Произведения в 16 т [Иван Алексеевич Бунин] (epub) читать онлайн

Иван ©У НИН

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Иван

ж

т

©УНИН

Попное собрание сочинений в XIII томах

Л

Том 1

/Стихотворения (1888—191 l)\\j v Рассказы (1892-1901)

Л ^

Москва 2006

\ W

и

Б 91

УДК 882—821 ББК 84(2Рос=Рус)1

Общественный оргкомитет по изданию Полного собрания сочинений И. А. Бунина в тринадцати томах:

Л. К. Полежаев (председатель), А. А. Авдеев (зам. председателя), Г. 3. Юшкявичюс (зам. председателя), П. О. Авен, В. В. Бабкин, Н. В. Гавриленко, Рене Герра, А.Г. Гучев, В. В. Денисов, А. П. Де- ревянко, Е. А. Евтушенко, С. Н. Есин, Д. А. Жуков, О. Н. Михайлов, В. В. Михальский, В. М. Песков, Ю. М. Поляков, В. Г. Распутин, Э.М. Сагалаев, Г. Н. Селезнев, Н. Н. Скатов, В. Н. Сунгор- кин, В. А. Фронин, В. Н. Шевченко, С. В. Ямщиков.

БУНИН И. А.

Б91 Полное собрание сочинений в 13 томах. Т. 1. Стихотворения (1888—1911); Рассказы (1892—1901). — М.: Воскресенье, 2006. — 576 стр. с ил.

Традиционно в собраниях сочинений стихи и проза, может быть, самого современного русского классика И. А. Бунина публиковались в разных томах.

В настоящем издании впервые ранний Бунин-поэт и Бунин- прозаик предстают слитно, в одной книге. Первый том состоит из двух частей: Стихотворения (1888—1911); Рассказы (1892—1901).

Произведения печатаются в окончательной, канонической редакции, в свое время сделанной автором, а также впервые после смерти И. А. Бунина в авторской пунктуации.

ISBN 5-88528-476-8 (Том.1) ISBN 5-88528-478-4

© «Воскресенье» — составление, верстка, 2006 © М.В. Георгиев. Оформление, макет, 2006 © И.И. Жуков. Составление, примечания, 2006

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Издательство «Воскресенье» приступает к выпуску Полного собрания сочинений Ивана Алексеевича Бунина в 13-ти томах. Существенная особенность настоящего издания именно в том, что впервые творческое наследие писателя предстает без купюр и каких-либо корректив, во всей полноте тематического и художественного многообразия. Будет издано тринадцать объемных, обстоятельных книг. Думается, читатели по достоинству оценят этот широкий и, надеемся, актуальный замысел.

Как и подобает великому художнику, Бунин неповторим, строго, даже крайне индивидуален. Жил и творил только с опорой на свой жизненный опыт. Всегда, во всём оставался самим собой, не приемля никаких общих литературных и псевдолитературных деклараций, течений, направлений.

Общепризнанно, имя Ивана Бунина — в первом ряду отечественной литературной классики. Это правдивый и честный, необыкновенно яркий и талантливый изобразитель глубин и смысла жизни. Из поколения в поколение Бунин остается одним из самых любимых и читаемых писателей.

Грустные, звучные и всегда желаемые, как спелые колосья, бу- нинские слова, фразы, строки, поэзия его блистательных страниц отвечают нашим дорогим и сокровенным мыслям и чувствам.

Его талант не знал увядания и в долгие годы эмиграции.

В 1929 году вышла в свет во многом итоговая книга Бунина- поэта «Избранные стихи», прочно утвердившая за ним — «анархистом-новатором» — одно из первых мест в русской поэзии. В эмиграции Буниным написаны десять новых книг прозы, теперь широко известных: «Роза Иерихона», «Солнечный удар», «Божье древо», «Митина любовь» и другие.

В тридцатые годы (Бунину за шестьдесят) наступает расцвет его творчества. Событием стал выход в свет его самого крупного, во многом автобиографического произведения — романа «Жизнь Арсенье- ва». Роман издавался в Париже несколько раз, большими тиражами.

В 1937 году вышло документальное повествование «Освобождение Толстого» — одно из лучших о Льве Николаевиче Толстом. Создается, может быть, самая совершенная по мастерству книга рассказов «Темные аллеи».

Не без оснований, с печальной гордостью Иван Алексеевич говорил: «Вместе со мной умрет настоящий русский язык — народный, неиспорченный, с его яркостью, солью, остроумием!».

Зарубежные писатели и критики, а среди них такие знаменитые, как Ромен Роллан, Ярослав Ивашкевич, Томас Манн и другие, единодушно отмечали несравненные достоинства его произведений, безусловную значимость художественного опыта Бунина для русской и мировой культуры.

Новаторский вклад писателя в мировую литературу был отмечен в Стокгольме: в 1933 году Ивану Алексеевичу Бунину присуждена Нобелевская премия «за правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер».

До настоящего времени самым полным оставалось Собрание сочинений И. А. Бунина в девяти томах (1965—1967 гг.). Оно состоялось благодаря тому, что инициатором и, по существу, главным редактором издания был бескомпромиссный и мужественный человек легендарный Александр Трифонович Твардовский. Этим собранием обозначены своеобразные ориентиры в редакционно- издательской работе, значимые и в современных условиях.

В то же время многое из бунинских произведений оказалось за бортом этого издания, в полосе тогдашних «запретных зон». Среди них: «Дневники» писателя — впечатляющая летопись жизни и творчества; документальное повествование в форме дневника «Окаянные дни» — о бессмысленно кровавых событиях революции и гражданской войны.

Значительно обогатился и расширился список бунинских шедевров, не включавшихся ранее в собрания сочинений. Наконец, открылись и новые имена и адресаты в его переписке, что позволяет существенно уточнить события его жизни, зримо увидеть характер творческих замыслов и воплощений.

В 10—11-й тома настоящего Собрания включены не только письма, опубликованные ранее в других изданиях, но и неизвестные до сих пор — из частных архивов, в том числе парижских.

При публикации писем издатели руководствовались бунински- ми советами, высказанными в его Завещании: проявлять при работе над письмами, при отборе их для печати серьезность и строгость.

Не сомневаемся, Полное собрание сочинений писателя такого масштаба, как Иван Алексеевич Бунин, будет в радость читателям, станет для них открытием новых горизонтов в его творчестве. Можно уподобить это издание ретроспективной выставке живописца, когда просматриваются начало и завершение художественных исканий, когда весь путь очевиден как на ладони — от картины к картине. Этим продиктована и композиционная структура нашего издания.

«ВОСКРЕСЕНЬЕ»

ИВАН БУНИН

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА

Просьбу дать для «Русской литературы XX века» сведения о моей жизни и литературной деятельности могу в настоящее время исполнить только частично — кратко сообщить только кое-что.

Я родился 10 октября 1870 года. Отца моего звали Алексеем Николаевичем, мать — Людмилой Александровной (в девичестве Чубаровой).

О роде Буниных я кое-что знаю. Род этот дал замечательную женщину начала прошлого века, поэтессу А. П. Бунину, и поэта В. А. Жуковского (незаконного сына А. И. Бунина); в некотором родстве мы с бр<атьями> Киреевскими, Гротами, Юшковыми, Воейковыми, Булгаковыми, Соймоновыми; о начале нашем в «Гербовнике дворянских родов» сказано, между прочим, следующее: «Род Буниных происходит от Симеона Бунковского, мужа знатного, выехавшего в XV в. из Польши к великому князю Василию Васильевичу. Правнук его Александр Лаврентьев сын Бунин служил по Владимиру и убит под Казанью. Стольник Козьма Леонтьев Бунин жалован за службу и храбрость на поместья грамотой. Равным образом и другие многие Бунины служили воеводами и в иных чинах и владели деревнями. Все сие доказывается бумагами Воронежского дворянского депутатского собрания о внесении рода Буниных в родословную книгу в VI часть, в число древнего дворянства...»

Род (тоже древнедворянский) Чубаровых мне почти неведом. Знаю только, что Чу баровы — дворяне Костромской, Московской, Орловской и Тамбовской губерний и что были у деда и у отца матери имения в Орловском и Трубчевском уездах. Да и сами Чуба- ровы знали о себе, вероятно, не больше: с полным пренебрежением к сохранению свидетельств о родовых связях жили наши дворяне. Я же чуть не с отрочества был «вольнодумец», вполне равнодушный не только к своей голубой крови, но и к полной утрате всего того, что было связано с нею: исключительно поэтическими были мои юношеские, да и позднейшие «дворянские элегии», которых, кстати сказать, у меня гораздо меньше, чем видели некоторые мои критики, часто находившие черты личной жизни и личных чувств Даже в тех моих писаниях, где почти и следа нет их, и вообще многое навязавшие мне.

Прадед мой по отцу был богат. У деда была земля в Орловской губернии (в Елецком уезде), в Тамбовской и Воронежской, но, кажется, понемногу. Деда братья его обделили. Он был не совсем нормальный, «тронувшийся» человек. Наследство осталось от него не бог весть какое, отец же и того не пощадил. Беспечен и расточителен он был необыкновенно. А Крымская кампания, в которой он участвовал «охотником», как тогда выражались, и переезд в семидесятом году в Воронеж для воспитания детей, моих старших братьев Юлия и Евгения, способствовали нашему разорению особенно. В Воронеже-то и родился я. Там прошли первые три года моей жизни. (Очень слабо, но все-таки помню кое-что из того времени.) Но расти в городе мне не пришлось. Страсть к клубу, к вину и картам заставила отца через три с половиной года возвратиться в Елецкий уезд, где он поселился на своем хуторе Бутырки. Тут, в глубочайшей полевой тишине, летом среди хлебов, подступавших к самым нашим порогам, а зимой среди сугробов, и прошло все мое детство, полное поэзии печальной и своеобразной.

Отец, человек необыкновенно сильный и здоровый физически, был до самого конца своей долгой жизни и духом почти столь же здоров и бодр. Уныние овладевало им в самых тяжелых положениях на минуту, гнев — он был очень вспыльчив — и того меньше. До тридцати лет, до похода в Крым, он не знал вкуса вина. Затем стал пить и пил временами ужасно, хотя не имел, кажется, ни одной типической черты алкоголика, совсем не пил иногда по нескольку лет (я рожден как раз в один из таких светлых промежутков) и не соединял с этой страстью никаких других дурных страстей. Учился он недолго (в Орловской гимназии), ученья терпеть не мог, но читал все, что попадало под руку, с большой охотой. Ум его, живой и образный, — он и говорил всегда удивительно энергическим и картинным языком, — не переносил логики, характер — порывистый, решительный, открытый и великодушный — преград. Все его существо было столь естественно и наивно пропитано ощущением своего барского происхождения, что я не представляю себе круга в котором он смутился бы. Но даже его крепостные говорили, что «во всем свете нет проще и добрей» его. То, что было у матери, он тоже прожил, частью даже раздарил, ибо у него была какая-то неутолимая жажда раздавать. Постоянная охота, постоянная жизнь на воздухе много помогли тому, что этот хороший, интересный и по натуре даровитый человек умер восьмидесяти лет легко и спокойно.

Мать ни в чем не походила на него, кроме разве доброты и здоровья, в силу которого она прожила тоже долго, несмотря на все горести своей жизни, на астму, изнурявшую ее в течение последних двадцати лет, и на тяжкий пост, который она, по своей горячей религиозности, возложила на себя и с редкой стойкостью переносила лет двадцать пять, вплоть до самой кончины. Отец ее тоже пил, но по-иному, культурнее, если можно так выразиться; послужив в военной службе, побывав за границей, пожив в Варшаве, он вообще выделялся среди помещиков, и воспитана была Людмила Александровна тоньше, чем Алексей Николаевич. Характер у нее был нежный, — что не исключало большой твердости при некоторых обстоятельствах, — самоотверженный, склонный к грустным предчувствиям, к слезам и печали. Преданность ее семье, детям, которых у нее было девять человек и из которых она пятерых потеряла, была изумительна, разлука с ними — невыносима. В пору же моего детства старшие мои братья были вдали от нее, отец все отлучался в тамбовское имение, пропадал на охоте, жил не по средствам, и, значит, немало было и существенных поводов для ее слез.

Неизменная бодрость отца и вообще некоторые его черты стали действовать на меня, в противовес ее влиянию, и сказываться во мне наследственно лишь позднее. Редко, повторяю, и бывал он с нами. А «дворня» наша невелика была, с соседями и родственниками мы в ту пору виделись мало, сверстников я не имел, — сестра Маша была еще совсем ребенок, — игрушек, развлечений и склонности к ним — тоже, впечатлителен был чрезвычайно. Все, помню, действовало на меня — новое лицо, какое-нибудь событие, песня в поле, рассказ странника, таинственные лощины за хутором, легенда о каком-то беглом солдате, едва живом от страха и голода и скрывавшемся в наших хлебах, ворон, все прилетавший к нам на ограду и поразивший мое воображение особенно тем, что жил он, как сказала мне мать, еще, может, при Иване Грозном, предвечернее солнце в тех комнатах, что глядели за вишневый сад на запад... Мать и дворовые любили рассказывать, — от них я много наслушался и песен, и рассказов, слышал, между прочим, «Аленький цветочек», «О трех старцах», — то, что потом читал. Им же я обязан и первыми познаниями в языке — нашем богатейшем языке, в котором, благодаря географическим и историческим условиям, слилось и претворилось столько наречий и говоров чуть не со всех концов Руси.

Лет с семи началась для меня жизнь, тесно связанная в моих воспоминаниях с полем, с мужицкими избами, а потом и с ними и с моим воспитателем. Чуть не все свободное от учения время я, вплоть до поступления в гимназию, да и приезжая из гимназии на каникулы, провел в ближайших от Бутырок деревушках, у наших бывших крепостных и у однодворцев. Явились друзья, и порой я по целым дням стерег с ними в поле скотину. А воспитателем моим был престранный человек — сын предводителя дворянства, учившийся в Лазаревском институте восточных языков, одно время бывший преподавателем в Осташкове, Тамбове и Кирсанове, но затем спившийся, порвавший все связи родственные и общественные и превратившийся в скитальца по деревням и усадьбам. Он неожиданно привязался ко всем нам, а ко мне особенно, и этой привязанностью и своими бесконечными рассказами, — он немало нагляделся, бродя по свету, и был довольно начитан, владея тремя языками, — вызвал и во мне горячую любовь к себе. Он мгновенно выучил меня читать (по «Одиссее» Гомера), распалял мое воображение, рассказывая то о медвежьих осташковских лесах, то о Дон-Кихоте, — и я положительно бредил рыцарством! — поминутно будил мою мысль своими оригинальными, порой даже не совсем понятными мне разговорами о жизни, о людях. Он играл на скрипке, рисовал акварелью, а с ним вместе иногда по целым дням не разгибался и я, до тошноты насасываясь с кисточки водой, смешанной с красками, и на всю жизнь запомнил то несказанное счастье, которое принес мне первый коробок этих красок: на мечте стать художником, на разглядывании неба, земли, освещения у меня было довольно долгое помешательство. Он писал стихи, — сатирические вирши на злобы дня, — и вот написал стихотворение и я, но совсем не злободневное, а о каких-то духах в горной долине, в лунную полночь. Мне было тогда лет восемь, но я до сих пор так ясно помню эту долину, точно вчера видел ее наяву. Вообще я много представлял себе тогда чрезвычайно живо и точно.

Учил меня мой воспитатель, однако, очень плохо, чему попало и как попало. Из языков он больше всего налегал почему-то на латынь, и немало тяжких дней провел я в зубрежке латинской грамматики.

Года за два до поступления в гимназию (поступил я туда на одиннадцатом году) я испытал еще одну страсть — к житиям святых, и начал поститься, молиться. Страсть эта, вначале сладостная, превратилась затем, благодаря смерти моей маленькой сестры Нади, в мучительную, в тоску, длившуюся целую зиму, в постоянную мысль о том, что за гробом. Излечила меня, помню, весна. Отзвуком этого осталось то упоение, с каким отдавался я иногда печали всенощных бдений в елецких церквах, куда водило нас, гимназистов, наше начальство, хотя вообще церковных служб я не любил. (Теперь люблю — в древних русских церквах и иноверческие, то есть католические, мусульманские, буддийские — хотя никакой ортодоксальной веры не держусь.)

Гимназия и жизнь в Ельце оставили мне впечатления далеко не радостные, — известно, что такое русская, да еще уездная гимназия, и что такое уездный русский город! Резок был и переход от совершенно свободной жизни, от забот матери к жизни в городе, к нелепым строгостям в гимназии и к тяжкому быту тех мещанских и купеческих домов, где мне пришлось жить нахлебником. Учился я сперва хорошо, воспринимал почти все легко, потом хуже: новая жизнь сделала то, что я стал хворать, таять, стал чрезмерно нервен, да еще на беду влюбился, а влюбленность моя в ту пору, как, впрочем, и позднее, в молодости, была хотя и чужда нечистых помыслов, но восторженна. Дело кончилось тем, что я вышел из гимназии.

Читал я в детстве мало и не скажу, чтобы уж так жаждал книг, но, вероятно, прочитал почти все, что было у нас в доме и что еще не пошло на цигарки тем приживальщикам, прежним слугам-друзьям отца, что иногда гостили у нас, и до сих пор еще помню, как читал я «Английских поэтов» Гербеля, «Робинзона», затасканный том «Живописного обозрения», кажется, за 1878 год, чью-то книгу с картинками под заглавием «Земля и люди»... Суть того чувства, что вызывали во мне эти книги, и до сих пор жива во мне, но ее трудно выразить. Главное заключалось в том, что я видел то, что читал, — впоследствии даже слишком остро, — и это давало какое-то особое наслаждение.

В гимназии много из того, что обычно читается в такие годы, мне совсем не нравилось. (Из того, что произвело на меня в первые гимназические годы особенно поэтическое и восторженное впечатление, вспоминается сейчас «Колокол» Андерсена.) И стихов в гимназии я почти не писал, хотя до чужих был жаден и отличался способностью запоминать наизусть чуть не целую страницу даже гекзаметра, только раз пробежав ее. (Память у меня вообще хорошая, — то, что интересует, запоминаю крепко, — но насилия не терпит: убедился в этом еще в ранней молодости, когда, по гоголевской манере, пытался упражняться в наблюдательности.)

Зато необыкновенно много исписал я бумаги и прочел за те четыре года, что прожил после гимназии в елецкой деревне Озерках, в имении, перешедшем к нам от умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окреп, сразу возмужал, развился, исполнился радостного ощущения все растущей молодости и сил. Тут как раз на целых три года выслали к нам брата Юлия, уже кончившего университет и пробывшего год в тюрьме по политическим делам, и он прошел со мной весь гимназический курс, занимался со мной языками, читал мне начатки психологии, философии, общественных и естественных наук; кроме того, мы без конца вели с ним разговоры о литературе. И помню, что в ту пору мне все казалось очаровательно: и люди, и природа, и старинный с цветными окнами дом бабки, и соседние усадьбы, и охота, и книги, один вид которых давал мне почти физическое наслаждение, и каждый цвет, каждый запах...

Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то другому, — больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что свое, — чаще всего любовное, — труднее. Читал я тогда что попало: и старые и новые журналы, и Лермонтова, и Жуковского, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева, и Ма- колея, и Шекспира, и Белинского... Потом пришла настоящая любовь к Пушкину, но наряду с этим увлечение, хотя и недолгое, Над- соном, чему, впрочем, много способствовала его смерть. Вообще о писателях я с детства, да и впоследствии довольно долго, мыслил как о существах высшего порядка. (Помню, как поразил меня рассказ моего воспитателя о Гоголе, — он однажды видел его, — вскоре после того, как я впервые прочел «Страшную месть», самый ритм которой всегда волновал меня необыкновенно.) Самому мне, кажется, и в голову не приходило быть меньше Пушкина, Лермонтова, — благо лермонтовское Кропотово было в двадцати пяти верстах от нас, да и вообще чуть не все большие писатели родились поблизости, — и не от самомнения, а просто в силу какого- то ощущения, что иначе и быть не может. Но это не исключало страстного интереса вообще к писателям, даже к таким, каким был, например, некто Назаров. Озерский кабатчик как-то сказал мне, что в Ельце появился «автор». И я тотчас же поехал в Елец и с восторгом познакомился в базарном трактире с этим Назаровым, самоучкой-стихотворцем из мещан. Из новых писателей мне очень нравился тогда Гаршин (самоубийство которого ужасно поразило меня). Нравился и Эртель, хотя я и тогда чувствовал его литературность, непростоту, копировку Тургенева, даже эту неприятную изысканность знаков препинания, обилие многоточий. В Чехове (его юмористических рассказов я тогда не знал) тоже кое- что задевало меня — то, что он писал бегло, жидко...

В апреле 1887 года я отправил в петербургский еженедельный журнал «Родина» стихотворение, которое и появилось в одном из майских номеров. Утра, когда я шел с этим номером с почты в Озерки, рвал по лесам росистые ландыши и поминутно перечитывал свое произведение, никогда не забуду. Писал и читал я в то лето особенно много, а чтобы ничто не мешало мне в этом и с целью «наблюдения таинственной ночной жизни», месяца на два прекратил ночной сон, спал только днем.

В сентябре 1888 года мои стихи появились в «Книжках Недели» (издаваемой П. А. Гайдебуровым), где часто печатались вещи Щедрина, Глеба Успенского, JI. Толстого, Полонского. Гайдебуров отнесся ко мне крайне внимательно и запретил сотрудничать в других изданиях, — взял меня под свое исключительное руководство.

Между тем благосостояние наше, по милости отца, снова ухудшилось. Брат Юлий переселился в Харьков. Весной 1889 года отправился и я туда и попал в кружки самых завзятых «радикалов», как выражались тогда, а пожив в Харькове, побывал в Крыму, о котором у меня еще в детстве составилось самое поэтическое представление, благодаря рассказам отца, и нашел, что ходить верст по сорок в сутки, загорать от солнца и от морского ветра и быть очень легким от голода и молодости — превосходно. С осени стал работать при «Орловском вестнике», то бросая работу и уезжая в Озерки или Харьков, то опять возвращаясь к ней, и был всем, чем придется, — и корректором, и передовиком, и театральным критиком, что, к счастью, совсем не приставало ко мне. Тут опять сразила меня, к великому моему несчастью, долгая любовь.

К более нормальной жизни, к более правильной работе литературной и образовательной я возвратился только через два года, переселившись в Полтаву, где брат Юлий заведовал статистическим бюро губернского земства. В Полтаве я был библиотекарем земской управы, затем тоже статистиком, много корреспондировал в газеты о земских делах; усердно учился, писал, ездил и ходил по Малороссии, — служба у меня была легкая и свободная, — затем, увлеченный толстовской проповедью, стал навещать «братьев», живших под Полтавой и в Сумском уезде, прилаживаться к бондарному ремеслу, торговать изданиями «Посредника». Но сам же Толстой, к которому я ездил с А. А. Волкенштейном, и созерцание которого произвело на меня истинно потрясающее впечатление, и отклонил меня опрощаться до конца. (Как к художнику я относился к нему и тогда уже с не меньшим восторгом. Но к этому же времени относится и мое увлечение Флобером, а наряду с этим — «Словом о полку Иго- реве», малорусскими «думами», — теми, что наиболее величавы и торжественны, — некоторыми вещами Мицкевича, особенно его крымскими сонетами, балладами, страницами из «Пана Тадеуша»: ради Мицкевича я даже учился по-польски.)

За работой при «Орловском вестнике» я писал урывками, печатаясь в «Северном вестнике», «Наблюдателе» и иллюстрированных журналах, и издал первую книжку стихов, чисто юношеских, не в меру интимных. Первая рецензия на нее появилась в «Артисте» и заключала в себе странный упрек в подражании Фету и совет заняться лучше прозой. Остальные отзывы были весьма сочувственны. В Полтаве я впервые приступил более или менее серьезно к беллетристике, и первый же рассказ (без заглавия) послал в «Русское богатство», руководимое тогда Кривенко и Михайловским. Михайловский написал, что из меня выйдет «большой писатель», и рассказ, под чьим- то заглавием — «Деревенский эскиз», — был напечатан в апреле 1894 года. В то же время редкое участие принял во мне А. М. Жемчужни- ков, вступивший со мной в переписку и проводивший меня в «Вестник Европы»: сам Стасюлевич был чересчур строг и порой несправедлив. (Вот пустяк, но характерный. Было у меня в стихотворении: «Ржи наливают и цветут». Стасюлевич изумился: «Кого наливают?» — и написал «наливаются». Жемчужников горячо вступился за меня.)

В январе 1895 года, бросив службу, я впервые попал в Петербург, видел некоторых писателей, Михайловского, Кривенко, который отнесся ко мне с истинно-отеческой нежностью. В этом же году я познакомился в Москве с Чеховым, с Бальмонтом, с Эрте- лем, с Брюсовым, тогда еще студентом. Позднее я мельком видал Коневского и Добролюбова. Они произвели на меня впечатление больных мальчиков с полным сумбуром в голове и в душе, благодаря и болезненности своей, и кое-чему прочитанному. Видал я и некоего поэта, славившегося тогда по Москве своей книжкой, посвященной «самому себе и египетской царице Клеопатре», и тем, что он ходил, как говорили, в папахе, в бурке, в нижнем белье, привязывал себе к пальцам когти и производил перевороты в стихотворной форме. Он, впрочем, раньше других бросил все эти «дерзания» и «переоценки ценностей» и, увы, не попал в историю «новой русской литературы», хотя именно ему долго приписывали многие все эти «закрой свои бледные ноги» и т.п.

В октябре 1895 года в «Новом слове», которое редактировал Кри- венко, разошедшийся с «Русским богатством», а издавала О. Н. Попова, появился мой рассказ «На край света», встреченный очень хорошо (особенно Скабичевским, слову которого придавали тогда большой вес). Следующей осенью я с удовольствием согласился на предложение Поповой издать свои рассказы. Вышли они в свет (в январе 1897 г.) среди почти единодушных похвал. Но тут я внезапно надолго исчез из Петербурга, да не только исчез, а и замолчал на несколько лет. Два года затем я жил особенно скитальчески и разнообразно — то в Орловской губернии, то в Малороссии, снова был в Крыму, бывал в Москве, все чаще встречался и со старыми и с молодыми писателями, посещал «Посредник», куда захаживал Толстой... Сам чувствуя свой рост и в силу многих душевных переломов, уничтожал я тогда то немногое, что писал прозой, беспощадно; из стихов кое-что (то, что было менее интимно, преимущественно картины природы) печатал; довольно много переводил — чужое было легче передавать.

С этой поры собственно и начинается моя более или менее зрелая жизнь, сложная и внутренне и внешне и столь еще близкая мне, что говорить о ней подробно — задача долгая и трудная. Поэтому кончу эти беглые заметки еще более бегло.

В 1898 году я женился на А. Н. Цакни, гречанке, дочери известного революционера и эмигранта Н. П. Цакни. Женившись, года полтора прожил в Одессе (где сблизился с кружком южно-русских художников). Затем разошелся с женой и установил в своих скитаниях, уже не мешавших мне работать в известной мере правильно, некоторый порядок: зимой столицы и деревня, иногда поездка за границу, весной юг России, летом преимущественно деревня. За это время я был, между прочим, ближайшим участником известного литературного кружка «Среда», душой которого был Н.Д. Телешов, а постоянными посетителями — Горький, Андреев, Куприн и т. д. Революция, прокатившаяся над всеми нами, надолго рассеяла этот кружок. С 1907 года жизнь со мной делит В.Н. Муромцева. С этих пор жажда странствовать и работать овладела мною с особенной силой. За последние восемь лет я написал две трети всего изданного мною. Видел же за эти годы особенно много. Неизменно проводя лето в деревне, мы почти все остальное время отдали чужим краям. Я не раз бывал в Турции, по берегам Малой Азии, в Греции, в Египте вплоть до Нубии, странствовал по Сирии, Палестине, был в Оране, Алжире, Константине, Тунисе и на окраинах Сахары, плавал на Цейлон, изъездил почти всю Европу, особенно Сицилию и Италию (где три последних зимы мы провели на Капри), был в некоторых городах Румынии, Сербии — и, говоря словами Боратынского, отовсюду — «к вам приходил, родные степи, моя начальная любовь» — и снова «по свету бродил и наблюдал людское племя...».

Что же до литературной моей деятельности за эти годы, то ход и развитие ее известны. В конце 1898 года вышел мой перевод «Песни о Гайавате», давший повод некоторым моим критикам, при их обычной поспешности суждений и любви (или необходимости), повторять друг друга, записать меня в число идилликов и каких-то «созерцателей». В 1900 году издал первую книгу моих стихов «Скорпион», с которым я, однако, очень скоро разошелся, не возымев никакой охоты играть с моими новыми сотоварищами в аргонавтов, в демонов, в магов и нести высокопарный вздор, хотя некоторые критики уже заговорили было о моем «увлечении декадентами» и усердно цитировали мой сонет «В Альпах», мысль которого, в сущности, была совсем не нова, — подобна мысли того самого сонета Пушкина, где сказано: «услышишь суд глупца», — меж тем как другие одобряли меня за то, что я держусь каких-то «заветов», «традиций», хотя любить талант, самостоятельность, ум, вкус вовсе не значит держаться каких-то традиций. В 1902 году «Знание», ближайшим сотрудником которого я был после этого почти все время его деятельного существования, издало первый том моих сочинений. Какие книги следовали за этими тремя, говорить нет нужды. Известно также, что от Академии наук я получал Пушкинские премии, что в 1909 году я был избран ею в число почетных академиков, в 1912 году — почетным членом Общества любителей российской словесности, коего я состою теперь временным председателем, и т.д. Добавлю еще, что в текущем году книгоиздательство Маркса выпускает приложением к «Ниве» редактированное мною собрание моих сочинений, куда входит все, что я считаю более или менее достойным печати.

В общем, жизненный путь мой был довольно необычен, и о нем и вообще обо мне долго существовало довольно превратное представление. Взять хотя бы первое десятилетие моей литературной деятельности: большинство тех, что писали о моих первых книгах, не только спешили уложить меня на какую-нибудь полочку, не только старались раз навсегда установить размеры моего дарования, не замечая, что им же самим уже приходилось менять свои приговоры, но характеризовали и мою натуру. И выходило так, что нет писателя более тишайшего («певец осени, грусти, дворянских гнезд» и т.п.) и человека, более определившегося и умиротворенного, чем я. А между тем человек-то был я как раз не тишайший и очень далекий от какой бы то ни было определенности: напротив, во мне было самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жизни, и вообще стократ сложнее и острее жил я, чем это выразилось в том немногом, что я печатал тогда. Бросив через некоторое время прежние клички, некоторые из писавших обо мне обратились, как я уже говорил, к диаметрально противоположным—сперва «декадент», потом «парнасец», «холодный мастер», — в то время как прочие все еще твердили: «певец осени, изящное дарование, прекрасный русский язык, любовь к природе, любовь к человеку... есть что-то тургеневское, есть что- то чеховское» (хотя решительно ничего чеховского у меня никогда не было). Впрочем, в литературе стоял тогда невероятный шум.

А второе десятилетие моей литературной деятельности еще у всех в памяти. Тут отношение ко мне, как известно, изменилось, во внимании ко мне за это время недостатка не было. Отмечу только один факт, уже не раз, к сожалению, повторявшийся в русской литературе, — то, как некоторые отнеслись к моей «Деревне», к «Ночному разговору», к «Суходолу». На первых порах чего только, наряду с похвалами моему художеству, не наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я был просто испуган революцией, как помещик (каковым на самом деле я отроду не был), корили меня моим происхождением, — точно я был первый и единственный «дворянин» в русской литературе, — уверяли, что я для деревни только «пришлый интеллигент», приплетали некстати мои «поездки в Индию», хотя поездки эти могли принести мне, конечно, только пользу, ибо справедливо сказал Шекспир, что «недалеко ушла от глупости домоседная мудрость». По шаблону, в угоду традициям и благодаря круглому незнанию жизни, некоторые неизменно прибавляли, говоря о моих произведениях, касавшихся русского народа: «А все-таки это не так», — и, никогда не приводя никаких доказательств, отделывались фразами о «искрах божьих», «отрадными» частностями, ссылками на Достоевского, Тютчева или Глеба Успенского и Чехова, хотя этих «искр» я никогда не отрицал, хотя не о частностях, а об общем, типическом говорил я, хотя Достоевский и Тютчев для меня ничуть не обязательны, хотя

Успенского тоже упрекали в «хмуром и желчном пессимизме» и «полном незнании народа», хотя, укоряя меня Чеховым, почти слово в слово повторяли то самое, что говорили Чехову, укоряя его предшественниками его. Все это, конечно, в порядке вещей. Судьба «Горя от ума» всем известна. О «Мертвых душах» и о «Ревизоре» в один голос кричали: «Это клевета, это невозможность». Гончарову, по свидетельству А. Ф. Кони, «пришлось выслушать, что он совершенно не Оонимает и не знает русского народа». «Преступление и наказание» Достоевского называли (и не где-нибудь, а в «Современнике») «клеветой на молодое поколение», «дребеденью», «позорным измышлением», «произведением самым жалким». А ведь теперь дела стали еще хуже: литература наша изовралась невероятно, критика пала донельзя, провал между народом и городом образовался огромный, о дворянах теперешний городской интеллигент знает уже только по книжкам, о мужиках — по извозчикам и дворникам, о солдатах— только одно: «так что, ваше благородие», говорить с народом он не умеет, изобразители сусальной Руси, сидя за старыми книжками и сочиняя какой-то никогда не бывалый, утрированно-русский и потому необыкновенно противный и неудобочитаемый язык, врут ему не судом, вкусы его все понижаются... Но все же не раз думал я: доколе же так вот и будет писаться история? Не ужасно ли, что, покричав: «Это клевета, это невозможность», — мы всегда тем скорее успокаивались, что не проходило и нескольких лет, как то, что называлось «невозможностью», признавалось «классическим» и поступало уже в полное ведение учителей словесности?

