вешалки: «Раздевальня», а также и над кроватью: «Уголок отдыха». Учреди для себя ряд должностей и кого-либо выдвини для работы. Ты замечал, что по коридору бегает соседский кот, хорошей сибирской породы. Приручи кота к общественной работе. Кот, он хоть и не обладает большим умом, может, уничтожать мышей, если они заведутся. Тогда в твоей комнате обнаружится дух присутствующей массы, представителем которой и станет кот.

Автоном — подтянись!

На втором столе, служившем местом, где принималась пища и питье, стояли две бутылки и тарелка. На одной из бутылок, наполненной жидкостью, на самодельной этикетке Петр Иванович прочитал написанное церковно-славянским шрифтом:

Бедняцкое питье

Ликер

«Мир хижинам»

На тарелке лежала заплесневевшая колбаса, а в колбасе воткнута на приколке надпись: «Колбаса — за что боролись».

Милиционер, оторвавшийся от писания протокола, поглядел на бутылку, затем, ототкнув пробку, понюхал.

— Надо попробовать, — сказал он, наливая жидкость в рюмку.

— Фу, настоящая водка, — заключил милиционер, сплевывая, и затем нацедил вторую рюмку.

— Я думал, в самом деле, какое-либо культурное питье, — проговорил он, поднося вторую рюмку ко рту.

Петра Ивановича поразило творчество Автонома. Втайне он даже позавидовал ему, думая о том, почему не он первый начал издавать домашнюю стенную газету.

«Ну, погоди, авось мы что-нибудь да придумаем», — решил Петр Иванович, представляя самого себя во множественном числе. Затем он углубился в детальное изучение автономовских немногочисленных, но любопытных архивов — разбросанных различных клочков, бумажек.

Да. Это неизбежно. Когда ты разрушаешь дом, на месте много остается хаоса. Ты строишь новое здание — валяются стружки, щебня, стены залиты известью.

Не зная, к чему отнести подобного рода слова, Петр Иванович отложил этот клочок бумажки, принялся за изучение других документов.

Я говорю, когда падает гигантская стена, ты сгораешь от нетерпения: — она рухнет со всей силой, и сильное дуновение воздуха отшвырнет легкие предметы.

«Будто бы не член союза строительных рабочих был Автоном, а пошел по ихней линии», — подумал Петр Иванович, откладывая и этот клок.

Придя домой, Петр Иванович, находясь под сильным впечатлением происшедшего, долго не мог ответить жене, по каким причинам он опоздал. И только тогда, когда жена, убежденная в том, что заседаний в этот день не бывает, приревновала его к рыжей делопроизводительнице, по которой, в самом деле, Петр Иванович иногда вздыхал, — он очнулся.

— Перестала бы ты, душенька, понапрасну деревянной пилой пилить. И так на сердце кошки скребут.

И Петр Иванович рассказал жене все по порядку.

— Да, Маничка, — сказал он наконец. — Автоном Кириллович — был большой человек. Недаром, милая, я его оценил с первого раза. Ты помнишь, я тебе рассказывал?

Жена хотя этого случая и не помнила, но в знак согласия кивнула головой.

«Но что бы мне придумать такое — пооригинальнее?» — подумал Петр Иванович, завидуя опять инициативе Автонома, издававшего домашнюю стенную газету.

Утром первым долгом Петр Иванович доложил о случившемся Родиону Степановичу.

— Ключ нашел? — задал ему вопрос Родион Степанович, считавший нужным справиться прежде всего о деле.

— Ключ? — переспросил растерявшийся Петр Иванович. — Да ключ-то найден. Но он описан в вещах Автонома. Милиционер сказал — надо форменное заявление подать, тогда отпустят.

— Ну вот, так я и знал, — сказал недовольно Родион Степанович. — Как же быть теперь?

У Петра Ивановича быстро явилась мысль заменить сургучную печать гербовой стороной медного пятака, что он немедленно и исполнил.

Затем Родион Степанович хладнокровно выслушал информацию о смерти Автонома и заключил:

— Упадочный элемент. Это я видел давно, только не говорил.

И тут же подумал написать статью об упадочничестве вообще и в общую прессу, а в стенгазету — о смерти Автонома.

— Ладно, — перебил он Петра Ивановича, увлекшегося докладом о смерти Автонома. — Давай-ка, брат, проект циркуляра «О полезности и целесообразности применения ветровых сил тяги в маломощных хозяйствах».

Егор Петрович выслушал сообщение о смерти Автонома взволнованно.

— Жалко, жалко парня! Веселого нрава человек, — сказал Егор Петрович.

Но когда ушел Петр Иванович и в кабинете никого не осталось, Егор Петрович перекрестился, принимая Карла Маркса за икону.

— Слава тебе, господи. Сошла тень с моего пути…

ТОЧНОЕ УТОЧНЕНИЕ

Поросла долинушка травой сорною,

Да травой сорною — чертополохом…

Загубила я, млада, волю девичью,

Да волю девичью — долей бабьею…

Народная песня

В недрах рабоче-крестьянской инспекции, в заднем углу, где в конце длинного коридора расположен стол с чайной посудой с несколькими сотнями опорожненных стаканов — уборщица Феклуша заваривала чай. И дабы чай принялтемно-коричневый цвет — специально для любителей крепконастоенного чая, — она завернула медный чайник громадных размеров в шерстяной теплый платок, принесенный для этой цели из дома. Хотя и предстояло долгое заседание лиц среднего служебного качества (изрядного по количеству, правда), однако на столе не было бутербродов, о чем Феклуша, оставленная для обслуживания заседания, очень сожалела: понадеявшись на бутерброды, она не обедала. Бутерброды же неделю тому назад были отменены протокольным постановлением как предмет излишества, особенно недопустимый в учреждениях рабоче-крестьянской инспекции, показывавшей пример и порядок прочим учреждениям.

Уборщица открыла малый зал заседаний, чтобы смахнуть пыль с полукольцеобразного стола, накрытого красным сукном. Но стол оказался чистым, и товарищ Родных — секретарь протокольной части — уже раскладывал перед каждым стулом листы чистой бумаги и отточенные карандаши.

— Чай подашь на тридцать персон, — сказал Родных, отдавая распоряжение уборщице. Затем он попробовал председательский колокольчик, чтобы удостовериться в чистоте звука. Звук оказался прозрачным, как серебряная россыпь, и товарищ Родных выразил немое удовольствие, бросив улыбку в сторону Феклуши. Уборщица, не поняв значения секретарской радости, вышла в коридор, чтобы между делом протереть привинченные на дверях хрустальные пластинки с подложенными под испод красными пластами неизвестного ей качества. Она любила эти хрустальные пластинки и часто засматривалась на золоченые буквы, обозначающие малопонятные наименования, например: «кабинет методической проработки деловых бумаг». Она долго думала, зачем существуют надписи, ибо посетители, приходившие в учреждение, все равно ничего не могли отыскать и чаще справлялись у них, уборщиц, чем пользовались услугами надписей. Но со временем Феклуша узнала, что надписи существуют не для порядка, а для услады посторонних взоров, — отнеслась к ним вполне сочувственно и, улучив свободную минуту, протирала их чистой тряпкой, дабы смахнуть пыль, нанесенную в просторные коридоры сапогами всевозможных жалобщиков.

Главными носителями пыли были жалобщики, так как элегантные люди снимали галоши в швейцарской, а перед приходом в учреждение одежду чистили у себя дома. Феклуша сразу научилась отличать жалобщиков и относилась к ним лишь снисходительно, по служебной обязанности.

Протирая пластинку на дверях «малой коллегии», она заметила Авенира Евстигнеевича, шедшего по коридору, нервно жестикулирующего. Зная, что он не является человеком, коему присуща печаль, Феклуша предложила ему для успокоения нервов крепкого чаю. Но Авенир Евстигнеевич махнул рукой и исчез в соответствующем его служебному положению кабинете. Ему предстояло сегодня сделать доклад в предварительной комиссии, к заседанию которой и был приготовлен малый зал.

Авенир Евстигнеевич был взволнован письмом неизвестного происхождения, однако отнюдь не анонимным. Он перечитал его несколько раз и не мог припомнить адресата, да и сам адресат не упоминал о случае знакомства с ним. На конверте письма значилось:

«Здесь. РКИ.

Главному рационализатору

Авениру Крученых»

Лаконическая надпись на конверте забавляла Авенира Евстигнеевича, а звание «рационализатор», не присвоенное ему по должности, даже несколько обрадовало: «Очевидно, это у меня — нечто врожденное», — подумал он о себе. Авенир Евстигнеевич с удовлетворением разорвал конверт, чтобы достать содержимое.

«Слушай, друг мой, — начиналось письмо, — это письмо, если можно так выразиться, «с того света» Да, да. Ты не пугайся, именно с того света. Я решил покончить с собою. В моем револьвере, — права ношения на который я не имел, — случайно после фронта гражданской войны уцелел один патрон. И дабы не усложнить истории потомством, я решил прекратить собственное существование. Как видишь, я пишу тебе письмо без волнения, и смерть не производит на меня тягостного удручения. Я спокойно взял револьвер, наставил дуло к виску, плавно, по правилам военной науки, нажал курок. Курок щелкнул… но я остался жив… Должно быть, капсюль был советского производства и дал осечку…

Таким образом я получил некоторую отсрочку на право жизни, чтобы написать тебе это письмо.

Но почему тебе? Больше некому. Был у меня один близкий друг — с коим происходило содружество по бродячей жизни, но я его потерял из виду уже годов пять. Где он — не знаю, но, говорят — жив.

Была ли вообще потребность кому-либо писать? Должно быть, да, иначе не писал бы. Но почему потребность написать необходима, я не додумался, за малой отсрочкой на право жизни. И почему я пишу тебе, не будучи с тобой особенно знаком? — Мне кажется, что ты останешься на земле продолжать меня: у нас много сходных основных черт. И к тебе именно, как человеку, похожему на меня, я пишу письмо. Ты, может, против этого станешь возражать, но твои возражения будут не по существу, а формально — это я знаю. Но я не выступлю оппонентом, не беспокойся. Первым долгом ты обвинишь меня в упадочничестве — каждого самоубийцу принято называть упадочником. Я не возражаю, валяй, — ведь я от этого не перевернусь в гробу, пускай даже прах не сожгут в крематории. Пусть буду упадочным элементом. Но если ты хоть немного меня помнишь, то я был постоянно весел и смешил других. Даже сейчас у меня игривое настроение — я пишу и смеюсь. Кстати: я хочу рассказать о причинах моего смеха. Так, чтобы ты знал — ведь ты тоже человек веселого нрава. Мой смех понятен только самому мне, а люди, смеявшиеся со мной вместе, просто делали это по инерции, как включенные в водоворот. Много ли надо, чтобы рассмешить такой народ? В детстве я видел мужика, снявшего портки и показывавшего голую задницу. Все хохотали тогда над мужиком, а я хохотал над всеми — и больше всех.

Когда меня мать бичевала веревкой — я смеялся. Меня забавлял сам процесс экзекуции и приготовление к ней матери. Но, главным образом, меня забавлял процесс отчуждения от матери, устанавливавшей по отношению ко мне свой закон и свое право. И я, должно быть, смеялся от радости, чувствуя это отчуждение, как закон на обособленное существование.

А мать побоями думала приблизить меня к себе, дескать, — вразумлю, ибо я его породила. Глупая, она ведь знает, что землю, породившую злаки, не возбраняется топтать ногами.

Я для себя тогда еще опростил это понимание и тогда же ушел из деревни.

Я не был ленив, однако и не хотел работать. Около четырех лет я бродил по деревням, чтобы вылавливать новые факты для собственного удовлетворения — смеяться. И один, сидя где-нибудь на канаве, произнося слово «загуль», мог смеяться в продолжение цельного дня. Что могло означать это магическое слово? Этим словом один мужик охарактеризовал меня, мало работавшего и жившего сносно. И я тогда еще знал, что труд — не удовольствие, а трудящийся — не свободен — иначе зачем бы ему стремиться укорачивать трудовые дни, если труд — сплошное удовольствие.

Теперь о другом: я упомянул о капсюле, что дал осечку, обвиняя советское производство в плохом качестве. Думаю, что не примешь эти слова за контрреволюционное настроение: качество предметов советского производства — плохое, иначе зачем бы вам, государственным людям, создавать «комиссии по борьбе за качество»?

Был пожар — революция. Я вместе со многими горел, а затем обуглился. Посильную лепту внес. Уголь не горит, а всего лишь тлеет. А я не просто тлел, а еще и потрескивал. Вот мое отношение к советской власти. Я оставался до конца дней самим собой — я, обуглившись, трещал.

Почему я, обладая веселостью нрава, ухожу из сего мира? Умираю потому, что, боюсь, и меня захватит организационное начало и что я окунусь с головой в какое-либо надлежащее руководство. Я умираю не потому, что боюсь наседающего со всех сторон бюрократизма, — я его не боюсь, ибо он мне приносит эликсир жизни — смех. Мне достаточно самому себе произнести два слова: «соответствующая установка», чтобы смеяться всю ночь напролет. Я умираю потому, чтобы самому не стать бюрократом и не начать организовывать вселенную.

Но все же, почему я обратился с письмом к тебе? Я уже сказал, что у тебя в характере есть несколько моих черточек. Ты мне скажешь: «Но ведь я руковожу и организую». Да, это так. Но является ли твое руководство от чрезмерной чувствительности к сим условным понятиям? Не временный ли у тебя это налет? Ты не чиновник, а мысль твоя трепещет в формах, чуждых твоему классу. Не произносишь ли ты слова «надлежащие мероприятия», как попугай: «попка дурак»? Не оскорбляйся, Авенир, а думай и выходи из условных форм. Я устал писать, а сказать тебе хотелось многое. Кроши, крой всех бюрократов и истребляй бюрократизм, если можешь, всеми мерами. Не чеши гребенкой форм бюрократизма, ибо от этого происходит его растительность. А «Центроколмасс» ты только причесал. Что это означает? Что и ты, в быстром потоке бюрократического разлива, был захвачен воронкой, вьющейся над пучиной. Бойся этой пучины. Она начала засасывать и тебя. Сейчас мне остается отнести это письмо, опустить его в почтовый ящик, а затем умереть. Но прежде напишу еще заметку в домашнюю стенгазету «Пролетарское благо». Я, видишь ли, занялся организацией внутреннего порядка ради смеха и напугался в первый раз в жизни — не всурьез ли это я делаю?

Итак, после заметки — покончу с собой. Я перережу вены на правой руке и истеку кровью. Должно быть, будет большая услада в смерти, и по-моему, ее люди боятся зря. Быть может, она является громадным актом наслаждения. Жаль, что не могу прислать тебе второе письмо с того света.

Прощай. Автоном Пересветов».

Прочитав письмо, Авенир Евстигнеевич отложил его в сторонку, как ненужный документ, изложенный «лишним человеком», хотел подняться со стула, но не смог.

«Нельзя же так смотреть пренебрежительно на человеческий документ», — подумал он и потянулся за письмом, чтобы прочитать его вторично.

Прочитавши, он откинулся на спинку кресла, долго думал. Авенир чувствовал, что самоубийцу он где-то видел и был склонен к личной дружбе с ним, но мешали этому именно формы, о которых говорил автор письма. Обратившись к собственному сознанию, Авенир решал вопрос: прав ли автор «объективно» или суждения его весьма «субъективны»?

Ему представилась окровавленная голова самоубийцы, которая, оскалив зубы, добродушно произнесла: «Опять ты рассуждаешь в общем порядке?» «Может быть, он был прав, — вспомнил Авенир, подумавши об Автономе, — когда говорил: если можешь — выгони семьдесят пять процентов на производство кирпичей».

Он припомнил физиономию Автонома и догадался, что автор письма — он.

«Что же лучше: производить кирпичи — или писать ненужные бумаги?» — подумал Авенир. И в его воображении сразу возник ряд картин. Тысячи людей копошились в глине и воде, делали кирпичи. Другие тысячи выстраивали из этих кирпичей высокие здания, а в зданиях — работали миллионы рабочих.

Перспектива оказалась заманчивой, и он порылся в своем докладе, чтобы посмотреть, сколько аппарат «Центроколмасса» пожирает средств, не создавая ценностей. Сумма оказалась изрядной — до семи миллионов в год.

— Гм, да! — проговорил он вслух. — Сумма изрядная. Можно уездный город построить…

И Авенир в третий раз перечитал письмо Автонома.

«Ну, как его назвать? Дураком — не подходит, неглупый парень. Упадочником — тоже нет. Чудак, должно быть. Стоит ли помирать от бюрократизма, когда мы ему живо голову свернем».

Затем Авениру Евстигнеевичу пришла в голову несерьезная мысль: «Является ли портфель признаком культурности или же он есть признак бюрократизма?»

— Тьфу, черт возьми, какая мерзость лезет в голову, — сказал он громко и вышел из кабинета. Письмо он вложил в потайной карман, чтобы перечитать его еще раз на досуге.

Волнение Авенира и заметила Феклуша. Авенир Евстигнеевич прошагал по коридору и снова вошел в кабинет.

Он старался думать о предстоящем через несколько минут докладе, но в голову лезло содержание полученного письма.

«В общем и целом, обследование происходило секционно», — подбирал он слова для начала доклада.

«Надлежащие мероприятия проведены в общем порядке», — процедила сквозь зубы вновь представившаяся голова самоубийцы.

В малом зале, где, пока что, прогуливались ожидавшие начала заседания посетители, Авениру Евстигнеевичу бросились в глаза десятка полтора портфелей. На одном из них увидел серебряную пластинку с надписью: «Дорогому супругу в день рождения. Прими скромный подарок — портфель делового человека». И Авенир Евстигнеевич снова подумал о портфеле, как о признаке бюрократизма.

И когда после звонка товарища Микусона — заведующего отделом по реформации учреждения, на коего по должности возлагалось председательство, — все уселись за стол, Феклуша подала чай.

Авенир Евстигнеевич видел, как из того портфеля — подарка в день рождения — владелец вытащил бутерброд и стал не спеша его жевать, роняя крошки на стол.

— Ваше слово, товарищ Крученых, — сказал Микусон. Но Авенир Евстигнеевич, углубившись в думу о портфеле, не услышал председательских слов.

Товарищ Родных держал наготове карандаш над бумагой, чтобы записать сущность речи, но Авенир Евстигнеевич думал, а не говорил.

— Товарищ Крученых, ваше слово для доклада, — повторил Микусон громче.

Авенир Евстигнеевич кашлянул и не спеша проглотил из стакана воды, чтобы промочить горло.

— Я не чиновник, и мысль моя не связана формами, чуждыми моему классу, — начал Авенир Евстигнеевич, припоминая что-то из письма Автонома.

— Товарищ Крученых, вам предоставлено слово. Не отвлекайтесь, а говорите по существу, — перебил его Микусон.

— В общем, работа у нас шла в общем порядке и секционно, — начал Авенир Евстигнеевич сызнова.

После этих слов некоторые из заседавших наклонились и занесли на бумагу: «Методика — секционное».

— А по существу — это было только приглаживание гребенкой, — продолжал Авенир Евстигнеевич, перемешивая по нечаянности цитаты из письма самоубийцы со словами доклада.

Заседавшие вели между собой беседы и плохо слушали доклад. Кто-то записал для порядка слово «гребенка», принимая его за товарный предмет, которым торгует «Центроколмасс», чтобы в выступлениях отметить нецелесообразность торговли гребенками.

— Бюрократизм надо крошить мерами военного коммунизма, — продолжал Авенир Евстигнеевич, не сознавая, что говорит. И почти все сделали пометки: «Меры воен. коммунизма».

Но Микусон опять остановил докладчика:

— Товарищ Крученых, ближе к сути, вам предоставлено всего двадцать минут.

— Двадцать минут? — вопросительно переспросил Авенир Евстигнеевич и догадался, что он плел какой-то вздор.

— Да. Позвольте, товарищи. Я не готов к докладу, — ответил он после некоей паузы. — Я не могу сделать доклада. Мне надо произвести «точное уточнение». — В этих словах он почувствовал некое созвучие бюрократизма и напугался их.

И когда доклад был снят, Авенир Евстигнеевич облегченно вздохнул и крупными глотками выпил остывший стакан крепкого чаю. Заседание на сем было закончено, без протеста и раздражения со стороны заседавших.

УГЛУБЛЕННОЕ УГЛУБЛЕНИЕ

Тиха вода, да омуты глубоки.

Народная поговорка

Кто измерял глубину работы «Центроколмасса»? Кто опустился на дно, чтобы исследовать омуты, поглощающие зря ценности материального накопления? В подвалах «Центроколмасса» я видел седовласого архивариуса, кашлявшего от непомерной подвальной сырости и терпеливо очищавшего от плесени пожелтевшие от давности архивные бумаги. Но архив не омут, а бумажное кладбище, архивариус же не акула, поглощающая живые существа, а лишь вурдалак, питающийся мертвечиной.

Родион Степанович Бурдаков изложил доклад «о воссоздании примерной деревни» на трехстах листах обычного канцелярского формата и, разослав его по соответствующим инстанциям, был озабочен новой, захватившей его идеей. Предполагая, что социализм можно быстрее построить посредством вмешательства в это строительство учреждений и лиц, управляющих учреждениями, он выдвинул новую «проблему» — расширить масштаб центроколмассовской деятельности, доводя его до пределов всесоюзного значения («Центроколмасс» значился как учреждение эресефесерского масштаба). Идею, выдвинутую Родионом Степановичем, восприняло правление, и сам председатель правления эту идею выдал за собственную, против чего Родион Степанович не считал нужным возражать.

Получив директиву «проработать соответствующий план», Родион Степанович предварительно учел все могущие возникнуть препятствия в процессе предварительной работы. Он, главным образом, опасался украинцев, которых неоднократно подводил под рубрику «самостийников». Но украинцы не страшились подобного наименования и имели собственный удельный вес.

Республики, по своей территориальности имеющие уездное значение, не вызывали беспокойства: лишенные административного воздействия со стороны губвластей как промежуточной инстанции, они всегда нуждались в непосредственном руководстве центра и даже тосковали по руководству.

Вторым моментом, усложняющим обстоятельства, мог явиться Совнарком и его планирующие органы: эти учреждения надо будет обойти маневрирующим порядком — предпосылками экономических данных и тяготением республиканских филиалов к координированному руководству. Кроме того, надо избрать срединную смету, чтобы общий центроколмассовский бюджет имел повышение в незначительных процентах.

Родион Степанович созвал по сему вопросу инструкторское совещание, дабы конкретно обнаружить ростки, не пустившие еще корней в почву автономного существования аналогичных «Центроколмассу» республиканских центров.

Первым выступил инструктор Сомицкий, считавшийся главным учрежденским начетчиком и уставщиком.

— Товарищи, — сказал он с возбуждением и, вынув из кармана носовой платок, вытер выступивший на лбу горячий пот. — Фактически «Центроколмасс» — учреждение всесоюзного значения. Республиканские учреждения имели законное тяготение к столице как к единому регулирующему центру и мощному экономическому фактору. По логике вещей слабый нуждается в руководстве сильного. Мы по силе-мере пытались руководить слабыми единицами, но это руководство не было систематическим. Чего нам недоставало? Юриспруденции? — Нет. Откройте наш устав на странице четырнадцатой, взгляните в параграф тридцать второй, и там вы черным по белому прочитаете… — Сомицкий открыл устав и прочитал: «Учреждения республиканского масштаба, аналогичные «Центроколмассу», могут объединяться в единый всесоюзный «Центроколмасс», если они на это выявят добровольное согласие».

Выступавший инструктор Семичев нашел, что параграф, прочитанный Сомицким, является в принципе правильным, однако подлежит точному уточнению: отсутствие законного оформления, как предела юридических норм, не может носить зачатков закономерности.

Семичеву возразил Прутиков, выставивший основательные мотивы «де-факто».

— Де-юре в нашем государстве второстепенная вещь, — сказал он.

Однако, по мнению Столбика, Прутиков был неправ.

— Де-факто имеет значение, конечно, — сказал Прутиков. — Но не меньшее значение имеет и де-юре, и нельзя умалять его достоинства. Бумага, скрепленная печатью, оплаченная гербовым сбором, хотя и не является одушевленным предметом, однако имеет большее право на жизнь.

В конце заседания выступил Егор Петрович. Он рассказал сказку об отце, предложившем сыновьям сломать веник.

— Вот, — заключил он, — целиком веника никакая сила не сломает, а поодиночке прутики — чик и готово.

Простая мудрость, высказанная Егором Петровичем, понравилась Родиону Степановичу, и его выступлением он закрыл совещание, оборвав его, как полагал, на самом сильном месте, чтобы осталось впечатление.

«Незначительный мужичонко, а всегда нужен при ударе», — думал Родион Степанович по поводу рассказа о венике, идя вечером домой.

Напившись чаю, Родион Степанович сел за письменный стол, дабы разработать «проект плана по превращению «Центроколмасса» из учреждения российского значения в «Центроколмасс» всесоюзного масштаба».

«…Углубить и расширить работу», — начал Родион Степанович с абзаца и приостановился, подняв голову.

«Что значит — углубить? — подумал он. — Я наглядно этого углубления не представляю. Можно яму сделать глубокой, река, море могут быть глубокими, но как же, в самом деле, углубить работу в учреждении? Еще вширь, я понимаю, — всесоюзный охват. Нет, зачеркну я магическое слово «углубить».

Но припомнив, что комиссия рабоче-крестьянской инспекции предложила именно работу «углубить», Родион Степанович этих слов не вычеркнул и продолжал писать.

Значение слова «аппарат» Родион Степанович уяснил точно и сейчас же себе представил пятиэтажное здание «Центроколмасса». Оно вырисовывалось на чистом фоне крупным планом, и сотни нитей связывали его со срединными звеньями. Затем срединные звенья связывались со «звеньями низовыми», опутавши все пространство паутиной проволоки, как это делается на схемах.

«Но где же пунктир, обозначающий косвенное влияние?» — подумал Родион Степанович и, путаясь воображением в нитях, связывающих между собой срединные звенья с низовыми, с испуга закричал вслух:

— Боже мой! Да это проволочные заграждения!

— Что с тобой? — спросила жена, не отрываясь от работы, а Родион Степанович, опамятовавшись, продолжал писать:

«Аппарат «Центроколмасса» по своей структуре, подбору работников и размаху перерос эресефесерское значение и может управлять не только во всесоюзном масштабе, но и в общеевропейском, если вовремя подоспеет революция.

«В чем же заключается сила аппарата?» — продолжал Родион Степанович писать и снова остановился, чтобы обдумать, в чем же, в самом деле, сила аппарата.

«Сила заключается в условном понимании линии, связывающей центр с местами путем переписки и живого общения.

Простой бумажки достаточно, чтобы организовать и подчинить волю сильных людей. В варварские времена шли целые вооруженные полчища, чтобы подчинить чужую волю своей силе. Убивали тысячи людей, уничтожали пожарищем целые селения и истребляли питательные злаки человеческой услады».

Выйдя из обычной колеи официального доклада, Родион Степанович продолжал философствовать:

«Ныне нет того варварского обычая — он истреблен величайшим актом цивилизации, совершившейся в силу революционных завоеваний. Чего же проще и нагляднее: здесь, в столице, на эластичной пишущей машинке прелестными руками пишется под диктовку или же с черновика циркуляр, разъясняющий значение и цели. Лист вкладывается в конверт, относится на почту, с почты — на железную дорогу. Адресат читает и выполняет волю, предначертанную центром. Это ли не великий акт цивилизации?

Но этого мало. Ныне к услугам людей появилось радио. В сотую секунды по необъятной планете расходятся радиусом столичные звуки непосредственно в толщу масс и воспринимаются ими как руководство. Исчез тот хаос впечатлений, разносимых по селам разными кумушками и прочими любителями всевозможных сплетен».

На этом месте Родион Степанович остановился и подумал о том, является ли в самом деле радио достижением техники и целесообразно ли им пользоваться в административных целях?

— Нет! — решительно отверг он. — Радио воспринимается на слух, а циркуляры должны быть не только запоминаемыми, но и зримыми. По радио нельзя передать справки, ибо печать не приложишь к эфирному пространству. — И Родион Степанович вычеркнул слова, упоминающие о радио как о культурном достижении.

«Когда будет усовершенствована передача снимков на расстояние — тогда — да», — подумал он и успокоился окончательно.

Оставив незаконченной философскую запись, Родион Степанович стал размышлять о практическом проведении намечаемого плана.

«А если Совнарком не разрешит?» — вдруг опять всплыл неожиданно вопрос.

Обмозговав все до тонкостей, каким образом обдурить Совнарком и планирующие органы, Родион Степанович стал придумывать, как перехитрить самостийных украинцев.

«Предварительно наметить съезд «Всеуколмасса», а на съезде выпустить тяжелую «артиллерию». В качестве «тяжелой артиллерии» он выдвигал себя и Егора Петровича. Мысль о выдвижении Егора Петровича очень понравилась Родиону Степановичу. «Мужчина плотный, бородой внушительный — может простым словом лучше убедить, чем теоретическими доводами».

И вот Родиону Степановичу кажется, что Егор Петрович выступает на всеукраинском съезде. Голос его мощен и зычен. Он снова говорит об отце, повелевшем сломать веник.

Родиону Степановичу уже кажется, что отец развязал веник и дает сыновьям отдельные прутики. Прутики трещат, ломаются. Речь Егора Петровича так убедительна, что зал дрожит от аплодисментов. Самостийные украинцы побеждены. Урррааа!

По вдруг на трибуну поднимается Савченко — выдвиженец-украинец. Его самостийность обнаруживается с полуслова и производит дурное впечатление.

— Та чого цей дид бачив? — говорит Савченко на украинском языке, обращаясь взором к Егору Петровичу. — Може той виник був сухий, от жвачины переломилися. А мы лозы наломаемо свижой. От такий жвачин хай кто попробуе сломать. Ваша жвачина суха, як бюрократ, а наша тоненька та гнута, як дивчина у семнадцать рик!

— Пропало дело! — крикнул Родион Степанович, напугав жену.

— Ты что? — оглянулась она и снова уткнулась в собственную работу.

— Так! — ответил он и решил оставить временно писание проекта, дабы осветить предварительно вопрос в прессе в порядке дискуссии. И, зачеркнув весь написанный текст, Родион Степанович, желая вложить глубокий смысл, начал писать статью и вывел заголовок: «Углубленное углубление».

НА ПОДНОЖНЫХ КОРМАХ

Наша жизнь — терпелива, как дратва: ее наващивают прежде чем протащить сквозь узкую щель.

Я. Раков — мыслитель восьмидесятых годов

Что нового произошло в жизни Егора Петровича? — На «новый год», когда были подведены некоторые итоги и скромный центроколмассовский журналист орготдела, открывая новый исходящий журнал, поставил единицу, как порядковый нумер, — деятельности Егора Петровича на поприще государственного охвата исполнилось шесть месяцев. В тот самый день он снял с себя замызганный кожух и надел черную дубленую шубу, присланную из деревни. И войдя твердой походкой в день нового летоисчисления в свой кабинет, он, как никогда, почувствовал прочность своего служебного положения.

Однообразные стены, длинные коридоры, вереницы спешивших куда-то людей уже не вызывали того любопытства, как это было, казалось, только вчера. Бумаги, перечитываемые им с прежним усердием, не вызывали каких-либо размышлений, — ибо туманность их содержания рассеялась и наступил какой-то ослепительный свет, сделавший и темные пятна прозрачными.

С нового года, по утрам, к квартире Егора Петровича подавали машину. Машина, стрекоча мотором, возбуждала любопытство Егора Петровича, ибо ее сложный механизм регулировался нажимом соответствующих рычагов, а этого простого способа он и не мог бы постигнуть.

Он не знал, что учрежденский аппарат есть лошадь, запряженная в автомобиль. Из автомобиля лошадью управлять каждый сумеет. И будь в управителях аппаратами люди, как шоферы у машин — разве долго бы проскакать пространство, отдаляющее от социализма?

Ни разу в жизни ему не пришла в голову подобная мысль. Когда он сидел в машине и несся по улице, — встречный ветер раздувал его широкую бороду, обжигая холодом лицо. Быстрая езда опьяняла его рассудок, и он чувствовал себя пребывающим на лоне большой государственной возвышенности.

«Вот бы мужики турчаниновские увидели», — думал он, придавая внешности горделивую осанку.

Егор Петрович часто с высоты птичьего полета рассматривал пройденный им жизненный путь. Его постоянные стремления были весьма узкого свойства: стоять крепко на своих ногах, с бережливой расчетливостью и хозяйственной выгодой.

«Чем был крепок наш бричкинский корень, давший много отростков?» — задавал он не один раз себе подобный вопрос и тут же находил соответствующий ответ:

«Бричкинский корень не выдернут потому, что в подпочвенность проникнут глубоко, и не впрямь, а извилинами».

Унаследовав от предков не только надворные постройки, живой и мертвый инвентарь, но и практическое мышление, Егор Петрович вступил в полосу личного хозяйствования прочной подошвой.

Соседи полагали, что Егор Петрович, прибыв с военной службы, откроет во вновь отстроенном каменном здании мелочную торговлю, как лицо, отвыкшее уже от крестьянского труда. Но они глубоко ошиблись: Егор Петрович не только не открыл торговли, но и осуждал торговый класс, некогда изгнанный Христом посредством бича из храма. На сей предмет у него с лавочником Филоном не раз происходил крупный разговор, доходящий иногда до драки.

— Христос твой был деспот, он дрался бичом, — хрипел тщедушный Филон под грузной тяжестью Егора Петровича.

Праздничными днями Егор Петрович ходил в церковь, нацепляя на грудь две начищенные до блеска бронзовые медали, полученные в честь каких-то воинских столетий.

Подходя к свечному ящику, он покупал несколько пятикопеечных свечей, опоясанных золотом, зажимал их между пальцами левой руки и, прижимая руку к груди, продирался вперед, беспрерывно крестясь, чтобы обратить на себя внимание людей.

Осенью Егор Петрович в вечернее время засел за грамоту, чтобы постигнуть простую арифметику.

Дабы не подозревали соседи, что столь умный человек, а не знает счета, он учился у своего тринадцатилетнего племянника, сына отделенного брата, окончившего сельскую школу. И чтобы мальчик не разболтал, Егор Петрович платил ему не за уроки, а за понедельное молчание: за первую неделю — гривенник, за вторую — пятиалтынный, доводя таким образом общую сумму платежей до одного рубля.

Мальчик добросовестно выполнял возложенные на него обязанности, хотя и полного вознаграждения за труды не получил: платеж Егор Петрович довел только до 45 копеек, да и то десять копеек выдал постом, когда мальчик говел, а Егор Петрович в то время был уже ктитором.

— Ты же вот сам теперь торгуешь в храме, — упрекал Егора Петровича лавочник Филон.

— Дурак, — отвечал Егор Петрович, — я не торговец, а носитель божественного благовония. А ты, болван, кудрон да воблу астраханскую продаешь.

Тщедушный Филон, продавший когда-то лошадь и корову и открывший мелочную торговлю с целью накопить денег, чтобы отправиться в землю Христофора Колумба, книжку о котором он прочитал в детстве, — боялся Егора Петровича и не высказывал мысли до конца.

— Мне что, — заискивая, говорил он, — мне бы только в Новый Свет добрести.

Но Новый Свет постепенно отдалялся от Филона: от непривычки к торговым делам он проживался и ежегодно добавлял к торговым оборотам денежные средства, полученные от сдачи душевых наделов земли.

Землю его снимал Егор Петрович за полцены и постоянно трунил:

— Что же, твою душевую землю — старую, стало быть, снимаю, а ты поезжай на новые плодородные земли.

— Сволочь, гадина! — кричал ему вслед Филон, получивши от него деньги.

— Что? — вопрошал Егор Петрович, останавливаясь в дверях, сдвигая брови.

— Ась? Я ничего, — понижал тон Филон из-за боязни быть избитым. — Я ничего. Я вот говорю, хорошо вам на подножных кормах-то.

— То есть как на подножных кормах? — вопрошал Егор Петрович, уже улыбаясь.

— А так-с, как скот-с: зимой стоит на кормах готовых, не работает и тощает, а летом на подножном корму, работает и жиреет…

«Прав, сукин сын! — думал Егор Петрович, уходя домой. — Подножные корма сытнее, даром, что рука человеческая не касается их: луговые угодия, лесная поросль, ковыльная степь — дар природы…»

Ктитором Егор Петрович пробыл только два с половиной года: подоспела русско-германская война, и он был мобилизован. Оставляя на жену хозяйство, к коему, в результате ктиторства, прибыло кое-что из живого и мертвого инвентаря, он давал жене строгий наказ:

— А ты, баба, веди хозяйство по-разумному: не гнушайся мелкими делами, коль крупных нет. Попадет что за бесценок — не упускай. Война много нужды людям принесет, и будут они метаться из стороны в сторону. Тут-то, в этой суете, и можно поживиться. А хороший человек и на войне не пропадет. Не бойся, я целым приду.

Егор Петрович, действительно, остался невредимым: пребывая, как и на действительной службе, в денщиках, он умело угождал офицеру, доставляя ему пропитание.

— Много ли барскому детенышу надобно, — говорил он льстиво офицеру, вынимая из походного ларца частицу курицы.

— А вот куриный пупочек — настоящая господская еда, — выдавал он порцию на другой день, питая таким образом офицера одной курицей несколько дней.

Офицер был занят своими мыслями — думал об окопах, в которые ему надо завтра идти, оставив походное имущество и денщика в обозе второго разряда. Он был беспомощен, а потому не был злым.

На войне Егор Петрович не пренебрег и мелкой торговлей: он торговал сахаром, то обменивая его на махорку, то на хлеб — в зависимости от выгоды, играл в карты и выигрывал шельмовством.

Об этом вспоминал он, сидя в автомобиле, отъезжая на какое-то совещание.

«Подножный корм!» — вдруг вспомнил он слова лавочника Филона и заулыбался, но за улыбкой пришли грустные мысли. Он глядел на проходивших граждан, постоянно неизвестно куда спешивших: «Не живут ли эти люди на подножных кормах?»

И ему показалось, что ноги этих людей движутся не по булыжным улицам, а по посеву, уничтожая зеленя.

«Подножный корм», — опять вспомнил он, и у него от полнокровия и быстрой езды закружилась голова.

Оглушительный выстрел поверг его в беспамятство. Казалось, весь мир обрушился на его голову. Очнувшись, он догадался: лопнула камера, ибо у машины суетился шофер.

ОТЗВУКИ ПРОШЛОГО

На торной дороге трава не растет.

Поговорка

Письмо Автонома вызвало обстоятельное беспокойство: оно волновало Авенира Евстигнеевича, стремившегося логическим мышлением погасить навязчивые думы о нем.

«Рассудок обязан победить чувствительность, как классовую надстройку», — решил он и снова возвращался к думам о незнакомце, покончившем самоубийством.

«Смешно, ей-ей, смешно, — утешал он себя, — самоубийство из-за бюрократизма».

Авенир Евстигнеевич силился рассмеяться, но выходила лишь неестественная улыбка.

«Бюрократизм — принадлежность государственности, вернее — государственного аппарата. Аппарат должен работать с точной четкостью», — раздумывал Авенир Евстигнеевич, запоминая чьи-то слова. Само слово «аппарат» — в применении к учреждению — не раз уже смущало его. Будучи токарем по металлу, он привык мыслить об аппарате как о вещи механического свойства.

«Возможен ли бюрократизм в машине? — Нет, — решил он, если загораются подшипники от недостачи масла, то машину надо остановить».

Авенир Евстигнеевич силился не задерживаться на подобных вопросах и не доводить их до логически последовательного конца. Но стоило ему отогнать мысль о машине, как вставал вопрос о письме. С его строчек будто бы высматривала хохотавшая физиономия Автонома, страшная, с оголенными зубами.

«Должно быть, в самом деле, этому человеку был и смешон, и страшен бюрократизм», — заключил Авенир Евстигнеевич и как-то невольно вздрогнул.

— Стало быть, и я напугался, — проговорил он вслух, — а ведь я человек не трусливого десятка: не в похвальбу сказать, под снарядами стоял, в платок сморкался.

Авенир Евстигнеевич немножко разоткровенничался, приподнимая краешек занавески в прошлое, а я, как досужий человек, воспользовавшись его малой слабостью, хочу открыть занавес несколько больше.

О своем детстве Авенир Евстигнеевич не любил рассказывать, ибо, на его взгляд, ничего замечательного в нем не было. Он рос в рабочей семье (сын литейщика), имевшей местожительство в рабочем поселке. Коксовая пыль покрыла толстым слоем поселковые площадки, и растительность на улицах была чахлой. Дым заводских труб прокоптил рабочие убежища, придавая им цвет вороненой стали. Воздух, отравленный гарью и запахом кузнечного угля, щекотал в ноздрях у проходивших по улицам людей.

Литейщик Евстигней Семенович — отец Авенира, — любивший вечерами в праздничные дни пить черный кофе, — водил с собою сына в поселковую кофейню под названием «Чары и грезы», чтобы посидеть на крылечке за столиком, на «лоне чахлой природы», как называл это крылечко сам Евстигней Семенович.

«Чары и грезы» посещали немногие — как бы некоторая изысканная рабочая аристократия. К этому слою, надо полагать, принадлежал и Евстигней Семенович, находивший в этой кофейне какую-то задушевную теплоту и уют.

Евстигней Семенович, идя в «Чары и грезы», брал с собой сына обдуманно: если он шел с сыном, то жена верила в его трезвые намерения.

Таким образом Авенир с двенадцати лет разделял участие в собутыльничестве в равномерной с отцом пропорции, — сообразуясь с соотношением возрастов. С того же времени он научился хранить тайну и от матери, за что и был любим отцом.

Окончив поселковую «четырехкласску» с ее «ремесленным отделением», Авенир был определен в токарный цех того же машиностроительного завода, где работал отец.

Отец не пожелал, чтобы сын приобрел его специальность, — ибо, по его мнению, литейщик гнет спину троекратно: при отсеванни и рыхлении почвы, на формовке, сидя на корточках, и на разливе расплавленного чугуна по формам.

— Поэтому-то и нет литейщиков, статных по корпусу, — говорил он сыну, — а человек со статным корпусом дальше видит, прямее идет и быстрее побеждает.

После длительной зимы, когда окончательно исчах снег и в поселке стало сухо, на шестнадцатом году жизни Авенир почувствовал себя как-то по-иному: в его жилах заиграла новая кровь, согревающая молодое тело, придавая ему бодрость и стройность. От прилива крови на работе часто кружилась голова и лицо становилось красным.

— Спустить кровь надо, Авенирка, — говорил ему токарь Лобков, весьма серьезный человек, у которого Авенир приобретал квалификацию, будучи в подручных.

В один из воскресных дней, в первых числах мая, Авенир вместе с двумя подростками пошел в лес, находящийся в пяти верстах от поселка. Подростки прослышали, что в этот день состоится «маевка», и, сгорая от любопытства, направились в лес. Подойдя к опушке леса, они увидели токаря Лобкова, лежащего в траве. Лобков что-то недовольно проворчал и указал пальцем на березку. Ничего не подозревая, парни, направившись в указанном направлении, увидели под березкой слесаря Беликова. Беликов так же пальцем показал направление. Идя в направлении, указанном Беликовым, они набрели на кузнеца Карпова, лежавшего под сосной и указывавшего куда-то пальцем. Таким образом парни добрели до небольшой поляны, где происходило дружеское собеседование рабочих, чинно разместившихся на траве. Парни так и не догадались, что попадавшиеся им на пути люди — живая цепочка связи. Авенир присел к группе рабочих и слушал их разговор, не вникая в его суть. Ему стало скучно, он приподнялся и крикнул что-то товарищам.

— Эй, ты, — закрой плевательницу! — крикнул ему седой кузнец Прошка.

Авенир застыдился, присел на корточки, устремив взор в пространство. И вдруг в этом пространстве он послышал другой запах, отличавшийся свежестью своего дыхания и нежностью услаждающей прохладительности. Ароматный запах цветущей лужайки, перемешанный с густым запахом сосны, впервые так резко ощутимый, слегка замутил разум, и голова его закружилась. Авенир неохотно зевнул, широко открывая рот, а затем отошел от группы в чащу леса, повалился на бок. Казалось, тяжелая глыба свалилась с его плеч, и прилег он потому, что был слишком облегчен.

Раздался резкий свисток, а затем выстрел, другой. Авенир лениво поднялся, окинул глазами ту поляну, где происходило рабочее собеседование, но никого не увидел. Какое-то тревожное чувство пробежало по телу, как электрическая энергия по проволоке, и он ринулся в глубь леса. Где-то кто-то стрелял, наполняя лес трескотней. Остановившись, Авенир прислушался, но стрельба смолкла, и по лесу шел какой-то шепот листвы и треск ломившихся сучьев, которому Авенир уже не придавал особого значения. Под согнувшейся березкой Авенир увидел несколько пятен свежей крови.

«Кто-то кровь спускал», — подумал он, припоминая сказанные ему слова Лобкова.

В поселке он узнал, что по рабочим стреляла полиция, разогнавшая маевку. Кузнец Прошка был ранен пулей и подобран товарищами.

В другое воскресенье его снова потянуло в лес, где, оставаясь до самого вечера, он впервые в жизни почувствовал огромную любовь к природе, открывшейся для него каким-то новым миром.

«Люди изнывают в жалких конурах, пропахнувших плесенью, обвешанных паутиной, — думал он, — а здесь необъятный охват красоты и пространства, свежее дыхание природы и покой».

Среди недели по какой-то неважной причине он не вышел на работу и с большой радостью направился в лес. Нечаянно он натолкнулся на то место, где увидел кровь, пролитую кузнецом Прошкой. Но пятна крови уже омылись дождем, а на месте их остались лишь темные крапинки. Какой-то непонятный ужас охватил Авенира, и он бросился бежать от того места.

В этот день природа не казалась ему привлекательной. Его тянуло в завод, к станку, к его равномерному движению. Он подумал, что правильное в жизни только то, что движется посторонней силой и механическим свойством.

«Ну-да, — удостоверял он самого себя, — червячный винт не может подать вал на полмиллиметра больше: механике свойственна точность».

И суппорт, и его собачка, и ползун — все это были вещи, движущиеся равномерно, для которых нет другого закона.

«А что означает чувство человека? — Вчера я здесь, на этом месте, ощущал красоту, ныне — пришла боязнь и скорбь. Стало быть, чувствительность — вещь весьма неусовершенствованная».

Думал над этим вопросом Авенир долго, скрывая думы от всех, — как бы не посмеялись товарищи и старшие. Он не догадался, что и товарищи по возрасту, и старшие — с малых лет думают над теми же вопросами и не могут их разрешить.

Долгие и мучительные годы войны обнажили этот вопрос, было понятно всем,не каждый обходил его сторонкой, чтобы не бередить и чужих, и своих ран, да не попасть под подозрение.

Авениру шел двадцать четвертый год, и он, как и многие его товарищи, заглушал в себе чувство возмущения, ожидая своего времени.

Февральская революция принесла некоторые изменения: возмущаться была просторная возможность, изливать чувства можно было без конца, а когда нет конца, должен быть какой-то предел. С первых же дней революции люди устанавливали предел: восторгались и стояли посередине. Можно было наклониться вправо, но отнюдь не падать на левый бок. По этому серединному течению плыл и Авенир, но плыл уже лежа на левом боку.

В октябре Авенир взял в руки винтовку. Бродя по грязным поселковым улицам, он мозговал, что применить ему винтовку не на чем. На углу одной улицы он увидел трепавшийся от ветра клок бумаги, приклеенный одним концом к стене. На клочке Авенир прочитал: «Голосуйте за партию народной свободы».

Зло обуяло Авенира, и он ринулся к углу, как разъяренный бык на красное. С остервенением сорвал он этот лоскут бумаги, разорвал его в мелкие куски. Сим беспримерным актом он и вступил в преддверие гражданской войны. Но в настоящую гражданскую войну он вступил уже не с винтовкой.

