Станция плененных (СИ) [Анна Муссен] (fb2) читать онлайн

Клоака. Станция плененных

Часть пятая. Тюрьма. Первая камера — Братья

— Ты, наверное, думаешь, что мне нравится это делать, — произносит Князь, щелкая пальцами.

На мое лицо накидывают тряпку. Я не могу пошевелиться. Руки заломлены за спину. Мышцы в них давно онемели от такого неестественного положения конечностей. При каждой моей попытке — скорее все же инстинктивной, чем логически обдуманной — пошевелиться, тело пронзает короткая вспышка боли.

— Но ты ошибаешься. Я не садист.

Я ощущаю, как на мое лицо начинают лить холодную жидкость.

На связанных жесткой веревкой запястьях кожа сдернута, и из ссадин сочится кровь. Из-за чертовых инстинктов я пытаюсь вдохнуть воздуха, наполнив легкие кислородом, но вместо этого в горло попадает вода, и я начинаю захлебываться.

Где-то со стороны звучит очередной щелчок. Тряпка была убрана с моего лица, и я жадно, как попавшая на сушу рыбешка, начинаю открывать рот, борясь с раздирающим легкие кашлем.

— Костя, Костя, — покачивая головой, произносит мое имя Князь, удобнее располагаясь в своем кресле.

Он опирается руками о колени и наклоняется ко мне, чтобы что-то прошептать.

— Одно твое слово и все закончится.

— Одно…слово?.. — хрипя, произношу я, встретившись с ним взглядом. — Как насчет двух?

На секунду лицо Князя становится беспристрастным. Словно кто-то отключает ему все эмоции. А потом он снова щелкает пальцами и моя водная процедура повторяется.

— Такими темпами ты от него ничего не добьешься.

Дмитрий, стоявший все это время позади меня и молча наблюдавший за тем, что происходило в кабинете Князя, наконец-то подает признаки жизни.

— В моменты, когда грубая физическая сила не действует, есть другой способ воздействия на человека, — говорит он.

Его намек мне понятен, и сердце в груди начинает колотиться от злости.

Он знает, как меня разговорить.

И я знаю, как меня разговорить.

Об этом знает и Князь, но он все-таки садист и идет по трудному, но доставляющему его больному сознанию удовольствие пути.

— Хех… Серьезно?.. — усмехаясь, спрашиваю я.

Разбитая губа начинает пульсировать от прилившей к ней крови.

— Хоть пальцем тронешь моего брата, порежешь его или убьешь…

Я сглатываю появившуюся во рту горечь.

— И недолго тебе останется сидеть в этой канаве.

Князь кривит губы, хотя мы оба знаем, что я обращаюсь не к нему.

— Ты так уверен в своем хладнокровии? — спрашивает у меня Дмитрий.

— Я так уверен в своем нежелании помогать вам за просто так.

В этот момент я слышу, как за моей спиной скрипит дверь. Я пытаюсь обернуться, чтобы увидеть того, кто пришел, но двое душегубов, проводивших надо мной свою «несадистскую» экзекуцию не дают мне этого сделать.

По полу тут же тянет сквозняк. Я чувствую запах сырой земли. Пороха. И крови.

— Нашел их? — спрашивает Князь у пришедшего человека, встав с кресла. — Или нет?

— И то, и другое.

Это был Вано.

Его мерзкий голос я бы узнал и через десятки лет проведенных в канализационных трубах.

— Двоих привели обратно.

Двоих.

— А еще двоих?

Князь проходит мимо меня. Теперь я могу только слышать чужой разговор.

— Двоих упустили у стены, — нехотя признается Вано, сразу же собираясь оправдаться. — Но я не виноват!.. Это все!..

— Закрой рот, — глухо прерывает его монолог Дмитрий. — Кого привел?

— Сергея с Машей.

Значит те двое, что выбрались… Нина.

Я испытываю некое облегчение. Ей все же удалось сбежать из этого места.

— Сергея мы подстрелили…

Это Вано добавляет только потому, что после все равно пришлось бы об этом докладывать.

— Ранение серьезное?

— Не особо. Наверное… Надо найти Семена.

— Вы его до сих пор не нашли? — спрашивает Дмитрий, не скрывая своего раздражения. — Какого черта вы все это время делали?

Вано хочет сказать, что пытался вернуть беглецов обратно в лагерь, но с этим заданием он провалился. Наполовину. А возможно и на четверть.

— Лучше ничего мне не говори, — добавляет Дмитрий. — Эй, вы двое, отведите его в тюрьму.

К моему удивлению никаких действий со стороны душегубов после его слов не последовало.

— Да н его, а этого, идиоты.

Меня тут же рывком подымают на ноги, только вот стоять самостоятельно я не могу. От первых побоев, когда меня только поймали, морально я уже отошел, но вот мое тело так быстро восстановиться, к сожалению, не может. Зато, опять же к сожалению, боль, которую оно испытывало, я прекрасно чувствую.

— Бросьте его в камеру к брату. Посмотрим, будет ли он таким же несговорчивым, когда пообщается с близким человеком и вспомнит, что такое семья.

Меня выводят из кабинета.

На улице светло и пасмурно. Я поднимаю голову вверх, насколько мое состояние это позволяет и, сощурившись, смотрю на панели. Времени у Клоаки остается немного. Сбоев, которые жители лагеря могли не замечать из-за своей неосведомленности, с каждым днем становится все больше и больше.

То там что-то перегорает, то там что-то включается не с первого раза.

Я понимаю, почему Князь и Дмитрий так спешат. И чего тайно боятся.

— С возвращением, Костян, — произносит душегуб, имени которого я, разумеется, не помню.

А может, никогда и не знал.

— Хорошо погулял?

— Бывало и хуже, — отвечаю я.

Меня тащат через весь лагерь как живое подтверждение тому, что сбежать отсюда нельзя. Встречавшихся на нашем пути людей я не знаю. Вообще ни одного. Они, я думаю, меня тоже видят впервые, но цель, которую Князь и Дмитрий преследовали, достигнута.

Они запугали тех, кто остался внутри лагерных стен.

Наверное, при устроенном мной шуме некоторые все же сбежали. Я уверен в том, что такие смельчаки тире идиоты нашлись. Бежать в город, не зная, куда и для чего бежать, равносильно самоубийству.

Это я знаю по себе.

— И как ты умудрился столько времени выживать в одиночку? — продолжает наш диалог душегуб.

Его друг молчит, выполняя только поставленную перед ним задачу: довести меня до тюрьмы и закинуть в камеру.

— Хочешь узнать?

— Не-е, не надо. Нас и тут неплохо кормят.

— Да неужели…

В том месте, которое они называют «тюрьма», я ни разу не был. Только видел, как тех, кто ослушался приказа или сделал что-то, за что было положено наказание, уводили туда. И, как правило, обратно из тюрьмы уже никто не возвращался.

Меня волокут по коридору.

— Эй, Костян!..

Хватит меня уже так называть.

— Ты только не отключайся, слышишь?

Слышу. Такой ор прямо в ухо невозможно не услышать.

— Не то кто с братом-то разговаривать будет?

Саша.

Я собираю остатки ускользающего от меня сознания в одном месте и пытаюсь сообразить, где я все-таки нахожусь, и как отсюда можно сбежать. И я обнаруживаю, что если меня сейчас посадят под замок, то выбраться без помощи извне мне уже не удастся.

Не очень-то обнадеживающая перспектива на ближайшее будущее.

— Костя?..

Голос, который я меня окликнул, кажется мне знакомым лишь отчасти. Он звучит удивленно и неуверенно. Но незнакомым кажется отнюдь не из-за этого.

— Это ты?..

Пожалуй, в глазах брата я сейчас выгляжу иначе, чем два года назад, когда он видел меня в последний раз.

— Смотри, пацан, не описайся от радости! — ржет разговорчивый душегуб, пока второй, отогнав Сашу от камерных прутьев, открывает дверь камеры. — За тобой здесь никто убирать не будет.

Меня в прямом смысле слова закинули внутрь камеры. Как ненужный больше мешок. Если бы не Саша, успевший подхватить меня и опуститься вместе со мной на холодный пол, то шмякнулся бы я на него в гордом — или же горделивом — одиночестве.

— Костя!.. Костя, ты в порядке? — обеспокоенно спрашивает Саша.

По коридору разносится звук удаляющихся от нашей камеры шагов.

Охранников к нам приставлять никто не собирался. План Дмитрия состоял не в этом. Ему не интересно подслушивать наши разговоры. А сбежать самостоятельно мы в любом случае бы не смогли. Вот и получается, что тратить на нас живые ресурсы — особенно сейчас, когда в заборе необходимо залатать все дыры — было бы настоящим расточительством.

— Костя!

— Хватит верещать, как девчонка, — произношу я знакомую Саше с детства фразу.

— Это и п-правда ты.

Начиная заикаться, мой брат готов разреветься.

Нытик всегда остается нытиком.

— Ты ведь знаешь, что я сделаю, если начнешь реветь? — спрашиваю я у него, приподнимаясь с пола.

Руки мне так никто и не освободил, они продолжают быть связанными за моей спиной.

— В таком с-состоянии ты ничего не с-сделаешь.

О-о, как мы выросли. И какими смелыми мы стали без тотального братского контроля. Дать бы ему для профилактики подзатыльник, но… И не хочется, и как-то не можется.

— Костя?..

Я поднимаю голову.

Саша и правда подрос. Определенно он выглядит старше, чем я его помню.

— У нас же есть план?

Нет. Мой план побега с треском, синяками и ссадинам провалился. Я не вру и прямо говорю ему об этом.

— А что ты сделал?

— В смысле? — удивляюсь я такому вопросу.

— Когда Нина была здесь, она рассказала мне о том, что ты что-то сделал и из-за этого сбежал из лагеря.

Длинный язык. Теперь так буду ее называть. Нет, стоп. Слова брата несколько раз повторяются в моей голове перед тем, как я задаю ему свой вопрос.

— Нина была здесь?..

На секунду мне кажется, что меня снова начинают бить.

— Когда?..

— Не знаю точно… Пару дней назад?

Пульсирующая боль на месте синяков проходит. Пара дней назад это не вчера и не сегодня. К тому же Вано сказал, что упустил ее у стены. Но что она там делала? Почему побежала к стене?

— За ней пришел лысый мужик и отвел ее в какой-то рай.

Я закрываю глаза, стараясь справиться с нарастающей мигренью. Без таблеток этот недуг мог преследовать меня днями, в то время как на поверхности я мог избавиться от него за полчаса.

— Костя, что это за место?

Я собирался сказать, но не могу произнести всего одно коротенькое слово.

— Костя? Нина же в порядке?

— Да, она сбежала.

Еще тогда, увидев ту девушку, которая была рядом с ней, ко мне должно было закрасться подозрение. Она ведь говорила о попутчице, которую Князь отправил в «Рай». Говорила, что не уйдет без нее, но… Я же знал, что в «Рай» снаружи не попасть. Слишком хорошо Госпожа его охраняет.

— Костя, скажи, что нам теперь делать?

Саша все никак не унимается.

Костя. Костя. Костя.

Я словно опять дома.

— И что ты сделал? Почему тебя не было в лагере, когда я пришел?

— Это лучше ты мне скажи, — начинаю я, ощущая прилив злости, — ты что здесь делаешь?

— А не понятно?

Конечно же понятно.

— Отвечай по-нормальному, — произношу я. — Как ты сюда попал?

— Твой друг рассказал. Тот самый, который исчез вместе с тобой, а потом внезапно объявился и стал всем рассказывать о подземном городе под метро.

Этот идиот…

— Ему же не поверили?

— А ты как думаешь? Его положили в какую-то психушку. Прокололи курс лекарств и он, успокоившись, стал твердить что все, о чем он рассказывал, было ложью.

Вот это правильное решение.

— Тогда как ты здесь оказался?

Если он всем твердил, что выдумал подземный город.

— А я притворился, что поверил ему, — говорит Саша, пожимая плечами. — И он как-то быстро мне поверил. И все рассказал. О том дне… И о лагере. И о том, как сбежал.

— А о том, что сбежать мы должны были вдвоем, он тебе не рассказал?

Судя по удивленному выражению лица, Саша об этом узнает только от меня.

— Вот же… — хочет он выругаться, но сдерживается.

Правильно, нечего при старшем брате материться. Не то по губам надаю. Только вот…

— Слушай, ты руки мне развязать сможешь? Не могу больше находиться в таком скрюченном положении.

Саша обходит меня и опускается на колени.

— Да запросто, — говорит он, начинаявозиться с веревкой. — Но все же…скажешь ты мне или нет, что ты сделал?

— Я…кое-что забрал.

Да, можно и так сказать.

— Я так понимаю, ты хотел сказать «украл», — произносит Саша, дергая за веревку.

В лопатки словно вонзается тысяча игл.

— Э…экспроприировал, — глухо произношу я.

— Стащил, — продолжает Саша, дергая за веревку сильнее.

Подсохшие ссадины на запястьях вновь начинают кровоточить.

— Это же что-то важное, да?

— Да. Важное.

Растирая освобожденные запястья, я встаю в полный рост и оглядываюсь. Все же выбраться из камеры нельзя. Придется ждать, когда за мной придут и попытаться вырваться отсюда с применением грубой силы.

— Тогда, может, обменяем это что-то важное на нашу свободу? — поравнявшись со мной, спрашивает Саша.

«Вот же маленький гаденыш», — думаю я, оглядывая брата.

Одного со мной роста стал. И это за два года? Такое вообще возможно? И не поздновато ли он вверх тянуться начал?

— Костя!

— Да-да, я тебя слышу, — произношу я, потерев переносицу. — Я бы с удовольствием предложил Князю обмен, вот только…

Язык не поворачивался это произнести.

— Что «только»?

— То, что я украл, — тихо произношу я, — у меня самого уже украли.

Но Дмитрию и Князю об этом знать совершенно не обязательно. Потому что как только они об этом узнают, мне прикрываться будет нечем.

Вторая камера — Латентный друг

Проходит несколько часов с момента моего заключения под стражу, а в тюрьме становится оживленнее. Интересно, когда в последний раз здесь было так многолюдно? Конвоиры-охранники, четверо заключенных и один посетитель.

Как по мне, так это рекорд.

Пока Семен осматривает девушку, которую Нина, кажется, называла Машей, я успеваю пообщаться с Серегой. Хотя наша жестикуляция мало походит на нормальный разговор, кое-что я все же смог понять. Во-первых, с девушкой все было в порядке. Нервишки не выдержали, вот и отключилась. Во-вторых, не все в порядке было с самим Серегой. Его подстрелили. Вроде бы ничего серьезного — Семен над ним уже поработал — но вид у Сергея потасканный.

Вряд ли, конечно, я выгляжу лучше, но «со стороны всегда виднее».

Когда Семен заканчивает со своей пациенткой, то выходит из ее камеры, захлопнув решетчатую дверь, и направляется к нашей с Сашей темнице. Встав напротив меня, мы несколько минут молча смотрим друг на друга, а после он произносит, чуть усмехнувшись:

— Давно не виделись, бунтарь.

— Как мило, что ты меня все еще помнишь, — отвечаю я.

— А я вообще милый, когда мне это надо.

— И что же тебе надо?

— То, что ты украл у нас, — уже без улыбки произносит Семен. — Ты ведь знаешь, как эта вещь для нас важна.

— Да, кажется, припоминаю истерику Князя, когда он не нашел своего ключика.

Я пытаюсь говорить насмешливо, но боюсь, что мою нервозность Семен все же замечает. Вряд ли он понимает, почему я нервничаю, но он будет об этом думать. И, возможно, в конце концов, додумается до правильного предположения. И на этом моя игра закончится.

— Я не могу понять одной вещи, — начинает Семен, как мне кажется, как-то издалека, — почему ты продолжаешь вести себя таким образом?

Я ничего не отвечаю, лишь пробую театрально изобразить удивление.

Каким «таким»?

— Ты ведь понимаешь, как важна нам та вещь, — говорит он. — После того, как столько времени провел за пределами лагеря. На улицах… Теперь-то ты должен все понимать.

— Ничего я не понимаю, — отнекиваюсь я.

— Этот город скоро умрет.

— И мы все вместе с ним, — произношу я, участливо кивая. — Жаль, конечно, но что поделать?

— Хватит играться. — В голосе Семена скользит некий укор. — Ты же немаленький ребенок, чтобы ничего не понимать. И не подросток, в котором бушуют гормоны, чтобы делать только то, что хочется. Умрет город — умрешь и ты. И брат твой тоже, между прочим.

Семен заглядывает мне за спину, и я чувствую, как напрягаются мышцы во всем моем теле.

— На что ты надеешься? — спрашивает он, вновь налаживая между нами зрительный контакт. — Что все-таки сбежишь отсюда? Ты, правда, веришь, что у тебя получится?

— Ну, один раз чуть не получилось, — пожимая плечами, напоминаю я ему. — Так что можно попробовать снова.

Семен неодобрительно качает головой.

На секунду создается впечатление, будто я ученик, настойчиво доказывавший учителю его ошибочную оценку моих знаний. Отличие было лишь в том, что учителя таких учеников обычно выпроваживают вон из класса — чтобы глаза не мозолили — а в нашей ситуации с глаз долой идет Семен.

— Подумай хорошенько над нашим разговором, — говорит он напоследок. — Я смогу помочь и тебе и твоему брату только в том случае, если ты согласишься сотрудничать. Ты теперь отвечаешь не только за свою жизнь, поэтому обдумывай свои слова и действий.

— Учту на будущее, — обещаю я ему, и когда Семен уходит, болезненно сжимаю в пальцах решетчатые прутья.

Стоять столько времени, говорить, да еще и следить за тем, чтобы на лице не исказилось мое истинное состояние, оказывается сложнее, чем я думал.

— Костя.

Саша помогает мне опуститься на пол.

Все-таки неслабо меня отметелили. Каждый вздох отдается в легких жгучей болью. Может, прежде чем дерзить, стоило попросить Семена осмотреть меня? Все же клятва Гиппократа сильна своим воздействием на врачей.

— Ты сам-то как? — спрашивает у меня Серега.

— Пока живой, но спасибо, что поинтересовался, — отвечаю я сквозь сомкнутые зубы. — Расскажи мне все, что произошло после вашего побега из лагеря. Нужно думать, как этот побег повторить.

И он рассказывает все в мельчайших подробностях, за что я ему несказанно благодарен. В этом месте самое ценное — это информация.

С Ниной Серега все-таки встретился. Во всяком случае, в самом начале их побега они все были вместе. Как Нина того и хотела. Они всю ночь провели в моем убежище. И это не могло меня не радовать. Прожив так долго без возможности слепо довериться первому встречному, меня и правда радует тот факт, что они ждали меня до самого конца.

Верили в то, что мы с Сашей придем.

— Нина знала, куда нужно бежать? — удивляюсь я и, обернувшись к брату, требую от него объяснений. — Ты ей рассказал?

— Н-нет, — произносит Саша. — Я… Я не стал р-рассказывать. Хотел, чтобы она п-помогла мне найти тебя. Тогда, взамен на п-помощь, я сказал, что мы в-возьмем ее с собой.

Я представляю, как в глазах Нины смешно звучали Сашины требования и предложения. На тот момент между нами уже было соглашение о взаимовыручке.

— Ч-что? — спрашивает Саша, не поняв моего саркастичного смешка.

Я рассказываю.

Выражение его лица в этот момент бесценно. Господи, как же я скучал по издевательствам над братом!

— Черт! — ругается он.

— Мы разделились на той дороге, — продолжает Серега. — Меня подстрелили, и я не смог дальше бежать… С Машей.

Да. Может, сам по себе он бы и сбежал, но с безвольным телом, повисшим на руках, да еще и с простреленным плечом, его шансы на побег со ста процентов упали до нуля.

— Нина сказала, что нужно бежать к стене по дороге, выложенной желтым кирпичом. Выход должен был быть где-то там.

— Тоха сказал то же самое, — произносит Саша, напоминая мне о сбежавшем и бросившем меня здесь друге. — По его словам, так он и сбежал.

Это все, конечно, познавательно, но зарождается в моей голове вопрос.

— Как они узнали о выходе?

Кто им рассказал?

— Тоха не стал углубляться в подробности своего побега. — Саша шваркает ногой по грязному полу. — Только сказал, что жетоны — это бесполезные монетки и толка от них никакого.

— Как это никакого? — одновременно со мной спрашивает Серега.

— А вот так. Ваши жетоны только для ночлежек и годны.

— Ночлежек?

— В городе двери всех квартир открываются с помощью жетонов, — объясняю я Сереге. — Так можно в безопасности переждать ночь.

— А что насчет дня?

— Утром в квартиры запускают газ и выкуривают тебя. Да и прятаться в них при свете нет никакого смысла. Днем в городе не опасно.

— Газ? В квартирах?

Я понимаю недоверие, проскользнувшее в Сереге, но ничем и никак не мог подтвердить своих слов.

— Разве этот город изначально не был спроектирован как… Не знаю. Научно-исследовательский комплекс?

— Вроде как был, — говорю я.

— Тогда зачем в квартирах установили такую выгонялку? И зачем нужны жетоны, чтобы попасть в собственную квартиру? Магнитные карты, на мой взгляд, куда практичнее, чем гора мелочи в карманах.

— Это…

Логичные вопросы. И я с удовольствием поразмышлял бы над ними, если бы думать не было так тяжело.

— Эй, брат, ты только не отключайся, — испуганно произносит Саша, наклонившись ко мне, когда я немного покачнулся. — Ты, конечно, сидишь, но падать все равно будет больно.

— Какой ты у меня заботливый, — выдыхаю я очередную колкость, прикрывая на несколько секунд глаза.

— Лучше отдохни, — произносит Серега, но его голос кажется мне каким-то далеким шепотом. — Если твой брат знает, как нам сбежать, то мы снова попробуем, как только подлечимся. И в этот раз будем умнее.

Да, будем.

Верится мне в это, правда, с большим трудом…

Просыпаюсь я от того, что кто-то настойчиво тыкает в меня палкой. Еле как разлепив глаза, я вижу перед собой сидевшего на корточках Митяя.

Эта мелюзка и правда тычет в меня палкой, словно обезьяна из зоопарка.

— Давай, — шепчет он, — поднимай свою тушку и пошли отсюда.

Я приподнимаюсь, принимая сидячее положение, и оглядываюсь.

По ощущениям сейчас ночь, но в тюрьме недостаток света в любое время суток.

— Митяй, ты что здесь делаешь? — так же шепотом спрашиваю я.

Саша посапывает в нескольких метрах от меня. Соседей в других камерах не слышно.

— А догадаться сложно? — раздраженно бубнит парнишка. — Твою задницу в очередной раз вытаскиваю из «не бзди, я справлюсь». Пошли.

— Куда?

Думать все еще тяжко, но боль в ребрах поутихла.

Мне удается встать на ноги и вплотную подойти к решетке.

— Тебя по голове сильно приложили, да? — волнуется Митяй. — Говорил же я тебе, забей на эту девчонку. Она вон, сбежала, между прочим. Без тебя.

— Я в курсе.

— Да? А ты в курсе, что находишься в лагере?

— Да, в курсе.

— Тогда чего мы тут воздух сотрясаем?

Митяй начинает ковыряться в замке какими-то отмычками. И через мгновенье я слышу характерный щелчок.

— Пошли, говорю. Пока охранники сменами меняются.

— Я не уйду без брата. Саша…

— Ну начинается!.. — перебивает меня Митяй. — И зачем я только притащил тебе тот рюкзак? Знал же, что ничего хорошего из этого не выйдет. Слушай, бро, я пришел сюда за тобой. За. Тобой. Только. За. Тобой. Понятно? Толпой мы отсюда не свалим.

— Три человека это не толпа.

— Да? А тех двоих ты здесь оставишь?

Про Серегу и Машу я как-то подзабыл.

— Костян, когда я говорил, что помогу с побегом, я знал, что у вас ничего не получится. У всех вас. Но я был уверен в том, что ты и твой брат сбежите. И что вместо этого? Сбежала Нина!.. А не ты!.. Эй, я не ей помогал сбегать, а тебе. Ясно? Поэтому не зли меня и пошли.

— Я остаюсь, — уверенно произношу я, а Митяй от безысходности всхлипывает. — Лучше придумай, как мне и остальным сбежать отсюда прямиком в город. А оттуда к стене.

— Ах, к стене захотелось, да? — ерничает Митяй. — Да Князь эту стену вдоль и поперек уже прочесал, чтобы найти выход! И как думаешь, он его нашел? Нет. Почему? Потому что через ту дверь больше никто не пройдет. И благодаря кому? Ни-не. Спасибо ей за это большое.

— Прекращай говорить так, будто это она во всем виновата, — начинаю я, но осекаюсь. — Эй, я тебе о выходе ничего не говорил.

Замечаю, как Митяй напрягается, закусывая нижнюю губу.

— Ты знал о том, что там есть выход?

Вот это неожиданно.

— И ни разу мне о нем не сказал?

И это совсем меня не радует. Я-то думал, что Митяю можно доверять.

— Это не лучшее место для объяснений, — произносит он, убирая отмычки в один из многочисленных карманов на своей жилетке. — Последний шанс: пошли.

Я ничего не говорю, отступая назад.

Митяй был тем, кто помогал мне выживать. Я был уверен в том, что смогу сбежать, если он будет рядом. Но что же получается? Мой недо-компаньон все это время знал о выходе, но мне ничего о нем не рассказывал?

— Кто ты такой? — спрашиваю я у него. Хотя этот вопрос мне следовало задать ему давным-давно. — Откуда все знаешь?

— Бро, слушай…

— Не буду, пока не расскажешь мне правду.

Со стороны выхода слышится шум.

Митяй дергается, поворачивая голову на звук.

— Время вышло…

Но говорит он это скорее себе, чем мне.

— Потом поговорим, когда ты успокоишься. А сейчас, лучше притворись спящим.

Митяй сбегает по коридору, а я, дотронувшись до решетки, чуть было не открываю не запертую дверь. Свобода так близка. И, возможно, разбуди я сейчас Сашу, мы смогли бы сбежать.

Но я ничего не знаю о внешней среде. Сколько там сейчас людей? Как тщательно охраняется в это время лагерь? Где раздобыть оружие, чтобы ночью, в темноте, пробираться через город к стене, которую «Князь вдоль и поперек уже прочесал». Бежать сейчас слишком опасно. Нелогично. Хоть и соблазнительно.

— Не сейчас, — слышу я голос Сереги.

Сердце в груди от испуга екнуло.

Он слышал мой разговор с Митяем.

— Все, у кого есть доступ к оружию, сейчас на постах. Я слышал это от Вано. Лагерь хорошо освещен, чтобы «горожане» не пробрались. Сбежать не получится.

— Ясно, — только и могу произнести я, вновь опускаясь на пол.

Я чувствую себя предателем, хотя, вроде бы, это меня предали.

— Если выходом, через который ушла Нина, сбежать больше нельзя, то у нас остается только один способ…

— Поезд.

Я думал об этом в самом начале, но тогда я был уверен в том, что десять жетонов — это цена билета. О том, чтобы поезд угнать, я тогда даже не задумывался.

— Нас четверо, — говорит Серега. — Уж с автоматическим поездом справимся. А о станции, которую нужно найти, я знаю от Нины. То, как выглядит местность рядом с ней.

И что же?

— Я найду ее, и вместе мы угоним поезд. Других вариантов нет.

«Других вариантов нет», — повторяю я про себя, щелкая пальцами.

— Тогда быстрее залечивай дырку в плече, — произношу я, собираясь вновь лечь спать. — И проследи за своей подругой. Чтобы она больше не отключалась. На этот раз нужно быть умнее.

Серега шумно выдыхает, а я, посмотрев на потолок камеры, закрываю глаза.

Перед тем, как Митяй разбудил меня, я помню, что видел хороший сон. Впервые за долгое время, мне снились не кошмары с толпой «горожан» и со стреляющими во все стороны душегубами в главных ролях, а хороший, умиротворяющий сон.

Только из-за этого мелкого гада я совершенно не помню, что именно мне снилось.

Третья камера — Сделка

Я плохо помню свой первый день в Клоаке. Он был сумбурным и непонятным, полным противоречий и странностей. Во всяком случае, так бы я охарактеризовал его сейчас, спустя два года. Правда тогда он, казалось, тянулся вечность, и я не мог дождаться того момента, когда наступит новое утро и я пойму, что все произошедшее лишь страшный сон.

Ну или чья-та шутка.

Вот только… К сожалению, утром ничего не изменилось.

Мы с Тохой были идиотами, вышедшими вместе с толпой на одной из станций и сразу же стали неофитами. Выбор у нас был не велик: либо идем со всеми, либо помираем первыми. В то время душегубы были жестче, нынешние им не чета.

— Латайте, придурки, латайте дырки, которые сделали! — выкрикивает наш с Серегой надзиратель, не поленившись пнуть меня ногой в спину.

Не удержав равновесия, я опускаюсь на одно колено и морщусь от обхватившего ребра и легкие жара. С моего возвращения в лагерь прошла почти неделя, но, думаю, последствия встречи с Князем будут преследовать меня еще несколько месяцев.

Если, конечно, я столько проживу.

— Старайся, Костян, — насмехаясь, произносит невзрачный душегуб, неспособный больше ни на что, кроме как издеваться над тем, кто не мог дать ему сдачи, — может, Госпожа вознаградит тебя за старания.

— Может быть, — протягиваю я, оперевшись рукой о землю, — а может нет. Девочки в «Раю» — товар залежный, так что я не обижусь, если Госпожа не удостоит меня своим вниманием.

Мужик громко смеется, наверное, мои слова кажутся ему смешными.

— А ты такой, как я помню!

Мы встречались раньше? Не помню такой страшной рожи.

— Давай работай, — сквозь смех рявкает он, и на этот раз обходится без рукоприкладства.

Заставить меня заделывать дырки в заборе — отличная идея. С этим даже спорить не хочется. Свобода так близка, я ее вижу, но, как кто-то где-то говорил: близок локоток, да не укусишь. А если попытаешься — пуля в затылок. С такого близкого расстояния даже слепой попадет.

Общественной работой в лагере всегда занимались слабаки. Это было не удивительно, ведь для вылазок в город нужны сильные руки и ноги. А еще желательно работающий котелок, называемый головой. О Князе говорить можно было много и нудно, но даже у него хватило мозгов на создание в этом месте иерархии: глупые и слабые — внизу, сильные и выносливые — наверху. А умные на самом острие пирамиды.

— Эй, — тихо выдыхает Серега, которому досталась участь побыть укладчиком-штукатуром-маляром вместе со мной. — Смотри.

Он коротко кивает на то, что здесь называется небом и, задержав свой взгляд на панелях, смотрит за наши спины. Там уже собирается целая толпа зевак, решивших побездельничать, пока местный ландшафт устраивает свои игры.

— Плохо дело, да?

Световое шоу дело хорошее. Я бы даже сказал завораживающее. Но не в Клоаке, где с наступлением темноты твои шансы дожить до включения лампочек стремительно катятся к нулю.

Одна из панелей на «небе» мигает с частотой раз в несколько секунд, словно вот-вот готова перегореть.

— Чего застыли, дебилы? — орет кто-то вдалеке и, не экономя патроны, отпускает автоматную очередь вверх. — Работать! Работать! Лагерь должен быть укреплен до наступления ночи!

С одной стороны этот кто-то прав. Дырки в стенах — брешь в защите лагеря. И раз уж мне приходится находиться внутри него, стоит постараться с ремонтом. С другой же стороны — латать лагерь, значит помогать Князю…

Дилемма.

— Давай, Костян, ты начальство слышал, — произносит мой надзиратель, не сводя взгляда с панелей. — Для общего блага.

Для общего блага, ага.

Когда нас с Серегой возвращают в тюрьму, день начинает близиться к концу.

Саша со скучающим видом сидит в углу нашей камеры, вытянув ноги и швыряя в противоположную стену теннисный мяч. Брата на улицу не выпускают, удерживая здесь в качестве заложника и гаранта того, что я не сбегу.

— Ты где его взял? — спрашиваю я у Саши, стоит только охранникам уйти восвояси.

— Кто-то крикнул«Лови мяч», когда вы ушли, и мячик покатился, — отвечает мне брат, поднимаясь с пола. — Это хоть как-то скрасило мое пребывание здесь. Собеседника-то меня лишили.

Я против воли поворачиваю голову в сторону камеры Сереги. Теперь ее можно назвать одиночной. Машу вернули в лагерь, позволив ей вновь обучать детей каким-то там премудростям светской жизни, которую они не знали и никогда не узнают, так как им не дано жить на поверхности.

— Узнали что-нибудь?

Оборачиваюсь обратно к Саше, поймав на себе его заинтересованный взгляд.

— Немного.

В основном нас интересует город, обстановка за пределами лагеря и то, как часто и где можно заметить следы жизнедеятельности «горожан». Если уж и сбегать, то вооружившись таким количеством информации, которого хватит для того, чтобы выбраться из Клоаки невредимыми. Или хотя бы с минимальными для себя травмами.

Из тех разговоров, что нам удалось подслушать, четкой картины происходящего за лагерным забором не складывалось, как бы мы с Серегой не старались сложить услышанное воедино. Душегубы из разных групп постоянно путались в своих словах, а, возможно, и просто привирали, что не делало им чести, а нам не упрощало нашей задачи. В идеале Серега со дня на день собирался покаяться перед Князем за свой побег и попроситься обратно, тем самым имея возможность выходить на улицы вместе со всеми. Мне правда не верится в то, что Князь его отпустит, но попытка не пытка, как говорится.

Хотя…здесь попытка загладить свою вину может за секунду перерасти в пытку, издевательства и глумления над тобой со стороны потерявших человеческие черты душегубов.

— Значит, ничего с-существенного. — Саша подкидывает теннисный мяч вверх и, с легкостью поймав его, подбрасывает снова. — М-может ну его этот сбор информации? П-просто сбежим из лагеря и в-все. А там…ч-что будет, то б-будет.

— Не вариант, — говорю я, качая головой.

— П-почему нет? Ты два года как-то в-выживал в этом месте. Один. А теперь нас будет т-трое.

— Четверо, — поправляет его Серега.

Его голос звучит сипло и глухо.

— Я о-оговорился…

Саша заикается с самого детства. Он мог выучить стихотворение и рассказать его, ни разу не запнувшись, но излагать собственные мысли без постоянного повторения первых слогов слов он научился только классу к седьмому, а может, восьмому.

— Мы М-Машу не оставим з-здесь…

Но когда Саша волнуется, заикающийся мальчик вновь возвращается на свое место.

— Даже если забить на сбор информации, — начинаю я, встав у решетки так, чтобы видеть и Сашу и Серегу, — уходить из лагеря пока мы не подлечились — самоубийство.

Серега дотрагивается до своего плеча. Семен говорил, что для его восстановления потребуется еще несколько недель — которых, разумеется, у нас нет — и что без должного ухода и лекарств Сереге будет худо. Это прозвучало как некий намек на то, что о наших планах ему известно, и он настоятельно не рекомендует воплощать их в жизнь.

— И в-все же…

Неожиданно тишину тюрьмы разрезает звонкий скрип — это открылась входная дверь. Я прислушиваюсь. В нашу сторону направляются человек пять. Интересно, зачем так много? Неужели Князь решил почтить нас своим визитом в компании Дмитрия, Семена и двух охранников?

Когда мне удается разглядеть силуэты подошедших к решетке фигур, то становится ясно, что я ошибся. Это пять охранников. Без Князя. Без Дмитрия. И даже без Семена. Один из них открывает нашу дверь, четверо других направляют на меня и Сашу автоматы.

— Младшенький, — произносит один из них, дергая дулом автомата в сторону Саши, — выходи. Потолкуем.

Я оглядываюсь на брата и закрываю его собой, напрягшись.

Зачем он сдался Князю?

— Не боись, старшой, — заулыбавшись, протягивает душегуб, показывая мне ряд темно-желтых зубов.— Братика не обидят.

— К-Костя?..

Я и не думаю отступать, отдавать брата на растерзание, пока Саша не выходит вперед, обернувшись к своим конвоирам спиной.

— Не глупи, — шепотом говорит он мне. — Тебя изобьют, а меня все равно заберут. Ни к чему тебе лишние травмы.

Хочется возмутиться, но я задыхаюсь в собственной нерешительности. Саша прав. Он оборачивается лицом к выходу, оставляя меня позади.

— Подними руки к голове, — приказывают ему, и Саша повинуется.

— Вот и чудненько, — произносит тот, кто открывал дверь. — Давай без глупостей, мелкий. Иначе бам, и все.

Когда Саша оборачивается ко мне, я зачем-то киваю ему, словно могу этим чем-то помочь брату.

* * *

Причину, по которой Сашу отделили от меня, я узнаю вечером, когда меня и Серегу привели к Князю.

Лидер лагеря сидит на своем месте, вальяжно закинув ногу на ногу и попивая из грязной кружки горячее подобие чая. Смотря на нас, он улыбается, но ничего не говорит. В его глазах мерцают блики какого-то животного удовольствия.

— Переживаешь? — спрашивает он у меня. — За брата.

— А должен?

Князь пожимает плечами и отставляет от себя кружку.

— Это твое дело: переживать или нет.

Он говорит это таким тоном, что у меня по спине прошел озноб.

— Где он?

Усмехается, гад. Смеется надо мной, дождавшись от меня нужной ему реакции.

— Он в лагере.

Не нравится мне выражение его лица.

— Но ты его больше не увидишь.

Я с силой стискиваю зубы.

— Где мой брат? — процеживаю я каждое слово. — Тронешь его хоть…

— Пальцем? Ногой? Ножом? Автоматом? — перечисляет Князь, выходя из-за стола. — И что ты сделаешь, если трону?

Он усаживается на край своего стола, скрещивая на груди руки.

— У тебя больше нет преимущества, Костя. Прошло то время, когда мне от тебя было кое-что нужно.

Я напрягаюсь и, к своему собственному разочарованию понимаю, что от его слов я ощутил страх.

— Теперь это ты нуждаешься во мне, а не наоборот.

Он блефует.

Я пытаюсь внушить себе это, но то, с какой надменностью он смотрит на нас, заставляет меня внутри трястись от ужаса. Я знаю, на что Князь способен в моменты безумства. Я собственными глазами видел это. И не раз. И я принимал в его играх участие, о чем, наверное, когда-нибудь пожалею.

— У меня к вам, молодые люди, деловое предложение. Не думаю, что вы захотите от него отказаться.

Суть дела Князь излагает сухо и технично.

Мы были нужны ему для вылазок в город.

— Я правильно понимаю? Твои душегубы не способны найти выход отсюда, и ты решил просить нашей помощи?

Играть с Князем себе дороже, но показывать ему свой страх намного хуже.

— Нет, Костя. Ты неправильно меня понял. — Князь отталкивается от стола. — Мне нужен не выход. Не-ет, не он. Какой смысл в выходе, Костя? Что мне делать на поверхности? Там, — Князь указывает на потолок, — я никто. А здесь я Царь и Бог. Меня слушаются. Меня уважают. Меня боятся.

Последнее он произносит с особой кровожадностью.

— Я такое на гниль верхнего города не променяю.

— Что тогда ты ищешь в Клоаке? — спрашиваю я.

Серега все это время молчал, но тут решает подать голос.

— То, ради чего мы каждый день бродили по улицам с картами, так?

— Верно, — соглашается Князь. — Но что это такое скажу только в том случае, если вы согласитесь сотрудничать.

— Сотрудничество не совсем правильное слово, не находишь? — Серега передергивает плечами. — Ты принуждаешь нас.

— Ну-у, — протягивает Князь, пожимая плечами, — есть такое.

— Ты не боишься выпускать нас за пределы лагеря? — спрашиваю я у Князя. — Мы можем сбежать.

— И ты бросишь своего брата здесь?

— Я вернусь за ним.

— Я убью его раньше.

Во рту у меня начинает горчить.

— А ты, — обращается Князь к Сереге, — бросишь ее? Я о Маше. Не бросишь же. Раз не бросил там, в метре от свободы, то и тут не оставишь.

Мы и в самом деле в безвыходном положении.

— Вот видите. Настало мое время диктовать условия. Но оно, на ваше счастье, всего одно: поможете мне, и я позволю вам искать выход. Полная свобода действий за пределами лагеря. Душегубы вас трогать не будут. А вот с «горожанами» уж сами договаривайтесь.

Значит, где выход, он все-таки не знает. Иначе бы сказал, что покажет нам его в обмен на помощь.

— Не условие, а прям сказка, — не выдержав, ерничаю я.

— Все ради моих дорогих друзей.

Князь протягивает в нашу сторону руку, будто для рукопожатия. Вот только наши с Серегой запястья скованны за нашими спинами.