За всем тем на критику серьезную жаловаться я и тогда не мог.

Москва, 10.IV. 15

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ «ГОСПОДИНА ИЗ САН-ФРАНЦИСКО»

Я происхожу из старого дворянского рода, давшего России немало видных деятелей, как на поприще государственном, так и в области искусства, где особенно известны два поэта начала прошлого века: Анна Бунина и Василий Жуковский, один из корифеев русской литературы, сын Афанасия Бунина и пленной турчанки Сальмы.

Все предки мои всегда были связаны с народом и с землей, были помещиками. Помещиками были и деды и отцы мои, владевшие имениями в средней России, в том плодородном подстепье, где древние московские цари, в целях защиты государства от набегов южных татар, создавали заслоны из поселенцев различных русских областей, где, благодаря этому, образовался богатейший русский язык и откуда вышли чуть не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым.

Я родился 10 октября 1870 года, в городе Воронеже. Детство и юность почти целиком провел в деревне. Писать начал рано. Рано появился и в печати.

Критика обратила на меня внимание довольно скоро. Затем мои книги не раз были отмечены высшей наградой Российской Академии наук — премией имени Пушкина.

В 1909 году эта Академия избрала меня в число двенадцати почетных Академиков.

Однако известности более или менее широкой я не имел долго: я несколько лет, после появления в печати моих первых рассказов, не писал и не печатал ничего, кроме стихов; я не касался в своих произведениях политической и общественной злободневности; я не принадлежал ни к одной литературной школе, не называл себя ни декадентом, ни символистом, ни романтиком, ни реалистом; а меж тем судьба русского писателя за последние десятилетия часто зависела от того, находится ли он в борьбе с существующим государственным строем, вышел ли он из «народа», был ли он в тюрьме, в ссылке, или же от его участия в той «литературной революции», которая, — в большой мере из-за подражания Западной Европе, — столь шумно проделывалась в эти годы среди быстро развивавшейся в России городской жизни, ее новых критиков и новых читателей из молодой буржуазии и молодого пролетариата. Кроме того, я мало вращался в литературной среде. Я много жил в деревне, много путешествовал по России и за границей: в Италии, в Турции, на Балканах, в Греции, в Палестине, в Египте, в Алжирии, в Тунизии, в тропиках. Я, как сказал Саади, «стремился обозреть лицо мира и оставить в нем чекан души своей», меня занимали вопросы психологические, религиозные, исторические.

Двенадцать лет тому назад я напечатал «Деревню». Это было начало целого ряда произведений, резко рисовавших русскую душу, ее своеобразные сплетения, её светлые и темные, но почти всегда трагические основы. В русской критике и в среде русской интеллигенции, где, в силу многих своеобразных условий, а за последнее время и просто в силу незнания народа или политических соображений, народ почти всегда идеализировался, эти «беспощадные» произведения вызвали очень страстные отклики и в конечном итоге принесли мне то, что называется успехом, который еще более укрепили мои последующие работы.

В эти годы, я чувствовал, как с каждым днем все более крепнет моя рука, как горячо и уверенно требуют исхода накопившиеся во мне силы. Но тутразразиласьвойна, а затем русская революция. <.. .>

Я покинул Москву в мае 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки «белых» и «красных», а в феврале 1920 года, испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал за границу — сперва на Балканы, потом во Францию,

Париж, 1921

P. S. Во Франции я жил первое время в Париже, с лета 1923 года переселился в Приморские Альпы, возвращаясь в Париж только на некоторые зимние месяцы.

В эмиграции мною написано шесть новых книг.

Париж, 1934

Орел. Конец XIX века. Мужская гимназия.

Герб рода Буниных.

J

■jBrjHHfT'

fat * ' " Л !

^ щ

СТИХОТВОРЕНИЯ

1888—1911

1888-1899

* * *

В полночь выхожу один из дома, Мерзло по земле шаги стучат. Звездами осыпан черный сад И на крышах— белая солома: Трауры полночные лежат.

Ноябрь, 1888

* * *

Пустыня, грусть в степных просторах. Синеют тучи. Скоро снег. Леса на дальних косогорах Как желто-красный лисий мех. Под небом низким, синеватым Вся эта сумрачная ширь И пестрота лесов по скатам Угрюмы, дики, как Сибирь. Я перейду луга и долы, Где серо-сизый, неживой Осыпался осинник голый Лимонной мелкою листвой. Я поднимусь к лесной сторожке — И с грустью глянут на меня Ее подслепые окошки Под вечер сумрачного дня. Но я увижу на пороге Дочь молодую лесника: Малы ее босые ноги, Мала корявая рука.

От выреза льняной сорочки Ее плечо еще круглей, А под сорочкою — две точки Стоячих девичьих грудей. 1888

* * *

Ночь северная медленно и грозно Возносит косное величие свое. Как сладко мне во мгле морозной Мое звериное жилье!

1888

* * *

Под орган душа тоскует,

Плачет и поет, Торжествует, негодует, Горестно зовет:

О благий и скорбный! Буди

Милостив к земле! Скудны, нищи, жалки люди И в добре, и в зле!

О Исусе, в крестной муке

Преклонивший лик! Есть святые в сердце звуки, — Дай для них язык!

1889

* * *

На поднебесном утесе, где бури Свищут в слепящей лазури,— Дикий, зловонный орлиный приют.

Пью, как студеную воду, Горную бурю, свободу, Вечность, летящую тут.

Крым, 1889

ЦЫГАНКА

Впереди большак, подвода, Старый пес у колеса, — Впереди опять свобода, Степь, простор и небеса.

Но притворщица отстала, Ловко семечки грызет, Говорит, что в сердце жало, Яд горючий унесет.

Говорит... А что ж играет Яркий угольный зрачок? Солнцем, золотом сияет, Но бесстрастен и далек.

Сколько юбок! Ногу стройно Облегает башмачок, Стан струится беспокойно, И жемчужна смуглость щек...

Впереди большак, подвода, Старый пес у колеса, Счастье, молодость, свобода, Солнце, степи, небеса. 1889

* * *

Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной. Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной.

Глушь стала ниже и светлее, В кустах свалялася трава, И, под дождем осенним тлея, Чернеет темная листва.

А в поле ветер. День холодный Угрюм и свеж — и целый день Скитаюсь я в степи свободной, Вдали от сел и деревень.

И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном однотонным Гудит-поет в стволы ружья.

1889

* * *

Седое небо надо мной И лес раскрытый, обнаженный. Внизу, вдоль просеки лесной, Чернеет грязь в листве лимонной.

Вверху идет холодный шум, Внизу молчанье увяданья... Вся молодость моя — скитанья Да радость одиноких дум!

1889

* * *

Один встречаю я дни радостной недели,— В глуши, на севере... А там у вас весна: Растаял в поле снег, леса повеселели, Даль заливных лугов лазурна и ясна;

Стыдливо белая береза зеленеет, Проходят облака все выше и нежней, А ветер сушит сад и мягко в окна веет Теплом апрельских дней...

1889

* * *

Как дымкой даль полей закрыв на полчаса, Прошел внезапный дождь косыми полосами — И снова глубоко синеют небеса Над освеженными лесами.

Тепло и влажный блеск. Запахли медом ржи, На солнце бархатом пшеницы отливают, И в зелени ветвей, в березах у межи, Беспечно иволги болтают.

И весел звучный лес, и ветер меж берез Уж веет ласково, а белые березы Роняют тихий дождь своих алмазных слез И улыбаются сквозь слезы.

1889

В СТЕПИ

Н.Д. Телешову

Вчера в степи я слышал отдаленный Крик журавлей. И дико и легко Он прозвенел над тихими полями... Путь добрый! Им не жаль нас покидать: И новая цветущая природа, И новая весна их ожидает За синими, за теплыми морями, А к нам идет угрюмая зима: Засохла степь, лес глохнет и желтеет, Осенний ветер, тучи нагоняя, Открыл в кустах звериные лазы, Листвой засыпал долы и овраги, И по ночам в их черной темноте, Под шум деревьев, свечками мерцают, Таинственно блуждая, волчьи очи... Да, край родной не радует теперь! И все-таки, кочующие птицы, Не пробуждает зависти во мне Ваш звонкий крик, и гордый и свободный.

Здесь грустно. Ждем мы сумрачной поры, Когда в степи седой туман ночует, Когда во мгле рассвет едва белеет И лишь бугры чернеют сквозь туман. Но я люблю, кочующие птицы, Родные степи. Бедные селенья — Моя отчизна; я вернулся к ней, Усталый от скитаний одиноких, И понял красоту в ее печали И счастие — в печальной красоте.

Бывают дни: повеет теплым ветром, Проглянет солнце, ярко озаряя И лес, и степь, и старую усадьбу, Пригреет листья влажные в лесу, Глядишь — и все опять повеселело. Как хорошо, кочующие птицы, Тогда у нас! Как весело и грустно В пустом лесу меж черными ветвями, Меж золотыми листьями берез Синеет наше ласковое небо! Я в эти дни люблю бродить, вдыхая Осинников поблекших аромат И слушая дроздов пролетных крики; Люблю уйти один на дальний хутор, Смотреть, как озимь мягко зеленеет, Как бархатом блестят на солнце пашни А вдалеке, на жнивьях золотых, Стоит туман, прозрачный и лазурный.

Моя весна тогда зовет меня,— Мечты любви и юности далекой, Когда я вас, кочующие птицы, С такою грустью к югу провожал! Мне вспоминается былое счастье, Былые дни... Но мне не жаль былого: Я не грущу, как прежде, о былом,— Оно живет в моем безмолвном сердце, А мир везде исполнен красоты.

Мне в нем теперь все дорого и близко: И блеск весны за синими морями, И северные скудные поля, И даже то, что уж совсем не может Вас утешать, кочующие птицы, — Покорность грустной участи своей!

1889

В КОСТЕЛЕ

Гаснет день — и звон тяжелый

В небеса плывет: С башни старого костела Колокол зовет.

А в костеле — ожиданье:

Сумрак, гул дверей, Напряженное молчанье, Тихий треск свечей.

В блеске их престол чернеет,

Озарен темно; Высоко над ним желтеет Узкое окно.

И над всем — Христа распятье:

В диадеме роз, Скорбно братские объятья Распростер Христос...

Тишина. И вот, незримо

Унося с земли, Звонко песня серафима Разлилась вдали.

Разлилась — и отзвучала:

Заглушил, покрыл Гром органного хорала Песнь небесных сил.

Вторит хор ему... Но, Боже! Отчего и в нем

Та же скорбь и горе то же, — Мука о земном?

Не во тьме ль веков остался День, когда с тоской

Человек, как раб, склонялся Ниц перед тобой

И сиял зловещей славой Пред лицом людей

В блеске молнии кровавой Блеск твоих очей?

Для чего звучит во храме Снова скорбный стон,

Снова дымными огнями Лик твой озарен?

И тебе ли мгла куренья, Холод темноты,

Запах воска, запах тленья Мертвые цветы?

Дивен мир твой! Расцветает Он, тобой согрет,

В небесах твоих сияет Солнца вечный свет,

Гимн природы животворный Льется к небесам...

В ней твой храм нерукотворный, Твой великий храм!

1889

ПОДРАЖАНИЕ ПУШКИНУ

От праздности и лжи, от суетных забав Я одинок бежал в поля мои родные, Я странником вступил под сень моих дубрав, Под их навесы вековые,

И, зноем истомлен, я на пути стою И пью лесных ветров живительную влагу... О, возврати, мой край, мне молодость мою, И юных блеск очей, и юную отвагу!

Ты видишь — я красы твоей не позабыл И, сердцем чист, твой мир благословляю... Обетованному отеческому краю Я приношу остаток гордых сил.

* * *

В туче, солнце заступающей, Прокатился гулкий гром, Ангел, радугой сияющий, Золотым взмахнул крестом — И сорвался бурей, холодом, Унося в пыли бурьян, И помчался шумно, молодо Дымным ливнем ураган.

* * *

Ту звезду, что качалася в темной воде Под кривою ракитой в заглохшем саду, — Огонек, до рассвета мерцавший в пруде, Я теперь в небесах никогда не найду.

В то селенье, где шли молодые года, В старый дом, где я первые песни слагал, Где я счастья и радости в юности ждал, Я теперь не вернусь никогда, никогда. 1891

* * *

Бушует полая вода, Шумит и глухо, и протяжно. Грачей пролетные стада Кричат и весело и важно.

Дымятся черные бугры, И утром в воздухе нагретом Густые белые пары Напоены теплом и светом.

А в полдень лужи под окном Так разливаются и блещут, Что ярким солнечным пятном По залу «зайчики» трепещут.

Меж круглых рыхлых облаков Невинно небо голубеет, И солнце ласковое греет В затишье гумен и дворов.

Весна, весна! И все ей радо. Как в забытьи каком стоишь И слышишь свежий запах сада И теплый запах талых крыш.

Кругом вода журчит, сверкает, Крик петухов звучит порой, А ветер, мягкий и сырой, Глаза тихонько закрывает.

1892

СОЛОВЬИ

То разрастаясь, то слабея, Гром за усадьбой грохотал, Шумела тополей аллея, На стекла сумрак набегал. Все ниже тучи наплывали; Все ощутительней, свежей

Порывы ветра обвевали Дождем и запахом полей. В полях хлеба к межам клонились... А из лощин и из садов — Отвсюду с ветром доносились Напевы ранних соловьев.

Но вот по тополям и кленам Холодный вихорь пролетел... Сухой бурьян зашелестел, Окно захлопнулось со звоном, Блеснула молния огнем... И вдруг над самой крышей дома Раздался треск короткий грома И тяжкий грохот... Все кругом Затихло сразу и глубоко, Сад потемневший присмирел, — И благодатно и широко Весенний ливень зашумел. На межи низко наклонились Хлеба в полях... А из садов Все так же звучно доносились Напевы ранних соловьев.

Когда же, медленно слабея, Дождь отшумел и замер гром, Ночь переполнила аллеи Благоуханьем и теплом. Пар, неподвижный и пахучий, Стоял в хлебах. Спала земля. Заря чуть теплилась под тучей Полоской алого огня. А из лощин, где распускались Во тьме цветы, и из садов Лились и в чащах отдавались Все ярче песни соловьев.

* * *

Гаснет вечер, даль синеет,

Солнышко садится, Степь да степь кругом — и всюду

Нива колосится! Пахнет медом, зацветает

Белая гречиха... Звон к вечерне из деревни

Долетает тихо... А вдали кукушка в роще

Медленно кукует... Счастлив тот, кто на работе В поле заночует!

Гаснет вечер, скрылось солнце,

Лишь закат краснеет... Счастлив тот, кому зарею

Теплый ветер веет; Для кого мерцают кротко,

Светятся с приветом В темном небе темной ночью

Звезды тихим светом; Кто устал на ниве за день

И уснет глубоко Мирным сном под звездным небом На степи широкой!

1892

* * *

Еще от дома на дворе Синеют утренние тени И под навесами строений Трава в холодном серебре; Но уж сияет яркий зной, Давно топор стучит в сарае И голубей пугливых стаи Сверкают снежной белизной. С зари кукушка за рекою Кукует звучно вдалеке,

И в молодом березняке Грибами пахнет и листвою. На солнце светлая река Трепещет радостно, смеется, И гулко в роще отдается Над нею ладный стук валька.

* * *

В стороне далекой от родного края Снится мне приволье тихих деревень, В поле при дороге белая береза, Озими да пашни — и апрельский день. Ласково синеет утреннее небо, Легкой белой зыбью облака плывут, Важно грач гуляет за сохой на пашне, Пар блестит над пашней... А кругом поют Жаворонки в ясной вышине воздушной И на землю с неба звонко трели льют.

В стороне далекой от родного края

Девушкой-невестой снится мне Весна:

Очи голубые, личико худое,

Стройный стан высокий, русая коса.

Весело ей в поле теплым, ясным утром!

Мил ей край родимый — степь и тишина,

Мил ей бедный север, мирный труд крестьянский,

И с приветом смотрит на поля она:

На устах улыбка, а в очах раздумье —

Юности и счастья первая весна.

* * *

За рекой луга зазеленели, Веет легкой свежестью воды; Веселей по рощам зазвенели Песни птиц на разные лады.

Ветерок с полей тепло приносит, Горький дух лозины молодой... О, весна! Как сердце счастья просит! Как сладка печаль моя весной!

Кротко солнце листья пригревает И дорожки мягкие в саду... Не пойму, что душу раскрывает И куда я медленно бреду!

Не пойму, кого с тоской люблю я, Кто мне дорог... И не все ль равно? Счастья жду я, мучась и тоскуя, Но не верю в счастье уж давно!

Горько мне, что я бесплодно трачу Чистоту и нежность лучших дней, Что один я радуюсь и плачу И не знаю, не люблю людей.

1893

В ПОЕЗДЕ

Все шире вольные поля Проходят мимо нас кругами; И хутора и тополя Плывут, скрываясь за полями.

Вот под горою скит святой В бору белеет за лугами... Вот мост железный над рекой Промчался с грохотом под нами,

А вот и лес! — И гул идет Под стук колес в лесу зеленом; Берез веселых хоровод, Шумя, встречает нас поклоном.

От паровоза белый дым, Как хлопья ваты, расползаясь, Плывет, цепляется по ним, К земле беспомощно склоняясь...

Но уж опять кусты пошли, Опять деревьев строй редеет, И бесконечная вдали Степь развернулась и синеет,

Опять привольные поля Проходят мимо нас кругами, И хутора и тополя Плывут, скрываясь за полями.

1893

* * *

Ночь идет — и темнеет Бледно-синий восток... От одежд ее веет По полям ветерок.

День был долог и зноен... Ночь идет и поет Колыбельную песню И к покою зовет.

Грустен взор ее темный, Одинок ее путь... Спи-усни, мое сердце! Отдохни... Позабудь.

1893

* * *

...И снилося мне, что осенней порой В холодную ночь я вернулся домой. По темной дороге прошел я один К знакомой усадьбе, к родному селу...

Трещали обмерзшие сучья лозин От бурного ветра на старом валу... Деревня спала... И со страхом, как вор, Вошел я в пустынный, покинутый двор.

И сжалося сердце от боли во мне, Когда я кругом поглядел при огне! Навис потолок, обвалились углы, Повсюду скрипят под ногами полы И пахнет печами... Заброшен, забыт, Навеки забыт он, родимый наш дом! Зачем же я здесь? Что осталося в нем, И если осталось — о чем говорит?

И снилося мне, что всю ночь я ходил По саду, где ветер кружился и выл, Искал я отцом посаженную ель, Тех комнат искал, где сбиралась семья, Где мама качала мою колыбель И с нежною грустью ласкала меня, — С безумной тоскою кого-то я звал, И сад обнаженный гудел и стонал...

1893

МАТЬ

И дни и ночи до утра В степи бураны бушевали, И вешки снегом заметали, И заносили хутора. Они врывались в мертвый дом И стекла в рамах дребезжали, И снег сухой в старинной зале Кружился в сумраке ночном.

Но был огонь — не угасая, Светил в пристройке по ночам, И мать всю ночь ходила там,

Глаз до рассвета не смыкая. Она мерцавшую свечу Старинной книгой заслонила И, положив дитя к плечу, Все напевала и ходила...

И ночь тянулась без конца... Порой, дремотой обвевая, Шумела тише вьюга злая, Шуршала снегом у крыльца. Когда ж буран в порыве диком Внезапным шквалом налетал, Казалось ей, что дом дрожал, Что кто-то слабым, дальним криком В степи на помощь призывал. И до утра не раз слезами Ее усталый взор блестел, И мальчик вздрагивал, глядел Большими темными глазами...

1893

КОВЫЛЬ

Что ми шумишь, что ми звенишь давеча рано предъ зорями?

Сл. о Пл. Игор.

I

Что шумит-звенит перед зарею? Что колышет ветер в темном поле?

Холодеет ночь перед зарею, Смутно травы шепчутся сухие, — Сладкий сон их нарушает ветер. Опускаясь низко над полями, По курганам, по могилам сонным, Нависает в темных балках сумрак. Бледный день над сумраком забрезжил, И рассвет ненастный задымился...

Что шумит-звенит перед зарею? Что колышет ветер в темном поле?

Холодеет ночь перед зарею, Серой мглой подернулися балки... Или это ратный стан белеет? Или снова веет вольный ветер Над глубоко спящими полками? Не ковыль ли, старый и сонливый, Он качает, клонит и качает, Вежи половецкие колышет И бежит-звенит старинной былью?

II

Ненастный день. Дорога прихотливо Уходит вдаль. Кругом все степь да степь. Шумит трава дремотно и лениво, Немых могил сторожевая цепь Среди хлебов загадочно синеет, Кричат орлы, пустынный ветер веет В задумчивых, тоскующих полях, Да день от туч кочующих темнеет.

А путь бежит... Не тот ли это шлях, Где Игоря обозы проходили На синий Дон? Не в этих ли местах, В глухую ночь, в яругах волки выли, А днем орлы на медленных крылах Его в степи безбрежной провожали И клектом псов на кости созывали, Грозя ему великою бедой? — Гей, отзовись, степной орел седой! Ответь мне, ветер буйный и тоскливый!

...Безмолвна степь. Один ковыль сонливый Шуршит, склоняясь ровной чередой...

* * *

Могилы, ветряки, дороги и курганы — Все смерклось, отошло и скрылося из глаз. За дальней их чертой погас закат румяный, Но точно ждет чего вечерний тихий час.

И вот идет она, Степная Ночь, с востока... За нею синий мрак над нивами встает... На меркнущий закат, грустна и одинока, Она задумчиво среди хлебов идет.

И медлит на межах, и слушает молчанье... Глядит вослед зари, где в призрачной дали Еще мерещутся колосьев очертанья И слабо брезжит свет над сумраком земли.

И полон взор ее, загадочно-унылый, Великой кротости и думы вековой О том, что ведают лишь темные могилы, Степь молчаливая да звезд узор живой. 1894

* * *

Неуловимый свет разлился над землею, Над кровлями безмолвного села. Отчетливей кричат перед зарею Далеко на степи перепела.

Нет ни души кругом — ни звука, ни тревоги. Спят безмятежным сном зеленые овсы... Нахохлясь, кобчик спит на кочке у дороги, Покрытый пылью матовой росы...

Но уж светлеет даль... Зелено-серебристый, Неуловимый свет восходит над землей, И белый пар лугов, холодный и душистый, Как фимиам, плывет перед зарей. 1894

* * *

Если б только можно было Одного себя любить, Если б прошлое забыть,— Все, что ты уже забыла,

Не смущал бы, не страшил Вечный сумрак вечной ночи: Утомившиеся очи Я бы с радостью закрыл!

1894

* * *

Нагая степь пустыней веет... Уж пал зазимок на поля, И в черных пашнях снег белеет, Как будто в трауре земля. Глубоким сном среди лощины Деревня спит... Ноябрь идет, Пруд застывает, и с плотины Листва поблекшая лозины Уныло сыплется на лед.

Вот день... Но скупо над землею Сияет солнце; поглядит Из-за бугра оно зарею Сквозь сучья черные ракит, Пригреет кроткими лучами — И вновь потонет в облаках... А ветер жидкими тенями В саду играет под ветвями, Сухой травой шуршит в кустах...

1894

* * *

Что в том, что где-то, на далеком Морском прибрежье, валуны Блестят на солнце мокрым боком Из набегающей волны?

Не я ли сам, по чьей-то воле, Вообразил тот край морской, Осенний ветер, запах соли И белых чаек шумный рой?

О, сколько их — невыразимых, Ненужных миру чувств и снов, Душою в сладкой муке зримых, — И что они? И чей в них зов? 1895

КОСТЕР

Ворох листьев сухих все сильней, веселей разгорается, И трещит и пылает костер.

Пышет пламя в лицо; теплый дым на ветру развевается, Затянул весь лесной косогор.

Лес гудит на горе, низко гнутся березы ветвистые, Меж стволами качается тень...

Блеском, шумом листвы наполняет леса золотистые Этот солнечный ветреный день.

А в долине — затишье, светло от орешника яркого, И по светлой долине лесной

Тянет гарью сухой от костра распаленного, жаркого, Развевается дым голубой.

Камни, заросли, рвы. Лучезарным теплом очарованный, В полусне я лежу у куста...

Странно желтой листвой озарен этот дол заколдованный, Эти лисьи, глухие места!

Ветер стоны несет... Не собаки ль вдали заливаются? Не рога ли тоскуют, вопят?

А вершины шумят, а вершины скрипят и качаются, Однотонно шумят и скрипят...

17.IX.95

Лес Жемчужникова

* * *

Когда на темной город сходит В глухую ночь глубокий сон, Когда метель, кружась заводит На колокольнях перезвон, —

Как жутко сердце замирает! Как заунывно в этот час, Сквозь вопли бури, долетает Колоколов невнятный глас!

Мир опустел... Земля остыла... А вьюга трупы замела, И ветром звезды загасила, И бьет во тьме в колокола.

И на пустынном, на великом Погосте жизни мировой Кружится Смерть в веселье диком И развевает саван свой! 1895

* * *

Ночь наступила, день угас, Сон и покой — и всей душою Я покоряюсь в этот час Ночному кроткому ПОКОЮ. Как облегченно дышит грудь! Как нежно сад благоухает! Как мирно светит и сияет В далеком небе Млечный Путь! За все, что пережито днем, За все, что с болью я скрываю Глубоко на сердце своем, — Я никого не обвиняю. За счастие минут таких, За светлые воспоминанья Благословляю каждый миг Былого счастья и страданья!

НА ПРОСЕЛКЕ

Веет утро прохладой степною...

Тишина, тишина на полях! Заросла повиликой-травою Полевая дорога в хлебах.

В мураве колеи утопают,

А за ними, с обеих сторон, В сизых ржах васильки зацветают, Бирюзовый виднеется лен,

Серебрится ячмень колосистый,

Зеленеют привольно овсы, И в колосьях брильянты росы Ветерок зажигает душистый,

И вливает отраду он в грудь,

И свевает с души он тревоги... Весел мирный проселочный путь, Хороши вы, степные дороги!

1895

* * *

Долог был во мраке ночи Наш неверный трудный путь! Напрягались тщетно очи Разглядеть хоть что-нибудь... Только гнулась и скрипела Тяжко мачта, да шумело Море черное, и челн Уносило и качало И с разбегу осыпало Ледяною пылью волн...

Но редеет мрак холодный; Отделились небеса От седой пучины водной, И сереют паруса;

Над свалившеюся тучей, Как над черной горной кручей, Звезды блещут серебром; Над кормой огонь сигнальный Искрой бледной и печальной Догорает... А кругом, — Из морской дали туманной,— Бледным сумраком одет, Уж сквозит рассвет багряный, Дышит холодом рассвет!

И все ярче меж волнами, В брызгах огненно-живых, В переливах голубых, Золотое блещет пламя, И все выше над волной Глубью радостной, иной Бирюза сквозит и тает, И, качая быстрый челн, Светлой влагой, пылью волн Море весело кидает!

1895

* * *

Поздний час. Корабль и тих и темен, Слабо плещут волны за кормой. Звездный свет да океан зеркальный — Царство этой ночи неземной.

В царстве безграничного молчанья, В тишине глубокой сторожат Час полночный звезды над морями И в морях таинственно дрожат.

Южный Крест, загадочный и кроткий, В душу льет свой нежный свет ночной И душа исполнена предвечной Красоты и правды неземной. 1895

МЕТЕЛЬ

Ночью в полях, под напевы метели, Дремлют, качаясь, березки и ели... Месяц меж тучек над полем сияет, — Бледная тень набегает и тает... Мнится мне ночью: меж белых берез Бродит в туманном сиянье Мороз.

Ночью в избе, под напевы метели, Тихо разносится скрип колыбели... Месяца свет в темноте серебрится — В мерзлые стекла по лавкам струится... Мнится мне ночью: меж сучьев берез Смотрит в безмолвные избы Мороз.

Мертвое поле, дорога степная! Вьюга тебя заметает ночная, Спят твои села под песни метели, Дремлют в снегу одинокие ели... Мнится мне ночью: не степи кругом — Бродит Мороз на погосте глухом...

1887—1895

* * *

В окошко из темной каюты Я высунул голову. Ночь. Кипящее черное море Потопом уносится прочь.

Над морем — тупая громада Стальной пароходной стены. Торчу из нее и пьянею От зыбко бегущей волны.

И все забирает налево Покатая к носу стена, Хоть должен я верить, что прямо Свой путь пролагает она.

Все вкось чья-то сила уводит Наш темный полуночный гроб, Все будто на нас, а все мимо Несется кипящий потоп.

Одно только звездное небо, Один небосвод недвижим, Спокойный и благостный, чуждый Всему, что так мрачно под ним. 1896

РОДИНА

Под небом мертвенно-свинцовым Угрюмо меркнет зимний день, И нет конца лесам сосновым, И далеко до деревень.

Один туман молочно-синий, Как чья-то кроткая печаль, Над этой снежною пустыней Смягчает сумрачную даль. 1896

* * *

Ночь и даль седая,—

В инее леса. Звездами мерцая, Светят небеса.

Звездный свет белеет,

И земля окрест Стынет-цепенеет

В млечном свете звезд.

Тишина пустыни...

Четко за горой На реке в долине

Треснет лед порой...

Метеор зажжется,

Озаряя снег... Шорох пронесется — Зверя легкий бег...

И опять — молчанье...

В бледной мгле равнин, Затаив дыханье, Я стою один.

1896

* * *

Христос воскрес! Опять с зарею Редеет долгой ночи тень, Опять зажегся над землею Для новой жизни новый день.

Еще чернеют чащи бора; Еще в тени его сырой, Как зеркала, стоят озера И дышат свежестью ночной;

Еще в синеющих долинах Плывут туманы... Но смотри: Уже горят на горных льдинах Лучи огнистые зари!

Они в выси пока сияют, Недостижимой, как мечта, Где голоса земли смолкают И непорочна красота.

Но, с каждым часом приближаясь Из-за алеющих вершин, Они заблещут, разгораясь, И в тьму лесов и в глубь долин;

Они взойдут в красе желанной И возвестят с высот небес, Что день настал обетованный, Что Бог воистину воскрес! 1896

НА ДНЕПРЕ

За мирным Днепром, за горами Заря догорала светло, И тепел был воздух вечерний, И ясно речное стекло.

Вечернее алое небо Гляделось в зеркальный затон, И тихо под лодкой качался В бездонной реке небосклон...

Далекое, мирное счастье! Не знаю, кого я любил, Чей образ, и нежный и милый, Так долго я в сердце хранил.

Но сердце грустит и доныне... И помню тебя я, как сон — И близкой, и странно далекой, Как в светлой реке небосклон..

1896

КИПАРИСЫ

Пустынная Яйла дымится облаками, В туманный небосклон ушла морская даль, Шумит внизу прибой, залив кипит волнами, А здесь — глубокий сон и вечная печаль.

Пусть в городе живых, у синего залива, Гремит и блещет жизнь... Задумчивой толпой Здесь кипарисы ждут — и строго, молчаливо Восходит Смерть сюда с добычей роковой.

Жизнь не смущает их, минутная, дневная... Лишь только колокол вечерний с берегов Перекликается, звеня и занывая, С могильной стражею белеющих крестов.

1896

* * *

Вьется путь в снегах, в степи широкой. Вот — луга и над оврагом мост, Под горой — поселок одинокий, На горе — заброшенный погост.

Ни души в поселке; не краснеют Из-под крыш вечерние огни; Слепо срубы в сумерках чернеют... Знаю я — покинуты они.

Пахнет в них холодною золою, В печку провалилася труба, И давно уж смотрит нежилою, Мертвой и холодною изба.