— Винтовка — оружие кустарное, — говорил он, — а кустарное производство не есть массовое.

В гражданскую войну он был артиллеристом, предпочитая этот род оружия по весьма основательным мотивам.

— Гражданская война, — говорил он, — тоже своего рода кустарничество. С одной стороны — кустари и с другой — кустари. И вот, когда в кустарную цепь пехоты выпустишь крупное производство — большой снаряд, кустари не выдержат конкуренции.

Авенир, будучи командиром и комиссаром дивизиона, старался как можно скорее первым произвести по вражеской цепи артиллерийский выстрел.

— Да вы же обнаруживаете себя артиллерии противника, выбирая позицию на пригорке, — говорили ему военные спецы.

— Ничего, — отвечал он невозмутимо, — нужно первым выстрелить, а тогда по нас стрелять будет некому. В гражданской войне не бой важен, а острастка.

В таких случаях Авенир всегда был правым. Теперь, припоминая слова из письма Автонома «я горел, да обуглился», Авенир думал о себе:

«Неужели, черт возьми, и я уже обуглился и больше не буду гореть, а лишь истлею?»

Уходя в прошлое, он вспоминал о начале своей работы впервые в советском учреждении, куда пришел он после фронтов. Он перебирал факты, которые могли бы уличить его в формальностях, косности и бюрократизме.

— Надлежащие мероприятия, — прошептали оскалившиеся зубы Автонома, не губы, а именно зубы, как будто ляскавшие.

«Ну, постой же ты, Автоном, постой, друг. Дай припомню», — подумал Авенир, и в его воображении возникло много проходивших через него дел.

Авенир припомнил случай: когда он работал в земельном органе губернского масштаба, к нему пришла старушка, опираясь на палку. Она просила лесу: у нее сгорела изба.

Авенир посмотрел на старушку и уже принялся было писать записку о бесплатном отпуске леса, как его отозвал заведующий — Авенир был замом.

— Удостоверение о пожаре имеешь? — спросил у старушки заведующий.

— Какое удостоверение, родимый, — пожар был, вот на мне платок, и тот обгорел, — посмотри вот, — и старуха показала концы теплого платка, который, действительно, чудесным образом спасся от пожара, — его вытащили багром через окно, когда концы его уже охватило пламя.

— Притворяется, — сказал тогда заведующий Авениру тихонько на ухо. — Хитрые, бестии, — они тебе такую белиберду наговорят…

Авенир промолчал.

— Нет, без удостоверения не можем выдать, — сказал заведующий.

А старухе надо было возвращаться за сто верст, чтобы принести удостоверение.

На второй день старуха пришла опять, и Авенир отрезал концы обгорелого платка старухи для приложения к делу в качестве оправдательного документа. — лес ей отпустил.

Дело обнаружилось примерно через год. Пришла комиссия и нашла эти горелые концы среди бумаг. Комиссия посмотрела на это дело, как на курьез, и все же сказала:

— Нет, это незаконно — всякий хлам к бумагам государственной важности приставлять. К тому же, кто поверит обгорелым кускам тряпки? Может быть, скажут, что вы в печке эти тряпки обожгли…

ЦЕНТРОБЕЖНАЯ СИЛА

Между моим языком и цепельником нет большой разницы: они оба на привязи и оба болтаются.

Кузьма Ащеулов. «Стреноженный конь»

Подготовительная работа к восприятию «Центроколмассом» всесоюзного масштаба протекала ускоренным темпом: каждый служащий, успокоенный за собственную судьбу (при расширенном масштабе не может быть и речи о сокращении) — отдавался делу с особой любовью и нежностью. Делопроизводитель Тряпочкин, посоветовавшись с «заведующей бандерольными отправлениями» Таней Сверчковой — дамой положительной и доброкачественной по внешности, решил заблаговременно приобрести «карты административного деления автономных республик», чтобы на первых же порах безошибочно рассылать новым адресатам надлежащее руководство. Но в Москве необходимых карт не оказалось, и Тряпочкин, заготовляя сотню штампованных бумаг однообразного содержания, начинающихся словами: «по встретившейся надобности» и заканчивающихся «соблаговолите выслать в наш адрес» — разослал бумаги по всем столицам новых республик, включая Кзыл-Орду и Чебоксары.

Таня Сверчкова приобрела «Полное расписание почтовых пунктов с поверстным указанием отстоящих пунктов от водных и железнодорожных путей, а равно и грунтовых трактов».

Петр Иванович Шамшин, радовавшийся больше других, не расставался с телефонной трубкой. Он буквально повис на телефонном аппарате, беспрерывно созваниваясь с типографиями. К нему приходили агенты почти всех типографий, раскладывали образцы шрифтов, рекомендуя различные гарнитуры. Но к великому прискорбию Петра Ивановича, ни одна из типографий не могла выполнить полностью его заказа. Петру Ивановичу были нужны новые бланки на шести языках, обусловленных всесоюзной конституцией, а типографии не имели шрифтов национальных меньшинств. По окончании занятий Петр Иванович заходил к Егору Петровичу, составлявшему уже второй месяц «для убедительности правительства особое мнение практического работника о целесообразности организаций всесоюзного охвата». Петр Иванович трепал его дружески по плечу:

— А-а! Каково! Вот тебе и фунт изюма.

— Н-да, — соглашался Егор Петрович и тут же вычитывал цитаты, собственноручно начертанные:

«По моему мужицкому разуму, объединяющее начало приведет страну к благим начинаниям в деле созидания хозяйств, поставленных на правильные рельсы во всем объеме».

— Ты побольше, побольше про этот самый объем! — внушал Петр Иванович. — Чтобы этот самый объем неотъемлемым был… И слезинку малость подпусти…

— Насчет слезы не учи — знаем, — отвечал Егор Петрович, — слезу мы так подпустим, что одно мокрое место станет.

И Егор Петрович читал о слезинках:

«Жены и матери наши плакали, когда мужей и сыновей брали на войну. А почему они плакали? Некому было их кормить, а голодному человеку как не плакать. И царское правительство нарочно разделяло людей на татар, мордву, чувашей, евреев и прочих горских народов».

— Во! — одобрял Петр Иванович. — Настоящая слеза. Только надо бы немножечко пожалостливее.

Инструктор-рационализатор Смычков, в виде опыта, разработал форму «наглядных таблиц» с разветвленными каналами товаропроводящей сети, расходящимися от центра и охватывающими радиусом всю периферию. Таблицы предполагалось приготовить из металлических пластинок с обозначением на них пунктов и механическим передвижением точек.

— Тогда вся работа будет на виду, — доказывал Смычков.

Пятьдесят две машинистки машинописного бюро единогласно записались во вновь организующийся «кружок по изучению украинского языка», чтобы при случае не оказаться профанами. И даже молчаливые курьеры потребовали запасной прозодежды, напугавшись, что теперь их будут гонять пешком по всесоюзной периферии.

Но больше всех, разумеется, был озабочен Родион Степанович: он согласовывал вопрос в малом Совнаркоме, прорабатывал материалы для Госплана, писал частные письма «для нащупывания почвы», докладывал правлению о «ходе дела» и «зондировал» в партийных кругах.

В свой кабинет он приходил к двум часам дня, бросал на стол портфель и хватался за телефонную трубку.

Когда в учреждении кончались занятия, он не уходил из своего кабинета. К нему являлись два чертежника, и они общими усилиями составляли схемы будущего «Всесоюзного Центроколмасса», со всеми отделениями, обозначающимися кружком или же квадратом, смотря по значимости. Поработав таким образом несколько недель, Родион Степанович не был удовлетворен работой чертежников, разместивших, по его мнению, не совсем удачно отделения, и приказал изготовить единицы отделений самостоятельно, чтобы их можно было передвигать и прикалывать кнопками.

Изготовленные кружки и квадраты Родион Степанович прикалывал, отходил на должное расстояние и прикидывал глазами.

— Нет, нижний квадрат надо приподнять. Вот так, — говорил он, когда чертежник поправлял указанный им квадрат или кружок. Схемы были исполнены и окончательно прикреплены к стене, рядом со схемой «примерной деревни». Родион Степанович почти целый час любовался на них, как на собственное детище. Но вдруг какая-то новая мысль осенила его: и он хлопнул себя по затылку:

— Дурак! Не догадался!

Утром он вызвал двух художников и заказал им новую схему. По новой схеме каждое отделение должны изображать люди различных национальностей, которые жительством преимуществуют в том или ином районе. Причем фигуры людей в своем росте должны соблюсти численную пропорцию данной национальности.

Когда заказ был сдан и художники покинули стены кабинета, Родион Степанович упал от изнеможения в кресло и вздохнул освобожденной грудью:

— Слава аллаху, теперь все в порядке.

«Слава богу» он не упоминал сознательно, заменив его «аллахом» как бы из уважения к религиям малых народностей.

И вот, в тот самый день, когда художники покинули кабинет Родиона Степановича, — пришел Авенир Евстигнеевич.

Родион Степанович, будто бы предчувствуя какую-то беду (не зря, черт возьми, ревизоры приходят в учреждения) — слегка вздрогнул и, дабы «ревизор», — как сокращенно называли Авенира Евстигнеевича центроколмассовцы, — не заметил смущения, протянул Авениру руку.

— Что пригнало в наши столь отдаленные Палестины? — справился Родион Степанович, стараясь придать голосу шутливый тон.

Авенир Евстигнеевич ответил не сразу: он вопросительно окинул взглядом «центроколмассовского заворга», как бы стараясь проникнуть в неизвестные тайны, углубившиеся где-то в душевных тундрах. Так свойственно смотреть только «ревизорам» да лицам, постигающим одним взглядом чужие тайны, чтобы раз навсегда определить: «подлец человек этот или его душевные качества носят благонамеренный характер».

Родион Степанович ощутил этот взгляд, именно взгляд пытливого «ревизора», которому суждено прощупывать и иметь личные суждения об индивидууме, на предмет его дальнейшего пребывания в той или иной должности.

«Ну, что же, — решил Родион Степанович, — ты хочешь узнать? А не угодно ли посмотреть обратную сторону медали? Мы уже знаем вас, молодой человек приятной наружности-с».

И оба они поняли друг друга, хотя и повели разговоры в благопристойных тонах, даже справившись поочередно друг у друга о здоровье и новостях.

Родион Степанович не ошибся: Авенир Евстигнеевич прибыл проверить, в какой мере осуществлены предложения комиссии да проработать кое-какие материалы, вызвавшие у Авенира сомнения. Родион Степанович понял, что снова весь орготдельский аппарат должен будет обслуживать «ревизора», да и сам Родион Степанович оторвется от столь насущного и спешного вопроса, как организация «Центроколмасса всесоюзного масштаба». Это больше всего не понравилось Родиону Степановичу, хотя он и не подавал виду.

«На глазах противника надо казаться хладнокровным, — думал он, окидывая веселым взором Авенира, — пусть-ка попробует взять нас голыми руками».

Объявив о своих намерениях, Авенир Евстигнеевич распрощался, пообещав прибыть завтра в урочный час, обусловленный началом занятий.

Весенний воздух освежающе пахнул в лицо, опьяняя пылкой взволнованностью горящей крови, приступавшей к голове.

Он шел по Никольской улице, решив пройтись, чтобы проветриться.

«Вот еще чудак — застрелился, — думал Авенир об Автономе, — а жизнь-то как хороша».

Но Авенир тут же усомнился, действительно ли хороша жизнь.

«Самоубийство от бюрократизма, — Авенир при этой мысли силился улыбнуться, но улыбка не получилась. — А не стал ли бюрократом и я? — задавал он вопрос. — Не чужды ли, в самом деле, такие слова, как «надлежащие мероприятия», моему классу? — думал Авенир. — Да. Машине чужд бюрократизм. Не потому ли меня и поныне тянет к токарному станку?»

Но его не посылали к станку. Он числился той изюминкой в советском аппарате, которая должна вытравить бюрократизм и придать аппарату ту особую крепость, которую изюмина придает сухарному квасу.

«Квас шибает в нос, так и нам, рабочим, надо шибануть в нос бюрократизм», — решил Авенир и невольно сжал кулаки.

«Борись, если можешь, мерами военного коммунизма», — припоминал он слова Автонома. Но кто выбросил эти строки? Разве они являются для него лозунгом? Их воспроизвел упадочник. Вот кто воспроизвел их, — сердился Авенир. Зачем меры военного коммунизма, коль идет нэп?»

На Никольской улице Авенир приостановился у магазина утвари. Он часто видел этот магазин, но не обращал на него внимания.

Сейчас в окнах он увидел то, что видел и раньше, но это было для него чем-то потрясающим. В витрине была выставлена церковная утварь вместе с утварью революции. Церковная дарохранительница нашла мирное соседство с советским гербом, а церковные хоругви — с красным знаменем.

«Борись мерами военного коммунизма», — мелькнуло в голове.

И Авенир ринулся к окну, приподнял кулаки, но быстро их опустил.

Проходившие люди на минутку приостановились, а затем побрели своей дорогой.

Авенир также пошел домой, но весьма удрученный.

«Сколько глупостей еще впереди, — подумал он. — Чего только мы ни окрасили в красный цвет. Даже завод называется у нас «Красный Перун», а ведь Перун — идол».

О ПОДОРВАННОМ АВТОРИТЕТЕ

Языком мел и, а рукам воли не давай, — ибо язык твой без костей: он не причинит физической боли.

Ек. Холодная. «Сумерки моей юности»

В тот день, когда Авенир Евстигнеевич возобновил обследовательскую работу в «Центроколмассе», с Петром Ивановичем произошел несчастный случай: узнав от сослуживца о новом дополнительном пребывании «ревизора» в учрежденских недрах, он был охвачен каким-то непонятным ужасом. Со страха его тело как-то натужилось, и у него лопнули подтяжки. Брюки, имевшие в объеме запас на случай накопления жира, мгновенно сползли почти до колен. Оторопевший Петр Иванович не знал, что делать, и простоял в сем неприличествующем положении несколько секунд, пока до его уха не донесся отчетливо смех сослуживцев. Час спустя рыжая делопроизводительница, к которой Петр Иванович питал сверхъестественные чувства, слегка хихикая, напомнила:

— Петр Иванович, — сказала она, — каким образом вы уронили авторитет?

Петр Иванович вначале не понял этого тонкого намека, но, догадавшись, покраснел и без особой надобности ощупал пояс брюк и оправил его. Петр Иванович почему-то предчувствовал, что такие обстоятельства могут принести омрачение в будущем. Предчувствие не обмануло его: Авенир Евстигнеевич в тот же день потребовал немедленного сокращения служащих, которые после первого акта комиссии зачислены в служебный резерв. Родион Степанович протестовал, звонил куда-то по телефону, но Авенир Евстигнеевич показал специальное отношение, подписанное влиятельным лицом, о «немедленном проведении в жизнь всех вышеуказанных мероприятий».

Так как в предписании не было указано, о каких именно «мероприятиях» идет речь, то Родион Степанович и на сей раз перехитрил ревизора: он провел сокращение только тех служащих, которые часто попадаются на глаза «ревизора». В число этих лиц попал и Петр Иванович, правая рука Родиона Степановича. Этим актом Родион Степанович хотел сказать, что распоряжение влиятельного лица он выполняет беспрекословно, однако за дальнейший ход работы снимает с себя всякую ответственность. Родион Степанович пообещал принять Петра Ивановича вновь ровно через месяц, когда последний израсходует выходное пособие. К тому времени, заверял Родион Степанович, очень ощутится в орготделе отсутствие Петра Ивановича.

Петр Иванович, хотя и ощущал некую дрожь, однако верил словам Родиона Степановича, — столь авторитетного начальника, в подчинении коего он прослужил несколько лет. И, проникнутый чувством особой благодарности к заботам начальника, Петр Иванович был даже до некоторой степени обрадован: ему хотелось отдохнуть.

Таким образом из предназначенных к сокращению шестисот человек Родион Степанович сократил всего пятнадцать.

Проводить постановление полностью Родион Степанович считал глупостью, полагая в ближайшие месяцы иметь всесоюзный масштаб, когда штаты могут быть увеличены на пятьдесят процентов.

Авенир Евстигнеевич углубился в изучение вопроса о росте нагрузки на одного служащего, перенося тяжесть работы в плановый отдел и бухгалтерию.

Авенир Евстигнеевич, решивший самостоятельно проверить цифры, не доверяясь больше бухгалтерам-ревизорам, обнаружившим неправильную запись в шесть копеек, работал в бухгалтерии уже больше недели.

— Что он ищет? — задавали вопрос бухгалтера и удивлялись.

И, наконец, не выдержав, Авенир Евстигнеевич задал бухгалтерам вопрос:

— Послушайте. Мне кажется, что товаров наша страна произвела столько же, сколько и прошлый год, — на несколько процентов больше — чепуха. Откуда же нагрузка, черт возьми, прибавляется и сами служащие прибывают?

Сухой, по внешности, бухгалтер не лишен был некоего остроумия.

— Хотите, я вам фокус-мокус покажу, — сказал он, сухо улыбнувшись. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана коробку папирос. — Видите? Коробка папирос. — Бухгалтер открыл крышку коробки и поднес к носу Авенира Евстигнеевича, дабы показать, что в коробке, действительно, папиросы. Затем бухгалтер поставил рядом пять стульев и усадил на них пять счетоводов и, чтобы получился некий эффект, приказал каждому счетоводу вытянуть вперед руки, вывернув их ладонями вверх.

— Ну, глядите, — сказал бухгалтер Авениру Евстигнеевичу и положил коробку на руки крайнему счетоводу.

— Климов, передай коробку Петушкову, — приказал бухгалтер крайнему счетоводу, и тот приказание выполнил, положив коробку на руки соседа.

— Что за аллегория? — проворчал недовольно Авенир Евстигнеевич.

— То и есть, о чем вы изволили спросить, — ответил бухгалтер.

— Не понимаю.

— Очень жаль.

Бухгалтер, распустив счетоводов, разнес по местам стулья и уселся за свою конторку.

— Нет, постойте, — остановил его Авенир Евстигнеевич, — раз начали с фокуса, так разъясните все до конца.

— Да это очень просто, — проговорил бухгалтер. — Предположим, что это была не коробка, а пятачок. Один пятачок Климов подержал в руках — пятачок. Петушков подержал еще пятачок, ну и остальные — тоже. У каждого в руках побывал пятачок и каждый бы его посчитал. Из одного пятачка получилось бы целых пять пятачков. Поняли?

Авенир Евстигнеевич понял. Он понял, что товаропроводящие каналы — отделения «Центроколмасса», пропустив всю продукцию по периферийным этапам — механически увеличивают нагрузку. Какой-то страх охватил Авенира Евстигнеевича.

Через два дня он, выступая на общем собрании служащих «Центроколмасса» по вопросу о причинах вторичного обследования и результатах его, старался демонстрировать результаты фигурально якобы для большей убедительности. Приседая на четвереньки, Авенир Евстигнеевич старался изобразить дойную корову, каковой, по его мнению, является «Центроколмасс», а затем чмокал губами, как бы сося коровьи сиськи, как, по его мнению, сосут центроколмассовцы «Центроколмасс».

— И не только сиськи сосут, — добавил он, — но и коровий хвост.

Центроколмассовцы, сидевшие доселе спокойно, зашевелились и задвигались на стульях, поднимали руки и наперебой просили внеочередного слова. Они все считали долгом высказаться, ибо была задета личная честь каждого. Дамская часть собрания отплевывалась, как будто, в самом деле, каждая из дам только что оторвала свои крашеные губы от коровьего хвоста.

За поруганную честь центроколмассовских служащих и ответственных работников выступил Родион Степанович, давно ощущавший необходимость на арене словесной борьбы помериться силами с «ревизором», человеком, по его мнению, не обладающим большим умом. Он поднялся на трибуну, и весь набитый людьми зал ему зааплодировал, выражая таким образом полное одобрение защите коллективно-ведомственной и индивидуально-нравственной чести. Сдерживая наплыв чрезмерных чувств, Родион Степанович проглотил глоток воды.

— Товарищи! — сказал Родион Степанович. — Что значит наше учреждение? Сложная машина, с массой шестерней и шкивов, приводимых в движение приводными ремнями. Центробежная сила находится здесь в центре. Эта сила развивается, шестеренки цепляются зуб за зуб и вращают различные малые аппараты, отстоящие от нас далеко на периферии. Машина наша регулярно движется, и пульс ее биения равномерен. А кто есть вы? Вы — маленькие винтики, необходимые в каждом сложном механизме. Вы помните, когда на занятия по болезни два дня не выходила наша всеми уважаемая заведующая отправными бандеролями, аппараты на местах не ощущали силы и не вращались. Значит, центробежная сила развивалась вхолостую — без нагрузки. Вот насколько было вредно отсутствие отдельного винтика в аппарате. А что делает наш «достопочтимый ревизор»? Он уже вынул из машины цилиндры и хочет совершенно разрушить аппарат. Кроме того, он нанес личное оскорбление каждому из нас, называя нас «сосунками». Я не ошибусь, если выражу всеобщее возмущение центроколмассовских масс…

Взрыв аплодисментов прервал речь оратора, и его охватило какое-то блаженное сладострастие, физически слившее его с этой массой.

Родион Степанович спустился с трибуны и растворился в массе. Центроколмассовские дамы устремили на него взгляды, полные благодарности, и Родион Степанович принял эти взгляды с любовью. Он опустил глаза, дабы придать своей внешности особый вид благородства и застенчивости.

За Родионом Степановичем для решительной схватки выступил Егор Петрович. На этот раз он не обмолвился о венике, а рассказал некую притчу о спице, выпавшей из колеса.

— Ободок колеса не выдержал грузной тяжести — переломился, — пояснил Егор Петрович. — И вот, будто бы не мудрая штука спица, а при своем месте нужная…

В заключительном слове Авенир Евстигнеевич характеризовал Родиона Степановича как явного бюрократа, а Егора Петровича обозвал «бутафорией масс». Ответработники «Центроколмасса» сочли слова ревизора за подрыв авторитета и поручили Родиону Степановичу составить жалобу для привлечения «ревизора» к ответственности.

Дело о подрыве авторитета было составлено и направлено по надлежащим инстанциям, однако Родион Степанович потерял свою прежнюю энергию, считая возможным приступить вплотную к работе только после реабилитации. Родион Степанович не мог принять Петра Ивановича вновь на службу, хотя положенный месяц уже прошел.

— Не могу, Шамшин, — говорил он ему, — пока не победим наших недоброжелателей, не могу.

Прождавши еще месяц, Петр Иванович решил испытать счастье в деле частного порядка: открыть мелочную торговлю. Но, продумав все до конца и чтобы не попасть в дальнейшем в разряд гонимых людей — частников, Петр Иванович решил открыть дело под благопристойной вывеской. Вспоминая Автонома, он решил открыть столовую и дать ей наименование «Пролетарская еда».

И каково было его огорчение, когда финотдел, куда он направился за патентом, не разрешил открыть столовой под таким названием.

Петр Иванович долго доказывал, что слова «Пролетарская еда» куда созвучнее наименований «Париж» и «Прага», однако финотдельцы были непоколебимы. Петр Иванович так и не открыл столовой и, позабыв об «уроненном авторитете», стал регулярно отмечаться на бирже труда, дабы опять идти по служебной стезе.

СЛЕДОВАНИЕ ПО ИНСТАНЦИЯМ

Чиновники должны изъясняться письменно, дабы глупость их видна была.

Из циркулярных изъяснений Петра I

Мой приятель, весьма талантливый человек, отовсюду, между прочим, гонимый, определяет бюрократизм следующей формулой:

«Бюрократизм — это такой порядок вещей, когда бумага ходит, люди мучаются, а дело стоит».

Определение весьма конкретное, не требующее дальнейших пояснений, если бы дело касалось простых людей, имеющих соприкосновение только с бюрократами. Но представьте себе, если сам бюрократ будет вести переписку по личному делу с бюрократическим учреждением?!

Правда, бумага пойдет обычным ходом, однако не совсем одиночным порядком. Через день к «основной бумаге» присовокупится бумага вторая, а еще через день вдогонку полетят «характерные дополнения», по количеству бумаги гораздо объемистее «основной». Оно и понятно: «основная» писалась второпях, с горячим сердцем, а когда сердце остывает, бюрократ вспоминает отдельные детали, кажущиеся ему весьма характерными. Тогда уже бумаги не просто ходят, а догоняют одна другую.

Дело «о подрыве авторитета центроколмассовских ответработников» проходило одну инстанцию за другой. Родион Степанович лично звонил по телефону, дополняя материал важными данными, и требовал срочного морального воздействия по отношению к «ревизору». Он справлялся, где было возможно, о прошлом Авенира Евстигнеевича, дабы чем-либо опорочить его.

После третьего опроса Авенир Евстигнеевич был не в меру обозлен и дерзок. Лицо, ведущее следствие, принимая серьезный вид и покойный тон, на его дерзость заметило:

— Будьте вежливы, товарищ Крученых, ибо ваша дерзость дает право думать, что материал «Центроколмасса» более объективен, чем я думал.

Придя домой вечером, Авенир Евстигнеевич нервно прошелся по комнате. Ему не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Он ходил, отбивая шаги, как маятник.

«Усложнение процессов, — думал он. — Ответработники «Центроколмасса», решившие меня угробить, потеряли способность работать, но где же главный корень зла? Какие причины его возникновения? Уж не есть ли зло в стремлении почти каждого человека руководить общим порядком вещей, — думал он и страшился этой мысли. — Что представляют собой, люди, стремящиеся руководить массой? И почему им кажется, что массы нуждаются в их руководстве?»

— Как бы ты на это ответил? — проговорил Авенир, как бы взывая к Автоному, и рассмеялся. — Какой-то безумный анархист, — или черт его знает кто, — вызвал меня на все эти размышления.

Но Авенир устыдился своих слов; он понял, что размышление о бюрократизме и порождающих его причинах — нечто более серьезное, чем беспричинная усмешка.

«Что такое массы? Отвлеченное или реальное понятие?» — думал он и почти так же, как Автоном, полагал, что масса — понятие отвлеченное, ибо каждый индивидуум имеет нечто свое личное и ни в коей мере не склонен к преклонению перед талантами и способностями административноруководящего свойства.

«Масса идет за людьми, проповедующими истину, — решал он, — и тогда только она является массой. Но истина бывает только относительной.

Когда проповедник превращается в администратора, он уже мерами административного воздействия пытается пролагать путь к истине, а путь этот усеян искусственными препятствиями. Тогда масса перестает быть массой».

Под влиянием всего передуманного Авенир Евстигнеевич уселся за стол, чтобы изложить письменно свои мысли как в отношении ревизии «Центроколмасса», так равно и в отношении возникшего дела «о подрыве авторитета».

«Я полагаю, — начал он, — что дело вовсе не в подрыве авторитета. Я с собой не носил динамита, да и не являются работники «Центроколмасса» гранитом, чтобы «подрывать» их. Почему я вторично заинтересовался делами «Центроколмасса» — об этом я писал уже в своей докладной: меня смущала мнимая нагрузка. Я выяснил, и вам теперь тоже известны ее причины.

Теперь я пишу не о причинах, а о следствии. Что является причиной возникновения учреждений, подобных «Центроколмассу»? Наша отсталая крестьянская страна. Подобные учреждения не создают ценностей, а делают лишь отношения, да и то недобропорядочного качества. А я полагаю: сначала надо создать вещи, а затем, если понадобится, и отношения. У нас наоборот — строят отношения без вещей, отчего хозяйство становится обветшалым.

Можно ли посредством бумаг рационализировать маломощные хозяйства? — Нет.

Деревне нужны мощные факторы экономического порядка, а не руководство бумажными отношениями. Экономический фактор сам притянет крестьянина-индивидуалиста к рационализации маломощных хозяйств и коллективизации. Центроколмассовский аппарат и его периферия поглощают те средства, которые бы возродили крупные экономические факторы.

Вот где истинная причина оскорбления мною центроколмассовских работников, а отнюдь не в подрыве авторитета работников, которые, к слову сказать, на периферии не пользуются авторитетом. Сам «Центроколмасс», по-моему, есть ненужная надстройка к ряду других учреждений.

Отсюда и озлобление ко мне, высказавшему подобные мысли. А что предосудительного в том, что я фигурально стремился изобразить корову, которую посасывают центроколмассовцы? Я делал это не для того, чтобы оскорбить кого-либо, а убедить.

По существу второго пункта, по поводу подрыва выдвиженчества, скажу одно: я за выдвиженчество, но не за такое. Я против выдвижения ради бороды и мужицкого вида. В этом я предусматриваю некоторый русский паскудный патриотизм: если раньше говорили: «шапками закидаем», то нынче можно сказать: «управляем посредством лаптей и длиннобородства». Это не достижение, а невежество. Надо выдвигать за крепкий ум, а не ради длинной бороды».

Авенир Евстигнеевич перечитал заявление несколько раз, не решаясь его подписать. Он думал о том, насколько правильно высказал свой взгляд и приемлем ли он с марксистской точки зрения. Но так как марксизм он воспринял только чутьем, а не постиг разумом, то размышления ни к чему не привели. И он крупными буквами подписался, делая росчерк завитушкой: «Авенир Крученых».

ПОЕЗДКА НА ПЕРИФЕРИЮ

Если в жизни ты бредешь узкой тропинкой, да будет благословен путь твой: ибо каждая корова, возвращающаяся из стада, бредет тропою своею.

Нина Рытова. «Записки простодушной путешественницы»

По неизвестной причине пора любви и весеннего расцвета — май месяц — омрачена народной пословицей: «Месяц май, коню корма дай, а сам на печь полезай». Больше того, если майская погода, действительно, загоняет людей на печку, то подобный порядок природы не омрачает людей: «Май холодный — год хлебородный», — говорят они, кутаясь в зимние полушубки.

Если дородные мужики в мае одеваются в шубы и залезают на печь в теплый уют и покой, то кволый и слабогрудый городской народ покидает в мае душный город и стремится в дачные места, в сосновые боры или в просторные степи.

Май — начало распада городской жизни и разнообразная целеустремленность горожан: толстобрюхие стремятся омывать телеса свои в морской соленой воде, чтобы соль изничтожила излишнее накопление; худосочные ищут покоя в домах отдыха, чтобы нарастить жир для последовательного его расходования; слабогрудые покупают карманные плевательницы и стремятся к санаторному режиму.

Вокзалы заполняются людьми, составы поездов учащаются отправкой. Бюрократизм засыпает на несколько месяцев, ибо каждый бюрократ считает обязанностью пребывать в целебных местах узаконенную норму времени.

Май всколыхнул и центроколмассовскую массу, захваченную общим весенним потоком, несмотря на «неразрешенные» еще два вопроса: о «всесоюзном масштабе» и «подрыве авторитета». В боевом порядке составлялись списки отпускников и распределялись продолжительные командировки на юг.

Егор Петрович, как не страдающий недугами, присущими городским людям, получивши месячный отпуск, решил использовать его двояким образом: побывать на периферии, чтобы ознакомиться с работой срединных и низовых звеньев и, следовательно, присовокупить к отпускным средствам еще и командировочные, — а затем навестить родину, которую он покинул около года тому назад.

Имея возможность следовать за счет учреждения в мягком вагоне, Егор Петрович приобрел билет жесткого вагона, чтобы в личную пользу сэкономить полтора червонца, что не скрывая делают почти все командированные по служебным делам.

В вагоне, думая о только что покинутой столице, Егор Петрович рассматривал тусклые лица людей, ехавших куда-то по неизвестным ему причинам.

«Куда прет простой народ», — подумал он, рассматривая сидевшего напротив старика, прижавшего к груди какой-то узел. Кто-то порекомендовал старику положить узел на верхнюю полку, чтобы не утруждать себя понапрасну, но старик еще крепче прижал узел к груди.

«Вороватый народ пошел», — подумал Егор Петрович и тут же схватился за карман, а затем поднялся, достал с полки корзину и поставил ее на лавке возле себя. Старик, прижимавший узел к груди, давно уже сошел, породив для Егора Петровича беспокойство. В позапрошлом году он ехал из губгорода, где был по делам «низового звена», и тогда кто-то ухватил его за карман. Правда, жулик не обворовал его, но подал весьма благонамеренную мысль: воротившись домой, он объявил, что в дороге у него украли документы и деньги. И дабы не было какого-либо подозрения, он заявил, что продает собственную лошадь, чтобы внести деньги в «низовое звено». Но правление в целом, посвятив этому вопросу специальное заседание и выразив общее доверие Егору Петровичу, решило списать «пропавшую» сумму со «счета прибылей и убытков» низового звена. Егор Петрович пытался возражать, но затем смирился и принял постановление как дар, оказанный за его услуги. Он благодарил правленцев, угостив их чаем и самогоном.

Теперь Егор Петрович боялся, как бы, и, в самом деле, жулики не залезли в карман, ибо в кармане были средства, принадлежавшие ему лично.

«Вороватый народ пошел», — подумал он опять, оглядывая сидевших и дремавших пассажиров. И почти в каждом дремлющем Егор Петрович почему-то видел жулика, притворяющегося дремлющим для отвода глаз. В вагоне были сплошь простые мужики и бабы, что и усилило беспокойство Егора Петровича.

«Спят, черти беззаботные, или притворяются», — раздумывал он.

Человек, лежавший на верхней полке в том же отделении, где сидел Егор Петрович, пошевелился и закашлялся. На другой же полке тоже кашлянул человек, и Егор Петрович, притулившись в угол, задрожал от страха, принимая кашель за условленный знак жуликов, стремящихся его обокрасть.

Егор Петрович тоже подкашлянул, чтобы подать знак о себе, — пусть мнимые жулики не считают его спящим.

— Земляк, нет ли закурить? — протянул тот, что лежал на верхней полке, над головой Егора Петровича. — В душе пересохло, смерть как курить хочется.

Лежавший напротив подал ему папиросу, тот чиркнул спичкой, озарив на секунду отделение вагона, слабо освещенное свечкой. Егор Петрович, приподняв голову, разглядел, что просивший папиросу — человек средних лет, а одолживший папиросу — с маленькой стриженой бородкой.

— Эх, теперь бы на печке, на голых кирпичиках брюхо погреть, вон как дюже живот разболелся, — сказал тот, коего Егор Петрович определил человеком средних лет.

— А откуда бредешь, друг? — спросил человек с бородкой.

— С уральских гор, милок. Там при шахтах наверху в чернорабочих состоял. Житье, скажу, куда лучшее, чем в нашей деревне.

— А зачем и куда едешь? — допытывался человек с бородкой.

— Еду, милок, с домом в последний раз попрощаться.

— Ишь ты. По нраву, значит, эта самая шахта пришлась?

— Нет, ухожу к бегунками, — ответил человек средних лет.

— К кому?

— К бегункам, говорю. Люди такие в уральских лесах живут.

— А какова их религия? — не унимался человек с бородкой.

— Религии у них нет. Так, сами по себе живут. И властей не признают. А уж дюже люди душевные!

Человек с бородкой заинтересовался и, приподняв голову, вопросительно посмотрел на собеседника.

— И советской власти не признают? — спросил он как-то таинственно.

— Ни боже мой. Потому-то и бегунками называются, что от всех властей бегут.

И человек средних лет принялся рассказывать, как один раз, бродя среди лесистых гор, он пришел в какой-то населенный пункт, где люди с длинными бородами приняли его гостеприимно, водили в бортный ухожай кормить медом.

— Так вот, милок, люди живут без зависти и особых забот: питаются хорошо, а грамоты не знают. А на что нужна им грамота — одна только морока с ней. На одну грамоту и работают люди, а жить нету времени. К примеру, у нас на шахтах завком говорит мне: «Учись, Митяев, без грамоты нехорошо». А я думаю себе: восемь часов работай, два учись, четыре читай, восемь спи, час обедай, а когда же жить-то? Да мне, может быть, сама природа все тайны без всякой грамоты открывает! — разошелся человек средних лет, назвавший себя Митяевым. — Я вот лежу ночью да на звезды смотрю. Может быть, каждая звезда со мной разговор ведет, почем знать? Может быть, они такими же точками на небе живут, как мы на земле. А ученые больше изучают звезды, оттого и не живут, а мучаются.

— А «низовое звено» у этих самых бегунков есть? — спросил вдруг Егор Петрович, проникнутый ведомственными интересами.

— Селятся они, милок, на низинах у рек, чтобы рыбу ловить поудобнее было, — ответил Митяев. — А этих самых, как вы назвали, звеньев я не видел.

Егор Петрович с жаром стал рассказывать Митяеву, что такое «низовое звено» и какова его цель в общегосударственной цепи, и Митяев, проникнутый уважением к чужим словам, потому что сам любил поговорить, слушал его внимательно.

Когда Егор Петрович окончил свою речь, человек с бородкой обратился к нему, чтобы узнать, какое отношение он сам имеет к «низовому звену».

— Я член правительства по этой линии, — ответил Егор Петрович, чувствуя свое превосходство. Наступило неловкое молчание, длившееся в продолжение всей ночи, ибо все трое сразу испугались друг друга: Егор Петрович продолжал думать, что его слушатели — жулики, сознательно вызвавшие его на разговор, и досадовал, что сказал им о том, что он член правительства.

«Теперь, поди, думают о моих деньгах. Скажут, раз член правительства, значит с деньгой», — думал он.

Митяев был удручен тем, что рассказал «члену правительства» о своих намерениях перейти к бегункам. «Сейчас, черт бородатый, на первой станции заявит куда следует, и меня, голубчика, заметут», — размышлял Митяев.

«Вот черт меня за язык дернул, — думал человек с бородкой. — Наплел я разной чепухи в разговоре с бегунком, а член правительства слышал. Завтра же может прийти бумажка: «А какие ты, голубчик, свободные разговоры вел с бегунком?»

Только на рассвете осмелевший бегунок, усомнившись в том, что Егор Петрович член правительства (раз не арестовал его), задал вопрос:

— А почему, ежели вы член правительства, не в мягком вагоне едете?

— А я, друг, настроение народных умов выясняю, — солгал еще раз Егор Петрович.

«Бегунок» задумался, но деваться было некуда, и он крепко заснул.

Днем Егор Петрович сошел с поезда, чтобы заехать в «срединное звено», проверить товаропроводящие каналы и прощупать связывающую сеть.

Он взглянул на обстановку канцелярии мельком, чтобы освоиться с ее построением и сравнить, аналогично ли ее построение аппарату «Центроколмасса». Сходство в схемах оказалось несомненным, только схемы были миниатюрнее. В области руководства «срединное звено» представлялось этапным пунктом, пересылающим размноженные центроколмассовские циркуляры для дальнейшего следования на периферию. Наверху каждого циркуляра обозначалось: «при сем препровождается для точного руководства», а внизу подписи центроколмассовцев заверялись делопроизводителем «срединного звена».

— Эй ты, голова, — сказал Егор Петрович председателю, — что же у тебя копии заверяет делопроизводитель? Чай бы сам столичные бумаги заверял. Весу больше на местах. Да и нам лестнее будет.

— Так и есть, товарищ Бричкин, — ответил председатель и косо посмотрел на делопроизводителя.

Но Егор Петрович приехал не для инструктирования, а для общего наблюдения, потому и не стал в дальнейшем утруждать себя рассмотрением общей структуры.

Вечером, угощаясь председательским чаем и зубровкой, он еще раз, проникнувшись делами государственной важности, завел разговор о бегунках.

— У вас таких бегунков нету? — спросил он, предварительно рассказав председателю, что слышал ночью.

— Нет, — ответил он, — бегунков нет, а вот «дикие» — эти есть.

Егор Петрович, будучи в столице, сам не раз произносил слово «дикие», хотя и не понимал его значения.

— Да, с «дикими» беда, — проговорил он.

— Именно! — подхватил оживленно председатель. — Руководство принимают, кредит берут, а толку ни шиша не приносят. В прошлый раз я сам ездил в «низовое звено». «Что же, — говорю, — вы, ребята, тут делаете. Кредит взяли, а теперь и в ус не дуете». А они мне отвечают: «Мы, — говорят, — полностью стоим на платформе советской власти и директивы ее выполняем, значит, — говорят, — государство должно нас поддерживать, а не отнимать у нас последние средства». «Да вы, — говорю я, — ценности делайте, тогда и себе польза будет, и долги государству заплатите». «Так-то оно так, да ведь государство — оно богатее нас, — отвечают они, — пусть оно нас и поддерживает…»

Председатель замолк, а Егор Петрович вздохнул, поднимая рюмку, чтобы чокнуться.

— Н-да! — сказал он для приличия посленекоторого молчания.

В ГУЩЕ МАСС

Эх, ну! Эх, ну! Животом тряхну.

А я дышу — не надышу.

Весь животик расколышу.

Частушка

В Турчанинове, на родине Егора Петровича Бричкина, куда он прибыл на отдых после обследования «срединного звена», ничего особенного за истекший год не случилось.

Мужики пахали и сеяли в общем порядке и вне плановости, не вникая в суть государственной плановой озабоченности. Городские «посевные кампании» не нашли здесь даже и глухого отзвука. И когда Егор Петрович спросил первого попавшегося мужика, как прошла «посевная кампания», мужик ответил, что «кампании» он не видел, а посев закончился благополучно. Затем мужик устремил куда-то взор, как бы что-то припоминая.

— Ах, да! — воскликнул он. — Приезжала какая-то кампания, а зачем — я не дознался. Подвыпила эта кампания и уехала.

Из деревенских происшествий, кроме смерти тщедушного Филона — бывшего лавочника, лишенного согласно конституции избирательных прав, других смертей не было, но зато увеличилась рождаемость: бабы после ряда голодных годов, наевшись вдосталь хлеба, жировали и рожали детей, с лихвой восстанавливая довоенную норму. Бабы преобладали количеством, мужики же крепли качеством: почти на каждого мужика приходилось две бабы, поэтому старики считали долгом жениться на молодых, ибо неподнятые пласты и залежи были сочнее и плодороднее. Бабы средних лет, сохранившие полнокровие, осуждали молодых вьявь, втайне же им завидовали и пробовали прельстить мужиков трясучими грудями и тучными ягодицами.

Смерть Филона, последовавшая по причине самоубийства, вызвала много беспокойства в деревне. Год тому назад у Филона умерла жена, развязавшая ему руки для осуществления давно задуманного плана — предпринять кругосветное путешествие. Девять месяцев думал Филон о маршруте и средствах передвижения, преднамечая различные варианты: по первому варианту он предполагал отправиться на аэроплане, для чего купил билеты выигрышной лотереи «Осоавиахима». Но выигрыш не пал на номера его билетов, и Филон отверг этот план как не осуществимый. Правда, этим актом он попал в разряд сознательных граждан, ибо им не только были куплены выигрышные билеты, но и была выписана ежедневная газета, чтобы следить за нумерами выигрышей. По сему случаю кто-то предложил ему подать заявление на предмет восстановления в гражданских правах, что он и сделал.

Второй вариант — поездка по железной дороге и водным транспортом — также оказался мало осуществимым: если у него хватило бы денег на билеты третьего класса, то не оставалось средств на пропитание, а насушенные сухари в количестве двенадцати пудов нельзя было забрать с собой в вагон.

По третьему варианту Филон предполагал осуществить свою поездку на лошади, впряженной в телегу, но и этот вариант оказался непригодным: по мнению Филона, путешествие должно совершаться по прямой линии, а не по искривленным грунтовым дорогам, так как он имел желание видеть целину природы, а не засиженные и затоптанные места. Кроме того, лошадь нуждалась в управлении, а Филон не желал брать в руки вожжей, чтобы покойнее обозревать девственность природы.

Самым приемлемым оказался вариант четвертый — поездка на волах: столь спокойные и непоспешные животные в пути следуют ровным шагом и воспринимают разумом возгласы, относящиеся к управлению ими.

— Цоб! Цоб! Цоб, верни! — выкрикивал Филон еще до покупки волов, как бы предвкушая простоту способов управления и очаровываясь ими.

Волы были куплены на деньги, вырученные от продажи некоторых надворных построек и домашних животных. К тому же времени из губернии прибыла бумажка, извещающая о восстановлении Филона во всех правах советской гражданственности. Через три дня после прихода бумаги соседи обнаружили нечто необыкновенное: в глиняном котухе находившиеся там волы поели плетеные из соломенных свясел куриные гнезда вместе с куриным пометом и начали глодать саманные стены. На чердаке был найден Филон, повесившийся на перекладине. Его труп, со склоненной на правую сторону головой, висел в пространстве вопросительным знаком, но малограмотные соседи не заметили этого сходства. В избе, на столе, была оставлена записка, извещавшая о причинах смерти, в которой говорилось, что Филон умер по причине восстановления его в гражданских правах. Филон узнал из газет, что полноправных граждан Советского Союза Америка в свои владения не впускает, поэтому-то он, всю жизнь думавший о посещении Нового Света, и решил удавиться.

Но мужики, как народ практический, не поверили, что по такой причине человек может прекратить свою жизнь. Бумажку, написанную Филоном, милиционер пришил к протоколу, и мужики порешили, что в записке обнаружена другая тайна, отчего и скрыли эту тайну от людей. Изба Филона осталась стоять как пугало для малых детей и жуткое воспоминание для взрослых, случайно проходивших мимо избы по ночам. Два деревенских комсомольца, не верившие в привидения, отказались, однако, от мысли приспособить жилье Филона для избы-читальни, руководствуясь соображениями высшего политического порядка: изба будет отпугивать людей, обуянных предрассудками, а отпугиванием не поднимешь культурного уровня крестьянских масс.

Егор Петрович выслушал сообщение о смерти Филона молча, а затем, обозвав его «упадочным элементом», — словами, которые он перенял у Родиона Степановича, — решил приобрести у общества филоновское поместье и уцелевшие постройки, — поместье Филона примыкало как раз к бричкинской усадьбе. Со стороны общества возражений и препятствий не оказалось, и сделка была совершена.

Были новости и второстепенного значения: поп Пафнутий самочинно снял с себя сан священника и постриг волосы, чтобы получить земельную душевую норму, потому что церковь перестала уже служить источником надлежащего питания, а лишь являлась мелким подсобным предприятием. Пять месяцев в церкви не совершались богослужения: мужики, стосковавшись по песнопению, решили произвести выборы нового попа. Молодежь настаивала на передаче церкви под клуб, чем вынудила выступить с речью попа-саморасстригу. Поп не возражал по существу, — он сам стоял за новый быт, — но, по его мнению, церковь занимать под клуб не стоит: она имеет историческое значение, раз сам Грозный совершал в ней богослужения.

На выборах нового попа саморасстрига присутствовал как гражданин, имеющий все права, и не возражал, когда его выставили кандидатом в новые попы. Наоборот, он сказал, что никакой выборной должностью не пренебрегает и рад сделать все, что заставит его народ. Молодым ребятам, с коими поп-саморасстрига уже несколько раз участвовал в спектаклях, он разъяснил, что его новое поповство не носит контрреволюционных форм, ибо религии все равно капут, да и новых священников не будет: в епархиях из-за недостатка средств прекращено существование духовных семинарий. Молодежь согласилась с новым попом — бывшим попом-саморасстригой — и продолжала пользоваться его услугами, как руководителя драмкружком и незаменимого «любимца публики» в исполнении поповских ролей.

Но одно утро положило начало к прекращению деятельности попа как на культурном, так равно и на религиозном фронте: в это утро поп, проснувшись раньше обыкновенного, не обнаружил присутствия своей «матушки», которая каждый вечер ложилась с ним на одной постели. Поп смахнул одеяло, но попадьи не было. И только тогда он догадался, что жена ушла от него навсегда, «снюхавшись», как он выражался, с учителем местной школы. Поп понял, что любительские спектакли принесли ему личный вред — ибо поцелуи попадьи с учителем на сцене были прологом к настоящим поцелуям.

Таким образом произошел распад личной поповской жизни и драмкружка. Поп запил и крадучись поджег церковь.

К этому событию Егор Петрович отнесся равнодушно, не предусматривая здесь личной выгоды и общественной пользы: сам факт, по его мнению, оказался холостым выстрелом в пространство.

Осведомившись о деревенских новостях, Егор Петрович выслушал хозяйственный доклад супруги и, одобрив его, обошел собственные владения.