— Ой, запамятовал, — смеется Князь. — Извините мне мою бестактность. И все же, как вам мое условие?

Я смотрю на Серегу, а он на меня.

— Сколько человек будет в группе? — уточняю я.

— Только вы двое.

Я думал, он разделит нас и представит к нам своих душегубов.

— Мы вдвоем долго будем прочесывать город,— говорит Серега.

— Есть в моих мыслях несколько мест, которые стоит проверить в первую очередь.

— Отчего же твои душегубы их не проверят?

— Такое дело им доверять нельзя.

— А нам, значит, можно?

— Поверьте мне, вы для меня не такая уж и угроза.

Отчасти он прав.

— В твоих глазах, Костя, я вижу, что ты правильно меня понял.

Два человека ничто по сравнению с толпой.

— Давай уточним. Мы находим то, что ты ищешь, а ты отпускаешь меня, его, моего брата и ту девушку на все четыре стороны.

— Именно так.

— Живыми и невредимыми.

— С вероятностью в девяносто девять процентов. Оставим процент на травмы, полученные во время ваших вылазок. Я к ним отношения иметь не буду.

— И после ты нас не преследуешь.

— Нет, вы станете свободными людьми, — говорит Князь, разведя в стороны руки. — Моему слову веры нет, но тем не менее я обещаю тебе, что отпущу всех вас. Ищите свой выход на поверхность столько, сколько захотите. Только не думайте, что я пущу вас обратно в лагерь. Даже если «горожане» будут разрывать вас на части у меня на глазах, я просто буду наблюдать за этим завораживающим зрелищем с чашечкой чая.

Я оборачиваюсь на Серегу, и он кивает мне, давая свое согласие на эту работу. Взвешивать «за» и «против» бессмысленно. Мы добились того, чего хотели — ключа от лагерных ворот. Проблема заключается в том, что двое из четверых остаются в плену. И вытащить их своими силами будет довольно затруднительно.

— Хорошо, мы найдем то, что ты ищешь, — говорю я, и на бледном лице Князя растягивается победоносная улыбка.

— Тогда, по рукам, друзья мои.

А еще я найду того, кто задолжал мне ответы на некоторые вопросы.

Четвертая камера — Карта

Что ж, тут есть только два варианта: либо Князь и в самом деле верит в то, что мы с Серегой не сбежим, либо даже если мы сбежим, ничего в масштабах Клоаки не изменится. Одно из двух, и вроде бы оба варианта не так плохи, как может показаться на первый взгляд, но даже с такими вариантами исхода нашей вылазки, я то и дело нервно оглядываюсь по сторонам и вслушиваюсь в тишину заброшенного города, готовясь к тому, что в любую секунду на нас могут напасть.

— Слушай, твоя нервозность уже и на мне сказывается, — раздраженно произносит Серега, нервно передергивая плечами. — Хорош уже головой вертеть, это реально напрягает.

— Простите, принцесса, что тревожу Ваше чуткое душевное равновесие, — в том же тоне отвечаю я, хотя ссориться с Серегой и не намерен.

Я достаю из кармана карту и, взглянув на заштрихованную местность, досадно присвистываю, понимая, что мест, которые бы душегубы еще не успели облазить, в городе остается не так уж и много.

— Ты веришь ему?

Я поднимаю на Серегу глаза в немом вопросе.

— В смысле, ты веришь, что он ищет центр управления?

— Да, — чересчур просто отвечаю я,пожимая плечами. — Если этот псих что-то и ищет, то пусть это будет хотя бы центр управления.

— Я же серьезно…

Мне кажется, что Серега обиделся.

Ну так вроде как я сейчас не шутил. На что обижаться?

— Слушай, — начинаю я, убирая карту обратно в карман, понимая, что дружеские конфликты надо душить в зародыше, — да, я верю в то, что он ищет центр управления Клоакой. Или же то, что может за него сойти. В конце концов, должна же быть у Князя веская причина, по которой он днем за днем отправляет своих душегубов в город?

— Значит, ты веришь в то, что Клоака и мы в ней — чей-то эксперимент?

На такой вопрос сразу ответить и не получится. Я задумываюсь и вновь, напрягая Серегу, верчу головой. Серые дома тянутся к искусственному «небу», ничем не отличаясь от зданий верхнего города. Пыль на дорогах, деревья, клумбы, светофоры, рекламные щитки, на которые в обыденной жизни никто и внимания не обратит — декорации Клоаки, но не более того.

— Эксперимент или может, чье-то развлечение… Я не знаю. Каждый день на протяжении двух лет я думал об этом, но так и не нашел ответа, — говорю я. — Но взгляни…

Я указываю на висевшую под козырьком продуктового магазина камеру. Этакую черную сферу, внутри которой, если приглядеться, можно заметить линзовый «глаз». Затем я указываю на старенькую камеру, прикрученную к телефонному столбу. Серая коробка, с подписью SSTV

— Весь город под видеонаблюдением. Старые модели, новые, даже современные и усовершенствованные… Камер здесь много.

— И они работают?

— Нет.

Серега издает протяжный, и да, конечно же, раздраженный стон. Я могу его понять. Секунду назад у него появилась надежда на то, что кто-то все это время следил за нами, а значит, в принципе, мы в Клоаке были не одни, здесь были другие люди. Возможно, как сказала бы Нина, «нормальные» люди. Вот только вряд ли бы эти самые «нормальные» люди захотели бы нам помогать, учитывая тот факт, что они следили за нами по другую сторону больших мониторов.

— То есть, я думаю, что они не работают. Но…как сам понимаешь, они со мной беседу ни разу не поддержали.

— А ты с ними разговаривал?

— Либо с самим собой, либо с вещами, — говорю я и пожимаю плечами. — Да и если с техникой поболтать, она начинает лучше работать. Ты не знал?

Серега качает головой и продолжает идти вперед.

Я же еще немного наблюдаю за камерой на продуктовом и, сосчитав все камеры на улице, думаю о том, что для антуража их многовато. А вот для слежки в самый раз.

— Серега, погоди! — кричу я, не боясь того, что «горожане» могут меня услышать.

Сейчас светло, и если панели не погаснут раньше времени, ничто на улицах не угрожало нашей безопасности.

— Давай изменим маршрут!

— Что значит изменим маршрут? — удивляется Серега. — Мы ведь почти дошли до места!

Он взмахнул рукой, указывая вдаль.

— У нас несколько часов до «заката». Если до темноты не вернемся в лагерь, Князь убьет и Машу и твоего брата.

— Мы вернемся.

— Но с каким результатом, если сменим маршрут?

— Не с лучшим, но и не с нулевым, — говорю я и, не дожидаясь ответной от Сереги реакции, шагаю в сторону своего бывшего укрытия.

В городе много камер, эта мысль не давает мне покоя, хотя я, конечно, и раньше об этом думал, но не так, как сейчас. Зачем столько бутафории? Столько пустышек. Для запугивания? Так в Клоаке с этим и так вроде порядок. «Горожан» и душегубов с головой хватает для того, чтобы запугивать неофитов.

Так может это все-таки квест?

И в конце игры победителя ждет многомиллионная награда?

Хотелось бы мне в это верить, но я вспоминаю все, что происходило в Клоаке с самого первого дня моего пребывания здесь. Я делал ужасные вещи. Все их делали. Такова была цена за наше выживание. Каждодневная борьба за еду и воду, тепло и безопасность превратила нас в тех, кем мы пытались не стать на поверхности. Все плохое, что только есть в людях, вырвалось наружу у тех, кому не повезло оказаться в этом месте. И я был одним из них.

Сейчас жизнь в Клоаке, внутри лагеря, спокойнее, чем два года назад, когда никто ничего еще не знал и не понимал. Хотя и сейчас-то никто особо ничего не знает и не понимает, но жить под землей, довольствуясь искусственными «небом» и «солнцем», определенно стало проще.

— Кость, куда мы идем? — спрашивает Серега, поравнявшись со мной.

— В мое убежище, — отвечаю я, удобнее перехватывая на плече ремень автомата. — Я хочу кое-что забрать оттуда.

— А если за нами следят?

Этот вопрос Серега произносит уже шепотом, понизив голос, но его опасений я не разделяю.

— Князю до нас и наших секретов нет никакого дела, — отмахиваюсь я, скосив взгляд в сторону въезда во двор, внутри которого было тихо, но не факт, что безлюдно. — В лагере у него два заложника, к которым, он это знает, мы вернемся. Поэтому следить за нами, считай что тратить на нас душегубский ресурс — бессмысленное расточительство. Он будет ждать нашего возвращения, вспомнив о нас только под «вечер».

Наверное, мне удается убедить Серегу в чем-то, но оставшуюся дорогу до моего бывшего убежища мы проходим в тишине.

Внутри моего «дома» грязно и неуютно. Я и забыл о том, как же в этих стоках узко, а в моей каморке тесно. Тщательно собранные мною по всему городу вещи в хаотичном порядке разбросаны по моему бывшему пристанищу. Это, конечно, не удивительно, раз Вано и остальные пытались отыскать украденную мной у Князя вещь, но… Хоть бы прибрались за собой что ли…

— И что ты хочешь отсюда забрать? — спрашивает Серега, переворачивая на ножки табуретку.

Он по-хозяйски усаживается на нее и светит на стены, потолок, гору оставленного незваными душегубами мусора.

— Надеюсь, это что-то важное?

— Вполне. Во всяком случае, это сэкономит нам несколько вылазок, — произношу я, копаясь в месте, которое раньше служило мне кроватью. — Я, знаешь ли, без дела два года тоже не сидел и изучал по мере возможности город.

— Искал выход?

— Искал выход, — киваю я, выуживая из-под воняющего затхлостью тряпья сложенную в несколько раз карту. — Вот оно, мое сокровище.

Я убираю карту в нагрудный карман куртки, оглядываюсь и, убедившись в том, что ничего ценного здесь больше нет, предлагаю Сереге возвращаться обратно на улицу. Он нехотя встает с табуретки, недовольный тем, что мы так мало отдохнули, и следует за мной, освещая мне путь.

Выйдя наружу, я с удовольствием вдыхаю, буквально чувствуя во рту — а, может, все-таки в носу — свежий воздух. При свете «дня» нам легко удается разглядеть наши карты и сравнить их с той, которую я забрал. Заштрихованные участки на них разнятся.

— Вот здесь еще никто не был, — тыча пальцем в карту, произносит Серега, задумчиво хмыкнув. — Если будем сегодня что-то смотреть, то давай это место.

Я смотрю на другие «белые пятна» на карте и, согласившись с тем, что указанное Серегой место было ближайшим к нам, уверенно возглавляю наш дуэт поисковиков-искателей.

На самом деле, я прекрасно понимаю, почему Князь ищет это своеобразное сердце Клоаки. Техника в городе барахлит чаще, чем прежде. Световые панели могут отключиться в любой момент, а это чревато соседством с нелюдимыми «горожанами». К тому же в Клоаке есть своя система жизнеобеспечения. Я мало что в этом понимаю, но даже моих мозгов и школьных знаний хватает для того, чтобы понять: воздуха под землей нет. Где-то обязательно должны стоять фильтры и вытяжки. К тому же, как мне кажется, под землей должно быть душно, я бы даже сказал, что жарко. Но температура в Клоаке приемлема и вполне себе комфортна. Значит, где-то стоит техника, отвечающая и за этот кусочек оставшейся на поверхности цивилизации.

А что насчет питьевой воды?

Бог с ней, с едой, но вода?

Для существования Клоаки нужны три составляющие: свет, вода, воздух. Князь не дурак и прекрасно понимает, что стоит чему-то одному пропасть, и его контроль над лагерем лопнет, как мыльный пузырь, выдуваемый детишками в парках на майских праздниках.

Серега спросил: верю ли я в то, что Клоака — город, созданный для какого-то эксперимента? Да. Вероятнее всего так и есть. Но вряд ли мы — главные участники этого эксперимента, вот, что стоило бы добавить к тому ответу. Если углубляться в размышления на эту тему, то можно легко понять, что мы — второстепенны. «Горожане» — вот источники важных вопросов. Что они такое? В ходе чего были созданы? Люди ли они вообще? Или, может, какие-нибудь мутанты-пришельцы?

Вопросы, вопросы, и никаких ответов.

Ладно «горожане». Возможно, они провальный эксперимент. Я это допускаю, если судить по их внешнему виду. Но кто тогда мы во второй фазе этого эксперимента? Зачем людей похищают в метро? Почему нас никто не ищет? Разве возможно украсть целый поезд и оставить это незамеченным для полиции? Правительства? В конце концов, родственников пропавших!

Мы живем в век технологий, скандалы разбухают в сети по щелчку пальцев. Новость о том, что из метро города-миллионника пропал поезд с людьми, да не один, а целая куча! Причем со вполне себе прослеживаемой закономерностью! Все это можно было бы сделать сенсацией за пару минут. Никакие бы службы безопасности, админы и прочие субъекты с активной жизненной позицией не успели бы подчистить социальные сети от этих записей… Так почему же никто не знает о том, что происходит в туннелях под их ногами?

— За нами следят, — слышу я тихий голос Сереги и от неожиданности запинаюсь, замирая на месте. — Продолжай идти. Не выдавай нас раньше времени.

Я иду, крепко сжимая пальцами ремень автомата.

Неужели все-таки душегубы Князя решили следить за нами? Спустя столько времени с того момента, как мы вышли за пределы лагеря? Вряд ли. Может, мы попались на глаза каким-то неосведомленным о нашей миссии душегубам? Вот они бедные теперь и думают, чего с нами делать? Сразу убить или все же проследить за нами и узнать, куда мы направляемся?

Ответ на мой вопрос буквально возник в нескольких метрах от нас, возвышаясь надо мной и Серегой на добрых сантиметров двадцать-тридцать. Мы резко дергаемся назад, наставляя на двухметрового человека дуло автоматов. Я бы назвал его настоящим великаном, настолько этот мужик был высоким и огромным. Грязный плащ, скрывавший его широкие плечи, еле достигает колен. На голову натянут закрывающий его лицо капюшон. Штаны ему явно малы в росте, поэтому щиколотки были открыты.

— Скажи, что ты знаешь, кто он, — произносит Серега, но прицел с головы мужика не убирает.

— Нет, не знаю, — сквозь плотно сжатые губы произношу я, скосив взгляд в сторону, а после, развернувшись, направляю оружие на еще одного человека. — Но это не душегубы. Точно не они.

Всего двое безоружных человека выбивают нас из колеи. Мы могли бы пристрелить их, но отчего-то меня сковывает страх. Сердце в груди колотится так быстро, что мне кажется, будто еще чуть-чуть и гоняющая по телу кровь мышца разорвется.

— У нас ничего нет, — громко говорю я, прищуривая один глаз на тот случай, если стрелять все же придется. — Идите своей дорогой, а мы пойдем своей.

Ни великан, ни второй человек не ответили на мой призыв мирно разойтись. Зато знакомый голос, прозвучавший из рупора на столбе, заставляет меня сначала вздрогнуть от неожиданности, потом зло передернуть плечами, а после все-таки расслабиться, выпрямиться и закинуть автомат обратно на плечо.

Серега примера с меня не берет и продолжает целиться в великана.

— Костян, расслабься, и иди с ними. Тебе никто не причинит вреда.

Я молчу, взглядом пытаясь отыскать камеру, через которую за нами наблюдают.

— Твой друг тоже может пойти с тобой, — добавляет Митяй, наверное подумав, что мое молчание — требование обезопасить на словах и Серегу.

— Это тот, о ком я думаю? — спрашивает у меня Серега, чуть опуская автомат. — Тот пацан?

— Да, — выдыхаю я, взглянув на великана.

Тот смотрит на меня секунду и, развернувшись, начинает удаляться в сторону двора, куда мы с Серегой и направлялись.

Неужели свобода была так близко, а я столько раз обходил ее стороной?

Пятая камера — Мастерская

Если честно, то я до последнего надеялся на то, что нам завяжут глаза или накинут на головы какие-нибудь мешки, чтобы мы с Серегой не увидели, куда идем. Тогда бы в том, что происходит, я бы смог найти хоть какой-то скрытый смысл. Но, к сожалению, ничего подобного не происходит. То ли место, в которое нас позвал Митяй, не такое уж и секретное, то ли скрывать его от нас в его планы не входит, но факт остается фактом: дорогу в это его убежище и я, и Серега определенно запомнили и при случае сможем его найти.

Может, Митяй на это и рассчитывает?

Мы следуем за великаном, не издавая ни звука, а тощий подросток замыкает нашу группу. Никогда прежде их не видел, ни в городе, ни в лагере. И если подростка я еще мог проморгать, то такого здоровяка не заметить — нужно быть слепым. В лагере его точно никогда не было, ровно, как и на улицах города.

Где же тогда такой бугай прячется?

Они заводят нас за дом. Я знаю, что в таких девятиэтажках есть глубокие подвалы, скорее всего кем-то задуманные для сдачи в аренду под торговые точки. Покосившаяся, почти выцветшая надпись «ПРОДУКТЫ» над ржавой дверью убеждают меня в моей правоте. Здоровяк толкает на себя дверь и та со скрипом поддается.

— Эй, — шепчет Серега, недоверчиво вглядываясь в спину зашедшего внутрь великана, — ты уверен, что нас там мне пришьют?..

Не уверен, но Митяй заслуживает моего доверия хотя бы за то, что помогал мне все это время выживать в канализационных стоках. Без него я бы вряд ли протянул так долго, да еще и остался при своих руках и ногах. Поэтому я киваю, и несколько храбрясь, сомнения все же селятся в груди тягучим комком, я захожу в подвал. Серега, чуть помедлив, следует за мной, а щуплый парнишка остается снаружи, словно часовой на посту.

Митяя я встретил не сразу. Я бы даже сказал, что наша первая встреча произошла задолго до того, как я сбежал из лагеря, но познакомились мы, когда я остался в Клоаке один. Он говорил, что нашел меня случайно, и я ему не поверил. В тот момент, скажу в свою защиту, я уже мало кому доверял, даже себя воспринимал не иначе, как поехавшего головой чудика. Но знакомство с Митяем принесло мне должные плоды. Пожалуй, этот парнишка был одной из причин, по которой мне ужалось продержаться одному так долго.

И вот сейчас он сидит передо мной за большим столом, вокруг него разбросаны бумаги, экраны компьютеров мигают рябью, а в его руках…паяльник? Да, точно. Оглядываюсь, внимательно осматривая место, в которое нас привели. Похоже на какую-то мастерскую, в воздухе помимо сладковатого запаха разложения витает запах паленой пластмассы и электричества. Вглядываясь в мониторы, я замечаю на них изображения улиц Клоаки, понимание приходит само собой — за нами действительно наблюдают.

— Что все это значит? — спрашиваю я у Митяя.

Митяй стягивает с глаз свои защитные очки, будто бы только сейчас замечая наш приход, отключает и откладывает в сторону паяльник. Из железной коробки, непонятного для меня назначения, в которой он капался до нашего прихода, вверх поднимается узкий столбик дыма.

— Спасибо, — обращается он к великану, — что проводили их сюда. Можешь возвращаться к своим обязанностям, дорогу обратно они сами найдут.

Голос у Митяя не такой, как обычно, в нем слышится властность и непоколебимость. Не такой голос должен быть у мальчишки его возраста, пусть и живущего в таком странном месте, как это. Но я почему-то обращаю на это внимание. Это была не просьба, Митяй только что отдал приказ.

Наш провожатый никак не реагирует на его слова, просто разворачивается и уходит. Лишь когда мы слышим звук закрывшейся за ним двери, Митяй вновь заводит с нами разговор.

— Я знаю, что у тебя много вопросов, — говорит он мне, словно всячески игнорируя присутствие в одном с нами помещении Сереги, — но я не смогу тебе на все ответить. Понимаешь… — Он отводит глаза в сторону, но выглядит это движение чересчур наигранным. — Есть правила. И я уже их нарушил, когда помог Нине сбежать.

Помог Нине сбежать? Каким боком он оказался рядом с Ниной в момент ее побега?

— Что это значит? — снова спрашиваю я.

И мой вопрос вызывает на лице Митяя выражение легкой раздраженности.

— То и значит, — отвечает он, отталкиваясь от стола. Старенький крутящийся стул отъезжает от силы на метр, а затем останавливается и замирает на месте. — Нина сбежала только благодаря мне. Впрочем, не только она. Так что в принципе, если бы все у вас получилось, — он переводит взгляд с меня на Серегу, — то и ты бы сбежал. Не моя вина, что вы такие неудачники.

— Это не ответ на мой вопрос, — говорю я.

Но могу ли я верить, что Нина сбежала благодаря ему? Зачем ему было ей помогать? И почему, раз уж на то пошло, он не помог сбежать мне?

— Я знаю, о чем ты думаешь, — словно прочитав мои мысли, проговаривает Митяй. — И я уже говорил, что не могу нарушать правила. Ситуация с Ниной была…безвыходной.

— Что это значит? — спрашивает Серега.

И Митяй фыркает, скрещивая на груди руки.

— У вас двоих что, в лексиконе других слов нет? И почему вообще вы думаете, что я буду отвечать на ваши вопросы?

— Потому что по какой-то причине ты привел нас сюда, — произносит Серега. Я вижу, как он из последних сил сдерживается, чтобы не навалять Митяю профилактических тумаков. — А это, как мне кажется, какое-нибудь правило да нарушает.

— Согласен, — говорю я, давая Митяю понять, что такого мнения придерживается не только Серега. — И кем придуманы эти твои правила? Зачем? И для чего ты позвал нас?

Митяй разобижено шмыгает носом.

— А что, уже и поболтать с тобой нельзя? Мы, вроде как, друзья. Или это не так?

— Друзья ничего друг от друга не скрывают, — говорю я, запоздало понимая, что нужно было сказать нечто иное, чтобы разговорить Митяя и попросить его о помощи. — Какую игру ты затеял? И какое место занимаешь во всем этом?

Какое еще место? О чем я вообще спрашиваю? Он же ребенок!

Но поток вопросов в голове прерывает обстановка в подвале этого дома. Мало похоже на игровую комнату для подростка, пусть компьютеров здесь и в избытке. И я не знаю никого возраста Митяя, кто мог бы управиться с паяльником и не сжечь какую-нибудь часть собственного тела.

— Я считаю тебя другом, — глухо произнес Митяй, — и все это время я помогал тебе, как мог, потому что считаю тебя другом. Но у меня есть обязанности, и есть правила, которые нельзя нарушать, если мы хотим выжить.

— Говоришь, что ты мне друг, но вместе с тем ты лишь делал вид, что помогаешь мне сбежать отсюда.

— Нет!.. Это не так!.. — Митяй вдруг вскакивает со стула. — Я правда помогал! Как мог!

— Достаточно было просто сказать мне, где выход.

— Я…я не мог этого сделать. — Митяй нервно дергает ногой, не зная, что еще сказать или придумать в свою защиту. — Есть правила. Они для всех одинаковые. Если каждый сюда попавший будет выбираться из города запасными путями, только потому что кому-то этого захотелось, то все разрушится.

— Но ты помог Нине сбежать, — напоминает ему Серега.

— У меня не было другого выхода!.. Она все только портила своим присутствием. Эта… Эта ваша Нина, — Митяй так сильно сжимает губы, что те белеют, чуть ли не сливаясь с оттенком кожи на его лице. — Она и тобой и Семеном вертела как хотела. Неужели ты этого не понял, Костя? Ей нельзя было доверять!..

— Нина такая же, как и я, — говорю я ему. — Попала сюда не по своей воле и всеми способами пыталась выбраться.

Митяй что-то обдумывает, а после, усмехаясь, произносит:

— Хороши же способы у баб, — говорит он, явно пародируя услышанную от кого-то фразу. — Ты в курсе, чем она в «Раю» занималась, чтобы выбраться? О, я тебе сейчас покажу!

Митяй направляется к ближайшему компьютеру, что-то печатает на клавиатуре, а затем, оборачиваясь к нам с Серегой, показывает нам, как мне кажется, одну из комнат в «Раю». Я там побывать не успел, но обстановка в помещении говорит сама за себя. И то, что делают на записи Нина и Семен не вызывает никаких вопросов.

— Видишь! — радостно восклицает Митяй, будто считая, что сделал для меня какое-то открытие. — Ты только посмотри! Нет же, смотри внимательнее! Вот чем она занималась, пока ты пытался придумать, как вызволить брата! Думаешь, она в этот момент о вас двоих хоть чуть-чуть думала? Нет же! Только о себе она думала.

Мне следует перестать смотреть, но заставить себя отвести взгляд от экрана монитора в сторону выше моих сил. Хотя странное чувство, я ведь и так уже понял, что Нина приглянулась Семену, поэтому нет ничего удивительного в том, что он пришел к ней, стоило только Нине попасть в «Рай». И все же… Пусть что-то и есть странное в их позе, в том, как они сидят на кровати и в том, что делает Семен, но… Как-то не особо Нина сопротивляется его настойчивости.

Я вспоминаю нашу с ней первую встречу, но тут же стараюсь отогнать наваждение ее образа. Пожалуй, раздевать ее было не совсем джентельменской затеей, но кто знал, может быть под одеждой у нее что-то да было?.. Оружие, например, оружие. Я говорю об оружии. Тогда, во всяком случае, я действительно думал только о нем.

— А тебе не рановато такие фильмы смотреть? — спрашивает Серега, и в его голосе я явно различаю злость. — «Рай» место в лагере особое, и если то, что девушки там делают, чтобы выжить, единственное, что они могут сделать, то кто ты такой, чтобы подглядывать за ними? Какой извращенец вообще установил в этих комнатах камеры?

Митяй краснеет, не то от стыда, не то от негодования, ведь его слова возымели на нас совершенно иной эффект, нежели тот, на который он рассчитывал. А на что он, собственно, рассчитывал? Рассорить нас? Вероятнее всего да. Но зачем? Какой в этом смысл, если Нина уже сбежала?

— А сбежать она хотела одна. — Добавляет он, но уже менее уверенно. — Ты же в курсе, что у нее было десять жетонов?

Я отрываю взгляд от экрана и не могу скрыть своего удивления, чем возвращаю Митяю радость на лицо.

— Что?..

Мы переглядываемся с Серегой.

Я впервые слышу о том, что у Нины были жетоны.

И это…чувство, что меня снова предали… Оно разрастается в груди обжигающим жаром.

— Вот! — Митяя наша реакция веселит, он чувствует себя победителем, ведь наконец-то добился желаемого результата. — А она вам разве не рассказала о том, как доехала до последней станции? Все, кому удается продержаться в поезде до самого конца, получают в награду десять жетонов. Они у нее все это время в кармане были! Но она ведь никому из вас этого не сказала, да?

— Я бы тоже не сказал, — вдруг признается Серега.

И на миг мне кажется, будто он знал о секрете Нины.

— И я понимаю, чего ты добиваешься, — добавляет он. — Но не вижу в этом смысла. Нины в Клоаке уже нет, твоей дружбе с Костей ничего не угрожает.

Нашей дружбе?

Митяй краснеет еще сильнее.

— Что ты несешь! — возмущается он, у него над губой, в ложбинке проявляются камельки пота. Митяй смотрит на меня затравленным взглядом испуганного волчонка, готового вот-вот наброситься на нас в бессмысленной попытке защититься. — Я помог Нине не потому что хотел от нее избавиться! Она просто мешала, вот и все! Такие как она только проблемы приносят, Костя!..

Ему хочется, чтобы я согласился с ним. И, пожалуй, мне стоит это сделать. Разговор о том, было ли известно Сереге или Маше о богатстве Нины, я, пожалуй, оставлю на потом. В конце концов, какой теперь уже в этом смысл? Нина сбежала и больше здесь не появится. Нам же нужно использовать любые доступные нам способы, чтобы последовать ее примеру и сбежать.

Я провожу рукой по волосам и взъерошиваю их на затылке. Раздраженно цокаю языком и тяжело вздыхаю.

— Забей уже на Нину, — говорю я тоном, по которому понять можно лишь одно: Нина меня не волнует. — Мы остались здесь и хотим сбежать. Ты знаешь, как это сделать?

Митяй кусает изнутри щеки, это видно по появляющимся ямочкам под его скулами. Он нервно трясет ногами и как-то странно озирается по сторонам. На секунду я представляю, что все это время за нами наблюдают, поэтому нервозность Митяя передается и мне. Но я не замечаю в подвале камер, лишь улицы города, отображающиеся на мониторах компьютеров, не дают забыть о том, что слежка все же существует.

— Я не могу, — повторяет Митяй. — Я и так уже помог Нине… Об этом никто не знает, так что и вы помалкивайте. Не хочу, чтобы из-за нее мне досталось.

— От кого тебе может достаться? — спрашиваю я.

Но Митяй лишь качает головой, отвечать на этот вопрос он не намерен.

— Зачем тогда позвал нас? — задает вопрос Серега. — Показать запись с Ниной из «Рая»?

— Нет конечно!.. Я не собирался ее показывать!..

— Зачем тогда позвал?

— Хотел, что бы ты знал, что я на твоей стороне, — говорит Митяй, обращаясь ко мне. — И я могу помочь с изучением города, чтобы ты как можно быстрее нашел то, что нужно Князю.

Откуда он знает?

В самом лагере тоже есть камеры? Или же там у кого-то лишние уши?

— Он ищет цент управления, — говорю я.

И еще ему нужно то, что я украл у него, и что уже умыкнули у меня. Если мы найдем центр управления, а я не смогу отдать Князю «ключ», то он от нас избавится, вне всякого сомнения. Он не собирается отпускать нас на все четыре стороны, как обещал, потому что в глазах душегубов это будет проявлением слабости, которую он не может себе позволить. Князь убьет нас, как только получит то, что ему нужно.

Поэтому найти выход мы должны раньше, чем он найдет с нашей помощью центр управления.

— Ты знаешь, где он?

Митяй самодовольно усмехается.

— А то! Только толку от него никакого, там многое уже не работает, а то, что работает, на последнем издохе. — Он с гордостью окидывает взглядом лежащую на столах и полу разобранную технику. — Я как могу над всем этим шаманю, но мало что получается без новых запчастей.

— Если там почти все нерабочее, то зачем Князю тратить столько сил на поиски очередного хлама? — спрашивает Серега. — Он что, не знает, что найдя центр управления, он Клоаку от разрушения не спасет?

Митяй пожимает плечами.

— Мне-то откуда знать, что он знает, а что нет. Князь-то, чтоб вы понимали, не такой уж царь и Бог, каким себя считает, — говорит он и тут же осекается, прикусывая язык. — Забудьте о том, что услышали. Я ничего не говорил.

Хорошо, но я это замечание, пожалуй, запомню.

Я прошу Митяя отвести нас с Серегой в центр управления, но в ответ вижу лишь неуверенный кивок головы. Митяй оправдывается, вновь напоминая нам о каких-то там правилах, непонятно кем и когда придуманных, но в итоге он соглашается, лишь оговаривается, что сегодня отвести нас туда не получится.

— Давайте завтра, — говорит он. — Мне нужно подготовиться.

«К чему?» — хочется мне спросить, но я молчу, чувствуя себя рыбаком, у которого рыба была готова сорваться с крючка в любой момент.

В конце концов, сегодня-завтра роли особой уже не играет, можно и потерпеть. Но почему-то червячки сомнения начинают шевелиться в груди и в ребрах противно зудит.

Мы с Серегой покидаем мастерскую Митяя, снаружи, как я и предполагал стоя у закрытой двери, никого нет.

Шестая камера — Подземелье

Ветер начинает усиливаться и по городу разносится механических гул, словно лопасти большого вентилятора, пропуская через себя воздух, задевают мятую фольгу. Мы с Серегой бродим по городу еще часа два и решаем возвращаться обратно к лагерю раньше, чем было оговорено с Князем. За все это время нам не повстречался ни один душегуб, и это вызывает у меня массу вопросов. Впрочем, такие же вопросы, как мне кажется, крутятся в голове и у Сереги, потому что с тех пор, как мы покинули мастерскую Митяя, он сказал от силы лишь пару фраз, да и те касались сугубо «рабочих моментов».

Собственно начинать светскую беседу намерений нет и у меня.

С одной стороны, зная, что за нами наблюдают, говорить и обсуждать что-то вслух не хочется, с другой же, любая тема неизменно привела бы нас к Нине. Мысль о том, что у нее были жетоны, вызывают у меня ностальгические чувства от испытанного Тохой предательства. Вдобавок к этому я не знаю, было ли известно Сереге и Маше об этом секрете или для него эта новость стала такой же неожиданностью, как и для меня. Можно ли им доверять после всего, что случилось? Или же я, как и прежде, должен рассчитывать лишь на себя? Но теперь помимо ответственности за свою жизнь, я несу ответственность и за жизнь Саши, который оказался здесь из-за меня.

Чертов идиот, кто его просил спускаться за мной?

— У меня сейчас голова лопнет, — внезапно произносит Серега, заглушая в моих ушах звук гула.

— Из-за шума?

— Нет, из-за информации.

Понимаю, сам такой же.

— Я не знал о том, что у нее были жетоны, — говорит Серега, когда мы останавливаемся у автобусной остановки.

Зачем она была здесь построена, если в городе не было ни одного автотранспорта? В лучшем случае я находил велосипеды, самокаты и ролики, да и то последние были детскими и принадлежали, по всей видимости, тем, кто раньше жил в Клоаке до того, как город получил такое название. Но автобусная остановка внушает какую-то внутреннюю гордость за страну, от которой остались лишь воспоминания, да страницы в учебниках. Бетонное сооружение не имеет названия, поэтому понять, как именовали остановку, я не могу, но ее мозаичный рисунок с изображением не то космонавтов, не то астронавтов из далекого будущего оживляет серую пустынную улицу.

Я вспоминаю нашу с Ниной первую встречу. Возможно, мне стоило больше внимания уделить самой Нине, а не ее одежде. Она стояла передо мной в одном белье и мест, куда бы она могла спрятать жетоны, оставалось не так много. Заметь я их у нее, то что бы сделал?

— Но повторюсь, — продолжает Серега, — будь они у меня, я бы тоже никому не сказал.

— Почему?

Серега пожимает плечами, а затем смотрит на меня как на какого-то несмышленыша. Удивляется, наверное, как я могу этого не понимать? Но дело в том, что я прекрасно понимаю причину, по которой ни он, ни Нина никому бы не сказали о своем сокровище. И в этом Митяй ошибся, посчитав, будто я приму за правду то, что Нина утаила от нас наличие у нее жетонов из злого умысла, мол, имея в кармане ключ к свободе, она бы им обязательно воспользовалась, а нас бы всех бросила.

Нет, дело не в этом.

— Я бы испугался, — озвучивает Серега мою догадку. — Испугался бы того, что их у меня отнимут. Думаю, Нина тоже боялась.

Я в этом уверен, поэтому лишь киваю, соглашаясь с его выводом.

Нина боялась, и винить ее за это, ни у кого из нас нет права. У меня мои жетоны украли, поэтому я знаю, о чем говорю. И я, возможно, заметь тогда у нее жетоны, поступил бы с ней так же, как со мной поступил Тоха. С одним лишь отличием, я бы отобрал жетоны и оставил на произвол судьбы совершенно незнакомого мне человека, в то время как Тоха оставил с носом меня — по меньшей мере своего приятеля.

— Но твой друг пугает меня куда больше.

Разговор о Митяе должен был возникнуть.

— Он всего лишь пацан, — говорю я, сам особо не веря собственным словам. — И он помог мне, когда я остался один.

— Он тобой одержим. И эта одержимость в конечном итоге или тебя погубит, или его. — Серега переходит на шепот. — Прости, конечно, но я ему не доверяю.

И твои сомнения мне понятны.

— Видел бы ты, как он себя вел, когда в прошлый раз ты с Ниной остался наедине. У него с головой непорядок, — Серега крутит пальцем у виска, и опасливо озирается по сторонам в поисках камер, — и если он правда помог Нине сбежать, то сделал это не по доброте душевной. Он от нее в прямом смысле слова избавился, чтобы глаза не мозолила.

Я качаю головой.

— Ты преувеличиваешь.

Теперь головой качает Серега.

Не соглашаешься со мной? Что ж, твое право. Я бы, наверное, тоже не согласился.

— Как ты вообще на него наткнулся? — спрашивает он. — Не пойми меня неправильного, но…как бы выразиться? Ты не производишь…

— Нужного первого впечатления? — подсказываю ему я.

Да, я знаю об этом.

— Он ведь не из лагеря, — продолжает Серега, будто пропустив мою подсказку мимо ушей. — И вряд ли попал сюда так же, как и мы. Согласен?

Согласен.

— Так зачем ему помогать тебе, если он местный? Никогда об этом не задумывался?

Было дело, но как-то за неимением другой поддержки я быстро отбросил эти мысли в сторону. Теперь же чувство благодарности за все, что он сделал, не дает мне в полной мере проанализировать нашу с ним дружбу. Но со стороны Сереги она, наверное, действительно кажется странной. Как и сам Митяй.

— Если он покажет нам, где центр управления, то плевать я хотел на все его странности и скрытые мотивы, — говорю я. — Главное, найти то, что от нас требуется найти, а потом нужно будет использовать легкий шантаж для того, чтобы манипулировать Князем. Он нас не отпустит.

— Я об этом уже думал.

— Да? И что надумал?

— Что шансов на победу у нет.

— Ты хотел сказать на «честную» победу?

— Я сказал то, что сказал. Найдя центр управления, мы лишь подпишем себе смертный приговор. Сам же сказал, что Князь нас не отпустит. Казнит, наверное, у всех на виду, чтоб неповадно другим ему перечить было.

Именно так все и случится.

— Но искать центр управления вечно мы тоже не можем, так?

— Так. К чему ты клонишь?

— К тому, что нам надо утроить саботаж.

— Саботаж?

— Да. Если твой друг завтра покажет нам центр управления, то нам нужно будет лишь что-нибудь там… — Серега делает характерный знак руками, словно разламывает в них ветку или упаковку спагетти. — Пусть Князь страдает головной болью от очередного нашествия горожан, а мы под этот шумок сбежим.

— И где предлагаешь прятаться?

— В нашем распоряжении целый город.

— Допустим. А на поверхность мы как сбежим?

— Угоним поезд, как и собирались до этого с Ниной.

— Мы не знаем, где он.

— Не беда. Найдем рельсы — найдем и поезд. В крайнем случае, прижмем твоего дружка и выпытаем у него всю нужную нам информацию.

Говорить о том, что Митяй еще совсем пацан и обращаться с ним нужно помягче, как я полагаю, смысла нет. Но идея со всеми ее белыми пятнами и впрямь хороша. Если бы мы только знали, где они прячут поезд…

Я пытаюсь вспомнить все места, в которые умудрился пробраться за эти два года, но депо, в котором душегубы во главе с Князем могли прятать поезд, так и не нашел. Понимая, что место стоянки у него все же быть должно, я достаю карту и, развернув ее, глазами ищу место предполагаемой парковки поезда. Но ничего приметного не нахожу.

В очередной раз. И мы продолжаем возвращение в лагерь.

Наш путь лежит через двор-колодец. Постройки такого типа встречались мне на нашем юге еще когда я был ребенком и мы с семьей жили то в одной части страны, то в другой, в зависимости от того, куда начальство забрасывало отца по его службе. Поэтому их внешний вид не вызывает у меня такого удивления, как у того же Тохи, когда мы с ним впервые забрались в неизведанные части города.

— Эй, смотри туда, — шепчет Серега, пальцем указывая куда-то в сторону. — Прячься!..

Не успевая сообразить, что к чему, я прячусь за ближайшей скамейкой. Когда-то на ней сидела мамочка, выгуливавшая свое чадо на качелях. Теперь же на ней не спят даже в самую теплую ночь лица без определенного места жительства.

Интересно, а в Клоаке такие вообще были?

— Что они делают? — прищуриваясь, спрашивает Серега не то у меня, не то у самого себя, просто озвучивая вслух свои мысли.

Я тоже щурюсь, но лучше бы у меня был бинокль.

Мне удается рассмотреть несколько фигур, и в одной из них я признаю знакомого уже нам великана. Еще один такого же размера человек идет перед ним и вскоре оба скрываются от наших глаз за подъездной дверью.

— Что они там делают?

Я пожимаю плечами. Любопытно, конечно, но оно нам надо? Узнавать, чем эти переростки, не понятно на чем в этих условиях откормленные, промышляют вдали от чужих глаз. И стоит только мне подумать о всевидящих глазах, как я начинаю вертеть головой в поисках камер и нахожу несколько черных полусфер. Возможно, за нами сейчас наблюдает Митяй и думает, какого черта мы делаем. А возможно, за нами наблюдает и кто-то еще.

«Но кто?» — назревает тогда другой вопрос.

И он падает в копилку из десятков других вопросов, ответы на которые я вряд ли смогу найти в ближайшее время.

— Смотри, выходят.