Под застрехи ветер жесткий дует, Сыплет снегом... Только он один О тебе, родимый край, тоскует Посреди пустых твоих равнин!

Путь бежит, в степи метель играет, Хмуро сходит долгой ночи тень... О, пускай скорее умирает Этот жуткий, этот тусклый день!

1897

* * *

Отчего ты печально, вечернее небо? Оттого ли, что жаль мне земли, Что туманно синеет безбрежное море И скрывается солнце вдали?

Отчего ты прекрасно, вечернее небо? Оттого ль, что далеко земля, Что с прощальною грустью закат угасает На косых парусах корабля

И шумят тихим шумом вечерние волны И баюкают песней своей Одинокое сердце и грустные думы В беспредельном просторе морей?

1897

СЕВЕРНОЕ МОРЕ

Холодный ветер, резкий и упорный, Кидает нас, и тяжело грести; Но не могу я взоров отвести От бурных волн, от их пучины черной.

Они кипят, бушуют и гудят, В ухабах их, меж зыбкими горами, Качают чайки острыми крылами И с воплями над бездною скользят.

И ветер вторит диким завываньем Их жалобным, но радостным стенаньям, Потяжелее выбирает вал,

Напрягши грудь, на нем взметает пену И бьет его о каменную стену Прибрежных мрачных скал.

1897

НА ХУТОРЕ

Свечи нагорели, долог зимний вечер... Сел ты на лежанку, поднял тихий взгляд — И звучит гитара удалью печальной Песне беззаботной, старой песне в лад.

«Где ты закатилось, счастье золотое? Кто тебя развеял по чистым полям? Не взойти над степью солнышку с заката, Нет пути-дороги к невозвратным дням!»

А. Н. Бунина (Цакни) - первая жена Бунина. 1898 г.

Свечи нагорели, долог зимний вечер... Брови ты приподнял, грустен тихий взгляд. Не судья тебе я за грехи былого! Не воротишь жизни прожитой назад!

1897

* * *

Скачет пристяжная, снегом обдает... Сонный зимний ветер надо мной поет, В полусне волнуясь, по полю бежит, Вместе с колокольчиком жалобно дрожит.

Эй, проснися, ветер! Подыми пургу, Задымись метелью белою в лугу, Загуди поземкой, закружись в степи, Крикни вместо песни: «Постыдись, не спи!»

Безотраден путь мой! Каждый Божий день — Глушь лесов да холод-голод деревень... Стыдно мне и больно... Только стыд-то мой Слишком скоро гаснет в тишине немой!

Сонный зимний ветер надо мной поет, Усыпляет песней, воли не дает, Путь заносит снегом, по полю бежит, Вместе с колокольчиком жалобно дрожит... 1897

* * *

Беру твою руку и долго смотрю на нее, Ты в сладкой истоме глаза поднимаешь несмело: Вот в этой руке — все твое бытие, Я всю тебя чувствую — душу и тело.

Что надо еще? Возможно ль блаженнее быть?

Но Ангел мятежный, весь буря и пламя,

Летящий над миром, чтоб смертною страстью губить,

Уж мчится над нами!

1898

* * *

Поздно, склонилась луна, Море к востоку черно, тяжело, А под луною, на юг, Блещет оно, как стекло.

Там, под усталой луной, У озаренных песков и камней, Что-то темнеет, рябит В неводе сонных лучей.

Там, под усталой луной, У позлащенных камней и песков, Чудища моря ползут, Движется много голов.

Поздняя ночь, мы одни В этой степной и безлюдной стране, В мертвом молчанье ее, При заходящей луне.

Поздняя ночь все свежей, Звездный все глубже, синей небосклон, Дикою пахнет травой, Запахом древних времен.

И холодеют пески, Холодны милые руки твои... К югу склонилась луна. Выпита чаша до дна, Древняя чаша любви.

1898

* * *

Я к ней вошел в полночный час. Она спала, — луна сияла В ее окно, — и одеяла Светился спущенный атлас. Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди, — И тихо, как вода в сосуде, Стояла жизнь ее во сне. 1898

* * *

При свете звезд померкших глаз сиянье, Косящий блеск меж гробовых ресниц, И сдавленное знойное дыханье, И это сердце — сердце диких птиц!

1898

НА ДАЛЬНЕМ СЕВЕРЕ

Так небо низко и уныло, Так сумрачно вдали, Как будто время здесь застыло, Как будто край земли.

Густое чахлое полесье Стоит среди болот, А там — угрюмо в поднебесье Уходит сумрак вод.

Уж ночь настала, но свинцовый Дневной не меркнет свет. Немая тишь в глуши сосновой, Ни звука в море нет.

И звезды тускло, недвижимо Горят над головой, Как будто их зажег незримо Сам ангел гробовой. 1898

ПЛЕЯДЫ

Бреду я наугад. Осенней свежестью, листвою и плодами Благоухает сад.

Белеет меж ветвей. Иду я медленно,— и мертвое молчанье Царит во тьме аллей.

1898

* * *

И вот опять уж по зарям В выси, пустынной и привольной, Станицы птиц летят к морям, Чернея цепью треугольной.

Ясна заря, безмолвна степь, Закат алеет, разгораясь... И тихо в небе эта цепь Плывет, размеренно качаясь.

Какая даль и вышина! Глядишь — и бездной голубою Небес осенних глубина Как будто тает над тобою.

И обнимает эта даль, — Душа отдаться ей готова, И новых, светлых дум печаль Освобождает от земного.

1898

* * *

Листья падают в саду... В этот старый сад, бывало, Ранним утром я уйду И блуждаю где попало. Листья кружатся, шуршат,

Ветер с шумом налетает — И гудит, волнуясь, сад И угрюмо замирает. Но в душе — все веселей! Я люблю, я молод, молод: Что мне этот шум аллей И осенний мрак и холод? Ветер вдаль меня влечет, Звонко песнь мою разносит, Сердце страстно жизни ждет, Счастья просит!

Листья падают в саду, Пара кружится за парой... Одиноко я бреду По листве в аллее старой. В сердце — новая любовь, И мне хочется ответить Сердцу песнями — и вновь Беззаботно счастье встретить. Отчего ж душа болит? Кто грустит, меня жалея? Ветер стонет и пылит По березовой аллее, Сердце слезы мне теснят, И, кружась в саду угрюмом, Листья желтые летят С грустным шумом!

1898

* * *

Таинственно шумит лесная тишина, Незримо по лесам поет и бродит Осень... Темнеет день за днем, — и вот опять слышна Тоскующая песнь под звон угрюмых сосен.

«Пусть по ветру летит и кружится листва, Пусть заметет она печальный след былого! Надежда, грусть, любовь — вы, старые слова, Как блеклая листва, не расцветете снова!»

Угрюмо бор гудит, несутся листья вдаль... Нов шумном ропоте и песне безнадежной Я слышу жалобу: в ней тихая печаль, Укор былой весне, и ласковый и нежный.

И далеко еще безмолвная зима... Душа готова вновь волненьям предаваться, И сладко ей грустить и грустью упиваться, Не внемля голосу ума.

1898

* * *

В пустынной вышине, В открытом океане небосклона Восток сияет ясной бирюзой. В степной дали

Погасло солнце холодно и чисто, Свеж, звонок воздух над землей, И тишина царит,— Молчание осеннего заката И обнаженных черных тополей... Как хороши пустынные аллеи!

Иду на юг,

Смотрю туда, где я любил когда-то, Где грусть моя далекая живет... А там встают,

Там медленно плывут и утопают В глубоком океане небосклона, Как снеговые горы, облака... Как холодны и чисты изваянья Их девственных алеющих вершин! Как хороши безлюдные равнины!

Багряная листва,

Покрытая морозною росою,

Шуршит в аллее под моей ногой...

Вот меркнет даль,

Темнеет сад, краснее запад рдеет,

В холодной и безмолвной красоте Все застывает, медленно мертвея, И веет холод ночи на меня, И я стою, безмолвием объятый... Как хороша, как одинока жизнь!

* * *

Все лес и лес. А день темнеет; Низы синеют, и трава Седой росой в лугах белеет... Проснулась серая сова.

На запад сосны вереницей Идут, как рать сторожевых, И солнце мутное Жар-Птицей Горит в их дебрях вековых.

* * *

Как светла, как нарядна весна! Погляди мне в глаза, как бывало, И скажи: отчего ты грустна? Отчего ты так ласкова стала?

Но молчишь ты, слаба, как цветок... О, молчи! Мне не надо признанья: Я узнал эту ласку прощанья, — Я опять одинок!

1899

* * *

Нынче ночью кто-то долго пел. Далеко скитаясь в темном поле, Голос грустной удалью звенел, Пел о прошлом счастье и о воле.

Я открыл окно и сел на нем. Ты спала... Я долго слушал жадно.. С поля пахло рожью и дождем, Ночь была душиста и прохладна.

Что в душе тот голос пробудил, Я не знаю... Но душа грустила, И тебя так нежно я любил, Как меня когда-то ты любила.

1899

* * *

Зеленоватый свет пустынной лунной ночи, Далеко под горой — морской пустынный блеск... Я слышу на горах осенний ветер в соснах И под обрывом скал — невнятный шум и плеск.

Порою блеск воды, как медный щит, светлеет. Порой тускнеет он и зыбью взор томит... Как в полусне сижу... Осенний ветер веет Соленой свежестью — и все кругом шумит.

И в шорохе глухом и гуле горных сосен Я чувствую тоску их безнадежных дум, А в шумном плеске волн — лишь холод лунной ночи Да мертвый плеск и шум.

1899

1900-1902

* * *

Враждебных полон тайн на взгорье спящий лес. Но мирно розовый мерцает Антарес На южных небесах, куда прозрачным дымом Нисходит Млечный Путь к лугам необозримым. С опушки на луга гляжу из-под ветвей, И дышит ночь теплом, и сердце верит ей,— Колосьям Божьих нив, на гнездах смолкшим птицам, Мерцанью кротких звезд и ласковым зарницам, Играющим огнем вокруг немой земли Пред взором путника, звенящего вдали Валдайским серебром, напевомбеззаботным В просторе полевом, спокойном и дремотном.

1900

* * *

Затрепетали звезды в небе, И от зари, из-за аллей, Повеял чистый, легкий ветер Весенней свежестью полей.

К закату, точно окрыленный, Спешу за ним, и жадно грудь Его вечерней ласки ищет И счастья в жизни потонуть.

Не верю, что умру, устану, Что навсегда в земле усну, — Нет, — упоенный счастьем жизни, Я лишь до солнца отдохну! 1900

* * *

Нет солнца, но светлы пруды, Стоят зеркалами литыми, И чаши недвижной воды Совсем бы казались пустыми, Но в них отразились сады.

Вот капля, как шляпка гвоздя, Упала — и, сотнями игол Затоны прудов бороздя, Сверкающий ливень запрыгал — И сад зашумел от дождя.

И ветер, играя листвой, Смешал молодые березки, И солнечный луч, как живой, Зажег задрожавшие блестки, А лужи налил синевой.

Вон радуга... Весело жить И весело думать о небе, О солнце, о зреющем хлебе И счастьем простым дорожить:

С открытой бродить головой, Глядеть, как рассыпали дети В беседке песок золотой... Иного нет счастья на свете.

1900

ЛИСТОПАД

Лес, точно терем расписной, Лиловый, золотой, багряный, Веселой, пестрою стеной Стоит над светлою поляной.

Березы желтою резьбой Блестят в лазури голубой,

Как вышки, елочки темнеют, А между кленами синеют То там, то здесь в листве сквозной Просветы в небо, что оконца. Лес пахнет дубом и сосной, За лето высох он от солнца, И Осень тихою вдовой Вступает в пестрый терем свой.

Сегодня на пустой поляне, Среди широкого двора, Воздушной паутины ткани Блестят, как сеть из серебра. Сегодня целый день играет В дворе последний мотылек И, точно белый лепесток, На паутине замирает, Пригретый солнечным теплом; Сегодня так светло кругом, Такое мертвое молчанье В лесу и в синей вышине, Что можно в этой тишине Расслышать листика шуршанье. Лес, точно терем расписной, Лиловый, золотой, багряный, Стоит над солнечной поляной, Завороженный тишиной; Заквохчет дрозд, перелетая Среди подседа, где густая Листва янтарный отблеск льет; Играя, в небе промелькнет Скворцов рассыпанная стая — И снова все кругом замрет.

Последние мгновенья счастья! Уж знает Осень, что такой Глубокий и немой покой — Предвестник долгого ненастья. Глубоко, странно лес молчал И на заре, когда с заката Пурпурный блеск огня и злата

Пожаром терем освещал. Потом угрюмо в нем стемнело. Луна восходит, а в лесу Ложатся тени на росу... Вот стало холодно и бело Среди полян, среди сквозной Осенней чащи помертвелой, И жутко Осени одной В пустынной тишине ночной.

Теперь уж тишина другая: Прислушайся — она растет, А с нею, бледностью пугая, И месяц медленно встает. Все тени сделал он короче, Прозрачный дым навел на лес И вот уж смотрит прямо в очи С туманной высоты небес. О, мертвый сон осенней ночи! О, жуткий час ночных чудес! В сребристом и сыром тумане Светло и пусто на поляне; Лес, белым светом залитой, Своей застывшей красотой Как будто смерть себе пророчит; Сова и та молчит: сидит Да тупо из ветвей глядит, Порою дико захохочет, Сорвется с шумом с высоты, Взмахнувши мягкими крылами, И снова сядет на кусты И смотрит круглыми глазами, Водя ушастой головой По сторонам, как в изумленье; А лес стоит в оцепененье, Наполнен бледной, легкой мглой И листьев сыростью гнилой...

Не жди: наутро не проглянет На небе солнце. Дождь и мгла Холодным дымом лес туманят, —

Недаром эта ночь прошла! Но Осень затаит глубоко Все, что она пережила В немую ночь, и одиноко Запрется в тереме своем: Пусть бор бушует под дождем, Пусть мрачны и ненастны ночи И на поляне волчьи очи Зеленым светятся огнем! Лес, точно терем без призора, Весь потемнел и полинял, Сентябрь, кружась по чащам бора, С него местами крышу снял И вход сырой листвой усыпал; А там зазимок ночью выпал И таять стал, все умертвив...

Трубят рога в полях далеких, Звенит их медный перелив, Как грустный вопль, среди широких Ненастных и туманных нив. Сквозь шум деревьев, за долиной, Теряясь в глубине лесов, Угрюмо воет рог туриный, Скликая на добычу псов, И звучный гам их голосов Разносит бури шум пустынный. Льет дождь, холодный, точно лед, Кружатся листья по полянам, И гуси длинным караваном Над лесом держат перелет. Но дни идут. И вот уж дымы Встают столбами на заре, Леса багряны, недвижимы, Земля в морозном серебре, И в горностаевом шугае, Умывши бледное лицо, Последний день в лесу встречая, Выходит Осень на крыльцо.

Двор пуст и холоден. В ворота, Среди двух высохших осин, Видна ей синева долин И ширь пустынного болота, Дорога на далекий юг: Туда от зимних бурь и вьюг, От зимней стужи и метели Давно уж птицы улетели; Туда и Осень поутру Свой одинокий путь направит И навсегда в пустом бору Раскрытый терем свой оставит.

Прости же, лес! Прости, прощай, День будет ласковый, хороший И скоро мягкою порошей Засеребрится мертвый край. Как будут странны в этот белый, Пустынный и холодный день И бор, и терем опустелый, И крыши тихих деревень, И небеса, и без границы В них уходящие поля! Как будут рады соболя, И горностаи, и куницы, Резвясь и греясь на бегу В сугробах мягких на лугу! А там, как буйный пляс шамана, Ворвутся в голую тайгу Ветры из тундры, с океана, Гудя в крутящемся снегу И завывая в поле зверем. Они разрушат старый терем, Оставят колья и потом На этом остове пустом Повесят инеи сквозные, И будут в небе голубом Сиять чертоги ледяные И хрусталем и серебром. А в ночь, меж белых их разводов,

Взойдут огни небесных сводов, Заблещет звездный щит Стожар — В тот час, когда среди молчанья Морозный светится пожар, Расцвет полярного сиянья.

1900

НА РАСПУТЬЕ

На распутье в диком древнем поле Черный ворон на кресте сидит. Заросла бурьяном степь на воле, И в траве заржавел старый щит.

На распутье люди начертали Роковую надпись: «Путь прямой Много бед готовит, и едва ли Ты по нем воротишься домой.

Путь направо без коня оставит — Побредешь один и сир и наг, — А того, кто влево путь направит, Встретит смерть в незнаемых полях...»

Жутко мне! Вдали стоят могилы... В них былое дремлет вечным сном... «Отзовися, ворон чернокрылый! Укажи мне путь в краю глухом».

Дремлет полдень. На тропах звериных Тлеют кости в травах. Три пути Вижу я в желтеющих равнинах... Но куда и как по ним идти?

Где равнина дикая граничит? Кто, пугая чуткого коня, В тишине из синей дали кличет Человечьим голосом меня?

И один я в поле, и отважно Жизнь зовет, а смерть в глаза глядит... Черный ворон сумрачно и важно, Полусонный, на кресте сидит.

1900

ВИРЬ

Где ельник сумрачный стоит В лесу зубчатым темным строем, Где старый позабытый скит Манит задумчивым покоем,

Есть птица Вирь. Ее убор Весь серо-аспидного цвета, Головка в хохолке, а взор Исполнен скорбного привета.

Она так жалостно поет, С такою нежностью глубокой, Что, если к скиту забредет Случайно путник одинокий,

Он не покинет те места: Лес молчаливый и унылый И скорбной песни красота Полны неотразимой силы!

И вот, когда в лесу пустом Горит заря, а ельник черный Стоит на фоне золотом Стеною траурно-узорной,

С какой отрадой ловит он Все, что зарей еще печальней: Вечерний колокольный звон, Напевы женщин в роще дальней,

И гул сосны, и ветерка Однообразный шелест в чаще...

Невыразима их тоска, И нет ее больней и слаще!

Когда же лес, одетый тьмой, Сгустится в ней и тьма сольется С его могильной бахромой, — Вирь в темноте тревожно вьется,

В испуге бьется средь ветвей, Тоскливо стонет и рыдает, И тем тоскливей, тем грустней, Чем человек больней страдает...

1900

В ОТЪЕЗЖЕМ ПОЛЕ

Сумрак ночи к западу уходит, Серой мглой над черной пашней бродит, По бурьянам стелется к земле... Звезды стали тусклы и далеки, Небеса туманны и глубоки, Но восток уж виден в полумгле.

Лошади продрогли. Север дышит Ветром ночи и полынь колышет... Вот и утро! — В колеях дорог Грязь чернеет, лужи заалели... Томно псы голодные запели... Встань, труби в холодный, звонкий рог!

1900

ПОСЛЕ ПОЛОВОДЬЯ

Прошли дожди, апрель теплеет. Всю ночь — туман, а поутру Весенний воздух точно млеет И мягкой дымкою синеет

* * *

Когда деревья в светлый майский день Дорожки осыпают белым цветом И ветерок в аллее, полной светом, Струит листвы узорчатую тень, Я свой привет из тихих деревень Шлю девушкам и юношам-поэтам: Пусть встретит жизнь их ласковым приветом, Пусть будет светел их весенний день, Пусть их мечты развеет белым цветом!

1900

* * *

Лес шумит невнятным, ровным шумом. Лепет листьев клонит в сон и лень... Петухи в далекой караулке Распевают про весенний день.

Лес шумит невнятным, тихим шумом... Хорошо и беззаботно мне На траве, среди берез зеленых, В тихой и безвестной стороне!

1900

* * *

Еще утро не скоро, не скоро, Ночь из тихих лесов не ушла. Под навесами сонного бора — Предрассветная теплая мгла.

Еще ранние птицы не пели, Чуть сереют вверху небеса, Влажно-зелены темные ели, Пахнет летнею хвоей роса.

И пускай не светает подольше. Этот медленный путь по лесам,

Эта ночь — не воротится больше, Но легко пред разлукою нам...

Колокольчик в молчании бора То замрет, то опять запоет... Тихо ночь по долинам идет... Еще утро не скоро, не скоро.

1900

ПО ВЕЧЕРНЕЙ ЗАРЕ

Засинели, темнеют равнины... Далеко, далеко в тишине Колокольчик поет, замирая... Мне грустней и больнее вдвойне.

Вот уж звук его плачет чуть слышно; Вот и пыль над простором немым, По широкой пустынной дороге, Опускаясь, темнеет, как дым...

Но душа еще ждет и тоскует... О, зачем ты и ночью и днем Вспоминаешься мне так призывно? Отчего ты везде и во всем?

Вслед заре, уходящей к закату, Умирающим звукам вослед Посылаю тебе мою душу — Мой печальный и нежный привет!

1900

* * *

Ночь печальна, как мечты мои. Далеко в глухой степи широкой Огонек мерцает одинокий... В сердце много грусти и любви.

Но кому и как расскажешь ты, Что зовет тебя, чем сердце полно! — Путь далек, глухая степь безмолвна. Ночь печальна, как мои мечты.

1900

РАССВЕТ

Высоко поднялся и белеет Полумесяц в бледных небесах. Сумрак ночи прячется в лесах. Из долин зеленых утром веет.

Веет юной радостью с полей. Льется, как серебряное пенье, Звон костела, славя воскресенье... Разгорайся, новый день, светлей!

Выйди в небо, солнце, без ненастья,

Возродися в блеске и тепле,

Возвести опять по всей земле,

Что вся жизнь — день радости и счастья!

1900

РОДНИК

В глуши лесной, в глуши зеленой, Всегда тенистой и сырой, В крутом овраге под горой Бьет из камней родник студеный:

Кипит, играет и спешит, Крутясь хрустальными клубами, И под ветвистыми дубами Стеклом расплавленным бежит.

А небеса и лес нагорный Глядят, задумавшись в тиши, Как в светлой влаге голыши Дрожат мозаикой узорной.

1900

УЧАН-СУ

Свежее, слаще воздух горный. Невнятный шум идет в лесу: Поет веселый и проворный, Со скал летящий Учан-Су! Глядишь — и, точно застывая, Но в то же время ропот свой, Свой легкий бег не прерывая, — Прозрачной пылью снеговой Несется вниз струя живая, — Как тонкий флер, сквозит огнем, Скользит со скал фатой венчальной И вдруг, и пеной и дождем Свергаясь в черный водоем, Бушует влагою хрустальной... 1900

ЗНОЙ

Горячо сухой песок сверкает, Сушит зной на камнях невода. В море — штиль, и ласково плескает На песок хрустальная вода.

Чайка в светлом воздухе блеснула... Тень ее спустилась надо мной — И в сиянье солнца потонула... Клонит в сон и ослепляет зной...

И лежу я, упоенный зноем. Снится сад мне и прохладный грот,

Кипарисы неподвижным строем Стерегут там звонкий водомет.

Старый мрамор под ветвями тисов Молодыми розами увит, И горит залив меж кипарисов, Точно синим пламенем налит...

1900

ЗАКАТ

Корабли в багряном зареве заката В океан выходят — и на небесах Вырастают мачты стройного фрегата В черных парусах.

Медленно плывет он в зареве далеком И другой выводит в лоно темных вод... Скажешь: это снялся в трауре глубоком Погребальный флот.

1900

СУМЕРКИ

Все — точно в полусне. Над серою водой Сползает с гор туман, холодный и густой, Под ним гудит прибой, зловеще разрастаясь, А темных голых скал прибрежная стена, В дымящийся туман погружена, Лениво курится, во мгле небес теряясь.

Суров и дик ее могучий вид!

Под шум и гул морской она в дыму стоит,

Как неугасший жертвенник титанов,

И Ночь, спускаясь с гор, вступает точно в храм,

Где мрачный хор поет в седых клубах туманов

Торжественный хорал неведомым богам.

* * *

На мертвый якорь кинули бакан, И вот, среди кипящего залива, Он прыгает и мечется тоскливо, И звон его несется сквозь туман.

Осенний мрак сгущается вдали, Подходит ночь, — и по волнам тяжелым Ныряют и качаются за молом Рыбацкие пустые корабли.

И мачты их средь темной высоты Чертят туман все шире и быстрее, И плавают среди тумана реи, Как черные могильные кресты.

1900

* * *

К прибрежью моря длинная аллея Ведет вдали как будто в небосклон: Там море подымается, синея Меж позабытых мраморных колонн.

Там на прибой идут ступени стройно И львы лежат, как сфинксы, над горой; Далеко в море важно и спокойно Они глядят вечернею порой.

А на скамье меж ними одиноко Сидит она... Нет имени для ней, Но знаю я, что нежно и глубоко Она с душой сроднилася моей.

Я ль не любил? Я ль не искал мятежно Любви и счастья юность разделить С душою женской, чистою и нежной, И жизнь мою в другую перелить?

Но та любовь, что душу посещала, Оставила в душе печальный след, — Она звала, она меня прельщала Той радостью, которой в жизни нет.

И от нее я взял воспоминанья Лишь лучших дней и уж не ту люблю, Кого любил... Люблю мечты созданья И снова о несбыточном скорблю.

Вечерняя безмолвная аллея Зовет меня к скалистым берегам, Где море подымается, синея, К пустынным и далеким небесам.

И горько я и сладостно тоскую, И грезится мне светлая мечта, Что воскресит мне радость неземную Печальная земная красота.

1900

* * *

Открыты жнивья золотые, И светлой кажутся мечтой Простор небес, поля пустые И день, прохладный и пустой.

Орел, с дозорного кургана Взмахнувший в этой пустоте, Как над равниной океана Весь четко виден в высоте.

И на кургане одиноком, Сдержав горячего коня, Степь от заката до востока В прозрачной дали вижу я.

Как низко, вольно и просторно Степных отав раскинут круг! И как легко фатой узорной Плывут два облачка на юг!

* * *

Был поздний час — и вдруг над темнотой, Высоко над уснувшею землею, Прорезав ночь оранжевой чертой, Взвилась ракета бешеной змеею.

Стремительный порыв ее вознес. Но миг один — ив темноту, в забвенье Уже текут алмазы крупных слез, И медленно их тихое паденье.

* * *

Зеленый цвет морской воды Сквозит в стеклянном небосклоне, Алмаз предутренней звезды Блестит в его прозрачном лоне.

И, как ребенок после сна, Дрожит звезда в огне денницы, А ветер дует ей в ресницы, Чтоб не закрыла их она.

1901

***

Раскрылось небо голубое Меж облаков в апрельский день. В лесу все серое, сухое, И паутиной пала тень.

Змея, шурша листвой дубовой, Зашевелилася в дупле И в лес пошла, блестя лиловой, Пятнистой кожей по земле.

Сын Бунина Николай. 1902

Сухие листья, запах пряный, Атласный блеск березняка... О миг счастливый, миг обманный, Стократ блаженная тоска!

1901

* * *

Зарницы лик, как сновиденье, Блеснул — ив темноте исчез. Но увидал я на мгновенье Всю даль и глубину небес.

Там, в горнем свете, встали горы Из розоватых облаков, Там град и райские соборы — И снова черный пал покров.

Вот задрожал и вспыхнул снова — И снова блещущий восторг, Вновь мрак томления земного Господь десницею расторг.

Не так же ль в радости случайной Мечта взмахнет порой крылом — И вдруг блеснет небесной тайной Все потонувшее в былом?

1901

* * *

На глазки синие, прелестные

Нисходит сумеречный хмель: Качайте, ангелы небесные, Все тише, тише колыбель.

В заре сгорели тучки вешние,

И поле мирное темно: Светите, дальние, нездешние, Огни в открытое окно.

Усни, усни, дитя любимое,

Цветок, свернувший лепестки, Лампадка, бережно хранимая Заботой Божеской руки.

1901

НОЧЬ И ДЕНЬ

Старую книгу читаю я в долгие ночи При одиноком и тихом дрожащем огне: «Все мимолетно — и скорби, и радость, и песни, Вечен лишь Бог. Он в ночной неземной тишине».

Ясное небо я вижу в окно на рассвете. Солнце восходит, и горы к лазури зовут: «Старую книгу оставь на столе до заката. Птицы о радости вечного Бога поют!»

1901

* * *

На высоте, на снеговой вершине, Я вырезал стальным клинком сонет. Проходят дни. Быть может, и доныне Снега хранят мой одинокий след.

На высоте, где небеса так сини, Где радостно сияет зимний свет, Глядело только солнце, как стилет Чертил мой стих на изумрудной льдине.

И весело мне думать, что поэт Меня поймет. Пусть никогда в долине Его толпы не радует привет!

На высоте, где небеса так сини, Я вырезал в полдневный час сонет Лишь для того, кто на вершине. 1901

* * *

Еще и холоден и сыр Февральский воздух, но над садом Уж смотрит небо ясным взглядом, И молодеет Божий мир.

Прозрачно-бледный, как весной, Слезится снег недавней стужи, А с неба на кусты и лужи Ложится отблеск голубой.

Не налюбуюсь, как сквозят Деревья в лоне небосклона, И сладко слушать у балкона, Как снегири в кустах звенят.

Нет, не пейзаж влечет меня, Не краски жадный взор подметит, А то, что в этих красках светит: Любовь и радость бытия.

1901

* * *

Высоко в просторе неба,

Все сияя белизною, Вышло облачко на полдень Над равниной водяною.

Из болот оно восстало,

Из холодного тумана — И замлело, засияло

В синей стали океана...

— Не затем ли ты возникло,

Чтобы в вечном отразиться? Не затем ли ввысь стремилось, Чтоб под солнцем раствориться?

Вышло облачко высоко,

Стало тонкое, сквозное, Улыбнулось одиноко — И угасло в ярком зное.

1901

* * *

Мил мне жемчуг нежный, чистый дар морей! В лоне океана, в раковине тесной, Рос он одиноко, как цветок безвестный, На обломках мшистых мертвых кораблей.

Бурею весенней выброшен со дна, Он лежал в прибое на прибрежье диком, Где носились чайки над водою с криком, Где его качала шумная волна...

Мил мне жемчуг нежный на груди твоей! Сладко упиваясь юной красотою, В светлом божьем мире я брожу мечтою, — В небе, в блеске солнца, в тишине морей,

С перлами морскими под водой цвету, Рассыпаюсь в рифах влагой голубою — И одно есть счастье: разделить с тобою Эту радость жизни, эту красоту!

1901

* * *

Дымится поле, рассвет белеет, В степи туманной кричат орлы, И дико-звонок их плач голодный Среди холодной плывущей мглы.

В росе их крылья, в росе бурьяны, Благоухают поля со сна... Зарею сладок твой бодрый холод, Твой томный голод,— твой зов, весна!

Ты победила, — вся степь дымится, Над степью властно кричат орлы, И тучи жарким горят пожаром, И солнце шаром встает из мглы!

1901

* * *

Гроза прошла над лесом стороною, Был теплый дождь, в траве стоит вода... Иду один тропинкою лесною, И в синеве вечерней надо мною Слезою светлой искрится звезда.

Иду — и вспоминается мерцанье Мне звезд иных... глубокий мрак ресниц, И ночь, и тучи жаркое дыханье, И молодой грозы благоуханье, И трепет замирающих зарниц...

Все пронеслось, как бурный вихрь весною, И все в душе я сохраню, любя... Слезою светлой блещет надо мною Звезда весны за чащей кружевною... Как я любил тебя!

1901

В СТАРОМ ГОРОДЕ

С темной башни колокол уныло Возвещает, что закат угас. Вот и снова город ночь сокрыла В мягкий сумрак от усталых глаз.

И нисходит кроткий час покоя На дела людские. В вышине Грустно светят звезды. Все земное Смерть, как страж, обходит в тишине.

Улицей бредет она пустынной, Смотрит в окна, где чернеет тьма... Всюду глухо. С важностью старинной В переулках высятся дома.

Там в садах платаны зацветают, Нежно веет раннею весной, А на окнах девушки мечтают, Упиваясь свежестью ночной,

И в молчанье только им не страшен Близкой смерти медленный дозор, Сонный город, думы черных башен И часов задумчивый укор.

1901

* * *

Отошли закаты на далекий север, Но всю ночь хранится солнца алый след. Тихо в темном поле, сладко пахнет клевер, Над землею брезжит слабый полусвет.

Это — ночи робких молодых мечтаний, Предрассветный сумрак в чутком полусне. Это — ночи грусти и воспоминаний, Думы на закате о былой весне.

1901

* * *

Облака, как призраки развалин, Встали на заре из-за долин. Теплый вечер темен и печален, В темном доме я совсем один.

Слабым звоном люстра отвечает На шаги по комнате пустой... А вдали заря зарю встречает, Ночь зовет бессмертной красотой. 1901

* * *

Спокойный взор, подобный взору лани, И все, что в нем так нежно я любил, Я до сих пор в печали не забыл, Но образ твой теперь уже в тумане.

А будут дни — угаснет и печаль, И засинеет сон воспоминанья, Где нет уже ни счастья, ни страданья, А только всепрощающая даль.