За год прибытков оказалось немало, и он посчитал, что высланные им две тысячи рублей расходовались толково и с выгодой. Замечания, сделанные жене, сыновьям и дочери, носили лишь характер мелких деталей: жену он упрекнул в том, что она продержала на божнице целую неделю просфору и стравила ее тараканам, позабыв разломить ее на части и раздать членам семьи для поминовения предков. Дочери указал на неправильность чистки никелевого самовара: ибо, чистя самовар песком, она сгоняла никель и оголяла медь.

— Надо, дочка, кирпичной пылью чистить, а не песком. Да осторожно этак, чтобы не бередить лоска…

Старшему сыну заметил, что кузнец плохо приварил сломанный рожок к вилам, не загладив плевна, а младшему вразумил, чтобы тот не воровал из гнезд яйца, а попросил бы у матери на покупку семячек по две копейки в неделю, так как яйца — штука экспортная, а медяки имеют хождение лишь внутри страны.

На досуге Егор Петрович много передумал о сгоревшей церкви и о колоколах.

О колоколе, приобретенном обществом больше ста лет тому назад, ходила легенда, передававшаяся от предков к потомкам, и Егор Петрович знал эту историю и принимал звук колокола за божественный отголосок, а сам колокол — за ниспослание господне. Говорили, что когда колокол был привезен и его стали поднимать на колокольню, — колокол вверх не подавался, а врастал в землю. Из церкви вышел священник, сложил руки на груди и крикнул:

— Снохачи — отскочи!

Поповские слова возымели действие: семь бородатых мужиков отошли от колокола, сгорая от стыда, а колокол легко пошел ввысь. Если раньше старики принимали эти сообщения всерьез, то молодежь превратила их в анекдот, чем немало был удручен Егор Петрович. Звук колокола был бархатен и задушевен. Однажды в снежную метель, когда Егор Петрович заплутался в поле, он услышал звук этого колокола. «Оказывается и колокол приносит пользу человеку, — подумал он. — Тогда бы мне замерзнуть в поле, а я приехал на звук».

Егор Петрович сохранил эту мысль втайне, чтобы кто не подумал о нем как о приверженце старого. Он осудил молодых людей, укравших колокол, который упал с колокольни во время пожара.

Молодежь украла колокол, продала в городе, а на вырученные деньги купила фисгармонию и радиоприемник.

Старики, пришедшие впервые послушать радио, возбужденные любопытством, заговорили о пропавшем колоколе, что пропал он попусту и лучше было бы его продать, а вырученные деньги израсходовать на покупку радио.

— Так мы же так и сделали! — ответила молодежь.

Смущенные старики сначала покачали головами, а затем сказали:

— Валяй.

Но Егор Петрович, усмотрев в этом поступке что-то нехорошее, отметил его в своей тетради, где по наставлению Родиона Степановича он думал вести ежедневную запись. Тетрадь он озаглавил:

«Запись Егора Петровича Бричкина.

Находящегося в гуще масс Настроения народных умозрений».

«Колокол, — начал он на первой странице — есть вещь хотя и старого порядка, а все же вещь. Так зачем же колокол воровать? Наши советские законы охраняют порядок и никакого воровства не поощряют».

И чтобы своими записями прельстить умиленные взоры начальства, Егор Петрович продолжал запись:

«Как живет наш деревенский народ? В общем жизнь улучшилась: лавочник Филон покончил самоубийством, так как его торговлю задавил кооператив. Народ носит ситцевые рубашки, и только не хватает плисовых шаровар. Настроение у людей бодрое, и всякое государственное начало народ приветствует. Поп сам отказался от своего сана, ибо догадался, что религия в самом деле — опиум для народа. Ропота на действия центра нет, но на местные власти неким образом, помаленьку ворчат».

Егор Петрович думал наблюдать жизнь деревни сторонкой, как бы сознательно сторонясь масс, хотя он имел страшное желание возвыситься в глазах деревни. Но масса пугала его, ибо она весьма требовательна, а как известно, не всякое требование масс выполнимо. Однако в воскресный день он вынужден был пойти на сельский сход, как домохозяин и как человек, представляющий частицу центра. К тому же на сходе предполагалась сдача лугов, и Егор Петрович был не прочь, через доверенных лиц, принять участие в торгах. Масса густо столпилась вокруг председательского стола, вынесенного на улицу, и Егор Петрович проник в самую гущу. Масса раздвинулась, уступая ему дорогу к председательскому столу, однако председателем собрания его не избрала.

— Небось, там замучился председательствовать! — крикнул кто-то из массы, придав голосу иронический тон.

Егор Петрович кинул в сторону крикнувшего злой взгляд, но тут же опустил его, придавая себе спокойный вид. Было заслушано много докладов и столько же принято резолюций. Ни по докладу о кооперации, ни по докладу «низового звена» не происходило прений, ибо докладчики козыряли малоупотребляемыми словами, доказывая, что хотя у гидры голова сшиблена, но мировые гады еще шипят. И дабы не быть причисленными к мировому гаду, каждый молчал, чтобы не оскорбить словами государственный порядок вещей.

Когда были закончены вопросы государственного порядка, — перешли к сдаче лугов. Объявив о целях этой сдачи и назначив по тридцати рублей за десятину, председательствующий задал вопрос, не желает ли кто дать больше.

Мартын, прозванный в деревне за общипанный вид и фискальничество Лахудрой, действуя по поручению Егора Петровича, соглашаясь с ценой, объявленной председателем, накинул на весь клин ведро самогона.

В соревнование с Лахудрой вступил Тимофей, по прозвищу Сигунок. Сигунок действовал по поручению другого Бричкина, дальнего родственника Егора Петровича, занимающего общественную должность волостного масштаба и прибывающего часто в праздничные дни в свое село.

— Два ведра самогона, — крикнул Сигунок и подпрыгнул — свойство, за которое он и был прозван Сигунком.

Не прочь был принять соревнование кооператор Каныгин, действующий открыто.

— Даю тридцать один рубль за десятину и без всякого самогона! — крикнул он, щеголяя своей культурностью.

Два деревенских кулака, стоявшие поодаль, не решались конкурировать с Лахудрой и Сигунком: они знали, что и Сигунок, и Лахудра выступают как неофициальные представители людей, имеющих касательство к власти, а кулаки, недовольные советской властью, не хотели подставлять ножки властелинам, действующим ради личной пользы. Кулаки хорошо знали, что эти властелины, достигнув личного благополучия, перестанут быть властелинами и станут такими же кулаками, как и они. Хотя каждый кулак стремится быть в хозяйстве обособленным, все же они предпочитают, чтобы кулаков было больше, тогда легче будет борьба с новыми порядками вещей.

Мужики, выслушавшие спокойно доклады о государственных мероприятиях, присоединяли свой голос к вынесенным резолюциям, как бы одобряя эти мероприятия. Но им нужно было излить злобу на существующие с их точки зрения непорядки.

Когда выступал председатель волисполкома как представитель власти — мужики молчали, а в худшем случае ворчали что-то себе под нос. Но стоило тому же председателю выступить как конкуренту, мужикам предоставилось право вылить всю свою злобу. Как стена кулачных бойцов, они ожидали «мальчиков — затравщиков кулачного боя». В данном случае затравщиком оказалась Лушка, бойкая баба, за черный цвет волос и темное лицо прозванная Блохой.

Блоха на сход прибыла с бутылью: она знала, что сначала отведет душу — выругает всех представителей власти, а затем, когда будет сдан луг, — отольет свою норму самогона, чтобы по какому-нибудь поводу угостить того или иного представителя власти и тем загладить свою вину и избавиться от преследования за распущенный язык; Блоха была вдовой и больше других нуждалась в покровительстве и государственном вспомоществовании.

— Вот я и говорю, — начала она свою речь, — а вы меня слушайте. Чего, мол, она, глупая баба, путного скажет. И взаправду, мужики, чего путного скажет баба, если сами вы непутевый народ… Д-да, непутевый народ! — крикнула Блоха, напирая на слово «непутевый». — Чем же вы это непутевый народ? Не думайте, что бабам под юбки заглядываете, потому непутевый народ. Нет. Туда вам путь давно известен, каждый сопляк с шестнадцати лет этот путь знает.

Мужики грохнули разом, и Блоха, как искусный оратор, немного помолчала, чтобы дать стихнуть грохоту.

— А где путь, — продолжала Блоха, — указанный советской властью? Вот этого пути вы не знаете и блудите на этом пути. Вы опять, окаянные, зубы оскалили, думаете, что про блуд заговорила, как блудная баба…

Мужики снова захохотали, и Блоха опять приняла соответствующую позу, чтобы выждать момента.

— Блудите вы, окаянные, как будто хочете эту самую власть, как бабу впотьмах, за курок подержать.

— Довольно, сволочь! — крикнул разгневанный председатель волисполкома. — Программу советской власти с бабьим подолом сравняла. Не позволю!

Хотя мужики были склонны поддержать Блоху, но окрик председателя подействовал, и они, потоптавшись на месте, что-то ворчали себе под нос. Егор Петрович старался быть спокойным и выступил с разъяснением.

— Блоха обвиняет советскую власть в целом, — сказал он, придавая голосу плавность. — Это сущая ложь: советская власть хороша. А что касается нас, представителей власти, — разве мы не должны приобщаться к культурной жизни? Разве мы должны жить в нищете? Мое хозяйство — культурное, и советская власть поощряет всякое культурное начинание.

— Кулацкое твое хозяйство! — крикнул кто-то из группы молодежи, но его голоса никто не поддержал, и Егор Петрович продолжал речь:

— Я отличился ведением хозяйства, за что вы сами меня выдвинули.

— Никто тебя не выдвигал, сам в узкую щель без намыливания пролезешь, — прозвучал тот же голос, и Егор Петрович оробел и замолк.

Наступила мертвая тишина, которой воспользовался Лахудра, учтя это время как подходящий момент.

— Тридцать два рубля и ведро чистой водки! — выкрикнул он.

Молчание было знаком согласия, ибо чистая водка считалась все же лучше самогона.

Егор Петрович, окунувшись в гущу масс, решил дальше не вести своей записи: факты говорили отнюдь не в его пользу, а на прозаические выдумки он не был горазд.

ВЕЩИ И ОТНОШЕНИЯ

Житие и бытие человеческое уподоблено колесу, вращающемуся по колее своя: предки живут для потомства, а потомки, превратившись в предков, тоже живут для потомков. И путь сей бесконечен.

Г. Буераков. «Тихая жизнь»

Авенир Евстигнеевич, как и другие работники, отбыв установленное время отпуска на морском побережье, возвратился в столицу с двухдневным опозданием. Его опоздание имело уважительные причины: в подземных недрах побережья совершались сдвиги подпочвенных пластов, отчего произошло землетрясение, нарушившее нормальное движение скорых поездов.

— В природе порядок нарушен: появились бюрократические извращения, — сказал он своему соседу по купе, залезая на верхнюю полку.

Прибывши в столицу, Авенир Евстигнеевич на другой же день отправился в учреждение, чтобы вступить в исполнение своих служебных обязанностей, — засесть за неоконченный доклад по дообследованию «Центроколмасса». Но в тот же день Авенира Евстигнеевича попросил к себе член коллегии и, справившись о здоровье, задал вопрос: не желает ли он продлить отпуск хотя бы недели на две.

Отблагодарив члена коллегии за оказанное внимание, Авенир Евстигнеевич отказался от добавочного отпуска: он не догадывался, что предложение носит дипломатический характер.

— Видишь, Авенир, — сказал член коллегии после некоторого раздумья, придавая голосу какой-то обходно-маневрирующий тон, — мы все считаем тебя весьма хорошим малым. Твоя обследовательская работа всегда носила фундаментальный характер и обстоятельное проникновение в суть и существо дела. Последняя ревизия «Центроколмасса» тоже имеет ряд положительных сторон. Однако твой доклад на центроколмассовском активе до некоторой степени подорвал авторитет… Твоя объяснительная записка еще больше усугубила дело… Я не разобрался еще в полной мере в этом, однако скажу тебе, что отпуск на две недели ты должен принять…

Авенир Евстигнеевич вышел из кабинета члена коллегии весьма удрученным и взволнованным. И если там, у члена коллегии, на общее замечание он не мог ответить, то теперь, когда шел по коридору, ответ созревал в его мыслях, но уже отвечать было некому.

«Мы считаем, — подумал он о словах члена коллегии. — Значит, и среди нас, работников общего порядка, существуют «мы» и «они»? Он, видите, еще не разобрался в моем деле. Но ведь я-то в нем разобрался».

Когда Авенир Евстигнеевич был задет лично, все принципы соподчиненности казались ему никчемными, усложняющими общую установку и создающими тысячи преград к выявлению индивидуальности.

Член коллегии принял его ласково, справился даже о здоровье его детей.

— Ах да, я спутал, — поправился член коллегии на замечание Авенира Евстигнеевича, что у него детей нет, — я спутал, я хотел спросить, как здоровье Юлии Павловны.

— Моя жена не Юлия Павловна, а Зинаида Семеновна, — вторично поправил его Авенир Евстигнеевич, и член коллегии смутился, забарабанил вечным пером по столу.

«Я же не вещь, черт возьми! — думал Авенир Евстигнеевич. — Когда упаковывают ламповые стекла, их обкладывают соломой, чтобы не разбились. А я разве тоже вещица, которую нужно обложить чем-то мягким, вроде справки о здоровье несуществующих детей? Нет, я не вещь, я человек, коему свойственны все человеческие душевные переживания».

«Да. Вещи берегут, — продолжал он думать, — Все, что творится руками человека, то берегут. А вот самого человека — нет. Впрочем, следует ли беречь человека, который не производит вещей? — Ведь он только усложняет процесс бытия».

Авенир Евстигнеевич долго думал над этим вопросом и не мог разрешить его.

«Ну, предположим, я творю отношения. А люди, производящие вещи? Как они себя чувствуют?»

Он часто бывал на рабочих собраниях, и одно из таких собраний вдруг припомнилось ему.

Однажды к шести часам вечера он пришел в заводской клуб, не запоздав ни на минуту, но клуб оказался пустым.

С полчаса Авенир Евстигнеевич осматривал клуб, проникая в содержание развешенных лозунгов. Лозунги были весьма разнообразны. Все ведомства считали своим долгом внедрять в массу знания, относящееся к тому или иному ведомству. В «красном уголке», по совместительству с цитатами великих вождей, трактующих о великом будущем, были лозунги весьма прозаического свойства: «Покупайте выигрышный заем», «Вносите полный пай в кооператив». Здравотдельский лозунг силился перекричать лозунг кооперативный и извещал о том, что «Сифилис — не позор, а несчастье». Проникли в клуб и плакаты земорганов, где трактор давил кулаков, а кулаки пищали. Последним Авенир Евстигнеевич обозрел плакат: «Мойте руки перед едой» и, посмотрев на свои руки и найдя, что они грязные, отправился искать умывальник. Однако умывальника не оказалось, и Авенир Евстигнеевич немного поплевал на ладони рук и вытер их носовым платком.

Через полчаса стали появляться посетители клуба. Они, как и Авенир Евстигнеевич, водили глазами по стенам, хотя плакаты и лозунги были давно им знакомы.

Рабочие, приходившие на собрание, здоровались друг с другом, что-то друг другу говорили и смеялись запросто.

На Авенира Евстигнеевича они бросали косые взгляды, и в этих взглядах он видел если не озлобленность, то какое-то недоумение. Он чувствовал, что своим появлением, как чужой человек, мешает индивидуальной независимости каждого, — и немного волновался.

— Ну что, не начинали еще? — спросил вошедший человек и приподнял кепи, чтобы проветрить наметившуюся небольшую лысину.

— Тебя ждали! — ответил кто-то.

— Ах, конек вас задави, — весело ответил лысый. — Я так и знал, что еще не начинали.

— А ты что, пришел, чтобы расписаться и уйти?

— Вот именно, милый человек. Чтобы показать свою рожу.

— А вот запрягем мы тебя нынче председательствовать, тогда не улизнешь.

— Ради бога, ребята, не нужно, — взмолился лысый. — Потому, как я алимент несознательный и не люблю две вещи одного порядка: бывать в церкви и на собраниях.

— А вот мы тебя и выбираем нонче красным попом, посмотрим, как ты службу растянешь.

Звонок рассыпал трель, и разговоры постепенно стали смолкать.

— Кого мы нонче в председатели посадим? — спросил открывший собрание предзавкома.

— Кислова, его, лысого черта, — раздалось несколько голосов, и Кислов, посылая аудитории несколько «коньков», поплелся к сцене.

— Регламент утверждать будем али без него обойдемся? — спросил Кислов, взявшись для порядка за пуговку звонка. — Голоснем, что ли?

— Ты, Павлуха, не дури особенно, — заметил близ сидящий человек. — Веди дела по всем правилам, и голосовать тут нечего.

— По правилам! — передразнил его Кислов. — А какие тут могут быть правила, если тебя просят не голос возвышать, а всего поднять руку.

— Веди собрание, а не пререкайся с индивидуальными личностями, — заметил Кислову предзавкома.

— А ты, товарищ Глотов, помолчи, потому как я сейчас руковожу, а не ты — хоть ты и предзавкома, а я лишаю тебя права голоса. Во!

Глотов смутился и понял, что сейчас его руководство неуместно.

— Кто выскажется по мотивам голосования? — начал опять Кислое. — Ладно, у вас мотивов нет. Валяй, докладчик, да особой растяжки не имей.

Докладчик начал плавно и через минуты две промочил глотку водой. Когда докладчик вошел в раж и был увлечен собственными словами, его приостановил Кислов:

— Погоди, товарищ докладчик.

Докладчик приостановился, наступила пауза, и Кислое чего-то выжидал.

— Ну, скоро! — крикнул он. Никто не понял, к кому относятся эти слова, и снова наступило молчание.

— Да чего ты? — снова вмешался Глотов, задавая вопрос председателю.

— Да вот выжидаю, когда там ребята закончат партию, — ответил Кислов.

Двое рабочих, игравшие в заднем углу в шашки, оторвались от игры и покраснели.

— Закончили? — спросил Кислов.

— Закончили, черт тебя подери, а ты видишь, какой — руководить любишь.

— Нет, пробуждаю от спячки.

После заключительного слова докладчика взял слово Глотов, чтобы ответить что-то по личному вопросу. Он был обвинен докладчиком, который неодобрительно отозвался относительно общего руководства клубом, частицей этого руководства считал себя и Глотов.

— Товарищ Глотов, — заметил ему Кислов, — докладчик ни одной личности не задел. А каким же порядком вы приняли слова докладчика на свой счет?

Зал опять захохотал.

Авенир Евстигнеевич сидел позади президиума.

«Откуда столько независимости в этих простых словах? — думал он. — Откуда столько задора и зоркости?»

Авенир Евстигнеевич причислял себя к служилым людям и искал разницы между служилым народом и рабочими.

«Рабочий независим, потому что чувствует за собой силу. Кто может производить вещи, тот горд и независим. Служащие делают дурные отношения: они бюрократы и изворотливые лгуны».

Когда кончилось собрание, он помимо своей воли потянулся следом за Кисловым. Этот человек привлекал его.

— Кислов! — окликнул он.

— Что? — спросил Кислов, недоверчиво оглядывая внешность Авенира Евстигнеевича.

— О чем ты сейчас думаешь, Кислов? — неожиданно спросил Авенир Евстигнеевич, не находя более подходящего вопроса.

— О сковороде! — ответил непринужденно Кислов.

— О сковороде? — переспросил Авенир Евстигнеевич и улыбнулся.

— Да, милый мой, о сковороде, конек ее задави. И думаю я об ней и денно и нощно… — И Авенир Евстигнеевич понял: Кислов думал о той сковороде, которая сделана его руками и имела одну цену, и о той же сковороде, имевшей другую стоимость, когда она придет к Кислову как к потребителю.

Вспомнив всю эту сцену, Авенир Евстигнеевич решил уйти на производство. Вдруг как-то сразу наступило успокоение. И Авенир Евстигнеевич вышел на улицу с облегченным сердцем.

ПОШАТНУВШИЕСЯ УСТОИ

У горы, горы, горы,

Там дерутся комары.

Проливают свою кровь

За проклятую любовь.

Частушка

Восстановив за лето утраченные зимою силы и прикопив достаточные запасы энергии, осенью городской народ садится за упорный труд, чтобы изничтожить кипы бумаги — превратить созданную ценность в архивное ничтожество. Наступает рьяное время, и миллионы людей, плотно усевшись за письменные столы, стремятся удивить мир административной въедчивостью и проникновенной озабоченностью.

Вопрос о присвоении «Центроколмассу» всесоюзного масштаба, заглохнувший в летний период, снова встал во весь рост, и Родион Степанович толкался из учреждения в учреждение, чтобы кого-то расшевелить и чего-то проработать.

Десятки комиссий заседали по этому вопросу, высказывали пожелания, фиксировали личные мнения, требовали дополнительных материалов и углубленных мотивировок.

Центроколмассовский аппарат снабжал комиссии обильной пищей, и пищу эту пережевывали комиссии, как корова пережевывает жвачку. Жвачка не есть пережевывание клока сена, а всего лишь движение нижней челюсти. Если корова перестает шевелить челюстью, она теряет жвачку. Тогда корову взнуздывают веревкой, чтобы она нашла жвачку, иначе ей грозит смерть. Не пришлось ли бы взнуздывать комиссии, если бы они теряли жвачки, подобные центроколмассовским, и не наступила ли бы тогда смерть всяческим комиссиям? Но, увы! жвачка не может быть потеряна комиссией, ибо нижняя челюсть ее слишком развита и дает возможность жевать даже собственный язык.

Кроме обычной жвачки, Родион Степанович, как хороший хозяин, взнуздал комиссии твердым отрывком веревки.

«По добытым нами сведениям, — писал он дополнительные записки в комиссии, — периферия нуждается в координированном действии административно-руководящего центра, проникнутого единым целеустремлением и волевой твердостью. В деревнях появились разлагающиеся секты в виде всевозможных «бегунков», стремящихся к глубокому индивидуализму и сокровению от преследования властей. Нужна твердая скрепа, чтобы завершить дело: аппарат станет шурупом, ввернутым в голову организма, как некогда Брюс, сделавший человекоподобное существо из цветов, скрепив его простой булавкой. Стоило только вытащить из головы скрепу-булавку, как человекоподобное цветное существо рассыпалось. И нам, дабы скрепить организм, надо прошить его твердой волей — скрепить твердым шурупом, организовав «Центроколмасс» во всесоюзном масштабе. Только тогда будет организация прочна, и не будет ни «диких», ни «бегунков», ибо они исчезнут под организационным давлением».

Посвятив во все детали дела Егора Петровича, Родион Степанович один раз спросил его:

— А как бы ты ответил на такой вопрос: ревизор пишет, что он якобы не намерен был причесывать бюрократизм в нашем учреждении, так как от причесывания больше бывает растительность.

— А как же иначе? — возмутился Егор Петрович. — Он разве не знает, что каждый садовник ранней весной на деревьях веточки подстригает и причесывает. К примеру, акации: так ровненько подстригет, что любо-дорого посмотреть…

— Гмы… Это правда, — соглашался Родион Степанович. — Но он там насчет корня больше распространяется: говорит, что надо в корень глядеть…

— Вовсе дурак. Нешто корень обнажать возможно? Все дерево засохнет, росту не даст. За корнем другого порядка уход: почву вокруг его нужно окопать да взрыхлить. А затем поливать. А осень придет — окучивать надо. Вот как заботливые люди о корнях заботятся.

После ряда заседаний центроколмассовского актива служащие были успокоены и польщены — готовились воспринять всесоюзный масштаб. Учрежденская жизнь потекла плавнее, и никто уже не дрожал за собственную шкуру — о сокращении штатов не могло быть и речи.

Егор Петрович Бричкин продолжал прежнюю деятельность, и в его служебном положении ничто не изменилось. Однако в личной жизни произошли некоторые сдвиги. Как известно, Петр Иванович Шамшин до своего сокращения был неизменным советчиком Егора Петровича и составителем форменных бумаг, если эти бумаги исходили лично от Егора Петровича. Мужицкое практическое мышление оформлялось логической последовательностью, и обоюдное удовлетворение постепенно превращалось в личную дружбу. Но когда Петра Ивановича сократили, было суждено прекратиться и дружбе: Петр Иванович отмечался на бирже труда и не имел желания даже и в вечернее время навещать Егора Петровича, а Егор Петрович, придерживаясь мнения, что сокращают людей в виду их малой квалификации, тоже не считал нужным бывать у Петра Ивановича. И даже раз пренебрег его разумным советом — когда речь зашла о необходимости принять Петра Ивановича вновь на службу.

— Нет, друг, — сказал по этому поводу Егор Петрович. — Ты говоришь, что был моей правой рукой, — неправда: руки мои обе в исправности, а голова тоже в порядке. Руки твои половчее моих — не спорю. А дела-то у нас таким порядком шли: я топором рубил, а ты рубанком подстригал, чтобы, значит, глаже сходило. Рубанок-то, браток, без топора не обойдется, а топор и без рубанка проживет. Будет малость шершаво, да ничего.

После этого разговора дружба была потеряна окончательно, и на сердцах обоих остался неприятный осадок: Петр Иванович законно возненавидел топор, силившийся обойтись без рубанка, а Егор Петрович отбросил мысль о рубанке, старался заменить его подходящей вещицей, вроде фуганка или шершепки: приглаженный вид любил Егор Петрович и сам промасливал голову елеем.

В деле по приглаживанию мысли, изложенной на бумаге, исходящей лично от Егора Петровича, оказалась пригодной та рыжая делопроизводительница, которая трунила над Петром Ивановичем, напоминая ему об уроненном авторитете. Когда ее «рондо» впервые коснулось текста, изложенного Егором Петровичем, он осознал, что нужда в Петре Ивановиче окончательно миновала. В тот же день Егор Петрович отблагодарил рыжую делопроизводительницу взглядом, полным благородства, и назвал ласкательно:

— Вы — настоящая шершепочка!

Рыжая делопроизводительница, именовавшаяся Фридой Кольтман, рассмеялась и, не проникая в суть незнакомого ласкательного слова, была им заинтригована.

— Что значит слово «шершепочка»? — поинтересовалась она.

— Инструмент-с такой, — пояснил Егор Петрович, подчеркивая приставку «с», как вид некоего благородства. — Инструмент-с в плотничьем деле, который одновременно и гладит, и делает приглаженное поле волнистым. Как изволят быть волосы на вашей головке…

Фрида Кольтман лукаво засмеялась. Вечером, придя в свою квартиру, Егор Петрович думал о рыжей делопроизводительнице, и ему казалось, что раньше она бросала в его сторону прямые взгляды, и он им не придавал значения. Когда на берегу реки сидят несколько ловцов, закинувших свои удочки, каждый непременно следит за своим поплавком: заморгает чужой поплавок — нет того интереса, и усиливается интерес, когда заморгает собственный поплавок.

«Плотва, стерва, рыба хитрая, — думал Егор Петрович, — берется за бочок червяка, а не глотом, как дурашливый окунь».

«Однако и плотву изловить можно», — заметил какой-то внутренний голос.

«Ну да, можно», — подтвердил Егор Петрович, как бы отыскивая оправдание для своего легкомыслия: его поплавок тронула плотва — это он осознал и почувствовал.

«Седина в бороду — бес в ребро», — досадовал он, отгоняя от себя легкие мысли. Но увы, рыжая делопроизводительница вновь выступила на поле зрения: кудрявая головенка напоминала молодую яблоню, с которой в детстве Егор Петрович отрясал сочные плоды. Голубые глаза были похожи цветом на крыло голубки, приученной им в детстве клевать просо, насыпанное ему в ухо: клюв голубка опускала глубоко, а уха не трогала. Маленький рот, пухленькие красный губки были похожи на куст клубники, уворованный в детстве из барского сада. От стройного тела, обтянутого платьем, исходил какой-то приятный запах, запах, знакомый Егору Петровичу: такой запах имело белье офицерской жены, когда это белье Егор Петрович, будучи в денщиках, носил в прачечную. Какое необъемлемое воспоминание сосредоточилось в одной маленькой фигурке!

«Клопсик какой-то, — решил Егор Петрович, — взял бы вот, посадил на ладонь, долбанул кулаком, и богу душу отдала бы».

И ему показалось, что рыжая делопроизводительница, действительно, сидит у него на ладони, сжавшись комочком. Вот он уже размахнулся кулаком, чтобы сплющить, но вдруг его сердце сузилось.

— Мужик! Ты хочешь раздавить дорогой камушек, — послышался внутренний голос. — Не силься. Дорогие камни режут стекло. В твоих руках — жемчужина. Возьми и сохрани ее, и будет тебе, мужику, большой почет.

Егор Петрович схватился за голову, теребил взъерошенные волосы, будто бы силился вырвать их с корнем.

«Штучка! Настоящая штучка, как офицерская жена», — подумал он, вспомнив о своих обязанностях денщика. Офицерская жена, втайне именуемая им «штучкой», в то время часто приходила ему на разум.

Рыжая делопроизводительница, напоминавшая по внешности офицерскою жену, снова появилась перед глазами, и Егор Петрович невольно прошептал:

— Милая!

Теперь ему казалось все доступным, так как если по-старому восстановить табель о рангах, то его гражданский чин оказался бы куда выше штабс-капитана, — чин, который имел муж офицерской жены.

Фрида Кольтман тоже много передумала в эту ночь: она много видела в жизни городских мужчин, и они порядком ей надоели.

— Все на один лад: галантны, вежливы и скользки, как ужи!

Столкнувшись с Егором Петровичем, мужчиной тучного и упругого телосложения, она почувствовала в нем какую-то новую силу и сочность.

«Крепко, должно быть, там бурлит кровь. Инстинкт звериный, ненасытный».

Мы не будем вводить читателя во все подробности, приведшие их взаимоотношения к известному концу: все признаки оказались налицо, чтобы совершилось неизбежное, и никакого чуда, предотвращающего ход событий, не произошло.

Фрида не ошиблась: кровь, действительно, бурлила в жилах Егора Петровича, как нефтяные фонтаны, а сила трепетала в мышцах, как у бешеного тигра. Он с легкостью взмахивал ее на руки, подбрасывал к потолку и ловил, а она, свернувшись в его руках, как кошка, взвизгивала и замирала от страха и умиления.

И когда она, утомленная и упоенная сладострастием, лежала в кровати, то чувствовала, что утомленность есть наисладчайшая услада, а не неприятная усталь. Он лежал возле нее, тяжело дышал и сопел, а она, разглаживая его бороду, шептала:

— Милый, назови меня «шершепочкой».

— Ха-ха-ха! Дурочка, — смеялся он. — Шершепочка — дешевый инвентарь, а ты слишком дорога. Жемчужина — вот кто ты.

— Ах, не люблю. Не называй — противно: так все меня называют. Назови же, милый, «шершепочкой».

Егор Петрович промолчал, так как думал над действительным именем Фриды, не зная, как его произносить.

— Милый, уедем с тобой отсюда. Уедем в лес, выроем землянки, и будет твоя «шершепочка» резвиться по зеленым лугам, а ты будешь меня догонять. Догонишь — подбросишь так высоко, — до самого неба. Уедем, милый, — говорила Фрида, прижимаясь к его груди.

— Ишь, чего захотела! — полушутя, полусмехом ответил Егор Петрович.

— Уедем, милый! — шептала она. — Уедем, славный. В городе душно, люди бродят, как тени, куда-то спешат. А там — мы с тобой, цветочки, кусточки и травка. Твоя сила, моя слабость, душистый запах и красота природы. Ах, какое прелестное сочетание! Поедем, милый!

Фрида кинулась на грудь Егора Петровича и стала осыпать его поцелуями.

— Поедем, милый! Жутко жить здесь. Бежим!

— Слушай, девка, — перебил ее Егор Петрович, — я доселе думал, что шутку ты порешь, а ты, дурочка, взаправду, знать, говоришь. Да нешто можно, ежели я скоро всю власть центроколмассовскую заберу. Да я всех в бараний рог согну, а тебя, может, личным секретарем сделаю…

Фрида замолкла. Она, размечтавшаяся о жизни в лесу, среди лугов, поняла, что этот мужик растопчет не только дар природы, но и ее личное существование.

Егор Петрович был поражен неожиданностью: Фрида вздрогнула, вскочила и, как дикая кошка, вцепилась ему в бороду.

— Фу, какая гадкая борода! Швабра!

Затем она соскочила с кровати и, облокотившись на стол, зарыдала.

— Гадина! Гадина! — вскричала она. — Ползешь, гадина, и своей тяжелой ногой хочешь раздавить и уничтожить человека. Прочь, вон отсюда!

Ошеломленный Егор Петрович ушел не сразу: он не догадывался, к кому относятся слова рыжей делопроизводительницы — к нему или к ней.

— Уходи же! — крикнула она в изнеможении, и только тогда он понял, что «уходи» относится к нему.

— Боже мой! — проговорила она, выпроводив Егора Петровича. — Как я ошиблась! Как я ошиблась! Я еще думала, что нравы простых людей не испорчены…

Утром Фрида не вышла на занятия, а вечером ее посетил Егор Петрович.

— Иди, иди обратно, — крикнула она, когда он только что показался в дверях. — Видеть не могу вашу бороду.

Егор Петрович видел силу этой маленькой женщины, страшился и одновременно радовался этой силе.

«С характером баба, — думал он, — с огнем. Страсть люблю таких баб».

Егор Петрович чувствовал, что, и в самом деле, по-своему он полюбил рыжую делопроизводительницу, но почему полюбил — до конца не додумался.

«Это прямо неизвестно. Рос парнем, на рыжих девок глаз не поднимал. Ни одного святого рыжего нет. А вот теперь грех спутал».

Слова Фриды о бороде немного угнетали его, и он ощупывал бороду.

— Взаправду жесток волос, — засвидетельствовал он, — а лицо у девки нежное.

И в первый раз в его жизни собственная борода не понравилась Егору Петровичу: она казалась не только жесткой, но и чрезмерно длинной.

На следующий день Егор Петрович не вышел на занятия, сообщив по телефону, что заболел, а между тем предпринял некие меры гигиенического свойства.

Вечером он пошел к рыжей делопроизводительнице на квартиру. Она, открыв дверь, не узнала его.

— Что, не угадала! — вскрикнул Егор Петрович и захохотал, обнаженный кадык его запрыгал. Оголенное лицо его было синим, причем на правой щеке виднелся рубец, по-видимому, порез парикмахерской бритвы. Усы и борода Егора Петровича оказались сбритыми.

Догадавшись, в чем дело, Фрида расхохоталась, ихохот ее был звонок и зловещ.

— Хи-хи-хи! Жорж! Жорж! Из деревенского Егора сделали городского Жоржа! Ха-ха-ха!

Созвучие слова Жорж потрясло какие-то устои, и пол закачался под ногами Егора Петровича. Закружилась голова, и ясно было, что он — как и библейский Самсон, поддавшийся коварству Далилы, — с потерей бороды потерял не только физическую силу, но и политическое значение.

КАМЕРА СВЕТОВЫХ ЭФФЕКТОВ

Туман зрим, но ясность непроницаема взором, ибо она беспредельна: суть отличительности есть темные точки.

Н. Сыртов. «Голое ремесло»

Осенью, когда турчаниновские мужики вывезли хлебные излишки на ссыпные пункты, обычное деревенское бытие расклинила непредвиденная суета: вдова Лушка, именуемая по-уличному Блохой, вычитав заметку из газеты «Красный путь» о том, что уездным агрономом «среднего звена» изобретен наипростейший препарат по выращиванию картофеля величиною в человеческую голову, потребовала от председателя сельсовета, чтобы сей препарат был немедленно приобретен и приспособлен к условиям индивидуального крестьянского хозяйства. У Блохи были личные хозяйственные расчеты: прикинув в уме, что из вырытого ею воза картофеля можно посредством препарата вырастить десять возов, она решила восполнить хозяйственный пробел — приобрести пару поросят, чтобы выкормить их впрок.

Требование Блохи поддержали сельчане, устроившие по сему случаю двадцать три общих собрания. Однако на последнем собрании спохватившийся председатель сельсовета отказался от приобретения препарата, мотивируя отказ тем, что эти обязанности не входят в его административные функции. Председатель указал, что сим делом должно заинтересоваться непосредственно «низовое звено».

Однако «низовое звено», напугавшись непомерного картофельного притока, решило прежде всего соорудить базовые пункты и в спешном порядке приступить к устройству двух подвалов громадных по размерам и к соответствующему утеплению пожарного сарая. Таким образом «низовое звено» отвергло прямое предложение пайщиков, чем последние весьма удручились.

Но Блоха, руководимая общехозяйственным целеустремлением, отправилась в уезд лично, чтобы в «срединном звене» непосредственно распознать условия, а если таковые окажутся выгодными, приобрести препарат лично. Через неделю Блоха делала отчет о своем походе в уезд, и сельчане узнали, что в газете была опечатка: агроном «срединного звена» оказывается изобрел не препарат, а способ выращивания картофеля на грядках.

— Я вот что думаю, мужики, — сказала Блоха после информационного сообщения. — Вы, окаянный народ, когда не надо глотки дерете, а против кулаков своего голоса не возвысите: лучше хайло самогоном зальете. Кто у вас на самой главной государственной пуповине «низового звена» сидит? — Егорка Бричкин! Я спрашиваю: кто, окаянные, двинул Егорку на эту пуповину?

Блоха умолкла, а мужики опустили головы, будто бы каждого из них чей-то незримый кулак двинул по затылку.

— Да мы же не двигали Бричкина, — робко заметил кто-то. — Он но служебной стезе на пуповину забрался!

— За-абрался! — передразнила Лушка-Блоха. — Бытто не вы, окаянные, посадили его на низовую ступень.

Затем Блоха несвязной логически речью разъясняла мужикам, что кулаки не только забираются на высокие посты, но и пролезают в узкую щель, — потребовала снятия Бричкина с высокой пуповины.

— А что касается картошки величиной с мужицкую голову, она и без агронома под дождем и солнцем вырастет, — сообщила Блоха. — Вон, летом у Фетиса в огороде огурец в бутылке вырос.

— Так что же, старики? — спросил голос робкого мужика, — Лукерья правду про движенцев рассказала. Отодвинем, что ли, Егорку назад?

— Именно так, — подтвердила Блоха. За Бричкина вступился Сигунок, но его слово без посула самогона оказалось бледным, и мужички занесли в протокол о снятии Егора Петровича с центральной пуповины и периферийным путем воссадить на родовую усадьбу.

Однако, когда протокольное фиксирование было утверждено всеобщим поднятием рук, встал другой вопрос: кого из бедняков вместо Бричкина двинуть на видную пуповину.

— Поезжай, Лукерья, ты, — предложил робким голосом мужик. — Все равно картофеля у тебя до рождества не хватит, а в городе будешь на казенных харчах. А может, и про препарат там по своему бедняцкому положению скорее разузнаешь!

Сельчане поддержали разумный голос тихого мужика, и таким образом Лукерья Блоха, получив от общества мандат на замену Бричкина, поездом дальнего следования отбыла в Москву.

В вагоне Блоха столкнулась с непредвиденным обстоятельством — уронив на пол скорлупу яйца, была записана в разряд оштрафованных на три рубля, — а прибывши в Москву, чтобы постигнуть нужные правила, обратилась к милицейской помощи.

— А ты зачем, тетка, сюда приехала? — осведомился милиционер.

— Мне, милый, учреждение — «кол-массам» — нужно. Не знаешь, как бы отыскать?

— По служебной линии моя обязанность простым людям давать всякие указания, — важно ответил милиционер и не без удовольствия стал перелистывать справочную книгу.

— Что-то незаметно, тетка, твоего учреждения: вот «Техника — массам» есть, — сказал милиционер. — А впрочем бывает: другой раз, судя по газетам, «музыку массам» забрасывают.

Но Блоха спохватилась, достала из-за пазухи адрес, написанный секретарем сельсовета и протянула его милиционеру.

— Ну, вот, — улыбнулся тот, — у тебя тут все в порядке. Тебе на Ильинку надо, — в трамвай нумер двадцать первый. — И милиционер долго провожал глазами трамвайный вагон нумер двадцать один, сокрушаясь о том, что в массы пока еще мало выброшено музыки…

…Центроколмассовское здание наружным видом прельстило взор Блохи, а поглотив ее своею утробой, удивило внутренним убранством. Швейцар в галунах распахнул пред ней дверь, где лестница казалась возвышением, по ступеням которого надо подниматься в светлых башмаках с зеркальной подошвой и в одежде небесного цвета.

— Тебе чего? — осведомился швейцар, осмотрев на собственном рукаве золотистые позументы, как бы отличая их от буланого цвета шубы Блохи.

— Мне главного, что на самой пуповине власти сидит, — гордо сказала она, и швейцар почувствовал силу простого человека — раз требуется ему главный начальник, — смиренно указал перстом на окно, с надписью «справочное бюро».

Блоха исходила коридоры всех пяти этажей, охваченная любознательностью, озираясь по сторонам. Но к великому сожалению она не могла различить лица людей, двигающихся по коридорам, ибо шли они густо и с озабоченным видом. На вопросы Блохи почти не отвечали, не замедлив шага отрицательно кивали головой. Попавшегося в коридоре безбородого Егора Петровича Блоха не узнала, но Егор Петрович, узнавши Блоху, не подал вида, ибо о причинах прибытия в Москву Блохи он получил из дома письмо. Егор Петрович пал духом и, потеряв присутствие уравновешенного покоя, принял книгу «Роспись бандерольных отправлений» за очередной проект циркуляра, и на обложке книги наложил резолюцию: «С формой изложения согласен по существу, но пунктуально вношу пометки на полях».

Потеряв нить логического мышления, Егор Петрович полагал, что пометки им будут сделаны на ржаном поле, по нечаянности вписал в бланк «требование на канцелярские принадлежности» — «отпустить два крюка и одну жнейку». Дальше его пытливый разум отказался работать окончательно, и он представлял в лице «жнейки» — Блоху, а не жнейку фирмы «Мак Кормик».

Блоха же, посетив с десяток лиц высшего служебного качества, отдыхала в кабинете Родиона Степановича, присевши на краешек обычного канцелярского стула. Родион Степанович оказался весьма внимателен, ибо считал себя человеком, умевшим найти общий язык и умеренный тон в разговоре с представителями народной гущи.

— Так! — процедил он многозначительно. — Вы, значит, прибыли с черноземных мест. Как же — знаем те места.

Блоха обрадовалась душевному слову, полагая, что заворг близок ей по территориальному соседству.

— Вы не с Верхних Ясырок? — осведомилась она. В это время затрещал телефон и Родион Степанович прокричал что-то в трубку.

— Препроводить гражданку в «Отдел логической методики», пускай изложит товарищу Бричкину точку зрения о деревенских настроениях для его личного учета, — сказал он дежурившему курьеру, сам же быстро исчез за дверью.

Блоха вначале не узнала Егора Петровича, но присмотревшись, всплеснула руками и ахнула.

— Окаянная сила! Он бороду сбрил, идол! Небось, с городской бабой сваландался? — вскричала гневно Блоха; позабыв на миг классовую разницу, вступилась за обездоленную бабью судьбу жены Егора Петровича.

Оробевший Егор Петрович не произнес и единого звука, ибо был поражен не только словами Блохи, но и ее присутствием. Блоха, вспомнив о том, по какой надобности она прибыла в столицу, приняла спокойный вид.

— Вот что, Егор, — сказала она, умышленно не называя по отчеству, — поезжай-ка домой: я приехала на твое место движенцем. Вот мандат от мужиков на твою замену.

И Блоха положила на стол бумагу, скрепленную казенной печатью сельсовета.

— Дела по учету примешь или так, без росписи? — спросил Егор Петрович и облегченно вздохнул.

— А много ли у тебя дел? — полюбопытствовала Блоха.

— Срединный ящик битком набит, — кивнул Бричкин.

Блоха посмотрела на ящик и потрогала его за скобу.

— Пустое дело, — сказала она. — Я за день вагон зерна нагружала, а эту коробку в две минуты от сора очищу.

Егор Петрович не слыхал ее слов, ибо вылезал из-за стола: он окончательно потерял способность воспринимать разумом чужую речь.

Блоха села на его место и, обнаружив взором книгу — «перечень циркулярных изложений», — исчерченную изречениями канцелярских людей, взяла ее в руки и, перелистав, в конце начертила каракулями первую, но не последнюю резолюцию: «сия книга никому не принадлежит, но писана она для просветления разума».

«ЗВЕНЬЯ ОБЩЕЙ ЦЕПИ»

Прочно все то, что сцеплено обстоятельством, а не спаяно временем: время сливает грани пластов, имеющих случайное соседство, обстоятельство же смыкает разнородные узы для единого целеустремления.

К. Клягин. «Ваняткина курочка» — книга для детой младшего возраста

На заводе «По изделию металлического полуфабриката сельскохозяйственного обихода имени товарища Заборова» в одном из многочисленных столов «общезаводской столовой местного пролетариата» в обеденный перерыв заседала и обедала комиссия по учету достижений, накопившихся в рабочем быту. Председательствовал и секретарствовал в единственном числе немного знакомый нам рабочий Кислов, в качестве членов присутствовали литейщик Стонов и токарь по дереву — Прохор.

— Вспоминайте, ребята, а я буду фиксировать, — предложил для начала Кислов.

Стонов и Прохор, облокотившись, глядели в едином направлении, избрав общей точкой гвоздь, забитый в стену.

— Во! — оживился Стонов, — пиши, Павлуха… у слесаря Евтюхова жена родила сына весом в одиннадцать фунтов. Бабу откормил охматмлад.

— Факт значительный, — согласился Кислов и обмакнул в чернила перо.

— Чернорабочий Ясыркин школу ликбеза закончил, теперь в табельщики переведен, — сообщил в свою очередь Прохор.

— Мальчонка слесаря Овилова приемник радио смастерил, — сообщил Стонов.

— А жена товарища Каблукова, как сознательный элемент, на вербное воскресенье двух кинареек из клетки на волю выпустила, — припомнил Прохор.

— Погодите, черти! — воскликнул Кислов — я еще одного факта не зафиксировал. Разве перо угоняется за языком?

Члены комиссии смолкли и, переключив мысли, занялись пережевыванием уже остывших котлет.

— Запиши еще: модельщик Зотов короткими волнами Америку достал, — сообщил Стонов, ковыряя в зубах.

— А шишельница Бутузова четыре пая в кооператив внесла, — чтобы не позабыть, добавил Прохор.

— Прожуйте, дьяволы, а то словами захлебнетесь, — улыбаясь, проговорил Кислов и по ошибке ткнул пером в котлету, приняв ручку за столовую вилку.

Здесь члены комиссии могли бы рассмеяться, если бы в столовую не вошла Блоха, сопровождаемая чернорабочим Гуровым. — Блоха внешностью обратила на себя внимание всех, и сама она обвела глазами углы.

— Проходи, Луша, не бойся: тут люди свои и никто тебя не обидит. Я покедва по твоему делу потолкую, — сказал Гуров, приставив к одному из столов дубовый табурет.

Блоха, так легко вступившая в исполнение служебных обязанностей вместо Егора Петровича, по прошествии пятнадцати минут была неожиданно для себя смещена с насиженного бричкинского места: Егор Петрович, придя в нормальное умственное состояние, догадался, что нет простых способов смещения в усложненных обстоятельствах.

— Ну, насиделась, баба, в моем кресле, — слазь-ка, — сказал он мягким тоном, возвратившись в кабинет.

Блоха от удивления открыла рот, а затем часто захлопала ресницами.

— По какому такому праву? — запротестовала она.

— Вот тебе и на! — Я в должности утвердился законом, а ты по простой бумажке пришла. Где видено, чтобы сельская власть центральному правительству указ свой писала? — резонно ответил Егор Петрович.

— А ежели я к самому Калинину пойду? — вспыхнувши, с угрозой проговорила Блоха. — Если я скажу, что никто тебя из мужиков не двигал, а по кулацкой линии ты сюда попал?

