Потопленная «Чайка» [Ордэ Соломонович Дгебуадзе] (fb2) читать онлайн

Ордэ Дгебуадзе Потопленная «Чайка» Повести

Королева утренней зари

Похищение богородицы

Под утро отчаянно зазвонил телефон.

— Извините, что разбудил, товарищ капитан, — раздался в трубке голос дежурного. — Срочное дело.

— Нечего извиняться, говори уж, что случилось!

Уловив легкую дрожь и нотки растерянности в голосе дежурного, я понял: произошло что-то необычное.

— Грабеж в Сионском соборе...

Мне показалось, что обвалился потолок, одно мгновение я вообще ничего не соображал. Потом машинально сел на постели и поглядел на окно: на дворе плавно кружились крупные снежинки, словно белые бабочки.

Дежурный меж тем деловито докладывал:

— Ограбление произошло примерно час тому назад. Злоумышленникам удалось скрыться. — Он, очевидно, хотел добавить еще что-то, обрисовать обстоятельства дела, но я, не дожидаясь подробностей, кинул трубку на рогатый рычажок аппарата и вскочил с кровати.

Сионский собор!.. Драгоценная церковная утварь, золотые и серебряные оклады икон, наконец сами иконы — бесценные творения древних мастеров! Интересно, что именно стало добычей преступников?

Снова заверещал телефон.

— Высылаем оперативную автомашину, — сообщил дежурный. — Приказано явиться на место происшествия.

— Пострадавших нет?

— Ранена женщина, служка при храме.

— В таком случае вышлите судебно-медицинского эксперта, — распорядился я.

Календарь на стене показывал: 23 февраля 1934 года.

...Машина резко затормозила у дверей собора, и я сошел на землю. За мной выскочила собака-ищейка, но я понимал, что в такую слякоть все ее усилия будут напрасны — след преступников скрыт мокрым снегом.

Перед собором толпился народ. Любопытные старались заглянуть внутрь, но проем полуоткрытой двери загораживал стоявший на нижней ступеньке лестницы высокий мужчина средних лет. «Из здешних служителей», — подумал я, увидев на нем рясу.

Я направился к дверям, за мной — оперуполномоченный и эксперт научно-технического сектора. Собака осталась с проводником возле машины.

Внутренний зал собора был освещен. Перед средними вратами алтаря стоял, опустив голову, епископ. На низкой скамье возле северной стены сидела пожилая женщина в черном. Я обратил внимание на ее бледность. Женщина опиралась на руку другой — более молодой, но тоже бледной и взволнованной, и что-то беспрерывно шептала, часто мелко крестясь. Невысокий священник шел нам навстречу. Верный профессиональной привычке, я отметил, что у него были длинные до плеч, белые, как снег, волосы и щеголевато подстриженные усы. По виду ему можно было дать за шестьдесят, но румяные щеки и живые серые глазки молодили его. За ним степенно вышагивал чернобородый монах.

Войдя в собор, я прежде всего бросил взгляд на иконостас, но никаких следов ограбления не заметил. Казалось, все было на своих местах. Я даже почувствовал облегчение — может, думаю, и состоялась попытка ограбления, но преступникам помешали, унести ничего не удалось...

— Мы из угрозыска, — обратился я к священнику.

Услышав это, епископ поднял голову, направился к нам и, не торопясь, с достоинством поклонился.

— Ограбили и осквернили святую обитель, дети мои.

Он говорил тихо, сдержанно, но чувствовалось, каких усилий стоит ему скрыть волнение. Обернувшись к иконостасу, он широко перекрестился и сказал: — Прости им грехи, господи, ибо воистину не ведали они, что творили. — Потом, обратясь к священнику, приказал: — Расскажите им, как все случилось. — И так же медленно, не торопясь, удалился.

Почему-то я, да, кажется, и мои товарищи чувствовали себя не в своей тарелке: не так часто случается вести следствие в церкви! Мы стеснялись говорить в полный голос и, сняв форменные фуражки, нерешительно оглядывались по сторонам, словно позабыв, что пришли сюда по оперативному заданию. Седоволосый священник почтительно шествовал впереди, как будто знакомил важных гостей с храмом.

— Вам лучше, сестра Антиса? — спросил он на ходу.

При нашем приближении пожилая монашенка с трудом привстала и в ответ на вопрос священника кивнула головой.

Шум на улице усиливался. Высокий мужчина в рясе с трудом сдерживал людей, — рассвело, и любопытных становилось все больше. Я попросил оперуполномоченного и чернобородого монаха запереть дверь изнутри. Скоро лестница перед собором опустела. Надо было приступать к работе. В случае неудачи необычность задания и обстановки, конечно, не могли послужить мне оправданием.

Я подошел к скамье, на которой сидела пожилая монахиня, и уселся напротив.

— Это представители власти, сестра. Расскажите им все, что произошло с вами, — сказал низенький священник таким тоном, каким говорят взрослые с детьми.

Антиса вздохнула, закрыла на минуту глаза и в ответ на мое приглашение: «Начинайте, пожалуйста!», стала рассказывать:

— Сегодня первый день великого поста, и я пришла раньше обычного...

— Она живет тут же, во дворе, вместе с другими монахинями, — пояснил высокий мужчина, который повстречался нам перед воротами. — Они служат при храме, убирают здесь...

— Я только-только прибрала в алтаре и перешла в ризницу, как услышала — стучат во входную дверь. — Женщина указала рукой на дверь и продолжала: — Я сначала решила не открывать, но стук повторился — громче, сильней, настойчивей. Поднялась я по лестнице и через дверь спрашиваю, кто это, мол, ни свет ни заря шум подымает.

«Я слуга божья, ты не знаешь меня, — слышу я из-за двери взволнованный женский голос. — Я ищу защиты у господа, не то, прежде чем рассветет, погибнет живая душа. Муж у меня умирает, сестрица, моя единственная радость и надежда в мире».

«Чем я-то могу помочь тебе, сестра моя?» — спросила я, а сама чуть не прослезилась, так мне ее жалко стало. А женщина все молит меня: «Впусти в собор, попрошу у всевышнего, может, вымолю помощь себе, грешной». И, слышу, рыдает так горько-горько. Не выдержало мое сердце, открыла дверь. Передо мной — молодая женщина, вся в черном, и красоты неописуемой. Глаза полны слез, и от этого еще прекрасней сверкают в полутьме. Из-под черной косынки на лоб прядь волос падает. Согрешила я тогда, подумала про нее: на богоматерь похожа. Стою перед ней дура-дурой и молчу. А она берет меня за руку и без сил опускается на ступени. Гляжу я на нее, и память у меня словно отшибло — даже не вспомнила, что дверь надо запереть.

«Где висит нерукотворная икона матери божьей, всемогущей заступницы нашей?!» — спрашивает она меня, а сама все по сторонам оглядывается. Я молча провела ее к иконе животворящей и стала в сторонке, слезы утираю. А женщина упала на колени, воздела руки вверх и смотрит на икону с такой мольбой, шепчет что-то, а что — не поймешь. Потом упала ниц перед иконой и зарыдала — громко, горько, прямо хоть самой вместе с нею плачь. Я опустилась на колени рядом с ней, попросила господа услышать молитву несчастной и ниспослать ей помощь. Вдруг слышу за спиной шорох... Оглянулась я... — монахиня испуганно посмотрела в сторону двери и, будто ожидая увидеть что-то ужасное, закрыла лицо руками. Она не могла произнести ни слова...

— Полно, дочь моя, успокойся, — тихо сказал невысокий священник.

Антиса смогла наконец совладать со страхом и продолжала:

— Приближается, вижу, ко мне какой-то верзила. А второй запирает на засов дверь изнутри. На том, который направлялся ко мне, — черная блестящая накидка и шапка такая же, блестящая. Пол-лица закрывает маска, прямо, как у чёрта настоящего. — При упоминании нечистого Антиса перекрестилась, проговорила вполголоса: «Прости господи», и продолжала: — Поняла я, что ничего хорошего ждать не приходится, но, думаю, какое дело им до меня, старой женщины, одинокой и бедной. Поживиться у меня нечем — можно отнять у человека то, чего у него нет? Не ведала я, дура старая, что может найтись на свете такой антихрист, который на божий храм руку поднять не побоится. Вскочила я с пола и бросилась к двери, что на двор ведет. Но не тут-то было. Женщина, которая лежала, распростершись перед иконой пресвятой матери божьей, схватила меня за ногу, и я с маху растянулась на полу. Хотела встать, но верзила насел на меня сверху и шею рукой сдавил так, что дохнуть невмоготу. Только раз успела я крикнуть. — Тут Антиса, словно вспомнив о своей боли, замолкла, расстегнула ворот платья и ладонью потерла шею, всю в синяках и кровоподтеках. Я постарался не особенно вглядываться в эти синяки, хотя для следствия, конечно, они имели немалую ценность. Но, думаю, не буду отвлекать внимание женщины — разговорилась она сейчас, пусть уж доскажет по порядку все, как было, не то позабудет какую-нибудь важную подробность, потом и не вытянешь.

— Противиться не имело смысла. Я покорилась судьбе. Но проклятый грабитель не отпускал меня, пока я не потеряла сознание. Одно только помню, как выдирали икону из оклада, а женщина и говорит: «Оставь ту, бери нижнюю икону». Со мной она все время по-грузински разговаривала, а теперь на русский перешла. Потом я уже ничего не помню. Пришла я в себя, гляжу — лежу в углу перед алтарем, а брат Исаак водой меня кропит.

— Так оно и было, — подтвердил чернобородый монах. — Сквозь сон слышу — женский крик. Я в доме при храме занимаю маленькую келью. Просыпаюсь. Ну, думаю, ничего хорошего этот крик не предвещает. Накинул рясу, выбегаю во двор. Гляжу — в храме, да будет с нами его благословение, свет горит. Не знаю почему, но войти внутрь я не решился, оберег меня господь от встречи со святотатцами. — Он перекрестился. — Стал я у двери и кричу: «Эй, кто там есть?» Ответа нет, но подозрительная возня в храме продолжается. Ну, я и поднял тревогу. В молитвенном зале уже никого не было. Только в алтаре, в углу, лежала бездыханная Антиса. Еле-еле привели ее в чувство, но до вашего прихода она и слова сказать не могла.

— Что-нибудь унесено? — спросил я маленького священника. Он встал и медленно, как будто не было никаких оснований для спешки, направился к южной стене.

— Унесено, а как же! — негромко ответил он и указал пальцем на юго-западную колонну храма. Проследив за жестом священника, я внимательно осмотрел иконостас.

— Взгляните, — говорил священник, — между иконой пресвятой божьей матери и иконой Спаса нерукотворного висела икона Сионской богородицы, именуемая также иконой Саванели...

— Ее взяли? — не выдержав, прервал я его подробные объяснения.

— Видите, между этими двумя иконами пустое место и четыре отверстия от гвоздей?

Действительно, на месте украденной иконы, на расстоянии примерно сорока сантиметров друг от друга, виднелись следы вырванных гвоздей.

— Видно, икона была отделана золотом и серебром, — высказал предположение оперуполномоченный.

— Оклад у иконы действительно драгоценный, — подтвердил священник, — но она имеет особую ценность как историческая реликвия: в шестнадцатом веке ее создали трансильванские мастера и оттуда привезли в Грузию.

— Шестнадцатый век... Неужели преступники интересуются стариной?.. В храме нет более древних икон?

— Конечно, есть. Вот хотя бы икона Спаса нерукотворного, по названию Марткопская, относится к шестому веку и привезена отцом Антоном из Эдессы.

— Откуда? — удивился эксперт.

— Из Эдессы, — повторил священник. — Этот город находился на севере Месопотамии. Теперь это место называется Урфа, в Турции. В то время в Эдессе жило множество грузинских живописцев и зодчих, и один из них послал в дар на родину прекрасное творение рук своих.

— Как я понял, плачущая женщина просила указать ей икону Саванели? — спросил я священника. Оперуполномоченный одобрительно посмотрел на меня: он понял значение моего вопроса.

— Да, да, несчастная искала именно эту икону, — священник задумался на мгновение, а потом бросил на меня такой взгляд, словно хотел сказать: молодой человек, теперь и я догадался, что злоумышленников интересовала икона Саванели, а не какая-нибудь другая.

Я решил внимательно осмотреть место происшествия, а потом еще раз допросить Антису.

По словам священника, в собор после вчерашней службы никто из посторонних не заходил. Эту удачу надо было использовать сейчас же, пока не исчезли возможные следы преступников. Я велел оперуполномоченному привести служебную собаку. Правда, в такую слякоть ей вряд ли удалось бы найти что-нибудь на улице, но если она возьмет здесь след и пройдет хотя бы до лестницы, то можно будет узнать направление, в котором скрылись грабители.

Пока уполномоченный подымался по лестнице к выходу, кто-то громко постучал в дверь. Вошел судебный врач, огляделся кругом и, не увидев среди присутствующих убитых, раненых и искалеченных, медленно спустился вниз. Скоро была приведена служебная собака. Проводник с трудом удерживал ее на месте в ожидании моего приказа спустить поводок. Мое внимание привлек подсвечник желтой меди. Массивные медные подсвечники стояли перед каждой иконой, и только перед той гранью колонны, с которой была украдена Сионская богородица, подсвечника не было. Зато метра за два, возле северной стены, один подсвечник стоял отдельно.

— Почему подсвечник стоит поодаль от икон? — спросил я, уверенный, что напал на важную деталь. Монах подтвердил мое предположение:

— Его переставили сюда, чтобы легче было снимать икону.

Я попросил эксперта поискать на меди подсвечника отпечатки пальцев. Потом велел спустить собаку. Едва раздался короткий приказ проводника: «Ищи!» — овчарка опустила морду и, раздувая ноздри, начала было обнюхивать пол. Но сразу подняла голову вверх и фыркнула. Несмотря на все старания, она никак не могла взять след. Что-то мешало ей. Я приказал проводнику увести собаку, а сам опустился на корточки. Ступеньки лестницы и широкая полоса пола, ведущая от входа к юго-западному приделу, были посыпаны мелко накрошенным нюхательным табаком.

— Да-а, партнеры у нас опытные, — проговорил эксперт. — Собаку они вывели из игры. — Он внимательно изучал подсвечник.

Мы вошли в алтарь, стали подробно осматривать каждый уголок. Там, где после ограбления очнулась Антиса, я заметил на полу какой-то маленький клочок бумаги. Это был билет тбилисского трамвая, серия 11-34, номер 249007.

— Кто мог обронить здесь билет? — спросил я.

— Вчера я трамваем никуда не ездил, — торопливо ответил священник. — И вообще я не выбрасываю билетов.

— Я тоже, — коротко сказал монах.

Мы снова вышли в главный зал. Выяснилось, что никто из присутствующих не мог быть обладателем найденного билета. Я спрятал клочок бумаги — первую ниточку из запутанного клубка — себе в портсигар. Эксперт стоял возле подсвечника с таким видом, какой бывает у ребенка, случайно выпустившего птичку из клетки. Я сразу понял, что его поиски оказались безуспешными, но на всякий случай спросил:

— Ничего не нашли?

— Здесь ясно отпечатались все пять пальцев преступника, но... рука была в резиновой перчатке.

Это сообщение подтвердило мысль, что мы имеем дело с опытными и осторожными преступниками. Женщина, притворившаяся верующей, сразу же при входе в храм расспросила про икону богородицы и указала ее грабителям. Значит, их интересовали не золото и серебро драгоценного оклада, а живопись, которая имеет историческую ценность. Но кто у нас в стране мог похитить этот памятник древнего искусства? Как можно использовать его для личного обогащения? Несомненно, корни этого преступления уходят в те страны, где охотники за национальными сокровищами чувствуют себя вольготно и процветают. Мои подозрения окрепли, когда я убедился, что преступление было тщательно продумано и подготовлено, что оно было нацелено на определенную икону. Обычные грабители действуют не так.

Я попросил судебного врача осмотреть сестру Антису.

Мы продолжали с дотошной тщательностью изучать зал, ступеньки лестницы, ручки дверей, но ничего важного для следствия обнаружить не смогли. Только на ручке входной двери явственно оттиснулся след пальца, но и здесь предательская вязь отпечатков была упрятана в резиновую перчатку.

Преступник не может не оставить следов — это аксиома криминалистической науки. Но для того, чтобы эти следы обнаружить, надо долго искать, искать терпеливо и внимательно, — так учили меня мои наставники, когда я осваивал избранную мною специальность. И я нередко повторял эту заповедь своим помощникам. Сегодня я беспрестанно повторял ее про себя и снова и снова обследовал каждую пядь храма. Кажется, уже все было осмотрено. Но пока что безрезультатно. Не было никаких обнадеживающих признаков. Однако я продолжал верить и надеяться, что мы где-то близко от цели.

Верил, потому что вера и убежденность — основные помощники в следственном деле. Надо верить в победу, в то, что ни одно преступление не останется нераскрытым, ни один преступник — без наказания. И я верил. Хотя, если говорить честно, никаких реальных оснований для этого у меня не было.

Я нарочно отгонял мысли о трамвайном билете. Что он мог сказать следствию? Если даже его действительно обронили преступники, мало ли сегодня на рассвете ехало тем же трамваем рабочих и служащих, честных советских тружеников?..

Врач возился с монахиней, как мне показалось, излишне долго. Он рассматривал шею стонавшей Антисы внимательно, то со стороны затылка, то под подбородком. Он подозвал эксперта: они о чем-то посовещались и снова стали исследовать измученную Антису — теперь уже вдвоем.

— О чем говорят синяки на шее? — спросил я, подходя к ним.

— Резиновые перчатки и здесь путают картину. Но все же удалось набрести на одну интересную деталь.

«Интересная деталь», — два этих слова согревают душу каждого следователя.

— В чем дело? — Я не скрывал нетерпения.

— Один из преступников — левша. К тому же на правой руке у него не хватает среднего пальца, — объяснил эксперт и попросил Антису приподнять голову. — Взгляните, видите, левая часть шеи пострадала больше правой. Кровоподтеки от пальцев здесь выражены сильнее. Известно, что преступник напал на женщину сзади, об этом же говорит направление синяков. Следовательно, на левую сторону шеи приходилось усилие левой руки. — Эксперт осветил фонариком синяки и кровоподтеки и продолжал: — Поскольку левая рука нападавшего совершала сдавливающее усилие сильнее правой, значит он левша. Это первое обстоятельство. Теперь обратите внимание на количество пальцев... — Все присутствующие с неослабным интересом следили за логическими построениями эксперта. Я не мог отвести глаз от шеи Антисы, на которой кровоподтеки отпечатались ясно, как на наглядном пособии по криминалистике. Слева, как толстые синие пиявки, виднелись следы трех пальцев. Вслед за отпечатком большого пальца четко виднелся след указательного, а потом там, где должен был быть средний палец, синяка не было видно.

Таким образом, мы получили первые сведения о преступнике, с которым имели дело. Я повторил про себя: он — левша, а на правой руке у него не хватает среднего пальца.

Когда мы вернулись в свой отдел, было уже совсем светло. Я написал подробную докладную записку на имя начальника и оставил ее оперуполномоченному для передачи. Ровно в девять часов я снова вышел из здания и направился в трамвайное управление. Надо было выяснить, когда и в каком вагоне был продан найденный нами трамвайный билет.

В управлении я нашел своего старого знакомого, бывшего работника милиции. Узнав, в чем дело, он сразу же вышел из комнаты.

Мне пришлось прождать его около часа. Наконец он появился в сопровождении мужчины средних лет. На куртке у него висел широкий пояс с сумкой, полной денег и билетных рулончиков.

— Билет продан сегодня утром, на первом выезде. Маршрут трамвая проходит между вокзалом и площадью Свободы. Видно, преступники доехали до площади, а дальше пошли пешком... — выпалил мой знакомый. Он выглядел таким довольным, словно привел мне самого преступника, связанного по рукам и ногам. Я догадался, что передо мной был кондуктор того вагона, которым я интересовался.

— Видно, так, — подтвердил я к большому удовольствию моего добровольного помощника, не отводя в то же время глаз от кондуктора, который сидел неподвижно, с растерянным и недоумевающим видом. Он испуганно моргал глазами и вообще выглядел так, словно боялся произнести хотя бы одно слово.

— Товарищ знает о нашем деле? — спросил я.

— Нет, он ничего не знает. Я в управлении узнал, что за ним числится рулон с интересующим нас номером. Значит, этот товарищ, — он указал на кондуктора, — и продал тот самый билет. Я его снял с маршрута, вызвал сюда. Вы можете побеседовать здесь, — он встал, подмигнул мне и вышел из комнаты.

Кондуктор окончательно растерялся. Он, кажется, хотел что-то сказать, но, словно испугавшись своего голоса, замолк и лишь потер ладонью затылок и пылающие, как маков цвет, уши.

— Мы побеспокоили вас, так как наше дело не терпит отлагательства, — сказал я и успокоительно улыбнулся.

Кондуктор постарался улыбнуться в ответ.

— Что вы, что вы! Если только могу чем-ни6удь... приказывайте... — Он наконец решился прямо посмотреть на меня и, собравшись с духом, спросил: — А вы... откуда будете?

— Я из следственного отдела Уголовного розыска, — ответил я и протянул ему трамвайный билет, наклеенный на кусок толстого картона. — Значит, этот билет продан вами?

Он посмотрел на номер билета, достал из сумки какую-то сложенную в длину бумажку и, сверившись с ней, ответил:

— Да, этот билет мой, продан на первом обороте. — Чувствовалось, что он постепенно приходит в себя, и в глазах его даже загорелся огонек любопытства.

— Отлично, — я протянул ему коробку с папиросами. — Скажите, пожалуйста, в котором часу вышел ваш вагон из парка?

— В четыре с чем-то. — Он взял папиросу.

— На рассвете, наверно, народу бывает не очень много?

— Как когда.

— Сегодня, например.

— Сегодня было совсем мало.

— Очень хорошо. — Меня почему-то обнадежил положительный ответ кондуктора на этот, в общем-то не очень важный вопрос. — Может быть, вам запомнился кто-нибудь из пассажиров первого рейса, — внешностью, или, скажем, одеждой, или еще чем-либо? — спросил я в открытую.

Он задумался, поморщил лоб и сказал:

— Если бы я знал, кого вы ищете, — женщину или мужчину, — может, и припомнил бы что-нибудь, — кондуктор смущенно посмотрел на меня и улыбнулся. Он колебался, словно хотел что-то добавить, но я прервал его:

— Может быть, вы заметили в вагоне кого-нибудь из знакомых пассажиров, которые ездят до площади Свободы? — Я посмотрел ему прямо в глаза и увидел, как в них промелькнула искорка радости.

— Да, да, вспомнил. — Кондуктор посмотрел на потолок, прищурил один глаз, словно это должно было помочь ему припомнить все подробности, и облегченно вздохнул. — Помню, до площади Свободы доехали одна женщина и четверо мужчин. На женщине было черное пальто, похоже — бархатное, и белая шаль.

— Женщина в белой шали, — отметил я.

— Так точно, в белой шали.

— Может, был и мужчина?

— Я ведь доложил, что было еще четверо мужчин. Но женщина доехала до конца, это я помню точно. Красивая, с привлекательным лицом, — такую женщину нельзя не запомнить.

«Красивая, с привлекательным лицом», — так говорила и Антиса. Но белая шаль? Может, белая шаль была накинута на черную косынку? Опытные, предусмотрительные преступники так бы и поступили, — подумал я и снова обратился к кондуктору:

— Что вы можете сказать о мужчинах?

— Один из них, кажется, поднялся в вагон возле Дома правительства. На площади он не сошел и поехал обратно, до вокзала.

— А остальные?

— Остальные сошли на конечной остановке.

— Потом?

— Потом? Перешли Пушкинскую. А дальше я уже не видел. Не знал, что это может понадобиться.

— Вы не можете вспомнить, где они сели?

— По-моему, на углу проспекта Плеханова и улицы Жореса.

— Женщина и трое мужчин сели в вагон вместе?

— Да, поднялись все вместе. Но в вагоне было пусто, и они сели по одному. И всю дорогу словом не перекинулись.

Сердце громко стучало у меня в груди — так бывало, когда я нападал на след. И сейчас я был убежден: это они, точно они, — поднялись в вагон вместе, вместе вышли. Но почему они молчали? И это понятно — шли по одному делу, соблюдали осторожность.

— Не можете ли вы припомнить внешность хотя бы одного из мужчин? — спросил я с окрепшей надеждой.

— Одного из них я часто видел, да и вы, верно, знаете, он выступает в цирке, в хоре. Помните, огромный такой, он поет и пляшет, у него еще весь лоб закрыт кучерявым чубом...

— Помню, конечно, помню, — воскликнул я, не в силах сдержать радость. Хотя, правду говоря, в этом сезоне я в цирке не бывал и выступление хора не слышал.

— Вот он и был одним из них. Я сначала не обратил на него внимания, но потом, когда он полез за деньгами в карман и расстегнул пальто, я узнал его.

— Почему вы обратили на него внимание?

— Меня заинтересовала подкладка пальто: снаружи было пальто как пальто, но изнутри оно блестело, словно дождевой плащ, — разговорившийся кондуктор потянулся за второй папиросой. — Сначала подумал — иностранец какой-нибудь, но потом увидел кучерявый чуб, спадающий на глаза, и сразу узнал.

— Я знаю, о ком вы говорите. Он нас не интересует, — сказал я. Мне хотелось скрыть свою радость, не показать кондуктору, как ценны сведения, сообщенные им. Иначе он мог разболтать их где-нибудь — я уже заметил в нем склонность к болтливости — и спутать нам все карты... Просто так, похвастался бы среди товарищей, вот, мол, я каков. А потом...

Двустороннее пальто! Черная блестящая подкладка! Перед входом в храм вывернул пальто наизнанку — и все!

Все сходилось: долговязый мужчина, и женщина в черном, и то, что они вместе пересекли Пушкинскую. Трое мужчин — так и должно было быть: двое зашли в храм, а третий остался караулить снаружи.

— Мы интересуемся совсем другими людьми — их двое, и никакой женщины с ними не было. Да и внешне они должны выглядеть совсем по-иному, — я довершил разочарование кондуктора. — К тому же, вы сказали, что они не знали друг друга.

— Да, действительно, за всю дорогу — ни слова.

— Так что извините нас за беспокойство. — Я встал и протянул ему руку. Мне не терпелось пойти по горячему следу. Кондуктор пытался сказать еще что-то, но я пожал ему руку и поднял телефонную трубку. Он пошел к двери.

Как только я вернулся в отдел, меня вызвал заместитель начальника управления. Мы с ним знакомы давно, видали на своем веку немало всякого рода преступлений — убийств, грабежей, похищений, — но я никогда не видел его таким взволнованным.

— Где вы столько времени? — нетерпеливо проговорил он, увидев меня, и посмотрел так сердито, словно именно я был соучастником ограбления Сионского собора. Я не ждал такого приема и молча стал у двери. Должно быть, на моем лице откровенно выразилось недоумение.

— Три раза звонили из ЦИКа, от самого председателя. Просят материалы по делу об иконе. Эти люди, наверно, считают нас ясновидящими. Только поступил сигнал о происшествии, — бац, сразу: «Представьте материалы!» — Он испытующе посмотрел на меня. Заметив выражение моего лица, он растерянно замолк, потер ладонью высокий лоб, взъерошил вьющиеся волосы. — Не мог я идти к председателю без вас, ведь только вы в курсе дела. А они звонят и звонят... — Он развел руками, словно извиняясь за резкое и столь непривычное в его устах: «Где вы столько времени», которым он меня встретил.

Я подошел к его столу. Он поднял ладонь:

— Нет, нет. Ничего не хочу слушать. Нет времени. Бегите в парикмахерскую, приведите себя в порядок и тотчас же явитесь ко мне. Надо немедленно идти.

— Куда?

— Я ведь сказал, нас вызывает председатель ЦИКа.

...По дороге в машине я успел сообщить ему обо всем, что знал. Он молча выслушал рассказ, потом хлопнул меня по плечу — здо́рово, мол, — и сказал:

— Ну, какое время сейчас ехать туда! Каждая минута дорога́, надо помешать вывезти икону из Тбилиси.

— Ни одна минута не теряется зря, — успокоил я его. — Мои ребята ищут преступников по всему городу.

...Председатель ЦИКа встретил нас стоя у стола. Он внимательно оглядел нас обоих. Молча пожал нам руки и так же молча предложил сесть. Когда мы уселись в глубокие кресла, он подошел к большому, во всю стену, окну и, словно продолжая давно начатый разговор, сказал:

— Очень неприятное дело. Весьма. — Потом резко повернулся на каблуках, будто вдруг припомнив что-то. — Я вас позвал не для того, чтобы поучать, как надо вести следствие, или лезть со своими советами. — Он потеребил рукой слегка серебрившуюся бородку. — Узнав об этом... инциденте, я созвонился с одним товарищем, из руководителей. Он, знаете, по должности своей обязан первым бить тревогу. А он мне говорит: ну, что вы расстраиваетесь из-за какой-то иконы. Найдет ее милиция — хорошо. А превращать следственные органы в охотников за иконами и рясами вряд ли целесообразно. — Председатель нахмурился и быстро зашагал в угол. Остановился возле круглого столика, налил себе воду. Но не выпил, а так же стремительно обернулся к нам: — Может, и в следственных органах такие настроения? Может, вы собираетесь вести следствие с таким рвением, будто ловите воришку, вытащившего деньги из-за пазухи у молочницы?..

— Что вы, что вы, товарищ председатель, — вставил слово мой начальник.

— Не обижайтесь, но у меня зародилось такое подозрение. Мне кажется, что теперешние молодые люди могут недооценить происшедшее. Лично я, должен вам сказать, был очень взволнован, когда мне доложили о похищении. Вы знаете, как бережно хранит Советская власть памятники истории. Правда, мне сказали, что украдена икона сравнительно поздней работы. Но ведь там, в Сиони, есть иконы шестого века! Что, если грабители зарились на них?!

— Мы тоже так думаем, — подтвердил я.

— Да, мне передали по телефону содержание вашей докладной записки. — Председатель внимательно оглядел меня с ног до головы. — По-моему, ваши соображения правильны. Преступники проникли в Сиони не за золотом и серебром.

Я взглянул на своего начальника. Он, видно, был доволен ходом нашего разговора, но с нетерпением ждал момента, когда можно будет сообщить о новых сведениях, полученных от кондуктора.

— Словом, — продолжал председатель, — не нам вас учить. Помните только — вам поручено дело государственной важности. Ни один памятник искусства, представляющий художественную и историческую ценность, не должен быть потерян. Икону надо найти. Все ваши силы, силы лучших оперативных работников, все знания и опыт посвятите этому заданию. Понятно?

Председатель ждал ответа, но мой начальник почему-то промолчал.

— Трудно? Много еще у вас срочных заданий?

— Нет, не в этом дело. Просто нам не понадобится предпринимать такие усилия, — ответил начальник.

— Почему?

Начальник выпрямился, заговорил громче и уверенней:

— Потому что после того, как вам доложили обо всем по телефону, в деле возникли новые обстоятельства. Новые и, я бы сказал, обнадеживающие. Думаю, до вечера все будет выяснено. Один преступник нами уже обнаружен.

Председатель подошел к нам, сел в кресло напротив.

— Расскажите подробно, что за обстоятельства.

Начальник пересказал все, что услышал от меня в машине. Председатель ЦИКа встал, засунул руки в карманы и улыбнулся.

— Если так, беспокоиться нечего. Только, кажется, оправдывается одно мое подозрение. Знаете, какое? — Он снова подошел к круглому столику, отпил из стакана и вернулся к нам. — Года два назад в нашем представительстве в Москве мне рассказали, что один француз, любитель церковной живописи, заинтересовался нашим древним искусством и выразил желание повидаться со мной. Я дал согласие. В назначенный час в постпредство заявился маленький старичок, очень вежливый и предупредительный. Мы долго беседовали. Оказалось, что он прекрасно разбирается в древней живописи России и Грузии. Он мне сообщил свою теорию о том, что памятники национального искусства должны быть вынесены на мировую арену. Француз поразил меня знанием истории нашей республики. Правду говоря, я стал даже сомневаться в его французском происхождении. «Мы, французские исследователи, — говорил он, — заинтересованы в изучении грузинских памятников старины, потому что ваша древняя страна богата превосходными образцами древнего зодчества и церковной живописи». Он с отличным знанием дела говорил о Светицховели, о храмах Баграта, Гелати и других гениальных образцах искусства наших предков. А потом — под конец — завел речь о Сионском соборе. Этот иностранец знал многое такое, что не всякий из нас слыхал. Ему известно, например, что сооружение Сионского собора было приурочено к перенесению столицы из Мцхета в Тбилиси. Меня поражала точность и глубина его знаний. Он назвал мне дату постройки храма — вторую половину шестого века, указал, кто из завоевателей и в каком году разрушил Тбилиси и осквернил этот храм. Потом он стал перечислять все достопримечательности Сиони — прямо как по путеводителю — и отметил, как будто между прочим: «Там, мол, хранится один из наиболее блестящих образцов раннехристианской культурной живописи». — Председатель посмотрел в потолок, словно припоминая в точности слова француза, и закончил: — Я его спросил, что он имеет в виду, и он ответил: Марткопская икона Спаса, относящаяся к шестому веку.

Начальник то и дело многозначительно поглядывал на меня. Я понял, что он готов причислить этого француза к подозреваемым лицам. А внутренний голос снова заговорил во мне: «Может быть, это преступление исходит из тех стран, где охотники за ценностями, ставшими национальным достоянием, чувствуют себя спокойно и привольно».

— Кроме этого, мы говорили еще о многих вещах, — продолжал председатель, — но в данном случае все это для вас интереса не представляет. В конце беседы он попросил у меня разрешения приехать для осмотра и изучения памятников грузинской культуры. Я, конечно, пригласил его и обещал всяческое содействие. Однако меня напоследок заставили насторожиться слова француза. В самом конце он мимоходом заметил:

— Слышал я, что народ у вас отвернулся от бога и церкви, не так ли?

— Большинство людей у нас не верит в бога, но никто не мешает верующим посещать церкви, — говорю я.

— Но таких очень немного, не так ли?

— Да, таких меньшинство.

— Значит, церковные иконы не представляют для вас особой ценности.

Я почуял подвох и промолчал.

— В таком случае мы могли бы приобрести кое-какие иконы, которыми у нас многие интересуются...

— Кто это — «мы»? — спрашиваю я. — И вообще, что вас конкретно интересует?

— Мы — это руководители музеев, любители древностей. Что же касается самих предметов древности, то важно принципиальное согласие, а о деталях можно договориться позже.

Ну, естественно, тут я уже не выдержал и говорю ему:

— Историю нашей страны вы изучили довольно хорошо, но вот о ее настоящем не имеете никакого представления. Мы бережем памятники старины — церковные они или светские — как зеницу ока. И не делаем национальное достояние предметом купли-продажи!

Расстались мы с ним холодно, и с тех пор я что-то не слышал, чтобы он попытался осуществить свое намерение приехать к нам.

Председатель взволнованно ходил по кабинету. Потом подошел к нам. Начальник быстро поднялся с кресла, я тоже. Председатель крепко пожал нам руки и сказал на прощание:

— Упоминание Марткопской иконы в вашей докладной заставило меня вспомнить эту не очень приятную беседу. Не имеет ли похищение какой-либо связи с этим старым французом — любителем чужого добра? Может, так, а может, и нет. Во всяком случае, единомышленников у него там немало... Ну, желаю удачи!

Мой рабочий кабинет был открыт настежь. Старший оперуполномоченный Владимир Пиртахия с озабоченным видом ходил из угла в угол.

— Слава богу! Я готов был на стену лезть от нетерпения! — воскликнул он, увидев меня, и вздохнул с облегчением.

Я понял, что он хочет сообщить мне что-то чрезвычайно важное. Повесив на вешалку фуражку и пальто, я сел за свой письменный стол и приготовился слушать. В глубине души меня мучили сомнения: мы там, у председателя ЦИКа, наобещали бог знает что, преступник, по нашим уверениям, был чуть ли не у нас в руках. А так ли все просто? Вдруг все наши подозрения ошибочны? Вдруг мы идем по ложному следу?

— Что случилось? Есть новости? — спросил я у Пиртахия, который смотрел на меня, словно видел первый раз в жизни. Видно, его удивила моя необычная невнимательность и рассеянность в такой момент. У него важное донесение, а я молча размышляю о чем-то своем! Было от чего удивиться.

— В цирковом хоре обнаружен четырехпалый мужчина.

Эта короткая фраза сразу вернула меня в рабочую обстановку. Как будто меня окатили холодной водой, и я тотчас же пришел в себя. Все посторонние, не относящиеся к делу рассуждения отошли в сторону, осталась одна мысль, одно стремление. Перед моими глазами была лишь рука преступника с четырьмя растопыренными пальцами.

— Дальше! — воскликнул я, подбегая к Пиртахия.

— Кондуктор был прав. Он действительно оказался певцом из хора. — Оперуполномоченный сел, достал из кармана коробку папирос и спокойно сказал: — В десять часов они вышли из дома...

— Кто — они? Из какого дома? — прервал я его. Владимир, видно, только сейчас вспомнил, что я ничего не знаю о последних результатах розыска.

— Ах, да! — Он виновато улыбнулся и пояснил: — Я ведь еще не говорил: тот певец со своим дружком-верзилой проживают, как мы выяснили, по улице Орджоникидзе, дом 86.

— Вы не ошибаетесь? Это именно те, кого мы ищем?

— Именно те! Мои ребята даже ухитрились обследовать его гардероб. Нашли плащ, тот самый, о котором нам говорили, — двусторонний, с черной подкладкой, блестит, как спинка таракана.

Пиртахия привстал, собираясь уходить, но я снова усадил его и заставил рассказать все сначала, со всеми подробностями.

Владимир Пиртахия был одним из самых любимых моих сотрудников. Он пришел на следственную работу из армии. Его как-то сразу же все полюбили — этот плотный, крепко сбитый парень отличался дисциплинированностью, энергией и исполнительностью. Я испытал его в деле, когда нам пришлось столкнуться лицом к лицу с вооруженной бандой. Пиртахия случайно оказался в моей группе. Он проявил тогда мужество и хладнокровие, особенно поразительное у новичка в нашем деле. Вскоре после этого задания мне удалось добиться его перевода в мою группу, и с тех пор я привык всегда видеть рядом с собой этого энергичного, остроумного и жизнерадостного человека.

— А как насчет пальца?

— На правой руке не хватает одного пальца.

— Как вам удалось выяснить все это так скоро?

— Ничего особенного! Адрес мы разузнали в филармонии. Один из наших под видом электромонтера зашел в указанный дом — там выключили свет, и он взялся проверить проводку. В комнате, на вешалке, увидел тот самый плащ. Вот и все.

— Молодцы ребята! А дальше?

— Дальше... — Пиртахия рассказал без передышки, как им удалось увидеть четырехпалого и его напарника. Как видно, именно этот, второй преступник, и закрыл задвижку дверей храма и снял икону со стены. Его зовут Сергей Стась, четырехпалого — Борис Саидов. Что касается третьего, который стоял на улице, личность его пока не установлена.

По словам «электромонтера», Саидов и Стась выглядели очень усталыми, покрасневшие глаза свидетельствовали о бессонной ночи. В десять часов они вышли из дому и, пройдя по Вокзальной улице на Плехановский проспект, направились в сторону улицы Жореса. Стась держал в руках маленький чемоданчик, какой носят обычно спортсмены. Чемоданчик обтягивал белый матерчатый чехол, на котором красными нитками был вышит орел с распростертыми крыльями.

— Стась и Саидов вошли в дом номер 114 по Плехановскому проспекту, квартира 4. — Во время своего доклада Пиртахия то и дело заглядывал в папку, где были собраны отчеты всех оперработников, ведших слежку. — Два дружка оставались в этом доме недолго. Когда вышли, чемодана с ними уже не было. Один из наших сотрудников незаметно приблизился к подозреваемым настолько, что смог расслышать их слова. — Пиртахия достал из папки листок бумажки и стал читать:

— По московскому времени? — спросил Стась.

— Да, в шесть часов по московскому времени. Только ко мне не подходи, — ответил Саидов.

Они зашли на почту. На втором этаже Саидов передал в окошко заранее заполненный телеграфный бланк.

— Текст? — спросил я нетерпеливо. Владимир достал из папки другой листок.

«Харьков Главпочтамт До востребования

Бернарду Кавриге

Выехала двадцать третьего Встречай

Надежда».

— Выйдя из почты, они вернулись домой, — завершил свой доклад Владимир, завязал шнурочки на папке и положил ее мне на стол.

— Всё? — спросил я, но даже не стал дожидаться ответа. Все было ясно. Сейчас надо продумать все детали услышанного и наметить план действий. Что мог означать, например, орел на чехле чемодана? Я задумался.

Пиртахия долго ждал, не прерывая моих мыслей. Увидев, что я с облегчением вздохнул, он указал на папку:

— Там описание их внешности и особых примет...

— Установили наблюдение за домом 114 по проспекту Плеханова? Узнали, кто живет в четвертой квартире?

— Будьте спокойны, все сделано.

Я раскрыл папку и стал читать описание внешних примет подозреваемых:

«Борис Саидов. Среднего роста. Плотный. Круглое смуглое лицо. Коротко подстриженные, черные как уголь усы. Черные беспокойные глаза. Тонкий удлиненный нос. Губы полные, слегка раздвоенные посередине. Волосы — курчавые, спадают на лоб до бровей. Говорит густым низким голосом. Возраст — около 30 лет. Одет в черный костюм, черное драповое пальто, белую сорочку, под пальто — красное в белую горошину кашне. На голове — черная кепка... С правой руки не снимает коричневую кожаную перчатку — должно быть, потому, что на этой руке не хватает среднего пальца.

Сергей Стась. Высокий. Слегка сутулится. Плечи и грудная клетка узкие. Длинное лицо с густыми усами, прикрывающими верхнюю губу. Глаза — большие, голубые. Нос — орлиный. Говорит тихим тонким голосом. В противоположность Борису Саидову, который оставляет впечатление смелого, решительного человека, Стася отличает чрезмерная осторожность,пугливость, молчаливость. Часто оглядывается по сторонам, всматривается в прохожих. По возрасту — примерно ровесник Саидова. Одет так же, с той разницей, что на голове у него — серая кепка, сорочка — синяя, на шее черное кашне».

— Мне интересно твое мнение — напали мы на след подлинных преступников или нет? — спросил я.

Пиртахия удивленно посмотрел на меня и, не задумываясь, ответил:

— Конечно. Они от нас не уйдут. Да и икона тоже.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверен. Мне чутье подсказывает, что икона в том маленьком чемоданчике, который они таскают с собой. А орел на чехле — условный знак для встречи на харьковском вокзале с Бернардом Кавригой.

— Значит, Бернард и Надежда не знакомы друг с другом?

— Мне кажется, не должны быть. Иначе зачем эти елочные украшения на чемодане?

— На чемодане с иконой богородицы? — переспросил я.

— Точно, — решительно отрезал Пиртахия.

У нас это было своеобразным методом: подтверждение своих предположений и их всесторонняя проверка путем подобного взаимного «допроса». Я снова прошелся мысленно по всей цепи логических заключений и в конце сказал:

— Коли так, надо торопиться! Как только наша мнимая «Надежда», — я убежден, что это вымышленное имя, так же как и Бернард Каврига, — покажется на улице с чемоданом, ее надо задержать. А потом — и тех двоих!

Владимир улыбнулся:

— Хочется поскорее разделаться с этим делом? Хорошо, если бы так, но...

— Что еще?

— Мы имеем дело с бандой профессиональных преступников и, как выясняется, — с широко разветвленной. Не лучше ли пройти по следу до конца, узнать, куда он ведет, может быть даже, — проследить цепочку и за пределами нашей страны? Ведь нашему «доморощенному» бандиту икона вообще-то без надобности! Последуем по ниточке за Надеждой до Харькова, а дальше нас поведет таинственный Каврига. Клубок надо распутать.

— Скажи-ка мне, мой Шерлок Холмс, кто, по-твоему, эта Надежда?

— Думаю, что скорее всего — та самая женщина, которая так горячо замаливала в храме свои грехи.

Я хлопнул Владимира по плечу и воскликнул:

— Я тоже так думаю. Мы оба ошибаться не можем.

— Я бы сказал осторожнее, — поправил меня Пиртахия: — Возможность такой двойной ошибки маловероятна.

Схватив папку с надписью «Дело о похищении иконы богородицы из Сионского собора», я направился к двери.

— Куда ты? — спросил оперуполномоченный.

— Доложу начальнику. А ты разыщи Антису. Пусть к шести часам будет на вокзале возле московского поезда и опознает ту женщину.

— А вдруг они заметят Антису на вокзале?

— Это уже твоя забота. Наряди ее в другое платье... И поручи кому-нибудь из наших все время быть рядом с ней.

— Монахиням, кажется, по обету нельзя надевать мирское платье? — продолжал сомневаться Пиртахия.

— Вижу, ты стал разбираться в монашеских законах! Уговори, убеди, объясни. Скажи, что это необходимо для вызволения богородицы из рук неверных, что это не грех... Словом, разбейся, но приказ выполни. — Я пошел к начальнику, а Пиртахия, вздохнув, направился к гардеробу.

...До отхода поезда остается минут сорок. Я и Пиртахия прогуливаемся по перрону. На Владимире — синий костюм, модное светло-коричневое пальто и серая шляпа. Я одет более строго — по возрасту! — черный костюм, черное пальто, черная кепка. Мы отправляемся в Харьков, вслед за орлом с распростертыми крыльями. Начальник поезда, которого мы посвятили в курс дела, обещал устроить меня в одно купе с «Надеждой». С нее нельзя спускать глаз ни на минуту. К тому же неплохо познакомиться с ней, узнать, что это за человек.

Сообщение о нашей операции уже передали в Харьков. Там нас должны встречать на вокзале товарищи, которые возьмут на себя дальнейшую заботу о «Надежде». Они узнают нас с Владимиром по светлым кожаным перчаткам. В Тбилиси остальные участники нашей группы установят постоянную слежку за Стасем и Саидовым. Однако до моего возвращения их должны были оставить на свободе...

Уголком глаза я заметил, что в многолюдной толпе на перроне появилась Антиса. В нарядном, суживающемся книзу платье, она ступала с трудом, как стреноженная лошадь. Ей явно непривычен был весь этот наряд — туфли на высоких каблуках, дорогой полушубок, шляпка с павлиньим пером... Монахиня выглядела смущенной и несчастной. Рядом с ней шагал наш сотрудник Катамадзе, человек пожилой и солидный. Я улыбнулся, увидев, что в толстом стеганом пальто и каракулевой шапке он чувствовал себя не лучше монахини. Достойная пара прошествовала мимо нас и стала чуть поодаль. Пока все шло по намеченному плану.

Ко мне подошел работник нашего сектора, поздоровался и громко сказал:

— Будьте добры, передайте, пожалуйста, это моему брату. Тут я посылаю немного денег.

Он протянул мне запечатанный конверт, в котором, как я знал, должны были быть уточненные сведения о «Надежде». Ребята моей группы спешно собирали все, что можно, чтобы успеть до нашего отъезда.

«А вот и они», — подал мне знак стоящий в стороне Пиртахия, показывая глазами на двух мужчин, которые молча шли рядом по перрону. Я сразу узнал по точным описаниям наших работников Саидова и Стася.

«Пора бы и даме появиться», — подумал я. Как раз в это время, будто угадав мои мысли, Пиртахия отвернул рукав пальто и посмотрел на часы. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут.

И так же одновременно мы увидели, как из двери вокзального ресторана на перрон вышла женщина с большим чемоданом в одной руке и маленьким спортивным чемоданчиком — в другой. Белый чехол, красный орел, — констатировал я. — «Надежда».

Я видел, как Антиса торопливо направилась к ней и, проходя мимо, еле заметно кивнула головой. Женщина не обратила на монахиню никакого внимания. Она направилась прямо к международному вагону, быстро поднялась и лишь тогда обернулась к стоящим на перроне сообщникам. Саидов удовлетворенно улыбнулся, но женщина так же, не произнеся ни слова, не подав ни одного знака, скрылась в вагоне...

Я поспешил вдогонку за Антисой — в перронной суете моя торопливость не могла вызвать подозрений. Монахиня глянула на меня покрасневшими глазами и снова кивнула головой. Да, это она.

Когда я поднялся в вагон, Пиртахия уже стоял в коридоре и с беззаботным видом смотрел на перрон. Я остановился неподалеку от него и вскрыл конверт, пересланный мне из угрозыска. Вот что я прочел:

«Женщина, известная нам под именем «Надежда», на самом деле Раиса Миндиашвили. Близкие называют ее также Еленой. Ее отец — Федор Ильич Миндиашвили — рос и воспитывался у известного дрессировщика лошадей Никитина. Он перенял искусство своего учителя. Лет десять назад он стал выступать на арене цирка самостоятельно. Но вскоре заболел воспалением легких и скончался в Свердловске. Елена осталась без отца в возрасте шестнадцати лет. И тогда же ее мать — Ирина Прокофьевна Рехвиашвили — выдала девушку замуж за некоего Петра Таманова. Елена прожила с Тамановым пять лет, пока однажды он не исчез бесследно. С тех пор, вот уже пять лет Раиса-Елена с матерью безвыездно проживают в Тбилиси. Ни мать, ни дочь нигде не работают, однако живут в достатке и нужды не испытывают».

По этой записке видно было, что сведения собирали второпях, не успели их систематизировать, проанализировать. Но для меня и этого было достаточно.

В тесном коридоре показался начальник поезда. Протискиваясь мимо меня, он дал мне знак следовать за собой. Мы зашли в купе, где стояла у окна Елена и, не отрываясь, глядела на перрон. Она даже не оглянулась. Я забросил свой чемодан на верхнюю полку, повесил пальто и шапку на вешалку. Усевшись в уголок возле двери, закурил папиросу. Но женщина не обращала на меня никакого внимания.

Поезд дрогнул, дернулся и медленно отошел от вокзала. Я вышел из купе и стал напротив открытой двери, наблюдая за женщиной. Постепенно набирая скорость, поезд приближался к Дидубе, но Елена все стояла неподвижно, прижавшись лбом к оконной раме. Скорый поезд, не останавливаясь, простучал по скрещению рельсов на станции Дидубе и несколько раз отрывисто прогудел. Елена обернулась, словно ожидала этого сигнала.

На нижней скамье лежали два чемодана, снизу — большой, сверху — маленький, с орлом на чехле.

Я с интересом стал всматриваться в лицо женщины, но тотчас же заставил себя отвернуться, чтобы она не почувствовала моего пристального внимания. Но очень трудно оказалось оторвать взгляд от ее огромных синих глаз. Перехватив мой взгляд, она скромно потупилась, опустила ресницы. Теперь уже я разглядывал ее без стеснения, стараясь запомнить каждую черту. Черные волосы густой волной ниспадали на лоб, окаймляя белое, чуть удлиненное лицо.

Не поднимая глаз, она отерла ладонью щеку, потом решительным движением скинула пальто и небрежно бросила на чемоданы. Моему взору открылся высокий стройный стан, высокую шею прикрывал тяжелый узел косы.

Я зашел в купе и сел на скамеечку возле окна. Женщина стала устраиваться на нижней полке.

В дверь нашего купе заглянул Пиртахия — беззаботный, улыбающийся, в общем — простецкий парень, душа нараспашку.

— Ого, князь, однако вы устроились с удобствами, — пробасил он и засмеялся своей шутке. Я искренне обрадовался его появлению — молчание становилось тягостным, а я все не мог найти повода для разговора. Владимир же отлично чувствовал себя в своей новой роли и вел себя естественно и непринужденно.

Елена недовольно взглянула на непрошеного гостя. Но Владимир, не обращая никакого внимания на ее недовольство, вошел в купе и по-хозяйски расположился на полке. Елена демонстративно отвернулась и стала смотреть в окно.

— Я не виноват, что происхожу от князей! — ответил я и стал придумывать, как бы более или менее уместно упомянуть о фамилии Миндиашвили, которую я решил взять на это время. Владимир и здесь вполне естественно подыграл мне:

— Уж в этом-то деле вам со мной не советую тягаться, дорогой. Я написал книгу по генеалогии грузинских фамилий...

— Неужели? — совершенно искренне удивился я. Меня каждый раз поражала способность Пиртахия находить какие-то неожиданные и остроумные ходы. Услышав, что имеет дело с представителем столь редкой научной специальности, наша попутчица несомненно должна была заинтересоваться разговором.

— Итак, историю какой фамилии вы желаете услышать? — тоном заправского лектора спросил Пиртахия.

— Расскажите о своей фамилии — Цхакая.

— Мой покойный дед утверждал, что мы дворяне. Но ни один документ не может подтвердить этого. Сколько я ни искал, нигде не нашел, чтобы кто-либо из царей жаловал моим предкам это звание. Могу рассказать, если хотите, откуда возникло это убеждение у дедушки.

— Пожалуйста, — дорога дальняя, — согласился я, устраиваясь поудобнее.

Елена, как мне показалось, с любопытством прислушивалась к нашей беседе. Как видно, она примирилась с непрошеным вторжением незваного гостя.

— Итак, мы начинаем! — Владимир уселся рядом с женщиной. — В ту эпоху, когда сотни чающих удостоиться дворянства прибегали к различнейшим способам добиться своей цели, мой дед Мангария поступил просто и остроумно. Он представил документ, подтверждающий его дворянское звание. Это было письмецо мегрельского правителя Левана Пятого к имеретинскому царю. Леван писал: «Прошу переслать подаренного вами породистого мула через предъявителя сего, дворянина Цхакая». Письмо было скреплено подписью и печатью правителя.

— И все?

— И все. Мой дед утверждал: если бы Цхакая не были дворянами — правитель не мог бы написать этого. И подал прошение.

— Как же сохранилась эта пустячная записка столько времени? — удивился я.

— Ну, это уже не наше дело, — хитро улыбнулся Пиртахия. — Но, между нами говоря, не так трудно было обвести царя вокруг пальца. Документик-то, — Владимир с таинственным видом зашептал, — составлен был у нас в селе писарем Соломоном Ашордиа.

Я от души рассмеялся. Елена повернулась к нам, не сдерживая улыбки. Она свободно вступила в разговор:

— Так вы, значит, дворянин ашордиевского происхождения? — Женщина улыбнулась.

— Точно! — коротко ответил Владимир и снова повернулся ко мне. Женщина, очевидно, не привыкла, чтобы к ее красоте проявлялось такое равнодушие, и с любопытством посмотрела на Владимира. Я же, делая вид, что ничуть не интересуюсь происходящим, закурил папиросу и, между прочим, спросил:

— Теперь послушаем рассказ о моих предках.

— Ваш предок Миндиа спустился с гор, спасаясь от своего господина Звиада, и пристроился в долине к какому-то князьку. Новый хозяин взял его к себе конюхом. Миндиа, в страхе перед прежним господином, до самой смерти скрывал свою настоящую фамилию. И потому весь род получил прозвище по своему основателю — Миндиашвили. Так говорит предание...

Я краем глаза наблюдал за Еленой. Услышав фамилию Миндиашвили, она широко открытыми глазами уставилась на меня, словно хотела что-то спросить. Но в последний момент сдержалась, глубоко вздохнула и тихо проговорила:

— Миндиашвили...

— Да, это моя фамилия, — сказал я и, засмеявшись, добавил: — Наш ученый утверждает, будто мой предок — беглый крестьянин, конюх! — Недоверчиво махнув рукой, я вышел из купе, словно вспомнив, что невежливо курить при даме...

По-моему, всю эту сцену мы с Владимиром разыграли очень удачно. Фамилию мы упомянули просто так, кстати, внимание женщины привлекли и даже разговорились с ней, причем по ее инициативе. Я слышал, как из купе доносился веселый голос Владимира и смех Елены — он продолжал развлекать ее веселыми историями, которых у него в запасе было множество. Потом мы с ним пошли в вагон-ресторан поужинать. В общем, я вернулся в купе уже часам к двенадцати.

Я осторожно отодвинул тяжелую дверь купе. Под потолком тускло синел ночник. Женщина уже улеглась. Несмотря на полутьму и на то, что ее лицо скрывала густая тень от верхней полки, я увидел: она не спала, глаза ее были широко открыты. Большой чемодан был закинут наверх, на багажную полку. А чемодан с орлом Елена положила под голову.

Я скинул пиджак. Елена кашлянула. Я удивленно взглянул на нее, словно только сейчас заметив, что она не спит.

— Я разбудил вас? — встревоженно спросил я.

— Нет, нет, я не спала. Вы много выпили?

— Одну каплю. Я вообще не большой поклонник этого дела, — ответил я, развязывая галстук. — Наверно, вы боялись заснуть при открытых дверях, — сказал я, хотя в глубине души был уверен: единственное, что ей мешало сейчас спать, — это моя фамилия.

— Нет, нет, что вы! Я просто ждала вас... Хотела спросить: вы откуда, из каких Миндиашвили? — Елена улыбнулась. Но я не мог понять, что означала эта улыбка: искреннюю радость, или же женщина маскировала ею пробудившееся подозрение. На всякий случай я предпочел уклониться от ответа.

— И только из-за этого вы не спали до полуночи? — расхохотался я с видом человека, разгадавшего, что над ним подшучивают.

— Не удивляйтесь, ради бога, — забеспокоилась Елена, приподнимаясь. Рукой она стягивала на шее ворот полосатой темно-вишневой пижамы, которая так красиво контрастировала в полутьме с ее белым лицом. — Я очень интересуюсь всеми, кто носит эту фамилию.

— Чем заслужил род Миндиашвили ваше благосклонное внимание? — засмеявшись, спросил я.

— Я сама — Миндиашвили, — ответила она, словно хотела сказать: «Теперь-то вы понимаете, почему я интересовалась вами, почему ждала и не засыпала».

— Миндиашвили? — поразился я.

— Вот видите — мы однофамильцы, может быть, даже и родственники...

Я включил настольную лампу. Женщина зажмурилась от внезапного света.

— Вы из какого села? Как звали отца? — расспрашивал я с видимым нетерпением.

— Может быть, вы слышали когда-нибудь о таком добром и честном человеке по имени Федор Ильич Миндиашвили?

Я решил, что пришло время воспользоваться полученными мною сведениями:

— Федор Ильич? Дрессировщик лошадей? Тот, что умер в Свердловске?!

Елена села на своей полке, укутавшись в одеяло. Она молчала и не шевелилась. Я подсел к ней и продолжал:

— Так, значит, вы дочка Ирины Прокофьевны?

— Вы знали отца и мать? — тихо проговорила Елена с таким чувством, что я, на мгновение позабыв о следственном задании, искренне пожалел ее.

— Знал?! Ну, конечно же, знал. Ваш отец был очень близок нашей семье. Когда он работал ассистентом у Никитина, мы жили в Москве... Он часто захаживал к нам. Иногда вместе с Ириной Прокофьевной. Если мне не изменяет память, даже вы бывали у нас совсем еще маленькой девчушкой.

— Значит, мы родственники...

— Наши отцы — я помню это совершенно точно — были двоюродными братьями, — убежденно сказал я.

— Боже мой! — тихо воскликнула женщина. Лицо ее светилось радостью, но уже через мгновение туман набежал на него и только улыбка оставалась на губах. Вот уже краска отлила и от губ. Освещенная светом ночника, Елена казалась бледной, как привидение.

— Как мама? Она еще жива? Где вы сейчас живете? — забросал я ее вопросами.

— Ничего... Мама хорошо... Мы живем в Тбилиси. Одни, совсем одни. Без друзей, без родственников. — Елена отвечала отрывисто, рассеянно, думая о чем-то другом. Она снова легла на подушку, так осторожно, будто боялась потревожить свежую рану. — Эх, если бы мы все время были вместе, не расставались... — Она хотела еще что-то добавить, но так и не сказала ничего. После долгого молчания она снова взглянула на меня: —Прости, но я так и не знаю твоего имени.

Первая часть задуманного мною плана блестяще удалась. Елена признала меня родственником и даже перешла на «ты».

— А я до сих пор помню, как мой отец говорил, что у Федора красавица дочка Елена, — усмехнулся я.

— Ты запомнил мое имя... — Голос женщины звучал тоскливо и грустно. Даже радостная встреча с родственником — а я не сомневался, что она окончательно признала меня родственником, — не заставила ее забыть о чем-то, что беспокоило и тревожило ее.

В ту ночь мы проговорили до утра.

Я представился ей как юрисконсульт «Тбилторга» и сказал, что направляюсь в Харьков по арбитражным делам с нашим кредитором «Харьковторгом». Я рассказал новой «родственнице» о своей жизни, упомянул о таких подробностях, о которых говорят только с близкими людьми.

Елена постепенно прониклась ко мне доверием. Она поведала о своем горьком житье-бытье. Я не сомневался в искренности ее рассказа до того момента, пока она не сказала, что ее муж Петр Таманов умер.

— И вот теперь мы с мамой совсем одни, никого у нас нет из близких... Эх, будь мы знакомы раньше, — она замолчала, повернувшись к окну.

— Когда умер Таманов?

— Пять лет назад, — ответила она, поколебавшись, и, очевидно, чтобы скрыть смущение, сама спросила: — А ты женат?

— Женат, — ответил я: — Сколько лет было твоему мужу, когда он умер?

— Двадцать пять.

— Двадцать пять!.. Такой молодой... Отчего же он умер?

— Ах, это было такое несчастье! Его убили. — Она вздохнула горько и повернулась лицом к стене.

— Убили? — воскликнул я удивленно. — Кто? Почему?

— Прошу, не спрашивай меня ни о чем. Только лучше бы и меня убили вместе с ним!

Паровоз отрывисто загудел, — видно, мы подъезжали к какой-то станции.

Перебирая в памяти все услышанное, я признавался себе в том, что и впрямь стал воспринимать эту женщину как близкую. Ее горести по-настоящему трогали меня. Наверное, та нотка искреннего страдания, которая слышалась в ее голосе, заставила меня увидеть в ней человека глубоко несчастного, которого еще можно вернуть к настоящей жизни.

За сегодняшние сутки нам удалось сделать больше, чем можно было ожидать. Если так пойдет дальше... Я молча завернулся в одеяло и уткнулся лицом в подушку.

На следующее утро я первым долгом зашел в купе проводника и на всякий случай заготовил себе удостоверение личности и командировочный бланк на имя Сандро Георгиевича Миндиашвили.

Когда я вернулся в свое купе, Раиса уже поднялась. Она встретила меня приветливо, как встречают близких и дорогих родственников. Попросив меня снять с багажной полки чемодан, она достала и разложила на столике домашнее печенье, мед, масло и пригласила меня разделить с ней завтрак.

Раиса казалась веселой и беззаботной, но я все же чувствовал, что в глубине души она тщательно прячет от посторонних глаз свое горе.

Я решил не расспрашивать больше о ее муже и семье, чтобы убедить, что вчерашний разговор не представлял для меня особого интереса и я выкинул его из головы. Не задавал вопросов и о цели ее поездки.

Пиртахия постучался к нам, когда дело шло уже к полудню, и пригласил в вагон-ресторан. Узнав, что мы оказались с Раисой родственниками и уже позавтракали, так сказать «по-домашнему», он совершенно серьезно разобиделся.

— Если бы не я, вы так и пропутешествовали бы до самого Харькова, не сказав друг другу ни слова. Я, можно сказать, породнил вас, а вы отметили это событие без меня! — Он нахмурился и взялся за ручку двери, чтобы уйти. Я удержал его, силком усадил, начал успокаивать.

Мнимый «Цхакая», которому в нашей инсценировке досталась роль члена Верховного суда, постепенно позволил себя уломать. Только с одним условием: чтобы хоть я, если уж Раиса так наотрез отказывается, составил ему компанию и пошел в вагон-ресторан. Мне пришлось согласиться...

...За столиком ресторана мы наконец смогли обо всем переговорить, сверить свои наблюдения, наметить совместный план действий. Решили, что прежде всего надо постараться осмотреть чемодан Раисы. Потому что — кто знает? — может, грабители оказались хитрее и предусмотрительнее, чем мы думали, и сообщница понадобилась им лишь для того, чтобы запутать след.

— Почему бы не подстраховаться на всякий случай, — сказал оперуполномоченный.

— Не зря старики говорили: потеряв топор, прежде всего поищи его у себя за поясом, — согласился я. План действий составить было несложно. Я предложил:

— Когда мы вернемся, ты притворись, что у тебя схватило живот. Отравился, допустим, или еще что... Я побегу за врачом, принесу лекарство, в общем — все, что в таких случаях полагается. Потом тебе станет лучше. Но когда мы с Раисой пойдем обедать, ты, конечно, вынужден будешь остаться в купе. Только помни, обыщешь чемодан так, чтобы ни одна вещь с места не сдвинулась!

Владимир смотрел прямо перед собой с таким видом, словно все, что я говорил, было ему известно давным-давно и он заранее со всем согласен. Со стороны никто не мог бы догадаться, что наш разговор имеет хоть сколько-нибудь серьезное значение.

...Все вышло как нельзя лучше. Я и Раиса долго сидели в ресторане. Традиционная медлительность и нерасторопность официантки на этот раз не сердили меня. Раиса старалась казаться беззаботной и благодушной, но я видел, что она нервничает и даже не всегда может скрыть это. То замрет, глядя в одну точку и не видя ничего кругом, то задумается о чем-то своем и не ответит на вопрос, то тычет вилкой в пустую тарелку. Я притворился, что не замечаю ее состояния. Но потом все же спросил:

— Тебя что-то беспокоит, волнует?

— Нет, нет, что ты. Знаешь?..

Она немного замялась.

— В Харькове меня должен встретить жених.

— И ты так нервничаешь в ожидании встречи с любимым человеком?

— Ах, если бы это была любовь... Этот человек нравился моей матери, и я не могла отказать ей. Но сейчас я твердо решила порвать с ним раз и навсегда.

— Для этого ты едешь в Харьков?

— Он не давал мне покоя, просил: приезжай, мол, хоть на день, дважды присылал деньги на дорогу...

Раиса лгала мне. Она не поднимала глаз, губы ее пересохли, щеки пылали. Все это радовало меня: значит, по натуре она не испорченный человек, значит, совесть мучит ее. Кто знает, какие обстоятельства — страх или нужда — принудили ее совершить злополучный шаг.

— Ты долго думаешь пробыть в Харькове? — спросил я.

— Может быть, завтра же придется вернуться назад.

Когда мы открыли дверь купе, Пиртахия, запрокинув голову, глотал какие-то капли.

— Опять лекарство? — спросила Раиса.

— Опять, — мрачно ответив он. — Какой-то черт забрался ко мне в желудок и вертится там, словно кинжал. Жжет и горит. — Уполномоченный скорчил гримасу, словно от невыносимой боли, и покачал головой. Увидев его расстроенное лицо, я понял, что ему не удалось обнаружить икону в чемоданах.

Случилось то, чего мы опасались, что мы допускали лишь как маловероятное предположение. Холодный пот залил мне виски. Пришлось прислониться к стене.

— Эти капли мало помогают. Придется обратиться к какому-нибудь иному лекарству, — сказал Владимир. Тайный смысл его слов вернул мне надежду. Я молча вышел в коридор.

Немного погодя ко мне присоединился Пиртахия. Став у соседнего окна и глядя на пробегавшие мимо телеграфные столбы, он еле слышно прошептал:

— В чемоданах ничего нет. Предполагаю, что икона под чехлом маленького чемоданчика, но на ощупь определить не удалось.

— Предполагают гадалки, — сердито ответил я. — Наши работники должны знать.

Владимир обиженно посмотрел на меня.

— Чехол снять я не решился — она обязательно заметила бы это.

Почувствовав, что действительно был несправедлив к нему, я примирительно спросил:

— Почему ты думаешь, что икона там?

— Крышка чемодана показалась мне толще обычной.

По коридору протискивался какой-то толстяк. Я кивнул Владимиру и зашел в свое купе. Раиса дремала, полулежа на полке. Осторожно взобравшись наверх, я лег и отдался мыслям. Надо было снова пройтись по всей цепочке известных нам фактов, еще раз взвесить и проанализировать каждую мелочь, чтобы убедиться, что мы идем по верному следу и никакой ошибки не совершали. Положение осложнялось.

Мы подъехали к харьковскому вокзалу в два часа ночи.

Весь последний вечер Раиса заметно нервничала, беспокоилась, лихорадочно поеживалась. Пиртахия постоянно вертелся поблизости.

Когда поезд замедлил ход, Раиса мне сказала:

— Сегодня в восемь часов вечера я буду ждать тебя возле памятника Шевченко. Я скажу тебе точно, когда решу вернуться в Тбилиси. И еще кое-что хочу рассказать. Только об одном умоляю тебя — не выходи на перрон вместе со мной! Он так ревнив...

— Ясно, — коротко проговорил я и взял свой чемодан, — ровно в восемь у памятника.

Поезд дернулся и стал.

Встречающих было совсем не много. Я и оперуполномоченный направились к деревянному киоску, откуда доносился, перекрывая запах угля и дыма, привлекательный аромат горячих пирожков. В руках мы держали кожаные перчатки и поигрывали ими. Мимо нас прошел какой-то носильщик и улыбнулся как старым знакомым. Он подбежал к тому вагону, из которого мы только что вышли, и стал внимательно разглядывать приехавших. Увидев Раису с зачехленным чемоданом, он схватился было за ее вещи, но женщина решительно отстранила его. Носильщик не отставал, не желая терять заработок. Раиса что-то проговорила, как видно, наотрез отказываясь от его услуг, и отвернулась. Тогда носильщик достал из кармана скомканный платок и отер лоб.

Я и Пиртахия следили за этой сценой, не отрывая глаз: мы знали, что «носильщик» — наш харьковский коллега и платком он сигнализировал своим товарищам, чтобы они взяли Раису под наблюдение.

Носильщик отошел от освещенного вагона и сразу же растворился в темноте. Раиса стояла возле ступенек и растерянно оглядывалась вокруг. Народу становилось все меньше и меньше. Когда на перроне уже никого не оставалось, моя «кузина» сердито схватила чемоданы и направилась к выходу. Дождавшись, пока она подойдет поближе, я выступил из тени киоска и удивленно спросил:

— Как, ты одна?

— Да, меня не встретили, видно, с ними что-то случилось. — Женщина замолкла, испугавшись, чтобы случайно оброненное слово не выдало ее тайны. — Должно быть, мой жених заболел или, может, затерялась телеграмма.

«Должно быть, так, милая Раиса, — подумал я, — не то, конечно же, тебя бы встретили — либо один преступник, либо другой».

— Ничего, мы тебя проводим.

— Но я не знаю его адреса... Он только что поменял квартиру...

«Не знать адреса своего жениха — это уж слишком», — пронеслось у меня в голосе, и я взглянул на Владимира.

Женщина продолжала вглядываться в лицо каждого, кто появлялся на перроне, и, казалось, не слыхала ни одного слова из того, что мы говорили.

— Тогда пойдем вместе с нами, — решил я. — Сегодня отдохнем в гостинице. А с утра приметесь за поиски — или ты его разыщешь, или он тебя, наконец! — Я схватил в свободную руку ее большой чемодан и зашагал к выходу.

— Пойдем, — обреченно согласилась женщина и, словно тень, последовала за нами.

...Мы заняли две комнаты во втором этаже гостиницы «Интурист». В одном номере устроилась Раиса, в другом — я с Пиртахия.

«В маленьком чемодане икона не обнаружена».

«Раису никто не встречал».

«Может, Стась и Саидов «раскрыли» нас на тбилисском вокзале и сообщили в Харьков об опасности?»

«А вдруг и наши тбилисские «клиенты», почуяв угрозу, сумели скрыться?»

«Но если здешние члены банды «засыпались», тогда, естественно, встреча не могла состояться».

«Маловероятно, чтобы так вдруг попались бы все сразу и некому было бы пойти на вокзал за иконой...»

Сотни головоломных вопросов не давали мне покоя. Я поднялся с постели.

— Что случилось? — спросил Пиртахия.

— Нельзя ждать утра, надо идти.

— Куда?

— В областное отделение угрозыска. Надо переговорить с Тбилиси. Если у них все в порядке, тогда еще ничего, но если они упустили Стася и Саидова... — Я накинул пальто, сорвал с вешалки шапку. Когда я сбегал по лестнице, услышал звук захлопнувшейся двери. Вслед за мной, поскрипывая новыми туфлями, спешил Пиртахия.

...Дежурный отделения немедленно соединил нас с Тбилиси. Я позвонил на дом к начальнику секретного сектора.

— Наши «друзья» чувствуют себя преспокойно, — сообщил он, — совсем недавно ребята проводили их на улицу Орджоникидзе, чтобы по пути с ними ничего не случилось.

Я облегченно вздохнул, словно с плеч моих свалился тяжелый груз. Но сразу же возникли новые опасения:

«Может, Раиса и не думала увозить икону богородицы?»

«Может, все очень просто: в нее влюблен какой-нибудь хороший, честный парень, а мы...»

Тем временем дежурный по моей просьбе созвонился с адресным бюро. Сведения, полученные оттуда, оказались неожиданными для меня: в Харькове действительно оказался Бернард Каврига, но он был... семидесятипятилетним педагогом-пенсионером, который, конечно, в этот час преспокойно спал в своей постели, не помышляя ни о какой невесте. Где уж влюбляться в столь почтенном возрасте!

Тогда я попросил дежурного — исполнительного и вежливого молодого украинца — соединить меня с начальником отделения. К счастью, он оказался в своем рабочем кабинете, не то пришлось бы будить его ни свет ни заря.

...Высокий светловолосый человек средних лет радушно заспешил нам навстречу, как только мы открыли дверь его кабинета.

— Михаил Петрович, — по-домашнему представился он.

Я подробно рассказал обо всех обстоятельствах нашего дела и о тех осложнениях, которые возникли в последний момент. Михаил Петрович внимательно слушал, нервно потирая лицо. Я давно обратил внимание, что человек нашей профессии не может спокойно слышать подобные истории. В таких случаях он уподобляется горячему скакуну, мимо которого стремительно пронесся табун.

Когда я упомянул Бернарда Кавригу, начальник отделения хитро сощурил глаза и мягкая улыбка скользнула у него по губам. Но он не прерывал меня, пока я не закончил.

— Все ясно, друзья. Вы прекрасно поработали, но, к сожалению, — он сочувственно покачал головой, — к сожалению, вашего Бернарда уже нету...

— То есть как нету?

— Он и его дружок, некто Галан, убиты в перестрелке с нашими работниками в Киево-Печерской лавре. — Он посмотрел на нас с таким выражением, словно хотел сказать: «Нравится вам это, друзья, или нет, но это так».

Новость не обрадовала меня. След терялся, цепочка грозила оборваться.

— Двое убито... Живыми никого не взяли?

— Никого. Третьему удалось скрыться.

— Кто этот третий?

— Не знаем. — Начальник с сожалением пожал плечами.

— А с какой целью проникли они в лавру?

— Цель, мне кажется, была та же, что и в Тбилиси, — охота за древними иконами. Вы ведь знаете, лавра — старейший памятник православной церкви — относится к одиннадцатому столетию.

— Вы уверены, что один из убитых — Каврига?

— Мы обнаружили у него три паспорта. Один — на имя Бернарда Самуиловича Кавриги. Так что этот человек с тремя фамилиями, должно быть, вас и интересовал.

Я окончательно растерялся. Новые обстоятельства полностью меняли ход дела, все планы, разработанные нами, оказались ненужными. Что было делать? Поехать в Киев и там на месте ознакомиться с агентурным материалом по этому делу? Или же продолжать последовательно «разрабатывать» линию Раисы — по моему глубокому внутреннему убеждению эта женщина могла принести следствию наибольшую пользу.

Спокойный голос Михаила Петровича прервал мои размышления:

— Я бы советовал вам немедленно доложить обо всем в Тбилиси. Преступник, которому тогда удалось бежать, может из Киева направиться именно туда. Во всяком случае, он обязательно даст знать своим тбилисским коллегам о провале банды. Поэтому надо удвоить наблюдение за преступниками в Тбилиси, чтобы перекрыть все их связи или же, при крайних обстоятельствах, не дать им скрыться и своевременно задержать... Что касается Раисы, то здесь ей наверняка не удастся наладить связи, и вы можете увезти вашу «родственницу» обратно!

Михаил Петрович взял телефонную трубку и попросил соединить его с начальником следственного отдела тбилисского угрозыска. Вскоре указание было получено: действовать сообразно с обстоятельствами, как найдем нужным.

Часам к восьми утра мы, распрощавшись с Михаилом Петровичем, вернулись к себе в гостиницу. Разумеется, было уже не до сна.

Раиса, конечно, охотно согласится вернуться с нами в Тбилиси — другого выхода у нее нет. Но вдруг икона не у нее? Мы так и будем кататься зря туда и обратно. Подозрения опять охватили меня. «Если даже богородица и спрятана в чемодане Раисы, здесь, в чужом городе, не встретив своих и охваченная предчувствием опасности, она может уничтожить это вещественное доказательство. Что тогда?»

Арестовать Раису и обыскать? Рановато. Преступные связи необходимо проследить до конца, чтобы узнать, кто именно оказался вдруг столь заинтересованным в исторических реликвиях наших народов. Тем более, что выясняется широта и разносторонность симпатий неизвестного ценителя искусства — его, оказывается, интересуют памятники древней иконографии не только в Грузии, но и на Украине.

— Владимир! — позвал я.

— Есть! — Пиртахия сел на кровати и уставился на меня красными от бессонницы глазами.

— Пойдешь к Михаилу Петровичу и доложишь, что мы решили... Слышишь?

— Все слышу. — Владимир уже был одет и готов выполнять любое поручение.

— Решили выкрасть маленький чемоданчик. Для чего и как — объясню потом.

— Все ясно. Дальше?

— Пусть часам к двум пришлют сюда оперработника, чтобы вынести чемодан из комнаты Раисы.

— А Раиса?.. — Владимир недоуменно таращил глаза.

— А Раиса вместе со мной будет в кино.

— Не выйдет, — отрезал Пиртахия. — Подозрение сразу же падет на меня.

— Не беспокойся за свою репутацию — ты тоже будешь с нами!

— Я буду здесь и в то же время — я буду с вами! Ничего не понимаю. И для чего нужен еще оперработник?

— Пусть предупредит дежурную по этажу, чтобы молчала, когда Раиса подымет шум. Об остальном — позже. А сейчас — иди к Михаилу Петровичу.

Пиртахия молча вышел из комнаты.

К десяти часам утра, когда Раиса постучалась к нам, Пиртахия успел вернуться.

Я взглянул на свою «родственницу» — у нее были грустные и усталые глаза. Она молча кивнула и села в кресло у окна. А я с большим возбуждением говорил своему собеседнику, словно бы продолжая уже начатую фразу:

— Так вот, братец ты мой, столько времени потеряно, сколько денег потрачено, и все — впустую?..

— Почему же они не сообщили, что арбитраж откладывается? — сочувственно спросил Владимир.

Я махнул рукой.

— Они-то показали мне копию телеграммы, еще двадцатого февраля послали. Но я ничего не получал.

— Арбитраж отложили? — спросила Раиса, хотя видно было, что ее это сейчас совершенно не интересовало.

Не отвечая ей, я мрачно пробормотал себе под нос:

— С кого спрашивать за всю эту путаницу?..

— Почта, телеграф, Наркомсвязь, — назвал виновных на выбор Владимир и вышел из комнаты.

Раиса грустно улыбнулась.

— Нет худа без добра: если бы ты вовремя получил телеграмму — не поехал бы сюда, и мы бы не встретились, может, никогда. — Она взглянула на меня, будто видела во мне свою последнюю надежду.

— Что ж, пожалуй, и так, — согласился я. Подойдя к зеркалу, причесался, поправил галстук и предложил Раисе: — Пойдем позавтракаем.

— Пойдем. — Она быстро поднялась с кресла, улыбнулась своему отражению в зеркале и направилась к двери. — А твой друг?

— Он, по-моему, уже завтракал. К тому же он спешит по своим делам. — Я закрыл дверь на ключ и внезапно обернулся к Раисе: — Приглядываюсь я к тебе и поражаюсь... — Пока я выдерживал паузу, женщина замерла на месте. — Отчего ты такая грустная? Что тебя беспокоит? Ну, не встретил тебя твой жених на вокзале, так ведь не ты в этом виновата? К тому же, ты сама говорила, что хочешь порвать с ним. Пожалуйста, прекрасный повод, лучше не надо. Сегодня же вечером возвращайся в Тбилиси, и пусть он пеняет на себя!

Раиса со страхом смотрела на меня, как будто боялась, что кто-нибудь может услышать мои ужасные речи. Потом наконец произнесла:

— Ты не знаешь, что это за человек. Я боюсь его, Сандро.

— Боишься?! — Я засмеялся. — А я здесь на что? Если раньше ты была одна на белом свете, то теперь у тебя есть брат и друг. И можешь не бояться — я никому не дам тебя в обиду. — Я решительно шагал, нахмурив брови, а Раиса, уцепившись за мой рукав обеими руками, едва поспевала за мной.

В час дня мы взяли два билета на городской железнодорожной станции — она после недолгого колебания согласилась уехать сегодня же вечером. Оттуда мы медленно шли по многолюдной улице. Было тепло. Солнце разорвало завесу истрепанных облаков и глядело на землю, будто предвещая людям близкую весну.

— Как хорошо! — проговорила Раиса, подставляя лицо солнечному теплу, и взяла меня под руку. — С тобой мне покойно и не страшно.

— Чего ты боялась без меня?..

— Я бы сказала тебе, но... — Она замолкла, потом улыбнулась, но в этой улыбке было больше грусти, чем радости и веселья. Я не подгонял ее, чувствуя, что рано или поздно Раиса чистосердечно расскажет мне все, что у нее на сердце. Нужен был только повод. Эти мысли сменились опасением: не обострит ли положение потеря чемодана, не усилит ли подозрительности и без того запуганной женщины?

Когда мы приближались к кинотеатру, я издали увидел в толпе Владимира, — он был точен.

— Что ты здесь делаешь? — закричал я ему. — Или и у вас тоже отменили совещание?

— Нет, у нас все в порядке. Просто я свободен до восьми часов вечера, — он весело и беззаботно прищурился: — А вы куда путь держите, друзья мои?

— Мы решили уехать вечерним поездом. А путь держим в кино.

Владимир, заговорщицки подмигнув нам, молча скрылся в вестибюле кинотеатра. Через несколько минут он вернулся, размахивая тремя билетами. Раиса поразилась расторопности и всемогуществу Цхакая, но тот скромно потупился:

— К сожалению, билеты в разных местах. Два рядом, в партере, третий — наверху.

Я выхватил у него два билета и сказал:

— Мы с Раисой люди не гордые, можем и внизу посидеть, а ты — человек дворянского происхождения, хоть и весьма сомнительного, твое место — в амфитеатре!

И все втроем мы с шутками и смехом прошли в фойе.

...Когда картина кончилась, мы подождали у выхода спускавшегося с верхотуры Цхакая. Он еле заметно улыбнулся мне. Это должно было означать: как видишь, все в порядке и я снова здесь.

— Как вам понравился фильм? — поинтересовалась Раиса.

— Фильм ничего, вполне приличный, — ответил Владимир. — Вы что, в самом деле решили сегодня уезжать? — в свою очередь спросил он, очевидно, чтобы не допустить дальнейших расспросов о содержании картины, которую ему так и не пришлось посмотреть.

— Уже даже билеты взяли, — ответил я, беря под руку Раису.

— Так-так, оставляете меня одного в чужом городе, — с сожалением проговорил Владимир.

Мы быстро дошли до гостиницы. Подымаясь по лестнице, Раиса тихо сказала мне:

— Я давно не чувствовала себя так хорошо. Наверно, меня ожидает какая-нибудь неприятность.

— Глупости, с чего это вдруг? — успокоил я ее, расставаясь с ней возле ее номера.

— Как дела? — нетерпеливо спросил я оперуполномоченного, входя в свою комнату.

— Она в твоем чемодане, — шепотом ответил он.

Мы сняли пальто и уселись в кресла, ожидая, когда прибежит к нам Раиса, обнаружив пропажу. Мы сидели напряженные, не шевелясь и не двигаясь, словно вот-вот должен был грянуть гром.

— Что ты застыл, как истукан, — сказал я Владимиру. — Надо держать себя естественно, пой, смейся... — Я скинул пиджак, закатил рукава сорочки и пошел умываться. Пиртахия взял газету и прилег на диван.

Я в четвертый раз мылил себе лицо, когда дверь распахнулась и показалась бледная как смерть Раиса. Она не была похожа на человека, которого обокрали и который жалеет о понесенном ущербе. Нет, ее охватил ужас, самый настоящий ужас. Посеревшие, бескровные губы дрожали, глаза стали еще больше, руками она теребила ворот платья, явно не сознавая, что делает.

— Я погибла, погибла, украли... — с трудом пролепетала она и пошатнулась, словно ноги не держали ее. Я подбежал к ней, усадил в кресло. Владимир схватил стакан воды, стал брызгать ей в лицо.

Раиса открыла глаза.

— Что случилось?

— Чемодан украли, маленький чемодан. — Раиса прижалась лицом к ручке кресла и зарыдала.

— Стоит ли из-за этого так убиваться! — пытался успокоить ее Пиртахия.

— Наверно, там были какие-нибудь ценности, — проговорил я и повернулся к Пиртахия: — Нужно сообщить администрации, Владимир. Пусть немедленно вызывают милицию. — Услышав это, Раиса подняла голову.

— Нет, нет, не нужно милиции, не нужно никому сообщать, — умоляющим голосом говорила она, сжимая мою руку.

— Как? Тебя обокрали, надо найти вора, — настаивал я.

— Нет, нет, бога ради, не надо! — Раиса с трудом подошла к двери и прислонилась к ней спиной. — Если вы хотите мне добра,увезите, увезите меня поскорей из этого проклятого города.

Все было ясно. Раиса чувствовала неладное, ведь воры не оставили бы и большого чемодана. Значит... Должно быть, сейчас сотни предположений роятся у нее в голове.

«Может, чемодан унесли свои. Просто они увидели меня с чужими людьми и предпочли украсть чемодан, не встречаясь со мной...»

«А может, это — дело рук угрозыска? Меня выследили, все пропало...»

«Если они нашли в чемодане икону, вот-вот придут за мной».

Сколько ужасов нашептывал Раисе тайный голос! И вполне понятно, почему она предпочла не подымать шума из-за пропажи — во всех случаях ей это грозило опасностью.

Раиса долго стояла неподвижно, потом удивленно огляделась вокруг, словно только что проснувшийся человек, который не может сразу понять, где он находится. Провела руками по лбу. С трудом заговорила:

— Нет, не хочу ни минуты оставаться здесь. Я поеду на вокзал и там подожду тебя. — Она торопливо открыла дверь и вышла в коридор.

Приказав Пиртахия, чтобы он не обнаруживал себя в поезде до моего предупреждения, я схватил свой чемодан и последовал за Раисой.

Поезд мчался стрелой сквозь ночь. Раиса неподвижно сидела у окна двухместного купе и пристально глядела в темноту. Все как будто бы пришло в норму, но я знал, что спокойствие Раисы было подобно затишью перед бурей. Монотонно перестукивали вагонные колеса, только порой резкий гудок паровоза разрывал их утомительно однообразный шум.

Раиса перестала нервничать, как только мы оставили Харьков. Но на каждой остановке она замирала, опасаясь визита непрошеных гостей. И трудно было понять, кого она больше боялась: следователей угрозыска или своих дружков. Кто знает, как они встретят ее в Тбилиси, когда она вернется, не выполнив поручения, да вдобавок еще потеряв икону.

Я был убежден, что она сейчас мучительно ищет выход из создавшегося положения. Может быть, стоит напомнить ей о себе? Вдруг она доверится и расскажет обо всем своему «родственнику»?

— Я не узнаю тебя, Раиса, — нарушил я молчание и вздохнул. — С тех пор, как ты потеряла тот проклятый чемодан...

Женщина не отвечала. Она не мигая смотрела в сверкающе-черное окно, за которым смутно мелькали какие-то неясные тени. Что ей виделось там? Запутанное и горькое прошлое? Или пугающее своей неизвестностью будущее?

Убедившись, что Раиса не намерена отвечать, я вышел из купе. Дверь с грохотом задвинулась за мной. Долго ходил я по вагонам, стоял в тамбуре на резком сквозном ветру, потом решил пойти в вагон-ресторан поужинать.

Когда я вернулся в свое купе, Раиса уже лежала и, казалось, спала. Осторожно притворив дверь, я стал готовиться ко сну.

— Почему ты так опоздал? — неожиданно спросила она, блеснув в полутьме своими огромными синими глазами.

— Встретил сына своего старого друга. Его, оказывается, ранили в Киеве. Сперва он рассказал свои приключения, потом мы отметили его благополучное выздоровление, выпили немного — вот и засиделись...

— Ранили? — удивилась Раиса. — Кто же его ранил?

Взобравшись к себе на верхнюю полку, я взбил тощую железнодорожную подушку, поправил одеяло и улегся, будто не имея никакого желания пересказывать историю своего знакомого. Потом неохотно проговорил:

— Он сейчас кончает Киевский политехнический институт. Очень приличный парень.

— Кто его ранил? — снова спросила Раиса с видимым нетерпением.

— Работники милиции накрыли каких-то бандитов в Киево-Печерской лавре. Началась перестрелка. А он случайно проходил мимо, и шальная пуля чуть не лишила жизни молодого парня.

— А потом?

Я взял газету и сделал вид, что это сейчас единственное, что меня интересует. Но из-за большого листа в зеркале напротив мне было видно, что Раиса нетерпеливо привстала на своей постели и с ожиданием смотрит наверх.

— Что за бандиты? — проговорила она словно про себя.

— Двоих убили. Он потом разузнавал про это дело. Даже фамилии назвал. У одного какая-то странная фамилия, я даже думаю, что это скорее прозвище, а не фамилия. Каврага, что ли...

— Каврига! — непроизвольно воскликнула она, вскакивая в испуге. Но сразу же взяла себя в руки, сдержалась. Открыв стоявшую на столике бутылку «боржоми», налила в стакан и выпила — будто только для этого и вставала с постели. — Да, это, наверное, Каврига, а не Каврага. — Она хотела добавить еще что-то, но не решилась. Я подумал, что для первого раза этого достаточно и не стоит проявлять неестественной для постороннего человека заинтересованности. Бросил на столик газету и повернулся к стене.

Колеса стучали равномерно и усыпляюще. Мимо проносились какие-то станции, полустанки. Я не мог заснуть. Раиса легко попалась на удочку — это говорит о ее неопытности. Но надо добиться у нее новых признаний. Как это сделать?..

Бледная полоса рассвета уже появилась на горизонте, когда я задремал. Неожиданно кто-то разбудил меня. Сразу же проснувшись, я огляделся вокруг. Рядом стояла Раиса и трясла меня за руку. Глаза ее покраснели, — не у одного меня было о чем поразмышлять в эту ночь. Распущенные волосы ниспадали на плечи.

Я не произносил ни слова: пусть она сама начнет свою исповедь, пусть поделится всеми горестями с «кровным родственником» — единственно близким для нее человеком со всем мире.

— Сандро! Ты должен помочь мне, — проговорила Раиса хрипло.

— Что с тобой? Тебе приснилось что-нибудь дурное? — удивился я.

— Вся моя жизнь — дурной сон, — горько сказала она, отпуская мою руку. — Сандро, вставай, ты должен выслушать меня. Я не могу больше таить в сердце все, что там накопилось. Не могу, понимаешь! Выслушай меня и реши, могу ли я на что-нибудь надеяться или мне не стоит жить...

За окном шумела вьюга. Уже рассвело, но сразу за железнодорожной насыпью ничего нельзя было разглядеть. Паровоз, шипя, рассекал широкой грудью завесу ветра, словно какое-то сказочное чудовище, пытающееся вырваться из снежного кольца.

Раиса сидела, сложив руки на груди, прислонившись спиной к стенке, и рассказывала свою невеселую историю.

— ...Игорь Таманов — дядя моего мужа, Петра, родной брат его отца. Но, несмотря на это, он всего лет на пять-шесть был старше Петра. Правду говоря, я видела его нечасто, но с первой же встречи он настолько поразил меня, что перед моими глазами почти непрестанно маячил его образ. Высокий, смуглый, с иссиня-черными волосами и бровями, он всегда привлекал внимание. Внешность у него была заметная: густая копна курчавых волос, широкая грудь — он был, что называется, косая сажень в плечах — и узкая талия. Должно быть, не одна женщина тайком мечтала о нем. В общем такого родственника только люби да цени. Но я отчего-то, услышав его вкрадчивый голос и увидев черную бездну глаз, испугалась...

Мой муж играл в хоре на гитаре... Когда я впервые увидела его, он своим задушевным голосом, огневой пляской сразу же покорил мое сердце. Он стал у нас частым гостем. И каждый раз приносил дорогие подарки и мне, и моей маме. Она была без ума от такого завидного жениха для дочери — богатый, красивый, обходительный, лучшего душа не пожелает. Он говорил, а мы верили, что родные у него в Ленинграде, что его отец — известный художник-декоратор, который уделяет сыну большую часть своего заработка. И я стала женой Петра, — она горько и безнадежно махнула рукой. — Пять лет я была счастливейшей из женщин. Мы с мужем жили душа в душу. Моя мать не хотела покидать Свердловск, где умер отец. Я же разъезжала с мужем по разным городам, где гастролировал хор, и всюду мы чувствовали себя молодоженами.

В течение этих пяти лет Игорь, дядя Петра, лишь изредка промелькнет, бывало, на нашем горизонте и снова надолго исчезает. Но иногда он и Петра увлекал за собой по своим неведомым путям-дорогам, и только через несколько дней муж возвращался домой усталый и молчаливый.

Каждый месяц мы получали по почте довольно значительные суммы. Я верила, что богатый отец оказывает поддержку сыну, и беззаботно тратила эти деньги.

Однажды Игорь неожиданно появился у нас в Ростове. Мы жили в двухкомнатном номере гостиницы. Игорь занял одну комнату, сказав, что у него часто повторяются сердечные приступы, и несколько дней никуда не выходил. Все эти дни к нему приходили какие-то таинственные личности, но я ни на кого не обращала внимания. Единственное, что насторожило меня, это была какая-то неестественность в отношениях между дядей и племянником. Петро старался держаться просто и непринужденно, но, как я заметила, это у него не получалось. Стоило ему взглянуть на своего вечно хмурого и раздраженного дядьку, как в голосе и жестах моего мужа появлялась какая-то рабская покорность, забитость. Он даже боялся поднять на Игоря глаза.

Однажды вечером мы сидели у себя в номере за ужином вместе с «выздоровевшим» Игорем и с кем-то из его приятелей. Игорь хотел закурить папиросу, чиркнул спичкой, но случилось так, что сразу вспыхнул весь коробок. Игорь, испуганно вздрогнув, отбросил пылающий коробок и попал ненароком в своего приятеля. В раздражении он вскочил с места. Я не сдержалась и рассмеялась ему в лицо. — Раиса нервно передернула плечами и, вздохнув, продолжала: — Тогда вся его ярость обрушилась на меня. Он страшно засверкал глазами и закричал: «Убирайся отсюда, сучья дочь, не то...» — и угрожающе потянулся к карману. Я выскочила из комнаты.

Когда я, немного успокоившись, вернулась к себе, Игоря уже не было. Ушел и его приятель. Петро, по-моему, перепугался больше, чем я. Всю ночь мы не смыкали глаз. Потом просидели весь день молча, не высовывая носа за дверь. Петро за это время не взял в рот ни кусочка хлеба. К вечеру он почувствовал себя плохо, его стало знобить, и он лег в постель. Я хлопотала у постели мужа, когда вошел Игорь. Он остановился, взглянул на меня и тихо, но угрожающе сказал:

— Она еще здесь?

Петро вскочил с постели, подбежал к Игорю, весь сжался, словно бы даже стал меньше ростом.

— Прости ее, дядя, — умоляюще шептал он. — Подари ей жизнь, ради меня, а уж мы тебе отслужим...

Игорь задумался на мгновение, улыбнулся и, повернувшись, пошел к выходу. У самой двери он остановился:

— Ладно, в этот раз будь по-твоему. Послезавтра чтоб были в Харькове. Оба, — сказал он и вышел...

Мы приехали в Харьков ночью. На вокзале нас встретил какой-то мужчина с длинными баками и проводил в гостиницу.

Я ничего не могла понять. Только потом Петро рассказал мне, что Игорь — главарь большой банды преступников, что он безраздельный повелитель и распоряжается их жизнями. Он мне признался, что дядя уже несколько раз принуждал его к участию в своих грязных делах.

— Как ты решился на это? — в ужасе закричала я.

— Видит бог, я хотел жить честной жизнью. Но он пригрозил мне смертью, ты еще не знаешь его... Игорь не одного непокорного отправил на тот свет, — шепотом добавил Петро, — он жесток и безжалостен.