1901

* * *

За все тебя, Господь, благодарю! Ты, после дня тревоги и печали, Даруешь мне вечернюю зарю, Простор полей и кротость синей дали.

Я одинок и ныне — как всегда.

Но вот закат разлил свой пышный пламень,

И тает в нем Вечерняя Звезда,

Дрожа насквозь, как самоцветный камень.

И счастлив я печальною судьбой, И есть отрада сладкая в сознанье, Что я один в безмолвном созерцанье, Что всем я чужд и говорю — с Тобой.

1901

* * *

Высоко наш флаг трепещет, Гордо вздулся парус полный, Встал, огромный и косой;

А навстречу зыбью плещет, И бегут — змеятся волны Быстрой, гибкой полосой.

Изумруд горит, сверкая, В ней, как в раковине тесной, Медью светит на борта;

А кругом вода морская Так тяжка и полновесна, Точно ртутью налита.

Ходит зыбкими буграми, Ходит мощно и упруго, Высоко возносит челн —

И бегущими горами Принимают друг от друга Нас крутые гребни волн.

1901

* * *

Полями пахнет, — свежих трав, Лугов прохладное дыханье! От сенокосов и дубрав Я в нем ловлю благоуханье.

Повеет ветер — и замрет... А над полями даль темнеет, И туча из-за них растет, — Закрыла солнце и синеет.

Нежданной молнии игра, Как меч, блеснувший на мгновенье, Вдруг озарит из-за бугра — И снова сумрак и томленье...

Как ты таинственна, гроза! Как я люблю твое молчанье, Твое внезапное блистанье, — Твои безумные глаза!

ИЗ АПОКАЛИПСИСА

И я узрел: отверста дверь на небе, И прежний глас, который слышал я, Как звук трубы, гремевшей надо мною, Мне повелел: войди и зри, что будет.

И дух меня мгновенно осенил. И се — на небесах перед очами Стоял престол, на нем же был Сидящий.

И сей Сидящий, славою сияя, Был точно камень яспис и сардис, И радуга, подобная смарагду, Его престол широко обняла.

И вкруг престола двадесять четыре Других престола было, и на каждом Я видел старца в ризе белоснежной И в золотом венце на голове.

И от престола исходили гласы, И молнии, и громы, а пред ним — Семь огненных светильников горели, Из коих каждый был господний дух.

И пред лицом престола было море, Стеклянное, подобное кристаллу, А посреди престола и окрест — Животные, число же их четыре.

И первое подобно было льву, Тельцу — второе, третье — человеку Четвертое — летящему орлу.

И каждое из четырех животных

Три пары крыл имело, а внутри

Они очей исполнены без счета

И никогда не ведают покоя,

Взывая к Славе свят, свят, свят, Господь,

Бог вседержитель, коий пребывает

И был во веки века и грядет!

Когда же так взывают, воздавая Честь и хвалу Живущему вовеки, Сидящему во славе на престоле, Тогда все двадесять четыре старца Ниц у престола падают в смиренье И, поклоняясь Сущему вовеки, Кладут венцы к престолу и рекут:

«Воистину достоин восприяти Ты, Господи, хвалу, и честь, и силу Затем, что все Тобой сотворено И существует волею Твоею!»

1901

* * *

Не слыхать еще тяжкого грома за лесом, — Только сполох зарниц пробегает в вершинах. Лапы елей висят неподвижным навесом, И запуталась хвоя в сухих паутинах.

Если ж молния вспыхнет, как пламя над горном, Раскрываются чаши в изломах неверных, Точно древние своды во храмах пещерных, В подземелье Перуна, высоком и черном!

1901

* * *

Любил он ночи темные в шатре, Степных кобыл заливчатое ржанье, И перед битвой волчье завыванье, И коршунов на сумрачном бугре.

Страсть буйной мощи силясь утолить, Он за врагом скакал как исступленный, Чтоб дерзостью погони опьяненной, Горячей кровью землю напоить.

Стрелою скиф насквозь его пробил, И там, где смерть ему закрыла очи, Восстал курган — и темный ветер ночи Дождем холодных слез его кропил.

Прошли века, но слава древней были Жила в веках... Нет смерти для того, Кто любит жизнь, и песни сохранили Далекое наследие его.

Они поют печаль воспоминаний, Они бессмертье прошлого поют И жизнь, отошедшей в мир преданий, Свой братский зов и голос подают.

1901

* * *

Это было глухое, тяжелое время.

Дни в разлуке текли, я как мертвый блуждал;

Я коня на закате седлал

И в безлюдном дворе ставил ногу на стремя.

На горе меня темное поле встречало. В темноту, на восток, направлял я коня — И пустынная ночь окружала меня И, склонивши колосья, молчала.

И, молчанью внимая, я тихо склонялся Головой на луку. Я без мысли глядел На дорожную пыль, и душой холодел, И в холодной тоске забывался.

1901

* * *

Моя печаль теперь спокойна, И с каждым годом все ясней Я вижу даль, где прежде знойно Синела дымка летних дней...

Так в тишине приморской виллы Слышнее осенью прибой, Подобный голосу Сибиллы, Бесстрастной, мудрой и слепой.

Так на заре в степи широкой Слышнее колокол вдали, Спокойный, вещий и далекий От мелких горестей земли.

1901

* * *

Звезды ночи осенней, холодные звезды! Как угрюмо и грустно мерцаете вы! Небо тускло и глухо, как купол собора, И заливы морские — темны и мертвы.

Млечный Путь над заливами смутно белеет, Точно саван ночной, точно бледный просвет В бездну Вечных Ночей, в запредельное небо, Где ни скорби, ни радости нет.

И осенние звезды, угрюмо мерцая Безнадежным мерцанием тусклых лучей, Говорят об иной — о предвечной печали Запредельных Ночей.

1901

* * *

Шумели листья, облетая, Лес заводил осенний вой... Каких-то серых птичек стая Кружилась по ветру с листвой.

А я был мал,— беспечной шуткой Смятенье их казалось мне: Под гул и шорох пляски жуткой Мне было весело вдвойне.

Хотелось вместе с вихрем шумным Кружиться по лесу, кричать — И каждый мертвый лист встречать

Восторгом радостно-безумным! * * *

Светло, как днем, и тень за нами бродит В нагих кустах. На серебре травы Луна с небес таинственно обводит Сияние вкруг темной головы.

Остановясь, ловлю твой взор прощальный, Но в сердце холод мертвенный таю — И бледный лик, загадочно-печальный, Под бледною луной не узнаю.

1901

* * *

Смотрит месяц ненастный, как сыплются желтые листья, Как проносится ветер в беспомощно-зыбком саду. На кусты и поляны в тоске припадают деревья: «Проноси, вольный ветер, скорей эту жуткую ночь!»

С неземною печалью глядит затуманенный месяц... Ветер в жутком восторге проносится в черных кустах: «Достигайте в несчастии радости мук беспредельных! Приготовьтесь к Великому мукой великих потерь!»

1901

ОТРЫВОК

В окно я вижу груды облаков, Холодных, белоснежных, как зимою, И яркость неба влажно-голубого. Осенний полдень светел, и на север Уходят тучи. Клены золотые И белые березки у балкона Сквозят на небе редкою листвой,

И хрусталем на них сверкают льдинки. Они, качаясь, тают, а за домом Бушует ветер... Двери на балконе Уже давно заклеены к зиме, Двойные рамы, топленные печи — Все охраняет ветхий дом от стужи, А по саду пустому кружит ветер И, листья подметая по аллеям, Гудит в березах старых... Светел день, Но холодно,— до снега недалеко.

Я часто вспоминаю осень юга... Теперь на Черном море непрерывно Бушуют бури: тусклый блеск от солнца, Скалистый берег, бешеный прибой И по волнам сверкающая пена... Ты помнишь этот берег, окаймленный Ее широкой снежною грядой? Бывало, мы сбежим к воде с обрыва И жадно ловим ветер. Вольно веет Он бодростью и свежестью морской; Срывая брызги с бурного прибоя, Он влажной пылью воздух наполняет И снежных чаек носит над волнами. Мы в шуме волн кричим ему навстречу, Он валит с ног и заглушает голос, А нам легко и весело, как птицам...

Все это сном мне кажется теперь. 1901

ЭПИТАЛАМА

Озарен был сумрак мрачный В старом храме, и сиял Чистый образ новобрачной При огнях, в фате прозрачной, Под молитвенный хорал.

А из окон ночь синела; Зимний вечер темен был, Вьюга в сумраке шумела, Грустно с колоколом пела, Подымая снег с могил...

Сохрани убор венчальный, Сохрани цветы твои: В жизни краткой и печальной Светит только безначальный, Непорочный свет любви!

1901

* * *

Морозное дыхание метели Еще свежо, но улеглась метель. Белеет снега мшистая постель, В сугробах стынут траурные ели.

Ночное небо низко и черно,— Лишь в глубине, где Млечный Путь белеет, Сквозит его таинственное дно И холодом созвездий пламенеет.

Обрывки туч порой темнеют в нем... Но стынет ночь. И низко над землею Усталый вихрь шипящею змеею Скользит и жжет своим сухим огнем.

1901

НА ОСТРОВЕ

Люблю я наш обрыв, где дикою грядою Белеют стены скал, смотря на дальний юг, Где моря синего раскинут полукруг, Где кажется, что мир кончается водою, И дышится легко среди безбрежных вод.

В веселый летний день, когда на солнце блещет Скалистый известняк и в каждый звонкий грот Зеленая вода хрустальной влагой плещет, Люблю я зной, и ширь, и вольный небосвод, И острова пустынные высоты.

Ласкают их ветры, и волны лижут их, А чайки зоркие заглядывают в гроты, — Косятся в чуткий мрак пещер береговых И вдруг, над белыми утесами взмывая, Сверкают крыльями в просторах голубых, Кого-то жалобно и звонко призывая.

1901

* * *

Не устану воспевать вас, звезды! Вечно вы таинственны и юны. С детских дней я робко постигаю Темных бездн сияющие руны.

В детстве я любил вас безотчетно, — Сказкою вы нежною мерцали. В молодые годы только с вами Я делил надежды и печали.

Вспоминая первые признанья, Я ищу меж вами образ милый... Дни пройдут — вы будете светиться Над моей забытою могилой.

И быть может, я пойму вас, звезды, И мечта, быть может, воплотится, Что земным надеждам и печалям Суждено с небесной тайной слиться! 1901

* * *

Перед закатом набежало Над лесом облако — и вдруг

Ф. II. Шаляпин. Фотография с дарственной надписью

На взгорье радуга упала, И засверкало все вокруг.

Стеклянный, редкий и ядреный, С веселым шорохом спеша, Промчался дождь, и лес зеленый Затих, прохладою дыша.

Вот день! Уж это не впервые: Прольется — и уйдет из глаз... Как эти ливни золотые, Пугая, радовали нас!

Едва лишь добежим до чащи — Все стихнет... О, росистый куст! О, взор, счастливый и блестящий, И холодок покорных уст!

1902

* * *

Багряная печальная луна Висит вдали, но степь еще темна, Луна во тьму свой теплый отблеск сеет, И над болотом красный сумрак реет. Уж поздно — и какая тишина!

Мне кажется, луна оцепенеет: Она как будто выросла со дна И допотопной розою краснеет.

Но меркнут звезды. Даль озарена. Равнина вод на горизонте млеет, И в ней луна столбом отражена. Склонив лицо прозрачное, светлеет И грустно в воду смотрится она.

Поет комар. Теплом и гнилью веет. 1902

СМЕРТЬ

Спокойно на погосте под луною... Крестов объятья, камни и сирень... Но вот наш склеп,— под мраморной стеною, Как темный призрак, вытянулась тень.

И жутко мне. И мой двойник могильный Как будто ждет чего-то при луне... Ноя иду — и тень, как раб бессильный, Опять ползет, опять покорна мне! 1902

ЛЕСНАЯ ДОРОГА

В березовом лесу, где распевают птицы, Где в шелковой траве сквозь тень лучи горят, Темнеют холмики — могил забытых ряд, А под березами, как юные черницы, Смиренно елочки зеленые стоят.

Был здесь когда-то скит, как говорят преданья, И десять девственниц, отрекшись от земли, В нем приняли обет святого созерцанья, Держали строгий пост и, как цветы, цвели Под пенье божьих птиц и странников сказанья.

Был здесь дремучий бор, в народе говорят, Был долгий стан татар, в лесах кипели битвы; Потом был этот край спокоен и богат, И древний скудный скит и подвиги, молитвы Забылись, точно сон, уж много лет назад.

Немало было снов, — зачем нам помнить их? И вот опять весна. В лесу все зеленеет, Лес сенокоса ждет, а небосклон синеет Меж белых облаков, среди вершин лесных, И на глазах трава в полдневном зное млеет.

Пройдет моя весна, и этот день пройдет, Но весело бродить и знать, что все проходит, Меж тем как счастье жить вовеки не умрет, Покуда над землей заря зарю выводит И молодая жизнь родится в свой черед.

Бежит зеленый лес, поют и свищут птицы, А вон и озеро, песчаный, белый скат... Пошел! И бубенцы играют и гремят, В колесах, как лучи, блестят на солнце спицы, И кружева теней по лошадям скользят...

1902

* * *

Когда вдоль корабля, качаясь, вьется пена И небо меж снастей синеет в вышине, Люблю твой бледный лик, печальная Селена, Твой безнадежный взор, сопутствующий мне. Люблю под шорох волн рыбацкие напевы, И свежесть от воды — ночные вздохи волн, И созданный мечтой, манящий образ девы, И мой бесцельный путь, мой одинокий челн.

1902

* * *

Если б вы и сошлись, если б вы и смирилися,—

Уж не той она будет, не той! Кто вернет тот закат, как навек вы простилися, Темный взор, засиявший слезой?

Дни бегут — и теперь от былого осталися

Только думы о том, чего нет, Лишь цветы, что цвели в день, когда вывенчалися, Да поблекший портрет!

* * *

Крест в долине при дороге, А на нем, на ржавых копьях У подножия распятья, Из степных цветов венок... Как был ясен южный вечер! Как любил я вечерами Уходить в простор долины, К одинокому кресту!

Тяжело в те дни мне было. Я был молод, я навеки С тем, кому я отдал душу, Расставался в эти дни. Чья же грусть мою смиряла? Кто, задумчивый и кроткий, Сплел в долине при дороге Из степных цветов венок?

За широкою долиной, В балках, даль полей синела, Южный августовский вечер Был спокоен, тих и ясен, А в долине кто-то пел. И звала меня, томила Даль полей, что поздним летом Так прекрасна и бесстрастна, Так безлюдна и грустна.

1902

* * *

Как все спокойно и как все открыто! Как на земле стало тихо и бедно! Сад осыпается, — все в нем забыто, Небо велико и холодно-бледно...

Небо далекое, не ты ли, немое, Меня пугаешь своим простором?

Здесь, в этой бедности, где все родное, Встречу я осень радостным взором.

Еще рассеян огонь листопада, И редкие краски ласково-ярки; Еще синицы свищут из сада, И как им тихо в забытом парке!

И только ночью, когда бушует Осенний ветер, все чуждо снова... И одинокое сердце тоскует: О, если бы близость сердца родного!

1902

БРОДЯГИ

На позабытом тракте к Оренбургу, В бесплодной и холмистой котловине Большой, глухой дороги на восток, Стоит в лугу холщовая кибитка И бродит кляча в путах. Ни души Нет на лугу,— цыган в кибитке дремлет, И девочка-подросток у дороги Сидит себе одна и равнодушно, С привычной скукой, смотрит на закат: На солнце, уходящее за пашню, На блеск лучей над темным косогором. Наморщив лоб от ветра, вся в лохмотьях, Она следит в безлюдье за холодным, Печальным солнцем, тенью от холма И алой пылью, веющей с дороги Из-под копыт кобылы,— то молчит, То будто грезит,— что-то напевает... Какая глушь! Какая скудость жизни! Какие заунывные напевы!

Вот вечереет, солнце в тучку село, Темнеет в котловине, ветер дует, И ночь идет... Пошли господь бродягам Не думать днем и не слыхать, как ночью

Шатается в сухом бурьяне ветер И что-то шепчет, словно в забытьи! Спи под кибиткой, девочка! Проснешься — Буди отца больного, запрягай — И снова в путь... А для чего,— кто скажет? Жизнь, как могила в поле, молчалива.

1902

ЭПИТАФИЯ

Я девушкой, невестой умерла. Он говорил, что я была прекрасна, Но о любви я лишь мечтала страстно,— Я краткими надеждами жила.

В апрельский день я от людей ушла, Ушла навек покорно и безгласно — И все ж была я в жизни не напрасно: Я для его любви не умерла.

Здесь, в тишине кладбищенской аллеи, Где только ветер веет в полусне, Все говорит о счастье и весне.

Сонет любви на старом мавзолее Звучит бессмертной грустью обо мне, А небеса синеют вдоль аллеи.

1902

ЗИМНИЙ ДЕНЬ В ОБЕРЛАНДЕ

Лазурным пламенем сияют небеса... Как ясен зимний день, как восхищают взоры В безбрежной высоте изваянные горы, — Титанов снеговых полярная краса!

На скатах их, как сеть, чернеются леса, И белые поля сквозят в ее узоры,

А выше, точно рать, бредет на косогоры Темно-зеленых пихт и елей полоса.

Зовет их горний мир, зовут снегов пустыни, И тянет к ним уйти, — быть вольным, как дикарь, И целый день дышать морозом на вершине.

Уйти и чувствовать, что ты — пигмей и царь, Что над тобой, как храм, воздвигся купол синий И блещет Зильбергорн, как ледяной алтарь! 1902

КОНДОР

Громады гор, зазубренные скалы Из океана высятся грядой. Под ними берег, дикий и пустой, Над ними кондор, тяжкий и усталый.

Померк закат. В ущелья и провалы Нисходит ночь. Гонимый темнотой, Уродливо-плечистый и худой, Он медленно спускается на скалы.

И долгий крик, звенящий крик тоски, Вдруг раздается жалобно и властно И замирает в небе. Но бесстрастно

Синеет море. Скалы и пески Скрывает ночь — и веет на вершине Дыханьем смерти, холодом пустыни.

1902

* * *

Широко меж вершин дубравы Струилась синяя река; Благоухая, сохли травы, Дымясь, курились облака.

Дымясь, вставали из-за леса На склон небес — и вот одно Могучим обликом Зевеса Воздвигло снежное руно...

Но тает призрак величавый — И снова светозарный сон, И снова меж вершин дубравы — Лазури пламенный затон.

1902

1903-1906

СЕВЕРНАЯ БЕРЕЗА

Над озером, над заводью лесной — Нарядная зеленая береза... «О девушки! Как холодно весной: Я вся дрожу от ветра и мороза!»

То дождь, то град, то снег, как белый пух, То солнце, блеск, лазурь и водопады... «О девушки! Как весел лес и луг! Как радостны весенние наряды!»

Опять, опять нахмурилось, — опять Мелькает снег и бор гудит сурово... «Я вся дрожу. Но только б не измять Зеленых лент! Ведь солнце будет снова». 15.1.03

ПОРТРЕТ

Погост, часовенка над склепом, Венки, лампадки, образа И в раме, перевитой крепом, — Большие ясные глаза.

Сквозь пыль на стеклах, жарким светом Внутри часовенка горит. «Зачем я в склепе, в полдень, летом?» Незримый кто-то говорит.

Кокетливо-проста прическа, И пелеринка на плечах... А тут повсюду — капли воска И банты крепа на свечах,

Венки, лампадки, пахнет тленьем. И только этот милый взор Глядит с веселым изумленьем На этот погребальный вздор. Март, 1903?

МОРОЗ

Так ярко звезд горит узор, Так ясно Млечный Путь струится, Что занесенный снегом двор Весь и блестит и фосфорится.

Свет серебристо-голубой, Свет от созвездий Ориона, Как в сказке, льется над тобой На снег морозный с небосклона.

И фосфором дымится снег, И видно, как мерцает нежно Твой ледяной душистый мех, На плечи кинутый небрежно,

Как серьги длинные блестят И потемневшие зеницы С восторгом жадности глядят Сквозь серебристые ресницы.

21. VIII. 03

* * *

Норд-остом жгут пылающие зори. Острей горит Вечерняя звезда. Зеленое взволнованное море Еще огромней, чем всегда.

М. А. Бунина - сестра писателя.

Закат в огне, звезда дрожит алмазом. Нет, рыбаки воротятся не все! Ледяно-белым, страшным глазом Маяк сверкает на косе.

25. VIII. 03

ПОСЛЕ БИТВЫ

Воткнув копье, он сбросил шлем и лег. Курган был жесткий, выбитый. Кольчуга Колола грудь, а спину полдень жег... Осенней сушью жарко дуло с юга.

И умер он. Окостенел, застыл, Припав к земле тяжелой головою. И ветер волосами шевелил, Как ковылем, как мертвою травою.

И муравьи закопошились в них... Но равнодушно все вокруг молчало, И далеко среди полей нагих Копье, в курган воткнутое, торчало.

31. VIII03

* * *

На окне, серебряном от инея, За ночь хризантемы расцвели. В верхних стеклах — небо ярко-синее И застреха в снеговой пыли.

Всходит солнце, бодрое от холода, Золотится отблеском окно. Утро тихо, радостно и молодо. Белым снегом все запушено.

И все утро яркие и чистые Буду видеть краски в вышине, И до полдня будут серебристые Хризантемы на моем окне. VIII. 03

* * *

В сумраке утра проносится призрак Одина — Там, где кончается свет. Северный ветер, Одину вослед, На побережьях Лохлина Гонит туманы морей по земле, Свищет по вереску... Тень исполина Вдруг вырастает во мгле — Правит коня на прибрежья Лохлина. Конь по холодным туманам идет, Тонет, плывет и ушами прядет, Белым дыханием по ветру пышет, Вереска свист завывающий слышит, Голову тянет к нему... А взмахнет Ветер морской — ив туманах Лохлина Шлем золоченый блеснет! — Утром проносится призрак Одина.

30. XI 1.03

ЖЕНА АЗИСА

Неверную меняй на рис. Древнее, симферопольское

Уличив меня в измене, Мой Али,— он был Азис, Божий праведник,— в Сюрени* Променял меня на рис.

Умер новый мой хозяин, А недавно и Али, И на гроб его с окраин Все калеки поползли.

С ю р е н ь — древнее татарское название Симферополя. {Примеч. И. А. Бунина.)

Шли и женщины толпами, Побрела и я шутя, Розу красную губами Подведенными крутя.

Вот и роща, и пригорок, Где зарыт он... Ах, Азис! Ты бы должен был раз сорок Променять меня на рис.

1903

КОВСЕРЬ

Мы дали тебе Ковсеръ.

Коран

Здесь царство снов. На сотни верст безлюдны Солончаков нагие берега. Но воды в них — небесно-изумрудны И шелк песков белее, чем снега.

В шелках песков лишь сизые полыни Растит аллах для кочевых отар, И небеса здесь несказанно сини, И солнце в них — как адский огнь, Сакар.

И в знойный час, когда мираж зеркальный Сольет весь мир в один великий сон, В безбрежный блеск, за грань земли печальной, В сады Джиннат уносит душу он.

А там течет, там льется за туманом Река всех рек, лазурная Ковсерь, И всей земле, всем племенам и странам Сулит покой. Терпи, молись — и верь.

* * *

Звезды горят над безлюдной землею,

Царственно блещет святое созвездие Пса:

Вдруг потемнело — и огненно-красной змеею

Кто-то прорезал над темной землей небеса.

Путник, не бойся! В пустыне чудесного много.

Это не вихри, а джинны тревожат ее,

Это архангел, слуга милосердого бога,

В демонов ночи метнул золотое копье.

1903

НОЧЬ АЛЬ-КАДРА

В эту ночь ангелы сходят с неба.

Коран

Ночь Аль-Кадра. Сошлись, слились вершины, И выше к небесам воздвиглись их чалмы.

Пел муэззин. Еще алеют льдины, Но из теснин, с долин уж дышит холод тьмы.

Ночь Аль-Кадра. По темным горным склонам Еще спускаются, слоятся облака.

Пел муэззин. Перед Великим Троном Уже течет, дымясь, Алмазная Река.

И Гавриил — неслышно и незримо — Обходит спящий мир. Господь, благослови

Незримый путь святого пилигрима И дай земле твоей ночь мира и любви! 1903

* * *

Далеко на севере Капелла Блещет семицветным огоньком, И оттуда, с поля, тянет ровным, Ласковым полуночным теплом.

За окном по лопухам чернеет Тень от крыши; дальше, на кусты И на жнивье, лунный свет ложится, Как льняные белые холсты.

1903

* * *

Проснулся я внезапно, без причины. Мне снилось что-то грустное — и вдруг Проснулся я. Сквозь голые осины В окно глядел туманный лунный круг.

Усадьба по-осеннему молчала. Весь дом был мертв в полночной тишине, И, как ребенок брошенный, кричала Ушастая пустушка на гумне.

1903

* * *

Старик у хаты веял, подкидывал лопату, Как раз к святому Спасу покончив с молотьбой. Старуха в черной плахте белила мелом хату И обводила окна каймою голубой.

А солнце, розовея, в степную пыль садилось — И тени ног столбами ложились на гумно, А хата молодела — зарделась, застыдилась — И празднично блестело протертое окно. 1903

* * *

Уж подсыхает хмель на тыне. За хуторами, на бахчах, В нежарких солнечных лучах Краснеют бронзовые дыни.

Уж хлеб свезен, и вдалеке, Над старою степною хатой, Сверкает золотой заплатой Крыло на сером ветряке. 1903

* * *

Там, на припеке, спят рыбацкие ковши; Там низко над водой склоняются кистями Темно-зеленые густые камыши; Полдневный ветерок змеистыми струями

Порой зашелестит в их потайной глуши, Да чайка вдруг блеснет сребристыми крылами С плаксивым возгласом тоскующей души — И снова плавни спят, сияя зеркалами.

Над тонким их стеклом, где тонет небосвод, Нередко облако восходит и глядится Блистающим столбом в зеркальный сон болот —

И как светло тогда в бездонной чаше вод! Как детски верится, что в бездне их таится Какой-то дивный мир, что только в детстве снится! 1903

* * *

Первый утренник, серебряный мороз! Тишина и звонкий холод на заре. Свежим глянцем зеленеет след колес На серебряном просторе, на дворе.

Я в холодный обнаженный сад пойду — Весь рассеян по земле его наряд. Бирюзой сияет небо, а в саду Красным пламенем настурции горят.

Первый утренник — предвестник зимних дней. Но сияет небо ярче с высоты, Сердце стало и трезвей и холодней. Но как пламя рдеют поздние цветы.

* * *

Обрыв Яйлы. Как руки фурий, Торчит над бездною из скал Колючий, искривленный бурей, Сухой и звонкий астрагал.

И на заре седой орленок Шипит в гнезде, как василиск, Завидев за морем спросонок В тумане сизом красный диск.

1903

КАНУН КУП АЛЫ

Не туман белеет в темной роще, Ходит в темной роще Богоматерь, По зеленым взгорьям, по долинам Собирает к ночи божьи травы.

Только вечер им остался сроку, Да и то уж солнце на исходе: Застят ели черной хвоей запад, Золотой иконостас заката...

Уж в долинах сыро, пали тени, Уж луга синеют, пали росы, Пахнет под росою медуница, Золотой венец по роще светит.

Как туман, бела ее одежда, Голубые очи точно звезды. Соберет она цветы и травы И снесет их к Божьему престолу.

Скоро ночь — им только ночь осталась, А наутро срежут их косами, А не срежут — солнце сгубит зноем. Так и скажет сыну Богоматерь:

«Погляди, возлюбленное чадо, Как земля цвела и красовалась! Да недолог век земным утехам: В мире Смерть, она и Жизнью правит».

Но Христос ей молвит: «Мать! не солнце, Только землю тьма ночная кроет: Смерть не семя губит, а срезает Лишь цветы от семени земного.

И земное семя не иссякнет. Скосит Смерть — Любовь опять посеет. Радуйся, Любимая! Ты будешь Утешаться до скончанья века!»

1903

МИРА

Тебя зовут божественною, Мира, Царицею в созвездии Кита. Таинственна, как талисманы Пирра, Твоей недолгой жизни красота.

Ты, как слеза, прозрачна и чиста, Ты, как рубин, блестишь среди эфира, Но не за блеск и дивные цвета Тебя зовут божественною, Мира.

Ты в сонме звезд, среди ночных огней, Нежнее всех. Не ты одна играешь, Как самоцвет: есть ярче и пышней.

Но ты живешь. Ты меркнешь, умираешь — И вновь горишь. Как феникс древних дней, Чтоб возродиться к жизни — ты сгораешь.

ДИЗА

Вечернее зимнее солнце И ветер меж сосен играют, Алеют снега, а в светлице Янтарные пятна мелькают.

Мохнатые тени от сосен, Играя, сквозят позолотой И по столу ходят; а Диза В светлице одна, за работой.

На бронзу волос, на ланиты, На пяльцы и руки широко Вечернее льется сиянье, А думы далеко, далеко.

Тяжелое зимнее море Грохочет за фьордом в утесах, И стелется по ветру пена И стынет на снежных откосах;

Качаются с криками чайки И падают в пену и тают... Но звонкой весенней слюдою Давно уж откосы блистают!

Пусть ночи пожарами светят И рдеют закаты, как раны, Пусть ветер бушует,— он с юга, Он гонит на север туманы!

Пусть милый далеко,— он верен, И вот на вечернее солнце, На снег, на зеленые ветви Она загляделась в оконце.

Забыты узоры цветные, Забыты точеные пяльцы, И тихо косою играют Прозрачные тонкие пальцы.

И тихо алеют ланиты, Сияя, как снег, белизною, И взоры так мягки и ярки, Как синее небо весною.

1903

НАДПИСЬ НА ЧАШЕ

Древнюю чашу нашел он у шумного синего моря, В древней могиле, на диком песчаном прибрежье. Долго трудился он; долго слагал воедино То, что гробница хранила три тысячи лет, как святыню, И прочитал он на чаше

Древнюю повесть безмолвных могил и гробниц:

«Вечно лишь море, безбрежное море и небо, Вечно лишь солнце, земля и ее красота, Вечно лишь то, что связует незримою связью Душу и сердце живых с темной душою могил».

1903

МОГИЛА ПОЭТА

Мрамор гробницы его — в скорбной толпе кипарисов:

Радостней светит меж них синее лоно небес. Ангел изваян над ним с опрокинутым светочем жизни: Ярче пылает огонь, смертью поверженный ниц!

1903

КОЛЬЦО

В белом песке золотое блеснуло кольцо. Я задремал над Днепром у широкого плеса, Знойною ласкою ветер повеял в лицо, Легкой прохладой и запахом свежего теса... . Ярко в воде золотое блеснуло кольцо.

Как его вымыли волны на отмели белой! — Точно к венчанию... Искрился солнечный блеск, Видел я плахты, сорочки и смуглое тело, Слышал я говор, веселые крики и плеск... Жадной толпою сошлись они к отмели белой!

Жадно дыша, одевались они на песке, Лоснились косы, и карие очи смеялись, С звонкими песнями скрылись они вдалеке, Звонко о берег прозрачные волны плескались... Чье-то кольцо золотится в горячем песке.

О, красота, тишина и раздолье Днепра! Помню, как ветер в лугах серебрил верболозы, Помню, как реяла дальних миражей игра...

1903

ЗАПУСТЕНИЕ

Домой я шел по скату вдоль Оки, По перелескам, берегом нагорным, Любуясь сталью вьющейся реки И горизонтом низким и просторным. Был теплый, тихий, серенький денек, Среди берез желтел осинник редкий, И даль лугов за их прозрачной сеткой Синела чуть заметно — как намек. Уже давно в лесу замолкли птицы, Свистели и шуршали лишь синицы.

Я уставал, кругом все лес пестрел, Но вот на перевале, за лощиной, Фруктовый сад листвою закраснел, И глянул флигель серою руиной. Глеб отворил мне двери на балкон, Поговорил со мною в позе чинной, Принес мне самовар — и по гостиной Полился нежный и печальный стон. Я в кресло сел, к окну, и, отдыхая, Следил, как замолкал он, потухая.

В тиши звенел он чистым серебром, А я глядел на клены у балкона, На вишенник, красневший под бугром... Вдали синели тучки небосклона И умирал спокойный серый день, Меж тем как в доме, тихом, как могила, Неслышно одиночество бродило И реяла задумчивая тень. Пел самовар, а комната беззвучно Мне говорила: «Пусто, брат, и скучно!»

В соломе, возле печки, на полу, Лежала груда яблок; паутины Под образом качалися в углу, А у стены темнели клавесины. Я тронул их — и горестно в тиши Раздался звук. Дрожащий, романтичный, Он жалок был, но я душой привычной В нем уловил напев родной души: На этот лад, исполненный печали, Когда-то наши бабушки певали.