Егор Петрович растерялся снова, ибо угроза Блохи подействовала, но присутствие духа, однако, не совсем покинуло его.

— Ты не горячись, Лукерья, — сказал он пониженным тоном, — подай твою бумагу моему начальнику, а Калинина попусту не беспокой: без тебя занятый человек, да к тому же его каждый день лихоманка трясет, — солгал для большей убедительности Егор Петрович.

Блоха выразила сожаление по поводу болезни всесоюзного старосты и раздосадовалась, что простой народ замучил его своими жалобами.

— Поневоле заболеет, радушный, раз одним сердцем семьдесят семь народов согревает, — сказала со вздохом Блоха и концом теплого платка для порядка потерла глаза.

— То-то и есть! — обрадовался Егор Петрович. — Человек он жалостный вообще, а для народа желанный: у других все от четкой линии идет, а у него от сердца.

— Ай, батюшки, — покачала головой Блоха — От сердца все?!

— Именно! — подтвердил Егор Петрович — А сердце-то у человека одно: долго ли так сердцу лопнуть от натуги.

И убедившись, что на Блоху слова произвели такое впечатление, что с жалобой идти к Калинину она отрешилась, Егор Петрович проводил ее до кабинета Родиона Степановича, сам же остался у дверей, чтобы подслушать разговор.

Я не стану утруждать читателя подробностями разговора, происшедшего между Родионом Степановичем и Блохой, ибо, конечно, со стороны первого разговор не носил возвышенного тона.

Родион Степанович старался придать голосу особую мягкость, чтобы представительница народной гущи все слова приняла к сердцу и усвоила политику центральной инстанции, далеко стоящей от периферии.

— Ну, вот, — сказал Родион Степанович, — ты даже к «низовому звену» никакого касательства не имеешь, а люди нам с периферии нужны. На твоем удостоверении даже оттиск печати не явственен.

— Да ведь сам товарищ Ленин сказал, чтобы народ из своей гущи хороших людей на посты ставил! — восклицала Блоха.

На подобные слова Родион Степанович ничего не ответил, однако подумал о том, что будь Ленин теперь, он непременно сказал бы и другие слова.

Блоха, воспользовавшись молчанием центроколмассовского заворга, стала на него кричать и кидать ему в лицо проекты циркуляров, лежавшие на столе.

Таким образом, произошел разрыв, и Блоха, ночевавшая две ночи на вокзале, ходила в «Центроколмасс», сидела в коридорах, но Родион Степанович больше не принял ее.

На третий день к вечеру Блоха нечаянно встретила Гурова — односельца, ушедшего несколько лет тому назад из села на городские заработки.

— Гаврилка! — воскликнула Блоха, — ни то это ты?

— Я, Луша, — ответил Гуров и обстоятельно расспросил о деревенских делах.

У себя на квартире Гуров выслушал Блоху и, несколько подумавши, решил как-то оказать помощь.

— Стой-ка, Луша! — догадался Гуров, — пойдем завтра к товарищу Глотову. Он был человеком чернорабочим, как и я, а теперь по научной части пошел — в председателях завкома состоит. Пойдем к нему — душевный!

Таким порядком Блоха очутилась в общедоступной столовой местного пролетариата, а Гуров, усадив ее, направился в завком.

— Ты куда, куда, Гуров? — спросил у него Кислов, и Гуров рассказал о случае с Блохой.

Блоха была немедленно окружена вниманием местного заводского пролетариата и его личной озабоченностью.

— Ты смыкаться с городом, тетка, приехала? — спросил Блоху Кислов.

— Движенцем, милый, от общества, — ответила она.

— Вот бюрократическая сволочь! К любой смычке свою отмычку найдет, — сказал Кислов и сплюнул. Блоху окружили чужие люди, но казались они ей близкими, ибо все они ругали то учреждение, которое непосредственно обидело ее.

«Стало быть, всем этот самый «кол — массам» насолил», — подумала Блоха и пожалела, что в таком случае никто ей не поможет, раз все, как и она, обижены им.

— Ну, тетка, не тужи, мы постараемся тебе помощь оказать, — сказал Кислов.

— Ты, не дури, Павлуха, — возразил кто-то, — раз не имеешь власти, какую же ты помогу окажешь бабе?

— Ах, конек тебя задави! — воскликнул Кислов. — Как же это я не имею власти, если состою членом в комиссии содействия Рыкаи?^[6]

Кислов об этой должности только вспомнил и решил ею немедленно воспользоваться.

— Вот! — подтвердил товарищ Налетов, переменивший несколько дней тому назад старую фамилию в честь назначения его начальником штаба легкой кавалерии. — Воспользуйся правом, Кислов. Может быть, с собой десятка два кавалеристов прихватишь?

— Нет, не возьму! — решительно отверг Кислов. — У твоей кавалерии есть штаб, но нет коней, от того она и ходит пешком под стол. Вот если секретаря ячейки прихватить, тот серьезный малый.

…В центроколмассовских недрах Кислов, как и каждый посетивший это учреждение, узрил много служебных лиц, но ни одной одухотворенной физиономии.

«А не лучше ли было бы всем им поквартирно харчи развозить!» — с усмешкой подумал он.

К концу занятий Кислов вышел из «Центроколмасса» и пошел в сквер, где на скамейке под дождем ожидала его Блоха.

— Ну, баба, — сказал Кислов — дело в шляпе: мужик бороду сбрил и нет теперь у него отличительности. Ты баба, потому-то и отличительна на веки вечные. Пока я заберу тебя в столовую — на бесплатные харчи зачислю: бюрократы ничего быстро не делают. Ты, небось, туда через дней двадцать попадешь.

Шагая по тротуару и что-то насвистывая, Кислов приподнял голову вверх.

— Учреждению тому несдобровать, баба. Я завтра еще разок туда наведаюсь, затем самому наркому письмо пошлю. Рабочие меня поддержут. Но ты не бойся: раз ты из бедного класса, долгое время на служебной линии останешься.

Блоха от общей радости тяжело вздохнула и, переложив на другое плечо сумку, побрела с поспешностью за Кисловым.

ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

…Наша жизнь, как льдинка под знойным солнцем. Не спеши ее сосать: растает сама.

Андрей Платонов, из письма к автору

Дело о подрыве авторитета приобрело самостоятельную жизнь: оно следовало по инстанциям, произвольно развивая самодвижущиеся силы. По отношению к Авениру Евстигнеевичу по-прежнему проявлялась начальническая озабоченность в виде отсрочек на двухнедельные отпуска. Авенир Евстигнеевич от отпуска отказывался и уже в пятый раз потребовал решительного слова, но решительного слова не было. Да и как сказать решительное слово, если «дело», исходившее по ряду инстанций, не завершило еще узаконенного круга? В недрах учреждений на бумагах ставили порядковую нумерацию, клали резолюции, чтобы передать для дальнейшей аналогичной процедуры следующему лицу. Авенир был оторван не только от масс, но и от дела, от собственной жены и быта и впал в глубокий индивидуализм. Иногда он в глубине души презирал Автонома, натолкнувшего его письмом на какой-то образ мышления, неуясненный еще и неосознанный им до конца.

«Много горькой правды в письме Автонома, но что такое правда? Правда — понятие весьма относительное и условное: если будет ложь во спасение классовых интересов, стало быть, ложь может оказаться правдой».

Два месяца Авенир Евстигнеевич просился на производство, но в учреждении к этой просьбе относились с улыбкой.

— На производстве есть без тебя люди, производить немудрено, а вот управлять — труднее, — отвечали ему.

Да едва ли была искренней просьба Авенира Евстигнеевича: он так же мог пойти на производство, как и на всякую другую работу, поручаемую ему.

«Да, я пошел бы на производство. По крайней мере, создавал бы вещи».

«А что такое вещи, Авенир? — задавал он себе вопрос. — Вот что такое вещь: она, созданная человеческими руками, переживает самих людей, человек является невольным рабом вещей. А что такое отношения? — Регулирование совокупностей. Отношение есть нечто неорганическое, а неорганическое, как известно, поддается гибели через длительные промежутки, когда органическое имеет свой определенный век».

Вечерним временем он вел беседы с женой, ставя те же неразрешенные вопросы. Жена так же, как он, была согласна, что человек, производящий ценности, полезнее для общества, однако не оправдывала стремления Авенира Евстигнеевича о возвращении на производство.

— Да, Автоном прав, — говорила она, ссылаясь на письмо последнего. — Он прав. Физический труд — не есть услада в жизни. Труд не является сплошным удовольствием.

— Конечно, Зина, — соглашался тот, — труд — не удовольствие. Но что же бывает удовольствием? Плоды труда — вот что.

— Да, милый, в этом нет сомнения. Но, как тебе известно, плоды удовольствия пожираются не теми, кто их производит.

Жена Авенира Евстигнеевича была элементом беспартийным, а потому он иногда на нее досадовал.

— Ты успокойся, Авенир, — говорила она ему. — Ты видишь, сейчас такой порядок вещей: сейчас каждый стремится освободиться от физического труда, как от некоторого рабства.

— Ты вздор говоришь, Зина. Нашей стране нужны свои ученые, инженеры, техники.

— Разве я против этого? Я и хочу тебе доказать, что твое решение об уходе на производство неосуществимо для тебя. Это только красивые слова: «Я-то, мол, первосортный пролетарий». В самом деле ты никуда не пойдешь, да и я не отпущу, пока ты со мной живешь. Я не буду идеализировать то, что не является идеальным с моей точки зрения. Я женщина и не хочу видеть тебя чумазым.

Авенир Евстигнеевич багровел и возражал, но возражения носили не логический, а громовой и угрожающий характер: он уже не работал около десяти лет на производстве и, верно, уже потерял квалификацию. Требовалось ее восстановить. А чтобы восстановить утраченную квалификацию, надо целый год состоять на шестом разряде. Авенир Евстигнеевич не был шкурником, однако снизить материальное благосостояние едва ли желал.

«Да и зачем? — думал он втайне. — Я уйду, кто-то на мое место придет. Я буду делать вещи, он — творить отношения. Предположим, моя совесть будет якобы чище. А чем она будет чище, позвольте вас спросить? — Ты уйдешь, значит умоешь руки. Ведь системы этим актом не изменишь? Авенир уйдет, какой-нибудь Серафим придет. Чем он будет лучше меня?»

И Авенир Евстигнеевич решил не уходить на производство, ибо это совершенно не достигало цели.

«Я складываю оружие и хочу идти по линии наименьшего сопротивления. А разве это метод борьбы? Нет, борьба должна быть до конца и до победы. Я же хотел забиться в щель, чтобы оттуда иногда делать выкрики. Я напугался бумаги, захлестнувшей своим потоком мою личность. Правда, бумага опаснее открытой борьбы. В открытой борьбе идешь грудь на грудь, а здесь все на изворотах, логических последовательностях и узаконениях. Бюрократизм — это некое семиглавое чудовище в виде Змея Горыныча, которого в детстве я видал изображенным на картине. Но я не богатырь, обезглавивший это чудовище. Я только частица массы и только малую толику пользы принесу в борьбе с ним. Это чудовище будет побеждено тогда, когда вся масса возьмется за борьбу с бюрократизмом».

На всех допросах Авенир Евстигнеевич держал себя корректно и раз от разу все больше и больше понимал, насколько должность видоизменяет внешнее взаимоотношение человека к человеку.

«Вот и я то же самое, — думал он, — раньше, когда только что шел в учрежденский аппарат, полагал, что вся работа окажется простой — лишь бы бюрократизма не было. А бюрократизм, он ползет сам по себе, помимо желания. Почему? Потому что один другого желает перехитрить. Массы хотят обдурить свою власть, даром, что она ихняя власть, а власть, не доверяясь массам, стремится к выяснению, то есть к бюрократизму. И чем больше общая нищета процветает, тем крепче корни, порождающие бюрократизм. Если надо распределить тысячу рублей, то предварительно создается аппарат, пожирающий три тысячи рублей. И все аппаратчики бывают озабоченными, будто в действительности они приносят пользу обществу, не замечая того, что становятся самоедами».

Авенир Евстигнеевич подумал о том, как лично он, пришедши в учреждение яростным противником бюрократизма, постепенно обволакивался бюрократической оболочкой.

«Я пришел в учреждение, чтобы с прямотою рабочего изгонять отсюда всяческую гнусь. Я в первые дни сделал много хорошего, на мой взгляд, но учрежденские люди смеялись надо мною: я в их глазах казался пешкой. Я отпустил лес инвалиду Климову без обследования его имущественного состояния, а Климов продал этот лес на месте. Все учрежденцы были рады моей благоглупости, а я был удручен: оказывается, надо было верить бумажке, а не словам. Меня обвинили в том, что я сделал промах — на десять рублей отпустил лесу. Но что мне надо было сделать? Послать комиссию для обследования имущественного состояния Климова? Комиссия из трех лиц проработала бы, скажем, день, — содержание ее стоило бы двадцать рублей. Да. Тогда бы все было законно, нормально, и я не видел бы усмешек, посылаемых мне в продолжение двух недель служащими. Вот и теперь я говорю: «Центроколмасс» не нужен как учреждение; содержание его стоит слишком дорого для нашей нищей страны. А что же отвечают мне? Три месяца издеваются надо мной. Да еще как: сочувствуют и издеваются. А ведь теперь я уже не так прост: я подхожу к вопросу не опрометью, а как-то совершенно по-другому: я, где это нужно, бываю дипломатом, замыкаюсь в себя и не пророню зря слова, хотя сказать бы очень хотелось. Я в полной мере бюрократ».

Авенир Евстигнеевич решился на самое крайнее — пойти к наркому. До сих пор он избегал этого и не потому, как многие думают, что нарком весьма занят и ему некогда говорить с людьми средней руки. Нет, Авенир Евстигнеевич был обратного мнения. Нарком в его глазах являлся настоящим главой учреждения. Он позабыл, что учреждение не есть органическое существо и что у неорганического существа голова только приклеена, а все сочлены живут и работают самостоятельно. Нарком является не главой, а только возглавляющим. Чтобы построить водопровод, нужна водопроводная башня. Она создает то давление, которое заставляет воду бежать по трубам. Так и нарком: он производит давление на аппарат, аппарат это давление чувствует и приходит в движение, как вода по трубам. И не только нарком — каждый простой смертный знает, что проводимая политика не имеет абсолютной прямой, а дает неизбежные искривления.

Второе обстоятельство, смущавшее до некоторой степени Авенира Евстигнеевича, это то, что к наркому надо попасть через установленный институт секретарей с кратким изъяснением дела, с записью в очередь. Нарком, если и примет, может спросить предварительно лиц, ведающих это дело, а в каком изложении они могут представить это дело — неизвестно. Нарком может уделить только пять минут, но в эти пять минут нельзя изложить факты так, чтобы они показались простыми и убедительными.

Авенир Евстигнеевич встретил наркома в коридоре, и тот кивнул ему головой, слегка улыбаясь. Наркомовская улыбка не казалась улыбкой загадочного свойства, но и не была простой. Это была улыбка человека, имевшего власть и бросающего улыбки с вершины ее. А Авениру Евстигнеевичу показалось, что нарком улыбался так же, как улыбался он сам, потому-то нарком и показался ему простым.

— Товарищ нарком, — сказал Авенир Евстигнеевич, — мне надо бы иметь пять минут для беседы.

— Пожалуйста, товарищ Крученых, зайдемте ко мне.

Авенир Евстигнеевич несколько раз бывал в наркомовском кабинете, и никогда прежде он не казался ему таким величавым, как сейчас: нарком, среднего роста человек, утонувший в кожаном кресле, казался придавленным этой обстановкой.

«Человек — раб вещей», — подумал Авенир Евстигнеевич и улыбнулся. Однако эта улыбка не ускользнула от наркомовского взора, и сам нарком заулыбался.

— Я вот думаю, — сказал Авенир Евстигнеевич, — что все такие условности, как величавый вид вашего кабинета, как раз и есть та обстановка, которая сдавливает наш разум…

Нарком провел рукой по кудрявым волосам.

— Видишь, товарищ Крученых, величавый вид вещей придает то, чего недостает самому человеку. Я войду в толпу людей, никто не скажет, что я нарком, когда сольюсь я с этой толпой. Я должен чем-то себя выявить, чтобы быть выделенным. Я должен стать оратором, чтобы увлечь толпу словами. Здесь же, когда слов должно быть меньше всего, обстановка должна помочь мне: пусть каждый, побывавший в этом кабинете, почувствует, что сидит он у наркома. И вот, когда величавая обстановка произведет свое давление на присутствующего, то сам нарком станет для него проще и доступнее: он же человек, нарком. Нарком не может быть сдавлен обстановкой: свой кабинет он видит каждый день, и он для него является простой комнатой, в которой, кажется, он прожил много лет.

— А я, товарищ нарком, — съехидничал Авенир Евстигнеевич, — не знал, что кабинет является средством давления на психику.

Нарком усмехнулся и погрозил пальцем:

— Крученых! Я полагаю, что мы с тобой люди, приспособленные ко всяким обстоятельствам: ныне мы можем жить в хороминах, завтра — в подвалах. Дело касается не личностей: эффектность — неизбежная потребность людей. Мы полагаем построить величавые дворцы. Мы не будем рабами вещей, а сами вещи станут усладой нашей жизни. Однако я тоже хорош: на какие темы загнул разговор. Выкладывай-ка, о чем хотел ты сказать.

Двадцать минут говорил Авенир Евстигнеевич, а нарком, постукивая ручкой по столу, слушал. Было видно, что рассказ Авенира Евстигнеевича его увлекал, ибо входившим секретарям он подавал однообразный знак рукой, после чего они удалялись.

Когда Авенир Евстигнеевич закончил рассказ, нарком минуты две молчал, как бы собираясь с мыслями.

— Я, возглавляющий орган, не знал о том, что ты мне рассказал. Сейчас иди и работай. Дай мне краткий конспект твоих предложений, а там мы посмотрим.

Авенир Евстигнеевич вышел. Он уже знал, что это была последняя инстанция.

Через долгие два месяца соответствующими органами было вынесено решение:

«Центроколмасс», как излишнюю надстройку, расформировать: присвоенные им торговые функции передать Центросоюзу. Его «низовые звенья» передать органам сельскохозяйственной кооперации, комитетам взаимопомощи и колхозам».

Произведение закончено. Добродетель как будто должна восторжествовать. Но у жизни нет законченных сюжетов. Жизнь продолжается и создает новые сюжеты и фабулы. Индивидуумы являются только точками на полотне общественной жизни и обстановки: видоизменяется обстановка, и к новой обстановке приспосабливаются люди.

Что же случилось с героями моего произведения? «Центроколмасс» ликвидирован. Обстановка работы как будто изменилась. Но ведь люди имеют способность приспосабливаться к новой обстановке!

Родион Степанович Бурдаков остался во главе ликвидационной комиссии «Центроколмасса» и с аппаратом в триста человек уже два года «ликвидирует» свое учреждение. Структура ликвидкома уподоблена бывшему аппарату «Центроколмасса» и имеет аналогичную схему, связывающую отделы линиями и пунктиром. Втайне Родион Степанович весьма сожалеет, что царизм «ликвидирован» революционным путем.

«Создать бы комиссию по ликвидации старого режима — она по крайней мере бы годов сто работала, — думал он. — И революции тогда бы не понадобилось. И была бы возможность убежденным монархистам работать в органах этой комиссии».

Он сознательно задерживает «ликвидацию», надеясь, что правительство исправит допущенную ошибку — восстановит «Центроколмасс» во всесоюзном масштабе.

Второй мой герой — Петр Иванович Шамшин — пошел по торговой стезе, организовав артель безработных. Наконец-то его мечта осуществилась: торговое предприятие именуется «Пролетарским подспорьем».

Ничего особенного не случилось и с Егором Петровичем Бричкиным. Он живет в деревне, снова отрастил бороду. Правда, с восстановлением бороды он не восстановил раз навсегда утраченной силы, однако удостоверения, свидетельствующие о его прошлом, не раз помогали ему: на днях он привлекался по сто седьмой статье, грозившей конфискацией его имущества, но бумажки, полученные по службе в «Центроколмассе», смягчили обстоятельства. Теперь он стремится в деревне организовать коллектив — благо обладает центральным организаторским опытом.

Итак, в жизни не бывает законченных сюжетов: меняется обстановка, но не меняется громадное большинство людей: они только изворачиваются.

… А в селе Турчанинове открыта изба-читальня…

Декабрь 1927 г. — май 1928 г.

Комбинат общественного благоустройства Тихие мотивы многоликой жизни

Но история не возвращается. Жизнь богата тканями, ей никогда не бывают нужны старые платья.

А. ГЕРЦЕН, «Былое и думы»

1. ТЕОРИЯ ПЛАНОМЕРНОСТИ

Прохор Матвеевич Соков замедленным шагом пересекал базарную площадь. Он плотно наступил на булыжник, будто бы пробуя прочность подошв и планомерность оседания собственной избыточной дородности.

Прохор Матвеевич обосновал теорию планомерного хождения по мостовым ради долговременного сохранения обуви. Он утверждал, что фундамент сапога — это подошва, и кто по первоначальности наступает носком обуви, затем оседает на подбор, тот преждевременно стирает прочность кожи.

Чтобы подтвердить теорию по части упрочения подошв, Прохор Матвеевич совершал ежемесячные опыты, скопив для этой цели свыше 25 пар сапог. Показатели опытов констатировали среднюю носимость пары сапог, по его подсчетам, равной 15 годам, и, таким образом, его личная заготовка сапог впрок обеспечивала ему бесперебойную носку на триста семьдесят пять лет.

Прохор Матвеевич хранил сапоги в отдельной комнате, куда проникали солнце и воздух, способствующие регулированию атмосферных влияний на умершие клетки кожевенных тканей. Два раза в неделю он смазывал сапоги чистым дегтем, употребляя в качестве помазка мягкую заячью лапу, не бередящую и не раздражающую юхтовых отшлифовок.

По окончании смазки сапог Прохор Матвеевич открывал окно и садился на дубовый табурет. Он вдыхал через нос густой запах сосны, еловых шишек, а равно и тонкий аромат сока молодой березы. Тогда лицо его расплывалось в улыбку, и Прохор Матвеевич благоволил к людскому разуму, соединившему общий запах лесной природы в едином жидком дегтярном растворе.

Изучая причины быстрого разложения кожи, Прохор Матвеевич постепенно познавал отдельные участки целостного мира. Набивая туркменистанским хлопком носки сапог, он сокрушался о том, что людей, возделывающих хлопковые плантации, обжигает знойное солнце и трясет жгучая тропическая лихорадка. Прохор Матвеевич научился уважать чужой труд и лиц, стаптывающих преждевременно сапожный каблук, закрепленный гвоздями, мысленно отсылал в подземелье, дабы там для производства гвоздей они добывали руду. Но, не имея возможности наказывать чужие пороки, Прохор Матвеевич оказался рачительным за других: уходя в далекие лесные окрестности, он ради бережливости снимал сапоги, нес их за ушко, осторожно наступал босой ногой на мягкую, шелковистую траву. Тогда сердце тревожилось радостью, и от пресыщенности воздуха его мысли уходили к дальним предкам, пленившимся когда-то и диким естеством природы, как предметом удобства…

Прохор Матвеевич предпочитал носить сапоги, явно пренебрегая прочей мелкокалиберной обувью: по его мнению, на каждой прочной базе должен воздвигаться стройный корпус. И, принимая подошву за прочную базу, он нечто стройное обнаруживал в голенищах.

Пересекая базарную площадь, Прохор Матвеевич шел в учреждение, именуемое «Комбинат общественного благоустройства», где выполнял он должность директора. В пути следования он и размышлял о том, какие надо принять меры, чтобы примирить булыжник с кожевенной подошвой. Он смотрел вниз и мысленно предотвращал обувные кризисы, порождаемые, по его мнению, небережливым отношением к подошве.

Перейдя площадь, Прохор Матвеевич поднял голову, и его взору представилось неожиданное зрелище: перед зданием Комбината общественного благоустройства за одну только ночь было воздвигнуто стройное сооружение. Оно было воздвигнуто из столбов, обшитых дранью в мелкую клетку, и походило на вышку, изображаемую художниками в виде эмблемы прочной индустрии. На штыре сооружения возвышался соответствующий герб, окаймленный диском, выкрашенным в оранжевый цвет. Само же сооружение оказалось окрашенным в светло-голубой тон небесного цвета. Внутри сооружения разместились: красная бочка, две медные каски, кирка и топор, скрещенные на столбе.

Прохор Матвеевич, предполагая, что причудливое сооружение относится к очередным несерьезным забавам, чем, по его мнению, особенно за последнее время тешится всесоюзное народонаселение, прошел мимо, не уделив соответствующего внимания на обозрение предметов. На красном ситцевом плакате он уловил темпераментное слово и, приняв такое за очередной большевистский лозунг, напугался дальнейших последствий: пока что в тайных помыслах он ускоренности темпов предпочитал рачительное отношение к предметам.

Пройдя в свой директорский кабинет, находящийся в отдаленном углу отдаленных недр Комбината общественного благоустройства, Прохор Матвеевич облегчился от прочих посторонних дум и предался разбору текущих дел. Он рассмотрел трехмесячную плановую наметку работы отдела внутреннего урегулирования и, не внося в проект существенных поправок, по нечаянности на поле текста вписал: «ага».

Прохор Матвеевич склонился над проектом и прилежно поправил буквы этого слова, делая их более жирными. Он не заметил, как некто вошел в его кабинет и с особенной пристальностью засмотрелся на бумагу через его плечо.

— Что это за «ага»? — полюбопытствовал наблюдающий. Прохор Матвеевич встрепенулся и, обернувшись, обнаружил присутствие постороннего, невзрачного на вид паренька.

— Тут, гражданин, касаемо порядка! — строго произнес посторонний. — Что за «ага» на государственной бумаге?

— Резолюция, — нерешительно ответил Прохор Матвеевич.

— Ага! Так и запишем, — обрадовался посторонний и поспешно достал из кармана служебный блокнот.

Прохор Матвеевич оторопел, не зная, что ответить пареньку, так непрошено зашедшему и прочно утвердившемуся в личном деле директора.

— Но позвольте! — осмелившись, произнес Прохор Матвеевич. — Ты ведь только что сам сказал: «ага»!

— Вот тебе и раз! — удивился парнишка. — Я лицо официозное и сказал «ага» в частности. Ты же занес это слово на государственную бумагу, а государство, гражданин, — место официальное.

— Впрочем, вам что угодно? — повысив тон, спросил Прохор Матвеевич.

Посторонний паренек с поспешностью зашелестел перед носом Прохора Матвеевича какой-то важной частицей бумаги.

— Я от кавалерии волка съем, имею легкий наезд для всепомоществования РКИ^[7]. Официально называюсь — Григорий Камчадал. — Отрекомендовавшись, Григорий Камчадал закинул назад волосы и почесал переносицу. — Между прочим, мой налет не с головы. Где тут у тебя низовое начало?..

Проводив Григория Камчадала до отдела внутреннего урегулирования, Прохор Матвеевич возвратился к себе, и тревожнее беспокойство залегло в стенах его директорского кабинета: перед окном солнце заливало медные каски выставленные внутри причудливого сооружения, и лучи отблесков, исходящие от меди, плясали на прозрачном бемском стекле.

Уважая каждый предмет в отдельности, Прохор Матвеевич не признал отблески красок за факт.

— Блеск ослепителен, а металл сам по себе — дешевый, — сказал Прохор Матвеевич, относя эти мысли то ли к каскам, то ли к области деятельности Камчадала.

Расположившись снова за столом, Прохор Матвеевич устремился взором в текст со злокачественным словом «ага» и, обуянный задором, добавил к слову три восклицательных знака.

— Помпадурство! — нечаянно вырвалось у него это редко произносимое им слово.

Резолюцию «ага» он воспроизвел по инерции, припомнив, что это слово он лет десять тому назад нанес на первую бумагу, представленную ему на резолюцию. Тогда он не был в курсе соответствующих для резолюций терминов и полагал, что этим словом он выражает полное согласие.

В общем Прохор Матвеевич, шедший в революции замедленным ходом, не обнаруживал большой склонности к перенесению резолютивных мыслей в текст: он действовал по памяти, но весьма точно.

На четвертом году революции, приняв поручение заложить основу Комбината общественного благоустройства, объединяющего мелкую промышленность на базе бесперебойного самотека материальных благ, Прохор Матвеевич обзавелся лишь единым делопроизводителем. Тому же делопроизводителю он поручил вести счетное дело, а кассовое же наличие кредитных ассигнований в то время Прохор Матвеевич хранил при себе, явно избегая произвольных расходов по излишним штатным единицам.

Впоследствии Прохора Матвеевича шутейно, но показательно судили за упрощенство и оправдали его лишь за экономное расходование средств.

После показательного суда Прохор Матвеевич углубился визучение юридических норм, а затем на должность учрежденского казначея пригласил соответствующее лицо: с тех пор он ведал кредитными ассигнованиями посредством письменных указаний.

В те годы пробуждалась частная стихия, дразнившая аппетиты минувших недоеданий соблазнительным видом оживленных гастрономических витрин, подвергавших иногда и пролетарские утробы мелкобуржуазному разложению. Но Прохор Матвеевич оказался весьма практичным и устойчивым, чтобы поддаться соблазну: он предупреждал всякий кризис неприкосновенным запасом первостепенных продуктов и не раздражался запахом излишествующих деликатесов.

Практику по части заготовки впрок, а равно и последовательное расходование он унаследовал от предков, строящих бюджет свой на принципе меньшей затраты средств и лучшего качественного уплотнения.

Его дед, частный чистильщик глубоких снегов, проработал в этой профессии свыше пятидесяти лет и за этот срок в качестве инвентаря использовал единственную деревянную лопату. Правда, лопата лопнула на девятом году работы от солнечного зноя, однако дед сковал ее проволокой и с этим незначительным изъяном оставил лопату в наследство сыну после дальнейшей сорокалетней отработки.

Старик знал толк в деревянном инструменте и меру его грузоподъемности: лопата ломается под тяжестью, от наличия на лезвии суков и задоринок, чего он избежал при ее покупке.

Учитывая дедовский опыт, Прохор Матвеевич догадался, что продукты производства вздорожают главным образом не только от качества сырьевых наличий, но и от небрежной амортизации инструментов: порча инструментов способствует простою.

Поэтому на металлургическом заводе, состоящем в ведении Комбината общественного благоустройства, Прохор Матвеевич учредил специальную закалку сверл и резцов, добившись таким образом отсутствия поломки и быстрой износки лезвий. В производстве же полурашпилей для внутреннезаводского употребления он достиг трехлетней устойчивости, заменив обычный метод насечки способом рябовидного штампования.

Дед Прохора Матвеевича, терпевший некие материальные лишения самолично, тужился над тем, чтобы обеспечить потомкам улучшенное бытие.

— Мы проживаем ради улучшения рода, — говорил он, — а род слабеет оттого, что в младости мы много беснуемся. Мы беснуемся ради плотских удовлетворений, а семя наше приносит хилый плод.

Сам старик прожил младость целомудренно, отчего потомки оказались дородными. В общем старик относился ко всему добросовестно и даже не нарушал снежного пласта там, где не положено быть тропе.

Отец Прохора Матвеевича — Матвей Ильич — был ткачом, где фундаментом производства являлась основа, а его фасадом — уток. Работал Матвей Ильич в утепленном укрытом месте, куда не проникал ни солнечный зной, ни жестокая стужа. Для профессии ткача оказались потребными три необходимости: проворство рук, наметка глаза и непрерывное сгибание спины. Матвей Ильич подлинно усвоил эти сноровки и, наблюдая за движением челнока и действием берда, постигал технику, становился молчаливым и суровым, что свойственно каждому ткачу.

— Техника возбуждает разум, но не терпит косвенных отвлечений, — оправдывал он свою молчаливость.

В области семейного быта Матвей Ильич, не изменяя традициям, установленным отцом, так же бережно относился к предмету, как к редкостному благоприобретению: только по праздничным дням в семье пили с пышками чай из старинного самовара, отчего в самом деле внешнему устройству стола придавался праздничный вид.

Кроме того, особая бережливость выявилась и по отношению к самовару: воду предварительно кипятили в печке в горшке, а затем переливали ее в самовар. Этим достигалась троекратная выгода: не изнашивалось медное тело, не прогорала труба и не жглись зазря древесные угли.

Прохор же Матвеевич единоличную отцовскую рачительность вынес на арену общественности, расширив таким образом сферы ее влияния.

Обладая тихим нравом, кротким обхождением и степенной медлительностью, Прохор Матвеевич и в годы жестоких классовых обострений, когда все двигалось с быстротою курьерского поезда, применял способ личного передвижения на малой скорости.

Ведая делом снабжения большевистских отрядов, отправляющихся на фронты гражданской войны, Прохор Матвеевич вел это дело спрохвала, но весьма основательно: во вверенных ему складах был постоянный продуктовый запас, расходуемый умеренно и пополняемый бесперебойно.

Пригоняя обувь на ноги большевиков, отправляющихся на фронт, Прохор Матвеевич самолично на каждом из них пробовал в подъеме и ощупывал носки.

— Не жмет? — справлялся он.

— Да ты что-то уж больно заботлив? — замечали ему большевики, готовые к отправке.

— Я, друг, неспешный человек, — отвечал он. — Мне дорого и любо, чтобы твоя быстрота находилась в облегчении. Ты продвиженец, а я прочный тыл.

Талый-отстегайские большевики шли на фронта гражданской войны бесперебойно, заполняя собою прорывы, ежедневно обнаруживаемые на различных боевых участках. Шли большевики на фронт молча, неся крепкий устой в дрогнувшие части.

— Оденешь нас полностью? — спрашивали они перед отправкой Прохора Матвеевича.

— Вестимо! — с достоинством отвечал он и поочередно обмерял взором пришедших, чтобы определить рост каждого на предмет точного подбора комплекта.

Большевики одевались в шинели, а Прохор Матвеевич обхаживал каждого, чтобы ощупать талию, пристегнуть хлястик, и рекомендовал укреплять пуговицы, обыкновенно пришитые на живую нитку.

За час пребывания в кладовых, подведомственных тогда Прохору Матвеевичу, штатские большевики превращались в военный взвод, нестройно, но попарно выходивший со двора с туго набитыми вещевыми мешками.

Иногда какой-либо особо буйный большевик упрекал Прохора Матвеевича в укрывательстве от общей большевистской мобилизации, но он оставался покойным и, не повышая тона, произносил:

— Знаю, что ты, Никола, беззлобный человек. А пошто сердце твое тревожное? Охоч ты, браток, до хорошего запаха табачного дыма. Не злобься, друг.

Прохор Матвеевич совал буйному большевику пачку папирос, смягчая тем самым крутой нрав последнего.

— Ты у нас, Соков, — главный большевик, — одобряя его действия, шутейно говорили ему близкие люди. — Победа на фронтах зависит от твоего обмундировании большевистского тыла.

…Покойный от природы, Прохор Матвеевич, сидя в кабинете и размышляя о минувшем, угнетался неожиданным посещением Григория Камчадала.

— Налет от кавалерии волка съем? — ворчал Прохор Матвеевич. — А скажи на милость, кто оборудовал твою кавалерию? Не я ли ведаю делом большевистского снабжения?

В дверь кто-то постучался и, не ожидая ответа, открыл ее.

— Можно?

— Разумеется, можно, коли вошел прежде спроса, — произнес Прохор Матвеевич, обрадовавшись присутствию другого человека. — Что хорошего, товарищ Курочкин?

— Там пожарники прибыли! — ответил управдел.

— Пожарники?! — напугался Прохор Матвеевич.

— Не беспокойтесь, — заулыбался управдел. — Пожара нет: ныне сорокалетний юбилей вольного пожарного общества.

Прохор Матвеевич немного снова озадачился.

— По каким же, собственно говоря, родом?

— Обыкновенно, — подтвердил управдел.

Прохор Матвеевич вздохнул и отрицательно покачал головой.

— Совсем не обыкновенно, товарищ Курочкин. Каким родом пожарному обществу сорок лет, когда советскому строю всего тринадцать?

Управдел смутился, также не понимая, каким родом пожарникам продолжен срок старого исчисления.

— Может быть, позвать их к вам, пускай сами объяснят? — спросил управдел.

Прохор Матвеевич изъявил полное согласие, и три пожарника, одетые в полной форме, в медных касках, друг за другом вошли в кабинет. У одного из них за поясом торчала кирка, другой держал у ноги малых размеров багор, третий нес в правой руке ведро, громадное по размерам. Они вытянулись перед столом во фронт и единодушно по-солдатски провозгласили соответствующее поздравление.

— Вам сорок лет? — справился Прохор Матвеевич.

— Точно так, товарищ начальник! — ответил средний пожарник с седыми фельдфебельскими усами. — Пожарное общество основано в мае месяце 1890 года, при царствовании покойной памяти императора Александра III. Устав общества утвержден губернатором Поворот-Ходынским. По первоначальности общество имело двадцать шесть членов-почитателей. Главным членом-учредителем был покойный граф де Валь, его подручным я — Алексей Сергеевич Быстроходов. Имею четыре медали за спасение погибающих и одну серебряную для ношения на шее, в знак двадцатипятилетнего юбилея.

Пожарники во время рапорта старшего держали руки по швам, и Прохор Матвеевич напугался их серьезного вида.

— Но каким же родом? — тихо спросил он. — Вы учреждены при царизме, а в настоящее время — советский строй.

— Советская власть — первая застрельщица в поддержании пожарного дела: только при ее содействии вольная пожарная дружина имела возможность приобрести автомобиль с двумя лестницами и сорок четыре каски, — взяв под козырек, снова отрапортовал Быстроходов.

— Про то я знаю, — резонно ответил Прохор Матвеевич. — Я только относительно сорока лет: нет ли тут какой-либо контрреволюционной фикции?

— Никак нет, товарищ начальник, — снова ответил Быстроходсв. — Наше добровольное пожарное общество и общество спасения на водах как организации внеклассового наличия приобрели своим доказательством возможность существовать при всяких политических режимах. У общества гуманитарные задачи ко всем классам, а равно и к их прослойкам.

— И в период ожесточенных классовых боев?

— Именно! — подтвердил Быстроходов. — Пожар — не классовое начало, а стихийное бедствие.

— Присядьте, товарищи! — сказал Прохор Матвеевич, не находя других слов.

— Устав запрещает садиться, будучи при полном обмундировании, — сообщил Быстроходов, прикладывая руку к козырьку.

Прохору Матвеевичу почему-то стало жалко пожарников, обливавшихся потом от тяжести касок.

— И много пожаров заглушили за сорок годов? — поинтересовался он.

— Четыре тысячи сорок восемь: свыше сотни пожаров в среднем за каждый год. Всего отстояли от огня две тысячи восемьдесят два дома. Да вот редки стихийные бедствия у нас, — с явным неудовлетворением пожаловался Быстроходов, большой любитель пожаров.

Прохор Матвеевич, примирившись с сорокалетней давностью пожарников как фактом, выразил полное одобрение действиям общества, что весьма польстило Быстроходову.

— Кроме того, — заговорил он опять, — добровольное общество занималось культурно-просветительной деятельностью среди прочего городского населения: оно имело культурные виды — синематограф и публичную библиотеку. Ныне сад у нас забрал профсоюз, а синематограф — народное образование…

В это время на площади заиграла музыка, и пожарники явно забеспокоились.

— Наш парад начинается. Дадим начальнику время на раздумье, а сами зайдем, — сказал Быстроходов, и пожарники удалились, не обусловив того, за чем они приходили.

— И без классовой борьбы, дьяволы, в социализм придут! — улыбнулся Прохор Матвеевич, явно чему-то сочувствуя…

Он вышел на балкон, чтобы окинуть взором пожарников, собравшихся на площади на парад. Гремела музыка в четыре трубы, и большой барабан отбивал размерные такты.

— Два раза в сорок лет для этих людей играла музыка. Неспехом, а все же пришли, дьяволы, к этому удовольствию, — произнес Прохор Матвеевич, утешаясь и чужой, и собственной радостью.

Прохор Матвеевич уважал всякое долголетие и обнаружил явную поэтическую несостоятельность рекламы, утверждавшей, что «от старого мира остались только папиросы «Ира».

— Есть еще и пожарники! — подтвердил он.

2. СОКОВСКИЙ МОСТ

Пользуясь установленным днем нормального отдыха, Прохор Матвеевич, сопровождаемый супругой, прогуливаясь, переходил мост, носивший имя его отдаленных предков.

Собственно говоря, лично он не придавал особого значения ни истории города, ни истории места, связанного наименованием с родословностью: потомки его предков оказались весьма обширными, и одно время улица того же наименования приютила жителей — сплошных Соковых.

Впоследствии, когда Талый-Отстегайск видоизменял свой сельский облик на городской, род Соковых рассосался по отдельным окраинам как не усвоивший точного ремесла по части набивного дела.

Тем временем в Талый-Отстегайске происходила упорная расцветка полотна, и только набойщики облегченной поступью входили в классовое начало зарождающейся тогда мелкой буржуазии.

Прохор Матвеевич не знал, откуда появились те набивные мастера, однако ему доподлинно было известно, что процессы производства они переняли у его предков, передав этим процессам личную сноровку. Сноровка обогащала набойщиков, а прочный соковский род уступал им еще непроторенную дорогу, приведшую к неизбежному классовому отчуждению.

— Вот и по заслугам, Клашенька, наказана буржуазия, — доводил он до сведения жены. — Ты подумай только — мастерство переняли у наших родичей, а в сноровке творчества — сплошной гнет!

— Справедливо, Проша, — согласилась Клавдия Гавриловна, — очень даже справедливо: пускай не подставляют к чужому делу своего разума.

Прохор Матвеевич обрадовался незатейливым словам жены, утеплившим произношением и без того покойное его сердце.

— Ноне, Клашенька, тоже до поспешности люди охочи, — продолжал он. — Другой слабым напором силится переступить прочную грань.

Супруги радостно улыбнулись друг другу и, подойдя к перилам моста, устремились взором на сонливые воды тихой Отстегайки, разделявшей город на две равномерные части.

Река плотно улеглась между двух отлогих берегов и будто бы застыла в ледяном онемении. Прохор Матвеевич уважал покой этой мелководной реки, на дне которой, по его мнению, оставался еще несмытый след кильевой ладьи его дальнего предка, рыболовствующего когда-то тут на отмелях.

Но теперь пескарь загублен отваром химических покрасов, произвольно уходящих с фабричных дворов после паровой отработки, и Прохор Матвеевич точно припомнил год поголовного рыбьего мора.

В порядке пятилетней плановости Комбинатом общественного благоустройства предусматривалось специальное фабричное устройство по фильтрации сточных отбросов на предмет отбора химических веществ, и Прохор Матвеевич подумал о том, не произвести ли досрочное оборудование этой фабрики.

— Тогда в Отстегайке пескарь снова возродится, что поспособствует изживанию мясных кризисов, — сообщил он жене.

Клавдия Гавриловна ничего не ответила, так как ее разум не постиг полностью твердых законов экономики.

Чета Соковых сошла с моста и очутилась на противоположном берегу, где местность, параллельно мостовой, пересекалась оврагом, а за оврагом начинался пустырь.

В Талый-Отстегайске, в общем, отсутствовало центральное место: там большинство улиц раскинулась по оврагам, а за оврагами начинались пустыри. Талый-отстегайцы селились по овражьим местам, предпочитая грунтовым возвышенностям сползавшие низины. В низинах легче добывалась питьевая вода, и знойное солнце преждевременно не тревожило редкого праздничного покоя отдыхающих мастеровых. В прошлом на пустырях просушивали тканье, предоставив для него возвышенные грунтовые угодия. Впоследствии, когда солнечная просушка тканья заменилась паровым урегулированием, тогда на пустырях воздвигались фабрики и заводы, отгороженные забором. Тогда пустыри начинались от оврагов и кончались у заборов воздвигнутых сооружений.

Фабрики и заводы располагались на видных местах, мастеровые же предпочли оставаться в низинах, чтобы способствовать прочному фабрично-заводскому обоснованию.

В Талый-Отстегайске отсутствовал центр как благоустроенное место, и путник, прибывший ночью в сердцевину города, встав утром, предполагал, что находится где-либо в отдаленном предместье, берущем свое начало от пустыря.

Ныне благоустройство города поручено учреждению, возглавляемому Прохором Матвеевичем, и он, ведя под руку собственную супругу, благодушествовал при виде булыжной мостовой, воздвигнутой в период первоначальных благовидных шагов его учреждения.

Прохор Матвеевич был призван к полезной деятельности, где копейка сберегала рубль, и накопленный рубль в действительности расходовался им с особой осторожностью.

Получив должность директора Комбината общественного благоустройства, он прибыл туда почти что на порожнее место. Заводские и фабричные трубы служили убежищем для грачей, а площадь дворов покрылась обильной порослью молодого бурьяна.

Инструменты и машины как недвижимый, мертвый инвентарь обрели долголетний покой, уложившись в цехах, где их заливал дождь и съедала ржавь. Прохор Матвеевич самолично промазал ржавые части машин густым слоем олеонафта, дабы предохранить их от дальнейшего разложения, и повесил на воротах многочисленных цехов тяжеловесные замки. Тяжеловесные предприятия начинались пуском после первичных накоплений, получаемых в результате первоочередной работы несложных предприятий, не требующих ни машинных оборудований, ни покупных запасов обильного сырья.

Первым предприятием, добывающим накопление, оказалась бывшая частновладельческая баня, где основой производства являлось торфяное топливо, а сырьевой базой вода.

Получив соответствующий мандат на директорство Комбината общественного благоустройства, Прохор Матвеевич позаранком прибыл в полуразрушенную баню, расположенную на берегу Отстегайки и тоскливо зиявшую в пространстве безглазыми впадинами рам.

Стены бани охранялись из-за любительства Макаром Кузьмичом, банщиком с тридцатипятилетним стажем.

Прибывши на обширный банный двор, Прохор Матвеевич показал Макару Кузьмичу действующий мандат и, бережно сложив его вчетверо, засунул в глубокий нагрудный карман. Макар Кузьмич догадался, что бумага, положенная пришельцем за пазуху, обладает потайной силой, и он проникся уважением к тому, кому бумага принадлежит. Он догадался, что пришел новый человек, чтобы учредить прерванную систему на еженедельное телесное омывание.

Прохор Матвеевич самолично очищал запаскудевший банный двор, а Макар Кузьмич, одобривший новое действие большевиков, отделял от мусора щепу, пригодную для разжигания торфа, заложенного в печные углубления.

В последующем примитивном ремонте бани тесное содружество между Прохором Матвеевичем и Макаром Кузьмичом привело их к первоначальным навыкам конвейерного производства: Макар Кузьмич, оказавшийся к тому же жестяником, мастерил банные шайки, Прохор же Матвеевич проходил их замазкой по швам.

Осенью горожане омывались в отремонтированной бане, находя ее качественное оборудование, а равно и паровое урегулирование, не ниже довоенных норм.

Вторым пунктом программной деятельности Прохора Матвеевича как директора было устройство укрупненного колбасного заведения, способствующего не физическому облегчению горожан, а их желудочно-утробному отягощению.

Оказалось, что энергия людей проявляется от избыточной теплоты крови, добываемой из пищи, а оборудование фабрики пищи также требовало примитивных усовершенствований.

Прохор Матвеевич распознал, что озлобленными могут быть только люди худосочные по телосложению, и оборудованием колбасного заведения добивался всеобщей посредственной упитанности.

Колбасное заведение обслуживало запросы горожан в зависимости от их потребностей и материальных возможностей: высший служебный элемент приобретал колбасу в натуре, средний — в обрезках, а низкооплачиваемому слою для наварки щей сбывались кости, как издержки колбасного производства…

В те годы Прохор Матвеевич подходил к вопросам спрохвала, не пугаясь их общей сложности, что приметили в нем посторонние люди, считавшие его действия образцом добросовестной хозяйственности.

Прохор Матвеевич усовершенствовал предприятия впрок, починяя хозяйственные прорехи, обнаружившиеся от причин жестокого классового обострения.