— Почему же он так разъярился на меня?

— Ты смеялась над ним. Игорь считает себя сверхчеловеком и никому не прощает насмешки над собой. Хорошо еще, что мы были в гостинице. Если бы это произошло где-нибудь в безлюдном месте, — бог знает, чем бы все это для тебя кончилось!..

Я сидела испуганная и растерянная. Попасть в лапы к такому человеку... А как, как от него избавиться?

— Для чего же он нас вызвал сюда? — спросила я.

— Не знаю... Может, хочет выместить обиду. А может — пошлет нас на какое-нибудь опасное дело.

Два дня мы провели в ожидании, но никто не приходил. На третий день явился посланец Игоря и куда-то увел Петро. Ночью муж вернулся мрачный, подавленный. Только одно сказал: «Теперь моя жизнь гроша ломаного не стоит, хоть пулю в лоб пускай...» Я чувствовала, что какое-то несчастье неотвратимо приближается к нам, но в ответ на мои расспросы Петро упорно отмалчивался, я так от него ничего и не добилась.

— Завтра вечером пойдешь в театр, — сказал он мне, когда мы уже укладывались спать.

— Нашел время по театрам ходить!

— Слушай, дорогая! — Он схватил меня за руку и усадил в кресло, сам же встал напротив. — Выслушай, что я хочу тебе сказать. На этот раз я скажу всю правду. Деньги, на которые мы с тобой живем, Раиса, нам присылает кассир Игоря. У меня нет ни матери, ни отца, ни вообще кого-либо из родственников, кроме него. Его люди работают в разных городах и отовсюду шлют ему долю. Я уже говорил тебе — он их главарь, всемогущий и единственный. Его называют «Барон». Он распоряжается деньгами, распоряжается людьми. Ослушаться его — смерть.

Петро испуганно поежился и, понурив голову, сказал:

— Ты помнишь, дядя иногда брал меня с собой. Мы шли на дело. Я боялся отказываться.

— Значит, мы с тобой — преступники, Петро?!

— Так получается. Завтра придется и тебе начать работать на Игоря.

Я в ужасе вскочила с места и закричала:

— Никогда! Этого никогда не будет!..

Петро ласково обнял меня одной рукой и тихо сказал:

— Как хочешь, дорогая. Но послезавтра мы оба будем мертвы — и ты, и я...

...Раиса провела рукой по глазам, словно пытаясь отряхнуть страшные видения. Я не торопил ее. И она сама заговорила — ей надо было выговорить все, что накипело на душе.

— На другой день я сидела в партере местного драматического театра. Я была в роскошном вечернем платье, на шее и на руках у меня сверкали драгоценности. На меня обращали внимание — я тогда была совсем молода, красива.

— В кресле рядом со мной сидел невысокий мужчина средних лет, — продолжала Раиса. — Он не сводил с меня своих больших, беспокойных глаз, подернутых страстью. Ясно было, что он был горячим поклонником женского пола. На сцене шло действие, но он, по-моему, вообще забыл о спектакле.

В антракте он решился заговорить со мной. Сперва попросил программу, потом мимоходом отпустил какое-то замечание об авторе, об актерах. Во время второго антракта мы уже беседовали, как старые знакомые. Его серые глаза засияли от удовольствия, когда на его осторожные расспросы я ответила, что у меня нет ни мужа, ни поклонников. Он стал чуть не клясться, что одинок в жизни. Я знала, что он говорит неправду, впрочем, как я ему.

«Я не женат, — заявил он, — по специальности горный инженер».

А мне сообщили, что у него были и жена и дети, и работал он директором крупного ювелирного магазина. Известно было, что он всегда носил с собой ключ от магазина. Именно этот ключ и интересовал Игоря. Потому и очутилась я в театре, рядом с этим влюбчивым ювелиром.

После спектакля он пригласил меня поужинать. Но я предпочла в этот теплый осенний вечер прогуляться вдоль берега Лопани.

Он покорно последовал за мной, как бычок, которого тянут за привязанную к рогам веревку. Заметив две тени, преследовавшие нас по пятам, я в ужасе закрыла глаза, прильнула к каменному парапету. И тотчас же услышала короткий удар, нервные, приглушенные голоса Игоря и Петро. Потом что-то с плеском упало в реку.

В ту же ночь я с Петро уехала из Харькова. Игорь приказал нам вернуться в Ростов, но я сказала мужу, что наотрез отказываюсь подчиняться Таманову. Долго уговаривал меня Петро, убеждал, что от всевидящих глаз Игоря не скрыться, что он будет мстить, и мстить жестоко. Но я настояла на своем.

Мы, минуя Ростов, направились прямо в Тбилиси. Поселились в Надзаладеви, в семье знакомого железнодорожника. Я думала отсидеться здесь год-два, а за это время Игорь может забыть о нас или же злость у него пройдет, и он пощадит нас как родственников. Но беда и здесь настигла нас. — Раиса отпила воду из стакана и продолжала: — Однажды, вернувшись с базара, я не застала мужа дома. Хозяйка сказала мне, что заходил какой-то неизвестный мужчина и увел его с собой. Не пришел Петро домой и к обеду. Прошло время ужина. Я разволновалась, сердце предчувствовало недоброе. Было уже часа два ночи, когда в дверь кто-то постучал. Я вскочила, бросилась отпирать, с языка готовы были сорваться слова упрека мужу... Но за дверью стоял Игорь. Он не двигался, словно окаменев, не произносил ни слова. Вдоволь насладившись моим ужасом, он наконец произнес:

— Одевайся, возьми с собой все, что у вас есть, и идем за мной. — Я подчинилась этому холодному голосу.

— Где Петро? — решилась я спросить, когда мы прошли двор. За калиткой к нам молча присоединились два незнакомца.

— Там, куда мы идем, — бросил в ответ Игорь.

Мы долго блуждали по каким-то темным, извилистым улицам. Потом мы вслед за Игорем взобрались на какой-то подъем. В конце неосвещенного переулка я с трудом различила на черном фоне ночного неба смутные контуры надгробных камней. Игорь уверенно обошел невысокий могильный холмик и спустился в небольшую лощину. Мы следовали за ним. Там лежал завернутый в черное полотнище труп.

— Вот и Петро, осчастливленный своей женой, — услышала я скрипучий голос Игоря. — Вообще-то и тебя следовало отправить вслед за ним. Но я дарю тебе жизнь. Разумеется, если ты будешь слушаться меня, не то... Короче, можешь попрощаться с покойником.

Я упала на холодную грудь своего несчастного мужа.

На следующий день поезд мчал меня в Москву. Я стала покорной рабой Игоря. Он приказал мне перевезти в Тбилиси мою мать. — Раиса упиралась локтями в мерно покачивающийся столик, лицо спрятала меж ладонями и тихо, ровным голосом притерпевшегося к горю человека, рассказывала свою историю. — С того дня Игорь командовал мной, как ему заблагорассудится, и я не смела ослушаться его. Я боялась... — Она замолчала, будто не хотела произносить больше ни слова.

— А дальше что? — спросил я, чувствуя искреннее сострадание к ней.

— Ты не поверишь, может быть, но потом он оставил меня в покое, присылал каждый месяц деньги. Но сам не показывался. Ни он, ни его дружки... — Раиса выпрямилась, посмотрела мне в глаза и глубоко вздохнула: — Поверь, я не видела никого из них, пока в начале этого месяца...

— Этого месяца? — прервал я ее удивленно и замер.

— До начала этого месяца, пока в цирке не начались гастроли нового хора. Тогда ко мне пришли двое мужнин и передали поручение Игоря. Не поручение, а приказ... — снова вздохнула Раиса.

— Какой приказ?

— Они собирались похитить какую-то драгоценную икону из Сионского храма, и я должна была помочь им.

— А потом что?

— Икону-то мы взяли. Я ее везла в Харьков, чтобы передать там человеку Игоря. Но в Харькове меня не встретили... Теперь ты знаешь все.

— А где икона? — продолжал я свои вопросы, уже не заботясь о том, что проявляю любопытство, чрезмерное для родственника женщины, только что завершившей свою страшную исповедь.

— Икона?.. Она была в маленьком чемоданчике, который у меня украли в Харькове, — обреченно проговорила Раиса. — Я не знаю, что меня ждет теперь. Если я избегну угрозыска, то уж мести бандитов мне не избежать.

— Но ты ведь не виновата?..

— Кто поверит, что я и впрямь потеряла икону... — Раиса рывком опустила окно. В купе ворвался холодный воздух. Она расстегнула воротник, словно он душил ее, подставила лицо ветру. Ее широко открытые глаза были устремлены вдаль, в покрытые снежным пологом просторы полей.

...Утром, когда наш поезд приближался к Тбилиси, за окном царила весна. Солнце беззаботно смеялось с высоты, словно только что проснувшийся ребенок.

Я и Раиса стояли у открытого окна и смотрели на медленно приближающийся перрон, забитый встречающими. Она с надеждой глядела на людей, как будто мое присутствие вселяло в нее веру и силу. Правда, до самого конца я остался для нее юристом Миндиашвили, и она не подозревала, что похищенная икона лежит в моем чемодане.

Тбилиси встречал нас многолюдной толпой, и Раиса молча приветствовала его синим сиянием своих повлажневших глаз.

...Теперь, когда вы заходите в Сионский собор, можете увидеть на южной колонне, над иконой Марткопского Спаса, висящую на своем старом месте спасенную икону: на ней с исключительным мастерством изображена молодая прекрасная женщина с румяным младенцем на руках.

Эта икона известна под названием Сионской богородицы. Под ней на небольшой серебряной табличке можно прочитать:

«Икона богородицы, называемая также Сионской, более известна под именем иконы Саванели. В сентябре 1795 года, после ухода из Тбилиси войска Ага-Магомет-хана, в храм Сиони пришла старая женщина по имени Мариам Микелашвили, которая чудом спаслась от угона в плен вместе со всеми. Увидев в храме золу и мусор, она стала разгребать их и случайно обнаружила под ними икону богородицы и взяла ее с собой. Эта икона до 1899 года хранилась в семье Александра Ивановича Саванели, родственника Мариам Микелашвили. А в указанный год с согласия и одобрения А. И. Саванели икону обрядил в драгоценный оклад из позолоченного серебра Георгий Димитриевич Шервашидзе и с соответствующей надписью вернул ее храму. Оклад сей 23 февраля 1934 года был потерян, но сама доска с изображением (икона) была спасена и водворена на место».

Так кончилась история похищения богородицы. Пожалуй, и с Раисой Миндиашвили все было ясно — она вернулась к жизни. Но на этом не кончалась наша задача: опасные преступники разгуливали на свободе, их предстояло выявить и обезвредить. Следствие продолжалось.

Исповедь «последнего барона»

У подъезда угрозыска я встретил Пиртахия. Он стоял со скучающим видом и оживился, увидев меня в машине. Пока я провожал Раису Миндиашвили с вокзала домой, Владимир успел зайти на работу. Вид у него был довольно мрачный.

— Как дела? Что-нибудь случилось? — спросил я, вылезая из машины. Он успокоительно улыбнулся, но я чувствовал, что на сердце у него неспокойно.

— Что случилось... Чтоб им... — Он, не сдержавшись, выругался и махнул рукой. «Новые заботы», — подумал я, пока мы подымались в свой отдел.

— Что же все-таки произошло? — спросил я.

— Эти ротозеи упустили Стася и Саидова.

— Что ты говоришь! Как их угораздило?

— Вчера, говорят, проводили до самого дома. А сегодня на рассвете птички уже улетели. Целое утро их прождали впустую.

— В филармонии справлялись?

— В филармонии тоже не знают, куда они девались.

Я молчал, стараясь осмыслить происшедшее. Потом спросил:

— А где икона?

— В сейфе, — коротко ответил Владимир.

Вот так так! Мы искали их сообщников на Украине, хотели взять всех сразу, а упустили преступников здесь, из-под носа! Да, наши наблюдатели удружили нам! На лестнице нам навстречу спускался начальник отдела. По его сдержанному приветствию и кислой улыбке я догадался, что ему уже известно обо всем. «Слышали новости?» — спросил он на ходу, торопясь к машине. Я последовал за ним.

— Слышал, как же, — начал я. — Мы боремся с преступниками.

— Ради бога, не философствуй, — резко прервал он меня.

Я замолк, увидев его усталые от бессонницы глаза, которые, казалось, укоряли меня: «Тебе, брат, хорошо возмущаться, а ты нас спроси...»

Я повернул обратно и уже медленно подымался по лестнице, как вдруг услышал снизу знакомый голос: начальник звал меня. Я помчался вниз, перескакивая через две ступеньки. Он стоял на пороге, слегка улыбаясь и засунув руки в карманы своей черной кожаной куртки. «И ты давай с нами», — кивнул он Пиртахия и пошел к нетерпеливо фыркавшему «фордику». Зябко передернув плечами, он взялся за ручку двери.

— У меня и так кошки на душе скребут, а тут еще твои упреки выслушивай, — улыбнулся он. Потом обернулся к Владимиру. — Садись вперед, рядом с шофером, а мы, старики, сзади устроимся.

— Куда мы едем? — спросил я, когда машина завернула на площадь Свободы.

— Мы едем к месту преступления. — Он снова стал сосредоточен, даже мрачен. — Весьма серьезного преступления. Но прежде о вашем путешествии.

Одним духом рассказал я все, что нам пришлось пережить в погоне за иконой богородицы.

Начальник отдела слушал меня внимательно и не перебивая, только изредка поглядывал в мою сторону. Когда я закончил свое повествование, он коротко одобрил: «Молодцы, ребята, хорошо поработали», — и надолго задумался. Потом прищурился и повернулся ко мне:

— Эту Миндиашвили не упускай из виду. Видно, она не совсем пропащий человек. В общем, о ней не следует забывать.

Наш «форд» вырвался на Военно-Грузинскую дорогу, миновал шлагбаум. Стрелка спидометра плясала возле отметки «90». В машине стояла тишина. Начальник внимательно смотрел на широкое шоссе, пролегавшее между холмами и рекой. Лучи неяркого солнца робко поблескивали на асфальте.

Я еле сдерживался, чтобы не задать вопрос о новом происшествии. Пиртахия беспокойно ерзал на сиденье, то и дело оглядывался назад, вздыхал, как тяжелобольной. Начальник не прерывал молчания, словно нарочно, чтобы испытать наше терпение. Глянув на спидометр, он сказал шоферу:

— Чего ты ползешь, словно арба несмазанная. Жми!

Машина птицей летела по дороге. Наконец начальник заговорил, словно бы нехотя и через силу:

— Скоро мы прибудем к месту весьма интересного происшествия... — Достав портсигар из кармана куртки, он пригнулся, чтобы раскурить папиросу. Я готов был поклясться, что заметил, как Пиртахия навострил уши. Любопытство разбирало и меня.

— Мне сообщили, что сегодня утром километрах в двадцати от Мцхета какой-то охотник нашел труп женщины. Врач, фотограф и эксперт уже выехали, а я дожидался вас, — выпустив струю дыма, он задумался. Потом продолжил: — Хорошо, что вы прямо с вокзала дали знать о своем прибытии, а то я не стал бы вас ждать...

— Больше в сообщении из Мцхета ничего не было? — спросил Владимир.

— Чего уж больше?

Начальник был явно расстроен. Обычно разговорчивый и остроумный собеседник, он теперь молча глядел по сторонам. Стрелка спидометра упиралась в «100». Телеграфные столбы и придорожные кусты стремительным пунктиром проносились за окном. День был ясный, спокойный, но у нас в ушах пронзительно выл ветер. «Форд» торопливо наматывал на колеса ленту шоссе.

Впереди у обочины стояли «кадиллак» и наша оперативка — старенький «газик». Поодаль столпилось человек десять. Шофер резко затормозил, мы спрыгнули на дорогу.

Слева, по гребню холмов, тянулся редкий подлесок. По правую сторону от дороги, сразу же за кюветом, там, где стояли машины и скучились случайные любопытные, ветер раскачивал спутанные верхушки лиственного молодняка. Дальше взору открывалась красноватая широкая впадина. Нам хорошо было видно, как внизу, в лощине, суетились вокруг небольшого возвышения наши работники. Осторожно спустившись по крутой, уступами сбегавшей вниз тропке, начальник, а вслед за ним и я с Владимиром подошли к собравшимся.

...Убитой было по виду лет двадцать пять. Высокая, смуглая, с рассыпавшимися по лбу черными волосами, женщина, казалось, продолжала улыбаться. Припухшая верхняя губа укоризненно приподнялась, словно убитая хотела сказать: вы бы мне живой пришли на помощь, а теперь уж ваши хлопоты мне не помогут. На ней были чулки телесного цвета и модные туфли. Кизилового цвета пальто разметалось по земле, словно владелица расстелила его, чтобы просто прилечь и отдохнуть. На безымянном пальце откинутой в сторону руки сверкало толстое золотое кольцо с бриллиантом, искрившимся под солнечным лучом.

— Золотое кольцо, драгоценный камень, — шепнул мне Владимир, когда мы подошли поближе.

— Да, — ответил я коротко. Пиртахия хотел обратить мое внимание на то, что убийство было совершено не с целью грабежа.

Фотограф уже отснял тело убитой в разных ракурсах. Врач ждал нас, не приступая к детальному обследованию трупа. Начальник дал разрешение начать осмотр.

Пулевое отверстие на затылке было маленькое, почти незаметное. Зато в верхней части лба зияла большая рана, прикрытая прядкой волос. По характеру ранения можно было предположить, что убийство совершено из револьвера системы «наган».

Видно, женщина свалилась с пригорка и уже бездыханная катилась вниз. Пальто и черное шерстяное платье вывалялись в земле. Кроме одной раны, которая оказалась смертельной, на женщине мы не обнаружили никаких признаков насилия. Только на борту пальто явственно обозначился след узкой мужской туфли, запачканной красной глиной.

Начальник молча оглядел верхний край котловины. Я проследил за его взглядом, подумал: «Должно быть, оттуда несчастная и свалилась».

— Проклятый, ногой ее столкнул, — шепнул мне снова Пиртахия.

— Проведите обмер следа, — приказал начальник эксперту научно-технического отдела.

Длина следа оказалась двадцать девять сантиметров.

— Ого, высоченный мужчина! — Начальник прищурился и посмотрел в нашу сторону: — Во сколько раз рост человека превышает длину ступни? — спросил он.

— Примерно в семь раз, — ответил Владимир.

— Помножьте двадцать девять на семь.

— Два метра три сантиметра, — тотчас подсчитал Владимир.

— Правильно, — подтвердил начальник. — А какова поправка на обувь?

— Надо отнять миллиметров пятнадцать-двадцать.

— Не забывайте, что след оставлен узкой туфлей французского фасона с удлиненным носком, — вставил эксперт.

— Даже если откинуть три-четыре сантиметра, останется около двух метров. Так что мы имеем дело с весьма высоким человеком. — Начальник внимательно вглядывался в лицо убитой, словно ожидая, что она сообщит сведения чрезвычайной важности.

Фотограф поднес аппарат к самому следу и снял его крупным планом. Врач принялся составлять медицинское заключение, а мы стали обыскивать убитую, но, кроме шелкового платка и теплых шерстяных перчаток, ничего найти не смогли.

Пиртахия, осматривавший местность, нашел в кустах сумочку. В ней вместе со всякими женскими мелочами — зеркальцем, пудреницей, помадой — лежала довольно толстая пачка денег — тысяча двести рублей и тяжелый золотой браслет, усыпанный бриллиантами. Владимир вытащил из сумочки маленькую серую книжечку — удостоверение личности убитой — и протянул начальнику. Тот прочитал:

— Зинаида Николаевна Кантакузен.

— Где работала? — спросил я.

— В строительном тресте Тбилсовета. Чертежницей была, бедняжка, — ответил начальник и сочувственно посмотрел на убитую.

— Конечно, если это ее удостоверение. Здесь нет фотографии...

— Она действительно была чертежницей, — прервал Владимира врач.

— Почему вы так думаете?

— На последнем суставе среднего пальца правой руки убитой затвердение, кожа на внешней стороне мизинца огрубела. Все эти признаки характерны для профессий, связанных с черчением.

— Значит, удостоверение ее, — сказал начальник, передавая мне книжечку. Потом повернулся и пошел вверх по тропинке. Шагов через десять остановился, знаком велел мне и Пиртахия следовать за собой. Остальные остались на месте, чтобы детально обследовать все вокруг.

Лощину охранял милиционер, преграждавший путь любопытным. Начальник с разных точек осмотрел место, где лежала Кантакузен. Наконец он сказал:

— Да, Зинаида Николаевна стояла именно здесь, когда в нее выстрелили сзади, толкнули ногой и сбросили вниз. — Молча повернувшись, он решительно зашагал к шоссе. Я остался на месте, не отрывая от него взгляда. Он шел, склонив голову, словно о чем-то задумавшись. Потом оглянулся, подозвал меня жестом и зашагал дальше. Я быстро догнал его.

— Если я не ошибаюсь, здесь поблизости должна быть свиноферма какого-то колхоза, — проговорил он как бы про себя и, вытащив из кармана куртки спички, закурил измятую папиросу, которую давно уже жевал.

— Свиньи? — Я удивленно глянул на начальника.

— Да, свиньи. Что тут удивительного? По-моему, мы даже видели какой-то домишко по пути, должно быть, для свинарей... — Судя по интонации, он хотел еще что-то добавить, но умолк, так и не договорив. Мне было ясно, о чем он подумал.

Быстрым шагом прошли мы около километра. Слева от дороги показался маленький дощатый домик. За ним на невысоком зеленом холмике паслись свиньи. Подойдя к калитке, начальник кликнул хозяев. На зов выглянул крепкий, коренастый мужчина невысокого роста. С удивлением оглядев запыхавшихся от быстрой ходьбы гостей, вежливо поздоровался и пригласил зайти в дом.

Начальник, не говоря ни слова, шагнул за ограду, огляделся. Хозяин поспешил к домику, притащил три тяжеленные колоды и бросил на землю. Мы уселись на них.

Начальник все еще не произносил ни слова, разглядывая свиней. Потом повернулся к свинарю и спокойно сообщил:

— Мы из угрозыска.

Мужчина поежился, потрепал рукой чуб. На его небритых щеках проступила желтизна, глаза настороженно забегали по нашим лицам. Но, приметив в уголках глаз начальника улыбку, он сразу же успокоился.

— Вы, верно, поросят хотите, но я не имею права их продавать! — Вскочив с колоды, он торопливо добавил: — Впрочем, если вы подождете, я могу сбегать домой, у меня еще осталось два поросенка... — Весь его вид свидетельствовал о готовности немедленно отправиться за поросятами, но начальник прервал его, жестом показал — сиди, мол, на месте.

— Не беспокойся, нам не нужны твои поросята. У нас дело посерьезнее.

Свинарь поморщил лоб, удивленно спросил:

— Серьезное дело? Ко мне? — Он скинул тушинскую шапку, словно ему стало жарко.

— Где ты был вчера ночью?

— Здесь и был, где же еще? Клянусь богом, уже трое суток шагу отсюда не делал. Напарник мой заболел, а свиней ведь без присмотра не бросишь? — Казалось, такое важное обстоятельство, как болезнь товарища, прибавило ему бодрости, и он смело взглянул в глаза начальнику.

— Очень хорошо, друг. Тогда ты вот что должен сказать нам... — Начальник достал коробку папирос и протянул хозяину. — Если ты не спал ночью и стерег своих свиней, то должен был слышать выстрел.

Свинарь нервно закусил мундштук папиросы и ответил слегка дрогнувшим голосом:

— Слышал, как же... Далеко, правда, стреляли, но слышал. Я сидел с ружьем у калитки и подумал: может, соседи волка приметили, вот и стрельнули. — Закуривая папиросу, он смотрел на начальника.

— Когда это было?

— За полночь.

— Что же ты сам в это время делал у дороги? Ждал кого-нибудь?..

— Законный вопрос, — улыбнулся свинарь и, как будто даже довольный, задымил папиросой. — Незадолго до этого выстрела от меня родственник уехал. Он из Тбилиси на арбе возвращался, накануне отвозил сыр на базар. Ну, и отдохнул у меня немного, скотину накормил-напоил, сам подкрепился.

— Откуда он? — нетерпеливо спросил начальник.

— Из Пасанаури. Тедо его зовут, Очиаури по фамилии.

— Долго он у тебя пробыл?

— Часа два, пожалуй, проболтали.

— Он уехал, и сразу же раздался выстрел?

— Да, почти сразу же...

Начальник решительно поднялся. Свинарь тотчас же вскочил и, робко поглядывая на нас, попросил:

— Не побрезгуйте нашим хлебом-солью, стаканчик водки за здоровье выпейте...

— В другой раз, братец, сейчас мы спешим. — Начальник улыбнулся, хлопнув его рукой по плечу, и зашагал к калитке. На ходу бросил мне: — Не забудь — Тедо Очиаури.

Свинарь догнал его, встал перед ним на дороге и торопливо заговорил:

— Очиаури — честный человек; может, кто оговорил его перед вами, так вы не верьте. Должно быть, ошибка произошла...

— Ну, что ж, тем лучше. Честный человек поможет нам. — Начальник посмотрел на свинаря и закончил: — Только несколько вопросов зададим твоему родичу, и все... — засмеявшись, он протянул мужчине на прощанье руку.

— Все село поручится вам за него... Он, конечно, поможет вам во всем... Такого честного человека поискать надо... — не отставал от нас перепуганный свинарь, пока мы не затворили за собой калитку.

Мы молча шагали рядом по дороге. Я предчувствовал, что начальник отправит меня в Пасанаури поговорить с Очиаури. Наконец, будто внезапно вспомнив что-то, он остановился и спросил:

— Что можешь сказать о той женщине?

— Многое ли узнаешь вот так, с одного взгляда, да еще о покойнице? — буркнул я.

— Да я тебя не о покойной Кантакузен спрашиваю, меня интересует сейчас Раиса Миндиашвили.

Я откровенно сказал все, что думал об этой несчастной, сбившейся с пути женщине.

— Если она впрямь хочет вернуться к правильной жизни, нам надо будет ей помочь, — сказал он и задумчиво потер подбородок. — Сейчас, пожалуй, у тебя задача нелегкая. Придется объясниться с ней, рассказать обо всем.

— А дальше? — растерянно спросил я, все больше теряя нить рассуждений своего давнего друга и начальника. Я на мгновение представил себе удивленные, испуганные и растерянные глаза Раисы, и кровь прилила мне к щекам. Как объяснить одинокой, запутавшейся женщине мое поведение, тот факт, что я вынужден был пойти на обман и выдать себя за ее родственника в интересах поимки преступников? Как убедить ее, что сотрудник угрозыска может быть для нее настоящим другом!

— А дальше вот что... — прервал он наконец мучительное для меня молчание. — Раз уж она доверилась тебе, то надо оправдать ее доверие, помочь, вызволить из беды. Ведь это и есть наша задача, дорогой! — искоса взглянув в мою сторону, решительно заключил он.

Разумеется, я сам знал все, что он говорил. Но мне почему-то казалось, что именно в этом случае я бы не смог открыто взглянуть в глаза Раисе. А начальник не отставал:

— Пойдешь к ней и расскажешь обо всем.

Легко сказать: пойди и расскажи! Хотя, если говорить прямо, то такова уже наша профессия — мы не возводим по кирпичику новые дома, не перебрасываем мосты через реки, не прорываем каналы в пустынях. Наше дело оберегать жизнь и души людей. А я рассуждаю: идти — не идти, сказать — не сказать...

Мне вдруг очень захотелось увидеть Раису. Я ведь в ответе за ее судьбу. И может быть, в эту минуту ей трудно без меня, она ждет, а я...

На дороге показались наши сотрудники. Труп убитой положили в кузов оперативки. Начальник смотрел на молодую женщину, безвременно распрощавшуюся с жизнью, в глазах его затаилась грусть. Потом обратился ко мне:

— Ты только что с дороги и устал, но сам понимаешь, горячему следу нельзя дать остынуть. Повидал бы Очиаури, может, и сообщит он что-нибудь интересное.

— Готов выполнить ваше задание, — не задумываясь, ответил я. — Времени терять нельзя...

—. Денег у тебя достаточно? — деловито поинтересовался начальник, словно иного ответа и не ждал.

— Немного найдется...

— Ну, так поторапливайся. Постарайся найти и других очевидцев, кроме Очиаури. А Пиртахия соберет сведения о личности Кантакузен в городе. — Начальник спросил у шофера, хватит ли ему бензина до Пасанаури, и пожелал мне счастливого пути.

...Солнце стояло еще высоко в небе, когда наш «фордик» свернул с шоссе на широкий проселок и подъехал к одноэтажному каменному дому. Стройная молодая женщина отогнала мохнатую овчарку, которая выглядывала на дорогу, положив на плетень лапы. Потом хозяйка гостеприимно распахнула калитку.

Я спросил Тедо.

— Муж вернулся на рассвете и теперь спит. — Женщина пригласила войти, а сама не стала дожидаться, пока я выйду из машины, повернулась и, подобрав подол длинного платья, пошла к дому.

Скоро на пороге показался и сам хозяин — молодой чернявый парень в накинутой на плечи кожаной куртке и серой войлочной шапке на голове. Медленно спустился он во двор, поглядывая в мою сторону. Видно, как ни всматривался, не мог узнать нежданного гостя. Остановившись возле калитки, парень поздоровался, снова оглядел меня с ног до головы и, улыбнувшись, сказал:

— Пожалуйте в дом, не то люди увидят, что я своих гостей у калитки держу, засмеют потом.

Войдя в тенистый двор, я направился прямиком к навесу. Хозяин уговаривал и шофера воспользоваться его гостеприимством. Я выглянул на улицу и объяснил хозяину, что мы очень торопимся и наше дело не терпит отлагательства. Тотчас же оставив шофера, он молча, не задав ни одного вопроса, прошел к навесу. Я уселся на низкой трехногой скамеечке, хозяин по моему знаку устроился рядом. Смущенно взяв предложенную мною папиросу, Очиаури наконец решился спросить, кто я и по какому делу. Узнав, что я следователь угрозыска, он потер лоб, потом коротко сказал:

— Слушаю вас...

— Я сделал такой крюк, потому что уверен: вы нам можете помочь, — сказал я, когда мы оба задымили папиросами и хозяин немного пришел в себя.

— Человек должен помогать человеку, иначе и жить не стоит, — с достоинством ответил Очиаури, сдерживая распиравшее его любопытство и стараясь скрыть его от меня. — Скажите, ради чего вы проделали дальний путь?

— Меня интересуют все подробности вашей вчерашней поездки.

Удивленно взглянув на меня, он растерянно усмехнулся и переспросил:

— Вчерашней поездки?

— Да. Вы ехали ночью на двуколке, не так ли?

— Точно так. Я уже миновал Дидубе, когда меня настигла темнота. Но что именно вас интересует?

— Мы хотим узнать об одной женщине. Она пропала без вести... — Я не хотел говорить об убийстве, чтобы не насторожить его, не отбить охоту говорить.

— Почему вы спрашиваете о ней у меня? — удивленно и даже обиженно сказал он, не переставая, однако, улыбаться.

— Послушайте, — неторопливо продолжал я, — женщина, о которой я вас спрашиваю, вышла вчера под вечер из дому и не возвращалась. Один из ее знакомых сообщил нам, что видел ее поздно вечером идущей по Военно-Грузинской дороге. — Я подчеркнуто хладнокровно, с видимым равнодушием осмотрел свою папиросу и стряхнул пепел. — Родные этой женщины подняли такой трезвон, как будто с их дочерью могло бог весть что случиться. — Я вздохнул и пожал плечами. — Скорее всего она где-нибудь с милым сейчас скрывается, а мы должны, как ищейки, по свету рыскать. — Я понизил голос и добавил: — Что поделаешь, такова наша служба...

Хозяин приблизил ко мне лицо и, заглядывая в глаза, спросил:

— Она шла пешком?

— Да, по нашим сведениям, пешком. Ее сопровождал неизвестный мужчина.

— Не помните, как ее звали?

— Зинаида.

Тедо, услыхав это имя, подскочил и, не давая себе отчета, забормотал:

— Так и есть, это она... Молодая, высокая, волосы черные, вьющиеся. На ней было красное пальто, не правда ли? — Он с размаху стукнул меня по коленке.

В это время показалась хозяйка дома, которая подсказывала знаками мужу, чтобы он пригласил гостя в дом. «Постой, не до еды сейчас!» — так же молча отмахнулся Тедо.

Я кивнул головой: «Да-да, все верно!»

— Я нагнал ее под Мцхета. С нею были двое мужчин. Они попросились на мою двуколку. И я вез их километров двадцать. Они звали женщину Зинаидой... Я даже отчество ее запомнил...

— Не Николаевна?

— Точно, Зинаида Николаевна, — улыбнулся Тедо и выпрямился.

— Они говорили по-русски? — спросил я, теперь уже не скрывая заинтересованности.

— По-русски. Я знаю русский.

— О чем именно? Постарайся вспомнить. Я должен все доложить своему начальству.

Тедо задумался, подергал себя за вихор и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Всего, пожалуй, неприпомнить. Я ведь не прислушивался. Так, кое-что... Знаю, что они ехали в Орджоникидзе. Женщина все жаловалась: слишком, мол, медленно эта арба тащится, при такой скорости мы будем в Орджоникидзе через год.

— А что говорили мужчины?

— Догонит машина, говорили, и пересядем. Они все были в превосходном настроении. Один из них — высокий такой, усатый, краснощекий — все шутил и смеялся. Я как сейчас вижу его горбатый нос и лысый череп, а голос у него был тонкий, писклявый.

— Скажите-ка, Тедо, женщина и второй мужчина не обращались к высокому по имени? — спрашивал я, охваченный нетерпением. Чутье подсказывало мне, что я уже сталкивался с таким человеком — высоким, лысым, горбоносым.

— Высокого по имени не называли, а вот второго зовут Борисом Даниловичем — это я хорошо помню. Он среднего роста, коротко стриженный...

Ну, конечно же, это мой старый знакомый, четырехпалый «герой» Сионского собора Борис Саидов. Кто же мог быть вторым? Неужели... Сергей Стась! Я глубоко, даже с некоторым облегчением вздохнул, словно скинул с плеч тяжелый груз.

— Всю дорогу они беседовали, шутили, — продолжал Тедо свой рассказ, — женщине не терпелось попасть в Орджоникидзе. Если, говорит, в ближайшее время мама не получит мою телеграмму, то сойдет с ума. Пожалуй, — хозяин снова потер лоб, подергал себя за вихор, — это все, что я могу припомнить.

— Они сошли с двуколки до того, как вы заехали к своему родичу на свиноферму?

— Километров за десять до его домика.

— Ясно, — сказал я и поднялся со скамейки. Надо было спешить, теперь дорога была каждая минута. Если не успеть в Орджоникидзе до приезда преступников, потом ищи ветра в поле! Город, куда они держали путь, был не так уж велик, чтобы не отыскались их следы.

Самое правильное, конечно, сейчас же отправиться прямо в Орджоникидзе. Но у меня из головы не выходила Раиса. Может быть, повидав ее, я узнаю что-нибудь об отношениях преступной пары и Зинаиды Кантакузен? Может, она укажет орджоникидзевские связи преступников?

Попрощавшись с хозяином, я направился было к выходу. Но Тедо ни за что не отпускал меня, пока я не отведаю в его доме хлеба-соли. Ухватившись за рукав, он так чистосердечно приглашал к столу, так обижался, что пришлось согласиться. Наскоро накрытый стол выглядел очень соблазнительно, но у меня не было времени садиться. Подняв стаканчик за процветание гостеприимного крова, я поспешил к машине. Хозяин и хозяйка последовали за мной. Тедо просовывал в окно длинные хлеба — шоти, а его жена протягивала завернутую в домотканую салфетку вареную курицу и бутылку домашней водки.

Стремительно взбежав по лестнице нашего управления, я вошел в кабинет начальника отдела. Он сидел за письменным столом и внимательно рассматривал какие-то фотографии. Увидев меня, он сразу же понял, что я привез какие-то важные вести, и указал на кресло.

Я рассказал все, что мне удалось разузнать, поделился своими планами: «Надо поторопиться, чтобы застать их в Орджоникидзе».

Начальник поднял телефонную трубку и попросил соединить его со своим коллегой из орджоникидзевского угрозыска. Сообщив ему все обстоятельства дела, он дал подробный словесный портрет разыскиваемых нами преступников. Затем обратился ко мне:

— Я лучше тебя понимаю, что промедление грозит нам провалом. Но, знает бог, не вижу, кто бы мог туда выехать вместо тебя.

— Вместо меня? — поразился я.

— Вы с Пиртахия только что вернулись со сложной операции. Не могу же я сразу дать вам новое задание.

Но можно ли думать об усталости, когда ты идешь по следу убийц и бандитов! К тому же дело, которое мы начали, не было доведено до конца. Начальник прекрасно знал и понимал все это.

Единственное, что мне хотелось, прежде чем отправиться снова в путь, — успеть повидать свою жену, приласкать четырехлетнюю дочку, по которой я всегда так скучал.

Побыть с семьей час-другой, и можно снова в дорогу.

Пока я ездил в Пасанаури к Тедо Очиаури, Владимир Пиртахия разузнал все, что можно было узнать о Зинаиде Кантакузен. Сведения оказались весьма скупыми. Убитая жила на улице Дзержинского вместе с мачехой. Они вдвоем занимали трехкомнатную квартиру на втором этаже большого четырехэтажного дома. Жили замкнуто, уединенно, даже ближайшие соседи ничего не могли сообщить об их житье-бытье.

Евдокия Кантакузен приехала в Тбилиси из Крыма в 1919 году вместе со своей падчерицей, — так, во всяком случае, было записано в домовой книге. Для ведения следствия нужно было еще много других сведений. Следовало допросить мачеху убитой. Но сейчас у меня и Владимира времени на это не оставалось. Поскольку подозрение падало на Стася и Саидова, много пользы могла принести встреча с Раисой Миндиашвили.

Но как ей объяснить неожиданную заинтересованность юрисконсульта торговой организации путями-дорогами Саидова и Стася, их орджоникидзевскими друзьями? Как поделикатнее расспросить ее, не знакома ли она с Кантакузен? Было над чем поломать себе голову.

Оторвавшись от раздумий, я позвонил по телефону домой. Сообщил жене, что жив-здоров и что снова должен ненадолго уехать в командировку. Потом трубку взяла дочка и обиженно заявила, что она хочет видеть папу, что скучает и что ей надоело играть одной.

Скоро дверь моего кабинета отворил Владимир Пиртахия. Он успел сбегать домой, побриться и переодеться, и сейчас был готов в путь.

Наш «газик» резво сбежал по спуску Элбакидзе и свернул налево, на Плехановскую. Перед домом сто четырнадцать я попросил шофера остановиться и, оставив Пиртахия в машине, отправился на поиски квартиры Миндиашвили. Дверь открыла Раиса. Я сразу же заметил, что она была чем-то взволнована и обеспокоена: бледная, с заплаканными глазами и растрепанными волосами, как будто не успела причесаться с дороги. Увидев меня, Раиса словно лишилась дара речи — молча глядела она, как будто боялась поверить, что перед ней именно я. Наконец она воскликнула: «Сандро!», и с искренней радостью бросилась мне навстречу.

— Что-нибудь случилось? — спросил я, заходя в комнату и притворяя за собой дверь.

— Бандиты еще не успели пожаловать, но и тебя я не ждала так скоро. — Раиса испытующе смотрела мне в глаза, словно хотела и не могла решиться спросить что-то. —Ждала и не ждала. А сама все думала: зачем это ему понадобилось меня обманывать...

Меня обдало жаром. Неужели она узнала всю правду? Нет, этого не могло быть...

— Обманывать?.. О чем ты? — переспросил я, стараясь не выдавать смущения, а сам, не присаживаясь, прошел в гостиную. Эта комната показалась мне более уединенной и уютной.

— Мама сказала, что среди нашей родни никого такого не знает, — пояснила Раиса, подождав, пока я поудобней устроился в кресле. Сама она прилегла прямо на расстеленном на полу ковре и снизу вверх поглядывала на меня, улыбаясь, как избалованный ребенок. По выражению ее лица, мне не грозило ничего дурного. «Ну и что же из того, что мы не брат и сестра, — словно говорила Раиса, — все равно я верю себе, верю, что у тебя в сердце нет злого умысла». Мне казалось, что лицо ее светилось, как луна, только что выскользнувшая из плена мрачных туч.

— Должно быть, твоя мама просто запамятовала, — сказал я. — Позови, пожалуйста, Ирину Прокофьевну, я сейчас ей напомню... — продолжал я, хотя чувствовал, что от встречи с матерью Раисы пока что лучше воздержаться. На мое счастье Раиса ответила:

— Мама опоздает. Она решила сегодня съездить в Мухрани, к своей дальней родственнице. Мама хочет, чтобы я переехала туда, подальше от бандитов.

Я вздохнул с облегчением и пересел на тахту.

— Жаль, мы бы с ней повспоминали прошлое. Ничего не поделаешь, придется отложить до другого раза. Хотя, вообще-то говоря, Ирина Прокофьевна побеспокоилась зря. — Наслаждаясь произведенным впечатлением, я вытащил папиросу и, попросив разрешения, стал закуривать. Раиса не скрывала своего удивления. Вскочив с ковра, она пересела ко мне на тахту.

— У меня есть хороший друг, он работает в уголовном розыске, следователем...

— И что? — Раиса приблизила ко мне свое лицо, схватила за рукав.

— Так вот, он рассказал мне о твоих знакомых ужасную историю.

— Какую? — Рука Раисы больно сжала мне кисть.

— Убили, говорят, какую-то там Кантакузен и скрылись.

— Зинаиду убили?! — Раиса зажала ладонями уши, словно пытаясь отгородиться от страшной вести. Потом пальцы ее скользнули вниз, по щекам, оставляя на бледной коже розовые полоски. Губы побелели, на лбу появились мелкие росинки пота. Синие глаза наполнились слезами.

— Что за Зинаида? — спросил я спокойно. — Ты была знакома с ней?

Раиса не отвечала. Она не слышала и не замечала ничего кругом. Поднявшись с тахты, я прошелся по комнате из угла в угол и снова подошел к Раисе.

— Я, собственно говоря, забежал на несколько минут. Просто хотел сообщить, что на какое-то время опасность для тебя миновала. После такого преступления они не скоро осмелятся высунуть нос наружу.

Я пообещал зайти на следующий день и направился к выходу. Раиса бросилась за мной и схватила за руку.

— Убитую звали Зинаида Кантакузен, да? — Слезы двумя прозрачно блестящими горошинками скатились на щеки.

— Что случилось? Почему ты так расстроилась? Неужели эта женщина была твоей подругой? — спрашивал я.

— Это я познакомила бедную Зину с Борисом. Боже мой, я одна виновата в ее гибели. — Отпустив меня, Раиса упала на тахту и громко зарыдала.

У меня не оставалось никаких сомнений, что убийцами Кантакузен были Стась и Саидов. Но почему они решили укрыться именно в Орджоникидзе? Может быть, их поджидают там сообщники?.. По всей вероятности, Раиса должна быть в курсе.

— Знаешь, — воскликнул я, словно внезапно припомнив что-то, — тебе нечего беспокоиться. Мой друг из угрозыска надеется настичь их в Орджоникидзе, и тогда уж волноваться совсем не о чем. А он человек решительный, я уверен, что из Орджоникидзе им не уйти.

— В Орджоникидзе? — Раиса, лежавшая ничком на тахте, подняла голову. — Где сейчас твой друг? — Она поднялась, приняв какое-то решение. — Я скажу ему, где надо искать их в Орджоникидзе. У Бориса там любовница, он ей доверяет...

Я помедлил и потом с сожалением сказал:

— Да-а, знать бы все это раньше... А теперь, попробуй, догони его! Стоит ли овчинка выделки?

— Что ты говоришь, Сандро! — схватив за плечи, встряхнула меня Раиса. — Как то есть «стоит ли»? Пока они ходят на свободе, я ни на минуту не могу быть спокойной. — Нахмурив брови, она тяжело вздохнула. — Ты должен постараться догнать его, прошу тебя, хотя бы ради меня...

Я сделал вид, что колеблюсь.

— Ну, что ж, раз нет другого выхода... — Оглядевшись по сторонам, я снова уселся в кресло возле маленького круглого столика. — Расскажи мне все, что надо передать следователю... — И, достав из нагрудного кармана записную книжку, я приготовился записывать все, что она скажет.

В покрасневших от слез глазах Раисы мелькнула радость. Мелькнула и сразу исчезла. Брови нахмурились. Видно, Раиса колебалась: вдруг преступники сумеют скрыться от преследования и потом будут мстить ей?.. Я поспешил рассеять ее сомнения:

— Если сейчас угрозыску не удастся схватить бандитов, они еще спросят с тебя за потерянную икону. Нет уж, лучше постараться разделаться с ними раз и навсегда.

Прогнав опасения, Раиса сказала:

— Ты прав, Сандро, сейчас или никогда. И ты должен помочь мне сделать решительный шаг...

— Итак, я слушаю: где следует искать их? — Я снова раскрыл записную книжку.

Раиса прикусила губу, припоминая все подробности. Потом медленно начала говорить:

— Эта женщина живет на улице Тургенева... Тургеневская, девять.

— Что за женщина?

— Ольга Петровна Зубина. Она ничего не знает о связях Саидова с бандой. Думает, что он эстрадный певец и больше ничего. Вообще-то Ольга женщина добрая, порядочная, я ее знаю. Она скрипачка в филармонии. Когда они познакомились с Борисом, у нее только что умер муж. Правда, официально они не оформлялись, но считаются мужем и женой. Так что, если Борис будет в Орджоникидзе, то обязательно зайдет к ней. — Раиса вздохнула, как человек, исполнивший тяжелый долг.

— Тургенева, девять... — записывал я. — А этаж?

— Дом, как я помню, двухэтажный. Зубина занимает двухкомнатную квартиру на первом этаже. Сразу же за оградой, на углу, ее окна. Со двора в квартиру ведут две ступеньки.

— С ней живет еще кто-нибудь?

— В прошлом году она жила одна. Впрочем, тогда она была беременна, так что теперь у нее может быть ребенок.

— Зубина по-настоящему любит Саидова?

Мой вопрос удивил Раису. Заметив ее удивленный взгляд, я понял, что допустил ошибку. Детальные вопросы, совершенно обычные в работе следователя, в устах человека, которому просто поручили передать адрес, настораживают собеседника. Какое мне дело до того, по-настоящему любит Зубина своего Саидова или нет? Надо было как можно скорее рассеять сомнения Раисы. Без тени смущения я повторил:

— Неужели честная, порядочная женщина может полюбить такого выродка?..

— Трудно сказать... По всей вероятности, любит, — сказала Раиса, убежденная в простодушной искренности моего вопроса.

— Больше ничего передавать не надо?

— По-моему, все.

— Ну, тогда я пошел. — Крепко пожав протянутую мне руку, я открыл входную дверь. Раиса успела крикнуть вдогонку, что она желает мне счастливого пути и ждет завтра. Я сбежал по лестнице вниз.

У въезда в Орджоникидзе я заметил двух человек, стоявших на обочине шоссе и пристально вглядывавшихся в наш «газик». Когда мы поравнялись, один из них поднял руку. Наша машина остановилась.

Орджоникидзевцы предприняли кое-какие меры до нашего приезда, но тщетно: напасть на след преступников им не удалось. Сейчас они ждали вестей от одного сотрудника, который должен был осмотреть дом, взятый под подозрение.

Оставив их в назначенном месте, мы въехали в город, договорившись встретиться в отделе угрозыска.

Вечер был сырой, промозглый. Северный ветер обрушивал на город мокрый снег. Редкие прохожие спешили по улицам.

— И что мы здесь потеряли, — буркнул недовольно Владимир и зевнул. — В такую погодку умные люди сидят в кругу своей семьи и попивают холодную «изабеллу»...

— Спать хочется? — спросил я.

— Нет, сейчас не до сна, — услышал я ответ Пиртахия. Потом он добавил вполголоса: — Меня волнует другое...

— Что?

— Сегодня мне исполняется тридцать. Жена уже давно готовилась к этому торжественному дню, купила в подарок серебряный портсигар, а я...

— А ты предпочел встрече с друзьями и родственниками отправиться на свидание с Саидовым, — закончил я за него. Сквозь боковое стекло «газика» была видна снежная сумятица, поднятая ветром на неширокой улочке.

— А сейчас я злюсь на свою дорогую супругу, — продолжал ворчать Владимир.

— Она-то чем виновата?

— Зачем раздразнила зря — день рождения! Гости! Праздничный стол!

Пожалуй, никогда еще я не видел Владимира таким злым и ворчливым. Но ничего, это пройдет, и мой друг снова будет веселым и бодрым, дисциплинированным и жизнерадостным. У меня порою тоже бывает такое настроение.

— Можешь не расстраиваться, — успокоил я его, — не вышло в этом году, отпразднуешь в будущем.

— Разве что в старости доведется...

Машина резко затормозила. Шофер, обернувшись, спрашивал, куда ехать дальше. Сняв с руля покрасневшие от холода руки, он потирал их, согревая.

— Может быть, имеет смысл с ходу, не откладывая, ехать на Тургеневскую, чтобы не упустить времени? — поделился я с Пиртахия. Он сразу же согласился.

— Разумеется, на квартиру Зубиной.

Владимир подался вперед, как гончая, идущая по горячему следу. Я тотчас же умерил его пыл:

— Мы в чужом городе. Не предупредив местных товарищей, мы не имеем права делать подобный шаг. — Кроме этих соображений, если говорить откровенно, меня удерживало и то, что встреча с двумя отчаянными бандитами нам, усталым, с дороги и плохо знающим обстановку, не сулила ничего хорошего.

— Не имеем права! — передразнил меня Владимир. Теперь это была сама решительность и энергия, от его недавних настроений не осталось и воспоминания. — А пока мы будем испрашивать себе по кабинетам права, их и след простынет... — Я видел, как нетерпеливо ерзал Пиртахия, как сверкали его медово-карие глаза, как потирал он ладони и облизывал пересохшие губы.

— А что, если они перебьют нас, как цыплят, — иронически проговорил я, — и некому будет в чужом городе проводить нас в последний путь.

Но Владимиру было не до шуток.

— Встретиться бы с ним лицом к лицу, а там — будь что будет. — Юношеская безоглядная отвага Владимира пришлась мне, откровенно говоря, по душе. Я видел, как он подталкивал в спину водителя: «Езжай, мол, чего раздумывать!». Шофер вопросительно поглядывал в мою сторону, чувствовалось, что он поддерживает Пиртахия. И тогда я сдался.

— Что ж, давайте проедемся по Тургеневской, посмотрим, что и как, уточним обстановку и отправимся дальше.

Шофер выключил мотор и вышел из машины. Владимир замер, словно бы заснул, — видно, боялся, как бы я не передумал.

Шофер разузнал у прохожих, в какую сторону надо было ехать, и вернулся.

«Газик» остановился в начале улицы Тургенева. Мы с Пиртахия вылезли из машины и медленно направились вдоль слабо освещенного тротуара. Владимир пошел вперед. Разглядев над железными воротами цифру девять, он остановился, заглянул в темный двор. Долго оставаться на безлюдном тротуаре было нельзя — нас могли заметить. Сойдя на мостовую, я подал знак Владимиру следовать за мной.

Высокая каменная ограда скрывала маленький дворик от чужих глаз. Настороженную тишину нарушало лишь журчание воды из небольшого фонтанчика. Я вошел во двор.

Огляделся. Налево от угла сияли два освещенных окна, свет белым прямоугольником падал сквозь застекленную дверь, отделенную от двора лесенкой в две или три ступеньки. «Второго выхода не должно быть», — отметил я и обернулся к Владимиру.

— Оставайся здесь, следи за дверью, — шепнул я.

Сквозь первое от угла окно я ничего не смог увидеть. Плотная занавеска скрывала комнату. Матовое стекло двери тоже было совершенно непроницаемо. Миновав входную дверь, я заглянул во второе окно. Оно было занавешено, но в одном углу занавеска зацепилась за что-то. Обрадовавшись удаче, я прильнул к стеклу. Комната освещалась небольшой лампочкой. На противоположной стене равномерно покачивалась тень. Приглядевшись, я понял, что это было отражение подвешенной к потолку колыбельки, раскачиваемой чьей-то рукой. Мне показалось, что для женщины рука была велика. «Ольга Зубина в прошлом году ждала ребенка от Саидова. Может, это он и есть», — мелькнула у меня мысль. Ничего удивительного, что отцовское чувство привело сюда Бориса, и теперь он сам убаюкивает сына или дочь.

У меня появилась отчаянная решимость: зайти в комнату. Времени для размышлений не было. Внезапность могла сказаться незаменимым союзником. Я сознавал, что поступаю неправильно, опрометчиво, но интуиция столько раз помогала мне в моей практике, что я и в этом случае решил довериться ей.

Выпрямившись, я уверенно направился к двери. Я чувствовал, что Владимир здесь, он следит за каждым моим шагом и в любую минуту готов прийти на помощь.

Я постучал.

— Войдите, — послышался густой бас. Я почувствовал легкий озноб, как бывает на охоте, когда приближается решительный момент. А сейчас мне предстояла встреча с опасными преступниками, которые ограбили собор, убили человека. Отплатить им за все было делом профессиональной чести.

Перешагнув порог, я нащупал в кармане револьвер и опустил предохранитель.

— Кого надо? — снова прогудел бас.

Передняя комната была пуста. Я направился к двери, которая вела в глубь квартиры. Нужно спешить, не дать им времени оправиться от неожиданности. Передо мной оказался плотный, коренастый мужчина, с черными усами и рассыпавшимися по лбу черными вьющимися волосами. «Борис Саидов», — пронеслось в голове.

Рука мужчины соскользнула с колыбели и медленно, неприметно для глаз стала красться к поясу. Он не сводил с меня глаз.

Напряженное безмолвие, воцарившееся в комнате, нарушалось лишь равномерным поскрипыванием вделанного в потолок кольца, к которому была привешена колыбелька.

Сначала я хотел как ни в чем не бывало спросить Ольгу Петровну. Но, увидев крадущуюся к карману руку и злой огонек, загоревшийся в глазах Саидова, я невольно отступил на шаг назад и выхватил револьвер.

Саидов был стреляным воробьем: убедившись, что дела плохи, он уронил руку на колено и на мгновение прикрыл глаза. Мне даже показалось, что я услышал скрежет зубов, словно из стены вытащили искривленный ржавый гвоздь.

Но Борис тотчас же пришел в себя, открыл глаза и, перехватив мой взгляд, устремленный на его руки, сжал их в кулаки. Но было уже поздно — я заметил, что на правой руке не хватает пальца, и убедился, — передо мной действительно тот, кого я искал.

Подняв револьвер на уровень его лба, я негромко, но решительно приказал:

— Руки на затылок!

Саидов вздохнул, переплел пальцы поднятых вверх рук и заложил за голову. Подчинившись моему приказу, встал и приготовился идти впереди меня к выходу. Как раз в эту минуту открылась дверь и в комнату вошел Пиртахия, — бездеятельное стояние во дворе было пыткой для него. Обыскав Бориса, он вытащил спрятанный на бедре с правой стороны «столыпинский браунинг».

Арестованный попросил разрешения переодеться и уложил в небольшой чемоданчик смену белья, полотенце, и кое-какие необходимые мелочи. Постояв с минуту неподвижно, он наконец вздохнул, словно разрешил какую-то сложную задачу, и обернулся ко мне:

— Ну, пошли.

— Пошли, — ответил я и знаком велел Владимиру остаться на месте. Когда мы уселись в машину, я спросил:

— Где Стась?

— Стась? — засмеялся Саидов. — Неужели вы воображаете, что я выдам сейчас же визитную карточку с последним адресом Стася! Его вам не видать, как собственных ушей.

Теперь надо было действовать без промедления. Узнав об аресте Саидова, Стась и его приятели могли скрыться. План действия был прост и очевиден: надежно «пристроить» Саидова, вернуться на квартиру Зубиной и устроить засаду. Эта квартира должна стать своеобразным неводом, мимо которого не смогут пройти ни Стась, ни его сообщники. Я был уверен, что ловушка окажется безотказной: арест Саидова мы провели так, что об этом не узнала ни одна живая душа.

Шофер остановил машину на перекрестке и расспросил у постового милиционера дорогу до угрозыска. Саидов, услышав это, повернулся ко мне:

— Может быть, вы скажете, наконец, кто вы и что вам от меня нужно?

Этот вопрос был подобен запоздалой попытке утопающего ухватиться за соломинку. Видавшие виды преступники обычно в подобных обстоятельствах лихорадочно выискивают способ удрать до того, как попадут в угрозыск: им хорошо известно, что оттуда уже не выбраться.

— Вы хотите узнать, кто мы? — тихо переспросил я.

— Ну, конечно же! Врываетесь в мой дом, хватаете, везете бог знает куда, — и все молчком!

— Мы родственники Зинаиды Николаевны.

Саидову удалось скрыть удивление, только дыхание, ставшее прерывистым, выдало его волнение.

— Какой Зинаиды Николаевны? — преувеличенно ровным голосом спросил он.

— Зинаиды Николаевны Кантакузен. Впрочем, подробности потом. Сейчас следует поторапливаться, — обратился я к шоферу.

Поглядывая на своего соседа краешком глаза, я явственно увидел, как он сжался, съежился, словно лопнула туго натянутая струна. Я ждал этого, — услышав фамилию Кантакузен, Борис понял всю безвыходность своего положения. Настало время, когда с него спросят ответ за кровь и преступления.

Наш «газик» резко затормозил у подъезда угрозыска. Из машины первым выскочил шофер, за ним медленно вылез Саидов. Потянувшись, будто только что встал ото сна, он зашагал к большой дубовой двери, с трудом волоча ноги.

— Что ты тащишься, словно тебя прокляла Сионская богородица! — прикрикнул я на него.

Борис жалко улыбнулся, пробормотал: «Ладно, ладно, вам все известно — тем лучше для вас!» — и тяжело затопал по широкой лестнице.

...Получив ордер на обыск квартиры Зубиной, я в сопровождении двух здешних сотрудников вновь отправился на Тургеневскую улицу. Остановили машину за углом и с соблюдением всех предосторожностей приблизились к дому номер девять. Один человек остался у ворот. Подойдя к застекленной двери, я прислушался: в комнатах не было слышно ни звука. Потом я осторожно заглянул в окно — лампочка по-прежнему лила свой неяркий свет, но тень от колыбели не шевелилась. Судя по всему, хозяйка еще не приходила. Ребенок спал.

«Надо сделать все, что в наших силах, чтобы черная тень его отца не отравляла ему жизнь», — подумал я.

— Как нам располагаться? — спросил Пиртахия, прерывая мои размышления.

Я огляделся. Один угол комнаты, тот, в котором висела колыбель, был отгорожен раздвижной ширмой. За этой ширмой укрылись Владимир и орджоникидзевский товарищ. Я сам собирался спрятаться за шкафом, который стоял в передней комнате. Но едва я перешагнул порог, как открылась входная дверь и показалась высокая русоволосая женщина с фарфоровым молочником в руке. Увидев меня, она удивленно подняла брови, молча поставила молочник на маленький столик в углу и недоуменно уставилась на меня. Потом, все еще не произнося ни слова, поглядела в другую комнату. Не увидев там Саидова, она обеспокоенно спросила:

— Где Борис? — Потом, видимо, чтобы исправить неловкость, смущенно улыбнулась. — Вы одни здесь, а где Борис Данилович? — Она медленно прошла во вторую комнату.

Я последовал за ней. Ребенок лежал в колыбельке и спал — это успокоило женщину. Она вздохнула с облегчением.

— Не волнуйтесь за Бориса, его, к счастью, удалось вовремя спасти.

— Спасти?! Ничего не понимаю... — В голубых глазах женщины мелькнуло искреннее недоумение.

«Раиса была права», — подумал я. Достаточно взглянуть на эту женщину, чтобы убедиться в ее честности и порядочности. Она не обладала броской и эффектной внешностью, но в то же время какая-то необъяснимая женственная привлекательность ее не могла не обратить на себя внимание. Худое, слегка удлиненное лицо, выпуклый лоб, губы, открывавшие при разговоре два крупных зуба, красивый подбородок с ямочкой посередине... Голова была гордо посажена на высокой, красивой шее. Умные, добрые глаза вселяли в меня уверенность, что с ней можно обо всем говорить откровенно. Но все же пока я предпочел осторожность.

— Все узнаете в свое время. Сейчас мы не можем вам все объяснить. О Борисе не думайте, он в безопасности. Мы пришли сюда, чтобы встретиться с его врагами. Если бы мы опоздали, сегодня ночью ему пришел бы конец. — Я поспешно придумывал, что бы сказать еще такое, чтоб успокоить ее. Времени не было. Каждую минуту мог зайти Стась или еще кто-нибудь, и тогда... — Со мной два друга. Они там, за ширмой. Не бойтесь, мы не задумали ничего плохого. Если угодно — вот вам документ. — Я потянулся к карману, но женщина с улыбкой остановила меня. Потом нетвердым шагом направилась к колыбели и устало села на стул.

— Бог мой! Откуда могут быть недруги у Бориса, он ведь такой хороший. — Ольга схватилась за веревку, на которой висела колыбель, и притянула ее к себе, словно опасаясь, чтобы никто не отнял у нее ребенка. — К тому же сегодня ночью он со своими друзьями собирался ехать в Москву.

— С какими друзьями? — спросил я, приблизившись к ней.

— С Игорем и с Сергеем...

Сергей — это, наверное, второе имя Стася. Держа в руках Саидова, я мог быть уверен, что Стась от меня не уйдет. Но Игорь? Их главарь, атаман. Человек, которого Раиса характеризовала как бездушного и безжалостного. Страх перед этим «Бароном» преследовал ее даже тогда, когда она была за тридевять земель от него. Откровенно говоря, я не рассчитывал на столь скорую встречу с ним. Но уклоняться от нее нельзя. Сердце у меня стучало, как у охотника, который ставит капкан на лису, а находит в нем волка.

Я погасил свет в передней комнате. Теперь во всей квартире горела лишь одна лампочка.

— Как раз они — Игорь и Сергей — злейшие враги вашего мужа. Но сейчас не до объяснений. — Я отодвинулся в сторону, чтобы сразу же не попасться на глаза, если кто-нибудь вдруг откроет дверь. Потом, подойдя к женщине, я положил руку ей на плечо и как можно убедительней сказал:

— А вы возьмите ребенка и пройдите с ним за ширму. Лучше всего, если вы ляжете на пол — всякое может случиться, вдруг они вздумают сопротивляться.

Ольга Петровна побледнела, дрожащими руками взяла ребенка и, крепко прижав его к груди, скрылась за ширмой.

Достав из колыбельки детский тюфяк, я протянул его, чтобы она постелила его на полу, и спросил:

— А где они сейчас?

— Пошли в магазин купить кое-что на дорогу. Но почему-то задерживаются, — шепотом ответила Зубина.

Во дворе послышались чьи-то громкие голоса, смех. Я быстро вышел в переднюю комнату, укрылся за шкафом.

— Конечно, ничего невозможного... — произнес у самой двери тонкий голос. Я почувствовал, как в комнате повеяло холодом, — открылась и сразу же затворилась входная дверь.

— Никто не приглашает нас войти. Значит, медовый год продолжается, — голос, произнесший это, был холоден и ровен.

Первый голос Стася, второй, должно быть, — Игоря, отметил я. Мой обострившийся слух уловил легкое движение за ширмой в другой комнате: это приготовились действовать мои сотрудники.

— Руки вверх! — раздался внезапно их возглас.

— С места не сходить! — спокойно добавил я, выходя из своего укрытия. Красивый стройный мужчина, оказавшийся сзади, резко обернулся на мой голос, но, увидев мой взведенный «парабеллум», застыл. Вслед за ним повернулся и второй. Они глядели друг на друга, не понимая, что происходит. Ни один из них не поднял рук, но и о сопротивлении они не помышляли. Наши револьверы достаточно ясно выражали, что им не удастся даже пошевелить рукой. Безмолвный диалог двух соучастников, которые спрашивали друг друга глазами: «Сдаться или умереть?», — закончился. Игорь, словно протрезвившись от сна, покачал головой, это значило, что он решил жить. Пока человек жив, он может надеяться на спасение.

— Вы слышали: руки вверх! — повторил приказ наш орджоникидзевский коллега.

Оба дружка нехотя подняли руки. Владимир вытащил из кармана Игоря «браунинг». У Стася оказался «наган» — как раз того калибра, которым был произведен выстрел в затылок Зинаиды Кантакузен. Система револьвера, высокий рост Стася — все доказывало, что убийцей был именно он. Сознание мое работало четко и быстро, факты сопоставлялись один с другим, выводы оказывались ясными и бесспорными.

Скоро «кадиллак» орджоникидзевского угрозыска увез Таманова и Стася. Мы приступили к обыску квартиры Зубиной.

Хозяйка снова уложила младенца в колыбель, а сама без сил опустилась на кушетку. Ее умные глаза свидетельствовали, что она все поняла, что ей ясна судьба мужа.

Мне жаль было эту честную женщину, которая по неосторожности и доверчивости оказалась втянутой в темную историю.

— Вы хотите скрыть от меня, что Борис... — она сделала над собой усилие, но не смогла закончить фразу. «Рано или поздно, но она должна узнать», — подумал я и договорил за нее:

— Борис Саидов — преступник, теперь он разоблачен и арестован. — Приблизившись к ней, я успокоительно пожал ей руку: — Ничего не поделаешь, может быть, они и вас втянули бы в свои дела, если бы мы не подоспели.

— Неужели Борис... Хотя, верно, так и есть, ведь иначе вы... — Она провела языком по пересохшим губам. Потом посмотрела на ребенка, словно он мог разделить с ней неожиданно свалившееся горе, и вздохнула.

— Моя вина лишь в том, что я доверилась своим глазам, — вздохнула женщина и поднялась с кушетки. — Но теперь уже поздно, делу не поможешь... — Ольга Петровна долго стояла, не двигаясь, потом посмотрела в нашу сторону, словно хотела сказать: «Чего же вы еще хотите от меня, не хватит мне моего горя?»

— Мы должны обыскать квартиру, — сказал я.

Зубина медленно приблизилась к нам. Видно было, что она не может больше выдерживать ударов судьбы, так неожиданно обрушившихся на нее. Умоляюще и испуганно глядя на меня, она попросила:

— Пусть хоть соседи об этом не узнают. Иначе я не смогу жить в этом городе...

— Невозможно. Нужны свидетели.

— Тогда я приведу свою двоюродную сестру. Она живет тут же, в двенадцатом номере. — Схватив с вешалки шаль, она выбежала за порог. Хоть это и было против правил, я не стал ее задерживать, лишь знаком приказал товарищу из Орджоникидзе, чтобы он следовал за ней.

Скоро Ольга Петровна вернулась в сопровождении женщины одних с ней лет. Обыск начался.

Мы не смогли обнаружить ничего подозрительного, только за ширмой нашли туго набитый кожаный рюкзак. Я вынес его в переднюю комнату и положил на стол. Владимир осторожно расстегнул завязки. Заглянув в рюкзак, я увидел, что он полон всякими дорожными вещами. Пачка платков, носки, полотенце, смена белья. Под ними рука нащупала что-то тяжелое. Из рюкзака извлекли револьвер, обоймы с патронами.

И без того бледная хозяйка, увидев оружие, стала похожа на покойницу.

— Чей это рюкзак?

— Игоря, Игоря Таманова, — нерешительно ответила она и испуганно посмотрела на свою родственницу. Мне почему-то вспомнилась Раиса, которая тоже не могла произнести без страха имя Игоря.

Под обоймами я нашел завернутую в кусок черного бархата книгу. Раскрыл ее. Библия! Револьвер, патроны и библия... Книга, видать, была читаема очень часто. Я невольно засмеялся.

— Для чего убийце божественная книга!

— Грешник должен молиться, замаливать грехи, а безгрешному человеку и просить не о чем, — пошутил Владимир.

Я снова опустил руку в рюкзак и вытащил что-то, завернутое в бархат, только на этот раз кизилового цвета. Сверток оказался короче и толще, чем библия. Это была шкатулка, черная, как вороново крыло, и блестящая, словно морская гладь, освещенная заходящим солнцем. Крышка была обита по краям золотом. Посередине — картина Репина: Иван Грозный прижимает к груди окровавленную голову насмерть раненного сына.

Внимательно осмотрев рисунок, я откинул крышку. Из шкатулки на меня брызнуло каким-то фантастическим светом, переливавшимся всеми цветами радуги.

— Боже, что это? — воскликнула пораженная хозяйка и посмотрела на нас такими глазами, будто именно ее уличили в преступлении.

— Драгоценный камень, — воскликнул Владимир.

— Граненый алмаз... Бриллиант, — проговорил я, вытаскивая из шкатулки тонкую тетрадку в пять-шесть листов.

— Что там написано? — заинтересованно спросил следователь орджоникидзевского угрозыска.

— Должно быть, история этого бриллианта, — ответил я и попросил хозяйку включить свет.

Обыск закончился. Кроме лакированной шкатулки, не было найдено ничего, достойного внимания. Присев к столу, я раскрыл тетрадку.

«Чего только не видел, чего не пережил я за эти три столетия, — так начиналась история драгоценного камня, записанная чьим-то красивым, ровным почерком со старомодными завитушками. — Но мне все еще кажется, что я появился на свет только вчера и ничего еще не видел. Долго суждено мне жить, и все это время во имя меня будут совершаться преступления. Я — не знаменитый «Кулинан», который ценится в девять миллионов фунтов стерлингов, и не «Великий Могол», и не «Звезда Востока». По величине я на два карата меньше «Египетского паши», но все же меня признают лучшим среди лучших. Я чист и прозрачен, и ни один камень не сравнится со мной по привлекающему глаз блеску и неповторимой игре цветов. Называют меня «Королевой утренней зари».

Кто дал мне это имя?

Нашел меня изголодавшийся, отощавший негр рано утром, на заре. И господин этого негра назвал меня этим именем, дав в награду своему рабу три кокосовых ореха.

Родина моя — Южная Африка.

Мои предки впервые появились в тринадцатом столетии, я же попал в цивилизованное общество с опозданием на триста лет.

Испанский вельможа выменял меня у моего владельца на десять мешочков золота и два корабля с невольниками. Кто сосчитает, у скольких прославленных военачальников горел я факелом на эфесах сабель. Вельможи и военачальники охотились за мной, потому, что считался я красивейшим среди самых известных и прославленных благородных камней.

Я был крепче камня, железа и стали, одним словом — крепче всего, что было создано до меня природой и человеком. Только твердый алмаз способен нанести царапину на мои грани.

Подлинное имя мое — адамант, оно дано мне в глубокой древности греками.

Вельможи и полководцы ничего не жалели, чтобы добыть меня и чтобы сиял я на их мечах символом мощи и непобедимости. Сколько голов слетело с плеч только потому, что они пытались насладиться моим блеском, — трудно сосчитать. Много лет и десятилетий переходил я из рук в руки, от одного владельца к другому.

Австрийский император Иосиф II презентовал меня «Северной Семирамиде» — Екатерине II. Это был первый случай за все время моего существования, когда я переменил владельца без крови и золота, по доброй воле своего хозяина. Много крупных бриллиантов сверкали вместе со мной на золоченом, украшенном слоновой костью ломберном столике императрицы. Но придворные в один голос говорили обо мне: «Он самый красивый и крупный!»

Долгое время не расставалась со мной царица. Но когда ее фаворит Григорий Александрович Потемкин сумел одержать победу в войне и присоединить Крым к России, она пожаловала ему вместе с титулом светлейшего князя Таврического и меня. Так второй раз перешел я из рук в руки без преступления и торга.

После смерти Потемкина-Таврического я снова вернулся к императрице. Наследник ее Павел I взял меня в свою сокровищницу раньше, чем успел взойти на престол.

Два года озарял я своим солнечным светом царские четки. Но затем император почему-то разлюбил меня и запрятал в свой сейф. Я находился взаперти до 1808 года, пока Александр I не вызволил меня и, уложив на бархатную подушечку, не взял с собою в Эрфурт, где должна была состояться его встреча с Наполеоном. Там русский император в знак дружбы и расположения самолично приколол меня к эфесу сабли Бонапарта.

Но переменчива моя судьба. Недолго пробыл я во Франции. Маленький корсиканец, ставший повелителем всей Европы, преподнес меня в том же году своему верному маршалу Иоахиму Мюрату, которого сделал неаполитанским королем. Мюрат высоко ценил дар своего господина и не расставался со мной во время многочисленных походов неаполитанской кавалерии.

В 1815 году Мюрат был осужден на смерть и казнен в городе Пиццо, и его саблю похитил какой-то итальянский солдат, который продал драгоценную саблю вместе со мной римскому мяснику за бесценок. Мясник отодрал меня от эфеса и спрятал в железный ящик, где хранил свое золото и ценности, а лезвие сабли использовал для разделывания туш.

Почти полвека провел я в своем новом обиталище. В конце концов один из наследников мясника, разорившийся винодел, продал меня заезжему русскому барину. Молодой и блестящий вельможа преподнес меня своей жене, только что подарившей ему первенца. Он вошел в спальню и, немного рисуясь перед красавицей женой, небрежно кинул свой царственный подарок к ней на подушку.

Словно горящий уголек, засверкал я в полузатемненной комнате.

Но и в этой семье я пробыл недолго. В одну роковую ночь, когда я — в золотой оправе — лежал на туалетном столике, сквозь растворенное окно в комнату влезли двое мужчин в масках, закрывавших лица. С криком вскочила с постели моя перепуганная госпожа, схватила меня. Грабитель подбежал к ней и попытался вырвать меня, но тщетно. И тогда молнией блеснуло узкое острие и вонзилось в грудь молодой женщине. Забилась и заплакала перепуганная двухлетняя девочка, но второй грабитель заставил умолкнуть и ее. В ту же ночь убийцы передали меня из рук в руки какому-то страшному, как гном, коротышке.

Не прошло и недели, как я снова оказался в Петербурге, на этот раз у известного капиталиста Путилова. Этот богач подарил меня супруге русского императора — Александре Федоровне. И опять очутился я в царской сокровищнице. Третьего августа 1914 года императрица повелела вставить меня в середину большого золотого креста, который собственноручно преподнесла великому князю Николаю Николаевичу, только что назначенному главнокомандующим русскими войсками. Так и висел я на груди у него, пока не пришло время великому князю спасаться бегством из революционной России. В Крыму отчаявшийся и потерявший надежду на спасение великий князь передал меня вместе с другими своими драгоценностями на сохранение своему адъютанту, молодому князю Николаю Кантакузену».

Услышав последнюю фразу, Пиртахия переспросил: «Кому, кому, Кантакузену?». Но я, не обращая на него внимания, продолжал чтение.

«По повелению своего командира и господина эту летопись «Королевы утренней зари» составил и записал верный слуга и денщик великого князя Николая Николаевича, художник Кузьма Иванович Сорокопин.

Все приведенные здесь сведения начисто переписаны мною с внутренних стенок старой покореженной шкатулки, которые были исписаны в разное время многими почерками.

Шкатулка дубового дерева, которая хранила в себе драгоценный камень в течение трех столетий, ныне находится в семье моего отца, священника Ивана Феофановича Сорокопина, в поселке Биндеровка Киевской губернии».

Так заканчивалась история «Королевы утренней зари».

Сложив тетрадку, я спрятал ее в шкатулку. Поднял голову. Вокруг все стояли неподвижно, не произнося ни слова. Наконец Владимир улыбнулся с видом человека, который с трудом, но разобрался в запутанных обстоятельствах.

Для меня тоже было ясно, что причиной смерти молодой женщины, убитой на Военно-Грузинской дороге, был этот крупный, сверкающий камень, который лежал в шкатулке. Закрыв крышку, я снова завернул шкатулку в бархат.

Бледная, перепуганная хозяйка прерывающимся голосом сказала:

— Поверьте мне... Клянусь вам ребенком, — она протянула руку в сторону медленно покачивающейся колыбели, — я в первый раз вижу этот бриллиант... — Она прикрыла глаза и, почувствовав, что не может сдержать слез, отвернулась.

...Мне не терпелось поскорее попасть в следственный отдел. Правду говоря, интерес к Борису Саидову и Сергею Стасю у меня значительно понизился. Я давно искал встречи с ними, изучил их характеры и души. А теперь предстояло подготовиться к разговору с новым противником — Игорем Тамановым. Припоминалось все, что я знал о нем. ХарактеристикаРаисы: умный, бесстрашный, хладнокровный и безжалостный. Поединок с ним будет нелегкий. Мне предстояло мобилизовать весь свой опыт и волю, чтобы выйти победителем в этом поединке.

— Скорее, — торопил я шофера, когда мы выехали из Орджоникидзе. Впереди нашего «газика» ехала машина с арестованными. Несмотря на заснеженный участок пути, ждавший нас на Крестовом перевале, к рассвету я надеялся успеть в Тбилиси.

Сколько я ни убеждал Саидова и Стася, что нам известны все их преступные дела, они упрямо не сознавались.

— Чего же спрашиваете, коли и так знаете, — повторяли они на допросах.

На одном из допросов я вскользь упомянул, что Раиса задержана в Харькове и сидит там в тюрьме, с ее слов мы знаем все подробности похищения иконы богородицы из Сионского храма. Но ни Саидов, ни Стась не сознавались в том, что знакомы с Раисой Миндиашвили. Они даже ничего не слышали о грабеже в храме.

Допрашивая Стася, мы интересовались только обстоятельствами похищения иконы, словно бы не подозревая о других его преступлениях. Я пока что придерживал вопросы, связанные с убийством на Военно-Грузинской дороге: может быть, он решит сознаться в ограблении, чтобы отвести внимание следствия от «мокрого» дела, за которое пришлось бы отвечать более строго. Но все было напрасно: и Стась и Саидов держались на допросах совершенно невиновными людьми.

Причины, побуждающие их так упорно молчать, были для меня понятны. От них ничего не удастся добиться, пока не заговорит их «дирижер» — Игорь Таманов. На вопрос о «Королеве зари» оба отвечали примерно одинаково:

— Что вы нас спрашиваете? Мы ничего не знаем и не ведаем. У кого нашли, с того и спрашивайте.

Тогда я решил заняться Тамановым. В случае чего можно было устроить ему очную ставку с Раисой Миндиашвили. Но к этому средству нужно прибегнуть лишь в крайнем случае.

...Я пришел на работу ранним вечером. В отделе из старших никого, кроме меня, уже не было. Позвонив дежурному коменданту, я попросил привести Таманова.

Дверь моего кабинета открылась, и в сопровождении караульного вошел Игорь Таманов. Я рассматривал его с повышенным интересом. Раиса Миндиашвили немало рассказывала мне о его горячности и смелости, сообразительности и осторожности. Но я следователь и не могу полагаться на чужие характеристики. Тем более, что, увидев его в Орджоникидзе, на квартире Зубиной, я сразу же стал отмечать для себя кое-какие неточности в рассказе Раисы. Правда, он был высок и строен, но не так смугл лицом, как она говорила.

Сейчас, в спокойной обстановке, я внимательно разглядывал его. Черные сверкающие глаза, казалось, и впрямь способны проникать до самой глубины души. Их взгляд свидетельствовал о незаурядном уме и силе характера. Цвет лица его нельзя было назвать темным или смуглым. На щеках не было румянца, но прозрачная бледность кожи вовсе не указывала на слабость или болезненность. Черные усы и черные вьющиеся волосы. Плечи широкие, развернутые. Даже пиджак не мог скрыть силы и мускулистости его груди. Такому молодцу пойти по доброй дороге — цены ему не было бы!

Я указал Игорю на кресло. С достоинством кивнув мне головой, он сел. Попросил разрешения закурить. Голос у него был приятный, запоминающийся.

Арестованный сидел ко мне боком, повернувшись профилем, и спокойно курил, не обращая на меня внимания.

Я довольно долго не начинал разговора. Тишина нарушалась лишь равномерным тиканьем настенных часов. Мне хотелось прощупать выдержку человека, с которым придется иметь дело. Воспринял ли он свой арест как катастрофу, как крушение дела всей жизни, или же собирается вступить в затяжной спор с правосудием?

— Вы Игорь Таманов, дядя Петра Таманова, не так ли? — я упомянул имя его жертвы, чтобы сразу же дать понять, что мне известны прежние его преступления. Но Таманов даже бровью не повел. Повернувшись ко мне, он улыбнулся и сказал:

— Петро? Я его дядя? Кто вам сказал? Однажды встретились в ресторане, и он сказал, что он тоже Таманов. Я и поверил ему. — Игорь поглядывал на меня, словно говоря: «Ну, что еще вам угодно спросить?»

— Вы поверили ему... А дальше?

— А дальше я помогал ему, как родственнику, чтобы он ни в чем не нуждался. Думал, Петро станет моим помощником, а он оказался рохлей, бабой...

— Что же вы с ним сделали?

— Я помог ему распрощаться с этим миром... Не то все они сели бы мне на голову. Если бы я успел и Саидова со Стасем... Тогда вам не пришлось бы беседовать со мной здесь, — он улыбнулся и снова задымил папиросой. — С чего вы вдруг вспомнили Петро? Удивляюсь...

— Просто так, к слову пришлось. Впрочем, у нас еще много тем для разговора, пожалуй, более серьезных, — спокойно объяснил я, хотя, должен признаться, меня поразило, с каким хладнокровием и равнодушием сказал он об убийстве Петро.

Таманов ничего не ответил. Собрав на переносице брови, он внимательно следил за дымом папиросы.

— Мне поручено вести следствие по вашему делу, и поэтому...

Но он не дал мне договорить:

— Все это меня совершенно не интересует, — он чуточку повысил голос, но тут же осекся. — Будете это вы или кто-нибудь другой — мне безразлично. Сегодня вечером я не расположен говорить...

— Ого!

— Прошу вас, прикажите отвести меня обратно. Когда мне захочется повидаться с вами, я дам знать, — проговорил он подчеркнуто вежливо и встал.

Я не пошевелился, оглядел его с ног до головы и засмеялся.

— Уж не хотите ли вы поменяться ролями?

— Что вы, я не пошел бы на это даже ради спасения жизни.

— Понятно. Мне ясно, что у вас свои планы, свои интересы. Но не можем же мы вести допросы тогда, когда заблагорассудится арестованным. К тому же, у меня не только одно ваше дело. Садитесь...

— А у меня только одно дело — мое. Да и по закону я могу не отвечать на вопросы, если не желаю. — Он вдавил в пепельницу окурок и потер руки, чтобы согреться. Потом поглядел на меня: — Ну что, закончим? Могу я идти? — Он сделал два шага по направлению к двери.

Я не мог понять, для чего ему так необходима была отсрочка. В камере он был надежно изолирован, наладить связь с соучастниками или с дружками на свободе он не мог.

Может быть, ему нужно время, чтобы обдумать, что и как говорить?

Может, он устал и хочет отдохнуть перед тяжелым и изнурительным единоборством?

Может, просто упрямится, проявляет характер?

Или хочет сразу же показать, что я имею дело не с обычным арестованным и мне придется считаться со всеми его капризами?

— Вы уйдете, когда я вам разрешу.

— Мне обязательно надо идти, — совершенно спокойно, даже дружелюбно сказал он и, улыбаясь, провел пальцем по усам.

«Недобрая улыбка», — подумалось мне.

— Куда? — поинтересовался я так же спокойно.

— В камеру, — ответил он еле слышно и отвел взгляд.

Неужели он так самоуверен, что надеется подчинить меня своей воле? Мною овладело какое-то необычное чувство. Страх? Нет, это не страх. Я у себя в кабинете, в знакомой до мелочей обстановке, да к тому же — он арестованный, а я — следователь. Смущение? Нет, конечно. С чего мне было смущаться перед матерым преступником.

«Так в чем же дело?» — пытался понять я. Со всей возможной строгостью еще раз приказал я Игорю сесть. Он не пошевелился, закрыл глаза и после недолгого раздумья вздохнул.

— Знаете что? — сказал он с убеждающим спокойствием. — И мне, и вам ясно, что я виновен перед законом. Надо быть совершенным идиотом, чтобы в моем положении начать оправдываться, рассказывать сказки, изворачиваться. — На мгновение умолкнув, он гордым движением поднял голову и продолжал: — Я только хочу, чтобы вы разрешили мне самому написать о своих преступлениях. Это будет не просто признание преступника, которое остается только подшить в дело. Нет, это будет маленькая, совсем маленькая история моей жизни. А жизнь у меня интересная.

Я посмотрел на Игоря.

— Я опишу все, все... что не уместится в протокол допроса, как не может уместиться в Тибре Монблан...

Тибр, Монблан, Италия... Откуда все это у человека, который, по моему предположению, родился и рос здесь, у нас?

— История моей жизни, несомненно, представит интерес, — продолжал Таманов убеждать меня. — Порою, когда я как бы со стороны припоминаю все, кажется, словно читаю захватывающий роман. Разрешите мне описать все это... У меня должно получиться, я пробовал — и получалось неплохо.

— Пожалуй, я предоставлю вам эту возможность, — согласился я.

Подняв голову, он посмотрел на меня с довольным видом. Потом отвел взгляд, уставившись в угол, где стоял маленький столик для графина с водой, и, словно бы про себя, закончил: — Вот за этим столиком пристроюсь и буду писать, писать...

— Вам, наверное, понадобится немало времени?

— Дня два, три, может, больше.

— Тогда я вам найду другое место, где вам никто не будет мешать. — Подняв телефонную трубку, я попросил Пиртахия зайти в мой кабинет.

Я был уверен, что если это не какая-нибудь хитрая уловка, Таманов подробно и откровенно напишет обо всем. Мне же, очевидно, оставалось ждать, так как допрашивать Саидова и Стася я пока считал бессмысленным.

Сейчас меня беспокоила Раиса Миндиашвили. Я знал, что она с нетерпением ждет моего возвращения. Разумеется, теперь я уже могу встретиться с ней, сказать, что те, кого она опасалась, находятся уже в руках правосудия. Весть об аресте Игоря Таманова обрадует ее и успокоит. Пожалуй, можно было бы сейчас даже рассказать правду о себе и Пиртахия.

Кто знает, не лучше ли было мне совсем не встречаться с этой женщиной, пройти стороной, как проходишь мимо случайных знакомых и встречных?..

Но нет. Раиса нуждалась в поддержке, у нее в целом свете нет никого, кто бы помог ей. Таманов, Стась, Саидов принудили ее ступить на преступную дорожку. Мой долг спасти ее, помочь в жизни. Но удастся ли мне до конца исполнить свой долг, если она не будет знать, что я вовсе не ее родственник, а работник угрозыска.

Начальник отдела советовал мне пойти к Раисе и рассказать обо всем. Я знал, что он прав, понимал это разумом. И вот наконец решился. Надо было только выкроить свободное время для встречи с Раисой.

Начальник и в этом пришел мне на помощь.

...По безоблачному мартовскому небу катилось солнце. Резкий ветер носился по улицам. Плехановский проспект был полон людей. Я подошел к подъезду дома номер сто четырнадцать, когда часы пробили десять.

Раиса Миндиашвили еще не выходила из дому. Я решил подождать ее на улице.

Скоро она показалась на ступеньке подъезда и остановилась, словно решая, в какую сторону пойти. Потом направилась к трамвайной остановке. Я пошел за ней. Обогнав, сошел на мостовую и повернул ей навстречу. Бледная и осунувшаяся, она имела вид человека, который смирился с неотвратимым горем. Несмотря на теплую погоду, Раиса зябко поеживалась в своем зимнем пальто.

Заметив меня, она, не отдавая себе отчета, с надеждой направилась в мою сторону, но остановилась и печально вздохнула.

— Уж не заболела ли ты? — крикнул я издали.

Безмолвно протянув мне повестку с вызовом в угрозыск, она отошла шага на два и остановилась. Прочитав повестку, я посмотрел на часы. Было половина одиннадцатого. Ее приглашали на одиннадцать.

Я покачал головой и проговорил словно бы про себя:

— Видно, твои знакомые во всем признались!

— Как! Их поймали?! — воскликнула Раиса.

— Да, задержали всех, даже их главаря — Игоря Таманова. Я шел к тебе, чтобы сообщить эту новость. — Я пошарил рукой в кармане и достал пачку папирос. — Не думал, что эти молодцы впутают женщину, — с сожалением сказал я и посмотрел на Раису.

Она вздохнула, сжала губы и провела рукой по лбу:

— И Игорь?! — в глазах у нее мелькнула искорка несмелой надежды. — Боже мой, неужели?.. Впрочем, мне это уже не поможет. — Снова затуманились глаза Раисы. — Мне жалко маму, а не себя... Что ж, поделом мне.

Я сделал вид, что, отдавшись своим мыслям, не слышал ее последних слов. Обернувшись к своей взволнованной собеседнице, я взял ее за руку и сказал:

— Не бойся, все будет хорошо. Я с тобой...

Раиса перевела дух и еле слышно спросила:

— Чем ты можешь помочь мне, Сандро?

— Я обязательно помогу тебе. Ты ведь знаешь, что этим делом занимается мой друг. Начальник отдела, к которому ты вызвана, тоже мой добрый приятель. Не бойся, мы не дадим тебя в обиду. — Смело взяв ее под руку, я сделал несколько шагов, но потом остановился, точно должен был сейчас же, не сходя с места, решить какую-то важную задачу.

Раиса замерла.

Спрятав повестку в карман, я решительно сказал:

— Иди домой и жди меня. Ни о чем не думай, я скоро вернусь.

— Ты... А что будет... Если за мной придут... — Женщина совершенно растерялась, хотя было видно, что она с готовностью и верой вручает мне свою судьбу. — Нет, лучше я пойду к Марте Петровне и там подожду тебя.

— Что за Марта Петровна? — удивился я, услышав незнакомое имя.

— Марта давняя знакомая Игоря. Еще лет десять назад он с каким-то своим приятелем жил у нее на квартире. И с тех пор почему-то считает себя ее должником, даже присылал деньги. Приезжая в Тбилиси, он обязательно навещал ее.

— Интересно, — прервал я и после недолгого молчания добавил: — А она недалеко живет? Стоит ли тебе сейчас идти к ней? — Я пытался как-то незаметно выведать адрес Марты Петровны. Раиса сама пришла мне на помощь:

— Нет, вон в том доме, — она указала на голубой двухэтажный дом напротив.

— Интересно, чем заслужила эта женщина такую честь? — пробормотал я.

— Не знаю, она никогда не говорила об этом.

— Ну, их отношения нас совсем не интересуют. Теперь главное — твое дело, — ответил я и, придерживая Раису под руку, повел ее домой.

— Пожалуй, тебе лучше остаться у себя. Кроме меня, никто к тебе не придет. К Марте Петровне не ходи — может, Игорь назвал ее адрес и туда наведаются из угрозыска.

Раиса побледнела, потом с испугом посмотрела на меня.

— Ты прав, я подожду тебя дома, — и скрылась во дворе.

Профессиональное любопытство не давало мне покоя. Визит к Марте Петровне и разговор с ней принесут несомненную пользу для следствия, — убеждал я себя.

Что могло связывать Игоря с этой женщиной? Почему он посылал ей деньги? Не из простого человеколюбия, конечно!

В чем же дело?

Может быть, Игорь был пленен внешностью Марты?

Сотни подобных «может быть» и «почему» вертелись у меня в голове и не давали покоя. Ответ на них можно будет дать, лишь повидав саму Марту Петровну. Я решительно направился к двухэтажному дому, на который указала мне Раиса.

Взяв у дворника домовую книгу, я стал разыскивать в ней женщину по имени Марта Петровна. Словоохотливый дворник рассказывал мне:

— Марте Петровне Соколовой шестьдесят восемь лет. Два года назад она овдовела. Одинокая женщина, занимает две комнаты, одну из них сдает иногда артистам цирка и филармонии. Она и две ее кошки живут на небольшую вдовью пенсию и плату, получаемую с квартирантов...

Через час после того, как я вернулся в свой отдел, в мой кабинет ввели Марту Петровну.

Я встретил Соколову так, как будто мне все о ней было известно в подробностях и ее показания представляли собой пустую формальность, маловажную для следствия.

Марта Петровна оставляла впечатление женщины спокойной и рассудительной. Несмотря на возраст, держалась она прямо и выглядела довольно бодро.

В ответ на мой вопрос она подтвердила, что знает Игоря Таманова с 1926 года, когда он прожил у нее три дня. Потом она умолкла, ожидая новых расспросов.

— Мне хочется знать, почему Таманов решил довериться именно вам? — спросил я как бы между делом и, глядя ей прямо в глаза, стал ждать ответа.

Женщина вдруг заволновалась, осенила себя крестом:

— Клянусь богом, я и по сей день не знаю, чья это была девочка. Я готова рассказать вам все, что мне известно, но чего не знаю — того не знаю.

— Хорошо, я вас слушаю, — ответил я, приготовившись записывать.

— В тот день Игорь и его дружок — если не запамятовала, его называли Стась, — прибежали как угорелые. Стась держал на руках спящую девочку лет трех-четырех...

«Прибежали как угорелые», «Девочка трех-четырех лет»... Все это было ново и неожиданно. Неужели они вдобавок ко всему еще похитили ребенка?!

— Вы не знаете, кто была эта девочка?

— Нет, я боялась спрашивать. Впрочем, догадываюсь, что они ее похитили.

— Почему вы тогда же не заявили об этом?

— На старости лет мне, верующей женщине, не к лицу заниматься доносами, — обиделась Соколова.

— Верующая, — не смог я сдержаться. — Не думаю, чтобы бог покровительствовал преступникам. — Взглянув на покрасневшую женщину, я спросил:

— Почему вы предположили, что ребенок похищен?

— Три дня прожили они у меня на квартире и ни разу даже не заикнулись о ребенке. А в то утро Игорь рано вышел из дому и вдруг прибежал обратно, взволнованный, возбужденный. Разбудил Стася, вытащил его из постели. «Нашел, — говорит, — ты должен помочь мне, скорей...» И убежали...

«Нашел, ты должен помочь мне», — отметил я про себя. Что бы все это могло значить? Какого ребенка искал Игорь? Своего?.. Но тогда от кого же он прятался, скрывался, почему делал из этого тайну? Нет, тут дело сложнее и запутаннее...

— Продолжайте, — попросил я, кончив записывать, и посмотрел на Марту Петровну. Она вынула из сумочки коробку нюхательного табака и поднесла к носу.

— Потом... — Она чихнула, высморкалась в большой шелковый платок, отерла им слезы. — Вернувшись, они просидели дома до темноты. Ребенок только раз проснулся, но сразу же снова заснул.

— Сколько времени оставались они у вас после этого?

— В ту же ночь уехали. Прощаясь, Игорь протянул мне пачку пятидесятирублевок — там было двадцать штук, я потом сосчитала, — предупредил: ни слова об этом, не то... — Женщина печально вздохнула и закончила. — Вот и все. С тех пор я не видела Игоря.

— Ни Стася?

— Нет.

— Но ведь они не забывали вас?

— Вы правы. Я потом не раз получала от Игоря деньги, но он не говорил, за что и для чего.

— А вы сами как думаете?

— Должно быть, чтобы я продолжала хранить молчание о той девочке.

Мне казалось, что предположение Марты Петровны соответствовало истине. Но кто та девочка? Для чего понадобилась преступникам лишняя обуза? Может — месть? Или попытка получить с родителей выкуп за ребенка?..

Я решил разыскать в архиве следы этого дела.

Часам к девяти вечера я проводил Раису Миндиашвили до угла улицы Церетели и площади Свободы. Она шла рядом со мной спокойная, беззаботная. Раиса верила мне, как брату, как испытанному в горе и радости другу. Она была убеждена, что в угрозыске и следователь, и начальник встретят ее по-дружески.

По пути Раиса внимательно слушала то, что я говорил: о бандитах, которые обвиняют ее в своем провале и собираются отомстить; о том, что в угрозыске я заверил всех в ее невиновности... Раиса, судя по всему, готова была помочь следствию. Спокойная, честная жизнь без опасений и подозрений стала ее мечтой, ее целью.

Она и раньше с готовностью сообщала мне все, что знала, но все же боялась мести тех, кто лишил жизни ее мужа. А теперь, когда преступники были выявлены и арестованы, Раиса Миндиашвили твердо решила чистосердечно рассказать в угрозыске обо всем, облегчить свою душу откровенным признанием.

Я оставил Раису у входа в здание Тбилсовета и пообещал подождать ее здесь. Она свернула за угол и вошла в помещение следственного отдела с улицы Церетели. Я же, обойдя дом с Вельяминовской улицы, прошел в отдел со служебного входа.

...Было уже за полночь. В моем кабинете зазвонил телефон. Подняв трубку, я услышал голос начальника: «Можете идти отдыхать», — сказал он и, не дожидаясь ответа, дал отбой. Я понял, что он закончил разговор с Раисой Миндиашвили и собирался отпустить ее домой. Схватив с вешалки пальто и кепку, я побежал к месту встречи.