Чтоб мрак спугнуть, я две свечи зажег, И весело огни их заблестели, И побежали тени в потолок, А стекла окон сразу посинели... Но отчего мой домик при огне Стал и бедней и меньше? О, я знаю — Он слишком стар... Пора родному краю Сменить хозяев в нашей стороне. Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге. Пора свести последние итоги.

Печален долгий вечер в октябре! Любил я осень позднюю в России. Любил лесок багряный на горе, Простор полей и сумерки глухие, Любил стальную, серую Оку,

Когда она, теряясь лентой длинной В дали лугов, широкой и пустынной, Мне навевала русскую тоску... Но дни идут, наскучило ненастье — И сердце жаждет блеска дня и счастья.

Томит меня немая тишина. Томит гнезда родного запустенье. Я вырос здесь. Но смотрит из окна Заглохший сад. Над домом реет тленье, И скупо в нем мерцает огонек. Уж свечи нагорели и темнеют, И комнаты в молчанье цепенеют, А ночь долга, и новый день далек. Часы стучат, и старый дом беззвучно Мне говорит: «Да, без хозяев скучно!

Мне на покой давно, давно пора...

Поля, леса — все глохнет без заботы...

Я жду веселых звуков топора,

Жду разрушенья дерзостной работы,

Могучих рук и смелых голосов!

Я жду, чтоб жизнь, пусть даже в грубой силе,

Вновь расцвела из праха на могиле,

Я изнемог, и мертвый стук часов

В молчании осенней долгой ночи

Мне самому внимать нет больше мочи!»

1903

ОДИНОЧЕСТВО

И ветер, и дождик, и мгла

Над холодной пустыней воды. Здесь жизнь до весны умерла,

До весны опустели сады. Я на даче один. Мне темно За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня, Но тебе уж тоскливо со мной. Под вечер ненастного дня Ты мне стала казаться женой... Что ж, прощай! Как-нибудь до весны Проживу и один — без жены...

Сегодня идут без конца Те же тучи — гряда за грядой. Твой след под дождем у крыльца Расплылся, налился водой. И мне больно глядеть одному В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед: «Воротись, я сроднился с тобой!» Но для женщины прошлого нет: Разлюбила — и стал ей чужой. Что ж! Камин затоплю, буду пить... Хорошо бы собаку купить. 1903

ТЕНЬ

Высоко в небе месяц ясный, Затих волны дремотный плеск. Как снежно-золотое поле, Сияет в море лунный блеск.

Плыла меж небом и землею Над морем тучка, наплыла На край луны — и вдруг широко Нас мягкой тенью обняла.

Далеко золотое поле Покрылось матовым стеклом, И ветер, шелестя травою, Пахнул полуночным теплом.

Счастливым и глубоким вздохом Волна вздохнула в полусне —

И как доверчиво, как нежно Ты вся прижалася ко мне!

Но вспыхнул блеск на горизонте, Тень по горам в леса ушла — И снова мы сидим недвижно, И снова ночь, как день, светла.

Спит море под луною ясной, Блестит на влажных камнях мох... О, ночь любви! Ужель и в счастье Нам нужен хоть единый вздох?

1903

ГОЛУБИ

Раскрыт балкон, сожжен цветник морозом. Опустошен поблекший сад дождями.

Как лунный камень, холодно и бледно Над садом небо. Ветер в небе гонит Свинцовые и дымчатые тучи, И крупный ливень с бурей то и дело Бежит, дымится по саду... Но если Внезапно глянет солнце, что за радость Овладевает сердцем! Жадно дышишь Душистым влажным воздухом, уходишь С открытой головою по аллее, Меж тем как над аллеей все приветней Синеет небо яркое — и вдруг С гумна стрелою мчится белый турман И снежным комом падает к балкону, За ним другой — и оба долго, долго Пьют из лазурной лужи, поднимая Свои головки кроткие... Замрешь, Боясь их потревожить, весь охвачен Какой-то робкой радостью, и мнится, Что пьют они не дождевую воду, А чистую небесную лазурь. 1903

СУМЕРКИ

Как дым, седая мгла мороза Застыла в сумраке ночном. Как привидение, береза Стоит, серея, за окном.

Таинственно в углах стемнело, Чуть светит печь, и чья-то тень Над всем простерлася несмело,— Грусть, провожающая день,

Грусть, разлитая на закате В полупомеркнувшей золе, И в тонком теплом аромате Сгоревших дров, и в полумгле,

И в тишине, — такой угрюмой, Как будто бледный призрак дня С какою-то глубокой думой Глядит сквозь сумрак на меня.

1903

ПЕРЕД БУРЕЙ

Тьма затопляет лунный блеск, За тучу входит месяц полный, Холодным ветром дышат волны, И все растет их шумный плеск.

Вот на мгновенье расступился Зловещий мрак, и, точно ртуть, По гребням волн засеребрился Дрожащий отблеск — лунный путь.

Но как за ним сгустились тучи! Как черный небосклон велик!.. О ночь! Сокрой во тьме свой лик, Свой взор, тревожный и могучий!

1903

В КРЫМСКИХ СТЕПЯХ

Синеет снеговой простор, Померкла степь. Белее снега Мерцает девственная Вега Над дальним станом крымских гор.

Уж сумрак пал, как пепел сизый, Как дым угасшего костра: Лишь светится багряной ризой Престол аллы — Шатер-Гора.

1903

ЖАСМИН

Цветет жасмин. Зеленой чащей Иду над Тереком с утра. Вдали, меж гор — простой, блестящий И четкий конус серебра.

Река шумит, вся в искрах света, Жасмином пахнет жаркий лес. А там, вверху — зима и лето: Январский снег и синь небес.

Лес замирает, млеет в зное, Но тем пышней цветет жасмин. В лазури яркой — неземное Великолепие вершин.

VI. 04

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

Свой дикий чум среди снегов и льда Воздвигла Смерть. Над чумом — ночь полгода. И бледная Полярная Звезда Горит недвижно в бездне небосвода.

Вглядись в туманный призрак. Это Смерть. Она сидит близ чума, устремила Незрячий взор в полуночную твердь — И навсегда Звезда над ней застыла.

1904

* * *

Набегает впотьмах И узорною пеною светится И лазурным сиянием реет у скал на песке... О божественный отблеск незримого — жизни, мерцающей В мириадах незримых существ!

Ночь была бы темна,

Но все море насыщено тонкою

Пылью света, и звезды над морем горят.

В полусвете все видно: и рифы, и взморье зеркальное,

И обрывы прибрежных холмов.

В полусвете ночном

Под обрывами волны качаются —

Переполнено зыбкое, звездное зеркало волн!

Но, колеблясь упруго, лишь изредка складки тяжелые

Набегают на влажный песок.

И тогда, фосфорясь,

Загораясь мистическим пламенем,

Рассыпаясь по гравию кипенью бледных огней,

Море светит сквозь сумрак таинственно, тонко и трепетно,

Озаряя песчаное дно.

И тогда вся душа У меня загорается радостью: Я в пригоршни ловлю закипевшую пену волны — И сквозь пальцы течет не вода, а сапфиры, — несметные Искры синего пламени, Жизнь!

ПЕРЕКРЕСТОК

Я долго в сумеречном свете Шел одиноко на закат. Но тьма росла — и с перекрестка Я тихо повернул назад.

Чуть брезжил полусвет заката. Но после света как мертва, Как величава и угрюма Ночного неба синева!

И бледны, бледны звезды неба. И долго быть мне в темноте, Пока они теплей и ярче Не засияют в высоте.

1904

ОГНИ НЕБЕС

Огни небес, тот серебристый свет, Что мы зовем мерцаньем звезд небесных,— Порою только неугасший свет Уже давно померкнувших планет, Светил, давно забытых и безвестных.

Та красота, что мир стремит вперед, Есть тоже след былого. Без возврата Сгорим и мы, свершая в свой черед Обычный путь, но долго не умрет Жизнь, что горела в нас когда-то.

И много в мире избранных, чей свет, Теперь еще незримый для незрящих, Дойдет к земле чрез много, много лет... В безвестном сонме мудрых и творящих Кто знает их? Быть может, лишь поэт.

1903—1904

РАЗВАЛИНЫ

Над синим понтом — серые руины, Остатки древней греческой тюрьмы. На юг — морские зыбкие равнины, На север — голые холмы.

В проломах стен — корявые оливы И дереза, сопутница руин, А под стенами — красные обрывы И волн густой аквамарин.

Угрюмо здесь, в сырых подземных кельях; Но весело тревожить сон темниц, Перекликаться с эхом в подземельях И видеть небо из бойниц!

Давно октябрь, но не уходит лето: Уж на холмах желтеет шелк травы, Но воздух чист — и сколько в небе света, А в море нежной синевы!

И тихи, тихи старые руины. И целый день, под мерный шум валов, Слежу я в море парус бригантины, А в небесах — круги орлов.

И усыпляет моря шум атласный. И кажется, что в мире жизни нет: Есть только блеск, лазурь и воздух ясный, Простор, молчание и свет.

1903—1904

КОСОГОР

Косогор над разлужьем и пашни кругом,

Потускневший закат, полумрак... Далеко за извалами крест над холмом — Неподвижный ветряк.

Как печальна заря! И как долго она

Тлеет в сонном просторе равнин! Вот чуть внятная девичья песня слышна... Вот заплакала лунь... И опять тишина... Ночь, безмолвная ночь. Я один.

Я один, а вокруг темнота и поля,

И ни звука в просторе их нет... Точно проклят тот край, тот народ, где земля Так пустынна уж тысячу лет!

1903—1904

РАЗЛИВ

Паром, скрипя, ушел. В разлив, по тусклой зыби, Сквозь муть лиловых туч румянится заря. На темном кряже гор, в их сумрачном изгибе, Померкнули в лесу кресты монастыря.

Оттуда по Оке пахучим дымом тянет... Но и костер потух, пылавший за Окой, И монастырь уснул. Темней уже не станет, Но все же ночь давно — ночь, сумрак и покой.

Лишь брезжится закат на взгорьях сквозь верхушки, Блестит, как ртуть, вода по лужам на песке, Дрожит в разливе рябь, да сонные лягушки Звенят чуть слышно в тростнике.

1903—1904

СКАЗКА

...И снилось мне, что мы, как в сказке, Шли вдоль пустынных берегов Над диким синим лукоморьем, В глухом бору, среди песков.

Был летний светозарный полдень, Был жаркий день, и озарен Весь лес был солнцем, и от солнца Веселым блеском напоен.

Узорами ложились тени На теплый розовый песок, И синий небосклон над бором Был чист и радостно-высок.

Играл зеркальный отблеск моря В вершинах сосен, и текла Вдоль по коре, сухой и жесткой, Смола, прозрачнее стекла...

Мне снилось северное море,

Лесов пустынные края...

Мне снилась даль, мне снилась сказка —

Мне снилась молодость моя.

1903—1904

РОЗЫ

Блистая, облака лепились В лазури пламенного дня. Две розы под окном раскрылись — Две чаши, полные огня.

В окно, в прохладный сумрак дома, Глядел зеленый знойный сад, И сена душная истома Струила сладкий аромат.

Порою, звучный и тяжелый, Высоко в небе грохотал Громовый гул... Но пели пчелы, Звенели мухи — день сиял.

Порою шумно пробегали Потоки ливней голубых...

Но солнце и лазурь мигали В зеркально-зыбком блеске их —

И день сиял, и млели розы, Головки томные клоня, И улыбалися сквозь слезы Очами, полными огня.

1903—1904

НА МАЯКЕ

В пустой маяк, в лазурь оконных впадин, Осенний ветер дует — и, звеня, Гудит вверху. Он влажен и прохладен, Он опьяняет свежестью меня.

Остановясь на лестнице отвесной, Гляжу в окно. Внизу шумит прибой И зыбь бежит. А выше — свод небесный И океан туманно-голубой.

Внизу — шум волн, а наверху, как струны, Звенит-поет решетка маяка. И все плывет: маяк, залив, буруны, И я, и небеса, и облака. 1903—1904

В ГОРАХ

Катится диском золотым Луна в провалы черной тучи, И тает в ней, и льет сквозь дым Свой блеск на каменные кручи.

Но погляди на небосклон: Луна стоит, а дым мелькает... Не Время в вечность убегает, А нашей жизни бледный сон!

1903—1904

ШТИЛЬ

На плоском взморье — мертвый зной и штиль. Слепит горячий свет, струится воздух чистый, Расплавленной смолой сверкает черный киль Рыбацкого челна на мели золотистой.

С нестройным криком голых татарчат Сливается порой пронзительный и жалкий, Зловещий визг серебряной рыбалки. Но небо ясно, отмели молчат.

Разлит залив зеркальностью безбрежной, И глубоко на золоте песка, Под хрусталем воды, сияет белоснежный Недвижный отблеск маяка.

1903—1904

НА БЕЛЫХ ПЕСКАХ

На белых песках от прилива Немало осталось к заре Сверкающих луж и затонов — Зеркальных полос в серебре.

Немало камней самоцветных Осталось на дюнах нагих, И смотрит, как ангел лазурный, Весеннее утро на них.

А к западу сумрак теснится, И с сумраком, в сизый туман, Свивается сонный, угрюмый, Тяжелый удав — Океан.

САМСОН

Был ослеплен Самсон, был Господом обижен,

Был чадами греха поруган и унижен

И приведен на пир. Там, опустив к земле

Незрячие глаза, он слушал смех и клики,

Но мгла текла пред ним — ив этой жуткой мгле

Пылали грозные архангельские лики.

Они росли, как смерч,— и вдруг разверзлась твердь,

Прорезал тьму глагол: «Восстань, мой раб любимый!»

И просиял слепец красой непостижимой,

Затрепетал, как кедр, и побледнел, как смерть.

О, не пленит его теперь Ваала хохот,

Не обольстит очей ни пурпур, ни виссон! —

И целый мир потряс громовый гул и грохот:

Зане был слеп Самсон.

1903—1904

СКЛОН ГОР

Склон гор, сады и минарет. К звездам стремятся кипарисы, Спит море. Теплый лунный свет Позолотил холмы и мысы.

И кроток этот свет: настал Час мертвой тишины — уж клонит Луна свой лик, уж между скал Протяжно полуночник стонет.

И замер аромат садов. Узорный блеск под их ветвями Стал угасать среди цветов, Сплетаясь с длинными тенями.

И неподвижно Ночь сидит Над тихим морем: на колено Облокотилася, — глядит На валуны, где тает пена.

Передрассветный лунный свет Чуть золотит холмы и мысы. Свечой желтеет минарет, Чернеют маги-кипарисы,

Блестя, ушел в морской простор Залив зеркальными луками, Таинственно вершины гор Мерцают вечными снегами.

1903—1904

САПСАН

В полях, далеко от усадьбы, Зимует просяной омет. Там табунятся волчьи свадьбы, Там клочья шерсти и помет. Воловьи ребра у дороги Торчат в снегу — и спал на них Сапсан, стервятник космоногий, Готовый взвиться каждый миг.

Я застрелил его. А это Грозит бедой. И вот ко мне Стал гость ходить. Он до рассвета Вкруг дома бродит при луне. Я не видал его. Я слышал Лишь хруст шагов. Но спать невмочь. На третью ночь я в поле вышел... О, как была печальна ночь!

Когтистый след в снегу глубоком В глухие степи вел с гумна. На небе мглистом и высоком Плыла холодная луна. За валом, над привадой в яме, Серо маячила ветла. Даль над пустынными полями Была таинственно светла.

Облитый этим странным светом, Подавлен мертвой тишиной, Я стал — и бледным силуэтом Упала тень моя за мной. По небесам, в туманной мути, Сияя, лунный лик нырял И серебристым блеском ртути Слюду по насту озарял.

Кто был он, этот полуночный Незримый гость? Откуда он Ко мне приходит в час урочный Через сугробы под балкон? Иль он узнал, что я тоскую, Что я один? что в дом ко мне Лишь снег да небо в ночь немую Глядят из сада при луне?

Быть может, он сегодня слышал, Как я, покинув кабинет, По темной спальне в залу вышел, Где в сумраке мерцал паркет, Где в окнах небеса синели, А в этой сини четко встал Черно-зеленый конус ели И острый Сириус блистал?

Теперь луна была в зените, На небе плыл густой туман... Я ждал его, — я шел к раките По насту снеговых полян, И если б враг мой от привады Внезапно прянул на сугроб, Я б из винтовки без пощады Пробил его широкий лоб.

Но он не шел. Луна скрывалась, Луна сияла сквозь туман, Бежала мгла... И мне казалось, Что на снегу сидит Сапсан.

Морозный иней, как алмазы, Сверкал на нем, а он дремал, Седой, зобастый, круглоглазый, И в крылья голову вжимал.

И был он страшен, непонятен, Таинственен, как этот бег Туманной мглы и светлых пятен, Порою озарявших снег, — Как воплотившаяся сила Той Воли, что в полночный час Нас страхом всех соединила — И сделала врагами нас. 9.1.05

РУССКАЯ ВЕСНА

Скучно в лощинах березам, Туманная муть на полях, Конским размокшим навозом В тумане чернеется шлях.

В сонной степной деревушке Пахучие хлебы пекут. Медленно две побирушки По деревушке бредут.

Там, среди улицы, лужи, Зола и весенняя грязь, В избах угар, а снаружи Завалинки тлеют, дымясь.

Жмурясь, сидит у амбара Овчарка на ржавой цепи. В избах — темно от угара, Туманно и тихо — в степи.

Только петух беззаботно Весну воспевает весь день. В поле тепло и дремотно, А в сердце счастливая лень.

10.1.05

* * *

В гостиную, сквозь сади пыльные гардины, Струится из окна веселый летний свет, Хрустальным золотом ложась на клавесины, На ветхие ковры и выцветший паркет.

Вкруг дома глушь и дичь. Там клены и осины, Приюты горлинок, шиповник, бересклет... А в доме рухлядь, тлен: повсюду паутины, Все двери заперты... И так уж много лет.

В глубокой тишине, таинственно сверкая, Как мелкий перламутр, беззвучно моль плывет. По стеклам радужным, как бархатка сухая, Тревожно бабочка лиловая снует.

Но фортки нет в окне, и рама в нем — глухая. Тут даже моль недолго наживет!

29. VII. 05

* * *

Старик сидел, покорно и уныло Поднявши брови, в кресле у окна. На столике, где чашка чаю стыла, Сигара нагоревшая струила Полоски голубого волокна.

Был зимний день, и на лицо худое, Сквозь этот легкий и душистый дым, Смотрело солнце вечно молодое, Но уж его сиянье золотое На запад шло по комнатам пустым.

Часы в углу своею четкой мерой Отмеривали время... На закат Смотрел старик с беспомощною верой... Рос на сигаре пепел серый, Струился сладкий аромат. 23.VII.05

* * *

Осень. Чащи леса.

Мох сухих болот. Озеро белесо.

Бледен небосвод.

Отцвели кувшинки,

И шафран отцвел. Выбиты тропинки,

Лес и пуст и гол.

Только ты красива,

Хоть давно суха, В кочках у залива Старая ольха.

В воду в полусне — И засеребришься

Прежде всех к весне.

1905

* * *

Бегут, бегут листы раскрытой книги, Бегут, струятся к небу тополя, Гул молотьбы слышней идет из риги, Дохнули ветром рощи и поля. Помещик встал и, окна закрывая, Глядит на юг... Но туча дождевая Уже прошла. Опять покой и лень. В горячем свете весело и сухо Блестит листвой под окнами сирень; Зажглась река, как золото; старуха Несет сажать махотки на плетень; Кричит петух; в крапиву за наседкой Спешит десяток желтеньких цыплят... И тени штор узорной легкой сеткой По конскому лечебнику пестрят.

* * *

Мы встретились случайно, на углу. Я быстро шел — и вдруг как свет зарницы Вечернюю прорезал полумглу Сквозь черные лучистые ресницы.

На ней был креп, — прозрачный легкий газ Весенний ветер взвеял на мгновенье, Но на лице и в ярком блеске глаз Я уловил былое оживленье.

И ласково кивнула мне она, Слегка лицо от ветра наклонила И скрылась за углом... Была весна... Она меня простила — и забыла.

1905

ОГОНЬ НА МАЧТЕ

И сладостно и грустно видеть ночью На корабле далеком в темном море В ночь уходящий топовый огонь. Когда все спит на даче и сквозь сумрак Одни лишь звезды светятся, я часто Сижу на старой каменной скамейке, Над скалами обрыва. Ночь тепла, И так темно, так тихо все, как будто Нет ни земли, ни неба — только мягкий Глубокий мрак. И вот вдали, во мраке, Идет огонь — как свечечка. Ни звука Не слышно на прибрежье, — лишь сверчки Звенят в горе чуть уловимым звоном, Будя в душе задумчивую нежность, А он уходит в ночь и одиноко Висит на горизонте, в темной бездне Меж небом и землею... Пойте, пойте, Сверчки, мои товарищи ночные, Баюкайте мою ночную грусть! 1905

* * *

Все море — как жемчужное зерцало, Сирень с отливом млечно-золотым. В дожде закатном радуга сияла. Теперь душист над саклей тонкий дым.

Вон чайка села в бухточке скалистой, — Как поплавок. Взлетает иногда, И видно, как струею серебристой Сбегает с лапок розовых вода.

У берегов в воде застыли скалы, Под ними светит жидкий изумруд, А там, вдали,— и жемчуг и опалы По золотистым яхонтам текут.

1905

* * *

Черные ели и сосны сквозят в палисаднике темном: В черном узоре ветвей — месяца рог золотой.

Слышу, поют петухи. Узнаю по напевам печальным Поздний, таинственный час. Выйду на снег, на крыльцо.

Замерло все и застыло, лучатся жестокие звезды, Но до костей я готов в легком промерзнуть меху,

Только бы видеть тебя, умирающий в золоте месяц, Золотом блещущий снег, легкие тени берез

И самоцветы небес: янтарно-зеленый Юпитер, Сириус, дерзкий сапфир, синим горящий огнем,

Альдебарана рубин, алмазную цепь Ориона И уходящий в моря призрак сребристый — Арго.

1905

* * *

Густой зеленый ельник у дороги, Глубокие пушистые снега. В них шел олень, могучий, тонконогий, К спине откинув тяжкие рога.

Вот след его. Здесь натоптал тропинок, Здесь елку гнул и белым зубом скреб — И много хвойных крестиков, остинок Осыпалось с макушки на сугроб.

Вот снова след, размеренный и редкий, И вдруг — прыжок! И далеко в лугу Теряется собачий гон — и ветки, Обитые рогами на бегу...

О, как легко он уходил долиной! Как бешено, в избытке свежих сил, В стремительности радостно-звериной, Он красоту от смерти уносил!

1905

СТАМБУЛ

Облезлые худые кобели С печальными, молящими глазами — Потомки тех, что из степей пришли За пыльными скрипучими возами.

Был победитель славен и богат, И затопил он шумною ордою Твои дворцы, твои сады, Царьград, И предался, как сытый лев, покою.

Но дни летят, летят быстрее птиц! И вот уже в Скутари на погосте Чернеет лес, и тысячи гробниц Белеют в кипарисах, точно кости.

И прах веков упал на прах святынь, На славный город, ныне полудикий, И вой собак звучит тоской пустынь Под византийской ветхой базиликой.

И пуст Сераль, и смолк его фонтан, И высохли столетние деревья... Стамбул, Стамбул! Последний мертвый стан Последнего великого кочевья! 1905

* * *

Тонет солнце, рдяным углем тонет За пустыней сизой. Дремлет, клонит Головы баранта. Близок час:

Мы проводим солнце, обувь скинем И свершим под зведным, темным, синим Милосердым небом свой намаз.

Пастухи пустыни, что мы знаем! Мы, как сказки детства, вспоминаем Минареты наших отчих стран.

Разверни же, Вечный, над пустыней На вечерней тверди темно-синей Книгу звезд небесных — наш Коран!

И склонив колени, мы закроем Очи в сладком страхе, и омоем Лица холодеющим песком,

И возвысим голос, и с мольбою В прахе разольемся пред тобою, Как волна на берегу морском. 1905

* * *

Pa-Озирис, владыка дня и света, Хвала тебе! Я, бог пустыни, Сет, Горжусь врагом: ты, побеждая Сета, В его стране царил пять тысяч лет.

Ты славен был, твоя ладья воспета Была стократ. Но за ладьей вослед Шел бог пустынь, бог древнего завета — И вот, о Ра, плоды твоих побед:

Безносый сфинкс среди полей Гизеха, Ленивый Нил да глыбы пирамид, Руины Фив, где гулко бродит эхо, Да письмена в куски разбитых плит,

Да обелиск в блестящей политуре, Да пыль песков на пламенной лазури.

1905

ПОТОП

Халдейские мифы

Когда ковчег был кончен и наполнен И я, царь Касисадра, Ксисутрос, Зарыл в Сиппаре хартии закона, Раздался с неба голос: «На закате На землю хлынет ливень. Затвори В ковчеге дверь». И вот настало время Войти в ковчег. Со страхом ждал я ночи, И в страхе затворил я дверь ковчега И в страхе поручил свою судьбу Бусуркургалу, кормчему. А утром Поднялся вихрь — и тучи охватили Из края в край всю землю. Роману Гремел среди небес. Нэбо и Сарру Согласно надвигались по долинам И по горам. Нергал дал волю ветру. Нинип наполнил реки, и несли Смерть и погибель Гении. До неба Достигли воды. Свет потух во мраке, И брат не видел брата. Сами боги К вершинам Анну в страхе поднялись И на престолах плакали, и с ними Истара горько плакала. Шесть дней

И семь ночей свирепствовали в мире Вихрь, ураган и ветер — наконец, С рассветом дня, смирились. Воды пали. И ливень стих. Я плакал о погибших, Носясь по воле волн,— и предо мною, Как бревна, трупы плавали. Я плакал, Открыв окно и увидавши солнце. 1905

ЭЛЬБУРС

Иранский миф

На льдах Эльбурса солнце всходит. На льдах Эльбурса жизни нет. Вокруг него на небосводе Течет алмазный круг планет.

Туман, всползающий на скаты, Вершин не в силах досягнуть: Одним небесным Иазатам К венцу земли доступен путь.

И Митра, чье святое имя Благословляет вся земля, Восходит первый между ними Зарей на льдистые поля.

И светит ризой златотканой И озирает с высоты Истоки рек, пески Ирана И гор волнистые хребты.

1905

послушник

Грузинская песня

«Брат, как пасмурно в келье!

Белый снег лежит в ущелье. Но на скате, на льдине,

Видел я подснежник синий».

«Брат, ты бредишь, ты бледен!

Горный край суров и беден. Монастырь наш высоко. До весны еще далеко».

«Не пугайся, брат милый!

Скоро смолкнет бред унылый К ночи вьюга пустыни

Занесет подснежник синий!» 1905

ХАЯ-БАШ

(Мертвая голова)

Ночь идет, — молись, слуга пророка.

Ночь идет — и Хая-Баш встает. Ветер с гор, он крепнет — и широко, Как сааз, туманный бор поет.

Ты уже высоко,— от аула

Ты уже далеко. А в бору Зимней стужей с Хая-Баш пахнуло, Задымились сосны на ветру.

Вас у перевала только двое —

Ты да конь. А бор померк, дымит. Звонкий ветер в крепкой синей хвое Все звончей и сумрачней шумит.

Где ты заночуешь? Зябнет тело,

Зябнет сердце... Конь не пил с утра... Видишь ли сквозь сосны? Побелела Хая-Баш, гранитная гора.

Там нависло небо низко, низко,

Там снега и зимняя тоска... А уж если своды неба близко —

Значит, смерть близка. 1905

тэмджид

Он не спит, не дремлет.

Коран

В тихом старом городе Скутари, Каждый раз, как только надлежит Быть средине ночи, — раздается Грустный и задумчивый Тэмджид.

На средине между ранним утром И вечерним сумраком встают Дервиши Джелвети и на башне Древний гимн, святой Тэмджид поют.

Спят сады и спят гробницы в полночь, Спит Скутари. Все, что спит, молчит. Но под звездным небом с темной башни Не для спящих этот гимн звучит:

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой, С тайной мукой в сумрак устремлен, Есть уста, что страстно и напрасно Призывают благодатный сон.

Тяжела, темна стезя земная. Но зачтется в небе каждый вздох Спите, спите! Он не спит, не дремлет, Он вас помнит, милосердый Бог.

1905

ТАЙНА

Элиф. Лам. Мим.

Коран

Он на клинок дохнул — и жало Его сирийского кинжала Померкло в дымке голубой: Под дымкой ярче заблистали Узоры золота на стали Своей червонною резьбой.

«Во имя Бога и пророка. Прочти, слуга небес и рока, Свой бранный клич: скажи, каким Девизом твой клинок украшен?» И он сказал: «Девиз мой страшен. Он — тайна тайн: Элиф. Лам. Мим».

«Элиф. Лам. Мим? Но эти знаки Темны, как путь в загробном мраке: Сокрыл их тайну Мохаммед...» «Молчи, молчи! — сказал он строго, — Нет в мире Бога, кроме Бога, Сильнее тайны — силы нет».

Сказал, коснулся ятаганом Чела под шелковым тюрбаном, Окинул жаркий Атмейдан Ленивым взглядом хищной птицы — И тихо синие ресницы Опять склонил на ятаган. 1905

С ОСТРОГОЙ

Костер трещит. В фелюке свет и жар. В воде стоят и серебрятся щуки, Белеет дно... Бери трезубец в руки И не спеши. Удар! Еще удар!

Но поздно. Страсть — как сладостный кошмар, Но сил уж нет, противны кровь и муки... Гаси, гаси — вали с борта фелюки Костер в Лиман... И чад, и дым, и пар!

Теперь легко, прохладно. Выступают Туманные созвездья в полутьме. Волна качает, рыбы засыпают... И вверх лицом ложусь я на корме.

Плыть — до зари, но в море путь не скучен. Я задремлю под ровный стук уключин.

мистику

В холодный зал, луною освещенный,

Ребенком я вошел. Тенями рам старинных испещренный, Блестел вощеный пол.

Как в алтаре, высоки окна были,

А там, в саду — луна, И белый снег, и в пудре снежной пыли — Столетняя сосна.

И в страхе я в дверях остановился:

Как в алтаре, По залу ладан сумрака дымился, Сквозя на серебре.

Но взгляд упал на небо: небо ясно,

Луна чиста, светла — И страх исчез... Как часто, как напрасно Детей пугает мгла!

Теперь давно мистического храма

Мне жалок темный бред: Когда идешь над бездной — надо прямо Смотреть в лазурь и свет.

1905

СТАТУЯ РАБЫНИ-ХРИСТИАНКИ

Не скрыть от дерзких взоров наготы, Но навсегда я очи опустила: Не жаль земной, мгновенной красоты, — Я красоту небесную сокрыла.

1903— 1905

ПРИЗРАКИ

Нет, мертвые не умерли для нас!

Есть старое шотландское преданье, Что тени их, незримые для глаз,

В полночный час к нам ходят на свиданье,

Что пыльных арф, висящих на стенах,

Таинственно касаются их руки И пробуждают в дремлющих струнах Печальные и сладостные звуки.

Мы сказками предания зовем,

Мы глухи днем, мы дня не понимаем; Но в сумраке мы сказками живем И тишине доверчиво внимаем.

Мы в призраки не верим; но и нас

Томит любовь, томит тоска разлуки... Я им внимал, я слышал их не раз, Те грустные и сладостные звуки!

1903—1905

НЕУГАСИМАЯ ЛАМПАДА

Она молчит, она теперь спокойна. Но радость не вернется к ней: в тот день, Когда его могилу закидали Сырой землей, простилась с нею радость.

Она молчит,— ее душа теперь Пуста, как намогильная часовня, Где над немой гробницей день и ночь Горит неугасимая лампада. 1903—1905

ВЕРШИНА

Леса, скалистые теснины — И целый день, в конце теснин, Громада снеговой вершины Из-за лесных глядит вершин.

Селений нет, ущелья дики, Леса синеют и молчат, И серых скал нагие пики На скатах из лесов торчат.

Но целый день, — куда ни кину Вдоль по горам смущенный взор, — Лишь эту белую вершину Повсюду вижу из-за гор.

Она полнеба заступила, За облака ушла венцом — И все смирилось, все застыло Пред этим льдистым мертвецом. 1903—1905

ТРОПАМИ ПОТАЕННЫМИ

Тропами потаенными, глухими В лесные чащи сумерки идут. Засыпанные листьями сухими, Леса молчат — осенней ночи ждут.

Вот крикнул сыч в пустынном буераке. Вот темный лист свалился, чуть шурша... Ночь близится: уж реет в полумраке Ее немая, скорбная душа.

1903—1905

В ОТКРЫТОМ МОРЕ

В открытом море — только небо,

Вода да ветер. Тяжело Идет волна, и низко кренит Фелюка серое крыло.