— Я же, други, только штопальщик дыр да собиратель лоскутков, разбросанных революцией, — говорил он тем, кто рассыпался в похвалах по его адресу за рачительность.

Благодаря собственной рачительности, Прохор Матвеевич восстановил семь главных и девять второстепенных предприятий, которые по своему производственному значению перешагнули за далекие довоенные нормы.

Предприятия, подведомственные Комбинату общественного благоустройства, имели назначение не только сносно оборудовать внешность и питательность горожан, но и стремились к тому, чтобы облики благоустроенного города ласкали людские взоры: обувь и одежда, нательное белье и нагольные рукавицы, шапки и валенки, металлический полуфабрикат и пожарное оборудование, питьевая вода и торфяные разработки, электроэнергия и холщовое тканье, пряные изделия и кудрон — все это служило видами общего потребления и производилось теми предприятиями.

Прохор Матвеевич совершал ежедневный обход вверенных ему предприятий, опасаясь, однако, бывать в отдаленной от города ремонтной кузнице.

Раньше Прохор Матвеевич наведывал и кузницу, как и все предприятия, ежедневно, и в его присутствии кузнец Силантий из озорства и любительства лизал раскаленное для свара железо. Искры раскаленного металла сыпались Силантию в бороду, и запах паленого волоса приятно щекотал в ноздрях.

Приняв силантьевское лизание раскаленного железа за увеселительное зрелище, Прохор Матвеевич стал посещать кузницу два раза в день. Кроме того, посещая мыловаренный завод, Прохор Матвеевич стал пробовать на язык качество каустической соды на предмет ее пригодности, явно подражая в этом кузнецу.

Силантий распознал об этом от посторонних людей и оскорбился, что директор подражанием порочит его профессиональные навыки. Тогда Силантий приготовил способ косвенного воздействия на похитителя трудовых приемов: утром, в очередной приход Прохора Матвеевича, Силантий, подогревая железо, незаметно плюнул на наковальню. Раскалив железо, он положил его на слюну и ударил молотком.

Прохор Матвеевич выбежал из кузницы и долгое время стоял в отдаленности. Он решил, что разорвалась наковальня, начиненная бездымным порохом и мелкокалиберной картечью.

Прохор Матвеевич не выносил стрельбы после германского фронта, куда он был взят как ратник государственного ополчения. Но все же, несмотря на боязнь стрельбы, на войне он вынес в вещевом мешке из боя чужеземные вещи: мясорубку, машинку для размола перца и дюжину дамских панталон. Он тогда явно пренебрегал собственной жизнью ради приобретения вещей.

Отдавая предпочтение вещам, Прохор Матвеевич все же отнюдь не гнушался человеческой личности: починив все государственные прорехи предприятия за три года, он стабилизировал производство, доведя его до пределов средней нормы на каждую живую душу, учитывая при этом и годовой прирост людей от рождаемости.

…На четвертом году работы в Комбинате общественного благоустройства Прохор Матвеевич стосковался по далеким загородным прогулкам, по рыбной ловле, и его тянуло на отдых. Об этом он невзначай упомянул в партийном комитете.

— Да ведь ты все еще на однолошадной системе! Вот чудак-то! — воскликнул секретарь. — Ты будто бы за все время ни одного раза не был в отпуску?

— Дородностью я, товарищ Шнурков, благополучен, а хворобы тоже не бывает. Вот и сижу, чтобы в деле перебоя не вышло.

— Мы и здоровых людей бережем, чтобы впредь они не болели, — улыбнувшись, потрепал его по плечу Шнурков.

По прошествии двух дней после разговора с секретарем парткома в кабинет Прохора Матвеевича стремительно вошел мрачный от смуглости человек.

— Я — Марк Талый! — отрекомендовался он. — Ты меня узнаешь? Ух, как ты, Прохор, возмужал на казенных харчах!

— Марк! — воскликнул Прохор Матвеевич. Он неторопливо поднялся, вышел из-за стола и облобызался с пришедшим, звонко пришлепывая губами.

— А я, брат, часто ломал голову касательно твоей личности: где он, думаю, этот великий маг по части экономики? — сказал Марк, присаживаясь на диван.

— Это и все, чем скудно наделила меня природа, — скромно, но с достоинством произнес польщенный Прохор Матвеевич.

— Не скудно, а сверх нормы!

Возбужденные встречей, они замолкли, предоставив друг другу время для восстановления в памяти прошлого. Несмотря на то, что Прохор Матвеевич превышал по возрасту Марка свыше чем на пять лет, их детская дружба тогда прочно обосновалась. Они проживали по соседству, что способствовало ее непреклонности даже и тогда, когда Прохор Матвеевич из юношеского возраста переходил в стадию возмужалости.

Марк Талый обладал свойством шаловливости, расточительности, тогда как Прохор Матвеевич был, как всегда, тихим и бережливым. Прохора Матвеевича тогда родители прочно опекали внешним усовершенствованием, но зато редко наделяли прочими поблажками. Марк Талый, наоборот: он получал от родителей каждодневно по пятаку, но не был соответствующим образом утеплен. Задачу утепления Талого взял на себя досужий Прохор Матвеевич: он ежедневно сооружал какую-нибудь безделушку для продажи Марку за пятачок, получаемый последним от родителей. Деньги, полученные за продажу безделушки, Прохор Матвеевич закладал в специальную копилку и на городских ярмарках, происходящих четыре раза в год, покупал Талому соответствующие времени обновки.

За время дружбы с Марком Прохор Матвеевич научился мастерить ветряные мельницы, движущиеся поезда, солнечные часы, зонтики из парусины, коньки из дерева, фабрики из папиросных коробок, дудки из дерева, пищалки из берестовой коры и много других предметов. Причем инициатива по устройству игрушек принадлежала изобретательному уму Марка, а деятельная проработка лично Прохору Матвеевичу.

В годы обоюдной возмужалости Прохор Матвеевич и Марк Талый приняли участие в первом походе в Восточную Пруссию, где их прерванная на время дружба вновь восстановилась.

В этом походе они обосновали обоюдное артельное хозяйство, на предмет добывания повседневного пропитания. Прохор Матвеевич выполнял обязанности эконома-хранителя денежных запасов, Марк же ведал непосредственными закупками продуктов со строгой установкой их питательной значимости. Обычно съедобной норме колбасы Марк предпочитал плитку шоколада, доказывая, что оная, по значимости питания, заменяет собою натуральный обед.

После употребления шоколада Прохора Матвеевича тянуло на пойло, и вода существенно замещала образовавшуюся в утробе пустоту. Шоколад они потребляли по научным данным, чтобы не отягощать желудка обильной пищей, во избежание сугубых последствий после возможного ранения в живот. Но однажды Прохор Матвеевич ощутил нестерпимую пустоту в желудке и на очередном бивуачном привале, дорвавшись до походных щей, съел их восемь котелков вприкуску с двухфунтовой порцией хлеба. Утроба не выдержала натиска, и через четверть часа Прохор Матвеевич легонько застонал: ротный фельдшер констатировал заворот кишок. Дабы не утерять друга в походе, Марк самочинно приступил к устранению недуга: он наступил Прохору Матвеевичу подошвами на живот, пространно потоптался, а затем порекомендовал больному подняться.

Прохор Матвеевич встал, и Марк тихим голосом скомандовал ему учащенный на месте бег. После получасового бега с промежуточными перерывами еда, скопившаяся в утробе Прохора Матвеевича, постепенно рассосалась, а спертый газ вышел из нутра от изрыгания.

Встретившись после долгой разлуки, Прохор Матвеевич и Марк, сидя друг перед другом в учреждении, упорно молчали, предавшись мечтам о минувшем.

— Небось, детей уже кучу нарожал? — первым заговорил Марк.

— Ась! — встрепенулся Прохор Матвеевич. — Детей, говоришь? Нет деток. Должно быть, половина моя бесплодная.

Прохор Матвеевич немного застыдился и вздохнул, явно угнетаясь отсутствием детей.

— Ну вот, для кого, видно, как: а моя, дьявол, что ни месяц, то аборт, — безучастно произнес Марк. — А впрочем, тебе известно, что я женат? У меня, друг, жена другого сословия, но активистка: примкнула к нам в двадцать первом.

Марк без относительности потрогал за пресс-папье, придавив его одним краем к столу.

— В политике, надо тебе сказать, меня за три пояса заложит. А во мне, видишь ты, уважает пролетарскую наружность…

Марк закинул наотмашь прядь волос, заслонявших лоб, и осторожно прибавил:

— Ты думаешь, что она не обманывает?..

Прохор Матвеевич растерялся и, не находя возможности вмешиваться в сердечное состояние друга, промолчал, чем существенно облегчил напряженное состояние Марка.

— Впрочем, я тебя скоро с ней познакомлю, — уже спокойно произнес он. — Ее зовут Галина Павловна, а я называю по-простому — Галка.

Прохор Матвеевич, слушая сообщение друга, радовался его успеху в области брака. Уважая пышность и белизну тела собственной супруги, Прохор Матвеевич полагал, что и жена Марка как представительница усовершенствованного сословия имеет те же наличные качества…

— Заболтался я как зря, — спохватился Марк. — Главного-то я и не сообщил: тебе известно, что я прибыл в твои заместители?

Прохор Матвеевич утвердительно кивнул головой, и они еще раз облобызали друг друга…

…За немногие дни Марк обошел все предприятия, подведомственные учреждению, и, обладая твердой памятью, усвоил их усовершенствования. Тогда Прохор Матвеевич совместно с супругой спокойно отбыл в отдаленные окрестности города на чистый берег Отстегайки, где и посвятил свой досуг улову окуней.

Прохор Матвеевич садился на отлогом берегу, постепенно закидывал четыре удочки и покойно ожидал время, когда начнется ускоренный клев. Клавдия Гавриловна усаживалась недалеко от мужа, и до начала клева они вели разговоры шепотом, чтобы не спугнуть возможное приближение рыбы.

Иногда до прихода окуней поплавки толкала ухищрявшаяся по части съемки червя плотва, и небольшие кружки расходились по зеркальной поверхности тихой реки.

— Плотва, стерва, что твоя англичанка: дурачится осторожно, а добычу верно берет, — замечал Прохор Матвеевич, придавая простым словам международный характер.

После удачной ловли супруги уходили на покой, где в тени под елью варили уху и вели мирную беседу о дурашливом окуне, имеющем натуральную российскую ухватку.

В период отпуска покой Прохора Матвеевича укреплялся, и в помыслах он благоволил к природе, растворявшей тайную усладу даже и в мятежных сердцах одиночных людей. Прохор Матвеевич в порядке постепенности познавал, что лучший дар жизни — был расчетливый отдых после многолетних трудов. Вторичный очередной свой отпуск, для большей услады, он полагал использовать примерно лет через пять.

В ежегодном очередном отпуске Прохор Матвеевич не обнаруживал прока в силу того, что привычка эта воспринялась по наследству от мелкой буржуазии, искавшей в общих передвижках не покой, а легковесное развлечение. По его мнению, всякий ремонт должен происходить по обветшалости сооружения, чтобы эффект привел к неизгладимым впечатлениям.

Однако Прохор Матвеевич не отбыл на отдыхе установленного срока: он был экстренно вызван Марком на двадцать вторые сутки предоставленного ему отпуска.

Марк Талый, предполагая, что предприятиями взяты тихие темпы, увеличил количество выпускаемых продуктов. Он утроил выпуском колбасу, чтобы повысить таким родом удельный вес довоенных норм. Но так как талый-отстегайский рынок не поглотил означенного количества выпускаемого продукта, то свыше тысячи пудов колбасы осталось лежать на складах, поддаваясь медленному разложению. Городской санитарный надзор запретил продажу пропахшей колбасы, и убытки, угрожающие предприятию, равнялись пятидесяти тысячам рублей. Требовалась трезвая оценка вещей и здравая распорядительность досужего практика. Марк Талый вызвал для этой цели Прохора Матвеевича, полагая, что только его неспешная рассудочность упорядочит надрыв, порожденный кризисом сбыта.

Предположения Марка целиком оправдались: Прохор Матвеевич распорядился, чтобы избыток пропахшей от разложения колбасы был закопчен, так как сажа, проникнувшая в колбасу, уплотняет мясо, вытесняет дурной запах и придает продукту надлежащее вкусовое свойство…

Вызванный по колбасному делу, Прохор Матвеевич не отбыл больше в городские окрестности для окончания отпуска, а остался исполнять свои директорские обязанности. Кроме ускорения выпуска колбасы, Марк подготовлял булыжник для замощения базарной площади и главной улицы.

— Темпы, друг, у тебя тихи, — заявил Прохору Матвеевичу Марк.

По поводу ускорения темпов Прохор Матвеевич вступил с Талым в дебаты, доказывая, что мощение улицы — произвольный расход, не приносящий ни поспешной пользы, ни последующей доходности.

— Вот тебе и на! — удивился Марк. — Да ведь надо же, черт возьми, оборудовать благоустройством пролетариат.

Прохор Матвеевич заметил, что пролетариат замощением площади и улицы булыжником благоустроен не будет, ибо для него предстоит преждевременное изнашивание обуви.

— Ну и пускай изнашивается! — настаивал Марк. — На то и утраиваются темпы, чтобы всему пришел полный избыток.

…Мостовая была возведена, площадь вымощена, и Прохор Матвеевич косвенным образом порадовался их появлению. С тех пор он проникался вопросами примирения кожи с камнем, чего самолично и достиг. Восстановив все это в памяти, Прохор Матвеевич, сойдя с моста и очутившись на улице, застланной булыжником, подумал о подметках и не забыл об этом предупредить жену:

— Осторожно, Клашенька, наступай: камень ядовит.

Мостовая пересекла пустырь и прямой полосой шла вдоль главной улицы. Рослая свинья, переходя мостовую, брела тихо, повременно пробуя камень носом.

— Сопатку поломаешь! — обрадовался Прохор Матвеевич прочности мостовой.

Но свинья, не обратив должного внимания на его замечание, перешла мостовую и, взобравшись на пустырь, запахала грунт.

— Прочное место радует хозяйский глаз. Как ты думаешь, Клаша?

Прохор Матвеевич это громогласное одобрение по поводу устройства мостовой высказал в первый раз. Он оглянулся назад и припомнил о дальних предках, соорудивших первоначальный мост. По этому мосту и ныне потомки бредут не спеша.

— Хоть и деревянный, а все же мост соковский — прочный мост, Клашенька, — проговорил он, чтобы примирить древность с текущим временем. — Тяжесть выдерживал в триста пудов, когда везли по нем соборный колокол.

— А если автобус?..

Прохора Матвеевича поразил неожиданный вопрос, и, обернувшись, он увидел, что их обгоняет десятилетний мальчик. Это он так непрошено вмешался в их разговор.

Мальчик пытливо посмотрел на супругов и, не дождавшись ответа, проскользнул мимо; мальчик догадался непосредственно, что мост явно не выдержал бы тяжести подвижного автобуса…

3. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ДИАЛЕКТИКИ

Пресса местного талый-отстегайского значения, обнаружив повсеместные отдушины на форпостах социалистического оборудования, объявила трехдневную ремизо-бердочную тревогу. Возложив в полной мере ответственность за качественное ухудшение ремизо-бердочной^[8] продукции на притихшие социально враждебные классовые силы, действующие потайными рычагами, пресса ставила непосредственной целью выявить надлежащим образом конкретных носителей упрочившегося зла.

Трехдневная ремизо-бердочная тревога, объявленная прессой, была не напрасной: ремизки местного производства теребили основу от неточности пасм, увеличивая таким образом простой, берда же подсекала уток, способствуя непомерному росту брака ситцевых тканей.

Степан Барабуля, ведающий в местной прессе «отделом текущих предложений масс», просмотрел соответствующее количество корреспонденции, остановил свое внимание на одной из таковых. К тексту той корреспонденции была приложена карикатура, выполненная умелой рукой квалифицированного художника.

Личность, подвергавшаяся осмеянию карикатурой, разоблачалась в ряде конкретных деяний сугубо бюрократического свойства, и Барабуля узнал в ней близкого ему человека.

Отображенный в карикатуре близкий человек изрыгал из уст, как факир пламя, множественное количество титульных бумаг, и на уголке каждой из них значилось загадочное слово «ага».

Углубившись в чтение корреспонденции, сопровождающей карикатуру, Степан Барабуля одобрил в общем действия автора, пленился же он, однако, личной непосредственностью близкого человека.

Мыслил Барабуля диалектически, строго памятуя, что каждый положительный предмет таит в своем зародыше частицы отрицания.

Степан Барабуля, припомнив возникновение его первого знакомства с Прохором Матвеевичем, поразмыслил о том, в какой мере диалектический материализм может способствовать переходу от близкого знакомства к постоянной дружбе…

…По окончании гражданской войны Степан Барабуля прибыл в Талый-Отстегайск, дабы навсегда закрепиться в этом городе на опорном пункте шестой державы. Прибыл Барабуля в город поздним вечером и стал бродить по пустырям, чтобы найти где-либо временное пристанище. Ему тогда понравилось положение ночного путника, ибо оно соответствовало его диалектическому мировоззрению: Барабуля знал, что Талый-Отстегайск славится высокосортной революционностью и качественной выдержанностью пролетарской общественности, и, следовательно, вместе с положительными город обязан был иметь и отрицательные стороны.

Свое временное расположение на пустыре Барабуля посчитал закономерным и расположился на ночлег в сточной канаве. Но осторожные шаги, наступавшие по мостовому настилу, встревожили его временный покой.

— Кто идет? — тихо спросил Барабуля.

— Иду я и по положенному месту, — последовал резонный ответ. — А позволь знать, кому это понадобилось лежать в канаве?

— Проваливай, друг, — не нарушай частного покоя! — ответил Барабуля. — Чего это ты так пристально глаза выставил?

— Привычка, знаете, — промолвил незнакомец и, осмотревшись, опустил ноги, присевши на канаве. — Надо сказать, что над местностью у меня наметан глаз: что день для меня, что ночь.

Барабуля, ощутив у себя на лице горячее дыхание постороннего человека, оторопел от его неожиданного приближения.

— Это бывает, — согласился он. — Должна быть ясная дальнозоркость?..

— Именно! — обрадовался незнакомец. — Вижу в темную ночь на большой глубине рыбу при свете одного небольшого огарка.

Барабулю обуяли беспокойство и страх перед прозорливостью незнакомца, так покойно излагавшего привольную образность.

— Послушай, братишка! При мне неотлучно револьвер находится! — погрозился Барабуля.

— А позвольте поинтересоваться, какой он системы?

— «Смит Вессон», — невольно признался Степан.

— Был и у меня мелкокалиберный «Кольт». Да вот, видишь ли, променял его на часы. — Незнакомец удрученно вздохнул и, сверкнувши перед носом крышкой часов, стал подниматься. — Заболтался я, как видишь — половина двенадцатого.

От мирных слов незнакомца сердце Степана Барабули опорожнилось от страха, и он затяготился предстоящим одиночеством.

— А то бы погостил еще малую толику времени? — предложил он незнакомцу.

Догадавшись о бездомности одиночного человека, расположившегося в канаве, незнакомец, оказавшийся Прохором Матвеевичем, предложил Барабуле кров в своей квартире, на что последний выразил полное согласие.

По прибытии домой Прохор Матвеевич отрекомендовал Барабулю собственной супруге как давнишнего друга.

— Степана привел, Клашенька, — он на жительство в наш город приехал.

Утром, когда Барабуля проснулся, досужая хозяйка предоставила на его рассмотрение около дюжины полотенец, из которых он должен был выбрать одно для вытирания лица.

— А каким родом мыла угодно умываться вашей любезности: глицериновое или сиреневое подать? — справилась Клавдия Гавриловна.

После полуголодного скитания по различным местам Степан Барабуля почувствовал особую теплоту и ласку еще не познанного им семейного уюта, и ему захотелось слышать запах полей.

— Нет ли ландышевого? — нечаянно произнес он.

Клавдия Гавриловна смутилась от неожиданного запроса, но ей на выручку подоспел Прохор Матвеевич, своевременно вышедший из спальной комнаты. Он сообщил жене, в каком отдаленном месте кладовой хранятся запасы ландышевого мыла, чем окончательно исчерпал вздорное недоумение жены.

После умывания они пили чай с курагой и сдобными пышками, ведя при этом непринужденную беседу. Прохор Матвеевич справлялся о том, не погубит ли революцию свободная торговля, что существенно отрицал Степан Барабуля, полагавший, что только свободная торговля завершит диалектику революции.

После они говорили о простолюдинах, познавших в революции толк, обоюдно причисляя себя к таковым. Удовлетворившись беседой в полной мере, Прохор Матвеевич предложил Степану Барабуле личную дружбу.

— Дружбу? — переспросил Барабуля. — Что же, можно, пожалуй бы, и принять эту дружбу.

Прохор Матвеевич принял уклончивый ответ Барабули за полное согласие и протянул ему руку. Барабуля сделал вид, что протянутой руки он не приметил.

— Я, братишка, мыслю диалектически, а в тебе, видно, нет отрицательных сторон, — мотивировал Барабуля свой отказ от непосредственной дружбы.

Но, несмотря на косвенный отказ от личной дружбы, Барабуля часто посещал Соковых, откушивая там пироги, начиненные жирной снедью, и запивая их мелкими глотками крепкого чая. Бывал Барабуля у Соковых в очередные дни выхода и отдыхал там от редакционной суеты, будто бы переносясь в отдаленное феодальное прошлое: Соковы питались обильно, говорили тихо, предоставляя своим многочисленным гостям возможность на покойную усладу и добротную леность…

…Карикатура, рассмотренная Барабулей, восстановила в памяти все, что вело его к сближению с Прохором Матвеевичем.

— Диалектика подтвердилась! — воскликнул он.

Обработав заметку и сдавая в производство художественное оформление к ней, Барабуля снял очки, протер стекло носовым платком и ввиду приближения вечернего времени отбыл к Соковым.

Супруги Соковы пили крепкий чай и весьма обрадовались появлению Барабули. Они в один голос стали приглашать его к столу.

— Нет, погоди! — приподнявруку, ответил Барабуля. — Маленький факт, Прохор, лично для тебя.

— Подавай этот факт, — обрадовался Соков.

— Первым долгом — твоя пятерня!

Прохор Матвеевич торопливо пожал протянутую Барабулей руку, привставая со стула.

— С этого дня я принял твою личную дружбу, — отметил Степан. — А вот тебе и факт!

Барабуля обхватил Прохора Матвеевича за обширную талию, и они троекратно облобызались.

— Твоя личность завтра местной прессой будет опаскужена. Понял? — засвидетельствовал Барабуля, приняв чашку чая из рук Прохора Матвеевича.

— В каком обличии? — полюбопытствовал Соков порядка ради.

— В обличии рыцаря, который громко произносит однозвучное слово.

Прохор Матвеевич, покойно относясь ко всем событиям вообще, на этот раз немного потревожился за основную частицу собственной физиономии.

— Нос испохабили али в норме? — справился он.

— Фигурально все в натуре, только бумагами тебя повсеместно обложили, — разъяснил Барабуля,

— Ага! Бумагами — это ничего. Рыкова вон, я видел, в столичной прессе тараканами к земле приложили, — облегчился Соков участью бывшего всесоюзного предсовнаркома.

Отблагодарив гостеприимного друга за питьевое удовлетворение, Степан Барабуля поздно ночью отбыл на собственную квартиру. Он был обескуражен и поражался благодушию человека, только что возведенного им в свои собственные друзья.

…Проводив Барабулю, Прохор Матвеевич, для приятного охлаждения вспотевшего тела, распахнул окно. Обдало свежим августовским воздухом и влажным запахом речной растительности. Прохор Матвеевич расстегнул ворот рубашки, обнажив для проветривания широкую грудь, что, вопреки медицинской логике, совершал он после каждого распития вечернего чая.

Он подошел к окну и устремился на безоблачное мраморное небо. За отчетливым очертанием похолодевших от ясности звезд Прохор Матвеевич в первый раз обнаружил таинственность и порожнее пространство. Маломерным шагом промелькнул метеор, мгновенно испустившийся искрящейся нитью.

— Так промелькнет жизнь! — вздохнувши, произнес Соков.

— Али, Проша, под ложечкой засосало? — встревожилась Клавдия Гавриловна, знавшая единственный недуг мужа…

— Это я, Клашенька, про звезду, что с неба скатилась: истекла жаром, а все равно следа никакого не оставила.

— А может, Проша, и обнаружится когда-либо след: так вот в зиму все следы снегом занесет, а как придет весна, истлеет от солнца снег, ан тропинки-то и выступят на прежнем месте.

Простое слово жены польстило Прохору Матвеевичу, и он, подойдя к ней, поцеловал ее в лоб.

— Доброе у тебя сердце, Клашенька!

— А пошто, Проша, злостью сердце изнурять? — заметила Клавдия Гавриловна, раздобревшая пышностью лица от нечаянного поцелуя. — Злобою обожжешь человека, а ему нужно только тепло…

Прохор Матвеевич просветлел и благодарным взором посмотрел на жену.

— Ласка, Клашенька, утепляет сердца людей, — это верно. Только вот время пришло ледяное: чую, не разогреть нам с тобою охладевшей планеты.

От собственных умиленных слов Прохор Матвеевич вздохнул и, позевавши, загородил рукою рот. Он закрыл окно и, опустившись на стул, стал раздумывать о том, отчего так охладились одиночные людские сердца.

Покойное сердце Прохора Матвеевича, однако, не тревожилось за предстоящие перспективы общественного будущего. Он мыслил конкретно, придавая мысли о предметах особый философский оттенок. Прохор Матвеевич уважал предметное накопление в полновидной обстановке, показав особый род персонального восстановителя. Предметное накопление утверждало его покой и обогащало упроченное им предприятие, излучаясь, как солнце, утепляющее людское благосостояние.

Противоположностью Прохору Матвеевичу в деле хозяйствования оказался его личный друг и заместитель по директорству — Марк Талый. Подводя итоги месячных накоплений, Марк опорожнял накопления на дальнейшее целеустремленное расширение оборотов.

— Надо, чтобы колесо не кружилось впустую: пускай в истории остаются утолченные пласты, — говорил Талый.

— Друг мой! — взывал Прохор Матвеевич. — Если, к примеру, разорвать солнце и наделить каждого по кусочку, то, пожалуй, через час не осталось бы места, где обогреться.

Марк Талый особым натиском бесперебойных рассуждений перепутывал карты равномерного мышления Сокова, и последний, потерявши основную нить, не умел противоречить ему в дальнейшем. Одиночный разум Прохора Матвеевича, склонный к узкой практике последовательного обогащения, на дальнейшем этапе следования оказался предельным. Логика времени требовала торопливого размаха, а не тихого оседания. Марк Талый был подлинным представителем течения, которое ставило задачу тематической поспешности как цель производственной ударности как средства.

Общая людская поспешность обгоняла тихий ход Прохора Матвеевича, обложив его, таким образом, тесным кругом и питаясь иногда из источников его последовательных накоплений. Образно отображая значимость бережливой расчетливости, последовательное накопление представлялось Прохору Матвеевичу громадным ворохом сыпучих тел, на вершине которого восседал он. Но он не замечал, как поспешные люди, окружая тесным кольцом тот ворох, отгружали сыпучее тело снизу. Вершина оседала, угрожая усадить героя постепенности на голое место.

Временами, правда, Прохор Матвеевич снова восходил на вершину постепенности, однако непреложный закон логики снова одолевал его. Как-то раз он воспротивился общему стремлению по части возведения гигантской постройки общедоступной бани. Он привел обоснованные доводы, что пропускная способность имеющейся бани (уже раз отремонтированной им) полностью удовлетворяет спрос и для ее повторного ремонта нужны только незначительные подпорки. В качестве подтверждения своих доводов Прохор Матвеевич приводил неопровержимые факты: в низинах Талый-Отстегайска около тысячи рабочих домов, по случаю провислости маточных перекладин, имеют подпорные столбы. Причем по прочности подпорки переживают сроки новых сооружений, ибо стоят подпорочные столбцы торцом, тогда как перекладины лежат плашмя. И баня, отремонтированная вторично по его способу, имела намерение стоять долгие годы, выполняя несложные функции в качестве телесного облегчения горожан, если бы не произошел случай, сконфузивший столь почетное предприятие.

Услугами бани, ежедневно по утрам, пользовался товарищ Кленов — начальник краевого административного отдела. Товарищ Кленов приобрел соответствующий абонементный лист на определенный номер и пользовался в том номере подпоркой, приспособив ее для соответствующих гимнастических номеров и физкультурных упражнений. Ввиду того, что товарищ Кленов обладал могуществом упругого корпуса, подпорочный столб не выдержал тяжести, вывернулся на третьем упражнении, а обвалившийся потолок придавил товарищу Кленову правую руку. Таким образом, Кленов был возведен в степень инвалидности на пенсию социального обеспечения, а Прохор Матвеевич лишился возможности на предмет дальнейшей подпорочной аргументации.

Информационное сообщение о сем случае в профессиональные организации, а равно и в советские учреждения вызвало, правда, некую смешливость настроения, но, тем не менее, технический надзор охраны труда запретил дальнейшее пользование баней.

Тот нелепый случай мог послужить причиной наложения на Прохора Матвеевича партвзыскания, однако не случилось это потому, что он тогда еще не чуждался партийных организаций. Прохор Матвеевич распознал в парткоме расположение комнат и столов, знал всех сидящих за ними людей, хотя людской состав был весьма текучим. Прохор Матвеевич пережил десяток секретарей парткома, двенадцать орготделыциков и много прочих должностных лиц. Каждый из них принимал Прохора Матвеевича, и каждый оставил о себе неизгладимую память: одни из них слыли за первоклассных ораторов, другие обладали твердостью характера, третьи были просто хорошие люди.

Здание парткома стояло на прежнем месте, куда Прохор Матвеевич в первый раз пришел с фронта. Тогда люди, одетые в шинели, также куда-то торопились, звонили в телефон и выходили с ружьями на улицу. Протоколы тогда заменяли приказы, а чинные отделы — революционные штабы.

Прохор Матвеевич еще тогда был отличным от других неторопливостью, ибо, не захлестнувшись волной, он стоял поодаль, провожая все уходящее взором, как хозяйственный мужичок провожает полую воду, орошавшую его обильный сенокос.

Половодье прошло, наступил покой, и Прохор Матвеевич, достигнув желаемого берега, оказался прочным штопальщиком дыр и собирателем того, что после половодья осело на отмелях.

В последующие годы Прохор Матвеевич по-прежнему бывал в парткоме и иногда просил постановки своего доклада, но секретари парткома, улыбаясь, отмахивали рукой.

— Что ты, Соков, у тебя не учреждение, а неприкосновенный фондовый тыл. Нам впору переслушать доклады тех, у кого, что ни место, то дыра.

Польщенный Прохор Матвеевич уходил обратно, проникаясь уважением к людям, доверявшим ему.

Собственно говоря, с личностью Прохора Матвеевича ничего не случилось! Он по-прежнему пока что вхожий в партком и по-прежнему управляет Комбинатом общественного благоустройства. Он по-прежнему медлителен и неподвижен, расчетлив и бережлив. Но, восседая на вершине сыпучих тел, Прохор Матвеевич незаметно для самого себя сползает с вершины на голое место: для основных битв на форпостах социалистического оборудования требуются материальные базы всех видов минувшего накопления, чему он весьма сопротивляется.

…Свыше трех лет тому назад Марк Талый сообщил Прохору Матвеевичу о том, что партийные организации одобрили и поддержали требование масс по части сооружения в Талый-Отстегайске водопровода.

— Значит, будем строить? — заключил Марк.

Прохор Матвеевич, не возражая по существу сооружения водопровода, обнаружил, однако, соответствующее количество объективных причин.

— Зряшная затрата, Марк, в особенности при ограничении наличного капитала, — неким образом уклонился он от прямого ответа.

— Ничего, друг! — пошутил Марк. — Мы соорудим водопровод на средства, взятые из «Капитала» Карла Маркса.

— Под залог в банк? — напугался Прохор Матвеевич, но, догадавшись, о каком «капитале» идет речь, он застыдился своего невежества и покраснел концами ушей.

Движение по-прежнему обходило Прохора Матвеевича, замыкая его обособленные стремления в более узкий круг. Недра улиц Талый-Отстегайска после составления различных планов оказались вывороченными, зияли продолговатыми рвами, и выброшенная из углубленных недр земля дышала целиною крупиц нетронутой почвы.

Люди копошились в земле, уводили долгие рвы в отдаленные места и укладывали землю в валы, похожие на военные укрепления. Люди копошились молча и сосредоточенно. Рвы скрещивались на переулках, тянулись в отдаленные места за город. По низинам ютились дома, а на пустырях возводилось могущественное сооружение: это было началом, чтобы люди из низин перешли на вершину, на ожившие пустыри. В низинах скрипели журавли, работницы брали воду из колодцев, гремели ведрами, вели разговоры и шли по домам, чтобы обмыть лицо, вспотевшее в работе.

Каждый день по вечерам Прохор Матвеевич, сопровождаемый супругой, выходил из квартиры, чтобы совершить подробный обход для осмотра по углублению рвов, а равно и по прокладке водопроводных труб. Солнце отходило на покой, озаряя озабоченные лица супругов, бредущих по насыпям и переходящих рвы по примитивным балочным перекладинам.

Прохор Матвеевич не верил в возможность построения талый-отстегайского водопровода, но иногда подсознательное заглушало рассудочность, упроченную неверием, и он обозревал текущие земляные работы досужим глазом директора.

— Ах, дьяволы! — отпускал он непристойные комплименты по адресу землекопов. — Где же здесь верность отвеса стены?

Тогда он доставал из кармана отвесную нитку с укрепленной на конце небольшой гирей и опускал ее в ров для проверки уклонений. И тем не менее, продолжая дальнейший путь, Прохор Матвеевич, беседуя с супругой, снова подтверждал свое неверие в построение водопровода.

— Я, Клашенька, верю в вещества, а вещества-то пока что нет.

— Есть, Прошенька, вещество: вздыбленный грунт! — утверждала она.

— Именно! — радовался Прохор Матвеевич точной женской формулировке. — Вздыбленный грунт, верно, вещество, но ведь вещество — не сооружение…

У обширных квадратных ям, приготовленных для устройства распределительных водопроводных зон, супруги учреждали продолжительную передышку, и, оставляя жену где-либо на углу улицы, Прохор Матвеевич шел к месту закладки труб. На распределительных зонах он обычно встречался с инженером Василием Ивановичем Дробиным — начальником водопроводных работ.

Стоял Дробин на возвышенном месте, образовавшемся вследствие выброшенной из ям земли, думая о своем. В его зубах торчала трубка, громадная по размерам, с длинным изогнутым мундштуком, и сизый дым через равномерные промежутки исходил из его уст.

Дробин был высок ростом, статен корпусом, и поседевшая жесткая щетина покрывала его бритое лицо. Обут он был в огромные сапоги с длинными завернутыми голенищами, а на его голове была надета форменная техническая фуражка. Он стоял в полном, дородном величии, плотно наступивши на придавленную сапогом рыхлую землю.

Когда подходил Прохор Матвеевич, Дробин вынимал из зубов трубку, вытирал мундштук чистым носовым платком и отвечал на приветствие кратким однозвучным возгласом, не склоняя головы.

— Обозреваете? — справлялся Прохор Матвеевич.

— Угу, — отвечал Дробин посредством носа.

— Умственно распределяете устройство стыков! — проникался Прохор Матвеевич, усвоивший соответствующие водопроводные термины.

— Угу!

— Водоразборные колонки тоже?

— Угу!

Затем Прохор Матвеевич из вежливости спрашивал, не нарушил ли он своим присутствием научного инженерского покоя, и, получив в ответ обычное «угу», неизвестно к чему относящееся, — отбывал для дальнейшего следования.

Дробин был молчалив по натуре вообще, а когда углублялся в долговременное размышление по определенной конкретности, он не воспринимал чужих слов разумом и односложно отвечал лишь на звуки.

Будто бы домашний попугай Дробина, изучивши характер инженера, в моменты его тяжелого размышления произносил:

— Дурракк!

— Угу! — не отвлекаясь от размышления, подтверждал Дробин определение глупой птицы.

От распределительных водопроводных зон супруги шли к баракам, где во временное жительство разместились землекопы. Там Прохор Матвеевич неизбежно встречался с Марком, имеющим определенный успех по части выявления надлежащего землекопского актива.

— Ух, и упрел я, Прохор! — восклицал Талый. — Одним словом, здесь культура и самобыт.

— Лебеда, Марк, без посева растет. Стебель сочный, а семя без зрелости, — замечал Соков.

— Противоречивый дух засел в тебе, Прохор. Обернись, не стоит ли за тобой болото? — рекомендовал Марк.

Прохор Матвеевич, действительно, осматривался и отходил на несколько шагов назад.

— Смотри, правда, сырость где-либо. А я ведь, друг, ревматизмом одержим.

Домой чета Соковых возвращалась тогда, когда над городом спускались сумерки и молчаливые работницы с потускневшими лицами волокли из-под горы воду, повесив ведра на коромысло.

Одержимый жаждой от долгого путешествия, Прохор Матвеевич останавливал одну из работниц и, припадая к ее ведру, отпивал воду крупными глотками.

— Ах, какая приятная вода! Грунтовая али из-под ключа?

Но торопливая работница не отвечала на вопросы Прохора Матвеевича, а продолжала свой путь молча, ускоренным шагом настигая подруг, ушедших вперед.

— Только я один от ускоренного хода отстаю, — признавался Прохор Матвеевич, провожая глазами ткачиху.

Но подсознательное проявлялось лишь только на миг, уступая место прочному обоснованию ложной рассудочности. Когда водопроводные трубы были заключены в недра земли, Прохор Матвеевич все же не признавал водопровода за сооружение.

— Это не сооружение, а кишки железные заложены во чрево города! — убеждал он самого себя.

На торжественном открытии водопровода, присутствуя в качестве члена президиума, Прохор Матвеевич догадался, что водопровод сооружен, и он был готов опустить руки под стол, дабы гадать посредством попадания пальцем на палец, пойдет вода по трубам или не пойдет?

По окончании торжественной части Василий Иванович Дробин подошел к водоприемнику. Он перерезал шнур, и несколько рабочих приподняли домкратом временный заслон. Вода хлынула в отдушники и мгновенно проникла в галерею, к сборному резервуару, для дальнейшего следования к фильтрам и умягчителям.

— Пошла! — крикнул Прохор Матвеевич и напугался своего возгласа.

Еще теплилась несбыточная надежда, что вода из источника, дойдя до города, не взберется на вершину водонапорной башни.

И поэтому, дабы продлить на некоторое время мнимую надежду, Прохор Матвеевич возвращался в город пешком, с затаенными помыслами на сердце.

В городе на первом переулке у водопроводной будки толпились люди, собравшиеся с ближайших кварталов. Прохор Матвеевич подкрался к толпе почти что незаметно, но его как директора узнали, и толпа расступилась, предоставляя для его следования свободный путь к будке.

Толстая струя воды бесперебойно струилась из крана, и дети, визжавшие от удовольствия, разбрызгивали ее пригоршнями во все стороны. Из окна будки улыбалась пожилая женщина, отпускавшая, ради первого торжества, бесконтрольные обильные потоки.

— Почет директору! — крикнул кто-то. — Окатить его водой!

Десятки рук подхватили Прохора Матвеевича под мышки, волоча его под кран, и свежие струи ощутило его тело.

Прохор Матвеевич, улыбаясь, безоговорочно тогда уверовал в реальное существование водопровода. Но, оставаясь в общем верным принципу неверия, идя домой в обмоченном виде, Прохор Матвеевич утверждал:

— А все же водопроводная вода не то, что грунтовая…

…Восстановив в памяти дело о водопроводе, Прохор Матвеевич, сидя у окна, размышлял о том, какой вид примет его физиономия, если навсегда она будет выставлена на страницах местной прессы.

— Неужто в самом деле диалектика подтверждается? произнес он умудренное чужое слово, едва ли понятное самому Барабуле, который только что тысячекратно его произносил.

4. КОРНИ КАПИТАЛИЗМА

Марк Талый, поведав через посредство местной прессы о наличии трехдневной ремизо-бердочной тревоги, непосредственно и безоговорочно включился в ее ускоренный ход.

Марк уважал боевую тревогу вообще, а в моменты обостренных классовых противоречий являлся на обусловленное место по первоначальному сигнальному зову.

По миновании гражданской войны, утвердившись в мирной должности, Марк часто по ночам принимал крупные капли дождя, выстукивающие по жестяной крыше, за тревожный барабанный бой, соскакивал с постели. Тогда его прыткий пыл охлаждала логическая рассудочность жены.

— Марк, тебе серьезно надо полечиться, — сухо рекомендовала она ему.

Марк доводил до сведения жены, что в боевой обстановке отсутствует определенная норма, а потому тревогу может возбудить частный посторонний возглас.

Галина Павловна иногда этому верила, так как сама она находилась в напряженной активизации, укрепляя прочность партийной базы среди значительных тыловых резервов трудящихся лиц однородного с ней пола. В методах своей работы Галина Павловна также предпочитала тематику, но ее тематика была цифровым нарастанием единиц, что восставало в ее воображении, как ожившие образы.

Галина Павловна горделиво возвышалась над собой, как над представительницей пола, и мягкие признаки женственности постепенно сходили с ее строгого профиля.

Она прорабатывала соответствующее количество бумаг, возводя их для убедительности в строгую систему в то время, когда Марк, возбужденный трехдневной ремизо-бердочной тревогой, высморкался, приняв по нечаянности ее белую панаму, подвернувшуюся под руку, за носовой платок.

Покой Галины Павловны оказался ненарушенным, и Марк углубился в дальнейшее домашнее чтение местной прессы.

Читал Марк обычно в порядке последовательности — от начала до конца — и таким образом он постепенно дочитывался до того места, где в полном обличив был выставлен Соков, изрыгавший бумаги в пространство.

— Прохор! — воскликнул Марк.

— Марк, прими бром! — порекомендовала ему Галина Павловна, содрогнувшаяся от его возгласа.

Но Марк, обеспокоившийся главным образом за прогалины на предприятиях, обнаруженные прессой, приостановил дальнейшее чтение.

— Я исчезаю, Галка! — поспешно произнес он.

— Ты бы, Марк, что-либо перекусил!

— Ладно!

Марк подошел к шкафу и, пошарив рукою по опустевшим полкам, обнаружил пробку. Приняв пробку за съедобный предмет, он поспешно засунул ее в рот.

— Тьфу, дьявол!

Марк посмотрел на жену, но она не одобрила взглядом его частного плевка.

— Ладно, Галка, я там что-нибудь перекушу! — кивнул Марк жене и поспешно удалился…

…Марк позабыл о еде за порогом и ускоренным ходом отбыл на предприятие, где, правда, прогалины в целине еще не обнаружились…

Под вечер, когда закончила работу дневная смена, в обширной зале фабричного клуба Марк должен был делать доклад об образовавшихся прогалинах.

Ему думалось, что общее движение ползет планомерным ходом, но на подъем, что для ускорения замедленного хода парового тягла поспешно требуется тыловой тягач. Марк принял на себя это обязательство.

— Товарищи! — произнес он.

Марк часто выступал на многолюдных собраниях и обычно, по произнесении вступительного слова, обводил взором стоящих впереди людей. Тогда креп его голос, и потоки бесперебойных слов оседали на осмысленном челе многоликой массы.

После же произнесения первоначального слова о прогалинах Марк оторопел и замолк: перед его взором оказалось порожнее пространство, и он почувствовал обиду за слово «товарищи», обращенное непосредственно к стульям.

Марк опустил ресницы и беспричинно оробел: он не приметил немногочисленных людей, притулившихся на задних местах. Люди наблюдали за неподвижностью замолкшего оратора и, чтобы не нарушить его покоя, затаили дыхание.

По прошествии двух минут притихшим людям стало скучно, и кто-то осторожно, но озабоченно кашлянул. Кашель все же не отвлек внимания умолкшего Марка.

— Что же ты, миленок, притих? — озабоченно произнес чей-то старческий голос из рядов.

— Пускай помолчит, может быть, от тишины что-либо образуется, — отозвался кто-то на старческий возглас.

— Вам, граждане, слово не дано! — заметил на посторонние возгласы председатель.

Он тоже скучал в одиночестве, так как остальные члены президиума вышли за пределы клубной декорации для раскурки табаку.

Председатель скуки ради позвонил в колокольчик, чем и привел в движение застывшего в онемении Марка.

— Что я сказал? — встрепенулся он.

— Ты сказал слово ласковое, — отметил тот же старческий голос из рядов.

Председатель снова обиделся за посторонний возглас, дотронувшись до колокольчика, все же не позвонил.

— Прока, я вижу, не будет: из восьмисот прибыло либо десять, либо двадцать человек. Распускайся, ребята, — подумавши, предложил председатель.

— Э-э-э! Я не согласен! — запротестовал старческий возглас, и шестидесятилетний мастеровой собственной натурой очутился близ сцены.

— Не задерживай, Митрич, обед остынет, — заметил кто-то.

— Обед — не факт, — обиделся старик. — Ты вот дай-ка мне малость вспыхнуть…

Немногочисленное людское наличие из-за любопытства потянулось к старику и, заключив его в тесный круг, ожидало предстоящей вспышки.

— Пыхти, Митрич, как мотор, добывай искру.

— Не искра нужна, а пламя, — продолжал старик. — Слышали вы, что на местах образовались прогалины?

Митрич престранно жестикулировал и в полной мере завладел вниманием людского наличия, помимо председателя.

— Кто против прогалин? — допытывался старик.

Люди молча подняли руки, без прямой постановки вопроса на голосование, не обращая внимания на продолжительный звонок председателя.

— В таком разе я с себя в полной мере слагаю ответственность, — обрадовался председатель, спустившись со сцены.

Воспользовавшись отсутствием председательского регулирования, Митрич взобрался на вышку и обе руки приподнял вверх.

— Слушайте, дьяволы!

Люди молчали и без того, дав таким родом возможность для продолжения старческой речи.

— Где тут загвоздка? — вопрошал Митрич.

— Раньше следом за тобою шел шпик, а ты на собрание шел, будто бы в храм. Зачем вам, дурням, свобода дана? — Митрич плюнул в сторону и, тряся подбородком, обводил взором людей, виновато потупившихся в пол… — Застыдились, дьяволы! — Митрич строго погрозил пальцем и шутливо притопнул ногой. — Кто тут главный — выходи!

Марк вышел вперед и по нечаянности обмолвился:

— Главный, по-видимому, я.

— Тогда не распускай нас в одиночку. Организатор ты или тряпка?

Марк потеребил взъерошенные волосы и поправил на рубашке пояс.

— Вот что, товарищи, — проговорил он. — Давайте на прогалинах утвердим упорочный буфер.

— Ага! — обрадовался Митрич. — Так бы давно надо действовать: на каждую отдушину есть затычка.

Люди засмеялись, а Митрич взял в руку жиденькую бороденку и, свернув ее, поднес ко рту, чтобы пожевать жесткую щетину.

— Не смейтесь, товарищи! — кричал Марк. — Старик вымолвил круглое слово для образности, а не для смеха…

Митрич подтвердил слова Марка киванием головы, что польстило последнему. С этого раза Марк завладел вниманием немногочисленных людей, торжественно приветствовавших друг друга…

…Из клуба люди вышли с возгласами одобрения и с пением стройных песен.

Марк шел позади людей, не понимая, собственно говоря, что может произойти из-за того, что невольно выпало из его уст в порядке первостепенного предложения. Слова «упорочный буфер» звучали как-то по-новому, а, по мнению Марка, из всего нового должен быть определенный толк.

Люди мелькали спинами перед глазами Марка, и он размышлял о том, что залегло в глубине его общих дум и как они находят, что надо в моменты растерянности одиночных людей.

Марк знал, что жестокие периоды гражданской войны пружины действия массовых людей разоружили в один момент то, что теоретически было обосновано законом, который Воздвигают тысячелетиями.