Инстинктивно мы с Серегой стараемся слиться с окружением, опускаясь еще ниже к земле. Великаны выходят из подъезда, вероятно изображая из себя санитаров, потому что в руках у них носилки и белой тканью накрыт еле различимый человеческий силуэт.

— Что за фигня?.. — бубнит Серега, хотя мне кажется, что в его лексиконе есть ругательства куда сквернословнее. — Разве в домах кто-то живет?

Я уверенно качаю головой.

Никто в этих домах не живет.

— Тогда чей труп они выносят?

И куда?

Мы дожидаемся, когда двор вновь опустеет. Выждав еще некоторое время, мы переглядываемся и, не сговариваясь, начинаем медленно идти к подъезду. Чем мы руководствуемся? Точно не здравым смыслом. Но попасть в подъезд оказывается легче, чем заставить себя вернуться в лагерь под надзор к Князю. Сбоку от лестницы, ведущей к почтовым ящикам, еще одна дверь. Железная. Она открыта и ведет в подвал.

— Рискнем? — спрашивает Серега.

И мне почему-то кажется, что своим вопросом он будто перекладывает на меня ответственность за все, что может с нами там произойти.

Какая наглость.

— Кто первый?

Мы одновременно выбрасываем вперед кулаки и, проговаривая считалочку «цу-е-фа» лишь губами, за один ход решаем, кто из нас двоих больший неудачник.

Разумеется это я. Никогда не любил эту игру.

Я уже имел удовольствие поползать по местным подвалам, и все они оказывались как под копирку темными, сырыми и вонючими. И ничего интересного в них кроме труб не оказывалось. На этот же раз я будто попадаю в лабораторию из фильма ужасов. Где-то шумит генератор, по полу змеями тянутся толстые провода, работают компьютеры. На металлическом столе со свисающими вниз кожаными ремнями застывшими ошметками, размазанными по полу, скоплена какая-то слизь.

Серега хлопает меня по плечу и кивает головой в сторону дальней от нас стены. Там, роясь в каких-то бумагах, стоит мужик в белом халате. Что такого интересного написано на этих листах, что он нас до сих пор не заметил?

Я снимаю с плеча автомат, передергиваю затвор и только звук этого щелчка наконец-то заставляет мужика поднять от бумаг глаза.

— А?.. — только и может вымолвить он, поправляя свои очки.

— Без глупостей, — говорю я, делая несколько шагов к нему навстречу. — У меня нет желания разбрызгивать твои мозги по всему подвалу. Понятно?

Мужик выглядит растерянным, он как-то по-глупому смотрит на Серегу, словно прося его дать какие-то разъяснения по поводу того, что сейчас происходит.

— Я так понимаю, вы не от Дмитрия?

Дмитрия? При чем здесь он?

— А как выглядят те, кого он сюда посылает? — спрашивает Серега.

— Они…не направляют на меня оружие, — говорит мужик, храбрясь и стараясь держать спину ровнее. — Во всем остальном вы вполне схожи. Что неудивительно, учитывая тот факт, что вы из лагеря. А раз так, то позвольте спросить, что душегубы Князя забыли в моей лаборатории и по какой причине решили зайти в дом?

Я прислушиваюсь к окружающим меня звукам, боясь того, что те великаны вернутся и свернут нам шеи своими огромными руками. Но единственное, что создает в подвале шум, это тарахтящий генератор, благодаря которому, как мне кажется, здесь есть электричество.

— И не мог бы ты опустить автомат? — добавляет моя мишень, вновь поправляя съехавшие на нос очки. — Направлять оружие на безоружного человека, по меньшей мере, грубо. Тем более я — человек науки, и придерживаюсь в жизни доктрин пацифизма, все можно решить миром, просто поговорив.

Я перевожу взгляд на металлический стол с ремнями. Он прослеживает за моим взглядом и спешит оправдаться:

— Это не для людей!

— Да? А для кого тогда?

Только сейчас в мою голову приходит мысль, что труп, который те великаны вынесли из подъезда, вполне мог находиться на этом самом столе. Но что тогда это за слизь? Неужели…

— Это был «горожанин»? — угадывая мои мысли, спрашивает Серега. — Они вынесли отсюда тело «горожанина»?

Мужик качает головой, но мы с Серегой понимаем, что это отрицание направлено не на наш вопрос.

— И почему я должен кому-то что-то объяснять?.. То Семен со своей девчонкой, то теперь вы…

Семен с девчонкой?..

— Нина рассказала нам об этом месте, — второпях говорю я и, замечая в глазах мужика удивление, добавляю: — Семен не сказал? Она сбежала.

— Сбежала? Из города?

— Да, на поверхность.

— Прошла по дороге, выложенной из желтого кирпича, — говорит Серега. — В лагере становится неспокойно, и перед тем, как сбежать, Нина рассказала нам об этом месте.

— Вот как… — Мужик чешет свой кудрявый затылок, и я перестаю чувствовать тревогу. — Вот как значит… А я-то думал, чего Семен такой расстроенный в последний раз пришел? Сбежала-таки значит. Рановато, конечно, ну что ж…везучая девчонка оказалась.

Я опускаю дуло автомата к полу, но на всякий случай палец с пускового крючка не убираю.

— А вы-то чего сюда пришли? На «горожанина» вблизи посмотреть захотелось?

Мы с Серегой переглядываемся и киваем.

— Так помер он, пришлось избавиться. — Он машет рукой и направляется к компьютеру. — Мне новый нужен, вот и решил, что Дмитрий вас ко мне отправил, чтобы вы мне отловили одного для продолжения эксперимента. Где ж его подручные?.. Опаздывают что-то…

Меня посещает идея.

— А где их брать? «Горожан».

Серега смотрит на меня как на умалишенного.

В чем дело? Сам же говорил не так давно, что нужно устроить саботаж. Так может, начнем с того, что разузнаем, где взять саботажную силу?

— Добровольцами вызваться хотите? — удивляется мужик. — Впервые с такими сталкиваюсь.

— Да не, нам бы узнать просто.

— Не то вдруг пока по городу лазать будем, — подключается Серега, — нечаянно наткнемся на них. Нехорошо получится, если выпустим их откуда-то. Вы так не считаете?

— И то верно… Почему раньше никто об этом не подумал?

И он рассказывает нам о том, о чем вряд ли известно хоть одному среднестатистическому душегубу в лагере. Остается только узнать, кому же все-таки об этом месте так же известно?

Седьмая камера — Голод

Когдамы возвращаемся, на улице начинает темнеть.

Я знаю, что роли дня и ночи в Клоаке играют потолочные панели, но не могу избавиться от ощущения, что все здесь настоящее. Мой организм, мое тело, мои рецепторы, все это давным-давно обмануто искусственным светом. Помню в первые дни, я никак не мог заснуть «ночью», потому что тело говорило мне, что сейчас день. И наоборот, днем я клевал носом. Тоха говорил, что все это из-за стресса, что время в Клоаке то же, что и на поверхности. И я пытался верить, потому что это было единственным, что мне оставалось делать в той ситуации.

Лишь позже я узнал о панелях и о том, что они ненадолго вышли из строя. Поэтому мое тело ни в чем не было виновато, внутренние часы как могли подсказывали мне, что все вокруг — одна сплошная ложь. Но если сейчас задуматься над тем, над чем я должен был думать еще тогда, то кто же починил панели в те дни? Не могли же они просто взять и вновь начать нормально работать?

И кто их чинит сейчас, кода они периодически барахлят?

Лагерь встречает нас с распростертыми объятиями, если бы наше возвращение можно было охарактеризовать как нечто торжественное. Ведь многие выходят нам на встречу. Но если говорить точнее, то нас с Серегой хватают, не успеваем мы пересечь порог главных ворот, и разделяют, оттаскивая в разные стороны. Не удивлюсь, если таким образом Князь намерен узнать у каждого из нас по отдельности, как прошел наш день. И благо для нас, что я все-таки довольно сообразительный и историю нашего с Серегой небольшого путешествия оговорил со своим компаньоном заранее.

Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал о наших находках раньше времени.

Ведь если все получится…

Если все удастся…

У нас появится шанс сбежать.

— К чему все эти сложности? — спрашиваю я у своих конвоиров, крепко державших меня под руки, словно я злодей-рецидивист. — Я знаю, куда идти.

Они молчат, возможно, им запретили со мной разговаривать. Но это, может, и к лучшему. Потому что говорить с ними тем тоном, каким бы я хотел с ними говорить, мешает образовавшийся в горле комок. Я ощущаю на себе десятки заинтересованных взглядов и против воли съеживаюсь, злясь на весь белый свет. Чувствую себя преступником, которого наконец-то поймали и теперь ведут на виселицу. А перед этим выставляют на всеобщее обозрение честному народу — позор. Мол, посмотрите на это ничтожество. Если не хотите оказаться на его месте, живите по местным законам, склоняйте головы и падайте ниц перед Князем.

Мерзость.

Отвратительное чувство.

Но как оказывается, десять минут позора перестают мной ощущаться и даже забываются, стоит только мне оказаться в кабинете Князя. Меня и в самом деле приводят к нему первым, Князь сидит, вальяжно развалившись в кресле и закинув голову вверх. На какую-то долю секунды мне кажется, что он мертв, но после я замечаю, как вздымается от дыхания его грудь и мимолетная радость проходит. А как бы все стало проще, если бы Князь действительно умер от какой-нибудь внутренней недостаточности.

Как жаль, что мысли редко становятся материальными.

Князь подает признаки жизни, открывает глаза и морщится от яркого света потолочной лампы, прикрывая ладонью глаза. А после садится ровнее и смотрит на меня исподлобья. Не могу не подметить его усталый вид, некую нервозность и тени, что опускаются на его лицо, делая и без того бледную кожу, давно не наслаждавшуюся солнечными лучами, еще бледнее. Словно мел. Что, княже, мучаетесь мигренью? Или что-то произошло за время нашего отсутствия? Но люди в лагере не выглядели чем-то обеспокоенными. Значит, что-то произошло внутри руководящего состава? Интересно, чем сейчас заняты Дмитрий и Семен?

— Оставьте нас, — махнув рукой моим конвоирам, произносит Князь.

И те без промедлений подчиняются.

Какая преданность. И все же…

Как же странно, думаю я, убеждаясь, что дверь за ними плотно закрылась, не оставляя и щелки для того, чтобы за нами подглядели или подслушали. Какая самоуверенность, эта преданность. Или глупость? Так ли безопасно оставлять нас наедине? Неужели Князь не видит во мне угрозы? Или у него где-то припрятано оружие? У меня автомат отобрали сразу же, как только я вошел в лагерь, так что против огнестрела я с голыми руками не пойду. Но все же. Руки мне не связали, на колени не поставили. Я все еще пленник? Или уже гость?

— Как погулял? — спрашивает Князь таким тоном, словно что-то знает.

Но я хорошо его выучил за то время, что был в лагере.

Меня этим не провести.

— Аптеку не нашли, так что без аспирина, — говорю я, вызывая на его лице кривую усмешку.

— Смешно. За брата не переживаешь?

— А уже есть повод?

При упоминании Саши в груди все болезненно сжимается, но виду показывать нельзя, Князь этого и добивается. Он словно опытный кукловод держит всех нас на своих лесках, дергая за нужные нити в тот момент, когда ему это выгоднее всего. Он знает, что Саша — мое слабое место. Он будет шантажировать меня им, лишит меня возможности разговаривать с братом и даже просто видеться с ним. Как же мне узнать, где он его держит? Никто ведь не скажет, даже если я спрошу. Может, Сереге удастся что-то разузнать у Маши? Хотя вряд ли. Она занимается детьми, ни с кем из лагеря почти не контактирует. Откуда ей знать о Саше?

Черт.

— Это ты мне скажи, есть ли уже повод переживать за твоего брата? — Князь продолжает сидеть, но его неприятно пронзительные глаза внимательно всматриваются в мое лицо. — Я думал, мы договорились.

Не ведись на его провокации, Костя. И не разговаривай сам с собой, когда от каждого твоего вздоха и невольной судороги на лице может зависеть жизнь брата. Он просто играется, пытается понять, утаиваю ли я что-то, ведь он ничего не знает. Для этого он нас с Серегой и разделил. Может, Серегу сейчас допрашивает Дмитрий? Допустит ли это Князь? Что бы кто-то занял его место. Сыграл его роль.

— А мы договорились, — утверждаю я без тени сомнений. — Найду твой центр управления, и ты нас отпустишь. Разве не так?

Таков же уговор.

Молчит.

— Мы искали его, — продолжаю я, выбирая себе оптимальное место для проведения переговоров. У стены рядом со шкафом, откуда виден весь кабинет. — Но прости уж, что за день я не сделал того, что твои душегубы не сделали и за несколько лет.

Опять молчит. И это начинает напрягать.

Я уверен, что за нами не следили, пока мы были в городе. Но мог ли кто следить за нами иными способами? Имеет ли Князь доступ к камерам? Видел ли он нас, заходящих в мастерскую Митяя? А в тот подвал? Может, тот мужик доложил ему о нашем визите? Нет, вряд ли. Мне кажется, что доступ к камерам — это что-то особенное, привилегированное. А Князь, каким бы Богом и царем себя не считал, на деле таковым не является. Так же сказал Митяй?

А если не он, то кто?

Пытаюсь перебрать в голове все возможные варианты, на ум приходят несколько человек, но… Как же все запутано. У самого уже от усталости и голода начинает болеть голова. Свалить бы побыстрее из этой помойки и забыть эти два года как страшный сон.

— Где вы сегодня были? — наконец задает Князь вопрос, который должен был задать мне сразу же при моем появлении.

Я в подробностях рассказываю о местах, которые облазил задолго до сегодняшнего дня. Мог ли он об этом знать? Мог. Но ведь сам же дал нам карты с белыми пятнами. Не моя вина, что я их закрасил раньше душегубов. Серега должен будет говорить то же самое. Интересно, наши рассказы будут выглядеть как заранее заученные тексты? Об этом стоило задуматься раньше.

Князь слушает меня внимательно, периодически кивает, задает наводящие или уточняющие вопросы, прощупывая мою ложь на подлинность, и все это время не сводит с меня глаз. Что, так соскучился по мне? Не понимаю я всей этой прелюдии. Определенно же хочет под конец сделать какую-то гадость. Возможно, с большой вероятностью, это будет связано с Сашей. Черт.

Угораздило же младшенького так мне поднагадить.

Свой доклад я заканчиваю на словах о том, что ничего интересного или полезного для лагеря мы не нашли. Смею за выполнение работы потребовать еду и отдых, но на лице Князяникаких эмоций. Не понятно, о чем он думает. И думает ли в этот момент о чем-то вообще? Может, действительно мучается от головной боли, а тут я, как бельмо на глазу, стою и раздражаю его одним своим видом.

— Ясно, — ставит он точку в моем рассказе и, добавляя чуть громче, зовет обратно мой конвой. Как я и думал, все это время они стоят за дверью и ждут, когда их позовут. — Отведите его к Семену.

Чего?

Мое удивление не скрыть. Что это значит? Зачем к Семену? Что я там забыл?

— Беспокоишься обо мне? — спрашиваю я, пытаясь понять, в чем подвох. — Не стоит, это лишнее. Пусть Семен тратит свои микстуры и латает лишние дырки твоим душегубам. Нет никакой надобности тратить на меня его медицинские ресурсы.

Не хочу я к Семену.

Пусть я ранее и говорил, что из всей этой тройки «Князь — Дмитрий — Семен», Семен кажется мне самым адекватным и здравомыслящим, но это не значит, что после вылазки в город я рвусь к нему навстречу. К тому же…пусть и прискорбно это осознавать и признавать, но видеть его мне не хочется и по еще одной причине, которая ко всему этому не имеет никакого отношения, но вызывает в груди вполне понятный мне жар.

Но Князь опять молчит. И просто смотрит на меня.

Черт.

— Костя, я думал, что мы договорились, — произносит он и выпроваживает нашу тройку.

Меня вновь берут под руки и выталкивают из кабинета Князя.

Я знаю, куда меня отведут, и что это место не самое страшное в лагере я прекрасно осознаю. Бояться мне нечего. Из обители Семена с завидной регулярностью возвращались обратно к повседневным в рамках этого подземного мира, делам. Но я не понимаю, для чего меня туда отводят. Ведь я не ранен. Пытаться сейчас вырваться — бессмысленно. Лишь зря потрачу силы, которых и так почти не осталось. При этой мысли у меня урчит в животе. Чувство голода. Как же давно я не чувствовал его по-настоящему.

Или же это все-таки страх?

И злость.

А еще немного раздражения.

И, возможно, толика ревности.

Никак не могу выкинуть из головы картинку из монитора, увиденную в мастерской Митяя.

Черт.

Восьмая камера — Лазарет

Ладно, пожалуй, стоило найти в себе силы и попытаться вырваться, пока такая возможность у меня была. И нет, я не жалуюсь. И не пытаюсь найти виноватого в том, что сейчас происходит, просто… Стоило найти в себе силы. Обычная констатация факта. Кожаные ремни, туго затянутые на запястьях и щиколотках, к моему удивлению, совершенно не жмут. Как бы это описали в дамских романах категории «R»? Эти ремни меня нежно оплетают. Да, теперь я понимаю, каково это. И надеюсь, что это в первый и последний раз, когда я оказываюсь в таком недвусмысленном положении.

Но как же так получилось?

Наверное, сил у меня и правда не остается после столь долгих и изнурительных издевательств над моим телом. Когда я ел в последний раз хоть что-то, что действительно может в сжатом от недоедания желудке переработаться в энергию, которой будет достаточно для вылазок в город и попыток отбиться от мужиков, затаскивающих тебя на кушетку?

Говорю же, звучит двусмысленно, но так все и произошло.

— Успокоился?

Семен сидит спиной ко мне и пролистывает какие-то бумаги, напоминая мне настоящего доктора из районной поликлиники, занятого чем угодно, но только не пациентом. Выделанная ему комнатушка вмещает в себя шесть неудобных и скрипучих коек, на ржавых пружинах которых лежат сбившиеся вонючие матрасы. Чего они только не впитали в себя за годы верной службы, даже думать об этом не хочется. Становится тошно.

В помещении холодно, стены и пол выложены белыми плитками кафеля, напоминая мне помещения морга. А раз так, то я здесь в качестве тела, которое должны разрезать и вывернуть наизнанку?

— Ты ведь понимаешь, что во всем лагере лишь я не желаю тебе зла?

Это как сказать.

— А ты всех своих пациентов привязываешь к кровати ремнями? — спрашиваю я, для наглядности пробуя освободиться. — Не очень-то гостеприимно с твоей стороны.

— Я привязываю лишь тех, кто может навредить себе, — говорит он, наконец-то соизволив ко мне обернуться. — И мне, разумеется. Но ты ведь ничего подобного не планируешь?

Это как сказать.

Если хорошо подумать, то Семен действительно единственный человек в лагере — а, возможно, и во всей Клоаке — кто для других делает больше, чем кто бы то ни был другой. А может, и вовсе человек, который для других делает хоть что-то. Но он на стороне Князя, подстрекатель. А значит, друзьями нам с ним не быть.

— Почему я здесь? — спрашиваю я. — Не припоминаю, чтобы чем-то тебе насолил.

— А с чего ты взял, что ты здесь, потому что что-то сделал?

Вопросом на вопрос отвечать нечестно.

— Потому что за ничего неделанье к койкам не привязывают.

Семен усмехается, мои слова его позабавили.

— Так может проблема в том, что ты как раз-таки ничего не сделал? — Семен откладывает документы в сторону. Он смотрит на меня, что-то обдумывая, а я успеваю передумать сотню вариантов его последующих слов. — Ты не сделал того, зачем тебя посылали на улицы.

Ах вот оно что, нас поймали с поличным. Я пытаюсь что-то сказать, но он жестом руки прерывает мое зародившееся в горле оправдание. И я не нахожу в себе сил, чтобы перебить его. Во рту и горле давно пересохло от жажды, зуд в гортани начинает сводить меня с ума.

— Я знаю, где ты был, — говорит он, и от тона его голоса у меня немеет тело. — И знаю, что видел и что узнал.

Семен встает со своего стула и медленно направляется к койке, к которой я прикован, двигая ко мне стул. Сев напротив меня, он начинает внимательно вглядываться в мое лицо, не то стараясь запугать, не то просто пытаясь понять, тот ли человек находится перед ним.

— О Сергее я тоже знаю, но, признаю, ты куда большая проблема. — Семен разваливается, откидываясь на спинку стула, кладет ногу на ногу и скрещивает пальцы на руках в замок. — Можно сказать, что мне поручили провести с тобой воспитательную беседу.

Ну прям мозгоправ.

— Воспитательную беседу?

— Именно. Никто не позволит тебе сделать то, что ты задумал. Во второй раз. А если считать и то, что сделал твой брат в поисках тебя, то в третий. Вы оба довольно проблемные, и если бы я мог, то сделал бы все от меня зависящее, лишь бы вы двое сюда никогда не попадали. Но прошлое остается в прошлом, и нравится тебе это или нет, но для многих этот город не место их заточения, а их дом.

— Хорош же дом, — усмехаюсь я. — Дома обычно уютно и всего в избытке. А тут кормят непонятно чем и постоянно кто-то умирает. Тебе не кажется, что понятие «дом» у тебя какое-то извращенное?

— Каждому свое.

И в самом деле, каждому свое. Я никогда прежде не задумывался над этим, но сколько в Клоаке «местных» жителей? И где они? В лагере? Есть ли среди «местных» душегубы? Или все «местные» сидят по подвалам? Наблюдают за нами через камеры и препарируют «горожан»?

Но зачем им это?

Почему они это делают?

— Ты должен был искать то, что тебе сказали искать и не совать нос туда, куда не следует. Но ты как и прежде поступаешь по-своему.

— Ничего не могу с собой поделать, дрянский характер. Говорили что весь в бабушку, вот только я ее в живых не застал, не знаю, брешут, возможно.

На этот раз Семен никак не реагирует на мои слова. И я решаюсь на шантаж. Может, он и не самый худший человек в лагере, но и у него есть парочка секретов, о которых лучше никому не знать.

— Ты ведь тоже полез туда, куда не следовало, да?

Как изящно он изгибает брови, так театрально, словно актер на сцене.

— Не понимаешь о чем я? — Приходит мое время усмехаться. — Я говорю о Нине. Что Князь с тобой сделает, когда узнает, что ты приходил к ней в «Рай», а после этого она сбежала, прихватив с собой подружку? А еще ты приводил ее в тот подвал, к кудрявому мужику, препарировавшему «горожан». Вряд ли неофитам можно туда спускаться.

А-а, кстати. Что там Нина говорила мне о подстрекателе из ее поезда?

— Это ведь ты позволил ей доехать до конечной станции, чтобы она получила десять жетонов. Так?

Лишь на секунду я замечаю в его глазах испуг. Короткая вспышка, расширившиеся зрачки, а после все как и за мгновение до этого. Вот это выдержка, даже завидую. Одно лишь отличается, выражение его лица. Оно стало каким-то острым, чересчур выраженным в скулах и подбородке.

— Это шантаж или ты решил меня припугнуть? — Семен говорит еще более безразлично, чем в начале нашего разговора. — Я ведь уже говорил, что не желаю тебе зла? Мое отношение к тебе может измениться, и тогда ты пожалеешь о том, что вообще решил показать характер.

— Это угроза?

— Предупреждение.

— Значит, Князь о Нине не знает?

Не отвечает.

— Не пойми меня неправильно, — говорю я поспешно, словно нарочно, — у меня и в мыслях нет доносить на тебя. К тому же мне хватает мозгов чтобы понять, что с единственным врачом в лагере Князь ничего не сделает. Но вот остальные… Если пустить по лагерю слух, что кому-то помогают выбраться на поверхность, многие разозлятся.

— Собираешься учинить очередное восстание?

— Заметь, в прошлый раз не я его начал.

— Но ты его активно поддерживал. И сбежал, как трус, когда понял, что остался с проигравшими.

Вспоминать не хочется, но так и было. Если бы заранее знал, что ничего хорошего из того бунта не выйдет, то предпочел бы отсидеться в стороне.

Семен встает со стула и направляется к своему столу.

— Правда стоит отдать тебе должное, — говорит он, — ты кое-что успел прихватить с собой, чем доставил нам некоторые хлопоты.

Чего он там делает?

Пытаюсь разглядеть, но ничего не выходит. Нехорошее у меня какое-то предчувствие.

— И я предполагаю, что этого у тебя на руках уже нет.

Он не оборачивается, чтобы увидеть мою реакцию. Все и так становится понятно по повисшему в воздухе напряжению.

Ну конечно же…как я мог ни разу об этом не задуматься? В городе куча работающих камер, я стащил у Князя дорогую вещицу, и за все то время, что я скрывался от него, меня никто не выследил и не нашел. Я считал, что в этом лишь моя заслуга, что это я такой крутой и удачливый. Но вот оно как получается, меня просто не искали должным образом.

Меня не искали люди, которые могли или хотели меня найти.

— Не бойся, я не собираюсь доносить на тебя, — повторяет он только что сказанные мной слова. — Мне, в принципе, нет дела до игр Князя в Господа Бога. Если ему так хочется быть на вершине мира, то пусть там и сидит. Но я не позволю тебе мешать моим собственным играм.

Наконец-то я вижу то, чем он занимался у своего стола.

Семен светит шприцом, наполненным какой-то жидкостью на свет, и выпускает из него пузырьки воздуха. По длинной тонкой игле стекает прозрачная капелька раствора, а я чувствую, как у меня на висках образуются капли пота. Дергаюсь, пытаясь освободить руки и ноги, но ремни крепко стянуты, придавливая меня к матрасу.

— Я ведь сказал, что не собираюсь причинять тебе вред, — уже как-то устало произносит Семен, заметив мою нервозность. — Это успокоительное, прекрати дергаться.

— Сам себе коли свое успокоительное. Я спокоен, — говорю я.

Получается, правда, больше похоже на истерику уставшего ото всего пациента психбольницы. Впрочем, для того, чтобы полностью соответствовать этому амплуа, мне недостает только белой смирительной рубашки. Весь остальной антураж имеется и даже с избытком.

— Не подходи ко мне, — проговариваю я сквозь сомкнутые зубы, не бросая попыток освободиться.

Койка подо мной скрипит и начинает ходить ходуном.

Неужели силы все-таки еще остались?

— Будет только больнее, если я не попаду в вену с первого раза, — говорит Семен. — Или если игла сломается. Ты просто поспишь немного, а когда очнешься, тебе дадут новое задание.

Какое еще задание?!

— Отцепи меня!

— Успокойся, Костя, и отдыхай. А брат тебя заменит.

Ч-что?..

Я перестаю дергаться.

— В смысле?..

— Твой брат будет искать для Князя то, что было поручено тебе.

Нет. Он не справится.

— Это твое наказание за непослушание и самовольничество.

Я чувствую, как игла безболезненно входит под кожу и находящийся в колбе шприца раствор медленно заполоняет собой вену.

— Вот и хорошо, — уж как-то слишком дружелюбно произносит Семен, заканчивая свое дело. — Это действительно просто успокоительное. Поспи, тебе нужны будут силы для того, чтобы в дальнейшем не создавать нам проблем.

— О чем это ты? — спрашиваю я, и в ушах начинает гудеть. — Что т-ты мне ввел?..

— Успокоительное, — повторяет Семен.

Но его голос звучит отдаленно тихо. Приглушенно. Словно из другой комнаты.

Если Саша заменит меня в вылазках в город, то что заставят делать меня?.. Нет, не об этом надо думать. Надо завтра встретиться с Митяем… Он должен показать центр управления… Семен знает, что у меня нет… Зачем тогда?.. Черт. Думать…не думается. Что он мне ввел?.. Спать хочу.

Нельзя.

— Не сопротивляйся. И отдыхай. Если хочешь сбежать из города, прихватив с собой остальных, тебе придется заработать билеты на свободу.

Семен вновь садится на стул, но его образ размывается перед моими глазами.

Я не уверен, говорит ли он мне что-то еще или мне лишь кажется, что я его слышу, но я чувствую, как проваливаюсь куда-то вниз. И там внизу тепло и спокойно.

Часть шестая. Прошлое. Плен. Воспоминание первое — Метрополитен

Жарко. Просто невыносимо жарко.

Разве в месте, которое подразумевается, как бомбоубежище, должно быть так душно? Где вентиляция? Где свежий воздух? Люди, которые прибегут сюда прятаться от бомбежек, скорее всего умрут от удушья, а не от разрыва снарядов вражеской армии. Или пришельцев. Это смотря на то, кто на нас нападет первым. Смех смехом, но вентиляционные каналы определенно не работают так, как должны. И это особенно ощутимо сейчас, когда мы простояли в тоннеле минут пятнадцать, потому что когда поезд находится в движении, в вагоны хоть как-то попадает сквозняк и дышится немного легче. И ведь у кого-то еще даже силы нашлись для того, чтобы возмущаться и угрожать машинисту кровавой расправой. Не удивлюсь, если этого метрополитеновского дебошира на станции уже поджидает наряд во всеоружии. Если им, конечно, не лень стоять в обмундировании на платформе в такую жару. Блин, да они же злые как черти, должно быть. Если их кто-то в самом деле вызвал, то земля тебе пухом, дебошир.

Твоя выходка была абсолютно бессмысленна.

В вагоне полно болельщиков и все они мужского пола, что создает в замкнутом пространстве металлической «консервной банки» своеобразное амбре. Чувствую, как моя футболка, мокрая от пота, прилипает к спине и будь я пьян настолько, насколько некоторые товарищи, находящиеся рядом, то тоже снял бы ее, позволяя коже дышать. Но я не пьян, а потому нормы морали, будь они неладны, все еще со мной.

— У меня сейчас голова лопнет от этой духоты, — ноет стоящий рядом со мной Тоха, потирая свои виски. Под его пальцами скатывается серая грязь. — Нужно было на такси ехать.

Ну да.

— И заплатить за это столько, будто из центра нас везли в область помноженное на пять? Пожалей свой кошелек.

Повышенный спрос, чтоб его… Один таксист за время Чемпионата заработал больше, чем южанин от сдачи квартиры у моря во время летнего сезона. Может, тоже стоило подработать? Машина есть, английский, вроде, на разговорном уровне вполне приличный. А лишняя наличка лишней не бывает.

— Да я бы заплатил, лишь бы уже дома под душ встать.

Это я сделаю сразу же, как вернусь домой.

Мы подъезжаем к моей станции, мне нужно перейти на другую ветку. А вот Тоха поедет дальше до конечной и дома под душем окажется раньше меня минут на сорок. Везучий гаденыш.

— Ладно, давай тогда, — говорю я, собираясь проталкиваться к выходу. — Хорошо, что выбрались и встретились.

— Это да, чаще нужно куда-то выбираться. Не то вообще потеряемся.

Не то чтобы мы были лучшими друзьями, чтобы такая потеря хоть как-то смогла меня опечалить, но с Тохой действительно ненапряжно общаться. Да и сегодня он меня выручил, позвав с собой на футбольный матч. Так что стоит хотя бы за это с ним не теряться и поддерживать связь чаще одного раза в месяц, а то и в два.

Кажется, я каждый раз говорю себе об этом…

Поезд начинает сбавлять скорость, и мы прибываем на станцию.

Я собираюсь попрощаться с ним еще раз, как и полагается в нашей культуре — прощаться по сто раз и даже не пытаться сделать шаг к выходу, потому что тем для разговоров больше, чем часов в сутках — но толпа людей, рвущаяся наружу, все решает за нас. И через несколько секунд мы с Тохой оказываемся на платформе.

— Да чтоб вас всех, — в сердцах бухтит он, когда кто-то наступает ему на ногу. И делая глубокий вдох, он добавляет: — Хотя, пофиг. Тут прохладно.

Не могу не согласиться. Мокрую спину приятно холодит гуляющий по станции сквозняк. Если что, то можно и просто постоять, насладиться свежестью, а потом идти на следующий поезд. На моей ветке к этому часу должно быть не так уж и много народа, так что мне ехать дальше будет проще, чем Тохе, потому что к нему подсаживаться начнут со следующей.

— Тебе не кажется, — вдруг говорит он, хлопнув по моему плечу ладонью, — что что-то не так?

— Чего?..

Тоха повторяет, что со станцией что-то не так и поначалу я не понимаю, что именно его настораживает. Мимо нас проходят парни с красными шарфами на шеях, в наших руках — бело-голубые. Но всем нам слишком жарко, и мы не обращаем друг на друга никакого внимания. Я слышу их возмущение, мол, эскалаторы не работают, и пытаюсь рассмотреть металлические рифленые лестницы, которые по их словам не двигаются ни вверх, ни вниз. И они действительно не двигаются. А еще в кабине, этакой будке, где должен сидеть сотрудник метрополитена, пусто.

Да и вообще… На станции пусто. Ни полицейского патруля, ни сотрудников метро. Даже других…пассажиров…нет.

— На станции только мы, — произносит вслух мою догадку Тоха.

И прежде чем я успеваю что-то сообразить, Тоха хватает меня за руку, и буквально тащит за собой, заталкивая меня обратно в вагон. Мы заскакиваем внутрь в ту самую секунду, когда машинист объявляет о закрытии дверей.

— Ты чего? — спрашиваю я, поднимая на него глаза.

Остальные пассажиры смотрят на нас как на сумасшедших, и я начинаю испытывать стыд. Прям чувствую, как щеки начинают пылать не от жары, а от пристальных взглядов незнакомцев.

— Тоха!..

Он немигающим взглядом смотрит через окно вагона на станцию и буквально белеет, кожа на его лице теряет оттенки бежевого, и этот вид зарождает у меня в груди чувство тревоги. Но стоит мне только перевести взгляд на окно, чтобы увидеть, что происходит на платформе, как поезд дергается, и через открытые форточки в вагон с платформы заносятся истошные крики тех, кто вышел на этой станции.

Поезд набирает скорость.

Люди пытаются попасть внутрь, вернуться обратно в поезд, колошматя в двери в попытке их открыть и матеря весь белый свет, но все их попытки тщетны. Они остаются на платформе, и мы заезжаем в темный тоннель.

Никто не понимает, что произошло, но голоса тех, кто остался позади, эхом отзываются в ушах, и мы переглядывается с теми, кто находится рядом, в немом вопросе спрашивая, а не послышались ли нам эти крики?

Я смотрю на Тоху, он по-прежнему неестественно бледный.

Не хватало еще, чтобы его тут стошнило.

— Эй, выдохни, — говорю я ему.

Он кивает головой, начиная часто моргать.

Через какое-то время мы вновь останавливаемся в тоннеле. Из-за того, что куча народа вышла, дышать в вагоне значительно проще, но свежести, как на платформе, это не прибавляет. Кто-то пытается вызвать машиниста по внутренней связи, но в ответ слышны лишь помехи. Я достаю из кармана телефон, замечаю отсутствие заветных палочек от своего оператора, и смотрю на время.

21:53

— Как думаешь, что произошло? — спрашивает у меня Тоха, указывая на двери. — Они так кричали…

— Не знаю. Но что-то явно нехорошее.

Неужели терракт?

Моим мыслям вторит пузатый мужик, сидящий на тройных местах в конце вагона и занимающий из этой стройки два места. Сесть рядом с ним сможет разве что ребенок, да и то, никто в здравом уме не посадил бы малое дитя с таким великаном. Еще раздавит, завалившись на повороте в бок.

Говорит он о том же, о чем я сейчас думаю, но в выражениях не стесняется, чем вызывает у некоторых пассажиров недовольство.

— Чего вы на меня так смотрите? — возмущается он, вскакивая с места. Его лысина покрывается потом, а пухлое лицо багровеет. — Я давно говорил, что не нужен нам этот Чемпионат! Посмотрите, сколько обезьян понаехало! Они живут там в своих трущобах, и знать не знают ничего о правилах поведения и приличия!

Многие с ним не соглашаются. Под натиском других пассажиров, мужик затыкается и садится на место. Некоторые даже пристыжают его фразами о том, что «обезьяны» приехать на Чемпионат по футболу в другую страну могут, а вот он приехать к ним — нет. Кажется, это окончательно его взбешивает, но ничего в противовес он сопоставить не может.

— Оставим подобные разговоры для лучших времен, — вмешивается мужчина лет тридцати пяти — сорока, для жаркой погоды одетый слишком тепло. Кто в здравом уме натянет на себя пиджак, когда в городе за двадцать градусов тепла? — Как думаете, что там произошло?

Хороший вопрос. Некоторые решаются выложить на всеобщее обмозгование свои предположения, но мы с Тохой участия в этих разговорах не принимаем. Вместо этого решаем разглядеть тоннельную темноту, но не видим через стекла вагона ничего, кроме собственных отражений.

— Как думаешь, почему мы стоим? — спрашивает у меня Тоха.

Я могу лишь пожать плечами, не зная ответа на этот вопрос.

Внезапно из динамиков начинают доноситься хрипы из помех. Все разговоры моментально прекращаются, люди вглядываются в скрытые за решетками пустоты, ожидая разъяснений. Неприятное, надо заметить, ощущение. Будто вскоре должно произойти что-то плохое и нас об этом вот-вот должны предупредить.

Но шипение прерывается и никаких слов от машиниста мы не дожидаемся.

— Нужно дойти до головы поезда и узнать у машиниста, что произошло на станции, — говорит тот самый мужик, на которого я только что обратил внимание.

Мнение пассажиров на этот счет разделяется: кто-то с рвением готов отправиться в путь, а кто-то категорически отказывается покидать вагон. И действительно, что нам всем делать в первом вагоне? Ну скооперируемся мы все там, а дальше что? Вряд ли машинисту нужна моральная поддержка в лице из десятка напуганных пассажиров. И к слову, почему мы вообще стоим? Не логичнее ли было довезти поезд до следующей станции и попросить помощи у тех, кто там работает? Машинист и так уже должен был сообщить о том, что произошло. А если со станцией нет связи? Может, поэтому мы никуда не двигаемся? Машинист не знает, что произошло позади, но предполагает, что что-то подобное могло произойти и впереди, и поэтому стоит на месте?

Слишком много вопросов. И никаких ответов.

— Я собираюсь иди в первый вагон, — говорит наш самый говорливый попутчик, обводя всех взглядом. — Если хотите, можете присоединиться ко мне.

Смотрю на Тоху, он на меня.

И что делать?

— Пошли, — говорит он, кивая мне в сторону следующего вагона. — Все лучше, чем на одном месте топтаться.

И то верно. Прогресс в движении.

В общей сложности нас из вагона уходит всего четверо: я, Тоха, этот мужик и еще один футбольный фанат с нанесенными на щеки флагами триколора. Многие из тех, кто рвался вперед, так и остаются сидеть на своих местах. В другом вагоне людей не больше, чем в нашем, но в отличие от нас все они сидят порознь друг от друга и, кажется, до нашего появления даже не предпринимали попыток пообщаться друг с другом.

Судя по поведению нашего попутчика, для которого плюсовая температура на ряду с теплой одеждой не более, чем пустой звук, он оказывается каким-то врачом, не то терапевтом, не то хирургом. Не суть, в общем-то, но о состоянии пассажиров этого вагона он переживает с долгом матери Терезы и не устает интересоваться их самочувствием даже тогда, когда от него откровенно отмахиваются. И в ходе недолгого разговора становится понятно, что пассажиры этого вагона идти в сторону первого не собираются.

— Кто его знает, что там с этим машинистом, — говорит один из них. — Может, его там уже и нет? Сбежал и бросил нас тут на произвол судьбы.

И словно в ответ на эти беспочвенные обвинения, из радиоприемника вновь слышатся тихие скрипы помех.

Просьба…х-х-х…пассажиров…занять…х-х-х…места…и…ш-ш-ш…сохранять спокойствие…х-х-х…

От голоса машиниста становится спокойнее на душе. С ним все в порядке, он нас не бросил. Стандартная фраза в такой ситуации — когда поезд долго стоит в тоннеле — привносит в нашу компанию чувство некого успокоения. Сейчас мы тронемся с места и уедем в депо, где безопасно. Оттуда должен был быть запасной выход на поверхность. Еще немного, и мы будем на свободе.

— Лучше сделать так, как он просит, — говорит наш сердобольный попутчик, садясь на место у поручня. — Машинист лучше нас знает, что делать в таких ситуациях.

Трудно с этим не согласиться.

— Выдохни, — нервно усмехаясь, произносит Тоха, пытаясь пародировать меня самого. — Еще пара минут, и будем на свежем воздухе.

Он заносит ногу для шага в сторону сидений, и в этот момент во всем поезде отключается свет.

Такое тоже иногда случается, успокаиваю я себя, оставшись стоять на месте. Много раз замечал, как в вагоне мигает свет, лампа за лампой, словно машинист совершает перезагрузку. Может, и на этот раз происходит что-то такое же? Просто перед тем, как продолжить движение, поезду необходимо перезапустить свои…системы.