Только я остановился под часами и собирался закурить папиросу, из-за угла улицы Церетели показалась Раиса. Я поспешил к ней навстречу. Увидев меня, она радостно улыбнулась, гордо подняла голову и, продев руку мне под локоть, почти прижавшись головой к моему плечу, направилась к площади.

— Ну, как, все в порядке? — взволнованно спросил я.

— Все, все хорошо! — Она заглянула мне в глаза и потом вдруг зажмурилась, словно припомнив детскую игру в жмурки. — Сандро, ты не поверишь, мне кажется, что сегодня я вторично родилась на свет. Так мне хорошо, покойно на душе... — Смахнув пальцем слезинку в уголке глаза, она еще крепче прижалась ко мне и прибавила шаг. — До нынешней встречи они все казались мне бездушными сухарями, я боялась их, как огня, дрожала при их упоминании... А они, оказывается, внимательные. И все понимают!

— Что тебе сказали? — прервал я ее

— Я рассказала им все, откровенно и чистосердечно, как ты мне говорил. Они записали все слово в слово и дали мне подписать. А потом... Пообещали помочь, и на работу, говорят, поможем устроиться. Сандро, дорогой, наконец-то мы с мамой можем спать спокойно.

Она шагала легко, стремительно, словно летела над землей. В конце Дворцовой улицы показался извозчик. Я окликнул его. Всю дорогу Раиса не умолкала ни на минуту. Она пересказывала во всех подробностях свои впечатления от разговора с начальником отдела, описывала мне — мне, который видит его почти каждый день в течение десятков лет! — его внешность, голос, повадки...

У ворот ее дома я начал было прощаться. Но Раиса не хотела отпускать меня. Ей казалось, что именно сегодня, в этот знаменательный день, я должен познакомиться с ее мамой.

— Она так обрадуется! — убеждала Раиса.

Я отговаривался тем, что уже поздно для визитов. Раиса не выдержала и спросила, почему я ничего не спрашиваю о том, какие показания дала она на допросе.

— Может быть, это тайна? — сказал я.

— Я ничего не скрывала от них. Рассказала о жизни своей, начиная с несчастного Петра Таманова, рассказала обо всем, что видела и слышала. Не скрыла и харьковскую историю с директором ювелирного магазина, которого выманила из театра. В общем, выложила все, что скопилось у меня на душе.

Ночной ветер привольно разгуливал по опустевшим полуночным улицам. Но Раиса даже не вспоминала о том, что надо застегнуть пальто. Снова получив отказ на приглашение зайти к ним, она, прощаясь, чмокнула меня в щеку. Вбежав во двор, Раиса еще раз оглянулась и крикнула:

— Не забудь, завтра вечером мы ждем тебя!

...Прошло три дня, но Игорь Таманов все еще не кончил записывать свои показания. Он сидел в маленькой комнатке комендатуры и, не подымая головы, писал, писал, писал. Нетерпение подстегивало меня, но я не мешал ему. По нескольку раз в день вызывал я к себе коменданта и расспрашивал:

— Ну как он? В каком настроении? С охотой ли пишет?

Я терпеливо дожидался, пока арестованный закончит свою исповедь.

Тем временем я еще раз повидал Раису. К счастью, матери ее снова не оказалось дома. Несмотря на настоятельные советы начальника — решайся, наконец, скажи, мол, всю правду, — я опять молчал, словно набрав в рот воды.

На работу я вернулся с небольшим опозданием. Не успел я зажечь в кабинете свет, вошел оперуполномоченный и положил на стол дело о похищении ребенка, которым я интересовался. «Об исчезновении Ии Теймуразовны Курхули», — прочитал я на папке. Но мне не удалось начать чтение — зазвонил телефон. Комендант докладывал, что подследственный Таманов хочет повидаться со мной. Отложив папку, я стал дожидаться арестованного.

Таманов вошел, улыбаясь, словно после давней разлуки повстречал, наконец, старого друга. В руках он держал стопку исписанной бумаги. За эти три-четыре дня он заметно осунулся, но вид у него был далеко не грустный.

— Я задержался, но думаю, что человеку в моем положении это простительно, — проговорил он, по-домашнему устраиваясь в кресле и кладя свои записи на стол. — Думаю, теперь все в порядке. Кажется, мне удалось все вспомнить. — Он наморщил лоб, поглядел задумчиво на чернильницу и, помолчав, продолжал: — Здесь, — он кивнул на стопку бумаги, — я счел излишним давать подробный список всех совершенных мною преступлений. Это мы предоставим Саидову и Стасю...

Услышав фамилии двух дружков, я невольно нахмурился — мне вовсе не улыбалась перспектива вести с ними долгие и малопродуктивные разговоры. Игорь, догадавшись о причине моего недовольства, спокойно заверил:

— Не беспокойтесь, я велю им рассказать все. Мое слово для них закон.

— Хорошо, если так, — согласился я, успокаиваясь. — Но о чем же вы тогда здесь столько написали?

— Я попытался изложить историю своей жизни и кое-какие достопримечательные обстоятельства. Прочитайте, если понадобится что-нибудь добавить, найти меня вам будет нетрудно. Я здесь же, на первом этаже, и пока что не думаю переезжать куда бы то ни было, — он засмеялся своей шутке и без приглашения потянулся за моим портсигаром. — Пока что... А потом — посмотрим. Может быть, лучше будет перебраться отсюда куда-нибудь в иное место? — Я тоже улыбнулся, но не потому, что находил действительно смешным остроумие Таманова. Просто я хотел поддержать его настроение, убедить его, что ценю простое и неофициальное отношение к себе.

— Что ж, погляжу, — шутливо кивнул я, — может быть, ваше творение так хорошо, что его стоит передать в издательство.

— Ради бога, не делайте этого без меня, — в тон нашему разговору отвечал Игорь. — Моя книга выйдет в свет под псевдонимом, а вы его пока что не знаете... — Он засмеялся. Я тоже.

Потом я сказал:

— Напрасно вы так уверены — мне давно известен ваш псевдоним.

— Не думаю.

— Поверьте мне, дорогой Барон. — Теперь я засмеялся первым. Но напрасно я ждал, что Игорь поддержит меня. Он вздрогнул, словно его внезапно обдали холодной водой. Скулы его напряглись. Он стал растирать папиросу пальцами с такой силой, что весь табак просыпался, и у него в руках осталась одна гильза.

— Да, Барон, — проговорил он сквозь зубы и поднялся.

— Куда вы? — Я глянул на него снизу вверх, нахмурившись, чтобы выдержать его пронзительный взгляд. — Я предупреждал, что нам все известно, и вам придется с этим примириться.

— Меня это вовсе не волнует. — Игорь ладонью изо всех сил тер лицо, словно желая стряхнуть с себя страшный сон.

— Так в чем же дело?

— В том, что меня продал кто-то из своих, близких. Неужели вы могли заплатить больше, чем я? — Он помолчал. — Да, только близкий человек может знать, какой крест ты носишь на груди — православный или католический.

Я снова отметил про себя странности, проскальзывающие порой в его речи.

— Вот что волнует меня, — повторил он, беря себя в руки и загоняя злость куда-то вглубь. — Здесь, в моей исповеди, да и в показаниях Стася и Саидова будет достаточно материала для того, чтобы вздернуть меня на виселицу.

Резко повернувшись, он, не оборачиваясь, вышел из кабинета. Я молча проводил его до комендатуры.

«Я родился в 1887 году в городе Херсоне, — так начинались записи Игоря Таманова. — Мой отец, Данила Таманов, провел в этом маленьком украинском городке всего четыре или пять месяцев, но успел за это короткое время покорить сердце дочери богатого торговца шерстью Кузьмы Тарасенко — девятнадцатилетней Матрены.

Когда эта простодушная девушка уже не могла скрывать уличающих обстоятельств, порожденных слишком близким знакомством с Данилой, он внезапно исчез, словно камешек, унесенный морским прибоем, как говаривала моя покойная бабушка. Отец моей матери Кузьма справедливо считался человеком горячим и вспыльчивым, однако, ко всеобщему удивлению, он не стал наказывать единственную дочь за недостойное поведение. Он разыскал Матрену, скрывшуюся в Джанкое от позора, и самолично вернул в семью.

«Красив был, проклятый, так красив, что сама богоматерь не удержалась бы от греха», — сказал Кузьма о моем отце и обещал дочери прежнюю родительскую любовь.

Дед мой полюбил новорожденного младенца. Но как только я немного подрос и начал ходить, душа его отвернулась от меня. Когда мне исполнилось семь лет, Кузьма уже вообще не хотел меня видеть.

— Почему? — спрашиваю я себя.

Потому что, подросши, я стал походить на своего отца, как две половинки разрезанного надвое яблока. Редко-редко заговаривал со мной этот крепкий, коренастый и жилистый, как дубовый кряж, старик. Не щадя моего детского воображения, прямо в глаза говорил он мне, что я отродье нечистого, что в душе моей поселился дьявол, а из глаз выглядывает сатана. «Ты не рожден для добрых дел», — кричал мне дед, который никак не мог примириться, что у его дочери появился такой чертенок, как я.

«Твой отец — жулик и проходимец, — говорил он, — который может только мучить и калечить людей».

Так проходил месяц за месяцем, год за годом.

Порой, подбежав к зеркалу, я внимательно разглядывал себя. И видел, что взгляд у меня действительно не такой, как у всех. Так постепенно я убеждался в своей необычности.

Бабушка моя безропотно слушалась во всем своего мужа и сторонилась меня, словно прокаженного.

В детстве я видел хорошее только от матери, но и она помнится мне смутно, как дневной сон. Дед скоро выдал ее замуж за воронежского купца. Не могу забыть, как прижимала она меня к груди на прощание, как целовала и шептала на ухо: «Потерпи, миленький, совсем немного — и я возьму тебя к себе, мы снова будем вместе, всегда, всегда...»

Я остался один, без родительской любви и тепла, под одной крышей с ненавидевшими меня людьми. Каким я мог вырасти в таких условиях? Мог ли я полюбить людей, верить им?

В доме моего деда жила его сестра — шестидесятилетняя старая дева, хромая, со свороченной набок челюстью. Обделенная судьбой женщина ненавидела весь мир. Только меня она почему-то приблизила к себе, приголубила. Сначала мне казалось, что она просто жалеет меня, но скоро я догадался: старая карга видела во мне родственную душу, человека, преисполненного злостью ко всему вокруг, так же, как и она. И мы все время проводили вместе, не расставались ни днем, ни ночью.

Я отвечал ненавистью на ненависть. Каждый вечер перед сном мы вместе с моей покровительницей возносили к небу молитвы о ниспослании болезней и погибели на тех, кто отталкивал меня от себя.

Так я и рос. Будущее мое было безрадостно, безнадежно. С трудом добравшись до пятого класса, я махнул рукой на учение. Меня выгнали из школы, но дома никто не заинтересовался этим. В один прекрасный день дед, хмурый и сердитый, вызвал меня и приказал: «Будешь пасти скот. Не дашь телятам вовремя поесть — сам ни куска хлеба не получишь».

Пастушество оказалось вовсе не легким делом. Надо было таскать траву, сено, зерно. Беспокойные телята разбегались во все стороны.

С утра до вечера работал я не разгибая спины, но все же не успевал управиться со всеми делами. И нередко ложился спать голодным, не получив от деда даже корочки хлеба.

Моя старая наставница с восторгом рассказывала о кочевой жизни таких людей, как мой отец: они свободны и независимы, не то что мы. «Будь моя воля, я бы ни минуты не оставалась в этом волчьем логове», — повторяла она. Мне в душу запала эта мечта о привольной жизни. И в шестнадцать лет, не выдержав злых укоров и непосильного труда, я ушел из дому.

Я отправился в Воронеж, хотел разыскать мать. «Пусть бы хоть издали посмотреть на нее, — думал я, — и можно идти дальше, искать свою судьбу».

Сейчас я понимаю, что у меня в душе не было тогда любви к этой женщине. Почему она не взяла меня с собой, почему оставила во власти злого деда? — думал я.

Недобрые вести встретили меня в Воронеже. Мать моя умерла, и в доме отчима хозяйничала новая жена. Я пошел на могилу матери. На невысокий холмик, огороженный белой галькой, сыпался тополиный пух. Где-то в глубине моей души залег тяжелый туман. Но прошло время, повеяло ветерком, и туман рассеялся.

Прямо с кладбища я отправился на железнодорожную станцию — решил окунуться в жизнь большого города. «Воробью нетрудно будет пропитаться на большом пастбище», — думал я.

Поезд увез меня к Киеву. С утра до вечера бродил я по улицам и площадям, очарованный величественной красотой города. Червонец, вытащенный мною из дедовской кубышки перед побегом, подходил к концу. Усталый и сонный притащился я глубокой ночью обратно на вокзал — единственное знакомое мне место во всем городе. Умерив голод двумя пирожками, я пробрался в зал ожидания и прикорнул в уголке. Сон сразу сморил меня.

Разбудил меня увесистый тумак. Протерев глаза, я увидел перед собой усача с погонами на плечах. Я вышел на привокзальную площадь.

Уже начало светать. И снова отправился я в свой бесконечный путь по огромному незнакомому городу.

Возле дверей какого-то трактирчика стояло много фаэтонов и колясок. Заглянув в дверь трактира, я увидел, что он набит извозчиками.

Мне захотелось горячего чаю. Я пробрался внутрь, робко присел к столику. Половой, ничего не спрашивая, поставил передо мной тарелку с хлебом и колбасой. Съев все, довольный и сытый, сунул я руку в карман. Но тщетно искал я там чего-нибудь. Ночью вокзальные обитатели обокрали меня.

«Корми вас, бродяг и дармоедов!» — грозно воскликнул хозяин трактира и схватился за огромную палку. Испуганный, стоял я в углу, не двигаясь, не пытаясь удрать. Что было делать мне в этом чужом негостеприимном городе — желторотому юнцу, без копейки в кармане, без всяких надежд на завтрашний день?

Извозчики зашумели, повскакали со своих мест, удержали трактирщика, сунули ему деньги. Я выскочил на улицу и побежал, не сознавая, куда и зачем бегу. Мне все чудилось, что за мной гонится хромая старушка и злорадно кричит вслед: «Погоди, еще не то будет! Но ты не сдавайся, побарахтайся, побарахтайся, чтоб не утонуть».

Я замедлил шаг, отдышался, огляделся вокруг».

...Тамановская повесть о жизни увлекла меня. Правда, я пока не мог решить, пишет ли он правду или, может, приукрашивает свое прошлое, чтобы умилостивить правосудие. С этих страниц мне открывалась история сложной и запутанной судьбы, изложенная увлекательно и впечатляюще.

Записки Игоря по форме совсем не напоминали показания преступника, хотя они и были изложены на обычных листах для протоколов допроса. Давая ему эти листки, я имел тайную мысль: может быть, эта стопка бумаги сыграет свою роль на суде, как своего рода смягчающее обстоятельство. Если этот человек действительно является продуктом уродливых, темных сил, детищем проклятого старого времени, то его скорее можно считать жертвой, преступником по воле обстоятельств. Может быть, думал я, эта исповедь Игоря станет со временем интересным и поучительным для молодого поколения документом.

И я продолжал чтение:

«По многолюдным улицам я ходил, как по пустыне, одинокий, никому не нужный. Лучше умереть, чем вернуться к деду, — думал я. — Но что делать здесь, в этом огромном городе?

Крещатик — главная улица Киева — загорелся огнями. «Стучи каблуками взад-вперед, пока не испустишь дух с голоду», — насмешливо прошептал мне в самое ухо какой-то голос. Я вздрогнул, словно очнувшись от сна. Остановился на каком-то углу и снова услышал таинственный голос: «Внешность у тебя привлекательная, по виду и одежде никто не признает в тебе бродягу, не станет опасаться. Так тебе ли, шестнадцатилетнему здоровому парню, трусливо и беспомощно оглядываться по сторонам? Трус не найдет своей судьбы».

Я свернул в темные улицы и долгое время бродил по ним, как кошка, подкрадывающаяся к воробью. Народу здесь было меньше. Я не смог подыскать здесь жертвы, и снова отчаяние подступило к горлу.

Опять залитый огнями Крещатик.

Возле светящейся витрины кафе я остановился отдохнуть. На мостовой стояла коляска, запряженная холеными белыми конями. Седобородый кучер дремал на облучке. Я подумал, что он чем-то напоминает моего деда, и вздрогнул.

«Тебе нравится моя карета?» — услышал я звонкий женский голос. И обернулся. Молодая, богато наряженная женщина, которую держал под руку пузатый старичок, смотрела на меня, пряча улыбку.

Я не отвел от нее взгляда и неожиданно для себя улыбнулся, словно старой знакомой.

«У тебя здесь свидание, мальчик?» — снова услышал я звонкий голос.

«Свидание?.. Сейчас мне не до того...» — Я удивленно пожал плечами. Я чувствовал, что чудесная теплота глаз и ребяческий лепет этой волшебницы зажгли румянец на моих щеках. Я готов был тут же рассказать ей все, что лежало у меня на сердце, но прикусил язык: не хватало расчувствоваться перед первой же встречной!

«Видать, ты не здешний, мальчик?»

«Вы не ошиблись», — ответил я.

«У тебя есть кто-нибудь в Киеве?»

«Никого».

Глаза ее удивленно расширились. Тоном, не терпящим возражений, она приказала:

«Подымайся на козлы. Обо всем поговорим дома. — И, вспомнив о присутствии пузатого старичка, повернулась к нему: — Не правда ли, Николай Петрович, гораздо лучше закончить этот разговор дома? Страшно интересно — такой молоденький, и ни души знакомой в Киеве. Не правда ли?» — повторила она, улыбнувшись.

«Интересно, очень интересно, Варвара Давыдовна», — покорно согласился старичок и взглядом показал мне на козлы.

Ни минуты не колеблясь, я уселся рядом с громадным кучером, который откинулся назад, натягивая вожжи.

Кони понеслись по пустынным улицам.

— Ты откуда? — спросил меня белобородый кучер неожиданно тихим голосом. Я смотрел в сторону, словно не расслышав его слов в топоте копыт. Что я мог ответить, когда у меня не было ни родных, ни близких.

Куда я еду сейчас? К кому? — спрашивал я себя. Но я не боялся. Да и чего мне было бояться, что я терял? Молодая женщина с первого взгляда показалась мне доброй и привлекательной. Ее спутник обращался с ней, как с важной госпожой, хоть по виду она и была старше меня всего года на три-четыре. Видно, дочь знатных родителей... Впрочем, кто бы она ни была, мне-то что?!

— Откуда ты? — так же тихо и не поворачивая головы повторил кучер.

— Полтавский, — ответил я и снова отвернулся.

— Полтава, Полтава, — почти пропел кучер и стал перебирать вожжами.

Скакуны тряхнули гривами, искры посыпались из-под копыт.

Карета остановилась перед роскошным особняком.

За массивной железной оградой виднелся чудесный сад. Когда привратник распахнул настежь ворота и коляска въехала в сад, я услышал густой запах роз.

«Во что бы то ни стало, но я должен остаться в этом чудесном доме, у этой прекрасной госпожи», — решил я про себя.

Госпожа ласково расспрашивала меня, и я рассказал ей все, ничего не скрывая. Ее голубые глаза смотрели на меня с явным сочувствием.

«Тебе повезло, мальчик, — просто сказала она и, вызвав какую-то пожилую женщину, приказала: — Присмотрите за этим парнем, Евдокия Ивановна, чтоб он ни в чем не нуждался».

Евдокия Ивановна отвела меня в ванную, принесла чистое белье, указала постель в богато убранной комнате. От обилия впечатлений и усталости я не мог ни о чем больше думать и мгновенно заснул.

...Целую неделю после того не видал я Варвару Давыдовну. Мне сказали, что она с Николаем Петровичем, который выполнял при ней роль ангела-хранителя, уехали в деревню Тарановку, где находилась оставленная ей в наследство мужем, Петром Морозовым, земля — десятин пятьсот. Евдокия Ивановна сообщила мне и то, что из-за этой земли с Варварой Давыдовной тягается брат ее покойного мужа.

До приезда моей благодетельницы я жил припеваючи, постепенно осваиваясь в своем новом жилище.

Петр Морозов умер бездетным в возрасте шестидесяти лет и оставил после себя большое состояние. Кроме обширных угодий по берегам Днепра, он владел маслобойными и лесопильными заводами, на Дону — мельницами, в Киеве — шоколадной фабрикой и торговым домом.

Молодая женщина, избалованная мужем, после его смерти трезво рассудила, что не сможет управиться с такой многочисленной и разнообразной недвижимостью, и потому все наследство обратила в деньги, кроме поместья, в котором жила. А управляющим назначила своего дядю со стороны матери, юриста Николая Петровича. Он и заправлял сейчас всеми делами, как говорили в доме, — весьма удачно.

И Варвара Давыдовна опять зажила без забот и печали, проводя дни в свое удовольствие. Из шести слуг в доме трое предназначались ей в личное услужение. В конюшне стояли две кареты и двое саней. Конюх сказал мне, что в них, кроме Варвары, никто не садился.

Верхний этаж дома — восемь комнат — занимали сама госпожа и ее любимый дог. Я даже не мог предположить, что у кого-нибудь может быть так обставлен дом, как этот! Однажды я решился заглянуть в спальню госпожи. Прежде всего бросились мне в глаза две старинные, украшенные золотым витьем, кровати. Оконные рамы и переплеты были разрисованы серебряным орнаментом. Тяжелые златотканные занавеси закрывали окна...

Я поражался всему, что здесь видел, нетерпеливо дожидался возвращения госпожи. Что нового принесет мне ее приезд? Что побудило Варвару Давыдовну пригреть и приютить меня? Может быть, просто она была в каком-то особом расположении духа в тот вечер? Вдруг это настроение пройдет и, вернувшись из поездки, она даже не взглянет на меня? Тысячи мыслей сверлили мой мозг, тысячи вопросов заставляли меня с нетерпением и опаской поглядывать на железные ворота.

Наконец настал и этот день. Ворота распахнулись, и скакуны галопом примчали карету с Варварой Давыдовной и Николаем Петровичем.

В тот же вечер госпожа позвала меня к себе.

Она полулежала на широкой тахте, кутаясь в просторный шелковый халат, и, улыбаясь, дымила папиросой. Увидев меня, она привстала.

Сейчас молодая женщина показалась мне еще более красивой и привлекательной, чем в вечер первой нашей встречи.

Варвара Давыдовна тряхнула головой, откидывая свесившиеся на лоб белокурые пряди, и протянула мне руку. «Я хочу опять услышать твою историю», — сказала она и прилегла на тахту.

Верно, эта женщина хочет проверить правдивость моего рассказа, — подумал я тогда. Я повторил все снова со всеми подробностями. Да и можно ли забыть что-нибудь, спутать или ошибиться, когда все — правда, все — твоя жизнь.

Когда я закончил, она долго молчала. Задумавшись, потянулась к тумбочке, достала из золотой табакерки папиросу. Я зажег спичку и поднес огонь.

«У твоего деда — каменное сердце, — сказала она наконец. — Вот какие люди рождаются на свет!» Она присела, оглядела меня с ног до головы, потом украдкой бросила взгляд на свое отражение в большом, до потолка зеркале. «Но ничего, — продолжала она, — такой парень, как ты, не пропадет в жизни». Она взяла меня за руку, изучающе повернула кругом. Я увидел в зеркале ее голубые глаза, но не выдержал их взгляда и опустил голову. Варвара Давыдовна улыбнулась.

«Посмотри, внимательно посмотри на того юношу в зеркале. — Она протянула руку к моему отражению. — Видишь, — он красив, благороден, добр, — во всяком случае, я так думаю. Теперь скажи, что ты о нем думаешь. Только, чур, говорить всю правду!» — Она засмеялась и прошла за резную ширму из слоновой кости.

Растерянный, стоял я на месте. Правду говоря, я не понял, что хотела сказать госпожа. Потом, как заговоренный, стал и впрямь внимательно осматривать себя в зеркале вершок за вершком. Я и сейчас помню, словно это было вчера, как я разглядывал, изучал того, другого Игоря в зеркале. Если говорить откровенно, я не могу сказать, как я выгляжу сегодня, есть ли у меня на лице морщинки и какого цвета глаза — черные или карие. Не могу сказать, — но не потому, что у меня слабая память, нет, на память я пока не жалуюсь, она мне не изменяет. Просто в той жизни, которую я вел, это для меня давно забытые мелочи, о которых у меня не было времени думать.

Теперь я имею возможность не торопясь припомнить все, что заставила забыть меня моя волчья жизнь. Теперь прошел страх — я отлично знаю, что меня ждет. Я знаю: хуже того, что произошло, ничего быть не может. Моя мятущаяся душа теперь успокоится, припомнит прошлое, тысячи раз проклятое мною самим и другими. Тайный голос давно предсказывал мне такой конец.

Господи, ну и свернул я в сторону! Хотел рассказать о себе, каким я был в шестнадцать-семнадцать лет, стоя перед зеркалом в гостиной госпожи Морозовой, а ударился в философию.

Юный Игорь Таманов тогда был высок и строен. Жгучие черные глаза сверкали на смуглом лице. На выпуклом лбу в беспорядке рассыпались спутанные волосы, черные, как ночь. Мускулистая широкая грудь не умещалась в рубахе. Но больше всего меня тогда поразили глаза — их блеск мне самому казался необычным, волшебным.

Я оторвался от затянувшегося самосозерцания только тогда, когда по соседству послышались чьи-то шаги. Вошедший слуга сказал, что госпожа внезапно почувствовала недомогание. Целую неделю я не видел ее.

В один прекрасный день старый управляющий позвал меня к себе и сообщил, что дальнейшая забота обо мне поручена ему. «Вот твой учитель, — сказал Николай Петрович, указывая на сидевшего рядом с ним одноногого человека с волосами, спадавшими до плеч. — Госпожа велела передать, что если ты не будешь лениться и добьешься успехов в учении, она не оставит тебя вниманием».

...Я начал заниматься с большой охотой. Учитель не раз говорил мне, что доволен моими способностями и прилежанием. За три года я узнал много нового. Все это время моя благодетельница и покровительница ни разу даже не попыталась заговорить со мной. При случайных встречах она только кивала мне мимоходом и благосклонно улыбалась. Но я знал, что Варвара Давыдовна часто вызывала учителя и расспрашивала о моих успехах.

Учитель мой был человеком знающим и добросовестным. Дни и ночи проводил он со мной, но все же жаловался, что времени не хватает. Он преподавал мне русский и украинский языки, математику, историю, географию и французский. А еще мы ежедневно беседовали на различные темы. Он рассказал мне о наиболее известных шедеврах мировой литературы, о политическом положении в России и за рубежом, делился своими знаниями о природе. Одним словом, он старался дать мне представление обо всем, что считал полезным в жизни.

И я не делал никаких попыток вырваться из этой замкнутой жизни. Забота и внимание учителя так утихомирили мою страсть к воле и бродяжничеству, что я считал себя счастливым. Отношение ко мне госпожи, учителя и всех домочадцев заставило меня постепенно позабыть о прежних бедах. Я перестал верить в истинность слов моей прежней «духовной наставницы» о том, что зло в жизни всегда побеждает добро.

Шло время. Мне пошел девятнадцатый год. И только теперь я стал понемногу приглядываться к окружающему.

Я стал часто навещать маленький домик в глухом уголке сада. В двухкомнатном деревянном домике жил старый садовник Морозовых с женой и шестнадцатилетней дочерью Лизой. Черноглазая девочка с тонкой шеей и двумя длинными, до щиколоток, косами казалась мне самой лучшей, самой красивой в мире.

Прошел год, прежде чем я решился сказать ей об этом. Когда я сообщил Лизе, что готов пожертвовать ради нее жизнью, она не выразила никакого удивления. Только стыдливо опустила голову и улыбнулась. С этого дня мы почти каждый вечер проводили в излюбленном уголке огромного сада.

Теперь мне кажется, что подлинным счастьем для меня было бы умереть тогда, уснуть и не проснуться. И пусть не думают судьи, что я пытаюсь вызвать у них жалость к себе или же хочу убедить кого бы то ни было в том, что я стал сознательней и добродетельней. Нет, могу смело сказать, что бессознательным, не отдающим себе отчета в своих поступках, я не был никогда. Я всегда знал, что человек рожден для добра. Но тогдашняя неправедная жизнь вызвала меня на поединок, и я принял вызов. Бог свидетель, что однажды я даже пытался покончить счеты с жизнью, но мое проклятое невезенье и на этот раз помешало мне.

Счастье мое длилось целый год...

Лиза оказалась умной и доброй девушкой. Она с детства любила цветы, овладела искусством своего отца и часто помогала ему. Мы с ней встречались, когда наступала темнота, и, уединившись, мечтали о будущем счастье.

Все это время я лишь изредка встречался с госпожой. Она постоянно бывала в веселом обществе, часто ее друзья приезжали к нам большой шумной компанией, или же она в сопровождении Николая Петровича отправлялась в гости сама.

Однажды вечером я нашел Лизу в обычном месте, но меня поразил ее взволнованный вид. «Отец и мать проведали о наших встречах, — сказала она. — Правда, они отзывались о тебе очень хорошо, но я так перепугалась...» Известие обрадовало меня: рано или поздно, но это должно было случиться.

Со времени начала моих занятий прошло три года. По мнению моего наставника, я был вполне подготовлен к жизни. Наконец настал долгожданный день. Госпожа пригласила к себе учителя, щедро наградила его на прощание и отпустила на все четыре стороны. Вечером Варвара Давыдовна позвала меня. Я нашел госпожу в одиночестве в приемной. Лицо ее дышало спокойствием и удовлетворением, словно от сознания исполненного долга. Увидев меня, она улыбнулась и протянула руку.

— Теперь, мы можем говорить, как равный с равным, не так ли? — спросила она, стоя у глубокого, покойного кресла. — Ты доволен, Игорь?

— О, что вы, сударыня, конечно. Я должен благодарить судьбу, которая привела меня в тот вечер к кафе, — ответил я и смиренно опустил голову.

— Ты уже совершенно самостоятельный молодой человек, образованный и воспитанный. Может, теперь ты хочешь покинуть этот дом? Или сердце твое тянется куда-нибудь в иное место? Не скрывай от меня ничего, я помогу тебе. — Опустившись в кресло, она показала рукой на маленький столик. Я протянул ей папиросы и спички.

— Ну, что ты скажешь? — спросила она, закурив папиросу.

— О сударыня, не говорите так, — я смело посмотрел ей в глаза. — Я готов всю жизнь служить вам, вы столько сделали для меня...

— Ты хочешь отплатить за добро?

— Да.

— Хорошо, — она довольно кивнула и, встав с кресла, потянулась. — Можешь идти. Только будь в своей комнате, никуда не отлучайся.

Я поклонился и направился к выходу. Отворяя дверь, я непроизвольно оглянулся и снова увидел госпожу. Она стояла на том же месте и с довольной улыбкой глядела мне вслед...

Сидя у окна в своей комнате, я не мог отвести взора от частой россыпи звезд, усеявших небо. Мечта, словно сказочный ковер-самолет, унесла меня в неведомые дали. И всюду рядом со мной, бок о бок и плечом к плечу была Лиза. Сон незаметно сморил меня.

Светало, когда осторожный стук разбудил меня. Отворив дверь, я увидел Евдокию Ивановну. Она испуганно смотрела на меня. «Николай Петрович отдал богу душу», — проговорила она. Перекрестившись, помолчала и снова заговорила: «Госпожа зовет всех к себе. Торопись, Варвара Давыдовна так расстроена...» — И тотчас же исчезла.

Усопший покоился в приемном зале на первом этаже. Все слуги и домочадцы толпились вокруг покойника. Здесь же была и Лиза с родителями.

Черное платье делало госпожу еще прекраснее.

У изголовья покойного уже стоял молодой священник и что-то еле слышно бормотал, Варвара Давыдовна оглядывалась вокруг, словно видела собравшихся впервые. Я встал в угол и, опустив голову, стал прислушиваться к молитве. Но сердце не стерпело, я поднял глаза, чтобы взглянуть на Лизу, и, как будто почувствовав это, она тотчас обернулась. Долго стояли мы неподвижно, с любовью глядя друг на друга, но потом я усилием воли заставил себя отвести взор.

Снова опустив голову, я исподлобья посмотрел на госпожу и... поразился. Красивое лицо Варвары Давыдовны затуманилось. В глазах блестели злые искорки. Ноздри раздувались, как будто ей трудно было дышать. Перехватив мой взгляд, она отвернулась. Посмотрела в сторону Лизы, махнула рукой ее отцу. Старый садовник почтительно склонился перед ней, и она что-то зашептала ему на ухо. Повернувшись, садовник позвал дочь, и они вышли.

Мне казалось, что я понял, о чем они говорили. Правда, я тогда еще не знал жизни так, как сейчас, но, право же, нетрудно было догадаться, что могло значить при таких обстоятельствах внимание Варвары Давыдовны. «Неужели госпожа задумала разлучить меня с Лизой», — подумал я.

Николая Петровича хоронили с большими почестями. На следующий вечер утомленная челядь рано отправилась спать. Я тоже собирался ложиться, когда госпожа вызвала меня. Сердце мое застучало в предчувствии важного разговора. «Должно быть, о судьбе Лизы», — гадал я, отправляясь наверх.

Варвара Давыдовна приняла меня, как подобает женщине, находящейся в трауре.

— Я хочу доверить вам весьма серьезное дело, — вполголоса начала она, полулежа в своей излюбленной позе на тахте и дымя папиросой. — Но прежде чем вы за это дело возьметесь, вам следовало бы ознакомиться с моими владениями в Тарановке.

— Я выеду завтра же утром, — почтительно ответил я.

— Чем раньше вы уедете, тем лучше, — согласилась она. — Надо проверить, что там делает управляющий, как положение с посевами, каков приплод на табуне. Одним словом — посмотрите все. Вернешься, — она снова перешла на «ты», — и сразу же доложишь мне. И тогда я посмотрю, на что ты годен. — Она не попрощалась и вышла из комнаты.

Такая поспешность, правду говоря, не была мне по душе, но что было делать. На рассвете я отправился в путь.

В Тарановке я пробыл около двух недель. Выполнил все, что мне было поручено, подробно изучил положение дел и собрал необходимые сведения.

Моя тройка подъехала к дому Варвары Давыдовны перед заходом солнца. Госпожи не было дома — она, как мне сказали, отправилась с визитом к кому-то из родственников. Переодевшись с дороги и умывшись, я поспешил в сад, чтобы встретить Лизу. Долго ждал я ее, но тщетно. Вот уже в доме садовника погасили огни, и я, потеряв всякую надежду увидеться с любимой, отправился к себе. Не успел я войти в комнату, как пришла горничная и сообщила, что Варвара Давыдовна вернулась и желает видеть меня.

Я поднялся наверх. Варвара Давыдовна показалась мне успокоившейся, повеселевшей. Она уже сняла траур. Поднявшись навстречу с искренней радостью, она подала мне руку и снова уселась на свою тахту. Некоторое время она разглядывала меня, словно соскучившись в разлуке, и, увидев, что я не выдержал ее взгляда и смущенно опустил голову, засмеялась.

— Теперь ты уже не мальчик, Игорь, можешь не смущаться.

Я робко присел на тахту рядом с ней.

Госпожа даже не поинтересовалась результатами моей поездки в Тарановку. Долго сидела молча, жадно затягиваясь папиросой и поглядывая время от времени на меня, словно хотела что-то сказать и не могла решиться. Затушив папиросу о край пепельницы, она встала и подошла к окну.

— Ты долго ждал Лизу в саду? — неожиданно прервала она затянувшееся молчание. Потом оглянулась, увидела мое растерянное, раскрасневшееся лицо и расхохоталась. Опустилась в кресло, заложила ногу за ногу. Подол парчового халата откинулся, приоткрыв белую точеную ногу. Мои щеки пылали, я опустил глаза.

— Твоя возлюбленная вышла замуж, Игорь! — продолжала насмешливо Варвара Давыдовна. — Променяла тебя на конюха!

Я чувствовал на себе внимательный, испытующий взгляд голубых глаз, но все же не смог сдержать крика:

— Вышла замуж?!

— Ты не знаешь себе цены, Игорь! Ты рожден не для служанок. Судьба улыбнулась тебе, когда ты попался мне на глаза. — Она взволнованно ходила по комнате — от тахты к окну и обратно. Потом остановилась около меня. — Я положила на тебя немало сил и трудов. И поверь мне — вовсе не для того, чтобы какая-то садовница, клянясь тебе в любви, валялась в то же время с конюхом в темных уголках. — Она ждала, что я скажу об измене Лизы, как буду реагировать на ошеломляющее известие. Но теперь я владел каждым мускулом на своем лице. Госпожа выпрямилась и облегченно вздохнула. Для меня все стало ясно.

В моей душе облик Лизы уже затуманился и маячил где-то вдали неясным видением. Она меня больше не интересовала. Я чувствовал, что мне все равно — спуталась ли она впрямь с конюхом или по-прежнему будет поджидать меня в саду.

Я видел — госпожа выказывает явную склонность ко мне. Разве мало бродяг и нищих встречалось ей на пути до меня, но она никому из них не протянула свою спасительную руку. А если так — то чего же еще надо молодому парню в моем положении? Я решил немедля воспользоваться ее расположением. Чутье подсказало мне нужные слова:

— Нет, теперь-то я понимаю, что никогда по-настоящему не любил Лизу. — Мог ли я сказать что-нибудь иное из страха потерять благосклонность моей покровительницы и остаться без гроша в кармане, без своего места в жизни! И снова тайный голос ехидно зашептал мне на ухо: «Да, верно, у тебя и впрямь не было любви к Лизе, однако вижу, что нет у тебя и самолюбия». Эх, может ли быть самолюбие у бедного человека, — мелькнуло у меня в голове.

— Отчего ты загрустил, Игорь! Если от несчастной любви к той садовнице, то я помогу тебе: накажу конюха, велю ей сегодня же ночью вернуться к тебе. Хочешь? — Вижу — смеется госпожа, с немым вопросом всматриваются в меня ее голубые глаза.

Неужели она насмехается надо мной?!

Горечь обиды зажгла мне сердце, и оно застучало, будто собираясь выскочить из груди. Встать, уйти? Покинуть этот дом навсегда? Лучше голодным бродить по улицам, чем сносить унижение.

— Если сердце влечет тебя к той девушке, можешь уходить, — голос Варвары Давыдовны зазвучал тверже, решительней. Так не говорят со слугами, а только с равными. Переведя дух, я горячо выпалил:

— У меня нет иного счастья, кроме вас, госпожа!

Долго ждал я ответа на свою дерзость. Варвара Давыдовна не шевелилась. Я тоже не решался больше произнести ни слова. Не верил, что молодая вдова не прогонит меня от себя.

Я смело взглянул ей в глаза.

— Игорь! — голос у нее дрогнул, и вдруг неожиданно, легким движением она прижала мою голову к груди и поцеловала горячими пересохшими губами. Я попытался схватить ее в объятия, но она выскользнула из рук, как форель.

Я не мог прийти в себя — чувства страха, радости, смущения сменяли друг друга. Варвара, опустившись на тахту, лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала.

Жар в моей груди нарастал, я сделал шаг к тахте. Но тотчас же дрогнули веки, из-под них пролилось на меня голубое сияние, и госпожа шепотом приказала:

— Уходи.

Я повернулся и пошел к двери.

В своей комнате я немного успокоился и лег.

На мгновение в сознании бледной тенью мелькнуло лицо Лизы. Мелькнуло и исчезло, как пролетевшая мимо ласточка, и я даже не проводил ее взглядом.

Я считал себя счастливейшим человеком. Любовь молодой вдовы богача Морозова открывала передо мной широкую дорогу к счастью.

За полночь кто-то толкнул мою дверь. Я вскочил, откинул задвижку. Передо мной, хитро улыбаясь, стояла Евдокия. Заметив мое изумление, она молча взяла меня за руку и повела к спальне Варвары Давыдовны.

Прошла всего только одна неделя, а я уже был посвящен во все сердечные дела Варвары Давыдовны. Не знаю, говорила ли она от души, но она всегда поражалась моему опыту и знанию жизни. Сейчас, когда я вспоминаю эту женщину и ее отношение ко мне, верю, что ее сблизила со мной не порочная страсть. Она не походила на развращенных барынек, каких было много в то взбудораженное время. А о себе могу сказать, что я и вправду полюбил ее.

Я не мог прожить дня, не увидев ее, а если возле нее оказывался кто-нибудь из старых знакомых или родственников, приступы яростной ревности терзали мою душу, пока непрошеный гость не скрывался за воротами. И когда мы оставались одни, Варвара Давыдовна горячо обнимала и целовала меня, говоря: «Сильную ревность порождает сильная любовь».

В доме все стали относиться ко мне с подчеркнутым уважением. Я переселился в новую комнату — побольше и поближе к спальне госпожи. Как-то незаметно для себя я довольно скоро превратился в полноправного распорядителя всего состояния вдовы.

Она нередко признавалась мне, что ей надоело таить нашу любовь от людей, скрываться по-воровски от целого света. И в такие минуты глаза ее мерцали волшебным голубым светом, который заставлял меня забыть обо всех горестях.

Когда Варвара Давыдовна отправлялась на прогулку, я всегда сопровождал ее. Мы сидели рядом в открытой коляске, на виду у целого мира, и беседовали, как равные. Скоро я был принят в домах всех знакомых и друзей вдовы-миллионерши.

Слух о наших отношениях распространился по городу. Но ни меня, ни Варвару вовсе не интересовали эти разговоры. Меня радовало, что она, красивая и умная женщина, не только полюбила меня со всей искренностью, но и не остерегалась всевозможных пересудов и сплетен, косых взглядов и полускрытых намеков, вызванных «скандальной связью с человеком без роду и племени». Я прекрасно понимал, как трудно было ей решиться на это, и старался отплатить преданностью и почтительностью.

Проезжая по улицам Киева, мы чувствовали на себе завистливые взгляды знакомых и незнакомых. Каюсь, что уже тогда — в девятнадцать лет — я знал себе цену.

Целый год ничто не омрачало нашу радость. Я работал на совесть — трудился в Киеве, выезжал в Тарановку, старался ничего не оставить без внимания в сложном и разбросанном хозяйстве. И Варвара Давыдовна не раз выказывала одобрение моей работе. Она передоверила мне дела, вручила ключи от сейфа, оформила на меня доверенность, подарила для разъездов коляску. Я подписывал за нее все счета и другие документы.

Почти каждый месяц приходилось мне наезжать в Тарановку, но Лиза ни разу не попадалась мне на глаза. Ее родители и муж-конюх обращались со мной, как с хозяином, с почетом и уважением, но моя первая любовь явно избегала встречи. Откровенно говоря, и я не разыскивал ее. Правда, при одном воспоминании о ней сердце мое начинало биться чаще, но у меня была Варвара...

Однажды — это было в воскресный день — Варвара вернулась из церкви взволнованная, торопливо взбежала по лестнице и скрылась в своей спальне. Когда я вошел к ней, она стояла, прижавшись лбом к окну, и нервно потирала руки. Пожалуй, впервые за все время я видел ее такой расстроенной. Увидев меня, она бросилась мне на грудь и прошептала:

— Из Швейцарии приехал мой деверь...

Мне все стало ясно. Варвара Давыдовна не раз говорила, что ей стыдно будет смотреть в глаза только ему — Сергею Ивановичу. Он был тяжело болен и почти все время лечился в Швейцарии. Он как будто пока не собирался возвращаться в Россию, но, видать, слухи о компрометирующем поведении невестки каким-то образом дошли до него. И он поспешил домой, чтобы спасти состояние своего брата, попавшее в руки проходимца.

На пути в церковь Варвару Давыдовну встретил его слуга и повел ее к Сергею Ивановичу. Там собрались крупнейшие киевские помещики и фабриканты, купцы и чиновники. Я представил себе сцену, которую деверь подготовил для встречи Варвары Давыдовны.

Растерянная женщина вынуждена была сознаться во всем. Собравшиеся вьшесли свой приговор: если она не расстанется со мной, все общество отвернется от нее. Но Варвара решительно заявила: «Мое решение неизменно!» — и убежала домой. На другой день весь Киев уже знал об этом. Варвару Давыдовну преследовали и травили. Мы оказались в одиночестве, как путники в пустыне, отставшие от каравана. Со мной перестали здороваться. Вдогонку мне на улице неслись обидные выкрики: «Бродяга!», «Вор!», «Проходимец!». Не раз порывался я проучить трусливых крикунов, но Варвара удерживала меня, успокаивала:

— Скоро продадим все, что у меня есть, и уедем отсюда!

Обратив в деньги все свое недвижимое имущество, Варвара Давыдовна оказалась обладательницей десяти миллионов рублей. Мы вдвоем отправились в Италию. По пути остановились на два дня в Одессе: здесь я сочетался браком с Варварой Давыдовной Морозовой и таким образом стал законным владельцем всех ее богатств.

Из Одессы мы морем выехали в Неаполь.

Когда наш корабль взял курс к бирюзово мерцающей Пелагоне, я вздохнул, как человек, обретший желанное освобождение. Мне верилось, что там, в чужой стране, я смогу жить по-новому — смело, не сгибая спины. Будущее рисовалось мне в радужных красках. Счастье, которое казалось столь недоступным, теперь у меня в руках, думал я. Рядом со мной жена — любящая, красивая, богатая. Она ждет от меня такой же искренней любви, и я не обману ее...

Констанца, Стамбул, Палермо, Неаполь... Оттуда — в великий Рим.

Мы поселились в великолепном трехэтажном доме на Квиринальском холме, на левом берегу Тибра. Наняли слуг и горничных. В конюшне появились арабские скакуны чистых кровей. Купили новенький «бенц».

Все было, как в сказке, когда исполняется любое желание. Я боялся оглянуться назад, чтобы не усомниться в законности, прочности всего, что происходит в настоящем. Только ночами в затуманенном сознании злыми видениями возникал передо мной старый, сердитый дед, злая на все человечество бабка и все, связанное с ними.

Как только мы устроились, Варвара, проявляя деловую сметку, приобрела на четыре миллиона рублей акций. Я совершенно ничего не понимал в этом деле, но жена убеждала меня, что ценные бумаги принесут нам немалый доход. И правда, довольно скоро мы стали получать дивиденды от приобретенных нами акций химических и горнодобывающих компаний. Может быть, все эти факты, описываемые мною, и не представляют интереса для следствия, но я все же хочу подчеркнуть верность и преданность моей жены, которая принесла мне столько счастья, и которая... Но об этом — позже...

Я хорошо запомнил тот день, когда Варвара приобретала акции. Тогда я еще раз убедился, что она считает меня своим истинным другом жизни. Заперев огромную пачку акций в свой сейф, она передала мне ключ от него и сказала:

— Все эти бумаги я оформила на предъявителя.

Этим она еще раз дала понять, что доверяет мне. За три года дивиденды на ценные бумаги превысили три миллиона.

Жизнь стала представляться мне простой и несложной, как орлу, взлетевшему под облака. Величественный Рим со своей романтикой, с фонтанами и скульптурами, с дворцами и искусственными озерами, с памятниками древности — казалось, все это создано для моего удовольствия и увеселения. Я стал отличным наездником и даже завоевал однажды приз на скачках. Конный спорт увлек меня. В Мадриде я купил вороного рысака за пятьдесят тысяч долларов и потом целый год платил по пять тысяч в месяц тренеру за его выездку.

Затем я стал искать иные способы тратить деньги. Коридоры в нашем доме были задрапированы белыми шелковыми полотнищами. По стенам, на панелях орехового дерева висели редчайшие фламандские гобелены и картины старых живописцев. Наш сад римляне называли «райскими кущами». За длинной аллеей привезенных из Чили пальм взору открывались апельсиновые и лимонные деревья. Спутанные заросли деревьев и кустов по вечерам освещались японскими фонариками. Устремленная в небо струя фонтана высоко вверху раскрывалась чудесным букетом и осыпалась вниз серебряными брызгами.

В миланской опере Ла Скала у нас была абонирована ложа, и время от времени мы наезжали на премьеры.

Время шло. Я искал все новых и новых развлечений. Мы с женой решили отправиться в длительное путешествие. Моря и океаны, красивейшие приморские города и порты, экзотические острова объездили мы на своей быстроходной комфортабельной яхте. Всюду устраивали приемы и банкеты, поражая гостей щедростью и изысканностью. Прошло два года, прежде чем мы вернулись в Рим, который стал для нас вторым домом.

Казалось, мечтать больше было не о чем. Но душа человека беспокойна и ненасытна. Сердце — маленький комочек, негасимым факелом горящий в груди, — не насытишь ничем. Я мог добиться при помощи денег всего, чего бы ни пожелал. И тогда сердце подымало свой голос: «Неужели жизнь надоедает тебе, потеряла интерес и прелесть?» Разгульным весельем, пирами и азартной игрой старался я заглушить этот голос. Но все было напрасно.

Варвара замечала, что во мне происходят какие-то перемены, но ничего не спрашивала. И я чувствовал, что она пытается найти какое-то занятие, дело, которое могло бы увлечь меня. Предложила изучить мореплавание: «Потом, говорит, купим большой океанский пароход, и ты станешь на нем капитаном, а я буду сопровождать тебя на всех морях и океанах». Но сердце мое не лежало к этому.

Тогда Варвара приобрела большое поместье под самым Римом, понастроила там фермы для домашних животных и птицы. В искусственных озерах развела рыбу, заселила их лебедями. Высокая железная ограда огораживала лесные угодья — гектаров триста. Чего только не было в этих лесах! Олени и серны, фазаны и тетерева, кабаны и косули... Одним словом, все, о чем может мечтать душа охотника. В глубине лесной чащи был возведен дом, похожий на средневековый замок. С его башен просматривался любой уголок леса. А на псарне целыми сворами бегали борзые и гончие.

В один прекрасный весенний день Варвара отвезла меня в это поместье и, увидев мое удивление, сказала:

— Все это наше!

Целый год провел я там, не покидая ни на минуту своего замка. Мне пришлось по душе новое занятие. Вместе со слугами, конюхами и егерями мы много работали по дому, охотились, рыбачили. Жизнь снова стала казаться мне привлекательной и интересной. Призрак опустошающей бездеятельности отступил, но я не знал, исчез ли он навсегда или еще вернется. Мое возвращение к жизни могло оказаться кратковременным, если бы...

Варвара, приехав как-то из Рима, посмотрела на меня таким светлым, лучистым взором, так горячо бросилась мне на грудь, что я догадался: у нас будет ребенок!

Никогда не забуду я встречу с каким-то стариком нищим, который однажды вечером, в пору нашей наивысшей радости, подошел к воротам замка с просьбой о подаянии. Я зачерпнул в кармане горсть серебряных монет и насыпал ему в руку. Старик нищий таинственно ухмыльнулся и с недовольным видом поглядел себе на ладонь.

— А золото? — спросил он. — Жалеешь. Понятно, жалеешь. — Потом ссыпал монеты из ладони в свою торбу и тихо продолжал: — Пусть будет жив и здоров твой наследник, пусть растет добрым молодцем. Но больше ты ни о чем не мечтал? Это было твоей целью в жизни?

Я нахмурился, но он не дал мне произнести ни слова.

— Сейчас у тебя есть все, — вытащив из торбы корочку сухого хлеба, он отщипнул скрюченными пальцами кусочек и бросил себе в рот. — Жена принесла тебе богатство. Природа одарила здоровьем и красотою. Скоро появится ребенок и принесет в семью радость. Ну, а дальше?

Я не отвечал. Открыв калитку, я бросил ему золотую монету, чтобы заставить его замолчать. Продолжая хихикать, он поймал монету на лету и подбросил на ладони.

— Золото поможет добиться всего. Может быть, ты надумаешь заняться политикой? Денег у тебя много, ты быстро прославишься, станешь сенатором, министром, президентом... Должности и чины, связанные с ними хлопоты помогут тебе забыться, отвлекут от будней жизни. Не так ли?..

Больше не в силах молчать, я грубо прервал его:

— Не люблю болтунов! Убирайся!

— Ты прав, политики — болтуны. — И старик отправил золотой в торбу. — Но и без них ведь нельзя! Всадник кормит коня сахаром, чтобы надеть на него узду. А может, ты предпочитаешь писательство? Впрочем, вижу, ты не любишь лицемерить...

Велев слуге выпроводить старика, я поспешно поднялся в дом. Но вкрадчивый голос неотступно преследовал меня. «Дальше? Что же дальше?!»

...Варвара так уверовала в рождение наследника, что появление на свет девочки оказалось для нее неприятной неожиданностью. Немалых трудов стоило мне убедить ее, что для родителей сын и дочь одинаково любимы.

Шли годы. Подрастала моя ясноглазая Люсана. Длинные ресницы, затенявшие и без того темные глаза, широкий разлет черных бровей, высокий чистый лобик, алые, всегда улыбающиеся губы, цвета воронова крыла, вьющиеся волосы — в общем, девочка походила на меня. И только тонкая светлая прядка в волосах была у нее не моей, но эта прядка делала ее еще привлекательней.

В тот роковой вечер я, ни о чем не подозревая, спокойно сидел за столом в казино. Дверь игорного зала отворилась и вошел взволнованный, бледный как смерть мой слуга. Дрогнувшим голосом прошептал он, наклонившись к самому уху: «Девочке плохо!».

Вернувшись домой, я застал ужасную картину. В спальне жены на полу стояла лужа крови. Рядышком лежали два трупа: моя жена с перерезанным горлом и бездыханная Люсана со страшными кровоподтеками на шее.

По всему дому суетились полицейские. У изголовья варвариной кровати зияла непривычной пустотой раскрытая коробочка, в которой раньше лежала «Королева утренней зари». Все было ясно до ужаса. Проклятый бриллиант стал причиной гибели моего счастья. Мог ли я предполагать, когда платил за этот знаменитый бриллиант двести тысяч фунтов стерлингов, что своей рукой вношу в дом гибель. Я подарил его жене, когда она родила Люсану. Оказалось, что я подарил им обеим смерть.

Целый год я вместе с лучшими агентами сыскной полиции разыскивал следы пропавшей «Королевы», но нам так и не удалось напасть на след преступников. Я пригласил лучших детективов из Англии. Однако все было напрасно. Я никогда не жаловал полицию, но сейчас, убедившись в ее беспомощности и бессилии, я возненавидел ее.

И тогда я решил: я сам разыщу губителя моей семьи и моего счастья и сам отомщу ему. В газетах всех стран мира поместили объявление, что я, итальянский миллионер Игорь Таманов, награжу миллионом долларов того, кто сможет указать след убийцы моей жены и дочери и похитителя «Королевы утренней зари».

И вот однажды ко мне явилась молодая женщина в темном платье и попросила выписать ей чек на миллион долларов. Она обещала назвать человека, который увез «Королеву» из Италии в Россию и там продал ее. Получив заверение, что я выдам ей чек в обмен на сведения, женщина рассказала все, что знала. Вот ее рассказ:

«Дорите де Полин должен был через одну-две недели обручиться со мной. Но как раз в это время в его руках оказался драгоценный камень. Он увез его в Россию и там продал какому-то богачу, по фамилии, кажется, Путилов. И этот Путилов преподнес бриллиант в дар русской императрице...»

— Значит, ваш сбежавший жених и есть убийца? — прямо спросил я у женщины.

— Он бросил меня и, разбогатев после продажи бриллианта, женился на восемнадцатилетней дочери какого-то виноторговца. Но все же я не могу взять греха на душу: он ничего не знал об убийстве...

...На третий день поздним вечером меня провели в лавку менялы на Целийском холме. Я с провожатым спустился в подвал. Здесь лежал связанный по рукам и ногам Дорите. (Боже правый, чего только не может совершить всемогущее золото?)

Мне не пришлось долго разговаривать с де Полином. Он сразу назвал имена убийц Варвары и маленькой Люсаны, указал их адреса. Дорите клялся всеми святыми, что ничего не знал о страшном преступлении до тех пор, пока не прочитал моего объявления в газете.

Еще до рассвета мои ребята привели в тот же подвал обоих убийц. Их трупы унесли волны Тибра.

Отомстив за жену и дочь, я почувствовал некоторое облегчение. В первый раз после того ужасного вечера я смог поужинать с аппетитом.

На другое утро я проснулся с таким чувством, словно Варвара и Люсана снова были рядом со мной. Я прошелся по римским улицам, посетил наше заброшенное хозяйство. Потом, усталый и успокоенный, пошел в знакомую тратторию и до утра пил вино со случайными собутыльниками. Тоска отпустила сердце, снова захотелось жить, все кругом радовало и удивляло, как после тяжелой болезни.

Двери лучших римских гостиных с прежним гостеприимством распахнулись передо мной, все относились ко мне с еще большим радушием, чем раньше. Я невольно отмечал, что особенно старались угодить мне родители, имевшие невест на выданье.

Ежедневные пиры и балы рассеяли мою тоску. Шампанское и бордо, херес и портвейн лились рекой. Я ни на минуту не оставался один. В шумной компании дружков и сотрапезников я искал все новых и новых развлечений. Но искушающий голос по-прежнему шептал мне на ухо:

«А дальше? Что дальше?!»

Однажды мой приятель-камергер устроил званый вечер, на который пригласил всех знатнейших граждан Рима. Среди гостей была и венгерская скрипачка Тамилла Заполия — красавица, дочь великого князя. О красоте Тамиллы тогда с восторгом говорила вся Италия. Приехавшая из Будапешта скрипачка казалась неприступной.

Но я сумел сломить гордячку. Весь вечер она не отводила от меня глаз. К рассвету испанский херес сморил всех. Слуги по одному выводили гостей и укладывали в отведенных для них комнатах. А Тамилла... Тамилла в моей комнате стояла у окна и полными слез глазами смотрела на занимавшуюся у горизонта розовую полоску зари.

В тот же вечер после расставания с ней я особенно остро ощутил горечь своего одиночества. Жизнь мне опостылела окончательно.

Если б Варвара и Люсана были живы, забота о них стала бы целью моего существования. «Их нет, для тебя все кончено», — со злорадством шептал тайный голос.

Да, все кончено.

И я решился. Положив в один из банков на свое имя миллион долларов, все остальные деньги я пожертвовал римскому муниципалитету. Остаток своего состояния я завещал скульптору Росси, чтобы он после моей смерти сделал надгробие на моей могиле...

Стемнело. Заполнив бензином бак своего нового «фиата», я выехал на миланскую дорогу. Триста километров я несся со страшной скоростью, надеясь налететь на что-нибудь по пути и сразу покончить все счеты с жизнью. Но руки непроизвольно поворачивали руль, отводя машину от всех опасностей.

Мотор фыркнул в последний раз и замолк. Горючее кончилось.

Я решил покончить с собой на том месте, где опустошится бак моего «фиата». Опустив голову на руль, я достал револьвер, приложил к груди и нажал курок...

Я пришел в сознание на третий день. Полицейский следователь спрашивал о причине, толкнувшей меня на самоубийство. «Жизнь надоела», — сказал я. Долго глядел он на меня с сожалением, потом поднялся и, извинившись, вышел из палаты. Скоро меня посетил врач-психиатр. На следующий день во всех римских газетах появились сенсационные сообщения о психическом заболевании известного миллионера Таманова.

Через шестнадцать дней мне разрешили выписаться из больницы. Я решил покинуть Италию.

Теперь меня поддерживала единственная цель: во что бы то ни стало вернуть «Королеву утренней зари» и принести бриллиант на могилу жены. Долгое время я бесцельно скитался по разным странам Европы.

Прошел год, другой, навязчивая мысль о возвращении бриллианта стала забываться. От моего миллиона не осталось и четверти, но по-прежнему газеты называли меня то миллионером, то принцем, то бароном.

Как раз в это время мне попалась заметка в газете «Фигаро» о великом князе Николае Николаевиче. Газета среди прочих богатств князя мимоходом упоминала и «Королеву». Автор статьи с душевной болью повествовал о том, что Николаю Николаевичу в спешке, с одним только адъютантом Кантакузеном, пришлось бежать от стремительно наступавших большевиков. А все его драгоценности остались у жены Кантакузена, которая не смогла выбраться из Крыма. Дальнейшая судьба этой женщины и ее маленькой дочери неизвестна. В заключение автор писал: «Вместе с другими сокровищами великого князя в руках Кантакузен остался знаменитый бриллиант «Королева утренней зари», пожалованный ему императрицей Александрой Федоровной».

Я решил любой ценой разыскать жену адъютанта или его дочь. Как раз незадолго до этого я сблизился с двумя приятелями, бежавшими из революционной России. Я поддерживал их, можно сказать — полностью содержал, кормил и одевал. Конечно, они не отказались помочь мне. Оба приятеля поклялись не покидать меня до конца.

Я передал им двадцать пять тысяч долларов и обещал каждому из них по столько же, если они сумеют отыскать след Кантакузен.

Должен сказать, что они взялись за дело самоотверженно. Ни один уголок, где можно было хоть что-нибудь узнать об интересовавшей нас женщине, не оставили они без внимания. Но все розыски были безуспешны. Стало ясно, что мать и дочь остались в Советской России.

Мои помощники советовали мне ехать туда. Мы испросили разрешения вернуться на родину, хотя на самом деле предполагалось, как только «Королева» окажется у нас в руках, вернуться за границу. Я должен был заполучить этот бриллиант, чтобы успокоить свою душу. А потом... Я сам не знал, что меня ждет потом.

Положив оставшиеся деньги в банк (после возвращения понадобятся!), я стал дожидаться визы. День проходил за днем, месяц за месяцем, но ответа все не было.

Деньги подходили к концу. Мои помощники предложили мне легкий путь поправить финансовые дела. Я согласился. Но не потому, что искал наживы. Просто я искал встречи с опасностью, чтобы хоть в этом найти забвение.

Первым объектом нашей новой «деятельности» стал сейф одного коммивояжера. Нацепив маски, мы отправились в его контору. Мои спутники оказались настоящими мастерами этого дела. Они вернулись с операции такими спокойными, будто просто выходили ненадолго прогуляться.

Мне понравилась их невозмутимая уверенность в себе. Они были надежными парнями.

Одного из них звали Сергей Стась, другого — Борис Саидов.

Может быть, кто-нибудь сочтет предательством с моей стороны то, что я называю их здесь. Но я искренне и глубоко убежден, что сейчас это не имеет никакого значения ни для них, ни для меня.

Вот так все и началось. За одним «делом» последовало второе, за вторым — третье... Когда мы приехали в Россию, я уже был таким же опасным и хладнокровным налетчиком, как и мои коллеги.

Тайный голос порою напоминал мне о себе, но я быстро заставлял его умолкнуть. «Меня никто не жалел в жизни, и мне жалеть некого», — убеждал я себя.

В поисках «Королевы зари» мы совершили немало похищений, ограблений и убийств. Я не стану описывать здесь все эти преступления — об этом со всеми подробностями расскажут мои соучастники, — я ручаюсь за это. Стась и Саидов беспрекословно подчинялись мне, выполняли все мои приказания. Вокруг нас подобралась хорошо организованная и разветвленная группа, — наверно, надо сказать — банда преступников. Я сделался распорядителем всей добычи, которая попадала в наши руки.

Чем можно объяснить мое «возвышение» среди убийц и бандитов? Пожалуй, тем, что для меня жизнь не представляла никакой ценности и я запросто играл со смертью. Это рождало уважение ко мне даже у самых закоренелых преступников. Я устанавливал свои законы, мой авторитет стоял вне всяких сомнений.

Перенеся свою деятельность в Советский Союз, мы все же не смогли напасть на след вдовы адъютанта Кантакузена и ее дочери.

В 1926 году пути-дороги привели нас в Тбилиси. Как всегда, меня сопровождал Стась.

Дело происходило в мае. Аромат цветущей акации пьянил, кружил голову. Я решил пройтись по незнакомому городу, чтобы попытаться рассеять меланхолию, вновь охватившую меня.

Я медленно шел по проспекту Руставели. Выйдя на площадь Свободы, я поднялся по широкой асфальтированной улице, идущей от площади направо вверх. Пройдя подъем, я невольно отвлекся от своих невеселых мыслей, прислушавшись к веселому детскому гомону. Не отдавая себе отчета, я направился к тому двору, откуда доносился этот шум.

Я подошел к железным воротам. По двору с криком и смехом бегали маленькие дети в белых халатиках. Некоторые лопаточками и совками ковыряли песок. Другие, оседлав палки, носились галопом на своих «скакунах». У самой ограды стояли две девочки. Одна из них — в красной шапочке с завязками — сжимала в кулачке маленький букетик цветов.

— Вот фиалки, возьми, — говорила Красная Шапочка.

Другая протянула руку. Подняв голову, она заметила меня. Я окаменел: передо мной стояла моя Люсана — ясноглазая, с крутым чистым лобиком и длинными ресницами, которые затеняют зрачки. На алых губах играла улыбка, которая, казалось, не исчезнет даже во сне.

Шатаясь, подошел я к воротам и, чтоб не упасть, ухватился за железные прутья.

С трудом переведя дух, я почему-то посмотрел на часы: было около двенадцати.

«Да, эта девочка может вернуть тебе жизнь», — прошептал на ухо тайный голос. Я повернулся и побежал вниз, к площади. Куда я бежал?

Тогда мы жили на одной частной квартире. Я надеялся застать Стася дома: сейчас все мои планы были связаны с этим человеком.

...Ночью того же дня поезд мчал нас в Баку. На нижней полке двухместного купе спокойно спала моя «Люсана».

Здесь обрывались записи Таманова. У меня не поворачивается язык назвать это показаниями. Ни одного описания преступления, в то время как он сам пишет, что в поисках «Королевы зари» они совершили немало грабежей и убийств.

Таманов убежден, что обо всем расскажут Саидов и Стась. Он ручается! Очень хорошо, допустим, что так. Но ведь и сам он должен сознаться, покаяться...

Вечером я вызвал Таманова к себе в кабинет, предложил ему чашку кофе. Вначале разговор вращался вокруг музыки, астрономии, мореплавания и еще бог знает каких предметов. Должен сознаться, что я соглашался почти со всеми высказанными им мыслями и воззрениями. Он кивал с едва заметной улыбкой. Но его глаза ясно говорили: «Я прекрасно знаю, что всеми этими шуточками ты хочешь найти дорожку к моему сердцу, чтобы потом, когда мы перейдем к делу, я не усомнился в твоей искренности».

По моему убеждению Таманов не лгал ни в своей исповеди, ни в разговоре со мной. Но профессиональная осторожность заставляла еще и еще раз испытывать его.

Я спросил:

—Если мне не изменяет память, когда я спросил вас о Петре Таманове, вы откровенно признались, что лишили его жизни. И потом добавили: «Не то осмелеют и Стась с Саидовым. Если бы не они, меня здесь не было бы...» Вы не договорили тогда, и я не настаивал. Может быть, сейчас вы объясните, что имели тогда в виду?

Игорь от души рассмеялся:

— Нет, память не обманывает вас. Наоборот, я восхищен вашей памятью. Вы тогда ничего не записывали, а сейчас повторили мои слова буква в букву. — Он спокойно взял чашку, отпил кофе. — Вы мне нравитесь, уважаемый Сандро. Наверно, мое откровенное признание обогатит ваш баланс... А если так... Для меня запираться не имеет смысла. — Игорь взял папиросу из моего портсигара и закурил. — Да, как я вам уже говорил, Петро было моим однофамильцем. Он хорошо пел и плясал — больше ничего не умел! Он был женат на очень красивой женщине. Кстати, она ваша соотечественница, грузинка...

Я притворно удивился:

— Кто? Как фамилия?

— К сожалению, я сейчас не могу вспомнить ни ее имени, ни фамилии. — Он отвел взор. Я понял, что он говорит неправду, чтобы не припутывать к делу Раису, и не стал настаивать на ответе.

— Впрочем, в этом нет необходимости, — продолжал он. — Эта женщина только однажды помогла нам, да и то против своей воли. Когда мои парни ограбили ювелирный магазин в Харькове, она заманила директора магазина. Уверяю вас, она не знала, что ждет этого человека...

— Ясно, — прервал я его. — Что с ним стало?

— Он не погиб, выжил. Правда, его потом обвинили в симуляции покушения и посадили в тюрьму. — Он засмеялся и застучал пальцами по столу... — Это было первый и последний раз. Больше жена Петра ни в чем не замешана.

— А мне говорили, что она участвовала и в ограблении Сионского собора, — сказал я.

— Тогда вы должны знать и то, что она пошла туда под угрозой смерти!

На сердце у меня отлегло.

— В таком случае Стась и Саидов должны помнить об этом, — полувопросительно высказал я предположение.

Игорь многозначительно поднял брови:

— Если они и забыли, я могу им напомнить...

— А Петро?

— Петро жил сам по себе. Когда мои ребята вызывали его на дело, он старался улизнуть из дому. А последнее время даже вступил в связь с какой-то коридорной в Свердловской гостинице. Однажды он заявился к любовнице пьяный и обо всем натрепал, так что мы... К счастью, та женщина, как оказалось, умела держать язык за зубами. Однако нам все же пришлось удирать оттуда. А Петра, чтобы больше не болтал, ребята... — он щелкнул пальцами.

— Ясно. — Я кивнул. — А теперь о том, что вы имели в виду, говоря: «Чтобы Стась и Саидов не осмелели». Помните?

— Да, да, — прервал он меня. — Я рассказываю все это так, чтобы удовлетворить вашу любознательность... Не для протокола. Должен признаться, что после того, как я своими руками уничтожил убийц моей жены и дочери, я избегал сам мараться в крови. И Стаею с Саидовым всегда повторял это. Правду говоря, я хотел тогда просто припугнуть Петра как следует... Но для них цена человеческой жизни — грош. Например, для чего нужно было убивать бедную Кантакузен? Взяли бы себе «Королеву» — и все! Женщина и пикнуть не посмела бы. Да и мы по сей день на свободе разгуливали бы. — Таманов задумался, а потом торопливо заговорил, словно опасаясь позабыть что-то важное: — Когда меня подвели к убитому Петру, я обо всем позабыл, хотел тут же прикончить этих коршунов. Но потом сдержался, подумал: если их убить, кто же добудет тебе «Королеву»?

— «Королева утренней зари»! Вы собирались вывезти за границу это сокровище!

— Нет, нет. — Он вздрогнул, словно испугавшись чего-то. — Зачем было вывозить? Ведь моя Люсана была в Ленинграде! — Он опустил голову, прикусил губу и тяжело вздохнул.

Я снова нарушил тишину:

— Хочу узнать кое-что насчет Сионского собора и Киево-Печерской лавры. Как вы помните...

— И про Киев выложили! — Он стремительно поднял голову и с недоброй улыбкой продолжал: — Видать, кто-то из наших успел расколоться. Этот человек должен был сообщить и о том, что я почти ничего не знал обо всех этих делах. Об этом расспрашивайте Саидова и Стася.

— Они не говорили вам, зачем им понадобились древние иконы?

— Как вам сказать... Я, конечно, слышал, что какой-то иностранец обещал за икону баснословную сумму. Но меня это мало интересовало...

— Вы не видели этого человека?

— Видел однажды. Но его в тот же день ухлопали вместе с нашими ребятами в Киеве.

Иностранец!

В моей памяти снова возникла недавняя картина. Первый день ограбления Сионского собора... Председатель ЦИКа. Его рассказ об иностранце, который мечтал приобрести памятники древнегрузинской культуры.

Я усилием воли заставил себя вернуться к допросу:

— Следствие интересуют ваши соучастники.

— Естественно. Но их сегодня нет в живых, кроме тех, которых я назвал. Остальные убиты в Киево-Печерской лавре.

— Но оттуда бежали двое?..

— Не верьте, бежал только один. Это был я. — Он поднялся с кресла, налил себе воды. — Отпустите меня. Я устал. Больше нам говорить не о чем.

— Не о чем?

— Если я вам понадоблюсь или вы усомнитесь в правдивости показаний Стася и Саидова, можете позвать меня. — И он повернулся, собравшись уходить.

— У меня к вам есть еще вопросы.

Он удивленно обернулся.

— Садитесь. Еще два-три вопроса, и я больше не буду вас задерживать.

Он молча уселся и приготовился слушать, но его глазах я чувствовал скрытую иронию.

— Вы говорили, что считали бессмысленным убивать Кантакузен, меня интересует именно это. Почему ее убили и с какой целью, куда вели ее ваши соучастники по Военно-Грузинской дороге?

Игорь внимательно и долго рассматривал чернильницу на моем письменном столе.

— Я вам уже рассказывал — им удалось пронюхать, что вдова адъютанта великого князя Николая Николаевича со своей дочерью живет в Тбилиси. Саидов познакомился с девушкой, притворился влюбленным, уговорил взять с собой все драгоценности, имевшиеся в доме, и бежать. Он хотел представить перед старой вдовой дело таким образом, будто ее дочь похищена. А Стась, чтобы скрыть следы, ее... — Таманов снова щелкнул пальцами.

— Ясно, — прервал я его. — И еще напоследок вот что: в конце ваших показаний вы говорите о похищении девочки, но ничего не говорите о том, что с нею стало потом.

Игорь передернул плечами, смешался, словно не зная, что сказать. Потом нахмурился, потер лоб и со смущенной улыбкой, такой непривычной на его лице, заговорил:

 — Да, да... Вы правы. О Люсане я написал очень неясно... — Смолкнув на мгновение, он упавшим голосом продолжал: — Я дал себе слово говорить только правду об этой девочке. Всю правду... Я понимаю, что мне ее больше не увидеть... Но мне было трудно...

Я попытался его успокоить:

— Теперь это не имеет никакого значения.

— Я понимаю. Но моя жизнь уже склонилась к финишу. Если б можно было начать все сначала... — Он отвел от меня взгляд и снова уставился в чернильницу. — Да, я ее отвез из Тбилиси в Ленинград. Там живет знакомая пианистка — Римма Берлин. Я был уверен, что она примет девочку, как родную. И не ошибся... Эта чудесная женщина стала для ребенка второй матерью. За каких-нибудь пять-шесть месяцев девочка даже позабыла свое настоящее имя — Ия!

— Где сейчас Ия?

— Я вам сказал: в Ленинграде у Риммы Берлин. Моя Люсана прекрасно играет на рояле, поет. Чудесная девочка. Ей пятнадцать лет, но она уже совсем взрослая девушка. — Глаза Игоря заблестели, он улыбнулся любовно и мягко, словно приглашая меня разделить его радость.

В тот же день Пиртахия вылетел в Ленинград.

Папка из архива с делом о похищении Ии Курхули подтверждала все, что рассказал Игорь. Я вызвал к себе Ладо Курхули — отца похищенной девочки и его жену, взял у них показания.

Через четыре дня из Ленинграда пришла телеграмма: Римма Берлин и Люсана вместе с Пиртахия вылетают в Тбилиси.

Я чувствовал радость и гордость: человек вторично рождался на свет. Такова наша работа — приносить людям счастье, оберегать от бед...

Черноглазая, стройная девушка с маленькими, почти незаметными сережками в ушах оглядывала мой кабинет, как испуганный олененок. За ней стояли Пиртахия и пожилая, полная женщина — Римма Берлин. Девушка — это Ия Курхули. В этом нет сомнения: стоит взглянуть на светлую прядку в черных, цвета воронова крыла, волосах.

— Знакомьтесь, это друзья Игоря, — сказал Пиртахия, широким жестом указывая на меня и начальника отдела.

— Как папа? Он жив? — Черные глаза Ии испуганно и вопросительно вглядывались поочередно в каждого из нас.

— Теперь ему лучше. Ничего страшного. Он хотел видеть вас, и хорошо, что вы приехали.

Римма Берлин не произнесла ни слова, пока мы все не уселись в машину. Только тогда она облегченно вздохнула и прошептала, ни к кому не обращаясь:

— Слава богу, Игорь жив. — И, закрыв глаза, откинула голову на спинку сиденья, отдавшись мыслям.

С первого же взгляда можно было понять, что эта приятная пожилая женщина догадалась: Пиртахия прилетел из Тбилиси в Ленинград не для того, чтобы исполнить волю заболевшего Игоря. Да и мы не очень-то походили на его друзей.

Начальник велел шоферу ехать в гостиницу «Палас».

В отделе нас уже ждали муж и жена Курхули. Начальник пригласил их к себе в кабинет. Успокоив взволнованных супругов какой-то шуткой, он сказал:

— Из Ленинграда пришло точное описание девушки. — Он взглянул на Тамару Курхули, словно хотел ей сказать: «Не волнуйтесь, все в порядке».

— И что? — с трудом проговорил Ладо.

— Смуглая, черные волосы и, самое главное, — в волосах светлая прядка...

— Она! Она! — воскликнула Тамара и вскочила. Так стояла она, неподвижно и молча. Но силы покинули ее, и она упала в кресло.

Вызвали врача, привели женщину в чувство. Она бессмысленно улыбалась, не замечая катившихся по щекам слез.

— Сегодня же в Ленинград! Я не могу ждать. — Она посмотрела на мужа и снова обернулась к начальнику: — Извините, но я мать, вы должны понять меня.

Ладо, окончательно растерявшись, поглядывал то на жену, то на начальника, то на меня, не зная, что сказать.

— Никуда ехать не надо. Сегодня девочку привезут из Ленинграда, и если она действительно ваша дочь...

— Сегодня?! — Тамара привстала. Но начальник положил руку ей на плечо, усаживая на место. — В котором часу прилетает самолет из Ленинграда? — Он повернулся ко мне и подмигнул.

Я посмотрел на часы. Было без десяти четыре.

— В семь часов они должны быть здесь, — сказал я.

— Итак, в 7 часов. Думаю, вы узнаете ее, если она ваша дочь... — обратился начальник к Тамаре.

— И она узнает меня, обязательно узнает, пусть хоть сто лет пройдет. — Она взволнованно, дрожащими руками расстегнула ворот платья. С левой стороны на плече темнело родимое пятно, по величине и форме напоминавшее виноградный лист.

— Моя Ия каждый вечер перед сном целовала меня сюда. Она не может забыть этого.

Наша машина стремительно пронеслась по подъему и остановилась возле небольшого дома на улице Чайковского.

Начальник отдела первым выскочил из машины и открыл дверцу, помогая спуститься Римме Берлин. Я подождал, пока выйдет растерянная Ия.

Старшая из женщин уже знала все. Ие ничего не говорили, но, видимо, сердце подсказывало ей, что предстоит что-то необычное.

Парадный подъезд дома, где живут супруги Курхули. Дверь отворила женщина с открытым, приятным лицом. Увидев Ию, она словно онемела и не могла двинуться с места. Потом выглянул какой-то седоусый старик, пригласил в переднюю, взял наши пальто и повесил на вешалку. Он ни на секунду не отводил глаз от Ии, словно загипнотизированный.

Перешагнув порог квартиры, Ия замерла, оглядела потолок, пол, обои на стенах, как будто припоминала и не могла припомнить что-то. Посмотрела на нас: куда, мол, вы меня привели.

Увидев на стене свою детскую фотографию, внимательно вглядывалась в нее несколько минут. На фото была изображена маленькая смеющаяся девочка с букетом полевых цветов в руках.

Ия задумалась. Я понимал, что все окружающее казалось ей знакомым и виденным, но она не могла припомнить, когда видела все это. Так бывает, когда что-нибудь приснится.

Нахмурившись подошла она к креслу, уселась в него, многозначительно глянула на Римму Берлин, которая не отходила от нее ни на шаг.

В комнату осторожно заглянул Ладо, зашел, глядя все время на начальника отдела. Он, казалось, боялся посмотреть на Ию: вдруг это не она, что тогда? В его взгляде застыло выражение ожидания и страха.

Дверь снова отворилась. Показалась Тамара. Она обеими руками сжимала ручку двери, — казалось, если она отпустит ее, то немедленно упадет. Наконец женщина смогла взять себя в руки. Ее широко открытые глаза медленно отыскали среди присутствующих девушку. Ия, как завороженная, поднялась ей навстречу — можно было подумать, что кто-то насильно, против воли тянул ее. На губах матери мелькнула улыбка, потом Тамара воскликнула по-грузински:

— Ия, дочка! Ия? — Она прижимала к себе голову девочки, словно боясь, чтобы кто-нибудь снова не отнял у нее дочь.

— Ия! Дочка! — Девушка медленно и удивленно повторила шепотом два слова. Вырвавшись из объятий Тамары, она подошла к своей детской фотографии, висевшей на стене. Снова внимательно рассмотрела ее, словно пытаясь найти ответ на какой-то мучительный вопрос.

— Ты — дочь моя, Ия, — повторяла Тамара, как будто стараясь уговорить девушку, рассеять ее сомнения. Подойдя к дочери, она расстегнула пуговицу на воротнике платья и обнажила плечо. — Вот смотри! — Слезы хлынули из глаз женщины.

Увидев родимое пятно, похожее на красноватый виноградный лист, Ия облегченно, словно разрешив мучившую ее загадку, вскрикнула:

— Мама, мамочка! — Девушка упала на колени, обняв мать.

Я оглядел собравшихся.

Ладо стоял неподвижно, безуспешно пытаясь сохранить суровое и деловое выражение лица.

Римма Берлин улыбалась счастливо и довольно.

Начальник отдела щурил глаза, но я успел заметить, что они у него подозрительно блестели.

Эпилог

Выдающийся памятник грузинского искусства — икона Саванели висит на старом месте в Сионском соборе, на столбе в северо-восточном притворе.

Редчайший бриллиант — «Королева утренней зари» отныне не прячется пугливо от человеческих глаз в императорских сокровищницах и не блестит грозным светом на эфесах сабель знаменитых военачальников.

Этот драгоценный камень, первый среди первых, будет сотни лет поражать взоры многих поколений. И никогда больше ради него не прольется человеческая кровь.

Ия Курхули — ей теперь уже за сорок — давно уже стала счастливой женой и матерью. В память о далеком прошлом у нее осталось прежнее имя — Люсана — и маленькие золотые сережки в ушах.

Раиса? Шесть десятков лет, среди которых были годы трудные и бурные, наложили на нее отпечаток. Но она по-прежнему ходит, гордо выпрямившись и высоко неся голову, довольная своей судьбой.

Игорь Таманов сам свел свои счеты с жизнью, не дожидаясь приговора. В тот день, когда его Люсана вновь обрела родителей, он покончил с собой в своей камере.

Перевод с грузинского Э. Елигулашвили

Потопленная «Чайка»

Глава первая БЕЖЕНЦЫ

Наступил рассвет, но густой туман так плотно нависал над обезумевшим морем, что моряки «Чайки» с трудом различали друг друга. Огромные волны подбрасывали шхуну, как щепку, швыряли ее из стороны в сторону, и она то легкокрылой птицей взлетала на гребень волны, то ныряла вниз, в разверзавшуюся бездну.

Вчера было то же самое, так же бушевала буря, однако шхуне все-таки удалось вырваться из порта Туапсе, выйти в открытое море и взять курс на юг. Всю ночь четыре матроса не покидали палубу, а под утро, выключив бесполезный мотор, к ним присоединился и пятый. Сильные порывы ветра снова и снова бросали шхуну в водоворот разъяренной стихии. Казалось, судну уже не вырваться из морского плена.

На кормовой палубе несколько пассажиров судорожно цеплялись за борт, стараясь, чтобы вода, захлестывавшая палубу, не смыла их в море.

Моряки работали молча. Один из них не отходил от руля, другие, спустив парус, следили, чтобы ванты, бакштаги и штаги были хорошо натянуты, иначе мачта могла не выдержать и сломаться.

Экипаж «Чайки» состоял в основном из молодых ребят, но их сноровке могли бы позавидовать и более опытные матросы.

Уже целые сутки вела «Чайка» смертный бой со страшным морским ураганом. Лишь к середине второго дня серая мгла начала постепенно рассеиваться, и на горизонте показался небольшой просвет. Ветер погнал облака на восток. Грозно ревущие волны вдруг исчезли, волнение улеглось, и поверхность моря разгладилась. Наступила спокойная, звездная ночь.

...Маленькая дверь каюты открылась, и палуба на мгновение осветилась бледным светом. Из каюты вышел крупный, плечистый человек лет тридцати, одетый в суконный бушлат и широкие брюки, заправленные в сапоги с низкими голенищами. На тельняшку, плотно обтягивавшую его широкую грудь, спадала черная как смоль борода. Смуглое мужественное лицо освещали большие голубые глаза. Это был шкипер шхуны Дата Букия.

Шкипер на миг зажмурился и тряхнул головой, будто желая отогнать остатки сна, потом потянулся, окинул взглядом море и небо и жадно вдохнул прохладный воздух.

Моряки подняли паруса, и шхуна, слегка наклонившись набок, плавно легла на курс.

Где-то далеко мерцал светлячком маяк.

Шкипер с недоумением уставился на незнакомых, окоченевших от холода людей.

— Кто такие? — сурово спросил он рулевого.

— Беженцы из Туапсе, — удивленно посмотрел на Дата рулевой.

— А почему они здесь? Что им надо? — Шкипер раздраженно выхватил из внутреннего кармана трубку и принялся набивать ее табаком.

Рулевой понимающе улыбнулся и отвернулся в сторону.

— Я спрашиваю тебя, кто посмел привести их на судно? — и шкипер так стукнул трубкой по жесткой обшивке каюты, что рулевой вздрогнул.

— Как кто? Наш шкипер, конечно, кто же еще?

Шкипер смутился и на мгновение задумался.

— Что ты болтаешь? Выходит, я самовольничаю, так, что ли? — спросил он наконец растерянно.

— Боже упаси, разве я это говорю? — рулевой покосился на шкипера и усмехнулся в усы.

— А кто еще здесь шкипер, а? — Букия вдруг от души рассмеялся, хлопнул рулевого по плечу, да так крепко, что тот пошатнулся. Шхуна вильнула в сторону.

— Держи руль крепче. Эх, ты, богатырь! — продолжал хохотать Дата. Довольные, что все обошлось, заулыбались и матросы.

— Скажи-ка, где же это я их подобрал? — тихо спросил Дата у рулевого.

— Вчера в Туапсе. Выпил изрядно — вот и не помнишь.

Смущенно хмыкнув, шкипер медленно двинулся к корме. Дрожащие от холода пассажиры с опаской глядели на него.

— Так вы беженцы? От большевиков удираете? — загремел шкипер. Он хотел сказать еще что-то, но тут вмешался рулевой:

— Да погоди ты, Дата, не кричи. Они и так хлебнули горя.

Дата постоял некоторое время молча, потом разжег трубку, затянулся:

— Ну, ладно, будь по-твоему, — и пошел прочь от кормы.

— А ты что делаешь на палубе? — обратился Дата к машинисту. — Почему двигатель не работает?

— Ветер попутный. И потом... кто знает, сейчас много всякого народа в море — и хорошего и плохого. Не лучше ли идти без шума? — нахмурившись, ответил за машиниста Антон.

— А чего нам бояться? Сейчас же включить мотор! — отдал команду шкипер, и фигура машиниста исчезла в темноте. Вскоре двигатель заработал, шхуна прибавила ходу.

Дата снова раскурил потухшую трубку и продолжил обход. У мачты лежал плотно набитый мешок.

— Это что еще такое? — спросил он у одного из матросов.

— Цемент, — коротко ответил тот.

— Может, я и цемент приказал погрузить на шхуну, а? — неуверенно спросил Дата.

— Вы сами притащили этот мешок, — сказал матрос, пряча улыбку.

— На кой черт нужен мне цемент на судне, — пробормотал про себя Дата и повысил голос: — Сколько раз говорил вам: когда я пьян, не слушать меня.

— Скажешь тоже. У нас бока не чешутся! — бросил один из матросов, отойдя в сторону.

— Ври, да знай меру! На своих матросов я никогда не поднимал руку.

— Верно, шкипер! Но силу твоих кулаков мы все-таки хорошо знаем, — ответил рулевой и взял курс на маяк.

Дата усмехнулся и, направившись к дверям своей каюты, окликнул пассажиров:

— Эй, вы, а ну, валяйте ко мне по одному!

Глава вторая КАПИТАН РАЗВЕДКИ

Дата прилег на застеленную койку, не выпуская трубки из рук. На стене тускло мерцал жестяной фонарь, на столике вперемежку валялись куски черствого хлеба, увядшие стрелки зеленого лука и пустые коробки из-под консервов. Над койкой висел круглый компас, позвякивала медная кружка, повторяя все наклоны шхуны. На полу перекатывался пустой кувшин. В углу стояла деревянная табуретка.

В дверном проеме качнулась тень человека. В каюту вошел смуглый мужчина лет сорока, в палевых брюках и в сапогах с высокими голенищами. Хотя волосы его растрепались на ветру, все же угадывалась модная стрижка.

Дата внимательно оглядел вошедшего и после недолгого молчания сказал:

— Да, сразу видно, что вы за птица! Вы офицер, кавалерист, не так ли? — шкипер засмеялся и сел на койку.

— А откуда вы знаете? — растерялся незнакомец.

— Ха! Не трудно догадаться! Видно птицу по полету! — Дата скинул куртку и резко спросил: — Говори, как попал на шхуну?

— Я поднялся на борт, выполняя свои служебные обязанности, а вы, как разбойники, схватили меня. Вот я и стал вашим пленником.

Дата удивленно посмотрел на незнакомца:

— Схватили? Ничего не понимаю.

— Да вы шутите, шкипер, что ли?

— Нисколько не шучу. Объясните, в чем дело, наконец! — рявкнул Дата. Незнакомец молчал, в недоумении глядя на шкипера. Тот еще раз оглядел его с ног до головы, и взгляд его несколько смягчился.

— В Туапсе я выпил чуть ли не ведро водки. Не помню даже, как мы вышли из порта, — проговорил он смущенно и открыто посмотрел в глаза офицеру. — Расскажите толком, что случилось.

Незнакомец почувствовал облегчение, откровенность шкипера подбодрила его.

— В Туапсе я поднялся на ваш катер для исполнения служебных обязанностей...

— А кто вы такой? О каких служебных обязанностях идет речь? — перебил его шкипер.

Незнакомец помедлил немного, словно собираясь с духом, потом тихо ответил:

— Вы не ошиблись, я действительно офицер, капитан разведки в войсках генерала Алексеева, меня зовут Георгий Васильевич Тория.

— Генерала Алексеева? — Дата бросил быстрый взгляд на Тория и нахмурил брови.

— Да, Алексеева. У нас, офицеров, находившихся в России, другого выхода не было. Не отдавать же головы на отсечение большевикам?

— Понятно. Так что за дело было у вас на моей шхуне? — резко спросил шкипер и встал.

— Я расскажу, если вы будете слушать меня.

— Я слушаю. Только имей в виду, я ненавижу Алексеева и всех белых генералов. И сообрази сам, что я могу думать о его разведчике. Но раз ты хочешь рассказать, рассказывай начистоту, не хитри, а то как бы я не выбросил тебя в море. — Дата приоткрыл дверь, и в каюту ворвалась приятная прохлада. Попутный ветер надувал парус. На небосклоне, усыпанном мириадами звезд, ярко вырисовывался Млечный Путь.

Раздраженный нелепой, как ему казалось, угрозой шкипера, Тория потер свой подбородок и усмехнулся:

— Не такой уж я слабонервный, шкипер, чтобы у меня от твоих угроз отнялся язык. Если хочешь, сядь и выслушай меня, — твердо сказал Тория.

Дата удивленно обернулся и сверху вниз посмотрел на собеседника.

— Что же, капитан, люблю смелых людей. Ну, начинай.

Глава третья ГЕОРГИЙ ТОРИЯ

Георгий Тория обвел глазами комнату и, заметив табуретку, пнул ее ногой, придвигая к Дата.

Дата даже ухом не повел, будто не заметил выходки Тория.

— Договоримся об одном, шкипер, — спокойно проговорил офицер, располагаясь на табуретке. — Пока не сбросил меня в воду, говори со мной, как с равным. Не пользуйся тем, что сила сейчас на твоей стороне.

— Ну, что же, хорошо, Георгий! — усмехнулся шкипер. — А теперь рассказывай, как оказался на шхуне. Длинная история?

— Не короткая! Если у тебя хватит терпения, слушай. Руководитель союза русского офицерства генерал Алексеев в прошлом году^[1] послал меня из Петрограда в распоряжение казачьего атамана, генерала Каледина. Меня назначили на ответственную должность в разведывательной службе кубанской добровольческой армии. Я добросовестно выполнял все поручения. Не раз сражался с красными. Командование было мною довольно, и я со дня на день ждал повышения. Но один случай помешал моей карьере. Я рассказываю о нем потому, что из-за него и попал я на вашу шхуну. — Взгляд Тория упал на стол и задержался на жестяной коробке с табаком. Дата, перехватив его взгляд, вынул из кармана нарезанные полоски газетной бумаги, положил на коробку и предложил Тория закурить. Офицер неумело свернул цигарку и жадно затянулся. — Через год службы в добровольческой армии командование послало меня на фронт в направлении Екатеринодара. Здесь были сосредоточены крупные силы большевиков, они обороняли побережье Черного моря. Кроме установления численности вражеских армий, их расположения и планов действия, мне поручено было также взрывать мосты на железных дорогах. Нам нужно было ввести противника в заблуждение и убедить командование красных, будто огромные силы добровольческой армии собираются в наступление и хотят перерезать большевикам пути отступления. И это в то время, когда мы сами боялись наступления красных. За короткое время я подобрал и подготовил несколько групп диверсантов. Пять групп я забросил в полном порядке, а для переброски шестой поехал в станицу Лабинскую. На запад от станицы протекает река Верхняя. Части наших войск еще накануне перешли реку и ворвались в станицу. Нашей целью было захватить хранившиеся там запасы пшеницы.

В тот день, когда я прибыл в станицу, наши уже завершили перевозку зерна и готовились покинуть Лабинскую. Мне нужно было воспользоваться этим, чтобы незаметно оставить в тылу врага своих людей. К вечеру наши части, оставив Лабинскую, расположились на возвышенности за рекой Верхняя. Я со своей группой затаился в станице, на лесистой горке.

Переход наших отрядов через Верхнюю происходил на глазах у врага. Как только мы очистили Лабинскую, красные заслали туда разведчиков. Уверенные в том, что станица оставлена и что занять ее можно без боя, разведчики быстро возвратились назад. С наступлением вечера показался небольшой отряд красных конников, вскоре в станицу вошла и пехота.

В полночь, когда станица была объята сном, я пожелал своим счастливого пути и отправил их на восток. Мой же путь лежал на юг. Мне предстояло пройти лесом десять верст до дома «нашего человека», жившего на опушке, у реки. Этот человек пользовался доверием красных, так как он с нашего, разумеется, ведома систематически сообщал кое-какие сведения о состоянии нашего тыла большевистской разведке, нередко перевозил красных разведчиков в наш тыл, связывал их с нашими агентами и всегда выходил из всех переплетов невредимым. Я был уверен, что он благополучно перевезет меня через реку и в эту ночь.

С большими предосторожностями прошел я половину пути, — продолжал Тория. — В лесу было спокойно. Слегка подмораживало. Вскоре, выйдя на тропинку, я разглядел небольшую усадьбу. Это был дом лесника, обозначенный на моей карте. Владельца дома я никогда не видел, но знал о нем многое. Знал, какой у него характер, какая у него семья, какое хозяйство, кто он по происхождению. Мне было известно, что он был убежденным сторонником большевиков и всячески помогал им. Мне следовало обойти этот дом стороной. Но раз уж я немного отклонился от пути, почему бы не использовать случай, благо, было темно и я мог незаметно подойти к дому. Я осторожно приотворил калитку. Небольшой дворик был расшит тенями ветвистого дуба. Посредине колебалась большая вытянутая тень. Я проследил взглядом, откуда она падает, взглянул наверх, и по спине у меня словно холодные струйки пробежали: на ветви дуба, освещенный светом луны, покачивался труп. Это был бородатый мужчина средних лет. Он страшно глядел на меня вытаращенными глазами. К ногам была привешена дощечка с надписью. Я подошел ближе, прочел, что было там написано, и не отдавая себе отчета в том, что делаю, направился к дому. Поднялся по лестнице и налег на дверь.

— А что было написано на дощечке? — быстро спросил Дата.

— «Большевик». Больше ничего.

— Хм... Ну, дальше, дальше.

— Дверь поддалась. В комнате было темно. Остановившись на пороге, я перевел дыхание. И тут передо мной метнулась какая-то фигура.

Я схватился за револьвер, засветил фонарь и двинулся навстречу донесшемуся шороху. Луч фонаря вырвал из тьмы фигуру женщины. Она, видимо, хотела выпрыгнуть в окно: обеими руками держалась за ставни и пыталась влезть на подоконник. Застигнутая врасплох, она оглянулась и смотрела на меня испуганными заплаканными глазами. Я смотрел на нее как зачарованный. Это была молоденькая девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Ее коротко остриженные вьющиеся волосы блестели в тусклом свете фонарика, будто золотые стружки. Я тотчас узнал ее: видел ее как-то раз в Ставрополе, и с тех пор ее образ постоянно преследовал меня. И вот судьба так неожиданно свела нас вновь. Так это дочь повешенного лесника?! Радость от неожиданной встречи, жалость, сострадание к беспомощной девушке переполнили мою душу. Я сделал к ней шаг, но крик девушки остановил меня.