В открытом море ветер гонит

То свет, то тень — ив облака Сквозит лазурь... А ты забыта, Ты бесконечно далека!

Но волны, пенясь и качаясь,

Идут, бегут навстречу мне — И кто-то синими глазами

Глядит в мелькающей волне.

И что-то вольное, живое,

Как эта синяя вода, Опять, опять напоминает То, что забыто навсегда!

1903—1905

ПОД ВЕЧЕР

Угрюмо шмель гудит, толкаясь по стеклу... В окно зарница глянула тревожно... Притихший соловей в сирени на валу Выводит трели осторожно.

Гром, проворчав в саду, скатился за гумно; Но воздух меркнет, небо потухает... А тополь тянется в открытое окно И ладаном благоухает.

1903—1905

СКВОЗЬ ВЕТВИ

Осень листья темной краской метит: Не уйти им от своей судьбы! Но светло и нежно небо светит Сквозь нагие черные дубы,

Что-то неземное обещает, К тишине уводит от забот — И опять, опять душа прощает Промелькнувший, обманувший год!

1903—1905

КЕЛЬЯ

День распогодился с закатом. Сквозь стекла в старый кабинет Льет солнце золотистый свет; Широким палевым квадратом Окно рисует на стене, А в нем бессильно, как во сне,

Скользит трепещущим узором Тень от березы над забором... Как грустно на закате мне!

Зачем ты, солнце, на прощанье, В своем сиянье золотом, Вошло в мой одинокий дом? Он пуст, в нем вечное молчанье! Я был спокоен за трудом, Я позабыл твое сиянье: Зачем же думы о былом И это грустное веселье В давно безлюдной, тихой келье?

1903—1905

СУДРА

Жизнь впереди, до старости далеко. Но вот и я уж думаю о ней... О, как нам будет в мире одиноко! Как грустно на закате дней!

Умершие оставили одежды — Их носит бедный Судра. Так и мне Оставит жизнь не радость и надежды, А только скорбь о старине.

Мы проживем, быть может, не напрасно; Но тем больнее будет до конца С улыбкою печальной и безгласной Влачить одежды мертвеца!

1903—1905

ОГОНЬ

Нет ничего грустней ночного Костра, забытого в бору. О, как дрожит он, потухая И разгораясь на ветру!

Ночной холодный ветер с моря Внезапно залетает в бор; Он, бешено кружась, бросает В костер истлевший хвойный сор —

И пламя вспыхивает жадно, И тьма, висевшая шатром, Вдруг затрепещет, открывая Стволы и ветви над костром.

Но ветер пролетает мимо, Теряясь в черной высоте, И ветру отвечает гулом Весь бор, невидный в темноте,

И снова затопляет тьмою Свет замирающий... О, да! Еще порыв, еще усилье, — И он исчезнет без следа,

И явственней во мраке станет Звон сонной хвои, скрип стволов И этот жуткий, все растущий, Протяжный гул морских валов.

1903—1905

НЕБО

В деревне капали капели, Был теплый солнечный апрель. Блестели вывески и стекла, И празднично белел отель.

А над деревней, над горами, Раскрыты были небеса, И по горам, к вершинам белым, Шли темно-синие леса.

И от вершин, как мрамор чистых, От изумрудных ледников

И от небес зеленоватых Тянуло свежестью снегов.

И я ушел к зиме, на север. И целый день бродил в лесах, Душой теряясь в необъятных Зеленоватых небесах.

И, радуясь, душа стремилась Решить одно: зачем живу? Зачем хочу сказать кому-то, Что тянет в эту синеву,

Что прелесть этих чистых красок Словами выразить нет сил, Что только небо — только радость Я целый век в душе носил?

1903—1905

НА ВИНОГРАДНИКЕ

На винограднике нельзя дышать. Лоза Пожухла, сморщилась. Лучистый отблеск моря И белизна шоссе слепят огнем глаза, А дача на холме, на голом косогоре.

Скрываюсь в дом. О, рай! Прохладно и темно, Все ставни заперты... Но нет, и здесь не скрыться: Прямой горячий луч блестит сквозь щель в окно И понемногу тьма редеет, золотится.

Еще мгновение — и приглядишься к ней, И будешь чувствовать, что за стеною — море. Что за стеной — шоссе, что нет нигде теней, Что вся земля горит в сияющем просторе!

ОКЕАНИДЫ

В полдневный зной, когда на щебень, На валуны прибрежных скал, Кипя, встает за гребнем гребень, Крутясь, идет за валом вал, —

Когда изгиб прибоя блещет Зеркально-вогнутой грядой И в нем сияет и трепещет От гребня отблеск золотой,—

Как весел ты, о буйный хохот, Звенящий смех Океанид, Под этот влажный шум и грохот Летящих в пене на гранит!

Как звучно море под скалами Дробит на солнце зеркала И в пене, вместе с зеркалами, Клубит их белые тела!

1903—1905

СТОН

Как розовое море — даль пустынь. Как синий лотос — озеро Мерида. «Встань, сонный раб, и свой шалаш покинь: Уж озлатилась солнцем пирамида».

И раб встает. От жесткого одра Идет под зной и пламень небосклона. Рассвет горит. И в пышном блеске Вдали звучат стенания Мемнона.

В ГОРНОЙ ДОЛИНЕ

Бледно-зеленые грустные звезды...

Помню темнеющий лес, Сырость и сумерки в горной долине, Холод осенних небес.

Жадно и долго стремился я, звезды,

К вам, в вышину... Что же я встретил? Нагие граниты, Сумерки, страх, тишину...

Бледны и грустны вы, горные звезды:

Вы созерцаете смерть. Что же влечет к вам? Зачем же так тянет Ваша бездонная твердь?

1903—1905

ормузд

Ни алтарей, ни истуканов, Ни темных капищ. Мир одет В покровы мрака и туманов: Боготворите только Свет.

Владыка Света весь в едином — В борьбе со Тьмой. И потому Огни зажгите по вершинам: Возненавидьте только Тьму.

Ночь третью мира властно правит. Но мудрый жаждет верить Дню: Он в мире радость солнца славит, Он поклоняется Огню.

И, возложив костер на камень, Всю жизнь свою приносит в дар Тебе, неугасимый Пламень, Тебе, всевидящий Датар!

1903—1905

ЧЕРНЫЙ КАМЕНЬ КААБЫ

Он драгоценной яшмой был когда-то, Он был неизреченной белизны — Как цвет садов блаженного Джинната, Как горный снег в дни солнца и весны.

Дух Гавриил для старца Авраама Его нашел среди песков и скал, И гении хранили двери храма, Где он жемчужной грудою сверкал.

Но шли века — со всех концов вселенной К нему неслись молитвы, и рекой Текли во храм, далекий и священный, Сердца, обремененные тоской...

Аллах! Аллах! Померк твой дар бесценный Померк от слез и горести людской! 1903— 1905

ЗА ИЗМЕНУ

Вспомни тех, что покинули страну свою ради страха смерти.

Коран

Их Господь истребил за измену несчастной отчизне, Он костями их тел, черепами усеял поля. Воскресил их пророк: он просил им у господа жизни. Но позора Земли никогда не прощает Земля.

Две легенды о них прочитал я в легендах Востока. Милосерда одна: воскрешенные пали в бою. Но другая жестока: до гроба, по слову пророка, Воскрешенные жили в пустынном и диком краю.

В день восстанья из мертвых одежды их черными стали, В знак того, что на них — замогильного тления след, И до гроба их лица, склоненные долу в печали, Сохранили свинцовый, холодный, безжизненный цвет.

1903—1905

ГРОБНИЦА САФИИ

Горный ключ по скатам и оврагам, Полусонный, убегает вниз. Как чернец, над белым саркофагом В синем небе замер кипарис.

Нежные, как девушки, мимозы Льют под ним узор своих ветвей, И цветут, благоухают розы На кустах, где плачет соловей.

Ниже — дикий берег и туманный, Еле уловимый горизонт: Там простор воздушный и безгранный, Голубая бездна — Геллеспонт.

Мир тебе, о юная! Смиренно Я целую белое тюрбэ: Пять веков бессмертна и нетленна На Востоке память о тебе.

Счастлив тот, кто жизнью мир пленяет. Но стократ счастливей тот, чей прах Веру в жизнь бессмертную вселяет И цветет легендами в веках!

1903—1905

ЧИБИСЫ

Заплакали чибисы, тонко и ярко

Весенняя светится синь, Обвяла дорога, где солнце — там жарко, Сереет и сохнет полынь.

На серых полях — голубые озера,

На пашнях — лиловая грязь. И чибисы плачут — от света, простора, От счастия — плакать, смеясь.

КУПАЛЬЩИЦА

Смугла, ланиты побледнели, И потемнел лучистый взгляд. На молодом холодном теле Струится шелковый наряд.

Залив опаловою гладью В дали сияющей разлит. И легкий ветер смольной прядью Ее волос чуть шевелит.

И млеет знойно-голубое Подобье гор — далекий Крым. И горяча тропа на зное По виноградникам сухим.

1906

НОВЫЙ год

Ночь прошла за шумной встречей года... Сколько сладкой муки! Сколько раз Я ловил, сквозь блеск огней и говор, Быстрый взгляд твоих влюбленных глаз!

Вышли мы, когда уже светало И в церквах затеплились огни... О, как мы любили! Как томились! Но и здесь мы были не одни.

Молча шла ты об руку со мною По средине улиц. Городок Точно вымер. Мягко веял влажный Тающего снега холодок...

Но подъезд уж близок. Вот и двери... О, прощальный милый взгляд! «Хоть раз, Только раз прильнуть к тебе всем сердцем В этот ранний, в этот сладкий час!»

Но сестра стоит, глядит бесстрастно. «Доброй ночи!» Сдержанный поклон, Стук дверей — и я один. Молчанье, Бледный сумрак, предрассветный звон...

1906

ИЗ ОКНА

Ветви кедра — вышивки зеленым

Темным плюшем, свежим и густым, А за плюшем кедра, за балконом — Сад прозрачный, легкий, точно дым:

Яблони и сизые дорожки,

Изумрудно-яркая трава, На березах — серые сережки И ветвей плакучих кружева,

А на кленах — дымчато-сквозная

С золотыми мушками вуаль, А за ней — долинная, лесная, Голубая, тающая даль.

1906

ЗМЕЯ

Покуда март гудит в лесу по голым Снастям ветвей, — бесцветна и плоска, Я сплю в дупле. Я сплю в листве тяжелым, Холодным сном— и жду: весна близка.

Уж в облаках, как синие оконца, Сквозит лазурь... Подсохло у корней, И мотылек в горячем свете солнца Припал к листве... Я шевелюсь под ней,

Я развиваю кольца, опьяняюсь Теплом лучей... Я медленно ползу —

И вновь цвету, горю, меняюсь, Ряжусь то в медь, то в сталь, то в бирюзу.

Где суше лес, где много пестрых листьев И желтых мух, там пестрый жгут — змея. Чем жарче день, чем мухи золотистей — Тем ядовитей я.

1906

НЕВОЛЬНИК

Песок, сребристый и горячий, Вожу я к морю на волах, Чтоб усыпать дорожки к даче, Как снег, белеющий в скалах.

И скучно мне. Все то же, то же: Волы, скрипучий трудный путь, Иссохшее речное ложе, Песок, сверкающий, как ртуть.

И клонит голову дремота. И мнится, что уж много лет Я вижу кожу бегемота — Горы морщинистый хребет,

И моря синий треугольник, И к морю длинный след колес... Я покорился. Я невольник, Живу лишь сонным ядом грез. 1903—1906

ПЕЧАЛЬ

На диких скалах, средь развалин — Рать кипарисов. Она гудит Под ветром с моря. Угрюм, печален Пустынный остров, нагой гранит.

Уж берег темен — заходят тучи. Как крылья чаек, среди камней Мелькает пена. Прибой все круче, Порывы ветра все холодней.

И кто-то скорбный, в одежде темной, Стоит над морем... Вдали — печаль И сумрак ночи...

1903—1906

ПЕСНЯ

Я — простая девка на баштане, Он — рыбак, веселый человек. Тонет белый парус на Лимане, Много видел он морей и рек.

Говорят, гречанки на Босфоре Хороши... А я черна, худа. Утопает белый парус в море — Может, не вернется никогда!

Буду ждать в погоду, в непогоду.,. Не дождусь — с баштана разочтусь, Выйду к морю, брошу перстень в воду И косою черной удавлюсь.

1903—1906

ДЕТСКАЯ

От пихт и елей в горнице темней, Скучней, старинней. Древнее есть что-то В уборе их. И вечером красней Сквозь них зари морозной позолота.

Узорно-легкой, мягкой бахромой Лежит их тень на рдеющих обоях —

И грустны, грустны сумерки зимой В заброшенных помещичьих покоях!

Сидишь и смотришь в окна из угла И думаешь о жизни старосветской... Увы! Ведь эта горница была Когда-то нашей детской!

1903—1906

РЕЧКА

Светло, легко и своенравно Она блестит среди болот И к старым мельницам так плавно Несет стекло весенних вод.

Несет — и знать себе не хочет, Что там, над омутом в лесу, Безумно Водяной грохочет, Стремглав летя по колесу, —

Пылит на мельницах помолом, Трясет и жернов и привод — И, падая, в бреду тяжелом Кружит седой водоворот. 1903— 1906

ПАХАРЬ

Легко и бледно небо голубое, Поля в весенней дымке. Влажный пар Взрезаю я — и лезут на подвои Пласты земли, бесценный Божий дар.

По борозде спеша за сошниками, Я оставляю мягкие следы — Так хорошо разутыми ногами Ступать на бархат теплой борозды!

В лилово-синем море чернозема Затерен я. И далеко за мной, Где тусклый блеск лежит на кровле дома, Струится первый зной.

1903—1906

ДВЕ РАДУГИ

Две радуги — и золотистый, редкий Весенний дождь. На западе вот-вот Блеснут лучи. На самой верхней ветке Садов, густых от майских непогод, На мрачном фоне тучи озаренной Чернеет точкой птица. Все свежей Свет радуг фиолетово-зеленый И сладкий запах ржей.

1903—1906

ЗАКАТ

Вдыхая тонкий запах четок, Из-за чернеющих решеток Глядят монахи на посад, На синь лесов и на закат.

Вся келья в жарком, красном блеске: Костром в далеком перелеске Гнездо Жар-Птицы занялось И за сосною тонет вкось.

Оно сгорает, но из дыма Встают, слагаются незримо Над синим сумраком земли Туманно-сизые кремли.

ЧУЖАЯ

Ты чужая, но любишь,

Любишь только меня.

Ты меня не забудешь

До последнего дня.

Ты покорно и скромно

Шла за ним от венца.

Но лицо ты склонила — Он не видел лица.

Ты с ним женщиной стала, Но не девушка ль ты?

Сколько в каждом движенье Простоты, красоты!

Будут снова измены...

Но один только раз

Так застенчиво светит

Нежность любящих глаз.

Ты и скрыть не умеешь, Что ему ты чужда...

Ты меня не забудешь

Никогда, никогда!

1903—1906

АПРЕЛЬ

Туманный серп, неясный полумрак, Свинцово-тусклый блеск железной крыши, Шум мельницы, далекий лай собак, Таинственный зигзаг летучей мыши.

А в старом палисаднике темно, Свежо и сладко пахнет можжевельник, И сонно, сонно светится сквозь ельник Серпа зеленоватое пятно.

1903— 1906

ДЕТСТВО

Чем жарче день, тем сладостней в бору Дышать сухим смолистым ароматом, И весело мне было поутру Бродить по этим солнечным палатам!

Повсюду блеск, повсюду яркий свет, Песок — как шелк... Прильну к сосне корявой И чувствую: мне только десять лет, А ствол — гигант, тяжелый, величавый.

Кора груба, морщиниста, красна, Но так тепла, так солнцем вся прогрета! И кажется, что пахнет не сосна, А зной и сухость солнечного света.

1903—1906

ПОМОРЬЕ

Белый полдень, жар несносный, Мох, песок, шелюг да сосны... Но от сосен тени нет,

Облака легки, высоки, Солнце в бледной поволоке — Всюду знойный белый свет.

Там, за хижиной помора, За песками косогора,

Голой мачты виден шест...

Нои море гладью млечной, Серебристой, бесконечной, Простирается окрест.

А на отмели песчаной Спит помор, от солнца пьяный, Тонко плачется комар,

И на икрах обнаженных, Летним зноем обожженных, Блещет бронзовый загар.

1903—1906

ДОННИК

Брат, в запыленных сапогах, Швырнул ко мне на подоконник Цветок, растущий на парах, Цветок засухи — желтый донник.

Я встал от книг и в степь пошел... Ну да, все поле — золотое, И отовсюду точки пчел Плывут в сухом вечернем зное.

Толчется сеткой мошкара, Шафранный свет над полем реет — И, значит, завтра вновь жара И вновь сухмень. А хлеб уж зреет.

Да, зреет и грозит нуждой, Быть может, голодом... И все же Мне этот донник золотой На миг всего, всего дороже!

1903— 1906

У ШАЛАША

Распали костер, сумей Разозлить его блестящих, Убегающих, свистящих Золотых и синих змей!

Ночь из тьмы пустого сада Дышит холодом прудов, Прелых листьев и плодов — Ароматом листопада.

Здесь же яркий зной и свет, Тени пляшут по аллеям, И бегущим жарким змеям, Их затеям — счета нет!

1903—1906

ТЕРЕМ

Высоко стоит луна.

Тени елей резки, четки. Я — в светлице у окна, Я бледнее полотна... В серебре пруты решетки.

Мать, отец — все спят давно.

Я с распущенной косою Загляделася в окно... Я бледна, как полотно, Как поляна под росою.

Подоконник не велик,

Все же можно здесь прижаться. С неба смотрит лунный лик — И у ног на половик

Клетки белые ложатся.

Да и я — как в серебре,

Испещренная крестами... Долги ночи в сентябре! Но усну лишь на заре, Истомленная мечтами.

1903— 1906

ГОРЕ

Скачет князь мелколесьем, по топям, где сохнет осока. Реют сумерки в черных еловых лесах, А по елкам мелькает, сверкает — сорока.

Станет князь, поглядит: Нет сороки! Но сердце недоброе чует. Снова скачет — и снова сорока летит, Перелесьем кочует.

Болен сын... Верно, хуже ему... Погубили дитя перехожие старцы-калики! Ночь подходит... И что-то теперь в терему? Скачет князь — и все слышит он женские крики.

А в лесу все темней,

А уж конь устает... Поспешай, — недалеко! Вот и терем... Но что это? Сколько огней! Нагадала сорока.

1903— 1906

ДЮНЫ

Проходят, как тени, норвежские старые шхуны И снова все пусто. Холодное небо, вода, Туман синеватый и дюны.

1903—1906

КАМЕННАЯ БАБА

Степь — без границ, но даль синеет слабо.

Вот снова — Каменная Баба.

Но я стою, боюсь тебя... А ты Мне улыбаешься несмело.

О дикое исчадье древней тьмы! Не ты ль когда-то было громовержцем? — Не Бог, не Бог нас создал. Это мы Богов творили рабским сердцем.

1903—1906

ЭСХИЛ

Я содрогаюсь, глядя на твои Черты немые, полные могучей И строгой мысли. С древней простотой Изваян ты, о старец. Бесконечно Далеки дни, когда ты жил, и мифом Теперь те дни нам кажутся. Ты страшен Их древностью. Ты страшен тем, что ты, Незримый в мире двадцать пять столетий, Незримо в нем присутствуешь доныне, И пред твоею славой легендарной Бессильно Время. — Рок неотвратим, Все в мире предначертано Судьбою, И благо поклоняющимся ей, Всесильной, осудившей на забвенье Дела всех дел. Но ты пред Адрастеей Склонил чело суровое с таким Величием, с такою мощью духа, Какая подобает лишь богам Да смертному, дерзнувшему впервые Восславить дух и дерзновенье смертных!

1903—1906

У БЕРЕГОВ МАЛОЙ АЗИИ

Здесь царство Амазонок. Были дики Их буйные забавы. Много дней Звучали здесь их радостные клики И ржание купавшихся коней.

Но век наш — миг. И кто укажет ныне, Где на пески ступала их нога? Не ветер ли среди морской пустыни? Не эти ли нагие берега?

Давно унес, развеял ветер южный Их голоса от этих берегов... Давно слизал, размыл прибой жемчужный С сырых песков следы подков...

1903—1906

АГНИ

Лежу во тьме, сраженный злою силой. Лежу и жду, недвижный и немой: Идут, поют над вырытой могилой, Несут огни,— вещают жребий мой.

Звенят в щиты, зовут меня домой, В стоустый вопль сливают плач унылый. Но мне легко: ты, Агни светлокрылый, Спасешь меня, разъединишь со тьмой.

Смотрите, братья, недруги и други, Как бог, гудя, охватит мой костер, Отсвечивая золотом в кольчуге!

Смирите скорбь рыдающих сестер: Бог взял меня и жертвою простер, Чтоб возродить на светозарном Юге! 1903—1906

СТОЛП ОГНЕННЫЙ

В пустыне раскаленной мы блуждали, Томительно нам знойный день светил, Во мглистые сверкающие дали Туманный столп пред нами уходил.

Но пала ночь — и скрылся столп туманный, Мираж исчез, свободней дышит грудь — И пламенем к земле обетованной Нам Ягве указует путь!

1903—1906

СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Апокалипсис, I

Я, Иоанн, ваш брат и соучастник В скорбях и царстве Господа, был изгнан На Патмос за свидетельство Христа.

Я осенен был Духом в день воскресный И слышал за собою как бы трубный Могучий глас: «Я Альфа и Омега».

И обратился, дабы видеть очи Того, кто говорит, и, обратившись, Увидел семь светильников златых.

И посреди их пламенников — мужа, Подиром облеченного по стану И в поясе из золота — по персям.

Глава Его и волосы сияли,

Как горный снег, как белая ярина,

И точно пламень огненный — глаза.

Стопы Его — халколиван горящий, Как будто раскаленные в горниле, И глас его был шумом многих вод.

Семь звезд в Его деснице, меч струился Из уст Его, и лик Его — как солнце, Блистающее в славе сил своих,

И, увидав, я пал пред Ним, как мертвый. 1903—1906

СОН

Из книги пророка Даниила

Царь! вот твой сон: блистал перед тобою Среди долин огромный истукан, Поправший землюглиняной стопою.

Червонный лик был истукану дан, Из серебра имел он грудь и длани, Из меди — бедра мощные и стан.

Но пробил час, назначенный заране, — И сорвался в долину сам собой Тяжелый камень с дальней горной грани.

Царь! пробил час, назначенный судьбой: Тот камень пал, смешав металлы с глиной, И поднял прах, как пыль над молотьбой.

Бог сокрушил металла блеск в единый И краткий миг: развеял без следа, А камень стал великою вершиной.

Он овладел вселенной. Навсегда. 1903—1906

АТЛАНТ

...И долго, долго шли мы плоскогорьем, Меж диких скал — все выше, выше, к небу, По спутанным кустарникам, в тумане, То закрывавшем солнце, то, как дым, По ветру проносившемся пред нами — И вдруг обрыв, бездонное пространство И глубоко в пространстве — необъятный, Туманно восходящий к горизонту

Своей воздушно-зыбкою равниной Лилово-синий южный Океан! И сатана спросил, остановившись: «Ты веришь ли в предания, в легенды?»

Еще был март, и только что мы вышли На высший из утесов над обрывом, Навстречу нам пахнуло зимней бурей, И увидал я с горной высоты, Что пышность южных красок в Океане Ее дыханьем мглистым смягчена И что в горах, к востоку уходящих Излучиной хребтов своих, белеют, Сквозь тусклость отдаления, снега — Заоблачные царственные кряжи В холодных вечных саванах своих. И Дух спросил: «Ты веришь ли в Атланта?»

Крепясь, стоял я на скале, а ветер Сорвать меня пытался, проносясь С звенящим завываньем в низкорослых, Измятых, искривленных бурей соснах, И доносил из глубины глухой Широкий шум — шум Вечности, протяжный Шум дальних волн... И, как орел, впервые Взмахнувший из родимого гнезда Над ширью Океана, был я счастлив И упоен твоею первозданной Непостижимой силою, Атлант! «О да, Титан, я верил, жадно верил».

1903—1906

ЗОЛОТОЙ НЕВОД

Волна ушла — блестят, как золотые,

На солнце валуны. Волна идет — как из стекла литые, Идут бугры волны.

По ним скользит, колышется медуза, Живой морской цветок... Но вот волна изнемогла от груза И пала на песок,

Зеркальной зыбью блещет и дробится, А солнце под водой По валунам скользит и шевелится, Как невод золотой.

1903—1906

НОВОСЕЛЬЕ

Весна! Темнеет над аулом, Свет фиолетовый мелькнул — И горный кряж стократным гулом Ответил на громовый гул.

Весна! Справляя новоселье, Она веселый катит гром, И будит звучное ущелье, И сыплет с неба серебром.

1903— 1906

ДАГЕСТАН

Насторожись, стань крепче в стремена. В ущелье мрак, шумящие каскады. И до небес скалистые громады Встают в конце ущелья — как стена.

Над их челом — далеких звезд алмазы. А на груди, в зловещей темноте, Лежит аул: дракон тысячеглазый Гнездится в высоте.

НА ОБВАЛЕ

Печальный берег! Сизые твердыни Гранитных стен до облака встают, А ниже — хаос каменный пустыни, Лавина щебня, дьявола приют.

Но нищета смиренна. Одиноко Она ушла на берег — и к скале Прилипла сакля... Верный раб пророка Довольствуется малым на земле.

И вот — жилье. Над хижиной убогой Дымок синеет... Прыгает коза... И со скалы, нависшей над дорогой, Блестят агатом детские глаза.

1903—1906

АЙЯ-СОФИЯ

Светильники горели, непонятный Звучал язык, — великий шейх читал Святой Коран, — и купол необъятный В угрюмом мраке пропадал.

Кривую саблю вскинув над толпою, Шейх поднял лик, закрыл глаза — и страх Царил в толпе, и мертвою, слепою Она лежала на коврах...

А утром храм был светел. Все молчало В смиренной и священной тишине, И солнце ярко купол озаряло В непостижимой вышине.

И голуби в нем, рея, ворковали, И с вышины, из каждого окна, Простор небес и воздух сладко звали К тебе, Любовь, к тебе, Весна!

1903—1906

к востоку

Вот и скрылись, позабылись снежных гор чалмы. Зной пустыни, путь к востоку, мертвые холмы.

Каменистый, красно-серый, мутный океан На восток уходит, в знойный, в голубой туман.

И все жарче, шире веет из степей теплынь, И все суше, слаще пахнет горькая полынь.

И холмы все безнадежней. Глина, роговик... День тут светел, бесконечен, вечер синь и дик.

И едва стемнеет, смеркнет, где-то между скал, Как дитя, как джинн пустыни, плачется шакал,

И на мягких крыльях совки трепетно парят, И на тусклом небе звезды сумрачно горят.

1903—1906

ПУТЕВОДНЫЕ ЗНАКИ

Он ставит путеводные знаки.

Коран

Бог для ночных паломников в Могребе Зажег огни — святые звезды Пса. Привет тебе, сверкающая в небе Алмазно-синяя роса!

Путь по пескам от Газы до Арима Бог оживил приметами, как встарь. Привет вам, камни — четки пилигрима, В пустыне ведшие Агарь!

Костями Бог усеял все дороги, Как след гиен среди ущелий Ти. Привет вам, почивающие в Боге,

Нам проторившие пути! 1903—1906

МУДРЫМ

Герой — как вихрь, срывающий палатки, Герой врагу безумный дал отпор, Но сам погиб — сгорел в неравной схватке, Как искрометный метеор.

А трус живет. Он тоже месть лелеет, Он точит меткий дротик, но тайком. О да, он — мудр! Но сердце в нем чуть тлеет: Как огонек под кизяком.

1903—1906

ЗЕЛЕНЫЙ СТЯГ

Ты почиешь в ларце, в драгоценном ковчеге,

Ветхий деньми, Эски, Ты, сзывавший на брань и святые набеги Чрез моря и пески.

Ты уснул, но твой сон — золотые виденья.

Ты сквозь сорок шелков Дышишь запахом роз и дыханием тленья — Ароматом веков.

Ты покоишься в мире, о слава Востока!

Но сердца покорил Ты навек. Не тебя ль над главою пророка Воздвигал Гавриил?

И не ты ли царишь над Востоком доныне?

Развернися, восстань — И восстанет Ислам, как самумы пустыни, На священную брань!

Проклят тот, кто велений Корана не слышит.

Проклят тот, кто угас Для молитвы и битв, — кто для жизни не дышит, Как бесплодный Геджас.

Ангел смерти сойдет в гробовые пещеры,—

Ангел смерти сквозь тьму Вопрошает у мертвых их символы веры: Что мы скажем ему?

1903—1906

СВЯЩЕННЫЙ ПРАХ

Пыль, по которой Гавриил Свой путь незримый совершает В полночный час среди могил, Целит и мертвых воскрешает.

Прах, на который пала кровь Погибших в битве за свободу, Благоговенье и любовь Внушает мудрому народу.

Прильни к нему, благослови Миг созерцания святыни — И в битву мести и любви Восстань, как ураган пустыни.

1903—1906

АВРААМ

Коран, VI

Был Авраам в пустыне темной ночью И увидал на небесах звезду.

«Вот мой Господь!» — воскликнул он. Но в полночь Звезда зашла — и свет ее померк.

Был Авраам в пустыне пред рассветом И восходящий месяц увидал. «Вот мой Господь!» — воскликнул он. Но месяц Померк и закатился, как звезда.

Был Авраам в пустыне ранним утром И руки к солнцу радостно простер. «Вот мой господь!» — воскликнул он. Но солнце Свершило день и закатилось в ночь.

Бог правый путь поведал Аврааму. 1903— 1906

САТАНА БОГУ

И когда мы сказали ангелам: падите ниц перед Адамом, все пали, кроме Эблиса, сотворенного из огня.

Коран

Я — из огня, Адам — из мертвой глины, И ты велишь мне пред Адамом пасть! Что ж, сей в огонь листву сухой маслины — Смиряй листвой его живую страсть.

О, не смиришь! Я только выше вскину Свой красный стяг. Смотри: уж Твой Адам Охвачен мной! Я выжгу эту глину, Я, как гончар, закал и звук ей дам.

1903—1906

ЗЕЙНАБ

Зейнаб, свежесть очей! Ты — арабский кувшин: Чем душнее в палатках пустыни, Чем стремительней дует палящий хамсин, Тем вода холоднее в кувшине.

Зейнаб, свежесть очей! Ты строга и горда: Чем безумнее любишь — тем строже. Но сладка, о, сладка ледяная вода, А для путника — жизни дороже!

1903—1906

БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

В пустыне красной над пророком Летел архангел Гавриил И жгучий зной в пути далеком Смягчал сияньем белых крыл.

И я в пути, и я в пустыне. И я, не смея отдохнуть, Как Магомет к святой Медине, Держу к заветной цели путь.

Но зной не жжет — твоим приветом Я и доныне осенен: Мир серебристым, нежным светом Передо мною напоен.

1903—1906

ПТИЦА

Мы привязали к шее каждого его птицу.

Коран

На всех на вас — на каждой багрянице, На каждом пыльном рубище раба — Есть амулет, подобный вещей птице, Есть тайный знак, и этот знак — Судьба.

От древности, когда он путь свой начал, Он совершал его среди гробов: Он, проходя, свои следы означил Зловещей белизною черепов.

Хамсин на них горячей мглою дует, Песок, струясь, бежит по их костям. Всем чуждая, на них сова ночует Среди могильных ям.

1906-1911

ЗА ГРОБОМ

Яне тушил священного огня.

Книга Мертвых

В подземный мир введет на суд Отца Сын, Ястреб-Гор. Шакал-Анубис будет Класть на весы и взвешивать сердца: Бог Озирис, бог мертвых, строго судит.

Я погребен, как раб, в песке пустынь. Пройдут века — и Сириус, над Нилом Теперь огнем горящий, станет синь, Да светит он спокойнее могилам.

И мир забудет, темного, меня. И на весах потянет солнце мало. Но я страдал. Я не тушил огня. И я взгляну без страха в лик Шакала.

1906

МАГОМЕТ В ИЗГНАНИИ

Духи над пустыней пролетали В сумерки, над каменистым логом. Скорбные слова его звучали Как источник, позабытый Богом.

На песке, босой, с раскрытой грудью, Он сидел и говорил, тоскуя: «Предан я пустыне и безлюдью, Отрешен от всех, кого люблю я!»

И сказали Духи: «Недостойно Быть пророку слабым и усталым». И пророк печально и спокойно Отвечал: «Я жаловался скалам».