Но…

В темноте обостряется слух, и грохот от раздвинувшихся в бока дверей больно бьет по ушам.

…нужно ли для этого открывать все двери?

В вагоне вновь начинается неразбериха, я вижу, как белыми вспышками загораются экраны мобильных телефонов и лампочки фонариков у их фронтальных камер. Некоторые смельчаки, подойдя к образовавшимся выходам, пытаются разглядеть что-то на рельсах, другие освещают толстые кабели на стенах. Я поворачиваю голову к соседнему вагону, там происходит то же самое.

Белые огоньки как призраки летают из одного угла в другой.

— Эй, Костя, — слышу я, и меня начинают слепить ярким светом, — вот ты где… Чего застрял, как вкопанный? Иди сюда.

Прикрываю глаза рукой, чтобы не лишиться зрения — и кто додумался в телефоны вставить такие мощные фонарики, что с космоса их увидеть можно — и, шагнув ему навстречу, совершаю ошибку.

В одно мгновение, словно по чьей-то указке, вновь становится темно. Вагон начинает расшатываться, и гул от десятков истошных криков обволакивает меня со всех сторон. Я падаю на пол, не понимая, что произошло. Лишь когда что-то острое впивается мне в щиколотку, я осознаю каким-то шестым чувством, что это ногти. Человеческие ногти. Кто-то вцепился в меня в попытке не быть утащенным чем-то за пределы поезда.

— Помогите! — просит незнакомец, пытаясь подтянуться на моей ноге, используя ее для опоры. — Прошу!..

Я чувствую всю ту силу и тяжесть, с какой его тянут назад, и вместо того чтобы попытаться помочь этому человеку, я со всей силы, какую только смог в себе найти, отпихиваю его от себя второй ногой.

Если не сделаю этого, то он утащит меня за собой!

Несколько моих ударов, я уверен, приходятся на его лицо и голову, но его пальцы по-прежнему сдавливают мою щиколотку, а ногти впиваются в кожу. Я чувствую, как начинаю скользить на полу.

— Прошу!.. — кричит он с такой мольбой в голосе и с таким отчаянием, что я начинаю задыхаться от осознания того, что я делаю. — Нет!.. Нет!.. Нет!..

Он кричит в такт моим ударам. И в какой-то момент его хватка слабеет, и голос становится тише и тише, пока вовсе не исчезает.

Его утаскивают наружу.

В ушах у меня пульсирует кровь. Крики других людей все не смолкают. Кто-то продолжает бороться за свою жизнь. Я отползаю в сторону, стараясь не думать о том, к чему прикасаюсь руками. На ладонях остается холодная и липкая, склизкая субстанция, похожая на клей. И она повсюду.

Я на что-то натыкаюсь, брезгливо одергиваю руку от чего-то…мерзкого. Эта преграда начинает шевелиться и у моих ног что-то проползает. Словно большой червь или змея, касаясь моих голых икр, оно переползает на меня. Медленно. С усилием. Оно тяжелое, я сжимаю зубы, чтобы не издать ни звука раздирающей меня изнутри боли. Пытаюсь создать себе опору руками, оторваться от пола, вскочить на ноги и…побежать. Куда угодно.

Хотя бы предпринять попытку к спасению.

И вдруг слышу я со стороны тихий, едва различимый шепот.

«Не шевелись».

И то, что ползло на меня, замирает, прислушиваясь к этому наставлению.

Я задерживаю дыхание. Закрываю глаза. И повторяю про себя: «Убирайся».

Убирайся. Убирайся. Убирайся.

Чем бы ты ни было, убирайся.

И я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем вагон вновь наклоняется, но мне кажется, что проходит целая вечность.

Оно уходит.

Или они уходят.

И когда вагон вновь встает на место, свет зажигается и двери захлопываются, на полу вагона отчетливо виднеются поблескивающие под светом ламп склизкие дорожки. Я весь в этой слизи. Но я выжил.

А людей в вагоне оказывается заметно меньше, чем до отключения света.

Воспоминание второе — Первый вагон

Если все же решиться на самобичевание, придется признать и тот факт, что я уже раз двадцать проклял себя за то, что сэкономил деньги на такси. Подумаешь, отдал бы несколько тысяч вместо рублей пятисот, деньги, в конце концов, зарабатываются. Но отдай я эти несколько бумажек, то уже был бы дома, и знать не знал, что где-то под землей происходит что-то выходящее за рамки понимания нормальных людей.

Некоторое время мы едем в тишине. Ни у кого из пассажиров не остается сил даже на то, чтобы задаваться какими-то вопросами, не говоря уже о том, чтобы устраивать истерики. Все истощены морально и физически. Шутка ли, но выживание отнимает много сил. Сидя на сиденье рядом с Тохой, уставившись в коричневатый пол, измазанный слизью, я стараюсь не обращать внимания на трясущиеся руки. Дрожь в теле как при ознобе ничем не удается заглушить: ни внутренним голосом, ни кусанием изнутри щек. Наверное, таким образом организм пытается справиться с пережитым стрессом, это его защитный механизм. Толка от него, правда, как от дуршлага над головой в дождливую погоду — вроде и кастрюля, а все равно промокнешь. Да и раздражает меня эта тряска. Вроде не маленький, а веду себя как какой-то дошколенок.

Против воли перевожу взгляд на свои ноги и только теперь ощущаю, как зудят на коже проявившиеся алые ссадины, оставленные человеком, который изо всех сил цепляясь за меня, старался не умереть. На душе становится как-то гадко и тоскливо. Гадко, потому что ничем не помог, а тоскливо…даже не знаю. Тоскливо, наверное, потому, что ничего для него не сделал, хотя, наверное, и мог. Тут же отгоняю от себя подобные мысли и пытаюсь заставить себя поверить в то, что ничем не мог помочь этому человеку. Решись я протянуть ему руку помощи, то оказался бы с ним на одном месте — там, под вагоном, где темно и сыро. Хотя вряд ли в современных тоннелях сыро, но почему-то именно такая ассоциация и возникает, когда говорят о тех скрытых от глаз обычных обывателей местах.

Когда взгляд в очередной раз цепляется за оставленные неизвестным существом следы, я задумываюсь над тем, что же все-таки случилось с людьми, которых оно утащило? И от собственного вопроса к горлу подкатывает тошнотворный комок. Ничего с ними не случилось, их просто не стало. Они исчезли в темноте метрополитеновского тоннеля, из которого, даже если кому-то и удалось спастись, уже не выбраться. Возможно, лишить их жизни в одну секунду куда милосерднее со стороны монстра, чем оставлять их в живых в месте, где нет света.

— Мы очень долго едем, — говорит мне Тоха безжизненным голосом, сухо констатируя данный факт.

И подняв голову, оглядывая вагон, я впервые за поездку обращаю внимание на его внешний вид. Новый современный состав, все, как и полагается для такого вида технологического устройства, существующего в первой половине двадцать первого века: экраны-таблоиды, удобные сиденья, чистые стекла, всевозможная реклама и, разумеется, карта метрополитена, приклеенная в нескольких местах у дверей. Абсолютно обыденный внешний вид портят засыхающие следы прозрачной слизи, под белым светом потолочных ламп сияющие пыльным блеском. Возможно, будь весь вагон в брызгах крови, с красными рваными дорожками на полу, то общая обстановка не внушала бы столько страха, как просто засохшие следы, не говорящие ни о чем конкретном.

И все же слова Тохи имеют место, мы едем слишком долго.

Но с чего он решил, что «долго»? Подсчитал, вот ответ. Сколько времени потребуется поезду, чтобы из точки «А» попасть в точку «Б»? В данном случае чтобы по прямой от одной станции доехать до другой? Гляжу на карту на противоположной стороне, между точками-станциями на этой ветке, прикидываю я, минуты две-три. Ну максимум пять. А мы…едем намного дольше. Да, скорость у поезда снизилась до уровня улиточной, но все-таки мы не стоим, а едем, движемся. А раз движемся, то хоть куда-то да уже должны были доехать. Во всяком случае, так мне подсказывает моя логика.

— Нас могли пустить по запасному пути, — говорит оставшийся в живых пассажир из моего вагона.

Того, другого, фаната, что пошел вместе с нами, в вагоне нет.

Что ж, земля тебе пухом, дружище. Впрочем, земля пухом всем, кого сейчас нет с нами. Наша мать Тереза оказался настолько сердобольным, что пока мы все пялились в одну точку, пытаясь переварить случившееся, он успел дойти до конца поезда и привести к нам несколько человек, которым удалось пережить предыдущую стоянку. По его словам, там, в хвосте, еще оставались люди, но идти вместе с ним они отказались.

Что ж, каждый волен сам выбирать свой дальнейший путь.

А кто из нас окажется прав, рассудит время.

— Вероятнее всего, в тоннеле, где мы…остановились, — мужик нервно сглатывает, пытаясь подобрать правильные слова, — было ответвление. Машинист повел нас по запасному пути.

— Это вряд ли, — говорит еще один пассажир.

Мужчина возраста нашего врача, с копной жесткихогненно-рыжих волос, стоит у дверей, подпирая спиной поручень и, скрестив на груди руки, вглядывается не то в свое отражение в стекле, не то в темноту тоннеля. Его короткая фраза заставляет многих из нас представить в головах наш маршрут. Кто-то, это заметно по их лицам, старается подсчитать, сколько времени мы уже движемся в неизвестном нам направлении, и сколько еще может занять путь до спасительного выхода. А кто-то просто пытается сообразить, где мы можем находиться.

— Мы еще не доехали до запасных путей, — добавляет рыжий, так ни на кого из нас и не взглянув.

Кто-то интересуется, откуда ему это известно? Но он лишь пожимает плечами, чем вызывает некоторое недоверие к своей персоне со стороны остальных. Мне его поведение тоже кажется странным, уж слишком он спокоен для того, кого только что чуть не слопали. Но может, кто его знает, у этого человека просто более устойчивая психика, чем у нас? Кто-то падает в обморок от вида крови, а кто-то умудряется доползти до больницы с перебитыми ногами.

Каждому свое.

— Нужно все-таки дойти до первого вагона, — говорит мать Тереза. — Достучимся до машиниста и узнаем, что происходит.

— Думаешь, он станет нам говорить? — спрашивает у него рыжий. — Я бы на его месте не стал говорить людям о том, что в действительности происходит.

— Почему?..

Этот вопрос задает девушка моего возраста. У нее раскрасневшиеся от выплаканных слез глаза, голос хрипит, а на подбородке синеет ушиб. По всей видимости она так же, как и я, упала на пол, но не успела сгруппироваться и с высоты всего своего роста упала на лицо.

— Потому что мне была бы не нужна паника.

Ясно, сладко неведенье.

Девушка кивает, соглашаясь с его выводом, а я решаюсь посмотреть на других пассажиров, чтобы узнать, с кем предстоит покорять поезд. Судя по всему, знакомы между собой лишь мы с Тохой, все остальные держатся друг от друга обособленно. Я насчитываю двадцать два человека, именно столько нас остается на данный момент, собравшихся в… Кстати, а какой этот вагон по счету? Пытаюсь сообразить, но ничего не выходит. В каком мы ехали до того, как все это произошло? Не знаю, зашли где-то посередине, потому что мне нужно было переходить на другую ветку, а Тохе было все равно. Он нужный выход находил на своей станции только по виду лестниц, ведущих в город.

Ладно, а в какой мы заскочили с платформы?

В какой перешли?

Сколько еще идти до машиниста?

От этих вопросов у меня начинает пульсировать в висках. И, в конце концов, я прихожу к выводу, что плевать мне, в каком я вагоне. Главное дойти до первого, как и говорит…мать Тереза. Узнать бы, как его зовут, чтобы называть нормально…

— Значит, идем в первый вагон, — внезапно произносит Тоха.

Вид у него плачевный, но он хотя бы чище, чем я.

Его воинственный настрой разбивается о глухую стену безразличия. Люди слишком устали и боятся двигаться дальше. Я и сам такой же, прекрасно их понимаю. В идеале просидеть бы здесь, пока кто-нибудь не скажет, что все хорошо, и пусть все само собой как-нибудь разрешится.

— Кто не хочет идти, могут оставаться, — говорит рыжий, отталкиваясь от поручня. — Как по мне, рядом с машинистом стоит держаться хотя бы по той причине, что когда поезд остановится, мы не дадим ему сбежать.

— Думаете, он соберется сбегать от нас?

Рыжий вновь пожимает плечами.

— Я думаю, — начинает мать Тереза, — что в любом случае нам всем стоит держаться вместе и не разделяться.

Он прав. И все же находятся те, кто остается неподвижно сидеть. Правда их всего трое: пожилая женщина, мужчина с гипсом на ноге и та заплаканная девушка.

— Пошли, — говорит мне Тоха, присоединяясь к тем, кто уже направляется к межвагонным дверям.

Я поднимаюсь следом за ним, но в нерешительности замираю на месте.

— Вставай, — говорю я девушке, смотря ей прямо в глаза. — В таких ситуациях сидеть на одном месте нельзя.

Перевожу взгляд на двух оставшихся. Если подумать, то они будут только тормозить нас в том случае, если придется бежать.

— Я останусь здесь, — говорит женщина. На вид ей уже лет семьдесят. — Вернетесь за мной, когда поговорите с машинистом.

— От меня тоже толку немного будет, — произносит мужчина, поднимая загипсованную ногу.

Справедливо. Хорошо, что они понимают свое положение.

— Костя, идем, — зовет меня Тоха. — Все уже ушли.

Я вновь поворачиваюсь к девушке, она не собирается присоединяться к нам, боязливо вжавшись в сиденье.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я у нее.

Оставлять ее здесь мне не хочется. Никогда бы не подумал, что во мне пропадает альтруист. Хотя, возможно — да скорее всего так и есть — таким образом я пытаюсь загладить вину перед тем человеком, который изо всех сил цеплялся за меня в попытке остаться в живых. А я ни чем ему не помог.

— Ну так как? Имя у тебя есть?

— Вика, — отвечает она, ее губы кривятся в подобии улыбки.

— Меня Костя. Пошли с нами, не нужно здесь оставаться.

Она колеблется от силы секунд десять. А затем встает с сиденья и дает понять, что готова следовать за остальными, будто все это время она ждала, когда же кто-то позовет ее. Я слышу, как поджидавший нас у дверей Тоха бубнит какие-то недовольства, но слова он произносит нечетко, поэтому я просто игнорирую его, пропуская Вику вперед себя.

— Решил в глазах девчонки героем стать? — шепчет мне на ухо Тоха, когда я прохожу мимо него. — Или приглянулась? Время не подходящее.

— Иди ты…

Когда мы оказываемся во втором вагоне, машинист снова выходит на связь. Практически без всяких помех в радиовещании, он сообщает нам о том, что всем пассажирам необходимо собраться в первом вагоне. Последние его слова звучат глухо, но мне удается разобрать предупреждение о том, что что-то случится с дверьми.

И почему техника начала барахлить именно на таком важном моменте? Что там опять с этими дверьми случится? Они опять откроются, и в вагон полезет эта дрянь из тоннеля?

— Звучит как в старых английских детективах, — проговаривает Вика, думая, что никто ее не услышит.

— В каком это смысле? — спрашивает Тоха.

И Вика вздрагивает, совершенно забыв о том, что в хвосте группы была не одна. Смущенно заправив темно-русую прядь за ухо, она старается улыбнуться и отводит в сторону взгляд.

— Ну знаете, это как когда дворецкий просит всех собраться в одной комнате, потому что кто-то собирается сообщить имя убийцы.

Сравнение, конечно, так себе.

Мы с Тохой переглядываемся, окончательно вгоняя в краску и без того смущенную своим поведением Вику.

— Да не берите в голову, — говорит она, ускоряя шаг, чтобы присоединиться к собравшимся в центре вагона людям. — Пойдемте, машинист же сказал собраться всем в первом вагоне.

Я задумываюсь над ее словами буквально на несколько секунд, потому что дальше одной короткой мысли о том, что сравнивать нашу ситуацию со старыми английскими детективами, где убийца или дворецкий или садовник — глупо, дело у меня не продвигается. Я замечаю, как часть нашей группы пересекает разделявшее два первых вагона пространство и спешу вместе с Тохой присоединиться к ним, потому что оставаться вдали от группы, как мне кажется, будет чревато определенными неблагоприятными последствиями.

Лишь на секунду я задумываюсь о тех, кто остается позади нас — мужчина с гипсом и пожилая женщина, а еще те, кто отказался идти вместе с нашей матерью Терезой — а после дверь в первый вагон закрывается и машинист повторяет уже четче: «Просьба всем пассажирам незамедлительно перейти в первый вагон. В целях безопасности все двери будут заблокированы».

— Это еще что значит? — слышу я возмущение впереди. — Эй, ты, а ну открывай!

Неизвестный мне мужчина — а неизвестный он лишь потому, что в нашей группе его точно не было — что есть сил колошматит кулаками и ногами дверь, за которой скрывается небольшая кабина машиниста.

— Открывай, зараза!

— Я бы после такого точно никому не открыл, — говорит мне Тоха, оглядывая вагон. — Смотри, а тут много народа собралось.

Сорок восемь.

Многовато-то, конечно, но я предполагаю, что на той станции многие успели, как и мы, заскочить обратно в поезд. Большая часть первого вагона теперь состоит из футбольных фанатов, вмиг протрезвевших после недавних событий. И словно в несогласие с этим предположением, внутри меня что-то щелкает. Но вначале я не понимаю, по какой причине. Я оглядываюсь, внимательнее осматриваю пол и понимаю… Он чистый. Никаких следов тех тварей, ни намека на то, что произошло у нас.

Какого черта?..

— Эй, у вас же это тоже было, да? — произношу я, привлекая к себе внимание.

Но встречаюсь лишь с непониманием во взглядах других пассажиров. Тех, которых ранее с нами не было.

— Я о тех тварях, что появились в вагонах, когда свет отключили.

Они переглядываются.

— Здесь свет не выключался, — отвечают мне. — И никаких тварей не было.

Теперь мы разделяемся на тех, кто понимает, о чем идет речь, и на тех, кто ничего не понимает.

— Как это тех тварей тут не было?! — возмущается кто-то, кто пережил ту остановку.

— Хотите сказать, — вторит ему кто-от другой, — что в первом вагоне все это время было безопасно?!

— Меня чуть не утащили из вагона! Я лишь чудом жив остался!

«Несправедливость» — вот слово, которое крутится у меня на языке, горечью оседая где-то в глубине.

Что же это получается? Мы все лишь чудом пережили ту остановку, а люди, находившиеся здесь, и знать ничего не знали?

— Ты… Урод!.. — стоявший у кабины машиниста мужчина вновь принимается дубасить ее руками и ногами. К нему присоединяются несколько других пассажиров. — Ты не открыл здесь двери!

— Себя, значит, спас! А нас всех на корм этим монстрам бросил!

— Дайте я выломаю эту чертову дверь! Отойдите!

Разумеется, выломать дверь, защищавшую машиниста от разгневанной толпы, не получается ни с первой попытки, ни со второй. Потирая ушибленное плечо, воинственно настроенный пассажир напоследок пинает не поддавшуюся на его «уговоры» дверь ногой и, плюнув на пол, отходит в сторону.

Вот теперь машинист точно нам не откроет.

Замечаю, как Вика о чем-от говорит Тохе. Тот с секунду напрягается, а затем кивает.

— Чувствуете? — Спрашивает он у остальных. — Поезд набирает скорость.

Пассажиры начинают прислушиваться к своим ощущениям.

— Действительно.

— Точно.

— Едем быстрее.

— Ну наконец-то!

Посмотрев на дверь в кабину машиниста, о которой все уже забыли, я задаюсь лишь одним вопросом: «Почему?» Почему мы едем быстрее? Почему именно сейчас? Тревожное чувство зарождается в груди, чуйка подсказывает, что все не так просто. И общая радость идет вразрез с гнетущей атмосферой поезда.

Я оборачиваюсь к закрытым дверям, соединяющим первый и второй вагон. По ту сторону темно. Черно. Да, сказать «черно», будет вернее. Но ведь только что там было светло…

В голове звучит голос машиниста, такой спокойный и ровный: «В целях безопасности все двери будут заблокированы». Интересно, кто-нибудь еще придал значение его словам? Он знает о том, что там происходит. И я почти уверен, что те, кто остался в других вагонах, к нам уже не присоединятся. В подтверждение этого я замечаю, как на темном стекле по ту сторону второго вагона отпечатывается человеческая ладонь. Всего на секунду.

А потом отпечаток исчезает, как мимолетное видение.

Воспоминание третье — Улица

Мне однажды сказали, отчего-то решив, что я впал в депрессию, что мне необходимо покинуть так называемую «зону комфорта» и тогда все наладится. Правда объяснить мне, что это за зверье такое — «зона комфорта», так никто и не смог. Одни говорили, что это дом, место, где ты чувствуешь себя расслабленно и спокойно. Другие, что это просто знакомое место, и покинуть его, значит, куда-то уехать. Далеко и надолго. Ведь только так можно по-настоящему почувствовать вкус жизни.

Но есть ли у жизни «вкус»?

Поезд движется дальше по темному туннелю, свет горит только в первом вагоне, а от меж вагонных дверей тянет промозглым холодом Арктики. Подперев спиной поручень, я вглядываюсь в полустертую надпись «не прислоняться» и в собственное отражение на дверном стекле. По ту сторону двери — пустота и тянущиеся вдоль стены туннеля кабели. Я исподтишка рассматриваю других пассажиров, почти у всех на лицах потерянное выражение, бледность их кожи отражает свет потолочных ламп. Несмотря на жару, властвующую в городе последние несколько недель, загорелых среди нас нет. Все мы офисные служащие, не видящие дневного света из-за работы в зданиях. А значит, навыки выживания в экстремальных условиях у каждого из нас равны практически нулю.

А раз так…шанс выжить будет выше, если держаться вместе.

Вскоре поезд начинает замедлять ход и из туннеля мы выезжаем на залитую белым светом уличную станцию. Все припадают к окнам, стараясь разглядеть как можно больше. Но станция ничем не примечательна. Разве что свет от ламп слишком ярок, а платформа отталкивающе пустынна. Но ничего из этого не может снизить их интерес. И стоит только поезду окончательно остановиться, двери как по команде распахиваются, скрываясь в пустотах вагонных стен.

— Все, приехали! — говорит один из пассажиров.

Но покидать вагон не спешит. Он смотрит на остальных, надеясь, что найдется смельчак, который сделает за всех этот первый шаг. И только я думаю, что такого идиота не найдется, как он появляется, смело делая шаг из вагона на платформу.

— Не знаю, как вам, — говорит рыжий, — но мне вообще не улыбается остаться в этом жестяном гробу. Чтобы там не произошло, но снаружи шансов выжить всегда больше.

Мать Тереза следует за ним, но переступив порог вагона, сворачивает направо и направляется к кабине машиниста. Спустя секунду по станции разносится громкий постукивающий звук — это наш сердобольный пассажир с активной жизненной позицией старается достучаться до машиниста. Правда безуспешно.

— Ну что? — Вика одной из первых тянется к дверям, чтобы стать непосредственной участницей событий. Некоторые пассажиры подтягиваются за ней. — Он хоть там?

— Конечно там! — отвечает ей недовольная чем-то грузная дама с огромным пакетом из продуктового, ручки которого, несмотря на все пережитое, она по-прежнему крепко сжимает пальцами правой руки. — Где еще быть этому гаду?

Вопрос вполне логичен, ведь сбежать от праведного гнева пассажиров у машиниста попросту не было времени. Так что с вероятностью в сто процентов — если, конечно, поезд не управляется автоматически — машинист все еще в своем кресле. Но я сомневаюсь, что он откроет нам дверь в кабину, уж слишком громко и яростно некоторые пассажиры обещали расправиться с ним в лучших традициях кровавых маньяков.

— Пошли, посмотрим, что там да как, — шепотом произносит Тоха, намереваясь выйти из вагона.

Отец всегда говорил нам с Сашей, что любопытство тот еще порок, чтобы там не говорили, и урок о том, что от выстрелов надо бежать прочь, а не в их сторону, я знаю с детства. Никогда не геройствовать. Никогда не лезть на рожон. Никогда не идти в первых рядах. Все это отец вдалбливал в наши головы сколько я себя помню. И справедливости ради стоит отметить, что на то у него были веские причины.

— Может, лучше останемся здесь? — для уверенности я киваю на карту метро. — Куда-то же поезд должен доехать? Мы не на кольцевой, чтобы круги наворачивать.

Хотя даже с кольцевой есть выезд в депо.

Тоха смотрит на карту.

Я знаю, что он по городу больше разъезжает на отцовской машине, которая тому, живущему на даче, уже не особо нужна. Поэтому в метро Тоха гость не частый, и знание всех этих линий и станций у него практически на нуле. Не сказать, конечно, что я ориентируюсь лучше…

— А вдруг уже на кольцевой?

— На кольцевой нет наземных станций.

Мои слова звучат убедительно, но и рыжий, заметивший, что никто не собирается следовать за ним, повторяет о том, что на улице должно быть безопаснее.

— Я с ним согласен, — говорит Тоха. — Фиг поймешь, что там в этих туннелях еще водится.

— Это и к улице применимо, — говорю я. — Кто его знает, что вообще произошло и что творится в городе. Да и что ты собираешь делать? Домой идти? Так хорошо знаешь город, что без навигатора сориентируешься и поймешь, куда иди?

— Уж лучше по улицам бродить, чем вновь в метро оказаться.

Тоха выходит из вагона.

Черт меня дернул поехать с ним на этот матч.

Некоторые пассажиры следуют его примеру, другие же остаются внутри. Мать Тереза тоже возвращается обратно.

— Я не согласен с тем, что на улице безопаснее, чем в поезде, — произносит он для тех, кто остался. — Рельсы ведут в следующий туннель. Предлагаю проехать еще немного, и посмотреть, что там дальше. Может, нам удастся выйти на другой станции, которая окажется безопаснее, чем эта.

— А если она будет закрыта, и мы не сможем подняться на поверхность? — спрашивает Вика. — Что тогда делать будем? Поезд уедет, а мы останемся.

— Поезд в любом случае должен доехать либо до конечной, либо уехать в депо, — говорит один из фанатов. — Если машинист все еще в своей кабине, то рано или поздно он доедет до того места, где ему придется выйти.

— Верно, — поддакивает ему второй фанат, хрустя суставами в кулаках. — Тогда ему от нас деваться будет уже некуда.

Народ ободряюще загалдел, идея расправиться с несчастным машинистом — а может и не таким уж и несчастным — многим приходится по душе.

Я же еще несколько секунд думаю о том, что мне делать и, проклиная все на свете, схожу на перрон.

На улице прохладно, я вдыхаю полной грудью пропитанный каким-то едким запахом воздух. Его привкус остается у меня на языке. Я оглядываюсь, запоминая эту станцию. Вроде бы ничего в ней необычного нет, все как положено: скамейки, разметки на плитках, потолочные указатели. Только вот стрелки на них указывают не на улицы, а на какие-то буквенно-цифровые обозначения. Словно направления в зоны ожидания в аэропорту.

— Костя, — зовет меня Вика, — ты не поедешь дальше?

Она опасливо озирается по сторонам, но из вагона не выходит, крепко держась за лакированный поручень. В какой-то степени я рад, что мне удалось протащить ее за собой до первого вагона. Чувство, что я кому-то помог, приободряет меня.

— Нет, мы с Тохой здесь сойдем.

«Пошли с нами», — собираюсь предложить ей я, но Вика, словно предчувствуя это, качает головой.

— Мне страшно, я… Я ночью на улице не останусь. Уж лучше в вагоне, — говорит она и добавляет: — В первом же ничего плохого не случилось. Может, здесь все-таки безопасно?

Я понимаю, что должен что-то ей на это ответить. В ее глазах столько надежды. Но я не хочу лгать. Я не знаю, где безопаснее, как не знаю, существует ли вообще безопасный путь. Может и хорошо, что язык так и не повернулся позвать ее с собой. Может, в первом вагоне действительно безопаснее, чем на улице, и ей повезет добраться до безопасного места раньше, чем мне.

А может и не повезет.

— Ладно, тогда…береги себя.

Нужно заканчивать этот разговор. Если задержусь на станции еще немного, то рискую отстать от Тохи.

Вика улыбается, по-детски поджав губы. Видно, что расставаться ей не хочется, но ничего не поделаешь.

— И ты себя.

Больше говорить нам не о чем. Возможно, стоит сказать что-то еще, возможно, мы больше не встретимся. И хорошо, если это случится по причине эффекта мегаполиса, а не потому, что кто-то из нас, или же мы оба, умрем сегодня, так и не добравшись до своих домов.

Не дожидаясь, когда двери поезда закроются, я разворачиваюсь и ухожу в сторону турникетов, за ними кассы и выход в город. Тихим отзвуком до моих ушей доносится скрип поездных колес — состав продолжает свой путь.

Я быстро нагоняю Тоху и остальную группу, они не успели далеко уйти.

— Я рад, что ты присоединился к нам, — говорит он, хлопнув меня по плечу. — Давай держаться вместе, чтобы вернуться обратно.

Ничего против не имею. И мы продолжаем путь, замыкая группу.

Первым, что бросается в глаза — в городе мало света. В уличных фонарях, выстроенных вдоль дороги, он есть, но ни в домах, ни во дворах, ни где-либо еще его больше нет. А еще в городе тихо. Это мы все замечаем и стараемся не шуметь, идем осторожно, чтобы ни на что не наступить и не издать громкого звука.

— Самолеты не летают, — замечает Тоха, вглядываясь в темное небо. — И звезд не видно. Разве их не должно быть видно, раз света почти нет?

Задираю вверх голову, белых точек на черной пустоте действительно не видно. Но если честно, то и зрение у меня уже не такое, как в школе. Но очков не ношу, для линз морально не готов, а номера подходящих к остановке автобусов еще различаю без прищура, так что…. Неужели звезд действительно нет?

— Может, мы в каком-то другом мире? — слышу я заданный кем-то впереди вопрос.

— Чушь не неси. Других миров нет.

— Серьезно? То есть это нормально, когда туннельные монстры едят в метро людей?

— Кто сказал, что их съели?

— А что тогда с ними случилось?

— Не знаю, может они просто упали на рельсы.

— Ну да. Все сразу.

— А что такого? У всего есть причина и следствие, мы просто не понимаем, что к чему, поэтому не можем дать логических объяснений.

— Детективов перечитал? Или мнишь себя детективом?

— Ни то и не другое. Просто это…как-то правильно. Считать, что для всего есть логическое объяснение.

Возможно, человек, сказавший это, прав. Во всяком случае, думая о том, что все можно объяснить словами, становится легче. Но семена сомнений посажены, напряжение в группе ощущается кожей. Мы идем, пытаясь понять, где находимся. И если для кого-то вид местности навевает какие-то воспоминания, то для меня они ничего не значат. Я не знаю этих домов, мне ни о чем не говорят эти улицы. Даже намека на что-то знакомое в них нет.

Из-за фонарных огней дома отбрасывают на дорогу зловещие тени, кажется, у меня начинается паранойя. Я уверен, что за мной наблюдают, я ощущаю на себе посторонние взгляды. И они исходят не из темных окон в многоэтажка, хотя чем черт не шутит, может и из них. Но нет, мне кажется, что за мной наблюдают из теней, из тех мест, куда свет не может попасть. Я перевожу взгляд на Тоху, он напряжен, но вряд ли думает о том же, о чем и я.

А мы все идем и идем, пока мне в голову не приходит странная мысль. Хотя нет, не странная. Она вполне логичная. Только почему-то до сих пор не приходила мне в голову. Чувствую себя идиотом, ведь вопрос, который я сейчас собираюсь задать, я должен был задать в самом начале.

— А куда мы идем?

Останавливаюсь.

Вслед за мной останавливаются и другие. Все оборачиваются на меня.

— Подальше от метро, — говорит один из них.

— А дальше что?

— В каком смысле?

— Ну уйдем мы от метро… От этого метро, от этой станции. Набредем на другую, и что делать будем?

— Пройдем мимо, — отвечает мне другой человек.

Всего нас в группе тринадцать мужчин. Ни одной женщины. Хотя и в вагоне их было немного, но, видимо, никто из них не решился идти с этой группой, даже если кто-то и хотел. Женский инстинкт самосохранения, полагаю я. Уж лучше к монстрам в пасть, чем с мужиками в темноту и неизвестность.

— Дмитрий сказал, что ему эти места кажутся знакомыми, — вклинивается в разговор Тоха.

— Дмитрий?

Ну да, конечно, они, наверное, успели познакомиться за те недолгие минуты, что я отсутствовал, болтая с Викой.

Пытаюсь отыскать взглядом того, кому принадлежит это имя. Но в темноте увидеть лица других людей сложнее, чем может показаться, даже фонарные столбы с их светом не помогают.

— Если пойти в ту сторону, то там окажется парк.

А, так Дмитрий, это тот рыжий мужик за которым все и вышли из вагона.

— Если это так, то я действительно знаю, где мы находимся.

— И где же? — спрашиваю я.

Но он мне не отвечает. Отворачивается от меня и продолжает путь. Остальные следуют его примеру.

У меня в груди ярость вспыхивает моментальной вспышкой. Какого черта он ведет себя так, словно вообразил себя нашим спасителем? Кто назначил его лидером группы? И почему все идут за ним, полностью доверяя этому незнакомцу свои жизни? Может, я не разглядел его харизму? Что он наплел им за то время, что я стоял на перроне?

— Эй, расслабься. — Голос у Тохи тихий и спокойный. Он кладет руку мне на плечо, не сильно сжимает его пальцами. — Все норм. Давай дойдем до парка и посмотрим что там, а потом разделимся с ними и попытаемся хоть куда-нибудь добраться. Если повезет, может, встретим кого, кто скажет, что происходит.

И словно в насмешку над этим его планом городскую тишину нарушает странный звук. Ушедшие на несколько метров от нас люди останавливаются и прислушиваются.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Воспоминание четвертое — Монстры

Мы бежим.

От усталости в легких вспыхивает пламя, жар окутывает лицо и бок начинает колоть, словно по нему бьет боксер тяжеловес. Никогда бы не подумал, что я настолько слаб физически, чтобы выдохнуться, пробежав от силы квартала два. Но факт есть факт, я выдохся, а от группы отстало уже, по меньшей мере, несколько человек. Точнее не отстало… Они разбежались, бросились в рассыпную, когда что-то выскочило из темноты и повалило на землю одного из нас.

Из них.

Я не хочу отожествлять себя с ними, они для меня посторонние.

Мы с Тохой укрываемся во дворе меж двух пятиэтажек, в построенном кем-то деревянном домике, похожем на будку. Может для детей здесь и просторно, но для двух взрослых парней невыносимо тесно.

Я прижимаю к лицу сомкнутые ладони, стараюсь восстановить сбившееся дыхание и при этом не издать ни звука. В ушах пульсирует кровь, и если сейчас кто-то приблизится кто мне, то я этого даже не услышу. Гляжу на Тоху — глаза уже немного привыкли к темноте, а света от уличного фонаря вдалеке хватает, чтобы немного разогнать эту тьму — он нервно бьется затылком о стенку домика, его губы лихорадочно шевелятся и если бы я не знал, что он урожденный атеист, то решил бы, что Тоха читает молитву.

Хотя вряд ли он знает хоть одну.

Я пытаюсь понять, что там произошло, но здравый смысл кричит в голове моим же голосом о том, что это невозможно. Ведь я видел монстра.

Человекоподобного монстра.

Оно появилось из темноты и набросилось на одного из нас…

Из них.

Он стоял под фонарем, я отчетливо видел его глупое пухлое лицо, исказившееся в гримасе ужаса, когда монстр повалил его на землю. Пронзительный писк, вырвавшийся из его горла, оборвался так же резко, как и появился. Хруст костей, ломающегося в теле скелета, эхом разнесся по тихой улице. И мы наблюдали за этим, не в силах пошевелиться.

А затем Дмитрий привел нас в чувство, выкрикнув: «Бегите!».

И мы побежали.

— Что это была за дичь? — шепчет Тоха. Но я почти уверен, что это вопрос он задает сам себе. — Что за фигня?.. Это реально?..

Молчу. Не хочу говорить, что тоже это видел, потому что тогда сломаю свой здравый смысл, а без него жить очень тяжело…

Мы сидим в этой будке, кажется, вечность. Уровень адреналина в крови падает, жар в теле затухает и становится холодно. Насквозь пропитанная потом одежда прилипает к телу, вызывая приступ омерзения. Я прислушиваюсь к тому, что происходит снаружи, но за пределами этой деревянной будки черный вакуум — ничего не слышно, почти ничего не видно. Чертова фантазия играет со мной в кошки-мышки и воображает, что нас уже окружили монстры подобные тому, которого мы увидели под желтым светом уличного фонаря. Они уже здесь, они нас нашли. И теперь выжидающе смотрят на этот домик и ждут, когда же мы, любопытные идиоты, высунемся наружу, чтобы оценить обстановку.

Мотаю головой, отгоняя от себя такие мысли.

— Эй, Кость, — зовет Тоха, — каковы наши шансы?

— На что?

— На то, что мы выживем.

Не спрашивай меня об этом.

— У тебя же отец типа военный?

Ну типа.

— Он же наверняка научил тебя военным премудростям.

— Меньше смотри телевизор, — отвечаю я на подобное заявление.

И почему все думают, что если кто-то из родителей военный, то дети с пеленок умеют разбирать автоматы, ходить строевым шагом и швырять гранаты во врагов? Нет, конечно, отец обучал нас с Сашей тонкостям военного дела, но лишь для того, чтобы мы были дисциплинированными, а не для того, чтобы в случае чего отражать атаки противников. Да и год в армии не оставил на мне должного следа. Как отец тогда сказал, встретив меня после дембеля? Ах, да.

«Хорошо отдохнул?».

— Ну а навскидку? — не унимается Тоха.

— Навскидку пятьдесят на пятьдесят.

Повезет — выживем.

Не повезет — не выживем.

Все честно.

— Блин, мог бы и соврать.

Мог бы.

Стараюсь абстрагироваться от окружающего меня безумства. Неужели мы взаправду попали в другой мир? Не зря же эти сумасшедшие по телевиденью каждый день рассказывают о параллельных мирах и НЛО. Значит, не такие уж они и сумасшедшие, раз я попал в одну из их историй? Черт. Что же делать-то? Как вернуться обратно? Если заткнуть здравый смысл и положиться на одну только логику, то попасть обратно можно лишь тем же путем, по которому я сюда попал. Но ведь это значит, что нужно вернуться в метро. В туннели. К тем монстрам.

К другим монстрам.

Ну уж нет, без поезда я туда не сунусь…

Без первого вагона, в котором ничего не происходило, я туда не сунусь.

Как на зло в голове всплывает образ Вики, ее веснушчатое лицо на молочной коже и синеющий отек на подбородке. Нужно было остаться в ее группе, а не следовать за Тохой. Чертов выбор… Мне никогда не удается выбрать правильный вариант. Возможно, вторая группа уже в безопасности, все же остаться в поезде было здравомыслящим решением.

— Надо было в поезде остаться, да?

Тоха будто читает мои мысли.

И что мне на этот вопрос ответить? Что да, нужно было остаться. Что это твоя вина, что мы вышли из вагона. И твоя вина, что мы вообще в метро спустились. Зачем ты позвал меня на этот матч? Мы же даже не друзья, как таковые!.. Общались, пока учились, да и только. Тоже мне причина, чтобы вместе проводить выходные.

Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы как следует продохнуть.

Разумеется, я никогда Тохе этого не скажу. Он и сам, я думаю, корит себя за все, что с ним сейчас происходит. А заодно и со мной. Но сделанного не воротишь, придется выходить из ситуации с тем, что есть.

У меня затекают ноги, пальцы на ногах скрючиваются, икорные мышцы сжимаются, вызывая в ногах нестерпимую боль

— Черт, — бурчу я, пытаясь надавить на болезненные участки ногтями.

Вот только они короткие и толка в них никакого.

Тогда я начинаю массировать икры, и спустя несколько секунд мышцы расслабляются. Я знаю, что теперь с такими ногами мне не убежать, чувство стянутости будет преследовать меня еще минимум сутки.

— Может, — вновь начинает Тоха, — попробовать вернуться на станцию?

— А смысл? Поезда там нет.

— Пойдем по рельсам и догоним его?

— Ага, подадим себя на блюдце метрополитеновским монстрам. — Цокаю языком, плохая идея. — Это без меня.

— А что ты тогда предлагаешь? Здесь сидеть?

А что? Хороший план.

— До утра лучше здесь отсидеться, в такой темноте все равно ничего не видно.