— Не подходи! — Она сорвала с груди медальон на золотой цепочке и со страхом и ненавистью бросила его мне. — Больше у меня ничего нет. Возьми.

Я поднял медальон и тихо сказал:

— Успокойся! Не бойся меня. Я не враг тебе.

Она недоверчиво смотрела на меня. Я спрятал револьвер в карман, протянул ей медальон и подошел ближе. Девушка отодвинулась в угол, опасливо поглядывая на меня.

— Ты не веришь мне? Ну что же, тогда я уйду, не буду тебя тревожить, — я положил медальон на стол и сделал два-три шага к двери, хотя ноги не подчинялись мне. Я знал, что не найду в себе сил забыть эту женщину. Как быть? Разве я могу сейчас думать о личной жизни? Идет смертельная борьба, я каждый день рискую жизнью... Разве сейчас время для любви? И в то же время в душе моей разгорался такой огонь, что я готов был забыть свой долг, свои обязанности, лишь бы она была со мной. Я вышел во двор. Я был в смятении, мне хотелось немного побыть одному, чтобы подумать над случившимся. Я погасил фонарь и вдруг услышал тихий, робкий голос девушки:

— Не уходи, не оставляй меня одну!

Мне, сироте, едва исполнилось четырнадцать лет, когда старик дядя отдал меня в московский кадетский корпус. С тех пор я не знал, что такое близкая, родственная душа. Я вырос, возмужал, но о возвращении в Грузию никогда не думал. После смерти дяди, одинокого вдовца, никого у меня не осталось на родине. Мне никто не был близок, меня никогда не волновали чужие горести. Все было для меня трын-трава. Мне и в голову не приходило, что может быть по-другому. И вот эта девушка пробудила не знакомые мне до сих пор чувства — я понял, что испытываю необходимость в близком человеке.

Я вернулся в дом. Она стояла у открытого окна, опустив голову. Бледный свет луны играл в ее волосах.

— Оставаться здесь опасно, скоро рассвет, эти проклятые могут прийти снова, — предостерег я ее, хотя отлично знал, что наши люди не могли оставаться по эту сторону реки. Большевиков же, которые должны были появиться здесь к утру, ей нечего было бояться. Девушке, видимо, еще не было известно, что белые оставили правый берег и что станицу Лабинскую снова заняли большевики.

— Короче говоря, ты обманывал бедняжку, — проговорил Дата, взглядывая на мерцающий фонарь.

— Выходит, так. Но без всякого злого умысла. Напротив, я желал ей счастья и благополучия и хотел, чтобы именно я стал для нее человеком, несущим это счастье.

— Значит, ты лгал ей для ее же блага? Очень благородно, господин офицер, — усмехнулся Дата.

Тория помолчал немного, потом, хмуро поглядывая на шкипера, продолжал свой рассказ:

— Девушка приблизилась ко мне, взяла меня доверчиво за руку и сказала:

— Ты прав, они и в самом деле могут прийти утром. Что же делать?

— Уйдем отсюда. Я отведу тебя в безопасное место, буду заботиться о тебе.

— Да, да, я понимаю, нужно идти.

Однако не двигалась с места.

Луна скрылась за облаками, в комнате стало темно, но я все же видел, какая тревога была в ее широко открытых глазах. Она никак не могла решиться: довериться неизвестному — страшно, оставаться дома — тоже опасно.

— Нас столкнула судьба. Идем, будь решительней! — Я взял ее за руку, потянул к двери.

— Я пойду, но дай честное слово, что будешь мне настоящим братом, — решительно сказала она.

Будто лезвием кинжала полоснули меня по сердцу эти слова. Я не мог произнести ни слова.

— Что же ты молчишь? — Девушка отступила в глубь комнаты. Что мне было делать? Я дал слово, хотя думал только о том, чтобы она стала моей. Мы спустились по лестнице. Увидев труп отца, девушка без сил опустилась на землю.

— Нет, я не могу так оставить отца, — прошептала она и снова горько заплакала. Я сел рядом с ней. Пусть поплачет, может быть, станет легче.

Наконец она затихла, а потом попросила:

— Может быть, поможешь мне похоронить отца?

Я осторожно снял с дерева покойника. Девушка принесла лопату. За домом, в маленьким садике, мы вырыли могилу. Небосклон постепенно становился серым. Я засыпал могилу землей, и мы отправились в путь. Уже совсем рассвело. Пережив страшную ночь, девушка молча, безучастно шла рядом со мной. Я украдкой рассматривал ее.

На ногах ее маленькие сапожки, поверх шерстяного платья наброшена телогрейка, голову покрывал шерстяной, ручной вязки, платок.

Мы долго шли, не произнося ни слова. До дома «нашего человека» оставалось каких-нибудь две версты. Я предложил своей спутнице передохнуть. Расстелил под деревом шинель, усадил ее, а сам расположился напротив, на пеньке.

Долго сидел я молча. Наконец сообразил, что не знаю даже ее имени.

— А как тебя зовут?

Она повернула ко мне голову, посмотрела усталыми глазами.

— Как зовут? Меня зовут Марией.

— А сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Кто-нибудь у тебя остался?

— Никого. Мать померла давно. В прошлом году я окончила в Ставрополе школу и вернулась домой.

— Ты видела, как вешали твоего отца?

— Нет, не видела, я ведь последнее время не жила дома. Отец прятал меня в лесу, в шалаше.

— Так почему же вчера ты очутилась дома?

— Накануне отец приходил два раза, приносил еду. И ночью меня проведал. А вчера весь день его не было. Я растревожилась и прибежала домой, а батюшка...

— Хорошо, что хоть ты не попала им в руки. Теперь тебе нужно о себе позаботиться.

Мне очень хотелось сказать ей о своих чувствах, но я понимал, что сейчас говорить об этом не время.

Мария, задумчивая и печальная, сидела, безучастно перебирая бахрому платка. Казалось, она забыла о моем присутствии.

Я встал.

— Нужно спешить. Осталось уже совсем немного.

Мария спросила:

— Куда мы идем?

— Пройдем этот лес и выйдем к дому одного моего старого знакомого. Там можно побыть до ночи, а потом он переправит нас через реку.

Сказав это, я тут же спохватился: ведь на том берегу находятся белые, от которых Марии нужно скрываться.

— Через реку? — Мария испуганно посмотрела на меня. — Но ведь там белые! Нет, я туда не пойду!

— Послушай, Мария! Здесь, где тебя знают, нельзя оставаться. Сейчас нет никакой возможности перебраться к красным, белые охраняют границы так, что и птица не пролетит. Я пошел в эту сторону, потому что знаю, здесь более легкий и надежный путь. Мы спокойно сможем жить в тылу, подальше от фронта, в безопасности. А там время покажет, как нам поступить. Там у меня свои люди, они укроют нас. Верь мне, я не сделаю ничего такого, что может послужить тебе во вред. Ну, пошли! — решительно произнес я.

По мере того, как я говорил, тень недоверия исчезала с ее лица, и она уже дружелюбнее смотрела на меня.

Мария сунула руки в рукава телогрейки. Я взял свою шинель, накинул ей на плечи, как бурку, и мы отправились в путь.

Некоторое время шли молча.

Северный ветер налетал на деревья, срывал с них листья. На горизонте показалась темная туча. Мы прошли лес, вышли в поле, заросшее высокой травой. Слева показалась река Верхняя. Из соснового леса тонкими струйками поднимался голубой дымок. Вскоре мы увидели и сам дом. Это была усадьба «нашего человека».

Было тихо, как перед бурей. Низко, совсем низко пролетела стая птиц.

— Погода портится, — проговорила Мария.

— А мы уже пришли, — ответил я и указал на дом.

— Хорошо, если хозяин еще жив. А то, может, и его растерзали эти звери, — сказала девушка.

— Почему ты думаешь, что и его убили? — удивился я, будто ничего не знал о хозяине.

— Я знаю его. Он помогал красным. И если повесили моего отца...

— Откуда ты знаешь, кому он сочувствовал и помогал?

— Как мне не знать? Он часто ходил к отцу. Они были друзьями, ничего не скрывали друг от друга.

Теперь мне стало ясно, кто навел наших на отца Марии. Мне было искренне жаль девушку, но в то же время я был рад тому, что наш ставленник был верен нам.

— Все равно придется хотя бы зайти к нему, узнать, жив он или нет, — сказал я и пошел вперед.

Уже в воротах Мария спросила меня:

— Знать бы хоть, как вас зовут...

Я назвал ей свое имя и фамилию.

Она, остановившись, посмотрела на меня с радостным удивлением.

— Так вы грузин! Отец часто говорил, что грузины хороший народ, добрый, верный, — сказав это, она взяла меня за руку.

Дата поднялся с койки, с негодованием посмотрел на офицера.

— Не знала, бедняжка, что хвалит убийцу отца!

— Почему убийцу? Разве я повесил его?

— Не все ли равно: ружье охотника поразит лань или ее разорвут разъяренные охотничьи собаки?.. Ну, да, продолжай!

Тория видел, разумеется, что Букия возмущен его поступками, с трудом сдерживает себя, и все же продолжал свою исповедь. И не потому, что его мучила совесть и чистосердечным рассказом хотел он облегчить свою душу. Он ни в чем не раскаивался, он и в будущем будет поступать так же, его не остановят ни слезы, ни кровь, он верный слуга царю и отечеству. А рассказывает он все это потому, что у него нет другого выхода. Он не так уж глуп, чтобы не предвидеть возможных последствий искренней исповеди шкиперу «Чайки», но если не он сам, то один из пассажиров сделает это. И его надо опередить. Офицер разведки вынужден рассказать то, чего все равно нельзя будет скрыть, рассказать так, чтобы обезоружить шкипера своей искренностью, чтобы пробудить в нем сочувствие к себе.

И Тория продолжал:

— Хозяин был дома. На мой условный стук он открыл дверь. Увидев Марию, отшатнулся и застыл на месте, не зная, что и сказать. Придя в себя, вопросительно посмотрел на меня.

— Дядя Петро... — вскрикнула девушка надтреснутым голосом, не заметив замешательства хозяина, обняла его и прижалась к груди.

Петро заплакал.

Я молча стоял рядом. Петро понял, что я увел дочь большевика не ради мщения, и ласково погладил ее по голове.

— Будет, дочка, будет, — уговаривал он Марию, ведя ее в дом. А я все стоял и молчал. Мне было жаль Петро. — Георгий искоса взглянул на Дата, умолк и задумался.

Глава четвертая ПЕТРО ЖУК

Петро Жук был высокий, крепкий и не старый еще казак, сорока пяти лет. В волосах его не было еще седины. Но за последнее время он сильно сдал. Лицо его сморщилось и потемнело, как кора дуба, плечи поникли. Казалось, он утратил всякий интерес к жизни, хотя и трудился каждый день от зари до зари то в саду, обнесенном колючей проволокой, то на опушке леса, где у него было около двух десятин земли. Вернувшись в дом разбитый и усталый, валился он на лавку передохнуть, а потом снова принимался за работу, шел в хлев, как с людьми, разговаривал там с лошадьми и коровами, отводил душу и с тоской вспоминал те недавние еще времена, когда был счастлив и на душе было легко и спокойно. И ведь как все ладно складывалось. В доме достаток, жена — красивая, работящая, сын подрос, окончил техническое училище, назначили его главным механиком на маслобойном заводе в Екатеринодаре. Какой пир устроил тогда Петро Жук! С утра до вечера со стола не убиралось угощение, не уходили гости. Всем хотелось посмотреть на сына Петро, на ученого человека.

Почему же теперь Петро так печален? Дом у него по-прежнему полная чаша. И жена по-прежнему рядом и полна сил. Андрей жив и здоров. Как будто бы все так, как и раньше. Но вот Петро как будто подменили. Правда, в мире стало ох как неспокойно. В России идет гражданская война, вот уже и сюда докатилась. По эту сторону реки Верхняя — красные, с той — белые. Петро не очень-то понимал, кто прав, кто неправ, — красные или белые. Правда, сын Андрей пытался как-то растолковать отцу, что к чему, но давно уже не видел Петро сына, а где уж самому ему разобраться во всем, когда он даже имя свое толком написать на бумаге — и то не может.

Все удивлялись, видя Петро таким подавленным, и, вспоминая его прежний добрый и веселый нрав, старались разгадать причину печали, но постепенно привыкли к перемене в нем и отступились.

Жена не могла понять, что же терзает Петро, что могло раздавить такого крепкого человека?

— Петро! Скажи, что с тобой, откройся! Глядишь, и полегчает, спадет гора с плеч, — уговаривала она мужа, горестно вздыхая.

— Уймись, баба, сколько раз говорить: захворал я. Не знаю, встану утром, не встану! А тут еще ты... — неохотно отвечал Петро и отворачивался.

— Не болью ты мучаешься! Я ведь вижу! — украдкой вытирала слезы жена. Плакать над живым казалось ей грехом. — А может, вести недобрые об Андрее? — со страхом спрашивала у мужа бедная женщина.

— Не сегодня-завтра на тот свет отправлюсь, а ты только о нем думаешь. Сын, не помнящий ни отца, ни матери! Зачем мы ему сейчас? Вырастили, человеком сделали, а он забыл нас, глаз не кажет...

Марфа верила, что забытый сыном Петро чувствует себя несчастным и оскорбленным. Сердце ее наполнялось жалостью, она искала для Петро добрых, ободряющих слов. Но проходило немного времени, и Марфа вновь предавалась отчаянию. Что, если Петро скрываетгорькую правду? Что, если Андрей в опасности?

Как-то раз, когда Петро с утра ушел в лес за дровами, у ворот появился молодой парень и спросил хозяина дома. Узнав, что тот ушел со двора, сказал, что привез письмо из Екатеринодара. Марфа долго не могла произнести ни слова, потом, плача от радости, попросила прочесть письмо. Андрей писал, что жив, здоров, тревожится за родителей.

Незнакомец ушел. Петро вернулся домой к вечеру. Счастливая Марфа дала ему письмо, но Петро радости, которой ждала Марфа, не обнаружил. Тяжелым взглядом поглядел он на жену и через силу усмехнулся. Марфа поняла, что не обида и не тревога за сына — что-то другое, неведомое ей, — вот уже столько времени терзает Петро. Сама она была счастлива сегодня и удивлялась только, как могла пить, есть, спать, дышать вчера, позавчера, не зная, — жив ли тот, кто для нее дороже всех, — ее сын.

Ее тревожил Петро. Неужели он и вправду болен, и эта хворь так иссушила его, что в нем стерлась даже любовь к единственному сыну? Она с удивлением глядела на мужа, отворачивавшегося от нее и прятавшего взгляд. Если Петро не думает об Андрее, значит, не жить ему на этом свете, — утирала она уголком платка набежавшую слезу. Могла ли она знать, что причина всех перемен, происходящих с ее мужем, была именно в его безграничной любви к сыну. Много раз хотел Петро поделиться своей тайной с Марфой, но боялся, что не встретит в ней сочувствия и понимания.

Часто Петро уединялся, вспоминал прошлое, мельчайшие подробности того дня, который так круто повернул его жизнь.

...Было тихое летнее утро. Петро сидел у реки и с грустью поглядывал на другой берег, где ему принадлежал клочок земли, который он обрабатывал с любовью и старанием. Весной он спешил туда с плугом, а осенью собирал хороший урожай. Амбар его никогда не пустовал. А сейчас больно даже глядеть в ту сторону. Белые перекопали всю землю, вырыли окопы и так укрепили берег, что и птичке туда не залететь.

Говорили, что белые грабят население. Тех, кто пытается протестовать, бросают в тюрьму, а то и кончают на месте. Здесь, в деревне Петро, стоит отряд красных. Но такого беззакония никто не видит. Бедняки даром возят из леса дрова. Безземельные получили наделы. Большевики говорят, что нужно установить равенство, уничтожить бедность. А белые кричат: «Красные вас обманывают! Укрепятся, отнимут у вас все».

Петро хочет докопаться до правды, думает: кто же протянет руку помощи трудовому человеку? Сам-то он всегда был тружеником. Покойный отец двадцать лет батрачил, из хлева не вылезал, чтобы скопить немного денег да купить участок землицы на опушке и поселиться на ней. Сколько нужды и унижений испытали они с отцом, чтобы построить дом, прокормить семью. Потом встали на ноги, Андрея в люди вывели, выстояли, благо, бог наградил здоровьем да силищей, не то худо пришлось бы.

А сейчас тревожно. Хотя в доме по-прежнему довольство, покоя нет. Сын Андрей остался на той стороне, где белые. Вестей от него нет. И кто знает, как все обернется. Не дай бог поскользнешься — бедность да нужда тут как тут, скрутят по рукам и ногам — не вырвешься.

Большевики вот толкуют: земля крестьянам, власть народу, права всем равные. Хорошо бы, да поверить боязно. Вот Марфин племянник Сергей Вахов, слесарь из Лабинской, тот верит. Не раз толковал он с Петро о большевиках, говорил, что тот, кто работает, тот и должен быть хозяином на земле, что этому учит Ленин, вождь всех трудящихся, и книжку, Лениным написанную, показывал. Отец Сергея был кузнец. Как и Петро, надрывался на работе, чтобы вырастить оставшегося без матери сына, да умер, когда тот был еще маленьким. Потом Сергея растил Петро, растил честным, работящим парнем. Бог наградил Сергея крепким здоровьем, умом, смелостью. Любил Петро своего воспитанника.

Сейчас он командует отрядом красных и не дает белым покоя.

Сергей много раз говорил: скоро подоспеют на помощь силы Красной Армии, и тогда белые уберутся восвояси. Тогда, может быть, и Андрей вернется домой, а Петро снова займется своим любимым делом, и все будет по-старому, по-хорошему.

Долго сидел так Петро, погруженный в невеселые свои думы о сыне, о том, что же ждет их впереди. Удлинились тени у деревьев, солнце пошло к закату.

Его вывел из задумчивости голос Марфы:

— Где ты, Петро? К тебе пришли.

— Кто там?

— Чужие, впервой вижу.

Петро настороженно покосился на жену. Почему-то ему стало не по себе. Кто мог зайти так далеко, на опушку леса, в такое время? Что это за люди, которых не знает Марфа?

— Может, от Сергея, может, это он послал к нам? — спросил он.

— Сергей же вчера приходил. Сказал, что сегодня в ночь будет у Федора.

— У какого Федора? — встревоженный Петро думал совсем о другом и не слушал Марфу.

— Да у Федора Сабуры, у лесника.

— Ну, да, верно, вспомнил, Сергей сегодня у Федора. Что ж, пошли. Поглядим, что за люди пришли. Может, от Андрея?! — Петро направился к дому. Марфа пошла за ним.

Гости сидели в горнице и негромко беседовали. Когда Петро отворил дверь, они встали, поздоровались с хозяином. Петро поклонился каждому в отдельности.

Двое из незнакомцев были похожи друг на друга, как близнецы. Одинакового роста, с желтыми, как лютик, волосами и усами. Третий был смуглый и без усов. Все в серых военных кителях, в брюках из синей диагонали и узких, в обтяжку, сапогах. На столе лежали четыре папахи из серого каракуля. Четвертый, мужчина лет тридцати, со стриженой бородой и усами, был одет так же, как и остальные, но суровое и властное выражение лица позволяло предположить, что он был старшим по званию. По глазам хозяина он понял, что тот не очень-то рад непрошеным гостям, но это его ничуть не смутило:

— Конечно, незваный гость хуже татарина. Да что поделаешь, хозяин! Придется потерпеть, — небрежно проговорил он.

— Что там — званые, незваные. Добрым людям всегда рад, — через силу улыбнулся Петро.

Марфа стояла в углу бледная, взволнованная.

— Прежде всего, знайте — мы ваши доброжелатели. В этом вы скоро убедитесь... — сказал старший, оглянулся, остановил свой взгляд на Марфе и, обернувшись к Петро, тихо проговорил: — У меня к вам есть мужской разговор, без свидетелей.

Петро стало не по себе, но он не подал виду и кивнул жене:

— Поди-ка собери на стол.

Марфа молча направилась к двери, но безусый ее остановил:

— Погодите, вам помогут, наколют дров, воды принесут.

— Да зачем? Не к чему мне вас утруждать, — отнекивалась Марфа.

— Ничего, помогут, — повелительным тоном сказал офицер.

Ясно было, что к Марфе приставляли не помощников, а караульных.

Петро присел на краешек стула, весь обратившись в слух.

Офицер начал тихо и вкрадчиво:

— И у меня есть сын, и я отец, Петро! И понимаю, как тяжело было бы потерять родное дитя...

«Хочет сообщить о смерти Андрея... Потому и Марфу услали. Женщина, мать... слабое сердце...» — промелькнула у Петро страшная мысль, он побледнел как полотно.

Незнакомец заметил его смятение, но и бровью не повел, продолжал спокойным голосом:

— Я хочу спасти вашего единственного сына от опасности, от беды, в которую он попал... Но и вы должны будете пойти мне навстречу.

Будто издалека донеслись до слуха Петро эти слова. Жив Андрей, жив, и он, Петро, может помочь ему. Господи, да разве отец пожалеет что-нибудь для сына? Жизнь? Был бы Андрей жив-здоров, а Петро хоть сию минуту готов умереть. Петро облизал пересохшие губы, откашлялся, глубоко вздохнул и спросил сдавленным голосом:

— Что с ним? И как я могу ему помочь?

— Поговорим сначала об Андрее. Дело нешуточное, иначе бы я не решился отправиться в тыл врага. Мы с Андреем были неразлучными друзьями, вместе учились в ростовском техническом училище. Потом он поехал служить в Екатеринодар, а меня увлекла военная жизнь.

Петро слушал напряженно, стараясь не упустить ни слова. Страх его постепенно угасал. В друге Андрея он уже видел близкого и болеющего душой за его семью человека.

— Хотя наши пути разошлись и мы расстались, — продолжал офицер, — все же я не прерывал связи с другом юности. Мы часто наезжали друг к другу. Андрей даже стал крестным моего первенца.

Петро выпрямился, он с надеждой смотрел в глаза говорившему. Офицер замечал перемены, происходящие с ним, и говорил все увереннее:

— Раз как-то даже хотели приехать к вам, поохотиться в здешнем лесу. Но тут революция, гражданская война и...

Гость задумался на минуту, а потом продолжил свой рассказ:

— Я люблю Андрея, как самого себя. — Послушать его, так и он считал Георгия Васильевича Тория своим лучшим другом, но на самом деле, оказывается, это было не совсем так.

— Что же случилось? — со страхом спросил Петро.

— Расскажу, — офицер заиграл по столу пальцами. — Началась гражданская война. С Кубани я попал на Дон, вскоре и оттуда нас попросили, — мрачно улыбнулся он, показав белые, как слоновая кость, зубы. — Словом, — офицер достал из серебряного портсигара папиросу, — я не видел Андрея почти целый год. Только сейчас вот, месяц назад, встретились мы с ним, но лучше было бы нам не встречаться, — он зажег спичку, закурил и, сдвинув брови, уставился в одну точку.

— Скажите же, наконец, что с моим сыном? — вскрикнул Петро и встал со стула.

— Успокойтесь, еще не все потеряно, еще есть надежда. Поверьте, я не меньше вас беспокоюсь за моего друга! — сочувственно посмотрел на него офицер.

Петро тяжело опустился на стул, вытер рукавом со лба капли холодного пота и приглушенным голосом сказал:

— Простите, не осуждайте меня, я ведь отец...

— Хорошо вас понимаю... — Офицер многозначительно переглянулся со своими спутниками. — Ну вот. По поручению высшего командования мне довелось обследовать екатеринодарскую тюрьму. И что же вы думаете? Среди арестованных, отступившихся от бога и царя, нахожу Андрея! — Офицер затянулся и выжидающе посмотрел на хозяина.

Петро сидел, словно отупев, и бессмысленно глядел вниз.

— Мой сын арестован?.. — с трудом проговорил он. — Нет, не могу поверить.

Тория улыбнулся, встал, прошелся по комнате и, снисходительно глядя на Петро, сказал:

— Тем не менее это так. Он совершил тяжелое преступление, он выступил против царя и арестован. У нас мало времени. Сейчас нужно думать о том, как спасти Андрея от казни.

— От казни? — переспросил Петро еле слышным голосом. Это сообщение так потрясло его, что он совсем пал духом. Офицер понял, что Петро сломлен и теперь можно, как говорится, вить из него веревки.

— При аресте у него нашли большевистские прокламации. — Тория, заложив руки за спину, подошел к окну. Помолчав немного, произнес: — Полевой суд приговорил его к смертной казни, но я вовремя подоспел и приговор не привели в исполнение...

— Господи, чем я провинился перед тобой, в чем я грешен? — вырвался у Петро нечеловеческий вопль, он без сил опустился на пол. На глазах у него показались слезы.

Офицер хладнокровно взглянул на Петро и проговорил:

— Слезами делу не поможешь. Я считал, что мы придумаем что-нибудь вместе, но вы, как видно, не хотите ничем помочь, а у нас слишком мало времени, — и он медленно пошел к выходу. Остальные тоже встали и направились к двери. Петро поднялся и умоляюще проговорил:

— Не уходите, не оставляйте меня. Я все сделаю, только спасите Андрея.

— Меня привели сюда дружеские чувства к Андрею. Вы же видите, я, не жалея себя, пробрался в тыл большевиков. А вы причитаете, как баба. Как вам не стыдно? — Тория, раздраженный, прошел в угол комнаты, где висела икона Спаса, остановился перед изображением, перекрестился и снова сел за стол.

«Добрый человек, не оставит в беде», — подумал Петро и подошел к офицеру:

— Всю жизнь буду бога молить за вас, только не оставьте, помогите.

— Давно бы так, — проговорил Тория, бросил в пепельницу папиросу и обратился к сопровождающим:

— Прошу, господа, оставить меня с хозяином дома! Наедине мы скорее поймем друг друга.

Офицеры вышли из комнаты. Тория подошел к окну, выходившему в сад, и распахнул его.

На чистом небе сияла полная луна. Усыпанные белыми цветами деревья как-то особенно торжественно серебрились в свете луны. В комнату ворвался теплый ветерок, принес ночной аромат цветов.

Петро жадно вдохнул прохладный воздух. Господи, если бы это был просто дурной сон!

Тория подошел к Петро и сказал внушительно:

— Если любишь сына, нужно сделать все, что возможно, для его спасения. Решайся, мне здесь опасно находиться.

Петро вновь объял страх... Господи, скорее бы уж говорил, что нужно делать, чтобы вызволить Андрея из беды. Неужто может погибнуть здоровый парень, добрый, честный, гордость отца, надежда семьи?

— Скажи, научи, как и чем помочь сыну? Ничего не пожалею, только бы спасти!

Неверными шагами Петро подошел к столу, шумно передохнул:

— Пойду к тем, кому доверена судьба Андрея, в ногах буду валяться, чтобы отпустили сына!

Тория усмехнулся:

— Кому нужны твои мольбы и просьбы!.. — холодно проговорил он. — Командование добровольческой армии не заинтересовано в казни Андрея, его не казнят, если мы окажем ему услугу. А так, за красивые глаза, да за то, что Андрей сын кубанского казака Петро Жука и мой друг, только за это никто его не простит.

Петро догадался: офицер таит в душе что-то недоброе.

Гость вкрадчиво спросил хозяина:

— Может ли умный крестьянин обменять пойманную в курятнике лису на медведя, который стал часто наведываться в его двор?

Петро молчал, не понимал, к чему клонит офицер.

— Я тебя спрашиваю, обменяет или нет? — спросил тот, останавливаясь перед хозяином.

Петро медленно произнес:

— Обменяет, конечно, обменяет!

— Так вот, братец мой, — Тория сел в кресло перед Петро и закурил, наслаждаясь папиросным дымом... — Наше командование и хочет предложить тебе такое дело. Если мы окажем ему услугу, — подчеркнул он, — если мы вместо твоего сына подсунем ему более опасного человека...

— Где же такой человек?.. Господи, чем я провинился? — простонал Петро.

— Есть такой человек, — офицер, пристально глядя на Петро, помедлил немного. — И ты можешь отдать его командованию вместо Андрея, — а затем твердо проговорил: — Сергей Вахов, предводитель шайки бандитов, племянник твоей жены. Командование прекрасно понимает, что, если ты пожелаешь, его нетрудно будет поймать.

Офицер не сводил с Петро глаз.

— Сергей? — Петро озирался вокруг, как затравленный зверь. Потом поднял голову и глазами, полными муки, посмотрел на гостя. — Нет, это невозможно! Я, Петро Жук, стану изменником?! Как же так, господин офицер?! — Он поднялся, хотел выпрямиться, но пошатнулся и без сил опустился на стул. Закрыв глаза руками, сказал сдавленным голосом:

— Ради Андрея я готов и душу дьяволу продать!

Глава пятая ЗЛОЙ ДУХ В ЗАПАДНЕ

— Что же дальше? Вывел вас Петро в безопасное место... — Дата насмешливо смотрел на офицера, — или он и вас продал?

Тория недовольно нахмурился, но, поняв, что роль оскорбленного ему сейчас не к лицу, продолжил свой рассказ:

— Мы остались в семье Петро. Усталый, я проспал, как убитый, весь день. Когда меня разбудили, на дворе уже было темно. Петро торопился: позже, дескать, будут усиленные патрули на границе. Поужинали. Мария после сна выглядела немного спокойнее. Она приглядывалась ко мне, и я чувствовал, что она взвешивает каждое мое слово. Она напоминала оленя, который, идя на водопой на рассвете, с великой осторожностью озирается вокруг. Я боялся, что она откажется идти со мной. Петро или его жена могли сказать ей что-нибудь обо мне, и тогда уговорить ее следовать за мной на ту сторону было бы трудно. Но Петро избегал ее. Наверное, потому, что... — Георгий запнулся.

— Понятно, почему! — Дата прошел в угол каюты, где стоял бочонок с водой. Открыв кран, наполнил кружку и напился.

Между тем Тория продолжал рассказывать:

— Было заполночь, когда я, Петро и Мария оставили дом. Лес, совсем близко подходивший к берегу реки, на первый взгляд казался непроходимым из-за густого подлеска, но Петро быстро вышел на тропу. Мы держали курс на восток. Петро очень хорошо ориентировался в лесу.

Наконец мы подошли к реке, среди густых плакучих ив разыскали спрятанную лодочку, тихо, без всплеска, столкнули ее на воду и через несколько минут были на противоположном берегу.

Поднявшись на косогор, вышли в поле. Я остановился, желая попрощаться с Петро. В части меня ждали срочные дела, и я спешил.

Я протянул руку Петро, но тот, повернувшись ко мне спиной, сказал Марии:

— Ты подожди нас там. — Он указал девушке на одинокое дерево, темнеющее невдалеке на фоне неба. — Я переговорю с господином офицером...

Мария беспрекословно отошла. Петро молча смотрел ей вслед, пока она не скрылась в тени дерева, потом повернулся ко мне и спокойно сказал:

— Мой Андрей вернулся, господин офицер!

— Андрей? — Я был удивлен. Он должен был находиться в Екатеринодарской тюрьме до поимки Вахова. Его никто не мог освободить без меня...

— Да, Андрей. А ты думал, он подохнет в тюрьме? Как видишь, бог нас милует, — закончил он и согнулся так, будто готовился к прыжку. Я отступил и, опустив руку в карман, схватился за револьвер.

— Как он оказался здесь? — спросил я, сжимая рукоятку револьвера...

— Мой сын лучше меня, господин офицер. Он смелый, решительный, настоящий мужчина, такого человека тюрьма не удержит.

— Бежал, значит!

— Да. Пока его друг Георгий Васильевич готовил ему веревку или пулю, он убежал. Теперь я знаю всю правду.

Я не понимал: если он хотел рассчитаться со мной, почему переправил меня на этот берег, туда, где находятся мои люди, и почему ничего не предпринял на том берегу, там ведь расположены передовые отряды красных?

— Ты помнишь, как вы встретились-познакомились? — Он весь напрягся, как натянутая тетива.

— Для чего сейчас ворошить прошлое, Петро?! — спокойно спросил я, внимательно следя за ним.

— Ты еще спрашиваешь?! — усмехнулся он и шагнул ко мне. — В тот день я вырыл себе могилу, стал Иудой! — Он говорил громко, и я опасался, как бы нас не услышала Мария.

— Успокойся, Петро, ты выполнил долг отца, долг родителя, спас от гибели родного сына. Так поступил бы каждый, у кого есть сердце, кто любит семью, кто жалеет себя. — Я отступил на несколько шагов. Меня не волновали его переживания, мне хотелось быть с Марией, и затянувшееся объяснение мне надоело. Если бы не Мария, я пустил бы в него пулю и дело с концом. Но сейчас мне хотелось расстаться с ним мирно!

— Нет, не уйдешь, господин офицер, пока не выслушаешь меня до конца! — Голос его звучал непривычно твердо.

Я остановился:

— Меня ждет Мария!

— Ничего, подождет. Раз уж попала в твои лапы, никуда не денется!

Петро огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли кто:

— Наверно, удивляешься, что я так разговариваю, да еще здесь... Но на том берегу меня считают за человека и я... не хотел, чтобы там узнали, что я предатель. Я продал Сергея Вахова, своего воспитанника, честного и хорошего парня... Хоть он и не попал в ваши лапы, с меня грех не снимается. Я предал его, и от этого не уйти. И отца ее я предал. — Он помутневшим взором посмотрел в ту сторону, где стояла Мария. — Федора Сабуру. Да, и это моих рук дело.

— К чему сейчас эти слова? Мне некогда, я должен идти.

Бесплодный разговор меня раздражал. Но Петро продолжал, будто и не слышал:

— Я думал, что мой сын совершил преступление и его ожидает смертная казнь. Ты обманул меня. Помнишь, как ты говорил, что собственная рана беспокоит человека больше, чем рана соседа. Но, оказывается, лучше умереть, чем жить предателем. Жизнь для меня теперь потеряла всякую цену. — Он тяжело вздохнул и начал сворачивать козью ножку. — Да, господин офицер, видишь, как меня скрутило, а я ведь крепкий был мужик!

— Понятно, понятно. Об этом поговорим в другое время, а сейчас мне нужно идти, Петро.

— Еще немного, и ты уйдешь, — он закурил, жадно затягиваясь, и снова приблизился ко мне.

— Слушай, кончай! Видишь, Мария ждет.

— Зачем ты обманул меня? — спросил он, с ненавистью глядя на меня. — Зачем ты сказал, что Андрей пошел против бога и царя, что, когда его арестовали, у него было полно прокламаций? На самом же деле...

— Как ты смеешь? — прикрикнул я на него, надеясь, что он опомнится, но не тут-то было, он даже глазом не моргнул и продолжал настойчиво:

— Помолчи! Я целый год слушал тебя, теперь ты слушай. Ты никогда не видел Андрея, ты не друг Андрея, а враг его заклятый. По дешевке купил мою душу. Так ведь? Отвечай, господин офицер!

Петро стал поперек дороги и сдавленным голосом, будто кто-то душил его, прохрипел:

— Может быть, твоя кровь смоет мой позор и излечит мое сердце?

В руках у Петро блеснул длинный нож. Сообразив, что не успею вынуть револьвер, я нажал курок прямо в кармане и всадил в Петро все семь пуль.

Бедняга упал, успев сказать едва слышно:

— Хоть напоследок будь человеком, не говори никому, что я...

Я ничего не ответил и заторопился к Марии.

Она зябко куталась в свою телогрейку.

— В кого ты стрелял, Георгий?

— Собака бросилась на меня, бешеная, наверное. Я пристрелил ее.

В это время на шхуне затих мотор.

— Майна! — крикнул кто-то на палубе.

Дата поднял голову, взглянул на дверь каюты, в которую заглядывал озабоченный Антон.

— В порт не пускают, шкипер, — обратился Антон к Дата и бросил любопытный взгляд на Тория.

— Кто не пускает? — нахмурился Дата, встал и направился к двери.

— Сторожевик. Утром пройдете, говорит, фильтрацию, а там посмотрим, мол, — шепнул ему Антон и нагнулся, чтобы пройти в дверь, но Дата остановил его:

— Ты останься, пригляди тут.

Шкипер поднялся на палубу. Море тихо качало «Чайку» с опущенными парусами. Дата с наслаждением вдохнул свежий морской воздух.

— Это ты шкипер «Чайки»? — услышал он незнакомый голос. Рядом с «Чайкой» стоял небольшой сторожевой катер.

— Да, это я, что тебе нужно? Может быть, тебе не нравится моя рожа? — Дата только сейчас прочел на истребителе надпись «Тариэл» и усмехнулся. Тоже мне Тариэл! Да наша шхуна настоящий великан против этой посудины, подумал он.

На корме «Тариэла» стоял офицер с блестящими погонами.

— В темноте я плохо вижу, рассветет, тогда скажу, нравишься ты мне или нет. А теперь, — он повысил голос, приказывая, — отведи шхуну налево, вон туда, видишь? — Он махнул рукой. — Встанешь на якорь до утра.

— Благодарю, быть может, подскажете, в каком часу гасить фонарь и какую воду пить, из Беслетки или морскую, соленую?

Человек с погонами минуту помолчал, удивленно глядя на Дата, потом крикнул:

— Да ты шутник! А знаешь, с кем имеешь дело?

— Только что собирался спросить, с кем имею честь... Товарищ или господин?

Офицер сдвинул брови, задумался, не спуская глаз с Дата, наконец, понизив голос, сказал:

— Так смело разговаривают только товарищи-большевики. Если большевик, говори сразу.

— Какая тут смелость? Я только спросил, кто сейчас в Сухуми? В чьих руках сейчас порт?

— Откуда идете?

— Из Туапсе.

— Сейчас здесь большевики.

— А почему на вас серебряные погоны?

— Одного гвардейца^[2] выкинули рыбам на ужин... В кожанке стало холодно, надел шинель покойника.

— Что-то не верится.

— Конечно, сейчас трудно верить кому-либо на слово. Приходится быть осторожным.

— А куда вы гоните меньшевиков? — Дата не верил этому человеку, но продолжал разговор, чтобы прощупать обстановку.

— На кладбище.

— А где это кладбище?

— В Тбилиси, Петропавловское.

— Откуда же у вас этот «Тариэл»? Не Жордания ли оставил на память о себе?

— Об этом завтра, сейчас у меня мало времени. Значит так, ночь простоишь у поплавка, а завтра судно осмотрит особоуполномоченный и даст разрешение сойти на берег. Таков приказ коменданта города.

«Тариэл» дал короткий свисток и стремительно оторвался от «Чайки». Дата раскурил трубку, проводил взглядом быстроходный катерок и задумался: «Похоже, что в Сухуми меньшевики. Как бы не попасть в беду... От «Тариэла» улизнуть нетрудно. Но неизвестно, сколько тут еще сторожевиков. А если не удастся ускользнуть? Лучше уж остаться. Что нам могут сделать меньшевики? В чем мы перед ними провинились? Бояться нам нечего».

Где-то в ночном просторе, под чистым, звездным, но безлунным небом, скрылся «Тариэл». Дата посмотрел в сторону города.

В Сухуми, когда-то освещавшемся, как новогодняя елка, сейчас мерцали одинокие огоньки. Шкипер глянул мельком на беженцев и пошел в каюту.

— Шхуну отведи левее, останови за поплавком и спусти якорь, — сказал он Антону и вошел в каюту.

— Разве Сухуми занят большевиками? — спросил подавленным голосом офицер. Дата набивал табаком трубку.

— Ты же слышал. В Сухуми большевики. — Дата поднял ногой опрокинутую табуретку, подтащил ее к столу и сел. Антон посмотрел на побледневшего Тория и вышел из каюты.

Облокотившись обеими руками о стол, Дата предался размышлениям.

Офицер стоял в углу, не спуская глаз с Дата, будто именно от него зависела его дальнейшая судьба. Он был похож на волка, попавшего в капкан.

— Что со мной будет, шкипер?!

— Тьфу! Будь ты проклят! О чем же я думаю, черт побери, как не о том, чтоб помочь тебе, хотя и не стоишь ты этого? Погоди немного, — отмахнулся Дата.

Тория постоял молча, потом, ссутулившись, зашагал из угла в угол каюты.

Зашумел мотор, шхуна двинулась. Дата встал, подошел к открытой двери, выглянул на палубу.

— Плаваешь хорошо? — спросил он, не глядя на Георгия.

— Как топор! — коротко отвечал тот.

Шкипер недовольно покачал головой и взял трубку.

— Умел бы плавать, я закрыл бы глаза, отпустил тебя. Не хочу брать греха на душу... — Он снова сел на табуретку, задумался.

— Значит, отдашь меня на смерть, шкипер? — Георгий потер лоб, подошел к бочке напиться. Дата поднял голову.

— В конце концов, разве я виноват? Ты поднялся на шхуну по своей воле.

Тория одним глотком осушил кружку, подошел к шкиперу, положил ему на плечо руку:

— Значит, я погибну, — не так ли?

Дата высвободился, отвернулся от Георгия, вздохнул:

— Кто тебе сказал? На лбу ведь у тебя не написано, что ты из добровольческой армии?!

— На лбу не написано, но ты-то ведь знаешь, кто я!

Дата вздрогнул и гневно посмотрел на офицера. Тот осекся: понял, что оскорбил этого горячего человека, и опустил голову.

— Я знаю, говоришь? — Дата вскочил, сжал кулаки, сделал шаг вперед. — Значит, по-твоему, я способен на подлость? — У шкипера от ярости покраснели глаза, надулись жилы на шее.

— Значит, я похож на доносчика, сукин ты сын? — И Дата, размахнувшись, так ударил офицера по голове, что тот свалился на пол.

Дата вышел из каюты. Закурил трубку и пошел к рулевому:

— Антон, свяжи офицера. Это не человек, а черт. Не мешкай! — Он принял у него руль.

— А где он? — спросил Антон.

— В каюте моей валяется. Сперва свяжи, потом облей водой, пусть придет в себя.

Глава шестая ДАТА БУКИЯ

Дата повел шхуну в указанное место. Якорь бросили за поплавком. Матросы принялись за уборку палубы. Прибрав, спустились в кубрик ужинать. У руля остался Дата. Долго стоял он, глядя на море, на холмы, которые еле виднелись в ночной мгле, напоминая верблюжьи горбы. Его мучили мысли об офицере Тория.

«Ужасный, безжалостный человек. Люди для него — игрушки. Кто знает, сколько человеческих жизней погубил Тория... Разве он достоин жалости? Да только это не дает мне права стать убийцей».

Дата нахмурился, будто сердился на самого себя. Из каюты доносились тихие стоны связанного по рукам и ногам Георгия Тория. Дата присел на борт и задумался. Мысли его перенеслись в деревню на склоне горы, где посреди широкого зеленого двора стоит большая тенистая чинара.

...У старухи матери голова стала белой, как вершина Казбека. Пригорюнившись, стоит она в дверях деревянного дома.

Восьмерых детей вырастила она в этом маленьком домике с закоптелой кухней на земляном полу.

В деревне любили и уважали эту добрую трудолюбивую женщину. Даже после смерти кормильца семья Букия не знала нужды. Мать работала от зари до зари не покладая рук, а три сына были ей отличной подмогой. Рассказывали, что она повстречалась как-то в лесу с медведем и уложила его. Могучая женщина! И в то же время — мягкая и справедливая.

Дата помнит случай, когда во двор Букия вошел живший по соседству стражник. Мать еще из кухни заметила непрошеного гостя, поспешно залила кукурузную муку холодной водой, замесила тесто. Стражник подошел к порогу, мать поздоровалась, но руки не дала, дескать, выпачканы в тесте. А когда тот убрался восвояси, выбросила замешанное на холодной воде тесто в свинарник поросятам.

— Что ж ты поспешила, не подождала, пока вода подогреется? — спросил Дата.

— Сынок, этот проклятый убил человека! Не хотела я за руку здороваться с убийцей, вот нарочно руки в тесте и вымазала, — улыбнулась мать, довольная своей хитростью.

Отец Дата был невысокий, но кряжистый человек. Семеро сыновей пошли в него. Но самый младший, Дата, был похож на мать — высокий, косая сажень в плечах, с гордо посаженной головой и крепкими мускулистыми руками.

И сердце у Дата было доброе, как у матери, хоть не прочь был он иногда показать ребятам силу своих кулаков. Но только так, ради забавы.

Когда Дата немного подрос, мать и старшие братья решили определить его учеником к кузнецу. Как самый младший в семье, он должен был остаться дома, с матерью. К тому времени он уже кончил четыре класса. Мать переговорила с кузнецом, тот дал согласие.

Дата очень нравилась его будущая работа. В мечтах он уже видел себя кузнецом, да не простым, а необыкновенным: как ударит молотом по наковальне, так вместе с искрами летят с нее и лопата, и топор, и серп, и коса.

...Но однажды брат взял его на рождественский базар в Поти. Было ему тогда шестнадцать лет. Когда Дата впервые вышел на берег моря, его мечты о кузнице рассеялись, как дым. Море, расстилавшееся голубым, нескончаемым простором в эту тихую солнечную погоду, заворожило его. Совсем близко от берега веселые дельфины с блестящими спинками выскакивали из воды и исчезали вновь. Белые чайки плавно кружили над волнами, что-то выискивая в воде. Солнце в бледной дымке опускалось к горизонту, поверхность моря радужно переливалась.

Дата разулся и вошел в воду.

Вот из порта выползло что-то огромное, как гора. Корабль Дата видел тоже впервые. Вот бы обойти на нем вокруг всей земли!

Дата улыбался своим мыслям и даже не заметил брата, подошедшего к нему.

— Ты что, не слышишь? Зову тебя, зову, чуть голос не сорвал!

Дата нехотя последовал за братом.

Рождество он провел дома. А через неделю сказал, что идет навестить старуху тетку в Накалакеви.

В течение двух недель о нем не вспоминали. Потом, когда наступило время приниматься за работу в кузнице, в Накалакеви послали за ним человека, но тетка сообщила, что Дата у нее не появлялся. Долго искали его братья. От матери до поры, до времени исчезновение сына утаивали. А потом пришло письмо. «Решил стать моряком. Устроился учеником на судне Кара-Хасана. Идем в Стамбул с грузом», — писал Дата.

Двухмачтовое парусное судно, на которое Дата поступил учеником, могло плавать в любую погоду. Осенью Кара-Хасан, богатый турок-торговец, возил на этом суденышке из Одиши^[3] в Турцию кукурузу, орешки, лавровый лист и дубовые доски. Зимой снабжал Мегрелию гудаутским вином. Из Абхазии вывозил табак и железнодорожные шпалы. Суда Кара-Хасана ни минуты не простаивали, тогда как другие хозяева в зимние месяцы, с декабря по апрель, держали свои шхуны в портах без дела и не решались выходить в море. Матросов Хасан набирал себе опытных, смелых, выносливых, работали они до седьмого пота, но зато и заработки были большие. Привыкших к зимней стуже, ветрам и непогодам, ничего их не страшило.

Попав на такой корабль, Дата скоро овладел всеми премудростями морского дела. Крепкий и сильный от природы, он очень скоро привлек к себе внимание Кара-Хасана. Ему не исполнилось еще и двадцати одного года, когда опытный турок доверил ему руль самого большого своего судна.

Он был вспыльчив, но так добр, что ему прощали его запальчивость. Моряки считали его надежным товарищем. Кара-Хасан тоже относился с уважением, оберегал как человека, нужного для дела. После пяти лет работы Букия на корабле Хасан дал ему месячный отпуск и выплатил месячное жалование, сказав при этом: «Хорошенько отдохни, выпей дома за мое здоровье».

Такая щедрость Кара-Хасана удивила и Дата, и весь экипаж. Никто из владельцев судов не делал таких подарков своим матросам.

...Приезд Дата обрадовал всю деревню. Потоку гостей, знакомых и родственников не было конца. Все хотели видеть своего односельчанина, который ходил в Стамбул так же часто, как они, сельчане, в Цаленджиха^[4].

«Не говорите, прямо чудеса! Парень переплыл девять морей! Видел страны, где нет зимы. Говорит по-русски, по-турецки и еще бог знает по-какому».

Приходили соседи, друзья, родственники, степенно справлялись о здоровье Дата, потом рассматривали привезенные им подарки. Восхищались и удивлялись, рассматривая китайские шелка, легкий, дорогой черный платок. А расшитые бархатные туфли! Женщины не могли отвести от них глаз — в самый раз для почтенной женщины — на низких каблуках, с блестящими пряжками.

И братьям привез он подарки: кривой турецкий кинжал, охотничью двустволку, хромовые сапоги, меховой полушубок и еще всякую всячину. Никто не остался забытым в семье Букия.

Целый месяц провел Дата с родными. Так хорошо было видеть счастливые материнские глаза, дышать родным горным воздухом, ловить рыбу в ручьях! Мать и радовалась и печалилась при мысли о скорой разлуке.

Дата обещал, что каждый год будет навещать мать и братьев, но прошло десять лет, а Дата все еще не может выполнить своего обещания.

Как только Дата вернулся на корабль, Кара-Хасан направился к берегам Турции. Он намеревался пробыть там пять-шесть месяцев, но дела пошли хорошо, и целых четыре года ни один из кораблей Кара-Хасана не возвращался в Грузию. Он заключил выгодную сделку с турецкими купцами и возил в Стамбул табак, грецкие орехи, изюм и шерсть. Моряки, хоть и тосковали на чужбине, были довольны постоянной прибыльной работой.

В Стамбуле у немецких моряков Кара-Хасан приобрел парусную шхуну, с мотором. В то время такое грузовое судно было редкостью. Хасан назвал шхуну «Чайкой», а шкипером назначил уже опытного, смелого и надежного моряка Дата Букия.

До сих пор Дата жил беззаботно, как говорится, небо было ему шапкой, а земля — каламанами. Но, попав на «Чайку», он понял, что раньше был просто рабом морской стихии и лишь сейчас становился ее повелителем. Только теперь он понял, что ничем прежде не отличался от игрушечного шара, влекомого ветерком в безбрежном просторе. Теперь ему не придется зависеть от капризного бриза, как раньше. Ему даже стало казаться, что все это необъятное морское пространство как-то сузилось, подвластное его быстроходному судну. Дата хорошо помнит, с какой завистью, бывало, смотрел он на моторные суда, проплывавшие мимо. Сейчас пусть завидуют ему.

Целыми днями сидел он теперь в моторном отделении и внимательно наблюдал за работой машины. Разобравшись в механизмах, стал помогать мотористу и в море, во время рейса. А когда шхуна бросала якорь в порту, он вместе с мотористом проверял машину, разбирал ее, вновь собирал. Целых шесть месяцев не отходил от мотора и отлично изучил весь корабль.

Теперь он мог считать себя настоящим моряком.

«Впредь я буду плавать по своему желанию наперекор ветру и туману. Что может удержать меня?! Кто меня остановит?!»

...В октябре 1914 года «Чайка» и два других судна Кара-Хасана возвратились из Трапезунда в порт на мысе Фазари.

«Чайка» еще не бросила якоря, а шкипер на ялике уже направился к берегу. На берегу его ждал друг — Антон Гергеда. Три месяца тому назад он оставил его, заболевшего оспой, в этой маленькой деревушке. Очень любил шкипер этого смешливого парня, своего рулевого. Как и Дата, он пришел на море юнцом. Трудно пришлось в первое время неопытному деревенскому пареньку, он думал даже уйти с корабля. И тогда-то стал его другом и защитником более опытный и уверенный в себе Дата Букия.

Богатырь с тяжелыми кулаками, добрый и справедливый, Дата очень привык к Антону. И Кара-Хасан отлично знал об этом. Для пользы дела и на радость друзьям он назначил Антона Гергеду рулевым на «Чайку».

Дата и Антон во многом были похожи друг на друга. Оба острые на язык, находчивые, хорошие, надежные товарищи. Но вот в чем поначалу они отличались друг от друга. В свободное время, когда Букия гулял на берегу или, как умел, развлекался на шхуне, Гергеда пристраивался где-нибудь в уголочке на корме и впивался в книгу.

Дата удивлялся, видя, как после тяжелой работы Антон появляется на берегу с газетой в руках. Сначала посмеивался над другом, называл его мечтателем, книжной крысой. Но как-то раз в свободное время, от нечего делать подсел к Гергеде, и сначала со скукой, а потом с интересом стал слушать, о чем пишут в газетах и в книгах. Внимательно слушал, но задавать вопросы стеснялся. Антон посоветовал ему прочитать «Сурамскую крепость»^[5], затем Казбеги^[6], а потом уж Дата и сам стал просить у друга дать ему что-нибудь почитать.

...Дата поднялся на балкон дома, где остался Антон, и огляделся вокруг. У него сильно забилось сердце. А вдруг Антона уже нет в живых?

Из огорода послышался голос:

— Дата-эфенди приехал!

Хозяйка, бросив лопату, прикрыла лицо чадрой и скрылась за домом.

За окном скользнула тень, и в открытой двери показался Антон. Похудевший, бледный, он стоял и улыбался. Дата стиснул друга в объятиях.

Дата с болью смотрел на смуглое лицо Антона со следами страшной болезни. Спохватившись, как бы Антон не заметил его испуга, поспешил сказать: «Слава богу, легко отделался», — и потрепал по плечу.

— Вовремя ты приехал, Дата! — сказал Антон.

— А что? — спросил Дата.

— Не видишь, Европа горит в огне войны?

— Ну и что же? Черт с ней, с Европой, нам-то какое дело до войны?

Антон усмехнулся:

— Нам никакого, а у нее есть к нам дела. Если воюют Россия и Германия, нам тоже следует побеспокоиться о судьбе своей страны! — Антон с постоянной своей доброй улыбкой взглянул в глаза Дата.

— Россия и без нас обойдется!

— Может быть, но не сегодня-завтра Турция столкнется с Россией. Что тогда делать нам? Оставаться в чужой, враждебной стране?

Дата удивленно посмотрел на товарища и сказал, улыбаясь:

— Тебе что, вещий сон приснился или от нечего делать занялся гаданием? Разве турок посмеет идти войной на Россию?

Антон нахмурился:

— Ты, видно, и не знаешь, что делается в мире. Конечно, сама Турция не посмеет идти войной на Россию, но Турция-то не всегда делает, что ей хочется!

— Ей-богу, ни черта не понимаю.

— Ну, так я тебе объясню!

Антон уселся на маленький стульчик перед Дата, расположившимся на кровати, и стал рассказывать ему, что происходит в мире...

— Нам надо выбраться отсюда как можно скорее, иначе пропадем.

— Это верно, — опустив голову, сказал Дата, — в таких вопросах ты разбираешься лучше меня. Если это все действительно так... Я не против, уйдем, но ведь Кара-Хасан турок? Если в тревожное время нам хочется вернуться на родину, он ведь тоже не захочет оставить свой край?

— Ты прав, — Антон встал, — Кара-Хасан теперь из Турции и шагу не ступит, но мы-то оставаться не можем!

— Нам нужно все хорошо взвесить! Если Хасан не согласится нас отпустить, что тогда? — спросил Дата.

— Тогда поработаешь кулаками. Чем они плохи для Хасана. Ты это неплохо делаешь. Мы сначала, конечно, постараемся уговорить его, а если уж не получится, тогда будем решать сами, ведь Хасан должен будет подчиниться.

Шкипер долго безмолвно смотрел на друга. Потом сильно хлопнул в ладоши и оглушительно расхохотался.

— Наконец-то мои кулаки понадобились. А ведь ты смеялся, братец, говорил, что только глупец может на них надеяться.

— Может быть, и понадобятся, — Антон улыбнулся.

— Если нужно уходить, Кара-Хасан не остановит нас. Ну-ка, собирай барахлишко, пошли на корабль, — сказал Дата, и они принялись увязывать немудреный Антонов багаж.

...Когда Дата поднялся на «Чайку», Кара-Хасан уже был там.

Турок хмурился, был не в духе. Он велел снять паруса и спустить их в трюм, а это означало, что корабль надолго остается в порту.

...Стоял солнечный октябрьский день. На корме три моряка грелись на солнышке и негромко разговаривали. Один из них, совсем юный, держал на коленях и латал рваную рубашку. Это был плечистый, узкий в бедрах, смуглый паренек с кудрявым чубом. Он беспокойно таращил черные, как ежевика, глаза, часто оглядывался на оконце каюты и что-то шептал. Потом натянул на бронзовое тело рубашку и снова обратился к товарищам:

— Если никакой войны не будет, почему русские корабли снялись из всех турецких портов? А мы что? Будем сидеть здесь, сложа руки, пока не упрячут под замок?

— Ты прав, Пантэ, прав, — вступил в разговор пожилой моряк с длинными седыми усами, свисающими на подбородок. — Поработали на чужбине, теперь подумаем о возвращении домой. Подумаем об этом сейчас, пока турок не надел на наши шеи ярмо.

— Я, если помнишь, вовсе не хотел сюда ехать, а ты не соглашался со мной, Дианоз. И потом я не мог отказать Дата, — сказал седоусому сидящий рядом с Пантэ молодой моряк, усердно точивший на плоском морском камне нож-бебут. — Так что домой вернуться я бы не отказался и на второй день. Только как вот уйти сейчас? Это ведь от Кара-Хасана зависит. Шхуна-то его, а не наша. Если война на носу, Хасан наш враг. Что же он, подарит нам свою шхуну, что ли?

Парень попробовал острие бебута на рукаве бархатной куртки и вложил его в ножны, отделанные разноцветным перламутром.

Из каюты вышел Дата, подсел к матросам.

— Ну, выкладывайте, о чем тут спорите, что решаете.

— Многое нужно решать... — вздохнул Дианоз и нерешительно замолк.

Дата отлично понимал, о чем шла речь.

— Незачем вешать нос, этим делу не поможешь!

Дианоз, уставившись в палубу, проговорил:

— На небе такие тучи, вот-вот поднимется ветер.

Но ясно было, что не ветер, конечно, а что-то другое, более серьезное беспокоит моряков. Дианоз завершил свою мысль:

— Горе нам, если не вылезем из этого залива и нас похоронят в чужой земле.

«Я не ошибся, их беспокоит то же,что и нас с Антоном», — обрадовался шкипер.

— Помнишь, Дата, что сказал Кара-Хасан, когда назначил тебя шкипером «Чайки»?

— Что?

— Он сказал: «Я не вмешиваюсь в дела шхуны, ваш хозяин Дата». Так и было всегда. Ты был для нас и братом, и другом, и командиром. И сегодня, когда приближается опасность, на тебя все наши надежды. Ты уже спас однажды наше судно, выручил нас из беды. Помнишь, как это было?

Дата задумался. Он припомнил тот случай, о котором говорил Дианоз. Дата тогда плавал рулевым на самом большом двухмачтовом судне Кара-Хасана. Считалось, что это судно водит сам Кара-Хасан, но на самом деле все делал Дата, старый турок заботился только о фрахтах.

Был конец ноября...

День стоял такой жаркий, будто еще не кончилось лето.

Двухмачтовое судно, нагруженное бочками с вином, вышло из Сухуми и направилось в сторону Поти. Попутный ветер быстро гнал его в море.

Был полдень, когда судно оставило слева от себя Сухумский маяк, напоминающий белого рождественского деда, и направилось в открытое море. Хасан вышел из каюты на палубу. С кружкой в руке он подошел к бочке с чистой водой, внезапно согнулся, громко застонал и упал на палубу.

Моряки обступили хозяина. Примчался Дата. Потерявшего сознание Хасана внесли в каюту, растерли грудь, обрызгали холодной водой, попытались влить чачу^[7]. Но Хасану так свело челюсти, что ему не смогли раскрыть рта.

Дата поручил уход за больным Антону и повернул судно обратно в Сухуми.

Когда шхуна пришла в Сухумский порт и матросы выбросили якорь, больного снесли на берег и из восьми моряков семеро сошли сопровождать его. Врачи признали острое воспаление слепой кишки и срочно сделали больному операцию. После операции матросы, пожелав хозяину скорого выздоровления, отправились в город поесть.

Ресторан «Колхида», к которому двинулись наши моряки, находился в центре города, рядом с базаром. Славившийся своим вином и отлично приготовленными грузинскими блюдами, ресторан привлекал множество посетителей. Работающие на торговых судах грузинские моряки любили приходить сюда. В тихом подвале «Колхиды» они чувствовали себя свободно.

Когда матросы с «Чайки» входили в ресторан, осеннее солнце скрылось за темной тучей. По мостовым промчался вихрь пыли, крутившийся столбом и застилавший небо. Погода менялась.

Дата повел товарищей в один из уютных кабинетов «Колхиды».

Ужинали они долго. Много пели, шутили и веселились.

Когда после кутежа вышли на улицу, небо было затянуто черными, как вороненая сталь, тучами. Сильный ветер рвал цинковые кровли домов.

Дата молча остановился в дверях «Колхиды». Потом резко обернулся, встревоженно крикнул товарищам: «Скорее, может быть, еще успеем!» и бегом бросился к набережной. Остальные молча последовали за ним. Всем было ясно значение короткого приказа. Никто не мог с уверенностью сказать, что успеют. Разъяренное море ревело, билось о каменную набережную.

— Конечно, корабль не спасти. Там только юнга. Пропал парень! — Они бежали, задыхаясь от напряжения. Гривастое море кидало на берег огромные волны, разбивая их о каменные барьеры с такой силой, будто хотело преодолеть препятствие и стереть с лица земли людей, собравшихся на берегу.

Дата подбежал к каменной дамбе.

Судно боролось с волнами не на жизнь, а на смерть. Мысленному взору Дата представилась вдруг картина, с детства врезавшаяся в память. Около сельской лавки бьется на привязи необъезженный конь. Обезумевшее животное, поднимаясь на дыбы, металось из стороны в сторону, пока, наконец, не сорвалось и не умчалось прочь. Сейчас так же отчаянно боролась с якорными цепями, стремясь оторваться от них, шхуна.

Дата, опустившись на дамбу, без слов протянул Антону ногу в сапоге, Антон понял, в ужасе спросил:

— Ты что, с ума сошел?

— Тащи скорей! Корабль вот-вот пойдет ко дну, парень утонет! — яростно крикнул Дата.

Антон понял, что остановить его невозможно.

Когда Дата взбежал на дамбу, чтобы прыгнуть с нее в море, поднялась суматоха:

— Сумасшедший!

— Не пускайте его!..

Несколько человек устремились к Дата. Но было поздно, шкипер двухмачтовой шхуны перекрестился и бросился в бушующее море.

Люди обступили Антона и его товарищей:

— Почему не задержали?

— Погубили человека!

Антон обернулся к собравшимся:

— Он хочет спасти судно! Там мальчишка!

Среди бушующих волн не видно было ни Дата, ни шхуны. Любопытные влезли на крышу двухэтажной гостиницы. Антон тоже бросился туда, остальные моряки за ним. Люди, как муравьи, облепили вьющуюся лестницу и балконы здания.

Зловеще завывал ветер. Море тяжело дышало, выбрасывало на берег волну за волной.

Шхуна то исчезала в волнах, то снова появлялась на гребне. Зоркий глаз мог различить воду, стекающую с носа корабля. Люди в ужасе глядели на разбушевавшуюся стихию.

Антон выхватил у кого-то бинокль. Он надеялся увидеть, на шхуне ли еще юнга, но это ему не удавалось. На борту ничего нельзя было разобрать. Наверно, волны, заливавшие палубу, смыли мальчика. Антон хотел было уже вернуть бинокль, когда заметил на якорной цепи двигавшееся пятно. Всмотревшись, увидел, что это поднимается человек. Вот он миновал отверстие для якоря. Остановился. Чудо! Настоящее чудо! Дата подплыл-таки к шхуне, вскарабкался на палубу! Но что это? Навстречу ему бросилась маленькая фигура.

Антон чуть не задохнулся от радости.

— Спасен! Поднялся! Поднялся! — Он протянул бинокль парню, стоявшему рядом. — Посмотри, если не веришь. Смотри! Дата на палубе! И Гиго жив!

Люди зашумели.

— Доплыл, ей-богу! — крикнул парень. — Только дьявол мог бы прорваться туда! — сунул бинокль стоявшему рядом и оглянулся. — Вот моряк так моряк!

Двухмачтовое судно подняло якорь и устремилось в море.

Дата с маленьким Гиго три дня и три ночи водил судно по открытому морю. На четвертый день, когда ветер утих и море угомонилось, спокойно вошел в Сухумскую бухту.

Сейчас, в далекой Турции, вся надежда опять была на Дата.

— Что означают твои слова, Дианоз, скажи, не робей.

— Я вовсе не робею! Но ведь ты и сам все понимаешь. Слава богу, не одни кулаки, и башка у тебя неплохо работает. Чуешь, что нас ждет, если...

— Если и Турция начинает воевать — хочешь ты сказать?

— Да, мы ведь не можем дожидаться этого... Потом будет поздно.

— Антон приходил?

— Нет еще. Но нам все ясно и без Антона, — Дианоз понизил голос. — Неужели ты сам не задумывался над этим, Дата?

Дата провел рукой по лицу.

Пантэ и Титико не сводили со шкипера глаз. Дата опустился с борта, огляделся и шепнул Дианозу:

— Как не думал... Думал. Решил поговорить с Хасаном. Даже, если он не согласится, мы все же...

— Вернемся? — воскликнул Пантэ.

— Да, вернемся на родину, братцы!

— Если Хасан не хочет, пусть остается, кто его берет силой? Мы едем в свою страну, кто может нам помешать? — радостно повторил Титико.

— А мы думали... — начал было Дианоз, но в это время на шхуну поднялся сам Кара-Хасан. На голове его была красная феска с черной кисточкой, делавшая его фигуру еще более грузной. Он поник, ступал тяжело и нервно теребил свою длинную бороду.

Дата кивнул матросам, чтобы они оставили его с Хасаном. Хозяин и шкипер сели под передней мачтой. Хасан расстегнул пуговицы на черном бархатном сюртуке, вынул табакерку и взглянул на Дата. Старался держаться бодро, улыбался, но чувствовалось, что делает это он через силу.

Некоторое время они говорили о делах, о том, как покрасить и подготовить «Чайку» к новому плаванию. Хасан мялся, вздыхал, потом признался, что у него плохие новости.

— Какие? Что случилось? — спросил Дата.

— Сегодня великий султан объявил войну вашему царю, — горестно прошептал он, поднял глаза к небу. — Да поможет нам аллах!

Дата вскочил, как ужаленный:

— Пусть сдохнут, как собаки, и султан и царь. Скажи, что ждет нас, Кара-Хасан?

Турок тоже поднялся, через силу улыбнулся:

— А что вы? Пока идет война, мы не можем выйти в море. Как подданным русского царя, вам сейчас не дадут покинуть страну... Я постараюсь, чтобы вас не арестовали, а взяли под наблюдение и разрешили работать у меня в деревне.

Дата так глянул на Хасана, будто хотел просверлить его глазами, и зло ответил:

— Не хватало только, чтобы я босиком выводил твоих быков в поле!

Турок постарался успокоить разъяренного Дата:

— Это... я так думал. Может быть, так будет лучше, подумал я. А вообще, как сами пожелаете, так и поступим. Поговорим, обсудим все. Я же вас, выучеников своих, не оставлю в беде.

Дата облокотился на мачтовый канат, нервно постукивая пальцами по борту.

— Мы будем жить на шхуне, как обычно. Не даете работы, не пускаете в море, ладно! Тогда содержите нас, кормите, обеспечьте всем необходимым, — потребовал Дата.

— Разве я не даю вам работать? Я постараюсь умолить начальников, чтобы нам разрешили выходить в море... Но что делать, если откажут?

На пристани появился Антон. За спиной у него болталась сумка. Он быстро взбежал по трапу.

Антон выглядел усталым и обеспокоенным. С Кара-Хасаном поздоровался холодно.

— Слава аллаху, вижу тебя здоровым. Хорошо, что вернулся ко времени, — сказал рулевому хозяин, не испытывая, впрочем, никакой радости от встречи. Дата вспыльчивей и горячей, чем Антон, но и доверчивей. Его Хасану было бы легче убедить в своих добрых намерениях. Антон же сразу поймет, что Хасан и не собирается возвращаться в Россию.

— Я постараюсь, поручусь за вас, но что получится... Не знаю, клянусь аллахом. — Хасан настороженно поглядывал в сторону Антона, но тот спокойно раскуривал свою трубочку.

Дата не удовлетворили неопределенные обещания Хасана, и он угрожающе двинулся в сторону турка, желая, видимо, добиться от него более четких ответов. Антон, понимая, чем все это может кончиться, поспешил вмешаться:

— Мы очень надеемся на вас, эфенди, очень.

Дата удивленно взглянул на Антона, хотел возразить, но, заметив, что тот делает ему какие-то знаки, понял, что нужно смолчать.

Хасан оживился. Он был доволен собой, видя, что даже Антон не заподозрил ничего недоброго.

— Сейчас же схожу в полицию, выясню все и сообщу вам... — Он подошел к трапу.

— Не торопись и не беспокойся, делай, как лучше! Я пойду в баню и раньше, чем к ужину, не вернусь! — крикнул ему вдогонку шкипер и посмотрел на Антона. В глазах у Дата светилась хитринка.

Они без слов направились к каюте.

Дата с удовольствием потирал руки и наблюдал, как за бортом неожиданно стали вскидываться волны. С утра никто не ожидал перемены погоды. Хотя до полудня с запада дул ветер, на небе не было видно ни облачка. Пополудни с севера донесся зловещий гул. Море потемнело. Поверхность его взметнулась, будто откуда-то издалека на нее дунул сказочный великан. Волны вздымались все выше, сильный порыв ветра поднял на берегу столб пыли. Волны подступили к низкой дамбе.

Ослепительно сверкнула молния, будто отяжелевшее от туч небо рассекло шашкой. Грянул гром, полил проливной дождь.

По трапу «Чайки» поднимался Хасан.

Он остановился на палубе. Сперва молча посмотрел на Дата, потом пристально оглядел остальных. Полные надежды глаза моряков устремились на него. Все были взвинчены.

— С какой вестью, эфенди? — спросил Дата и переглянулся с Антоном.

Хасан перехватил тревожный взгляд. С ответом не торопился.

Титико зашел Хасану за спину. Хозяин немного побледнел.

— С хорошей вестью, мальчики, с хорошей! — дрогнувшим голосом сказал Хасан и натянуто улыбнулся. Было ясно, что он говорит неправду.

Дико завыл ветер. Черные, как смола, тучи обрушивались дождем.

— Пойдемте в каюту, эфенди. Видите, какое небо! — Дата остановился в дверях каюты, пропуская хозяина вперед. Кара-Хасан секунду стоял в нерешительности, потом зашел в каюту.

— Скажи нам правду, эфенди. Что нас ждет? — спросил Дата, когда Хасан уселся на койку, бросив мокрую феску на стол. Он испытующе смотрел на хозяина.

Хасан понял, что ему не доверяют, смутился.

— Я хотел вас успокоить. Не так все хорошо, мальчики. Ничего у меня не вышло. Нужно доверить «Чайку» турецким морякам, — он опустил голову и тяжело вздохнул.

Сильная морская волна врывалась в реку. Обычно спокойная Карасу сейчас становилась на дыбы. «Чайку» покачивало, как детскую люльку.

У Дата перехватило дыхание. Он стоял бледный и исподлобья смотрел на Хасана. Антон подошел к нему поближе, опасаясь, как бы Дата сгоряча не прибил Хасана.

Хасан сидел понурившись Матросы затаили дыхание. Дата занес кулак, но вдруг распахнулась дверь каюты. На пороге стоял насквозь промокший паренек в тельняшке.

— Что случилось, Гиго?! — спросил Дата.

Паренек беспокойно переводил взгляд с турка на Дата:

— Я хочу что-то сказать... только вам... шкипер.

Сероглазый, веселый Гиго был двенадцатилетним мальчиком, когда его взяли юнгой на судно Хасана. Для сироты, которому некуда было деваться, это было спасением. Скоро он стал любимцем экипажа.

Когда Гиго взяли на корабль, Дата Букия был еще рулевым. Парнишка, как завороженный, смотрел, бывало, на великана, которого все особенно уважали. Природная смышленость подсказывала ему, что это человек особенный, незаурядный мореход. Не нравилось Гиго только то, что Дата любил угостить его щелчком по лбу, когда он пробегал мимо. Как и другие, Гиго остерегался вспыльчивого Дата, но любил его и мечтал вырасти таким же сильным и мужественным.

После случая у сухумского маяка, когда Дата, рискуя жизнью, спас мальчика, Гиго еще крепче привязался к шкиперу и старался во всем ему подражать.

...Теперь этот уже возмужавший мальчик стоял на пороге каюты, беспокойно переводя взгляд с турка на своего обожаемого шкипера.

— Говори! Что скрывать! Кара-Хасан сам все рассказал.

Дата ухватил Гиго за руку и втащил его в каюту.

— Если знаете, чего же ждете?! Сейчас здесь будет полиция, и всех нас куда-нибудь угонят! — кричал Гиго, с ненавистью глядя на турка. — Хасан сказал полицейским, чтоб нас взяли сегодня же. Я слышал собственными ушами, шкипер...

— Вот как... — Дата на секунду закрыл глаза. Потом резко вскочил и крикнул: — А ну! Включить мотор, поднять якорь! Снимаемся!

Матросы выскочили на палубу. Титико остановился в дверях, покачал головой:

— В такую бурю...

— Бог дал нам ее! Разве мы могли бы улизнуть в спокойную погоду от патрульных катеров?

— Как быть с Хасаном? — спросил шкипера Антон.

— Я буду у руля, Хасан рядом. Если наткнемся на пограничный катер, он скажет, что проверяем мотор, — ответил Дата.

— А если не скажет? — спросил Антон, искоса глядя на побледневшего турка.

— Не скажет, пойдет на съедение рыбам. Займись делом, время не терпит!

Когда «Чайка» вышла из Карасу в разбушевавшееся море, турок-часовой, дежуривший на караульной вышке, поднес к глазам бинокль.

Дата что-то шепнул Хасану, ударив в бок локтем.

— Я Кара-Хасан, проверяю мотор катера! — стараясь перекричать ветер, крикнул старый турок.

Часовой опустил бинокль, запахнул плотнее бушлат и подставил ветру спину.

Пройдясь по площадке вышки, он вновь глянул в сторону пристани и подумал: для чего Кара-Хасан идет в море, неужели не мог дождаться хорошей погоды? Снова поднес бинокль к глазам. На прибрежной отмели увидел барахтающегося Кара-Хасана, а на гребне обезумевшей волны — «Чайку». Вспомнил, что моряками на шхуне были гурджи^[8], и, ударив в колокол, поднял тревогу. Но уже было поздно, волны унесли шхуну, и она исчезла.

Весть о героическом поступке экипажа «Чайки» быстро разнеслась по всему Черноморскому побережью и вызвала общее одобрение. На каждой пристани и в каждом порту всегда есть свои отчаянные люди, искатели приключений, но и они никогда не решались задеть матросов этой шхуны: уважали и боялись. Все знали, что «Чайку» возглавляет безудержно храбрый, горячий и удачливый Дата Букия. «Его, видно, сам Нептун уважает», — говорили в портах. Когда Дата слышал такие разговоры, он беззаботно хохотал и говорил:

— Что удивительного! Охотник за горными баранами не боится вершин, а моряк — моря.

Но не только за лихость и мужество уважали экипаж «Чайки». Больше всего матросов привлекало то, что на шхуне все пользовались одинаковыми правами. И когда, на третий день после побега из Турции, «Чайка» пришла в Батумский порт, по просьбе Дата в ее паспорт хозяином был записан весь экипаж.

Глава седьмая ЮНОША-КРАСАВЕЦ

Дата очнулся от воспоминаний, когда за брусом кормы на серебристую лунную дорожку рядом со шкиперовой легла еще одна тень. Шкипер поднял голову, — над ним стоял Антон, рулевой.

— Что-нибудь случилось?

— Накормить офицера? Жалко все-таки его, голодный.

— Жалеть его нечего, но накормить накорми, — Дата встал, потянулся, зевнул.

— Другим тоже надо бы поесть, — сказал Антон, отворачиваясь в сторону и хмуря брови.

— Пожалуйста, корми всех, кого набрали. Я ведь не запрещал? — Дата посмотрел на усеянный звездами небосклон.

— Ты не запрещал. Но сам-то я не могу этого сделать? Их накормишь, а что завтра сами есть будем?

— Корми всех! Мы ведь не в пустыне, чтоб бояться завтрашнего дня! — Дата вытащил из кармана бушлата кисет.

Антон нерешительно смотрел на Дата.

— Не слышал? Дай им поесть! — сказал сердито Дата. — А потом и с остальными нужно поговорить, поспрашивать, что за народ.

Антон сбежал в трюм. Дата разжег трубку и облокотился о борт кормы.

Пока Антон не сообщил, что все беженцы накормлены, Дата не уходил с кормы. Смотрел на море, окутанное бледными лучами луны, на потемневшие горы на востоке, за которыми была его родная деревня. Спеша к берегам Грузии, он мечтал: оставлю «Чайку» в Потийском порту, навещу мать, повидаюсь с родными, братьями и друзьями. Но, кажется, до этого еще далеко. С появлением «Тариэла» им овладели сомнения, ему не понравился вкрадчивый тон офицера, сообщившего, что в Сухуми большевики. Что-то было подозрительное в его поведении.

Может быть, лучше уходить? Но «Тариэл» и еще какой-то военный катер тщательно обшаривают подступы к городу. И как назло, море успокоилось, небо очистилось от туч. Была б непогода, Дата и ребята знали бы, как поступить.

Сейчас, в ясную ночь, ускользнуть невозможно.

А собственно зачем им бежать? Что они, преступники какие-то, что ли?

Дата оставил на палубе рулевого и пошел в каюту.

Связанный по рукам и ногам Тория сидел на табурете, прислонившись к стенке, и дремал. На шум шагов открыл глаза, но, увидев шкипера, отвернулся в сторону.

Дата усмехнулся. Расстегнув бушлат, сел на нары:

— Что, господин офицер, смотреть на меня неприятно?

Тория молчал, не шевелился.

— Говори только правду. Если бы я попал в твои лапы, ты б давно меня отправил на тот свет, Тория? Ну, что скажешь?

Офицер молчал. Шкипер подождал ответа. Потом встал и так бухнул кулаком по столу, что испуганный Тория выпрямился...

— Не слышишь, сукин сын! — Он сверкал глазами, как разъяренный бык.

— Не о чем мне с тобой говорить, — ответил Тория, глядя прямо в глаза Дата. — За что мучаешь? Если пули жалко, повесь камень на шею и брось в море.

Дата немного смутился, сжал кулак так, что хрустнули пальцы. Помолчали.

Дата подошел к иллюминатору и открыл раму. В каюту ворвался свежий морской ветер. Вдыхая его, он косо смотрел на Тория и раздумывал о чем-то.

— Антон, а, Антон! — позвал он рулевого.

— Здесь я, — послышался голос со шхуны.

Когда Антон вошел, Дата задумчиво смотрел на Георгия.

— Антон! — сказал рулевому Дата. — Освободи от веревок этого дурака, опусти его в трюм, пусть хоть умоется, — смотреть страшно. Он деникинский офицер, много грешков за ним водится, но что ж делать, — и он сын Адама.

Антон молча подошел к Тория и принялся развязывать веревки.

Шкипер отвел от пленника глаза и спросил:

— Кто тебя за язык тянул... Разве обязательно было рассказывать мне все свои мерзости?!

Антон распутал руки и ноги Тория и посмотрел на Дата, прохаживавшегося по каюте.

— И еще... — продолжал Дата, — сними бриджи и свои изящные сапожки. Антон выбросит в море. Если тебя узнают, и нам солоно придется.

Тория, вздыхая, начал растирать ноги.

— Совершаю преступление, отпуская тебя. Но черт с тобой, живи, — один человек мира не переделает. Как ты думаешь, Антон? — спросил рулевого Дата.

— Пусть поменьше болтает, не то и его, и нас, — Антон провел рукой по шее.

Дата глянул на Тория, будто спрашивая его, понял ли он Антона.

— Человек этот позабыл, что такое совесть. — Он посмотрел на Антона, потом опять на белогвардейца, который стоял мрачный, с опущенной головой.

— А может, есть еще что-то человеческое в нем? — спросил он сам себя.

— Возьми брюки и ботинки Дианоза. Кажется, подойдут, — вздохнул Дата. — Предупреди ребят: если кто спросит об этом человеке, пусть ответят, что он Георгий... Георгий Бегашвили, рабочий-грузчик, привезли из Туапсе на родину. Понятно?

— Понятно.

— Что будем делать с остальными? — спросил рулевой у шкипера.

— Сперва посмотрим, что за народ. Позови кого-нибудь из них.

Через несколько минут вошел юноша, остановился посредине каюты и с любопытством огляделся, не испытывая ни страха, ни смущения. Потом взглянул на свои сапоги, натянул голенища, сбил с коричневых брюк пыль и грязь.

Дата с удовольствием разглядывал красавца парня. Потом подошел к столу, поднял фитиль висящего на стене фонаря. Колеблющийся огонек осветил лицо шкипера, рассматривавшего незнакомца.

— Ламп не держим, по старинке пользуемся фонарями, — улыбнулся Дата. — Кто ты такой?

Юноша молча смотрел на шкипера, потом усталое лицо его прояснилось. Он понял, что этот богатырь с простодушными глазами не желает ему зла, и ответил:

— Я просто обыкновенный парень.

Дата не сводил с юноши глаз. Ему нравились его юность и смелость. Он направился к койке, указывая пришельцу на табуретку.

Юноша сел, натянул серую низкую папаху, сдвинул ее набекрень, но вид у него был вовсе не залихватский, какой-то беззащитный. На Дата он смотрел с робкой надеждой.

— По правде говоря, я и не думал, что вы такой...

— Какой?

— Добрый. Уж очень вы вчера кричали, даже страшно было. А сейчас...

— Оказалось, что не такой уж и страшный, так, что ли? — Дата засмеялся, вытащил из кармана свою неизменную трубку и снова обратился к собеседнику:

— Как тебя зовут, мальчик?

— Сашкой, Александром! — как-то неуверенно отозвался юноша.

Дата с удивлением прислушивался к его голосу. Уж слишком был он нежный. В душу шкипера закралось сомнение.

«А что, если это — переодетая девчонка!» — промелькнуло у него в голове, — в своей жизни Дата не раз был свидетелем многих удивительных вещей.

«Определенно девчонка. Да какая хорошенькая! Вот история!»

— Не верите? Ну, вот крест, Сашкой зовут! — сказал парнишка как-то чересчур уж беззаботно.

— Саша? Ну, что же, хорошее имя. И девушки этим именем часто зовутся, — Дата хитро улыбнулся, пристально всматриваясь в собеседника.

Саша будто не заметил улыбки и многозначительного взгляда Дата. Спокойно смотрел на плоскую тарелку компаса, висевшего на стене. Потом взглянул на Дата и сказал:

— А нас часто принимают за девушек, не вы первый, — меня и братьев. Трое нас было. О тех двух ничего не знаю. Может, их и в живых-то уже нет!

«Вот выдумывает! Девчонка, голову дам наотрез, девчонка! Видно, скрывается от кого-то, раз переоделась.

Сказать, что догадался? Нет, пока лучше смолчать, ей будет так спокойней».

Шкипер улыбнулся.

— Русский?

— Украинец.

— Как фамилия?

— Тарасенко.

— Почему ничего не знаешь о братьях?

— В армию их призвали. С германского фронта не вернулись. Пропали без вести.

— Родные где?

— Мать умерла давно, когда мне было десять лет. В прошлом году повесили отца... — Он нахмурился, сплетая и расплетая пальцы рук.

— Повесили?! — повторил Дата, привставая. — Кто? Почему?

— Белые повесили. А почему, об этом ничего не могу сказать. Не знаю... — Он отвернулся, чтобы не выдать слез.

Шкипер медленно встал, прошелся. Сочувственно положил на плечи Саше мозолистую руку. Почувствовал, как дрогнули под его рукой плечи. Уверенность укрепилась. «Я не ошибся, девушка, ей-богу, девушка».

— Не бойся меня, — проговорил Дата и, немного помолчав, спросил: — А как ты попал в Туапсе? Почему оказался на «Чайке»?

— В город вступили белые. Говорили, что они расстреливают без разбора.

— А красные разве не расстреливают?

— Расстреливают, но шпионов, предателей, а простые люди от них не страдают... Вот мы и решили бежать.

— Кто — мы? Ты же сказал, что у тебя из близких никого не осталось! — Шкипер накинул бушлат на плечи и сел.

— Я о родных говорил, о братьях. А это мои друзья, вы же видели их на шхуне.

Дата усмехнулся.

— Ты же слышал, как я сказал ребятам: так был пьян, что ничего не помню.

Саша смущенно улыбнулся и бросил на шкипера почтительный взгляд.

— Пошутили, наверное. Разве вы не помните, как привели нас сюда?

— Ну, ладно, не имеет значения, кто привел. Лучше скажи, кто они такие, твои друзья.

— Один мой двоюродный брат, а другой по дороге к нам прибился. — Саша замолчал, не зная, рассказывать дальше или нет. Потом, видя, как доброжелательно слушает его Дата, продолжил:

— Я из своей деревни бежал к дяде. А эти сволочи и их пожгли. За селом мы с братом двоюродным встретились и ушли вместе.

— Кто тогда стоял в деревне?

Саша вдруг подумал, что он ведь не знает даже, к кому попал, и замолчал в нерешительности. Дата засмеялся:

— Думаешь, наверное, сам-то он за кого — за красных или за белых? Не бойся, я не красный и не белый. Я моряк, господ не люблю, но кто там будет наверху, мне, в общем, все равно.

— Не любишь господ — значит за красных, — рассмеялся парень, показывая белые, как жемчуг, зубы.

Дата пошарил в карманах, вытащил кисет.

— Не куришь?

— В детстве как-то затянулся раз. Так голова закружилась, так худо было весь день, что с тех пор даже глядеть на табак тошно.

Саша подошел к бочонку и, взяв кружку, обернулся к Дата:

— Можно?

— Пей! — ответил, улыбнувшись, Дата.

Когда Саша напился, Дата спросил:

— Ну, а что же было после того, как ты встретил брата?

— А после мы уехали с Кубани. И где только не перебывали! Работали за хлеб, за харчи, за ночлег. Месяц назад пришли в Туапсе. Устроились разнорабочими на складе в порту. Тогда стало немного полегче, даже одежку какую-то купили. Приютила нас одна добрая старушка. У нее в это время жил ее внук, Вася Щепков. Мы подружились. В этом году он должен был кончить гимназию. После экзаменов собирался в Баку к родным.

Парнишка прикрыл рот ладонью и зевнул.

— Что же он-то сбежал из дому?

— Тоже от белых ушел. Как стали они к городу подходить, Вася и бежал. Потому что в Туапсе они уже стояли, и он на их зверства насмотрелся. Вот мы и решили все вместе идти на юг, в Баку.

— На юг! Он-то к своим родным, а вы куда?

— Мы. А что мы?! Или здесь, на юге, не люди? Родных у нас как там нет, так и здесь не будет. Дома о́тчего и там нет, и здесь... А Вася сказал, что тут спокойнее.

Дата даже удивился, что его так обрадовало это решение остаться в его родных местах.

— Вася был прав, тут спокойнее. И ты прав, здесь такие же люди, как везде. Не бойся, народ у нас отзывчивый, мягкий и ласковый, как здешняя природа. — Он подошел к Саше. — Будешь здесь жить, дорогой, и дом у тебя появится, и всякое добро, а я... — «А я все для тебя сделаю», — чуть не сорвалось с языка Дата, но он вовремя спохватился. Пригладил волосы и сказал:

— Под койкой мой чемодан, в нем белье. Скинь мокрую одежду. Пока будет сохнуть, оденься в мою. Великовата будет, да ничего. Хочешь, постели себе на койке, — Дата улыбнулся. — Устал, небось, а?

Саша кивнул головой и пошел к койке.

— Я уже два дня и две ночи глаз не смыкал, прямо с ног валюсь.

Саша ловко — мужчина никогда так не сможет — постлал постель. Потом нагнулся и вытащил из-под койки чемодан. Поставив его на стол, смущенно посмотрел на Дата. Тот молча направился к выходу. Девчонка, негодница! Да еще какая красивая! Неужто судьба послала?

Когда Дата вернулся в каюту, Саша уже лежал.

На узком подоконнике раскрытого иллюминатора была сложена Сашина одежда. Дата сел на табуретку.

— Полный порядок. Так, говоришь, я твой спаситель? — спросил он, смеясь.

— Да, так мне кажется.

— От чего же тебя нужно было спасать? Или наши ребята плохо с тобой обращались?

— Ребята ничего... Очень хорошо даже, но я Георгия Васильевича боялся. Он офицер разведывательной службы белых. Даже на «Чайку» за нами увязался, проклятый.

Дата нахмурился:

— Что нужно от тебя этому беляку? За что он тебя преследует?

— Откуда я знаю... Уж, видно, добра для меня не хочет... — Голос Саши замирал, чувствовалось, что сон одолевает его. Через минуту он спал.

Некоторое время Дата стоял задумавшись. Потом посмотрел на спящего и лукаво улыбнулся. Серая папаха натянута по самые уши. Он тихонько подошел, осторожно приподнял папаху. Свернутые жгутами волосы были заколоты на темени. Девушка даже не шевельнулась, так крепок был ее сон.

Неловким движением Дата разбудил девушку, и та испуганно вскочила, инстинктивно схватившись за шапку и растерянно глядя на шкипера. Дата ласково дотронулся до ее руки:

— Не бойся меня.

И тут внезапная догадка ошеломила его:

— Погоди, да ведь ты никак Мария?

— Да, Мария. А как вы догадались? — удивленная девушка во все глаза смотрела на Дата.

— Я знаю твою историю. Этот офицер мне все доложил. Мерзавец! Ну, больше ничего плохого он тебе не сделает, можешь быть спокойна. А теперь спи и ничего не бойся! В обиду тебя не дам.

И Дата вышел из каюты. А Мария, взволнованная и обрадованная, долго еще лежала с открытыми глазами — куда и сон пропал!

Глава восьмая ВЕРОЛОМНО СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

Дата вышел из каюты и поспешил на корму.

— Ты Вася Щепков? — спросил он среднего роста, коренастого, светловолосого парня с карими глазами.

— Да, я! — вскочил парень с места.

Шкипер оглядел его. На Васе были серые суконные брюки и черные ботинки с задранными носами. Из-под голубого плаща виднелся серый китель. Его узкое лицо было бледно от холода. Одежда промокла. Он стоял нахохлившись, с непокрытой головой.

— Куда шапку дел?

— Ветром вчера сорвало.

— А это кто? — Шкипер посмотрел на высокого и худого юнца.

— Это мой товарищ, Сашин двоюродный брат, — почтительно ответил Вася и отодвинулся назад, пропуская его вперед: теперь сам говори, дескать, твой черед.

— Как зовут... — Дата умолк, услышав шум шагов, и оглянулся. К нему приближался Антон. Шкипер ничего не сказал рулевому и снова обернулся к родственнику Саши.

— Меня? — робко переспросил тот.

— Тебя, конечно, меня-то вот уже тридцать лет зовут Дата. — Он оглянулся на рулевого, стоящего за его спиной, и расхохотался своей шутке. Антон тоже засмеялся.

— Я... меня зовут Дмитрий, Митя, фамилия — Сабура... от белых сбежал, — он оглянулся на Васю, — и вот теперь в Баку, со своим другом... Клянусь богом, господин шкипер, я никому не сделал зла. Я хочу жить для себя, спокойно и честно.

— Хорошо, если тебе дадут жить для себя, спокойно и честно, — улыбнулся Антон. Он смотрел на парня с сожалением, будто говоря: такой большой, а глупый.

Тощий парень вздрогнул:

— Почему мне не дадут жить? — и посмотрел на Васю, как бы ища поддержки.

— Дадут, дадут, успокойся.

Дата оглянулся на Антона.

— А где Тория?

— В трюме.

— Этих, — он указал на Васю и Дмитрия, — проводи в каюту. Постели на полу, пусть выспятся. Да одежду выдай, там есть сухая. — Шкипер пошел на корму и остановился у осветительной рубки. — На моих нарах спит Саша, не будите его, жалко парня! — крикнул он вдогонку Антону.

Дата вернулся на корму. Сел на якорную цепь и закурил трубку. Со стороны речки Беслетки ветерок доносил приглушенный крик петухов и лай собак. Дата обвел взглядом затуманенные холмы и остановил его на маяке. Яркий и зоркий глаз его светлел, как и сонное, убаюканное море.

Рассветало...

— Антон! — крикнул Дата.

Из нижней каюты показалась голова Антона.

— Знаешь, что я тебе, брат, скажу? — тихо заговорил шкипер, не глядя на рулевого. Антон тоже не смотрел на него, вглядываясь в город и холмы за ним. Редкие желтоватые лучи электрических лампочек таяли в утреннем свете. — Что-то неспокойно на душе.

Послышался шум мотора, издалека показался силуэт катера. Это был ночной знакомец «Тариэл», который давеча указывал, где «Чайке» бросить якорь. Дата проводил «Тариэла» взглядом, полным подозрения.

— Не нравится мне этот «Тариэл», Антон, и вообще все. Возвращался на родину, радовался, а теперь сердце чует недоброе. Нехорошее ждет нас, Антон. Этот «Тариэл»!...

— Тьфу ты, господи! Черт бы его побрал! — Антон зло сплюнул за борт. — Знаешь, какие у меня бывают предчувствия? И ничего — живу.

Они помолчали.

Где-то прогудел заводской гудок.

Подул морской бриз, очистил город от утреннего тумана, и нарядный, зеленый Сухуми показался во всей своей красе.

У пристани, около высокого двухмачтового судна стояли в ряд, качаясь на легких волнах, парусные лодки.

Подошло еще одно судно. Стало недалеко от «Чайки», сложило паруса, как сокол, опустившийся на ветку дерева, крылья.

На набережной показались люди.

Курился дымок очага, доносился аромат хаши.

«Тариэл» будто играл, резвился и никак не мог угомониться. Он промчался от маяка до Келасури и вновь взял курс к пристани.

Когда катер в который уже раз проносился мимо «Чайки», Дата крикнул застывшему, как манекен, на носу катера офицеру:

— Эй, до каких пор стоять нам здесь?

— Экипаж на палубу, приготовить документы! Мы сейчас вернемся, — донеслось с «Тариэла».

— Разбуди ребят, загляни в каюту, беженцев не забудь, — не выпуская из поля зрения «Тариэла», обратился шкипер к Антону. Военное судно стало у пристани.

«Почему все-таки так беспокойно на душе? Казалось бы, все так удачно сложилось, целыми и невредимыми вернулись на родину, радоваться бы и радоваться, а я жду чего-то недоброго. Что это со мной? — удивлялся Дата самому себе. — Сколько раз бывал на краю гибели и не терял головы даже в самые опасные минуты. А что же теперь стряслось? Видно, прав Антон. Мы привыкли к беспокойной жизни, и тишина нас пугает», — подумал Дата и крикнул Антону, направлявшемуся в каюту:

— Не забудь захватить паспорт шхуны!

Через несколько минут Антон вернулся.

— Вот паспорт, — рулевой протянул шкиперу толстую тетрадь, — а вот и народ.

Дата положил тетрадь за пазуху и повернулся к берегу. Молча сдвинув брови, смотрел на катер. Палуба «Тариэла» была полна людьми.

— Антон, дай-ка бинокль! — негромко попросил Дата.

Он долго смотрел в бинокль, потом обеспокоенно повернулся к матросам.

— Пантэ! Мотор готов? — спросил Дата, глядя в сторону пристани.

— Готов! Включать? — будто читая мысли хозяина, спросил моторист. Дата хотел было уже отдать приказ поднять якорь, но тут с юга показался еще один военный катер. Он плыл стремительно, как лебедь с поднятой грудью. Пенистые волны достигали якорного отверстия.

— Э, да тут и второй! Как мчится, проклятый! Не успели! — Шкипер злобно сплюнул в море.

Он хотел сказать еще что-то, но решил, видимо, не волновать людей. Антон не сводил глаз с «Тариэла», очевидно, его тоже что-то тревожило.

Дата оглядел матросов, повернулся к корме шхуны, где в одиночестве стоял Тория.

— Ну, что? Пришел в себя, Бегашвили?

Тория даже и не обернулся к Дата. Затаив дыхание напряженно вглядывался в «Тариэла», который отошел от берега и двинулся к «Чайке».

— Я тебе говорю, Бегашвили. Ты что — не слышишь?

— Какой он Бегашвили, шкипер?! Не Бегашвили, а Тория, — удивленно проговорил Митя. — Вы только поглядите на него, как вырядился, проклятый!

— Митя! — весело окликнул парня Дата. Видимо, взволнованная Митина речь рассмешила его. — Откуда ты знаешь, кто он такой?