В годы гражданской войны Марк, предводительствуя группой вооруженных массовых людей, отбился от кавалерийского казачьего наскока размахиванием бивуачных палаток.

Рассвирепевшие кони ускоренным скоком шли на свист пуль, а подойдя почти вплотную, запырхали, напугавшись трепещущих в воздухе полотнищ. Кони шарахнулись в сторону, нарушив таким образом стройный бег и предоставив седоков под боковое действие непрерывного ружейного огня отряда Марка.

Даже верные друзья неохотно тогда верили в возможность палаточной операции Марка против кавалерийского наскока, но беспримерный факт этот вписан в страницы истории, и он подверг под сомнение все, что так претендовало на постоянное упрочение в веках.

На ближайшем уличном перекрестке люди разбрелись по различным направлениям, пожелав друг другу успеха в области действия упорочного буфера… Марк проводил глазами последнего человека и отбыл в направлении к дому.

Над улицей спускались осенние сумерки, и в подворотнях одного дома лежал огромный пес, охвативший лапами голую кость и рычавший от жадности на прохожих людей.

Пес полагал, что кто-либо отнимет его порожнюю добычу, принял оборонительную позу и ворчал, но не от злобы, а от беспокойства.

— Ну вот, дурашка! — заметил Марк псу. — Ты думаешь, кто есть голоднее тебя?

Марк этими словами нечаянно пробудил в себе аппетит и невзначай проглотил обильное количество слюны.

— Черт возьми! — обиделся Марк. — Пес больше, чем кто, верен двору, а не всегда сыт.

Подойдя к продуктовому ларьку, Марк попросил плитку шоколада и невольно припомнил шоколадный случай с Прохором Матвеевичем на фронте. Марк рассмеялся и, потеряв аппетит к еде, бросил развернутый шоколад псу.

— На, одинокий друг, полакомись!

Пес недоверчиво посмотрел на щедрого человека и, лениво привстав, лизнул шоколад языком. Пес ласково замахал хвостом, выразив взором доброту и умиленную преданность.

— Уверовал? — улыбнулся Марк…

…По дороге домой Марк размышлял о Прохоре Матвеевиче, и прошлое потянуло его к другу, опечаленному, должно быть, действием местной прессы.

— Знаешь что, Галка! — сказал Марк, переступая порог своей квартиры. — Собирайся, пойдем к Соковым. Я его сегодня не видел. А у человека должна быть потребность в постороннем сочувствии.

Галина Павловна сухо улыбнулась и выразила желание посмотреть, какой оттенок ныне придала печаль столь покойным соковским чертам лица.

— Ты что-нибудь поел? — спросила Галина Павловна.

Марк промолчал, зная наперед, что у жены все равно отсутствует наличие съедобных продуктов. Они обоюдно не уважали выходов в магазин на предмет приобретения продуктов и лишь в особенных случаях бросали жребий на обязательство выхода по закупкам…

— Батюшки-свет! К нам пожаловали гости! — обрадовался Прохор Матвеевич, приветствуя появление Талых. — Как кстати, Марк!

— Еще бы! — согласился Талый. — Друг есть первый утешитель в горести.

— Ты это про что? — озадачился Прохор Матвеевич.

— Вестимо! Кого вывели в черном теле на страницах местной прессы?

Прохор Матвеевич лениво отмахнулся рукой, чем нарушал равновесие корпуса.

— Это, друг, пустое дело. Скажу даже, что малость сердце порадовало. Уж больно, дьявол, до точности изловчился. В полной мере моя натура, а рисовал за глаза!

— Ты никак, в самом деле, радуешься, чудак! — удивился Марк.

— Натуральным образом! — подтвердил Прохор Матвеевич. — Обожаю я, друг, силу искусства больше, чем математическую соразмеренность техники. В искусстве произвольное движение: черты проложены замертво, а образ оживлен…

Дальние предки задвигались в воображении Прохора Матвеевича, и их неторопливая образность отдаленной тенью прошлого будто бы покрывала его тихие шаги.

— Клашенька, подложи-ка в самоварчик угольков, — спохватился он.

Однако пузатый никелированный самовар уже давно пыхтел на столе, испуская клубящийся пар в мелкокалиберные отдушины, и озабоченность Прохора Матвеевича оказалась напрасной. На расцветистой конфорке разместился объемистый фаянсовый чайник, приглушенный крышкой для густого настоя и крепкого ароматного запаха.

— Мы, Марк, только что откупорили банку маринованных грибов. А грибы эти — знаменитость в своем роде, — похвастался Прохор Матвеевич.

Марк откашлялся и, по случаю пробудившегося аппетита, ничего предосудительного против потребления грибов не обнаружил.

— Чем же грибы твои знаменательны? — из-за любопытства спросил Марк, готовый к поспешному их истреблению.

— Тем, что собирал их столичный житель — сочинитель объемистых книг. Чудной человек, скажу тебе: по грибы путешествовал восемь дней, а весь сбор продал мне чохом за четвертак.

— Толстовец, должно быть, — безразлично заключил Марк.

— Именно! — обрадовался Прохор Матвеевич. — В полной мере подражатель графу.

«Сочинитель объемистых книг», в самом деле, оказывается, троекратно рассказал Прохору Матвеевичу о том, как, приняв графа по его упрощенному виду за мужика, одна дама предложила ему пособить ей поднести к вагону багаж. Граф просьбу выполнил и, получив в награду пятачок, долго оберегал его как трудовое приобретение.

— Теперь ты понял, почему я тебе продаю грибы? — осведомился при продаже грибов «сочинитель объемистых книг» после сообщения о графе.

— Вестимо! — ответил ему Прохор Матвеевич. — Если ты превосходишь графа по простоте, то быть тебе превосходным и по могуществу.

Польщенный «сочинитель объемистых книг» отблагодарил Сокова продолжительным пожатием руки и своевременно отбыл в столицу. Эти грибы и лежали теперь на столе, и Прохор Матвеевич допытывался у Марка, понятно ли ему, чем они знаменательны.

— Грибы все равно есть материя, — неопределенно ответил Марк. Усевшись в конце стола рядом с Галиной Павловной, Марк невольно обратил внимание, как неторопливой походкой уверенно шагала Клавдия Гавриловна, подававшая на стол всевозможные блюда с вкусно пахнувшей домашней снедью. Она постепенно пополняла стол яствами собственных заготовок, медленно повелевавшая мускулистой рукой исключительной белизны и пряной таинственности.

На столе, кроме знаменательных грибов, оказалось еще свыше десятка маринадов и солений — непосредственных домашних заготовок, — дар искусной хозяйской руки Клавдии Гавриловны.

Марк неожиданно присмирел перед обликом питательных злаков, пробудивших томительную усладу.

— Отведай-ка, Марк! — предложил Прохор Матвеевич. — Сам Михаил Иванович на страницах столичной прессы отдал большое предпочтение овощам. Он обижался, что нет на пролетарском столе полного овощного обилия.

Кроме обилия домашних заготовок, в качестве отменных блюд на столе имелась семга, нарезанная тонкими ломтиками накрашенных дамских губ, а равно и слои провесной ветчины — ленивой услады тоскующих в ожирении людей.

— С грибов, что ли, начнем? — спросил Прохор Матвеевич, наливая соразмерные бокалы водки прозрачного янтарного настоя.

— Можно! — согласился Марк.

Они опрокинули бокалы, и Марк неожиданно принялся по первоначальности за творожную пасху: он оказался просто голоден и особым напором опорожнил посудину со сладким яством, стоявшую под рукою.

Галина Павловна нарочито наступила под столом на ногу Марка каблуком, отчего последний вздохнул, но, не придавая значения боли, принялся за очередное близстоящее блюдо — шинкованную капусту.

Тогда Галина Павловна, краснея за обжорство мужа, крепко толкнула его локтем.

— Ты что? — громко спросил ее Марк. Галина Павловна опустила ресницы в тарелку с единственным грибом и из-за стыда коснулась его кончиком вилки.

— Да, грибы превосходные! — подтвердила она, скрывая смущение.

— Теперь можно попробовать и грибков, — спохватился Марк. — Налей-ка, Прохор.

Ел Марк домашние приготовления из овощей, по очереди стоявшие блюда и особое предпочтение отдал баклажанной икре, приготовленной в томате, сдобренной луком и запахом лаврового листа.

— Да, друг, овощи — в полной мере пролетарская еда! — подтвердил Марк, теребя вилкой зернистую утробу выпотрошенных баклажанов.

В конце еды Марк коснулся семги, но вследствие пресыщенности оставил это блюдо в покое, мотивируя свой отказ от семги мелкобуржуазностью последней.

— Сытно живешь, Прохор, — констатировал Марк, допивая чай, имевший рубинный цвет от соответствующего вложения в него вишневого варенья.

— Утепляю, Марк, тело, оттого и сердцем покоен, — похвастался Прохор Матвеевич.

Марк остановил свой взор на Клавдии Гавриловне, протиравшей постепенно опорожненную посуду. Покой и услада, действительно, теплились на ее разрумянившихся щеках, дышавших наливною зрелостью. Привычные руки теребили фаянс, шелестящий под напором сурового тканья.

— Да, Прохор, отепление у тебя в полной мере урегулировано, — признал Марк.

Он был независтливым от рождения, однако нервная дрожь от неусовершенствования личного бытия пробежала по его телу. По это был миг, поспешно отошедший. Марк просто стоял на стыке другого мира, пока что неопознанного, но бредущего и осуществимого.

— Значит, ты, Прохор, не удручен? — снова спросил Марк.

— Чему же удручаться, друг! Если карикатурой, то я даже приготовил багет, чтобы вставить то обличье в обрамление.

— И порыв к самобичеванию тебя не обуял?!

— У меня, друг, есть правильная стезя: не потерять головы, коль без того ум не обширен.

— Нет, Прохор, ты совершенно неисправим. Потревожен ли ты наличием ремизо-бердочной тревоги?

— Тревога, Марк, — штука жуткая, и приводится она по внезапному появлению врага. Тревога порождает испуг массовых людей, я пока что — командир.

— Твоя, друг, философия комнатная, — зевая, заметил Марк. — А, впрочем, быть может, ты и прав.

— Что? В какой это степени? — неожиданно вмешалась в разговор Галина Павловна.

— В части хладнокровия командира, — смущенно произнес Марк.

— А энтузиазм как героика пролетариата, — напомнила Галина Павловна.

— Не натиск нужен, а разумное маневрирование, — заметил Прохор Матвеевич. — Можно ведь бросить искру в пороховой погреб, но зато и сам на воздух взлетишь.

— Возможно, что взрывы лучше производить посредством электрического тока, — склонился Марк на сторону Прохора Матвеевича.

Галина Павловна окинула Марка строгим взором, но последний нарочито ускользнул от ее прямого взгляда.

— Впрочем, в другой раз лучше полететь на воздух, чем барахтаться в топком болоте, — неудачно поправился Марк.

Галина Павловна, хотя и заметила отклонение Марка в другую сторону, но все же одобрила это своей сухой улыбкой, скользнувшей на ее губах: главную опасность она видела на этот раз пока что в соковской философии.

— А может быть, Прохор, ты одумаешься? К твоей бы рассудительности да волевую вспышку! — бормотал Марк, одеваясь для отправки домой.

— Боюсь, как бы от натуги не взорваться, — пошутил Соков. Галина Павловна планомерным напором за полу пальто оттянула Марка, склонного к долгому распрощанию, от соковского парадного входа, и они молча побрели по тоскливым улицам.

…Ночной мрак заползал в ухабы, взрытые конским копытом и вывороченные увесистой подошвой сапог досужих горожан. Марк споткнулся, засунувши носок сапога в просторную колею, но, уцепившись за юбку жены, удержался от падения.

— Обожрался, идол! — упрекнула его Галина Павловна.

— Заткни, Галка, плевательницу!

Галина Павловна догадалась, что плевательницей Марк обозвал ее рот, но сдержала свой гнев: в первые годы их совместной жизни она не один раз подчеркивала, что простые слова массовых людей ласкают ее слух, и всевозможные эпитеты Марка, отнесенные по ее адресу, принимала она якобы с полным удовлетворением.

— Ты, Марк, большой дурашка, а все же за круглое слово я тебя обожаю, — вздохнувши, удостоверила Галина Павловна прежнее утверждение.

Марк промолчал и, отступив от Галины Павловны на приличное расстояние, стал насвистывать.

— Не отходи от меня, Марк, — мне боязно.

Галина Павловна, приблизившись к Марку, взяла его под руку.

— Ослобони, Галка, у меня подъем для мотива, — запротестовал Марк.

Галина Павловна крепко вцепилась за рукав и не выпустила его.

— Марк, тебе нравится гражданка Сокова? — неожиданно спросила она.

— О-о-о! — обрадовался чему-то Марк. — Клавдия Гавриловна — баба статная. Впрочем — не баба, а в полной мере фабрика-кухня!

— Я, Марк, спрашиваю не шутя, — встревожилась Галина Павловна.

— Я, Галка, говорю не шутя: Клавдия Гавриловна — лицевой образец общественного питания. Жаль вот только, что она в прочных руках единоличника!

Галина Павловна обрадовалась, так как слова Марка относили Клавдию Гавриловну не к его единоличному причалу, а к общественному пристанищу.

— Марк, что бы ты стал делать, если бы я от тебя ушла? — поинтересовалась Галина Павловна.

— Вот тебе раз! — удивился Марк. — Да ничего!

— Так бы и ничего?

Марк, почувствовав тревогу в словах жены, сокрушенно вздохнул, но не нашел для нее утешения.

— Я, право, Галка, об этом не подумал. А, впрочем, ты попробуй, уйди…

Галина Павловна задумалась, однако она явно не желала воспользоваться советом мужа: она знала, что по своей хлопотливой натуре Марк едва бы когда-либо нашел время потосковать о ней.

Они прошли соковский мост и вышли на улицу, озаренную электрическим светом. Неприятная тревога жуткости сошла с лица Галины Павловны, и она слегка оттолкнулась от Марка.

— Марк! — строго проговорила она. — Шутки в сторону! Я замечаю у тебя постепенные отклонения.

— От следования по нормальному тракту? — спросил Марк.

— Не от нормального тракта, а от генеральной линии.

— Как так? — испугался Марк.

— Весьма просто. Ты иногда останавливаешься отдыхать на чужом перекрестке. Вот, смотри.

Галина Павловна почему-то начертила носком туфли римскую цифру десять и указала условное место скрещивания черточек.

— Понимаешь?

Марк недоуменно пожал плечами, хотя и уловил взором отрожек римской цифры, вышедший на влажном месте из-под туфли жены.

— Ты, Марк, чужую тропу хочешь подтянуть к генеральной линии, будто бы тропа есть бревно.

— Ты мало смыслишь в этом деле, — ответил Марк. — Ты, Галка, думаешь, что я хочу обвеять пылью с нормального тракта ту самую тропинку?

— Ты не напыляешь, а замазываешь щели.

— Ну, вот. Сейчас же ты мне медную пластинку на лоб пришурупила, — обиделся Марк.

— Надпись у тебя на лбу уже обозначилась: ты примиренец.

Марк напугался громкого слова и, отмахнувшись рукой, продолжал приостановленное шествие.

Галина Павловна, приняв молчание мужа за знак согласия, просветлела от улыбки и тихо побрела за поспешающим Марком.

На углу улицы, у поворота, Марк обождал неторопящуюся Галину Павловну.

— Ты понимаешь! — сказал Марк. — Прохор однороден со мною. Хорошо бы было иметь его в общем монолите. Но, к сожалению, он… монолит в осколке.

Марк Талый пошел неторопливо, размышляя о том, каким родом в дальнейшем корчевать корни капитализма ради общей людской монолитности…

5. ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ДОСУГ

Миновала осень — степенная сподвижница побуревших дней и молчаливая сокровенница обильных плодов, заготовляемых впрок.

В конце осени в канцеляриях шелестят бумаги и привычные люди щелкают костяшками, подводя итоги превзойденного года.

По мнению Прохора Матвеевича, в это время мужик завершил оборотный круг, шествуя в последний раз около грядки телеги, увозившей излишествующее наличие тучного урожая. Мужик задорно хлопнул рукавицами и, заложив их за пояс, потер шершавые пальцы о подол зипуна, дабы основательно ощупать плотность ситцевых тканей, потребных для домашнегообихода.

Прошла неприглядная слякоть, и Прохор Матвеевич, одержимый недугом легкого воспаления бронхиальных тканей, отхаркнул последний плевок, затвердевший от предстоящего мороза.

Воздух освежился, просох от стужи, и легкая испеплевшая ткань облекла вселенную в наряды отменной прелести.

— Прозвездило на погибель! — засвидетельствовал Прохор Матвеевич, возвратившись с обычной вечерней прогулки.

Он распахнул полы драпового пальто и, не раздевшись окончательно, прикоснулся кончиками пальцев к стенке голландской печки. Кафель оказался прогретым, и от теплоты у Прохора Матвеевича обнаружился чрезмерный напор избыточных чувств. Он ласково улыбнулся и прихлопнул подвернувшуюся Клавдию Гавриловну ладонью по добротному месту.

Клавдия Гавриловна застыла в онемении и, опустив ресницы, запылала наливными щеками, зардевшимися от стыдливости.

— Ложный стыд, Клашенька, бывает от незрелости, ты же у меня в нормальной поре.

Прохор Матвеевич осторожно охватил жену за плотную талию и, приводя в движение, усадил ее в мягкое кресло.

Клавдия Гавриловна просветлела в лице от необычного внимания мужа, не понимая, однако ж, в какое место его покойного сердца залетела искра, впервые пробудившая облегченный задор.

Сладкая истома охватила ее встревоженное сердце, и горячая кровь пробежала по жилам.

— Ты скажи мне, Проша, — мы постоянно утепляли жизнь, а вот полымем таким не пылали.

На этот раз перед напором жениных чувств оробел Прохор Матвеевич.

— Надо бы, Клашенька, обождать, — подумавши, произнес он.

И все же нормальный покой на сей раз не возвратился, и супружеская чета преждевременно обрела уготованное ложе, даже не выкушав потребное количество крепкого чая.

…Прохор Матвеевич открыл глаза и сладко позевал. Разводя локти в ширину, он не обнаружил присутствия Клавдии Гавриловны, поднявшейся в урочный час.

Он отличил ее шаги и отметил в них необычную легкость, что и польстило его размякшему сердцу. Что-то терпкое защекотало под боком, и Прохор Матвеевич привстал и обнаружил пряди щетины, выступившие из матраса: простыня была скомканной и спустилась к ногам. Прохор Матвеевич с большим усилием сдержал наплыв некой веселости нрава: в окна струился свет отличительной белизны, и надвигающийся день мог обнажить сокровенную тайну минувшей ночи.

— Клашенька! — воскликнул он. — Погляди, родная, в оконце. Какая погода залегла на улице?

— Первопуток, Проша, первопуток! — отозвалась Клавдия Гавриловна, и голос ее, не утеряв прежней теплоты, значительно попрозрачнел.

Она подала ему валеные сапоги, и он, свидетельствуя их прочность, постучал концами по подошве, пробуя толщину. Теми же пальцами он легонько ущипнул пухлую щеку жены и удалился к умывальнику…

…Зима, по мнению Прохора Матвеевича, предоставляет людям промежуточный досуг, расширенный продолжительностью текущих ночей. Зимний досуг, по его определению, походил на досуг, предоставленный отдыхающему в темнице, куда проходил тусклый отблеск света, исходящий от посиневшего снега.

Если летом Прохор Матвеевич, открыв окна собственной квартиры проникал таким образом в непосредственность природы, то зима сокрывала природу потускневшими окнами, и для внедрения в тайны дум природы были потребны соответствующие выходы на прогулки…

Размышляя о зиме, Прохор Матвеевич, открыв окна собственной квартиры, проникал таким образом в непосредственность природы, которую она сама засыпала снегом и заковала морозом. Поэтому, приходя с должности, Прохор Матвеевич в коридоре чисто-начисто обметал с валенок снег, а входя в комнату, снимал их с ног, отдавая Клавдии Гавриловне для просушки в печи.

Прохор Матвеевич проникся уважением к суровости зимы, принесшей свои достоинства: дома он был утеплен тихим уютом, на морозе же освежалось его плотное лицо.

Неким образом он даже оживился в движении и тверже наступал на снег, чтобы четче были хрустящие отзвуки.

В Комбинате общественного благоустройства он стал проявлять веселость нрава и однажды одобрительно потрепал по плечу Григория Камчадала, танцевавшего гопака в учрежденческом коридоре, несмотря на служебное время.

— Ты, Соков, разве меня не узнал? — обрадовался Камчадал.

— Личности не припомню, но пляску одобряю…

— Как так: ведь я же тебя в местной прессе прокатил!

Григорий Камчадал даже от удовлетворения пошел вприсядку, но, выбросив всего шесть колен, заметил отсутствие людей вообще и Прохора Матвеевича, в частности.

— Вот тебе и на! Для кого же я плясал? — обиделся Камчадал.

Чтобы угомонить сердечную боль, нанесенную обидой, Камчадал, проходя мимо директорского кабинета, погрозился кулаком в сторону двери.

— Знаешь ли ты, почему я плясал? Может быть, я это делал для выяснения твоей директорской зоркости!

Камчадал оробел и застыдился собственной лжи; в действительности он плясал от радости, по случаю троекратного перевыполнения комсомольской ячейкой намеченного плана.

Камчадал остановился перед стенгазетой и подумал о заметке, которую решился написать под скромным заголовком:

«Директор не узнает своих служащих!»

— Ага! Это ты! — воскликнул Камчадал, заметив проходившего по коридору Степана Барабулю.

— Натурально я! — согласился Барабуля.

— Ай еще очерк думаешь написать?

В свежем номере местной прессы, действительно, появился очерк Барабули о предстоящей постройке металлургического гиганта, строительство которого поручено Комбинату общественного благоустройства.

— Разве ты читал мой очерк? — удивился Барабуля.

— Я читаю газеты до прихода на службу. Вестимо, прочел и очерк.

— Как находишь?

— В общем ничего, но пробелы есть.

— Именно? — забеспокоился Барабуля.

— Недостаточно подчеркнута ведущая роль комсомола…

…Покидая случайно встретившихся в коридоре лиц, автор оставляет их для продления дальнейшего разговора.

Автор уже ощущает в свою сторону неудовлетворительный взор Григория Камчадала. Но автор, ссылаясь на зрелость возраста, опускает занавес юности, предоставив ее в законное право Камчадала. Сам же автор продолжает теребить своего сверстника — Прохора Матвеевича Сокова.

Камчадал не совсем прав, упрекая предстоящей заметкой директора в неузнавании служебных лиц. В первоначальные дни директорской должности Прохор Матвеевич называл служебных лиц (тогда немногочисленных) по имени и отчеству, допуская таковых к обязательному рукопожатию, не подавая, правда, руки тщедушным ввиду огромности по толщине пальцев и неохватимому объему ладони. Однако с недавнего времени, когда Комбинату общественного благоустройства было поручено построение металлургического гиганта, Прохор Матвеевич постепенно отвыкал от обязательного рукопожатия: ввиду ведущей роли в промышленности комбинат расширялся, и понадобилось бы два часа времени, чтобы стоять у барьера с приподнятой рукой, предоставляя для пожатия служебным лицам, тянувшимся в очереди.

Комбинат общественного благоустройства разрастался помимо и вопреки воле Прохора Матвеевича, как и текло всякое движение, обходившее его. Прохору Матвеевичу следовало бы возглавлять учреждение, но он, не зная, каким образом следить за движением, возглавляя таковое, восседая на вершине, как ворон на церковном кресте, каркая в предвестьях непогоды…

Текущей зимой Прохор Матвеевич замолк и, затаив сомнение, аккуратно высиживал в кабинете положенное время. Он увлекался письменностью по части просмотрения черновых проектов общего планирования, представляя их переписанными набело для окончательного редактирования Марка Талого.

У Марка Талого была ясная голова, и он, стоя в центре хозяйственных наплывов, распределял ускоренное течение по соответствующим каналам, как досужий поливальщик огорода, управляющий обильными потоками вод, исходящих от мощного чагиря.

Зима сближала Прохора Матвеевича с Марком, сидевших над перспективами сообща и пользуясь удобством текущей стужи.

Зимние дни начинались темными утренними часами, заканчиваясь при электрическом свете: Прохор Матвеевич полюбил и сумерки, способствующие углублению его сомнений…

…В середине зимы Прохор Матвеевич воспользовался нормальным днем выхода, чтобы полностью обследовать время и распознать, не наступили ли вечные сумерки на обширной вселенной, чтобы утихомирить возросшее сплошное движение?

Прохор Матвеевич вышел на прогулку по обычному правилу, сопровождаемый супругой, и оказалось, что над Талый-Отстегайском по-прежнему светит солнце и к тому же отсутствует облачность.

Одолеваемый сомнениями по поводу предстоящего осуществления перспектив, Прохор Матвеевич приметил, что солнце спустилось ниже и греет оно гораздо слабее.

— Ты, Клашенька, обратила на это внимание? — довел он свои мысли до слуха жены.

— В детстве обращала и сомневалась, теперь же уверовала, что так и должно…

— Должно-то оно должно, это я понимаю, но почему? — допытывался Прохор Матвеевич.

— Солнце, Проша, — предмет органический, — оно тоже другой раз любит прохладное место. Вот и подошло оно поближе к Северному полюсу, — рассудила Клавдия Гавриловна, что-то припомнив из научных данных.

— Я в науках, Клашенька, в точности не утвержден, а ласковое слово люблю, — вздохнувши засвидетельствовал он.

Они спускались под гору, на соковский мост, обоюдно уважаемое место. Прохор Матвеевич заметил, что в Отстегайке по-прежнему струилась вода, испускаясь густым паром. Отсегайка в пределах города не застывала в движении, так как в ее русло вливались горячие фабрично-заводские стоки.

Фабрики и заводы, расположенные на берегу, всасывали тихие воды Отстегайки и отдавали их обратно лишь по обработке пара и после того, как они омывали обильные растворы химических покрасов.

Вся же струившаяся зимняя вода была прозрачная, и Прохор Матвеевич с моста рассмотрел песчаное дно. Он обрадовался, что на этом месте природа не замирает и не нарождается, а просто струится.

— Тихий темп, но беспределен, — сокрушенно произнес Прохор Матвеевич.

Вздрогнули надолбы, и супружеская чета, напугавшись, отклонилась от перил. Супруги сошли с моста, и, осмотревшись, Прохор Матвеевич приметил, что по мосту полз обоз, груженный кирпичом, и передние сани, сошедшие в раскат, ударялись о перила.

Оказывается, простые сани, пребывающие в движении, помешали его тихой мечте об исчезнувшем премудром пескаре, заморенном процессами химических брожений…

Прохор Матвеевич с возвышенного места посмотрел на ближайшие городские окрестности и будто бы в первый раз обнаружил целостность скупого зимнего пейзажа.

Над Талый-Отстегайском струился прозрачный день, и миллиарды блесков, искрящихся от преломления лучей на снежных пустырях, венчали славу застывшей природы.

Фабрики и заводы расположились на берегу, их небольшие, но стройные корпуса держали трубы торцом, дымя в беспредельность вселенной. Корпуса отличались красным цветом, а за ними лежали пустыри с оврагами, занесенными снегом.

По городским улицам тянулись бесконечные обозы, груженные железными балками, цементными бочками, тонким тесом и ящиками, наполненными гвоздями. Когда обозы замирали в движении, тогда копошились люди, наполнявшие улицы возгласами, расталкивали приземистые сани упорными плечами.

За городом на снежных пустырях ложились груды камней, штабеля цветистого кирпича, и лязг железных плашек нарушал молчаливый покой пространства. Подводы и люди вкрапливались мелкими движущимися точками, ползли по снежным пустырям, и снежное поле покрывалось тысячами нитей посеревших троп.

Улицы заполнялись говором крестьян, подвозивших грузы для подспорья в оборудовании металлургического гиганта. Мужики распахивали полы зипунов, стучали каблук о каблук и, засунув за пояс кнутовища, вертели цигарки.

Обнаружив многочисленное количество мужицких подвод на улицах города, Прохор Матвеевич чего-то оробел: он полагал, что зима — это долгое празднование мужиков, просушивающих суконные онучи над печкой и греющих голое брюхо на горячих кирпичах.

— Явно, что мужик погнался за длинным рублем, — произнес Прохор Матвеевич.

Зная множество русских пословиц, он тихо добавил:

— Мотри, не потеряй рубля короткого.

— Какие слова, Проша, ты про себя обронил? — полюбопытствовала Клавдия Гавриловна.

— Про мужицкую стихию, Клашенька, думаю, что мужик-де себя подведет и нас тоже.

— Верно, Проша, — согласилась Клавдия Гавриловна. — Ноне подвох пошел обоюдный. Где-то сказано: «Кто кого?»

— Вестимо, что мы — мелкую буржуазию! — бросил реплику Барабуля, нечаянно догнавший супругов.

Прохор Матвеевич вздрогнул от неожиданных слов, но, обернувшись, радостно приветствовал друга, протягивая последнему руку.

Будучи учтивым, Барабуля почтил первоначальным пожатием руки Клавдию Гавриловну, а затем уже поздоровался с Соковым.

— Ты думаешь, что мы — мелкую буржуазию? — переспросил Прохор Матвеевич.

Барабуля счел неуместным отвечать на прямой вопрос, заторопился вперед: он поспешал к обозам, чтобы отобрать краткое мнение мужиков об успешности проведения социалистического оборудования…

— Ну, вот! И этот, дьявол, обогнал! — обиделся на Барабулю Прохор Матвеевич.

Не разрешая по существу вопроса «кто кого», Прохор Матвеевич полагал, что лучше бы, если бы «никто и никого». Тогда бы, по его мнению, жирели мужики, согретые печкой, выпекая сдобные блинцы по будням…

…Как-то раз в кабинете Прохор Матвеевич заторопился позвать служебное лицо, но на его крик никто не пришел.

— Постой-ка, друг, — заметил Марк, — тебя лично надо в полной мере электрифицировать!

Марк немедленно распорядился, и на письменном столе Прохора Матвеевича была установлена кнопка для электрического звонка.

Прохор Матвеевич был затаенно благодарен другу, однако словесно обозвал его затею несерьезной детской забавой.

Он долго смотрел на кнопку, что-то соображая, и украдкой от присутствовавшего Марка тихо нажал ее. В смежной комнате рассыпалась чистая трель, и по миновению нескольких секунд в дверях кто-то почтительно появился. Прохор Матвеевич увидел резервного конструктора-рационализатора Анатолия Притыкина, когда на зов должен был явиться управдел Евлампий Курочкин.

— Это ничего-с! — произнес Притыкин, заметив недоумение Сокова. — Я могу товарища Курочкина заменить с… с… если что.

Прохор Матвеевич пожал плечами, но ничего не ответил.

— Так что позвольте доложить, — продолжал Притыкин, пользуясь молчанием. — Товарищ Курочкин с… с… вышли с… сс… по естеству… А я, как ожидавший приема вашего, по особо важному делу…

— Тогда докладай, ежели важное дело, — одобрил Прохор Матвеевич.

Притыкин подскочил ближе и, прихлопнув ножкой, остановился у директорского стола.

— Новое изобретение… с!.. — воскликнул Притыкин, размахивая объемистой тетрадкой в кожаном переплете перед носом Прохора Матвеевича.

— Опять какие-либо специальные кормушки! — насмешливо бросил Марк и удалился из кабинета на некоторое время.

— Нет… сс!.. Изобретение для людей… с… а не для скота… сс..

Притыкин с особой развязностью пододвинул стул к столу Прохора Матвеевича и, не ожидая приглашения, поспешно стал перелистывать тетрадь. Правда, в тетради записей не было, как не было и чертежей изобретения, но Притыкин пояснил словесно, что на кантике тканей надо ставить красную метку через каждый метр.

— Это же, собственно говоря, изобретение политического порядка! — восклицал Притыкин. — Подумайте только: нет надобности размерять ткани в магазинах. Мужик пришел и сразу видит метровую отметку, как государственную метрическую меру,

Притыкин раскрыл тетрадь и огласил цифровые данные, записанные где-то на кончике листа.

— Я требую патент на изобретение… с… с!.. Патентик, понимаете… с… с!.. — гремел Притыкин, чувствуя себя полным победителем в области рационализации. Притыкин отклонился и, прихлопнув каблуками, с достоинством отбыл к двери. — Курочкина прикажете… сс!.. — сказал он, покорно склонив голову.

По уходе Притыкина в кабинете воцарилось молчание, и Прохор Матвеевич долго думал об изобретении последнего. Притыкин не казался Прохору Матвеевичу неприятной личностью. Правда, Притыкин наук не кончал, но при деятельности Прохора Матвеевича стал за специалиста, не был техническим лицом, но занимал должность рационализатора.

Прохор Матвеевич встал, прошелся по кабинету, а затем сел на стул, стал тихо подводить итоги экономии в торговле, благодаря открытию Притыкина, и цифры показывали ему миллионы.

— А политическое сальдо каково! — воскликнул Прохор Матвеевич, когда Марк возвратился в кабинет. — Ведь, в, самом деле, мужик точность любит. Пойми, кто тогда его обмерит?

Сумерки заползали в окна, наводя леность на обитателей директорского кабинета. Прохор Матвеевич широко открыл рот и, зазевавшись, прикрыл его ладонью.

— Не зевай, Прошка! — раздосадовался Марк.

— А что?

— Понимаешь, твой Притыкин прохвост! Мое сердце революционера это чует.

Марк нервно зашагал по кабинету, проникаясь цифрами в уме касательно построения металлургического гиганта.

— Про кантик, черт возьми, Прохор, позабудь! — твердо произнес он.

6. УСКОРЕННЫЙ ХОД

Текущая весна опустошила полноводные реки, и тихая Отстегайка вошла в свои отлогие берега. Отстегайка опоясывала отдаленные восточные окраины и, пересекая сердцевину города, держала курс на запад. Берега реки соединялись мостами, сооруженными на излучинах.

Пустыри заросли бурьяном, зарождающимся без посевов и произрастающим без причин. Бурьян не погибал от произвольности солнца, и его цветение не осыпалось от дуновения ветров. Шла большевистская весна, с обильными потоками речей, с торопливой озабоченностью и глубинным проникновением: большевики затаптывали бурьян, так прочно обосновавшийся на пустырях.

Весной с железнодорожной станции Талый-Отстегайск в город тянулись вереницы людей, промышляющих отходом. Отходники шли группами, разделенные на специальные профессии.

Шли плотники с черноземных мест, с топорами за поясом, с пилами под мышкой и с сумками за плечами, где хранятся бельевая смена и хлебный запас. Шли тамбовские каменщики в красных рубашках и пока что незапачканных белых фартуках. Шли владимирские маляры и тульские кровельщики.

Пришли и обосновались на пустырях, затаптывая вместе с большевиками сочные стебли бурьяна…

По вечерам на пустыре оглашалась черноземная протяжная песня, подхваченная сотней задорных подголосков. Пели черноземные люди о грустящей девушке, шедшей по следам милого, проложенным на золотом песке.

Песня простиралась над пустырем, уходила за город, в отдаленные места, и отдавалась эхом по лесным окрестностям. В грустящие мотивы черноземных людей вливались залихватские переливы гармошки, позвякивание трензелей и бубенцов — музыкальных инструментов настырных туляков.

Под гармошку плясали рязанцы, добивающие остатки лаптей, подковыренных ремнями.

Люди жгли костры, пламя обагряло их лица, согретые и умиленные. Дым стелился над пустырем, путался в бурьяне и уходил до пределов облачной высоты.

По утрам пустырь оглашался визгом пил, стуком топоров, лязгом железа и приглушенными ударами упорных долбилыциков.

Бурьян постепенно сходил с пустыря, и люди по первоначальности строили для себя барачное жилье.

Прохор Матвеевич по утрам совершал обход пустыря и, обозревая барачное построение, угнетался его временным возникновением: он уважал все то, что впрок, построенные же бараки после сезона предназначались в снос.

Прохор Матвеевич, ввиду общей людской нерачительности, затосковал о пустыре, как о носителе долговременности.

Не одобрив движение деревни на отхожие промыслы, он угнетался кратким словом «отходник» как определителем текучести рабсилы.

— Пришли, дьяволы, скопом, а отойдут поодиночке! — ворчал он.

Углубляясь в изучение объективных причин, породивших опустошенное место в деревне, Прохор Матвеевич утверждал, что строптивые мужики, не восприняв в полной мере государственного регулирования в части доведения до отдельного двора плановых начал, пошли поголовно в отход. Он будто бы обнажал корни причин, подбивающие мужика на отход и объяснял их приход в город потерей интересов к земле как к прочной производственной базе.

Чтобы подтвердить свое заключение обоснованным доводом, Прохор Матвеевич имел попытку вызвать одиночных отходников на тон задушевного разговора, что ни в коей мере ему не удавалось.

Отходники отвечали на его вопросы уклончиво, не доверяя его благим намерениям: они замыкались в себе, явно чувствуя, что собеседник не там обнажает корень, где зиждется социальное зло.

Не теряя надежды в дальнейшем отыскать простолюдина для разговора по душам, Прохор Матвеевич, проходя однажды по улице, встретил человека с резким крестьянским обликом, но одетого в платье, приближающееся к городскому покрою.

Что-то неприметное лежало в лице того человека, высматривающего исподлобья, отчего лоб его покрывался морщинками. На тусклом челе того человека лежало нечто горделивое, и его обширный корпус облекался в пристойную форму. Борода того человека осеклась, но было приметно, что некогда она имела окладистый вид и встречный ветер не однажды трепал ее пышные пряди. Прохор Матвеевич припомнил, что этого человека он встречал где-то раньше, но в моменты, более обрамленные величием последнего, хотя, правда, тот человек и тогда не менял вида общей скромности и нарочитого простодушья.

Человек тот и тогда, и теперь явно хитрил, но Прохор Матвеевич, не приметив черты подобного рода, отнесся к нему почтительно, как к личности, чем-либо в жизни отличительной.

Встретившийся человек тоже посмотрел в сторону Прохора Матвеевича, но с полным достоинством, без заискивания и улыбки.

— Сдается мне, что лицо твое знакомо, — сказал тот таинственный человек, остановившись.

— Я тоже думаю, что так, — согласился Прохор Матвеевич.

— Спасибо и на том, — проговорил таинственный человек, — Егора Бричкина теперь обычно не узнает никто. — Бричкин вздохнул, разгладил бороду и почесал переносицу. — А в свое время и Егор Бричкин гремел славою на весь Союз.

— Егор Петрович! — приветствовал Прохор Матвеевич.

— Самый он, — улыбнулся Бричкин. — Вот я теперь и думаю: в какой город ни поезжай, везде знакомые есть…

— Почтенная личность всему миру должна быть известна, — тихо промолвил Прохор Матвеевич.

Егор Петрович нарочито вздохнул и отмахнулся рукой.

— Нечего сказать — нашел почтенную личность, обгадили эту личность, вот что!

— Каким манером? — удивился Прохор Матвеевич.

— Будто бы неведомо?

Прохор Матвеевич, в самом деле, не знал о снятии Бричкина с должности в «Центроколмассе» и не предполагал и теперь, что приехал он из деревни Турчаниново, где проживал последние пять лет.

— Спохватился, эка ты! — укоризненно качал головой Егор Петрович.

— Каким же это манером устранили от дела столь рассудительное лицо? — изумился Прохор Матвеевич.

Егор Петрович сделал важный вид, ткнул в собственный лоб указательным пальцем.

— Ты постой-ка, друг мой. Дай-ка мне припомнить, кто ты такой?

Придавая собственной физиономии размышляющий вид, Егор Петрович будто бы углубился в догадках.

— Убей — не вспомню. Ты ведь знаешь, сколько вашего брата перебывало в моем кабинете? Не меньше ста человек с каждого города.

— Вестимо много! — опечалившись, согласился Прохор Матвеевич.

Учтя обстоятельство, что встретившийся человек может раскланяться и безрезультатно уйти, Егор Петрович некоторым образом поспешил с признанием.

— Уж не ты ли Соков? — назвал он Прохора Матвеевича по фамилии.

— Я самый, — обрадовался Прохор Матвеевич.

— Теперь припоминаю: ты в мою бытность в Центроколмассе доставлял туда либо сарпинку, либо миткаль.

Они крепко пожали друг другу руки, и Егор Петрович, осмотревшись кругом, нагнулся, дабы сообщить Прохору Матвеевичу что-то на ухо.

— Может, теперь ты и разговаривать со мной не станешь? — сухо спросил он.

В лице Прохора Матвеевича обнаружился полный покой и некое удовлетворение. Он тихо произнес:

— Что ты! Что… я даже рад встретиться.

Осмотревшись в свою очередь, Прохор Матвеевич пригласил Бричкина на обед, дав ему свой точный адрес.

Продолжая в одиночестве дальнейшее шествие обычным шагом, Прохор Матвеевич, размышлял о том, что шепнул ему на ухо Бричкин, хотя тайны это обстоятельство ни для кого не составляло.

— Сначала возвели, а затем опустошили! — громко воскликнул он.

…Возвратившись к обеду домой, Прохор Матвеевич застал у себя Бричкина, явившегося по приглашению незамедленно.

Егор Петрович уже хлопотал вокруг Клавдии Гавриловны, помогая ей по хозяйству. Он прочно освоился в чужой квартире и умело щипал лучину для разжигания углей в самоваре.

Егор Петрович принес в бытовой застой Соковых какое-то обособленное оживление, и казалось, что его прочное обоснование в жизни вообще выгодно отличалось от обоснования Прохора Матвеевича.

Егор Петрович избрал способ не сомневаться, а констатировать все точным утверждением. Он одобрял некие благие, по его мнению, правительственные порывы в общем порядке, осуждая всего лишь незначительные детали в части поспешности принятия мер.

Егор Петрович видел восходящую точку в деле социалистического переоборудования деревни, однако не воспринял действие в части устранения с социалистического горизонта людей, прочных в хозяйственных устоях.

Он был склонен к ускоренное движения, однако это движение должно было зачинаться с прочного места и на весьма обоснованной базе.

— Сам посуди, — внушал он Прохору Матвеевичу, — если ты катишь твердый ком по мягкому снегу, то снег-то на ком так и накатывается пластами.

— Сначала ешь, а затем расскажешь, — делал Прохор Матвеевич Бричкину сердечное замечание, сам же мысленно проникался в политическую установку последнего.

— Есть-то я ем, — свидетельствовал Егор Петрович. — А все же выгода от того правительству полная… — Ел Егор Петрович хозяйственно, не торопясь, прожевывая основательно пищу. Упавшие крошки он подбирал щепотью и степенно их засовывал в рот. — Посуди только сам! — прожевывая, говорил он. — Государству налоги платил? Платил. Хлеб на ссыпной пункт отвозил? Да! Государство поддерживал? Безусловно. Посев в области планового задания расширял? Расширял. Что ни государственный пункт — то мое личное выполнение…

Клавдия Гавриловна прониклась жалостью к столь исполнительному лицу и предложила ему еще половничек супу. Егор Петрович с проворностью остановил движение ее рук, резонно погрозившись пальцем.

— Оберегай, баба, собственное достояние: ноне во всем государстве нет рачителей.

Клавдия Гавриловна покраснела от непристойного слова «баба», но не обиделась на Егора Петровича, посчитав его за представителя деревенской непосредственности.

— Ничего, — заметила она, — надо оберегать не то, что подано на стол, а то самое, что опекает столовое довольствие…

Прохор Матвеевич порадовался точному ответу жены, считая, что ее верное слово исходит из нутра и повелительно утверждается в сердцах других.

— Нет! Нет! Я не согласен! — возразил Егор Петрович обоюдному мнению супругов. — Если есть предел возможностей, пускай будет узкий круг для пользования. Необъятного не объять, как говорил покойный Козьма Прутков.

Услышав литературное имя, Прохор Матвеевич, одобряя общую бричкинскую просвещенность, в свою очередь, изрек как ответный афоризм того же автора «смотри в корень».

— Истинные слова! — подтвердил Бричкин. — Не слова, а заповедь на любой день и для любого правительства…

Егор Петрович, напугавшись своей смелости, посмотрел в потолок и на молчаливые стены — не следит ли кто за движением его корпуса и не подслушивает ли хода его разумных речей.

Прохор Матвеевич догадался о боязни Бричкина и для показа безопасности постучал кулаком в капитальную стену.

Бричкин понял, что в этой квартире позволительно все, ибо глухие стены ничего не вынесут на улицу…

— Спрашивается, как наше правительство смотрит в корень? — вопрошал Бричкин. — Смотрит и хочет его корчевать. Я такого действия не одобряю. Ежели ты правительство прочное, ты почву разрыхли, да дай прочнее корню отростки запустить. Он тебе, глядишь, на другой год и пообильнее плод принесет.

Егор Петрович доел мясные котлеты и, прожевывая остатки гречневой каши, обильно промасленной, ткнул в тарелку пальцем.

— Видишь?

Прохор Матвеевич осмотрел пристально бричкинский указательный палец, направленный в тарелку, но ничего будто бы предосудительного там не заметил.

— Тут вот каша, — настаивал Егор Петрович. — И ты ее ешь. Поверь моему слову — не будет у тебя этой каши!

— Не может быть! — напугался Прохор Матвеевич.

— Каши не будет, я утверждаю! — воскликнул Егор Петрович и стукнул кулаком по столу. Супруги основательно вздрогнули, и Егор Петрович оробел тоже: — Али тут нельзя говорить громко?

Прохор Матвеевич своевременно оправился от испуга и, подобрав подходящие слова, вторично подтвердил:

— Изолированность у меня капитальная…

Однако, несмотря на капитальную изолированность, Егор Петрович сам напугался резкости, непристойной его возрасту, и из-за предосторожности понизил тон.

— Мяса тоже не будет, — сообщил он. — Ездил я в Москву к самому старосте всесоюзному. Ему то же самое хотел сказать.

— И что же, показаться ему убоялся? — осведомился Прохор Матвеевич.

— Не я убоялся, а не допустили до него. Для кулака, говорят, двери заперты…

Отмахнувшись рукой, Егор Петрович сокрушенно вздохнул и, разгладив бороду, вышел из-за стола.

— Ан вышло, что само правительство полезло к моему рылу с кулаком…

— Так! — подтвердил чего-то Прохор Матвеевич. — Значит, твое мнение: мы насидимся без харчей?

— Чудак человек! — обиделся Бричкин. — Ты знаешь, что без корня растет? Камень, говорю. Понял? А знаешь ты, что каждый мужик для города держит камень за пазухой?

От жестких слов Егора Петровича у Клавдии Гавриловны дрогнула рука, и она разлила воду, приготовленную для мытья посуды. Клавдия Гавриловна ощутила озноб, будто бы холодный камень лежал у нее за пазухой.

— Страшно! — воскликнула она.

— Страшиться есть чего, — согласился Бричкин. — Народ мы ненадежный, если сами надежду потеряли. А на кого, спрашивается, надеяться, если у правительства что ни слово, то гроб!

Глаза Егора Петровича заледенели в неподвижности, что привело Прохора Матвеевича к новому замешательству.

— Ежели заглянуть в корень, — робко произнес Прохор Матвеевич, — то правительство, правда, повинно перед мужиком: материальное накопление — вот первая услада в обычной жизни простого человека. Сытность и есть способ утепления. Это — способ сердечной доброты. Житель деревни должен быть обогащен!

Егор Петрович просиял от радости и пожал Сокову руку.

— Во! Ты прав! Принимаю к сердцу ласковое слово.

Егор Петрович резким движением прошел по комнате, философствуя, но чей-то безотносительный выкрик на улице снова умерил его пыл. Он, усевшись на стул, упавшим тоном извинительно произнес:

— Сам-то я здесь по построению вашего металлургического гиганта работаю. Верь моему слову: трактора у вас могут быть, но хлеба не станет.

Действовал Егор Бричкин вполне сознательно, употребляя все мужицкие ухищрения: сначала напугать, затем разжалобить, а потом уже склонить на свою сторону.