— Думаешь, те монстры утром уйдут?

Монстры существа ночные, с рассветом должны уйти.

Такого я, конечно, тоже не скажу. Я же не девчонка.

— Откуда мне знать уйдут они или нет? — спрашиваю я уже раздраженно. — Но утром их хотя бы видно будет.

Тоха сопит, но ничего не отвечает.

«Если не знаешь, куда идти — стой на месте и жди», — говорил отец.

Ждать следовало тех, кто знал куда идти.

Вот только вряд ли здесь такие найдутся.

С одной стороны сидеть здесь и ждать у моря погоды не худший вариант. С другой же…если эти монстры найдут нас, то мы окажемся в ловушке и станем легкой добычей. Из этой будки даже не сбежать по-быстрому, мы словно заперты в консервной банке. Но если мы выйдем отсюда, то…куда нам идти? К станции возвращаться я точно не стану, велика вероятность, что ничего хорошего нас там не ждет. А если попробовать попасть в жилые дома?

Вспоминаю вид пятиэтажек, окружавших наше маленькое прикрытие.

Кстати, в этом городе ведь должен кто-то жить? Столько домов…в них же кто-то живет? Не могут же эти монстры спать на кроватях и готовить себе утренний кофе на кухне из ИКЕА? Можно попробовать попасть в подъезды. Запрем как-нибудь дверь и будем в безопасности.

В то, что монстры обосновались внутри домов, мне верится с трудом.

Рассказываю свой план Тохе.

— А если подъезды на магнитных замках?

Об этом, признаюсь, не подумал.

— Ты же видишь, что в домах нет света.

— И что?

Чего же ты такой тугодум?

— Раз нет света, то и магнитные замки не работают, — говорю я. — В подъезд попасть не проблема.

— А если свет есть, просто его включать некому?

Тоже возможно.

— Ты не подумай, — начинает он оправдываться, — что я пытаюсь тебе палки в колеса сунуть, нет. Если идти, то идти вместе, но…понимаешь? Хочется все-таки быть уверенным в том, что у нас все получится.

— Если не получится, то вернемся обратно и будем ждать утро.

План «Б» так себе, но хоть что-то на запас.

Мы выбираемся из будки, и я чувствую себя пенсионером со стажем лет в тридцать. Все тело ноет, кости грозятся разломиться напополам. Вокруг нас темно. Настолько темно, что я почти убежден, что нахожусь в закрытой комнате, лишенной света. Но глаза уже давно привыкли к его отсутствию, я вижу очертания окружающих нас домов.

— Пошли, — говорю я Тохе. — Без резких движений и не шуми.

Он кивает.

Ну, я думаю, что он кивнул мне.

Мы медленно выходим с площадки, от каждого шороха сердце из груди готово выпрыгнуть и дать деру. Но я стараюсь не паниковать, Тоха плетется сзади.

Если магнитные замки действительно не работают, то мы окажемся в относительной безопасности. Нужно будет запереть двери и пройти по этажам, убедиться, что на лестничных площадках никого нет. Если хватит духу, постучимся в некоторые квартиры. Может, кто-то откроет и впустит нас внутрь? Было бы замечательно. Но если в квартирах пусто, а по лестницам бродят эти монстры? Один из нас должен будет остаться у входной двери, а другой пойти на разведку. Вот только… Нехорошо, конечно, так думать, но могу ли я доверять Тохе? Не кинет ли он меня, почуяв опасность? Все же мы не друзья, а люди, хоть существа и социальные, в минуты опасности легко становятся одиночками.

— Кость, стой!.. — шипит позади Тоха.

Я останавливаюсь, ощущая внутри ледяной прилив.

— В чем дело?..

— Тихо!..

Я прислушиваюсь. Пульс снова барабанит в ушах.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Цокот эхом разносится по двору, невозможно понять с какой стороны монстры нападут на нас. И есть ли сторона, бежать в которую безопасно?

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Звук становится громче. Тело немеет от страха.

Какова вероятность, что монстры слепы? Пятьдесят на пятьдесят.

Повезет — слепые.

Не повезет — зрячие.

Себе бы мог и соврать.

— Тоха, куда бежать видишь?..

Секундная задержка, а после тихий вздох — «Вижу».

— Бежим.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Внезапно в нос ударяет тошнотворный запах аммиака. Двор утопает в цокоте и стонах. Сердце в груди превращается в кусок тяжелого льда, грузом, повисшим в груди еще до того, как ко мне приходит понимание, что нас нашли. Нет, не так. Мы сами себя выдали. Никогда бы не подумал, что в теплое время года может быть так холодно. И я знаю, что кровь в венах остужает страх. Он заставляет скручиваться в спираль желудок, меня тошнит. Но я бегу. И при беге издаю немыслимое количество шума.

Сам не понимаю, как умудряюсь так шуметь.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

— Костя!.. — слышу я приглушенный голос Тохи сквозь бьющие в ушах барабаны пульса.

Он звучит рвано и хрипло.

Я оборачиваюсь, но не вижу его.

— Ты где?! — кричу я слишком громко.

Но осознание этого приходит после того, как я чувствую холодное, склизкое прикосновение к своей руке. Рефлекторно я одергиваю руку и пячусь назад, от едкого запаха слезятся глаза. Ноги спутываются, и земля под ними куда-то исчезает, на смену ей приходит острая боль в копчике, разрядом тока пронизывающая и весь позвоночник.

Упав, я замираю. Стараюсь не дышать. А монстр стоит передо мной и вертит головой. Я слышу еле уловимый шорох и понимаю, что он меня не видит.

Если не буду издавать звуков, то смогу спастись.

Я пытаюсь отползти в сторону, но этого достаточно, чтобы оно меня услышало. Не понимаю, как мне удается встать на ноги, наверное, открылось второе дыхание и скрытые до этого момента возможности желающего остаться в живых организма. Но я рывком встаю и бегу. Слышу, как монстр следует за мной и…я спотыкаюсь. Падаю. Тоха подо мной стонет от боли, я заехал ему ногой не то по спине, не то по ребрам.

— Вставай! — выкрикиваю я, поднимая с земли и себя и его. — Беги!..

Крепче сжимаю пальцами край его футболки и тяну Тоху за собой. Он словно якорь, что тянет меня вниз, но я его не отпускаю. Я больше не позволю себе бросить человека на смерть.

На последующие действия я смотрю словно со стороны, как какой-то безучастный наблюдатель. Мы бежим, нас преследуют. Дверь подъезда поддается мне без всякого сопротивления, длинная деревянная ручка намертво прибита к такой же деревянной двери, петли которой скрипят, когда я заталкиваю Тоху в подъезд и, переступив его порог, закрываю за собой дверь, изо всех сил притягивая ее на себя.

— Тоха! Вставай! Помоги мне!

Бум! Бум! Бум!

Монстры бьются о дверь в сумасшедшем припадке, а я только и могу, что сжимать дверную ручку, ногами упираясь о подъездную стену.

— Найти что-нибудь, чем заблокировать дверь!

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

— Ч-что?.. Ч-чем?..

— Да чем угодно!

Лишь бы…

Бум! Бум! Бум!

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

— Быстрее!..

Лишь бы пережить…

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Лишь бы пережить эту ночь…

Бум! Бум! Бум!

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Воспоминание пятое — Город

Утро наступает спустя целую вечность. Не знаю, удалось ли мне хоть немного поспать, или же я прокрутился всю ночь в полудреме, но когда сквозь грязное стекло над входной дверью в подъезд начинает просачиваться голубоватый свет предрассветных часов, я испытываю облегчение. От грязного бетонного пола веет холодом, а от подвала, закрытого проржавевшими железными дверцами, несет сыростью и канализацией. Но к этому запаху за прошедшие часы я уже привык. Тоха сопит рядом, свернувшись на полу, и использует согнутую в локте руку как подушку. Нам очень повезет, если после проведенной в таких условиях ночи мы не подхватим пневмонию.

Я пытаюсь подняться, но затекшие мышцы отказываются растягиваться так, как им положено. Поэтому для начала я лишь сажусь, опираясь спиной о стену. И делаю несколько глубоких вдохов-выдохов, желая разработать, кажется, слипшиеся легкие. Нащупываю в кармане шортов телефон, который лишь чудом из него не выпал. В нем остается всего двадцать процентов заряда, связи нет. А часы на экране блокировки уведомляют меня о том, что сейчас без двадцати шесть. Ради собственного успокоения захожу в «карты», пытаюсь определить свое месторасположение, но умный телефон оказывается неспособен выполнить такую наипростейшую задачу.

«Связь не установлена»

Пока Тоха спит, решаю проверить обстановку во дворе. Встаю и бесшумно поднимаюсь по лестнице, боязливо оглядывая наш дверной «замок». Им оказывается уборочная швабра — кусок деревяшки для мытья пола. Тоха нашарил ее руками в кромешной темноте, и нам удалось просунуть ее за дверную ручку, тем самым лишая тех монстров возможности открыть дверь с уличной стороны. Мои руки до сих пор болят, на ладонях ссадят вскрытые мазали. Кожа вздулась и из ран сочится прозрачная жидкость, но главное, что нам удалось выжить.

Ночь этого безумства мы пережили в относительной безопасности.

Я поднимаюсь на второй этаж, минуя первый нежилой, где на стене висят почтовые ящики с номерами квартир. На небольшой межквартирной площадке второго этажа — размером от силы в квадратный метр, ну может в два — царит тишина. Сейчас я замечаю, что ни у одной двери нет обувного коврика, что для жителей пятиэтажек совсем нехарактерно. Ночью я не обратил на это внимания. Было не до того. Проверив, что все пять этажей пусты, мы стали барабанить в каждую квартирную дверь. Мы кричали, требовали, умоляли, чтобы нас впустили. Молили, чтобы хоть кто-нибудь помог нам. Но в ответ на все эти старания получили лишь грохот у входной двери и этот пронзительный цокот, стрекот которого я вряд ли когда-нибудь теперь забуду.

Оставшись на пролете между первым и вторым этажами — именно здесь расположены два окна — верхнее и нижнее — думаю, в какое из них смотреть будет удобнее. До верхнего не дотянуться даже с моим ростом, для того, чтобы посмотреть в нижнее, мне приходится присесть на корточки.

Во дворе никого нет. Во всяком случае, я никого не вижу. При отсутствии темноты оказывается, что наша будка расположена метрах в ста от дома. Но когда мы бежали к подъезду, мне казалось, будто я бегу марафон. Если это место и правда другой мир, лишь отдаленно похожий на наш, то дела плохи. Потому что в утренний час как этот, собачники обычно выгуливают своих питомцев, а те, кому на работу ехать на другой конец города, выходят из подъездов и спешат на первые автобусы.

Но во дворе никого нет.

Прислушиваюсь.

Подъезд не оживает с наступлением утра. Нигде не кипят чайники, не пикают микроволновки. Никто не включил телевизор, чтобы посмотреть утренние новости. Никто не стоит у плиты со сковородкой и не жарит яичницу. По трубам не бежит вода. Никто не пошел чистить зубы, никто не смывает за собой воду в унитазах после утренних процедур.

Мы в этом подъезде одни.

Это меня и радует, и одновременно настораживает.

А что, если во всем городе кроме нас, прибывших на поезде, никого больше нет? Что тогда делать? Как понять, как вернуться обратно? Если некому будет нам об этом рассказать, то как мы поймем, что от нас требуется? Нет, стоп. Почему я вообще рассуждаю о том, что найдется кто-то, кто сможет все объяснить? Такое возможно только в том случае, если все это кем-то подстроено. Но разве мог кто-то подстроить исчезновение изметро целого состава? Это просто невозможно. Нельзя украсть поезд, набитый людьми из центра города так, чтобы этого никто не заметил!

Тогда… Может, мы все уже мертвы?

Эта мысль приходит в голову неожиданно, но прочно застревает в извилинах.

А если и правда уже мертвы и все это место — Преисподняя? А что? Может монстры, которых я видел — местные черти, в чью задачу входит мучать нас, грешников, на протяжении вечности? В это можно было бы поверить, если бы не одно жирное «но». Я ничего плохого в жизни не сделал. Никому не причинял вреда, из-за моих действий вряд ли кто-то пострадал. Во всяком случае, я об этом не знаю. А раз не знаю, разве можно меня за что-то судить? Еще и таким способом? К тому же я уверен, что если где-то и согрешил, то совсем немного. Незначительно. И если за мелочи после смерти отправляют в такое место, то куда попадают реальные злодеи? Военные преступники там, или диктаторы?

— Костя?

От внезапно прозвучавшего позади меня голоса сердце забывает, что должно биться, чтобы я мог жить. Резко оборачиваюсь и вижу заспанного Тоху. Глаза у него слипаются, но выражение лица обеспокоенное.

— Я думал, ты меня кинул.

Ах, вот оно что.

— А тот факт, что дверь изнутри заперта, тебя не смутил?

Тоха глупо моргает.

Видимо не смутил.

— Забей, иди сюда. Посмотри.

Он подходит.

— Мы в этой конуре ночью сидели? — спрашивает он, указывая на будку.

Конура…как не эстетично.

— Верно.

— Фига она маленькая… Как мы там вдвоем поместились?

Как-то поместились.

— Ты помнишь, с какой стороны мы прибежали? — Вместо ответа на его вопрос я задаю свой. — Оттуда или оттуда?

Задумавшись и оглядев двор, Тоха качает головой.

Проблема.

— Я тоже не помню.

— Ты хочешь выйти наружу?

— А ты хочешь сидеть здесь?

— Это лучше, чем бегать по улице от монстров.

Не поспоришь.

— Но от них бегать лучше при свете дня.

— Ты не понял, — говорит Тоха, пытаясь в чем-то меня убедить. — Меня напрягает не время суток, а монстры.

— Это я понял. Но сидеть здесь вечно мы не можем, а бегать лучше от тех монстров, которых хотя бы видно.

Он хочет мне что-то на это ответить, но в последний момент передумывает и досадливо поджимает губы, переводя взгляд с меня во двор.

Отец любит повторять, что лучшей стратегией, когда ты не владеешь ситуацией, является отсидка в безопасном месте. Мол так можно собраться с силами, оценить обстановку, получив необходимую информацию, и, если за это время ничего не изменится — действовать. Но почему-то он никогда не рассказывал, где взять силы на то, чтобы с силами собраться и из кого выбить необходимую для решительных действий информацию.

В конечном итоге мы решаемся испытать удачу и выходим наружу, оставляя позади себя двор в окружении пятиэтажек. Ночных монстров, от которых нам удалось лишь чудом сбежать, не видно, а гнетущая тишина словно предупреждение, намекает на то, что в любой момент все может измениться.

Мы оказываемся на улице, скорее всего по ней мы и бежали в ночи, спасая свои жизни. Я оглядываюсь по сторонам, слева от нас автобусная остановка без «кармана» и без разметки на асфальте, на противоположной стороне остановки нет. Вдалеке виднеется знак пешеходного перехода, мигающий желтым светом трехфазный светофор.

— Думаю, — начинает Тоха, — мы прибежали оттуда.

Смотрю в ту сторону, куда он указывает. Смотрю в другую. Одинаковые дома по обе стороны улицы, ничем не примечательные панельные пятиэтажки с обвалившейся штукатуркой, отсыревшими стенами, разношерстными балконами.

— Уверен?

— Да. Я помню, что во двор мы забегали слева.

— Что?

— Когда мы забегали во двор, то делали это с левой руки, — поясняет он и добавляет: — Поворачивали налево.

Я этого не помню, прошлая ночь для меня окутана каким-то странным туманом. Я прекрасно помню все, что произошло в поезде, но то, что случилось после того, как я сошел с поезда, сейчас кажется мне не более чем каким-то наваждением.

— Ладно, тогда пойдем туда.

«Туда» — это направо.

Город окутан тишиной, я вглядываюсь в безликие постройки, не ощущая в них ни тепла, ни жизни, ни человеческой бытности. И даже завешанные шторами окна не смогут меня обмануть — в квартирах никого нет. А еще на улицах нет машин, на автобусных остановках нет столь популярных в последние годы электрических самокатов. Но на углах домов висят камеры: новые, старые, заметные, почти не выделяющиеся на общем фоне. Разные. У одной из таких камер я стою минут десять, вглядываясь в черную, покрытую пылью линзу. Может ли она быть бутафорией? Или же через нее за мной кто-то наблюдает?

А если наблюдает, то кто? И зачем?

Если я задам эти вопросы вслух, появится ли кто-то, кто мне на них ответит?

Мы продолжаем идти вперед вдоль тротуара, решив никуда не сворачивать. Квартал за кварталом, надеясь, что в конечном итоге куда-нибудь да дойдем. Дважды мы замечаем стеклянные метрополитеновские «бараки» наземных станций, но проходим мимо них, лишь озадаченно поглядывая на покрытые грязью стекла. Идею о том, чтобы идти по рельсам мы сразу же отметаем, как самоубийственную. Мало ли что можно встретить на этих рельсах? Пусть мы и на поверхности, а не в туннеле, но кто знает?..

— Смотри! — Тоха тычет пальцем в покосившуюся вывеску продуктового магазина. — Давай зайдем, посмотрим, что там есть.

Не вижу никаких причин для отказа. И все же не стоит терять бдительности.

Мы сходим с дороги, двигаясь по направлению к дому. На этот раз это девятиэтажка с одним подъездом, магазин же кто-то устроил в подвале, вход в который скрывался за добротной тяжелой дверью. На наше счастье она нараспашку открыта, но ведущая вниз лестница скрыта в темноте.

— Бросим монетку? — нервно предлагает Тоха, вглядываясь в эту темноту. — Что-то я уже расхотел туда спускаться.

Меня тоже сковывает страх.

— Тогда не пойдем, — говорю я. — Если эти твари там, внизу, то пусть давятся консервами в одиночку.

При упоминании консервов у нас обоих урчат желудки. Да так громко, что впору использовать этот звук как сигнал призыва к столу. Для монстров.

— А если там все-таки никого нет? А мы так по тупому струсим и останемся голодными?

Тоха достает свой телефон, включает на нем фонарик и светит на лестницу.

— Эй! — кричит он. — Есть кто?!

Его громкий голос эхом отражается от стен подвала.

— С ума сошел? — шикаю я, одергивая его за руку. — Куда ты думаешь бежать, если они там?

— Дверь закроем. Успеем.

Кошусь на дверь, массивные петли выглядят проржавевшими.

— Да ты ее с места не сдвинешь!..

Мы ждем несколько секунд. Никаких признаков жизни внизу.

— Думаешь, будь они там, то уже побежали бы на мой голос?

— Не знаю.

— Может, они по лестницам подниматься не умеют?

— Не знаю.

Что за идиотский разговор?

Мы переглядываемся. Делать нечего, раз уж решили идти, значит идем.

Неспешно спускаемся вниз, Тоха освещает лестничные ступени фонариком на своем телефоне. Каждый наш шаг звучит звоном церковного колокола для этого замкнутого тихого пространства. Но на наше счастье в просторном помещении магазина не единой живой души. И неживой тоже. Однако на стеллажах вдоль стен пусто. Мы пытаемся отыскать еду или хоть что-то съестное, но магазин пуст. Склада или чего-то, что напоминало бы подсобку, тоже нет.

Интереса ради провожу рукой по стеклянной витрине, в которой обычно выставлены образцы продающихся в магазине шоколадок и прочих снеков.

— Пылищи-то сколько…

Давно в этом месте уже никого не было.

— Вот невезуха… — Тоха от досады шваркает подошвой по кафельному полу. — Как же есть охота!..

— Да не ори ты, — повторяю я шепотом.

— Ладно-ладно, — отвечает он мне таким же шепотом. — И что делать будем?

— Здесь точно не останемся.

Был бы тут свет, то в принципе, можно было бы запомнить это место, как будущую ночлежку, если до темноты не найдем ничего лучше. Но входная дверь не вызывает у меня никакого доверия. Да и бежать отсюда, если что произойдет, некуда. Не хочется загонять себя в угол, в котором нет запасного выхода.

— Давай подниматься обратно. Может тут где еще магазины есть.

— Сомневаюсь я, что в них есть продукты.

Мы поднимаемся обратно.

Тоха идет первым, продолжая подсвечивать ступеньки, я иду следом. Когда мы оказываемся на улице, голубоватые предрассветные краски уже рассеиваются, уступая место обычному белому свету. Переступая порог магазина, я улавливаю сбоку какие-то движение. Но уже слишком поздно, чтобы я сумел как-то на него отреагировать.

Мне в висок упирается дуло автомата, холодное железо обжигает кожу. Я замираю на месте, не находя в себе смелости пошевелиться. У Тохи от испуга и вовсе подкашиваются ноги, и он плюхается на землю, пытаясь отползти, но его спину используют как подставку для ноги в массивных армейских бутцах.

— Это что у нас тут за мальчуганы шалят в подвале? — Вопрос задает тот, кто целится в меня. — Что-то лица мне ваши незнакомы.

В горле от напряжения пересохло.

— М-мы т-только ночью… — Голос у Тохи дрожит, он весь трясется от ужаса. — Н-ночью…с п-поезда…

Смотрю на того, кто использует Тоху как подставку. Он задумчиво смотрит в небо, потирая свой блестящий лысый череп. А потом щелкает пальцами и опускает ногу на землю, словно только что в его голове всплыла какая-то важная мысль.

— Так это вы те потеряшки! — с какой-то радостью объявляет он.

Его возглас словно приказ к отступлению. От моего виска убирают автомат.

— Меня Вано звать, — говорит лысый, представляясь. Его мерзкая ухмылка не предвещает ничего хорошего. — Топайте за нами, отведем вас в лагерь.

Воспоминание шестое — Лагерь

— Вы целы?

Задавший этот вопрос мужик, без всякого стеснения назвавшийся князем, вызывает доверие, этакий интеллигент из высших слоев общества, готовый взять тебя под свое крыло и облегчить твою жизнь всего-то за сущий пустяк: душу твою или рабский контракт. Выглядит он так, словно пришел в лагерь по делам и вот-вот собирается уйти, лишь бы не запачкаться в лежащей на земле грязи. Возраст его определить трудно, если скажу, что между тридцатью пятью и пятидесятую, то не ошибусь. Морщин на лице нет, лишь в уголках глаз, но само лицо немного осунувшееся и уставшее. Возможно, из-за этого к нему и липнет пара-тройка лет сверху. В остальном же мужик как мужик, с пыльными русыми волосами и такими же пыльно-серыми глазами.

Нас с Тохой привели к нему в кабинет — кабинет школьного директора, и усадили на два стула, до этого преспокойно стоявших у стенки возле книжного шкафа. Запах пыли щекочет мне нос, но я стараюсь оставаться невозмутимым.

— Значит, это вы те двое, что ночью отстали от группы?

Я понимаю, что следует что-то ответить на этот вопрос, но не могу выбрать тактику для общения с этим князем. Можно ли ему доверять, раз уж в лагере он главный?

— Мы отстали, когда убегали от монстров, — говорит ему Тоха.

Я киваю, подтверждая его слова. Да, так и все и было. Мы бежали, потом отстали, вот почему пришли в лагерь позже, чем остальные. Интересно, а сколько вообще людей из группы, в которой мы были, пришли в лагерь? Он сказал: «…вы те двое»…значит ли это, что все остальные благополучно прибыли сюда ночью и не досчитались лишь нас двоих?

— Вот как… Где же вы всю ночь прятались?

Тоха начинает рассказывать ему о нашей ночевке в подъезде, а я украдкой оглядываю комнату, спиной ощущая присутствие других людей в коридоре, за дверью. Это меня напрягает, так как у них обоих я заметил пистолеты, которые, к слову, они и не пытались скрыть. На военных они не похожи, им не хватает военной выправки, выдрессированной под гнетом старших по званию. Но если они не военные, то кто тогда? И что это вообще за место? Вано сказал, что отведет нас в лагерь, и слово он сдержал, но…

— Потом нас нашел Вано и привел сюда. Так ведь, Кость?

— Да, — отвечаю я на автомате, особо не вслушиваясь в его рассказ. Вместо того чтобы позволить Тохе и дальше говорить о нас, я задаю Князю собственный вопрос: — Так что это за место такое?

— Ты задаешь правильные вопросы…эм?..

— Костя.

— Да, точно. Костя.

«Да, точно»?

Кто-то уже успел рассказать ему о нас? Интересно, кто?

— У этого города нет названия, — говорит Князь и, словно стирая с края стола пыль, проводит ладонью по столешнице, — но оно ему и не нужно. Я бы сказал, что в нем нет необходимости, ведь любые наименования нужны объектам лишь для того, чтобы занести куда-то о них информацию, верно? А об этом городе информации нет.

— Где мы?

— Под землей.

Под землей?..

— Под метро? — уточняю я.

Князь задумывается лишь на секунду.

— Да, пожалуй, часть города действительно находится под метрополитеном.

— Это тогда «Метро-2»? — спрашивает Тоха, вклиниваясь в разговор. — Я о чем-то таком слышал. О бункерах для элиты.

— Разве же это место походит на бункер? — Князь усмехается, поочередно вглядываясь в наши лица. — Нет, парни, это не бункер для элиты. Этот город…нечто иное.

— Как те монстры, которых мы видели ночью?

Взгляд Князя становится жестче. Он понимает, о чем идет речь и явно не рад тому, что мы задаем такие вопросы. С другой же стороны это значит, что мы не сумасшедшие и нам это ничего не привиделось.

— Горожане… — выдыхает он, потирая подбородок. — Одна из наших насущных проблем.

Горожане?

Если он называет их «горожанами», значит ли это, что нормальные люди в городе не живут?

— Не забивайте свои головы этой информацией. Вам обо всем позже расскажут, и в подробностях. — Он оглядывает нас с ног до головы. — Думаю, вы двое за ночь достаточно настрадались. Вам нужно отдохнуть. И поесть. Я лишь хотел взглянуть на вас и убедиться, что эта ночь закончилась для вас успешно.

Желудок Тохи издает громкий неприличный звук, а мой держится молодцом. Видимо не готов принять еду от первого встречного.

Но неужели на этом наш приветственный разговор закончится? На нас просто посмотрели и узнали, где мы провели ночь.

— Вот, я прав. — Князь улыбается, да так самодовольно, что мой инстинкт самосохранения съеживается до размера выплеванного кошаком комка шерсти. — Позже я еще обговорю с каждым из вас по-отдельности то, что вам нужно будет знать для выживания в этом месте.

Выживания?..

И почему по-отдельности?

По всей видимости, эти вопросы легко читаются по выражению моего лица, потому что Князь смотрит на меня, не отрывая взгляда. Я первый отвожу глаза в сторону, словно провинившийся школьник, попавшийся на шкодничестве учителю.

— Вы оказались не в том месте, не в то время, — добавляет Князь. — Как и многие из тех, кто живет в лагере. Вам придется с этим смириться и просто попытаться выжить.

На этом наш с ним короткий разговор заканчивается.

Князь зовет Вано.

Тот все это время стоит за дверью и ждет, когда о нем вспомнят.

— Выдай им карточки и отведи парней в столовую, пусть поедят.

Вано кивает, и мы уходим.

Взгляд Князя на своей спине я чувствую вплоть до того момента, пока здание, в котором расположен его кабинет, не исчезает за другим.

В лагере кипит жизнь. Хотя «лагерь» не совсем точное описание того, куда мы попали. Я бы сказал, что это место напоминает религиозную общину. С одним лишь нюансом — у тех, кто ест лишь выращенную им редьку и молится по часам, нет оружия. Может, потому и «лагерь»?

— Приглядись, — говорю я шепотом, чтобы идущий впереди нас Вано ничего не услышал. — Не глупи и делай, что тебе говорят. Понял?

Тоха кивает и, замечая у прошедшего мимо мужика автомат, бледнеет.

Я же к людям с оружием отношусь спокойнее, навидавшись их за годы жизни. И все же меня настораживает царящая в лагере атмосфера напряженности.

Оказавшись в столовой, я ощущаю в груди странное чувство, похожее не то на тоску, не то на ностальгию. В подобных столовых я ел в школе, в армии, затем в институте. Работая в банке, бегал на перекус в соседнее кафе на бизнес-ланч за триста пятьдесят рублей, но чувство общности людей, трапезничавших бок о бок, везде было одинаковым. И это место исключением не стало.

В веренице очереди мужчины и женщины — преимущественно, все же мужчины — передвигая подносы по металлическим прутьям, заказывают у стоящих на раздаче розовощеких поварих неопределяемого возраста первое-второе-третье. Первым, судя по тому, что плавает в тарелках у проходящих мимо меня людей, суп-лапша, возможно, с курицей. В обеденных тарелках — гречка, в стеклянных вазочках какие-то салаты, добротно залитые не то майонезом, не то сметаной. В граненых стаканах или чай или шиповник.

— Давайте, парни, не стойте столбами, — говорит Вано, махнув кому-то в толпе рукой. — Встретимся позже.

— Где? — спрашиваю я.

Потому что такие вопросы следует уточнять заранее.

— Да ты не боись, Костян, — улыбаясь, произносит Вано. Он хлопает меня по плечу и разворачивается, намереваясь уйти. — Я вас двоих потом сам найду.

И он действительно уходит, попутно здороваясь со своими знакомыми. Только вот странное дело…мало кто из них рад встречи с ним.

— Ладно, подкрепиться и в самом деле стоит.

Тоха находит металлический шкаф с чистыми подносами и идет в его сторону. Я, чуть помедлив, следую за ним. В общем и целом до нас никому нет дела. Во всяком случае, я не замечаю на себе заинтересованных взглядов, будто появление новичков в лагере обыденное дело, случающееся каждый день. Но внешний вид некоторых людей намекает мне на то, что так думать не следует. Уж слишком потасканными они выглядят для тех, кто оказался здесь только недавно.

Тоха передает мне поднос грязного бордового цвета, и мы встаем в очередь, неторопливо продвигающуюся вперед. В руке я крепко сжимаю выданную карточку на обед. Мне кажется, что вряд ли кто-то накормит меня, если я ее потеряю.

И вдруг сквозь звон посуды и гамон разговоров я слышу высокий девчачий голос.

— Костя!

Он раздается откуда-то впереди и все люди в очереди как по команде поворачивают в мою сторону головы, будто уже знают, что «Костя» — это я.

Я пытаюсь отыскать взглядом того, кто позвал меня, и быстро замечаю машущую мне рукой Вику. Она стоит по другую сторону раздачи, со странной косынкой на голове и белом фартуке, но целая и невредимая, если не считать посиневший подбородок. Ее губы растягиваются в широкой улыбке, и неподдельная радость на ее лице заставляет меня покраснеть.

— Даже в такой ситуации умудрился найти себе девушку, — говорит Тоха, недовольно цыкая. — Ничего с универа не изменилось.

Не стану оправдываться, я всегда был популярен у противоположного пола. Но находить себе девушку в «такой» ситуации я точно не планирую.

Мы подходим к Вике, она протягивает нам тарелки с супом.

— Я так рада вас видеть, — произносит она.

На ее глазах наворачиваются слезы.

— Тебя устроили на кухню? — спрашивает Тоха. — Хорошее место.

— Да, неплохое. Хотя я так устала, что хочу лишь спать. Но я рада, что вы двое в порядке. — Вика поочередно одаривает нас своей улыбкой. — Я так волновалась за вас! Где же вы?..

Договорить ей не дают недовольные застоем очереди люди. Они возмущаются и просят…требуют, чтобы мы прекращали кокетничать и топали дальше. А ведь это «кокетство» не заняло и пары секунд.

— Ой… Я к вам чуть позже присоединюсь, хорошо? — наспех проговаривает Вика, извиняясь перед остальными. — Приятного аппетита.

Хоть она так и сказала, но у еды нет никакого вкуса. Это я понимаю, когда мы садимся за свободный стол, и я пробую суп. Смотрю на Тоху, на его лице написаны те же мысли, что и у меня. Оглядываюсь на остальных. Другие едят за обе щеки и даже не морщатся.

Уже привыкли?

— Ты правда думаешь, что это все взаправду?

Я отодвигаю в сторону тарелку с супом, есть это подобие еды невозможно. Привычно оглядываюсь по сторонам. Почему же никому до нас нет дела? Никто даже не косится на новые лица. Перевожу взгляд на зону раздачи. Вика, улыбаясь, протягивает людям в очереди тарелки с первым блюдом их обеда, о чем-то коротко переговаривается с незнакомцами. По ее виду и не сказать, что она пережила прошлой ночью.

— На шутку это мало похоже, — наконец отвечаю я.

Тоха свою тарелку тоже отодвигает, но предпринимает попытку съесть гречку.

Я предлагаю заранее обговорить нашу с ним легенду, ведь тот факт, что мы с Тохой знакомы дольше нескольких часов, как мне кажется, уже понятен. Врать не стоит, рано или поздно любая ложь выйдет наружу и случится это в самый неподходящий момент, но кое-что в своей биографии нам предстоит подправить, чтобы оказаться полезными, но не привлечь к себе излишнего внимания.

— Ты думаешь, мы здесь надолго увязнем?

— Посмотри на вон тех людей. Сидят у входа, — произношу я вместо ответа, кивком головы указав на группу из пяти мужчин. — Думаешь, они здесь недавно?

Тоха осторожно оборачивается, боясь, что кто-то заметит его повышенный интерес.

Мужчины лет сорока скооперировавшись у входа в столовую, как и многие другие, едят свой обед, негромко обсуждая какую-то общую тему. Небритые и грязные, словно вернувшиеся из недельного похода, они так же, как и мы, новички, не вызывают у окружающих и капли заинтересованности.

— Черт…

Тоха ссутулится и отворачивается от них.

— Если мы здесь надолго, то нужно понять, как себя вести, чтобы для таких, как они, — я вновь киваю в сторону «грязнуль», — не стать мишенью. Понимаешь?

Кивает, потому что понимает.

И я понимаю. В сравнении с этими мужиками мы маменькины сынки, хлюпики, не знающие жизни. В армии такие были, и если им везло, то на них просто не обращали внимания. А если не везло…

Дальнейший обед мы проводим в тишине, подмечая, что мало кто остается в столовой для «поболтать», стоит только их тарелкам опустеть. Может, занимать столы, если уже все съел, здесь не принято? Но никто ничего нам не говорит. Может, видят что мы — новые лица, и решают не вмешиваться в наше перевоспитание.

Странно. Все это место очень странное.

И люди в нем странные.

Воспоминание седьмое — Сообщники

По прошествии некоторого времени ряды в столовой редеют. Люди, отобедав, уходят по каким-то своим делам, разговоры стихают, сходя на нет. Мы с Тохой продолжаем сидеть, ожидая, когда за нами придут. Женщины с зоны раздачи начинают уборку. Одни протирают пустые витрины серыми от нестираемой с них грязи тряпками, другие гремят посудой, складывая грязные кастрюли и тарелки в мойки. В воздухе начинает витать запах хлорки.

— Мы ведь не можем сами отсюда уйти? — спрашивает у меня Тоха, поглядывая на выход. — Или можем?

В наших тарелках давно остывшая еда начинает подсыхать, на поверхности остывших супов образуются жировые круги. Теперь это подобие обеда выглядит еще непригляднее, чем когда продукты были горячими. Впрочем, с отсутствием людей в столовой и сама столовая выглядит как помещение морга. На белом кафеле, которым выложены стены и пол, белесыми бликами отражается свет от длинных потолочных ламп.

— Черт, как же это бесит, — ударив кулаком от безысходности, выдыхает Тоха.

Но и теперь никто не обращает на нас внимание. Что опять же очень странно. Где это вообще видано, чтобы поварихи и буфетчицы не высказывали свое фирменное «фи» на тех, кто смеет шуметь в их обители? Они же хуже библиотекарш. Я смотрю на зону раздачи, там никого нет. Кроме нас еще несколько человек продолжают сидеть за столами, лениво переговариваясь на интересующие их темы.

Помня о том, что Вика должна вот-вот присоединиться к нам, я обдумываю вещи, которые нам следует обсудить в первую очередь. А именно, наш побег. Может «побег» и звучит чересчур деловито, но я не собираюсь сидеть в этом лагере и ничего не делать.

Вика присоединяется к нам минут через десять.

Первым делом мы расспрашиваем ее о прошлой ночи и узнаем, что их группа благополучно добралась до лагеря без всяких потерь.

— После того, как вы вышли на той станции, поезд поехал дальше, и мы проехали еще несколько станций. Были подземные и…наземные, — Вика растягивает слова, задумчиво вспоминая события недавнего времени. — На одной из наземных мы и вышли, когда заметили свет.

— Свет?

— Да. Много света.

— Это был лагерь? — предполагаю я.

И оказываюсь прав.

— Ага. Если честно, то мне даже подумалось, что мы как мотыльки на него слетелись. — Вика смущенно поправляет волосы. — Представляете? Вокруг тьма непроглядная, и вдруг!.. Свет. Мы сомневались, стоит ли выходить из вагона, но Семен сказал, что нам нужно идти к тому месту, где есть свет. И мы вышли.

Значит до конечной станции или депо они так и не доехали. Что же тогда случилось с машинистом? Ему удалось безнаказанно покинуть поезд? Он был единственным человеком, у которого можно было выведать хоть какую-то информацию.

В отличие от меня, Тоху интересует кое-что другое.

— А кто такой Семен?

По описанию, которое дает Вика, подходит тот, кого я окрестил «мать Тереза». Он примерил на себя роль лидера и благополучно привел оставшихся в первом вагоне людей в лагерь, в котором их всех встретили с распростертыми объятиями. Даже не смотря на то, что уже была глубокая ночь, не весь лагерь спал. В том числе не спал и Князь.

— Утром меня привели к нему, — продолжает Вика. — Мы поговорили немного, он спрашивал о том кто я и чем занимаюсь. А так же о том, чем могу помогать в лагере. Стыдно признаваться, но…умений у меня немного.

— Поэтому тебя поставили на кухню, — говорит Тоха немного издевательски.

Будто насмехаясь над ней.

Вика краснеет от злости, глаза у нее блестят от ярости.

— Думаешь, на кухне так легко? — спрашивает она сквозь зубы. — Постой часами на ногах, не имея возможности присесть, да еще улыбайся всем, будто каждый мимо проходящий твой друг.

— Да расслабься ты… — Тоха идет на попятную. — Я ж ничего такого не сказал. Кость, скажи ей!..

— Успокойтесь оба. Вика, где остальные люди из вагона?

— Не знаю. Никого из них сегодня не видела.

— То есть как? Никто из них не приходил есть?

Что-то не складывается… Где они могут быть?

Вика качает головой.

— Может их распределили куда-то еще? — предполагает она. — Князь сказал, что каждый будет заниматься делом, которое окажется ему по силам.

— Князь сказал то… Князь сказал се… — Тоха скрещивает на груди руки. — Почему вообще его нужно слушаться и делать так, как он говорит?

— Потому что он здесь главный. — Вика озирается по сторонам. — И говори тише. Или ты хочешь, чтобы тебя все услышали?

— Ну услышат, и дальше что?..

— Она права, — говорю я, стараясь понизить градус накала их общения. — Мы не знаем, как люди к нему относятся. Давай не будем провоцировать конфликты раньше времени. Вика, тебе удалось что-то узнать об этом месте?

Вика рассказывает нам о каких-то жетонах, которые люди должны искать и приносить Князю.

— Я если честно мало что поняла из его рассказа. Переспрашивать не стала, понадеявшись, что кто-то после мне объяснит поподробнее, если я спрошу. В общем, люди выходят за пределы лагеря днем и ищут жетоны. К вечеру возвращаются обратно. А утром все заново начинается.

— Зачем кому-то искать какие-то жетоны в городе?

— Князь сказал, что выбраться из города можно только отдав ему десять жетонов.

Значит, нас похитили. А раз так, то побег уже не кажется мне чем-то надуманным. Я рассказываю о своем намерении выбраться из этого города в ближайшее время в надежде на то, что они последуют за мной.

— Значит, ты думаешь, что у нас есть все шансы на успех? — спрашивает Вика. — Н-но ведь для этого нам придется попасть в метро.

— Точно, — поддакивает ей Тоха. — Я туда не вернусь, так и знай.

— А как ты собираешься выбраться отсюда, если не через туннели? — задает ему вопрос Вика, явно раздраженная его ребяческим поведением. — У тебя есть другие варианты?

— Пока что нет, но… Это просто обмозговать нужно. Всегда ведь есть запасной выход. — Тоха выразительно поднимает вверх палец, словно только что нашел ответы на вопросы вселенского масштаба. — Я почти уверен, что из этого места есть какой-то другой путь. Обходной.

— Было бы хорошо, — говорю я, — будь это так. Но чтобы это выяснить нам нужно больше информации об этом месте. Вик, ты целыми днями должна быть на кухне?

— Нет. Я пока что разнорабочая — принеси, поднеси, унеси и так далее. Вот сейчас перерыв, а потом пойду на какой-то склад помогать проводить инвентаризацию.