— Кому же еще и знать, если не нам. Преследует нас с Сашей, вот уж три месяца покоя не дает. Если б вы не приютили нас на шхуне, не защитили, висели бы сейчас наши трупы на каком-нибудь дереве в Туапсе. — Он посмотрел на Сашу и спокойно продолжал: — Вы тогда спали, шкипер, не видели, как он гнал нас с судна, требовал, чтобы мы остались в Туапсе. Да, вы спали, были пьяны...

— Молчать, Сабура! — крикнул шкипер так, что моряки, вздрогнув, переглянулись. — Этот человек Бегашвили, и все! Его фамилия Бегашвили, понимаете вы это или нет? — во весь голос кричал Дата. — Он рабочий-грузчик, мы захватили его с собой, на родину из Туапсе! Понятно? — На палубе воцарилась могильная тишина. — Я не палач, — тихо добавил Дата, нахмурив брови, — чтобы везти из Туапсе сюда человека на бойню. Вам понятно?

— Понятно, — послышался негромкий голос Саши.

— Да, — растерянно кивнул головой Митя.

«Тариэл» приближался. На его палубе стояли молодые моряки в желтых бушлатах, с винтовками. «Тариэл» тихим ходом подошел к шхуне и выключил мотор. На палубу «Чайки» поднялся офицер в короткой кожаной куртке. Его сопровождали трое в военных бушлатах.

Неподалеку покачивался на воде второй сторожевик, он не бросал якоря. Видно, там интересовались, с какой целью подошел «Тариэл» с вооруженным отрядом к мирной грузовой шхуне.

Офицер в кожаной куртке холодно приветствовал экипаж «Чайки». Потребовал шкипера. Антон показал на Дата. Пришедший свысока оглядел молча стоявшего шкипера. Держался начальственно, поигрывал длинным хлыстом и покручивал усы.

— Это ты шкипер? — спросил он хриплым голосом и посмотрел на Дата уничтожающим взглядом.

Дата не ответил. Широко открытые глаза его потемнели. Ему теперь стало ясно, с кем он имеет дело.

«Белые! Конечно! Белогвардейцы».

— Молодой человек, со мной не говорят на ты! — Шкипер сомкнул кулаки, ноздри его раздулись, как у горячего скакуна.

— Кто не говорит с тобой на ты, ваше величество? — процедил офицер сквозь зубы и усмехнулся в усы.

Гиго сощурился, побледнел. Из трюма выглянул Пантэ.

— Тот, у кого бока не горят и язык не чешется, — спокойно ответил Дата и угрожающе ринулся вперед.

Антон мигом очутился рядом со шкипером, схватил его за бушлат.

— Ого, угрожаешь, анархист! — Офицер нервно хлестнул хлыстом по голенищу сапога.

— Ты думал, что встретишь в Абхазии подобных себе босяков? — хрипло продолжал офицер, приближаясь к разъяренному шкиперу и с высокомерной улыбкой глядя на него. — К большевикам спешил, не так ли? А теперь мне угрожаешь? Ах, ты... — Он не закончил фразу и хлестнул шкипера по лицу.

Все застыли. Дата развернулся и своим огромным кулаком двинул в лицо оскорбителя. Со сломанной челюстью тот перелетел через борт.

Все ахнули. А Саша даже подпрыгнул от восхищения.

Тория озирался, как лиса, попавшая в западню. Пришельцы вскинули винтовки. Один из них приказал матросам поднять руки. Антон крикнул: «Бей их», и на палубе все перемешалось.

Дата вырвал винтовку у одного из пришельцев и зычным голосом приказал остальным:

— Эй, вы, бросайте оружие!

Один поднял руки. Остальные, как испуганные лягушки, попрыгали за борт.

На «Тариэле» раздался сигнал тревоги. Несколько моряков прыгнули в воду на помощь своему командиру.

Пулемет угрожающе повернулся в сторону «Чайки».

Антон и Георгий подхватили брошенные винтовки.

— Дианоз, к рулю! Полный ход! — командовал Дата.

Офицера в кожаном бушлате втащили на палубу «Тариэла».

Антон стоял у рубки и целился в пулеметчика.

— Не смей стрелять, не то получишь пулю! — крикнул ему Дата, но вдруг в это время на «Чайке» раздался отчаянный женский крик и одновременно с ним — выстрел из винтовки.

Дата пошатнулся, винтовка выпала из его рук. Он попытался схватиться за левое плечо, но не смог дотянуться, громко застонал и, как глыба, сорвавшаяся со скалы, повалился в трюм.

— Что ты сделал, изувер? — в отчаянии заорал Антон, отбросив винтовку, и схватил за горло стоящего рядом Тория. Но тот изловчился, ударил Антона ногой в низ живота и ринулся на корму.

— Ни с места, не то всех перестреляю, — крикнул Тория и взял винтовку на изготовку.

Когда моряки пришли в себя, было уже поздно: руки у всех были завернуты за спину и туго стянуты веревками.

Глава девятая СОМНИТЕЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ

Уже рассвело, когда экипаж «Чайки» высадили на берег и под конвоем отправили в путь.

От пристани свернули налево и быстро пошли к зданию особого отряда.

Утренний ветерок приятно ласкал лица.

Из окна гостиницы кто-то выглянул и тут же скрылся. Мигом растаяла кучка людей, собравшаяся у лавки.

Мимо заключенных прошла женщина. Угрюмо посмотрев на конвоиров, отвернулась. Пробежал мальчишка с ранцем за спиной, с любопытством поглядел на арестованных, но не задержался. Бредущий мимо моряк покачал головой, остановился и грустным взглядом проводил конвоируемых.

На арестованных смотрели сочувственно, но особенного удивления эта процессия не вызвала. Здесь уже привыкли к арестам и репрессиям. Нередко поздней ночью в городе раздавались одиночные выстрелы. Без суда и следствия людей бросали в тюремные камеры.

Конвой и арестованные остановились у двухэтажного кирпичного здания, окна которого крепко-накрепко были забраны железными решетками. Стояло раннее утро, но в двери дома то и дело входили и выходили люди, странно похожие друг на друга, видимо, оттого, что почти все они были одеты в кожаные куртки и галифе, носили низкие папахи и азиатские, облегающие ногу, мягкие сапоги с голенищами выше колен. На поясе у всех висели маузеры в деревянных кобурах. Это были особоотрядчики, опора меньшевистского правительства.

...Арестованных остановили на улице, у ворот. Лица у них были усталые и бледные, как у долго и тяжело болевших людей.

Долго стояли молча. Потом Саша тихо шепнул Антону:

— Узнать бы, как там наш шкипер?

— Кажется, жив.

— Откуда ты знаешь? — На лице Саши промелькнуло, как радостный ветерок, подобие улыбки.

— Когда снимали со шхуны, он застонал, открыл глаза и приподнялся. Я своими глазами видел. — Антон вздохнул, по щеке его покатилась слеза. Чтобы скрыть ее, он протер щеку, будто она зачесалась, смущенно улыбнулся. Услышав слова Антона, арестованные зашевелились, с надеждой глядя друг на друга.

— Ничего, ребята! Не так уж плохи дела... — послышался голос Дианоза.

— Замолчи, свиная требуха, не то вырву усы по волосу! — заорал огромный детина в бушлате и двинулся к арестованным.

Дианоз опустил голову.

Снова воцарилась тишина.

Саша украдкой оглянулся, нашел взглядом Васю. Тот кивнул головой и грустно улыбнулся.

В воротах показался кругленький человечек лет сорока. Это был здешний комендант. Выглядел он щеголевато. На голове вместо папахи была серая фуражка с кокардой царской армии. Румяное, улыбающееся, хорошо выбритое лицо как-то не соответствовало его должности в этом зловещем учреждении.

— Что вы, как стадо, стали на улице! — крикнул он таким тоненьким, надтреснутым голосом, что даже удрученные арестанты с трудом сдержали улыбки. — Введите их во двор! — продолжал он распоряжаться, но тут встретился взглядом с насмешливо улыбавшимся Антоном.

Антон опустил голову, но комендант только беззлобно усмехнулся.

Отворили тяжелые дубовые ворота. Арестованных ввели во двор, обнесенный каменной оградой. Комендант, подбоченившись, разглядывал вновь прибывших.

— Откуда явились эти крысы? — крикнул он начальнику конвоя.

— Этот мусор вымели со шхуны, господин Рома, — ответил начальник конвоя.

— A-а, знаю, знаю, это они, красные господа, — теперь уж громко засмеялся комендант. — Хорошо, что вовремя их накрыли. Но дело в том — куда их деть? И так у меня человек на человеке сидит... А теперь еще эти, сколько их?... И почему их тащили сюда, разве в тюрьме не осталось места? — Он повернулся и степенно удалился.

Арестованных загнали в угол двора.

По верху каменного забора были натыканы осколки бутылок, а еще выше тянулась колючая проволока.

По широкому двору, мощенному галькой, тянулась водопроводная труба, из крана безостановочно лилась вода. Двор был совершенно голый. Выцветшие кирпичные стены и выщербленные каменные ступени лестницы свидетельствовали о возрасте этого здания. Новым, видимо, было пристроенное к левой части двухэтажное крыло. Это железобетонное крыло и было тюрьмой. На обоих этажах вдоль узких балконов тянулись двери, обитые жестью, с маленькими глазочками. В подвальном этаже тоже был ряд дверей. По балконам, со связкой ключей в руках, прогуливался надзиратель и воровски заглядывал в глазки.

Из окон камер шел табачный дым и доносился говор заключенных.

Антон стоял впереди всех и смотрел на здание тюрьмы. На каждом этаже он насчитал по шесть камер. Жутко стало от мысли, что товарищи его будут наглухо заперты в этих маленьких темных клетках. Каково будет морякам в этой каменной мышеловке?

В галерее второго этажа появился комендант, еще раз взглянул на арестованных:

— Ну, что ж, пожалуйте, господа! — Он обращался к арестованным с такими жестами и улыбкой, будто приглашал дорогих гостей в собственный дом.

Стражник повел их по винтовой лестнице. Остановились в углу веранды, перед кабинетом коменданта, там, где флигель соединялся со старым зданием.

Первым к коменданту ввели Антона Гергеда. Войдя, он остановился, пораженный: у письменного стола, рядом с комендантом, стоял Георгий Тория. Он был одет в рубаху цвета хаки и брюки из английского коверкота. Лицо выбрито, волосы гладко зачесаны. Тория спокойно встретил полный ненависти взгляд Антона. Потом ядовито улыбнулся и деланно захохотал:

— Не ожидал увидеть? Или, может, не узнаешь меня, а?

Антон побледнел от возмущения.

— Что ж странного, что ворона рядом с падалью? Стыдись, подлец! — Разгоряченный Антон сжал кулаки, двинулся к Георгию, но тот выхватил пистолет.

— Я тебя научу, голодранец, как говорить с офицером! — крикнул он.

Его пыл остудил комендант.

— Господин офицер!.. Успокойтесь! Не забывайте, что этот человек, — он посмотрел на арестованного, — передан мне. Без меня здесь, в тюрьме, даже муху никто не сгонит с места. А после допроса распоряжаться его судьбой дело следователя.

Он сел за стол и развернул папку, набухшую от бумаг.

Тория окинул коменданта гневным взглядом и выкрикнул:

— Как вы смеете!.. Да еще перед кем! — Он вплотную подошел к коменданту и поглядел на него сверху вниз, будто раздумывая, стрелять или нет.

Комендант спокойно взял со стола звонок и так же спокойно позвонил.

В дверях показался здоровенный детина.

— Выведите господина офицера из здания тюрьмы. Предупредите сторожа — без моего разрешения этого господина сюда не впускать, — назидательным тоном, негромко проговорил комендант и снова углубился в бумаги.

Тория покосился на вошедшего верзилу и убрал револьвер в карман.

Верзила провел рукой по усам, завитым, как рога барана, и с мегрельским акцентом сказал офицеру:

— Прошу вас, дорогой.

Тория не двинулся с места.

— Ну, что ж, не пойдешь, генацвале? — Верзила сдвинул на затылок папаху, положил руку на рукоятку маузера и двинулся к Тория.

Тория опустил голову и быстрым шагом вышел из комнаты.

Комендант и Антон остались одни. Комендант долго не поднимал головы, листал бумаги, нервно теребил их. Круглое, как мяч, лицо его побледнело, он тяжело дышал. Волнение коменданта понравилось Антону. «Может, он и неплохой человек?», — подумал он.

Комендант наконец поднял голову и взглянул на Антона.

Антон выпрямился. Комендант улыбнулся, оглядел арестованного с ног до головы и встал. Медленно прошелся и посмотрел на Антона с явной симпатией. Ему словно было приятно, что арестованный так же, как и он сам, мал ростом и безбород.

Антон почувствовал, что комендант почему-то расположен к нему. «Может быть, повезет нам?»

Комендант вернулся к столу и жестом пригласил арестованного сесть. Антон молча сел.

— Как зовут, как фамилия? — спросил он равнодушно. Чувствовалось, что это его совсем не интересует.

— Антон Гергеда.

— Сколько лет?

— Двадцать восемь исполнилось.

Комендант оживился:

— Так ты сказал, твоя фамилия...

— Гергеда, Антон Гергеда.

— Откуда?

— Из Сенакского уезда. Теклати наша деревня.

— Неужели ты теклатский Гергеда, парень?

— Да, — навострил уши Антон.

— А ты не слышал о Симоне Гергеда, который дочь выдал замуж за Кодори?

— Слышал? Да ведь он мой дядя!

— Стало быть, ты сын Тагу? — Он встал, хотел сказать еще что-то, но промолчал, подошел к окну, выглянул на веранду.

Арестованные стояли с опущенными головами и ждали вызова. Комендант повернулся к Антону и, улыбаясь, сказал:

— А я Сигуа, Рома... Но это неважно... Ты мне только скажи... — Сигуа щелкнул пальцем, задумался, сморщил крохотные брови. Антон понял, кто этот человек, хоть никогда до сих пор не видел Рому. Он знал, что дядя выдал свою единственную дочь за некоего Сигуа. Он, наверно, и есть тот самый Сигуа, думал Антон.

Сигуа раскрыл глаза, глубоко вздохнул и обратился к Антону:

— Где вы его выискали? — Он показал на дверь, в которую вышел Тория. — Зачем нужно везти с собой нож, который может вас же и зарезать, скажи на милость?

«Если не хитрит, не лицемерит, то, может быть, поможет нам», — подумал Антон и с надеждой взглянул на коменданта.

— Откуда нам было знать, что он такой подлец!

— Вы ведь оставили Туапсе, когда в город ворвались белые, не так ли?

— Да, так.

— Так почему же с вами ехал сюда офицер разведки белых. Он ведь не знал, в чьих руках Сухуми?

— Ворвался на шхуну с револьвером в руках, когда якорь уже подняли и разогревали мотор.

— Что ему надо было?

— Хотел арестовать трех парней, которых приютил и хотел взять с собой Дата.

— Какой Дата?

— Наш шкипер, Дата Букия!

— Это тот, кого ранил этот офицер?

— Да! — Антон с облегчением вздохнул. Слово «ранил» обрадовало его, как может обрадовать человека, измученного жаждой, появление оазиса в пустыне. Этот человек сказал «ранил», а не «убил»! Значит, Дата жив, подумал он и с подъемом продолжал:

— Если б вы знали, уважаемый комендант, какой замечательный человек наш шкипер, какой он добрый!

— Что же было дальше?! Почему Тория не арестовал этих парней? — Сигуа словно хотел дать понять, что его вовсе не интересует шкипер.

— Мы не позволили, разоружили его и связали.

— Связали? — удивился комендант, почти не скрывая удовлетворения.

— Да, связали и оставили на катере. А надо бы выбросить в море! Шкипер пожалел эту собачью душу. Думал, что здесь большевики, и вместе с одеждой сменил ему и фамилию...

— А он так хорошо отплатил ему, не так ли? Видно, наивный человек твой герой. Перечисли-ка мне матросов «Чайки», назови фамилии.

— Фамилии?.. Я, Гергеда, моторист Путкарадзе, по имени Пантэ, Дианоз Ломия и Титико Учана.

— И все?

— Еще Гиго Телия и наш шкипер Дата Букия.

— Остальные, эти три парня, только случайные спутники и не имеют с вами ничего общего?

— Ничего общего!

Комендант извлек из ящика стола бумагу, переспросил имена и стал писать.

Исписал страницу до половины, протянул Антону и холодно сказал:

— Подпишись!

— Что тут написано, господин комендант? — спросил Антон и взял ручку.

— Что эти парни ничего общего с вами не имеют и вы их даже не знаете.

Антон кивнул головой в знак согласия и подписался.

Сигуа сунул бумагу в ящик. Потом, довольный, прислонился к спинке стула и будто между прочим спросил:

— Интересно, что нужно было Тория от этих ребят?

— Кто его знает? В пути я с ними не беседовал. Наш шкипер допросил Тория и одного из парней, но что они рассказали, не знаю.

— Тория ничего не говорил о парнях. Будто вовсе не интересуется их судьбой. Значит, всего пять матросов, так?

— Почему пять? Ведь шестой Дата, наш шкипер! — побледнел Антон.

— Знаю, что шкипер шестой, но он — не в моем ведении.

Антон вопросительно посмотрел на Сигуа.

— Разве ты не знаешь, где может быть раненый человек? — Комендант улыбнулся.

— Где?

— В больнице, конечно. Ты не о шкипере думай, думай о себе, — сказал он грубовато и, взяв со стола звонок, позвонил. — Сейчас я тебя пошлю в камеру. Когда нужно будет, вызову.

В дверях снова показался верзила.

— Поместите его в первую камеру, — приказал Сигуа, раскрыл толстую тетрадь и записал имя и фамилию заключенного.

Когда Тория с револьвером в руках ворвался на палубу «Чайки», Мария мысленно поставила на своей жизни крест. Но, увидев, что он разоружен моряками, почувствовала облегчение: «Значит, и у меня есть счастье». И потом, когда «Чайка» взяла курс на юг, а избитый, притихший Тория прилег на палубе, еще раз убедилась, что на свете остались еще добрые люди. Если б не видела она все своими глазами, никогда бы не поверила, что грузинские моряки поддержат незнакомых кубанских парней, а своего земляка разоружат и изобьют. Вот народ! Добрый и справедливый!

А шкипер! Мужественный, храбрый, красивый. Громовой голос, сверкающие, как звезды, голубые глаза, высокий лоб, черные вьющиеся волосы. И душа, видно, у него тоже хорошая.

Мария чувствовала себя счастливейшей из смертных, когда утром проснулась в каюте.

Как было бы хорошо, если бы она могла открыться ему, рассказать все о себе, да раз не удалось, не успела сказать, пусть все думают, что она — парень, Саша Тарасенко. Если только этот проклятый Георгий Тория не выдаст ее... А если ее арестуют? Что тогда делать?! Если даже можно будет убежать, она все равно никуда не уйдет, никуда, пока Дата в опасности и нуждается в помощи. «Итак, я опять Саша, до тех пор, пока не выполню все, что задумала».

В галерее оставались трое: она, Митя и Вася.

Почему-то ни один из матросов от коменданта назад не возвратился. Марии это показалось недобрым признаком. Но Митя вернулся, и тогда она немного успокоилась и приободрилась.

После Мити комендант вызвал Васю.

— А где все остальные? — тихо спросила Мария у Мити и украдкой взглянула на верзилу, стоявшего у комендантских дверей.

— Не знаю. Там, кроме коменданта, никого нет. Наверно, увели через другие двери, — Митя начал шепотом, но постепенно, забывшись, повышал голос, будто вел самый обычный разговор. — Через маленькие двери, выкрашенные в цвет стены. Когда войдешь, погляди...

— Эй, ты, — крикнул детина, — чего раскудахтался? Или надоело на чистом воздухе, цапля?

Митя умолк. Мария покосилась на детину и прыснула в ладошку: Митя и в самом деле смахивал на цаплю.

Вася пробыл у коменданта дольше и вернулся успокоенным. Хотел что-то рассказать товарищам, но Митя приставил к губам указательный палец и показал глазами на особоотрядчика.

Мария приоткрыла дверь, комендант встал, улыбнулся ей, как давнишнему знакомому, и поздоровался. Мария остановилась в дверях, смутилась. Оглядевшись вокруг, подошла к письменному столу. В самом деле, за креслом вырезана дверь, выкрашенная в цвет стены и почти незаметная. Видимо, через нее вывели матросов. «Митя прав», — подумала Мария и тяжело вздохнула.

У шкафа стояла скульптура воина на вздыбленном коне, с длинным копьем, которым он собирался поразить страшное чудовище. В углу стояли два венских стула. Над письменным столом, на стене, висел портрет человека с усами и с бородой. Комендант внимательно смотрел на голубоглазого юношу.

— Это, — комендант показал рукой на скульптуру, — государственный герб нашей республики, а это, — он, чуть повернув голову, глянул вверх, — наш президент.

Мария удивилась доброжелательному тону коменданта.

— Бедный парень! Да еще какой красивый! — Сигуа, не отводя глаз от сидящей напротив с поникшей головой Марии, улыбнулся. — Думал, что опасность миновала, а угодил черту в лапы? — Словно «парень» он подчеркнул особо и испытующе взглянул на Марию. — Я знаю все, только откуда знаю — не спрашивай. И я ни о чем не буду спрашивать, только о некоторых сведениях, необходимых для данного случая. — Он нахмурился, подвинул бумагу и добавил: — Так что ты пока молчи, и я молчу.

«О чем он? Уж не догадывается ли?..» — Мария испуганно смотрела на коменданта, не зная, что сказать. Сигуа озабоченно проговорил:

— Одним словом, будьте осторожны, Тарасенко. Я позабочусь о вас, но и вы поостерегитесь.

Мария нерешительно посмотрела на коменданта:

— Если можно, скажите, что с матросами «Чайки»?

Комендант кинул быстрый взгляд в окно, потом — на Марию, будто предостерегая: о таких вещах свободно говорить нельзя.

— Они арестованы, таков приказ. Но мне кажется, их скоро освободят, — понизив голос, ответил он.

Марии не терпелось узнать, что с Дата, и, увидев, что Сигуа не сердится, она решилась спросить:

— А что с Дата, со шкипером «Чайки»? Скажите мне. Сколько добра сделал нам этот человек... — Мария умолкла, боясь сказать что-нибудь лишнее, и опустила голову.

— Дата жив, лежит в городской больнице. — Помолчав немного, Сигуа спросил: — А что, хороший человек ваш Дата? Не только вы — все спрашивают о нем.

Господи, да о чем он говорит? Да, конечно же, хороший, просто замечательный! Мария, хоть и совсем мало его видела, столько могла бы о нем рассказать, если бы не боялась выдать себя, если бы не опасалась, что комендант догадается, что перед ним — переодетая девушка и к тому же, кажется, влюбленная в моряка-грузина.

— Да, он очень хороший человек, господин комендант.

Добрые вести о Дата окрылили Марию, прибавили ей смелости:

— Скажите, опасно он ранен?

Комендант погрозил ей, как маленькому ребенку, потом приложил палец к губам. Мария покраснела, опустила голову, как провинившаяся.

— Рана не пустячная, но такому богатырю да не справиться с ней?.. Так, говоришь, он хороший человек? — Комендант задумчиво глядел в окно. — Конечно, если так... — он резко оборвал фразу. — Ну, вот что! Я вас всех троих освобождаю. Но куда вы денетесь, что будете делать? От этого офицера так просто не скроетесь. И здесь, в Сухуми, вам нельзя оставаться. — Он прошелся по кабинету, достал портсигар и вынул из него папиросу.

— Что с нами сделает Тория? Почему мы не можем остаться?

— Потому, — сказал комендант и зажег спичку, — что начальник приказал арестовать матросов и уехал в Афон, а Тория требует и вашего ареста. Я воспользовался тем, что он не успел ничего сказать начальнику особого отряда, и отпускаю вас, — он жадно затянулся, — пока он не вернулся. Завтра уже будет поздно. Как только начальник вернется, Тория незамедлительно получит подтверждение на ваш арест.

Мария вздохнула. Неужели и в самом деле придется уехать из Сухуми? Но как же Дата? Оставить его? А вдруг она больше его не увидит? Нет, это невозможно! И потом, оставаясь здесь, может быть, удастся хоть чем-нибудь помочь Дата и его друзьям, во всяком случае, можно будет хотя бы знать, что с ними, и то будет легче на сердце. Нет, нужно находиться где-нибудь поблизости от них.

— Значит, нам ехать в Азербайджан? — спросила Мария, уже твердо зная, что никуда отсюда не уедет.

— И в Баку нельзя. В районе Батуми горячие бои с турками. Батуми, говорят, пал. Граница с Азербайджаном закрыта. Дальше Тбилиси никуда не уедешь, и думать об этом нечего!

Мария притворилась огорченной. На самом же деле была как нельзя довольна таким оборотом дела. Нельзя ехать? Ну, что же, ничего не поделаешь!

— А как же нам быть? — с надеждой взглянула она на коменданта.

За эти два смутных года она столько видела и испытала, что, несмотря на свою молодость, научилась разбираться в людях. Сейчас она присматривалась к человеку, сидящему перед ней. Что заставляет его помогать им? Может быть, его обещания — только способ втереться в доверие? Но зачем это ему нужно? Что они за такие важные птицы? Непонятно. Как, впрочем, непонятно и то, почему этот совсем чужой им человек защищает их от Тория. Трудно понять, конечно, искренне он хочет им помочь, или это какой-то коварный ход, но другого выхода у них нет, нужно на него положиться. Будь, что будет!

Комендант молчал. Потом позвонил в колокольчик. В дверях появился стражник. Комендант сказал Марии:

— Подождешь в коридоре, может быть, я найду выход, — потом обратился к верзиле: — Этот тоже подождет с товарищами. Не мешай им говорить друг с другом, они не заключенные.

Стражник нахмурился и молча последовал за Марией.

Появление Марии оживило отчаявшихся друзей.

— Мария! Как долго! — вырвалось у Мити. Он хотел сказать еще что-то, но, увидев испуганное лицо Марии, остановился.

— Дурак! — Она покосилась на стражника и, убедившись, что тот не обращает на них внимания, подошла к Мите и тихим, но дрожащим от гнева голосом сказала: — Ты что, забыл, как меня зовут, или совсем одурел от страха?

Митя смутился.

Невнимание стражника успокоило Марию, и она громко сказала:

— Хороший человек комендант.

— Добрый и справедливый. Если не он, и нас бы упрятали в камеры, — подтвердил Митя.

— Здесь все хорошие, — добавил Вася и незаметно посмотрел на охранника коменданта.

Тот гордо выпрямился и, довольный услышанным, погладил усы, степенно повернулся, пошел к парням, но его остановил звонок, донесшийся из кабинета коменданта.

Охранник удалился в кабинет. Мария недовольно шепнула Мите:

— Никак не запомнишь, что меня зовут Сашей. Сашей, понимаешь, а не Марией!

Появился охранник и показал ребятам на растворенную дверь: «Входите, вас зовут».

Все трое робко вошли в комнату.

Сигуа, держа руки в карманах, по-прежнему сидел за столом и, хотя и казался занятым своими мыслями, внимательно наблюдал за вошедшими. Помолчав немного, наконец произнес:

— Ребята, — опустил глаза, словно колеблясь, говорить или нет, — если не отплатите злом за добро... Все, что я сейчас скажу, должно остаться между нами. — Он вышел из-за стола, подошел к ребятам поближе. — Георгий Тория требует вашего ареста, но я вас освобождаю. Сегодня я еще могу вас освободить, а завтра будет уже поздно. — Ребята переглянулись, испуганные и подавленные. — Да, вот так. И нужно торопиться, если не хотите попасть ему в руки. Я хочу знать, можете ли вы укрыться у кого-нибудь в надежном месте, чтобы Тория не смог вас выследить?

Воцарилась тишина.

— Здесь не у кого, — сказал наконец Вася. — Мы ведь собирались ехать в Баку.

— Из Тбилиси в Баку без особого разрешения никого не пускают. А вас, прибывших из России, тем более. Не забывайте и о том, что по пути в Тбилиси Тория завтра же вас обнаружит.

— Но куда же нам податься в чужом городе? — спросила Мария.

— Я, — комендант задумался, — не могу оставить вас на произвол судьбы... — Опять воцарилась тишина. — Если вы мне верите, я помогу вам.

Три пары глаз недоверчиво смотрели на него.

— Если не хотите или сомневаетесь, — дело ваше. Поступайте, как хотите. Но помните, что я предлагал свою помощь, а вы отказались.

Он обошел стол, достал портсигар и, открыв его, положил на стол.

Мария поняла, что кто-то заботится о них, но кто же это, кто? Спросить у Сигуа она не решалась.

— Что вы, господин комендант! Вы так великодушны и заботитесь о нас... — прошептала Мария.

Комендант нервно вертел в руках папиросу. Помогая беженцам, он ставил под удар и себя. Поэтому колебался, пока, наконец, решился сказать:

— Хорошо, хорошо, сейчас пойдете с ним, — он показал на стоящего в дверях стражника. — Его зовут Дзаргу. Преданный мне человек. Он сведет вас в дом неподалеку. Там вас накормят, напоят. Хозяйка предупреждена. Останетесь там до ночи. Сами никуда не выходите. Ждите Дзаргу. Он зайдет за вами и заберет.

— Куда? — спросила Мария.

— А это уж мое дело. Я позабочусь, где вам укрыться, — он потер подбородок, наморщил лоб. — Из города нужно выйти так, чтобы не узнал Тория. Это дело я поручу Дзаргу. Он устроит вас у надежных людей. Если выкрою время, поеду с вами.

— А мы будем вместе? — Мария посмотрела на товарищей, потом перевела взгляд на коменданта.

— По-моему, вам не стоит оставаться вместе. Лучше делать вид, будто бы вы незнакомы друг с другом и никогда прежде не виделись. Вам нужно быть очень осторожными. Георгий Тория примет все меры, чтобы найти вас. И, ясное дело, наши люди будут помогать ему.

Сигуа задумался, потом поднял голову, вспомнив о чем-то, и посмотрел на Марию:

— А тебе нужно бы сменить одежду. Георгий будет искать Сашу Тарасенко, а ты за это время снова превратишься в Марию Сабуру. Что ты на это скажешь, девушка?

Лицо Марии покрыла бледность. Она растерянно у ставилась на лукаво улыбающегося Сигуа.

— Господин комендант... — только и нашла что пробормотать она.

Ребята тоже оробели и молчали, испуганно глядя то на Марию, то на коменданта.

— Да, моя милая, я же сказал, что знаю о вас всё. Чему же ты удивилась? — Сигуа подошел к Марии, положил ей на плечо руку и ласково сказал:

— Не бойся. Я думаю, все образуется. А Дзаргу сейчас принесет тебе женскую одежду.

Солнце стояло уже высоко, когда Дзаргу привел Марию, Васю и Митю в маленький домишко.

— Ну, вот. Тут и отдохнете. Дверь заприте накрепко, открывайте только тогда, когда постучат три раза и столько же раз кашлянут. Понятно? Скоро придет хозяйка дома, принесет вам еду. А ночью я вас выведу из Сухуми и укрою в таком месте, что не только живая душа, сам черт не найдет. До свидания!

И Дзаргу поспешно, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.

Дом и в самом деле был недалеко от тюрьмы. Из кабинета коменданта Сигуа они с Дзаргу спустились вниз, в подвал, и оттуда вошли в темный коридор. Из коридора выбрались во двор и подошли к дому задами.

В комнатке, обитой выцветшими обоями, стояла одна-единственная железная узкая кровать, застланная стеганым, из голубого шелка одеялом. На кровати высились три белоснежные подушки. На стене над кроватью — коврик, а на полу — пестрый палас. На маленьком круглом столике — зеркало, кувшин и стакан. Небольшое окно смотрит на широкий двор, у окна в ряд — три венских стула.

Когда Дзаргу вышел и снаружи затворилась дверь, а потом и калитка, все вздохнули с облегчением. Кажется, опасность миновала. Но вскоре снова тревога овладела ими. Все они в глубине души думали, что история эта не сулит им ничего хорошего, но ни один не решался заговорить об этом. Спать никто из них не хотел, усталости не чувствовал. Нужно было обдумать, как быть дальше. Можно ли надеяться на коменданта, на молчаливого Дзаргу? Что может предпринять Тория, и если суждено встретиться с ним, как себя вести, что делать?

Вася и Митя улеглись прямо на палас. Мария — на железную кровать. Какую ужасную ошибку она совершила, когда доверилась этому извергу, Георгию Тория, пошла за ним! И как была наказана! За весь этот длинный, как вечность, год ни одного спокойного дня.

И сегодня тревожно и тяжело, гнетут нехорошие предчувствия.

А вдруг Сигуа и Дзаргу коварные обманщики? И теперь они могут делать с ними все, что им угодно.

«Георгий будет искать девушку, переодетую в мужское платье, Сашу Тарасенко, а ты вновь станешь Марией Сабура», — вспомнила она слова коменданта.

«Кто мог сказать Сигуа обо мне? Откуда он узнал мое имя? Не мог же сам догадаться. Может, ребята проболтались?»

Мария оглядела освещенную солнцем комнату. Присела, спустила с кровати ноги, взглянула на друзей, — они спали, блаженно растянувшись на паласе.

— Эй, вы! — крикнула она ребятам.

Те сразу очнулись, взглянули на нее сонными глазами.

— Ложись, поспи еще! — сказал Митя и снова закрыл глаза.

— Ребята, может, кто-нибудь из вас сказал коменданту, что я девушка и что меня зовут Марией?

— Мы?! Как тебе не стыдно? Разве мы предатели?

Мария смутилась:

— Уж не знаю, что и говорю. Непонятно все это!

— Откуда же он узнал обо всем? Неужели Георгий рассказал?

— Может, он сказал, что ты переодетая шпионка и поэтому он тебя преследует? — предположил Митя.

— Да нет, едва ли. Если бы это было так, комендант не решился бы пойти против Тория и освободить нас. Шутка ли, офицер разведывательной службы добровольческой армии, — сказал Вася. — Нет, тут что-то другое. А вот что?.. Эх, хорошо уж одно то, что не в тюрьме сидим, это главное, — и Вася с наслаждением вытянулся на паласе. — Мария, а может, расскажешь, что же произошло после того, как дядя Петро переправил вас через реку?

— Да, пожалуй и расскажу. Все равно не спится. Ну, так слушайте. Я прождала Георгия под деревом очень долго. Мне показалось странным, что он так долго говорит с Петро. Потом я услышала несколько револьверных выстрелов и вслед за ними стон.

Показался Георгий. Он выглядел спокойным. На мой вопрос — что случилось, в кого он стрелял, Георгий хрипло ответил: «Ничего, собака какая-то подозрительная пристала, кажется, бешеная».

Но я поняла, что он убил Петро. За что? Что у них произошло? Мне было так страшно, что я ничего не могла сказать и молча пошла за ним.

До сих пор разговорчивый, он словно набрал в рот воды. Задумчивый, поникший, шел он впереди меня.

Версты через две нас остановил патруль — два солдата с винтовками и офицер в черной кожанке, с саблей с серебряной рукояткой. На фуражке его белела выпуклая кокарда, а на плечах блестели погоны. Сердце у меня от волнения заколотилось. Тория подошел к ним и что-то сказал. Офицер вытянулся, отдал ему честь и поздравил с возвращением.

Все было ясно: я — среди белых, на территории «добровольческой армии», о которой отец мой говорил с гневом и возмущением. Кто знает, может быть, этот человек накидывал петлю на шею отца? Отчаяние охватило меня, отчаяние и жажда мести.

Офицер в кожанке почтительно обратился к Тория:

— Ждали вас ночью, капитан! Два часа назад направили на тот берег двух разведчиков на поиски.

Тория ничего не ответил, взял мою руку и быстро пошел вперед. Он хотел побыстрее отделаться от офицера, но тот оказался разговорчивым:

— Наши войска вчера оставили Верхнюю. По моим расчетам вы должны были быть здесь по крайней мере вчера. Мы тревожились, думали, не случилось ли беды?

— Нет, все в порядке. Можете меня не сопровождать. — Тория торопился.

— Слушаю, ваше благородие!

Лейтенант замедлил шаг и отстал от нас.

Я оказалась в западне. Когда я увидела Тория впервые в те ужасные минуты, он мне показался добрым и честным человеком. Он так хорошо ко мне отнесся, помог похоронить отца — и я почувствовала доверие и благодарность к нему. Я думала, он наш, большевик. Он обманул меня. Мне хотелось кричать, выть, вцепиться ему в горло. Но было уже поздно.

За полночь мы подошли к какому-то крестьянскому дому. Хозяин принял нас с какой-то боязливостью и робостью. Я была как мертвая. После ужина меня уложили в отдельной комнатке, а Тория куда-то ушел.

Утром я проснулась рано. Хозяйка дала мне умыться, накормила завтраком. Появился Тория. Он держался более уверенно, нежели накануне, сменил костюм. На нем были рубаха и брюки из коричневой английской ткани, шевровые сапоги. На коричневой шинели — капитанские погоны.

Он остановился на пороге, снял шапку с белой кокардой, прижал к груди руку и поклонился мне. Я не ответила. Он заметил, в каком я состоянии, но лишь беззаботно улыбнулся: дескать, попала в капкан и, хочу этого или нет, должна подчиниться своей участи.

— Я понимаю, сейчас ты настроена против меня. Но пока ты еще очень молода, неопытна и многого не понимаешь в жизни. — Он нагнулся и шепнул мне на ухо: — Ничего, скоро ты убедишься, что тебе повезло.

Я отвернулась от него.

В душе у меня было столько ненависти и отчаяния, что он, видимо, понял это и умолк.

Мы мчались в двуколке, запряженной двумя быстрыми лошадьми. За нами верхом ехало около тридцати человек во главе с лейтенантом, встретившим нас по эту сторону реки. За весь день отдыхали только два раза: во время обеда и когда меняли лошадей. Поздно ночью въехали в небольшую станицу. На ночь сельский староста устроил нас у попа. Рано утром снова отправились в путь. Около двух часов дня подъехали к маленькой железнодорожной станции.

Всю дорогу Тория сидел рядом со мной, но держался очень сдержанно. Казалось, думал только о том, как бы услужить мне. Хоть я вовсе не интересовалась его жизнью, подробно рассказывал обо всем, что касалось его прошлого, Старался убедить меня, что он добр, что сейчас просто время такое, приходится иногда быть жестоким, но что он давно мечтает о семье, о честном труде, но война перепутала все его карты, бросила в кровавую бойню. Сейчас, когда его призвали на борьбу за единую и неделимую Россию, он целиком посвятил себя этой цели.

Я слушала спокойно, молча. Иногда даже улыбалась и кивала головой человеку, на которого смотреть не могла от отвращения. Сейчас я сама удивляюсь, как мне удавалось тогда так притворяться. Но я решила таить свои истинные чувства и выжидать удобного момента, чтобы бежать от него.

Скоро подали специальный состав. В одном из вагонов поместились я, Тория, наш знакомый лейтенант и еще два солдата, их денщики, в остальных — отряд. Поезд тронулся с места.

Мне никто не говорил, куда мы едем, а я не справлялась об этом.

Лейтенант оказался разговорчивым и веселым. Он был молод — лет двадцати трех, — худощав, высок, с орлиным носом и черными усиками.

Тория очень заботился обо мне, как говорится, из кожи лез, чтобы как-то услужить. На одной станции пригнал в вагон цыганок, и бедняжки плясали и пели, пока не охрипли. Он провез их сотню верст, а потом, даже не поблагодарив, высадил из вагона.

Лейтенант не отставал от капитана. По-видимому, заметил, что я чем-то расстроена, удручена, и тоже изо всех сил старался развеселить меня. Чего только не придумывал: то пел, — у него был довольно красивый голос, — то показывал фокусы. Я думала, что занимать меня ему велит Тория. Но оказалось, что это было не так.

Наш поезд остановился на какой-то станции, лейтенант пошел в буфет, быстро вернулся, довольный. Принес несколько яиц. Тория вышел из купе и мрачный стоял в проходе у окна.

Лейтенант, которого Тория называл Николаем Ивановичем, сел напротив меня. В руках у него были два яйца.

— Внимание, внимание! — звонко воскликнул он и постарался сделать серьезное лицо. — Мария Федоровна! Внимательно смотрите на оба яйца, смотрите... сейчас одно из них исчезнет. Это потому, что Николай Иванович — великий маг и волшебник, он может все... Вот так, — он прочертил рукой в воздухе невидимую линию и, когда поднял руку и растопырил пальцы, одного яйца уже не было.

Я в самом деле следила с напряженным вниманием и, когда одно яйцо исчезло, рассмеялась, — впервые за столько дней мне стало легче. У лейтенанта просияло лицо от удовольствия. Он хотел еще показать фокус, но в купе вошел раздосадованный капитан. Сердито посмотрел на меня, потом на Николая Ивановича:

— Лейтенант Елхатов! Нужно проследить за солдатами... А вы фокусами развлекаетесь...

Лейтенант вскочил, схватил фуражку, вытянулся:

— Слушаюсь, господин капитан, — и глянул на меня, будто говоря: «Не хочется уходить, да ничего не поделаешь — служба».

— Обойдите вагоны, проверьте отряд и вернитесь, — холодно приказал Тория Елхатову, и лейтенант выскочил из купе, как ошпаренный.

Этот случай убедил меня, что лейтенант развлекал не по обязанности, а сочувствуя мне, хотя он и не знал, в чем моя беда.

Это обрадовало меня. «Может быть, он поможет мне чем-нибудь», — подумала я.

— Почему ты не спросишь, Мария, куда мы едем? — сказал Тория, когда Елхатов вышел, и сел на его место.

— А мне все равно. Знаю, что к белым, а куда именно, мне не интересно. А вот вы, господин капитан, сейчас едете отчитываться перед новым командованием. Я слышала, как вы говорили об этом с лейтенантом.

Невольно я произнесла эти слова с такой ненавистью, что Тория побледнел и закусил губу.

— Вы никак не можете простить мне, что я вас обманул, но я вынужден был это сделать. Может быть, вы и не хотели переходить на территорию добровольческой армии, но мне-то нужно было возвратиться, а оставить вас я не мог. Что же мне делать, Мария Федоровна, в ту ночь я посмотрел на вас и лишился покоя. Я верю, что нас столкнула судьба. Я все для вас сделаю, все будет так, как вы пожелаете. Только скажите! — Голос его дрожал. — Нет, Мария, — продолжал он — без вас мне нет жизни. Если вы отвернетесь от меня, покинете меня, мне незачем жить... Но и вам тогда не жить, — он тяжело вздохнул, встал и подошел к окну.

...Кто-то три раза постучал в дверь и столько же раз кашлянул. Вася вскочил, посмотрел на Марию.

— Открой, это свой, — сказала Мария и села на кровать.

Вася отпер дверь, в комнату, вошла пожилая женщина в черном. В руках у нее было блюдо, накрытое салфеткой. Она поставила его на стол и вышла, ни на кого не взглянув.

Беглецы поняли, что это хозяйка, о которой говорил им Дзаргу. Она быстро вернулась, принесла бутылку и три стакана.

— Если что понадобится, постучите, — сказала она, по-прежнему ни на кого не глядя, и прикрыла за собой дверь.

Вася снова запер дверь на ключ. Митя подошел к столу, приподнял салфетку.

На блюде лежала жареная курица, кружок сыра сулгуни, вареная кефаль, соленые огурчики, зелень и три тонких кукурузных хлебца-мчади.

— Конечно, наш кубанский хлеб хорош, но... Но теперь этот мне нравится больше всего, — сказал Вася и схватил мчади. В двери снова постучали. Хозяйка принесла полотенце, кувшин, мыльницу и таз, оставила все и ушла.

Поев, Митя снова улегся на палас. Вася открыл окно. В комнату ворвался легкий морской бриз. В ярких лучах солнца вырисовывался город.

Мария села на кровать. Вася лег возле Мити и обратился к Марии:

— А дальше?

— Ну, слушайте, — начала Мария. — Я, конечно, должна была знать, что рано или поздно это произойдет... Тория захочет объясниться. Что я могла сказать? Я чувствовала, что нужно быть осторожней. Нельзя было ни давать согласия, ни отказываться наотрез.

— Ну, что вы мне скажете, Мария? — робко спросил он после долгого молчания.

— Что мне говорить? Сейчас мне не до того, все мысли мои о погибшем отце, и другие чувства для меня оскорбительны, — ответила я, смело глядя ему в глаза. — Дайте мне прийти в себя, все равно я в ваших руках. Мне некуда и незачем идти.

У Тория засияли от радости глаза, он подошел, сел рядом со мной.

— Дайте мне хоть сорок дней, чтоб оплакать отца, а там, как хотите, как подскажет вам сердце.

— Пусть будет даже сорок месяцев, лишь бы знать, что ты не оставишь меня. — Он встал, чтоб выйти из купе, и у дверей столкнулся с Елхатовым. Лейтенант вытянулся, но Георгий дружески похлопал его по плечу и сказал, улыбаясь:

— Не надо. Вольно, Коля! В вагонах все спокойно?

— Полное спокойствие, ваше благородие! — ответил лейтенант, удивленный столь быстрой сменой настроения.

Наступила ночь.

Поезд приближался к какой-то станции. Постепенно он замедлил ход, завизжали тормоза.

Тория поднялся и сказал лейтенанту:

— Я пойду посмотрю, нет ли на станции, чем промочить горло. Кажется, здесь есть буфет.

Когда поезд остановился и Тория сошел на платформу, лейтенант глубоко вздохнул:

— Эх, Мария Федоровна, лучше бы мне с вами не встречаться.

— Тсс, тише, — погрозила я лейтенанту и встала с места. Выглянула из купе и, убедившись, что Тория поблизости нет, обратилась к Елхатову:

— Будьте осторожны, вы ведь и без меня отлично понимаете, что шутки с Георгием Васильевичем плохи. Когда появится возможность, я все вам расскажу, и вы поможете мне.

Некоторое время Елхатов стоял как вкопанный, потом кинулся целовать мне руку.

Раздались шаги Тория.

Он принес бутылку водки, соленых огурцов и большой кусок копченой грудинки.

Елхатов вскочил с места. Убрал со стола газеты, папиросы и спички и сложил их на койку. Накрыл стол белой бумагой.

Они осушили бутылку водки. Пили за то, что вырвались невредимыми от большевиков, за мое здоровье, потом за великую и неделимую Россию. Выяснилось, что они подчиненные генерала Май-Маевского и мы едем в его штаб. Я подумала, что если он в самом деле такой смелый, умный и добрый человек, как они говорили, непременно пойду к нему, упаду в ноги и попрошу защиты. Вся надежда была на Елхатова, он бы не отказался мне помочь.

Георгий замечал во мне перемену и радовался. Думал, что я постепенно забываю о невзгодах и скоро смирюсь с судьбой.

...Было два часа ночи, когда мы приехали в Ставрополь. Меня поместили в просторном четырехкомнатном доме. Приставили служанку, красивую девушку моих лет.

— Пока не привыкнешь и не позовешь сама, не останусь с тобой под одной крышей, — сказал Тория и куда-то исчез вместе с лейтенантом.

Мы со служанкой Лизой остались одни. Что-то ждет меня в логове врага?!

Лиза сразу, с первого же взгляда, поняла, как я несчастна. И хотя три комнаты пустовали, постелила себе постель на ковре, рядом с моей кроватью, и мы, как давние подруги, просидели до самого утра. Сначала она остерегалась говорить откровенно, а потом призналась, что армия Май-Маевского — это просто банда насильников и грабителей.

— Я давно уж отучилась от чистосердечного разговора и так привыкла врать, что иногда начинаю ненавидеть себя, — сказала Лиза. — Было бы лучше, если бы я умерла с моим любимым, единственным братом, — и, уткнувшись головой в подушку, заплакала.

— Брат умер?

— Его убили.

— Где?

— На Кубани. В конце марта. В нашем селе Запеновке. Добровольческую армию только что сколачивали. Ею командовал полковник Дроздовский, будь он трижды проклят!

— За что убили?

— Кто-то донес, что он против белых.

— А ты зачем к ним бежала?

— Я... — Лиза подняла на меня заплаканные глаза. — Эта сволочь увел меня под угрозой смерти и три месяца таскал за собой... я оказалась трусливой потаскухой.

— Какая сволочь?

— Князь Мурат, начальник конвойного отряда армии.

— И ты испугалась, не сумела защититься?

— Не только я, вся Кубань, весь Дон дрожит при одном его имени. Это зверь, который жить не может без крови. Собственными глазами видела, как он отрезал кинжалом уши, вырывал глаза и рубил связанных по рукам и ногам людей.

— А где он сейчас?

— Здесь. Но меня уже бросил. Через три месяца отдал Георгию Васильевичу.

— И ты смирилась?

— А что было делать? Утопающий за соломинку хватается. Только ты никому ни слова, не то меня повесят... Георгий Васильевич предупреждал: «Не болтай!». И он обращался со мной плохо, будто я и не человек вовсе, но по сравнению с Муратом — он просто Иисус Христос...

Я долго лежала в постели молча. Думала, что делать, чтоб не угодить в пропасть, как это случилось с бедняжкой Лизой.

Утром два солдата принесли продукты. Явился и Тория.

Лиза приготовила обед.

В течение двух месяцев мы с Лизой жили одни, и нужно сказать правду, что за все это время Тория ни к чему меня не принуждал. Только однажды, через месяц после приезда в Ставрополь, бросил мельком, что мечтает о том дне, когда увидит меня спокойной и веселой.

— Я тоже думаю об этом, — ответила я, имея в виду, конечно, совсем иное. На этом все и кончилось. Какая тому была причина, мне и сегодня непонятно. В самом ли деле он хотел на мне жениться, или им руководил какой-то расчет — не знаю. Мы с Лизой почти ничего не скрывали друг от друга. Я часто спрашивала у нее совета. Однажды я сказала ей, что меня удивляет великодушие Тория. Лиза покачала головой и ответила:

— Знай, у него, как у рыси, долгий прыжок.

Я понимала, что бесконечно так продолжаться не могло. Если он ничего не добьется мягкостью, то безусловно попытается действовать силой.

Мне нужно было что-то предпринять, найти какой-то выход, бежать из плена, но чем больше проходило времени, тем яснее становилось, что я не могу ничего придумать, не знаю, что делать.

Я думала, не пойти ли мне к Май-Маевскому, попросить у него защиты. Лиза смеялась:

— Собака собачью шкуру никогда не разорвет. И бежать сейчас не нужно. Все равно до красных не доберешься, поймают и повесят.

Я решила ждать счастливого случая. Тория, когда не бывал в отъезде, ежедневно навещал нас, приносил подарки, говорил ласковые слова и уходил. Лейтенант Елхатов, на которого я возлагала столько надежд, со дня приезда в Ставрополь ни разу не появлялся. Вначале я с нетерпением ждала его, потом махнула рукой. Подумала, что его куда-то отослали или он забыл обо мне. Лизе я о Елхатове не обмолвилась ни словом, потому что уже не надеялась, что он появится. Но он появился, и совершенно неожиданно.

Добровольческая армия праздновала взятие Ростова-на-Дону. За продвигавшимися вперед войсками отправился и штаб Май-Маевского. В Ставрополе не осталось ни одной части. Мы с Лизой увязали вещи и дожидались Тория или посланного им человека. Но никто не появлялся. Быть может, ему надоело заботиться о нас, может быть, он нас оставил, думали мы, обрадованные.

Два широких окна моей спальни выходили в сад, окруженный высокой железной оградой. Лиза на ночь запирала ворота тяжелымзамком и спускала с цепи злую овчарку. Спали мы крепко и безмятежно. На стене висел карабин Тория, которым Лиза, по ее собственным словам, орудовала, как опытный боец. Как-то ночью до меня донеслись из сада шорохи, я прислушалась. Залаяла собака. Потом лай прекратился. Я уже стала засыпать, когда услышала шаги у окна и стук в стекло. Тихонько встала и выглянула. Под окном стоял лейтенант Елхатов. Лицо его освещалось бледным светом луны. Я схватила шаль и на цыпочках выскользнула из комнаты.

Он бросился ко мне, схватил и прижал к груди. Я изо всех сил оттолкнула его от себя, высвободилась и, зарыдав, бросилась домой.

Я плакала не от страха или оскорбления. Меня мучило куда более страшное. Я думала о том, что теперь на свете не осталось никого, кто бы мог бескорыстно помочь мне. Елхатов догнал меня:

— Ради бога, прости меня, прости. Только не уходи. Позволь мне помочь тебе хоть в чем-нибудь.

Я так хотела верить этим словам. Хотела, чтобы Елхатов был таким же хорошим, таким же верным, каким он мне показался в первый день. Я остановилась, перевела дыхание.

— Знаю, что обидел, понимаю и, клянусь богом, удивляюсь сам себе. Я все знаю. Георгий Васильевич мне все рассказал, как обманул тебя и увел с собой, как узнал, что твой отец часто прячет Вахова, атамана красных.

— Так, значит, это по его приказу повесили отца? — спросила я, дрожа всем телом.

— Он сказал, что ничего не знал об этом.

— Что он говорил еще?

— Как убил Петро Жука, им же одураченного. Это случилось в ту ночь, когда вы перешли реку.

Хотя лейтенант не сказал ничего такого, о чем бы я не догадывалась, на минуту у меня отнялся язык, застыла в жилах кровь. Я пошатнулась, прислонилась к дереву. С тех пор, как я узнала, что Георгий Тория — офицер разведки добровольческой армии, меня преследовала мысль, что его руки обагрены кровью моего отца, и я не раз думала о мести.

Но внутренний голос подсказывал, что нужно не горячиться, а ждать, чтоб не погибнуть зря, как отец.

— А в чем провинился Петро Жук?

— В чем провинился! Да ни в чем! Я был с Георгием, когда он завлекал Петро в ловушку. Сопровождал его. Но сам был совсем неопытный. Не разбирался — не понимал, ради чего он это делает. Думал, все ужасы, какие совершают мои начальники, — ради благополучия страны, ради защиты матери-России от немцев.

— Это тогда, а сейчас?

— Теперь я все знаю. Знаю, что красные воюют за землю и свободу. Знаю, что народ на их стороне.

— Так почему же ты с этими?

— Если бы не ты, я бы уже был на той стороне.

Эти слова были сказаны так искренне, что сердце мое наполнилось радостью.

— Почему ты не заходишь в дом? Где Георгий Васильевич?

— Капитан прислал меня из Тихорецкой за тобой. Не зашел потому, что хотел сказать тебе... хотел, чтобы ты знала все, что у меня на сердце... А там ведь Лиза!

На рассвете мы оставили Ставрополь.

Нужно было проехать около двухсот верст. Поезд медленно продвигался по местам, где недавно шли бои. Ехали два дня и две ночи. Наконец приехали в Тихорецкую. На станции нас ждал Тория. Он так и сиял от радости. В нем уже не замечалось прежней сдержанности. В первую двуколку сели я и Тория. За нами поехали Елхатов и Лиза.

Капитан вел себя свободно, даже развязно. Спросил, выплакалась ли я, наконец, по отцу или нет. Его тон не предвещал ничего хорошего, но я заставила себя ответить так, будто не заметила перемены. Сказала, что тень замученного отца не дает мне покоя. Он насупился, отвернулся.

Мы долго молчали. Первым снова заговорил Тория. Вкрадчивым голосом стал убеждать меня, что хватит горевать и терять золотое время. Я молчала.

...Нас поместили в маленькой гостинице. Тория под предлогом неотложного дела тотчас же удалился. Елхатову уходить он не приказывал, но и тот почему-то не остался.

Пока мы размещались, наступила ночь. Усталые, измученные за день, мы прилегли и скоро уснули. Когда нас разбудила хозяйка гостиницы, было уже за полночь. Внизу нас ждали Тория и Елхатов. Лиза, вышедшая узнать, в чем дело, быстро вернулась. За ней шел Тория. На капитане лица не было, он нервничал, но старался казаться спокойным. Вскоре появился и Елхатов.

— Правда, я не с доброй вестью, но печалиться не нужно, — сказал Тория и вымученно улыбнулся. — Враг на одном из участков северо-западного направления прорвал фронт и вторгся в наше расположение. Я надеюсь, он скоро будет отброшен назад, но быть осторожным не мешает...

Я посмотрела на лейтенанта, он стоял не двигаясь, опустив голову.

— Я хочу послать вас на пару дней в Кавказскую. Сам по поручению командования направляюсь на передовую. Вас будет сопровождать лейтенант Елхатов.

Обрадованная тем, что красные близко, я решила отказаться ехать, сделав вид, будто хочу остаться. Но Елхатов, поняв мои намерения, незаметно для Тория покачал головой, предупреждая меня, чтобы я не возражала.

На улице нас ожидала двуколка. Мы с Лизой поехали на ней, лейтенант — на извозчике.

Проехали, не останавливаясь, километров шестьдесят. Утром были уже в Кавказской. Поместили нас в верхнем этаже двухэтажного дома богатого купца. В одной комнате поселились я и Лиза, в другой — лейтенант Елхатов.

Утомленная Лиза сразу заснула. Мне же не спалось.

Елхатов оставил хозяину деньги, попросил, чтобы он присмотрел за нами, и собрался обратно в Тихорецкую. Я проводила его до железнодорожной станции. Уезжая, он предупредил: ждите меня, каждую минуту будьте готовы к бегству. Бог даст, красные займут Тихорецкую, и тогда это будет просто. А если нет, придется, видимо, перейти линию фронта.

Я вернулась домой в радостном настроении, убежденная, что Елхатов обязательно поможет мне. Две недели прожила я в волнении и тревоге. Но Елхатов не появлялся. Не показывался и Тория. Я переходила от надежды к отчаянию.

В одно солнечное утро к нашему дому подкатила автомашина. Лейтенант Елхатов, не переводя дыхания, взбежал по ступенькам лестницы. Даже не поздоровавшись, торопливо проговорил:

— Одевайтесь, едем!

Уверенная в том, что наконец-то пришло долгожданное избавление, я не спросила даже, куда мы едем. И лишь когда он сказал, что с собой ничего брать не нужно, я поняла, что ошиблась.

— Пока что сделать ничего не удалось, — огорченно сказал Елхатов, когда Лиза вышла из комнаты, — но думаю, скоро все уладится.

Оказалось, что Тория вызывал меня на один день в Усть-Лабинскую. Вечером у Май-Маевского предполагался бал, и я должна была сопровождать капитана.

Мы отправились в путь.

В гостинице я ждала капитана, но его почему-то долго не было. Я прилегла и уснула. Меня разбудили под вечер. Приехал Тория в сопровождении двух пожилых дам. Они привезли в большом чемодане дорогие платья, чулки, туфли, разные украшения.

В тот вечер Май-Маевский устраивал ужин в честь полководца добровольческой армии генерала Деникина. Всем приглашенным на ужин офицерам рекомендовалось быть с дамами. И Тория решил ехать со мной. Видимо, ему хотелось произвести на меня впечатление.

При последней встрече Тория держался высокомерно и холодно, старался показать, что дальше церемониться не намерен. Теперь же он совершенно преобразился. Был обходителен, как в первые дни, не сводил с меня глаз, восторженно отзывался о моем туалете и сказал, что я наверняка буду царицей бала.

Глава десятая ГЕНЕРАЛ ШКУРО

Было десять часов вечера, когда мы подъехали к ярко освещенному особняку. Парадные двери открыл высокий швейцар с белой окладистой бородой, степенно нам поклонившийся. Капитан Тория шел с гордо поднятой головой, время от времени украдкой посматривая на меня, желая, видимо, понять по моему лицу, какое впечатление производит на кубанскую казачку блестящий «паккард» с флажком добровольческой армии на радиаторе (как потом выяснилось, машина принадлежала генералу Май-Маевскому), роскошный дворец, мраморная лестница и дорогие ковры.

В огромном зале играл оркестр. Под звуки музыки кружились пары — красивые женщины в нарядных платьях, офицеры в сверкающих мундирах. Я вдруг увидела себя в большом зеркале, и сама себе показалась — не смейтесь — сказочной феей. В углу зала в одиночестве стоял Елхатов. Он издали поклонился мне. Тория обнял меня за талию, и мы заскользили по паркету.

В соседней комнате тянулся длинный стол, уставленный напитками и закусками. Лакеи в серых фраках бесшумно сновали по залу, предлагая гостям шампанское и фрукты. А в амфитеатре, украшенном позолотой и мраморными балясинами, расположился оркестр.

К роялю подошел молодой человек с высокой худощавой женщиной. Он заиграл, и женщина запела сильным, красивым голосом.

Потом снова начались танцы. Меня наперебой приглашали, и видно было, что капитан доволен таким успехом.

Но вот музыка прекратилась, отворились боковые двери. Стоящий в них высокий человек в вышитой украинской рубашке пригласил всех к столу.

Все разместились. Я сидела между Тория и Елхатовым.

Внезапно в дверном проеме показался молодой офицер. Он остановился у порога и склонился в почтительном поклоне перед вошедшим вслед за ним человеком.

— Генерал Май-Маевский, — шепнул мне Тория и вместе с другими офицерами поднялся.

Генералу было лет за пятьдесят. Его светлые волосы едва прикрывали лысину. Он окинул взглядом все собрание и попросил гостей сесть. На полном его лице мелькнула и исчезла в усах улыбка, жирная рука поглаживала поблескивающие на груди георгиевские кресты. Генерал обратился к собравшимся:

— Господа! Разрешите сообщить вам радостную весть.

Зал замер.

— Наша прославленная армия отбила натиск врага и перешла вчера в контрнаступление.

Загремели аплодисменты.

— Согласно сведениям, полученным сегодня вечером, наши передовые отряды на северо-западном направлении заняли узловую железнодорожную станцию Павловская. На западе конный корпус генерала Шкуро мощным ударом разгромил вражеские укрепления и перешел реку Бейсуг, надежную опору красных. Конные отряды Шкуро ворвались также на станцию Кореновскую, и нам только что сообщили, что путь в Екатеринодар открыт.

Генерал довольно оглядел собравшихся и поднял руку:

— Да здравствует великая и неделимая Россия!

От криков «ура» задрожал весь зал.

— Ко всему этому могу прибавить еще одно приятное сообщение. Нас почтил своим присутствием его превосходительство генерал-лейтенант Деникин.

Май-Маевский отступил назад, остановился напротив стоявшего в открытых дверях офицера и дал собранию знак встретить генерала аплодисментами.

В дверях показался Деникин.

Он был примерно того же возраста, что и Май-Маевский. Роста выше среднего, ладно скроенный, с каштановыми волосами и бородой. И по тому, как величаво вошел он в комнату, видно было, что человек он тщеславный. Скользящим взглядом обвел генерал присутствующих, бережно погладил пальцами усы, улыбнулся, в знак благодарности наклонил голову, поднял руку, и в зале установилась тишина.

— С чувством гордости приветствую вас, славные мои офицеры, — с пафосом начал генерал. — Пользуюсь случаем поздравить вас с новыми успехами наших войск. Героизм русских офицеров, выносливость и мужество солдат — безусловный залог нашей окончательной победы. Родина зовет нас, замученная наша родина, и я надеюсь, что вы достойно выполните свой долг до конца. Я призываю вас без страха идти вперед. Скоро, очень скоро поклонимся мы святым стенам седого Кремля. Да, мои верные друзья, я не пожалею жизни и буду драться до тех пор, пока все колокола не запоют нам, надежде и опоре великой и неделимой России!

Долго не смолкали рукоплескания.

...В тот вечер Тория познакомил меня со многими офицерами. Среди них были начальник контрразведки армии полковник Щукин, адъютант Май-Маевского капитан Марков, начальник конвойной части, кавказский князь Адамов и другие.

...Деникин, Май-Маевский и другие старшие офицеры вначале произносили торжественные тосты, держались особняком, вели деловые разговоры, но скоро, когда хмель ударил в голову, отдались общему веселью.

Веселье за столом дошло уже до предела, когда вдруг распахнулись двери и в зал ворвались трое военных в бурках, папахах и башлыках, переброшенных через плечи. Один из них, среднего роста, светловолосый и голубоглазый, выступил вперед и вызывающе посмотрел на Деникина и Май-Маевского.

— Э-э, так не годится, батюшка родной, — громко заговорил он, не сводя глаз с Май-Маевского. Бросил бурку, папаху и башлык спутникам и продолжал ироническим тоном: — Наши славные кубанцы и терские казаки проливают там кровь, а вы... — Он ударил по голенищу хлыстом, зло выругался и придвинулся еще ближе к генералам.

На гимнастерке вновь вошедшего были нашиты погоны генерал-майора, на поясе висели украшенная золотом казацкая сабля и маузер.

Он встал прямо над Деникиным и Май-Маевским. Никто за столом не двинулся с места, все молчали.

— Это — Шкуро, атаман кубанских казаков, — прошептал мне Тория. — Настоящая его фамилия Шкура. Он переделал ее для благозвучности. В войне четырнадцатого года был есаулом казацкого полка. После Февральской революции, когда Украина отделилась от России, добился чина полковника, затем получил звание генерал-майора...

Шкуро нагло наступал на Деникина и Май-Маевского:

— Какое вы имеете право посылать моих орлов на смерть и без меня решать судьбу страны?

— Успокойся, Андрюша, — ласково обратился к нему побледневший Май-Маевский и встал.

— Андрюша! Сперва надо поздороваться с начальством, а потом уж высказывать свое недовольство! Может быть, ты забыл, генерал, военный устав? — спокойно сказал ему Деникин.

— Начальство! — усмехнулся Шкуро и повернулся к Деникину: — Кстати, вот о чем я хотел потолковать с тобой, генерал! — Он прикусил губу, глубоко вздохнул. — Что это значит? Покровского сделали генерал-лейтенантом, а меня, прославленного Шкуро, забыли? — Он шагнул вперед: — Хочу знать, чем я хуже других или кому стал поперек горла. — Шкуро положил правую руку на рукоятку сабли и надменно вытянулся. — Или вы хотите, чтобы завтра не было ни вас, ни красных голодранцев, чтобы в России были только я и Махно, а?

— Андрюша! — тонко выкрикнул Деникин и встал. — Как ты можешь так говорить! Сядь, милый, тебя не повысили только потому, что... в твоем корпусе только ты сам повышаешь звание офицерам, и... мы думали...

— И додумались, что Шкуро, мол, сам себе нашьет погоны генерал-лейтенанта, не так ли? — Он громко захохотал и угрожающе продолжал: — Если этой же ночью я не получу чина генерал-лейтенанта, пеняйте на себя.

— Успокойся, Андрюша, за этим дело не станет. — Деникин протянул было ему руку, но, заметив, что Шкуро и не глядит на него, поспешно опустил ее. — Поздравляю тебя со званием генерал-лейтенанта!

— Если это так, значит, мы заблудились среди трех сосен! — Теперь уж Шкуро дружески ударил по плечу главнокомандующего и крикнул бравым голосом: — Шкуро и его корпус приветствует ваше решение, главнокомандующий! — Он так крепко тряхнул руку Деникина, что тот сморщился от боли. Спутники его уже сбросили на кресла папахи, башлыки, бурки и карабины и с восхищением смотрели на своего командира.

— Федька, согреемся немножко и айда! — Шкуро сел рядом с Май-Маевским, сопровождающие его бесцеремонно потеснили офицеров и тоже уселись за стол.

Возобновились тосты, за столом воцарилось относительное спокойствие. Шкуро ни во что не ставил своих сотрапезников, громко хохотал своим же грубым шуткам, сыпал бранными словами. Когда провозгласили тост за Деникина, поднял со стола большой бокал и обратился к главнокомандующему:

— Недоволен я тобой, батюшка. Ты думаешь, что я такой же, как другие генералы, и больше ничего. Может быть, думаешь, что тебя сам всевышний назначил командовать? Или подхалимы, что тебя окружают, так думают? Только атаман Шкуро думает иначе. Он знает, что это чистая случайность, что Шкуро сам мог бы быть главнокомандующим. Ну, да ничего. Начальство есть начальство, а если мы друг другу не нравимся — или сами разойдемся, или пуля нас разлучит. — Он с хитрецой оглядел стол и угрожающе продолжал: — Я и то знаю, что ты говорил: «Как только займу Москву, за грабежи и самоуправство лишу Шкуро чина и отдам под суд». — Шкуро раскатисто захохотал и добавил: — Да, я узнал об этом, но я великодушен и до сегодняшнего дня не обмолвился об этом ни словом. Ребята Шкуро грабят, — изволишь ты говорить! Ну и что ж! Они ведь запускают руку в полный карман! Отнимают у тех, у кого есть. А без того мой корпус мог бы двигаться вперед, ни перед чем не останавливаясь? — Он отпил вина, наполнил бокал снова и продолжал: — Вы вот с Май-Маевским избегаете линии фронта, дескать, составляете планы, руководите, — так это вам не пройдет. Помните, я пригласил вас на ужин, а вы не снизошли? Заладили: «Москва, Москва». Ну и что же? Где она? А я захочу, и в мгновение ока буду в Москве. Так что знай, твоему любимцу Мамонтову еще дорасти до меня надо...

— Что ты говоришь, Андрюша! — вскричал Май-Маевский. — Ты шутишь, конечно?! Допустим, ты прорвешь фронт, и даже возьмешь Москву, а что же потом? Ну, что потом?

— Потом три дня буду пить-гулять, кого захочу — повешу, кого захочу — помилую. Ну, а потом — хоть пуля в лоб!

— Это безрассудство! — вмешался в разговор Деникин.

— Безрассудство, говоришь? А зачем же еще жить, как не за такие вот минуты. Пусть один день — да мой!.. Что-то я разговорился... Ну, вот что. Этот тост я поднимаю за твое здоровье, главнокомандующий. Желаю, чтобы глаза у тебя стали зорче и чтобы ты, наконец, разглядел, кто тебя окружает, — он поднес ко рту рог, не переводя дыхания опорожнил его и затянул какую-то песню. Федька подтянул, а потом и другие присоединились. Май-Маевский нехотя подпевал, не желая, видимо, раздражать необузданного атамана. Под грозным взглядом Шкуро к поющим присоединился и Деникин.

Кончив петь, Шкуро упал на стул и жадно набросился на еду. Потом, довольный, выпрямился и оглядел гостей. Взгляд его остановился на мне. Он долго и неподвижно смотрел на меня и вдруг подмигнул, как старый знакомый. Я почувствовала, как напрягся Тория. Шкуро встал и, не сводя с меня глаз, медленно направился ко мне. Улыбка застыла на его лице. Он остановился передо мной, по-прежнему не отводя взгляда, взмахом руки прогнал сидящего напротив меня офицера. Наступила тишина...

Шкуро уселся и спросил меня:

— Кто такая?

Я почему-то не испугалась.

Видимо, пережитое и постоянное ожидание чего-то страшного притупили во мне чувство страха.

— Я не привыкла к такому обращению, — спокойно ответила я и отпила лимонада.

— Ух ты! — удивился Шкуро и, расплывшись в улыбке, оглянулся вокруг. — Браво, госпожа! За смелость такую ты мне нравишься еще больше.

— Для меня не имеет значения, нравлюсь я вам или нет, — тихо сказала я и почувствовала, что лицо у меня вспыхнуло. Он все смотрел на меня, как торгаш, оценивающий стати лошади.

— Кто такая? — обратился он на этот раз к Тория и покосился на Елхатова, видимо, не разобравшись как следует, кто из них был со мною.

— Это моя невеста, генерал, — дрогнувшим голосом ответил капитан.

Прищурившись, Шкуро посмотрел сперва на Тория, потом на меня и иронически улыбнулся.

— Мы ждем очередного тоста, Владимир Зенонович, — громко обратился Деникин к Май-Маевскому, чтобы как-то развеселить умолкших гостей и предотвратить назревающий скандал.

— Внимание, господа! — с бокалом в руке поднялся Май-Маевский, но никто даже не посмотрел в его сторону.

— Невеста! Разве в Грузии мало красавиц! — Шкуро встал. Посмотрел на меня широко открытыми глазами и прошел в зал, сделав провожатым знак следовать за ним.

Май-Маевский с грехом пополам довел до конца очередной тост, но поддержали его слабо. Все поглядывали на дверь, за которой скрылись Шкуро и его спутники. Тория и Елхатов нервничали.

Шкуро вернулся в зал и сел рядом с Май-Маевским, а в мою сторону даже не посмотрел. Атаман выглядел теперь спокойнее, лицо его сияло довольной улыбкой. Одну за другой опрокинул две стопки водки и встал.

— Господа, пройдемте в зал, послушаем музыку, потанцуем, — и он потянул за руку Май-Маевского.

Все поднялись с мест, вышли в зал. Загремел духовой оркестр. Раскрылись широкие двери, выходящие на веранду, Из зала хорошо был виден густой сад с мраморными фонтанами и огромной беседкой.

Я танцевала с Тория, рядом кружился Елхатов с какой-то дамой. Шкуро водил полную блондинку, часто посматривал в мою сторону и многозначительно улыбался. К перилам веранды подъехали на конях оба спутника Шкуро. Один из них поднялся в зал, подхватил бурки и карабины и вернулся к коням.

Звуки музыки мешались со смехом подвыпивших мужчин и женщин.

— Устала, — сказала я Тория и сделала несколько шагов к веранде. Вдруг один за другим раздались выстрелы, на множество осколков разлетелась хрустальная люстра. Снова раздались выстрелы, свет погас, и кто-то закричал: «Ло-жись!».

Все смешалось. Покатилась и вдребезги разбилась огромная китайская ваза, стоявшая в углу зала. Кто-то безжалостно ударил прикладом по огромному зеркалу в золоченой раме. Свалилась на пол мраморная статуя Аполлона, придавив женщину, та закричала душераздирающим голосом. Луна и та скрылась в черных тучах, и сад погрузился в темноту. Я стояла ни жива, ни мертва от страха. Вдруг чьи-то руки крепко схватили меня и подняли вверх, как пушинку.

Наверно, Тория и Елхатов хотят вывести меня из этого столпотворения, подумала я и не стала сопротивляться. Но когда я очутилась на лошади и всадник притянул меня к себе, поняла, что это кто-то чужой, но было поздно, сильные руки крепко держали меня. Я не могла даже пошевелиться. Всадник ударил скакуна шпорами и, как молния, помчался по улице.

— Не вздумай прыгать, разобьешься! — крикнул мне в ухо всадник, и я по голосу узнала Федьку, адъютанта Шкуро.

Мы мчались по городу, сопровождаемые звуками выстрелов. Федька гнал лошадь без оглядки.

Мы перешли вброд Кубань, и вскоре всадник остановил коня перед приземистым домом. Он вынул револьвер, выстрелил два раза и свистнул по-разбойничьи. Со двора донесся волчий вой. Мною овладел отчаянный страх. Федька спрыгнул с коня, помог сойти мне и тоже завыл волком. Из темноты вышли и подскочили к нам двое.

— Насытились, волки? — спросил их Федька и захохотал.

— На заводе ничего съестного не осталось, а водки и пива вдоволь нахлебались, — пьяно захихикал один из них.

На воротах висела дощечка с надписью: «Пивоваренный завод».

— Собирай сотню, Шкуро вот-вот явится.

— А это кто?

— Цветочек из чужого сада.

— Кто сорвал?

— Генерал.

— Везет ему!

— Не болтай лишнего, зови сотника, сукин сын! — рявкнул Федька и вдруг растянулся на земле, будто его скосила пуля. Приложившись ухом к земле, весь превратился в слух, потом вскочил на ноги, как ужаленный, и закричал:

— Генерал едет!

Сотня конников высыпала на дорогу.

На повороте показались два всадника.

Шкуро на всем скаку остановил взмыленного коня, поднял руку, привстав в стременах, бросил гордый взгляд на отряд и крикнул зычным голосом:

— Здорово, орлы!

Сотня ответила громогласными криками. Генерал обратился к Федьке и велел подать мне лошадь. Адъютант подвел ко мне черного скакуна. Мы отправились в путь. Впереди скакал Шкуро.

Рассветало, когда наш отряд вступил в Темиргоевское.

От Усть-Лабинской до этого местечка мы проехали без малого пятьдесят верст. Появление сотни Шкуро подняло всех на ноги. Все чуть ли не под ноги стлались своевольному генералу. Местечковые старшины заискивающе глядели в глаза и угодливо спрашивали, где он пожелает остановиться, чем угостить его соколов?

Генерал отмахивался:

— Я вполне полагаюсь на вас, но если к моему возвращению стол не будет накрыт, от вашего Темиргоевского камня на камне не останется.

Мы снова отправились в путь. Проехали около пяти верст и остановились у маленькой хатки в глухой деревне. Шкуро сам снял меня с коня, погладил по щеке и сказал:

— Не горюй, в золоте и серебре будешь жить, как царица.

Из избы навстречу нам вышла миловидная полная женщина лет сорока, внимательно оглядела меня:

— Где нашел такую кралю, дьявол этакий!

— Не твое дело. Перекрестись, сглазишь еще. — Потом указал на сотню, которая разбрелась по проселочной дороге. — Не то брошу я тебя голодным волкам!

В хате царила чистота и тишина. Мне, отупевшей от отчаяния и усталости, хотелось хоть ненадолго прикорнуть где-нибудь, закрыть глаза и забыться. Шкуро посмотрел на меня, улыбнулся и обратился к хозяйке:

— Я вернусь в Усть-Лабинку, успокою генералов, а ты, Евпраксия Михайловна, холи да береги мою девочку. Затопи баньку, накорми, дай отдохнуть. Вечером вернусь.

Шкуро вышел из хаты, за ним — Евпраксия. Со двора донесся их громкий разговор.

— Никого не оставляешь? — спрашивала женщина.

— Никого. Видишь, какая тихая. Не бойся, никуда не уйдет.

Генерал уехал. Я осталась под присмотром Евпраксии. Мне хотелось поскорее заснуть, чтобы ничего не видеть, не слышать.

Я легла, но уснуть не могла. Мне было страшно. Попала из огня да в полымя.

Хозяйка оказалась шутницей и болтуньей, и мне становилось легче, когда она входила в комнату.

Так и не уснув, я поднялась и стала помогать хозяйке по дому. Та, видимо, думала, что я вполне довольна судьбой, и часто оставляла меня одну, не опасаясь, что я исчезну, выходила то к соседям, то в огород. Потом она прилегла, сказав, что часок соснет. Я поставила себе стул в сенях. Что же делать, как бежать отсюда? Куда?

Из комнаты раздавался храп хозяйки. Я тихонько вышла во двор. За хаткой Евпраксии Михайловны стоял высокий дом с черепичной крышей.

Я подошла к забору и заглянула в соседний двор.

У конуры на цепи дремала собака. Копались в мягкой черной земле куры. Кто-то быстро сошел с задней лесенки дома. Человек показался мне знакомым, и когда я присмотрелась к нему, то едва удержалась от крика. Это был Митя, мой двоюродный брат! Он нес в котелке еду для собаки. Позвать я его, конечно, побоялась и хрустнула веткой, чтобы он обернулся. Увидев меня, он оторопел от удивления и неожиданности. Я приложила палец к губам. Он понял, подошел к забору и, став ко мне спиной, тихонько шепнул:

— Стань за дерево, чтобы никто не увидел тебя, и расскажи, как ты очутилась в этом доме.

Я торопливо стала рассказывать ему, как попала сюда.

Узнав обо всем, Митя задумался и потом решительно сказал, что нельзя терять ни минуты и уходить, как только наступит вечер. Сам он бежал из своей деревни, где оставил разгромленный дом, убитых родителей, и сейчас батрачит у кулака, соседа Евпраксии Михайловны, но собирается податься в сторону Туапсе, там сейчас красные. Мы условились, где встретиться, когда стемнеет, и я вернулась в дом, сама не своя от радости.

Евпраксия уже проснулась и лениво потягивалась в постели. Предложила лечь и мне. Я прилегла. Разговорчивая хозяйка стала рассказывать о себе. Оказывается, Шкуро был дальним ее родственником. К власти пробился благодаря исключительной наглости и жестокости.

— Сколотил сначала на Кубани отряд из казаков-богатеев, — рассказывала хозяйка, — беспощадно убивал красных. Потом поступил к Деникину, стал командовать корпусом. Такой бешеный, не приведи господи!

Бандитов, которые привели меня к Евпраксии Михайловне, она называла «волчьей сотней». В их обязанности входило охранять Шкуро. «И впрямь волки», — подумала я.

Хозяйка моя не говорила прямо, но давала почувствовать, что я несчастна, что мой похититель — человек безжалостный, что ничего доброго меня не ждет.

Я ничего не рассказывала Евпраксии Михайловне о себе, о гибели отца, о своих невзгодах. Но и сегодня я уверена, что она в глубине души сочувствовала мне, но из страха перед Шкуро ничем помочь не смогла бы.

Вечерело. Я закрыла глаза, притворилась спящей. Заснула и хозяйка. Улучив минуту, я осторожно вышла из дома...

Всю ночь мы с Митей шли без передышки. Митя по звездам находил нужное направление. Шли мы долго. Днем спали, ночью пробирались к морю, к югу. На третий день, наконец, наткнулись на передовой отряд красных. А что было дальше, ты знаешь.

— Молодец, Митя! — сказал Вася, с одобрительной улыбкой взглянул на товарища, спавшего мертвым сном, и снова обернулся к Марии:

— Воображаю, как генерал расправился с Евпраксией Михайловной!

— Да уж, наверное, не поздоровилось бедняжке... Ну, а теперь давай хоть немножко поспим, — сказала Мария и повернулась к стене.

Глава одиннадцатая ОНИ ОСТАВЛЯЮТ ГОРОД

Было за полночь, когда Митя проснулся от условленного стука в дверь. Поспешно разбудил Васю и Марию.

Мария зажгла свечу, и Вася отпер дверь. Вошел комендант Сигуа, за ним ввалился верзила Дзаргу. Ребята молчали и с боязливым ожиданием смотрели на вошедших.

— Здравствуйте! Потревожили ваш сон? Делать нечего. — Сигуа с добродушной улыбкой огляделся и, как свой человек, присел на постель. — Дзаргу должен был прийти пораньше, но Тория, — он посмотрел на Марию, — поднял такой скандал, что невозможно было отлучиться.

Мария побледнела от страха.

— Тория обвинял меня в том, что я способствовал бегству красных агентов. Обшарил с особым отрядом весь город. Взял в помощь гвардейцев. — Сигуа насмешливо улыбнулся. — Вернулся с пустыми руками. Хвастался, правда, что перекрыл все дороги, ящерице не проскользнуть.

Взволнованные ребята с отчаянием глядели друг на друга. Митя сказал:

— Эх, надо было сразу уходить из города.

— Как же нам быть? Выходит, из этой комнаты шагу ступить нельзя? — Мария растерянно смотрела на Сигуа.

— А если и здесь найдут? — спросил дрогнувшим голосом Митя.

Вася держался спокойно. Только время от времени с сомнением посматривал на Сигуа и Дзаргу, пытаясь понять, кто же, в конце концов, эти люди, добрые чувства руководят ими или злые. Он спрашивал самого себя: а зачем, собственно, коменданту особого отряда меньшевистского правительства беспокоиться о каких-то чужаках и ссориться с белым офицером?!

Сомнения не остались незамеченными.

— Вы, наверное, не верите в нашу искренность? Напрасно. Если бы мы не хотели помочь вам по-настоящему, вы сидели бы сейчас в камерах, как ваши друзья моряки.

Комендант был немного обижен недоверием, но в то же время он понимал, что у ребят есть причины для сомнений, и поэтому не сердился.

— Времени для раздумий и сомнений не осталось. Оставаться здесь уже нельзя, необходимо сейчас же уходить из города. Собирайтесь.

Мария взяла кофту, лежавшую на постели, Митя сел на табурет и стал натягивать сапоги.

— Дзаргу поселит вас в надежном месте, недалеко от Сухуми. Не забудьте, для посторонних вы чужие друг другу. Первое время вообще сторонитесь людей, понятно? — Он обвел их взглядом.

— Понятно. Мы сделаем так, как вы говорите, — сказал Вася. — Но почему все-таки вы так заботитесь о нас?

Сигуа улыбнулся.

— Сейчас не время для объяснений. Потом всё узнаете. Готовы? Пошли.

Комендант быстро вышел и исчез в темном коридоре.

Дзаргу с ребятами пошел вслед за ним. Они вышли во дворик. Было темно. Улицу едва освещала крохотная лампочка. Дзаргу внимательно огляделся и дал знать, чтобы шли за ним. По ухабистой мостовой вышли к повороту, затененному огромным платаном, у которого маячил силуэт извозчика.

Глава двенадцатая СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Моряки «Чайки» уже месяц томились в подвалах тюрьмы особого отряда.

За что их арестовали, в чем обвиняли, никто не знал. Антон написал три заявления, упорно требуя предъявления обвинения и угрожая в противном случае объявить голодовку, но все безрезультатно.

Наконец его вызвали наверх. Он удивился. Дело было к вечеру, в это время в здании особого отряда следователя обычно не бывало. Допрос заключенных подвыпившие особоотрядчики обычно начинали поздно ночью, и тогда уже ни они, ни заключенные в камерах не спали до утра.

Двое конвойных ввели Антона в кабинет. Комендант, нежившийся в кресле, даже не взглянул в его сторону. Но когда часовые вышли, его точно подменили. Он выпрямился, ободряюще улыбнулся Антону, подозвал к столу и указал на стул:

— Садитесь, Гергеда! Вы, кажется, хотите объявить голодовку, не так ли?

— До каких же пор мне кормить вшей, если я ни в чем не виноват? — громко ответил Антон и смело взглянул в глаза Сигуа.

— Может быть, вы и невиновны, но должны понимать, — он оглянулся и едва слышно продолжал, — где вы, у кого находитесь и, вообще, какое сейчас время. Объявление заключенным голодовки — это протест против беззакония, и там, где закон, правосудие стоят на твердой основе, такие меры могут дать желанные результаты. Но здесь хоть подохни с голоду, никто не обратит внимания на твои протесты. — Комендант взглянул в глаза Антону и сказал: — Так что береги себя и сохраняй здоровье. Оно тебе еще пригодится, — он открыл папку с бумагами. — Тебя обвиняют в шпионаже. Пока что больше ничего не могу тебе сказать. — Он протянул руку к кнопке звонка, но его остановил возглас Антона:

— Господин комендант...

Сигуа с удивлением посмотрел на заключенного.

— Тяжелые мысли замучили меня. Страшные сны снятся. Скажите, ради бога, что с Дата, как он? И я, если хотите, всю жизнь молча просижу в подвале.

Сигуа молчал и не сводил глаз с осунувшегося бледного лица, потом сочувственно улыбнулся и тихо спросил:

— Дата Букия ваш шкипер, не так ли?

— Да, — ответил Антон с нетерпением.

— Хорошо себя чувствует, хорошо. Не обращай внимания на дурные мысли, тем более на сны. Здесь всегда снятся плохие сны, ничего не поделаешь, такое уж место невеселое.

Гергеда облегченно вздохнул и улыбнулся. Сигуа опустил глаза, нахмурил брови и снова протянул руку к кнопке звонка. Когда часовой открыл дверь, комендант, по-прежнему угрюмый, сидел в кресле и мрачно смотрел на заключенного.

— Голодовкой угрожаете? — закричал вдруг Сигуа. — Можете голодать, сколько хотите. Босяки! — и вскочил с места, свирепея с каждой минутой.

— Продались русским, явились на родину шпионить и говорите, что невиновны?! Протестуете? Я вам покажу, как протестовать! — Потом он обратился к часовому: — Передайте дежурному надзирателю, что если этот человек еще раз заикнется о голодовке, пусть он разденет его, бросит в карцер, и не только мчади, даже воды не подает. Понятно? Пусть себе голодает, сколько угодно!

— Понятно! — Часовой вытянулся по-военному и толкнул арестованного к выходу.

Гергеда удивленно глядел на Сигуа: что это с ним? Но потом понял, что комендант кричал для отвода глаз. «Мне и в первый раз показалось, что он неплохой человек. Видно, так оно и есть», — подумал, приободрившись, Антон.

Глава тринадцатая ПОТОПЛЕННАЯ «ЧАЙКА»

Начальник следственного отдела особого отряда Кондрат Арачемия, которому поручили дело «шпионов» с «Чайки», был мужчина крепкого сложения, лет сорока. Юридическое образование он получил в Московском университете, в течение десяти лет совершенствовался в Петербургском жандармском управлении по особо важным делам и был одарен многими качествами, которых не дает университетское образование. Серые, проницательные глаза его без особого труда распознавали каждое движение человеческой души. Он умело подбирал ключик к любому характеру, мог быть мягким и разговорчивым, настойчивым и беспощадным. Не жалел ни времени, ни энергии для того, чтобы разговорить молчаливого и замкнутого, и почти всегда достигал желаемых результатов.

Бывали случаи, когда на заключенных или свидетелей не действовали ни добрые слова, ни угрозы. Тогда Арачемия менял тактику и, как искусный актер, мгновенно преображался.

— Ты еще упираешься?! Да ты знаешь, кто перед тобой? Я Арачемия, — кричал он, стучал тяжелым кулаком по столу и с языка воспитанного, только что спокойно беседовавшего человека сыпался такой поток ругательств, что даже видавшему виды сквернослову с Шайтан-базара трудно было бы с ним состязаться. Если и это не приносило желаемых результатов, Арачемия снова становился мягким и добродушным. И нередко, ошеломленный такими метаморфозами, подследственный не выдерживал и давал нужные Арачемия показания. Ему доставляло наслаждение расставлять хитроумные ловушки и коварно заманивать в них свои жертвы, а опыт многолетней практики в жандармском управлении и на белогвардейской разведывательной службе был у него богатый. Он не брезговал никакими способами, не гнушался ничем для достижения цели и снискал себе славу отличного следователя.

Правда, прибегать к физическому насилию он старался не часто и не раз говорил, что к силе обращаются лишь неопытные, бездарные глупцы. Пройдохе и фарисею Арачемия не в пример другим редко приходилось поднимать руку на арестованного, но если уж это было, по его мнению, необходимо, он становился безжалостным и жестоким.

Во время «следствия» Арачемия часто видел людей замученных, забитых, но сердце его давно разучилось жалеть. Он готов был на все — сначала во имя «бескорыстной любви к царю и отечеству», потом — во имя создания «великой и неделимой России» и, наконец, — «независимой, демократической Грузии».

Этому-то человеку и поручили вести следствие по делу матросов, которых обвиняли в шпионаже. Обвиненных в этом тяжелом преступлении без учета облегчающих вину обстоятельств приговаривали к смертной казни.

Пошел уже второй месяц, а Арачемия по-настоящему еще не допросил матросов. Он ждал выздоровления Букия, чтобы возложить основную тяжесть вины на него. Пуская в ход испытанные средства, он старался убедить матросов, что Дата их одурачил, и если они не покаются, не расскажут всей правды, то им не избежать расстрела. В случае же смерти шкипера Арачемия думал отыграться на Антоне Гергеда, угадав в нем самого развитого и революционно настроенного члена экипажа «Чайки».

Новые победы Красной Армии в России с каждым днем поднимали престиж большевиков в Закавказье. Чтобы удержать власть в Грузии, меньшевики пытались всячески подорвать веру народа в большевиков. В управлении внутренних дел меньшевистского правительства заседало множество опытных провокаторов, прошедших школу царской охранки, которые выискивали, или как это называлось, «раскрывали» группы террористов-диверсантов и шпионов, якобы по заданию красной Москвы действовавших на территории «демократической» Грузии. Провокаторы из контрразведки создавали «антиправительственные нелегальные группы» из молодых бездельников, искателей приключений и просто доверчивых людей, предсказывали им скорое падение правительства и обещали золотые горы. Потом руководитель «нелегальной группы» исчезал неизвестно куда, обманутые молодые люди оказывались в тюремных подвалах, а меньшевистские газеты под крикливыми заголовками сообщали о ликвидации очередной подпольной организации большевиков.

Во дворах «ненадежных» лиц особоотрядчики «находили» зарытые в землю винтовки и ручные гранаты, и опять газеты кричали во всю мочь: патриоты родины вовремя раскрыли вооруженный заговор.

Но высасывать каждый раз из пальца подобные истории было, конечно, нелегко, и вот тут-то особоотрядчикам улыбнулась судьба: как говорится, прямо в руки свалился экипаж «Чайки». Когда Арачемия предстал перед начальством со своим планом, его одобрили и в случае благополучного завершения провокации пообещали большую награду. Следователя огорчало лишь то, что остался жив Букия. Его смерть упростила бы задачу. Слишком уж популярной личностью был шкипер прославленной «Чайки». Боевой его характер, горячность и богатырская сила в сочетании с почти детским добродушием были известны любому моряку-черноморцу.

Арачемия, мельком увидев матросов и выслушав краткий доклад о случившемся, сразу понял, какие возможности таит в себе этот случай, и заранее ликовал от радости, что нащупал дело, которое принесет ему удачу.

«Чайка», приплывшая в Грузию из большевистского Туапсе!

«Чайка», похищенная в 1914 году у законного владельца!

«Чайка», которой завладела большевистски настроенная шестерка, создавшая коммуну и поровну делившая доходы.

И, наконец, появление ее в Сухуми в такое смутное время.

Факты таковы, что будет не так уж трудно доказать, что матросы «Чайки» — приверженцы большевиков и что они приплыли в Грузию для выполнения тайных шпионских заданий. Нужно только преподнести все это под определенным соусом.

О другом таком случае Арачемия не мог и мечтать!

И это внезапно родившееся дело было состряпано таким образом, что внешне выглядело вполне правдоподобно. Изложить ложь столь убедительно для Арачемия не представляло особого труда. В агентурном деле, которое шло под номером 226 и именовалось «Чайкой», говорилось следующее: «Шхуну обслуживает экипаж из шести человек. Его шкипер Букия и рулевой Гергеда еще с первого года мировой войны стали заядлыми сторонниками большевиков.

Букия и Гергеда завербованы большевистским разведывательным органом, который готовил их для переброски в Грузинскую демократическую республику.

Экипажу «Чайки» было дано задание — собрать сведения о расположении грузинских войсковых частей, об их боеспособности. На территории республики каждый из членов шестерки должен был создать группу диверсантов для «выведения из строя военных объектов». Эти сведения, якобы полученные Арачемия от личной агентуры из Новороссийска, подкреплялись другими доносами на «шпионов» со шхуны «Чайка». На шхуне были «найдены» прокламации, взрывчатые вещества и кой-какие другие материалы, разоблачающие «преступников».

В агентурном донесении из Туапсе сообщалось, что «Чайка» везла к берегам Грузии больных чумой. Арачемия постарался, чтобы весть об этом распространилась по городу сразу же после ареста матросов «Чайки». Люди были напуганы, взволнованы. Расползались слухи, один другого тревожнее.

Учитывая опасность, которую представляли ящики с «чумными крысами», «Чайку» решено было потопить. Население города выгнали на берег. От Келасури до маяка люди, стар и млад, стояли на берегу с палками в руках, напряженно вглядываясь в море: если хоть одна крыса останется в живых и попадет на берег, всю Абхазию ждет страшная эпидемия.

Одураченные люди проклинали большевиков, а «Чайка» медленно шла ко дну.

Вернувшись в свой кабинет, Арачемия достал из железного ящика тонкую папку агентурного дела и к названию «Чайка» добавил слово «потопленная».

Главачетырнадцатая СЛЕДСТВИЕ НАЧАЛОСЬ

Наступила ночь, когда в тюрьму особого отряда на извозчике доставили Дата Букия. В больницу за ним приехали четыре особоотрядчика. Начальник конвоя приказал идти пешком. Но Дата твердо отказался: «Пока не приведете извозчика и не свяжете руки, шагу не сделаю».

Хоть Дата был уже не так слаб, чтоб не дойти до здания особого отряда пешком, но поступал так по совету врача, лечившего его в больнице.

— Если не понравишься конвою или следователь сочтет ненужным твое дальнейшее существование, убьют в пути, скажут — пытался убежать, — предупредил его врач, провожая из больницы. — Пока не свяжут руки, шагу не ступай.

Коварные порядки суши удивили моряка:

— Если захотят убить, чем помогут связанные руки?

— О человеке со связанными руками они не смогут сказать, что он хотел убежать, — ответил врач.

Особоотрядчикам пришлось согласиться с требованием арестованного. Они уклонились от скандала и шума в больнице, связали заключенному руки, взяли извозчика. Один из особоотрядчиков процедил сквозь зубы:

— Давай, прокатись до тюрьмы. А там уж мы тебя по-нашему прокатим!

После ранения Дата почти два месяца пролежал в больнице. Он очень исхудал и ослаб, и не только от физических страданий, — его мучили мысли о друзьях. Дата знал, что они арестованы, но не мог понять, в чем же они все в конце концов виноваты.

Никого не убивали.

Никого не грабили.

Никого не обманывали.

Что случилось? В чем их вина?

Может быть, в том, что Антон хорошо отзывался о большевиках, а остальные соглашались с ним?

Да, но разве это преступление?