1906

* * *

Огромный, красный, старый пароход У мола стал, вернувшись из Сиднея. Белеет мол, и, радостно синея, Безоблачный сияет небосвод.

В тиши, в тепле, на солнце, в изумрудной Сквозной воде, склонясь на левый борт, Гигант уснул. И спит пахучий порт, Спят грузчики. Белеет мол безлюдный.

В воде прозрачной виден узкий киль, Весь в ракушках. Их слой зелено-ржавый Нарос давно... У Суматры, у Явы, В Великом океане... в зной и штиль.

Мальчишка-негр в турецкой грязной феске Висит в бадье, по борту, красит бак — И от воды на свежий красный лак Зеркальные восходят арабески.

И лак блестит под черною рукой, Слепит глаза... И мальчик-обезьяна Сквозь сон поет... Простой напев Судана Звучит в тиши всем чуждою тоской.

VIII. 06

* * *

Люблю цветные стекла окон И сумрак от столетних лип, Звенящей люстры серый кокон И половиц прогнивших скрип.

Люблю неясный винный запах Из шифоньерок и от книг В стеклянных невысоких шкапах, Где рядом Сю и Патерик.

Люблю их синие странички, Их четкий шрифт, простой набор, И серебро икон в божничке, И в горке матовый фарфор,

И вас, и вас, дагерротипы, Черты давно поблекших лиц, И сумрак от столетней липы, И скрип прогнивших половиц.

1906

* * *

И скрип и визг над бухтой, наводненной Буграми влаги пенисто-зеленой: Как в забытьи, шатаются над ней Кресты нагих запутанных снастей, А чайки с криком падают меж ними, Сверкая в реях крыльями тугими, Иль белою яичной скорлупой Скользят в волне зелено-голубой. Еще бегут поспешно и высоко Лохмотья туч, но ветер от востока Уж дал горам лиловые цвета, Чеканит грани снежного хребта На синем небе, свежем и блестящем, И сыплет в море золотом кипящим.

1906

* * *

Луна еще прозрачна и бледна, Чуть розовеет пепел небосклона, И золотится берег. Уж видна Тень кипариса у балкона.

Пойдем к обрывам. Млеющей волной Вода переливается. И вскоре Из края в край под золотой луной Затеплится и засияет море.

Ночь будет ясная, веселая. Вдали, На рейде, две турецких бригантины. Вот поднимают парус. Вот зажгли Сигналы — изумруды и рубины.

Но ветра нет. И будут до зари Они дремать и медленно качаться, И будут в лунном свете фонари Глазами утомленными казаться.

1906

* * *

Проснусь, проснусь — за окнами, в саду, Все тот же снег, все тот же блеск полярный. А в зале сумрак. Слушаю и жду: И вот опять — таинственный, коварный, Чуть слышный треск... Конечно, пол иль мышь. Но как насторожишься, как следишь За кем-то, притаившимся у двери В повисшей без движения портьере! Но он молчит, он замер. Тюль гардин Сквозит в голубоватом лунном блеске Да чуть мерцают — искорками льдин — Под люстрою стеклянные подвески.

1906

* * *

Ограда, крест, зеленая могила, Роса, простор и тишина полей...

Благоухай, звенящее кадило, Дыханием рубиновых углей!

Сегодня год. Последние напевы, Последний вздох, последний фимиам...

Цветите, зрейте, новые посевы, Для новых жатв! Придет черед и вам.

1906

ПЕТРОВ ДЕНЬ

Девушки-русалочки, Нынче наш последний день! Свет за лесом занимается, Побледнели небеса, Собираются с дубинами Мужики из деревень На опушку, к морю сизому Холодного овса... Мы из речки — на долину, Из долины — по отвесу, По березовому лесу — На равнину,

На восток, на ранний свет, На серебряный рассвет, На овсы,

Вдоль по жемчугу По сизому росы! Девушки-русалочки, Звонко стало по лугам. Забелела речка в сумраке, В алеющем пару, Пнями пахнет лес березовый По откосам, берегам, — Густ и зелен он, кудрявый, Поутру...

Поутру вода тепла, Холодна трава седая, Вся медовая, густая, Да идут на нас с дрекольем из села. Что ж! Мы стаей на откосы, На опушку — из берез, На бегу растреплем косы, Упадем с разбега в росы И до слез

Щекотать друг друга будем, Хохотать и, назло людям, Мять овес!

Девушки-русалочки, Стойте, поглядите на рассвет: Бел-восток алеет, ширится,— Широко зарей в полях, Ни души-то нету, милые, Только ранний алый свет Да холодный крупный жемчуг На стеблях... Мы, нагие, Всем чужие, На опушке, на поляне, Бледны, по пояс в пару,— Нам пора, сестрицы, к няне, Ко двору!

Жарко в небе солнце Божье На Петров играет день, До Ильи сулит бездождье, Пыль, сухмень — Будут знойные зарницы Зарить хлеб,

Будет омут наш, сестрицы, Темен, слеп!

1906

* * *

Растет, растет могильная трава, Зеленая, веселая, живая, Омыла плиты влага дождевая, И мох покрыл ненужные слова.

По вечерам заплакала сова, К моей душе забывчивой взывая, И старый склеп, руина гробовая, Таит укор... Но ты, земля, права!

Как нежны на алеющем закате Кремли далеких синих облаков! Как вырезаны крылья ветряков За темною долиною на скате!

Земля, земля! Весенний сладкий зов! Ужель есть счастье даже и в утрате?

1906

ВАЛЬС

Похолодели лепестки Раскрытых губ, по-детски влажных — И зал плывет, плывет в протяжных Напевах счастья и тоски.

Сиянье люстр и зыбь зеркал Слились в один мираж хрустальный — И веет, веет ветер бальный Теплом душистых опахал.

1906

* * *

«Мимо острова в полночь фрегат проходил: Слева месяц над морем светил,

Старый дом рыбака голубою стеной Там мерцал над кипящей волной.

Но в заветном окне не видал я огня: Ты забыла, забыла меня!»

Золотая текла по волнам полоса

Лебединою грудью белели они, И мерцали на мачтах огни.

Но в светлице своей не зажгла я огня: Ты забудешь, забудешь меня!»

* * *

Геймдаль искал родник божественный. Геймдаль, ты мудрости алкал —

И вот настал твой час торжественный В лесах, среди гранитных скал.

Они молчат, леса полночные, Ручьи, журча, едва текут,

И звезды поздние, восточные Их вещий говор стерегут.

И шлем ты снял — и холод счастия По волосам твоим прошел:

Миг обрученья, миг причастия Как смерть был сладок и тяжел.

Теперь ты мудр. Ты жаждал знания И все забыл. Велик и прост,

Ты слышишь мхов произрастание И дрожь земли при свете звезд.

1906

ПУГАЧ

Он сел в глуши, в шатре столетней ели.

На яркий свет, сквозь ветви и сучки,

С безумным удивлением глядели Сверкающие золотом зрачки.

Я выстрелил. Он вздрогнул — и бесшумно Сорвался вниз, на мох корней витых.

Но и во мху блестят, глядят безумно Круги зрачков лучисто-золотых.

Раскинулись изломанные крылья,

Но хищный взгляд все так же дик и зол,

И сталь когтей с отчаяньем бессилья

Вонзается в ружейный скользкий ствол.

ДЯДЬКА

За окнами — снега, степная гладь и ширь, На переплетах рам — следы ночной пурги... Как тих и скучен дом! Как съежился снегирь От стужи за окном.— Но вот слуга. Шаги.

По комнатам идет седой костлявый дед, Несет вечерний чай: «Опять глядишь в углы? Небось все писем ждешь, депеш да эстафет? Не жди. Ей не до нас. Теперь в Москве — балы».

Смутясь, глядит барчук на строгие очки, На седину бровей, на розовую плешь... — Да нет, старик, я так... Сыграем в дурачки, Пораньше ляжем спать... Каких уж там депеш! 1906

СТРИЖИ

Костел-маяк, примета мореходу На ребрах гор, скалистых и нагих, Звонит зимой, в туман и непогоду, А нынче — штиль; закат и чист, и тих.

Одни стрижи, — как только над горою Начнет гранит вершины розоветь, — Скользят в пролетах башни и порою Чуть слышно будят медь.

1906

НА РЕЙДЕ

Люблю сухой, горячий блеск червонца, Когда его уронят с корабля И он, скользнув лучистой каплей солнца, Прорежет волны у руля.

Склонясь с бортов, с невольною улыбкой Все смотрят вниз. А он уже исчез. Вверх по корме струится глянец зыбкий От волн, от солнца и небес.

Как жар горят червонной медью гайки Под серебристым тентом корабля. И плавают на снежных крыльях чайки, Косясь на волны у руля.

1906

ДЖОРДАНО БРУНО

«Ковчег под предводительством осла — Вот мир людей. Живите во Вселенной. Земля — вертеп обмана, лжи и зла. Живите красотою неизменной.

Ты, мать-земля, душе моей близка — И далека. Люблю я смех и радость, Но в радости моей — всегда тоска, В тоске всегда— таинственная сладость!»

И вот он посох странника берет: Простите, келий сумрачные своды! Его душа, всем чуждая, живет Теперь одним: дыханием свободы.

«Вы все рабы. Царь вашей веры — Зверь: Я свергну трон слепой и мрачной веры. Вы в капище: я распахну вам дверь На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы.

Ни бездне бездн, ни жизни грани нет. Мы остановим солнце Птолемея — И вихрь миров, несметный сонм планет, Пред нами развернется, пламенея!»

И он дерзнул на все — вплоть до небес. Но разрушенье — жажда созиданья, И, разрушая, жаждал он чудес — Божественной гармонии Созданья.

Глаза сияют, дерзкая мечта В мир откровений радостных уносит. Лишь в истине — и цель и красота. Но тем сильнее сердце жизни просит.

«Ты, девочка! ты, с ангельским лицом, Поющая над старой звонкой лютней! Я мог твоим быть другом и отцом... Но я один. Нет в мире бесприютней!

Высоко нес я стяг своей любви. Но есть другие радости, другие: Оледенив желания свои, Я только твой, познание,— софия!»

И вот опять он странник. И опять Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго Его лицо. Враги, вам не понять, Что Бог есть Свет. И он умрет за Бога.

«Мир — бездна бездн. И каждый атом в нем Проникнут богом — жизнью, красотою. Живя и умирая, мы живем Единою, всемирною Душою.

Ты, с лютнею! Мечты твоих очей Не эту ль Жизнь и Радость отражали? Ты, солнце! вы, созвездия ночей! Вы только этой Радостью дышали».

И маленький тревожный человек С блестящим взглядом, ярким и холодным, Идет в огонь. «Умерший в рабский век Бессмертием венчается — в свободном!

Я умираю — ибо так хочу. Развей, палач, развей мой прах, презренный! Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! — Он мысль мою развеет по Вселенной!»

1906

МОСКВА

Здесь, в старых переулках за Арбатом, Совсем особый город... Март, весна. И холодно и низко в мезонине, Немало крыс, но по ночам — чудесно. Днем падают капели, греет солнце, А ночью подморозит, станет чисто, Светло — и так похоже на Москву, Старинную, далекую. Усядусь, Огня не зажигая, возле окон, Облитых лунным светом, и смотрю На сад, на звезды редкие... Как нежно Весной ночное небо! Как спокойна Луна весною! Теплятся, как свечи, Кресты на древней церковке. Сквозь ветви В глубоком небе ласково сияют, Как золотые кованые шлемы, Головки мелких куполов...

1906

* * *

Леса в жемчужном инее. Морозно. Поет из телеграфного столба То весело, то жалобно, то грозно Звенящим гулом темная судьба.

Молчит и внемлет белая долина. И все победней, ярче и пышней Горит, дрожит и блещет хвост павлина Стоцветными алмазами над ней. 21.11.07

ПРОВОДЫ

Забил буграми жемчуг, заклубился, Взрывая малахиты под рулем. Земля плывет. Отходит, отделился Высокий борт. И мы назад плывем.

Мол опустел. На сор и зерна жита, Свистя, слетелись голуби. А там Дрожит корма, и длинный жезл бугшприта Отходит и чертит по небесам.

Куда теперь? Март, сумерки... К вечерне Звонят в порту... Душа весной полна, Полна тоской... Вон огонек в таверне... Но нет, домой. Я пьян и без вина.

1907

Дня

Штиль в безгранично-светлом Ак-Денизе. Зацвел миндаль. В ауле тишина И теплый блеск. В мечети на карнизе, Воркуя, ходят, ходят турмана.

На скате под обрывистым утесом Журчит фонтан. Идут оттуда вниз Уступы крыш по каменным откосам, И безграничный виден Ак-Дениз.

Она уж там. И весел и спокоен Взгляд быстрых глаз. Легка, как горный джинн. Под шелковым бешметом детски-строен Высокий стан... Она нальет кувшин,

На камень сбросит красные папучи И будет мыть, топтать в воде белье... — Журчи, журчи, звени, родник певучий, Она глядится в зеркало твое!

1907

ГЕРМОН

Великий Шейх, седой и мощный друз, Ты видишь все: пустыню Джаулана, Геннисарет, долины Иордана И Божий дом, ветхозаветный Луз.

Как белый шелк, сияет твой бурнус Над синевой далекого Ливана, И сам Христос, смиренный Иисус, Дышал тобою, радость каравана.

В скалистых недрах спит Геннисарет Под серою стеной Тивериады. Повсюду жар, палящий блеск и свет И допотопных кактусов ограды —

На пыльную дорогу в Назарет Один ты веешь сладостью прохлады.

1907

* * *

На пути под Хевроном, В каменистой широкой долине, Где по скатам и склонам Вековые маслины серели на глине, Поздней ночью я слышал Плач ребенка — шакала. Из-под черной палатки я вышел, И душа моя грустно чего-то искала. Неподвижно светили Молчаливые звезды над старой, Позабытой землею. В могиле Почивал Авраам с Исааком и Саррой. И темно было в древней гробнице Рахили.

ГРОБНИЦА РАХИЛИ

«И умерла, и схоронил Иаков Ее в пути...» И на гробнице нет Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит слабый свет, И купол гроба, выбеленный мелом, Таинственною бледностью одет.

Я приближаюсь в сумраке несмело И с трепетом целую мел и пыль На этом камне, выпуклом и белом...

Сладчайшее из слов земных! Рахиль! 1907

ИЕРУСАЛИМ

Это было весной. За восточной стеной Был горячий и радостный зной. Зеленела трава. На припеке во рву Мак кропил огоньками траву.

И сказал проводник: «Господин! Я еврей И, быть может, потомок царей. Погляди на цветы по сионским стенам: Это все, что осталося нам».

Я спросил: «На цветы?» И услышал в ответ: «Господин! Это праотцев след, Кровь погибших в боях. Каждый год, как весна, Красным маком восходит она».

В полдень был я на кровле. Кругом, подо мной, Тоже кровлей, — единой, сплошной, Желто-розовой, точно песок,— возлежал Древний город и зноем дышал.

Одинокая пальма вставала над ним На холме опахалом своим, И мелькали, сверлили стрижи тишину, И далеко я видел страну.

Морем серых холмов расстилалась она В дымке сизого мглистого сна, И я видел гористый Моав, а внизу — Ленту Мертвой воды, бирюзу.

«От Галгала до Газы, — сказал проводник, — Край отцов ныне беден и дик. Иудея в гробах. Бог раскинул по ней Семя пепельно-серых камней.

Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал — И пророк Иеремия собрал Теплый прах, прах золы, в погасавшем огне И рассеял его по стране:

Да родит край отцов только камень и мак! Да исчахнет в нем всяческий злак! Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим — До прихода реченного им!»

1907

ХРАМ СОЛНЦА

Шесть золотистых мраморных колонн, Безбрежная зеленая долина, Ливан в снегу и неба синий склон.

Я видел Нил и Сфинкса-исполина, Я видел пирамиды: ты сильней, Прекрасней, допотопная руина!

Там глыбы желто-пепельных камней,

Забытые могилы в океане

Нагих песков. Здесь радость юных дней.

Патриархально-царственные ткани — Снегов и скал продольные ряды — Лежат, как пестрый талес, на Ливане.

Под ним луга, зеленые сады И сладостный, как горная прохлада, Шум быстрой малахитовой воды.

Под ним стоянка первого Номада. И пусть она забвенна и пуста: Бессмертным солнцем светит колоннада.

В блаженный мир ведут ее врата.

Баальбек, б. V.07

* * *

Чалма на мудром — как луна С ее спокойствием могильным. Луна светла и холодна Над Ак-Сараем, жарким, пыльным.

Что для нее все наши дни, Закаты с горестным изаном И эти бледные огни В гнезде скалистом и туманном!

1907

ВОСКРЕСЕНИЕ

В апрельский жаркий полдень, по кремнистой Дороге меж цветущими садами Пришел монах, высокий Францисканец, К монастырю над синим южным морем. «Кто там?» — сказал привратник из-за двери. «Брат во Христе»,— ответил Францисканец. «Кого вам надо?» — «Брата Габриэля». «Он нынче занят — пишет Воскресенье». Тогда монах сорвал с ограды розу,

Швырнул во двор — и с недовольным видом Пошел назад. А роза за оградой Рассыпалась на мрамор черным пеплом.

1907

* * *

Шла сиротка пыльною дорогой, На степи боялась заблудиться. Встретился прохожий, глянул строго, К мачехе велел ей воротиться.

Долгими лугами шла сиротка, Плакала, боялась темной ночи. Повстречался ангел, глянул кротко И потупил ангельские очи.

По пригоркам шла сиротка, стала Подниматься тропочкой неровной. Встретился Господь у перевала, Глянул милосердно и любовно.

«Не трудись, — сказал он, — не разбудишь Матери в ее могиле тесной: Ты моей, сиротка, дочкой будешь», — И увел сиротку в рай небесный.

1907

СЛЕПОЙ

Вот он идет проселочной дорогой, Без шапки, рослый, думающий, строгий, С мешками, с палкой, в рваном армячишке, Держась рукой за плечико мальчишки.

И звонким альтом, жалобным и страстным, Поет, кричит мальчишка, — о прекрасном Об Алексее, божьем человеке, Под недовольный, мрачный бас калеки.

«Вы пожалейте, — плачет альт, — бездомных! Вы наградите, люди, сирых, темных!» И бас грозит: «В аду, в огне сгорите! На пропитанье наше сотворите!»

И, угрожая, властным, мерным шагом Идет к избушке ветхой над оврагом, Над скудной балкой вдоль иссохшей речки, А там одна старуха на крылечке.

И крестится старуха и дрожащей Рукою ищет грошик завалящий И жалко плачет, сморщивая брови, Об окаянной грешнице Прасковье.

1907

НОВЫЙ ХРАМ

По алтарям, пустым и белым, Весенний ветер дул на нас, И кто-то сверху капал мелом На золотой иконостас.

И звучный гул бродил в колоннах, Среди лесов. И по лесам Мы шли в широких балахонах, С кистями, в купол, к небесам.

И часто, вместе с малярами, Там пели песни. И Христа, Что слушал нас в веселом храме, Мы написали неспроста.

Нам все казалось, что под эти Простые песни вспомнит он Порог на солнце в Назарете, Верстак и кубовый хитон.

КОЛИБРИ

Трава пестрит — как разглядеть змею? Зеленый лес раскинул в жарком свете Сквозную тень, узорчатые сети, — Они живут в неведенье, в раю.

Поют, ликуют, спорят голосами, Огнем хвостов... Но стоит невпопад Взглянуть в траву — и прянет пестрый гад:

Он метко бьет раскосыми глазами. * * *

Кошка в крапиве за домом жила. Дом обветшалый молчал, как могила. Кошка в него по ночам приходила И замирала напротив стола.

Стол обращен к образам — позабыли, Стол как стоял, так остался. В углу Каплями воск затвердел на полу — Это горевшие свечи оплыли.

Помнишь? Лежит старичок-холостяк: Кротко закрыты ресницы — и кротко В черненький галстук воткнулась бородка. Свечи пылают, дрожит нависающий мрак..

Темен теперь этот дом по ночам. Кошка приходит и светит глазами. Угол мерцает во тьме образами. Ветер шумит по печам.

1907

***

Присела на могильнике Савуре Старуха Смерть, глядит на людный шлях. Цветущий лен полоскою лазури Синеет на полях.

И говорит старуха Смерть: «Здорово, Прохожие! Не надо ли кому Льняного погребального покрова? — Не дорого возьму».

И говорит Савур-курган: «Не каркай! И саван — прах. И саван обречен Истлеть в земле, чтоб снова вырос яркий Небесно-синий лен».

1907

* * *

Свежа в апреле ранняя заря. В тени у хат хрустит ледок стеклянный. Причастницы к стенам монастыря Несут детей — исполнить долг желанный.

Прими, Господь, счастливых матерей, Отверзи храм с блистающим престолом — И у святых своих дверей Покрой их звоном благостно-тяжелым.

30 VI.07

* * *

Там иволга, как флейта, распевала, Там утреннее солнце пригревало Труд муравьев — живые бугорки. Вдруг пегая легавая собака, Тропинкой добежав до буерака, Залаяла. Я быстро взвел курки.

Змея? Барсук? — Плетенка с костяникой. А на березе девочка — и дикий Испуг в лице и глазках: над ручьем Дугой береза белая склонилась — И вот она вскарабкалась, схватилась За ствол и закачалася на нем.

Поспешно повернулся я, поспешно Пошел назад... Младенчески-безгрешно И радостно откликнулась душа На этот ужас милый... Вся пестрела Березовая роща, флейта пела — И жизнь была чудесно хороша.

1907

* * *

Щебечут пестрокрылые чекканки На глиняных могильных бугорках. Дорога в Мекку. Древние стоянки В пустыне, в зное, на песках.

Где вы, хаджи? Где ваши дромадеры? Вдали слюдой блестят солончаки. Кругом погост. Бугры рогаты, серы, Как голых седел арчаки.

Дамаск, 1907

НИЩИЙ

Возноси хвалы при уходе звезд.

Коран

Все сады в росе, но теплы гнезда — Сладок птичий лепет, полусон. Возноси хвалы — уходят звезды, За горами заалел Гермон.

А потом, счастливый, босоногий, С чашкой сядь под ивовый плетень: Мир идущим пыльною дорогой! Славьте, братья, новый Божий день!

Дамаск, 1907

* * *

«Тут покоится хан, покоривший несметные страны, Тут стояла мечеть над гробницей вождя: Учь толак бош ослун! Эти камни, бурьяны Пахнут мускусом после дождя».

И сидел я один на крутом и пустом косогоре. Горы хмурились в грудах синеющих туч. Вольный ветер с зеленого дальнего моря Был блаженно пахуч.

1907

ТЕЗЕЙ

Тезей уснул в венке из мирт и лавра. Зыбь клонит мачту в черных парусах. Зеленым золотом горит звезда Кентавра На южных небесах.

Забыв о ней, гребцы склоняют вежды, Поют в дремоте сладкой... О Тезей! Вновь пропитал Кентавр ткань праздничной одежды Палящим ядом змей.

Мы в радости доверчивы, как дети. Нас тешит мирт, пьянит победный лавр. Один Эгей не спал над морем в звездном свете. Когда всходил Кентавр.

1907

пустошь

Мир вам, в земле почившие! — За садом Погост рабов, погост дворовых наших: Две десятины пустоши, волнистой От бугорков могильных. Ни креста, Ни деревца. Местами уцелели

Лишь каменные плиты, да и то Изъеденные временем, как оспой... Теперь их скоро выберут — и будут Выпахивать то пористые кости, То суздальские черные иконки...

Мир вам, давно забытые! — Кто знает Их имена простые? Жили — в страхе, В безвестности — почили. Иногда В селе ковали цепи, засекали, На поселенье гнали. Но стихал Однообразный бабий плач — и снова Шли дни труда, покорности и страха... Теперь от этой жизни уцелели Лишь каменные плиты. А пройдет Железный плуг — и пустошь всколосится Густою рожью. Кости удобряют...

Мир вам, неотомщенные! — Свидетель Великого и подлого, бессильный Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней, Я, чье чело отмечено навеки Клеймом раба, невольника, холопа, Я говорю почившим: «Спите, спите! Не вы одни страдали: внуки ваших Владык и повелителей испили Не меньше вас из горькой чаши рабства!»

1907

КАИН

Баальбек воздвиг в безумии Каин.

Сирийск. предания

Род приходит, уходит,

А земля пребывает вовек... Нет, он строит, возводит

Храм бессмертных племен — Баальбек.

Он — убийца, проклятый, Но из рая он дерзко шагнул.

Страхом Смерти объятый,

Все же первый в лицо ей взглянул.

Жадно ищущий Бога,

Первый бросил проклятье ему.

И, достигнув порога,

Пал, сраженный, увидевши — тьму.

Но и в тьме он восславит

Только Знание, Разум и Свет —

Башню Солнца поставит,

Вдавит в землю незыблемый след.

И глаза великана

Красной кровью свирепо горят,

И долины Ливана

Под великою ношей гудят.

Синекудрый, весь бурый, Из пустыни и зноя литой,

Опоясан он шкурой,

Шкурой льва, золотой и густой.

Он спешит, он швыряет,

Он скалу на скалу громоздит.

Он дрожит, умирает...

Но творцу отомстит, отомстит!

1906—1907

ПУГАЛО

На задворках, за ригами Богатых мужиков,

Стоит оно, родимое, Одиннадцать веков.

Под шапкою лохматою —

Дубинка-голова. Крестом по ветру треплются Пустые рукава.

Старновкой — чистым золотом!

Набит его чекмень, На зависть на великую Соседних деревень...

Он, огород-то, выпахан,

Уж есть и лебеда. И глинка означается, — Да это не беда!

Не много дел и пугалу...

Да разве огород Такое уж сокровище? — Пугался бы народ!

1906—1907

НАСЛЕДСТВО

В угольной — солнце, запах кипариса... В ней круглый год не выставляли рам. Покой любила тетушка Лариса, Тепло, уют... И тихо было там.

Пол мягко устлан — коврики, попоны... Все старомодно — кресла, туалет, Комод, кровать... В углу на юг — иконы, И сколько их в божничке — счету нет!

Но, тетушка, о чем вы им молились, Когда шептали в требник и псалтырь Да свечи жгли? Зачем не удалились Вы заживо в могилу — в монастырь?

Приемышу с молоденькой женою Дала приют... «Скучненько нам втроем, Да что же делать-с! Давит тишиною Вас домик мой? Так не живите в нем!»

И молодые сели, укатили... А тетушка скончалась в тишине Лишь прошлый год... Вот филин и в могиле, Я Крезом стал... Да что-то скучно мне!

Дом развалился, темен, гнил и жалок, Варок раскрыт, в саду — мужицкий скот, Двор в лопухах... И сколько бойких галок Сидит у труб!.. Но вот и «старый» ход.

По-прежнему дверь в залу туалетом Заставлена в угольной. На столах Алеет пыль. Вечерним низким светом Из окон солнце блещет в зеркалах.

А в образничке — суздальские лики Угодников. Уж сняли за долги Оклады с них. Они угрюмы, дики И смотрят друг на друга как враги.

Бог с ними! С паутиною, пенькою Я вырываю раму. Из щелей Бегут двухвостки. Садом и рекою В окно пахнуло... Так-то веселей!

Сад вечереет. Слаще и свежее Запахло в нем. Прозрачный месяц встал. В угольной ночью жутко... Да Кощеи Мне нипочем: ятетушку видал!

НЯНЯ

В старой темной девичьей,

На пустом ларе, Села, согревается...

Лунно на дворе, Иней синим бисером На окне блестит, Над столом висячая

Лампочка коптит... Что-то вспоминается?

Отчего в глазах Столько скорби, кротости?..

Лапти на ногах, Голова закутана

Шалью набивной, Полушубок старенький...

«Здравствуй, друг родной! Что ж ты не сказалася?»

Поднялась, трясет Головою дряхлою

И к руке идет, Кланяется низенько...

«В дом иди».— «Иду-с». «Как живется-можется? »

«Что-то не пойму-с». «Как живешь, я спрашивал, Все одна?» — «Одна-с». «А невестка?» — «В городе-с.

Позабыла нас!» «Как же ты с внучатами?»

«Так вот и живу-с». «Нас-то вспоминала ли?»

«Всех как наяву-с». «Да не то: не стыдно ли

Было не прийти?» «Боязно-с: а ну-кася

Да помрешь в пути». И трясет с улыбкою, Грустной и больной,

Головой закутанной, И следит за мной, Ловит губ движения...

«Ну, идем, идем, Там и побеседуем И чайку попьем».

1906—1907

НА ПЛЮЩИХЕ

Пол навощен, блестит паркетом. Столовая озарена Полуденным горячим светом. Спит кот на солнце у окна:

Мурлыкает и томно щурит Янтарь зрачков, как леопард, А бабушка — в качалке, курит И думает: «Итак, уж март!

А там и праздники, и лето, И снова осень...» Вдруг в окно Влетело что-то,— вдоль буфета Мелькнуло светлое пятно.

Зажглось, блеснув, в паркетном воске — И вновь исчезло... Что за шут? А! это улицей подростки, Как солнце, зеркало несут.

И снова думы: «Оглянуться Не успеваешь — года нет...» А в окна, сквозь гардины, льются Столбы лучей, горячий свет,

И дым, ленивою куделью Сливаясь с светлой полосой, Синеет, тает... как за елью В далекой просеке, весной.

1906—1907

БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

На севере есть розовые мхи, Есть серебристо-шелковые дюны... Но темных сосен звонкие верхи Поют, поют над морем, точно струны.

Послушай их. Стань, прислонись к сосне: Сквозь грозный шум ты слышишь ли их нежность? Но и она — в певучем полусне... На севере отрадна безнадежность.

1906—1907

ТРЯСИНА

Цветут цветы. Мы не поймем их роста Из заповедных недр, их сонной глубины.

Порой, грустя, мы вспоминаем что-то... Но что? Мы и земле и Богу далеки...

В гробах трясин родятся огоньки... Во тьме родится свет... Мы — огоньки болота.

1906—1907

ОДИН

Светит по морю красным огнем. Он застыл на скале — ветхий плащ развевается От холодного ветра на нем.

Чешую беспредельных зыбей. Но не видит он волн — только думу суровую Означают изгибы бровей.

Ржа веков — на железном мече... Черный ворон Хугин, скорбной Памяти детище, У него на плече.

1906—1907

САТУРН

Рассеянные огненные зерна Произрастают в мире без конца. При виде звезд душа на миг покорна: Непостижим и вечен труд Творца.

Но к полночи восходит на востоке Мертвец Сатурн — и блещет, как свинец... Воистину зловещи и жестоки Твои дела, творец!

1906—1907

С КОРАБЛЯ

Для жизни жизнь! Вот пенные буруны У сизых каменистых берегов. Вон красный киль давно разбитой шхуны. Но кто жалеет мертвых рыбаков?

В сыром песке на солнце сохнут кости... Но радость неба, свет и бирюза, Еще свежей при утреннем норд-осте — И блеск костей лишь радует глаза.

1906—1907

ОБВАЛ

В степи, с обрыва, на сто миль Морская ширь открыта взорам. Внизу, в стремнине — глина, пыль, Щепа и кости с мелким сором.

Гудели ночью тополя, В дремоте море бушевало — Вдруг тяжко охнула земля, Весь берег дрогнул от обвала!

Сегодня там стоят, глядят И алой, белой повиликой На солнце зонтики блестят Над бездной пенистой и дикой.

Никто не знал, что здесь — погост, Да и теперь — кому он нужен! Весенний ветер свеж и прост, Он только с молодостью дружен!

Внизу — щепа, гробы в пыли... Да море берег косит, косит Серпами волн — и от земли Далеко сор ее уносит! 1906—1907

* * *

Вдоль этих плоских знойных берегов Лежат пески, торчат кусты дзарига. И моря пышноцветное индиго Равниною глядит из-за песков.

Нет даже чаек. Слабо проползает Шуршащий краб. Желтеют кости рыб. И берегов краснеющий изгиб В лиловых полутонах исчезает. 1906—1907

БАЛАГУАА

Балагула убегает и трясет меня. Рыжий Айзик правит парой и сосет тютюн. Алый мак во ржи мелькает — лепестки огня. Золотятся, льются нити телеграфных струн.

«Айзик, Айзик, вы заснули!» — «Ха! А разве пан Едет в город с интересом? Пан — поэт, артист!» Правда, правда. Что мне этот грязный Аккерман? Степь привольна, день прохладен, воздух сух и чист.

Был я сыном, братом, другом, мужем и отцом, Был в довольстве... Все насмарку! Все не то, не то! Заплачу за путь венчальным золотым кольцом, А потом... Потом в таверну: вывезет лото!

1906—1907

ИЗ АНАТОЛИЙСКИХ ПЕСНЕЙ

Девичья

Свежий ветер дует в сумерках На скалистый островок.

Закачалась чайка серая

Под скалой, как поплавок.