Ушел Бричкин поздно, после распития чая, и Прохор Матвеевич долго размышлял о деревне, где, по описанию Бричкина, еле колышется мелкая зыбь, чтобы разыграться в бурю негодования. Егор Петрович угрожал, что то движение стихии может потопить корабль советского государства.

Прохор Матвеевич, причисляя себя к составу младших рулевых, боялся быть захлестнутым волной. Он явно тяготился причалом к тихому берегу для урегулирования взаимоотношений движущихся классов посредством обоюдного умиротворения.

Прохор Матвеевич, проводив Бричкина, по установленному правилу, перешел к письменному столу для прочтения нескольких страниц развернутой книги. Читал он преимущественно русских классиков, но бессистемно и не спеша. Книги им приобретались на частном рынке по сниженной цене, и независимо от содержания приобретенной книги он считал себя обязанным прочитать ее от начала до конца.

Прохор Матвеевич не упускал случая дешевых книжных приобретений, и из последних его покупок была книга без начала и конца, но объемистая по количеству страниц. Сметливый букинист, продавая книгу без заглавия, рекомендовал Прохору Матвеевичу заменить начало собственной выдумкой, а ее конец — домашним увеселением. Предложение букиниста Прохор Матвеевич молчаливо одобрил и начало книги заменил помыслами о текущей политике. Окончание чтения он подгонял ко дню собственного рождения, дабы был соблюден некий экономный режим.

Книга без заглавия начиналась с седьмой страницы, и начало главы возвещало о старике лакее, обронившем в утеху собственного господина незначительную фразу, что на свете «все постепенно образуется».

Прохор Матвеевич полюбил ядреное слово простолюдина лакея и, отложив книгу в сторону, стал размышлять, каким родом «образуется» деревня сама по себе, если в ее владения не будет допущено городское вмешательство.

Его воображению представились цветущие поля с обильной растительностью, и откормленные сизокрылые голуби — символ доброты и покоя — стали ручными и малоподвижными.

Голуби ворковали людям собственную песнь с легким барабанным боем и, поднявшись в высоту, опускались, садились к мужикам на плечи и клевали просо из мужицких ушей. Просо в уши мужики насыпали специально для откорма голубей.

Таким образом, на планете утвердился прочный покой, и мужики обрели усладу бытия, не тяготясь больше классовой розныо.

Обрадовавшись красочным мечтаниям, Прохор Матвеевич встал, вышел из-за письменного стола и, подойдя к жене, нежно потрепал ее по плечу.

Лицо Клавдии Гавриловны затеплилось, и горячая радость наполнила ее сердце.

— У меня, Проша, ворохнулось, — тихо произнесла она.

— Что? — переспросил Прохор Матвеевич.

— Я, Проша, понесла с того раза. На пятом месяце теперь, — стыдливо призналась Клавдия Гавриловна. Она не признавалась из-за боязни, как бы внутри все не рассосалось.

Прохор Матвеевич, не зная, что совершить от радости, зашагал по комнате и тихо запел:

Тихий напев огласился в комнате, и Клавдии Гавриловне показалось, что засмеялась электрическая лампа, и, дабы не рассмеяться от неожиданного оборота самой, она закрыла ладонью рот и закашлялась.

— Блюди себя, Клашенька, — заслышав кашель жены, поспешил к ней Прохор Матвеевич.

Озабоченность мужа была принята Клавдией Гавриловной к сердцу, и она молча осудила себя за легкомыслие.

Когда кашель Клавдии Гавриловны затих, Прохор Матвеевич счел нужным завершить песню последним куплетом:

В заключительном куплете Прохор Матвеевич заметил неточность формулировки, которая неким образом могла бы порочить поведение матери, и он разъяснил этот куплет собственным смыслом:

Предоставив Клавдии Гавриловне возможность хлопотать по хозяйству, Прохор Матвеевич направился в спальную комнату, чтобы полежать там для соответствующего уяснения момента.

Сердце Прохора Матвеевича билось равномерно, но разум имел высшее напряжение: он не одобрил действия партийного большинства, и его сердце трепетало якобы перед зряшной затратой средств на построение металлургического гиганта. Построению металлургического гиганта Прохор Матвеевич предпочитал объединение мелких предприятий, и на этот предмет инженер Дробин, по его поручению, разработал проект. По выражению Прохора Матвеевича, все мелкие ручейки-предприятия должны объединиться в целое море, и море это, по предложению Дробина, носило бы название «Комбинат общественного благоустройства». Кажется, что еще и нерожденный потомок одобрил бы мысль инженера, а равно и Прохора Матвеевича, но большевики этого проекта не одобрили.

Макет общего вида Комбината общественного благоустройства стоял у Прохора Матвеевича в его квартире, а строили все же металлургический гигант. Мечтал же Прохор Матвеевич о Комбинате общественного благоустройства. Громадные корпуса, сооруженные из камня, бетона и стекла, залегли на пустыре, и в квадрате их обширного двора свободно размещалось до двух десятков поездов полного грузового состава.

Поезда подвозили сырье и увозили товарную продукцию за далекие краевые пределы. Готовые товары грузились в вагоны посредством специальных люков, а сырьевое наличие поднимали самотаскательные лифты.

Машины, таким образом, заменяли людской труд, освободив человека от физического израсходования сил для проявления высшей квалификации в усовершенствовании предметов.

Комбинат общественного благоустройства производил все, что потребно для внешнего и бытового оборудования людей и, главным образом, для их внутреннего утепления.

Пятиэтажное здание корпуса номер первый целиком предназначалось для усовершенствования людской статности и умеренной практичности. Производство корпуса совершалось по системе того же инженера Дробина — предполагался зигзагообразный ускоренный ход сырья с первого этажа на пятый, а склад сырьевых наличий размещался в обширных подвалах.

Хлопок, лен, шерсть и прочие виды волокна из подвальных хранилищ поступали в порядке последовательности по этажам. Они брели на вершину, возводясь от степени нити до основы, от навоя до ткацкого станка, и на последнем этаже превращались в изделия готовых платьев, нательного белья, дамских блуз, мужских сорочек и прочих видов, пригодных для внешнего оборудования людей.

Таким образом Прохор Матвеевич полагал, что вместо тканей мужик получит готовое оборудование и государство не понесет излишествующих транспортных расходов. Кроме того, метка по кантику, изобретенная Притыкиным, довершила бы конец торгового обмана: мужик получал либо готовые изделия, либо точную казенную меру.

Имея собственные отличительные черты, Прохор Матвеевич уважал людей, приносивших в большое и малое дело свою чем-либо отличительную черточку.

Черточка та представлялась всем, кроме Прохора Матвеевича, похожей на волокно и в действии играла примерно такую же роль, как пушистое волокно, попавшее за воротник: человек вздрагивает, но волокно все равно неприятно щекочет.

Притыкин, одержимый зудом мелкого рационализатора, не имея к тому же специальностей, будто бы, по мнению Прохора Матвеевича, однако, не обладал якобы той способностью, чтобы класть на чужие воротники одиночное волоконышко.

Прохор Матвеевич, не тяготясь присутствием Притыкина, будучи мягким по натуре, будто бы хладнокровным спокойствием притерпелся к действию волокна и никогда не вздрагивал от щекотки шеи плечами.

Размышляя «о корпусе по усовершенствованию внешнего стана», Прохор Матвеевич думал о другом отличительном лице, об инженере Василии Ивановиче Дробине — молчаливом и заметном лишь по величине своего натурального роста.

Молчаливый Дробин не являлся загадкой для многих, ибо сооружал он предприятия в продолжение десятков лет, отдаваясь полностью взятым на себя обязательствам.

Василий Иванович просто не уважал людей, ибо любил сооружения, и, пребывая в одиночестве до предельного возраста, он постоянно думал о том, что только прочные сооружения могут пережить всяческие политические режимы.

Василий Иванович не тосковал по уходу буржуазии, как и не радовался приходу большевиков. Он будто бы всю жизнь думал о построении Комбината общественного благоустройства и был бы в некотором роде обрадован продолжительной деятельностью большевиков, если бы таковые одобрили его проект построения Комбината общественного благоустройства.

Комбинату общественного благоустройства большевики предпочли строительство металлургического гиганта, первоочередности мелкой — крупную металлургическую промышленность, а о плане Дробина мечтал пока что Прохор Матвеевич.

Перейдя в область размышления о действиях следующего корпуса, запроектированного под номером два, Прохор Матвеевич будто бы уже видел, как машины поглощают скотское наличие и, поглощая его живьем, выпускают в готовом оборудовании: обувь из кожи, пуговичные изделия из копыт, струны из кишок, косметику из костей и различных гольевых отбросов, готовые ветчинные и колбасные продукты из мяса, щетки из щетины и масляничные вещества из внутренних жировых отходов…

Следующие нормированные многочисленные корпуса выпускали все, что потребно в оборудовании людского обихода: металлические ложки и музыкальные инструменты, предметы спорта и спальные принадлежности, усовершенствование мостовых и дробление камней, стандартизация поселковых домостроений и установка приборов для театральных и других увеселительных зрелищ на дому.

Что особенно льстило Прохору Матвеевичу — это вольготность людей, присутствующих при управлении движением комбината: за машинами наблюдало немногочисленное количество мастеров, чтобы ускоренный ход трансмиссий был равномерным.

Прохор Матвеевич будто бы обрел уже директорское место в управлении Комбината общественного благоустройства, разместившись на вершине башневидного корпуса.

Башневидный корпус находился посредине обширного комбинатовского двора, и с его вершины предполагалось управлять корпусами, которым подавались условные сигнальные знаки.

По проекту Дробина, на вершине башни должны были разместиться пять лиц технического надзора, но в этой области он сделал уступку Прохору Матвеевичу: кроме размещения технических лиц, на башне оборудовался и его директорский кабинет, для общегонаблюдения.

Больше того: сверх программы, для удобства, Дробин обещал Прохору Матвеевичу усовершенствовать лифт, где помещался бы стол заседавшего фабричного управления. Члены фабричного управления занимали соответствующие места внизу, но для продолжительности же прений лифт поднимался наверх со столом, стульями и седоками и опускал заседавших непосредственно в директорский кабинет. Там для заседавших механически подавался чай, а равным образом и бутерброды, смотря по желанию.

Углубившись в утопические мечтания, Прохор Матвеевич будто бы уже радовался, наблюдая с вершины башни текущий ускоренный ход комбинатовских машин.

В это время в соседней комнате что-то ударилось о пол, и Прохор Матвеевич вздрогнул. Образы его фантастического воображения померкли, и он чем-то обеспокоился.

— Что случилось, Клашенька?

— Разбилось, Проша, чайное блюдечко.

— Ах ты, напасть-то какая! — пожалел Прохор Матвеевич, приподнимаясь с постели.

Он упрекнул себя, полагая, что это его легкомыслие принесло явный хозяйственный вред.

Прохор Матвеевич застыдился своего воображения о действии комбинатовских корпусов, и убыток, причиненный боем посудины, показался ему наказанием за произвольные образы.

Блюдечко разбилось на три части, и Клавдия Гавриловна, подняв осколки с пола, с сокрушением рассматривала их.

— Позволь-ка, Клашенька, — произнес Прохор Матвеевич, появившийся из спальни.

— Ага! Блюдечко фарфоровое, — констатировал он. Прохор Матвеевич немного подумал, а затем приподнял указательный палец.

— Есть ли, Клашенька, в наличии молоко?

Клавдия Гавриловна поспешно удалилась и вместе с крынкой молока принесла ломоть хлеба и стакан.

— Вот чудачка! — усмехнулся Прохор Матвеевич. — Да ведь я же в молоке хочу прокипятить блюдечко: частицы-то прилипнут друг к другу…

Прохор Матвеевич пригнал вплотную друг к другу осколки блюдечка, а пригнавши, осторожно связал их бечевой.

Тем временем на примусе, разведенном Клавдией Гавриловной, степлилось молоко, и, опуская туда разбитое блюдечко, Прохор Матвеевич давал зарок уничтожать фантастические помыслы в их зародыше.

Ему стали еще понятнее причины бричкинского горя: если личному хозяйству Прохора Матвеевича нанесен ущерб боем блюдечка, то каково горе Бричкина, лишенного живого и мертвого инвентаря?

Блюдечко стало особенно дорого хозяйственному сердцу, и Прохор Матвеевич шептал какие-то слова, чтобы осколки блюдечка крепче слепились в горячем молоке…

7. ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

«Как известно, первые попытки к оборудованию самолета принадлежали печальному разуму российского холопа. Тот холоп будто бы соорудил крылья из дерева, задрапировав их листвой хвойного леса и тонким накатом березовой коры.

Несмотря, однако, на правильность технического расчета по оборудованию крыльев (листья пушились, а березовая кора не пропускала воздуха, делала их устойчивыми в высоте), холоп все же не совершил полета: механизм на деревянном ходу он соорудил для отбытия на свидание с милой, ставя, таким образом, цели возвышенные, тогда как современный воздухофлот имеет цели весьма утилитарные».

Марк прочел эту выдержку на ходу, отбывая на службу из конторы местной прессы, куда он по вызову вносил состветствующую мзду на прочное устройство воздушной обороноспособности страны. Взамен денег Марк получил брошюру «Исторический обзор развития воздухофлота», и вышеупомянутую выдержку он прочитал, спускаясь по порожкам со второго этажа, и улыбнулся несбыточным идеалистическим порывам холопа: история завершит свой бег по обусловленному кругу, и завершит ее не идеалистическая мечта, а прочная и твердая рука бойца-пролетария.

Спустившись в нижний этаж, Марк прочитал плакат, где было написано, что самцы-голуби, оторванные от самок, ныне состязаются друг с другом на спешность в деле выполнения почтовой службы.

«Что же, и тут подспорье в общих большевистских делах», — решил он, улыбнувшись. Марк как большевик шел по большому тракту истории, преодолевая искусственные и естественные пределы на пути следования, и, вестимо, что для далекого хода оказалась потребной и сизокрылая птица, принесшая некогда масляничную ветку на упрочившуюся" в веках крышу библейского ковчега. Оказывается, и тот отдаленный, мифический век был прост, ибо и тогда голубь служил обычным утилитарным целям…

Марк подумал о том, какой распорядок утвердится на земле, когда выпадет классовая прослойка из общего людского обихода и когда последний гвоздь будет загнан в плотную крышку гроба капитализма.

Мир классового врага опустошался, враг удалился за горизонт, а на равнине Марк встречал людей — обездоленных тем оскудневшим от обветшалости миром.

Мир надо было оборудовать заново, и Марк находил удовлетворение в передвижках, повсюду торопясь. Мир создавался на крови и костях, но с вершины сооруженных вышек Марк разглядывал тот отдаленный мир и будто бы перекликался с теми дальними потомками.

Марк подходил к пустырю, где воздвигались корпуса металлургического гиганта, где копошились десятки тысяч людей, скрипели железные оси тачек, лязгали перекладочные балки и визжали блоки подъемных кранов.

Марк каждодневно совершал полный обход сооружений, однако его занимали не отдельные процессы строительства, а общий рост стен воздвигаемых корпусов. Он утверждал, что форпосты социалистического оборудования сооружаются для улучшения человеческого благоустройства, и люди, строившие корпуса, были приметны ему по ударности заданий.

Марк ожидал заключительного роста сооружений, когда сползет со стен настилочная и подпорочная шелуха, когда разберутся помосты и корпуса поразят людей приглядной стройностью.

Подойдя к одному из корпусов, куда на возвышенность по настилочным подмосткам сгорбившиеся люди несли кирпичи, Марк приметил этих людей, согнутых под тяжестью, и стал наблюдать за вхождением их на вершину.

Кирпичи лежали на специальных козелках, упроченных на спинах людей, доски под людьми гнулись, кирпичи дрожали, приглушенно звенели, и Марк, полагая, что кирпичи плотнее прильнут к чужому горбу, сгибался сам.

Затем люди, достигая положенных пределов вершины, кособочились, и кирпичи за разовый прием все сразу сползали с козелков.

Марк напугался, полагая, что люди, наделенные несознательностью от природы, ради забавы, нарочито разбивают кирпичи, дабы государство терпело явный ущерб. Его потянуло туда, на вершину, но он робел от собственней неуверенности.

На повороте Марк встретил Прохора Матвеевича и остановился, почему-то изумившись.

— Мне послышалось, что ты меня звал? — спросил Прохор Матвеевич.

— Не звал, а отгонял тебя от себя, как призрак! — резко произнес Марк и побежал по настилу на вершину сооружения.

Марк тревожился за разбитые, по его мнению, кирпичи, думая отругать нерадивых носильщиков, но, взобравшись на вершину, он немного оторопел: носильщики так же разом сбрасывали кирпичи, и кирпичи не разбивались: оказалось, что в этом деле была проявлена искусность, и кирпичи, падая на ребро, не разбивались…

…Прохор Матвеевич, обуянный каким-то предчувствием, последовал за Марком наверх, но взбирался он дробным шагом, делая соответствующие передышки на обширных площадках, служивших раньше местом для складки кирпичей.

Марк и Прохор Матвеевич встретились на вершине и обоюдно стали наблюдать за работой отдельных мастеров-каменщиков.

Глаза Марка поверхностно скользили за проворством рук каменщиков, цеплявших мастерком известково-алебастровый состав и обмокавших концы очередных кирпичей в натуральной воде. Марк предполагал, что строительство зависит от проворства рук, чему и радовался.

Прохор же Матвеевич проникал специально в кладку, наблюдая за плотностью пригнанных кирпичей и четкостью рубца, вырезаемого острием треугольного мастерка. Не одобряя строительства металлургического гиганта, Прохор Матвеевич все же предпочитал основательную прочность.

Прохор Матвеевич окинул взором территорию, на которой воздвигались корпуса, и нашел ее весьма обширной. Он припомнил, что однажды им была совершена прогулка по очерченной границе территории металлургического гиганта и обход продолжался около трех часов. Он еще тогда догадался о величине территории, и грандиозность большевистского сооружения и смелость планового размаха будто бы поразили его.

Будучи косвенным образом причастен к составлению проектов, Прохор Матвеевич каждодневно обозревал план гиганта, лежащий на письменном столе Марка. Там, на плане, залегли незначительные чертежи нескольких продолговатых полосок, исходящих от главных укрупненных фасадов, однако чертежи измерялись масштабами, и Прохор Матвеевич не предполагал, чтобы сантиметр по своей длине равнялся натуральному километру…

Но вместо черточек на бумаге на пустыре залегли ребровые громадины — торчавшие рельсами, были опутаны сетью проволок и опоясаны этажами лесов, воздвигнутых на время окончательной отработки стен.

За окраинами построек начинался горизонт, что подтверждало грандиозность сооружений, и Прохор Матвеевич сокрушенно вздохнул, не зная, каким родом можно управлять предприятием, представлявшим по своей территориальной величине дореволюционный уездный город…

Прохор Матвеевич, стоя на вершине на одной из площадок сооружения, вспомнил о словах Бричкина, и сомнение одолевало его. «Металлургия будет, а хлеба нет», — думал он, подтверждая собственным мнением слова того отъявленного чужака.

Прохор Матвеевич вздохнул, предпочитая снова металлургическому гиганту дробинский комбинированный проект. Дробина Прохор Матвеевич не встречал на постройках, ибо строптивый инженер после провала проекта отрешился от практических дел, обрел тихий кабинет в учрежденческих недрах. Дробина заменили десятки молодых инженеров, которые форменной инженерской фуражке предпочли кепи, а обычной дробнинской молчаливости — общительность.

Прохор Матвеевич смотрел вдаль, проникая мыслями за горизонт, где, по его мнению, пасется обширное скотское наличие. Ему показалось, что строится все же не металлургический гигант, а дробинский Комбинат общественного благоустройства, и скотское наличие, превращенное оным в закопченные окорока ветчины, лезло непосредственно в его, соковский, рот.

Прохор Матвеевич позевал и будто бы что-то вкусное проглотил. Однако это была ошибка: перед ним стоял Марк, а не окорок ветчины, от мысленной услады которого он только что позевал.

Перед Соковым натурально стоял Марк, только что обежавший кругом по вершине стен сооружения и прибывший снова на то же место, где оставался Прохор Матвеевич.

Взгляд Марка оказался холодным, воля напряженной, а глаза задумчивыми. Прохор Матвеевич догадался, что между ними должно что-то произойти, а что — он не догадывался. Прохору Матвеевичу казалась, что от суровой озабоченности Марка он, Соков, полетит с вершины, и у него от предстоящего полета закружилась голова. Но ничего подобного не случилось: Марк стоял перед ним молча, будто бы что-то от него ожидая.

— Тебе, Марк, что-либо нужно от меня? — тихо спросил Прохор Матвеевич.

— Мне? — удивился Марк, и голос его показался Прохору Матвеевичу ледяным. — Мне, Прохор, от тебя будто бы ничего не надо: все, что твое, оно для меня чуждое…

— Ты говоришь «чуждое»? — произнес Прохор. — Ага, тогда давай немного потолкуем…

— Толкуй! — воскликнул Марк и прислонился к подпорочному столбу.

— Ты, Марк, проник сознанием в нуждаемость низового человека? — вопросил Прохор Матвеевич и, осторожно посмотрев на Марка, продолжал: — Если проник сознанием, то тебе известно, что низовому человеку нужна пуговица к штанам, а не трактор. Земля наша плодами обильна, даром что возделывалась она сохою.

Марк, как ужаленный, отскочил от подпорочного столба и, подбоченившись, потряс головой.

— Продолжай дальше, философ от урыльника!

Прохор Матвеевич мелко задрожал, напугавшись точности марковского определения.

— Я, от урыльника? — переспросил он.

— Да, Прохор, ты философ от урыльника. Ты полагаешь, что стоишь на какой-то особой тропе. Но и эта тропа стала непроходимой для тебя: она заросла бурьяном. Ты только сейчас сказал, что земля наша обильна рождаемостью, даром что она возделывается сохою. Нет, гражданин хороший, это не так: земля наша, правда, сочная, но, сочилась от неудовлетворенности. Но мы, Прохор, большевики. Мы добьемся, чтобы земля не сочилась зря, и добьемся мы этого с большевистской настойчивостью железом и сталью. Мы строим орудия производства, чтобы оплодотворить землю, тогда как твой потребительский спрос есть спрос на ночные горшки…

Марк окончание диалога произнес с хохотом и, круто повернувшись, сбежал вниз по настилочному помосту.

Прохор Матвеевич побрел вслед за Марком, но уменьшенным шагом: он почувствовал, что Марк будто бы в действительности обдал его нечистью из помойного горшка. Он догадался, что его дружба с Марком была потерянной навсегда.

…Сойдя с возвышенности, Прохор Матвеевич оказался среди людей, не понимая, откуда появилось такое количество оных. Он знал, что это люди, оторванные от родных мест, где по каждому из них трепещет сердце либо матери, либо жены.

Придерживаясь принципа произвольного сглаживания классовых противоречий, Прохор Матвеевич проникся жалостью к семьям бродящих по строительству людей и, проходя, наклонил голову для соответствующего приветствия. Люди не приметили его поклона, и Прохор Матвеевич, удаляясь, стыдливо опустил голову.

Прохор Матвеевич направлялся в Комбинат общественного благоустройства, но по дороге его остановил директор подведомственной ему колбасной фабрики.

— Дело швах, товарищ Соков: полная недохватка колбасы…

Прохор Матвеевич промолчал, и колбасный директор не понял, сокрушается ли его начальник недохваткой колбасы или же чем другим.

— Скажу прямо: где такую ораву прокормить! — заключил колбасный специалист.

О затруднениях на колбасном рынка Прохор Матвеевич знал по ежедневным рапортам, и напоминал об этом колбасный специалист только для начала общего разговора. Колбасный спец оказался любителем частного разговора, и тысячи людей, прибывших на сезон, он называл лишними ртами города, неведомо откуда-то налетевшей саранчой.

Прохор Матвеевич соглашался с этим определением, ибо и ему было известно, что по утрам с фабрики увозили колбасу в горячем виде, и тысячи людей, занимавшихся физическим трудом, поглощали ее и по выходе на работу, и в моменты обеденных перерывов.

Напугавшись колбасных затруднений, самолично Прохор Матвеевич с неприсущей ему торопливостью иногда запугивал оными других. Проходя мимо продуктовых магазинов, осаждаемых вереницами людей, ожидавших соответствующей очереди, Прохор Матвеевич произносил:

— Ага!

В обилии русских наречий магическое слово имеет троякое значение: оно в зависимости от произношения означает и согласие, и одобрение, и сомнение. Проходя мимо продуктовых магазинов, Прохор Матвеевич этим словом явно выражал сомнение, так как затруднение носило всеобъемлющий характер.

На фабрике кожевенных ходовых изделий, подведомственной Прохору Матвеевичу, не оказалось достаточных запасов обуви, несмотря на то, что производство было значительно расширено. Люди стояли в очереди за обувью, равно как и за колбасой, и Прохор Матвеевич немало удивлялся тому, зачем потребовались человеку из деревни кожевенные изделия, когда его прежний ходовой инвентарь изготовлялся из лык.

На городской фабрике пищи готовили меню из украинского борща, а в качестве второго жарились котлеты с густым соусом, рубились бефстрогановы и томатом заливался гуляш…

Сотни огромных бычьих туш пожирала ежедневно фабрика пищи, питая тех, кто недавно истреблял картофель в мундире, запивая его густым квасом, шибающим крепким запахом в нос.

— Слопает нас деревня, с потрохами сожрет! — утверждал Прохор Матвеевич.

Егор Петрович Бричкин, посещавший Прохора Матвеевича по вечерам, соглашаясь с этим, в свою очередь подтверждал, что и город так же пожирает деревню на корню, и, таким образом, люди в скором времени уподобятся крысам, поедающим друг друга, при отсутствии соответствующих запасов питательных злаков.

Но рецептура подобного рода составлялась ими не для себя лично: они полагали, что после значительного отлива жизнь деревни войдет в собственные отлогие берега и личность Егора Петровича будет снова иметь отличительную отменность.

В городе же, взявшем непомерные темпы, по-прежнему водворится покой, и в низинах Талый-Отстегайска снова будет добываться питьевая вода.

Проходя по городским улицам, Прохор Матвеевич сокрушался сиротливостью внешнего вида предприятий, подведомственных ему. Он хотел, чтобы мнимый Комбинат общественного благоустройства и одинокие ручейки слились в общее море, дающее удобство людям, стремящимся к комфорту и уюту,

Но строился металлургический гигант, поглощающий мелкие предприятия металлических изделий, как тощие библейские коровы поглотили коров тучных. Прохор Матвеевич даже обрадовался этому определению, так как тощие коровы, поглотив тучных, сами оставались худосочными. Соков не понимал, что тучность есть вид ожирения, порождающего одышку, а одышка главным образом способствует сердечным перебоям современного капиталистического строя.

Металлургический гигант имел намерение быть стройным, и его пропускная способность должна была пожирать руду и уголь, превращая таковые в железо и сталь, в орудия прочного социалистического производства.

Здание партийного комитета стояло на прежнем месте, но Прохор Матвеевич неким образом стал сторониться оного.

Там не однажды метким словом истреблялась его хозяйственная установка на свертывание темпов, и он, затаив особые помыслы при себе, не высказывал вслух дальнейших соображений.

На князьке крыши парткомовского здания развевался повседневно красный флаг, и Прохор Матвеевич не раз спрашивал самого себя: от этого ли места берет свое начало генеральная линия?

Ему казалось, что по той линии идет груженый состав поезда мимо людской обветшалости. Поезд, по его мнению, взявший ускоренный ход, если и не затормозит движения, то все равно остановится где-либо в отдаленном тупике.

Тогда в пространстве образуется покой, и люди прибегнут к постепенному методу социалистического оперения.

Он не примечал, что большевистское движение происходит по спирали: оно, ускоряя ход вперед, закрепляется позади.

Прохор Матвеевич полагал, что своей обособленной тропой он бредет в то же место, на отдаленный социалистический пункт, однако туда он хочет прибыть с собственным багажом, с домашним никелированным самоваром — изделием тульских мастеров.

Егор Петрович утверждал, что и он, Бричкин, бредет в тот мир по единой с Прохором Матвеевичем тропе, но он тоже побредет туда, захватив с собою родовое поместье. Егор Петрович утверждал, что звон соборного колокола пробуждает в нем всего лишь чувство отошедших веков, когда брага потреблялась ковшом и всякая мера определялась на глаз.

Колокольный звон будто бы и в Прохоре Матвеевиче пробуждал юность, дремавшую в свое время и якобы пробудившуюся в зрелом возрасте.

Чем же, собственно говоря, тревожила его минувшая юность? Тихим потоком дней, начинавшихся от восхода солнца и заканчивавшихся ее закатом: задорная юность прошла мимо Прохора Матвеевича, ибо еще в начале детства он мыслил по-взрослому.

— Куда так торопятся люди! — восклицал Прохор Матвеевич, когда даже и дети ускоренной походкой обгоняли его на путях медленного следования.

Когда Прохора Матвеевича обгоняли стройные колонны пионеров, то он плакал от умиления, устремляясь на барабан.

— Гляди! Гляди! — толкал он под бок собственную супругу.

— Что же смотреть-то, Проша? — недоумевала Клавдия Гавриловна.

— Работают палочки!..

Оказывается, Прохор Матвеевич наблюдал за проворством барабанных палочек, падающих на кожевенный сырец барабана, и только их движение приводило его в восторг…

…Незначительный круг друзей Прохора Матвеевича незаметно суживался, и только два человека часто посещали его — это Егор Петрович Бричкин и старый приятель Прохора Матвеевича — Павел Рукавицын.

По летам Рукавицын был несколько моложе Прохора Матвеевича, но он постоянно подчинял волю последнего собственному своеволию.

— Дай, дружок, папиросу! — произносил Рукавицын, переступая порог соковской квартиры.

Будучи курильщиком-любителем, Прохор Матвеевич потреблял папиросы высшего качества, как увеличивающие долгое время курки и дающие особо приятный запах.

Он зато каждую папиросу тянул не спеша, и дым, испускавшийся тонкой нитью, вьющийся в колечках, ласкал его взор. Обожая папиросы высшего качества, он с особой важностью открывал коробку перед носом Рукавицына.

— Фу, какая дрянь! — негодовал Рукавицын, подтягивая за пояс брюки, сползавшие с его худосочной талии.

Прохор Матвеевич хлопал часто ресницами и неуклюже прятал коробку с папиросами в карман. По последнее его действие парализовывалось возгласом Рукавицына:

— Стой, браток, не прячь папиросы! Твои хоть и дрянные, а у меня никаких…

Рукавицын брал из дрожащих рук Прохора Матвеевича коробку и по три папиросы закладывал за каждое ухо.

— Это, братишка, я про запас, — сообщал он. В дальнейшем Рукавицын садился за стол, поедал все явственное наличие, подаваемое досужими руками Клавдии Гавриловны, и выпивал значительные винные запасы, хранимые в соковском доме.

— Оторвался ты от нас, Прохор, — упрекал Рукавицын, — по научной части пошел, вот и размяк.

Научная часть, по мнению Рукавицына, заключалась в административной должности Прохора Матвеевича, и сам Рукавицын считал себя в этом деле обойденным.

— Ты пойми, Прохор, что хранится в этой коробке, — тыкая себя пальцем в лоб, говорил Рукавицын. — Тут, друг, хрусталь и мелкие крупицы золота…

Прохор Матвеевич подтверждал, что в рукавицынской голове в полном наличии ясный административный ум, и рекомендовал ему перестать пить.

— Ах, вот что! Пить перестать! — возмущался Рукавицы». — А знаешь ты, что у меня заложено вот тут?.. — Рукавицын ударял кулаком в собственную грудь, указывая то место, где у него что-то заложено. — Тут, друг, у меня сердце, понимаешь? А мое сердце — не сердце, а чувствительная пластинка…

Прохор Матвеевич соглашался и с этим рукавицынским мнением, памятуя, что и его собственное сердце есть организм чувствительности.

— Ты же, Павел, — прогульщик! — осторожно замечал Прохор Матвеевич, чтобы в его словах не слышался упрек.

— Ясное дело! — соглашался Рукавицын. — А ты думал, кто же я, если само сердце требует разгула?

Рукавицын опрокидывал очередной стакан водки, будто его разгульное сердце требовало влаги, и продолжал:

— А что мне, дружок, не гулять, если в своем ремесле я разбираюсь, как в пяти пальцах? Я ведь, друг, бетонщик первой руки.

Приостановив на время разговор, Рукавицын неторопливо прожевывал огурец, хрустящий на зубах.

— Меня недавно на постройке гиганта хотели завязать на буксир, а я им в ответ: «Смотрите, не захлестнитесь, друзья, сами вы в тесном хомуте тужитесь…»

Остатки водки в графине Рукавицын допивал из горлышка и после ударял дном графина по столу.

— Знаешь ты, Проша, отчего я пью? — восклицал Рукавицын. — Оттого, что сукины дети на свет пришли: спешат за социализмом, а что толку, если мою кожу, содранную в работе, потратят при социализме на сапоги. Мне, друг, сапоги подавай теперь…

Прохор Матвеевич будто бы чувствовал за собой вину, так как несколько пар сапог им были заготовлены впрок. Он поднимал ногу вверх и осматривал носки сапог.

— Ты что на свои сапоги глаза пялишь? — вопрошал Рукавицын. — Али мне хочешь подарить?..

Прохор Матвеевич пугался неожиданного вопроса и тихонько произносил:

— Если хочешь…

— Я же к примеру сказал, дурак!.. — упрекал его Рукавицын.

Но дабы не дать Прохору Матвеевичу позабыться, Рукавицын нагибался, ощупывал мягкие голенища его сапог.

— Впрочем, разуйся-ка, я примерю, — добавлял он.

Павел Рукавицын таким же способом добывал себе белье, пиджаки, пальто, и Прохор Матвеевич убеждал себя в том, что несостоятелен данный текущий момент, раз рабочий задаром выпрашивает обувь и белье…

Прохор Матвеевич, слушая Рукавицына, задавал себе вопрос: не есть ли действие последнего сокрытое воплощение протеста массовых людей против текущей действительности?..

Уходя за далекие пределы действительности, Прохор Матвеевич облегчался: карета прошлого уже стояла у парадного подъезда его небольшой квартиры; в парткоме был решен вопрос о снятии его с должности директора Комбината общественного благоустройства, учреждения, строящего металлургический гигант.

Прохор Матвеевич открыл окно, улица была молчалива и покойна. Он услышал где-то вдалеке одиночный голос, который заканчивал куплет массовой песни сочинения Бедного Демьяна:

Прохор Матвеевич оробел, отошел от окна в глубину комнаты и тихо загрустил.

8. У ПОСЛЕДНЕГО ПРИЧАЛА

Марк Талый неким образом внешне видоизменялся: он еженедельно стал промывать голову, густо ее намыливал, отчего по просушке его волосы имели пышность, не топорясь, как прежде, косицами. Если раньше он брился от случая к случаю, то теперь делал это в установленный срок — через каждые два дня.

Что, собственно говоря, случилось с Марком, если в прошлом он столовую вилку пользовал как гребешок, а острое перо в еде заменяло ему вилку?..

Марк Талый, будучи торопливым от природы, устремляясь вперед по общественной стезе, в домашнем же быту не замечал, что лежало перед его носом: ложка или карандаш.

Иные, вышедшие одновременно с Марком из открытых классовых боев, обретали некий покой, утучнялись, пили соразмерно, ели в установленный час, а друзей на дому принимали в определенные дни.

Марк ушел с поля битвы в шинели политкома и, содрав соответствующие его должности ромбо-кубиковые отличия, шел в той же шинели на все мирные форпосты социалистического оборудования.

Марк не утучнился в объеме, ибо ел он без установленного времени и, съевши много однажды, не обременял желудка в дальнейшем. Он не пользовался услугами медицины, полагая, что лечебный режим, установленный для работников умственного и административного труда, мог бы понизить ускоренность строительных темпов.

Марк сохранил не только внутреннюю, но и внешнюю молодость, чему завидовали его друзья-сверстники. Его боевые друзья до некоторой степени обрюзгли, и их крутые лбы покрывалися частыми морщинами. Он же не создал для себя уюта, а довольствовался скромным жильем, где строгость комнатных стен заменялась бытовым произволом.

Себя Марк рассматривал как сторожевое лицо, наблюдающее за сокровенностями текущего мира, стоя на обширной открытой площади и проникая оттуда в отдаленное будущее.

Личный быт Марка походил на внутренний вид постовой будки, где была возможность сторожевому лицу либо укрыться от зноя, либо отеплиться от стужи, смотря по времени года.

Внутреннее оборудование постовой будки не есть чья-либо постоянная принадлежность, но тем не менее ее стены никогда не бывают опустошенными. Какой-то имярек поставил на стене и отдаленную дату о своем пребывании в будке, но, кажется, что означенный имярек находится и поныне в убогой внутренности будки и остатки не допитого им чая находятся на дне потускневшей эмалированной кружки. Посередине будки та же чугунная печь, где просушивается нательное белье и на раскаленную плиту падают насекомые.

Бытие, походимое на внутренность постовой будки, было будто бы необходимой принадлежностью Марка, поспевающего на все форпосты социалистического оборудования. Что же в конце концов случилось с Марком, если он стал еженедельно промывать голову и через установленные двухдневные промежутки выбривать лицо?..

Как-то раз, идя по улице, Марк почувствовал, что у него под вспотевшей подмышкой немного саднеет. Осмотревшись для предосторожности, он извлек пальцем паразитное насекомое, утучнившееся на его телесном худосочии.

В обычное время Марк не почувствовал бы укуса на ходу: быть может, от усталости, только во сне он почесал бы на этом месте.

Наблюдая за ходом строительства металлургического гиганта, Марк больше всего тяготился его неприглядным видом, присущим всему, что по первоначальности воздвигается: опутанный настилом и подпорочными стойками лесного материала, облик сооружения походил на гигантский скелет доисторических животных, кости коих покрылись налетом заскорузлой плесени.

Марк явно тяготился внешним видом первоначальности сооружения и тогда не почувствовал бы беспокойства от укуса паразита, но он ощутил укус тогда, когда корпуса были очищены от строительной шелухи и имели усовершенствованный приглядный вид, ласкающий посторонние взоры. Асфальт и цемент, стекло и железо, бетон и кирпич, сочетавшись в стиле, прочно утвердились на забутованном грунте бывшего пустыря.

Сооружения возвышались над городом, над низинами, превратив отдаленные загородные пустыри в благоустроенное центральное место.

Марк раздавил паразита ногтем, догадавшись, что постовая будка, определявшая его бытие, отныне сожжена. Он ощутил чувство школьника, который в последний раз после первого экзамена вытер рукавом нос: вне опрятности дальше было бы быть стыдно…

…Улицы заливало осеннее солнце, скупое, но прекрасное, когда Марк собрался выходить на торжественное открытие металлургического гиганта. Что предстояло торжество — он знал. Но что может предстоять в подлинном торжестве, кроме радости?!

Марк подошел к окну, чтобы использовать стекло в качестве зеркала для неумелого завязывая галстука.

— Погоди, Марк, мне надо с тобой поговорить, — заметила ему Галина Павловна, отстранив от себя какую-то письменную работу.

Галина Павловна взглянула на бант, завязанный Марком, и, неожиданно чего-то напугавшись, вздрогнула. Ее напугало не то, что Марк криво завязал бант, а обеспокоил, по-видимому, сам факт — желание Марка приобщиться к культурному облику.

— Ты купил для себя галстук? — удивилась она. Марк ничего не ответил по существу, подумав, что слова жены являются либо упреком, либо завистью.

— Если хочешь, я галстук уступлю тебе, — произнес он после незначительной паузы.

— Нашел время, чем тешить! — обиделась Галина Павловна. — Я просто изнываю под бременем общественного усовершенствования, а у тебя на уме обряженность: откуда, Марк, такое легкомыслие?..

— Видишь, Галка, часть планеты мы начали социалистическим оборудованием, а теперь надо оборудовать малость и самих себя.

— Да, мотив основательный, но мало убедительный: помни, Марк, я тебя полюбила за непосредственность и простоту…

Галина Павловна хотела прибавить что-то еще, но, потеряв основную мысль, умолкла от обиды.

— Знаю, Галка! — улыбнулся Марк. — Только, увы! Если часть планеты оборудована, то я становлюсь весьма посредственным…

Галину Павловну произнесенные слова Марка укололи в сердце, но сухость ее строгого лица скрыла признаки гнева.

— Об этом в другой раз, — вскользь заметила она. — Я тебе хотела сообщить нечто важное: сегодня я снова ложусь под нож.

— Как! — напугался Марк.

— Очень просто: очередной, пятый по порядку аборт.

Марк поджался, понизился и скорчился так, как будто бы его внутренности безжалостно и жестко выскребали медицинским ланцетом.

— Может быть, обойдется и так? — тихо спросил он. Боль приступила к его сердцу, и оно щемило оттого, что зачатки, взятые от его родословных корней, безжалостно выкорчевываются…

— Наука, Марк, может побеждать естество, а ты, друг, впадаешь в сентиментальность, — произнесла Галина Павловна. — Потомство может послужить мне помехой, а за это я его возненавижу. Мы, Марк, обитаем в этом мире для того, чтобы предначертанием определить путь для следования всего человечества. А народить потомство каждая баба умеет: здесь, Марк, не требуется рассудка.

— Галка! — воскликнул Марк.

— Не пугайся, друг, я возглашаю истину: пускай, примерно, рождает Сокова, — ее потомство станет физически крепким. Наша задача в будущем: растворить это крепкое потомство в бытие другого порядка.

Лицо Марка стало страдальческим, он отмахнулся рукой, заткнул уши и отвернулся к окну, чтобы скрыть непристойное волнение.

Марк охладился свежестью осеннего воздуха…

— На сегодня будто бы наши пути разошлись? — без волнения произнес он.

— Что?! — встревожилась Галина Павловна.

— Я говорю о разошедшихся путях на нынешний день — ты идешь в больницу, а я на открытие стройного металлургического гиганта…

…Уходя, Марк от дверей посмотрел в лицо жены, изменившееся от неведомой тревоги: ее губы дергались, желая что-то произнести, но глаза остались холодными и недвижимыми.

Марк ушел, а Галина Павловна безразлично обвела глазами потолок, опутанный паутиной. Паук, спускавшийся с потолка, попал на ее нос, но, ощутив под собою что-то холодное, стал забираться в высоту, поглощая им же распущенную паутинную нить.

Галина Павловна неведомо зачем подошла к шкафу и нерешительно открыла нижний ящик. Сердце ее тревожно колыхалась, и она без особой надобности порылась в дальнем углу ящика.

Невзначай в ее руке оказалась маленькая баночка, и Галина Павловна вспомнила, что около десяти лет тому назад эта баночка находилась в соответствующем месте ее лакированного ридикюля.

— Как это было давно! — вспомнила она. — Как давно я заменила ридикюль портфелем!

Галина Павловна открыла баночку и посмотрелась в зеркальце, вделанное с обратной стороны крышки. Она напугалась своего сухого лица, потерявшего признаки миловидной женственности.

В баночке сохранились пудра и пушок, и Галина Павловна, осторожно осмотревшись, напудрила нос. Смотрелась она в зеркальце с предосторожностью, опасаясь внезапного появления Марка, хотя пудрила нос она явно для него.

…Марк шел по улице, по шершавой цементной панели, придававшей городу монотонной серой скупостью строгий облик. Люди двигались по тротуарам неторопливо, развалистой походкой россиян, тыкали пальцами в стены корпусов, пробуя прочность, терли стены пальцами, однако ни на стенах не оставалось следа, ни на пальцах людей не было признаков серой пыли: железобетонные стены застыли и, прочно утвердившись на пустырях, свидетельствовали о реконструктивном наличии текущего времени.

Марк поспешал на установленный пункт, туда, где талый-отстегайские большевики имели исходную точку для шествия на место общего торжества. Талый-отстегайские большевики стояли молчаливо, с тем же покойным обличием, унаследованным, должно быть, первоначально от матерей финского племени. Этот облик — облик особой стойкости талый-отстегайских большевиков, уверенно шедших с установленного места на фронты гражданской воины и так же упорно справляющих ныне реконструктивное торжество.

Рабочие, возглавляемые большевиками, двинулись по улице, и Марк затерялся в рядах. Предстояло молчаливое, но никем еще не виданное торжество — таковы уж отличительные черты талый-отстегайцев, дававших в каждом деле действительно большевистские образцы.

Сокровенные лозунги возвещали, что произойдет небывалая демонстрация и натуральный вид мощных орудий производства заменит своим действием обильные потоки торжественных речей. Чтобы произвести соответствующий эффект, техника торжественного открытия держалась большевиками в тайне, и Марк, хотя и знал об этой тайне, но, шествуя среди толпы, позабыл будто бы о ней.

Впереди себя Марк видел затылки людей, и люди были принижены возвышенной стройностью корпусов. Он радовался за человеческий разум, заменивший произвол стихии наивысшей техникой и поставивший технику на службу великим целям будущего человека.

Марк шел среди класса-творца, среди класса прочного, стирающего унаследованные грани противоречий. Класс — это тяжелая черная металлургия, граненая сталь, уплотнившая останки одряхлевшего мира…

…Движущиеся колонны людей неожиданно остановились, не дойдя до установленного места торжества, и люди стали расступаться по обе стороны. Сторонясь неведомого, Марк немного обиделся, не зная, кому это большевики могут уступать дорогу?

Навстречу один за другим шли десять автобусов, из приспущенных окон которых дети приветствовали торжественное шествие родителей. Автобусы шли медленно, и моторы не смогли заглушить радостных детских возгласов, наполнявших приливом радости сердца молчаливых людей, с замиранием сердца ожидавших праздничного торжества.

Марк догадался, что дорога большевиками уступлена по праву, ибо дети по проложенной отцами тропе облегченно шествуют в близкое будущее социалистического подворья.

Марк заморгал, и нечаянная слезинка скатилась по его лицу: в будут»‘о бредет младшее поколение, и оно принесет туда умиление Марка, приветствовавшего появление на улицах детей.

Марк пожалел, что лично он пока что не продлил род собственных предков, и ему представилось сухое и строгое лицо жены: его обдавало холодом будто бы от прикосновения ее руки. Марку представилась Галина Павловна лежащей на больничной койке и вздрагивающей от предстоящей боли. А ведь физические муки от естества, по мнению Марка, должны бы умиротворять душевное состояние больной.

Колонны постепенно продолжали шествовать к месту торжества, и Марк на ходу заметил плотную фигуру Прохора Матвеевича, медленно шедшего на фланге и осматривающего проходящие ряды.

Соков отделялся от рядов, и Марк догадался, что он ищет глазами его. Марк хотел громко воскликнуть: «Прохор!», — но от выкрика воздержался.

В этот момент передние ряды приостановились, а задние толкнулись, напором отбросив сердцевину, где шел Марк, на значительном расстоянии. Прохор Матвеевич, по первоначальности заметивший Марка, уж больше не мог обнаружить последнего взором: толпа оттолкнула Марка далеко, и Прохор Матвеевич только теперь догадался, какая между ними залегла пропасть. И все же Соков шел на отшибе, неся свою обособленность даже на пути следования к торжеству.

Правда, на лице Прохора Матвеевича было написано собственное торжество: его супруга разрешилась от бремени, воспроизведя на свет живое существо, при блаженной улыбке.

Прохор Матвеевич только что перед уходом держал у себя на руках младенца, весившего свыше шести килограммов, но еще жмурившего глаза от того, что слипались веки.

Прохор Матвеевич рассматривал младенца, чтобы определить, по какой линии родства имеется его внешнее сходство.

У Прохора Матвеевича, шедшего около колонн, не происходило внутренней борьбы: он только был удивлен словом «темпы», так как начало построения металлургического гиганта совпало с зачатием Клавдии Гавриловны, а торжественное открытие этого предприятия совпадало с ее родами.

— Да, это темпы! — потихоньку произнес Прохор Матвеевич, но напугался того, что на этот раз он их одобрил.