Неплохое место для того, чтобы попытаться что-то разузнать об этом месте.

— Отлично. Как думаешь, сможешь завязать с местными разговор?

— Разговор?.. — Вика неуверенно поджимает губы. — Болтать конечно у меня неплохо получается, но… На какую тему я должна с ними разговаривать?

— На любую. Главное попробуй установить контакт, а там…осторожно поинтересуйся, что да как в лагере происходит. От кого держаться подальше, а к кому наоборот поближе.

— Эй-эй, притормози!.. — Тоха озабоченно машет головой. — Ты че, баб не знаешь? Она как только такие вопросы задавать начнет, на нее сразу же весь курятник окрысится.

— Курятник окрысится, — повторяет за ним Вика. — Да ты я смотрю в женской психологии прям спец.

— А то! — деловито заявляет Тоха, не понимая сарказма. — И вообще, скажи, что не так все будет?

Вика ничего не отвечает.

— Вот! Говорю же, знаю я вас. Сколько бабских разборок повидал, вечно все из-за какой-то ерунды.

Ладно, думаю, Вика суть поняла и сама разберется, о чем и как ей следует разговаривать.

Прежде чем наш разговор прерывают двое вошедших в столовую мужчин, мы успеваем еще немного обсудить наш план и то, как следует вести себя в лагере. Вике в нашем трио отведена роль информатора. Ей, как девчонке, будет проще втереться к незнакомцам в доверие. Нам же с Тохой остается полагаться лишь на свою осторожность и уши.

— Иди, работай, — обращается к Вике один из мужиков, которых я тут же окрестив про себя нашими с Тохой конвоирами. — Нечего штаны просиживать без дела.

Вика, покорно опустив глаза, встает из-за стола и скрывается за зоной раздачи.

— Ты идешь первым, — обращаются уже к Тохе. — Князь решил начать с тебя.

Тоха бросает на меня испуганный взгляд, но я не в силах ему чем-то помочь.

— А что насчет меня? — спрашиваю я. — Мне здесь сидеть.

— Да, остаешься со мной, — отвечает мне второй конвоир и, посмотрев на нетронутый нами обед, оскаливается в насмешке. — Что, еда местная не по нраву пришлась?

— Недосоленная, — говорю я, наблюдая за тем, как Тоха выходит из столовой. — Но я так понимаю, что мы к ней быстро привыкнем.

— Смышленый, да?

Молчу. Кто его знает, как мои ответы на столь безобидные вопросы повлияют в будущем на мое пребывание в лагере и на моих шансах его покинуть.

Воспоминание восьмое — Инструктаж

Отец чуть ли не с раннего детства вдалбливал в наши с Сашей маленькие на тот момент головы, что нужно следить за своими словами и действиями, своим поведением в обществе. Говорить нужно только по делу. Отвечать — только если спрашивают, и никогда не говорить всего, что можно было бы сказать, отвечая на поставленные вопросы. А еще никогда нельзя было распространяться о том, как живет семья, что имеет в собственности и где эта собственность лежит. Подобные ограничения в подростковом возрасте вызывали у меня лишь желание сделать все наоборот: все разболтать, похваставшись, врать с три короба и злить отца, словно в отместку за всю его строгость. Но его воспитание все равно сказалось на моем эмоциональном облике. Становясь взрослее, я начал замечать, что сильно отличаюсь от сверстников. Мой образ мышления, мое мировоззрение, мое отношение к тем или иным событиям — все это было не таким, как у остальных.

Подобные мысли меня волновали, ведь осознавать, будучи подростком, что ты чем-то отличаешься от других и не видишь в этом ничего плохого, не всегда тешит самолюбие. Зачастую эти мысли становятся разрушительными, и человек замыкается в себе, не имея возможности чувствовать себя в обществе в безопасности. Правда ко мне это никак не относилось. Я всегда был частью коллектива. Думая иначе, чем сверстники, я редко высказывался в ином, чем остальные, ключе, предпочитая никуда не лезть со своим излишне «правильным» воспитанием. За то, что я другой, в те годы я часто злился на отца. А он только и делал, что неустанно повторял: «Еще спасибо мне за это скажешь».

Что ж…наверное, пришло время сказать ему «спасибо».

Тоху я встречаю в коридоре у кабинета Князя. Он выходит из него как раз в тот момент, когда я со своим конвоиром переступаю порог лестничной площадки. И мысль, пришедшая в голову, кажется мне правильной: «Это не просто так». Нас ведь можно было и не разделять. Какой вообще в этом смысл? Но Князь захотел поговорить с каждым из нас по-отдельности. Странно же? Нужно будет потом с Тохой обязательно переговорить на эту тему. Может информация, которую нам сейчас расскажет Князь, окажется разной? Но ведь это быстро раскроется и выставит его в неблагонадежном свете перед нами. Не понимаю я хода его действий.

Ровняясь со мной, Тоха замедляется и хочет мне что-то сказать, но успевает лишь безмолвно приоткрыть рот. Его толкают в спину, призывая идти дальше и не задерживаться. Мы успеваем переброситься лишь короткими взглядами, прежде чем расходимся в противоположные стороны. Но даже за столь короткую встречу я успеваю кое-что заметить на его руке — браслет, похожий на оковы. За обедом его на руке Тохи точно не было, а значит, он приобрел этот аксессуар в кабинете Князя.

Конвоир стучит в дверь. Теперь и на его запястье я замечаю лагерную безделушку. И я почти уверен, что и у всех остальных она тоже имеется. Значит, и мне следует ее заполучить.

После того, как из кабинета доносится голос Князя, дверь передо мной открывается и мой конвоир отступает в сторону, пропуская меня вперед.

— Давай, заходи, — говорит он.

В том, что он будет меня ждать, я не сомневаюсь.

— Костя, проходи.

Я переступаю порог, дверь за мной со скрипом закрывается. И почему все двери в этом месте скрипят? Влажность что ли повышенная? Князь стоит у шкафа с книгами и держит в руках увесистый черный том. У меня складывается впечатление, что стоит он там специально для меня, будто разыгрывает театральную сценку, в которой я присоединившийся к нему актер-новичок. Некое волнение зарождается у меня в груди, но я стараюсь сохранить невозмутимый вид и, дождавшись, когда Князь жестом пригласит меня присесть в стоящее у его стола гостевое кресло, покорно принимаю это приглашение.

Кресло каминного типа, с высокой спинкой и широкой сидушкой, притащили откуда-то специально для нашего разговора. В этом я тоже почти не сомневаюсь, ведь до этого мы с Тохой сидели на старых стульях. Но нужно признать, что сидеть на нем удобнее, я проваливаюсь в полумягкой подушке болотного цвета и чувствую, как начинаю «плыть». Ах, вот оно что!..

— Я только что закончил беседовать с твоим другом, — говорит Князь, медленно обходя стол. Книги в его руках уже нет, что сильнее убеждает меня в правильности моих суждений. — Ты же встретил его по пути сюда?

Князь садится за свое место и кладет сцепленные в замок руки на стол.

— Да, только что, — отвечаю я, не понимая, к чему был задан этот вопрос.

Ведь Тоха вышел из кабинета за минуту до того, как в него вошел я. Выход с этажа только один, поэтому логично, что мы встретились.

Я ловлю на себе его заинтересованный взгляд, Князь будто решает для себя, стоит ли вообще тратить свое время на разговоры со мной. Или же решает, как выстроить со мной диалог.

— Давай начнем нашу беседу с твоих вопросов, — предлагает Князь, начиная нашу беседу. — Спрашивай о том, что тебе интересно, и я постараюсь ответить на твои вопросы.

Вот значит как. Ему интересно, как мы мыслим. Нужно будет узнать у Тохи, как проходила его беседа. Позволяли ли ему задавать вопросы или же он только отвечал на вопросы Князя?

— Что это за место?

Пожалуй, самый значимый вопрос, который стоит задать первым.

— Как я уже говорил, у этого города нет названия…

— Нет, я не об этом, — перебиваю я, как мне кажется, заученное им давным-давно объяснение. — Мне интересно, кем оно построено и для чего. И когда, если Вы знаете?..

Князь довольно хмыкает.

— Антон сказал, что ты из военной семьи. Теперь я вижу, что это действительно так.

Тоха так сказал? Сам бы он об этом не заговорил, значит, Князь навел его на разговор обо мне.

— Ты мыслишь не так, как большинство новичков. А мыслить иначе — полезное качество.

Это похвала?

— Я не могу сказать, кем и для чего было построено это место, но в моих силах объяснить тебе, как из него выбраться. — Князь выдвигает ящик стола и достает из него знакомый мне уже аксессуар, а рядом кладет монетку. — Можешь взять, посмотреть.

Первым делом тянусь к монете. Поначалу мне кажется, что это юбилейная десятка, но затем я замечаю на одной из сторон большую букву «М».

— Это метрополитеновский жетон, — говорю я.

— Верно. От тебя требуется заполучить таких десять штук. Тогда сможешь покинуть город.

— Покинуть? Как?

— Десять жетонов откроют тебе вход на станцию, с которой ты сможешь уехать на поезде наверх.

— Значит это квест? — спрашиваю я, сжимая жетон в кулаке. — А…Вы наблюдатель?

Князь улыбается.

— И да, и нет. Я такая же жертва обстоятельств, как и ты. С разницей лишь в том, что я не хочу возвращаться в верхний город.

— А если бы хотели, смогли бы покинуть это место?

Князь не отвечает и просит меня задать ему следующий вопрос.

Ладно.

— И как же получить эти жетоны?

— За пределами лагеря, во время вылазок в город.

— В город, в котором по улицам шастают монстры?

— Горожане не опасны в дневное время суток. А находиться за пределами лагеря после наступления темноты я бы не советовал.

Дневное время суток… Только сейчас у меня в голове что-то щелкает.

— Мы ведь под землей…откуда небо?

— Это экраны, имитирующие небо. С помощью панелей в городе меняются время суток и времена года.

— Времена года?

— Да. Дождь и снег здесь тоже возможны.

— И сколько раз Вы видели смену года?

Вновь молчание.

Мне не расскажут больше, чем нужно. Возможно, я сам должен найти ответы на некоторые свои вопросы. Но все это так странно и неправдоподобно. В лагере столько людей, и что, все приняли свою участь? Никто не захотел, наплевав на рассказ Князя, поднять бунт и вырваться отсюда?

— В чем прикол? — спрашиваю я, откидываясь на спинку кресла.

— Прикол?.. — Князь выглядит озадаченным. Может, виной тому его возраст? Он просто не понимает, в каком контексте я употребил это слово? — О чем ты?

Я уточняю.

— Почему я должен искать жетоны?

— Чтобы выбраться отсюда.

— А если я не буду этого делать?

— Тогда ты останешься здесь навсегда.

— Так это что, — спрашиваю я, — город какого-то эксперимента?

Князь молчит, и я продолжаю.

— На улицах есть камеры. За нами наблюдают? — Опять тишина в ответ. Это начинает раздражать. — Сами же сказали, чтобы я задавал вопросы. И теперь молчите, не отвечая на них.

— Наблюдают за тобой или нет? — как-то философски подмечает Князь. — Какая разница? Считай это экспериментом или чьей-то фантазией, или шуткой, или чем-то еще… Ты уже здесь. Вне зависимости от того, как ты будешь воспринимать происходящее вокруг тебя. Однако, от того, как ты будешь себя вести, зависят и твои шансы на возвращение домой.

— И что это значит? Разве я не должен просто найти десять жетонов?

— Я сказал, что ты должен заполучить десять жетонов. — Князь выдерживает паузу, видимо давая мне время что-то обдумать. — Тот, что у тебя в руке — дарю. Но только в том случае, если ты согласишься остаться в лагере.

Остаться в лагере?

— Если откажусь, меня выгонят?

— Конечно. Разве можно позволять чужакам оставаться в доме на ночь?

— Но там на улицах… Как только наступит ночь…

— Да.

Выбора нет. Зачем тогда делать вид, будто он есть?

— Если соглашусь остаться, — начинаю я, — то, что я должен буду делать?

— То же, что и все остальные, — говорит Князь со странной улыбкой на губах. Он вальяжно откидывается назад, на спинку своего кресла, и смотрит мне в глаза. — Искать жетоны.

— Простите, но я все равно не понимаю, какой в этом смысл, — признаюсь я. — Я буду искать жетоны, а меня за это будут кормить и поить в лагере три раза в день? Согласитесь, это же бессмыслица какая-то. То есть…как-то не равноправно.

— Бесплатный сыр только в мышелове, да?

Верно.

— Что ж…ты прав. — Князь расслабленно пожимает плечами, словно согласившись с тем, что я поймал его на лжи. — Разумеется, кормить и поить тебя за просто так никто не собирается.

Как и думал, есть подвох.

— Ты будешь искать жетоны, и приносить их мне. Для сохранности. Десять моих жетонов ровняются одному твоему. Собственному.

— Что это значит?.. Мне нужно собрать не десять жетонов, а сто?

Князь улыбается. А я чувствую, как от этой улыбки внутри меня начинает клубиться холод. Он со мной играет, заранее зная, что я соглашусь на его условия, ведь другого выбора у меня нет.

— А это вообще возможно? Собрать сто жетонов…

— Нет ничего невозможного для тех, кто трудится, Костя. Однако…есть еще один вариант, как по-быстрому заработать жетоны.

Князь рассказывает мне об игровых автоматах. Они тоже находятся в городе и их месторасположение известно. Сыграть может любой желающий, ограничений никаких. Правда на данный момент есть один нюанс — чтобы сыграть, нужны жетоны. А у меня их пока что нет. И даже если я соглашусь стать одним из них и у меня появится один…какова вероятность, что я что-то выиграю?

Если проиграю, то у меня вообще ничего не останется.

Я задаю ему этот вопрос и по виду Князя понятно, что он удовлетворен ходом моих мыслей.

— Я могу давать в долг, — говорит он. — Но тогда, сам понимаешь, возвращать придется намного больше.

Понимаю. И участвовать в этой пирамиде не собираюсь.

— Значит, за каждые десять принесенных мной жетонов, я получаю один свой собственный?

— Верно.

— И сколько у меня на это времени?

Князь раскидывает в стороны руки.

— Зависит только от того, сколько ты здесь продержишься.

— А если я сбегу?

На этот раз егоулыбка какая-то снисходительная.

— Думаешь, до тебя никто не пробовал?

Значит, я в безвыходной ситуации.

Чтобы сделал отец, окажись он на моем месте? Согласился бы с этими условиями, осмотрелся бы, собрал информацию и попытался бы выбраться отсюда. Да, так бы он и поступил. А еще отец бы ни за что не стал воспринимать Князя, как человека, оказавшегося жертвой обстоятельств. Пусть это мягкое кресло, обстановка и доверительный тон, в котором ведется наша беседа, меня не обманывают. Князь не хочет помогать мне. Возможно, он один из тех, из-за кого я сюда попал. Или же он тот, кто может, но не хочет мешать похищениям людей из метро. Похищениям людей…

«Печальная статистика говорит о том, что в метро людей спускается больше, чем из него выходит», — прочитал я когда-то статью в интернете.

— Могу я задать еще один вопрос, перед тем как принять решение?

— Конечно. Мы ведь для этого здесь.

— Сколько в лагере людей, которые оказались не в том месте и не в то время?

Я смотрю Князю в глаза, пожалуй, впервые за все время нашего разговора, не собираясь отводить взгляд. Но и на этот вопрос Князь мне не отвечает. Он поднимает браслет и протягивает мне его, словно мой выбор уже очевиден.

— Значит, никому нет дела до пропавших? — спрашиваю я, принимая свои оковы.

Я не слышал о том, чтобы в метро пропадал целый поезд. Как не слышал о том, чтобы кто-то искал пропавших. А раз так…то помощи ждать будет не откуда.

— В лагере безопасно, — говорит Князь, защелкивая на моем запястье браслет. В кулаке я сжимаю свой первый жетон. — Это я гарантирую.

Значит, за его пределами мою безопасность не гарантирует никто.

Часть седьмая — Прошлое. Год второй. Воспоминание девятое — Сбой

Шух. Шух. Шух.

Вентилятор на потолке гоняет теплый воздух и совершенно не помогает изгнать из комнаты духоту. Лежа на выделенной мне койке незнамо сколько времени и не собираясь с нее вставать, я поддаюсь гипнозу старых обшарпанных лопастей светильника.

Шух. Шух. Шух.

Они крутятся под потолком не по своей воле, совершенно бессмысленно, ничего не в состоянии изменить. И я как эти лопасти, такой же беспомощный и жалкий.

Шух. Шух. Шух.

Единственное окно в комнате наглухо запаяно, лишь двойная форточка является своеобразным мостом между мной и улицей, и относительно свежим воздухом. О наступлении очередного дня лагерь оповещает утренняя задорная песенка, как в каком-то пионерском лагере:

Вдох глубокий, руки шире,

Не спешите, три-четыре!

Бодрость духа, грация и пластика.

Общеукрепляющая,

Утром отрезвляющая

(Если жив пока ещё) гимнастика!

Ну ладно, может Высоцкого с его «Утренней гимнастикой» в пионерских лагерях и не слушали, спорить не стану. Но от этой музыки тошнит не хуже чем от американских горок после выигрыша в бургерной ста баксов за уничтожение трех килограммов булок и бифштексов смачно смазанных соусами. Не хватает во всей этой позитивной вакханалии лишь поднятия флага лагеря на флагшток, да зарядки всем отрядом под лучами нагревающегося с ночи солнца. Солнца, правда, в этом городе нет, да и задорная песенка сводит с ума, раздражая своей звонкостью. И о чем только думает Князь, когда включает подобное каждое утро?

Наверное, он в большей степени садист.

Возможно, слегка латентный.

Шух. Шух. Шух.

Если сравнивать меня с лопастями этого несчастного источника тусклого света, мое положение более выигрышное. Я хотя бы имею возможность выходить из этой комнаты. Пусть в последние несколько дней я и предпочитаю мумией лежать и не шевелиться. От сна на жестких кроватях кости уже давно не ломит, к этому я привык. Так что никаких неудобств не испытываю. Раз-два в день кто-нибудь — чаще всего Тоха — проверяет, не помер ли я.

Шух. Шух. Шух.

А может, уже стоило?

Сколько еще будет продолжаться это издевательство под названием «выживание» не знает никто. Усталость от такой жизни скапливается и тяжелым грузом давит на голову, иногда хочется просто взять и не проснуться, в надежде, что тогда все это закончится. Но сколько бы ночей подряд я не желал такого для себя исхода, эта идиотская песня пробуждает меня ото сна каждое утро.

Я здесь застрял.

Шух. Шух. Шух.

Если вы в своей квартире —

Лягте на пол — три-четыре! —

Выполняйте правильно движения!

Прочь влияние извне —

Привыкайте к новизне,

Вдох глубокий до изнеможения!

Шух. Шух. Шух.

По моим подсчетам я здесь уже больше года.

Царапать что-либо в попытках не запутаться в прожитых здесь днях я не стал, да и кто разрешит мне портить в комнате стены? В одной из первых вылазок я отхватил себе исписанную химическими формулами тетрадь. Ничего не смыслю в химии, но листы в клеточку, оставшиеся чистыми и не запачканными чернилами я храню как некое сокровище. Пусть никто на нее и не зарится. Отметки я начал делать не сразу, так что погрешность в несколько дней допускаю. Одна черточка — один день. И на вчерашний день таких черточек в тетради было четыреста семьдесят три.

Четыреста.

Семьдесят.

Три!

Чертовых 473 дня моей жизни в этом Богом забытом месте!

Шух. Шух. Шух.

Успокаивает лишь то, что эти лопасти здесь дольше.

— Костя, поднимайся, сегодня банный день!.. Пролежишь еще немного, и для тебя горячей воды в душевой не останется, — доносится до меня голос Тохи из коридора.

И сегодня я встаю. Словно на автомате.

Шух. Шух. Шух.

Опускаю на пол ноги, всматриваюсь в грязные швы между кафельными плитами. Тянусь к штанам, затем к ботинкам. Надевать что-то сверху не имеет смысла, лишь сделаю лишние телодвижения. Все равно через несколько минут одежда вновь будет свисать, перекинутая через поручень в душевой, да и стесняться тут некого. Хоть голым до душа иди — всем наплевать.

Но держать личные вещи под рукой как-то надежнее.

Шух. Шух. Шух.

Разговаривать не надо —

Приседайте до упада.

Да не будьте мрачными и хмурыми!

Если очень вам неймётся —

Обтирайтесь, чем придётся,

Водными займитесь процедурами!

В свое отражение в зеркале я стараюсь не смотреть, боюсь того человека, который посмотрит на меня из него. Я знаю, что это я. Понимаю головой, но у того Кости, что смотрит на меня из зеркала слишком бледная кожа из-за недостатка солнца, впалые щеки. Темные круги под глазами. И взгляд мертвеца.

Вода из кранов еще течет теплая. Не горячая, как если бы я встал часа два назад. Но и не холодная, если бы пришел сюда минут через тридцать. Интересно, это только мне кажется, что горячей воды в последнее время нам подают все меньше и меньше? Или это уже какая-то паранойя?

— Эй, у тебя мыло еще есть?

В спину бьет сквозняк, и я оборачиваюсь назад.

Открывший дверцу моей душевой Тоха смотрит на меня, щуря один глаз. Вода стекает по его волосам ко лбу, затем по тому глазу, что он щурит, и вниз к подбородку. Такое вторжение в личное пространство в школе воспринялось бы кем-то со стороны свистом и смехом, но в лагере стесняться некого. Бояться? Возможно. Но уж точно не Тоху.

— Нет, закончилось несколько дней назад, — говорю я.

Льющаяся сверху вода становится прохладнее.

— Черт! — искренне возмущается он. — На, вот, возьми.

Он протягивает мне полупрозрачный, не больше пары миллиметров в толщину кусок мыла.

— Хоть немного помоешься.

— Себе оставь, — говорю я. — И дверь закрой. Холодно.

— Холодно ему, — корчится Тоха, но дверцу закрывает.

И через несколько секунд я слышу со стороны его полный злости вопль:

— Холодно!

Закончилась и теплая вода.

В комнату я возвращаюсь бодрым, холодный душ отрезвляет готовившиеся отойти в мир иной клетки. Но мне от этого не легче.

— Костя, собирайся! Через двадцать минут встречаемся у ворот!

Тоха все еще воспринимает эту жизнь как игру, но бегать по улицам города, искать жетоны, воображать, что мы — единственные выжившие на планете мне было весело первые месяца два. А потом случился первый сбой и меня накрыло.

Абсолютно одинаковые дни.

Ничем не отличающиеся друг от друга приемы пищи.

До тошноты не меняющиеся виды за пределами лагеря.

И удушающая безысходность от осознания того, что отсюда не выбраться.

Никогда нам не собрать необходимого количества жетонов. Не потому что не сможем. Нам не позволят. А о том, чтобы сыграть с «одноруким бандитом» в игру под названием «Пан или пропал» не может идти и речи. Я видел тех, кто проигрывал все свои жетоны, входя в азарт от победы. Но не видел ни одного, кто бы таким способом смог озолотиться и покинуть лагерь.

Шух. Шух. Шух.

Отсюда не выбраться.

Шух. Шух. Шух.

В городе, как и прежде однообразно скучно, мне кажется, что я выучил в нем каждую пылинку. Наша группа состоит из пяти человек, но доверять в ней я могу только себе и Тохе.

— Так, давайте разделяться, — говорит наш названный лидер.

Мурат ростом под два метра, но абсолютно тощий. Черная борода до самой груди, а голова начисто выбрита. Когда я с ним только познакомился, то он произвел на меня впечатление тихушного душнилы. Взгляд у него не хороший, смотрит всегда исподлобья, насколько это возможно с его ростом. Мурат редко говорит с кем-то не из своей компании, никогда не здоровается первым. Да и на приветствие тоже никогда не отвечает. Но все это там, в лагере. За его пределами Мурат совершенно другой человек. Внимательный и осторожный, иногда даже чересчур. Поговаривали, что ему осталось добыть Князю последнюю партию жетонов, тогда он свободен.

Завидно, если это правда.

— Через два часа встречаемся на этом месте. В дома не заходить. Всем понятно? — он поочередно смотрит на каждого из нас. — Все помнят, что случилось с группой Алекса?

Воспоминание еще живо, спору нет.

Мы расходимся в разные стороны: Мурат в одну, мы с Тохой в другую, двое оставшихся в оставшиеся.

— Если так подумать, — начинает Тоха, когда мы определились, куда именно пойдем, — то разве группа Алекса просто не сбежала?

Может, они и сбежали. Но если это так, то где они сейчас? Уже месяц с их исчезновения прошел.

— Не, конечно, Петров со своей группой видел, как они заходили в дом, но… они же не видели, чтобы они выходили?

— Не видели, — говорю я, осматривая окна последних этажей высотного дома.

— И не видели, чтобы их что-то сожрало, так?

— Так.

— Тогда откуда эти слухи про обитающую в домах нечисть?

— «Горожане».

— Да как не называй, — отмахивается Тоха. — «Горожане», «нечисть», «зомби». Сути дела это не меняет. К тому же «горожане» днем не опасны.

Спорное утверждение. Где доказательства?

Слова Князя не в счет.

— Я думаю, что они нашли выход и сбежали.

— Хорошо, если это так.

— Почему?

— Потому что это вселяет надежду на то, что и нам удастся сбежать.

Дальше мы идем в тишине.

Карта в моем кармане слегка выпирает, и я время от времени проверяю, чтобы она была на месте. Мы как и прежде ищем жетоны, но с момента первого отключения многое изменилось. Теперь в город в день выходят только две группы, каждая состоит от трех до шести человек. Никого насильно из лагеря не выпихивают, но если ничего не приносишь Князю — не ешь. Нет, ешь, конечно, но тех крошек недостаточно для того, чтобы поддерживать тело в состоянии выходить в город. Потребление питьевой воды сократили, в душ и то ходят по строгому расписанию и по определенной очередности: чем ты в лагере важнее, тем ближе твоя очередь.

И это классовое разделение многим начинает не нравиться.

А еще… возможно, это только мне так кажется, но что-то в городе меняется.

Я останавливаюсь и поднимаю голову вверх. Светлое небо лишь обманчивые экраны, но ведь за ними нормальный мир. Люди ходят там и не ведают, что творится под их ногами.

— Душно как-то, — говорит Тоха, отлепляя футболку от своего тела.

Ткань насквозь мокрая от пота, будто Тоха только что побывал под тропическим ливнем.

— Нет, я серьезно, — добавляет он. Его щеки наливаются кровавым румянцем. — Тебе не жарко?

— Жарко.

— Будто воздух откачивают, да?

Откачивают воздух?

Дышать действительно тяжело. Не могу наполнить легкие воздухом.

Внезапно в городе гремит гром. Гулкое «Ба-бах!» оглушает и заставляет нас одновременно вздрогнуть.

— Что за черт? — Тоха смотрит на чистое лазурное «небо».

Не хорошее у меня предчувствие.

— Давай сворачиваться на сегодня, — говорю я. — Возвращаемся к месту сбора.

— Чего? — Тоха не по-детски возмущен. — Если сегодня ничего не принесем, то останемся голодными. А следующий наш выход только через два дня.

— Попьешь холодной воды в душе. Говорят голод забивает на ура.

— С ума сошел?!

И будто в солидарность с ним нас окатывает ледяной ливень.

— Да что за фигня?!

«Небо» остается чистым, ни одного облачка.

Мы прячемся под козырьком подъезда дома, у которого остановились. Теперь мы действительно насквозь мокрые.

— Костя, что за фигня с этим местом?

— Откуда мне знать? — Мой голос звучит раздраженно. — Я по-твоему что, в этом разбираюсь?

Лучше бы разбирался. Потому что следующим системным выпадом становится снег. Настоящий, черт бы его побрал снег, а затем град! Температура так быстро падает, что вокруг нас все замерзает. И мы тоже.

— Костя, валим в лагерь, — произносит Тоха, обнимая себя за плечи.

Хорошее предложение.

Мы бежим. Ноги разъезжаются в разные стороны, все дороги в городе становятся катком. А мы в неподходящей обуви.

Высокую фигуру Мурата я замечаю издали, кричу ему и машу рукой. Он останавливается, выбрасывая свою руку вверх.

А в следующую секунду город погружается в темноту. И я знаю, что последует за этим.

Ц-ц-ц… Ц-ц-ц… Ц-ц-ц…

Воспоминание десятое — Сбор

Шух. Шух. Шух.

Интересно, тот, кто желает своей смерти, но при этом, когда она наступает на пятки, изо всех сил старается от нее убежать, нормальный человек? Наверное, нормальный. Кто-нибудь умный обязательно ответит на это вопрос так: «Человек — существо из животного мира, а любому животному, даже жалкой букашке, свойственно до последнего сражаться за свою жизнь». Что ж, согласен.

Поэтому, наверно, я все еще жив.

Шух. Шух. Шух.

Думать о том, каким чудом нам с Тохой удалось добраться до лагеря в кромешной темноте и сколько при этом патронов мы потратили, не хочется. Но не думать о том, что кроме нас двоих никто больше не вернулся, я не могу. Со сбоя прошла неделя, система вновь вернулась в норму. Что случилось с теми двумя, имен которых я даже не удосужился у кого-то спросить, я не знаю. Мурат был убит «горожанином» неподалеку от лагеря, его крики до сих пор оглушают меня по ночам, возвращая в тот кошмар.

Шух. Шух. Шух.

Но это ночью, а сейчас день. Что толку лежать и размышлять о прошлом, пусть и совсем недавнем, когда в лагере творится непонятно что? Может Тоха этого и не замечает, или только делает вид, что не замечает, но с последнего сбоя прошла уже неделя, а напряжение все еще ощущается в каждом уголке этого места. Что-то грядет. Что-то нехорошее. И это не очередной сбой, нет. Что-то другое.

Шух. Шух…

Что-то другое.

Шух…

В лагере тихо. Настолько, что кажется, будто люди вокруг и сооружения не более чем декорации для меня одного. Словно я на сцене, где все вокруг — актеры второго плана, а я — солист. Это мое шоу. Мой спектакль. И только мне позволено делать что-то, что выходило бы за рамки прописанного заранее сценария.

Ну что за нарцисстичные мысли?

Брожу по лагерю невзрачной тенью, думая, чем бы занять освободившееся время. Теперь, когда выходить за периметр лагеря запрещено и заняться абсолютно нечем, потому что внутренними делами лагеря заведуют те, кто хоть что-то в том понимает, часы тянутся такой резиной, что хоть поджигай, хоть топором руби. Вглядываясь в лица других, понимаю, что подобные тяготы не только у меня. Люди пытаются не думать о том, что все мы уже похоронены под метровыми слоями металла и земли, что никто из близких не знает о том, где мы и что с нами. И что выхода отсюда, возможно, уже нет. Если бы только Князь… Если бы он только вышел ко всем и успокоил. Да, я понимаю, Князь многим ненавистен, он наш тюремщик, у него ключи от наших оков, но… Пары слов хватило бы, чтобы внести в происходящее хоть какую-то ясность.

Но Князь молчит уже на протяжении недели. И как по мне, своим молчанием он лишь подливает масло на сухие деревяшки, пока кто-то другой готовится поджечь спичку и бросить ее, охваченную оранжевым пламенем, прямо туда, в разлитое масло. И если этот костер вспыхнет, то потушить его уже не удастся никому. Это мое скромное мнение. Ничем не обоснованное, ничем не подкрепленное, но все же… Это чувство тревоги, повисшее камнем на шее, тянет меня к земле, упав на которую я уже не смогу подняться.

Дует ветер, гул от лопастей большого вентилятора на мгновения оглушает, и жизнь в лагере замирает. Но как только становится тише, все возвращаются к своим делам. Я поднимаю взгляд к небу, оно свинцовое, как поздней осенью, где-нибудь в ноябре. Когда все птицы уже улетели, а листья на деревьях, иссохнув, облетели с веток. Когда воздух настолько влажный, что тело мерзнет, будто его сбросили в Ледовитый океан и оставили, наблюдая за тем, как оно медленно тонет.

Мир вокруг меня тонет.

— Какого черта ты тут стоишь? — слышу я со стороны начало чужого разговора, отвлекающего меня от моих депрессивных мыслей.

Необдуманно прячусь за так кстати оказавшимися на пути ящиками и прислушиваюсь к незнакомым мне голосам.

— Да вот… думаю.

— Думает он. Все уже собрались.

— Как же все, если ты тут?

— Поговори мне еще. Пошли, а то без нас начнут.

— А ты уверен, что нам стоит там находиться?

— В смысле?..

— Ну… понимаешь?..

Недолгое молчание.

— Если трусишь, то сиди в своей канаве и головы не показывай. А я это терпеть больше не намерен.

Не знаю почему, но столь короткий диалог привлекает мое внимание.

Я не знаком с этими двумя, может, видел их пару раз, но в памяти их лица не отложились. Сейчас они спешат в противоположную от меня сторону, и сам не понимая своего поступка, я следую за ними. У меня такого обычно никогда не бывало — чтобы я бездумно следовал за кем-то хвостом. Ведь это, по меньшей мере, странно. Но внутренний голос подсказывает, что я должен следовать за ними, потому что в том месте, куда они спешат, я что-то узнаю. И это «что-то» будет очень важным. Важным в первую очередь для меня.

Я еще не знаю, что именно это будет, может и ничего. Может мне настолько скучно, настолько осточертело сидеть в четырех стенах и ничего не делать, что я готов на что угодно, лишь бы не бросаться на стены от снедающего меня чувства безысходности.

Пусть так.

Этим я успокаиваю себя и тенью следую за ними.

Очень быстро сердце в груди начинает учащенно биться, холод расползается по телу изнутри, сковывая движения. Страх. Я словно шпион, следящий за вражескими агентами. Нет, не так. Я — разведчик, а шпионы — они. И мое задание выяснить, что они задумали, не попавшись им на глаза. Это оказывается легко, они больше сосредоточены на своем разговоре, чем на том, чтобы оглядываться. И это при условии, что мы вышли за пределы лагеря. Мне даже не нужно стараться оставаться незамеченным, в городе множество препятствий и преград, за которыми можно спрятаться. С одной стороны, это здорово, ведь эта слежка в конце концов оказывается успешной, и я дохожу до двухэтажного дома, больше похожего на небольшой склад, за дверьми которого они и скрываются.

С другой же стороны, думаю я, оглядываясь по сторонам, за мной могут следить точно так же. Из такого же неприметного укрытия. Даже из окон ближайших домов.

Мотаю головой из стороны в сторону, словно сбрасывая с себя тяжесть подобных мыслей, и гуськом пробираюсь к складу. Окон в его стенах немного, но они расположены близко к земле, и они достаточно большие, пусть стекла и мутноватые, для того чтобы я смог хорошо разглядеть начавшееся внутри действие. Но благо, что одно окно чуть приоткрыто. Я все слышу. Кто-то взбирается на ящик и его окружают люди. Все это походит на сбор революционеров в начале прошлого века. Да, наверное, именно так будущие вожди пролетариата собирали своих сторонников вокруг себя и дули им в уши воодушевляющие лозунги о лучшей жизни. Почему только лучшая жизнь обязательно должна была идти путем крови и убийств остается для меня загадкой. Наверное, так было быстрее.

Интересно, для чего они собираются? Хотя, это ведь и так понятно. Во всяком случае, я почти уверен, что они не члены какого-нибудь книжного клуба, собирающиеся по четвергам в отдаленных от лагеря местах, чтобы почитать новинки местных авторов, подверженных цензуре княжеской тирании. Кстати говоря… а какой сегодня день недели?.. Может, вовсе и не четверг, а вторник или суббота. Я отмечаю прошедшие дни, но совершенно не озадачен тем, какой именно сегодня день. Можно было бы сказать, что с моей стороны это серьезное упущение, если бы подобное знание могло хоть на что-то повлиять.

Но мысли об этом отвлекают меня от главного, а именно от происходящего внутри.

— Я знаю, в ваших сердцах пылает ненависть к тому, что происходит! — начинает оратор, и я прислушиваюсь к его агитации. — Я знаю, что вы чувствуете, ведь так же, как и все вы, я заперт здесь не по своей воле.

Народ ободряюще гудит.

— Знаю-знаю, все мы заодно. Князь и его приближенные изо всех сил старались стравить нас в борьбе за жетоны, но я хочу сказать: «Хватит!» С нас хватит! Мы не хотели здесь быть! Мы не хотим здесь быть!

Народ вновь загудел.

— Каждый здесь пережил столько страха и боли… незаслуженных страха и боли, что если бы это место ими питалось, то у него случилось бы несваренье. Потому что нас запихнули сюда… заглотили, не пережевывая, и продолжают варить в ненависти друг к другу… и делаю они это специально! Ведь нас больше! Нас больше, чем их… кем бы они на самом деле не были!

«Верно!».

«Правильно!».

— Последние события показывают, что на самом деле хозяева этого места слабы! Они не способны справиться с внештатной ситуацией! Нам урезают питьевую воду, урезают еду!.. И это учитывая, что мы здесь не по своей воле!

Толпа вновь вскидывает вверх руки, хлопает, топает ногами. Как может, выказывает свою поддержку.

— Знаете, какой их шаг будет следующим? — Оратор замолкает, обводя всех взглядом. И мне кажется, что ненадолго его взгляд задерживается на мне. — Они начнут урезать нас! Мы для них такой же ресурс как вода или еда! Мы для них не люди! Зверье! Подопытный скот!

На этот раз гул презрительный.

— Но скот опасен своей численностью! Стадо способно затоптать хищника, убить его!..

Оратор уже не церемонится, не подбирает слова и активно размахивает руками, призывая толпу к решительным действиям. Держится он уверенно, осанка прямая, ни одного лишнего движения. Возможно, я становлюсь свидетелем зарождающейся революции, и в моей груди начинает расползаться страх. Я не должен был этого увидеть…

Но поздно.

Позади меня раздается хруст. Спиной я ощущаю присутствие рядом с собой кого-то еще. Оборачиваюсь, а дальше… вспышка боли и темнота.

Из беспамятства меня выдергивает резкий запах. Ноздри начинает жечь, к горлу подкатывает комок тошноты, и я открываю глаза. Мир вокруг меня плывет. Несколько голосов сливаются в монотонный гул, и я снова закрываю глаза. Становится не намного, но легче.

— Реакция есть, значит, жить будет, — различаю я слова, относящиеся к моему состоянию. — Но… мы ведь вроде договаривались?..

Наверное, задавший этот вопрос человек смотрит на кого-то другого, не на меня, и выжидает ответную реакцию. Но ее нет. Поэтому я не могу понять, кто и о чем договаривался и при чем здесь я?

— Клянусь, я его не приводила. — Знакомый голос. Образ девчонки с веснушчатым лицом всплывает в моей голове. —Наверное, он пришел сюда, за кем-то проследив.

— За кем?

— А мне откуда знать?! — Вика нервничает, и потому слегка огрызается на беспочвенные обвинения. — Ну правда, я правил не нарушала!

Интонация ее голоса меняется, последнее она говорит кому-то другому.

Интересно, что это за «правила» такие? Наверное, что-то вроде: «Все, что происходит в книжном клубе, остается в книжном клубе». Или что-то в этом роде. Но голос у Вики дрожит. Он боится нарушить эти неизвестные мне правила. Или же боится, что кто-то подумает, будто она их нарушила. Приходится вновь открыть глаза, на этот раз мне это удается быстрее и без неприятных ощущений.

— Она меня не приводила, — говорю я, не узнавая собственного голоса. — Я вас сам нашел.

— Костя!

Я лежу на широких досках деревянного поддона, такие используют в строительстве для хранения материалов. Они отсыревшие, поэтому не скрипят подо мной. Вика садится рядом, в ее глазах неподдельное беспокойство.

— Все нормально, — говорю я ей и оглядываюсь. Я попал внутрь. — Что это за место?

— А кто ты такой, чтобы задавать вопросы?

Сразу понятно, кто мне здесь не рад.

Вика поджимает губы, но вставать на мою защиту не спешит. Мне действительно здесь не рады. И я действительно стал свидетелем чего-то, чего не должен был видеть.

— Ну, я тот, кого приложили чем-то тяжелым, — произношу я, глядя на недовольного человека.

На вид он чуть старше меня, среднего роста, сальные черные волосы собраны на затылке в короткий хвост. Как и у многих здесь людей его кожа нездорового серого оттенка, под глазами залегли тяжелые мешки. В руках он сжимает кусок белой ватки. Только сейчас до меня доходит, что мне дали нашатырь, чтобы привести в чувства.

— И мне это не понравилось, — добавляю я.

За что тут же получаю порцию недовольного фырканья.