Или в том, что Антон читал Ленина? Но разве плохо знать, что пишет этот великий человек? Неужели и это преступление? Нет, не может быть. Правда, бывалый солдат, лежавший рядом с ним в больнице, убеждал Дата, что меньшевики каждого приехавшего из России обвиняют в большевизме. Дата не верил и смеялся. Какие они большевики? Просто занимались своим морским делом, никого не обижали. Ну, что ж, в конце концов, пусть судят — они ни в чем не виноваты и ничего не боятся, слава богу, у него и у его друзей крепкие нервы. Дата всегда верил своим друзьям, и сейчас на них надеется.

Но вот что же случилось с нашими пассажирами? Где они, где Мария?

Дата закрыл глаза, и перед мысленным взором его вновь возник милый образ, не покидавший его все эти дни.

Только бы вырваться отсюда, а там уж он непременно найдет Марию.

Если бы не этот злосчастный случай, разъединивший их, он защитил бы ее, уберег бы от проклятого Тория. А что с нею сейчас?

Из памяти шкипера теперь уж ничто не вычеркнет ту ночь, когда Мария, как луч солнца, осветила его душу.

А что, если Мария любит другого? Ну, что ж, тогда он отстранится, но так не хочется верить в это!

До сих пор Дата всерьез и не задумывался о любви, не верил он, что можно из-за какой-то девчонки мучиться и страдать. Он хохотал, когда Антон рассказывал какую-нибудь вычитанную из книги историю любви. Рассказы о любви к родине, о бесстрашии и ловкости слушал с удовольствием и вниманием, но стоило завести разговор о любви, как он недоверчиво щурился и усмехался. Как он, оказывается, ошибался!

Неужели он потеряет Марию? Стоит ли жить тогда?

Глава пятнадцатая В ТЮРЬМЕ

Очутившись в камере, шкипер сразу понял, что палата больницы, так надоевшая ему, была сущим раем. Ему не раз приходилось слышать об арестах, тюрьмах, ссылках, видеть, как гонят людей в кандалах. Но ни разу он по-настоящему не задумывался об их горькой участи. Не потому, что был равнодушен или бесчеловечен. Просто знал тогда очень мало. Сейчас он удивлялся своей прежней наивности. Почему он считал, что каторжане все наперечет грабители и бандиты?

Превратности жизни на многое открыли ему глаза, он научился распознавать, кто был врагом, а кто другом простого народа. Многое познано в жизни, но никогда он не мог бы подумать, что, невиновного, его посадят в тюрьму.

В камере было темно, и после яркого солнечного света Дата в первый момент ничего не мог разглядеть в ней. Он на минуту закрыл глаза и, когда открыл их, увидел, как в тумане, обитателей камеры. Поднял взгляд на окно, из которого проникал слабый свет. Прорезано оно высоко, как в церкви. Узкая щель с решеткой из толстых железных прутьев. Вдоль стены слева стоят широкие сплошные нары. Напротив плотно слежавшиеся кучи сена, по цвету ничем не отличающиеся от цементного пола. От тошнотворного запаха плесени и пота сперло дыхание. «Ничего, нужно потерпеть. Как-нибудь выдержу», — подбодрил он себя и испытующе вгляделся в людей, находившихся в камере.

На нарах сидели голые по пояс здоровенные парни. Они недовольно покосились на Дата. Новичок, беззастенчиво рассматривавший их, чем-то им не понравился. Словно призраки, из угла выплыли загадочные маленькие фигурки. Робко и вместе с тем с любопытством уставились на Дата.

Некоторое время все молчали, будто давая «гостю» возможность осмотреться и во всем разобраться самому.

Дата задыхался от спертого, тяжелого воздуха. У него чуть кружилась голова. Дата бросил на нары куртку, завернутый в пестрый платок кусок мчади и шапку. Распахнул ворот рубашки и молча уселся на нары. На заплесневелой стене с осыпающейся штукатуркой, на гвоздях в беспорядке была развешана влажная от сырости одежда.

В углу, у двери, до половины обитой проржавевшим железом, стоял колченогий столик. На нем — глиняный кувшин и кружка с отбитым краем. Рядом на табурете валялись чьи-то грязные носки.

Взгляд Дата остановился на аккуратном кружке в двери. Снаружи кто-то отодвинул задвижку и заглянул в глазок. Дата показалось, что на арестантов воззрился глаз смерти. Подобное он видел когда-то на турецком побережье: у выброшенного на берег утонувшего матроса были такие же стеклянные, схваченные холодом глаза. Он долго не мог забыть их. Тогда он впервые почувствовал, что он, Дата Букия, молодой, здоровый парень, всего лишь маленькая снежинка на снеговой шапке горы Чегола^[9], снежинка, которая может в мгновение ока растаять и исчезнуть под лучами солнца. Но прошло время, и море, то искрящееся и небесно-голубое, отражающее расшитое звездами небо и прибрежные горы, то вздыбленное и подернутое туманом, развеяло его мрачные мысли, вернуло ощущение радости бытия. А сейчас эти мертвые глаза всплыли в памяти снова. Искусственный глаз на этих тяжелых дверях каждую минуту будет напоминать о том, что отныне нужно молча, покорно сидеть в этих четырех стенах. Сделаешь одно неверное движение — и тебя укротит грубая сила.

Дата отвел взор от глазка, глубоко вздохнул. «Входящий, отныне ты будешь знать цену свободы», — крупными буквами было выведено на одной из стен. Шкипер усмехнулся. И в самом деле, только здесь, наверное, и можно по-настоящему почувствовать, как это прекрасно, как замечательно свободно носиться по морю, свободно ходить по земле!

Арестанты выжидающе смотрели на него. Им, оторванным от мира, от родных и близких, интересно было каждое слово пришедшего извне. Но Дата молча вытянул из кармана завернутый в листок «Эртоба»^[10] табак, оторвал от газеты край и медленно стал скручивать козью ножку. Безмолвствовали и обитатели камеры. Наконец один из них, высокий, кудрявый детина лет тридцати, с широченными плечами, привстал с нар:

— Эй, ты, онемел, что ли? Пришел, приняли его, а он голоса даже не подает!

Его лицо с узкими живыми глазами, с чуть длинным носом и пухлыми губами производило бы доброе впечатление, если бы не какая-то кривая ухмылка и наглый тон.

Дата передернуло от этого бесцеремонного насмешливого обращения, он нахмурился, хотел было резко ответить, но сдержался.

Заключенные молча, но сочувственно глядели на него. По их какой-то неприкаянности, по печальным глазам он понял, что для них, как и для него, камера была непривычным местом, и только парень, заговоривший с Дата, видимо, чувствовал себя здесь, как рыба в воде.

Он подошел к шкиперу и стал над ним. Потер мускулистую грудь, украшенную татуировкой: орел с раскинутыми крыльями замер, склонившись набок. Дата не шевельнулся, продолжая дымить самокруткой. В камере нависла зловещая тишина. Все напряженно наблюдали за ними. Дата огляделся вокруг. Все заключенные обриты наголо. И только у наглеца, что стоит над ним, на лоб залихватски опадает кудрявый чуб. И держится он на расстоянии ото всех, как бы подчеркивая свое особое положение.

Парень оглядел Дата с ног до головы, заметил якорь, вытатуированный у него на руке, и с насмешкой обратился к нему:

— Эй, ты, что повесил нос, вот-вот заплачешь, а еще моряк! Ничего, здесь только первые десять лет плохо приходится, а потом привыкнешь и домой не захочется.

Он пригладил большим пальцем тонкие, как мышиный хвостик, и изогнутые, как молодой месяц, усики:

— Если ты наш человек, то должен знать меня.

Он откинул голову, как бы говоря: а ну-ка, посмотри хорошенько, разве не видишь, кто я?

Дата смерил парня долгим взглядом, прищурился, хотел что-то сказать, но тот не дал ему заговорить:

— Меня зовут Хелмарди^[11]. Наверное, не раз слышал? Так вот это я и есть! — Он гордо выпрямился и продолжал повелительным тоном: — Теперь скажи, кто ты есть и откуда взялся. Нашего племени или овечка, которую нужно обстричь?

— Бог дал мне имя Дата, фамилию — Букия. Друзья называют еще меня «тяжелый кулак». — Дата подчеркнул последние слова. Потом он встал, потянулся и зевнул. Хелмарди с завистью посмотрел на его широкую грудь, огромные кулаки, мускулистые руки.

— Дата Букия? — воскликнул кто-то. — Так твои ребята давно сидят здесь. Вот обрадуются, что ты жив! — Говорил совсем молодой парнишка из угла.

— Они здесь? — живо обернулся к нему Дата. От радости сердце его учащенно забилось.

— Здесь! Одного я сам видел в девятой камере. — Паренек вскочил, с уважением глядя на Дата.

— Кого?

— Путкарадзе, моториста.

Дата широко улыбнулся:

— Пантэ?

— Да, Пантэ.

— Так он думал, что я умер? — Брови сдвинулись к переносице, и улыбка сошла с лица Дата.

— На наших глазах, говорил, ранили его на шхуне, — подтвердил парень.

— Правду сказал. Ну, да я, как видишь, удачливый. А как он сам, Пантэ? Что об остальных рассказывал? Все ли живы?

— Кажется, все здесь. Только за вас переживали, шкипер. Был слух, что вы лежите в больнице, да Пантэ не верил. Говорил: если бы пуля не прошла сквозь его сердце, не упал бы, даже если б сто ран у него было!

— Обрадовал ты меня, парень, ей богу! Живы, значит, ребята? Ну, теперь будь, что будет, и горевать не о чем!

Хелмарди стоял, притихший, раздумывая, стоит ли приставать к этому человеку и восстанавливать его против себя.

Дата прервал его размышления:

— Да, ты хотел знать, овечка я или человек, не так ли?

Больничные лепешки из непросеянной кукурузной муки, отвар полусгнившей рыбы не могли прибавить сил ослабевшему после ранения Дата, но что бы там ни было, он все же твердо стоял на ногах. Правда, первый наскок Хелмарди Дата не отразил с привычной для него запальчивостью. Теперь же, узнав, что ребята живы и находятся рядышком, тут же, тюрьме, он вместе с радостью как будто обрел и утерянные силы.

— Знаю, знаю, кто ты такой, — торопливо проговорил Хелмарди. Он никак не мог решить, держаться ли перед Дата с обычной заносчивостью или принять его как равного. «Не надо было задаваться с самого начала. А теперь уже поздно, — думал Хелмарди. — Слух о том, что я струсил, как пуля, вылетит из этой камеры, и тогда пропадай моя слава! Нет, отступать мне нельзя».

Он встал, направляясь к своему месту.

— Так ты и есть Букия, шкипер, проливший свою красную кровь на «Чайке»?

— Красную? А разве есть на свете люди с черной кровью?

— Я говорю о большевистской крови, вот о какой. Я, увидев, что тебя не обрили, решил было, что ты свой, обрадовался. А ты, оказывается, враг нашего правительства.

— Нашего правительства, говоришь? Если это правительство твое, если ты защитник этого правительства, тогда чего же ты здесь, Хелмарди? — холодно проговорил Дата и весь как-то подобрался, готовясь отразить очередной выпад Хелмарди.

Тот небрежно бросил на нары папиросную коробку, которую достал из рюкзака, и застыл в напряженной позе. Все примолкли, хорошо понимая, что может произойти, однако никто не двинулся с места.

— Ты, как курок на взводе, брат! Беда, если пороху не хватит, — усмехнулся Дата и испытующим взглядом оглядел заключенных. Он удивился, что никто не тронулся с места, не попытался предотвратить назревающую драку. Но, вспомнив историю, происшедшую как-то с ним в детстве, понял причину показного равнодушия заключенных.

...Ему было лет тринадцать-четырнадцать, когда старший брат взял его с собой погостить в соседнюю деревню.

В доме накрывали на стол, а Дата под навесом кухни играл с новыми друзьями в перышки. Мальчики беззаботно хохотали, весело болтали.

Вдруг через забор, неожиданно и стремительно, перемахнул чернявый крепыш.

Мальчики попрятали перья за пазуху и испуганными глазами следили за незваным гостем.

Тот обошел всех и, отобрав целую горсть перьев, остановился перед Дата. Однако, увидев его грозный взгляд и внушительные кулаки, понял, что ему с ним не справиться, и обошел стороной. Все затаились, ожидая, как поведет себя Дата. Он встал, смело шагнул наперерез чернявому мальчишке и велел вернуть ему все перышки. Как и теперь, никто тогда не проронил ни звука. Мальчики с напряженным вниманием смотрели на Дата и, наверное, мечтали увидеть своего угнетателя посрамленным. Чернявый, деланно улыбаясь, попытался, не поворачиваясь спиной, пролезть в щель забора, но Дата так крепко его стукнул, что забияка, как подкошенный, свалился на землю. Дата вернул перья их владельцам, а побежденный молча удалился со двора под свист и улюлюканье обрадованных мальчишек.

...Сейчас так же молча и напряженно все смотрели на Дата и Хелмарди. Они стояли лицом к лицу. Дата улыбался. Он ясно видел, с каким нетерпением восемь человек ждали крушения власти этого известного вора, чувствовавшего себя акулой среди мелких рыбешек. Он всем распоряжался здесь, как своей собственностью: и присылаемыми в камеру передачами и тюремной едой. Никогда не дежурил в камере, как остальные, не прибирал, одним словом, держал себя, как владетельный князь. Всем вновь пришедшим тут же давал почувствовать, что здесь, в камере, хозяин он.

Хелмарди, видя, что Дата не лезет в драку, решил, что тот побаивается его, и к нему вернулась поколебленная было уверенность. Он взял папиросную коробку, вытащил папиросу, огляделся и начал что-то искать. Пошарил рукой под подушкой, достал спички, закурил и деловито распорядился:

— Пока будешь спать там, на сене, — он показал в угол. — Когда на нарах освободится место, сможешь перебраться сюда.

Не дожидаясь ответа, он повернулся спиной, величественно прошествовал к своему месту и сел на матрац.

Дата не сводил с него глаз. Постель Хелмарди находилась довольно далеко от стены. Такое же расстояние отделяло ее от постели другого заключенного.

Хелмарди ухмыльнулся, насмешливо крикнул:

— Чего смотришь? Может быть, мое ложе нравится? — Он прилег и жадно затянулся папиросой. Дата, не торопясь, потушил самокрутку о голенище сапога.

— А мне и вправду нравится твоя постель. Человеку после болезни неплохо бы здесь отдохнуть. — Дата опять взглянул на заключенных. Они затаились в ожидании событий. — А вам-то самим не стыдно? Теснитесь, как селедки, на узких досках, а этот развалился, как барин.

Никто не ответил.

Хелмарди раскатисто расхохотался:

— Сразу видно, что большевик! Может, восстание устроишь? Не понял еще, что здесь мое слово — закон? — Он нахмурился, угрожающе глядя на Дата.

Что это с тобой, Дата, откуда столько терпения? Было бы это раньше, давно бы уже вспыхнул, как бензин. «Лечиться тебе надо, Дата! У тебя нервы не в порядке», — говорил мне когда-то Антон. Я и сам чувствовал, что слишком уж горяч. Что же излечило меня теперь? Невзгоды и мучения? Пуля, прошедшая около сердца? А может быть, я просто постарел? Впрочем, что за чушь я несу! Кто же стареет в тридцать лет? Нет, до старости еще далеко! Так в чем же дело? Струсил, что ли? Ну, если стал трусом, то и жить нечего! Пусть лучше сегодня же придушит меня Хелмарди.

Шкипер подошел к нарам и сел в «запретной зоне». Хелмарди мгновенно вскипел:

— А ну, слезай сейчас же, не то... — И он так заскрежетал зубами, точно из доски вытаскивали ржавый гвоздь. Хелмарди развернулся, намереваясь проучить непокорного, но не успел даже дотронуться до него, как какая-то неведомая сила подняла его, как щепку, и шлепнула об стенку. Ни жив, ни мертв Хелмарди плашмя растянулся на полу.

Будто только эти два человека и были в камере. Стояла мертвая тишина. Никто не двигался с места.

Сверх ожидания Хелмарди быстро пришел в себя. Он открыл глаза, повернулся, попытался встать, но сверху на него посыпались сперва чемодан, потом рюкзак, а потом и постель.

— Стели себе в углу, не то придушу, как котенка, — загремел Дата.

Хелмарди кое-как встал и, как упрямый ребенок, опять потащился к нарам, но, взглянув на Дата, остановился. Ноздри у Дата раздувались, как у только что остановившейся на всем скаку лошади, губы сжались.

Хелмарди понял, что еще одно движение, одно слово, и Дата расщепит его, как яблоко, на две части. Отступил. Опустив голову, присел на краю нар.

— Дай-ка мои вещи! — обратился Дата к одному из заключенных. Тот притащил узелок, который шкипер при входе в камеру бросил на нары.

Кто-то кинул Дата пестрое ватное одеяло. Потом к его ногам упали старая шинель, затем чурбан. Раздался хриплый голос:

— Это мутака, подарок от Рамишвили, можешь класть под голову.

У Дата посветлели глаза, он разжал кулаки, облизал сухие губы. Сдержанно улыбнулся.

Все молчали, точно в рот воды набрали. Но на спокойных лицах можно было прочесть, что никто не в обиде за Хелмарди. Дата глубоко вздохнул. Место, где раньше спал Хелмарди, он застелил одеялом, бросил на него шинель и огляделся, как ни в чем не бывало.

Между постелями Дата и ближайшего его соседа свободно могли разместиться еще два человека, но, видимо, запуганные Хелмарди, заключенные не решались подвинуть свои матрацы к постели Букия.

— Не видите, сколько места осталось? — Дата показал на пустующее место рядом со своей постелью. — А вы жметесь друг к другу, как новобрачные.

Кто-то фыркнул, и все облегченно рассмеялись. Кто-то крикнул: «Правильно!» и схватил свою «постель» в охапку. В тонком луче солнца, заглянувшем в окно, плясали пылинки. Дата посмотрел на одинокого Хелмарди, сидевшего с опущенной головой, и ему стало жалко этого человека, чувствовавшего себя до сих пор орлом, а сейчас такого побитого и униженного. И Дата показалось даже, что заносчивость и наглость — это что-то напускное, а в сущности он, может быть, и неплохой человек.

А Хелмарди лихорадочно обдумывал, что же ему сейчас делать. Рушится его авторитет, ускользает власть над камерой. И если этот богатырь с пудовыми кулаками заставит его участвовать в повседневной жизни камеры, если лишит его титула «неприкосновенного», то его тут же растопчут собственные дружки. Слухи просочатся наружу, и это пугало Хелмарди. Если бы они были в камере без свидетелей, Хелмарди не переживал бы так свое унижение, он умеет уважать силу и, может быть, даже не очень был бы зол на Дата. Но сейчас... Он боялся завтрашнего дня, когда в воровском мире станет известно о его поражении.

— Успокойся, Бекве, поднимайся сюда, как-нибудь потеснимся, — издевательским тоном обратился к Хелмарди заключенный средних лет. Эта ирония была для Бекве горше и больнее крепких кулаков Дата.

Он ничего не ответил, даже с места не двинулся. Дата тоже не понравился этот тон.

— Если он человек, то сделает то же, что и все: поместится вместе со всеми, — проговорил он и прилег.

Бекве вскочил, как ужаленный, и кинулся к двери. Долго колотил кулаками по гулкому железу. Наконец глазок открылся, и кто-то заглянул в камеру.

— Что случилось? Ненормальный ты, что ли? — раздался раздраженный голос.

— Сейчас же выведите меня отсюда, не то повешусь, ей-богу повешусь, — заорал Бекве, будто кто его резал.

— А какого цвета гроб заказать? — невозмутимо спросил надзиратель.

Бекве чуть не задохнулся от досады.

— Я... мне не до шуток, начальник!

— Если решил повеситься, немного погоди, принесу тебе крепкую веревку, — и надзиратель, довольный своей шуткой, расхохотался и прикрыл глазок.

Бекве некоторое время стоял в оцепенении, потом пошел в тот угол, где в беспорядке валялись его вещи. Присел на грубо сколоченный из нетесанных досок ящик и опустил голову. Долго сидел не двигаясь. Дата время от времени посматривал на него.

Потом Бекве снова подошел к двери. Постучал. В щелке сначала блеснул свет, потом заморгал глаз.

— Ну, чего тебе? — послышался голос сторожа.

— Открой дверь, хочу сделать заявление начальнику, — ответил спокойно Бекве и взялся за ручку.

— Заявление? — За дверью зазвенели ключи. Хелмарди схватил со стола кувшин, полный воды. Дверь открылась. Не успел надзиратель перешагнуть порог, как упал от удара по голове. Это Бекве угодил в него кувшином. «Надзирателя убили!» — раздался крик во дворе тюрьмы.

Сбежались особоотрядчики.

Надзирателя в бессознательном состоянии унесли. Бекве спокойно стоял у дверей, будто ничего не случилось, пока кто-то не ударил его револьвером по затылку. Он без звука упал на пол. Дата вскочил, чтобы помочь ему, но потерявшего сознание Бекве тут же выволокли в коридор, а дверь в камеру заперли.

— С ума он сошел, что ли? — в недоумении проговорил Дата, когда шум улегся.

— Он не мог оставаться в этой камере, — ответил кто-то.

— Почему? — продолжал удивляться Дата.

— Он не хотел оставаться под одной крышей с тобой. Разве мог он снести такое унижение?! — говорил пожилой, желтый, как айва, человек. Обвязав голову мокрым полотенцем, он сидел под окном, поджав под себя ноги, и нанизывал на нить черные хлебные бусы.

— Клянусь богом, я и не думал его оскорблять. Сам пристал и не отставал, — сказал огорченный Дата. — Если бы я знал, что у него такой нрав, слова бы не сказал.

— Посмотришь на тебя — скала, а сердце мягкое. Нехорошо, брат, нехорошо в наше время иметь такое сердце.

Желтолицый арестант лениво встал, слез с нар, пересел на табурет и с улыбкой посмотрел на Дата.

— Не горюй, брат! Доброе дело сделал. Если бы не ты, он бы нам дышать не дал.

— А вы-то сами что? В самом деле бараны? Позволили одному человеку так притеснять себя!

По правде говоря, у Дата слегка щемило сердце. Хотя и нужно было проучить наглеца, он все же жалел, что так все получилось. Чем-то понравился ему Хелмарди. При других обстоятельствах, кто знает, может, они и подружились бы.

— Когда меня сюда поместили, Бекве уже повелевал здесь, и все подчинялись ему, никто и пикнуть не смел. Этот вот молодой человек, — желтолицый показал на одного из парней, — больше всех лебезил перед Хелмарди, хвастался, что и сам вор.

Парню, о котором шла речь, было около двадцати лет. Он был мал ростом, большеголов. Черные как уголь глаза его беспокойно бегали.

— Вор? — Дата неодобрительно взглянул на большеголового, но никаких признаков смущения на его лице не заметил.

— Да, вор, и нисколько не стыдится этого. До сих пор в ногах у Хелмарди валялся. Удивляюсь, ей-богу, как это он стерпел, когда ты из Бекве чуть душу не вытряс. Струсил, видно! — Желтолицый с насмешливой улыбкой взглянул на парня. — Вот тебе и твой Хелмарди! А ты еще говорил, будто он поклялся, что ни перед кем не согнется, что никто его пальцем не посмеет тронуть.

Дата помрачнел, ему было неприятно, что ругают униженного человека.

Большеголовый сказал:

— Ну, хватит, довольно!

В камере воцарилась неловкая тишина. «Так ему и нужно, сам полез на вертел», — сказал кто-то вполголоса, и опять все замолчали.

Вскоре тишина была нарушена звоном ключей и скрипом отворяемой двери.

В камеру ворвался яркий свет и чистый воздух. Заключенные зашевелились. Два оборванца поставили на пороге огромный котел. Третий, держа черпак с длинной ручкой, заглянул в комнату и сказал: «Налетай!». Из котла вместе с паром поднимался неприятный запах. Мгновенно выстроилась очередь. Каждый что-то держал в руках: кто — деревянную миску, кто — кружку, а кто — покрытую ржавчиной кастрюлю. Позади всех стоял Дата с пустыми руками и с любопытством глядел на надзирателя, орудовавшего черпаком.

Желтолицему наполнили кастрюлю до краев. Он медленно, боясь расплескать содержимое, пошел к нарам, потом жестом подозвал Дата: иди, дескать, вместе пообедаем. Шкипер сдержал улыбку, но в душе был тронут такой заботой.

Глава шестнадцатая ЕЩЕ ОДИН ДРУГ

Табачная плантация Ованеса Данелянца лежала к северо-востоку от Сухуми, в тридцати верстах от города. Двухэтажный дом стоял на холме, густо поросшем деревьями. С него на поляну сбегала широкая тропинка, мощенная морскими камешками. А на поляне, обнесенной деревянным забором, стоял похожий на казарму сарай с двумя небольшими пристройками, и под развесистой чинарой был вырыт колодец. За сараем начинались грядки с овощами, а за ними до самого моря раскинулись плодородные земли, занятые под табачные плантации.

На холме, в двухэтажном доме жил сам хозяин с семьей. На зиму он оставлял одного-двух батраков. А весной, когда начиналась посадка табака, сарай оживал. Кто только не приходил сюда наниматься на работу. И грузины, и русские, и греки, и армяне. И все по большей части молодые. Сарай, длиной в пятьдесят саженей, внутри был разгорожен пополам. В одной половине жили девушки, в другой — парни.

Жена Ованеса, сорокалетняя Парамзима, была здоровая и энергичная женщина. Задолго до рассвета, после вторых петухов, она уже бывала на ногах, готовила завтрак мужу и сыну, кипятила в котле чай на двадцать-тридцать человек, раздавала рабочим испеченный вечером кукурузный хлеб и сахарин. На обед обычно варилась фасоль, а по пятницам и воскресеньям добавляли еще вареную воблу. Каждый день Парамзима придирчиво пересматривала и пересчитывала паласы и рогожные матрацы, на которых спали рабочие, а потом усаживалась под чинарой немного передохнуть, но и тут не оставалась без дела: пряла, вязала.

Ованес, смуглый невысокий пятидесятилетний мужчина, день-деньской сновал по плантациям, словно ящерица. Никому не давал поблажек, но и себя не щадил. Говорил он негромко, спокойно — с домашними и по-деловому — с работниками. Не любил зря болтать, был хозяином своего слова.

У Ованеса был единственный сын. Ни внешностью, ни характером он не походил на родителей. К девятнадцати годам завершил среднее образование и задумал поступить в высшее учебное заведение. Ованес воспротивился намерению сына. На кой черт наследнику такого богатого хозяйства высшее образование?! Если Ваган, как и отец, возьмется за табаководство и поведет дело с умом, будет жить припеваючи!

Ваган покорился. «Пусть пока будет так, как хочет отец, а там кончится война, и видно будет», — думал он.

Родители обрадовались. Продолжатель рода достойно поведет отцовское дело. Ованес сделал сына своим полноправным компаньоном и поставил его вести учет всего хозяйства.

Два года усердно выполнял Ваган возложенные на него обязанности. «Он сделался настоящим хозяином», — говорил довольный отец.

Ваган легко находил общий язык с людьми, работавшими у его родных. Рабочие чувствовали себя с молодым хозяином легко и свободно. Иногда он собирал их под тенью бука и с юношеским жаром говорил о превратностях жизни и несправедливости в мире, рассказывал об Октябрьской революции, о правительстве рабочих и крестьян, о Ленине, делился надеждой на то, что в ближайшее время будут освобождены все кавказские народы. Обо всем этом он услышал и узнал в Сухуми, когда учился в реальном училище. Увлеченный идеями большевиков, заинтересовался марксистской литературой, книги открыли ему глаза на многое. Он понял, за что и против чего боролись Ленин и его единомышленники.

Грубая политика меньшевиков Грузии, основанная на силе, поддерживаемая помещиками, промышленниками и купцами, бессмысленные столкновения с соседними народами внушали Вагану отвращение. Ваган хорошо понимал, что может за это поплатиться, но иначе думать уже не мог.

А Ованес Данелянц в это смутное время был озабочен лишь тем, чтобы любыми способами сохранить себя, семью и богатство. Правда, двухгодичный урожай табака лежал на складах без движения, но Ованес не особенно сокрушался об этом. «Не сегодня-завтра все успокоится, жизнь страны войдет в обычную колею, откроются границы, опять начнется торговля с другими странами, и сразу хлынет столько денег, что останется на долю и внуков и правнуков», — думал он.

Старый Ованес был предупредителен с представителями власти и выказывал им полное подчинение. Ему стоило немалых денег знакомство и сближение с влиятельными лицами края. При каждом удобном случае он старался сделать им какое-нибудь одолжение, чтобы в нужный момент заручиться их помощью и поддержкой.

Парамзима и Ваган не осуждали Ованеса за это, видя, как часто меньшевики громят греков, армян, турок по обвинению то в большевизме, то в шпионаже в пользу иностранных государств, а то и без всякого обвинения.

Комендант тюрьмы Сигуа был частым гостем в доме Ованеса, предпочитал приезжать ночью, а приехав, уединялся с главой семьи. Ели и пили они тоже отдельно от остальных.

Однажды Ваган случайно подслушал их разговор, из которого уяснил себе, что этот нескладный человек был, оказывается, ангелом-хранителем их семьи.

«Рука руку моет, а обе они — лицо», — часто говорил расчетливый Ованес.

Сигуа появлялся обычно в первых числах каждого месяца и получал от Данелянца изрядную сумму денег. Сигуа был посредником между армянином богатеем и местными меньшевистскими властями. Данелянц многим был обязан коменданту.

Вот поэтому-то Рома Сигуа и решил укрыть Марию Сабуру и ее товарищей у Ованеса Данелянца. Трудно было бы подыскать более подходящее для этого место. Поблизости не было никакого жилья, и можно было не опасаться, что беглецов увидит кто-то из посторонних.

Васю и Митю Ованес выдал за сезонных работников и поместил в бараке, как велел Дзаргу, и на рассвете они вместе с другими рабочими отправились на плантацию.

Марию же оставили служанкой у Парамзимы.

Ребят предупредили, чтобы ради осторожности они никуда не уходили с территории плантации, а Мария не должна была и шагу ступать дальше двора, чтобы не привлечь внимания рабочих.

Одним словом, следовало избегать посторонних глаз, но делать это так естественно, чтобы рабочие не заметили ничего подозрительного.

Владелец плантации, хотя и не собирался требовать с ребят, чтобы те вырабатывали полную норму, но они трудились не за страх, а за совесть, и уже очень скоро не уступали в работе и бывалым сезонникам.

Мария не отставала от друзей. Каждое утро вскакивала чуть свет. Пока Парамзима провожала рабочих в поле, Мария успевала подоить коров, накормить свиней и кур, прибрать и подмести дом и двор.

Ованес и его жена были очень довольны новыми работниками.

Данелянцы хорошо знали, что эти парни и девушка связаны какой-то тайной, но остерегались расспрашивать подопечных Сигуа. Какое им было дело до этих людей? Лично их все эти тайны вовсе не касались. Если представители власти уважают их и доверяют им, то следует помалкивать и не задрать лишних вопросов. Так думал Ованес, так думала его жена. Но Ваган был настроен совершенно иначе. Пытливый и наблюдательный, он сразу понял, что это не обычные рабочие и тут что-то кроется. Они появились здесь вместе с Дзаргу, и это обстоятельство компрометировало их в глазах Вагана. С Дзаргу, ищейкой особого отряда, честные и чистые люди не могли иметь ничего общего, уж в этом-то Ваган был твердо уверен. Но все дело в том, что они не похожи на плохих людей. Кто же они в таком случае? Ваган задался целью разгадать эту загадку. Он стал следить за их поведением, прислушивался к их разговорам, но ничего предосудительного или необычного не замечал. Они вели себя одинаково скромно, к хозяину и к рабочим относились уважительно и, кроме работы, кажется, ничем не интересовались.

Ваган спросил о ребятах у отца. Отец сказал:

— Мне не важно, кто они. Меня интересуют только дешевые рабочие руки.

Ваган отнесся к словам отца недоверчиво:

— Не может быть, отец, чтоб ты не знал, кто они такие.

Ованес приложил палец к губам и зашипел, как гусь, испуганно оглянувшись по сторонам: не слышит ли кто.

Юноша понял, что у отца ничего не добьется, и обратился к матери, но тоже напрасно. И от нее не узнал ничего толком, хотя был уверен, что отец своих дел от нее не скрывает. Если б Ованес не держался так таинственно, может быть, зародившиеся в душе Вагана сомнения скоро рассеялись бы. Но сейчас он убедился, что тут есть какая-то тайна. Какая же? Может быть, они агенты особого отряда? Нет, их слишком много для одной плантации.

Быть может, это шпионы, и их сочли нужным временно держать подальше от многолюдного города?

Дни шли за днями, задача оставалась нерешенной.

Ваган исподтишка наблюдал за Марией. Эта красивая и энергичная девушка почему-то ни разу не ходила к ребятам ни на плантацию, ни в сарай, хотя они наверняка хорошо знают друг друга. В свободное время она и Парамзима уединялись и подолгу о чем-то шептались. Ваган часто видел девушку в слезах.

Однажды ночью явился Сигуа. Привез Марии сладостей и обувь. После ужина о чем-то долго говорил с ней и Ованесом. Ваган прислушивался, но говорили так тихо, что он не разобрал ни одного слова.

Скоро Марию навестил Дзаргу. Как и Сигуа, предпочел явиться ночью и не интересовался ни Васей, ни Митей.

Глава семнадцатая УСПЕХ

На граничащей с Абхазией Кубани армия белогвардейского генерала Деникина развила наступление против большевиков, оттеснила их к югу и продвинулась к границам Грузии.

Деникин поставил себе целью захватить Кубань, а действующие здесь красные отряды оттеснить к Черноморскому побережью и уничтожить, пока они не превратились в грозную силу.

На первых порах белый генерал достиг значительного успеха: занял Екатеринодар и начал наступление в направлении Новороссийска и Туапсе.

Войска меньшевистской Грузии прорвались на Кубань и повели наступление на большевиков. Таким образом, красные отряды очутились меж двух огней. С юга на них наступали меньшевики, а деникинские полки вели наступление то с севера, то с востока.

Но загнать красные части в западню не удалось. Оставив Новороссийск, большевики двигались к Майкопу, из Майкопа наступали на Армавир, возвращались оттуда и снова не давали покоя врагу смелыми маневренными действиями между Туапсе и Новороссийском.

Весной 1918 года в большей части Абхазии власть перешла в руки большевиков, хоть в ней и действовали отборные части меньшевистской «народной гвардии». Были созданы Советы. Но регулярные войска меньшевистского правительства нанесли ряд поражений плохо вооруженным красным отрядам. Летом снова вспыхнуло восстание, но было безжалостно подавлено. Против меньшевиков восстали даже абхазские дворяне, но правительственные войска быстро смяли сопротивление их малочисленного отряда.

Власти чрезвычайно обеспокоились. Измена абхазских дворян явно говорила о том, что надежная опора правительства Жордания начала распадаться. Началась чистка «народной гвардии» от «подозрительных лиц». Проверялся аппарат особого отряда. Активизация большевистских организаций на территории Абхазии особенно остро поставила вопрос о начальнике особого отряда. Правительственная комиссия отстранила его от работы и отозвала в Тбилиси.

Подобрать нового начальника для карательного органа, — опоры меньшевистской власти, — было не так-то просто. Новый начальник должен был иметь опыт борьбы против большевиков, но выдвигать на такую должность кого-нибудь из местных не стоило. Нужен был чужак, у которого в этом крае не было бы ни родственников, ни друзей, ни близких, чтобы он мог без колебаний опускать на непокорную голову карающий меч меньшевистского «правосудия».

И человек, у которого не было в Абхазии ни родственников, ни друзей, ни знакомых, человек, опытный в делах разведки и контрразведки, безжалостный и предприимчивый, нашелся. Это был Георгий Тория.

Приняв особый отряд, Тория развернул бурную деятельность, чтобы показать свою преданность и свои способности. Одновременно он принялся за поиски «подосланной большевиками тройки», хотя интересовал его, конечно, лишь один член этой тройки — Мария Сабура.

Каждого осведомителя Тория поочередно вызвал в свою конспиративную квартиру. И наряду с другими заданиями раздал фотографии Марии Сабура, предупредив, что она скрывается в мужской одежде. Обещал большое вознаграждение тому, кто сообщит ее местонахождение.

Побывал у Тория и Ованес. Выслушав задание нового начальника и увидев фотокарточку Марии, он чуть было не сказал: «Да ведь она у меня!», — но вовремя вспомнил предупреждение Сигуа: «Если тебе не надоело жить, об их пребывании у тебя не должна знать ни одна живая душа», — и будто кто-то зажал ему рот. От Тория не ускользнуло это легкое колебание, и он подозрительно спросил:

— Тебе знакома эта девица?

— Удивительно, как она похожа на сестру моей жены, — солгал Ованес и улыбнулся.

— Как фамилия твоей жены? Откуда она?

— Тбилисская армянка, по фамилии Казарянц, — спокойно ответил он.

...Ованес вернулся домой поздно. В доме все, кроме Парамзимы, спали. Хозяйка сидела на веранде и дремала в ожидании мужа. Ованес въехал во двор на двуколке и спрыгнул с козел. На жену даже не взглянул. Молча поднялся по лестнице. Парамзима удивилась и спросила заботливо:

— Что с тобой? Уж не заболел ли?

Ованес не ответил. Поднявшись наверх, посмотрел на темные окна.

— Где Мария?

— Спит на кухне. Что случилось?

Напуганная женщина подошла к мужу и заглянула ему в глаза, будто желая прочесть в них причину смятения.

— На кухне... Ну, хорошо... — Ованес обеими руками взялся за перила веранды, постоял молча, раздумывая, потом решительно сказал: — Разбуди ее, разбуди поскорее, свяжи ее вещи, дай денег, много, сколько понадобится, и пусть уходит. Пусть уходит от нас скорее. Слышишь, пусть уходит отсюда!! А я разбужу парней и... — Он хотел сказать что-то еще, но в это время в ворота въехали два всадника.

Лоб Ованеса покрылся испариной. Он застыл на месте, как вкопанный, а потом, как пустой мешок, свалился на стул и закрыл глаза.

Услышав знакомые голоса — приехали Сигуа и Дзаргу, — облегченно вздохнул.

Парамзима зажгла лампу. Ованес вошел в комнату вслед за гостями, не совсем еще оправившись от испуга.

— Что? Испугался нового начальника, Ованес? Не сболтнул ли чего лишнего? — Сигуа улыбался, но не сводил с хозяина настороженного взгляда.

— Нет, ничего. Но если бы вы не приехали, я сегодня же выпроводил бы отсюда Марию и парней. — Ованес с надеждой посмотрел на Сигуа, потом на Дзаргу и расстроенную Парамзиму.

— Глупости! Если б это было опасно, разве мы оставили бы их здесь? Тебе нечего беспокоиться.

О своих нахлебниках Ованес знал только, что они русские, что здесь, в Грузии, у них нет ни родственников, ни друзей, что они бежали от большевиков и должны скрываться. Сигуа особенно настаивал на том, что они должны быть очень осторожными, никому ничего о себе не говорить.

До сегодняшнего дня Данелянц верил всему этому, но после разговора с Тория стал сомневаться.

Если все так, как говорит Сигуа, и если они не скрываются от властей, почему ими интересуется начальник особого отряда? Почему обещает большое вознаграждение за их поимку? Почему проявляет особый интерес к Марии?

Спросить у Сигуа или лучше молчать? Эх, не все ли равно, кто съест зайца — волк или лиса? Может быть, повезет, и новый начальник не узнает о местонахождении беглецов. Старая болячка лучше новой. А если изменить Сигуа и довериться новому начальнику? Так за последние два года в особотряде сменилось три начальника, а Сигуа и Дзаргу как были, так и остались. Ованес выпрямился, приняв решение. Потер холодный лоб, взглянул на гостей, махнул рукой. «Эх, пусть будет по-старому!» — подумал он и велел жене накрывать на стол.

Гости отказались от ужина и пожелали хозяевам спокойной ночи.

Когда отрядчики вскочили на коней, Сигуа тихо сказал хозяину:

— Молодец, что не сглупил, не рассказал Тория о ребятах. Хоть ничего опасного нет, все же предупреди их, чтобы вели себя еще осторожнее.

Слова Сигуа для Ованеса были законом, тем не менее Ованес не мог не волноваться. Он участвовал в каком-то явно опасном деле. Это было против его желания, но отказать Сигуа он не посмел. Если бы не Сигуа, кто знает, где был бы сейчас Ованес. Может быть, и в живых не остался. Ованес был тихим человеком, никогда не вмешивался в политику, никогда и в мыслях ничего не допускал против власти. Но однажды чуть не погиб вместе с семьей из-за ложного доноса.

Ованес и сейчас не знал, кто его предал. Знал только, что, если б не Сигуа, наверняка не сносить бы ему головы.

Хорошо запомнил Ованес то страшное утро, когда четыре вооруженных всадника ворвались к нему во двор. В дом входить не стали и потребовали сдать спрятанное оружие. Оружие! Да еще боевое! В семье Ованеса, кроме охотничьего дробовика, никогда никакого оружия не водилось. Гвардейцы не поверили. Один из них, как хорошо натасканная ищейка, подъехал прямо к дереву за домом, которое стояло в огороде особняком. Хозяина погнал перед собой. Ованесу показалось странным, что земля под деревом выглядела свежевскопанной. Он удивился. Разве мог он подумать, что здесь окажутся спрятанными две винтовки, четыре револьвера и несколько ящиков патронов? От ужаса Ованес не мог двинуться с места. «Откуда здесь все это?» — растерянно шептал он. Наверно, отрядчики провоцируют, хотят выманить деньги. Он не раз слышал о подобных хитростях гвардейцев. Пока Ованесу связывали руки и вели по дороге в Сухуми, он все думал, что от него хотят только денег. Но дело оказалось куда серьезнее. В Сухуми перед ним открыли ворота здания особого отряда, и он понял, что шутки здесь плохи.

Какие только обвинения не предъявляли ему! Вначале говорили, что он большевистский агент, а он даже слова такого не знал, потом,что он участник готовящегося вооруженного восстания, и еще бог знает что. Суть обвинения, видимо, никакого значения не имела, так как любое из них предусматривало высшую меру наказания.

Ованес в камере не ел, не пил и от восхода до захода солнца ждал смертного часа. И вот именно тогда, в самые страшные минуты его жизни, на помощь явился Сигуа.

Комендант обходил тюрьму и между прочим заглянул и в камеру Данелянца. Долго смотрел он на заключенного, который, понурившись, сидел в углу. «А ты чего здесь?» — спросил он наконец, глядя на измятое его лицо, протянул руку, помог встать.

— Не Ованес ли ты, владелец плантации?

— Да, это я, — Ованес всхлипнул и поднял глаза на вошедшего. Долго всматривался в него, но не узнал. Этого человека он никогда не видел.

— Отчего у тебя лицо опухло и почернело? — спросил комендант.

— Каждую ночь избивают: сознайся, мол, что ты большевик.

— Избивают? — Сигуа вышел из камеры и хлопнул за собой дверью.

Поздно ночью заключенного повели наверх, на допрос. Он ждал привычных вопросов, после которых по спине и пяткам гуляет кнут, скрученный из бычьей кожи. Но его ввели в кабинет человека, который приходил к нему сегодня.

— Мне жаль тебя. Спасайся из этого ада, чего бы тебе это ни стоило! — сказал Сигуа.

— Возьмите все, что у меня есть, только освободите, — ответил Ованес, но Сигуа усмехнулся.

— Нет, — сказал он, — деньги — деньгами, главное же нужно доказать властям, что ты преданный им человек.

— Что это? — Ованес испуганно смотрел на лист бумаги.

— Ничего особенного. Подпиши, а об остальном я позабочусь. Тогда скоро будешь спать в своей мягкой постели, — сказал Сигуа.

— Я ни в чем не виновен. Я никогда не был изменником.

— Как хочешь. Не жалеешь семью — не подписывай.

Ованес подписал.

Его перевели в больницу. Некоторое время лечили и отпустили домой. А потом Сигуа навестил его и подробно разъяснил, какую службу он должен будет нести. Нужно было каждый месяц докладывать особому отряду о настроениях местного населения, о происшествиях.

Может быть, все это заранее было задумано. Может, Сигуа не случайно пришел к нему, в камеру, а был подослан? — подумал однажды Ованес, но потом решил: сам пришел или прислали, все равно. Главное — помог, спас. И всю жизнь он будет благодарен Сигуа.

Чем больше проходило времени, тем больше доверяли они друг другу. Комендант стал в семье Ованеса своим человеком.

Тайные поручения до смерти пугали Ованеса, но он старался, как мог. Богом, верой клянусь, не хотел я... заставили, — думал он иногда, оправдываясь перед самим собой.

...На утро хозяин предупредил Васю и Митю, чтоб они были еще осторожнее. Перевел на участок у лесной опушки, подальше от проезжей дороги.

Парамзима строго-настрого приказала Марии не отлучаться со двора.

Раскинувшееся на сколько хватало глаз море мерно вздымалось и опускалось, будто дышало. Солнце медленно катилось к горизонту. С запада дул теплый ветерок. Возвышенность, начинающаяся у плантации Данелянца, опускалась к маленькому морскому заливу и упиралась в зеленый холм, заросший деревьями и бамбуком.

Вдали виднелись маленькие парусники рыбаков. А еще дальше, на фоне чистого неба, словно темное облако, плыл корабль, оставляя на блестящем розовом горизонте клубы дыма. Измученные жарой чайки лениво плескались у берега.

Тропку, ведущую на холм, трудно было отыскать. Лишь изредка сюда взбирались любопытные дети или поднимались крестьяне в поисках потерявшейся козы.

Привлеченная сюда безлюдностью и красотой, на холме под ивой сидела Мария. Сидела одна, задумавшись. Разве могла она предположить когда-нибудь, что окажется в чужой стране, что будет таиться и скрываться? Замучили отца, и еще эта ужасная встреча с Тория. И как сейчас вырваться, спастись, выручить ребят? Конечно, есть на свете добрые люди. Они бескорыстно помогают им. Ах, если бы не был ранен этот удивительный человек, шкипер Дата!.. Если бы он был рядом! С ней тогда не случилось бы ничего дурного. Будто и сейчас слышит она его голос, а закроет глаза — вот он, тут, большой, красивый, с добрыми и веселыми глазами.

Мария посмотрела на море. Увидела: из воды выскочил дельфин, мелькнул в воздухе и скрылся в глубине.

— Если выпрыгнешь еще раз, добрый дельфин, встречусь с Дата! — улыбаясь, прошептала Мария.

И дельфин снова выпрыгнул, изогнувшись в кольцо.

На ветку ивы слетел дрозд.

Марии стало весело.

За ее спиной хрустнула ветка. Она оглянулась и испуганно вскочила. Рядом с ней стоял Ваган и пристально смотрел на нее. Мария недовольно нахмурилась.

— Что вам надо? — резко спросила она, но искренняя улыбка Вагана обезоружила ее. Она и сама невольно улыбнулась в ответ, поняла, что хозяйский сын не сделает ей ничего плохого.

— Это вы, Мария? — смущенно сказал Ваган и уставился на сухую траву у себя под ногами.

— Да, я. Как вы здесь оказались?

Она стояла, держась за ветку ивы, трепетавшую на ветру.

— Я... Я люблю посидеть здесь иногда. Здесь хорошо думается... — Ваган простодушно улыбнулся. Мария села на пенек. Присел у куста ежевики и Ваган. Мария вздохнула, понурилась, улыбка исчезла с ее лица.

Ваган понял, что ее что-то беспокоит.

— Знаете, что? Я вам друг, доверьтесь мне.

Мария с удивлением посмотрела на своего неожиданного доброжелателя. В его серьезных глазах она увидела искренность и сочувствие.

— Я знаю, что вы живете у нас не по своей доброй воле. Может быть, я могу помочь вам?

Глава восемнадцатая ПОПАЛАСЬ ПТИЧКА В КЛЕТКУ

Начальнику особого отряда Тория нужно было проявить на новой должности не только способности, но и усердие. Возможностей для этого у него было больше чем достаточно, только успевай разворачиваться. Среди населения росло недовольство. Даже жители, сторонившиеся политики, роптали, доведенные меньшевиками до крайности. Измена революционной России, сотрудничество с белыми генералами, борющимися против Советской власти, постоянные раздоры с соседними народами, нескончаемые экзекуции почти в каждом уголке республики — все это вызывало раздражение и возмущение.

Хотя меньшевики не могли снабдить белых генералов военным обмундированием и продуктами, помощь, которую они оказывали врагам революции, была весьма существенной. Кубанским белогвардейцам через территорию Грузии отправлялись керосин, пушки, винтовки и снаряды, завезенные еще в царское время на русско-турецкий фронт. Представитель белого генерала Деникина проводил в Грузии мобилизацию: бывших офицеров царской армии посылали на Кубань и Северный Кавказ. С молчаливого согласия англичан, хозяйничавших в Грузии, он самовольно передавал деникинскому правительству заключенных большевиков.

На народное движение меньшевистское правительство отвечало террором, но задавить его не могло. Много крестьян, участников восстания, бежало в лес. После первого поражения большевистские организации ушли в подполье, законспирировались и стали почти неуловимыми.

...Особый отряд не отдыхал ни днем, ни ночью. Новый начальник Тория редко спал в своей постели. С оружием в руках носился по заподозренным в симпатиях к большевикам деревням и чинил расправу.

— Еще немного — и раздавим большевиков. Наш враг будет скоро предан земле, и тогда... счастье грузинского народа обеспечено!

— Каждый грузин должен не жалеть себя ради будущего... Все личное сейчас должно быть позабыто!

Тория верил, что большевики будут разгромлены в России. Ждал, меняя изорванные от усердной работы плетки. Но своим личным счастьем и благополучием поступаться не желал. Он не мог забыть Марию Сабуру, во сне и наяву она стояла перед его глазами.

Обманутый в своих надеждах, он много раз пытался вырвать любовь из своего сердца. Но все старания были напрасны — сердце не подчинялось разуму. По его указанию Арачемия внес в агентурное дело «Потопленная «Чайка» такие сведения, что жизнь Дата повисла на волоске, а Мария и ее друзья были объявлены опаснейшими шпионами красных. Велся усиленный поиск. Агентурная сеть особого отряда пришла в движение.

Скоро все уездные и городские отделения включились в поиски «шпионов, засланных красными».

Многие села Абхазии обшарил Арачемия, но беглецов будто земля поглотила, их никто не видел, они исчезли. «Продолжать искать их на территории Абхазии было бы напрасной тратой времени», — заключил следователь, и начальник с ним согласился.

Теперь у Арачемия наполовину уменьшилось работы, и он с удвоенным рвением взялся за дело Дата и его матросов. Раз уж группа Марии ускользнула из рук, то дело Дата Букия он хотел провернуть так, чтобы слава о нем — Арачемия — дошла до Тбилиси.

Всех матросов, кроме Дата, он допросил уже по несколько раз. Пытался поймать их на чем-нибудь даже незначительном, хотя бы на одном неосторожном слове. Но как ни старался, с какой стороны ни подходил к ним, — напрасно. Матросы показывали одно и то же. Опытный особоотрядчик скоро понял, что матросы не шпионы, что они прорвались сквозь огонь гражданской войны и вернулись на родину. Может быть, Мария и ее друзья были случайными их спутниками? Может быть, Тория преследует их не из политических соображений, а руководствуется какими-нибудь личными интересами?

Оставалось вызвать на допрос шкипера. Ловкий следователь держал себя при первой встрече с Дата сочувственно, говорил вежливо, внимательно слушал. Со стороны могло показаться, что беседуют хорошо расположенные друг к другу люди.

Арачемия понравился шкипер, его прямота, мужественная непоколебимость, его детская наивность. Но личная симпатия нисколько не мешала ему вести следствие к намеченной цели.

Шкипер рассказал обо всем, что в действительности произошло с ним и с экипажем «Чайки».

— Что за законы у вас? Ехали на родину, а угодили за решетку! — громко возмущался Дата.

Арачемия сочувственно улыбнулся ему и сказал:

— Если все это так, тогда тебе не о чем беспокоиться.

После первого допроса Дата вернулся в камеру обнадеженный.

Арачемия хорошо знал, что такие богатыри, как Дата, часто бесхитростны и обмануть их ничего не стоит. И в то же время — он знал это из практики, — если такой человек заподозрит следователя в недобрых намерениях, он может замкнуться, и тогда из него не вырвешь и слова. Правда, для получения нужных сведений Арачемия не отказывался от применения силы. Но едва ли этот испытанный метод окажется тут действенным: крепкого, как кремень, Букия привычными способами не сломить. «Нет, силой тут не возьмешь», — пришел к выводу следователь.

Что же ему остается делать? Пожалуй, только одно. Найти среди матросов «Чайки» человека, которого можно будет вынудить дать нужные показания. Для этого требовалось изучить каждого из них в отдельности, определить их умственные способности, характер, выведать, какие у кого слабости, есть ли у кого из них за этими стенами близкие, дорогие люди. Нужно было примериться, как с кем себя вести, кому угрожать, а кому обещать помощь. И действовать сообразно с обстоятельствами.

И этот хитрый и ловкий человек, съевший, как говорится, в подобных делах собаку, не долго думая, остановил свой выбор на Титико Учана. У него был для этого повод. Агент по кличке Чиапандура сообщал из камеры: в заключении Учана очень сдал, пал духом, нервничает, не спит по ночам. Часто ругает матроса Гергеда, считает его виновником всех бед:

— Чем я виноват, что Гергеда ведет себя, как большевик, хвалит Ленина, а Букия вообще не признает никакой власти? Они виновны, а нас за решетку? Хоть бы неделю побыть на воле, на невесту поглядеть, а потом пропади все пропадом!

«Отказывается от картофельного и кукурузного отвара, тогда как другие заключенные ждут эту баланду, как манну небесную», — сообщалось также в агентурной сводке.

Лучшего Арачемия не мог и желать. Учана был так подавлен, так рвался на свободу, что следователю показалось — найти с ним общий язык будет нетрудно. Арачемия вызвал на допрос голодного, измученного бессонницей Учана.

Титико привели к следователю уже вторично. Впервые его допрашивали месяца два тому назад. Тогда он еще крепился и ничего компрометирующего о товарищах не говорил. Следователь сначала расспрашивал о Дата и о других матросах, потом попросил рассказать, какие у них были взаимоотношения с русскими большевиками, какие поручения красных они выполняли. Титико не сказал ничего такого, что могло бы повредить товарищам. Впрочем, тогда ему и в самом деле казались безобидными разговоры Гергеда или других матросов о большевиках, точно так же, как не придавал он особенного значения тому, что однажды на «Чайке» они вывезли из Анапы в маленькое село на берегу моря раненого большевика (ребята говорили, что он комиссар). Это было, когда на подступах к Туапсе шли горячие бои и город находился в руках белых. Что удивительного, что они помогли раненому человеку? И все-таки Титико, конечно, ничего этого следователю тогда не сказал.

Следователь ни на чем и не настаивал. Что показал заключенный, то и записал в протокол допроса. Только кивнул вдогонку — подумай, повспоминай. Вызову еще, и тогда скажешь всю правду.

И вот его вызвали снова.

Комната выглядит как-то необычно, зловеще. Все четыре окна и дверь затянуты черными, как деготь, шторами. Черная электролампа вытянула шею и смотрит на стол, будто какая-то неведомая болотная птица ищет головастиков. Блик света от нее падает на синюю стену чуть выше пола. На стене, над письменным столом висит единственная в комнате картина. Висит так, что все входящие волей-неволей должны смотреть на нее. К стволу дерева с обрезанными ветками привязан полуголый мужчина. На синем небе, над деревом, как куски ваты, разбросаны белые облака. С галереи кокетливо смотрят красивые женщины. Кругом весело болтают воины. Никто не смотрит на привязанного, никому нет дела до мучений человека. По телу мученика стекает кровь. Лицо отрешенное и спокойное. За что его мучают?

Под картиной написано: «Антонелло да Мессина. Святой Себастьян».

Титико закрыл глаза. И без картины тошно! Глубоко вздохнул, постарался собраться с силами. Открыл глаза, огляделся. Вокруг все черно. Даже следователь в темных очках. Почему? Первый раз он был без очков. Нужно иметь сердце из кремня, чтобы в такой обстановке не почувствовать себя несчастным. Да, сердце из кремня. Но где его взять, такое сердце? Вот на Дата такая обстановка не подействовала бы. Но ты-то кто в конце концов, Титико? На что ты годишься?

Арачемия глядел на арестанта. Титико даже подумал, что тот понимает его душевное состояние и жалеет его. Но когда Арачемия заговорил, Титико понял, что тому и дела нет до его душевных и физических мучений.

— Ты, — начал следователь резким голосом, — на первом допросе рассказывал мне сказки, и я, если ты помнишь, ничего тебе на это не сказал. Я думал, пусть на первых порах врет, а потом, когда сказки придут к концу, другого выхода не будет, начнет говорить правду. — Следователь поднялся из кресла и присел на угол стола. — Если память мне не изменяет, когда ты уходил, я крикнул тебе вдогонку: чтоб, когда вызову во второй раз, никаких сказок не было. Помнишь?

— Помню, начальник, — Титико хотел посмотреть в лицо Арачемия, сказать что-нибудь, но не смог, будто что-то сковало его движения. Наконец с трудом поднял голову. В полутемной комнате странно сверкнули черные очки.

— Очень хорошо, если помнишь. Значит, так, — Арачемия прошелся по комнате, по-солдатски, резко повернулся у дверей и остановился.

Где-то раздался крик женщины, и снова воцарилась щемящая душу, страшная тишина. Крик повторился. Совсем близко, в комнате рядом застонал мужчина.

— Сынок, и ты здесь? Горе твоему отцу, — сказал кто-то хриплым голосом и сразу умолк, будто его придушили.

Титико вздрогнул. Никогда еще не чувствовал он себя таким беспомощным. Ему не раз приходилось терпеть нужду, не раз попадал он в лютый шторм и бурю, но никогда в душу его не проникало такое отчаяние и страх. Наверно, потому, что рядом с ним всегда находились друзья, разделявшие с ним беду, был Дата, а сейчас он один, и неоткуда ждать помощи.

— Так или иначе, мы должны договориться, — услышал Титико вдруг спокойный, мягкий голос, и это было так неожиданно, что в душе у него пробудилась какая-то надежда. — Договориться о том, что будем говорить, — продолжал Арачемия и, заложив за спину руки, прошелся по комнате взад-вперед, — только правду. — Он остановился перед заключенным, взглянул на него, увидел, что тот смотрит на него молящими глазами, и легкая улыбка промелькнула на его лице. — Ты хочешь уйти отсюда, а мне нужно установить истину. Если мы поможем друг другу, оба останемся довольны. Залогом тому мое честное слово.

Арачемия замолчал и долго смотрел на заключенного. Правда, Учана не мог понять, смотрит ли он на него или ушел в свои думы. Черные очки надежно скрывали выражение глаз.

— Кроме того, ты должен понимать, что следствию не интересен Титико. — Он усмехнулся. — Титико! Учана! Нас молокососы не интересуют, мы ищем китов, понимаешь?! Китов. Наверно, догадываешься, кого я имею в виду, а?

«Кто еще может быть китом, если не Дата. И Антон», — промелькнуло в голове Титико, и он покорно ответил:

— Догадываюсь.

Арачемия встал. Вынул из нагрудного кармана длинную английскую сигару и молча положил ее перед Титико. Потом вытащил вторую, аккуратно обрезал и закурил.

Титико с жадностью глянул на сигару, но прикоснуться к ней не посмел.

— Возьми, закури! — приказал Арачемия.

Заключенный жадно задымил. На его лице было написано такое блаженство, что Арачемия невольно усмехнулся. Отвернувшись, некоторое время смотрел в окно. За ним, на безлюдной темной улице, качались тени деревьев. Арачемия улыбался, и у него была для этого причина. Он хорошо понимал, что попал в цель. Подтверждением было и то, что заключенный с благодарностью принял предложенную им сигару и с удовольствием закурил. Следователь снял очки, положил их в карман, потер покрасневшие глаза. Еще раз прошелся по комнате, потом уселся на стул и прислонился к спинке сиденья. С довольной улыбкой на лице долго качался на стуле.

— Какими бы мы ни стали друзьями в будущем, все равно я не буду доволен тобой, Титико, — проговорил он и раскрыл коричневую папку.

— Почему, уважаемый?

— В тот день, на первом допросе, ты так много врал, что теперь мне даже не верится, что ты — Учана.

— Что вы? Учана я, кто же еще? — испуганно воскликнул Титико. Арачемия надел и снова снял очки, и Учана с удивлением увидел, что глаза его смотрят доброжелательно и даже ласково. «Так это очки, наверное, делают его таким страшным, а на самом деле он, видимо, неплохой человек», — с надеждой подумал бедный Титико, не зная, что это один из приемов коварного следователя.

Арачемия глядел на Титико, стараясь по выражению его лица понять, правильно ли он рассчитывает свои ходы.

— Ну, вот теперь верю, по-настоящему верю, что ты — Учана. Ты так искренне сказал это, да и по глазам вижу. Язык может сказать все, но глаза? Я им верю больше, чем языку. Постарайся и впредь вот так говорить правду. Если нет, и меня обидишь, и тебя уже ничто тогда не спасет, знай! — Он зажег спичку.

«Учана. Хм! Титико Учана. Что случится, если этот морячок испарится вдруг так же, как брызги, выброшенные морем? A-а? По-моему, ничего. По Черному морю по-прежнему будут плавать корабли. Солнце все так же будет всходить на востоке, птички щебетать, как прежде. И этот красивый городок встретит рассвет так же, как вчера и позавчера. Только тебя уже не будет. Велика беда!»

Зазвонил телефон. Следователь взял трубку.

— Да... дальше? — отвечал кому-то Арачемия. — А я при чем!.. Разве я врач или прокурор, чтоб присутствовать на расстреле?! Некогда. Веселитесь без меня! — Он повесил телефонную трубку и опять с довольным лицом обернулся к Учана.

Титико вздрогнул, как в лихорадке, потом как-то странно начала гореть его спина, лоб покрылся каплями холодного пота.

— Ты мне вот что скажи, — словно очнувшись от дум и уставясь на чернильницу, спросил Арачемия, — ты в самом Очамчире живешь или где-нибудь в деревне?

На предыдущем допросе Учана отвечал на этот вопрос. Но сейчас следователь почему-то снова задал его.

— В Очамчире, батоно, — ответил он покорно.

— Тебя ждет старуха мать, не так ли?

— Да, мать, — Титико тяжело вздохнул, сердце его сжалось от тревоги.

— Разве хороший сын приносит огорчения матери, разве мучает ее, загоняет преждевременно в могилу?..

— Что, неужели умерла моя мать? — Титико вскочил со стула, со страхом глядя на Арачемия.

— Нет, пока еще она не умерла... — Следователь положил сигару на пепельницу. — Но бедная женщина просто извелась от горя, которое ты ей причинил. Жалость к ней заставила меня еще раз поговорить с тобой, хотя человек, который общается с большевиками, не стоит этого.

— Она знает, что я здесь? — с трудом выдавил побледневший как полотно парень.

— Не то что знает, дни и ночи проводит у порога этого здания. На каменных лестницах валяется, головой о ступени бьется, причитает: зачем, мол, ей жить, когда Титико томится в подвале этого дома.

— Нет, я не упрямлюсь, уважаемый! Ничего не скрою, клянусь матерью, все расскажу, все, что видел, что слышал, только...

— А почему ты скрыл от меня, что у тебя есть невеста? Ты ведь собирался в самое ближайшее время жениться! — Арачемия захлопнул папку, положил ее на место и спокойно продолжал: — Пока мать не умерла от горя, пока твоя невеста не заболела чахоткой, расскажи мне всю правду, и я тебя отпущу.

— Все расскажу, все, — задыхался Титико. Теперь его мучили мысли о матери, воспоминания о невесте. Кто знает, может быть, она и знать не захочет арестанта? Может быть, возненавидит? А он не может жить без своей Татучи! Ему было тринадцать лет, когда вернувшийся из плавания отец объявил: мы, мол, с моим другом Тедо Ткебучава дали друг другу слово, что наших детей, моего Титико и его Татучи, поженим.

Вначале мать приняла эти слова в шутку. Но отец поклялся, что от слов своих не отступит. Вскоре парня и девушку познакомили, и они в самом деле полюбили друг друга. Решили: когда Татучи исполнится восемнадцать лег, а Титико — двадцать, они поженятся. Так бы и произошло, если б не несчастный случай. Отцы их погибли в море во время шторма у Анапы, и Титико пришлось пойти на промысел. Он надеялся заработать побольше денег и жениться. И вот теперь новое несчастье... Арест... Видно, отказался от Учаны милосердный бог.

— Мать есть мать, понятно. Но горе этой милой, тихой девушки меня просто потрясло! Несчастная девушка. — Следователь встал, постоял перед заключенным, зажег спичку: — Вот пусть я так сгорю, если мне не жалко тебя, парень. Но я ничем не смогу помочь, если ты сам себе не поможешь... — Он зажег сигару, сделал вид, что читает какой-то документ, а сам незаметно поглядывал на заключенного.

Титико, волнуясь и запинаясь, спросил:

— С Татучи что-нибудь случилось? Скажите, ради бога, а потом, потом поговорим о деле. — И он с трудом встал.

Арачемия слегка прикрыл глаза.

— Успокойся, ничего особенного. Сейчас она чувствует себя лучше. Не бойся! — Он закрыл папку, зевнул.

Титико с трудом перевел дыхание.

— Она болела? А где она сейчас? Приехала вместе с матерью?

— Приехать она не могла. Но теперь все хорошо. Подоспели вовремя и спасли.

Титико без сил опустился на стул.

— Что с тобой, будь мужчиной! — Арачемия понял, что подготовка окончена, можно смело переходить к главному — все пойдет, как по маслу. — Конечно, ты виноват, увяз в болоте, но что случилось, то прошло. — Он поднялся, выпрямился, расправил плечи. — Мы тоже люди. Мы тебе поможем и, если будешь вести себя хорошо, не накажем, освободим...

В комнате никого, кроме Титико, не было, но профессиональная привычка все же взяла верх, Арачемия оглянулся и негромко продолжал:

— Станешь нашим человеком, будешь выполнять наши задания — не пожалеешь, ни в чем не будешь нуждаться...

Титико вздрогнул. «Нашим человеком». Он хорошо понял, что означали эти слова. Его товарищи называли таких людей шпиками. Их презирали, их ненавидели.

Арачемия понимал, конечно, как испугали Титико слова «будешь нашим человеком». «Если идущий по незнакомой тропинке спотыкается, тут нет ничего удивительного! Поможешь, подтолкнешь — и тот пойдет дальше», — мелькнуло у него в голове. Он заговорил громче, увереннее:

— Мать обрадуется. Татучи будет на седьмом небе. Свадьбу справишь. Не остынет очаг отца, честного труженика... — Он остановился на миг, услышав едва уловимое всхлипывание заключенного. «Ничего, это в первый момент, а потом привыкнет. Сейчас нужно убедить его, что он будет делать благородное дело». Будто не слыша рыданий Титико, он продолжал:

— Если даже все другое оставить в стороне, твой долг, в конце концов, обязывает тебя помочь, чем можешь, родине, которая только-только начинает самостоятельно жить. Красные! Большевики! Кто они такие, если не враги твоего народа и твоей страны? Вооруженные до зубов, угрожая, стоят у наших ворот и хотят завоевать нашу землю! А ты... — Он стал прямо над Титико. Титико больше не плакал, а, закрыв лицо руками, внимательно слушал следователя.

Может быть, все это действительно так? Может быть, в самом деле наша страна в опасности? Может быть, большевики и вправду хотят завоевать Грузию?.. Страну, которая с таким трудом добилась свободы? Но если это так, почему же тогда Гергеда так хвалил красных? Говорил, что они защитники рабочих и крестьян?

Может быть, ошибается Антон? Может быть, обманывается Дата?

А почему тогда русские стремятся в Грузию? Почему волнует каких-то чужестранцев судьба грузинских рабочих и крестьян? И что же я должен делать, как я могу помочь своей стране? — напряженно думал Титико.

— Упрямишься, не хочешь говорить правду! А ведь дело касается защиты родины, — приподнялся Арачемия, придвинул к Титико кресло: — Мы хорошо знаем, что там, на «Чайке», с тобой не особенно считались. Мы знаем, что большевики всегда были чужды тебе и ты никогда не принимал участия в заговоре этих проходимцев.

Услышав слово «заговор», Титико с недоумением посмотрел на следователя. Хотел что-то возразить, но Арачемия не дал ему и слова сказать:

— Конечно, заговор. А что же это, по-твоему, когда несколько человек собираются, восхваляют врагов своей родины... Разве Дата и Антон не считали большевиков друзьями рабочих и крестьян? Этого ведь ты не можешь отрицать?

Титико чуть нагнулся, глубоко вздохнул. Но Арачемия сказал:

— А от слов нетрудно и к делу перейти. Ты думал, они так, от нечего делать болтают, развлекаются? Эх, ты, простак. Наверное, ты просто не придавал значения их разговорам, не то, если б ты знал, куда они метят, уверен, ничего не скрыл бы от меня, на первом же допросе рассказал обо всем.

Сердце Учаны билось, как форель, выброшенная из воды.

Несчастная его мать, она только и жила мыслями о нем, о его скором возвращении домой. Теперь она, убитая и обездоленная, ходит вокруг тюрьмы. Кто знает, может быть, и не перенесет она несчастья...

А Татучи... Как надеялась она на своего Титико. Со слезами провожала его, говорила, что будет ждать заветного дня, как ждут восхода солнца, клялась, что без него и за ворота не выйдет. Бедная Татучи.

Титико сидит на стуле, закрыв глаза, отупев от отчаяния и страха. «Пропал, пропал», — словно кто-то шепчет ему на ухо. В висках стучит, в затуманенном мозгу скачут мысли:

«Добрый человек Арачемия!»

«Доверься ему!»

«Не разбивай сердце родной матери!»

«Вспомни о невесте!»

«Дата и Антон — враги родины!»

«Тебя-то не обвиняют?!»

«Не ошибись, Титико!»

«Не клевещи на друзей!»

«Лучше умереть, только честной смертью!»

Вкрадчивый голос Арачемия вывел Учана из полузабытья:

— Соберись с духом, Титико. Если голова на плечах, должен понять, что у тебя один выход — заслужить прощение, иначе тебя обвинят в измене родине, и тогда пиши пропало.

Нет, Титико не хотел ни бесчестной, ни честной смерти. Он всем своим существом стремился к свободе. Мать, семья... Вместо темной вонючей камеры — уютный, милый домик, Татучи, светоч его жизни... Ее поцелуй на освещенной лунным светом проселочной дороге... Он с радостью и болью вспоминал об этом здесь, на сыром матраце, набитом сеном. Синие, бездонные, как море, глаза. Черные как смоль волосы... Нет, Титико не может, не хочет оставаться здесь! Во что бы то ни стало он вырвется из этого ада. Нужно довериться этому человеку, последовать его советам — и скорее отсюда, из этой темницы! Успокоится сердце измученной матери, обрадуется невеста... Может, Дата и Антон и вправду большевики? Разве только Титико слышал, как они расхваливали большевиков?! Конечно, они заговорщики... А может быть, Титико ошибается? Может быть, лучше молчать?

— Ты ради каких-то грошей не жалел себя, а они... — Арачемия подошел к большому железному сейфу, медленно открыл тяжелую дверцу и вынул кожаную сумку.

— А ну-ка, узнаешь это? — спросил он и поднял высоко над головой мешок.

Да, он не раз видел его в руках Дата и Антона, когда они сходили на берег.

— Конечно, это сумка нашего шкипера, — напрягся Титико. Он почувствовал, что с этой кожаной сумкой у следователя связано что-то серьезное. Арачемия перевернул сумку, и золотые монеты, как морские камешки, рассыпались по столу.

Блеск золота мешал Титико смотреть. Эх, столько добра!

— Откуда это золото? — воскликнул пораженный Титико.

— Большевики дали его Дата и Антону.

— За что?

— Разве мало вы старались для большевиков?

— Все, что я знаю, — однажды вывезли из Анапы раненого русского большевика!

Арачемия поднял левую бровь и невозмутимо поглядел на заключенного, ничем не выдав своей радости. «Бедный Титико отворил врата ада...»

— Может быть, ты вспомнишь фамилию того большевика?

— Ни имени, ни фамилии его не упоминали. Просто называли «товарищ командир».

— Товарищ ко-ман-дир, — усмехнулся следователь, и Титико почудились в этом смехе насмешка и угроза.

— Вот и все, что я знаю. Больше ничего, — он вздохнул и мутными глазами взглянул на Арачемия.

— А то, чего не знаешь ты, доскажу я, — Арачемия снова всыпал золото в сумку, завязал ее.

— Это золото получено за услуги, оказанные большевикам, и для проведения шпионской работы. Вот за что получили его твой шкипер и рулевой. Ты, наверно, слышал в камере, как мы расправляемся с предателями и изменниками родины. Одного из них... ты слышал, со мной говорили по телефону... сегодня ночью отправили на тот свет, — следователь спрятал золото, запер сейф и снова уселся за стол. Титико поднял глаза. «Да, из его рук не вырваться», — подумал он и безнадежно опустил голову на грудь.

— А кроме перевозки раненых большевиков с линии фронта в безопасные места, какие вы еще поручения выполняли? — спросил вдруг следователь резким голосом.

Титико вздрогнул от неожиданности.

— Больше... они мне ничего не говорили. Видимо, скрывали от меня... — Титико отвел глаза от Арачемия.

— Не говорили! Скрывали! У тебя же были глаза! Ты ведь видел, что на «Чайке» перевозили ящики, мешки, бочки. — Арачемия медленно выпрямился, повысил голос. — Разве ты не знаешь, что в них было? Черт побери, неужели вместо тебя я должен говорить обо всем? — заорал он и стукнул по столу кулаком. Чернильница подпрыгнула и, перевернувшись, упала на стол.

— Я тут стараюсь для него, из кожи лезу вон, а он и в ус не дует, — орал побледневший следователь, и у него раздувались ноздри.

— Я ведь... Я ни в чем не виноват... Ничего такого не сказал!.. — бормотал сбитый с толку заключенный, съежившись на стуле.

— В том-то и дело, что ничего не говоришь! Молчишь, как чурбан, и слова из тебя не вытянешь. — Он бросил в угол окурок сигары, стал над головой заключенного. — Забыл и об измученной матери и об умирающей невесте, и совесть не подсказывает тебе, что нужно помочь свому народу. — Он снова достал сигарету, дрожащими руками зажег спичку. Титико хотелось забиться в какую-нибудь щель и ничего не видеть, ничего не слышать.

— Может быть, я ошибаюсь... Может быть, я не понял вашего доброго ко мне расположения... Скажите, как будет лучше, так я и поступлю. — Он смотрел заискивающе, как побитый щенок. — Вы ведь лучше знаете.

Арачемия закурил, повернулся и спросил немного мягче:

— Перевозила «Чайка» красных на линию фронта?

— Да, да, перевозила.

— Перевозила она для большевиков военное снаряжение — нефть, бензин, продукты питания?

— Раз вы так говорите... значит, так и было...

— Не я, а ты так говоришь, идиот... — взорвался Арачемия.

— Да, я говорю, — торопливо согласился Титико.

— Какого цвета флаг развевался на мачте «Чайки»?

— Флаг?

— Ну да, флаг. Красный флаг?

— Да, да... Красный.

Следователь медленным шагом подошел к столу и, довольный собой, опустился на сиденье.

— Большевики бежали из Туапсе, а вы направились к берегам Грузии, не так ли?

— Да, так.

— И, чтобы в море не попасться на глаза белым, красный флаг с мачты сняли, так ведь? — Арачемия успокоился, брови распрямились, он говорил теперь обычным ровным голосом.

— Конечно, другого пути не было, вы ведь знаете поговорку: у осторожного голова не болит, — заговорил Учана, смирившись со своей участью, и несмело улыбнулся. Но улыбка его напоминала скорее гримасу, застывшую на лице мертвеца.

— Как ты думаешь? Разве большевики дали Дата и Антону столько золота за красивые глаза?

— Нет, конечно. Только я не знаю, за что они его им дали!

— Ты не знаешь, но я-то знаю.

— Да, конечно, вам лучше знать.

— Хватит, закончим, Титико! Ты веришь мне?

— Конечно, верю, уважаемый!

— Если веришь, сегодня же закончим дела, а завтра айда домой. Согласен?

Учана тяжело вздохнул, робко взглянул на Арачемия. Наконец с трудом выдавил:

— Да, согласен.

Следователь взял со стола протоколы допроса.

Глава девятнадцатая ДАТА, БЕКВЕ И ШОВКАТ

В ту ночь Дата вернулся с допроса расстроенный. Молча прилег на нары и уставился в потолок...

В камере остались только четыре человека: Дата, вернувшийся назад Хелмарди, паромщик Дзокия, который от слабости не мог стоять на ногах и которого обвиняли в том, что он якобы по ночам перевозил по реке Ингури большевиков, — так внушали ему на каждом допросе. Четвертый был рыбак-лаз^[12], смуглый крепыш с черными усами.

Стояла ранняя холодная весна. В камере сырость пробирала до костей. Лаз ходил босой. Нанесенные при избиении шомполом раны на ступнях заживали, но ноги так опухли, что не умещались в ботинки. Результатом побоев были и два выбитых зуба.

Отважный лаз предпочел всем этим мукам смерть, подписался под сочиненной следователем пачкотней, надеясь, что так быстрее расстреляют. Согласился со всеми обвинениями. Своими соучастниками назвал лишь тех, кто и так был объявлен вне закона и скрывался в лесах.

«На своей маленькой рыбацкой парусной лодке я причаливал к берегу в Самурзакано, у деревни Гагида, и передавал руководителю повстанцев этого края Павле Дзигуа шпионские сведения», — закончил он свои показания и подписал протокол допроса.

После этого допроса его не вызывали три месяца.

В ту ночь, когда Арачемия вызвал Дата, лаза тоже отвели в комендатуру, сняли фото, заполнили анкету, спросили, какие у него вещи в камере.

Вернувшись из комендатуры, лаз сообщил, что дела его плохи, и спокойно лег на свое место.

И в самом деле, вызов поздней ночью, фото, анкета — все это не предвещало ничего хорошего. Так поступали только с заключенными, которых ожидал расстрел.

Хелмарди, хоть и был убежден, что лаз не дотянет до утра, все же стал его утешать, обнадеживать.

— Может, ничего и не будет. Наверное, они на всех составляют анкеты. Ты не бойся.

На Дата никто не обратил внимания — было не до него. В камере лежал обреченный, и ему уже нельзя было помочь. Все были подавлены, и поэтому никто не заговорил с Дата, когда тот вернулся в камеру. Дата тоже лежал молча и, погруженный в свои думы, не замечал, какая гнетущая тишина стоит в их камере. Потом он рывком сел на нарах и рванул ворот, будто ему нечем было дышать.

— Нет, вы послушайте! Оказывается, сам Иуда-предатель был рядом со мной на шхуне. Знал бы, кто это, — выбросил бы в море! — Дата схватился за голову, закачался из стороны в сторону, как от сильной боли.

— Вы слышите, что говорит мой матрос, мой товарищ?! — закричал он снова. Открылся глазок, в кружке показался чей-то глаз. Из-за двери послышалось:

— Тише, не кричи.

— Иди к черту... — выругался шкипер и стал спиной к глазку.

— Ну, что, что он говорит? — спросил Хелмарди.

— Что «Чайка» будто бы обслуживала большевиков. Военное снаряжение, продукты, горючее им возила. Что мы красные, и будто большевики прислали нас в Грузию со специальным заданием. Что нам дали много золота... и черт знает, что... И все это, все это... утверждает мой матрос... друг...

— Может, тебя берут на пушку. Знаешь, они в таких делах опытные мастера, эти господа, — успокаивающе сказал Бекве.

— Какая там пушка! Я сам читал показания. Понаписано там столько, что хоть сейчас ставь нас к стенке. Но удивительное дело: кое-что и на самом деле было так, как там описывается: где, когда, куда, какого раненого перевозили, какой груз брали! — Дата помолчал немного, потом хмуро продолжил: — Значит, среди моих матросов изменник, иначе каким образом стали известны такие подробности. А ты говоришь — на пушку берет! — Он подошел к столу, схватил кувшин, напился, потом обмыл водой лицо. — Кроме того, — продолжал он, поставив кувшин на стол, — мне сказали: если хочешь, мол, устроим очную ставку с этим человеком...

— С каким человеком? — спросил Бекве.

— С тем, кто им дал такие показания.

— Ну-у?

В кружке снова показался глаз надзирателя.

— Выведи меня отсюда, хочу выкупаться, — опустив голову, тихо и застенчиво попросил сторожа лаз.

— Ты, что, с ума сошел, что ли, в такой холод купаться? Да еще в полночь?

— Хочу вымыться. Не усну, не вымывшись, куска не проглочу...

— Почему?! Что случилось?!

— Завтра день моего рождения. Этот день я не могу встретить не выкупавшись... Таков наш обычай... Не выкупаюсь — согрешу...

Надзиратель выругался и задвинул глазок.

— Ну, хорошо, доложу начальнику, — сказал он и ушел.

— Ты что, с ума сошел, Шовкат?! — спросил удивленный Дата.

— Если расстреляют так, что не успею вымыться и помолиться богу, не только тело — душа не будет чистой, и на том свете худо мне будет, Дата-эффенди!

— Что ты, парень! О чем говоришь, какой расстрел?

Только сейчас Дата заметил необычные, какие-то отрешенные глаза Шовката и мрачные, подавленные лица Дзокия и Бекве.

— Эх... — Шовкат отвернулся от Дата, оперся о стену у дверей.

Дата в смятении переводил взгляд с Бекве на лаза, не решаясь ничего сказать. Потом не выдержал:

— Да не корова же ты, чтоб безропотно идти на заклание! В такое время корова, и та мычит, как я знаю, — гневно закричал он и остановил взгляд на Бекве.

Хелмарди сидел на нарах, как провинившийся.

— Мычание не мужское дело, брат мой! — Лаз поднял голову и благодарными глазами посмотрел на Букия.

— Что ж, по-твоему, так вот подставить шею палачу — мужское?

— Ничего не поделаешь!

— Может быть, и поделаешь... Подумаем вместе! — Он снова взглянул на Бекве и, увидев, что он сидит все так же неподвижно, резко сказал:

— Ты почему не подаешь голоса? Может быть, тебе безразлично, что погибнет человек? Или ты снова отказываешься от нас?

Бекве быстро поднял голову, посмотрел в глаза шкиперу:

— Что ты, шкипер, как можешь говорить такое! Мне отступать некуда, — сказал он обиженно и встал.

В самом деле, для Бекве пути к отступлению не было. Он порвал со своими приятелями-ворами и будто заново на свет родился.

После того памятного случая, когда его, прибитого, выволокли из этой камеры, два месяца о нем никто ничего не слышал. И вот однажды вечером отворилась дверь камеры и Бекве перешагнул порог с таким довольным, веселым лицом, будто вернулся в любимую семью. В камере в то время было много народу. Хелмарди остановился недалеко от дверей и стал осматривать заключенных. Наконец остановил взгляд на Дата и, убедившись, что это действительно тот человек, который месяца два тому назад укротил его сумасбродный нрав, с раскрытыми объятиями пошел к нему навстречу и обнял, как побратима. Тогда Дата ни о чем у него не спросил. Бекве пришел к нему с открытой душой, и Дата так же встретил его. Там поглядим, — подумал он. Дата и потом не хотел спрашивать у Хелмарди, какой ветер пригнал к берегу утопающего, но тот сам не выдержал и на второй день рассказал подробно о себе и о том, что произошло за эти два месяца.

— Мой отец держал в Ростове винный погреб, — начал Бекве. — Мы с мамой каждую зиму проводили в этом городе. Летом возвращались домой, к дедушке, и помогали старику по хозяйству. Мать с весны до осени работала на винограднике или в поле, ухаживала за скотом, запасала на зиму продукты.

Наша деревня лежала в двадцати километрах от города. Очень красивое место — горы, река. Земля плодородная и живительный воздух.

Пока дедушка был жив, мы были тесно связаны с родней. Зиму проводили в Ростове, а с начала весны возвращались на родину.

Но старик умер. Отец продал дедушкин дом, и мы переселились в Ростов. Я начал там учиться, и учился хорошо: до пятого класса был первым учеником.

Бедная моя мама следила за каждым моим шагом. Провожала из дома в школу. После уроков ждала меня у школьных ворот. Боялась, чтобы я не связался с уличными озорниками. — Сынок, главное в жизни — это быть честным и уважать людей, — повторяла она мне часто. По утрам совала мне в один карман денег для завтрака, в другой — для нищего. Увидишь нищего, отдай, — говорила она мне. Я любил свой дом, родных, школу. Будущее представлялось мне безоблачным, счастливым.

— Хорошее у тебя было детство.

— А ты думал, что я таким уродился? — сказал Бекве с горечью и продолжал рассказ:

— Однажды вечером, когда мы ужинали, в комнату вбежал отцовский приказчик с окровавленным лбом и упал вниз головой посреди комнаты.

Оказывается, какие-то люди ограбили лавку и убили отца. Приказчик чудом остался жив.

После этого и мать жила не долго. Я остался совсем один среди чужих людей. Хозяйство повел приказчик отца, и он же стал моим опекуном.

В первое время все шло так, будто бедные родители всё еще были рядом со мной. Но когда опекун растратил всеотцовские сбережения и вынес из дома даже последний комод, а после этого скрылся, я ушел на улицу и забыл дом. Скоро у меня появились новые приятели.

Я продал булочнику за полцены наш маленький четырехкомнатный домик, а деньги прокутил с новыми друзьями.

— Дурак! — в сердцах сказал Дата.

— Что я тогда понимал! Оставшись без денег, я стал не нужен своим товарищам, только двое из них не покинули меня. Первое время они кормили меня, поили, выделили маленький угол у хозяйки. Потом сказали: хватит жить нахлебником, пора и самому «становиться на ноги», — и решили испытать меня в одном маленьком деле.

Один из моих друзей выследил какого-то нотариуса. Старый чиновник носил карманные золотые часы, украшенные бриллиантами. Решено было украсть у него эти часы. Мы ходили за ним по пятам, он в трамвай — и мы в трамвай, он на базар — и мы туда же. Но ничего не выходило: осторожный старик прятал дорогую вещь во внутреннем кармане пиджака.

Стояли жаркие летние дни. Единственная дочь старика уехала на дачу. Дома оставались нотариус и его пожилая жена.

Однажды утром нотариус вошел в трамвай, и мы, как обычно, поднялись за ним. Один из нас спросил его, который час. Старик взялся за карман и с досадой произнес: «Ах, черт, часы и очки забыл дома».

Огорченный, он хотел было вернуться домой, но потом передумал и продолжил свой путь. Мы незаметно для него проводили его до конторы.

Наш главарь, очень ловкий и смелый, заявил: часы сегодня же будут в наших руках, и помчался на рынок. Чего только он не накупил: цыплят, говядины, картофеля, фруктов. Сложил все в большую корзину и сказал мне: «Отнесешь это к нотариусу домой, передашь хозяйке и скажешь, что прислал муж. Скажи, что у него ревизоры и он приведет их домой обедать. Сделай вид, что спешишь, — учил меня главарь, — говори, что многое еще нужно принести, забежать за поваром. Потом соберись уходить, но сразу вернись и между прочим, будто только что вспомнил, скажи: «Очки и часы оставил он дома и просил меня занести их ему». Если поведешь себя естественно, она их обязательно тебе отдаст». Две или три репетиции, и я отправился в путь. От страха сердце в груди у меня отчаянно билось, но я сделал все, как меня учили, и хозяйка-разиня положила мне в карман аккуратно завернутые часы вместе с очками.

Это было первое поручение, которое я выполнил блестяще и заслужил похвалу и поощрение товарищей. Я почувствовал гордость. Чтобы еще лучше показать себя, начал искать себе новое дело. Решил стать карманником. С грабителями и убийцами я не хотел связываться, а изловчиться и незаметно засунуть руку в чужой карман — это было даже интересно. Свое нелегкое дело я освоил так, что меня стали называть Хелмарди — ловкая рука. В самом деле, это прозвище я заслужил.

Однажды, на свою беду, я приметил человека с пухлым портфелем. С утра и до полудня я преследовал его безуспешно. Наконец случайно мы оказались одни на пристани. Я, не долго думая, хватил его кирпичом по голове, оглушил, вырвал портфель и устремился к многолюдному рынку. Спрятался за углом и открыл портфель. В нем лежали какие-то связанные в пачки листы. Я развернул пачку, взял один листок. «Товарищи, рабочие и крестьяне! — было написано на нем. — Трудящиеся Абхазии! Не отдавайте во время выборов ни одного голоса за учредительное собрание. Помните, кто голосует за это собрание, утверждает произвол и насилие». Я не дочитал до конца, понял, что опростоволосился. Кровь ударила мне в голову. Обозленный, я плюнул и швырнул эти пачки в сторону. Они разорвались, и листки посыпались на землю. Любопытные бросились подбирать их. К несчастью, здесь же оказались несколько гвардейцев. Они схватили меня, связали по рукам и ногам. С оставшимися пачками и с портфелем приволокли меня в особый отряд.

Дата от души смеялся;

— Политик поневоле!

Бекве продолжал:

— Ты должен был видеть, что творилось в тот день. Главного большевика поймали, — сообщили везде и всюду. Я говорил: портфель нашел на дороге, думал, что там деньги, а увидев простые бумаги, разозлился и выкинул их.

Но мне не верили. Допытывались, кто поручил мне это дело, обещали золотые горы, лишь бы я сказал. И мне пришлось рассказать, как все было на самом деле. Но внешность человека, у которого вырвал портфель, я описал совсем по-другому. Меня мучили еще некоторое время и, видя, что толку от меня мало, оставили в покое. И вот сейчас я валяюсь здесь, как высохший лошадиный череп, и никто обо мне не вспоминает.

— Ничего, скоро надоешь им, освободят! Что еще могут сделать?

— И я так думал, а сейчас мне уже безразлично, скоро отсюда выйду или не скоро.

— Почему? — удивился Дата.

— Из-за моих друзей-приятелей.

— Друзей?

— Да, друзей. Я дал себе клятву, что буду давить их, как клопов.

— Кого?

— Людей моей профессии — воров, грабителей.

— Но почему? Что случилось?

— В больнице я свиделся с одним из них... и он мне рассказал о приговоре.

— Каком приговоре?

— На пятый или на шестой день после моего ареста люди собрались на берегу моря, недалеко от маяка...

— Какие люди, не понимаю?

— Воры называют себя людьми, а всех остальных считают овечками, наивными дураками.

Дата рассмеялся.

— На собрании было сказано, что я ушел от них и начал политическую деятельность. Ты же знаешь, для нас политик и ищейка — одно и то же.

— Ну и что ж решили?

— Меня, как изменника, «сбыть». И поручили это моему побратиму Доштуа. Доштуа, конечно, отказался, и тогда они убили его, — у Бекве в глазах засверкали слезы, голос сорвался. — Таков воровской закон. Моего побратима нашли на третий день мертвым на берегу Беслетки.

— Кто убил?

— Кто — это для меня не имеет значения. Его убили воры, и отныне все они мои заклятые враги. Посмотрим, сколько их я отправлю по следам Доштуа. А потом, наверно, они и меня прикокошат где-нибудь.

Бекве отвел от Дата глаза, сел к нему спиной. Шкипер хлопнул его по плечу и обнадеживающим голосом сказал:

— Не унывай, парень, все будет хорошо, лишь бы нам вырваться отсюда на волю, а там, если ты меня не обманываешь, если у тебя нет ничего дурного на душе, я тебя не оставлю, и ты еще увидишь настоящую жизнь! — Он взял его за подбородок, повернул лицом к себе, посмотрел в глаза и ободряюще улыбнулся.

...С того дня, как Бекве рассказал Дата о себе, тот стал к нему относиться, как к другу. И Хелмарди привязался к нему, как к старшему брату, полюбил этого чистосердечного, прямого и бесстрашного человека, радовался, видя, что и Дата проявлял к нему добрые чувства.

— Человека собираются расстрелять, а мы будем сидеть сложа руки? — тихо, взволнованно говорил Дата, требовательно глядя на Бекве. — Что ты скажешь, Бекве? Или мы не мужчины? — спросил он его. Бекве, польщенный доверительным тоном Дата, выпрямился во весь рост.

— Конечно, нужно что-то предпринять! — крикнул он, сверкнув глазами, и спрыгнул с нар.

— Тсс, тише! — Шкипер приложил ко рту палец и посмотрел на дверь. — Осторожно. Если не трусишь, устроим побег втроем. — Дата посмотрел сперва на Шовката, потом на Бекве и подошел к двери. Постоял, не двигаясь. Потом взял Шовката за руку, подвел к нарам, посадил его около Бекве, больному Дзокия дал понять, что этот разговор его, больного, не касается, и продолжал:

— Значит, так, Бекве. Каждому кирпичом по голове, и точка. Там, в углу, стена без штукатурки, как-нибудь вытащим из нее три кирпича, — шепотом произнес он и снова посмотрел на дверь, задумался. — Интересно, сколько человек в конвое?

— При мне уже дважды водили на расстрел — более трех человек в конвое не бывает, — сказал Бекве.

— Три человека... ладно, пусть даже их будет четыре. С двумя справлюсь я. Остальных поручаю вам. Если добудем оружие, тогда я знаю, что делать.

В дверях звякнули ключи. Все замерли. Больной Дзокия закрыл глаза.

— Идем мыться, — раздался с порога голос надзирателя.

Лаз подошел к своей постели, взял тряпье вытереться и, опустив голову, подошел к двери.

На улице выл ветер, раскачивая электрические лампочки на столбах. Море ревело, будто собиралось стереть с лица земли все живое.

— Мое дело все равно пропащее, как бы и вы не пострадали, — безнадежным тоном шепнул Шовкат и вышел из камеры.

Дата стоял, Бекве тоже не двигался с места — прислушивались. Больной открыл глаза и горестно вздохнул. Заключенные услышали скрип тяжелых дверей в коридоре. Дата и Бекве переглянулись. Слава богу, Шовката в самом деле повели купаться.

— Начнем, что ли? — нерешительно спросил Бекве и вопросительно посмотрел на шкипера. — Как ты думаешь, получится у нас что-нибудь, а, Дата?

И Бекве, вздрогнув, как от лихорадки, опустился на нары.

— Если сомневаешься, тогда ляг в угол, закрой глаза...

— Что ты, Дата?! Я просто спросил.

— А ну, тогда тащи из стены кирпичи. Ты что, не понял?

— Понял, как не понять! — Бекве вскочил, пошел в угол, присел на колени. Дата стал у глазка, чтоб дежурный не мог заглянуть в камеру. В коридоре было тихо. Наконец Бекве, ободрав в кровь пальцы, вытащил из стены три кирпича и сложил их на краю нар, прикрыв одеялом.

Дата отошел от двери и прилег на нары. Бекве сел рядом, с трудом скрывая волнение и тяжело дыша.

— Если боишься, тогда ты нам не помощник, лучше оставь нас, мы сами справимся, — сурово сказал Дата.

Бекве обиделся:

— Что ты говоришь, Дата, я не трус!

В камере воцарилась тишина. Пока не вернулся лаз, никто не проронил ни звука. Войдя, Шовкат, ни на кого не глядя, бросил на пол узелок. Посиневшее от холода лицо его было неподвижно, как маска, только руки дрожали, выдавая напряжение. Он взял телогрейку, расстелил на полу, сел на нее, поднял кверху руки и начал молиться. То складывая руки на груди, то привставая на коленях, что-то шептал, то, стукнувшись головой об пол, цепенел. Все угрюмо молчали, понимая, что эта молитва — молитва человека, обреченного на смерть, и что в ней он пытается найти избавление от страха и отчаяния.

Лаз кончил молитву, лицо его стало спокойнее. Видимо, он окончательно смирился со своей участью. Он встал, надел телогрейку, закутал голову башлыком, поднялся на нары и, поджав ноги, сел на одеяло.

— Шовкат, слушай меня! — едва слышно обратился Дата к лазу. Шовкат даже не взглянул на него.

— Шовкат, мы хотим спасти тебя!

— Ничего у нас не выйдет, все это зря... — обреченно покачал лаз головой.

— У нас нет времени для споров, — твердо сказал Дата. — Ложись сейчас же. Когда позовут, не поднимай головы, скажи, что у тебя жар, что не можешь стоять на ногах, отвечай им слабым голосом. На второй зов вовсе не откликайся, я и Бекве сойдем с нар, станем у тебя над головой, примемся тоже тебя звать, но ты и нас не слушай.

— А к чему все это? — спросил Шовкат.

— Конвоиров во что бы то ни стало нужно заманить в камеру, а потом... — Дата наклонился к лазу и прошептал ему что-то на ухо. Шовкат не отвечал, лишь снял с себя телогрейку.