Повторяя беспрестанно слово «темпы» Прохор Матвеевич дожидался, однако, что еще из этого может получиться. Егор Петрович Бричкин, часто посещавший его, рассказывал, что в одном селе проживал мужик, думавший всю жизнь о том, попрет ли баню паром, если под нее подвести колеса? Мужик подвел колеса к бане и умер от потуги, а баня все равно с места не двинулась.

Обозревая стройные корпуса металлургического гиганта, Прохор Матвеевич где-то в глубоких тайниках держал помысел, что с гигантом может случиться то, что случилось с баней того мужика…

Ему вновь пришел в голову проект инженера Дробина о построении Комбината общественного благоустройства, и от этой одной мысли Прохору Матвеевичу показалось, что одичавшие сердца одиночных людей от его помыслов сразу утеплились. Если бы Комбинат общественного благоустройства упрочился на земле, то он готов бы был дать имя новорожденному сыну вместо Ивана — Комбинат.

Но большевики оказались холодны, и предметам удобства предпочли по первоначальности железо и сталь.

…Людское движение закончилось, и люди остановились на обширной площади гиганта, покрытой асфальтом. Величавое сооружение будто бы приветствовало пришедших с самонадеянным и самоуверенным видом.

Корпуса были массивны и строги в сочетании соединенного бетона и железа. Стекла громадных окон были прозрачны, и отшлифованные части покойных машин улыбались навстречу струящимся солнечным лучам. Машины непоколебимо безмолвствовали, чтобы слегка вздрогнуть, а затем зарокотать многочисленным количеством механизмов. Люди ждали действия машин.

На верху одного из корпусов, на упроченном мостике, от которого начинался подвесной рельсовый путь для воздушных вагонеток, стояла группа молодых людей — инженеров, механиков, отдавших большевистскому делу первоначальные научные навыки. Среди них был инженер, отличительный по летам и внешности, но никто не знал его настоящего имени. Это был инженер-американец, отдавший большевистскому делу собственные знания, но не желавший, чтобы имя его всеми произносилось: после полного оборудования он все же собирался отбыть к себе на родину.

Пространство оглушилось рукоплесканием, и люди приветствовали появление на социалистическом возвышении безымянного американского инженера. Он продолжал стоять на вершине и, выкурив трубку, выбил из нее пепел о чугунные надолбы мостика. Положив трубку в карман, безымянный инженер внезапно исчез, будто бы провалился на месте, но на самом деле он мгновенно опустился на специальном лифте.

С его исчезновением на главном корпусе гиганта появилась огненная электрическая надпись с краткими словами: «Внимание! Демонстрация начинается».

…Заклокотали машины, и вздрогнула земля: внутри корпусов стало прозрачно, так как были пущены в ход все силы вольтовых напряжений, и сотни громадных прожекторов заливали пространство бесперебойностью световых эффектов.

Отшлифованные части машин вначале промелькнули перед глазами зрителей, а затем исчезли в быстроте хода. Стонала земля, дрожал воздух, и напрягались корпуса.

Рокотали машины, стонала земля. На обширной площади металлургического гиганта стояли люди, наблюдавшие за ходом отшлифованныхчастей машин. Часы казались мигом, но этот миг запечатлевался как вечность. С большого конвейера сходили стальные предметы, ползущие в цеховые ворота гусеничным ходом.

Стонала земля, ибо обильно сочилась она от неудовлетворенности. Гусеничным ходом ползла сталь, чтобы обильным плодородием насытить стонавшую землю: на социалистической земле железо и сталь принесут свое плодородное обилие!

Апрель — ноябрь 1930 г.

Москва

Любовь постороннего человека Из романа «Резиденция свободомыслящих»

В семье Тыновых не установилось прочного лада: над «пустой» головой Степана Фомича возымели перевес «золотые» руки, и Мавра Семеновна преждевременно решила, будто бы у мужа «пустая» голова наполнилась разумом.

Степан Фомич, постигнув в полной мере мастерство по устройству ходовых лаптей, прекратил работу на второй паре, оказавшись, таким образом, терпеливее царя Петра: вольнодумный царь, превзойдя технику по сооружению утепленных мореходов, завершил вольное ремесло плетением лаптей. Однако, он не сплел и одного лаптя, оставив в подошве воткнутым кочедык.

Степан Фомич, подковыривая крученым мочением лапоть, подумал о сем случае и решил: «Могут был духом и телом царь, но мало терпелив: кораблями исследил моря и реки, а на подошве лаптя остановился на последу».

От неожиданного заключения на голове Степана Фомича приподнялись волосы и его крупный лоб подернулся десятком морщин: он в первый раз усомнился в прочитанном им тексте с исчерпывающим смыслом^[9].

«Человек, написавший тот текст, проложил большой грунтовой тракт, — подумал Степан Фомич. — А пройдет ли тот самый человек по лесной тропинке, не заплутавшись на полупути?»

На этот раз Степан Фомич потерял обычное присутствие ровного покоя: он с сердцем отбросил только что законченный лапоть в сторону, охладев навсегда к этому ремеслу. А ведь два дня тому назад Степан Фомич пришел к поспешному выводу, что устройство лаптей не есть простое ремесло, а высшее художественное творчество, — лапоть не увязывается, но имеет квадратные узлы; не шьется, однако повсеместно преобладают швы; подошва не накладывается и не прибивается, но имеет все же многогранные рубцы.

Теперь Степан Фомич решил, что лапти малоценны, потому, что плетет их каждый мужик, а не специальный мастер.

«Пускай каждый мужик станет рисовальщиком, и тогда полотно Мадонны было бы простой онучей», — заключил по-научному Степан Фомич и вышел на улицу, дабы освежиться.

Шел он по улице, весьма оживленной, несмотря на пасмурный день, орошавший улицы чичером; по улице бродили люди, чем-то озабоченные; ехали подводы, груженные хлебом, снастями, утварью и инвентарем; брели неизвестные солдаты, постреливавшие от скуки из ружей. То, что люди куда-то брели, не обеспокоило Степана Фомича, — он знал, что бродить людям полагается, — его озадачило густое скопище, ибо в обычное время весь деревенский народ, собравшись на сход, размещался в тесных стенах становой избы. Степан Фомич не учел того обстоятельства, что в движении участвовало не только малолетнее население, но и скот, выпушенный по какому-то случаю без пастушьего надзора на волю. Затем Степан Фомич приметил, что люди шли и ехали между скота, но скот был покоен, бродил равномерно, не обращая внимания на людскую суету. И даже, когда на рябого теленка вякнула сука Розка, — самая лихая собака в деревне, — теленок лениво повернул голову, а затем снова зажевал тряпку.

Розка, закрутив хвост, пошла прочь и, усевшись на завалинке, о чем-то задумалась, уткнув в завалинку глубокое выражение сучьих глаз.

Степан Фомич радостно улыбнулся тому, что в деревне всех сук звали Розками, а кобелей — Шариками, и обрадовался, что и лихая Розка, в общем спокойствии животных, приняла размышляющий вид о повсеместном покое. Степан Фомич не предполагал, что наступает сплошное беспокойство для людей и покой для животных. У людей невежество столкнется с благородством, ибо понятие не установило предела и тому и другому наименованию: человек, правда, облагораживает и себя, и животных, но породистый конь все равно покрывает и захудалую матку.

Задумчивость Розки вернула Степану Фомичу «ровное» настроение, выразившееся в легком насвистывании малороссийского мотива.

«Пускай каждого мужика зовут Михайло, а бабу — Агриппина», — приобщал он все мысли к вопросу о «ровной» жизни.

В размышлениях Степан Фомич незаметно прошел сквозную деревенскую улицу, упиравшуюся во въездные ворота графской вотчины. Два льва, высеченные из мрамора, возлегли на каменных квадратах, схватив лапами громадные шары и раскрыв пасти, будто готовились вцепиться в горло каждому, нарушившему графский покой. От уступов каменных квадратов шла арка, сооруженная из черного дерева и скрепленная выпуклым графским гербом, с резьбой ласточки, сидящей на ветке вербы, — символе особого благородства и изощренной нежности.

Арку учредил графский предок — повременник петровской эпохи, получивший графский титул за то, что первым сбрил бороду и укоротил рукава кафтана. Сооружена же арка была дальним предком Степана Фомича — Остапом Подтынниковым — графским холопом по должности и большим человеком по вольности разума. Будто бы царь Петр, проездом на корабельные верфи, останавливался в графской вотчине и имел беседу с Остапом, когда тот сидел на вершине арки, закрепляя герб.

— Чем крепишь пуповину, черновой человек? — будто бы спросил тогда царь Остапа.

— Клепом черного дуба, ваше величество, — ответил Остап с вышины.

— Закинь, черновой человек, клеп, — крепи пуповину аглицким гвоздем, — сказал царь, перестраивавший русские порядки на европейский лад.

Остап сошел на землю и испросил дозволения молвить слово по своему разумению.

— Молви, коль разумение твое в угоду нашу, — сказал царь, сверкнувши очами.

Остап без особой надобности оправил кожаный пояс и откашлялся.

— Царь, — сказал он. — Львы, что у подножия сооружения — мастерство аглицкое. Пускай лев — вершина славы короля аглицкого, а в природе яростный зверь, — стоит на рубеже стражи твоей. Но и клепом из черного дуба не гнушайся, царь: клеп — сердцевина устройства, вынь его вон, устройство само по себе развалится. Клеп — это ты, царь, раз весь народ в своей голове тебя держит. Народ разбредется, если ты из головы его уйдешь. Вот и разумей, царь: аглицкая сталь ломается, железо — ржавь ест, а клеп прочнее: побывает в сыром месте — только крепче от того забухнет.

— Ты не врешь, черновой человек? — спросил царь и о чем-то задумался.

— Врешь, стерва! — крикнул он, заметив кривую усмешку Остапа. Остап поклонился до земли и, чтобы не гневить царя, продолжал:

— Не вру, царь, и гвоздя аглицкого не поношу: на гвоздях крепится все, что спешно, а на клепе, — что впрок: не забивай, царь, в корабли много гвоздей, а загоняй доски на шпунт, а бревна сади на шип.

Остап был вознагражден шестью ассигнациями и взят царем в мастера по корабельному сооружению. Впоследствии он сбежал с вольной царской службы, долго скрываясь в лесах, а под старость, по восшествии на престол Екатерины, примкнул к пугачевскому движению, сооружая жилые шалаши для убежища резервного ополчения.

Таким образом, Степан Фомич вторично думал о царе — Петре, к коему питал уважение, как к исторической личности.

Степан Фомич не уважал графской вотчины, но не раз ласкал взором ее плановое устройство и надворный вид, зная при этом, что не все то обаятельно вблизи, что прельщает нас красотой издалека.

Особое неуважение питал он ко львам, вывезенным из «аглицкой» державы, и еще тогда, сооружая штырь на князьке своего крыльца, преднамеренно заставил русского петуха долбить в голову льва — вершину славы «аглицкого» короля. К «аглицкой» же нации он благоволил, ибо вершиной его плотницкого искусства оказались «аглицкие карницы».

Мастерство влекло Степана Фомича разнообразием предметов, творимых людьми из кожи, металла, дерева и прочих сырьевых веществ несложного свойства, но полезных в обиходе. Поэтому Степан Фомич был похож сам на себя, когда все деревенские мужики в своем бытие и хозяйственном стремлении походили друг на друга. Степана Фомича называли чудаком за его обособленность и за то, что он стремился разгадать мир, когда интерес каждого мужика граничился собственным двором.

Личное графское бытие, проводимое графом в вотчине в летнее время, не могло быть одобрено Степаном Фомичом: граф разводил породистых лошадей, и порода улучшалась из года в год, когда жизнь деревенских людей оскудевала. По жилам породистых коней струилась благородная кровь, в полной или половинной мере, и Степан Фомич понимал, что графу невыгодно, если благородными будут все люди, ибо тогда вообще исчезнет благородство. Подходя вплотную к въезду в графскую вотчину, Степан Фомич не обратил особого внимания на выезжающие, чем-то груженные подводы, а первым делом рассмотрел льва, сброшенного с каменного квадрата: лев лежал на боку, уткнувшись гривой в грязь, отчего его раскрытая пасть перекосилась. Степан Фомич на миг пожалел льва — все же он служил для услады людских взоров, а теперь, сковырнутый лев может стать пугалом для малолетних детей, — но затем как-то по-детски улыбнулся.

— Петруха! — крикнул Степан Фомич парню, везущему воз какой-то клади. — Подъезжай под другую львиную подставку. Кончай вершину славы аглицкого короля!

Петруха обрадовался случаю и завернул на пол-оси под каменный устой. Однако сломалась ось, а лев остался стоять на каменном помосте.

Петруха что-то недовольно проворчал по адресу Степана Фомича, а затем, соскочив с телеги, что-то сообразил:

— Дядя Степан, покарауль-ка воз, я ментом!

Петруха скрылся в полной надежде, что воз будет сохранен, а Степан Фомич, обойдя вокруг лошади, для порядка поправил чересседельник и отдернул книзу хомут, — он любил, чтобы конская сбруя не сдавливала лошадиной глотки. Затем он осмотрел кладь в возу и не нашел того, что бы особенно могло его заинтересовать: здесь лежали конские попоны, кожа, содранная с графского шарабана, три хомута, однолемешный плуг и стеклянная клизма.

«Кому что потребно», — решил Степан Фомич в оправдание Петрухи, останавливаясь взглядом на клизме.

Освидетельствовав кладь и найдя ее в полном порядке, Степан Фомич только теперь стал примечать людское движение, ибо подводы объезжали, а люди обходили петрухин воз. Люди двигались, как предметы, когда меняется обстановка, и Степан Фомич понял, что в изменившейся обстановке людям присвоено второстепенное значение: людей переставляет время, как Петруха клизму из графской ванной комнаты к себе на телегу.

Когда Степан Фомич опять перекинул свой взгляд на стоявшего льва — вершину славы аглицкого короля, — то как-то ненароком задал себе вопрос, «что такое лев?» Он тут же понял, почему он собственное сочинение озаглавил «Хищник»: лев — это хищник, и, стало быть, вершина славы «аглицкого» короля, как и всякая слава, есть хищничество.

В момент наивысшего размышления к Степану Фомичу подъехал Петруха на графской лошади, впряженной в графскую же телегу. Петруха отсутствовал больше часа, однако Степану Фомичу показалось, что вернулся он весьма скоро, не дав ему дойти мыслями до конца.

— Дядя Степан, пособи мне переложить кладь в телеге на этот воз: ой и лошадь я себе достал! — добавил Петруха, но, за поспешностью дела, умолк.

Когда кладь была переложена, Петруха выпряг свою лошадь из поломанной телеги.

— Дядя Степан, ты вали туда, а то все разберут, — посоветовал Петруха и хлестнул графскую лошадь кнутом.

Бредя по аллее, ведущей от въезда в сердцевину графской вотчины, Степан Фомич опять перестал замечать движение, погрузившись в свои мысли о вечном людском покое. В сердцевине графской вотчины он снова заметил движение и густое скопище, но оно не казалось ему беспокойным. Люди торопились, не по принуждению, а по собственному желанию, и стало быть, не от беспокойства, а от удовольствия.

Степана Фомича обрадовало то, что в общем движении нельзя отличить головы Ефима от головы Клима, ибо люди перестали быть индивидуумами, слившись в массу, объединенную единым устремлением.

Степан Фомич стал посредине общего движения — являясь, таким образом, осью, на которой движется центробежное колесо. Он заметил, что люди, принимавшие участие в общем движении, сами лично не замечают движения, как нельзя заметить движения земли по своей орбите.

«Не случится ли поломка при остановке?» — задумался Степан Фомич, решивший, что останавливаться все равно нужно. «Трудно остановить ветряную мельницу на холостом ходу». «Когда под жернова течет зерно — ветровая сила имеет нагрузку. Графское добро — это поток зерна под жернова, движимые людским напором. Что может статься, когда графского добра не будет и движение пойдет вхолостую?»

По небу двигались тучи, и темнел день. Над графской вотчиной высилось пламя и густой черный дым, на что и перекинул свое внимание Степан Фомич. Как человек с пытливым разумом, Степан Фомич и здесь обратил внимание на происшедшее видоизменение: вотчина горела, но пожара никто не тушил, а поджигатели не прятались, — что и было им одобрено. Степан Фомич приметил подростка, поджегшего пук соломы и перебросившего пламя на коровий двор. Подросток бросил пламя в сено — и, не проявив к пожару особого интереса, слился с толпой.

«Дурень, — заключил Степан Фомич по адресу подростка. Если ты поджег не крадучи, то стало быть для интереса».

Степан Фомич припомнил одного старичка, посещающего церковь по воскресным дням и ставившего свечку женам-мироносицам: старичок подбирал падающие капли расплавленного воска, аккуратно кладя их на пылающий фитиль. Наблюдая пожарище, Степан Фомич догадался, что старичок интересовался не тлением свечи, а тем, куда девается испаренный воск. Старичок не постиг того разумом, отчего и не переставал жечь свечи. Подросток, поджегший коровий двор, по мнению Степана Фомича, может оказаться просто хулиганом, раз интерес его не обнаружился к совершенному им поджогу.

К вечеру от графской вотчины остался пепел, черневший на месте прежних сооружений, и Степан Фомич задумался о том, сколько пройдет времени, когда обуглившееся место обвеется дорожной пылью, а затем чем-то порастет.

«На голой золе и бурьян не растет», — решил Степан Фомич и обрадовался, что бурьян превозрастет сам по себе.

Домой Степан Фомич возвращался той же дорогой, неся на плече и в карманах малую ношу. В графском саду кто-то протяжно пел: «Спите орлы боевые»…

— И пускай спят! Если они орлы, значит — хищники! — крикнул Степан Фомич громко и споткнулся, наскочив на опрокинутого графского льва.

В избе Степан Фомич планомерно опустил с плеч ношу, чтобы не потревожить нежных частей.

Мавра Семеновна встретила мужа недружелюбно, ибо поняла, что он навсегда прекратил плетение лаптей. Но заинтересовавшись принесенными предметами, несколько обмякла и полюбопытствовала, что обозначают принесенные штуки и для какой надобности они пригодны.

— Штуки знаменательные, мать: тут механика разум заменяет, — ответил он без особого удовольствия, решив, что здесь наука дошла до конца, раз простая стрелка определяет точное положение.

Мавра Семеновна вполне удовлетворилась ответом мужа и обрадовалась принесенным предметам, — всякая вещь, имеющаяся в дому, — не лишняя: в ее сундуке и по сей день лежал подвенечный кокошник, который никогда никто не наденет; однако, перечисляя умственно на каждый день имущественное состояние, она вспоминала и кокошник.

Принесенные мужем предметы она готова была бы положить на дно сундука, чтобы были они милее, но увидела, что один из предметов в сундук не уложится.

Степан Фомич пояснил, что длинный предмет будет выставлен на князьке крыши, и Мавра Семеновна была польщена, что изба их будет чем-то отличаться от прочих изб. Три предмета, принесенные Степаном Фомичом, именовались мудрено, и наименование ни одного из них он правильно не произносил.

Предметы именовались: флюгер с анемометром, глобус и барометр. Степан Фомич, усевшись за стол, первым рассмотрел глобус — предмет, по его мнению, законченный наукой.

«Вся планета на малом шаре уложена», — заключил он, почувствовав большое уважение к этой науке.

Тем временем с потолка на стол упал таракан и с легкостью стал вползать на глобус. Степан Фомич с удовлетворением наблюдал, а таракан, взобравшись на возвышенные точки, в несколько секунд описал круг, чем натолкнул Степана Фомича на мысль о кругосветном путешествии. Степан Фомич пододвинул глобус поближе. Принявшись отыскивать земную точку, на которой должна стоять его хата. Но точки обнаруженной не оказалась, ибо на одной шестой части света значилось всего единственное слово — «Россия», и Степан Фомич далеко от себя отставил глобус и приблизил барометр. Стрелка показывала «В. сухо», а на улице, как было известно Степану Фомичу, шел дождь. Разочаровавшись, Степан Фомич предложил жене запрятать эти два предмета на дно сундука, что Мавра Семеновна сделала не без удовольствия.

— Степа, а то что за штука? — спросила она, указав на флюгер, как бы обдумывая, куда его уложить.

— Измеритель ветровых сил, мать, и указатель стран света: откуда дунет ветер, туда и поворачивается, — ответил он с оживлением, надеясь, что этот предмет окажется усовершенствованным.

Мавра Семеновна ничего не ответила, хотя и вспомнила, что в «пустой» голове мужа дуют постоянные ветры. Она, как и все, звала мужа «чудаком», ибо зимой он после бани голым валяется на снегу, летом же, в страдную пору, на покосе, ходил тоже голышом, уверяя, что и снег, так же и солнце, одинаково полезны для упругости тела. Ветра силу Мавра Семеновна определяла по ветровым мельницам, часто или редко машут крылья, — да и то в тех случаях, когда надо было молоть зерно. Считая обозрение принесенных мужем предметов законченным, она загасила лампу, нарушая установившуюся трехдневную дружбу с мужем.

В темноте Степан Фомич окончательно додумался, что на свете все предметы начаты, но ни один не закончен…

«Надо заканчивать», — подумал он и в темноте побрел к печке.

…После разгрома графской вотчины за текущую неделю ничего особенного не случилось: мужики, не восполнив в полной мере хозяйственного состояния, тосковали, что под рукой не оказалось другой вотчины. Лесные, луговые и прочие бывшие графские угодья, прельщавшие долгие годы мужицкие взоры полнотой и обилием, неожиданно потеряли первостепенное значение, потому что каждый из них в хозяйственном положении мечтал дойти до графского уровня.

Лишь Степан Фомич обрел покой, довольствуясь действием флюгера, установленного, как он и полагал, на крыше избы: наука, пожалуй, была здесь в совершенстве, ибо сила ветра показывалась точно и раздвоенный хвост анемометра стоял по ветру. Однако, долговременно заглядываясь на колеблемый ветром лист-измеритель, Степан Фомич догадался, что и сила природы распределена неравномерно…

…В один из воскресных дней, когда отдыхают мужики и на улице наступает покой, Степан Фомич сидел в избе, раздумывая о текущем времени. В избу вошла откуда-то жена, и Степан Фомич не приметил ее взволнованного состояния.

— Степан! — вскрикнула она. — Какой-то посторонний человек сидит на крыше нашей избы и снимает твою бездельную штуку. Поди, Степан, окороти разбродного человека.

Потому, что эта штука стала своей, Мавре Семеновне она показалась дорогой и весьма нужной.

— Беги же, Степа! — добавила она. Степан Фомич выходить не решался, чтобы не напугать постороннего человека, но затем, порешив, что человек не вор, раз среди дня забрался на самое высокое место, ради интереса к постороннему человеку, — вышел.

Посторонний человек, действительно, сидел на крыше и курил.

— Не бойся, — крикнул он с крыши, отряхая с цигарки пальцем пепел.

Платье на постороннем человеке было военного покроя, а на голове одета барашковая шапка громадных размеров.

«Прочный мозг в голове человека, раз держится такая махина», — решил Степан Фомич, соображая, сколько может весить тяжесть шапки.

— Я тебе говорю, — крикнул посторонний человек опять. — Курю я вот, а ты не бойся, — крыша не загорится, раз идет снег.

Степан Фомич ощутил сырость на щеке и узрил, что, действительно, шел легкий лапчатый снег, чего он не заметил, выходя из хаты.

Накурившись, посторонний человек приподнялся и, надев через плечо на ремень винтовку, встал и крикнул:

— Айда ко мне на крышу, — крикнул он. — Лестница там позади.

Голос постороннего человека был повелителен, и Степан Фомич, не возразив, озадачился точным знанием посторонним человеком чужих задворков. Взобравшись на крышу, Степан Фомич разглядел постороннего человека: он без робости стоял на самом князьке, имея устойчивое равновесие.

Лицо постороннего человека было рябое, рябины равномерно распределены и приятны на вид, что придавало русскому лицу постороннего человека смуглый оттенок. Степан Фомич обрадовался случаю, что оспа не принесла постороннему человеку вреда, расписав лицо его точным узором.

Посторонний человек, ощутив на себе чужой взгляд, озлобился от неудовольствия и предчувствия, что смотрят на него не глаза классового врага, не сочувственного пролетариата, а просто любознательного человека.

— Ты не контра? — спросил посторонний человек для большей убедительности.

— Нет, так сам по себе человек, — ответил Степан Фомич, не поняв в точности, о чем его спрашивают.

— Известно, что ты чертова ни то и ни се! — раздосадовался посторонний человек, пожалевший, что стоит перед ним не классовый враг.

— Ну, снимай-ка проволоки, чтобы повалить эту самую штуковину.

Степан Фомич нагнулся, чтобы развязать скрепки, и беспрекословным повиновением окончательно обидел постороннего человека.

— Слушай, мужик! Отчего ты интереса к своему добру не высказываешь? Ай ты закон непротивления злу почитаешь? — задал вопрос посторонний человек и обрадовался, что и на эту тему у него найдется что сказать.

— Для меня закон — всякое ласковое слово, — ответил Степан Фомич и еще раз украдкой заглянул в лицо постороннего человека.

— А разве я к тебе с ласковым словом пришел?

— Нет, — лицо твое миловидно, — ответил Степан Фомич, не найдя других слов.

Посторонний человек был польщен, слегка улыбнувшись.

— Ну, развязывай, — сказал он и нагнулся сам. Но через несколько секунд снова раздосадовался.

— Слушай! Почему ты, черт тебя побери, не полюбопытствуешь, для какой надобности я снимаю твою аллегорию?

— Должно быть, ветровые силы измерять, — ответил Степан Фомич.

— Контра ты, вот тебе что. Разве ты не знаешь, что теперь всякая наука должна в массы пойти, а не в пользование единоличников? — авторитетно объявил посторонний человек.

Степан Фомич, будучи любознательным, все же не спрашивал постороннего человека о его пути и действиях, ибо был человеком сам по себе и познавал вещи по степени годности лично для себя. Посторонний человек, наоборот, познавал все сразу и в спешном порядке, для того, чтобы передавать другим. Но Степан Фомич не спрашивал его, когда постороннему человеку хотелось разъяснить все: что гидра двигается, но гады шипят, а мировой пожар разгорается.

Выслушав сообщение постороннего человека, что флюгер он установит на общественном амбаре, Степан Фомич усомнился в полезности этой перестановки.

— Ребята камнями посшибают, — сказал Степан Фомич постороннему человеку, доведя до его сведения случай с механизированным петухом, дравшимся со львом.

— Чудак ты! — рассмеялся посторонний человек. — Ты где-то на отшибе живешь. Али не понимаешь, что мальчики выявляли презрение к индивидуальной собственности?

Степан Фомич не возразил, ибо этого он, действительно, не знал, а потому и охотно поверил, удивившись большому разуму постороннего человека.

Освобожденный от скреп, флюгер безудержно скатился по крыше и упал на землю. Сошедшие с крыши посторонний человек и Степан Фомич, подойдя к флюгеру, засвидетельствовали его поломку. Степан Фомич, как обычно, не выразил ни печали, ни недоумения: интерес к измерению ветровых сил у него уже пропадал, ибо флюгер только измерял силы, а не причины неравномерности ветровых сил.

Посторонний человек, наоборот, выразил неудовольствие и заметил, что если бы был плавный спуск, тогда бы флюгер миновал катастрофы.

— А впрочем, не тужи, — сказал посторонний человек Степану Фомичу в утешение. — Переменится на планете обстановка, тогда мы тысячи измерителей воздвигнем. А теперь чего измерять ветры, если со всех сторон поднимается буря. Веди-ка меня, друг, в становую избу, — власть на классовых началах устроим. Хочешь, тебя в главные председатели посадим? Чего же ты молчишь?

Слова постороннего человека подавляли окончательно и без того слабую волю Степана Фомича, и уста его будто навсегда сомкнулись: он понимал, что разговор, исходящий из уст постороннего человека, отличался от разговора других людей чем-то особенным и не верить силе его слов было нельзя.

— Отвечай же, друг, — ставить твою кандидатуру на мотивы голосования? — еще раз спросил посторонний человек, когда они приблизились к становой избе.

Степан Фомич не только понимал постороннего человека, но и постепенно начал овладевать его терминологией.

— Ты, браток, повластвуй над нами сам, — ответил Степан Фомич, собравшись с мыслями. — Человек ты хороший, а главное — все точно знаешь.

Посторонний человек был польщен, но тем не менее предложения Степана Фомича принять не мог.

— Чудак ты, в самом деле, — сказал посторонний человек. — Да разве я в теперешние времена на одной точке удержусь? Я мимоходом могу власть учреждать, — это моя обязанность, так как не люблю, если народ без движения живет.

Затем посторонний человек сообщил, что мировые гады шипят, и Степан Фомич, по-видимому, причислив себя к какому-либо сорту гадов, посмотрел под ноги, чтобы убедиться: идет он или ползет. Оказывается, он шел ровным шагом, как и полагается идти двуногому существу.

— Ты правду сказал, — движение в нашей деревне заглохло. А скажи мне, мил человек, зачем людям движение, ежели в тишине покойная жизнь обретается? — задал вдруг Степан Фомич вопрос.

Если бы посторонний человек задумался над вопросом, тогда, быть может, у Степана Фомича поколебалась бы вера в его слова. Но этого не случилось: посторонний человека ответил без раздумья, точно читая безапелляционный письменный ответ вольных запорожцев турецкому султану.

— Вот тебе на! — сказал посторонний человек. — Если каша в общем котле от кипения заклубилась, разве ты свою щепоть пшена живьем проглотишь? Мужики — сырьевой продукт, надо же их в общем котле проварить?

Разговор с посторонним человеком все больше и больше нравился Степану Фомичу, ибо слова постороннего человекам имели вполне законченный смысл и не вызывали на размышления.

«Вот этот учредит на земле общее просветление, — даром, что сам, видать, малограмотен», — решил Степан Фомич, понимая, что слова постороннего человека не взяты из научных книг, а идут от самого себя.

«Уж не он ли написал тот текст с исчерпывающим смыслом?» — раздумывал Степан Фомич, но вспомнил, что тот человек пишет о самой сердцевине страны и не может сойти с возвышенной точки государственной пуповины.

Посторонний человек, таким образом, походил на Степана Фомича, только не в образах мышления и не в примерах действия, — они были сходны в общей целеустремленности. Как и Степан Фомич, посторонний человек интересовался вещами механического свойства, но интерес к ним у них был весьма различный. Степан Фомич, постигнув свойство того или иного предмета и усовершенствовав его устройство, терял к нему интерес навсегда; посторонний человек, изучив всесторонне предмет, довольствовался не только знанием устройства предмета, но проникал, главным образом, в сущность его действия.

Будучи ремонтным рабочим при механическо-слесарной и водопроводной мастерской и постигнув в полной мере кустарное производство, посторонний человек по случаю военной службы не мог перейти на усовершенствованное заводское производство, однако интерес его к вещам не был ослабленным. Устройство простого винта, постигнутое в неделю, интересовало постороннего человека уже не техникой устройства, а действием гайки: оказывается, гайка, имеющая собственную тяжесть, исчисляемую золотниками, производила силовое давление на сотни берковец. Отчего посторонний человек горячо полюбил силу давления гайки и, при расширении ее щели, делал это с особой осторожностью.

На военной службе посторонний человек разгадал, что в действиях окружающих его людей есть некое сходство с организацией механического свойства: люди, словно заведенные механизмы, действовали по точно установленному расписанию, отчего эти люди и казались постороннему человеку смешными.

«Механическое усовершенствование — это мертвое тело, овладевающее живой силой. В механике отсутствует разум, а сила ее действия поражает иногда самого устроителя механизмов — вот что всего интереснее в технике», — заключал тогда посторонний человек, чтобы навсегда относиться доброжелательно к однородному казарменному бытию и солдатскому действию. «Человек же не вещество, а вечное целеустремление: силится постигнуть разумом то, что законы давления мертвых тел совершают произвольно. Этим отличается вращение человеческого разума от движения созданных им же механизмов. В подражании действиям механизмов человек смешон и интереса разума к себе не вызывает», — убеждал себя посторонний человек, для того, чтобы замкнуть свое мышление от окружающих его чужих людей.

Посторонний человек ощутил большую любовь к винтовке, как к предмету, служащему прямому назначению не по обязанности, а по существу. Он, разбуженный среди ночи, мог немедленно произнести шестизначную цифру номера винтовки, тогда как на словесности ни за что не хотел правильно произносить титулования и со скрытой иронией называл супругу царя только в августе — августейшей, в декабре же именовал декабрейшей. Наименование частей винтовки он усвоил в один час, ибо каждая часть оправдывала свое действие и в произносимом созвучии гармонировала внешнему виду. Стоило постороннему человеку услышать, что одну из частиц именуют антапкой, он сразу догадался, что имеет она крючковатый вид.

Сама по себе винтовка была предметом, и посторонний человек главным образом любил ее действие, зависимое и от самой винтовки, и от действия стрелка.

Посторонний человек стал отличным стрелком — круг попадания его пуль не имел далеких отклонений от диаметра. Однако посторонний человек не был успокоен подобным результатом действия, а добивался, чтобы и того малого рассеивания не осталось: он добивался, чтобы полет пули совершался по одной траектории — линии полета пули — и вскоре добился попадания только в черный кружок.

«Не может быть, что бы пуля шла с отклонением, раз земной шар завершает круг по своей орбите без отклонений», — решил посторонний человек, проверяя части винтовки на предмет их верности.

Отбывая двухнедельный арест на гарнизонной гауптвахте, посторонний человек тосковал по винтовке, ясно представляя все действие частей затвора. Но возвратясь в казарму, посторонний человек среди других винтовок, выставленных по гнездам пирамиды, увидел свою винтовку, покрытую густым слоем пыли. Он взялся за штыковой хомутик, но не мог его свернуть до отказа — поставить мулек под основание мушки.

«Приударь меня мягким местом ладони, да слегка приударь», — надоумил постороннего человека штыковой хомутик.

В то время была зима и не предвиделось полковой стрельбы, а посторонний человек не мог не проверить действия винтовки. Будучи в карауле и стоя на посту у порохового погреба, он, ради проверки действия, выстрелил по воробью, и воробей был поражен в зоб. В караульном помещении поднялась тревога, ибо часовой на посту стреляет только в трех случаях. Унтер составил рапорт о нечаянном выстреле, и рапорт ходил по инстанциям до тех пор, пока не был списан в полковой расход патрон.

На войне в продолжение четырех лет посторонний человек, будучи на позициях, не произвел ни одного выстрела. Не стрелял он по той причине, что не будет видно попадания. В июле месяце после того, как Временным правительством было отдано распоряжение наступать, посторонний человек, дабы испробовать действие винтовки — из-за кусточка произвел выстрел, предварительно нацелившись в кокарду ротного офицера: офицер упал мертвым, и посторонний человек удостоверился, что винтовка отклонений не дает.

Тогда началось людское брожение, и посторонний человек полюбил людей, ибо они уже не подражали действию технического устройства.

Полюбив вольное людское движение, посторонний человек не охладел и к винтовке: к ней осталась любовь, как к предмету, действие которого не постигнуто окончательно. Посторонний человек с войны шел пешком, не желая ехать в вагоне, где людское скопище сдавлено четырьмя стенками: он любил людей рассматривать не в массовом порядке, а поодиночке и интересовался тем, как будет чувствовать себя одинокая личность на вольном просторе.

«Не затоскует ли человек по тесноте, очутившись на широком просторе?» — задавал посторонний человек вопрос и вскоре понял, что человек всегда ищет душевной близости всех.

Посторонний человек подходил к скопищам и не тяготился, а, наоборот, растворялся в массе, воспринимая пламенные речи. Пламенные речи произносили лица, обещавшие все и во все веровавшие, как и сам посторонний человек.

В конце ноября посторонний человек прибыл в уездный город, расположенный в средней черноземной полосе, граничащей с поценским полесьем.

— Где тут партия, которая обещает всем все?! — спросил посторонний человек первого встречного.

Город был невелик, и встречный человек показал пальцем на белый двухэтажный дом — по-видимому, лучший в городе. В партийном комитете на полу лежали люди, обняв ружья австрийского образца, курившие и плевавшие на пол.

— Где у вас самый главный? — спросил посторонний человек у лежащих людей.

— Главный в отлучке, все общественные посты в городе занимает один, а подглавный вот, — указал человек, лежащий близ дверей и попыхивающий от беспокойства трубкой.

— Зоя! Товарищ Зоя Сергеевна! — громко крикнул тот же человек, хотя секретарский стол стоял от него в одном шаге. — К тебе вот военный человек пришел. Прими человека. Подходи, товарищ, — добавил тот же человек, обращаясь к постороннему человеку.

Зоя Сергеевна, восемнадцатилетняя блондинка, с волнистыми волосами, постриженными в кружок, внешностью привлекла внимание постороннего человека, не ощутившего еще ничьего на себе девичьего взгляда. Лицо Зои Сергеевны не выражало особой радости, как и не носило оттенков социальной грусти, — оно казалось улыбающимся добродушной улыбкой, проникнутой большой осмысленностью. Большие голубые глаза в своей глубине таили что-то благотворное, будто вкладывая в чужую душу огромные сокровенности.

Посторонний человек ощутил взгляд Зои Сергеевны и был подавлен властью его одухотворенности. Он узрил необъемлемый простым взором мир, улыбающийся улыбкой вечного блаженства.

Посторонний человек понял, что эта девушка — продукт настоящего легендарного времени, когда расплавляются человеческие сердца от близости палящего костра подожженной вселенной: звезды, казалось, заулыбались всем, ибо все растворялись не в том времени, а в широком пространстве — будущего, а девушка и есть прообраз отдаленного будущего.

— Проходящих людей записываете в партию? — спросил посторонний человек у девушки.

— В великом деле всякий малый человек пригож, — ответила девушка без возвышения голоса.

— Документов об моей личности при мне нет, а полное определение имею: чую, всю жизнь был большевиком, сказал для большей убедительности посторонний человек.

— Ты в полной мере наш, раз у тебя нет документов: документ пригоден для человека порочного общества, а ты не порочен, раз вступил в преддверие социализма.

Девушка на минуту о чем-то задумалась, уронив голубые глаза в зеленое сукно стола, как бы сама усомнившись в социализме, а постороннему человеку казалось, что он вступил уже в социалистическое преддверие, о котором только что сказала девушка.

— Мы тебя выдвигаем на пост военного комиссара, — сказала девушка, взявшись за ручку телефонного аппарата, чтобы позвонить. — В нашем городе военных три калеки, и за ружья взялись надежные штатские — рабочие кожевенной промышленности.

— Поста я не уважаю, товарищ Зоя, — ответил посторонний человек, — я в передвижениях живу, а не стою на одной точке.

— Тогда двигайся единоличным порядком, — большевицкую силу представляй: на восточной границе уезда контра будто голову поднимает. Кстати — мимоходом, в проходящих селах советскую власть учреждай. Если по дороге живую силу найдешь, телеграфируй нам, — оружие тебе вышлем. Я сейчас тебе выдам мандат, — сказала девушка, обрадовавшись, что представился случай выдвинуть первую большевистскую боевую единицу.

Пока Зоя Сергеевна писала мандат, посторонний человек обозревал местных пролетариев — рабочих кожевенной промышленности, вступивших добровольно в Красную гвардию. Они лежали здесь зря, ибо сидеть дома было бы скучно. В общих движениях людей они не участвовали, ибо назначение их, как охранителей общественного порядка, было не участвовать в движении, а вмешиваться в него.

«Тут нет ни одной боевой единицы, — подумал с некоторой досадой посторонний человек по адресу местного пролетариата. — Так и норовит каждый, чтобы общее движение по руслу направлять, — быть показывающим, а не продвигающимся». Но вспомнив чьи-то слова, что пролетариат — движущаяся сила, — посторонний человек успокоился на этом основании, что и у винтовок надо нажать курок, иначе не получится выстрела.

Зоя Сергеевна, перечитав написанный на машинке длинный мандат, перечисляющий и права, и обязанности постороннего человека, обрадовалась, что в мандате сказано все: не было места, где бы действие мандата прекращалось, как и не имелось предела вмешательства революционной сознательности постороннего человека.

— Получай, товарищ, мандат, — сказала Зоя Сергеевна. — Действуй от имени пролетарского авангарда и испрашивай на местах всемерной подмоги.

Перечитав мандат и сложив его вчетверо, посторонний человек снял шапку и засунул бумагу под подкладку, дабы не прочитали чужие люди, если им не полагается этой бумаги казать. Он попрощался с девушкой, бросившей ему вдогонку еще несколько слов, касающихся большевистских дел, а ведь у большевиков было весьма много дел.

— Этот все знает сам, — успокоилась Зоя Сергеевна и взялась за ручку телефонного аппарата, чтобы сообщить главному о единичной силе, направленной навстречу контре на уездную восточную границу.

Посторонний человек, действительно, знал все, раз столько лет был молчаливым наблюдателем: его язык развязался тогда, когда движение шло самотеком и сам по себе каждый человек не мог не выразить мыслей вслух. Проходя по деревням и видя, что движение замирает, посторонний человек оживлял загасшее движение, организуя его: все, полагающееся по деревенской общественности того времени, создавалось им немедленно, ибо, как ему казалось, в организации ощущалась необходимая потребность.

«Я не делаю так, чтобы люди были уподоблены механическому движению: пускай все двигаются вразброд, но к одной цели», — утешал себя посторонний человек, оправдывая и разрушение старого порядка вещей, и созидание повсеместного движения.

— Если на одной точке живете, — говорил он мужикам, желающим общего спокойствия, — пребывайте в движении на этой точке: пускай большевистская живая сила по гребню вашего движения плывет в другой мир.

— По тихим водам легче плыть, — отвечали сомневающиеся.

— Дурни, во время бури не бывает тихих вод, — одни омуты тихи, — отвечал он как-то механически без особого размышления.

Степан Фомич, не поспевая за шагами постороннего человека, шедшего вместе с ним к становой избе, думал о том, что много предметов в мире разузнал посторонний человек, раз в становую избу идет как в собственный дом.

«Не сила, не разум тянет его к общему делу, а любовь к ровной жизни», — решил Степан Фомич, вспоминая о Климе, возраст коего, по-видимому, равен возрасту постороннего человека.

Посторонний человек, организовав в деревне, кроме прочих учреждений, местный трамот^[10] и заставив десять мужицких подвод пребывать в постоянной упряжке, на случай передвижения живой большевистской силы, сам вышел из деревни пешком: он полюбил и собственное движение, видя в единичном движении какой-то особый прок.

До Волчьих Ворот постороннего человека провожал Степан Фомич, по-прежнему молчавший, ибо слова для передачи больших чувств оказываются всегда маломощными. У кургана Степан Фомич, осмелившись, спросил у постороннего человека о человеке, написавшем текст с исчерпывающим смыслом.

— А-а-а… Это — наш Старик! — ответил посторонний человек, с некоторой растяжкой, не называя Старика по имени, так как имя это произносилось всеми.

— Обычный человек, только лысина образовывалась не с макушки, как у многих, а со лба, — добавил посторонний человек, в знак особого уважения к Старику.

Отпустив Степана Фомича, посторонний человек остановился на тракте, между Волчьими Воротами: назавтра кончалась граница уезда и предстояла встреча с войском классового врага.

Посторонний человек размышлял, кого и что он больше всего любит: Старика, Зою, винтовку или общее человеческое движение; оказывается, он любил общее движение и все, толкающее вперед к движению.

Сняв с плеча винтовку, посторонний человек поцеловал ее в штыковой хомутик: назавтра винтовка задействует, чтобы открыть путь к дальнейшему движению людей, бредущих к тому, что невидимо.

Примечания

1

Рядовой Архип Осипов в свое время взорвал пороховой погреб и с ним же взлетел в воздух; память о себе он, разумеется, оставил, но костей его собрать не могли. — Примеч. А. Новикова.

(обратно)

2

'Автор, указывая даты тех или иных исторических событий, всюду пользуется в этой книге календарным исчислением по новому стилю. — Примеч. А. Новикова.

(обратно) class='book'> 3 Политура — 10–20 % спиртовой раствор природной смолы, обычно шеллака. — Примем, сост.

(обратно)

4

Военнообязанные второй (ландвер) и третьей очереди и формирующиеся из них части в зап. — европ. странах XIX — нач. XX вв. — Примеч. сост.

(обратно)

5

Кенаф — однолетнее травянистое растение, используемое в технич. целях; клещевина многолетнее древовидное растение семейства молочайных, используемое для производства касторового масла; донник — кормовая трава семейства бобовых. — Примем, сост.

(обратно)

6

РКИ — Рабоче-Крестьянская инспекция, орган государственного контроля 1920-х годов. — Примем, сост.

(обратно)

7

«Легкой кавалерией» назывались добровольные группы комсомольцев, помогавших Рабоче-Крестьянской инспекции (РКИ) выявлять недостатки в работе предприятий и учреждений. — Примеч. сост.

(обратно)

8

Ремизка, бёрдо, уток, основа — детали ткацкого станка. — Примем. сост.

(обратно)

9

«Декрет о мире», написан В.И. Лениным, принят в ночь с 26 на 27 окт. 1917 г. — Примеч. сост.

(обратно)

10

ТРАМ — Театр рабочей молодежи; самодеятельные коллективы агитационного театра рубежа 1920-1930-х годов. Трамот — отдел театра рабочей молодежи. — Примеч. сост.

(обратно)

Оглавление

Об Андрее Новикове и его героях

Ратные подвиги простаков

  1. Личность нижнего чина

  2. Стратегия большей решимости

  3. Носители силы сопротивления

  4. Тактика непредвиденных дерзновений

  5. Ритмы победоносного марша

  6. Проблески оперативного искусства

  7. Мотивы переменного успеха

  8. Последующие этапы действия

  9. Имя героя нации

  10. Прелюдия победоносного марша

  11. Виды на предстоящие подвиги

  12. Аккредитив Тевтонского ордена

  13. Потворство мнимым доблестям

  14. Подлинник драматизированного акта

  15. Церемониал поспешного отхода

Причины происхождения туманностей Любительское исследование беспокойного человека

  РОДОСЛОВНАЯ БРИЧКИНЫХ

  ЧЕТКАЯ ЛИНИЯ

  ПЛАНОМЕРНОЕ УСЛОЖНЕНИЕ

  ЦЕЛЕВАЯ УСТАНОВКА

  ВИТАЮЩИЙ «ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ДУХ»

  НАДЛЕЖАЩИЕ МЕРОПРИЯТИЯ

  БЕЧЕВА ДЛЯ УВЯЗЫВАНИЯ

  ТЕНЕВАЯ СТОРОНА

  ТЕНЬ УШЕДШАЯ

  ТОЧНОЕ УТОЧНЕНИЕ

  УГЛУБЛЕННОЕ УГЛУБЛЕНИЕ

  НА ПОДНОЖНЫХ КОРМАХ

  ОТЗВУКИ ПРОШЛОГО

  ЦЕНТРОБЕЖНАЯ СИЛА

  О ПОДОРВАННОМ АВТОРИТЕТЕ

  СЛЕДОВАНИЕ ПО ИНСТАНЦИЯМ

  ПОЕЗДКА НА ПЕРИФЕРИЮ

  В ГУЩЕ МАСС

  ВЕЩИ И ОТНОШЕНИЯ

  ПОШАТНУВШИЕСЯ УСТОИ

  КАМЕРА СВЕТОВЫХ ЭФФЕКТОВ

  «ЗВЕНЬЯ ОБЩЕЙ ЦЕПИ»

  ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

Комбинат общественного благоустройства Тихие мотивы многоликой жизни

  1. ТЕОРИЯ ПЛАНОМЕРНОСТИ

  2. СОКОВСКИЙ МОСТ

  3. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ДИАЛЕКТИКИ

  4. КОРНИ КАПИТАЛИЗМА

  5. ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ДОСУГ

  6. УСКОРЕННЫЙ ХОД

  7. ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

  8. У ПОСЛЕДНЕГО ПРИЧАЛА

Любовь постороннего человека Из романа «Резиденция свободомыслящих»

*** Примечания ***