— Успокойся, — говорят с другой стороны. — Это и в правду может быть совпадением.

Я смотрю на еще одного мужчину. Волосы у него светлые, короткостриженые. Пряча руки в карманах безразмерного пальто болотного оттенка, он стоит чуть поодаль, но всем своим видом показывает, что он — центр этой маленькой Вселенной.

— Оставьте нас, — обращается он к остальным. — Яхочу поговорить с ним с глазу на глаз.

Вика ободряюще сжимает мою руку, но уходит, как ей и было сказано.

Я же поднимаюсь, опуская ноги на пол. Теперь, приняв вертикальное положение, я начинаю чувствовать всю силу удара, вложенную неизвестным, чтобы вырубить меня. Голова раскалывается на две части, если кости в моей черепушке остались целыми, значит, не зря я в детстве доедал кашу и пробовал в школе мел на вкус.

— Стоило бы извиниться за такой ненадлежащий прием, — произносит оставшийся со мной оратор, на моих глазах поднимавший толпу к восстанию против Князя, — но ты сам виноват, что явился без приглашения. В нашем деле анонимность очень важна, понимаешь?

— Полагаю, что бить меня не входило ни в чьи планы, так что забыли.

— Вот и хорошо. К слову, что ты здесь делал?

К слову, кто ты такой?

Я задаю этот вопрос вместо ответа на заданный мне.

— Можешь звать меня Пастухом.

Видимо все мои чувства отражаются на моем лице, потому что если главный революционер — «пастух», то кто же для него все остальные революционеры?

— Я понимаю, как иронично это звучит, но здесь, на наших собраниях, мы не используем имена. Мне кое-что о тебе рассказали, пока ты изображал спящую красавицу на этом строительном ложе, поэтому, думаю, ты уже догадался о том, чем мы здесь занимаемся.

А рассказала, я так понимаю, Вика. Интересно, какое у нее имя на этих собраниях?

— Или ты все еще в раздумьях?

— Вы собираетесь восстать против Князя, — говорю я.

И Пастух кивает.

— Ты ведь должен был заметить, что после сбоя кое-что в лагере изменилось.

— Распределение ресурсов.

— И не только это. — Пастух ухмыляется. — Князь начал бояться. Поэтому не выходит из своего кабинета. Его авторитет тает на наших с тобой глазах. И если мы не возьмем ситуацию в свои руки, пока Князь и его сторонники не знают, что делать, то так и останемся под землей. А я хочу наверх.

Вот только есть проблема, верно?

Никто из нас не знает, как вернуться в верхний город.

— И что ты предлагаешь? Захватить власть в лагере и выпытать у Князя, как выбраться отсюда?

— Это одна из составляющего нашего плана. Но ты ведь должен понимать, какой Князь человек. И что он из себя на самом деле представляет.

Что на самом деле из себя представляет?

Откуда мне знать? Я не так уж тесно с ним общался, чтобы знать обо всех его тараканах. Нет, конечно, кое-какое представление о нем я могу составить, но насколько оно окажется соответствующим действительности? Может Князь и не самый худший персонаж всей этой истории? Да, не ангел и не добродетель, но не монстр. Хотя… если учитывать то, в какой передряге мы оказались…

— Князь самовлюбленный человек, дорвавшийся до власти. И поверь мне, нет человека страшнее, возомнившего себя лучше других, — говорит Пастух. — Особенно когда он ничем не лучше. Мы собираемся с силами и готовим восстание.

— И многие ли его поддержат? — вставляю я свой вопрос.

— Мне не нужны многие. — Пастух качает головой. — Мне нужны лучшие из нас. Те, у кого есть голова на плечах. Кому не нужно будет повторят дважды и кто, что самое главное, не потерял веру в то, что все это рано или поздно закончится. Замечал ли ты, какая атмосфера царила в лагере в последнее время? Апатия. Никто ничего не хочет делать. А знаешь почему?

Догадываюсь.

— Потому что многие сдались. Сбой стал для них отрезвляющим щелчком, после которого они приняли за правду тот факт, что им не выбраться. Но я не такой. И те, кто был здесь сегодня, не такие. И ты не такой, — последнее он добавляет чуть тише. — Раз пробрался сюда, вышел за пределы лагеря, хотя Князь запретил. Я вижу это в твоих глазах, ты хочешь сдаться, ничего не делать, но твой бойцовский дух противится такому исходу. Тебя так воспитали — добиваться поставленной цели. Нашему делу нужны такие, как ты. Если согласишься помочь, то знай, что скоро ты вернешься домой.

— А если не соглашусь? — спрашиваю я, но, если честно, ответ на свой вопрос слышать не хочу.

— Тогда ты отсюда не выйдешь. — Выражение лица Пастуха становится безразличным. — Ничего личного. Без обид. Даже если будешь клясться, что никому нечего не расскажешь… человеческий фактор штука страшная. Я не могу так рисковать людьми, которые мне доверились. Надеюсь, ты это понимаешь.

Понимаю.

И на его месте поступил бы точно так же.

— Поэтому ты либо с нами, — говорит он, — либо против нас. Других вариантов нет.

Делать выбор всегда непросто. Особенно когда не знаешь, какая сторона выйдет из конфликта победителем. И все же, выбирая между медленной смертью от бездействия и призрачной надеждой на выживание, я рискну испытать удачу.

— Правильный выбор, — говорит Пастух, протягивая мне руку для рукопожатия. — У нас все получится.

Воспоминание одиннадцатое — Ожидание

— Если ничего не получится — мы умрем.

Вика пытается сказать об этом как можно непринужденнее, мол помрем так помрем, но поддергивающееся веко на правом глазу выдает ее волнение с головой. Она нервничает и постоянно оглядывается по сторонам, опасаясь, что кто-то может нас подслушать. Я замечаю ее вредную привычку — она перебирает пальцы, трет их друг о друга и совершенно этого не замечает. Ее нервозность передается мне.

— Нет, ну правда, — добавляет она тише. — Чем ближе час Х, тем страшнее мне становится. Может… может стоит соскочить, пока не поздно?..

— А думаешь еще не поздно?

Со сбора на заброшенном складе, на который я умудрился попасть по чистой случайности, прошло без малого четыре дня. Почти неделя. И я начал замечать вещи, на которые до этого не обращал внимания. Сторонников у Пастуха больше, чем я мог себе представить. По всему лагерю рассредоточились его глаза и уши. Они следят за всем, что происходит внутри лагеря, и следят за ситуацией снаружи. Имея такую основу для восстания, я почти уверен в положительном результате нашей революции. О чем говорю Вике.

— Не зарекайся, — отвечает она чересчур резко. — А то сглазишь.

— Ты суеверна?

— Нет.

— Тогда надень булавку.

— Где я ее здесь возьму? — искренне удивляется Вика, а после хмурится и улыбается, прищурив глаза. — Легче футболку наизнанку вывернуть.

— А говоришь, что несуеверна.

Шутки шутками, но настроение все равно на уровне плинтуса. Даже ниже, чем уровни местных плинтусов, и это тоже шутка. Довольно неудачная, абсолютно не к месту.

Напряжение в лагере уже ощущается не только в тяжелом наэлектризованном воздухе, но и в косых взглядах, тяжелых вздохах, в нервных щелканьях пальцами. На всякий случай два дня назад Князь распорядился отобрать у большинства из нас оружие, оставив пистолеты и автоматы только охранникам на постах. Это, кстати, многим не понравилось.

А еще стало холодно. Везде. Если раньше от сквозняков и сырости можно было спастись внутри помещений, то после сбоя мы лишились и этого. Тепло, наверное, только в «Раю», девочкам Госпожи замерзнуть не дадут, ведь они единственные оставшиеся здесь обогреватели. Но и к ним, как я слышал, вход закрыт на неопределенный срок. Чтобы про Госпожу не говорили, но свой «товар» она бережет и в обиду не дает никому.

— Кость, — зовет Вика, заметив, что я почти не слушаю ее, — может, нам и в самом деле стоит отказаться?..

Она не договаривает, от чего нам следует отказаться, но я все равно качаю головой.

Все Викины страхи мне понятны, их природа яснее некуда. В моей груди точно такой же страх воет голодным волком из леса, смотря на зажравшихся хозяйских собак. И зародился он в тот самый момент, когда моя рука была сжата чужой ладонью на заброшенном складе. В тот час я заключил сделку с самим… нет, не с дьяволом. С дьяволом я заключил ее, когда на моем запястье защелкнулся княжеский браслет. Пастух же с дьяволом на одной ступени и близко не стоит, поэтому сделка с ним — сделка человека и черта. Этакого бесеныша, маленького и хитрого. За которым последуешь не из страха, а скорее из любопытства.

Или от безысходности.

— Пастух ясно дал понять, что либо мы в деле, либо трупы.

И отчего-то мне кажется, что Пастух не врал, когда говорил о незавидной судьбе тех, кто решится самоустраниться из его плана.

— Он многое поставил на карту и теперь уже не отступит, — говорю я, и добавляю: — И никому не позволит стать пусть даже крохотным, но препятствием на пути к его свободе.

Вика кусает нижнюю губу и так глубоко уходит в свои мысли, что не замечает, как кожа начинает кровоточить, покрываясь красными следами от ее зубов.

Отвожу взгляд в сторону. От вида крови в последнее время становится не по себе. Впрочем, виной всему может быть и витающий по лагерю смрад. За месяцы, проведенные здесь, я ни разу не задумался о том, куда утекает вода из душевых и куда девается содержимое унитазов после нажатия на смывной клапан. Есть ли в городе канализация, если сам город по своей сути — канализация? Ответа на этот вопрос у меня нет до сих пор, но со сбоя признаки цивилизации начали разрушаться, возвращая нас в примитивизм.

— Думаешь, не получится просто отсидеться в сторонке и подождать, пока все не закончится? — спрашивает Вика, дотрагиваясь кончиками пальцев до истерзанных губ. — Если все выйдет, то уйдем со всеми. А если нет… то как бы мы и ни при чем.

Я снова качаю головой.

— Ты слишком наивна.

Наивна, раз веришь, что можно сохранять нейтралитет.

Предположим, что мы просто отсидимся в стороне. В случае победы Пастуха, нас заклеймят предателями революции и в лучшем случае сразу убьют. Это будет своеобразным проявлением гуманности. В худшем же нас бросят здесь… оставят гнить без средств к выживанию. С мыслями о том, что жизнь — это борьба, и нам не стоило сидеть в стороне. Если же в этой борьбе победу одержит Князь, то о нашем причастии к восстанию он все равно узнает. И тоже не станет сохранять нам жизни.

— Как бы то ни было, — говорю я, поделившись с Викой своими умозаключениями, — исход в любом случае для нас плачевный. Поэтому уж лучше попытаться и пощекотать судьбе пятки, чем ничего не делать и все равно по итогу сгинуть в этом месте.

Вика колеблется и вновь кусает губы. Но на этот раз быстро одергивает себя, чувствуя пульсацию на поврежденной коже.

— Ай… — выдыхает она, дотрагиваясь до губ.

И будто проверяя, действительно ли ей больно, проводит по ним языком.

Поговорив еще немного, мы принимаем решение разойтись, чтобы не привлечь к себе ненужного внимания. Вика возвращается на кухню, обещая припрятать для нас с Тохой чего-нибудь посъедобнее. Не знаю даже, что можно считать «съедобным» в условиях жесточайшего дефицита пищевой продукции. Разве что то, что не бегает, не скалится и не пытается тебя укусить, пока ты натачиваешь острие вилки перед попыткой добыть для себя пропитание.

Я уже видел, как некоторые начинают отлавливать крыс. Говорят, что очень даже ничего, но попробовать никто не предлагает.

Я болтаюсь по лагерю без всяких дел. Понимая, что лучше сидеть где-нибудь в уголке и не показываться другим на глаза, я стараюсь не привлекать к себе внимание и хожу ровно по стеночке от одного здания к другому. Хотя, наверное, наблюдай кто за мной в этот момент, сочтет, что это странно.

Если Князь не идиот, то должен был уже заметить перемены, витающие в лагерном воздухе. Такое ведь всегда чувствуется, да? Агрессия со стороны. Если же он все-таки идиот, и ничего не понимает, то земля ему пухом — Пастух и его приближенные разберут лагерь по кирпичикам до самого основания и на это основание плюнут.

Смачно, от всей души.

Несколько минут спустя я случайно натыкаюсь на Тоху, о чем-то болтающего с парнями из нашей комнаты. Завидев меня, они резко прерывают свой разговор и расходятся, что наводит меня на нехорошие мысли.

— И что это было? — спрашиваю я у Тохи, демонстративно провожая спешивших ретироваться людей взглядом.

— Это ты мне скажи, — отвечает он грубее обычного.

— О чем?

— Что происходит?

Сердце на миг уходит в пятки.

— В каком смысле? — задаю вопрос, стараясь скрыть в голосе дрожь.

Неужели о планах Пастуха уже прознали?

Тоха лишь раздраженно цокает языком, не замечая, как мне кажется, моего взволнованного вида.

— Не притворяйся. Ты в последние дни сам не свой, — говорит Тоха. — Еще и с Викой постоянно о чем-то шепчетесь в стороне.

— Мы не шепчемся.

Но мое возражение не принимается.

— Еще как шепчетесь. Будто парочка малолеток на школьной перемене. И ладно бы, если бы вы по углам зажимались как недотроги, чтоб никто не увидел, так не в этом же дело, да? Костя, что происходит?

Тоха смотрит прямо в глаза, желваки на его лице подергиваются в такт моему сердцебиению. Но я стараюсь сохранить остатки самообладания и успокоиться. Тоха ни чего не знает и ни о чем не догадывается. Пастух собрал вокруг себя редкостных молчунов, что, наверное, и правильно. Болтуны-революционеры долго не живут, а революции с такими солдатами не стряпаются.

— Ничего не происходит, — повторяю я, хлопнув Тоху по плечу. — С чего ты взял?

Молчит. И смотрит так затравленно и недоверчиво, что от его взгляда мне становится не по себе. Пытаюсь перевести все в шутку, но не уверен, что юмор сейчас уместен.

— И вообще, я-то хоть с Викой по углам зажимаюсь, а ты чего с этими связался? — Киваю в сторону, в которую недавно ушли наши соседи. — Замышляете чего?

Тоха продолжает молчать, но мышцы на его лице расслабляются.

— Слушай, — говорю я, собираясь надавить чуть сильнее, — мы же все еще друзья, да? Вместе сюда попали, вместе отсюда и уйдем, верно?

Будто нехотя, но Тоха кивает мне. И все рассказывает.

В этом была его проблема еще со студенческих времен. Тоха редко мог держаться вне своего круга общения. Ему всегда нужен был кто-то для компании. Тоха не создан для одиночества, без людей он чувствует себя, как мне кажется, отщепенцем. И из-за этого загоняется. Скажем так, за счет своей компании он самоутверждается.

— Говорят, что скоро в лагере будет жарко, — произносит он, и мы идем в сторону резервуаров с водой.

У них обычно никто не толпится и можно поговорить с глазу на глаз. Однако, к моему удивлению, воду охраняют двое вооруженных автоматами мужчин. Заметив наше приближение, они бросают на нас неодобрительные взгляды и перехватывают поудобнее автоматы, словно предупреждают нас о том, что ближе лучше не подходить. Я толкаю Тоху в сторону, и мы быстро уходим.

— Видишь? — спрашивает он. — Что-то грядет. Такое чувство, будто чиркни спичкой, и все на воздух взлетит. Князь оставил оружие только тем, кому доверяет. Ну… так говорят. А все остальные теперь мечутся из стороны в сторону и не знают, как и к кому подступиться.

— Но оружие только у охранников. Я бы не назвал их приближенными Князя. К тому же оно им нужно чтобы в случае чего отбиться от «горожан».

— Ты в это веришь? — Тоха удивленно вздергивает брови. — Да Князь в штаны наложил при мысли о том, что в лагере поднимут восстание.

После его слов у меня заскребло в горле.

— Восстание?

— Да. Об этом тоже говорят. — Тоха переходит на шепот. — Еду урезали, воду урезали, оружие отобрали. За пределы лагеря нас не выпускают, мы словно заперты здесь.

— Так было и до сбоя, — говорю я, но Тоха качает головой.

— Да нет же, все было по-другому. Мы хотя бы могли выходить отсюда.

Призрачное ощущение свободы. Но Тоху не переубедить.

Мне не хочется говорить на эту тему, поэтому перевожу разговор в другое русло. Вспоминаю об обещании Вики стащить для нас с кухни что-нибудь вкусное и говорю об этом.

— Вкусное? Надеюсь, оно не будет бегать? — спрашивает Тоха, его губы дергаются в легкой усмешке.

— Я подумал об этом же.

Атмосфера вокруг нас теплеет, и дальше мы болтаем о всякой чепухе, стараясь ненадолго забыться.

И все же его слова не выходят у меня из головы до самого вечера. Если в лагере уже поговаривают о восстании, то эффект неожиданности, о котором так грезит Пастух, нами упущен. До Князя слухи доходят быстро, может поэтому он и отобрал у всех оружие? Не знаю. Но если все так, то наш план придется немного изменить.

Хоть идти к Пастуху и рискованно, я не могу заставить себя просто где-то отсиживаться. Лидера революции я нахожу в столовой, куда за неимением продуктов теперь мало кто ходит.Голос Вики доносится из кухни, скрытой от нас выложенной кафелем стеной. Она и еще несколько женщин, что-то обсуждая, смеется. И правильно делает, как мне кажется. Если впасть в уныние от сложившейся ситуации, то можно просто сразу ночью выйти из лагеря на растерзание «горожанам» и не мучиться попытками пережить еще один день.

— Я удивлен, — произносит Пастух, предлагая мне сесть напротив него.

Выглядит он расслабленно. В руках у него какая-то книжка, в старой истертой обложке без картинки, простого однотонно-синего цвета.

— Что-то случилось?

Я оглядываюсь. В столовой кроме нас еще пара человек.

— Не волнуйся. Просто сядь, давай поговорим.

Я отодвигаю стул, стараясь при этом не издавать громких звуков, и сажусь. Пастух использует вместо закладки свернутый в несколько раз конфетный фантик. Он отмечает место, на котором закончил чтение, и откладывает книгу в сторону. Теперь я могу узнать, что он читает роман Виктора Гюго «Отверженные».

Интересно, как эта книга, да еще в таком старом издании, сюда попала?

— Читал?

— Да. Но выбор для чтения в сложившейся ситуации странный.

Еще какой. Ведь восстание в романе подавили, а из революционеров выжил лишь один Мариус. Да и на «Друзей азбуки» мы не походим. Но Пастух на мое заявление только улыбается, и вальяжно разваливается на стуле. На секунду мне кажется, будто он хочет обсудить со мной роман, так сказать поболтать на светский манер, но вместо этого вновь задает вопрос.

— Так что-то случилось?

Я киваю. И рассказываю ему о дошедших до меня слухах. Осторожно, подбирая каждое слово, чтобы чужие уши не услышали компрометирующих нас словосочетаний. Пастух слушает, не перебивая, с его лица не сходит улыбка, значение которой мне непонятно. Что он веселого во всем этом видит?

— Мне все это и так известно, — говорит он, когда я заканчиваю свой «доклад».

И от его слов испытываю стыд. Так он просто смеялся надо мной! Конечно же он все знает. Глупо было думать, будто Пастух не в курсе происходящего.

— Но я искренне тебе благодарен, — добавляет он, словно подбадривая меня. — Знаешь, из всех моих сторонников, которые тоже слышат эти слухи, только ты пришел ко мне.

— Наверное им хватает уверенности в том, что тебе все известно.

На этот раз Пастух качает головой.

— Не в этом дело, — говорит он, но своих слов не поясняет. — Я рад, что ты с нами. Теперь я уверен, что могу поручить тебе важное задание.

— Задание? — переспрашиваю я.

И чувствую на своей спине чей-то взгляд.

Оборачиваюсь и замечаю Вику. Она смотрит в нашу сторону, в ее руках грязное и влажное полотенце.

— Верно, — говори т Пастух, и я оборачиваюсь обратно. — Если согласен, то я расскажу, что надо сделать.

— Я согласен, — не раздумывая, отвечаю я на предложение.

Даже не зная, что должен сделать, я готов к чему угодно. Лиши бы выбраться отсюда.

— Мне нравится твоя самоуверенность. Я верю, — произносит Пастух тише, наклоняясь ко мне, — что только у тебя это получится.

Воспоминание двенадцатое — Предатель

У нас ничего не получилось.

Горло дерет от неконтролируемых спазмов. Так хочется разодрать ногтями кожу, чтобы достать до приносящих дискомфорт участков, но приглушенные звуки автоматных очередей заставляют меня двигаться вперед. В носу плотно заседает запах паленой плоти, дышу через рот, который моментально пересыхает, губы трескаются, и я облизываю их не менее сухим языком.

Наш план провалился. Кто-то нас сдал. И этот «кто-то» точно не я. Но разве кому-то это докажешь? Пастух, кажется, мертв, как и многие его приближенные. Отчаявшиеся революционеры умудрились захватить склад с оружием — я об его существовании за все это время даже не подозревал — и теперь отстреливаются от людей Князя, считая, что еще смогут спастись. А я… я пытаюсь выполнить возложенное на меня задание, не понимая, почему бы просто не сбежать, пока вся эта неразбериха в лагере действует как дымовая завеса?

Ответ прост — бежать некуда.

Все это время я считал, что самым сложным для меня будет пробраться внутрь, но это оказалось несложно, плевым, так сказать, делом. Все, кто был здесь еще недавно, сбежались на звуки выстрелов неподалеку. Путь открыт. Я боюсь лишь того, что Князь окажется внутри своего кабинета, поэтому ненадолго замираю перед закрытой дверью. Прислушиваюсь. Вроде бы тихо. Но унять дрожь во всем теле все равно не удается.

Нужно собраться. Даже если все погибнут, у меня должен быть шанс на спасение. И если то, что я должен найти, находится в этой комнате, то я найду это и заберу с собой, а после выменяю на билет наружу.

С таким настроем я открываю дверь и… на мое счастье, внутри никого нет. Испытав чувство облегчения, невольно думаю о том, а чтобы я делал, окажись кабинет не пустым? Стал бы стрелять в человека только из-за того, что он стал свидетелем моего вторжения? А если бы этим человеком был сам Князь? Хотя, кому еще быть в его кабинете? Но вдруг? Смог бы я выстрелить в Князя? А в кого-то другого? Или бы попытался придумать отговорку, мол заблудился. Поверили бы мне? Или бы сразу пристрелили?

Закрываю за собой дверь, чтобы не узнавать ответ на эти вопросы в ближайшее время, и прохожу вглубь комнаты, попутно осматриваясь. Я знаю, что ищу, и знаю, для чего эта вещь Князю. Но не понимаю, почему она в одном экземпляре. Почему ни у кого нет дубликата? Почему Пастух считает, что Князь не носит столь драгоценную вещь с собой? И почему вообще он считает, что она здесь?

Начинаю поиски со стола и сразу же удача! В одном из ящиков нахожу ноутбук, а в одном из его слотов флэшку. Именно такую, какой мне ее описывал Пастух. Знать не хочу, откуда он знал, как она выглядит… да и рассказать он мне об этом, скорее всего, уже не сможет. Но прежде чем вытащить ее и уйти, во мне зарождается любопытство. И оно перетягивает на себя канат страха, не давая инстинкту самосохранения и шанса на проявление.

Я открываю крышку ноутбука, это довольно старая модель с маленьким экраном и с полустертыми на клавиатуре символами. Таких уже нигде не продают. Или же не продавали за год до этого момента. Не суть важно. Хотя это и не ноутбук вовсе, а… как же их называли? Лап… лэп… да, лэптоп! Включаю его. На удивление система быстро прогружается и вот я вижу знакомый мне экран-заставку с зелеными лугами и голубым небом. И на всей этой красоте лишь одна папка. Даже ярлыка корзины нет, не говоря уже о браузере для выхода в интернет.

Всплывает окно с информацией об электронной подписи, но вместо имени того, кому она принадлежит, лишь набор латинских букв и цифр. Закрываю окно и щелкаю по папке, не встречая никакого сопротивления от системы. Внутри множество файлов: текстовых документов, видео, аудиозаписи. Не видя никакого смысла читать непонятные мне файлы, я щелкаю по первому попавшемуся на глаза видео. И вижу запись с городской камеры видеонаблюдения. Приглядываюсь, но не могу понять, в какой части города она установлена. Открываю следующее видео — то же самое. И в третьем видео. И в четвертом. В пятом уже что-то поинтереснее, какое-то белое полупустое помещение, по середине лишь больничная койка. Проматываю запись длительностью более часа, но на видео ничего не меняется — все те же белые стены и койка.

Внезапный скрип половиц со стороны коридора заставляет меня замереть. Тот, кто притаился за дверью так же, как и я недавно, прислушивается, решая, входить внутрь или нет. На все уходит с десяток секунд, но мне кажется, будто проходит целая вечность, прежде чем я успеваю вытащить из «гнезда» флэшку, сунуть ее себе в карман и со страхом вглядываться в открывающуюся дверь.

Что же мне делать?..

Но человек, осторожно приоткрывший дверь и появившийся на пороге не вызывает во мне и толики страха. От осознания этого становится легче дышать.

Вика.

— Ты меня напугала!.. — говорю я, выходя из-за стола.

Пора делать ноги.

Но серьезное выражение на ее лице заставляет меня остановиться.

— Что-то случилось?

Взгляд у Вики непривычно колкий и тяжелый. Она оглядывает кабинет Князя, ее взгляд скользит по каждому сантиметру комнаты. И когда он замирает на столе с открытым ноутбуком, мое сердце пропускает удар.

— Вика?..

Невольно отступаю назад, и она замечает это. Тихо вздыхает, напряженные до этого плечи опускаются, и Вика смотрит на меня не так, как смотрела весь этот год. Больше года. Передо мной будто совершенно другой человек.

Другая Вика. Незнакомая мне. Посторонняя.

— Просто верни на место то, что взял, — произносит она тихим, ровным голосом.

И у меня от его звука на затылке встают в стойку «смирно» волоски.

Сжав в кармане кулак с флэшкой, стискиваю в протесте зубы.

— Просто положи обратно, — повторяет она. И мне даже кажется, будто это не приказ, а просьба, чуть ли не мольба. — Я сделаю вид, что ничего не видела.

Пульс барабанит в ушах, ее слова эхом отзываются в голове, причиняя невыносимую боль в висках. И тут меня осенят!

— Быть этого не может…

Вот же он — предатель. Точнее она. Стоит передо мной. Смотрит на меня. Разговаривает со мной. Предатель. Это она была в курсе всех наших дел, всех наших передвижений по лагерю. Это Вика, а не кто-то другой, знал о нашем плане абсолютно все!

Как же мы это пропустили?

— Ты хоть осознаешь, — начинаю я, — сколько людей сегодня погибло?

И сколько еще погибнет в течение следующих часов.

— А ты осознаешь, сколько могло погибнуть, если бы я не вмешалась? — Она просовывает под куртку руку и демонстрирует мне свой пистолет. — Не заставляй меня убивать тебя, Костя. Я этого не хочу.

Отчего-то становится смешно.

Возможно, это уже нервное.

— А чего ты хочешь? — спрашиваю я.

И в горле неприятно скребет. Мысли в голове начинают виться роем жужжащих насекомых и одно осознание следует за другим, поднимая вверх от желудка тошнотворную желчь.

Вика не просто предатель, решивший сдать нас, группу бунтарей, Князю. Нет, все куда глубже и запутанней. Она не просто девчонка, испугавшаяся революции и решившая спасти собственную шкуру, подставив под удар остальных. Вика пришла сюда не потому что беспокоилась обо мне, а потому что знала, зачем я сюда иду.

— Ответь мне на один вопрос, — проговариваю я полушепотом.

Но Вика слышит меня и без промедления кивает головой.

— Ты ведь в поезде неслучайно оказалась, да? — спрашиваю я, и во рту начинает кислить.

Уголки ее губ дергаются, опускаясь вниз.

А я закрываю глаза, чтобы собраться с мыслями.

Меня все это время водили за нос. Дурили, а я ничего не видел и не понимал. Вика — душегуб!

— Зачем? — повторяю я свой вопрос уже вслух. — Зачем вы все это делаете?

Вика качает головой.

— Тебе не понять, — отвечает она настолько спокойно, что я срываюсь.

Меня бесит ее безучастность. Ее безэмоциональное выражение лица, пустые глаза. Отстраненная поза. Пистолет в ее руках, который она держит так легко, будто тот ничего не весит.

Эта не та Вика, которая была рядом со мной последние несколько месяцев.

— Так попытайся объяснить! — кричу я, уже не думая о том, что на мой крик могут слететься другие люди, которые не будут вежливо просить меня вернуть украденную вещь на место. — Люди!.. Там!.. Умирают!..Каждый чертов день!.. Это что, игра какая-то?! Ничего вот здесь, — я прижимаю к груди ладонь, — не екает, когда того, кого ты знала, закапывают за оградой?!

От злости сперло дыхание, я стараюсь отдышаться, меня трясет.

Сколько раз я лишь чудом избегал смерти? А сколько людей умерло у меня на глазах? Сколько раз я думал о том, что легче пустить себе пулю в висок и больше не мучиться? Или вздернуться где-нибудь на дверной ручке, к местным люстрам доверия нет. И из-за чего все эти страдания?

— Положи флэшку обратно, — говорит Вика, поднимая на меня пистолет. — Я не хочу тебя убивать.

Теперь уже головой качаю я.

— Что так труп. Что так. — Достаю из кармана флэшку и показываю ее Вике. — Хотя бы сдохну в попытке выбраться отсюда.

Вика разглядывает меня. Смотрит так, будто впервые видит, словно я для нее незнакомец, лица которого она не в состоянии запомнить.

— Это твое окончательное решение?

Черт.

Умирать страшно.

— Передумай, — говорит она, ее голова чуть наклоняется вперед.

И я снова слышу какую-то мольбу в ее голосе.

Но я устал. Сражаться за свою жизнь так утомительно.

— Раз так… мне очень жаль, — произносит Вика.

И на короткий миг я верю, что ей действительно жаль.

Зажмуриваюсь, ожидая выстрела. Но секунды тянутся резиной и ничего не происходит. И когда я приоткрываю глаза, чтобы осмотреться, меня оглушает хлопок выстрела.

Ноги подкашиваются. Я падаю на пол. От страха немеет все тело, холод разливается от сердца до самых кончиков пальцев на руках и ногах. И я не могу понять: больно мне или нет? Чувствую ли я еще хоть что-то или уже ничего не чувствую? И жив ли я, раз могу задаваться этими вопросами?

— Костя!..

Чужой голос звучит глухо, с легким придыханием.

— Эй, вставай!.. Ты не помер!..

Верить ли этому утверждению? Или же просто лежать с закрытыми глазами, позволяя телу раствориться в этой удушающей тишине?

— Костя, чтоб тебя!..

Ладно. И незачем так орать.

Открываю глаза, мир на удивление четкий, но какой-то блеклый. А я определенно жив. Но если так, то кто стрелял? В кого стреляли? И кто пытается до меня достучаться?

Приподнимаюсь, опираясь локтями о пол. Смотрю в сторону двери. Там, на пороге, с широко раскрытыми глазами и окровавленными волосами на затылке лежит, в странной, неестественной позе, Вика. От ее вида к горлу от желудка поднимается тошнота.

Вика мертва.

— Костя…

Вика, минуту назад собиравшаяся выстрелить в меня, сама встретила свой конец от выпущенной в ее голову пули.

— Костя, соберись!.. — доносится из коридора.

Да, нужно собраться. Если снаружи кто-то услышал раздавшийся из дома выстрел, то в скором времени сюда может сбежаться целая толпа.

Пора уходить.

Стараюсь не смотреть на Вику, переступая ее тело. Но стоит только шагнуть за порог, как при виде спасшего меня человека желание бежать исчезает. Пастух был жив, но судя по расползающемуся на его рубашке кровавому пятну, конец его близок.

— Не смотри на меня так, — говорит он шепотом, ухмыляясь из последних сил. — Я был готов и к такому исходу. Как говорится: «За что боролся, на то и напоролся».

— Это она нас сдала, — произношу я, словно оправдываясь. — Все это время Вика докладывала на нас.

Пастух молчит. Наверное, ему уже не важно, кто нас сдал. Его революция потерпела фиаско. Прямо как у тех ребят из романа Виктора Гюго.

— Ты достал ключ?..

Показываю ему содержимое своего кармана.

Пастух бросает короткий взгляд затуманивающихся глаз на мою ладонь и кивает.

— Молодец, я знал, что у тебя выйдет.

— И что мне теперь с этим делать?

— Бежать. — С каждой секундой говорить ему становилось все сложнее. Жизнь покидала его измученное тело. — Беги к колесу обозрения. Там неподалеку есть заброшенные стоки. Я подготовил себе место…

Пастух кашляет, кровь окрашивает его белеющие губы грязным алым цветом.

Мне уже все равно, что он подготовил место для себя. Плевать и на то, что он не успевает сказать мне своих последних мыслей. Его взгляд тускнеет, когда с губ срывается короткий вздох.

Похожий на вздох облегчения.

Его борьба закончилась здесь и сейчас, а моя… моя все еще продолжается.

И я бегу, оставляя позади себя затихающие канонады автоматных очередей.

Воспоминание тринадцатое — Товарищи

«Пожалуй, Вика мне нравилась».

Такая вот мысль внезапно посещает мою голову в перерыве между сном и…сном. Да, она мне нравилась. Чем? Сложно ответить. Не сказать, что красавица неземная, но что-то в чертах ее лица меня цепляло. Поначалу. А потом я просто привык к ней. К ее внешности, к ее голосу, к россыпи веснушек на щеках и носу, и к рыжим волосам. К нашим разговорам. Благодаря ей мне удавалось отвлечься и забыть о том, что мир не ограничивается лагерем и городом вокруг нас. Но иногда мне все равно казалось, что другой жизни, которая была у меня там, на поверхности, никогда не существовало. Будто все, что происходило когда-то там, лишь плод моего воображения. Больного воображения. Ведь когда люди начинают рассуждать на тему того, а существуют ли они на самом деле, можно с уверенностью заявить, что в момент, когда подобные мысли посещают их головы, они начинают сходить с ума.

Терять рассудок.

В убежище Пастуха темно и сыро, затхлый запах, пропитавший стены, уже никогда не выветрится, даже если все вокруг промыть хлоркой. Но стоит отдать Пастуху должное, он подготовился на случай неудачи: здесь есть еда, немного питьевой воды, какие-никакие удобства. И если бы он только был более удачлив… но удача улыбнулась мне. И только мне. Поэтому я уже несколько дней бревном лежу в этой каморке, в ожидании, что вот-вот за мной придут. И я наконец-то услышу шаги, эхом разносящиеся по стокам, и даже не попытаюсь сбежать — сил для этого попросту нет. Но время идет, а за мной никто не приходит.

Может, меня и не ищут вовсе?

Стараясь заполнить образовавшуюся во времени пустоту, я постоянно думаю о чем-то и мыслями часто возвращаюсь в лагерь. Даже во сне брожу между домов, вглядываясь в лица людей, в надежде кого-то среди них отыскать. Но кого? Этот вопрос я часто задаю сам себе во сне, но, к сожалению, мне еще ни разу не удалось найти на него ответ. Возможно, я ищу в лагере Тоху. Оставленный по ту сторону стены друг частенько появляется в моих мыслях. Жив ли он? Или умер? Стоило ли искать его, перед тем, как покинуть лагерь? Или же я все сделал правильно — что сбежал один?

Самобичевание то еще дельце. Вроде бы и вреда особого не приносит, но и пользы никакой.

Еще я думаю о Вике. Ее бледное лицо с широко раскрытыми глазами навечно отпечаталось в моей памяти. Я все еще чувствую разлетевшийся по комнате запах, когда пуля пробила ее затылок и наружу брызнула кровь: красная и липкая. В комнате запахло железом. И чем-то приторно сладким. Но сладость эта для обоняния была до тошноты противна, и я не сразу понял, что ощутил в тот момент запах смерти. Чужой смерти. Хотя поначалу решил, что это я — мертвец.

Из мыслей меня выдергивает тихий писк.

В который раз уже эта крыса прибегает сюда и проверяет, не сдох ли я? Или же она возвращается раз за разом в надежде, что я ушел? Может, эта каморка была ее домом, пока Пастух не забрал ее себе в личное пользование? Пастух…

Что же ты был за человек?

Мне об этом теперь ни за что не узнать. И вряд ли кто-то сможет мне рассказать о нем, даже если я когда-нибудь найду в себе силы спросить: «А ты знал человека, зовущего себя Пастухом?». Пастух. Невероятный то был человек, ведь откровенно называя себя «пастухом», он умудрился не только собрать вокруг себя целую толпу — «стадо» — но и повести нас за собой на верную смерть. Пастух. Опасный ты был человек. Возможно, даже опаснее самого Князя.

Может, по этой причине вы и оказались по разные стороны?

Крыса вновь пищит.

Представляю, как в этот момент она вглядывается в темноту своими круглыми черными глазками-бусинами, шевелит носом и длинными усами.

Нет, наверное, эта каморка не была ее домом, а крыса, приходящая сюда время от времени — разведчик. Как те малыши у муравьев или ос, да даже у воробьев — смельчаки, готовые ради своей стаи на все. Этот грызун проверяет: жив ли я, и не пора ли их семейству потрапезничать. Что они там едят у людей в первую очередь? Носы и уши, кажется, потому что в них хрящи. А кто не любит грызть хрящи, обсасывая их, отщипывая зубами кусочки плоти?

Есть ли на хрящах мясо?..

От подобных мыслей желудок начинает сводить судорогой и меня тошнит от голода. Я не спешу уничтожать запасы Пастуха. Кто знает, сколько еще дней или даже недель мне придется провести в этом месте? Это удручает. Может, стоило погибнуть с остальными? Глядишь, очнулся бы в каком-нибудь другом мире, более интересном, чем этот… Стал бы рыцарем на службе у красивой принцессы или героем, которому судьбой начертано свергнуть короля тьмы. Интересно, книги с этим сюжетом еще популярны или их время прошло?

А какую книгу я читал последней?..

Уже и не вспомнить. Ни автора, ни сюжета. Даже цвет обложки не помню. Была она мягкой или твердой? Или это вообще была электронная книга? Почитать бы сейчас что-нибудь…

С мыслями о книгах я в очередной раз заснул.

Проснулся через какое-то время, не зная точно, сколько проспал. На этот раз сон мой был спокойным, без сновидений.

В убежище Пастуха по-прежнему темно — я принципиально не трачу батарейку в фонарике, — свежий воздух практически не доходит до этого места и, сетуя на собственную беспечность, я решаю побродить по тоннелям. Убеждаю себя, что раз выжил в лагере, то становиться едой для крыс как-то не серьезно, то надо знать пути отступления на случай… На всякий случай.

Оказывается, из стоков есть несколько выходов, но не через все из них мне удается пролезть. Запомнив, где находится «главный вход», я бреду к следующему и выхожу на небольшую площадку. Кажется, за чертой города.

Идет дождь.

Вокруг много деревьев, настоящих деревьев, что в этот момент меня удивляет. Как же они растут без солнца? Без нормальной земли? Без удобрений? И можно ли сказать им «спасибо» за кислород?.. Или кислород не так производится?.. Что там должно происходить? Фотосинтез. Да, кажется, это называется фотосинтез.

Разве он возможен в подобных условиях?..

От заумностей, возникающих в голове, начинает болеть в висках. Лучше о подобном вообще не думать, чтобы сохранить остатки рассудка. Черт с ними, с этими деревьями. Или Бог с ними, с этими деревьями.

Кому как больше нравится.

Передо мной открывается вид на город. Он словно бескрайний, уносится куда-то вдаль, и расползающийся по улицам туман лишь укрепляет в моем сознании мысль, что у всего этого нет ни края, ни конца. Но это все обманчиво, серость вокруг лишь угнетает своим видом, а от холодного ветра и промокающей под дождем одеждой становится зябко. Тело бьет мелкая дрожь. Я вижу город таким, каким его еще ни разу не видел, он словно весь лежит передо мной, и от осознания этого становится дурно. Этот город не бескрайний, он ограничен. И из него не выбраться.

Экраны наверху мерцают, предвещая скорое отключение. И видя в этом знак, я быстро возвращаюсь обратно в сток.

Быстрым шагом спешу к ставшей такой родной каморке и замираю на месте, замечая в ней постороннего.

— Костя!..

Прикрываю глаза ладонью, щурюсь, пытаясь убедиться в том, что уши не обманули меня, и я действительно услышал голос Тохи. Меня ослепляет свет от фонарика, который он держит в руках, и на какой-то короткий миг сердце из груди перемещается в пятки, видимо считая, что там, в ногах, безопаснее. Хотя в ногах правды нет, как говорится…

— Наконец-то я тебя нашел!..