Под крыло головку спрятала И забылась в полусне.

Я бы тоже позабылася На качающей волне!

Поздно ночью в саклю темную Грусть и скуку принесешь.

Поздно ночью с милым встретишься, Да и то когда заснешь!

1906—1907

Рыбацкая

Летом в море легкая вода,

Белые сухие паруса, Иглами стальными в невода Сыплется под баркою хамса.

Осенью не весел Трапезонд!

В море вьюга, холод и туман, Ходит головами горизонт, В пену зарывается бакан.

Тяжела студеная вода,

Буря в ночь осеннюю дерзка, Да на волю гонит из гнезда Лютая голодная тоска!

1906—1907

ЗАКОН

Во имя Бога, вечно всеблагого! Он, давший для писания тростник, Сказал: блюди написанное слово И делай то, что обещал язык.

Приняв закон, прими его вериги. Иль оттолкни — иль всей душою чти: Не будь ослом, который носит книги Лишь потому, что их велят нести.

1906—1907

МАНДРАГОРА

Цветок Мандрагора из могил расцветает, Над гробами зарытых возле виселиц черных. Мертвый соками тленья Мандрагору питает — И она расцветает в травах диких и сорных.

Брат Каин, взрастивший Мандрагору из яда! Бог убийцу, быть может, милосердно осудит. Но палач — не убийца: он — исчадие ада, И цветок, полный яда, Бог тебе не забудет!

1906—1907

РОЗЫ ШИРАЗА

Пой, соловей! Они томятся: В шатрах узорчатых мимоз, На их ресницах серебрятся Алмазы томных крупных слез.

Сад в эту ночь — как сад Ирема. И сладострастна и бледна, Как в шакнизир, тайник гарема, В узор ветвей глядит луна.

Белеет мел стены неясно. Но там, где свет, его атлас Горит так зелено и страстно, Как изумруд змеиных глаз.

Пой, соловей! Томят желанья. Цветы молчат — нет слов у них: Их сладкий зов — благоуханья, Алмазы слез — покорность их. 1906—1907

С ОБЕЗЬЯНОЙ

Ай, тяжела турецкая шарманка! Бредет худой согнувшийся хорват По дачам утром. В юбке обезьянка Бежит за ним, смешно поднявши зад.

И детское и старческое что-то В ее глазах печальных. Как цыган. Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота. Далеко от Одессы на Фонтан!

Ограды дач еще в живом узоре — В тени акаций. Солнце из-за дач Глядит в листву. В аллеях блещет море... День будет долог, светел и горяч.

И будет сонно, сонно. Черепицы Стеклом светиться будут. Промелькнет Велосипед бесшумным махом птицы. Да прогремит в немецкой фуре лед.

Ай, хорошо напиться! Есть копейка, А вон киоск: большой стакан воды Даст с томною улыбкою еврейка... Но путь далек... Сады, сады, сады...

Зверок устал, — взор старичка-ребенка Томит тоской. Хорват от жажды пьян. Но пьет зверок: лиловая ладонка Хватает жадно пенистый стакан.

Поднявши брови, тянет обезьяна, А он жует засохший белый хлеб И медленно отходит в тень платана... Ты далеко, Загреб!

1906—1907

МЕКАМ

Мекам — восторг, священное раденье, Стремление желанное постичь. Мекам — тоска, блаженное томленье И творчества беззвучный жадный клич.

К мечте безумец руки простирает И алчет Бога видеть наяву. Завет гласит: «Узревший — умирает». Но смерть есть приближенье к божеству.

Благословенна сладостная мука Трудов моих! Я творчеству отдам Всю жизнь мою: на расстоянье лука Ведет меня к желанному мекам.

БЕССМЕРТНЫЙ

Ангел Смерти в Судный день умрет: Истребит живущих — и со стоном Прилетит к Аллаху — и прострет, Бездыханный, крылья перед троном.

Ангел Мести, грозный судия! На твоем стальном клинке иссечен Грозный клич: «Бессмертен только Я. Трепещите! Ангел Мести вечен».

1906—1907

КАИР

Английские солдаты в цитадели Глядят за Нил, на запад. От Али До пирамид, среди долин, в пыли, Лежит Каир. Он сух и сер в апреле.

Бил барабан, и плакал муэззин. В шафранно-сизой мути, за пустыней, Померк закат. И душен мутно-синий Вечерний воздух. Близится хамсин.

Веселыми несметными огнями Горит Каир. А сфинкс от пирамид Глядит в ночную бездну — на Апит И темь веков. Бог Ра в могиле. В яме.

1906—1907

ИСТАРА

Луна, бог Син, ее зарей встречает. Она свой путь свершает на быке, Ее тиара звездная венчает, Стрела и лук лежат в ее руке.

Царица битв, она решает битвы, Судья царей, она неправым мстит — И уж ни дым, ни фимиам молитвы Ее очей тогда не обольстит.

Но вот весна. Среди речного пара Свой бледный лик подъемлет Син, луна — И как нежна становится Истара!

Откинув лук, до чресл обнажена, Таинственна и сладостна, как чара, С какой мольбой ждет страстных ласк она!

1906—1907

АЛЕКСАНДР В ЕГИПТЕ

К оракулу и капищу Сиваха Шел Александр. Дыханием костра Дул ветер из пустыни. Тучи праха Темнили свет и рвали ткань шатра.

Из-под шатра с верблюда, в тучах пыли, Он различал своих проводников: Два ворона на синих крыльях плыли, Борясь с косыми вихрями песков.

И вдруг упали вихри. И верблюды Остановились: медленно идет Песками змей, весь черный. Изумруды Горят на нем. Глаза — как мутный лед.

Идет — и вот их двое: он, Великий, И змей, дрожащий в солнечном огне, Рогатый, мутноглазый, черноликий, Весь в самоцветах пышных, как в броне.

«Склони чело и дай дорогу змею!» — Вещает змей. И замер царь... О да!

Кто назовет вселенную своею? Кто властелином будет? И когда?

Он, символ и зловещий страж Востока, Он тоже царь: кто ж примет власть богов? — Не вы, враги. Грядущий Бог далеко. Но он придет, друг темных рыбаков!

1906—1907

БОГ

Дул с моря бриз, и месяц чистым рогом Стоял за длинной улицей села. От хаты тень лежала за порогом, А хата бледно-белою была.

Дул южный бриз, и ночь была тепла. На отмелях, на берегу отлогом, Волна, шумя, вела беседу с Богом. Не поднимая сонного чела.

И месяц наклонялся к балке темной. Грустя, светил на скалы, на погост. А Бог был ясен, радостен и прост:

Он в ветре был, в моей душе бездомной — И содрогался синим блеском звезд В лазури неба, чистой и огромной.

7. VI. 08

САВАОФ

Я помню сумрак каменных аркад, В средине свет — и красный блеск атласа В сквозном узоре старых царских врат, На золотой стене иконостаса.

Я помню купол грубо-голубой: Там Саваоф, с простертыми руками, Над скудною и темною толпой, Царил меж звезд, повитых облаками.

Был вечер, март, сияла синева Из узких окон, в куполе пробитых. Мертво звучали древние слова.

Весенний отблеск был на скользких плитах

И грозная седая голова

Текла меж звезд, туманами повитых.

28. VII. 08

ГАЛЬЦИОНА

Когда в волне мелькнул он мертвым ликом, К нему на сердце кинулась она — И высоко, с двойным звенящим криком, Двух белых чаек вынесла волна.

Когда зимой, на этом взморье диком. Крутая зыбь мутна и солона, Они скользят в ее пучину с криком — И высоко выносит их волна.

Но есть семь дней: смолкает Гальциона, И для нее щадит пловцов Эол. Как серебро, светло морское лоно,

Чернеет степь, на солнце дремлет вол... Семь мирных дней проводит Гальциона В камнях, в гнезде. И внуков ждет Эол.

28. VII. 08

В АРХИПЕЛАГЕ

Осенний день в лиловой крупной зыби Блистал, как медь. Эол и Посейдон Вели в снастях певучий долгий стон, И наш корабль нырял подобно рыбе.

Вдали был мыс. Высоко на изгибе, Сквозя, вставал неровный ряд колонн. Но песня рей меня клонила в сон — Корабль нырял в лиловой крупной зыби.

Не все ль равно, что это старый храм. Что на мысу — забытый портик Феба! Запомнил я лишь ряд колонн да небо.

Дым облаков курился по горам, Пустынный мыс был схож с ковригой хлеба. Я жил во сне. Богов творил я сам.

12. VIII. 08

БОГ ПОЛДНЯ

Я черных коз пасла с меньшой сестрой Меж красных скал, колючих трав и глины. Залив был синь. И камни, грея спины, На жарком солнце спали под горой.

Я прилегла в сухую тень маслины С корявой серебристою корой — И он сошел, как мух звенящий рой, Как свет сквозной горячей паутины.

Он озарил мне ноги. Обнажил Их до колен. На серебре рубашки Горел огнем. И навзничь положил.

Его объятья сладостны и тяжки. Он мне сосцы загаром окружил И научил варить настой ромашки.

12. VIII08

ГОРНЫЙ ЛЕС

Вечерний час. В долину тень сползла. Сосною пахнет. Чисто и глубоко Над лесом небо. Млечный змей потока Шуршит слышней вдоль белого русла.

Слышней звенит далекий плач козла. Острей стрекочет легкая сорока. Гора, весь день глядевшая с востока, Свой алый пик высоко унесла.

На ней молились Волчьему Зевесу. Не раз, не раз с вершины этих скал И дым вставал, и пели гимны лесу, И медный нож в руках жреца сверкал.

Я тихо поднял древнюю завесу. Я в храм отцов забытый путь искал.

14. VIII. 08

ИЕРИХОН

Скользят, текут огни зеленых мух. Над Мертвым морем знойно и туманно От блеска звезд. Песок вдали — как манна. И смутный гул, дрожа, колдует слух.

То ропот жаб. Он длится неустанно, Зовет, томит... Но час полночный глух. Внимает им, быть может, только Дух Среди камней в пустыне Иоанна.

Там, между звезд, чернеет острый пик Горы Поста. Чуть теплится лампадка. Внизу истома. Приторно и сладко

Мимозы пахнут. Сахарный тростник Горит от мух... И дремлет Лихорадка, Под жабий бред откинув бледный лик.

14. VIII. 08

КАРАВАН

Звон на верблюдах, ровный, полусонный, Звон бубенцов подобен роднику: Течет, течет струею отдаленной, Баюкая дорожную тоску.

Давно затих базар неугомонный. Луна меж пальм сияет по песку. Под этот звон, глухой и однотонный, Вожак прилег на жесткую луку.

Вот потянуло ветром, и свежее Вздохнула ночь... Как сладко спать в седле, Склонясь лицом к верблюжьей теплой шее!

Луна зашла. Поет петух в Рамлэ. И млечной синью горы Иудеи Свой зыбкий кряж означили во мгле.

15. VIII. 08

ДОЛИНА ИОСАФАТА

Отрада смерти страждущим дана. Вы побелели, странники, от пыли. Среди врагов, в чужих краях вы были. Но вот вам отдых, мир и тишина.

Гора полдневным солнцем сожжена, Русло Кедрона ветры иссушили. Но в прах отцов вы посохи сложили. Вас обрела родимая страна.

В ней спят цари, пророки и левиты. В блаженные обители ея Всех, что в чужбине не были убиты, Сбирает милосердый Судия.

По жестким склонам каменные плиты Стоят раскрытой Книгой Бытия.

20. VIII. 08

БЕДУИН

За Мертвым морем — пепельные грани Чуть видных гор. Полдневный час, обед. Он выкупал кобылу в Иордане И сел курить. Песок как медь нагрет.

За Мертвым морем, в солнечном тумане, Течет мираж. В долине — зной и свет, Воркует дикий голубь. На герани, На олеандрах — вешний алый цвет.

И он дремотно ноет, воспевая Зной, олеандр, герань и тамариск. Сидит как ястреб. Пегая абая

Сползает с плеч... Поэт, разбойник, гике. Вон закурил — и рад, что с тонким дымом Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.

20.VIJI.08

ЛЮЦИФЕР

В святой Софии голуби летали, Гнусил мулла. Эректеон был нем. И боги гомерических поэм В пустых музеях стыли и скучали.

Великий Сфинкс, исполненный печали, Лежал в песках. Израиль, чуждый всем, Сбирал, рыдая, ржавые скрижали. Христос покинул жадный Вифлеем.

Вот Рай, Ливан. Рассвет горит багряно. Снег гор — как шелк. По скатам из пещер Текут стада. В лугах — моря тумана...

Мир Авеля! Дни чистых детских вер! Из-за нагих хребтов Антиливана Блистает, угасая, Люцифер.

20. VIII. 08

ИМРУ-УЛЬ КАЙС

Ушли с рассветом. Опустели Песчаные бугры.

Полз синий дым. И угли кровью рдели Там, где вчера чернели их шатры. Я слез с седла — и пряный запах дыма

Меня обвеял теплотой.

При блеске солнца был невыразимо

Красив огонь прозрачно-золотой.

Долина серая, нагая,

Как пах осла. В колодце гниль и грязь.

Из-за бугров моря текут, сверкая

И мутно серебрясь.

Но тут семь дней жила моя подруга:

Я сел на холм, где был ее намет,

Тут ветер дует с севера и юга —

Он милый след не заметет.

Ночь тишиной и мраком истомила. Когда конец?

Ночь, как верблюд, легла и отдалила От головы крестец.

Песок остыл. Холодный, безответный, Скользит в руке, как змей. Горит, играет перстень самоцветный — Звезда любви моей.

21. VIII. 08

* * *

Открыты окна. В белой мастерской Следы отъезда: сор, клочки конверта. В углу стоит прямой скелет мольберта. Из окон тянет свежестью морской.

Дни все светлей, все тише, золотистей — И ни полям, ни морю нет конца. С корявой, старой груши у крыльца Спадают розовые листья.

28. VIII08

художник

Хрустя по серой гальке, он прошел Покатый сад, взглянул по водоемам, Сел на скамью... За новым белым домом Хребет Яйлы и близок и тяжел.

Томясь от зноя, грифельный журавль Стоит в кусте. Опущена косица, Нога — как трость... Он говорит: «Что, птица? Недурно бы на Волгу, в Ярославль!»

Он, улыбаясь, думает о том, Как будут выносить его — как сизы На жарком солнце траурные ризы, Как желт огонь, как бел на синем дом.

«С крыльца с кадилом сходит толстый поп, Выводит хор... Журавль, пугаясь хора, Защелкает, взовьется от забора — И ну плясать и стукать клювом в гроб!»

В груди першит. С шоссе несется пыль, Горячая, особенно сухая. Он снял пенсне и думает, перхая: «Да-с, водевиль... Все прочее есть гиль».

1908

ОТЧАЯНИЕ

...И нового порфирой облекли И назвали владыкою Ирана. Нож отняли у прежнего тирана, По с робостью, с поклоном до земли.

В Испании — рев варварского стана, Там с грязью мозг копытами толкли... Кровоточит зияющая рана В боку Христа. — Ей, Господи, внемли!

Я плакал в злобе; плакал от позора, От скорби — и надежды: я года Молчал в тоске бессилья и стыда. Но я так жадно верил: скоро, скоро!

Теперь лишь стоны слышны. В эти дни Звучит лишь стон... Лама савахфани?

* * *

В полях сухие стебли кукурузы. Следы колес и блеклая ботва. В холодном море — бледные медузы И красная подводная трава.

Поля и осень. Море и нагие Обрывы скал. Вот ночь, и мы идем На темный берег. В море — летаргия Во всем великом таинстве своем.

«Ты видишь воду?» — «Вижу только ртутный Туманный блеск...» Ни неба, ни земли. Лишь звездный блеск висит под нами — в мутной Бездонно-фосфорической пыли.

1908

ТРОН СОЛОМОНА

На письмена исчезнувших народов Похожи руны Времени — значки Вдоль старых стен и полутемных сводов, Где завелись точильщики-жучки.

Царь Соломон повелевал ветрами. Был маг, мудрец. «Недаром сеял я,— Сказал Господь.— Какими же дарами Венчать тебя, царь, маг и судия?»

«Сев славных дел венчает солнце славы, — Ответил царь.— Вот гении пустынь Покорны мне. Но гении лукавы, Они не чтут ни долга, ни святынь.

Трон Мудрости я им велел построить, Но я умру — и, бросив труд, в Геджас Уйдут они. Ты мог мне жизнь устроить: Сокрой от них моей кончины час».

«Да будет так»,— сказал Господь. И годы Текли в труде. И был окончен трон: Из яшмы древней царственной породы. Из белой яшмы был изваян он.

Под троном львы, над троном кондор горный. На троне — царь. И ты сокрыл, Творец, Что на копье склоняется в упорной, Глубокой думе — высохший мертвец.

Но рухнет он! Древко копья из кедра. Оно — как сталь. Но уж стучат жучки! Стучат, стучат — и рассыпают щедро Зловещие, могильные значки.

1906—1908

РЫБАЛКА

Вода за холодные серые дни в октябре На отмелях спала — прозрачная стала и чистая. В песке обнаженном оттиснулась лапка лучистая: Рыбалка сидела на утренней ранней заре.

В болоте лесном, под высоким коричневым шпажником, Где цепкая тина с листвою купав сплетена, Все лето жила, тосковала о дружке она, О дружке, убитой заезжим охотником-бражником.

Зарею она улетела на дальний Дунай — И горе забудет. Но жизнь дорожит и рыбалкою: Ей надо помучить кого-нибудь песенкой жалкою — И Груня жалкует, поет... Вспоминай, вспоминай!

1906—1908

БАБА-ЯГА

Гулкий шум в лесу нагоняет сон —

К ночи на море пал сырой туман. Окружен со всех с четырех сторон Темной осенью островок Буян.

А еще темней — мой холодный сруб,

Где ни вздуть огня, ни топить не смей, А в окно глядит только бурый дуб, Под которым смерть закопал Кощей.

Я состарилась, изболелась вся — Десять сот годов берегу ларец! Будь огонь в светце — я б погрелася, Будь дрова в печи — похлебала б щец.

Да огонь — в морях мореходу весть,

Да на много верст слышен дым от лык. Черт тебе велел к черту в слуги лезть, Дура старая, неразумный шлык!

1906—1908

ДИКАРЬ

Над стремью скал — чернеющий орел. За стремью — синь, туманное поморье. Он как во сне к своей добыче шел На этом поднебесном плоскогорье.

С отвесных скал летели вниз кусты, Но дерзость их безумца не страшила: Ему хотелось большей высоты — И бездна смерти бездну довершила.

Ты знаешь, как глубоко в синеву Уходит гриф, ужаленный стрелою? И он напряг тугую тетиву — И зашумели крылья над скалою,

И потонул в бездонном небе гриф, И кровь, звездой упавшую оттуда На берега, на известковый риф, Смыл океан волною изумруда.

НАПУТСТВИЕ

«За погостом Скутари, за черным Кипарисовым лесом...» — «О мать! Страшно воздухом этим тлетворным Молодому дышать!»

«Там шалаш, в шалаше — прокаженный...» «Пощади свежесть сердца!..» — «Склонись До земли и рукой обнаженной Гнойной язвы коснись».

«Мать! Зачем? Разве душу и тело Я не отдал тебе?» — «Замолчи. Ты идешь на великое дело: Ждут тебя палачи.

Тверже стали, орлиного когтя Безнадежное сердце. Склонись — И рукой, обнаженной до локтя, Смертной язвы коснись».

1906—1908

ПОСЛЕДНИЕ СЛЕЗЫ

Изнемогла, в качалке задремала Под дачный смех. Синели небеса. Зажглась звезда. Потом свежее стало. Взошла луна — и смолкли голоса.

Текла и млела в море полоса. Стекло балконной двери заблистало. И вот она проснулась и устало Поправила сухие волоса.

Подумала. Полюбовалась далью. Взяла ручное зеркальце с окна — И зеркальце сверкнуло синей сталью.

Ну да, виски белеют: седина. Бровь поднята, измучена печалью. Светло глядит холодная луна.

1906—1908

РЫБАЧКА

Кто там стучит? Не встану. Не открою Намокшей двери в хижине моей. Тревожна ночь осеннею порою — Рассвет еще тревожней и шумней.

«Тебя пугает гул среди камней И скрежет мелкой гальки под горою?»

Нет, я больна. И свежестью сырою По одеялу дует из сеней.

«Я буду ждать, когда угомонится От бури охмелевшая волна И станет блеклым золотом струиться Осенний день на лавку из окна».

Уйди! Я ночевала не одна.

Он был смелей. Он моря не боится.

1906—1908

ВИНО

На Яйле зазеленели буки, Покраснела стройная сосна: Отчего на севере, в разлуке Чувствует душа, что там весна?

«В дни, когда на лозах виноградных Распуститься цвету суждено, В погребах, и темных и прохладных, Бродит золотистое вино».

1906—1908

ВДОВЕЦ

Железный крюк скрипит над колыбелью, Луна глядит в окно на колыбель: Луна склоняет лик и по ущелью, Сквозь сумрак, тянет млечную кудель.

В горах светло. На дальнем горном кряже, Весь на виду, чернеет скит армян. Но встанет мгла из этой бледной пряжи — Не разглядит засады караван.

Пора, пора,— уж стекла запотели! Разбойник я... Да вот, на смену мне. Сам ангел сна подходит к колыбели, Чуть серебрясь при меркнущей луне.

1906—1908

ХРИСТЯ

Христя угощает кукол на сговоре — За степною хатой, на сухих бахчах, Степь в горячем блеске млеет, точно море. Тыквы светят медью в солнечных лучах.

Собрались соседи к «старой бабе» Христе, Пропивают дочку — чай и водку пьют. Дочка — в разноцветной плахте и в монисте, Все ее жалеют — и поют, поют!

Под степною хатой, в жарком аромате Спелого укропа, возятся в золе Желтые цыплята. Мать уснула в хате. Бабка — в темной клуне, тыквы — на земле.

КРУЖЕВО

Весь день метель. За дверью, у соседа, Стучат часы и каплет с окон лед. У барышни-соседки с мясоеда Поет щегол. А барышня плетет.

Сидит, выводит крестики и мушки, Бела, как снег, скромна, как лен в степи. Темно в уездной крохотной избушке, Наскучили гремучие коклюшки, Весна идет... Да как же быть? Терпи.

Синеет дым метели, вьются галки Над старой колокольней... День прошел, А толку что? — Текут с окна мочалки. И о весне поет дурак щегол.

1906—1908

ТУМАН

Сумрачно, скучно светает заря. Пахнет листвою и мокрыми гумнами. Воют и тянут за рогом псаря Гончие сворами шумными.

Тянут, стихают — и тонут следы В темном тумане. Людская чуть курится. Сонно в осиннике квохчут дрозды. Чаша и дремлет и хмурится.

И до печальных вечерних огней В море туманных лесов, за долинами, Будет стонать все скучней и скучней Рог голосами звериными.

Сиракузы. 25.111.09

ПОСЛЕ МЕССИНСКОГО ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

На темном рейде струнный лад, Огни и песни в Катанее... В дни скорби любим мы нежнее, Канцоны сладостней звучат.

И величаво-одинок На звездном небе конус Этны, Где тает бледный, чуть заметный, Чуть розовеющий венок.

15.IV.09

* * *

В мелколесье пело глухо, строго, Вместе с ночью туча надвигалась, По кустам, на тучу, шла дорога, На ветру листва, дрожа, мешалась... Леший зорко в темь глядел с порога.

Он сидел и слушал, как кукушки Хриплым смехом где-то хохотали, Как визжали совы и с опушки, После блеска, гулы долетали... Дед-лесник мертвецки спал в избушке.

Одностволка на столе лежала Вместе с жесткой, черной коркой хлеба, Как бельмо, окошко отражало Скудный свет нахмуренного неба... Над окошком шарило, шуршало.

И пока шуршало, деду снилось, Что в печурке, где лежат онучи, Загорелось: тлеет, задымилось... И сухим огнем сверкали тучи, И в стекло угрюмо муха билась.

СЕНОКОС

Среди двора, в батистовой рубашке, Стоял барчук и, щурясь, звал: «Корней!» Но двор был пуст. Две пегие дворняжки, Щенки, катались в сене. Все синей Над крышами и садом небо млело, Как сказочная сонная река, Все горячей палило зноем тело, Все радостней белели облака, И все душней благоухало сено...

«Корней, седлай!» Но нет, Корней в лесу, Осталась только скотница Елена Да пчельник Дрон... Щенок замял осу И сено взрыл... Молочный голубь комом Упал на крышу скотного варка... Везде открыты окна... А над домом Так серебрится тополь, так ярка Листва вверху — как будто из металла, И воробьи шныряют то из зала, В тенистый палисадник, в бересклет, То снова в зал... Покой, лазурь и свет...

В конюшне полусумрак и прохладно, Навозом пахнет, сбруей, лошадьми, Касаточки щебечут... И Ами, Соскучившись, тихонько ржет и жадно Косит свой глаз лилово-золотой В решетчатую дверку... Стременами Звенит барчук, подняв седло с уздой, Кладет, подпруги ловит — и ушами Прядет Ами, вдруг сделавшись стройней И выходя на солнце. Там к кадушке Склоняется — блеск, небо видит в ней И долго пьет... И солнце жжет подушки, Луку, потник, играя в серебре...

А через час заходят побирушки: Слепой и мальчик. Оба на дворе

Сидят как дома. Мальчик босоногий Заглядывает в окна, на пороге Стоит и медлит... Робко входит в зал, С восторгом смотрит в светлый мир зеркал. Касается до клавиш фортепьяно — И, вздрогнув, замирает: звонко, странно И весело в хоромах! — На балкон Открыта дверь, и солнце жарким светом Зажгло паркет, и глубоко паркетом Зеркальный отблеск двери отражен, И воробьи крикливою станицей Проносятся у самого стекла За золотой, сверкающею птицей, За иволгой, скользящей, как стрела.

VII. 09

СОБАКА

Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей Ты смотришь золотистыми глазами На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме, На метлы гулких, дымных тополей.

Вздыхая, ты свернулась потеплей У ног моих — и думаешь... Мы сами Томим себя — тоской иных полей, Иных пустынь... за пермскими горами.

Ты вспоминаешь то, что чуждо мне: Седое небо, тундры, льды и чумы В твоей студеной дикой стороне.

Но я всегда делю с тобою думы: Я человек: как Бог, я обречен Познать тоску всех стран и всех времен.

МОГИЛА В СКАЛЕ

То было в полдень, в Нубии, на Ниле. Пробили вход, затеплили огни — И на полу преддверия, в тени, На голубом и тонком слое пыли, Нашли живой и четкий след ступни.

Я, путник, видел это. Я в могиле Дышал теплом сухих камней. Они Сокрытое пять тысяч лет хранили.

Был некий день, был некий краткий час, Прощальный миг, когда в последний раз Вздохнул здесь тот, кто узкою стопою В атласный прах вдавил свой узкий след.

Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет Умножил жизнь, мне данную судьбою.

6. VIII. 09

ПОЛНОЧЬ

Ноябрь, сырая полночь. Городок, Весь меловой, весь бледный под луною, Подавлен безответной тишиною. Приливный шум торжественно-широк.

На мачте коменданта флаг намок. Вверху, над самой мачтой, над сквозною И мутной мглой, бегущей на восток, Скользит луна зеркальной белизною.

Иду к обрывам. Шум грознее. Свет Таинственней, тусклее и печальней. Волна качает сваи под купальней.

Вдали — седая бездна. Моря нет. И валуны, в шипящей серой пене, Блестят внизу, как спящие тюлени.

6. VIII. 09

РАССВЕТ

Как стая птиц, в пустыне одиноко Белеет форт. За ним — пески, страна Нагих бугров. На золоте востока Четка и фиолетова она.

Рейд солнца ждет. Из черных труб «Марокко» Восходит дым. Зеленая волна Стальною сажей, блестками полна, Качает мерно, плавно и широко.

Вот первый луч. Все окна на борту Зажглись огнем. Вот пар взлетел — и трубы Призывно заревели в высоту.

Подняв весло, гребец оскалил зубы: Как нежно плачет колокол в порту Под этот рев торжественный и грубый!

VIII. 09

ПОЛДЕНЬ

Горит хрусталь, горит рубин в вине, Звездой дрожит на скатерти в салоне. Последний остров тонет в небосклоне, Где зной и блеск слились в горячем сне.

На баке бриз. Там, на носу, на фоне Сухих небес, на жуткой крутизне, Сидит ливиец в белом балахоне, Глядит на снег, кипящий в глубине.

И влажный шум над этой влажной бездной Клонит в дрему. И острый ржавый нос, Не торопясь, своей броней железной В снегу взрезает синий купорос.

Сквозь купорос, сквозь радугу от пыли, Струясь, краснеет киноварь на киле.

ВЕЧЕР

О счастье мы всегда лишь вспоминаем. А счастье всюду. Может быть, оно Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако. Давно Слежу за ним... Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села На подоконник птичка. И от книг Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело. Гул молотилки слышен на гумне... Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

14. V 111.09

МЕРТВАЯ ЗЫБЬ

Как в гору, шли мы в зыбь, в слепящий блеск Холмилась и росла лиловая волна, С холма на холм лилось оранжевое злато, И глубь небес была прозрачно-зелена.

Дым из жерла трубы летел назад. В упругом Кимвальном пенье рей дрожал холодный гул. И солнца лик мертвел. Громада моря кругом Объяла горизонт. Везувий потонул.

И до бортов вставал и, упадая, мерно Шумел разверстый вал. И гребень, закипев, Сквозил и розовел, как пенное Фалерно, — И малахит скользил в кроваво-черный зев. 9. VI. 09

ПРОМЕТЕЙ В ПЕЩЕРЕ

Вокруг пещеры гул. Над нами мрак. Во мраке, Краснея, светятся глаза моей собаки. Огонь, и в них огонь! Из-под глухой стены, Где сбилось стадо коз, они устремлены За вход, в слепую ночь, на клики чад Нерея, Туда, где с пены волн, что прядают, белея, Срывает брызги вихрь, где блещут космы грив, Дымящихся внутри, и буйный их прилив Снегами топит брег. — Вот грохот колесницы Идет торжественно над темной высотой: Я глохну, я слежу крутящиеся спицы, Что мечут на бегу свой отблеск золотой, И слепну от огня. — Привет тебе, Державный! Теперь тебя твой враг приветствует как равный!

10. VI. 09

МОРСКОЙ ВЕТЕР

Морского ветра свежее дыханье Из темноты доходит, как привет, На дачах глушь. И поздней лампы свет Осенней ночи слушает молчанье.

Сон с колотушкой бродит — и о нем Скучает кто-то, дальний, бесприютный. Нет ни звезды. Один Юпитер мутный Горит в выси мистическим огнем.

Волна и ветер с темных побережий Доносят запах ржавчины — песков, Сырых ракушек, сгнивших тростников.

Привет полночный, ласковый и свежий, Мне чьей-то вольной кажется душой: Родной мечтам и для земли — чужой. 8. VIII. 09

СТОРОЖ

И снова вечер, сухо позлативший Дороги, степь и удлинивший тень; И бледный лик, напротив солнца всплывший; И четко в ясном воздухе застывший Среди бахчей курень.

Стар сторож, стар! И слаб и видит плохо. А век бы жил!.. Так тихо в курене, Что слышен треск подсохшего гороха... Да что кому до старческого вздоха О догоревшем дне!

16. VIII. 09

БЕРЕГ

За окном весна сияет новая.

А в избе — последняя твоя Восковая свечка — и тесовая Длинная ладья.

Причесали, нарядили, справили,

Полотном закрыли бледный лик И ушли, до времени оставили Твой немой двойник.

У него ни имени, ни отчества,

Ни друзей, ни дома, ни родни: Тихи гробового одиночества Роковые дни.

Да пребудет в мире, да покоится!

Как душа свободная твоя, Скоро, скоро в синем море скроется Белая ладья.

СПОР

— Счастливы мы, фессалийцы! Черное, с розовой пеной, Пахнет нагретой землей наше густое вино. Хлеб от вина лиловеет. Кусок овечьего сыру, Влажно-соленый, крутой, горную свежесть хранит.

«Крит позабыл ты, хвастун! Мастика хмельнее и слаще: Палуба ходит, скользит, парус сияет, как снег. Пляшут зеленые волны — и пьяная цепь рулевая, Скрежеща, вдоль бортов ползает ржавой змеей».

17. VIII. 09

ЗВЕЗДОПОКЛОННИКИ

Мир не забудет веры древних лет. Звездопоклонники пустыни. На ваших лицах — бледный зной планет, Вы камни чтите как святыни.

Ваш край до шлака пламенем сожжен, Ваш бог чертил столь грозные скрижали, Что никогда его имен Вы даже мыслить не дерзали.

Как сон прошли Христос и Магомет. Вы и доныне не забыли Ночных служений таинству планет И безыменной древней Силе.