— Ты что, не слышишь? Чего молчишь? — с удивлением спросил Дата и оглянулся на Бекве.

— Слышу, делайте, как знаете... — Он лег и закрылся телогрейкой.

Вот приоткрылся глазок на двери. Никто из заключенных не шевельнулся, все сделали вид, что спят. Глазок беззвучно закрылся, но через несколько минут снова открылся, потом еще и еще. Видимо, камера находилась под особым наблюдением.

Прошел час, другой.

Никто не спал.

Приближался решающий миг.

Где-то три раза пробили часы.

Звякнули ключи. Дверь открылась настежь. К порогу подошел высокий человек в сопровождении двух конвоиров. Высокий мужчина в черной кожанке сделал шаг вперед и крикнул хриплым голосом:

— Шовкат Гурджи-оглы!

Никто не ответил. Никто не шевельнулся.

Высокий человек в черной кожанке посмотрел на дежурного надзирателя и дал ему знак разбудить заключенного. Тот тяжелыми шагами подошел к лазу и боязливо дотронулся до его ног.

— Что случилось? — будто только что проснувшись, спросил лаз.

— Вставай, тебя зовут, — тихим голосом сказал ему надзиратель.

— Горю от жара, на ногах не могу стоять. Ради бога, отстань! — взмолился лаз.

— А ты как думал?! В такой холод купаться в ледяной воде! — сказал дежурный и взглянул на высокого, который перешагнул порог.

— Нашел время болтать глупости, вставай, не задерживай! — Он повысил голос и подошел к нарам.

Дата поднял голову, протер глаза, встал и подошел к лазу:

— Если сам не можешь встать, поможем. Вставай, начальник зовет, как можно, — пригнувшись к Шовкату, проговорил Дата.

Поднялся и Бекве.

— Помоги поднять Шовката, не то не удастся сегодня выспаться, — позвал его Дата и сильно потряс Шовката.

Бекве спустился с нар. Украдкой взглянул на кирпичи, зевнул, потянулся. Человек в кожанке стоял рядом с ним и спокойно следил за Дата. Шкипер еще раз потряс заключенного, но, когда лаз ногой пнул его в грудь, выругался и отошел в сторону.

Человек в кожанке позвал своих людей, показал на лаза, приказал вывести его, а сам отвернулся в сторону. Два дюжих парня подошли к лазу и схватили заключенного за ноги.

В это время тяжелый кирпич шкипера уложил на месте сперва одного, потом второго, и не успел высокий повернуться, как и его ударили по затылку, так, что он не успел даже вскрикнуть.

Сам лаз вцепился в горло дежурному и душил его. С особоотрядчиков сняли оружие. Надзирателя связали. Засунули в рот кляп из рваного белья и бросили под нары. Так же поступили и с остальными, пока они еще не пришли в себя и валялись на полу. Потом поспешно покинули камеру.

Глава двадцатая ИДУТ И ВРАГ И ДРУГ

На фронтах гражданской войны в России побеждала Красная Армия. Белогвардейские войска таяли, как весенний снег. Международная реакция била тревогу, но ничто уже не могло помочь обреченным.

Весной 1920 года на Северном Кавказе и в Дагестане была установлена Советская власть. Деникин отступал, оставляя деревни и города. Добровольческая армия, теснимая красными частями, откатывалась на юг. Отсюда английские и французские суда перевозили остатки белых войск в Крым, на помощь генералу Врангелю.

Меньшевистская пресса долго скрывала плачевное положение белогвардейцев. Но шила в мешке не утаишь.

Большевистские организации в Грузии активизировались. Народ открыто выражал ненависть к правительству меньшевиков. В некоторых городах прошли демонстрации, трудящиеся требовали установления в Грузии Советской власти. В Аджарии английский генерал-губернатор вынужден был освободить большевиков, содержавшихся в тюрьмах.

Советская Россия предложила меньшевистской Грузии для быстрой ликвидации на юге белых армий военный союз. Но меньшевистское правительство не согласилось на это предложение и, подстрекаемое Англией, приняло участие в организации активной помощи армии Врангеля в Крыму. Благосклонность британского льва некоторое время вдохновляла грузинских меньшевиков, но упования на чужеземцев вскоре были лишены реальной почвы. Армия Деникина была разгромлена.

Командование войсками Великобритании решило вывести свои вооруженные силы из Тифлиса и направить их в Батуми (в нужный момент отсюда легче было эвакуироваться).

Лишившись последней опоры и не в силах сдержать революционный натиск народных масс, меньшевистское правительство вынуждено было заключить в мае 1920 года мирный договор с Советской Россией.

Согласно этому договору большевистские организации Грузии легализировались, арестованные за большевистскую деятельность подлежали освобождению.

С большой радостью встретил народ заключение мирного договора с Советской Россией.

Весть об этом очень скоро дошла и до плантации Ованеса Данелянца. Батраки, нанятые за гроши, радостно вздохнули. Не по своей воле оставшиеся в Грузии после ее разрыва с Россией русские и украинцы стали готовиться к отъезду на родину. Среди них были Дмитрий Сабура и Вася Щепков. Они были убеждены, что и Мария поедет с ними на Северный Кавказ, а оттуда уже каждый мог ехать, куда захочет.

Мария встретила сообщение друзей равнодушно. Ехать отказалась. Ребята долго уговаривали ее, но она не соглашалась.

— У меня никого не осталось на родине, никто меня не ждет. Я не уеду отсюда.

Подлинной причины своего отказа Мария не раскрыла. Она надеялась отыскать Дата, и Ваган, которому она рассказала свою печальную историю, обещал разузнать ей о шкипере, но добрые вести сами опередили его: о побеге Дата из тюрьмы стало известно всей Абхазии.

Мария и Ваган перепугались. Власти подняли на ноги весь сыскной аппарат. Но дни шли за днями, месяц следовал за месяцем, а беглецы все еще оставались на воле.

Тория решил, что заключенные бежали на север, по всей вероятности, на Северный Кавказ, и прекратил поиски. Но вскоре Арачемия получил из Владикавказа сообщение о том, что шкипер «Чайки» и его товарищи на Северном Кавказе не появлялись.

«Но зачем им оставаться здесь? Ведь они объявлены вне закона и каждую минуту рискуют жизнью. И это в то время, когда перейти границу не так уж трудно», — недоумевал Арачемия, и, тем не менее, везде расставлял сети своей паутины.

Однажды Тория сообщили, что Дата и его друзья целый месяц жили у пастухов в верховьях Бзыби. Он срочно послал туда отряд. Через несколько дней вместо беглецов доставили пастухов. Они не скрывали, что человек, которого звали Дата, и два его товарища прожили с ними целый месяц. Пастухи утверждали, что они вооружены до зубов и никуда отсюда не собирались.

В особом отряде удивлялись. Тория предположил: а вдруг они точат зубы на него и ждут удобного случая, чтобы расквитаться с ним. Он был не робкого десятка, но ему стало не по себе от таких мыслей, и он решил быть поосторожнее.

Весть о появлении Дата на берегах Бзыби обошла весь город. Докатилась и до Данелянцев. У Марии сердце забилось, как у птенца после первого полета. Что, если Дата разыскивает ее, подумала она, и от одной этой мысли почувствовала себя счастливой. И в то же время трепетала от страха, что выдрессированные ищейки из особого отряда нападут на его след и он погибнет...

Хорошо еще, что в это трудное для нее время судьба послала ей Вагана. У него она могла спросить совета, поделиться своей тревогой. Но с тех пор, как Мария узнала, что Дата в Абхазии, она не видела Вагана. Третий день подходил к концу, а он все еще не возвращался домой из Сухуми.

Все это время Мария провела в каком-то лихорадочном волнении: тут была и радость от того, что Дата вырвался на волю, и надежда на встречу, и страх за него. Она с нетерпением ждала Вагана в надежде услышать от него что-то новое.

Ваган вернулся лишь поздно ночью. Соскочил с коня, вбежал по ступенькам лестницы и спросил у матери, где Мария.

Хозяйка позвала Марию на веранду, притворила за собой двери столовой.

— Дата и его товарищей видели в верховьях Бзыби, Мария. Это не так уж далеко отсюда. — Ваган радостно улыбнулся девушке.

— Я уже слышала об этом. Почему он не уехал отсюда?

— А может, тебя он ищет? — лукаво улыбнулся юноша.

Мария вспыхнула от смущения, а потом сияющими глазами посмотрела на Вагана.

— А ведь мы ничего не говорили друг другу, но я знаю, я чувствую... — И Мария опустила голову.

— Значит, вы и без слов поняли друг друга. — Ваган взял Марию за руку и усадил рядом с собой.

— Слушай, нам нужно попытаться наладить с ним связь. Мы сообщим ему, что ты находишься у нас.

— Ах, нет, нет! Ни в коем случае! Если ты желаешь Дата хорошего, не делай этого, — вскрикнула Мария.

— Почему? — спросил удивленный Ваган.

— Он хлебнул из-за меня столько горя. Теперь довольно, пусть побережет себя. Если нам суждено, мы встретимся с ним, обязательно встретимся.

— Но если он в самом деле ищет тебя?

— Ваган! Если хочешь, чтобы нам было хорошо, нужно дать ему знать, что я вместе с ребятами уехала на Северный Кавказ. Понятно?

— Может быть, так и в самом деле будет лучше, — неуверенно проговорил Ваган.

— Лучше! Конечно, лучше! Когда же он невредимым перейдет границу, я сама разыщу его.

Ваган помолчал. Потом спросил:

— Так и передать ему?

— Так и передай.

— Хорошо. Дам ему знать, что ты жила у нас и уехала, а перед отъездом попросила передать, что сама найдешь его обязательно.

...Сигуа и Дзаргу не появлялись на плантации. Шел месяц за месяцем, а они и не вспоминали о своих подопечных. Когда Щепков и Сабура решили уехать, Ованес сам явился к Сигуа, доложил ему об этом. Но комендант и бровью не повел: собираются ехать — скатертью дорожка, дай бог им счастья. А если Мария хочет оставаться, ну что ж, пусть остается, работает. На этом и кончился весь разговор.

Глава двадцать первая ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

Было за полночь, когда у ворот Ованеса отчаянно залаяла овчарка. Хозяин проснулся, прислушался. Кто-то стучал в ворота. Выйдя на веранду, он крикнул позднему гостю:

— Кто там?

— Мне нужно видеть Ованеса Данелянца. Я от Ромы Сигуа, — ответил незнакомый голос по-русски.

Упоминание о Роме не доставило хозяину удовольствия, но делать было нечего. Он сбежал по лестнице, прикрикнул на собаку и вежливо пригласил незнакомца в дом. Тот отказался:

— Мне нужно сказать несколько слов Марии, и я тотчас же уеду!

Ованес заметил на обочине дороги еще одного человека, который держал под уздцы двух коней, и прошел к Парамзиме:

— Вставай, разбуди Марию, ее ждет человек от Сигуа.

Хозяйка вмиг вскочила с постели, накинула шаль, перекрестилась: «Спаси господи!», и торопливо вышла из комнаты.

Парамзима подняла Марию:

— Послушай, тебя спрашивают.

Мария с бьющимся сердцем стала быстро одеваться.

Незнакомец неподвижно сидел на террасе и не отрываясь смотрел на дверь, ведущую в комнаты.

Когда Мария перешагнула порог, он встал и направился к ней. Мария удивленно смотрела на него. Молодой человек в белой гимнастерке, с вьющимися волосами, с военной фуражкой в руках. Кто это?

— Мария! Неужели не узнала? — Незнакомец подошел ближе, улыбнулся.

— Николай, — воскликнула Мария и обеими руками схватила протянутую к ней руку Елхатова.

Мария смотрела на него и не верила своим глазам.

Они некоторое время стояли молча, потом Николай спросил:

— Как ты живешь, Мария?

— Добрые люди помогли, живу хорошо. Но как ты очутился здесь, как нашел меня, Николай? — Мария была искренне рада его появлению.

— Нашел! — улыбнулся Елхатов. — В то утро, когда на «Чайке» ранили шкипера, а вас увели особоотрядчики, я случайно увидел тебя и пошел за вами...

— Что ты говоришь, Николай?! — Мария от неожиданности даже опустилась на тахту. Елхатов сел рядом с ней.

— Не веришь? — рассмеялся он. — Удивительно, конечно, но об этом потом. Скажи, здесь тебя не обижают?

— Мне здесь и правда неплохо, — ответила она. — Но ты лучше расскажи о себе.

— В ту ужасную ночь весть о твоем похищении генералом Шкуро возмутила все командование. Май-Маевский приказал организовать погоню. Но Деникин не позволил. Обещал Май-Маевскому и Георгию Васильевичу, что все сам урегулирует. Он по-видимому опасался, что погоня озлобит Шкуро, что этот сорвиголова сделается его врагом и помешает общему делу. Май-Маевский сначала протестовал, а потом решил, что, может, так в самом деле лучше. Но Тория, бледный и решительный, стал перед Деникиным и сказал ему: «Вы должны мне разрешить лично расправиться с насильником, или я здесь же, перед вами, пущу себе пулю в лоб». Деникин похлопал его по плечу, посмотрел сочувственно и спросил: «Как вы хотите с ним расправиться, капитан?». «Вызову на дуэль и убью!» — крикнул он. Главнокомандующий, подумав немного, сказал: «Действуйте, как хотите!»

Георгий Васильевич позвал меня и своего приятеля, тоже капитана.

«Друзья мои, я знаю, что вы расположены ко мне, — волнуясь и запинаясь, начал он, когда мы пришли на квартиру Тория и уселись в кресла. — Поступок Шкуро — оскорбление не только мне, но и вам. Именно это обстоятельство придает мне смелости просить у вас небольшой помощи». Он тяжело дышал, расстегнул пуговицы кителя. «Все, что сможем, сделаем...» — сказал капитан. «Я прошу поехать к Шкуро, сказать от моего имени, что я вызываю его на дуэль! Пусть выставляет свои условия. Куда пожелает, туда и я явлюсь, — он встал и начал ходить взад и вперед. — Мы будем драться. А на чем — на саблях или револьверах, камнями или палками — мне все равно, пусть решает сам. Только побыстрее, господа, ради всего святого!»

Капитан встал, похлопал Тория по плечу: «Успокойся, Георгий Васильевич! Мы тотчас же отправимся в путь. Но обещай, что возьмешь себя в руки. Перед дуэлью не годится так волноваться». «Спешите, господа, а я даю вам честное слово, что буду абсолютно спокоен».

Мы распрощались с хозяином и еще до рассвета отправились в дивизию Шкуро.

Поручение Георгия Васильевича было достаточно опасным. Шкуро, не признававший никаких законов, мог запросто повесить нас или, в лучшем случае, угостить розгами и выгнать из расположения своей дивизии. Но капитан шел на испытание ради друга, ради уважения к Тория, а я ради любви, Мария!

Мария смутилась. Ей не хотелось слышать эти слова от него, нечем было ответить на чувство Елхатова.

Николай ничего не заметил, продолжал увлеченно рассказывать:

— Я хотел узнать, где ты, что с тобой, хотел знать, жива ты или мертва. Главное, чтоб она была жива, а живому человеку всегда можно помочь, — думал я.

Была уже ночь, когда мы прибыли в штаб дивизии Шкуро, в станицу Незаметную. Она расположена на склонах горы и издали почти не видна из-за деревьев.

Своей резиденцией генерал избрал летнюю усадьбу какого-то помещика, расположенную на вершине холма.

«Генерала до утра не будет», — сказал нам адъютант Шкуро и приказал своему помощнику устроить нас.

Мой товарищ ушел с каким-то есаулом, другом юности, а я поужинал и лег, но от усталости и волнения заснуть не мог.

Капитан вернулся утром. После кутежа у него опухли и покраснели глаза, но настроение было хорошее. «Слава богу, невеста Георгия жива», — сказал он.

Часов в десять утра генерал пригласил нас к себе.

По мраморной лестнице мы поднялись на второй этаж.

На верхней площадке стояли два здоровенных казака, похожие друг на друга, как близнецы, с закрученными усами и карабинами в руках.

Нас пропустили. Мы прошли по длинному коридору, застланному мягким ковром, и остановились у тяжелых дубовых дверей. Здесь нас встретил еще один казак, посмотрел на нас насмешливо, затем открыл двери и пропустил в комнату.

В ней стоял богато сервированный стол. Кроме нескольких лакеев с переброшенными через руку белоснежными салфетками, в комнате никого не было. Двери в соседнюю комнату были приоткрыты, и оттуда доносился звонкий женский смех и басовитый голос мужчины. Вскоре двери раскрылись настежь, и нас пригласили войти. Три рослые девицы, голые по пояс, вызывающе уставились на нас.

Капитан, мой товарищ, решительно перешагнул порог и вытянулся, как струна.

Я вошел следом.

В углу, в мягком кресле сидел Шкуро. Генерал был одет в серый китель. Ворот был распахнут. В руке у него был стакан с водкой.

Капитан перевел дух, начал было: «Ваше...», но Шкуро, нахмурив лоб, поднял руку, и ему пришлось умолкнуть. «Сначала выпей, а говорить будешь потом». Генерал протянул офицеру стакан. И тот в мгновение ока опрокинул его в рот.

Шкуро одобрительно посмотрел на него.

— Молодец! Ты кто будешь? Казак? — спросил он и, отобрав стакан, швырнул его об стену.

— Казак, ваше превосходительство, — ответил капитан.

— Хорошо! — Теперь он обратился к девицам. — Это мой земляк! Чего стоите, подойдите и приласкайте его.

Девки, будто только и ждали сигнала, накинулись на бедного капитана и потащили его в угол.

— А ты кто такой? Знакомое, кажись, лицо! — Теперь Шкуро повернулся ко мне и оглядел меня с ног до головы.

— Офицер добровольческой армии, ваше превосходительство, прислан с капитаном, — ответил я и показал в сторону казака.

Несчастный капитан отбивался от хохочущих девок, старался вырваться, но все напрасно.

Генерал взял со стола второй стакан, наполнил, протянул мне и быстрыми шагами пошел к окну, где стоял шахматный столик. Взяв со стола кнут с серебряной рукояткой, направился к изнемогающему капитану.

— Ах, вы, чертовы дуры! — заорал он и принялся хлестать девок.

Казак встал, отряхнулся, с трудом переводя дыхание. Девки с визгом бросились из комнаты. Шкуро несколько секунд смотрел на красного, растрепанного капитана, потом расхохотался:

— Я вижу, тебе не под силу воевать с девицами!

Я тем временем оглядывал комнату.

У одной из стен ее стояла тахта, обитая бархатом. Со стены на нее и с нее на пол мягко ниспадал персидский ковер. На ковре золотая сабля, маузер с золотой рукояткой, револьверы разных размеров и калибров, кинжал с серебряной выкладкой, карабин с прикладом из слоновой кости, башлык, отделанный золотой канителью, белая с длинным ворсом бурка. Перед тахтой лежала огромная медвежья шкура.

Капитан привел себя в порядок и подошел ко мне, стал рядом. Мы смотрели на генерала, ждали, когда он спросит о причине нашего прихода. Он, казалось, весь ушел в свои мысли. Потом посмотрел на меня и подал знак, чтоб я подошел ближе. Я подошел. Он бросил взгляд на стол и тоном обиженного, но согласившегося помириться человека, сказал, чтобы я ему подал огурец. Я подал огурец, он взял, надкусил его и выплюнул.

— Убери, — брезгливо указал он на тарелку и обратился к капитану: — А теперь скажи, зачем пришли. Да без церемоний, не то... — он взглянул на кнут, валявшийся в углу.

Капитан спокойно сделал шаг вперед, встал перед генералом:

— Нас прислал Георгий Васильевич Тория, ваше превосходительство.

— Кто такой Тория? — прервал его Шкуро.

— Оскорбленный вами офицер, вы похитили у него невесту.

— A-а, знаю знаю, — спокойно усмехнулся Шкуро. — Что дальше? Чего он хочет?

— Капитан Тория просил передать вам вызов на дуэль. Он надеется, что вы не скомпрометируете звание офицера...

— На дуэль вызывает? — заорал Шкуро и сорвался с места, будто хотел вцепиться в горло капитану. Тот даже глазом не моргнул, стоял, слегка опустив голову. — И вы пришли, чтоб из-за какой-то девчонки предлагать мне дуэль? — Он посмотрел на ковер и вдруг вскочил на тахту.

Капитан спокойно продолжал:

— Мы пришли, генерал, затем, чтобы вы проучили его, чтобы эта шваль научилась уму-разуму, чтобы вы примерно его наказали.

У Шкуро рука застыла на рукоятке маузера. Он долго не двигался. Стоял на тахте, как загипнотизированный, смотрел на стену. Потом, зловеще улыбаясь, повернулся к нам, спрыгнул с тахты и подошел к капитану:

— Ты прав, я его проучу!

Если б капитан не нашелся вовремя, я убежден, что этот самодур расправился бы с нами там же на месте.

Сейчас он, наверно, обдумывал какой-нибудь хитрый план. Подошел к окну, выглянул во двор. На чистом небе сияло солнце. Лицо его стало угрюмым. Он резко повернулся, посмотрел на капитана:

— Я жду вашего друга у слияния рек Луги и Сиги послезавтра в шесть часов вечера. Меня будут сопровождать два человека. Никаких врачей. Бой на шпагах. Секунданты могут посовещаться на месте.

— Понятно, — ответил капитан.

— Вы свободны, сейчас же оставьте мою дивизию, — сказал Шкуро, глядя исподлобья, и снова повернулся к нам спиной.

Мы покинули генерала, даже не попрощавшись с ним.

...Георгий за эти два дня осунулся, на нем лица не было. Мы передали ему разговор с генералом и, когда сказали, что Шкуро спрятал тебя, живую и невредимую, где-то в деревне, он немножко повеселел. Согласие генерала на дуэль обрадовало его. «Правда, шпагой я владею не слишком хорошо. Может, погибну, ну и черт со мною. Главное, смыть позор», — сказал он.

Генерал назначил время и место. Но мне не верилось, что этот коварный человек выйдет на честный бой. Я был уверен, что он замыслил что-то подлое.

Свои сомнения я высказал Георгию Васильевичу и капитану, но они не желали даже говорить об этом. Я все же настаивал на осторожности.

Нам с капитаном предстояло сопровождать Георгия.

Взять с собой третьего человека Тория отказался. «Если Шкуро что-то подстраивает, то чем больше нас будет, тем хуже», — утверждал он.

Мы начали готовиться. Командующий дивизией, люто ненавидевший Шкуро, дал нам отличных коней.

Заполночь мы отправились в путь. Нужно было проехать тридцать верст. Времени было достаточно, можно было не спешить, но капитан предпочел не мешкать. Если, дескать, генерал готовит западню, то, мы, приехав раньше, сможем ее раскрыть.

Взошло солнце. Мы завершили свой путь. Место дуэли отстояло от шоссе верст на пять. Ведущая к Луге чуть наклонная, изгибающаяся, как змея, тропа вбегала в лес. Лес казался непроходимым. Вершины высоких сосен золотили солнечные лучи. Там, где с широкой, полноводной Лугой сливается маленькая Сига, тропа расширялась. Мы выехали на небольшую зеленую лужайку, расшитую цветами. Спуск к реке был крутой, и ехать верхом было трудно. У места слияния рек вода кипела и бурлила, а дальше успокаивалась, словно растратив силы. Укромное местечко выбрал генерал для дуэли! Полянка, с одной стороны огражденная огромными деревьями, а с другой — отделенная рекой, очень смахивала на ловушку.

Капитан решил взобраться на дерево, чтобы оглядеть окрестность.

Мы не сходили с коней и взглядом следили за капитаном. Вдруг невдалеке раздался шум и крики. Человек десять всадников с диким улюлюканьем неслись на нас по тропе. В их предводителе мы узнали востроглазого адъютанта Шкуро. Конники приближались к нам с возгласами: «Сдавайтесь!»

Положение казалось безвыходным. Не отдавая себе отчета, я вырвал из кобуры револьвер. Взглянул на Тория. Он тоже держал в руке револьвер и стоял спокойно, будто выбирал в тире мишень. Адъютант выскочил на лужайку первым. «Сдавайся, капитан!» — крикнул он. Тория выстрелил. Конь взвился на дыбы. Рука всадника с саблей застыла на мгновение в воздухе, потом он запрокинулся в седле и, бездыханный, свалился на землю. Тория, не переставая стрелять, крикнул капитану, чтобы тот побыстрее слезал.

Всадники пытались повернуть назад, но на узкой тропе сразу сделать это было невозможно. Пока нападавшие осаживали коней, капитан прыгнул с дерева прямо в седло и, выхватив саблю, ринулся на замешкавшегося противника. Оставив троих убитых, казаки отступили.

Наступившую было тишину опять нарушили выстрелы и крики. К нам приближался новый отряд Шкуро. Георгий Васильевич крикнул, чтобы мы следовали за ним, и погнал коня в бурлящую реку. Течением нас снесло далеко в сторону, но в конце концов мы выбрались на противоположный берег и, едва не загнав лошадей, прибыли в свою дивизию. Георгий Васильевич доложил о происшедшем командиру дивизии. Тот сообщил верховному командованию. На второй день пришло распоряжение распределить нас по разным дивизиям.

Нам пришлось расстаться. Не знаю, куда направили капитана и Георгия Тория, но я оказался на Северном Кавказе.

Здесь мне жилось лучше. Наш отряд собирал крупный рогатый скот и отправлял его на Кубань, в тылы армии Деникина. Отряду часто приходилось пускать в ход оружие в стычках с горцами, но я своего хорошо укрепленного пункта по должности не покидал и в перестрелках не участвовал.

Однажды ночью вернувшиеся с очередного задания солдаты привели с собой человека небольшого роста, в шинели. Задержали его в деревне Таралка, где накануне мы подавили яростное сопротивление горцев. Большевистские агитаторы умело настраивали против нас местное население.

Командир отряда почему-то решил, что пленник — большевистский лазутчик. Сам задержанный клялся и божился, что с красными у него нет ничего общего, что он бежал от них, собираясь перейти через границу в Грузию. Командир торопился. Пленного поручил мне: «Постарайся заставить его говорить. А если будет упорствовать, расстреляй». Допрашиваемый упорно твердил свое. Ясно было, что произошла ошибка. Я пожалел его и решил не расстреливать.

Рассветало, когда я вывел его из сарая. Мы ушли далеко от деревни. И там я показал ему путь в Грузию, дал ему денег, револьвер и пожелал счастливого пути. Этот человек, — продолжал Елхатов, — и был тот самый Сигуа, который протянул тебе руку помощи.

— Как, Сигуа?! — у Марии округлились глаза от удивления.

— Я подарил ему жизнь, так неужели он не мог отблагодарить меня за это, спасая тебя?

— Да, но... Как ты очутился в Сухуми? И что ты ему сказал? Кто я тебе?.. — Она не закончила фразы, смешалась.

— Что я мог сказать? — Николай вздохнул. — Тебе интересно, как я очутился тогда в Сухуми? Красные разгромили наши части на Северном Кавказе. Наш отряд очень ловко выскользнул из рук врага. Мы спокойно перешли границу и сдались грузинским пограничникам. Меньшевики приняли нас с почетом. Одели, обули, устроили и хорошо платили. Как и остальные офицеры, я без дела шатался по городу. Ждал, когда англичане перебросят наш отряд в Крым. Там, — ты, наверно, знаешь об этом, — укрепился генерал Врангель. Однажды, выйдя ранним утром в город, я услышал о происшествии на «Чайке». Любопытство толкнуло меня к пристани, и что ж я увидел! Боже мой! Вместе с матросами к зданию особого отряда вели под конвоем и тебя. Я сразу узнал тебя, Мария... Некоторое время стоял ошеломленный. Думал, что я во сне. Наконец очнулся и побежал к Сигуа. Рассказал ему обо всем, сказал, и кто такой Георгий и почему он преследует тебя. Комендант успокоил меня. Сказал, что припрячет тебя в надежном месте, и, как видишь, честно выполнил данное слово.

— Почему же он ничего не говорил про тебя?

— Так было лучше. Пока у меня не было возможности вывезти тебя отсюда, я не хотел, чтобы ты понапрасну волновалась.

— А сейчас?

— Сейчас я приехал, чтобы увезти тебя отсюда в безопасное место, туда, где ты будешь недосягаема для Тория.

— Куда же это?

— В Крым. Завтра на рассвете на военном катере мы уходим в Поти, оттуда на английском пароходе в Крым, к Врангелю... Наш начальник уже осведомлен, что с нами будешь и ты.

— А что мне делать у Врангеля? Бежать от собак, чтобы попасть к волкам? Нет, Николай, я никуда не уеду. — Мария опустила голову.

— Ты не хочешь ехать со мной, Мария?

Она не ответила. Еще ниже опустила голову. Елхатову все стало ясно. До сих пор в душе его еще тлела какая-то надежда. Сейчас ее не стало.

— Значит, остаешься? Как же ты будешь одна в чужой стране?... Ну, что же, как знаешь! — Он с трудом сделал несколько шагов, будто ноги не подчинялись ему. — Ну, прощай, может, когда-нибудь и встретимся.

Мария вышла провожать его. Елхатов взял ее за руки, смотрел молча, не отрываясь. Потом резко повернулся и ушел.

— Счастливого пути! — крикнула Мария с террасы.

Вскоре топот коней затих вдали.

Глава двадцать вторая В ПОИСКАХ ДАТА

Человек, с помощью которого Ваган надеялся найти Дата, был молодой абхазец, друг его семьи, Джокия Кецба.

Джокия Кецба не было еще восьми лет, когда отец привез его с гор и поместил в двухгодичную школу неподалеку от дома Данелянцев. Маленький абхазец четыре года прожил в семье Ованеса, привязался к Данелянцам и полюбил их. После смерти отца Джокия, вернувшийся в отчий дом, часто навещал семью Ованеса, не забывая приносить подарки — то овцу пригонит, то сыр притащит.

Сейчас Ваган, задумав идти на поиски Дата, надеялся именно на Джокия, который, как истый горец, знал все, что делается в горах.

Найти деревню Кецба Вагану было нетрудно. Ованес часто посылал туда сына летом, и горцы брали его с собой на пастбище.

Ваган сказал родным, что едет в Тбилиси, к тетке, а сам преспокойно направился по знакомым дорогам и тропам в горную деревеньку.

Целый день шел он без передышки, поигрывая увесистой дубинкой, сторонясь людей. Нес в мешке немного хлеба и сыра. На всякий случай в кармане у него лежал браунинг.

Хотя деревня была расположена не так уж и далеко, в каких-нибудь сорока верстах от плантаций Ованеса, но крутой подъем, узкие, будто висячие тропки, протоптанные среди холмов и гор, отвесные скалы, непроходимые кустарники не давали возможности идти быстрее, и поэтому путь к ней оказался довольно долгим.

Деревня называлась Ацаги и лежала на зеленом склоне перевала между Бзыбью и Маруха... Ваган оставил позади один из самых крутых подъемов и остановился отдохнуть у речушки, которую окружали огромные сосны, словно защищая ее от постороннего глаза. Ваган лег навзничь на траву, закрыл глаза. Очень решительно настроенный в начале пути Ваган сейчас вдруг заколебался.

«Куда я иду?! Кто мне Мария? Может быть, Дата и не примет меня. Да и найду ли я его?»

На верхушки сосен легла тень. Темно-лазурное небо глядело печально. Так печально глядела на него Мария, когда они прощались.

Как будто выстреленный из рогатки, опустился огненногрудый сокол к источнику и скользнул среди сосен. Потом взмыл вверх и исчез над их верхушками в синеве неба. Юноша улыбнулся. Встал и, тихо напевая, снова пошел в гору. Наконец последний подъем закончился, и он вздохнул свободно.

С Марухского перевала виднелась чуть горбатая поляна, будто сказочные гряды гор сбросили с себя вниз тушинскую шапочку. На поляне лежала деревня. В нее и спешил Ваган.

Узкоруслая, быстрая, как стрела, речка с оглушительным шумом сбегала с гор и разбивалась о скалистые берега. Дальше она раздваивалась, и течение замедлялось. Через одно из русел был переброшен довольно широкий мост. На могучей дубовой основе он стоял крепко и выдержал не одно весеннее половодье. Хотя в горах бродило немало грабителей и бандитов, жители Ацаги чувствовали себя в безопасности. Попасть в деревню можно было только по мосту, а он днем и ночью охранялся жителями.

Когда Ваган подошел к деревне, наступил вечер. Он сразу узнал знакомые места и пошел вдоль реки, спеша к мосту. Им овладело нетерпение, он опасался, что Джокия может не оказаться дома. Он ступил на мост. Вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос человек с перекинутым через плечо ружьем. Он остановил путника и спросил:

— Кто ты такой? К кому идешь?

Ваган назвал Джокия Кецба, и страж подошел к нему ближе:

— Откуда ты его знаешь?

— В детстве он жил у нас, когда учился в школе, — ответил усталый Ваган.

— Знаю, знаю, Джокия в то время жил в семье армянина. Однажды весной сыр-сулгуни привозили мы ему, я и мой старший брат, — припомнил горец, но держался все-таки на расстоянии.

— А ты знаешь имя и фамилию того плантатора, брат? — спросил он пришельца.

Ваган улыбнулся:

— Ты спрашиваешь фамилию моего отца?

— Да, если это твойотец.

— Моего отца зовут Ованес. А меня — Ваган, фамилия наша Данелянц. Что тебя еще интересует? Давай познакомимся, — сказал Ваган и протянул руку. Они поздоровались.

— Пусть будет удачен твой приход в нашу деревню. А меня зовут Таиа, я двоюродный брат Джокии. Теперь-то я знаю, кто ты. Если не ошибаюсь, ты не впервые в Ацаги.

Когда прошли мост, Таиа свернул к сторожке. Она стояла у самого моста, на высокой каменной насыпи.

Таиа прислонил берданку к стене сторожки, вынес скамейку, поставил на росшую по щебню редкую траву и предложил гостю сесть.

Ваган отбросил дубинку и сел.

Страж, мужчина лет тридцати, высокий и стройный, был одет в черные домотканные шерстяные штаны и гимнастерку. На аккуратные лапти опускались серые шерстяные ноговицы. Под коленями они крепко-накрепко были схвачены завязками. Голову покрывала круглая, похожая на опрокинутую деревянную миску, валяная коричневая войлочная шапочка. Белый ремень украшали массивные серебряные пряжки с резьбой. Голубые глаза горца искрились от удовольствия, он был рад гостю. Под его усами медового цвета играла улыбка. Добродушное лицо Таии не портил похожий на кончик копья треугольный шрам, сбегавший на лоб из-под густых волос.

Таиа вынес из сторожки низкий столик, кувшин с водкой, стаканчики. Попросил гостя омыть руки.

Они выпили. Закусили яблоками и сушеными фруктами.

Ваган торопился, но горец ни за что его не отпускал.

— Первый хозяин — это я, — говорил он, — и пока не выпьем за гостя, не могу его отпустить.

Таиа долго желал Вагану всяческого добра. Выпили также за здоровье Ованеса и его жены. Вспомнили и Джокия.

Хозяин заметил, что гость с любопытством разглядывает его шрам на лбу, и улыбнулся:

— Тебе что, интересно, откуда эта отметка? — спросил он.

— Шрам не от сабли и не от кинжала.

— Верно, — подтвердил Таиа. — Этот шрам — подарок моего отца. Мир праху его! Конечно, он не хотел проломить голову своему единственному сыну, стряслось это с ним случайно. — Таиа снова наполнил стаканчики и усмехнулся в усы.

— Ей-богу, ничего не понимаю, — проговорил гость и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ну, так я подробно расскажу эту смешную историю, — он опять поднял полный стакан. — Пусть здравствует дело, которое привело тебя в нашу деревню! Знаю, такой длинный путь пешком ты прошел не зря, без дела бы ты не приехал.

Хозяин нравился Вагану. Хотя последний стаканчик был уже явно лишним, — выпитое на голодный желудок давало о себе знать, — но он не мог отказать такому приятному человеку и, не моргнув глазом, снова хлебнул жгучий напиток.

— В этой глуши, в этих богом позабытых горах князья княжили не так, как в долине. В конце каждого года владетели нашего края поднимались в нашу деревню и собирали столько налога, сколько мы считали нужным отдать. У князей не было другого выхода. Здесь, в горах, сам черт побоится сломать себе шею. Никто не отваживался подняться сюда с недобрыми помыслами. — Таиа вытащил табакерку. — В наших горах, если ты не завзятый лентяй, жить можно, — продолжал он, заворачивая табачную крошку в влажный табачный лист. — На этих пастбищах всегда выкормишь столько скота, что и семье хватит, и на черный день останется. — Он встал, вошел в сторожку, принес в щипцах горящий уголь, запалил самокрутку и продолжал: — Я говорю о трудолюбивом человеке. Даже мой отец, который особенно не утруждал себя работой, всегда жил припеваючи. — Хозяин снова наполнил стакан водкой, да так ловко, что занятый курением Ваган и не заметил этого. — У отца было большое стадо. И родственников и пастухов достаточно. Он любил покрасоваться верхом на своем замечательном скакуне, а отару свою навещал не чаще, чем раз в месяц, предпочитая проводить время в компании друзей-собутыльников. Его дом всегда был открыт для друзей. Он был хлебосольным человеком. В один прекрасный день — тогда мне было всего девять месяцев — мой родитель, оставшийся один в доме, взял меня на руки. В это время к дому подъехали его приятели. Отец мой до того растерялся, что бросил меня на тахту, а сам пошел встречать гостей.

— Как это бросил? — удивился Ваган.

— А что же ему оставалось делать? Где это слыхано, чтобы мужчина держал на руках сосунка и нянчил его?

— Господи, что же тут такого?

— Что ты говоришь, дада? — пришла очередь удивляться Таиа. — Это ведь позор для мужчины, такой же позор, как посадить с собой за стол жену и заставить ее произносить тосты.

Ваган засмеялся, хотел возразить, но воздержался.

— Ну, вот, на мой крик, — продолжал хозяин, — ворвалась мать и, увидев меня с рассеченным лбом, унесла на кухню. Так что, — Таиа незаметно протянул руку к стаканчику, — этот шрам на лбу — подарок моего отца, — он поднял стакан, — а теперь этим сосудом....

— Ни в коем случае! — крикнул гость и вскочил.

— Разве ты можешь покинуть меня, не пожелав здоровья?

Пришлось подчиниться и в этот раз.

Таиа принес охотничий рог и затрубил в него. На проселочной дороге показался какой-то человек.

Наступила ночь, когда Ваган подошел к дому Кецба. Большой двор его был окружен высоким и крепким дубовым забором. Сложенный из каштановых бревен великолепный дом-ода был крыт дубовой дранкой. Рядом с ним помещалась кухня. В открытые двери было видно, как языки пламени ласкают черный котел, висящий на длинной, опускающейся с потолка цепи. На деревянной полке мерцала коптилка.

Ваган и его спутник подошли к воротам. Залаяла овчарка, загремела цепь. Огонь в очаге на секунду заслонила фигура женщины. Она прикрикнула на собаку, та лениво зевнула, как бессильный старик, и легла на землю. Спутник Вагана спросил Джокия.

Приблизившись к воротам, женщина сказала, что он пошел к источнику и скоро вернется.

— Гостя вот привел к вам, — сказал Таиа и, обернувшись к Вагану, дружески подмигнул ему.

— Пусть и твоя семья не лишится радости, — ответила женщина и распахнула ворота.

— Не узнала меня, Джолики? — тихо сказал женщине гость и вошел во двор.

Молодая хозяйка напрягла зрение, как джейран вытянула длинную шею, вглядываясь в гостя, и красивое лицо ее озарилось улыбкой.

— Боже мой! Ваган! — Женщина подала гостю руку.

Из кухни вышел мальчик лет двенадцати, бегом бросился к идущим к дому людям.

— Сейчас же лети к отцу, скажи, что к нам пожаловал Ваган.

Мальчуган, не поглядев на гостя, помчался стрелой и скрылся за углом. Ваган поднялся в дом.

Мужчина с широченными плечами, держа в руке черную войлочную шапку, вошел во двор и направился к дому. Увидев гостя, взлетел по лестнице, почти не касаясь ступеней ногами. Сперва молча обнял гостя, потом отступил, осмотрел его, раскинул руки: «Братишка Ваган, откуда ты?» — и чуть не задушил побратима в объятиях.

— Все ли хорошо? Дома спокойно? — спросил Джокия гостя, когда, наконец, уселся на тахту.

— Все хорошо, все живы-здоровы. А я решил провести месяц в горах, сбежал от жары, — ответил он и отвел глаза в сторону.

Джокия понял, что парня что-то беспокоит.

— Ждал я тебя, Ваган. А ты почему-то мешкал. Вот здорово, что приехал, что не совсем забыл меня! Пока не похолодает, никуда тебя не отпущу. Возьму к пастухам, горный воздух пойдет на пользу. Поздоровеешь, — родная мать не узнает.

Он подошел к краю балкона, взглянул в сторону кухни. Огонь в очаге сейчас больше походил на костер, языки пламени поднимались в рост человека. У колодца суетились женщины. Вскоре во дворе появилось несколько мужчин. Закудахтали куры.

Джокия обратился к гостю:

— Спустимся к речке, выкупаемся, после путешествия холодная вода пойдет на пользу, — и попросил спутника Вагана: — До нашего возвращения помоги хозяйке.

Гость и хозяин прошли двор, двинулись по заросшему деревьями склону и спустились к источнику, пробивавшемуся среди огромных глыб.

На чистом небе сияли звезды, улыбался молодой месяц. Тень огромного дуба нежно ласкала глыбы, нависшие над водой.

Ваган разделся, подставив грудь свежему ветру, жадно вдохнул прозрачный, как хрусталь, горный воздух, выпрямился и плавно, как косуля, прыгнул в воду.

Выкупавшись, друзья сели на берегу, закурили.

— Говоря по правде, я пришел не только затем, чтобы повидаться с тобой, Джокия, — сказал гость и улыбнулся хозяину.

— Знаю. Понял: тебя что-то беспокоит.

— У меня к тебе трудное дело, Джокия. Если поможешь, не забуду до последнего дня своей жизни.

— Говори. Все, что смогу, сделаю.

— Я так и думал, потому и пошел прямо к тебе.

Ваган рассказал все подробно.

Джокия молчал, хмурился, не глядел на друга. Ваган смолк в ожидании ответа. Джокия свернул цыгарку и закурил. Отвечать не торопился. Ваган смущенно пробормотал:

— Если дело слишком трудное, беспокоить не буду. Поищу другой путь.

— Знаешь, что я тебе скажу, — проговорил наконец хозяин. — Дело тут не в трудности. Человека в горах я всегда найду, ты это хорошо знаешь... Но если с ними что-нибудь случится, плохо мне будет... Жизни себя лишу.

— Ты что говоришь? — оторопел Ваган. — Да и что может с ними случиться?

— Все мы люди, под богом ходим. Мир на глазах свихнулся, брат брату не верит, на смерть посылает. Сын отца продает. Народ в тюрьмы бросают, расстреливают, и боже упаси, если... — Было видно, что он колеблется.

— Ты что, Джокия, не доверяешь мне?

— Ты знаешь, как любил вашу семью мой покойный отец. Ни ты, ни твои родители не должны сомневаться в моей преданности. К тому же, ты гость моего дома и я не пожалею себя ради гостя, но... если это может погубить других... — Он опустил голову.

— Одним словом — не веришь мне, Джокия? — В словах Вагана звучала обида.

— Я тебе верю, как самому себе, но ты пойми, какая-нибудь случайность — и могут погибнуть хорошие люди. Я окажусь предателем, и тогда мне не жить на этом свете. Ты же знаешь, как у нас относятся к предателям и как сочувствуют людям, попавшим в беду.

— Так ты знаешь, где находится Дата? — вскрикнул Ваган.

Джокия чувствовал себя как между двух огней. Очень трудно ему было отказать своему побратиму, но он не считал себя вправе ставить под удар Дата и его друзей.

— Знаю, Ваган, но не проси, чтобы я повел тебя к нему, — сказал Джокия, не глядя в глаза другу. — Не могу. Раньше, может быть, я бы и не колебался, но совсем недавно Дата едва не погиб. И предал его — кто бы ты думал — близкий ему человек, которого подкупили Тория и Арачемия. Разве я могу допустить, чтобы Дата рисковал еще раз?

— Что ты говоришь? Как это случилось? — встревожился Ваган.

— Ты ничего не знаешь?

— Ничего.

— Тогда завтра все расскажу, и ты убедишься, что я прав. — Джокия поднялся.

— Почему завтра, а не сегодня?

— Сегодня не до этого. Нас ждут. У нас гость — большая радость для хозяина и для всей деревни. Люди хотят выпить за твое здоровье.

...Во дворе в самом деле собрались сельчане. Под дубом играли на чонгури, и несколько человек негромко пели. На веранде молодежь играла в нарды. Перед кухней висел только что освежеванный теленок. Под открытым небом в огромных котлах варили коровье мясо и разрезанного на четыре части козленка. На кухне бойко стучали ступки.

Хозяин ввел гостя в маленькую комнату, показал на приготовленную постель.

— Отдохни, — сказал он, — а когда накроют на стол, я тебя разбужу.

Глава двадцать третья ЭТОТ ТОСТ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ

Когда Ваган проснулся, солнце уже стояло высоко. В доме было тихо. Он выглянул в открытую дверь, увидел стол, за которым ночью пировало человек сорок. Болела голова — выпить пришлось много: нельзя было обидеть радушных хозяев, с таким почетом принявших его.

Под каштаном сидели несколько молодых парней и негромко, боясь потревожить гостя, беседовали. Хозяйка снова хлопотала на кухне, успевая и месить тесто, и давать указания своим помощницам, и отгонять собаку, вертевшуюся под ногами.

Вагану подали таз и полотенце. Он умылся. Пришел хозяин. Стол накрыли уже в доме. Кроме гостя и Джокия, никто за него не садился.

Закусили, опрокинули на похмелье по чарке, оживились. Хозяин поднял тост за героев, которых превратности жизни загнали в лес, как диких зверей. Ваган решил, что пора напомнить Джокия о его обещании. Джокия согласился.

— Они мне встретились на третий день после бегства из тюрьмы, — начал Джокия. — Хорошо помню, был субботний вечер. Я возвращался из Шуамта домой, чтобы захватить хлеба для пастухов на пастбище. Ты, наверное, не знаешь, что у меня осталось меньше половины стада, которым владел отец. В прошлом году, осенью, когда я гнал овец в долину, в пути на нас напал вооруженный отряд и отнял много скота. Нападение было неожиданным, мы не успели даже вскинуть ружья. Нас связали и бросили в пещеру. Хорошо еще, через два дня нас случайно обнаружил проходивший мимо охотник, не то бы просто умерли с голоду. По следам стада мы спустились в долину. В пути нам повстречались гвардейские офицеры. Они сказали, что преступники им уже известны, велели возвращаться домой и обещали найти и вернуть похищенное стадо.

Через неделю нас вызвали в Сухуми и сказали: ваш скот угнал перешедший границу с Северного Кавказа отряд большевиков, мы настигли его, часть стада отбили. Из моих двадцати голов скота вернули десять коров и одного быка. Но мы догадались, что на нас напали меньшевики-гвардейцы, а вину свалили на большевиков. Но кому пожалуешься? Разве у них правду найдешь? — Джокия прикусил губу, покачал головой. — В этом году мы с напарником погнали скот в горы рано, поселились в более удобном и укромном месте. Вниз теперь спускаемся по одному и никогда не оставляем стадо без присмотра.

Вошла хозяйка, принесла мацони^[13] в мисках:

— Пейте, прохладнее станет!

— Раз, возвращаясь домой, я видел впереди себя трех незнакомых людей. У двоих за поясом торчало по револьверу, а у третьего, который был повыше, — даже два. Одеты они были легко, и видно было, что мерзли. Скоро я их догнал. Они не были похожи ни на милиционеров, ни на гвардейцев. На бандитов тоже не смахивали. Поздоровались, спросили — кто я. «Пасу скот на пастбище, теперь иду домой», — ответил я. «Послушай-ка, а поесть что-нибудь найдется в твоем хурджине?» — спросил высокий — это был Дата — и невесело улыбнулся. Я угостил их молодым сыром и творогом. Выяснилось, что они почти три дня ничего не ели. Закусив, оживились, разговорились. Я ни о чем их не спрашивал. Наконец Дата сказал: «Покажи нам дорогу, ведущую на Ставрополь, и больше мы у тебя ничего не попросим». Я догадывался, кто эти люди, и хотя это было рискованно, решил взять их к себе домой, грех оставлять измученных людей одних в горах. Я шел пешком, а они по очереди ехали на моем коне. Когда миновали половину пути, Дата сказал: «Я слышал, что пастухи люди надежные, на них можно положиться». «Верно, мы стоим друг за друга и умеем держать слово, а вы, похоже, попали в беду и вам нужна помощь?» — спросил я. «Ты прав, брат, мы беглецы, — просто сказал Дата, — и если ты ненадолго приютишь нас, никогда об этом не забудем». И он назвал себя.

О «Чайке» и о ее бесстрашном шкипере я много слышал и, по правде говоря, от души сочувствовал морякам. Больше месяца моя семья и вся деревня укрывала беглецов.

— О них знала вся деревня?! — удивленно воскликнул Ваган.

— Ну и что ж?! Наша деревня — что скала. Здесь все одинаково смелы, честны и ненавидят предательство. Друг с другом нас связывает родство, адат^[14], обычаи и привычки. Среди нас изменнику не прожить, Ваган. — Джокия взял костяную ложку с длинной ручкой, принялся за мацони. Доев, продолжил свой рассказ: — Именно тогда мы поставили у моста сторожку и установили дежурство. С тех пор так и осталось... Теперь сторожа охраняют деревню от бандитов и в то же время оберегают меня.

— Тебя? От кого?! — удивился Ваган.

— Слушай, и все узнаешь в свое время, — ответил Джокия и продолжал: — Горный воздух, отдых, хорошее питание вернули беглецам здоровье и силы. Об отъезде они пока не думали. Дата хотел во что бы то ни стало помочь товарищам, оставшимся в заключении. Я считал, что он решил правильно.

Скоро пастухи погнали скот еще выше в горы, и я послал своих новых друзей вместе с ними. Скот пасут и стерегут, кроме меня, еще шесть сельчан. У меня скота меньше, чем у других, и за все лето мне пришлось бы пробыть на пастбище месяца полтора. Но я решил не оставлять беглецов, пока они не освоятся как следует с нашим краем, не привыкнут к нему. Гуртовщики приняли гостей с радостью. Одели их по-пастушьи, дали дубины. Я не уходил. Мне казалось, что со мной новые друзья будут в большей безопасности. Они тоже полюбили меня, как брата. Дата часто рассказывал о себе, о своих друзьях-матросах. А когда говорил о Марии, голос его особенно теплел. «Смелость этой девушки удивила меня», — говорил он.

— И больше ничего не говорил?

— Такие мужчины, как он, не любят лишних слов. Но однажды вечером у Дата как-то вырвалось: «Эта девушка запала мне в душу». Шло время, и мы стали замечать, что Дата мрачнеет, тоскует, стал скупым на слово, часто уединяется. «Мы тут на свободе живем и забот не знаем, а мои товарищи в подвалах изнывают. Что ж, так и будем сидеть сложа руки?» — не выдержал он наконец. Мы посовещались и решили послать кого-нибудь из наших в Сухуми, может, удастся что-нибудь узнать. Снарядили опытного, умелого человека. Он вернулся через месяц и привез сведения о матросах «Чайки». Из тюрьмы особого отряда их перевели в сухумскую городскую тюрьму и некоторое время содержали там, после договора с Советской Россией выпустили на волю. Наш посланец долго искал их, но напасть на след ему не удалось.

Весть об освобождении своих товарищей Дата встретил радостно, но, узнав, что найти их не смогли, опечалился. О судьбе Марии никаких известий не было. «Неужели проклятый Тория снова схватил их?» — горестно воскликнул Дата. Ушел в лес и до вечера не появлялся. Вернулся спокойный, с твердым намерением самому пойти в Сухуми. Никто не одобрил его решения, но он упорно стоял на своем. Бекве и Шовкат, видя, что никакие уговоры не действуют, заявили, что отправятся вместе с ним. Теперь уже не соглашался Дата, втроем идти было рискованно. Порешили снова снарядить кого-нибудь в Сухуми, продолжить поиски. На этот раз решил пойти я. Дата дал мне адреса двух своих матросов. Один из них был из Самурзакано, из деревни Репи, другой — из Поти, жил недалеко от порта.

Наутро я отправился в путь. К вечеру подошел к Репи, к дому Титико Учана. Мне повезло. У ворот сразу встретился с Учана.

Услышав имя Дата Букия, парень как-то смешался, невнятно пробормотал, что рад хорошим вестям, и пригласил в дом. Дома, кроме старухи матери, никого не было. Она принялась готовить ужин. Титико вынес во двор два стула, поставил их под тутовым деревом и сказал: «Посидим немножко в тени». Я заметил, что хозяин нервничает, избегает говорить о шкипере. Когда я спросил его о Марии, он сказал: «Я ничего про нее не знаю, но, может, кто из наших слышал что-нибудь, я спрошу».

На второй день Учана, оставив меня у себя дома, пошел повидаться с ребятами «Чайки».

Он вернулся на четвертый день усталый и расстроенный. Марии в тюрьме нет, и никто не знает, где она. Матросов с «Чайки» взяли снова, выселяют в Россию. «А тебя?» — спросил я. «Возможно, уже пришло распоряжение и о моем аресте, дожидаются моего возвращения». Мы поспешно покинули дом и укрылись у близкого родственника Титико в той же деревне, с тем чтобы с темнотой отправиться в горы. Учана решил уйти со мной.

В тот же день кто-то сообщил Учана, что его дом окружили и тщательно обыскали гвардейцы. Нужно было торопиться. Родственник Титико снабдил его деньгами и пистолетом. По правде говоря, мне не хотелось брать Титико с собой в горы. Как будто бы особых причин к беспокойству не было, просто я не видел в нем стойкого, надежного человека. Чувствовались в нем какое-то напряжение, неуверенность. Я думал — боится парень, волнуется.

Поздно ночью, когда деревня уже спала, мы отправились в путь. Шли весь день. К ночи, наконец, пришли в Ацага. Переночевали у меня и на рассвете поспешили на пастбище. Было за полдень, когда мы пришли на место. Дата встретил нас у шалаша. По выражению наших лиц, видимо, понял, что хорошего мало. Титико выглядел растерянным и подавленным, и Дата, который поначалу обрадовался встрече с другом, насторожился и стал посматривать не него недоверчиво.

Собрались пастухи, пришли Бекве и Шовкат. Я подробно рассказал им обо всем. Титико сидел молча. «Значит, ребята, все, кроме тебя, сидят в тюрьме?» — спросил его Дата. «Гиго Телия тоже не взяли. Наверное, не захотели с мальчишкой связываться». «Может быть! — Дата встал, жадно затянулся самокруткой. — Неужели мы не сможем им помочь?» «Нужно подумать», — сказал молчавший до сих пор лаз и встал. Подошел к едва тлевшему очагу, пошарил в золе, подхватил горящий уголек, подбросил его, и уголек опустился в набитую табаком трубку. «Одним словом, нужно действовать! Зверя следует искать в лесу, в дом он не придет», — загорелся сидевший среди пастухов Бекве. «Ты прав, нужно что-то предпринять!» — Дата оглядел всех, желая понять, какое впечатление произвели его слова. Подошел к двери, посмотрел на вершину горы, постепенно исчезавшую во тьме.

— Беда, если на след не нападете, а опасностей не оберетесь, — сказал один из пастухов.

— Волков бояться, в лес не ходить! Если ждать у моря погоды, все на свете можно проворонить, братец ты мой. Нет, нужно идти, — твердо сказал Дата.

Раздался голос Титико:

— Есть человек, который может разузнать все подробно.

— Какой человек, и где он?

— В Сухуми.

— Что ж он до сих пор ничего не узнал?

— Отлучился в Тбилиси по делу. Сказали, что задержится дня на три-четыре.

— А кто он такой?

— Мой двоюродный брат, офицер, работает в штабе гвардии.

— Надежный?

— Еще какой! Любит меня, никогда не предаст.

— Поглядим, что за двоюродный брат. Поможет — хорошо, нет — найдем другие пути. До рассвета отсюда уйдем.

Стало жарко, Джокия и Ваган перешли на балкон. Гость сел на тахту. Хозяин повернул стул, сел на нем верхом и облокотился локтями о спинку:

— Было еще темно, когда мы вышли в путь. Нас было пятеро. Одеты мы были в заплатанные чохи, в руках — дубины. Каждый из нас тащил гуда^[15] с сыром — сулгуни. Одним словом, мы ничем не отличались от пастухов, спустившихся с гор, а револьверы мы спрятали под одежду.

Без всяких происшествий к ночи мы подошли к Сухуми.

Бекве предложил провести ночь за городом, у своего старого знакомого по воровской шайке, в преданности которого был уверен. Титико предстояло отправиться к двоюродному брату.

Дата колебался. К вору в любую минуту могла нагрянуть милиция. Бекве его уверил, что его знакомый милиции не боится, так как отдает ей половину своего дохода.

Маленький дворик был огорожен колючей изгородью. Весь он был засажен фруктовыми деревьями. Они затеняли весь двор, так что с улицы дом почти не был виден. Справа за двором тянулась широкая канава, а слева — заросли колючего кустарника, такого густого, что казалось, сквозь него и ящерице было бы трудно проскользнуть. Вокруг почти никто не жил. Вдали стояло всего несколько деревянных домов, за которыми лежали обширные пустыри. Со двора вся дорога была видна как на ладони.

Мы притворили ворота. Отчаянно залаяла собака. Но на окрик Бекве ответила тихоньким радостным повизгиванием. Дверь нам открыл старик, который, увидев Бекве, побледнел, будто к нему пришла смерть. С трудом взял себя в руки и попытался улыбнуться. Надо было видеть эту улыбку! От страха у бедняги, кажется, даже зубы пожелтели. Он молча пропустил нас в комнату, разбудил хозяйку, которая, увидев Бекве, испугалась не меньше. Хозяин плотно притворил за нами дверь и бросился закрывать ставни на широких окнах. Он суетился, всячески старался показать, как он рад Бекве, помогал стаскивать хурджины и гуда, подавал стулья. Положил на стол английские сигары.

— Ну, вот и Хелмарди! Видишь, жив наш Хелмарди, — поминутно обращался он к жене и деланно улыбался.

Бекве, конечно, сразу заметил испуг хозяина. С презрительной жалостью посмотрел на седого, тщедушного старика.

— Знаю, что не рад нам, да ничего не поделаешь, придется нас приютить, не то... — Он взялся пальцами за горло, запищал, как поросенок, ухмыльнулся.

— У тебя все шуточки! — Хозяин нервно засмеялся и крикнул жене, стоявшей в углу, чтобы накрывала на стол.

После ужина мы легли. К мужу и жене Дата приставил лаза. Приказал ему лечь в их комнате. Хозяина предупредил, чтобы тот не смел выходить из комнаты без разрешения Шовката.

Ночь прошла благополучно, а наутро Титико ушел к двоюродному брату. Вернуться он должен был только ночью. Когда Титико ушел, Дата послал Бекве на чердак, приказал раздвинуть дрань и глядеть в оба на дорогу и окрестности. Заметив подозрительных лиц, немедленно сообщать. Хозяина предупредил: «Не сметь выходить из дому!».

День тоже прошел спокойно. Бекве сменил лаз, лаза — я.

Наступила ночь.

Дата велел собираться в дорогу.

Выйдя со двора, мы направились по дороге, идущей в город. Этой дорогой должен был вернуться Титико. Дата вдруг остановился:

— Боже, прости мне этот грех, но я сомневаюсь в Титико, — сказал он и с горечью вздохнул. — Мы устроим ему засаду. Если он приведет с собой ищеек, значит, продал душу дьяволу.

Было так темно, будто черное, как деготь, небо опустилось до самой земли. Мы затаились по обе стороны дороги. Ждать пришлось недолго. В ночной тишине послышались шаги и тихие голоса. Мимо нас прошли две большие группы людей, они спешили к дому нашего хозяина.

Хочешь верь, хочешь нет, в ту минуту я хотел умереть. Из-за вероломства Титико я, кажется, возненавидел весь род людской.

Немало горя пришлось мне хлебнуть в жизни, отца похоронил, сына-первенца лишился, но никогда еще на душе у меня не было так скверно, как в ту ночь. Ведь это я привел Иуду к Дата. Что же толкнуло его на предательство? Обещанные награды? Или под страхом пыток стал он тряпкой в руках палача? На душе кошки скребли. И только мысль, что надо выручать Дата и его товарищей, придала мне силы.

Мы уже собирались выходить из своего укрытия, как заметили еще нескольких человек, идущих со стороны города. Один из них остановился.

— Дальше идти не могу, мне плохо, — сказал он.

По голосу я сразу узнал Титико, и если бы лаз не придержал меня за руку, я бы бросился на Иуду.

— Знаем, знаем, отчего тебе вдруг плохо стало. Ладно уж, возвращайся и жди нас в управлении, — ответил ему чей-то басовитый голос, и Титико повернул обратно, а особоотрядчики продолжили свой путь.

Когда они скрылись из виду, мы вышли на дорогу. Дата, не говоря ни слова, бросился догонять Титико. Мы последовали за ним.

Титико, услышав за спиной шаги, обернулся.

— Эй, Титико, куда ты запропастился, парень? — Дата спрашивал таким спокойным тоном, будто и в самом деле был озабочен только лишь его задержкой. Будь я на месте шкипера, я бы тут же прикончил предателя. Клянусь богом, я до сих пор не могу понять, как это Дата, который иногда из-за какой-нибудь мелочи вспыхивал, как порох, проявил тут такую выдержку и хладнокровие.

Титико дернулся, будто собираясь бежать, но потом замер, как вкопанный, с ужасом глядя на нас. Дата спокойно прошел мимо.

— Бекве, — сказал он, — нам нельзя мешкать, показывай дорогу.

Мы захватили с собой Титико и пошли за Бекве.

Когда мы порядочно отошли от города и вошли в лес, Дата предложил передохнуть. Мы разожгли костер и уселись вокруг. Дата молча выкурил свою трубку, выбил ее, сунул в карман и только тогда обратился к Титико:

— Зачем тебе понадобилось продавать нас дьяволу?

Титико встрепенулся, глаза его забегали по сторонам. «Я...я» — он хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Неожиданно Титико выхватил револьвер, но лаз молниеносным движением выбил у него оружие из рук и приставил к горлу предателя дуло своего нагана.

— Отпусти его, Шовкат, — тихо, но повелительно сказал Дата лазу. — Не могу я взять на душу горе его несчастной матери. Он нас продал, пусть он и будет сам себе судьей. — И вдруг сорвался на крик: — Уходи, убирайся отсюда, покуда цел. И поживее, а не то я не ручаюсь за себя!

Титико, согнувшись в три погибели, бросился в кусты.

Мы погасили костер и быстрым шагом отправились дальше. Бекве вел нас к какому-то своему родственнику в Келасури.

— Значит, отпустили Титико? — разочарованно спросил Ваган.

— Такова была воля Дата. Но недаром говорят — жизнь изменника коротка. — Джокия помолчал немного, а затем продолжил свой рассказ. — Дом нашего нового хозяина стоял в одной версте от моря, на опушке леса. Было уже заполночь, когда мы подошли к дому. Две овчарки, огромные, как телята, с лаем накинулись на нас. Идущий впереди Бекве бросился на землю, крикнув, чтобы ложились и мы. Собаки бегали вокруг, лаяли, но не трогали.

Из дома выглянул хозяин. Спустившись вниз, отогнал собак. Принял нас радушно, пригласил в комнаты. Добродушно улыбнулся:

— Как только увидел лежащих на земле, сразу понял, что это штучки Бекве. Моих собак все боятся, только этому вот, — он рассмеялся и легонько ткнул Бекве в грудь, — все нипочем.

— Может быть, вы не знаете, что теперь Бекве нельзя показываться на людях, — обратился Дата к хозяину, но тот не дал ему договорить:

— Знаю, знаю, все знаю.

Он нас усадил, и сам уселся.

— Я не закрывал перед ним дверей и тогда, когда, по правде говоря, его приход бывал мне не очень-то приятен. Да, да! И не потому, что я кого-то боялся. Просто было стыдно, что такой парень живет нечестным трудом. Ну, а сейчас — милости просим. Хорошим людям всегда рады. И помогу, чем смогу.

— А где Тоглик? — спросил Бекве.

— В тюрьме, сынок. Всю страну эти проклятые меньшевики превратили в тюрьму. Объявили: ты, мол, тоже большевик. Землю отобрали.

Глаза старика наполнились слезами, и, чтобы гости не заметили его слабости, он вышел из комнаты. Дата проводил его взглядом и долго сидел молча, разглядывая узор на ковре, покрывающем тахту. Ему было о чем подумать.

С юношеских лет все его помыслы так или иначе были связаны с морем, с постоянными заботами о грузах, о погоде, о матросах. И он не очень задумывался, хорошо или нет устроен мир. А вот сейчас, когда он каждый день сталкивался с несправедливостью и насилием, стал понимать, что до сих пор был глух и слеп и видел мир лишь через маленькое оконце своей шхуны. Люди борются с беззаконием и произволом, а он, Дата, скрывается и бесцельно бродит в горах.

— Эх, если б рядом был мой рулевой Антон Гергеда, он бы посоветовал, что делать и как быть, — вслух сказал он.

Хозяин вернулся, провел нас в соседнюю комнату.

— Отдохните, а вечером я устрою вас в надежном месте. Мой дом на примете, и нужно быть очень осторожными.

Дата лежал с открытыми глазами и сосредоточенно о чем-то думал. Потом повернулся ко мне.

— Джокия, ты можешь пойти в Сухуми? — Он испытующе посмотрел на меня.

— Я готов! — тотчас же согласился я.

— Пойди в ресторан «Колхида», спроси хозяина. Он мой старый друг. Богатый человек! Многих знает. Передай мою просьбу. Если кто-нибудь и может разузнать, где сейчас Мария, так это именно он.

Я кивнул в знак согласия и встал. Больше он ничего не говорил, отвернулся к стенке. Через полчаса я уже был в пути.

Двухэтажное голубое здание гостиницы «Колхида» стоит прямо напротив базара. Ресторан еще не открывали, и я смешался с толпой крестьян. Было десять часов утра, когда я вошел в голубую дверь и спросил господина Эсванджия.

— Его не будет до двух часов дня, — ответил мне буфетчик.

Делать было нечего, я пошел на набережную, устроился в укромном уголке и как следует выспался.

В три часа я снова пришел в «Колхиду». Эсванджия выслушал меня внимательно и, хотя при упоминании имени Дата побледнел, все же сказал:

— Приходи через три дня. Может быть, удастся кое-что узнать.

Выходя из конторы, я столкнулся с другом моей юности. Он был чуть навеселе, и я понял, что сейчас никуда меня не отпустит. По правде говоря, встреча с ним была некстати, да что было делать! Он обнял меня и повел за занавеску, в маленький кабинет. За накрытым столом сидели трое. Двое с аппетитом ели, третий сидел спиной ко мне, облокотившись на руку и опустив голову. При появлении незнакомого человека все встали. И знаешь, кого я увидел?

— Кого?

— Учану. С красными глазами, бледный, как после долгой болезни, он смотрел на меня, будто умоляя о пощаде. Я ничего не сказал и сел. Хотя с утра я ничего не ел, но мог ли я дотронуться до чего-нибудь, находясь рядом с Титико?! Стаканы осушались за стаканами, а мне и кусок в горло не лез.

Пир задал в честь Титико двоюродный брат его невесты. И угощал на славу. Захмелевший тамада, мой друг, встал и начал очередной тост. Изъяснялся он сперва несколько туманно.

— Из этого сосуда, — начал он, поднимая большую хрустальную чашу, — я хочу выпить за прекрасное человеческое чувство. Если в жизни есть что-то хорошее, что-то благородное, оно всегда связано с этим чувством: чистый, добрый и честный человек в этом мире не может жить без этого чувства. Оно вдохновляет нас, облегчает нам жизнь, Да, я поднимаю тост за чувство, которое зовется дружбой. Да будет благословен тот, кто не обменяет друга на мешок золота, не продаст его.

Тамада поднял чашу, как знамя, и приказал:

— Ни одной капли не оставлять!

Зазвенели бокалы. Некоторое время Учана стоял растерянный, потом, не отдавая себе отчета, протянул чашу в мою сторону, чтобы чокнуться со мной. У меня помутилось в голове, я отвел свой бокал от руки предателя.

— Титико! Этот тост тебя не касается, не пей его! — сказал я и одним махом осушил свой бокал.

Несчастный не сказал ни слова и, как побитая собака, опустил голову. Тамада нахмурился. Все поняли, что между нами существует какая-то тайна. За столом воцарилось молчание. Тамада попытался развеселить нас. Произносил тост за тостом. Все старались сгладить возникшую неловкость. Учана мрачно смотрел в пол и не произносил ни слова. Мой друг протянул бокал Титико:

— Что случилось? Спать захотел? Если не чокнуться, вино теряет вкус, — попытался он сострить. — Вино, пусть будет благословен его создатель, нужно пить так, чтобы ощутить его всеми пятью чувствами, иначе оно быстро опьянит и не пойдет впрок. Сперва нужно взглянуть, какого оно цвета, как переливается в сосуде. Потом дотронуться рукой — холодное или теплое. Затем вдохнуть аромат и попробовать на вкус. Что же еще осталось, какое чувство?

— Слух! — вяло подсказал один из пирующих.

— Верно! Чтобы не оскорбить и это чувство, мы, беспечные и веселые люди, чокаемся, звоном бокалов услаждая свой слух.

Тамада деланно рассмеялся, но его никто не поддержал, даже не улыбнулся. Он растерянно огляделся и сел. Мы тоже опустились на стулья. Вдруг под столом раздался глухой выстрел. Сперва упал парабеллум, потом вниз головой свалилось бездыханное тело Титико. Все в зале вскочили с мест, кинулись к нашему кабинету.

Мне нельзя было больше здесь оставаться. Я смешался с толпой и незаметно скрылся.

Ваган вздохнул, покачал головой и проговорил:

— Шпик и предатель редко умирает своей смертью.

— Так вот, до вечера я скрывался у знакомого духанщика, а потом вернулся к товарищам, рассказал им про смерть Титико.

Мы ушли в ту же ночь, но старика абхаза попросили, чтоб он через три дня повидал хозяина «Колхиды» и расспросил о Марии. Потом Бекве спустился с гор, но, оказывается, Эсванджия ничего не удалось узнать... Так мы и не напали на след Марии.

Потом Дата сам ходил в Сухуми, один, но и он вернулся ни с чем, измученный, удрученный.

Как-то один из пастухов, дежуривший у пешеходной тропы, привел к нам в шалаш двух незнакомых людей. Гости спросили Дата. Один из них передал ему письмо и сказал, что оно от Гергеда. Дата обрадованно схватил письмо, прочитал его и дружески поздоровался с пришельцами.

Они оказались сухумскими коммунистами-большевиками.

Гергеда, как я потом узнал, был неразлучным другом шкипера. Дата верил ему, как самому себе, и прислушивался к его словам. После побега Дата из тюрьмы абхазские большевики разыскивали их, но безрезультатно. Когда Гергеда и его товарищей освободили, они связались с большевистской организацией и продолжали поиски Дата, но тоже безуспешно. Потом Гергеда и остальных ребят арестовали снова. Накануне высылки в Советскую Россию Антону удалось передать товарищам-большевикам письмо для Дата. Они принесли его нам.

Я хорошо помню этих людей. Один из них был коренастый, пожилой рабочий тбилисских железнодорожных мастерских. Его звали «товарищ Спиридон». Держался он спокойно, уверенно, говорил толково, со знанием дела. Его товарищ, живой, верткий, как пастуший бич, абхаз лет двадцати пяти, слушал Спиридона с горящими глазами и во всем ему поддакивал. Вечером, когда пастухи согнали скот и собрались у костра, товарищ Спиридон сказал, что письмо письмом, но поднялись они к нам потому, что рассчитывают на нашу помощь в борьбе с меньшевиками. Товарищ Спиридон посоветовал нам связаться с пастухами близлежащих пастбищ, прощупать их настроения, привлечь на свою сторону и в нужный момент, когда настанет час восстания, выступить с оружием в руках, против меньшевиков.

В тот вечер гостей угостили на славу — телятиной, варенной в молоке, эларджи^[16] и чачей.

Спать никому не хотелось. Всем интересно было побеседовать с гостями о России, о Ленине, о Красной Армии.

С того дня Дата как будто подменили. Он словно родился заново. Жажда деятельности охватила его с прежней силой. Упорно и настойчиво сколачивал он отряд, каждую неделю посылал связных в город, часто ходил на соседние пастбища и подолгу беседовал там с пастухами.

Ревком Абхазии поручил нам постепенно вооружить отряд. Нужно было организовать нападение на места, где могло быть снаряжение и оружие. Мы выбрали Очамчире. Начали готовиться. Дата отобрал двенадцать человек. «В таком деле большой отряд не нужен», и разделил их на три группы. В каждой назначил старшего. Сам Дата, Бекве, Шовкат и я входили в первую четверку.

Маленькие горные деревушки и пастбища соединялись с селением Нижняя Ажара одной-единственной дорогой. В Нижней Ажара находился милицейский пост. Появление двенадцати вооруженных всадников не могло остаться незамеченным. Чтобы не вызывать ненужных толков, Дата решил схитрить. Он остановил отряд у ворот одного дома, попросил у хозяина напиться. Пока пили воду, шепнул хозяину, что мы особоотрядчики и идем по следам Дата Букия. Тот ничего не ответил, только посмотрел хмуро. Можно было не сомневаться, что известие молниеносно разнесется по всему селению.

Мы разыскали комиссара, светловолосого худощавого молодого человека и вместе с ним пошли в канцелярию.

Дата бесцеремонно уселся за стол комиссара и потребовал председателя народного собрания. «Председатель уехал в отпуск», — сообщил комиссар. Дата задумался и немного погодя обратился к нему самому:

— Тогда ты напиши письмо на имя начальника Очамчирской милиции о том, что сегодня ночью по дороге в деревни Верди или Кодори появится Дата Букия. Бандита будут сопровождать десять вооруженных разбойников. Я хочу, чтобы начальник милиции имел наготове около тридцати человек. Сколько верст до Очамчире?

— Двенадцать, — сказал комиссар.

«Двенадцать верст мой отряд пройдет меньше, чем за час. За это время я буду знать, какой именно дорогой пойдут разбойники, и пошлю в Очамчире второго особоотрядчика за вспомогательными силами», — будто про себя прикидывал Дата, прохаживаясь взад и вперед по комнате. Комиссар молчал, ничего не понимая. Дата нахмурился и обратился к нему:

— Чего ждешь? Не видишь, что время не терпит?

— Вы бы сами написали... — робко попросил комиссар.

— Я? А какую печать поставлю я на бумаге? Я не таскаю с собой канцелярию.

Комиссар немного смутился.

— Об этом я не подумал... Сейчас...

Он выдвинул ящик стола, достал лист бумаги, обмакнул перо в чернила и выжидающе посмотрел на Дата. Тот спокойно начал: «Начальнику милиции города Очамчире. Малочисленный отряд нашей деревни устроил засаду банде Букия и...» Комиссар недоуменно взглянул на Дата, но тот, как ни в чем не бывало, продолжал диктовать: «...ожидает их появления. Каждую минуту ждем сведений о приближении Букия, о чем докладываю вам. Прошу срочно собрать двадцать вооруженных особоотрядчиков и по первому нашему зову поспешить на помощь». — Подпишитесь! — приказал Дата комиссару. Поставили печать, и один из наших ребят полетел в Очамчире. Комиссар извинился и попросил разрешения ненадолго уйти. Мы хорошо понимали, что беспокоит хлебосольного абхаза. Он быстро вернулся. С ним были два молодца, нагруженных едой и вином. Мы с удовольствием закусили вареным мясом, молочным сулгуни и тонко выпеченным мчади, запив все это вином «изабелла». После ужина Дата в сопровождении одного из ребят куда-то ушел. Вскоре вернулся и сообщил, что идти в Очамчире нужно по Кодорской дороге. Мы поблагодарили комиссара и отправились в путь.

Проехав каких-нибудь пять верст, повстречали своего посланца. Начальник очамчирской милиции с большой радостью принял наше послание и сообщил, что через час будет готов отряд в тридцать вооруженных бойцов.

Дата шел впереди, закутанный в бурку, вел под уздцы своего скакуна.

До города оставалось версты две. Дата остановился и подозвал к себе вооруженного абхаза:

— Сесирква, ты, кажется, хорошо знаешь, где находится управление милиции.

— На первом этаже здания особого отряда.

— Особого отряда?! Отлично!

Дата подозвал нас всех и попросил Сесирква:

— Если помнишь расположение комнат, входы и выходы, опиши, как можешь.

— Рядом с этим домом живет мой родной дядя, так что я знаю его, как свои пять пальцев, — спокойно сказал Сесирква. — Дом смотрит в сторону моря. Перед ним маленькая площадка. С восточной стороны он примыкает к дому моего дяди. Позади него, с юга тянется большой фруктовый сад. Двор защищен каменной оградой четырехаршинной высоты.

— Меня интересуют входы и выходы, — прервал его Дата.

— В главные ворота можно войти с площади, вторая дверь первого этажа выходит во двор.

— Значит, дом двухэтажный? На каком этаже, по-твоему, может проходить сбор отрядчиков?

— Только на первом. Если с площадки пойти по узкому коридору, придешь прямо к этому залу.

— Зал большой?

— Человек сто свободно разместятся.

Дата задумался, потом снова обратился к Сесирква:

— Здание обнесено высокойкаменной оградой, не так ли? Значит, через ворота никто от нас не убежит!

Он посмотрел на нас.

— Шовкат и Сесирква пойдут со мной, — а ты, Бекве, поставь двух всадников к воротам. Остальных расставь вокруг дома и дожидайся моего приказа.

Город спал. Моросил дождь. По лужам проплывали тени лошадей. Луна медленно погружалась в черные, как деготь, тучи. На столбах у духана, напоминавших вытянувшихся в струнку солдат, мерцали крошечные лампочки. Впереди ехал Сесирква. Казалось, даже лошади чуяли приближение боя. Ноздри у них раздувались, уши чутко вздрагивали. У набережной мы заметили небольшую площадь. Сесирква повернул туда коня. Показал здание, которое было нам нужно. Широкие окна первого этажа были ярко освещены. Теперь вперед пошел Дата. Когда мы подошли к зданию управления милиции, он сделал знак, чтобы остановились, и сошел с лошади. Спешился и отряд. На площадке лестницы первого этажа показался сторож. В руках он держал русский карабин. Он перерезал путь идущему впереди Дата:

— Кто такой?

— Дурак! — рявкнул Дата и левой рукой отодвинул сторожа в сторону. — Не знаешь, как кого встречать, разиня?! — и, даже не оглянувшись, спокойно пошел по коридору. Сторож растерянно посмотрел вслед. В это время Сесирква вытащил маузер и ударил сторожа по затылку. Тот камнем свалился с лестницы. Я уже был в коридоре и, оглянувшись, увидел, как наши ребята связывали ему руки и запихивали в рот концы башлыка.

В конце коридора, из щелей двери того самого здания, где, по нашим предположениям, находился отряд, пробивался свет.

Дата уверенно распахнул дверь зала и остановился на пороге. Мы стали за ним.

— Кто здесь начальник? — Дата спрашивал таким начальственным тоном, что все невольно встали. Смуглый молодой человек с волосами до бровей и с усами, свисавшими до нижней губы, направился к Дата. У дальней стены зала в козлах стояли русские, французские и турецкие винтовки. Повсюду в беспорядке валялись телогрейки, башлыки, шапки. С потолка тускло светила бронзовая лампа. Проникавшая в открытые окна сырость была пронизана запахом листьев и травы. У смуглого под серой черкеской был красный архалук, узкую талию украшал маузер с серебряной насечкой. Он подошел к Дата, но тот не дал ему сказать ни слова:

— Да, ничего себе, загнали людей, как баранов, в комнату и балагурите, будто ожидаете из церкви жениха с невестой...

— А в чем дело?..

Молодой человек в серой черкеске нахмурился. Дата, будто не слыша его, продолжал резким тоном:

— Сообщили тебе, что банда Дата Букия приближается к городу?

— Сообщили.

— Ну, а ты что делаешь? Доверился пьянице сторожу, а тот сейчас спит без задних ног?

Молодой человек переспросил его:

— Спит? — и, разъяренный, направился к двери.

— Сесирква, проводи начальника, покажи ему пьяного сторожа!

Сесирква сразу смекнул, что означали слова Дата, и последовал за начальником милиции.

Букия посмотрел на винтовки, изобразил удивление. Медленным шагом подошел к козлам. Особоотрядчики расступились, давая ему дорогу. Дата прошел мимо длинного ряда винтовок, затем обратился ко мне и к лазу:

— Уже две недели, как приказано заменить турецкое и французское старье русскими винтовками, — он показал на ружья и сердито продолжал: — А здесь никто и пальцем не пошевельнул, чтобы выполнить приказ. — Он взял одну из винтовок, вынул обойму, заглянул в патронную коробку, приблизил дуло к лампе, прищурился и, уже вконец разъяренный, в сердцах бросил ружье на стол.

— Наверное, и револьверы содержите в такой же чистоте, — ядовито улыбнулся он.

Кое-кто виновато опустил голову. Дата взглянул на стоящего впереди тщедушного человека в черкеске:

— Дайте-ка ваш револьвер, — и протянул руку.

Тот вытащил из кобуры парабеллум и отдал его Дата. Дата прижал его стволом к столу и мгновенно разобрал на части. Проверил пальцем обойму и недовольно посмотрел на владельца оружия.

В дверях показался Сесирква.

— Все, у кого есть револьверы, два шага вперед, — и Дата многозначительно посмотрел на лаза.

Четыре особоотрядчика подошли к Дата. У двоих на поясе висели маузеры. Букия насмешливо оглядел их.

— Посмотрим, когда вы в последний раз чистили свое оружие. А ну-ка, давайте!

Дата строго посмотрел на разоруженных отрядчиков и знаком приказал им отодвинуться назад. Они, как загипнотизированные, повиновались. Дата позвал лаза, показал на козлы, где были установлены ружья. Когда Шовкат занял указанное место, Дата откинул бурку, в руках его блеснул парабеллум. Мы последовали его примеру. Ошеломленные случившимся, отрядчики и не думали сопротивляться.

— Стоять на месте, не двигаться, вы окружены!

Дата прошелся перед замершим отрядом.

— Будем знакомы. Я и есть тот самый Букия, на которого вы собирались поохотиться. Будете вести себя благоразумно, мы вас не тронем. Нас интересует только оружие.

Пленников препроводили в большой подвал, где уже находились сторож и начальник отряда. Когда всех разместили, Дата обратился к пленным:

— Сидите спокойно, не то обойдемся с вами так же, как вы с большевиками! — и затворил за собой тяжелые двери.

Тем временем наши ребята обыскали все здание, собрали до пятидесяти винтовок, столько же револьверов, патроны.

Кто-то из наших ребят наткнулся во дворе на узкий ход, в конце которого мерцал светильник. Мы спустились по крутой лесенке. У двух запертых камер на табуретке дремал сторож. Спросонья он принял нас за свое начальство, и лишь когда Сесирква снял у него с пояса связку ключей и приказал молчать, понял, что мы пришли без приглашения.

Отворив двери камеры, Дата велел заключенным выйти. В одну из камер втолкнули сторожа и закрыли за ним дверь. Из двадцати заключенных восемнадцать оказались крестьянами. Большинство из них числилось «политическими заключенными» особого отряда.

В коридоре нас встретил Шовкат. Сказал, что все готово и нужно спешить. В это время наши ребята привели какого-то человека. Дата долго смотрел на него. Шовкат зажег спичку, осветил его и, издав глубокий стон, бросился вперед.

Но Дата вовремя схватил его за руку, оттеснил назад и с улыбкой сказал молчавшему до сих пор незнакомцу:

— Пусть будет доброй наша встреча, батоно Кондрате!

Пораженный Арачемия молчал, во все глаза глядя на Букия.

— Свяжи этому господину руки, накрой его буркой и посади на коня. Здесь у нас нет времени с ним разговаривать, возьмем с собой, — обратился Дата ко мне.

...Солнце стояло в зените, когда мы вернулись на пастбища. Пастухи от радости не знали, что делать. Приготовили завтрак. Мы спрятали оружие в надежное место.

Целый день мы отсыпались. Дата проснулся раньше всех. Когда я поднялся, он уже закончил разговор с Арачемия.

— Это какой Арачемия, следователь? — спросил Ваган.

— А ты откуда его знаешь? — удивленно посмотрел на гостя хозяин.

— Хм, — улыбнулся Ваган. — Кто не знает Арачемия? Сволочь, опасный, вероломный человек.

— Именно. Он вел следствие по «делу» Дата и его товарищей. Черт знает, на какие только подлости не шел, как только не мучил их.

— Вообрази себе, что этот подлец держался бесстрашно. Ведь бывает, что люди, которые мучают других, нередко становятся жалкими трусами, когда сами попадают в опасность, и готовы на все ради спасения собственной шкуры. Этот же при первой встрече не пожелал и разговаривать, сказал Дата: «Напрасно теряешь время, ничего от меня не добьешься», — и будто онемел. Дата даже понравилось такое упорство, он оставил его в покое. Позвал во второй раз ночью. Я, Бекве, лаз и Сесирква были там же. Арачемия держался надменно. Вошел в шалаш и молча сел в угол. Дата медлил, не начинал разговора. Молчание нарушил Арачемия:

— О чем вы будете говорить со мной, шкипер?

Он сидел, глядя прямо перед собой.

— Да о многом хочется переговорить. Ты мне ночами спать не давал, все допрашивал. Ну, а теперь мы поменялись местами, — Дата достал из нагрудного кармана трубку.

— Я допрашивал потому, что это было продиктовано законом, правосудием. Меня назначило следователем правительство, а кто ты? Обыкновенный разбойник, живешь в лесу, как зверь, я не желаю говорить с тобой.

Он не смотрел на Дата.

— Твое счастье, что я в хорошем настроении, — тихо сказал Дата.

— Да если б даже был в дурном!

— Ты не боишься смерти?

— Я хочу, чтобы вы быстрее выполнили свои намерения, Букия! — Он поднял голову и посмотрел в глаза Дата. — Тяжело только ожидание смерти.

— Почему ты решил, что мы хотим убить тебя? Если б мы попали в твои руки, ты бы нас расстрелял?

— Конечно.

— Потому что бодяге и колючке мы предпочитаем полевые цветы? Вас ненавидят за насилие, смерть, погромы.

Арачемия нахмурился.

— Интересы республики, народа требуют наказывать непокорных.

— У народа вы ни о чем не спрашиваете, а говорите от его имени?

— Так ведь ложка прекрасно знает, что кипит в котле! — Он посмотрел на нас с холодной улыбкой.

Дата зажег трубку, долго дымил ею, потом негромко заговорил:

— Ты, конечно, образованнее меня, но скажи, пожалуйста: откуда ты знаешь, чего хочу я, чего хочет рабочий, чего хочет крестьянин?

— Довольно, не люблю толочь воду в ступе! — резко сказал Арачемия. — Прикажи, пусть отведут меня и расстреляют. От меня ничего не узнаешь, знай это.

— Мы и не собирались тебя убивать.

Арачемия поднял голову, при едва мерцающем свете коптилки посмотрел в широко открытые глаза Дата, пытаясь прочесть в них, правду ли он говорит или обманывает, как нередко делал он сам? Неужели его отпустит живым человек, которого он не так давно обрек на смерть? Ему, опытному следователю, нетрудно было убедиться в искренности слов Дата, и в глазах его появилась какая-то надежда. Он почувствовал себя увереннее, потребовал воды. Сесирква принес ему кружку молока. Он выпил.

— Я не имею права говорить с тобой об особом отряде. Все, что делается в стенах нашего здания, — государственная тайна, и я не могу ее разглашать. Кроме того, не хочу, чтобы обо мне думали, будто я презренный трус.

— Ну, что же, ты — мой враг, но я и врага могу уважать за твердый характер. А тайн твоих мне не надо. Меня интересует судьба только... одного человека.

— Спросил бы сразу, я не стал бы скрывать, — с готовностью воскликнул Арачемия.

— В тот день, — начал Дата, — когда меня увезли в больницу, вместе с матросами «Чайки» задержали троих ребят. Они ехали с нами из Туапсе. Среди них была переодетая в мужское платье девушка. У проклятого Тория были с ней какие-то старые счеты...

— Да, знаю, знаю, о ком говоришь, — прервал его Арачемия, — ты спрашиваешь о Марии Сабуре. Жертвой этой красавицы пали два наших сотрудника.

— Пали?

— Ты помнишь старшего коменданта Сигуа и его помощника Дзаргу?

— Помню! — ответил Дата.

— Тория считает, что это они прячут где-то девушку и двух ее товарищей. Сигуа и Дзаргу арестованы. Дела их неважны: допрашивают, выпытывают, где они укрыли шпионов. Пока они ничего не сказали. Но потом меня командировали в Очамчире, и я не знаю, чем все кончилось...

— Когда это было? — воскликнул Ваган и вскочил.

— Не больше недели тому назад, — ответил Джокия и с удивлением взглянул на гостя. — А что такое? Что случилось?

— Как это — что случилось! Если они скажут, погибла Мария, погибла и моя семья.

— А разве Сигуа знает, что Мария скрывается у вас?

— Конечно, знает! Сигуа и Дзаргу сами привели их к нам.

В волнении сорвался с места и Джокия.

— Если это так, ничего хорошего ждать не приходится! Нужно что-то предпринять!

— Я иду домой. И, если успею, спрячу куда-нибудь Марию.

Он ринулся в комнату, начал судорожно собирать свою сумку.

— А ты приведи ее к нам, — предложил Джокия.

— Ты прав, — Ваган подхватил рюкзак. — Ждать нельзя, дорога каждая минута.

— Я не пущу тебя одного, Ваган. Дам тебе человека, он пойдет с тобой. Слышишь? Человека дам, и потом — отсюда пешком, как можно? — Он выбежал на балкон, сбежал по лестнице и метнулся к воротам.

— Очень долго придется ждать?

— Нет, тотчас же вернусь! Позову Таию, он приведет коней, поедет с тобой — вполне надежный человек.

И Джокия выскочил за ворота.

Глава двадцать четвертая РАЗОРЕННАЯ СЕМЬЯ

Рассвело, когда Ваган и Таиа приблизились к дому Ованеса. Они ехали лесной дорогой, и коней остановили у горки, что сверху глядела на дом Данелянца.

Старый плантатор и его жена обычно вставали на рассвете... В такое время на кухне всегда горел огонь и над крышей вились струйки дыма. Кудахтали куры, блеяли телята, мычали коровы, шли на водопой буйволы. Но сегодня не слышно было ни звука. Будто черная чума пронеслась над домом Данелянцев.

Вагана обдало холодным потом. «Может быть, они поздно легли и потому до сих пор не встали», — старался успокоить он себя. «Но где же остальные? Почему не выпустили скотину, не подоили коров, почему все в доме молчат? Неужели Сигуа и Дзаргу признались?» Ваган со страхом взглянул на Таию. Тот спросил:

— Вот это твой дом?

— Да. Но почему никого не видно? — пробормотал Ваган, пристально вглядываясь.

— Так ведь еще не рассвело! А может, их и нет дома, ушли куда-нибудь?... Чего мы гадаем? Спустимся, увидим... — Он пришпорил коня, Ваган в тревоге последовал за ним. Сердце чуяло недоброе.

Кто-то осторожно выглянул из-за забора. Это был сосед Данелянцев, Аршак Фероянц. Ваган узнал его издали.

— Дядя Аршак! — крикнул он и остановил коня.

Таиа тоже натянул удила.

— Ваган, сын мой! — крикнул в ответ Аршак и выбежал ему навстречу.

«Табачная» — так называли маленькую плантацию Аршака Фероянца, граничившую с хозяйством Ованеса, — давала хороший урожай табака. Плантацию обрабатывали Аршак и три его взрослых сына. Неустанный труд четырех крепких мужчин давал семье приличный доход.

Фероянц был добрый, отзывчивый человек. «Каждому желает добра, потому и идут дела его так хорошо», — говорили о нем в деревне. Ваган обрадовался, что сейчас увидел именно его.

— Дядя Аршак, все ли дома хорошо? — спросил он, не переводя дыхания.

— Дома? — Аршак, отвел глаза, огляделся вокруг и быстрым шагом направился к горе. Всадники последовали за ним. Пока не миновали склон и не скрылись в кустарниках, Аршак не произнес ни слова.

Наконец остановился и сел у источника. Всадники сошли с коней. Начало светать. Зашумел ветерок, затеребил замерзшую траву, зашуршал листвой на деревьях. Ваган молча смотрел на Аршака.

— Не мучай меня, дядя Аршак, скажи — что случилось?

— Убиваться рано, сын мой! — начал Фероянц. — Все живы, это главное. Может, все и образуется.

Ваган почувствовал некоторое облегчение, потер рукой лоб.

— Если б не эта девчонка, — продолжал Аршак, — кто бы пальцем тронул честную трудолюбивую семью?

«Значит, Тория добился своего», — думал Ваган. Горе сжимало ему сердце.

— Ну, говори, говори же, в конце концов, как все случилось! — вырвалось у него.

— Тяжело мне, сынок, рассказывать, тяжело вспоминать вчерашнее! — Аршак наклонился над источником, зачерпнул горсть воды, ополоснул лицо. — Вечером, только мы сели ужинать, как собака принялась истошно лаять. Я вышел из кухни. От ворот мне послышался незнакомый голос, звавший меня. Ты же знаешь, какое сейчас страшное время. Каждый, кому не лень, ходит с оружием в руках, не задумываясь, пускает в ход. Разбой усилился, и правительство ничего не может с этим поделать. Никто не интересуется, кого ограбили, кого убили, жаловаться некому.

Ваган кусал губы от нетерпения, Аршак же спокойно продолжал свой рассказ:

— Я поспешил на зов к воротам. Два человека стояли за забором. Один спросил у меня фамилию. На мой ответ что-то недовольно пробормотал, пошептался с товарищем и снова обратился ко мне: «Где живут Данелянцы?» Я показал им ваш дом. «Дома ли Ованес?» — снова спросили они. Я ответил, что с вечера был дома. А где сын Ованеса? Видал ли я у них русскую женщину? И еще что-то спрашивали, уж не упомню. Наконец направились к вашему дому и взяли меня с собой.

— Кто они были, не знаешь? Не было ли с ними Георгия Тория, начальника особого отряда? — спросил Ваган и дрожащими руками достал из кармана табакерку.

— Как не было?! Конечно, был, проклятый. Он первым ворвался в дом, как зверь. «Где Мария?!» — спросил он у твоего отца и стегнул его кнутом.

Табакерка выпала из рук Вагана, он закрыл глаза и закусил губу.

Аршак спохватился: «Вот ведь вырвалось!»

— Ованес тоже ответил ему — будь здоров.

Ваган ждал продолжения рассказа.

— В это время из-за кустов появилась эта девчонка, — продолжал Аршак. — Она встала перед офицером: «Не стыдно тебе? Ну, ладно, меня разыскиваешь. Но чего ты хочешь от этих добрых людей! Они ведь не знали, что я от тебя скрываюсь. До сих пор я думала, что ты мужчина». Тория не ответил ей, приказал отрядчикам: «Выведите!» — Аршак вздохнул и добавил еле слышно: — Ованесу и Парамзиме связали руки и забрали с собой.

— Куда? — спросил Таиа.

— Наверно, в Сухуми. Угнали скот, в доме и на плантации все описали. Отрядчиков оставили в доме, наверно, ждут твоего появления, — Фероянц умолк, опустил голову, уставился на источник.

Таиа не двигался, сложив руки на груди...

Ваган долго сидел молча. Наконец встал. Поднялся и Аршак.

— Ладно, еще посмотрим, чья возьмет! — сквозь зубы проговорил Ваган и обратился к Таие: — А теперь пойдем, поспешим, брат, — он лихо вскочил на коня, будто горе прибавило ему сил. Таиа последовал его примеру, взмахнул кнутом и поскакал догонять спутника.

— Будь здоров, дядя Аршак! — прокричал Ваган на полном скаку.

Аршак бросился вдогонку.

— Погоди! Что-то еще скажу!

Ваган повернул коня назад. Приблизившись к соседу, остановился.

— Хочешь — слушай, хочешь — нет. Но я должен сказать тебе, сыночек, — начал тот, захлебываясь от волнения, и взялся за уздечку.

«Неужели еще что-то стряслось?» — испугался Ваган.

— Ты же знаешь, что я люблю Ованеса, как родного брата. Его нужда — моя нужда. Кроме меня, у него есть и еще друзья. Мы не пожалеем сил, чтобы спасти его. Мы сегодня же возьмемся за дело. Ты же знаешь, что такое деньги в наше время. Мы соберем, сколько будет нужно.

Ваган внимательно слушал.

— Но деньги — это еще не все. По деревне прошел слух, что ты ушел в горы, к большевикам подался. Если правительство узнает о твоем отступничестве, — продолжал Аршак, — Ованеса и Парамзиму никто из тюрьмы не выпустит. — Аршак смотрел на Вагана снизу вверх, стараясь понять, как реагирует он на его слова. Ему показалось, что юноша растерян и колеблется. — Неужели ты не хочешь подумать о родных?

Ваган потер бледное лицо, прикрыл горящие глаза и тяжело вздохнул.

— Я думал, что ты умный человек, дядя, — он выпрямился в седле, взялся за уздцы, но Аршак не отпускал коня.

— Умный! — усмехнулся Аршак. — Теперь только такой умный человек, как я, и сумеет сохранить себя.

— Пусти! — крикнул юноша. Фероянц выпустил из рук удила, словно раскаленное железо.

Глава двадцать пятая ТАК УМЕЕМ МЫ, ГРУЗИНЫ

Рассказ Арачемия поверг Дата в недоумение.

Что может быть общего у Марии и у Сигуа? С какой стати представитель особого отряда проявлял такую заинтересованность в судьбе девушки и ее друзей.

Нужно было ехать в Сухуми. И там, на месте, попытаться все выяснить. Если арестован комендант тюрьмы особого отряда, то, видно, дело это громкое и его друг, хозяин «Колхиды» Эсванджия, наверняка все знает, а если и не знает, то может узнать.

Дата решил идти.

Своим решением поделился с друзьями. Они не советовали, но, видя, что отговорить его не удастся, принялись готовиться и сами. Дата отказался брать с собой Бекве и лаза. Ему нужен был такой спутник, чтобы мог, не опасаясь ареста, ходить по городу. Выбор пал на Сесирква. За ним срочно послали.

Поздно ночью готовый к походу Сесирква явился в шалаш Дата.

Еще до рассвета три всадника отправились в путь.

Третьим был молодой пастух, которому предстояло проводить путников до Сухуми и вернуться с лошадьми назад.

Дата оделся так, чтобы его трудно было узнать. Серая, выцветшая от солнца черкеска, старый, видавший виды архалук. На голове — косматая папаха. Длинные, прокопченные пряди шерсти спускались с папахи на глаза. Бороду Дата сбрил. На пастушьи лапти натянул серые ноговицы. Огромный кинжал висел на грубом ремне без пряжки, за спиной — хурджин. За ремень были засунуты дорожная кружка из бараньей кожи и большой кисет из бычьего пузыря. В хурджине на всякий случай лежал парабеллум с запасными патронами.

Сесирква был одет в старую коричневую черкеску и выцветший архалук. Серый башлык, завязанный на два ушка. Ноговицы, отделанные позументом. Весь этот туалет нельзя было, конечно, назвать роскошным, но он не скрывал лица и стана широкоплечего, гибкого, как хворостинка, абхаза. С первого взгляда он оставлял впечатление молодого бездельника. Облачение пары было подобрано так, что постороннему глазу оно не могло показаться странным. У Сесирква под архалуком, за поясом тоже был припрятан револьвер.

Путешественники не спешили, вели коней медленным шагом, часто отдыхали. Наконец подошли к городу.

Дата узнал дорогу, по которой пришел тогда в Сухуми вместе с Титико, и горько вздохнул, вспомнив бедного парня, предательство, кровь, несчастную одинокую мать.

Миновали тропу, ведущую к дому приятеля Бекве. Заходить туда Дата не собирался. Если особоотрядчики не арестовали этого человека в ту же ночь, то наверняка сделали его своим осведомителем.

Сесирква вел Дата к своему знакомому. Это было надежное место и недалеко от города. Солнце уже наполовину окунулось в море. Сверху на город сползал легкий туман. Еще можно было различить клином врезавшуюся и бесшумно вливающуюся в море реку. Справа виднелся маяк, гигантским оком взирающий на необъятное синее пространство.

Всадники остановились передохнуть под раскидистой липой. Провожатый вынул из хурджина круглый мчади, молочный сулгуни. Нашлась и фляга водки. Выпили по чарке.

Вечерело. Проводник распрощался со своими попутчиками, сел на коня, остальных двух погнал впереди и двинулся в обратный путь, к пастбищам.

Дата и Сесирква нашли тропу и спустились с горы по направлению к маяку.

Дата очень надеялся на Эстатэ Эсванджия. Этот человек был его старым знакомым. Еще тогда, когда Букия плавал на судне Кара-Хасана, половину своего жалованья он оставлял в закусочной Эсванджия. Потом, когда дела Эстатэ пошли в гору и он вместо закусочной открыл небольшой ресторанчик, Дата со своими ребятами, как старые приятели, стали ходить к нему в «Колхиду».

Расчетливый Эсванджия всегда был расположен к молодому моряку с открытой душой и добрым сердцем. Кроме того, благодаря Дата, завсегдатаями его предприятия стали многие моряки. И из всех портов, куда только не заплывало судно Кара-Хасана, он получал доходный товар. Из Гудауты Дата всегда бесплатно привозил ему вино. А свои деньги отдавал на хранение хозяину ресторана и гостиницы. «Неужели он теперь ничего не захочет для меня сделать? — думал Дата. — А вдруг продаст? — мелькнуло у него подозрение. — Кто знает, может быть, соблазнится моими деньгами, которые я отдал ему на хранение. Трудно теперь довериться человеку, но другого выхода нет. В этом деле лучшего помощника, чем Эстатэ, я не знаю. Черт со мной! Будь, что будет», — отмахнулся он от тяжелых дум.

В доме, куда привел его Сесирква, их приняли с большой радостью. Хозяевам сказали, что Дата приехал в Сухуми лечиться.

К ужину накрыли стол, а потом устроили гостей на ночлег.

Как только наступило утро, Сесирква поспешил к «Колхиде», а «больного» оставил у хозяев, попросив, чтоб они до его прихода присмотрели за ним.

Сесирква застал хозяина гостиницы в его кабинете. Когда они остались наедине, сказал, что его прислал Дата. Хозяин поспешно запер двери на замок. Видно было, что известию он не очень обрадовался. Выслушав Сесирква, призадумался. Потом тихо сказал:

— Хорошо, понятно! Приходи в пять часов вечера, я тебя познакомлю с одним человеком... Надеюсь, мы все разузнаем.

— Прийти одному или с Дата?..

— Нет, приходи один! — испугался Эстатэ. — Дата пусть не показывается, не нужно.

Сесирква попрощался с хозяином и вышел из конторы.

Весь день он бродил по набережной и базару.

Ровно в пять часов снова явился к Эсванджия, и они заперлись в конторе.

Человек, которого ждал Эстатэ, оказался его родственником и служил начальником канцелярии особого отряда, был он человеком тщедушным и невзрачным, и лишь закрученные вверх усы и густая борода придавали ему некоторую степенность и серьезность. Красный горбатый нос выдавал склонность его к спиртным напиткам. Карие глаза смотрели сонно и бездумно. Одет он был в коричневые брюки и гимнастерку из английской шерсти. На поясе висел бурский маузер с прикладом.

— Слава богу, явился, — сказал Эстатэ и, выглянув в открытые двери, позвал кого-то, потом обратился к Сесирква:

— Познакомься, ты ведь его не знаешь!

Особоотрядчик повесил папаху на вешалку и протянул Сесирква руку.

В дверях показался официант с посудой.

Пока накрывали на стол, Эстатэ спросил начальника канцелярии особого отряда, как ему нравится его племянник, пригодится ли для дела, и многозначительно взглянул на Сесирква.

Сесирква скромно опустил голову, застенчиво улыбнулся.

— Почему бы и нет! — Лука, так звали родственника хозяина, бросил нетерпеливый взгляд в сторону стола.

— Ты мне устрой это дело, окажи парню содействие, а я в долгу перед тобой не останусь, — пообещал Эсванджия и, обняв Луку за плечи, подвел к столу.

Официант прикрыл двери. Сел за стол и Сесирква. Выпили по чарке водки, закусили потрохами курицы и солеными огурцами. Потом Эстатэ наполнил вином большую чашу, сказал: «За нашу встречу!» — выпил залпом и передал чашу Луке: «Аллаверды к тебе!».

— Нужно было начинать с маленького бокала, тягаться с тобой в винопитии просто невозможно! — проговорил Лука с довольной улыбкой и осушил чашу, не переводя дыхания. Потом посмотрел на Сесирква: «Пей и ты!». Парень протянул руку, но Эстатэ не разрешил:

— Ему не дам, он ведь вечером должен возвращаться домой. Нести лекарство больной матери. В горах ночью не то что пьяному — и трезвому трудно ходить.

Лука ничего не сказал, он, видимо, торопился и усиленно грыз куриную ножку.

Хозяин осушил вторую чашу. Поднял тост за Луку:

— Ты мне пристрой этого парня, и я на всю жизнь тебя запомню, всю жизнь твоим должником буду!

— Что ты, Эстатэ, дорогой, разве мало хорошего ты мне сделал? Боюсь, что камешков столько не наберется на берегу, сколько добра я от тебя видел, — проговорил он и алчными глазами заглянул в полную чашу.

«Осторожно действует Эстатэ. Видимо, хочет напоить Луку, а когда вино развяжет ему язык, выведает у него все, что нужно», — радовался Сесирква.

Эсванджия снова поднял бокал. Пожелал Луке успехов и здоровья. Особоотрядчик сказал ответное слово благодарности. Выпил, дважды передохнув, последнюю каплю вылил из чаши себе на ноготь большого пальца и слизнул.

Эстатэ понял — еще немного, и у Луки можно будет узнать все, что им нужно. Он отпер буфет и достал два турьих рога с серебряной выкладкой, при виде которых помутневшие глаза Луки загорелись вновь.

— Ого, как я вижу, сегодня ты настроен выпить. Но если мы начнем пить из этих рогов, повалимся на землю бездыханными, Эстатэ! — захихикал Лука.

— И не стыдно тебе?! В твоем возрасте я знаешь как пил... Да сколько тебе лет, скажи, Христа ради?

— Тридцать два.

— Ну, вот, видишь, я старше тебя на двадцать лет, и то не раздумываю, пить или нет. А когда мне было тридцать два, один рог я осушал, чтобы определить вкус вина, другой выпивал для аппетита, а кутеж начинался уж после этого.

— А потом?

— Что потом? Выпьем, вот что потом!

— Выпьем!

Хозяин наполнил роги, поднял тост за свободную, независимую, демократическую Грузию. «Ур-ра!» — заорал Лука и, открыв кобуру, выхватил револьвер:

— При этом тосте я всегда выпускаю всю обойму! — и поднял револьвер. Эстатэ опустил его, помог вложить револьвер в кобуру и спокойно приставил к своим губам рог, полный вина. Пока Лука возился с маузером, Эстатэ чуть отпил из своего рога, снова наполнил его до краев и передал гостю.

Лука встал, пошатываясь и откидываясь назад, будто у него в горле застряла кость, облизал губы:

— Да здравствует демократическая Грузия! — хрипло заорал и изо всех сил хватил кулаком о стол. Один из бокалов подпрыгнул и разбился. Полетела на пол и бутылка с вином.

Эстатэ довольно улыбнулся, подмигнул Сесирква.

Лука опорожнил рог, качнулся и вздохнул, как кузнечный горн. Хозяин тотчас же спросил его:

— Этот парень, мой дорогой Лука, сегодня вечером идет домой. Когда ему вернуться — что ты скажешь?

— Когда захочет. Неужели ты думаешь, мне будет трудно устроить одного человека? За кого ты меня принимаешь?! — обиделся Лука и нахмурил брови.

— Конечно, тебе это вовсе не трудно, но о твоем Тория говорят, что он человек строгий... А что, если вдруг он не захочет...

— Тория? Наш начальник? В самом деле... — задумался Лука. — Дня три-четыре погоди, братец мой, — посмотрел он на Сесирква. — Наш начальник сегодня ночью едет в Поти. Пробудет там два-три дня.

Сесирква навострил уши. У Эстатэ снова по лицу пробежала довольная улыбка. «Вот тебе и счастье привалило», — сказал он про себя, многозначительно посмотрел на Сесирква, потом обратился к Луке:

— Что ж он выбрал именно сегодняшний день для поездки в Поти? Может быть, еще и не поедет, а?

— Как не поедет?! Поедет, поедет! Я слышал, он предупреждал об этом Коста Корта.

— Нашего Коста? — обрадовался Эсванджия.

— Нашего Коста, а что? — бессмысленно повел осоловевшими глазами гость.

— А при чем тут Коста? — будто между прочим спросил Эстатэ и закурил.

— Эх, я говорю, как пьяный! — Лука расстегнул воротник. — Если не начать сначала, как узнать конец? — Он поднял руку, сделал серьезное выражение лица: — Только между нами. Я ведь тебя знаю и доверяю... Если этот твой племянник хочет работать у нас, и он должен привыкнуть хранить тайну.

— Как ты можешь так говорить? Что ты? Сегодня со мной познакомился? —обиделся Эстатэ, отвернулся в сторону и отвел от Луки глаза.

— Это так, к слову... — приподнялся Лука и поцеловал Эстатэ в лоб. — Ты? Я ведь сказал, тебе больше себя доверяю, не обижайся, дорогой!

— Конечно, не буду. Извини, ради бога, дорогой Лука! — ответил Эстатэ, растаял в улыбке, похлопал гостя по плечу.

— Ну, вот, — шепотом начал Лука. — Коста при том, что он сегодня потихоньку должен сплавить невесту Тория в Поти.

— Сплавить? — удивился Эсванджия.

— Ну да, сплавить, — заплетающимся языком продолжал Лука. — Кажется, эта стерва... — Он умолк, оглянулся и заговорил еще тише, — еще в России сбежала от Георгия и... Слыхали, что мы разгромили усадьбу Данелянца?.. — гордо поднял Лука голову. — У них она и скрывалась.

— Странно все это, ей-богу! — сказал Эстатэ. — А дальше?

— Дальше то, что наш начальник боится венчаться с этой девушкой здесь, в Сухуми. Почему? — Он снова облизал пересохшие губы. — Потому что он ее разыскивал, как шпионку, а теперь нате, хочет обвенчаться! Неудобно! Вдруг девушка начнет шуметь, каково после этого ему будет? Сам так сказал.

— Правильно сказал, умный человек ваш начальник.

Хозяин заметил, что Сесирква волнуется, что им овладело нетерпение, и сердито покосился на него. Сесирква замер, опустил глаза. Эсванджия снова обратился к Луке:

— Значит, Тория решил переправить ее в Поти. Не так ли?

— Да, в Поти, у него там какой-то родич. Купец Габеда. Дядей ему, кажется, приходится.

— Едут на катере Коста Корта?

— Да, на катере Коста Корта. Девчонку посылает с двумя особоотрядчиками, а сам поздно ночью едет на «Тариэле» с генералом Мазниашвили.

Эстатэ снова потянулся к рогу с вином.

На секунду Лука закрыл глаза. Потом посмотрел на хозяина, остановил взор на бутылке, из которой лилось в рог вино, вздохнул:

— Нет, нет, мой Эстатэ, ни капли больше. Я ведь должен сперва проводить эту шлюху, потом самого начальника... Неудобно являться пьяным! — Шатаясь, он пошел к вешалке.

— Что случилось, дорогой Лука? Что ты вдруг заторопился? В котором часу отходит катер Корта?

— С наступлением ночи отойдет.

— Если так, не буду задерживать, иди. А парень приедет через три-четыре дня.

— Пусть приезжает! — Лука высоко поднял папаху, заморгал растерянными глазами. — Будьте здоровы! До свиданья! Благодарю! — Он вышел из комнаты нетвердым шагом, стараясь идти прямо.

Эстатэ взглянул на часы. Было без пяти семь. Сесирква стоял растерянный.

— В Поти везут, — безнадежно махнул он рукой.

Эстатэ поспешно надел свою папаху. Посмотрел на Сесирква. Подкрутил усы и довольно подмигнул ему.

— Все прошло очень хорошо... Бегу сейчас к Коста Корта. Он хороший друг Дата. Ты ни шагу отсюда. Кажется, бог за нас, — и он вышел из конторы.

...Эстатэ отсутствовал недолго. Когда он появился, Сесирква понял, что все идет как нельзя лучше.

— Ну, спеши. Букия сейчас нужно явиться сюда, ко мне. Расскажи, объясни ему все. Шкипер Корта сказал, что он будет считать себя счастливцем, если в чем-нибудь пригодится Дата...

Сесирква засуетился, подхватил шапку и пошел к двери.

— Пусть действует, как сочтет нужным. Если сможешь, сопутствуй ему. В общем — дело ваше.

Сесирква кивнул:

— Понимаю.

— Ну, так спеши, не мешкай!

Сесирква выскочил из конторы, словно пуля из карабина.

Катер «Цхенисцкали»^[17] стоял у причала и покачивался на волнах. На палубе суетились моряки. Мотор то шумел, то задыхался, словно его душили. Рулевой проверял технику, готовил судно для дальнего путешествия. На верхней ступени одной из спусковых лестниц пристани стоял смуглый среднего роста человек, шкипер Коста Корта. Ветер теребил его волосы. Он беспокойно оглядывался вокруг и торопил пассажиров.

Наступила ночь. У пристани остановился извозчик. Два одетых по-европейски человека помогли сойти с фаэтона женщине.

— А где Георгий Васильевич? — спросил Корта одного из переодетых особоотрядчиков и бросил любопытный взгляд на прибывшую.

— Ему некогда, он с генералом. Приказал передать, чтоб ты спешил, — ответил один из молодых людей и пошел к трапу. Шкипер последовал за ним.

Сняли канат. «Цхенисцкали» загудел и взял курс на юг.

Пассажиры собрались у мачты, глядя на освещенный берег, мерцающий огнями город. Когда отплыли на порядочное расстояние, стали устраиваться. Шкипер объявил, что в трюм, у кормы, просачивается вода, и попросил не спускаться туда.

Все устроились на носу катера.

Остался позади Келасури. Луна светила недолго. С запада набежало черное облако и закрыло собой ночное светило. Стало темно. Один из пассажиров крикнул: «Зажгите свет!».

— Разве вы не видите, что света нет и в каюте? По морю бродят вооруженные катера! Опасно! — резко ответил шкипер.

Вечер был спокойный и теплый. Никто и не думал спускаться в трюм. Мария с провожатыми стояла на палубе. Она была в нарядном голубом шелковом платье. Белая шаль и английское легкое пальто были наброшены на ее плечи. Она стояла на палубе и грустно смотрела на темное безграничное пространство.

Шкипер подошел к пассажирам. Спросил, всем ли удобно и спокойно. Обратился к одному из сопровождающих Марию:

— Женщина может отдохнуть в моей каюте. До Поти путь длинный, устанет.

— Было бы очень хорошо, — ответил тот и склонился к Марии: — Хотите отдохнуть в каюте?

— Если можно... — ответила она.

— Идемте! — Шкипер взял ее под руку. — Осторожно, не споткнитесь, — предупредил он громко и повел ее за собой.

У двери каюты шепнул ей:

— Я друг Дата Букия, шкипера «Чайки».

Мария вздрогнула, замерла на месте, испуганными глазами посмотрела на Коста:

— Дата?

— Да, Дата. Он находится здесь, в каюте, и если вы желаете встретиться с ним...

— Он здесь?!

— Тише! Ради бога, тише. Одно ваше громкое слово, и все мы погибли. — Он отворил дверь и впустил ее в каюту.

Когда Мария скрылась за дверью, шкипер приказал дать полный ход и медленно направился к носу катера. Один из матросов подошел к нему и спросил: «Есть?». «Есть!» — ответил Коста и остановился у паруса.

Этот «матрос» был Сесирква, щеголявший в брюках клеш и полосатой тельняшке. Он подошел к каюте и, присев рядом, закурил.

В каюте было темно, и, переступив порог, Мария в растерянности остановилась.

— Мария, ты? — услышала она желанный голос и подалась вперед.

— Дата! Как ты очутился на катере?

— Потом все расскажу. Ты знаешь, куда тебя везут?

— Согласилась подняться на катер, потому, что здесь хоть в море можно броситься... — У Марии дрогнул голос.

— Не бойся. Теперь ничего плохого с тобой не будет. Я знаю, куда тебя везут. Будь спокойна, жди моего человека. Его зовут Сесирква.

— Могу ли я верить, Дата?

— Мария!

— Почему же ты не подойдешь ближе!

— Мне кажется, я во сне, Мария!

Дата осторожно положил руки на плечи Марии. Она дрожащими пальцами провела по его лицу и, всхлипнув, прижалась к его груди.

На рассвете «Цхенисцкали» подошел к Потийскому порту.

Мария вышла на палубу и подставила морскому ветру раскрасневшееся лицо. Глаза ее горели ровным мягким светом. Она была счастлива и ничего не боялась.

Вокруг расстилалось слегка окутанное туманом предрассветное море.

Катер пристал к берегу.

В порту было много народа. Ждали идущий из Батуми баркас с баржой и пассажирский катер.

Вместе со всеми пассажирами и своими провожатыми Мария сошла с катера и направилась к извозчичьей стоянке. Следом отправился Сесирква.

Девушка была оживлена и беззаботно смеялась.

Мария и ее спутники сели в фаэтон и направились в город.

Сесирква, выбрав крепких лошадей, поехал вдогонку за фаэтоном.

Проехали мост, миновали большое строящееся здание собора. Фаэтон пересек широкую улицу и, свернув влево, остановился у двухэтажного кирпичного дома.

Когда Сесирква проезжал мимо, один из сопровождающих Марию взглянул на номер дома, проговорил:

— Да, этот самый! — спрыгнул с фаэтона и пошел к воротам.

В павильоне порта едва светили два печальных фонаря. На улице, у входа, ярко горела большая электролампа. Прорываясь сквозь открытые двери павильона, свет рассеивался в пыли и в табачном дыму. На грязном полу валялись коробки из-под английских консервов и окурки сигарет. В углу, на прилавке кипел огромный самовар. Перед буфетчиком с длинной, как у цапли, шеей толпились посетители. Все спешили. Буфетчик с удивительной быстротой наливал чай в цинковые кружки и передавал их клиентам, будто совсем не ощущая их жара. Ему помогал мальчик лет пятнадцати. Покупатели платили мальчику деньги, от него же получали кусок мчади и огрызок сахарина.

Переднюю стену огромного павильона занимал приставленный к ней сплошной широченный стол. Вдоль него тянулась длинная скамья.

Дата Букия, миновав столпившихся у буфета, подошел к столу, прошел до конца скамьи и сел у передней стены. Здесь было темнее, он мог спокойно следить за дверьми.

Дата волновался. Он ждал Сесирква.

Наконец, тот появился, огляделся и, увидев Дата, поспешил к нему.

— Как дела? — тихо спросил Букия, когда тот подошел вплотную к столу.

— Все в порядке. Как условились, в десять часов вечера буду ждать ее на углу улицы, недалеко от дома.

— С богом. Надеюсь на тебя.

— Можешь быть спокоен.

— Теперь ты мне до вечера не понадобишься.

Сесирква пошел к выходу. Дата снова склонился над столом, опершись о него локтями. Теперь он ждал Коста Корта.

В павильоне вдруг воцарилась тишина. Дата удивился и поднял голову. Увидев в дверях двух пьяных иностранных офицеров, понял, почему все притихли.

Один был англичанин, офицер морского флота. «Этот, видно, с военного корабля», — подумал Дата.

Второй был русский полковник. На его кителе блестели погоны.

Русский офицер и англичанин! Ну, конечно, ведь англичане перевозят оставшихся здесь деникинцев в Крым, к Врангелю.

У невысокого, мускулистого полковника на улыбающемся лице беспокойно бегали глаза. Он чувствовал себя явно неуверенно.

Зато худощавый, высокий, средних лет английский офицер держался спокойно и высокомерно. Его чуть прищуренные светлые глаза презрительно обозревали павильон, на горбатом носу торчало пенсне. Одет он был в черный мундир и белые брюки.

Офицеры задержались у стола. В павильоне было душно. Сюда почти не доходил свежий морской воздух.

Официант поспешно принес стулья.

Англичанин нахмурился, брезгливо взглянул на собравшихся. Приказал мальчишке принести ром и сел, указав полковнику на стул рядом.

Мальчик принес бутылку рома и два стакана.

Офицеры выпили. Англичанин налил еще. Откинулся на спинку и стал раскачиваться вместе со стулом. Потом поднял свою длинную ногу и положил ее на стол.

— Пейте! — бросил он повелительным тоном полковнику и вытащил сигару.

В дверях показался Коста. Дата увидел его, понял, что тот спешит, и встал ему навстречу. Коста сделал знак, чтобы Дата шел за ним, и направился к двери.

Дата пошел вдоль стола. Прислонившись к стенке, англичанин по-прежнему держал ногу на столе. Он загораживал путь Дата, но ногу не опускал, всем своим видом показывая, что ни в грош не ставит какого-то грузинского бродягу.

Коста остановился у двери, побледнел.

— Дайте пройти, — обратился Дата к англичанину.

— Чего он хочет? — с пренебрежительной улыбкой спросил он у полковника и закурил сигару.

— Хочет пройти. Пропустите его, — равнодушно ответил русский офицер.

Павильон затаив дыхание следил за происходящим.

— Это грузин? — спросил офицер и беззаботно задымил сигарой.

— Вы грузин? Господин офицер спрашивает... — Полковник растерялся, покраснел до ушей и встал, закрыв бутылку, надеясь, что поднимется и англичанин. Но тот и не думал вставать.

— Грузин. Ну и что из этого?

Дата, нахмурившись, положил руку на эфес кинжала.

— Грузин, и горячий. Дайте ему дорогу, — повторил русский офицер, и взгляд его остановился на дрожащей правой руке Дата. Он побледнел, не зная, что делать.

Иностранец презрительно улыбнулся и посмотрел на Дата.

— Знаю об их горячности, слыхал. Но знаю и то, какие грузины ловкие. Пусть этот верзила встанет на колени и проползет под ногой.

Он расхохотался,чуть согнул лежавшую на столе ногу и снова принялся качаться на стуле.

Полковник повернулся к Дата и, замявшись, сказал:

— Он предлагает нагнуться и пролезть под ногой... не знаю, право, — ему было неловко, и он нервничал.

Англичанину надоело ждать. Он небрежно свистнул Дата и жестом показал, что он может лезть.

Коста зажмурился и замер.

В воздухе блеснул кинжал Дата.

— Вот так мы, грузины, умеем стоять на коленях! — загремел Дата и, когда шкипер «Цхенисцкали» открыл глаза, отрубленная по колено нога английского офицера конвульсивно дергалась на полу.

...Дата почувствовал опасность только тогда, когда выскочил из павильона на улицу и вдохнул холодный морской воздух.

На бегу он оглянулся назад. В открытых дверях павильона стоял русский полковник. Оцепенев, он держал в руках револьвер. Было ясно, что офицер колеблется. «Может быть, он одобряет мой поступок, — мелькнуло у Дата, но тайный голос заботливо подсказывал ему, — беги!» Дата заскочил за столб и начал торопливо рыться в хурджине, где лежал парабеллум.

Полковник выстрелил два раза в воздух и скрылся за дверью.

Дата бросил хурджин в воду и бросился на узкую темную улицу. Кто-то кричал ему вслед: «Стой!».

По дороге бежали три гвардейца с наведенными винтовками.

— Ух, проклятый фонарь, — проговорил Дата, и раздался троекратный выстрел парабеллума.

Гвардейцы распластались на земле. Четвертую пулю Дата послал в фонарь, и на площадке стало темно.

— Дата! Дата! — послышалось из-за угла темной улицы. Букия узнал голос Коста Корта.

Дата двумя прыжками пересек площадку, подбежал к Корта.

На пристани, там, где стоял «Цхенисцкали», что-то шлепнулось в воду.

— Человек в море... — раздался крик.

Гвардейцы подскочили к берегу.

— Человек?

— Кто видел?

— Откуда упал? — запыхавшись от бега, спрашивали гвардейцы у матросов «Цхенисцкали», стоявших на палубе своего катера.

— Человек, в самом деле человек, — убежденно твердил Сесирква. — Все мы ясно видели высокого мужчину. Он бежал, пошатываясь....

— ...Стал у пристани, оглянулся и прямо в море... — добавил другой.

— Он был ранен? — спросил высокий гвардеец.

— Ну, как мы могли разобрать в такой темноте?! — отвечал Сесирква.

— Откуда прыгнул?

— Оттуда, где вы теперь стоите!

— Что же дальше? Утонул? — не отставал гвардеец.

— Саженей десять проплыл, по-моему, а дальше я его уже не видел. Может быть, и утонул.

К гвардейцам прибавилась портовая охрана. Прибежали и милиционеры. С катеров, больших судов и из лодок выходили на берег матросы.

Англичанина увезли в больницу. Никто не сомневался, что раненый преступник утонул.

— Хорошо сделал. Мучения, потом расстрел... Нет, так лучше, конечно.

— Зря погубили человека, — слышалось в толпе.

Сесирква и его товарищей без конца расспрашивали, как и в каком месте прыгнул в море незнакомец. Как был одет, какого роста, в самом деле спотыкался или шел нормально.

По показаниям матросов установили: тот, кто прыгнул в воду, был высокого роста, в черкеске. Не кто иной, как отхвативший англичанину ногу горец.

Приказали приняться за поиски утонувшего.

«Вдруг найдут наш мешок с камнями, и попадем под подозрение, — поделился Сесирква с товарищами тревогой. — Впрочем, под водой чего только не найдешь, какое нам до этого дело!»

Коста открыл калитку небольшого двора и приласкал бросившуюся ему навстречу овчарку. Собака, повизгивая от радости, скакала вокруг него, потом широкими прыжками помчалась за старым знакомым к дому.

В маленьком дворике в тени магнолии и инжирного дерева стоял домишко. Коста тихонько поднялся на балкон, пропустил вперед спутника. Скрипнули половицы.

— Кто там? — раздался за дверью женский голос.

— Это я, Еври, не зажигай света... открой дверь.

Дверь отворилась.

Коста и Дата вошли в комнату.

— Что случилось? Все ли хорошо? — спросил тот же тревожный женский голос, стукнул оконный ставень.

— Нет, не все хорошо, Еври, — Коста потянулся к кувшину на столе, налил себе воды. — Я привел своего друга. Как-нибудь припрячь его до завтрашнего вечера. Я не могу остаться, и появиться снова до завтрашнего вечера тоже не могу. Тебе расскажет обо всем мой друг Дата. Понятно?!

— Понятно, Коста, — кивнула Еври и вышла в соседнюю комнату.

Коста встал, кивнул Дата:

— Не беспокойся! Приду за тобой, когда Мария будет уже на катере.

— Надеюсь на тебя, Коста. Пригляди за Сесирква, он горяч, сам знаешь...

— Не беспокойся, — повторил Коста и позвал хозяйку: — Пойдешь на работу, Еври, дом запри на замок и, пока я не появлюсь в булочной, и не думай возвращаться домой.

— Хорошо, постелю гостю и уйду...

— А хлеб у тебя найдется? — спросил Коста.

— Конечно, найдется.

— Оставь и воду, чтоб он не умер от жажды.

Коста вышел на балкон и сбежал по лестнице во двор.

Рассветало. Коста медленными шагами шел в порт.

Народу на площади становилось все больше.

Всем было интересно увидеть человека, так необычно расставшегося с жизнью.

Лодки сновали вокруг места, куда, по показаниям, прыгнул незнакомец.

Привели и ныряльщиков.

Коста смешался с толпой.

— Кто этот бедняга?

— Кто бы ни был, только погубил себя. Кто знает, может быть, и нам не лучше придется.

— А мы-то что? С нас взятки гладки!

— Английский адмирал грозился, что, если не сдадим до вечера живого или мертвого, весь город разрушит.

— Говорят, начальство приедет из Тбилиси, — говорили в толпе.

Коста посмотрел на свой катер. Увидел среди матросов Сесирква и успокоился: «Значит, все в порядке. Бог нам в помощь».

О Дата Коста уже не беспокоился. Еври Иванидис он доверял больше, чем себе.

Красавица гречанка вот уже три года как крепко привязала к себе Коста. Пять лет тому назад она овдовела, но не пала духом, открыла булочную, стала сама торговать в ней.

Коста долго обхаживал Еври, потом, наконец, открылся в своих чувствах. До встречи с Еври Коста и не думал обзаводиться семьей: «Моя жизнь — это море, для чего мне жена, семья!». Дневал и ночевал на своем катере. Но теперь жизнь его пойдет по другому руслу. Он любит Еври.

Коста спокойно разгуливал по площади. Его спрашивали и сам он спрашивал: «Кто бы это мог быть?» Толков было множество. Одни твердили, что незнакомец был сван, спустившийся с гор, другие говорили: «Сюда заходили пастухи-мегрелы из Лака. Может, из них?» Третьи: «Видно, пришел издалека, такого в Поти никто не видел».

Коста немного успокоился: «Слава богу, кажется, обошлось. Мало ли кто в порту мог узнать его».

Одна из лодок сделала круг — леска за что-то уцепилась. Матросы с большой осторожностью тянули канат. Подняли. За леской потянулся хурджин.

Буфетчик, официант и русский офицер сразу его узнали.

— И труп ищите там же, откуда вытащили хурджин! — приказал начальник порта. На дно спустили ныряльщиков.

Наступил вечер, ловцы и ныряльщики выбились из сил, а великана в черкеске так и не нашли.

К ночи поиски прекратили.

Найденный хурджин успокоил англичан.

Наступила ночь. Наплывавшая еще с полудня черная туча прикрыла город, как бурка. Блеснула молния. Долго перекатывался гром. Упали первые редкие капли дождя, а через несколько мгновений тяжелые струи забарабанили по мостовой.

Дождь все усиливался. У шкипера готового к отплытию катера «Цхенисцкали» сердце колотилось от радости. «Ей-богу, помогает нам бог», — думал он и в который раз твердил Сесирква одно и то же:

— Не забудь, фаэтон Гейдара запряжен белыми лошадьми, сам он смуглый, черноусый, лицо длинное. Теперь уже, наверно, ждет тебя у моста... — Коста нервно потирал руки. — Как только Мария войдет в фаэтон, надень ей на голову папаху, укрой буркой, натяни на ноги сапоги. Запомни, надо быть очень и очень осторожными. Если до того, как взойти на катер, кто-нибудь заметит ее...

— Знаю, не беспокойся, я ведь не ребенок, — с нетерпением отмахивался Сесирква.

Дождь лил как из ведра. Сесирква сошел на берег, стоящий на палубе Коста смотрел ему вслед.

Гейдар ждал у моста. Сесирква поднялся в фаэтон. Извозчик сразу узнал человека Коста и погнал лошадей.

Кони летели, как крылатые.

Дождь хлестал по фаэтону. Сесирква радовался: «Улицы безлюдные, значит, невесту повезем спокойно».

Показался и знакомый дом. В темных окнах никого не было видно. Когда фаэтон поравнялся с домом, Гейдар начал громко понукать лошадей. В конце улицы повернул назад.

Теперь ехали медленно. Сесирква выглянул из фаэтона, посмотрел в сторону дома, где находилась Мария.

На секунду в комнате мелькнул свет и осветил высокое дерево, потом скрипнула калитка. Сесирква увидел женщину, быстрыми шагами идущую к ним.

Гейдар натянул вожжи. Сесирква мигом соскочил на землю, взял Марию за руку и оглянулся. Вокруг ни души.

Фаэтонщик отпустил поводья. Ударил лошадей кнутом. Они понеслись, как ветер.

Гейдар спешил. Ему предстояло еще заехать к гречанке-булочнице.

Когда лошади Гейдара остановились у домика Еври, дождь лил по-прежнему. Коста спрыгнул с фаэтона и спокойно пошел к калитке. В руках он держал сверток.

Еще не было и одиннадцати часов, а на городских улицах — ни души. В такую темень и Гейдару приходилось не легко, но он не мог отказать хорошему знакомому и клиенту.

Шкипер поднялся по лестнице и нашарил замок на дверях. Отпер.

— Коста? — раздался из темноты голос Дата.

— Да, это я. Принес тебе брюки, гимнастерку и телогрейку. Одевайся. Мария ждет на катере, — ответил Коста скороговоркой и бросил на тахту сверток.

— Зажги свет, а то я чуть не ослеп, — сказал Дата.

Он хотел взглянуть в глаза друга и прочитать в них, действительно ли Мария находится у него на катере или он только утешает его.

Коста зажег лампу.

Дата с минуту стоял и смотрел в глаза товарищу. Потом с благодарной улыбкой подошел к нему и молча обнял.

Фаэтон Гейдара благополучно прибыл в порт и остановился недалеко от «Цхенисцкали». Было так же безлюдно, как и в городе.

Коста и Дата поднялись на катер.

Шкипер проводил друга в каюту.

В ней было так же тепло и уютно, как и вчера.

— Мария! — негромко позвал Дата.

— Я здесь, Дата, — взволнованным голосом отвечала девушка, поднимаясь ему навстречу.

Мотор зашумел.

— Убрать канат! — крикнули на палубе.

В каюту ворвался Сесирква:

— Дата! Мы спасены, плывем! — бросился к Дата и крепко взял его за руку.

— Спасибо, брат. Тебе и Коста я обязан по гроб жизни. Смогу ли когда-нибудь отплатить вам тем же?

— В полночь мы будем в Ганда. Оттуда тебя и Марию я возьму с собой в Набакеви и спрячу так, что никто и следа вашего не найдет, — сказал Коста и, улыбаясь, обратился к Сесирква:

— Идем, парень, жениху и невесте нужно отдохнуть.

— Мы тоже выйдем на палубу. Соскучился по морю, пойду, погляжу. — Дата помолчал, потом переспросил шкипера «Цхенисцкали»: — Ты сказал, спрячешь нас в Набакеви?

— Да, в Набакеви. Тория ведь всех на ноги поставит, когда узнает о бегстве Марии!

— Черт с ним. Мы сегодня же отправимся в горы. Можно ли в такое время отсиживаться где-то в укромном уголке? Правда, Сесирква?

— Правда. В горах нас ждут. Нам нужно спешить туда.

— А Мария? — спросил Коста.

— И Мария поедет с нами. Отныне нас ничто уже не разлучит.

Все вышли на палубу.

Ночь была безлунная. Дождь прекратился. «Цхенисцкали» спокойно плыл по Черному морю. С темного небосклона светила далекая звезда. Коста задумался.

Может быть, и ему уйти в горы? Все равно, после всего, что случилось, ему нельзя оставаться в Сухуми. Тория наверняка очень скоро все узнает, и тогда ему, Коста, не сносить головы.

И даже если бы не грозила ему опасность, разве не должен он быть рядом с Дата и со всеми, кто сейчас борется за справедливость, за честное и доброе дело?

Невеселые мысли у Георгия Тория. Что происходит с народом? Чем большевики заслужили такую любовь? Никто и слова не скажет против них, и мало охотников помочь законному грузинскому правительству в борьбе с этими разбойниками. Дня не проходит, чтобы в этой маленькой, величиной в бычью шкуру, стране не вспыхнуло бы где-то восстание против меньшевиков. У всех на устах — большевики, Красная Россия, Ленин. Именно в этом причина, что Букия, убежавший из потийского порта вместе с Марией и создавший партизанский отряд, вот уже несколько месяцев так надежно скрывается в лесах. И ведь фактически мы не теряем его из виду, да толку мало: мы за ним, а его и след простыл! А какой «букет» собрал у себя в отряде этот шкипер потопленной «Чайки»! Джокия Кецба, например. Казался всегда порядочным человеком, а сейчас он — правая рука Дата Букия! Эх, разве разберешься теперь, кто порядочный человек, а кто — нет! И насчет Вагана Данелянца мы ошиблись: думали, испугается, затаится где-нибудь после ареста родителей, а он тоже в отряде Букия. Коста Корта, Шовкат, Цуца, Антия, Сесирква... И было бы еще полбеды, если бы пришлось иметь дело только с отрядом Букия.

Но ведь сколько таких Букия сейчас скрывается в лесах! Всюду недовольство и мятежи. Да вот, пожалуйста, последние сводки. Георгий взял со стола несколько листов: «В Тифлисе осадное положение. На Головинском проспекте рабочие с лозунгами и плакатами ездят на грузовых автомашинах. Особые отряды и милиция разогнали демонстрантов. Двенадцать человек расстреляно». «Крестьяне Южной Осетии прогнали меньшевистские отряды. От Они до Душети установлена советская власть». «Посланные на фронт солдаты пытались захватить власть в свои руки, но безрезультатно. Троих руководителей этого заговора расстреляли». «В Баку установлена советская власть». Да, Георгий Тория перед самим собой может не кривить душой: плохи дела, и поправить их невозможно. Зимнее солнце не взрастит цветок... Наше время миновало. Остается нести свой крест до конца.

Зазвонил телефон. Георгий поднял трубку и через несколько минут, заметно обрадованный, уже выходил из дому.

«Слава богу, появился этот Гуда. А я решил было, что он раскаялся и собирается скрыться от нас. Да, мы ловко прибрали его к рукам. Нам просто повезло, что во время ареста этого коммуниста, учителя Джаму Чика, брат его Гуда оказался там же. И я неплохо сыграл на его чувствах к вырастившему его брату, убедил, что только в его власти спасти Джаму от смерти. Он сопротивлялся, конечно, да пришлось в конце концов согласиться. Это именно тот человек, который нам нужен. Букия ему доверяет. Гуда сам говорил, что они под одной крышей жили, из одной миски ели. Во всяком случае, я уже получил от него ценные сведения: на днях Букия со своим отрядом спускается с гор и собирается остановиться в Самухао. Ну, что же, будем действовать».

Приближались решающие дни всенародного восстания.

Областной комитет партии так распределил партизанские соединения на территории Абхазии, чтобы в нужное время они возглавили восставший народ и повели его за собой.

Отряду Дата Букия, в котором теперь насчитывалось до ста хорошо вооруженных бойцов, было приказано расположиться лагерем в деревне Самухао.

Под вечер двинулись в путь.

В Мимиси остались только Мария и Цуца Антия. Мария только что переболела, и было решено оставить ее в деревне еще на пару дней.

Всю ночь шли по целинной дороге и узкими проселочными тропами. Когда рассвело, отряд укрылся в лесу.

Накормили коней, поели сами. Отдохнули, выспались. Дождавшись темноты, двинулись дальше.

Дата так ловко сидел на белом жеребце, что трудно было предположить в нем человека, мужавшего в борьбе с морской стихией. На нем была черная бурка и серый башлык, повязанный по-абхазски. На похудевшем лице — живые глаза, настороженно вглядывавшиеся в темноту. Море сделало этого деревенского парня упорным, верным и сильным, а абхазские леса и горы научили его осторожности.

Рядом с командиром, на черном коне, ехал его неразлучный друг Сесирква. На нем тоже были бурка и башлык, и такой же был у него, как у Дата, русский карабин.

Сопровождал командира и Коста. Моряк лихо сидел на золотистом скакуне. Ладно сложенному, широкоплечему молодцу очень шли морская куртка и заправленные в сапоги матросские брюки.

— Сесирква, — послышался приглушенный голос командира.

Абхазец ударил каблуками скакуна, поравнялся с Дата и настороженно посмотрел ему в глаза.

— Гуда Чика вчера утром пришел в отряд?

— Да, утром.

— Я не успел расспросить его о Джаму. Может, он еще что-нибудь знает...

Некоторое время ехали молча, потом Дата заговорил:

— Он у Вагана во взводе?

— Да, у Вагана.

— Пусть придет ко мне.

Сесирква повернул коня и поскакал.

— Ты хорошо знаешь этого парня? Надежный он человек? — негромко спросил у командира Коста.

— Трудно ручаться... Но ведь он брат Джаму.

— Из одного дерева можно сделать и лопату и весло.

— Это верно. Ты что-нибудь заметил подозрительное в нем? — Дата натянул вожжи и взглянул на спутника.

— Но ведь ты сам удивлялся, как это он спасся во время ареста Джаму.

— Разве этого достаточно, чтобы подозревать? — не очень уверенно сказал Дата и задумался.

Вскоре Сесирква и Гуда нагнали командира. Дата, не глядя на молодого парня, начал сворачивать самокрутку, закурил и лишь тогда посмотрел на него.

— Сколько тебе лет, Гуда?

— Тридцать первый пошел, батоно, — Гуда подъехал ближе, взглянул командиру в глаза. Спокойное выражение его лица понравилось Дата. «Нельзя думать плохо об этом парне. Едва ли такой человек, как он, смог бы так смело и свободно держаться, если бы совершил что-нибудь плохое», — подумал он.

— Правильно ты сделал, парень, что пришел к нам, понял, что нужно сейчас родине, — Дата затянулся было и тотчас с досадой отбросил самокрутку. — Тьфу, кто тебя выдумал, проклятая! Чуть усы и бороду не опалил, — улыбнулся Дата и снова обратился к Гуде:

— Тебе что-нибудь известно о Джаму? Он у Тория или его перевели в тюрьму?

— Должно быть, в тюрьме, невестка туда носит еду и белье, — каким-то надломленным голосом ответил Гуда.

— Ты тоже был там в ту ночь?

— Где?

— У Джаму, когда его забрали, — спокойно сказал Дата, потрепав коня по гриве.

Смешался Гуда, подтолкнул коня к краю дороги, спрятался от лунного света, ничего не ответил.

— Тебя спрашивают, ты тоже был у Джаму в тот вечер? — спросил Коста, повысив голос, и многозначительно взглянул на Дата.

— Да, был, — почти шепотом проговорил юноша и провел рукой по лицу, словно стирая пот.

— Ну, так расскажи. Что нашли у него?

— Прокламации.

— Это я знаю. Еще?

— Какие-то книги, сказали, Маркс и Энгельс, забрали их с собой.

Помолчали немного.

— А Тория был там? — спросил Дата.

— Да, был, проклятый.

— И что же он тебе сказал? Наверное, извинялся? — язвительно спросил Коста.

— Разве это похоже на Тория?

— Об этом тебе лучше знать, парень.

— Откуда мне знать?! — уже с трудом скрывал свою растерянность Гуда, голос его дрожал. — Я не понимаю... Скажите прямо, чего от меня хотите!

— Тория оставил тебя дома или забрал с собой в Сухуми? — спросил Дата.

— В ту ночь он оставил меня, но потом... на следующее утро, вызвал к себе.

Дата насторожился.

— И ты пошел?

— Да, — с горечью сказал Гуда.

Всадники подъехали к реке и по одному стали переправляться через мост.

— Ну, и что же тебе говорил этот офицер? — Дата продолжил разговор, когда Гуда поравнялся с ним.

— Спрашивал, распространял ли я прокламации в деревне, посещал ли собрания большевиков, какие давал мне задания старший брат...

— О нашем отряде, о Дата ничего не выпытывал? — перебил Коста.

— Ничего особенного. Спросил только, знаю ли я что-нибудь о бандите Букия.

— О бандите Букия? — невольно засмеялся Дата. — Эх, кто кого называет бандитом и разбойником!

— И что ты ему ответил? — не успокаивался Коста.

— Почему вы допрашиваете меня?

— Не горячись, парень, стало быть, есть о чем спрашивать, раз спрашиваем. Я вот все удивляюсь: задержали тебя в доме, полном прокламаций, задержали и отпустили! И кто отпустил? Тория! Человек, который даже мертвого не оставит в покое, — проговорил Дата.

— Значит, вы меня подозреваете? Что же я, шпион, по-вашему? — слова юноши звучали горько, он казался растерянным. Ему хотелось по-прежнему считать себя честным и смелым, но он знал, что не имеет уже на это права, и не мог с этим смириться.

— Кто же говорит, что шпион, — ответил Дата, но в голосе его не было уверенности.

В деревне Самухао было тридцать домов. Прибывший туда отряд встретили радушно. Всем нашлось место. Каждый житель старался внести свою лепту в общее дело.

На сельской площади накрыли большой стол и позвали весь отряд. Накормили, напоили. Потом деревня успокоилась, и все вернулись к своим делам.

На другой день с утра Дата у себя в комнате обсуждал с командирами двадцаток положение и разрабатывал планы на будущее.

К вечеру Дата послал за Гудой. В это время в комнату вошел Джокия и еще один боец. Они должны были отправиться в Мимиси за Марией и Цуцей.

— Поедете по той же дороге, по которой мы пришли сюда, — сказал Дата. — Она надежнее других.

Кто-то подошел к открытым дверям и остановился.

— Заходи, Гуда.

Гуда вошел в комнату.

— Тебе все ясно? — обратился Дата к Джокия.

— Ясно.

— Ну, счастливого пути. В среду жду вас обратно.

Джокия со спутникам вышли. Дата проводил их и вернулся назад.

— Ты как-то говорил, что у тебя богатый дядя, который живет в Сухуми. Чем он занимается? — спросил Дата у Гуды.

— Он снабжает армию и гвардейские части продуктами, одеждой, словом, многими необходимыми вещами.

— Значит, он должен знать расположение меньшевистских частей, раз поставляет туда продовольствие. Меня интересует, сколько человек на каждом посту, и сколько имеется там пушек и пулеметов. Сможешь это узнать?

— Я думаю, это будет нетрудно. Дядя как свои пять пальцев знает все это.

Букия внимательно следил за юношей. Может ли человек с таким внушающим доверие лицом, с такими ясными глазами держать камень за пазухой. И все-таки какая-то его нервозность и неуверенность настораживали Дата.

— Тогда отправляйся в Сухуми и постарайся разузнать то, что нам надо.

— Сейчас собираться, ночью?

— Нет, сейчас отдохни, а утром двинешься в путь. Где живет твой дядя?

— На улице Пушкина, № 8. Двухэтажный дом с садом.

— Будь осторожен, чтобы не вызвать подозрения.

Гуда распрощался и вышел.

— Сесирква, позови Бекве. Он должен опередить Гуду в Сухуми.

— Гуду?! — удивился Сесирква.

— Да. Пусть Бекве проследит за ним. Знаешь, от осторожности голова не заболит, а береженого и бог бережет.

Бекве знал в Сухуми, на набережной, маленькую закусочную, как раз напротив дома, где, по словам Дата, жил дядя Гуды. Добравшись с рассветом до города, он первым делом направился туда и очень обрадовался, когда оказалось, что из окна этого заведения прекрасно был виден нужный ему дом.

Хелмарди так искусно замаскировался, что никому из многих знакомых, встретившихся ему, и в голову не приходило, что это был именно он. Седые усы и борода, совершенно белые волосы, закрывающие уши, старая, рваная чоха, подпоясанная бечевкой. На голове — выцветшая сванская шапочка, на ногах — домашние грубой вязки шерстяные носки и дырявые лапти.

Часам к десяти он сел за маленький столик у оконца и попросил принести еду: отварную осетрину, кукурузный хлеб-мчади, соленые огурцы и бутылку «Гудаутской».

Дом, за которым наблюдал Бекве, был обнесен высокой каменной оградой с резными деревянными воротами. Во дворе стоял красивый двухэтажный дом, окруженный платанами и кипарисами.

— Чей этот прекрасный дом? — спросил Бекве у официанта.

— Вот этот? Капитана Чичуа. Не собираетесь ли купить, батоно? — насмешливо спросил официант.

Бекве смиренно ответил:

— Купить?! Что ты, если даже даром дадут, и то не осмелюсь туда войти.

Принесли еду.

Бекве нервничал. Почему Гуда до сих пор не появлялся? Может, он обманул Дата? Сколько еще придется сидеть в этой тесной и дымной комнате?

Чей-то раздраженный голос окликнул официанта:

— Если соль кончилась, хоть в морской воде рыбу сварили бы!

И хотя Бекве не любил пресную пищу, он только сейчас заметил, что, оказывается, ел несоленую рыбу. Он сидел молча, нехотя жевал, то и дело в томительном и тревожном ожидании поглядывая в сторону дома Чичуа. Вдруг сердце его учащенно забилось. К воротам дома подскакал Гуда. Спрыгнув с коня, он привязал его к дереву, а сам уверенно вошел во двор.

Нет, не похож Гуда на предателя! Человек с такими глазами, такой отважный не может быть предателем, не может забыть, что брат его за народное дело томится в тюрьме. Нет, не может он быть подлецом! Просто Дата стал очень недоверчивым в последнее время. Осторожность нужна, конечно, но если каждого, кто придет в отряд, так изучать и испытывать! Да и кто сейчас решится на измену, когда ясно, что уже не сегодня-завтра большевики возьмут верх. И Дата это прекрасно понимает, однако, говорит, чем черт не шутит, и чем ближе победа, тем он осторожнее.

Бекве взглянул в окно и замер, пораженный: у ворот Чичуа остановился фаэтон, из него вышел высокий человек в черкеске, видимо, дядя Гуды, и следом второй... Бекве с закрытыми глазами узнал бы его из сотни человек. Георгий Тория! Значит, Гуда должен был встретиться с Тория. Все ясно. За сколько сребреников продался этот Иуда? Нужно как можно скорее мчаться в отряд. Дата сегодня же должен узнать, что Гуда предатель.

Бекве быстро рассчитался и выскочил из духана.

Джокия Кецба ждал темноты, чтобы выехать из Мимиси. Накануне ночью было прохладно, а нынче стало так тепло, как это часто бывает в апреле после непогоды.

К вечеру небо было усеяно звездами. Джокия со спутниками двинулись в путь. По узкой и крутой тропке ехали друг за другом шесть всадников. За Джокия следовала Мария, за ней Цуца Антия, потом — двое из отряда. А замыкал цепочку молодой сельский сотник, который должен был показать путникам брод.

Спустившись к реке, переправились на другой берег и, расставшись с сотником, продолжали свой путь.

Проселочная дорога была узкая. Торопились, ехали без остановок, и лишь когда добрались до дремучего леса, решили немного передохнуть. Дальше уже ехали спокойнее. Вот донесся лай собаки. Вскоре послышался шум воды и показалась река и мельница, крытая осокой. Всадники приблизились к ней.

— Кто там? — раздался мужской голос, в полутьме кто-то зашевелился, и в дверях показался неказистый старичок, видимо, мельник.

— Передохнем здесь? — спросил командир и, не дожидаясь согласия спутников, спрыгнул с коня. Спешились и остальные.

Мельник ничуть не удивился прибывшим и радушно улыбнулся:

— Входите.

Джокия, войдя, сбросил с себя бурку, ружье прислонил к стене. Его примеру последовали и другие. Мельник был очень рад гостям, усадил, стал угощать: положил на тыквенный лист сыр, наломал на куски мчади, принес огурцы, лук, вино, из кипящего котла вынул ломти тыквы.

— Твоя мельница? — спросил Джокия у мельника.

— Да, и не просто мельница. Это моя семья, мой очаг, моя кормилица.

Разговорились.

— Раньше сюда редко кто забредал. А сейчас кого только не встретишь в этом лесу — вооруженных, безоружных, в чохах, в бушлатах даже, и бог знает, кого еще.

«В бушлатах?» — Джокия насторожился.

— Недавно целый отряд прошел, говорят, Букия командует.

— Кто это Букия?

— Букия не знаешь? — Мельник недоверчиво посмотрел на Джокия, и понимающая улыбка промелькнула на его лице. — А это бежавший моряк. Власти разбойником его называют, а в народе говорят, что не разбойник вовсе, а хороший человек.

— Значит, народ не обижает?

— Нет, что ты, когда большевики народ обижали?

— А кроме отряда Букия, есть в лесу еще вооруженные люди?

Хозяин задумался на мгновение.

— Говоря по правде, до сегодняшнего дня никого не видел, а так говорят, что ходят.

— А кого же ты видел сегодня?

— Шел я вечером из лавки, нес керосин. По дороге пять всадников встретил, спросили, где живет сотник Атанасе.

Джокия забеспокоился.

— А кто такой Атанасе?

— Атанасе? Сельский сотник. Во времена Николая был старостой, а теперь из кожи вон лезет, чтобы угодить новым властям.

Джокия почувствовал опасность, распорядился, чтобы собирались. Но в это время дверь распахнулась, как от сильного ветра, и на пороге показался какой-то мужчина с маузером в руке.

— Георгий! — воскликнула потрясенная Мария.

Это действительно был он.

Рука Марии скользнула в карман брюк. Она выхватила револьвер, подарок Дата, но в тот же миг Цуца бросила в светильник тарелку, огонь погас, и стало очень темно. Почти одновременно прозвучал выстрел из маузера. Послышался чей-то стон и глухой звук упавшего на пол тела.

Теперь в дверях никого не было. Но во дворе около мельницы блестели дула карабинов и пистолетов. «Ах, если бы во дворе было так же темно, как на мельнице», — подумал Джокия.

Остановились жернова, стало тихо. Теперь стон слышался отчетливее.

— Кто стонет? — шепотом спросил Джокия.

— Я, я. Что со мной сделали эти безбожники! Это их я встретил сегодня в лесу, — с трудом проговорил мельник.

— Ты ранен? — спросила Мария, осторожно ощупывая его в темноте.

— Эх, дочка, сейчас мне, наверное, и сам бог не поможет, — и он с трудом, держась за стену, приподнялся.

— Ложись, убьют, — тихо сказал Джокия.

— Я и так почти мертв. Может, хоть вам смогу помочь.

И мельник, собравшись с силами, как-то поднялся на ноги и, перебирая руками по стене, с трудом дотащился до дверей.

— Куда же ты? — испуганно спросила Мария.

— Ложись, говорю, — повторил Джокия шепотом.

— Тише, тише, — так же шепотом ответил мельник. — Дайте мне две бурки. Я возьму каждую в руки и побегу. Если успею выйти из мельницы, спущусь направо, в ущелье, скачусь вниз. Они будут стрелять по мне, а вы в это время постарайтесь убежать. Я иду, время не терпит.

— Нет, этого нельзя делать, добрый ты человек! — прошептал Джокия и пополз к нему.

Но мельник не стал дожидаться и выскочил во двор — откуда и силы взялись. Находящиеся в засаде не успели даже выстрелить. Лишь когда мельник был уже почти у цели, началась стрельба.

— Мария, Цуца, вы оставайтесь здесь, ни в коем случае не поднимайтесь и не выходите отсюда. Мы же постараемся выйти и занять место напротив косогора, а потом и вас выведем из этой ловушки.

Джокия выполз за двери и укрылся за стволом большого дерева. Потом снова пополз, неожиданно выскочил, вскинул руку и опять лег. Раздался взрыв. Брошенная им ручная граната разорвалась около напавших. Те залегли. В это время два партизана выскочили из мельницы.

— К склону! — приказал им Джокия.

Он стрелял до тех пор, пока его товарищи не укрылись в овраге. Теперь уже они начали стрелять, чтобы дать возможность командиру невредимым подняться на косогор. Несколько прыжков, и Джокия оказался рядом с товарищами. Отсюда неплохо было видно, где расположились противники, и, кроме того, можно было держать под прицелом вход в мельницу. Командир приказал своим прекратить стрельбу: нужно было беречь патроны.

Парни Тория продолжали палить. Судя по выстрелам, их было пятеро: четверо с винтовками, и один, Тория, с маузером.

— Они и мельника не забывают, а бедный старик мертв, наверное! — Джокия огляделся и прицелился туда, где блестели дула винтовок.

Гуда недолго был в доме дяди. Разговор с Тория длился каких-нибудь десять-пятнадцать минут. Все это время он не поднимал глаз на капитана, и слова его были как будто заученные, непонятные ему самому. Опытный офицер понимал, что этот смелый и прямодушный парень мог каждую минуту почувствовать весь ужас своего поступка и совершить что-нибудь непоправимое. Поэтому Тория поспешил закончить разговор, как только узнал, когда и по какой дороге Мария Сабура с сопровождающими будет ехать из Мимиси. Он уже собрался уходить, но Гуда решительно остановил его:

— Когда же вы освободите моего брата?

Тория оставил вопрос без внимания и вышел в коридор. Гуда едва переводил дыхание.

— Если через день или два мой брат не вернется, тогда не ручаюсь за себя! И Букия не сравнится со мной. Ни себя не пощажу, ни других!

— Хорошо, хорошо, не грозись, пожалуйста. Слово есть слово, — небрежно проговорил Тория, вышел на улицу и уехал вместе с хозяином.

Гуда давно уже чувствовал, что все это добром не кончится, однако боялся ошибиться, поспешностью испортить дело и погубить брата. Но похоже, что Тория и не вспоминает о Джаму.

Гуда долго стоял в каком-то оцепенении, потом, с трудом передвигая ноги, возвратился в комнату. Он мысленно оглядел все кругом. «Что же я наделал!» — прошептал он в отчаянии и без сил опустился на тахту. Потом вдруг вскочил, сорвал со стены русский карабин, схватил бурку и выбежал из дома.

Гуда так торопился выбраться из города, так подгонял своего коня, будто среди домов, на узеньких улочках ему нечем было дышать. Вот и море показалось, но мысли и предчувствия так терзали его, что он ничего не видел вокруг. Очнулся, лишь заметив, что мчится по дороге, ведущей к отряду Букия. «Боже, неужели я так низко пал, что посмею явиться к тем, кого предал?»

Впереди на дороге появился всадник. Он показался странно знакомым. Когда Гуда подъехал ближе, то узнал его: это был Бекве. Как же так? Ведь еще вчера он был в отряде и не собирался в Сухуми. Неужели он выслеживал Гуду? Эта мысль совершенно выбила его из равновесия, он догнал Бекве и спросил, зло глядя на него:

— Узнал?

Наглый тон возмутил Бекве и он гневно бросил ему:

— Узнал, и даже лучше, чем ты думаешь!

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ты прекрасно знаешь, что. Зачем ты встречался с Тория?

Гуда задрожал, стыд и злость заставили его сказать совсем не то, что он думал:

— Это ты, Хелмарди, говоришь мне такое?! А ведь про тебя самого говорят, что ты и мертвого ограбишь!

Бекве и бровью не повел.

— Бывало, заставляла нужда. А что заставило тебя? Убирайся, иди своей дорогой. Приходилось бывать с ворами, а с тобой рядом быть не желаю.

— Убью! — закричал Гуда и схватился за карабин.

Бекве спокойно смотрел на него.

— Ну, что же, стреляй. Смерти я не боюсь. Ты так говоришь со мной, будто это я предатель, а не ты.

Гуда опустил голову, руки у него дрожали.

— Не скрою, был я в Сухуми, следил за тобой. У Дата в последнее время возникли подозрения. Однажды его уже предал очень близкий человек, Учана. Он попал в руки Тория. Это стало известно. Учана покончил жизнь самоубийством, кровью смыл страшную вину, — Бекве тяжело вздохнул. — Все-таки осталась у него какая-то капля совести.

Гуда медленно поднял голову и безумными глазами посмотрел на Бекве. Потом нечеловеческим голосом закричал:

— И мне убить себя?

Он поднял карабин над головой и бросил его к ногам Бекве.

— Если я достоин смерти, стреляй!

Он застонал, упал на землю и разрыдался. Бекве подошел к нему, присел рядом.

— Значит, прибрал тебя к рукам этот проклятый Тория?!

— Я должен покончить с собой, как это сделал Учана, но... нет, пока я не убью этого подлеца, я должен жить!

— Слушай, парень, а что ты рассказал Тория? Может, опасно ждать, нужно что-то делать?

Гуду словно ледяной водой облили.

— Ты прав, нельзя ждать ни минуты! Кто знает, какую ловушку готовит Марии и Джокия этот проклятый.

У Бекве холодный пот выступил на лбу.

— Как? Тория знает, что они едут сегодня из Мимиси?

— Знает, знает, проклятый! Может, успеем их предупредить? Бекве, ты умный, опытный, помоги, Бекве! Пропащий я человек!

— Где может напасть Георгий на Джокия?

— На пути из Мимиси.

Хелмарди кинулся к своему коню, Гуда, схватив карабин, вскочил на своего. Нагнав Бекве, протянул ему маузер:

— Мне хватит и карабина, а тебе пистолет пригодится.

Они мчались так быстро, как могли. Люди и животные выбились из сил. Когда переправились через реку, конь Гуды зашатался, у него подогнулись ноги и он рухнул на землю, чтобы уже не подняться.

Что было делать? Ехать вдвоем на коне Бекве? Но он и одного уже еле везет. Положение казалось безнадежным. В это время из-за ворот показался всадник. Увидев их, он остановился.

— Кто такие? Что с вами случилось? — спросил незнакомец.

— Гвардейцы мы, спешили по срочному делу, да вот конь нас подвел, — ответил Бекве и сделал знак Гуде, чтобы тот молчал.

— Гвардейцы? Вот повезло! Ребята, помогите, прошу.

— А что случилось?

— Командир особого отряда Георгий Тория выследил большевиков...

— Каких большевиков?

— Из отряда Букия. Он пытался захватить их, но сам попал в западню.

Он замолчал и прислушался.

— Слышите выстрелы? Стреляют по ту сторону горки.

Действительно, издалека доносились отдельные выстрелы. Бекве многозначительно посмотрел на Гуду. Тот даже дыхание затаил.

— А что же ты своих товарищей оставил в опасности? — спросил Бекве незнакомца и заслонил собой Гуду, опасаясь, как бы тот сгоряча не совершил какой-нибудь глупости и не испортил дела.

— Да меня Георгий послал людей звать на помощь.

— А кто ты такой?

— Сотник Атанасе из Уреки.

— Так где, говоришь, сейчас Георгий? — нетерпеливо спросил Гуда и вскинул карабин.

— За этой горкой. Перейдете эту высоту, а там, слева, узкая проселочная дорога. Примерно через километр начнется спуск, а вскоре и мельницу увидите. Вот в этой мельнице и засели большевики.

— Хорошо, все ясно, — и Гуда схватил за уздечку его коня, а Бекве ударил маузером по голове. Сотник без звука свалился на землю.

Когда всадники подъехали к мельнице, стрельба еще продолжалась.

— Нужно было узнать, где именно Тория со своими людьми, — упавшим голосом сказал Гуда.

— Нужно было, да не успели. Потому и говорят, что терпение — это ключи рая, а ты...

В это время раздался оглушительный взрыв, а следом — несколько выстрелов из винтовок.

Гуда погнал коня, Бекве — за ним. Вот уже видны засевшие в засаде люди. Кто они? Гуда приготовил гранату. Но еще через несколько мгновений стало ясно: это были свои. Сидевшие в канаве тоже разглядели всадников, вздохнули с облегчением.

— Спускайтесь, живо! — крикнул Джокия.

Бекве мгновенно соскочил с коня и бросился в канаву.

— А ты чего ждешь? — позвал он Гуду.

Но парень не отвечал. Он неподвижно сидел на коне и пристально глядел в сторону мельницы. Там было тихо.

— Где они? — таким тихим тоном спросил Гуда, что ни Джокия, ни Бекве не стали больше настаивать, чтобы Гуда присоединился к ним.

— Они устроили засаду за мельницей, а в мельнице — женщины, — удрученным голосом проговорил Джокия. — В дверь-то никого не пропустим, она под прицелом, но вот если они проломают стену... — Джокия прислушался. — Кажется, начали.

— На что только не идет этот проклятый Тория... Вот что, Бекве, верни мой маузер, я знаю, что делать! — Гуда решительно протянул руку за пистолетом.

— Погоди, парень, что ты задумал? Лучше спускайся с коня, поползем вместе и подойдем к мельнице сзади.

В это время из ущелья раздался голос мельника:

— Эгей, что же вы не стреляете, патроны кончились, что ли?!

— Кто это кричит? — спросил удивленный Бекве.

— Это мельник, что за человек, если бы ты знал! — ответил Джокия.

Снова послышался крик мельника:

— Они же стену ломают! Что же вы делаете, гады? Перед женщинами свое мужество показываете? Не губите мой очаг! Тут же все моим потом построено, бандиты вы, разбойники! — Тут голос его сорвался, и он замолчал.

Джокия объяснил:

— Ранен, бедняга. Первым выскочил из мельницы, вызвал огонь на себя, а мы тем временем выбрались из мельницы, не получив даже царапины.

— Действительно, ломают стену... А что же девушки молчат? — с тревогой в голосе проговорил Бекве.

— Наверное, ждут подходящего момента. Они мужественные девушки, найдут, что делать, — ответил Джокия и выбрался из канавы.

Гуда хлестнул коня и погнал его по спуску. Вражеская пуля просвистела около его уха. Гуда скрылся за мельницей, Стрельба продолжалась с новой силой. Партизаны бросились туда же. Через каких-нибудь несколько минут особоотрядчики бежали. Партизаны поспешили к дверям мельницы, крича:

— Не стреляйте, это мы!

Тут же побежали за мельником и принесли его.

Потом подошли к тому месту, где еще совсем недавно сидели в засаде враги. Мария вынесла светильник, и все увидели труп какого-то мужчины. Около убитого валялась голубая папаха. Черная чоха на груди была мокрая от крови, и от виска к бороде тоже стекала тонкая струйка крови. Гуда подъехал поближе.

— Да ведь это Арачемия! — воскликнул он удивленно — Да, это точно он!

Подошли и Бекве с Джокия. Бекве разогнул сомкнутые пальцы Арачемия и вытащил из них парабеллум, Потом взглянул на Гуду и обеспокоенно спросил:

— Ты что, ранен, парень? А ну-ка, спускайся!

У Гуды по левому рукаву стекала кровь. Юноша только сейчас почувствовал, что ранен. Он побледнел, поднял руку — рука двигалась свободно. Его сняли с коня, напоили, и Мария перевязала ему плечо, пронзенное пулей.

У входа в мельницу расстелили бурку и уложили на нее раненого мельника. Грудь старика была перевязана кусками нижней рубашки. Он потерял много крови, когда его вели, у него подкашивались ноги, но он улыбался и широко раскрытыми глазами оглядывал все вокруг.

...Стали собираться в дорогу. Усадили мельника на коня. Сначала он отказывался ехать, дескать, если он не смертельно ранен, то его мельница вылечит, но его, конечно, уговорили ехать с партизанами.

Миновали горку и выехали на проселочную дорогу.

Ехавший впереди обернулся к товарищам:

— Этой дорогой ехать опасно.

— Может, найдем другую? — сказал Бекве.

— А куда мы едем? — спросил мельник.

— В Самухао.

— Так я оттуда родом, — обрадовался старик. — Следуйте за мной. Я проведу вас такой тропкой, что ни Тория, ни кто другой нас не выследит.

Узкой тропинкой спустились к реке и скоро въехали в лес.

— Удивительный вы народ, большевики! — проговорил мельник.

— Догадался, значит, что мы большевики? — улыбнулся Джокия.

— Если бы не догадался, чего бы я под пули лез, не сумасшедший же!

— А как догадался?

— Гвардейцы и особоотрядчики разве так себя ведут? Я лесной житель и зверя по звуку шагов узнаю.

— А что они тебе сделали? — спросила Цуца.

— Дом разорили, сына единственного убили. — Голос у мельника дрогнул, и он замолчал. Остальные тоже смолкли.— А потом я продал своих коров, ушел из деревни, и вот живу на мельнице.

— А за что же убили сына?

— Будто бы молодежь мутил, книги Ленина читал.

Долго ехали молча. Гуда, ехавший позади всех, остановился, позвал Бекве и сказал громко, чтобы все слышали:

— Я не пойду с вами, ребята!

Только сейчас сообразил Джокия, что непонятно, как же Гуда и Бекве оказались у мельницы. Женщины считали, что их прислал на помощь Дата. Бекве подъехал ближе.

— Послушай, то, что было, погребено у мельницы. Теперь ты душой и телом наш. Ты искупил свою вину, сейчас ты нужен в отряде, поехали с нами!

— Нет, еще многое мне нужно сделать, чтобы смыть позор... Ты все расскажи Дата, все. Тория знает, сколько человек в отряде, что отряд в Самухао... И пусть Дата решает, могу я быть с товарищами или нет.

Гуда резко повернул коня и исчез в темноте.

В тот день гонец привез в Самухао приказ ревкома: отряду надлежало находиться в полной боевой готовности. Победа трудового грузинского народа не вызывает сомнений. Восставшей Грузии протянула дружескую руку Красная Россия. Отряды Одиннадцатой армии вступили на территорию Грузии и сражаются бок о бок с восставшими. От меньшевиков очищены многие районы Грузии. Они думали закрепиться в Гагра, рассчитывая на военные морские части Антанты, но уже ничто не могло остановить партизанские отряды и части Одиннадцатой армии. В Гагра была установлена Советская власть, а меньшевики были отброшены к Новому Афону. Отряду Дата Букия поручалось следить за этими частями и, в случае начала военных операций в этом районе, ударить с тыла.

Весть о скором начале военных действий с быстротою молнии разнеслась по деревне.

К Букия стали приходить люди, до сих пор стоявшие в стороне, и просили зачислить в отряд.

Приносили оружие, продукты, приводили коней. Ночью два всадника привели десять коней, груженных боевым оружием. Его распределили по подразделениям.

Дата отдал приказ всем отдыхать, но самому ему не спалось. Все ли предусмотрено, подготовлено к предстоящему сражению? Волновало его также и то, почему до сих пор не приехали Джокия, Мария, куда подевался Бекве...

Запели петухи. Разгоралась заря. Внезапно кто-то пронзительно засвистел. Во дворе залаяла собака.

— Едут, едут! — раздался чей-то возбужденный голос, кто-то быстро бежал по лестнице и открыл дверь в комнату, где отдыхал Дата с друзьями. Это был Ваган.

— Что случилось? — спросил Дата.

С трудом переводя дыхание, Ваган ответил:

— Джокия с ребятами прибыл, Мария и Цуца с ними, и Бекве тоже. Привезли какого-то старика. Ждут тебя.

Дата, не сказав ни слова, выскочил во двор, остальные за ним. Глаза у командира сияли радостью — наконец-то! На мельника он посмотрел с недоумением — кто это, но расспрашивать не стал, только обратился к Бекве:

— А где Гуда?

Ответил Джокия:

— Если бы не Гуда, так просто не удалось бы нам выбраться из рук Тория.

— Тория?! — с удивлением воскликнул Дата и обернулся к Марии, точно проверяя, действительно ли она здесь, живая, невредимая.

— Да, но где он вас обнаружил?

— На его мельнице, — Джокия указал на старика. — Старик нам здорово помог. И Бекве с Гуда как раз вовремя подоспели.

Дата недоуменно пожал плечами:

— А как же Гуда оказался с вами? — и вопросительно посмотрел на Бекве.

— Об этом поговорим лотом.

Дата, Джокия и Бекве пошли к дому...

...Отряд целый день ожидал гонца из центра, но уже темнело, а его все не было.

Наконец поздней ночью гонец появился и принес радостную весть: восставшие и отряды Красной Армии вошли в Тифлис. Но в районе Гагра французские и английские корабли обстреляли наших, и погибло много бойцов.

— Чего же мы ждем? — и без того томившийся от вынужденного бездействия Дата совсем разгорячился.

— И ваша очередь скоро подойдет! — ответил гонец.

Букия взорвался:

— Если так будет продолжаться, у моих бойцов кровь остынет. Если спросить меня, я бы этой же ночью поднял отряд, обошел Гумисту, вышел к устью Бзыби и с запада ударил бы в спину врагу.

— Нужно делать так, как советует комитет.

— Когда я действовал по-своему, меньшевики от страха перед моим отрядом ни минуты не спали спокойно. А сейчас у моих ребят глаза распухли ото сна. В обкоме думают, наверно, что я чересчур горяч, дисциплины не признаю. Но пойми, сердце не вынесет бездействия.

— Я очень уважаю тебя, Дата, но иногда ты слишком нетерпелив. А значения дисциплины ты просто недооцениваешь. И потом о каком бездействии идет речь? Комитет послал меня к тебе с ответственным поручением.

— С каким?

— Из достоверных источников известно, что около Дранды, где Кодори впадает в море, к завтрашнему утру меньшевики спускают на воду судно «Уреки», груженное военным снаряжением. Как тебе известно, они собираются закрепиться у Нового Афона, и если что-нибудь не предпринять, то «Уреки» завтра же будет там и передаст гвардейцам оружие, которым они нас будут громить. «Уреки» не должен дойти до Нового Афона — таков приказ ревкома.

— А если взорвать или поджечь?

— Не желательно, потому что карательные отряды меньшевиков могут обрушиться на ближайшие деревни.

Дата задумался.

— Сколько человек охраняет «Уреки»?

— Всего два-три человека, видимо, чтобы не привлекать к нему внимания. Поблизости, правда, расположена небольшая пограничная часть. — Гонец достал карту. — Вот «Уреки», вот — брезентовая палатка. Пока один сторож ходит вокруг судна, другой отдыхает в ней.

Дата взял карту, внимательно рассмотрел ее, положил в карман и обратился к собеседнику:

— «Уреки» не дойдет до Нового Афона, передай это ревкому. И еще скажи, что мы не можем долго находиться в Самухао без дела, в бой рвемся, — Дата улыбнулся и протянул руку гонцу. Когда тот ушел, Дата вызвал Вагана.

— Получено трудное задание. Я хотел было послать Шовката и Сесирква, но Сесирква чересчур горяч. За это дело должен браться спокойный и выдержанный человек. Здесь мало одной смелости. Может, ты пойдешь, Ваган?

— Головы не пожалею, — ответил взволнованный и обрадованный юноша.

— Хорошо, позови Шовката. Но смотри, никому ни слова.

Два всадника спустились к берегу полноводной Кодори. Ехали долго. Наконец донесся шум морских волн. Он все усиливался.

— Хорошо, что море неспокойно, — сказал один из ехавших. — Вот если бы еще и облака сгустились!

— Ты прав, Шовкат. Темнота в этом деле — все... Погоди!.. — ехавший впереди Ваган остановился и прислушался. — Кто-то едет.

Теперь и Шовкат услышал звук лошадиных копыт.

— Следуй за мной! — прошептал он Вагану, и они укрылись в кустах.

Мимо проскакало человек тридцать всадников.

— Наверное, деникинцы. Может, на наших же ребят собираются напасть, — мрачно проговорил Шовкат, когда отряд скрылся вдали. — Или деревню какую-нибудь направились разорять.

Оба всадника выбрались из укрытия и направились дальше. Обогнули Дранду. Наконец подъехали к намеченному месту. Спешились, привязали коней.

Корабль был хорошо виден. Вокруг него кто-то ходил, видно, один из сторожей, о которых говорил им Дата. Вот он остановился, закурил, потом сел.

Прошло еще немного времени, и Ваган с Шовкатом увидели, что сторож заснул.

— Ну, наконец-то! — с облегчением вздохнул Шовкат. — Теперь слушай. Я беру мину и пробираюсь к кораблю. Ты оставайся здесь. Если ничто не помешает, я управлюсь за десять-пятнадцать минут, продырявлю дно «Уреки» и вернусь. Если мне это не удастся, придется взорвать «Уреки». Дата сказал: действуйте по обстоятельствам.

— А если тебя заметят?

— Ну, и что? Я хорошо знаю ребят с «Уреки», не думаю, чтобы они меня выдали. Они из соседней деревни.

— Эх, сейчас не только соседи — брат брату не доверяет.

— Моряк все же остается моряком. Ничего, не бойся!

— И я пойду с тобой!

— Нет, одному легче прокрасться к кораблю. Ну, а если все же поймают, то тут уж и двое не помогут — пограничники недалеко... Если я не вернусь, расскажешь обо всем Дата.

И Шовкат исчез в темноте.

Неожиданно охранник поднялся. Ваган схватился за маузер, но охранник, потоптавшись на месте, опять сел.

Шовкат, не замеченный никем, заложил мину, намотал конец шнура на руку, чтобы, в случае неудачи, поджечь его, приготовил трут, подпалил его и положил невдалеке, чтобы был под рукой, и только потом тихонько скользнул в палатку. В палатке кто-то храпел. Шовкат начал осторожно сверлить около руля. Море шумело. Наконец, сверло закрутилось свободно, кончик его проник в трюм. Еще две-три дыры — и он вернется к Вагану. Шовкат старался работать быстрее, ведь каждую секунду может проснуться сторож или заглянуть сюда второй охранник. Вот и вторая дыра готова. Еще одну — и хватит. Вдруг храп прекратился, наступила тишина. Шовкат замер. Но сторож, видимо, спал по-прежнему. Шовкат начал сверлить третью дыру. Дело шло к концу, как вдруг будто кусок солнца забросили в палатку. Шовкат невольно закрыл глаза. И тут же почувствовал на затылке холод железа.

— Руки вверх!

Знакомый голос.

— Это ты, Расим?

— А ты кто?

— Шовкат я, парень, не узнал, что ли?

Расим молчал, но оружие не забирал. Шовкат лихорадочно обдумывал, что же делать. Неужели попался? Неужели не успеет?

— Подними руки и ложись! — сурово произнес Расим.

— Неужели отдашь меня в руки палачам?

— Таков приказ.

— И тебя не будет потом мучить совесть? А что ты скажешь аллаху? Что скажешь народу, который не сегодня-завтра прогонит твоих хозяев? Если есть у тебя голова на плечах, помоги потопить это судно, и это тебе зачтется...

— Эй, Вало, — закричал неумолимый Расим что было сил. — Сюда, скорей!

Делать было нечего. Шовкат с поднятыми руками лег лицом вниз на землю, незаметно дотянулся до трута и прислонил к нему конец шнура. Горящая точка стала уползать в темноту.

— Что случилось? — раздался чей-то возглас. — Кто это?

Шовкат поднял голову.

— Не двигайся, не двигайся, говорю! — закричал Расим. — Это Шовкат, не видишь разве! Просверлил дно, погубить нас решил, проклятый!

Вало обернулся к Шовкату:

— Беги, Шовкат, спасайся! Сейчас придут спускать корабль на воду. Беги, а я подниму стрельбу, будто бы в тебя!

Шовкат знал, что никто из них не успеет уже спастись. «Эх, если бы Вало встретился мне первым!»

В это время раздался ужасный взрыв. Все осветилось, и Шовкату показалось, что он упал на раскаленный диск солнца...

Ваган, услышав взрыв, на мгновение оцепенел. Потом вскочил на ноги. Послышалась беспорядочная стрельба. «Погиб Шовкат!»

Стрельба не прекращалась. Гвардейцы были уже где-то поблизости. «Обыщите кусты», — раздался чей-то голос. Ваган вытащил из кармана парабеллум, который дал ему Дата перед уходом. Умный человек Дата! Он знал, что оружие может им понадобиться. Не знал он только, что его любимый парабеллум уже к нему не вернется!

Ваган направил парабеллум в сторону человека с фонарем, почувствовал, как дрожат его руки: ему еще никогда не приходилось убивать! Выстрелил раз, другой. Потом он вскочил на коня, хотя и понимал, что от погони ему вряд ли уйти.

Он был уже у поворота, когда почувствовал в спине сильное жжение. Левая рука бессильно повисла, однако он продолжал скакать, с трудом удерживаясь в седле. Преследователи отстали. Рубашка была мокрой от крови, даже сапоги наполнялись кровью. Нестерпимо захотелось спать. «Неужели я умираю? Так рано? А кто расскажет Дата обо всем?» Конь шел тихо, будто понимая, что хозяину плохо.

— Кто тут? — раздался чей-то знакомый голос, но уже не было сил ответить. Гуда — это был он — подскочил к Вагану, снял с коня и осторожно положил на землю.

— Ваган, открой глаза, Ваган!

Ваган молчал. Гуда взял его руку — она была холодная.

Наступил рассвет. По дороге из Гудауты в Сухуми ехало несколько вооруженных всадников. Они негромко разговаривали. Один из них, в шинели и в буденовке, обратился к своим спутникам:

— Вы, наверное, местные ребята?

— А как ты догадался?

— А вы хорошо знаете, куда какая тропинка ведет, знаете, где наши находятся, а где неприятельские части.

— И вы, должно быть, не из дальних мест.

— Конечно, не из дальних. Я же грузин. Правда, я не был здесь два года; сказали мне, ты, дескать большевик, и выслали на Северный Кавказ. Сейчас, как видите, я в Красной Армии.

— Откуда ты родом?

— Из Мегрелии, но почти с самого детства на море.

— А с Букия ты не знаком? Он тоже моряк.

Всадник остановился и широко улыбнулся.

— Как не знаком. Букия мой закадычный друг. Я на его шхуне рулевым был.

— А как тебя зовут?

— Антон Гергеда.

— Что-нибудь знаешь о Букия?

— Как не знать? Конечно, знаю. Слышал о героических его делах. Все думал, может, встречу Дата. Так хочется, наконец, повидать старого друга.

Вдруг раздался возглас:

— Стой, кто идет?

Лошади почуяли опасность, остановились.

— Не стреляйте, товарищи, — сказал Гергеда и встал перед своими спутниками. — Мы же не стреляем в вас!

— Руки вверх! — снова прозвучал резкий окрик.

— Товарищи, не проливайте кровь. Мы пришли не как враги, мы — ваши братья...

Антон не успел закончить, как прозвучал выстрел, потом другой. Антон схватился за горло. Лошадь вздрогнула и тронулась с места. Раненый соскользнул на землю. Один из разведчиков подхватил его подмышки и втащил на своего коня. Завязалась перестрелка. Антон лежал бездыханный, из шеи его лилась кровь...

Успешные выступления восставших и красноармейцев сломили противника физически и морально. И лишь у Нового Афона, своего последнего оплота, меньшевики оказали отчаянное сопротивление. Подошедшие близко к берегу французские военные корабли сильным артиллерийским огнем преграждали путь наступавшим. От противника красных отделяли каких-нибудь полкилометра, но пройти их можно было лишь ценой больших жертв. Бойцы рвались в бой. Но командование ожидало более благоприятной обстановки и поэтому приказа переходить в атаку не отдавало.

Командующий передовой бригадой Денисов находился на наблюдательном пункте, расположенном на пригорке.

— Где тот человек, который сегодня перешел к нам? Приведите его, — распорядился Денисов, не отрывая взгляда от вражеских позиций.

Вскоре привели перебежчика.

— Из какой ты части? — обратился к нему комбриг.

— Из двадцать первого полка.

— С какими вестями?

— У меньшевистских войск отчаянное положение.

— Если так, почему не переходят на нашу сторону?

— А как это сделать? Вот, например, из двадцати человек только мне одному удалось до вас добраться. Пытаются многие, но особоотрядчики их расстреливают. Меня послал наш полевой солдатский комитет, чтобы я передал вам: меньшевики боятся удара с флангов.

— Это я знаю.

— Комитет еще попросил, чтобы вы перенесли огонь с передних окопов на задние, потому что особоотрядчики засели там и стреляют в тех, кто пытается перейти к вам.

Денисов распорядился отправить солдата в штаб армии.

В это время к комбригу подъехал с ног до головы вооруженный всадник.

— Товарищ Денисов! Ребята рвутся в бой. Не знаю, как их сдерживать. Грозятся, что сами перейдут в наступление.

— Горячий вы народ, кавказцы, товарищ Эшба! Разве вы сами не видите, что сейчас еще не время для атаки, пока это бессмысленно. Мы только тогда перейдем в наступление, когда будет возможность ударить одновременно со спины и с флангов. Иначе будут большие жертвы. Нужно беречь человеческие жизни. Это — самое ценное, что у нас есть. Возвращайтесь и передайте, что руководство Красной Армии совместно со штабом партизанских отрядов разрабатывают план общего наступления. Вот так, товарищ Эшба... А где товарищ Гергеда?

— Его убили, сегодня утром.

Денисов снял буденовку и долго стоял, опустив голову.

— Срочно пришлите мне Гоги Телия и Путкарадзе.

Когда Гоги и Пантэ подошли к наблюдательному пункту, Денисов сказал им:

— Я не забыл вашей просьбы. Сейчас нужно воспользоваться тем, что от стрельбы стоит такой дым, и проникнуть в тыл врага. Найдите своего друга Букия и передайте ему: через два часа он должен ударить с тыла. Понятно?

— Понятно! — ответили обрадованные ребята.

— Вот и хорошо. Переоденьтесь в крестьянскую одежду и действуйте!

Отряд Букия из пятисот человек находился в десяти верстах от поля боя. Триста хорошо вооруженных всадников скрывались в глубоком ущелье в ожидании условного сигнала. Остальные партизаны затаились в лесу.

Уже сутки ждали приказа о наступлении, пока же ревком не разрешал трогаться с места: нужно было скоординировать их действия с действиями других отрядов.

Было около двенадцати часов дня, когда Дата доложили, что задержали двух вооруженных человек в крестьянском платье, и доставили Пантэ Путкарадзе и Гоги Телия со связанными руками. Радости Дата не было границ. Он сам развязал веревки, обнял и расцеловал ребят. Оказывается, они присланы были к нему с особым заданием.

Дата срочно созвал командиров подразделений и ознакомил их с планом комбрига Красной Армии Денисова, после чего Коста Корта и Бекве с двумястами пешими бойцами направились к фланговым укреплениям на Новом Афоне. Сам Букия с отрядом и конницей вышли из ущелья и заняли намеченную позицию.

Оставалось несколько минут до начала операции. Дата обратился к Пантэ:

— Все не было времени спросить, как там наши?

— Кто именно?

— Дианоз где?

— Он тоже в бригаде у Денисова.

Появился Сесирква:

— Гуда Чика приехал из Самухао. Просит принять его в отряд. Мария и Цуца тоже у меня, будут ухаживать за ранеными.

— Хорошо, возьми Гуда к себе... Начинаем наступление.

Абхазец стремительно повернул коня и умчался.

Несколько мгновений Букия стоял, не двигаясь. Потом взмахнул саблей и скомандовал:

— За мной!

Конница двинулась с места. Пантэ ехал бок о бок с Дата.

— Почему не говоришь ничего об Антоне?

Пантэ помедлил с ответом.

— Убили Антона.

Дата качнулся в седле.

— Когда?

— Сегодня утром, на рассвете.

Дата застонал, стиснул кулаки. Потом пришпорил коня и рванулся вперед. Партизаны за ним.

Бой был в разгаре, когда Букия с отрядом, вынырнув неожиданно для неприятеля из порохового дыма, обрушились лавиной с тыла. В это время Коста и Бекве с ребятами ударили с флангов. Вражеские артиллеристы попытались направить огонь в тыл, чтобы остановить атаку партизан, но те уже так близко подошли к ним, что гвардейцы не решились стрелять, боясь попасть в своих. Воспользовавшись этим, пошел в атаку конный полк Красной Армии, а за ним и бойцы бригады Денисова.

Все смешалось — душераздирающие крики людей и ржание лошадей, свист пуль, грохот орудий. Артиллерийскую перестрелку вели бригада Денисова и батареи англо-французской эскадры.

С севера появился самолет. Он несколько раз пролетел над морем, сбрасывая свой смертоносный груз. Миноносец и крейсер повернулись и стали удаляться.

Дата был в ярости. Он страстно желал, чтобы каждого, кто сражался сейчас против его товарищей, каждого нагнал его карающий меч, чтобы отомстить за Антона, за Вагана, за Шовката. Появился Сесирква. Он сообщил, что приближается эскадрон Тория.

Дата крикнул Джокия, чтобы тот заменил его, повернул коня и помчался к сотне Сесирква. Он увидел, как с противоположной стороны приближались всадники. Это был особый отряд Тория. Сам он был впереди. Дата во главе одного из взводов Сесирква устремился навстречу.

Георгий Тория внезапно повернул коня и ринулся в сторону какой-то группы партизан, саблей расчищая себе дорогу. Вдруг перед ним появилась женщина с пистолетом в руке. Дата узнал Цуцу. Однако выстрелить она не успела. Тория поднял коня на дыбы и с размаху ударил ее саблей. Женщина упала. Два бойца устремились к нему, но Тория, круто повернув коня, уже несся к своему эскадрону. Какой-то всадник стремительно бросился ему наперерез и полоснул шашкой по плечу. Падая, Тория успел выстрелить в незнакомца, а самого его, уже бездыханного, конь поволок за собой. Подоспевший Дата склонился над человеком, убившим Тория. Это оказался Гуда. Он был ранен в грудь.

Около умирающей Цуцы стояла на коленях Мария и плакала, перевязывая ей рану. Тут же стоял Гоги Телия.

Дата спрыгнул с коня и опустился рядом.

— Как она? — спросил он тревожно.

Мария ничего не ответила, лишь безнадежно покачала головой.

Бледная Цуца лежала, закрыв глаза и еле дыша. Услышав голос Дата, она взглянула на него и слабо улыбнулась. Через несколько минут она тихо скончалась.

...Враг был сломлен. Над окопами взвилось красное знамя, кто-то крикнул «ура», его подхватили множеством голосов.

Дата вложил шашку в ножны, закрыл глаза, постоял так немного. Потом вздохнул с облегчением и обернулся к Гоги:

— Ну, что же, Гоги, победа!

— Победа, Дата, победа!

— И нам повезло — живы, невредимы! — Дата посмотрел на море, мечтательно улыбнулся. — Эх, если бы ты знал, до чего я соскучился по морю!

— Разве сейчас время мечтать о море?

— Ничего, придет и это время! А то какой же моряк без моря!

К ним подъехали несколько всадников.

— Это наш комбриг товарищ Денисов, — сказал Гоги Дата.

Комбриг и Букия приветствовали друг друга.

Солнце медленно опускалось в спокойное темно-синее пространство.

Перевод с грузинского Н. Микава

Примечания

1

Из этой фразы Тория можно понять, в каком году начинается действие повести. Генерал Алексеев умер в 1918-м, и получается, что описываемые в первых главах события происходят в конце 1919 года. В 1918 году Грузия объявила себя «независимым» государством, и до установления на её территории в начале 1921 года Советской власти у власти в Грузии находилось меньшевистское правительство. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

2

В годы «независимости» Грузии (1918-1920) на её территории действовали следующие вооружённые силы: малочисленные боевые отряды местных большевиков, находившихся в подполье; отдельные части Белой армии, перешедшие на территорию Грузии с Северного Кавказа; и части Грузинской Национальной армии и Народной гвардии Грузии — войска грузинского меньшевистского правительства. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

3

Одиши — старинное название Мегрелии, историко-географической провинции Западной Грузии.

(обратно)

4

Цаленджиха — село в Мегрелии.

(обратно)

5

Повесть грузинского писателя XIX в. Д. Чонкадзе.

(обратно)

6

Грузинский писатель-классик XIX в.

(обратно)

7

Чача — виноградная водка.

(обратно)

8

Гурджи — грузины.

(обратно)

9

Чегола — гора в Мегрелии.

(обратно)

10

«Эртоба» — название меньшевистской газеты.

(обратно)

11

Xелмарди — букв. ловкая рука.

(обратно)

12

Лазы — народность, проживающая на территории Турции и Грузии. — Прим. Tiger’а.

(обратно)

13

Мацони — кислое молоко.

(обратно)

14

Адат — закон, нрав.

(обратно)

15

Гуда — кожаный мешок.

(обратно)

16

Эларджи — кукурузная каша с сыром.

(обратно)

17

Название реки в Западной Грузии.

(обратно)

Оглавление

Ордэ Дгебуадзе Потопленная «Чайка» Повести

  Королева утренней зари

    Похищение богородицы

    Исповедь «последнего барона»

    Эпилог

  Потопленная «Чайка»

    Глава первая БЕЖЕНЦЫ

    Глава вторая КАПИТАН РАЗВЕДКИ

    Глава третья ГЕОРГИЙ ТОРИЯ

    Глава четвертая ПЕТРО ЖУК

    Глава пятая ЗЛОЙ ДУХ В ЗАПАДНЕ

    Глава шестая ДАТА БУКИЯ

    Глава седьмая ЮНОША-КРАСАВЕЦ

    Глава восьмая ВЕРОЛОМНО СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

    Глава девятая СОМНИТЕЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ

    Глава десятая ГЕНЕРАЛ ШКУРО

    Глава одиннадцатая ОНИ ОСТАВЛЯЮТ ГОРОД

    Глава двенадцатая СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

    Глава тринадцатая ПОТОПЛЕННАЯ «ЧАЙКА»

    Глава четырнадцатая СЛЕДСТВИЕ НАЧАЛОСЬ

    Глава пятнадцатая В ТЮРЬМЕ

    Глава шестнадцатая ЕЩЕ ОДИН ДРУГ

    Глава семнадцатая УСПЕХ

    Глава восемнадцатая ПОПАЛАСЬ ПТИЧКА В КЛЕТКУ

    Глава девятнадцатая ДАТА, БЕКВЕ И ШОВКАТ

    Глава двадцатая ИДУТ И ВРАГ И ДРУГ

    Глава двадцать первая ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

    Глава двадцать вторая В ПОИСКАХ ДАТА

    Глава двадцать третья ЭТОТ ТОСТ НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ТЕБЕ

    Глава двадцать четвертая РАЗОРЕННАЯ СЕМЬЯ

    Глава двадцать пятая ТАК УМЕЕМ МЫ, ГРУЗИНЫ

*** Примечания ***