Луч света направляют вниз, а меня сжимают в крепких дружеских объятиях.

— Уж думал, помер!.. Глазам не поверил, когда увидел тебя у решетки в сток!

Последующий час мы обмениваемся информацией. Точнее Тоха рассказывает мне о том, что происходило в лагере после того, как я благополучно сбежал из него.

— Князь лютует не по-детски, — говорит Тоха, нервно играясь со своим фонариком.

Для надежности он был направлен в потолок, чтобы его яркий свет не привлекал к нам изголодавшихся крыс.

— Знаешь, из-за чего лютует?

Спрашивать об этом надо осторожно, словно вопрос задан так, невзначай, и ответ на него меня вовсе не интересует.

— Я слышал, что во время той неразберихи, — так Тоха описывает нашу революцию, — в его кабинете кто-то хозяйничал.

— Да что ты…

— Представляешь?

О моем тайном задании Тоха не знал. Ну… я надеюсь, что он не знал и до сих пор не знает. Потому что это из-за меня Князь лютует, и это я тот самый воришка, хозяйничавший в его кабинете.

— А кто это был ты не в курсе? — спрашиваю я у Тохи.

И он пожимает плечами.

— Никто не знает. Или же Князь об этом не распространяется.

— А что-то забрали?

— Ну… об этом тоже ни слова, — говорит он, почесав затылок. — Но ясен пень, что у него жетоны свистнули.

— Думаешь?

— А что еще? К слову… — Тоха прокашливается, прочищая горло. — Как бы тебе сказать?..

Догадываюсь, что разговор коснется Вики, но вида не подаю. А в глубине души боюсь, что сейчас он скажет: «Я тут за тобой, ты уж извини».

— Вика мертва, — наконец произносит он.

И будто виня себя в чем-то, извиняется.

Не уверен в том, как правильно реагировать на неожиданную новость, которую я и так уже знал. Удивиться? Признаться, что знаю об ее смерти? Актер из меня никудышный, а если признаюсь, то придется объясняться, откуда я это знаю.

— Как ты тут оказался? — спрашиваю я в итоге.

Не хочу говорить о Вике.

— Эм.. я ушел.

— Ушел?

— Да, из лагеря. Сбежал под шумок. Многие разбежались, когда увидели, что у Князя крыша начала скатываться.

— Скатываться?

— Да.

— То есть до конца она еще не поехала?

Тоха хмыкает, оценивая шутку. Но шутка не смешная, мы оба это понимаем.

Он рассказывает о сбежавших, о том, как многие решили, что за пределами лагеря безопаснее, чем внутри его стен, где вооруженные автоматами и пистолетами люди слетают с катушек от осознания собственного превосходства. От власти, которое дает им оружие.

— Я считаю, — говорит Тоха, — что тот, кто стыбзил у Князя жетоны, поступил необдуманно и глупо.

— Почему?

— Потому что никто из нас не знает, что делать, когда соберешь выкуп на свою свободу. А раз так, то все эти жетоны — куча бесполезного хлама.

Это так.

— При нас, если хорошо подумать, вообще никому не удалось собрать нужное количество жетонов.

Это тоже правда.

— Не может же Князь быть единственным, кто знает, как отсюда выбраться, — предполагаю я.

Хотя, если флэшка, которую я забрал, была в единственном экземпляре и, потеряв ее, Князь так бесится, то мое предположение вполне может оказаться ошибочным.

— Я уверен, что есть те, кто знает, — говорит Тоха, понизив голос. — И нам нужно их найти.

— Нам?..

— Конечно нам!.. — его голос звучит несколько обиженно. И даже возмущенно. — Или ты дальше решил играть соло?

— Мы не музыканты, — говорю я, но понимаю, что в одиночку мне будет сложно.

Я не знаю, что делать с флэшкой. Как просить за нее свободу? Моей задачей было ее выкрасть, пока Пастух и остальные «шумели» в лагере. После я должен был отдать ее Пастуху, а дальше он должен был привести нас на поверхность. План трещал по швам с самого начала, но устав от борьбы за жизнь… устав от жизни в лагере… мы все на него согласились.

И что теперь?

Я почти уверен, что Вика не доложила обо мне Князю, ведь она предлагала мне бросить эту затею, говорила, что закроет на нее глаза. Но если Князь, найдя ее труп в своем кабинете, и пересчитав тех, кто остался в лагере, составил список, кого нужно найти…. на кого пало его подозрение. И если такой список уже существует, то я в него попал. Если сунусь в лагерь и меня не пристрелят в первую же минуту — так, веселья ради — то есть мизерный шанс выбить себе встречу с Князем. Но что я ему скажу?

«Эй, у меня тут твоя вещица. Тебе она вроде как нужна. Давай обмен?»

Князь не согласится на мои условия. И если меня не пристрелят в ту же секунду, как я озвучу свой «баш на баш», меня будут пытать. Такой план тоже не годится.

— Костя?..

— М-м?..

— Ты о чем задумался?

— Да так, думаю, как выбираться будем.

Кажется, мои слова его успокоили.

Неужели Тоха решил, что я выгоню его, и действительно буду пытаться спастись один?

— Вместе сюда попали, вместе отсюда и уйдем, верно? — спрашивает он, напоминая мне произнесенные мной же слова.

Верно, вместе мы сможем отсюда сбежать.

Главное держаться друг друга.

Воспоминание четырнадцатое — Помощник

Я стреляю в воздух, и плевать, что меня могут услышать.

Гнев разжигает в груди пламя, которому некуда деться из моего тела, и я кричу:

— Ты трус!.. Слышишь меня?!

Мой голос эхом разносится по пустынным утренним улицам.

— Только попадись мне и я!.. Я убью тебя!..

Обида застилает глаза, и я вновь спускаю курок.

Плевать, что потом будет трудно добыть патроны!

Плевать, если все живое и неживое со всей округи сейчас сбежится на мою истерику!

Плевать!..

Меня обокрали!.. Тоха!.. Этот!.. Тварь! Мои жетоны!.. Все до единого!..

— Убью!.. Только попадись мне на глаза!..

Бегая по городу в поисках этого предателя, я забываю об осторожности, адреналин барабанит в ушах. Сколько месяцев было потрачено на то, что бы собрать четырнадцать жетонов! Семь моих, семь — его. Все поровну. Все честно.

«Вместе пришли, вместе уйдем».

— Урод!..

Экраны вновь подтраивает, они мерцают, сменяя цветовую гамму с серой на болотно-зеленую, а после на кислотную. К этому виду я уже привыкший, поэтому не спешу куда-то прятаться. Хотя… куда здесь спрячешься? В дома? В них могут затаиться «горожане».

Чувство, что за мной наблюдают, неприятно щекочет затылок.

Может, это Тоха?

— Я знаю, что ты меня слышишь! — Мой крик точно слышен везде. — Найди в себе храбрость признать, что ты трус и вернуться!

Мои жетоны… Мои семь жетонов. Что мне делать?..

Страх крутит желудок.

Мне больше не насобирать столько.

Останавливаюсь, силы в ногах больше нет.

В какой момент что-то пошло не так? Когда Тоха задумал обокрасть меня и кинуть? Как я этого не заметил?

Прокручиваю в голове последние месяцы жизни за пределами лагеря. Выживать в городе тяжело, запасы, которые Пастух приготовил для себя одного исчезли так быстро, что мы не успели моргнуть, как у нас не оказалось ни еды, ни воды. В первые дни нам удалось отобрать оружие у непутевых идиотов, умудрившихся украсть у Князя автоматы, но так и не решившиеся воспользоваться ими против других людей. А мы воспользовались. И получили по два жетона.

Я не испытываю от этого ни радости, ни гордости за себя, ни уж тем более угрызений совести. Плохо? Да. Но я просто устал. Чувство, что я на качелях, которые то летят вниз, то вновь поднимаются вверх, но, ударяясь о перекладину, возвращают меня в реальность, и я вновь лечу вниз.

Отсюда не выбраться…

— Да чтоб ты сдох… — выдыхаю я уже не злобно, а от безысходности.

Если Тоха пошел к Князю с жетонами, то он либо уже труп, либо рассказал Князю о том, где я, и, возможно, на полпути к поверхности.

К свободе…

В какой же момент все пошло наперекосяк?..

Возвращаться в убежище Пастуха я не рискнул. Мало ли кто мог поджидать меня в темноте канализационных стоков? Конечно, это только в том случае, если Тоха рассказал о месте, в котором провел последние месяцы. Но веры в Тоху нет, мог и рассказать. А мог и промолчать, соврать, что все это время был один. Хотя Князь ему вред ли поверит. Да я бы и сам не поверил, что такой, как Тоха, смог бы выживать в этом месте один, без посторонней помощи.

Поэтому возвращаться в убежище Пастуха небезопасно.

По крайней мере, в ближайшие дни.

Брожу по городу в поисках безопасного места. Понимаю, что безопасного места нет. В «ночное» время по городским улицам бродят «горожане». При свете «дня» опасность представляют люди Князя, которые в последние дни все чаще встречаются в городе. Видимо, Князь возобновил групповые вылазки.

Но что же он ищет?

Меня?

Черт.

Забредаю во двор-колодец, со всех сторон окруженный панельными пятиэтажками, и решаю остаться здесь на небольшую передышку. Такие места при вылазках популярностью не пользуются — искать в таких дворах нечего. Я могу позволить себе несколько минут отдыха, но шевелящиеся на затылке волоски предупреждают об опасности. Она где-то рядом. Смотрит на меня. Но откуда? Сверху? Со спины? Или прямо передо мной?

Тохе я об этом не рассказывал, боялся, что он сочтет меня сумасшедшим. Но, может, стоило хоть раз обмолвиться об этой паранойе? Вдруг он страдал от таких же непонятных чувств?

«Или же ночью он пристрелит тебя от греха подальше», — шептал собственный голос в голове.

И я не решался рассказать.

Но Тохи теперь нет, и с этой паранойей я остаюсь один на один.

Перехватываю удобнее автомат, снимаю его с предохранителя.

— Я знаю, что ты здесь!.. — кричу я, вглядываясь в окна окружающих меня домов. — Хватит прятаться!..

В ответ ожидаемая тишина.

— Я знаю, что ты следишь за мной! — добавляю я. — Кто ты?

Если кто-то действительно следит за мной, то я даю ему знать об этом: «Я тебя заметил». Если же это лишь мое воображение, то, возможно, «горожане» запомнят меня — если они способны различать нас — и, сочтя умалишенным, не будут есть.

Отличный план.

— Ну!.. — Есть тут кто, кроме меня, или нет? — Выходи!..

Без раздумий спускаю курок, дуло направлено в стену ближайшего дома и короткая автоматная очередь крошит бетонную панель. После такой выходки этот двор перестанет быть безопасным, мне придется искать другое место для отдыха. И, возможно, для ночлега.

И стоит мне только смириться с тем, что я окончательно потерял рассудок, а вместе с ним и здравый смысл, откуда-то сверху доносится возмущенный оклик:

— Совсем сбрендил?! — кричали определенно мне. — Сюда же сейчас все сбегутся!

Поднимаю голову. Небесные панели зеленоватого оттенка выглядят устрашающе, но куда сильнее меня пугает человек, которого я вижу на крыше. Потому что если это не галлюцинации, то моя паранойя оказалась никакой не паранойей, а хорошо сработавшей чуйкой.

— Черт! Бесишь! А ну поднимайся сюда!

Подняться? Наверх? То есть на крышу?

Но как?

— В подъезд иди! В подъезд!.. — Недолгая пауза, а затем человек с крыши начинает говорить тише. — Во второй, давай резче!.. Они идут!..

Кто они? Откуда идут?

Понимаю, что на то, чтобы задать эти вопросы, у меня нет времени. И притупляя внутренний голос, рекомендующий быть осторожным и не доверять всяким проходимцам, засевшим на крыше, я бегу ко второму подъезду, как мне и было сказано. А все потому, что рекомендации носят исключительно рекомендательный характер и не обязательны к исполнению.

Вот так вот.

Совершая вылазки, я практически никогда не заходил в подъезды. Помнил наказ старожилов из лагеря, что в подъездах опасности больше, чем на улицах, и зачастую тех, кто пренебрегал правилом держаться от них подальше, больше никто не видел. Но второй подъезд панельной пятиэтажки, в который я заскакиваю со скоростью метеора — и интересно, с какой скоростью летают метеоры — оказывается не таким уж и страшным местом. Во всяком случае, на первый взгляд. Обычный такой подъезд, с наполовину выкрашенными в дешманскую зеленую краску стенами, с красно-коричневыми полосками на ступенях, словно на лестнице кто-то расстелил ковер.

На первом этаже расположены почтовые ящики, старые, ржавые, вместо номеров квартир — привычные слуху фамилии. Поднимаюсь на второй этаж, на площадке по четыре квартиры. Две смотрят на меня, две друг на друга. Быстро поднимаюсь выше: третий этаж, четвертый, пятый. Железная лестница на крышу. Или на чердак? Нет, скорее всего, сразу на плоскую крышу.

Люк открыт.

Меня ждут.

И стоит только выбраться наружу…

— Эй, пригнись! — приказывают мне, и я подчиняюсь, пока глаза привыкают к яркому свету.

Удивительно, но с высоты пятиэтажного здания — а это не больше двадцати метров — панели, заменяющие нам небо, ярче. А воздух как будто чище.

— Иди сюда!..

Я иду, гуськом. Колени тут же начинают болеть, словно я старикашка с артритом. Но это все мелочи по сравнению с тем, что человеком, который можно сказать затащил меня сюда, оказывается тощий подросток. На глазах у него очки, похожие на плавательные, но массивнее, из оранжевого пластика. Сухие и жесткие рыжие волосы торчат в разные стороны, паренька бы привести в порядок, подстричь.

Он машет мне рукой, подзывая к себе, подносит палец к губам, мол, ни звука, и я послушно подхожу ближе.

Паренек лежит на крыше, слегка тянется вперед, чтобы посмотреть, что происходит внизу. Я следую его примеру.

— Чертов Вано, — произносит парень.

И только после этого я замечаю знакомую мне лысину.

— Это они на твою истерику сбежались. О чем ты вообще думал?

Смотрю на его конопатое лицо, кажущееся мне знакомым, и не испытываю ни малейшего признака страха. Он меня тоже не боится.

— Ты кто такой? — спрашиваю я. — Откуда взялся?

— Как откуда? — отвечает он мне в дерзкой манере. — Из лагеря. А звать Митяем.

Меня всегда удивляло, откуда в лагере дети. Их довольно много, все разных возрастов. Как-то нам с Тохой сказали, что они такие же, как и все мы — похищенные. Насколько это было правдой судить сложно, но никто из нас не искал правды. С детьми занимались, они ходили в импровизированную школу. И никогда не выходили за пределы лагеря.

— Чего ты на меня так смотришь? — спрашивает Митяй. — Я тебе только что жизнь спас.

С этим сложно поспорить.

— Как ты здесь оказался?

— В смысле?

— Кто разрешил тебе выйти из лагеря?

— А у кого я должен спрашивать разрешение?

— У взрослых.

Митяй ухмыляется.

— Ты кого называешь взрослыми? Чудиков с автоматами, которые сутками бегают по городу и рассказывают друг другу байки о «горожанах»?

Действительно, если смотреть на это место и на всех нас глазами ребенка, то взрослые мало похожи на взрослых.

— А еще этот переворот, из-за которого у Князя кукуха полетела… — Митяй крутит пальцем у своего виска. — В лагере сейчас вообще делать нечего, вот я и вышел погулять.

— Далековато от лагеря, — замечаю я.

На что Митяй пожимает плечами.

— Зато тихо, — говорит он и добавляет: — было, пока ты не начал стрелять.

— Нечего было следить за мной.

Это все твоя вина.

— У тебя ведь тоже кукуха полетела.

Не могу понять, спрашивает он это или утверждает.

— А ты плод моего воображения?

Митяй улыбается.

— А если и так. Что будешь делать?

Смотрю вниз, группа Вано уходит из двора, так и не найдя того, что искала.

То есть — меня.

— Оставлю. И буду называть Пятницей.

Митяй хмурится. Вряд ли он читал о приключениях Робинзона Крузо. Да и если так задуматься, то Пятницей должен стать я, ведь это меня только что спасли.

— Почему пятницей? — Митяй чешет свой рыжий затылок, усиленно пытаясь придумать этому хоть какое-то объяснение. — Сегодня вообще-то среда.

О, может и читал.

— Вот как? — Кто-то все-таки знает, какой нынче день недели? — Тогда будешь Митяем.

— Я и так Митяй…

На том и порешили.

Воспоминание пятнадцатое — Упущенный шанс

Последующие месяцы проходят не сказать, чтобы гладко, но относительно спокойно. Во всяком случае, для меня.

По рассказам Митяя дела в лагере идут хуже некуда: продовольствия мало, людей не хватает. Это меня радует, но душу, как говорится, не греет. Ведь от благополучия людей в лагере зависит и мое собственное. Митяй приноровился таскать мне провиант и некоторые необходимые для мало-мальски комфортной жизни вещи. Помимо этого, благодаря знакомству с этим парнишкой, я получил доступ к информации, а в моих обстоятельствах это очень важно.

В первую очередь меня интересовал Князь. Что он делает изо дня в день? Показывается ли в самом лагере? Или безвылазно сидит в своем кабинете? Отдает ли приказы напрямую? Или пользуется услугами кого-нибудь из своих приближенных? Дмитрия там, например. Или Семена. Возможно, Вано. Хотя я бы на месте Князя власть в руки этому отморозку не давал. Проблем впоследствии не оберешься.

Митяй говорит, что в самом устройстве лагеря с момента нашего переворота мало что изменилось. Князь по-прежнему главный, и с его верховенством никто не осмеливается спорить. В защиту оставшихся в лагере людей стоит сказать, что перед глазами у них пример неудачного бунта и сопротивления местным устоям, поэтому сложно винить их в покорности и смирении. С другой же стороны, мы заложили семена раздора в лагере, и это, возможно, во что-нибудь да выльется через «энное» количество времени. Но… не факт. В нашем случае заводилой стал Пастух. Второго такого в лагере нет, и вряд ли вскоре появится. Хотя пару дней назад Митяй обмолвился, что вскоре намечается очередная отправка наверх. Иными словами — скоро здесь появятся неофиты. Которые меня мало интересуют, но благодаря которым я, наконец, смогу выбраться отсюда!

Такой вот план.

И для его осуществления мне всего-навсего осталось найти поезд, на котором я сюда и прибыл, и ехать «зайцем» до самого верха. А там… а там лишь шаг на платформу и я свободен. Однако насколько бы не был идеален мой план, одно явное «но» так и лезет в его конструкцию, или же лучше сказать, что это «но» вставляет мне палки в колеса.

Я не знаю, где поезд.

За прошедшие месяцы я смирился с мыслью, что мне больше не насобирать жетонов на билет обратно, и даже если по какой-то счастливой случайности мне удастся подобрать на улице оброненный кем-то «кошелек», я все равно не смогу им воспользоваться. Я не знаю, где касса, в которой можно купить билет в обратную сторону. А к Князю, по понятным причинам, я не пойду. Поэтому мне не оставалось ничего, кроме как облазить город вдоль и поперек в поисках двери с надписью «выход». Или «запасной выход»… или «запасный»?..

В любом случае, такой двери я в городе не нашел.

И по этой причине я начал искать иные способы выбраться из города.

Разумеется, логичнее всего, думал я в те дни, найти поезд по горячим следам, иначе по рельсам. Как говорится, не машина, в сторону не съедет. Но была проблема и называется она «тоннели». В городе несколько наземных и несколько «подземных» станций. Наземные я так же облазил, но ничего интересного на них не нашел. А в «подземные» спуститься так ни разу и не рискнул, хотя предпринимал попытки.

И вот сейчас я вновь борюсь со страхом и пытаюсь сделать первый шаг.

Местные «подземные» станции не отличаются красотой, как, например, их собратья из центра на поверхности. Это обычные станции метро из спальных районов, вход в которые — переходы, выложенные из серых глянцевых плит. Спуститься в такой переход сущий пустяк. Пройти через стеклянные двери к кассам и турникетам тоже несложно. Турникеты я перепрыгиваю, потому что их «зажимы» закрыты, словно немоепредупреждение, что дальше пути нет. Но мне до этого нет дела. Я иду дальше, к лестнице, ведущей на платформу. И вот тут уже привычно замираю, вглядываясь в темноту. На платформах «подземных» станций нет света. Впрочем, света нет и в зоне касс у турникетов, но почему-то находиться в полной темноте там не так страшно, как сделать первый шаг на ступень ниже.

Фонарик в моей руке зажжен, белый свет пытается рассеять эту темноту, но его мощности хватает разве что осветить мне путь ступенек на пять-шесть ниже, а дальше… опять темнота. И я боюсь. Какой-то первородный страх шепчет мне на ухо, что дальше идти нельзя, там что-то есть. Что-то зловещее. И опасное. Что-то, с чем мне нельзя встречаться ни при каких обстоятельствах. И это «что-то» наблюдает за мной, ждет… выжидает.

Ноги трясутся, и эту дрожь мне не унять. Живот крутит от страха. Пальцы немеют от разливающегося изнутри холода и, постояв еще с минуту, я разворачиваюсь и спешно покидаю станцию.

Найти в себе смелость спуститься я так и не смог.

— Такими темпами ты однажды сможешь ночевать на станциях, — говорит дожидавшийся меня на выходе Митяй, куском какого-то пластика расковыривавший шов между двумя настенными плитками. — Что, и на этот раз струхнул?

Ничего не отвечаю, просто прохожу мимо, злясь на самого себя за то, что действительно струхнул. Митяй бросает свое занятие по изведению из шва затирки и догоняет меня, закидывая руки за голову.

— Да ты не расстраивайся, — говорит он, и желание въехать кулаком по конопатому носу начинает зудеть на костяшках, — может однажды ты все-таки сможешь спуститься на платформу. Я вот на полном серьезе предлагаю тебе начать бороться со страхом темноты в тоннелях. Из них, если что, бежать легче — по прямой. А со станции как убежать? Вверх по лестнице? Запнешься еще!.. Ударишься носом о ступень и… кровь, кровь, кровь!..

Митяй противно хихикает, видно считая, что кровотечение из носа это что-то забавное. А вот и нет, ничего забавного в этом нет, не считая гнусавого голоса из-за сломанной переносицы. И то, забавно будет слышать такой голос только в том случае, если он принадлежит кому-то другому.

По дороге мы еще немного поболтали. Меня уже не удивляет, что Митяй так свободно перемещается по городу, когда другие дети просиживают штаны в стенах лагеря. Я даже как-то спросил его об этом, мол, как же так получается? На что Митяй ответил, пожимая плечами: «А кто мне запретит?».

И все же за этой его дерзостью что-то скрывалось.

— Тебе удалось выяснить, когда именно поезд выдвинется наверх, и по каким путям поедет? — задаю я интересующий меня вопрос.

Митяй извиняется и виновато качает головой.

— Нет. Князь тщательно скрывает любую информацию, касающуюся поезда.

— Но ты ведь как-то услышал, что вскоре в лагере будет пополнение.

— Вот именно, — говорит он чуть обиженно, — услышал. Потому что кое-кто слишком громко разговаривал. А именно Вано. Вообще никак в толк не возьму, зачем Князю доверять такому придурку?

И ведь не поспоришь.

— Как я понял, — продолжает Митяй, — Вано поручили обеспечить безопасность новоприбывшим. Ну… чтоб их встреча с «горожанами» не состоялась раньше времени.

— А то придется снова наверх пониматься, так?

Митяй щелкает пальцами, оценивая шутку.

— Именно! — Но улыбка быстро сходит с его лица. — Прости, что ничем помочь не могу.

— Все нормально. Я и не думал, что тебе удастся хоть что-то разузнать.

Митяй заметно поник, и я спешу перефразировать только что сказанные слова.

— Я про то, что узнать об этом вообще невозможно, а ты… — Сложно подобрать слова поддержки, когда и сам бы от нее не отказался. — В общем… я благодарен за все, что ты для меня делаешь. Без тебя я бы уже давно сдался.

Митяй буквально расцветает, в глазах появляется живой блеск, и он улыбается, самодовольно трет до красноты кончик своего носа.

— А как же иначе? — спрашивает он не то у меня, не то утверждает сам себе. — Мы же друзья!

Ну да, друзья.

Еще несколько дней спустя я просыпаюсь посреди ночи от шума.

Шум этот был странным, непривычным и далеким, словно рокот грома приближающейся к дому весенней грозы. Не понимая, где сон, а где явь, я продолжаю лежать с закрытыми глазами, не то в попытках окончательно проснуться, не то в попытке вернуться в свое сновидение, сюжет которого уже успевает выветриться из головы, оставляя после себя лишь глубокую пустоту и вопрос: «А был ли сон?».

Действительно, а снилось ли мне что-то? Вроде бы снилось, но как слово, что вертится на языке, но никак не вспоминается, чтобы быть произнесенным, так и сон в моем сознании рассеялся, оставив после себя холодное ничего. Признаться, сны мне снятся все реже и реже, а ощущение, что ночь прошла, стоило мне только закрыть глаза и вновь открыть их, одолевало все чаще. Как следствие, я не высыпаюсь, но выкроить для себя послеобеденный сон не решаюсь по соображениям безопасности. Ночью мне опасаться некого, кроме как «горожан», но все входы в мое убежище надежно заперты, а значит, им не пробраться внутрь и не застать меня врасплох.

Некоторые люди перед сном читают молитвы, кто-то идет в душ и чистит зубы, другие же читают книги, а мой ритуал — проверить, все ли входы в стоки закрыты? Однажды я настолько устал, что сил на проведение этого ритуала попросту не было. Наплевав на все, я попытался заснуть, однако неприятное чувство так и царапало затылок, настойчиво заставляя меня подняться. И я поднялся. Доковылял до одного входа, потом до другого — разумеется, оба они были открыты мной же утром, как пути экстренного отступления от опасности — и только после того, как я убедился, что все закрыто и ничто извне не сможет проникнуть в мое убежище, я вернулся в свою каморку и заснул.

От всех этих мыслей сон окончательно пропал, сознание стало бодрым и, открыв глаза, я вглядываюсь в привычную для меня темноту, видя знакомые очертания стен. Грохот исчез так же внезапно, как и появился, снаружи вновь стало тихо. Запоздало пытаюсь найти этому грохоту объяснение. Что же могло так рокотать? Залетевший в вентиляцию города сквозняк из верхнего метро?.. Или кто-то решил устроить ночное веселье по улицам города? Перебираю в голове знакомые звуки и сопоставляю их с тем, что слышал сквозь сон.

Может, мне показалось, и никакого шума не было?

Но когда осознание того, что я все проспал, и это рокотали колеса поезда, цепляясь за металлические рельсы, меня начинает трясти. Я вскакиваю со своей импровизированной кровати и бегу наружу без автомата, без части одежды, босиком.

Рельсы проходят неподалеку от моего убежища, но вскоре прячутся в тоннеле и уходят вглубь на «подземную» станцию, куда я в здравом уме никогда не сунусь. Особенно ночью.

Оказавшись на улице, я делаю несколько глубоких вдохов, в легкие попадает относительно чистый воздух, прохлада приятно холодит разгоряченную кожу. Тишина окутывает меня, и я обессиленно опускаюсь на колени, не веря, что действительно все проспал.

— Черт…

Бью кулаком о землю.

— Черт!..

Я пропустил поезд.

Еще больше бесплатных книг на https://www.litmir.club/

Воспоминание шестнадцатое — Нина

Оставшуюся часть ночи я провожу у входа в сток, сидя на холодном бетонном полу, прислоняясь спиной и затылком к такой же бетонной и холодной стене. Сна ни в одном глазу, а мыслей в голове так много, что и смысла нет пытаться заснуть. Вглядываясь в темное небо, создаваемое панелями, я смотрю на звезды и, наверное, впервые подмечаю тот факт, что эти ненастоящие звезды не двигаются. Всю ночь они проводят на одном и том же месте, пока панели не начинают светлеть. Тот, кто надеялся подобным фокусом — созданием здесь неба — воссоздать под землей настоящий мир, потерпел фиаско. Продумать можно все, да не все.

Человеческий фактор.

Сам не знаю по какой причине я просидел на одном месте до самого «рассвета», наблюдая за тем, как город медленно пробуждается ото сна. И если бы я сейчас был на поверхности, то мог бы слышать чириканье птиц, грохот от заводящихся на стоянках моторов автомобилей. Смотрел бы на собачников, что зевая, выгуливают своих питомцев ни свет, ни заря, чтобы минут через тридцать бежать в метро, а дальше на скучную работу в офис или на производство. И я бы пил кофе. Обычный растворимый кофе из стеклянной банки, а не какой-то там гламурный сваренный в турке. Две ложки коричневых гранул, ложка сахара, кипяток и немного холодного молока, чтобы не обжечься. Желудок от такого завтрака нестерпимо бы болел до самого обеда, но горечь во рту не давала бы заснуть до тех пор, пока организм не смирится с началом очередного дня.

Да. Я бы сейчас все отдал за чашку дрянного кофе. Но кроме воспоминаний о беззаботной жизни, в которой я утром просыпался, а потом спешил на работу, где просиживал рабочие часы, и с чувством выполненного долга возвращался домой, у меня ничего нет…

К моменту, когда я решаюсь выйти в город, панели начинают приобретать зеленоватый оттенок, не предвещая ничего хорошего. Ни для меня, ни для города в целом. Того и гляди — все это лопнет и из трещин вниз на дома польется какая-нибудь радиоактивная зараза. И все мы сгинем в этом океане зеленых нечистот. И никто никогда не узнает, что мы здесь когда-то были.

Внезапно в голове мелькает мысль, что, может, это и к лучшему, если все мы — похищенные из метро, так и останемся для родных пропавшими без вести?

Кто-то может сказать, что уж лучше знать правду, принять ее и смириться с утратой, чем оставаться в неведенье и жить надеждами на воссоединение с любимыми, но этот «кто-то» точно не я. И не отец с матерью. Я уверен, что даже сейчас, два года спустя, они ищут меня. Всеми доступными им средствами. И они не сдадутся. Не опустят рук и достанут всех, до кого смогут этими руками дотянуться, напоминая им, что я был. И я все еще где-то есть.

Глаза начинает щипать, и я поднимаю взгляд вверх, не давая слезам свободы.

Давно я не вспоминал родителей. И Сашу.

Да, конечно, у родителей все еще есть Саша — младший сын, мой вечный хвост. Их опора и надежда на случай, если я — старший, не смогу вернуться. Некстати приходит мысль, что нужно иметь больше одного ребенка в семье, на тот случай, если с одним что-то случится. Это как-то прагматичнее. Не будь у них Саши… справились бы они с моей потерей?

В городе тихо и пахнет гарью. Весенней гарью, которая пропитывает утренний воздух в начале апреля, когда рассвет приходит на час раньше, а темнеть начинает на час позже. Когда ветер становится теплым. Когда на улицах появляется зеленоватая дымка от возрождающихся на ветках деревьев листьев.

Как же я скучаю по этому естественному виду внешнего мира.

Я брожу от одного двора к другому, от дома к дому, и никого не встречаю. Чувство, что за мной следят, этим утром ни разу меня не посетило, что странно. Куда же подевались невидимые наблюдатели? Нужно было договориться о встрече с Митяем, но вряд ли ему удастся сегодня сбежать из лагеря. Во всяком случае, нужно дать ему знак, что я жду встречи и новой информации, а для этого мне необходимо в условленном месте оставить непримечательный для тех, кто не знает, что искать и куда смотреть, знак.

Наше место — это двор, в котором мы впервые встретились, и в который редко кто заглядывает. Потому что здесь ничего нет. Ничего, чем можно было бы поживиться. Но не дойдя до него метров сто, я вижу, как из него выходит девушка.

Сердце в груди начинает биться быстрее.

Незнакомая мне девушка.

Светловолосая.

В зеленой парке. В джинсах и ботинках. На ее плече висит сумка, и у меня начинает скрести под ложечкой от осознания того, что она с поверхности. Ведь подстрекатели не носят с собой личных вещей, а выходящие за пределы лагеря душегубы не берут с собой лишних вещей. Тем более аксессуаров вроде сумок. Это девушка прибыла в город на ночном поезде. Я почти уверен в этом. И все же…

Быстро и бесшумно я сокращаю расстояние между нами, она не замечает моего приближения. Осторожно снимаю с плеча автомат, перехватываю его и направляю дуло в ее сторону. Ей в голову.

— Х-х-х… Обернись…

Как же тяжело говорить в противогазе.

И зачем только Пастух припрятал его в убежище?

— Х-х-х…

Девушка от неожиданности вздрагивает, у нее начинают трястись плечи. Она не спешит исполнить мой приказ. Не знаю даже, от страха ли это? Может, не расслышала из-за противогаза? Запихиваю куда поглубже внутренний голос, возмущенно требующий к женщинам, попавшим в беду, более трепетного отношения. Знаю я этих женщин и их актерские способности, строят из себя невинных жертв, а на деле…

Взмахиваю головой, отгоняя воспоминания о Вике.

И уже грубее произношу:

— Оглохла что ли?..

Все это может быть подставой.

Кто сказал, что подстрекателей в лагере всего двое? Что это только Дмитрий и Семен? Может, были и другие? Может, за время моего отсутствия пополнили штат?

Конечно, здравый смысл шепчет, что это не так. Что девушка, боящаяся обернуться ко мне, ни в чем передо мной не виновата. Она — жертва. Такая же, как и я когда-то. Напуганная и уставшая, не понимающая, что с ней происходит. Мне нужно ей помочь, как-то успокоить, но когда перед глазами вновь всплывает Викино лицо, злость на нее… на себя, и на эту незнакомку вспыхивает с новой силой.

— Я сказал обернуться!..

— Да оборачиваюсь я, оборачиваюсь, — произносит девушка.

Руки она держит на уровне лица, хотя про «руки вверх» я ей и слова не сказал.

— Обернулась, — добавляет она.

И я надеюсь, что она не слышит, как под противогазом с моих губ слетает тихий смешок.

Какая смелая! А выглядит так, будто вот-вот расплачется.Хотя глаза у нее блестят скорее от бурлящего в крови адреналина, чем от подступающих к ним слез. Слезы она выплакала ночью, а может еще в самом поезде, поняв, что влипла по самые уши. Под глазами у нее темные круги, наверное, от туши. Или теней. Или чем там еще девчонки глаза подводят?.. А-а, да, точно, подводка. Черный карандаш с жирным грифелем так и называется — подводка. Волосы грязные, спутанные, завитые недавно концы уже почти распрямились.

Ехала домой с вечеринки? Или наоборот, только собиралась потусить в каком-нибудь клубе?

Оглядываю ее с ног до головы, благо моего скользящего по ней взгляда она увидеть не может.

— Х-х-х… С какой станции… х-х-х… ты вышла?.. Х-х-х…

— Станции?.. — переспрашивает она.

Специально или голова толком не варит после пережитого стресса?

— На какой… х-х-х… по счету?.. Х-х-х…

Чертов противогаз. Зачем я только решил нацепить его на себя?..

Пока я проклинаю свою неосмотрительность, девушка о чем-то задумывается. Вспоминает? Подсчитывает? Ну, давай же… скажи мне, сколько станций ты проехала и на какой вышла, чтобы я смог сообразить, в каком направлении искать поезд?

— Не знаю, — выдает она по итогу. Черт бы ее побрал!.. — Меня вытолкнула из вагона обезумевшая толпа после нескольких остановок.

Черт!..

— Я не помню, какой она была по счету.

Злюсь. Чертовски злюсь на нее!.. Как можно быть такой!..

А какой?..

Это ведь нормально, что она ничего не запомнила. Ей было не до того, но… Но могу ли я верить ее словам? Вроде бы не врет, но держится передо мной, человеком с автоматом, так уверенно, будто знает, что ей ничего не будет.

Можно ли ей доверять?

— Х-х-х… Х-х-х…

Она так напоминает Вику…

— Твое имя?.. Х-х-х…

Не называй его.

Не надо мне его знать.

— Нина… а твое?..

Она — не Вика.

Часть восьмая — Подстрекатели. Фаза первая — Предложение

«Если бы знал, где упадешь, там бы соломки подстелил».

Да-а… пожалуй, никогда прежде эта фраза не вызывала у меня таких противоречивых чувств, как сейчас. Знал бы, что да как будет, вообще бы из стока не выходил.

Проходит несколько дней с профилактической беседы, которую для меня провел Семен, и я начинаю чувствовать себя лучше. Голова, правда, побаливает, но это мелочи жизни, зато я выспался. И теперешний отдых, пусть и в одиночной камере, идет мне на пользу, этого от карцеров не отнять: тишина, спокойствие, единение с самим собой. Наслаждение, а не заключение! И не было бы у меня печали, если бы один раздражающий с момента своего рождения младший братец не спустился сюда, возомнив себя героем и моим спасителем. Сидеть бы мне сейчас в своих стоках, охотиться бы на крыс в ожидании, когда Митяй притащит из лагеря чего-нибудь посъедобнее, а не вот это все… Но что толку?

«Ах, если бы да кабы…».

Дышать тяжело, будто воздуха в легких не хватает.

Пытаюсь делать дыхательные упражнения… ну как пытаюсь?.. Думаю, что «пытаюсь», потому что знать не знаю, как это правильно делается. Потому, может, ничего и не получается. Но воздуха и вправду не хватает, при каждом вдохе он будто застревает где-то посередине, не опускаясь ниже. Пожалуй, стоит вызвать в камеру моего лечащего врача, пусть поработает. Заодно узнаю, что нового за пределами моей уютной одиночной камеры.

Митяй ко мне за эти дни так и не пробрался, что несколько настораживает. Может, что-то случилось, а я и не знаю?

К вечеру охранник приносит ужин — неприглядного вида похлебку, к которой я и не думаю прикасаться. Если с видом этой якобы еды я еще мог смириться, то с запахом гниющей в луже тряпки — никогда. Тарелку оставляют привычно на полу, а я послушно сижу у противоположной стены, не предпринимая никаких попыток подняться. Ни к чему мне портить отношения с единственным человеком, разбавляющим мое одинокое существование.

Охранник — парень моего возраста — никогда не поворачивается ко мне спиной. Оставляет еду, наклоняясь к полу, и не сводит с меня пристального взгляда. Плечи всегда напряжены и, как мне кажется, стоит мне пошевелиться, как в моем лбу будет гореть дырка. Одна из причин, по которой я стараюсь быть паинькой — нервозность моего охранника.

Уходит он всегда спиной вперед, делает шаг за шагом, пока не оказывается в коридоре. Даже интересно, каких баек ему обо мне наговорили, что у паренька аж коленки трясутся, стоит мне только вздохнуть чуть громче. Впрочем, неважно. Пусть боится.

Но на этот раз я решаюсь заговорить с ним до того, как он проделает свой ежедневный ритуал и запрет меня.

— Эй, давай поболтаем, — произношу я как можно дружелюбнее. — Не убегай так быстро.

Парень заметно напрягается. Думает о чем-то и выдает:

— Не положено мне с тобой болтать.

Вот оно как.

Значит, Князь запретил ему со мной разговаривать. Интересно, почему? Что такого я могу ему рассказать, что Князь не хочет, чтобы это произошло. Боится, что я промою его душегубам мозги? Это мне льстит. Но, к сожалению, я не такой хороший оратор каким был Пастух, мне вокруг себя людей не собрать и на бунт народ не поднять. И Князь это прекрасно осознает. Чего тогда бояться? Что расскажу, что за пределами лагеря есть жизнь? Ну, в это будет сложно поверить, учитывая, что я снова в лагере. Значит, Князь со своими садистскими наклонностями просто хочет свести меня с ума.

Об этом подумаю ночью, времени для размышлений у меня теперь предостаточно. Парень же мое молчание воспринимает на свой счет и кивает на тарелку.

— Ешь, если не хочешь загнуться раньше времени.

— Я ужины предпочитаю пропускать. Худею.

Мой юмор не оценивают. На его лице проскальзывает выражение какой-то брезгливости. Возможно, сам прекрасно понимает, что еда, которую он мне приносит, едой можно назвать с большим натягом.

— Просто расскажи мне, что там да как?.. На свободе.

Парень качает головой и делает шаг за дверь.

— Да нет же, стой!.. — Я послушно сижу у противоположной стены, не представляя для него никакой угрозы. С такого положения мне быстро не вскочить на ноги. Это мы оба понимаем. — Ты же знаешь, что мой брат в лагере. Так?

— И что? — Вновь налаживаем зрительный контакт. — Я ни тебя, ни твоего брата не знаю.

Это верно. Имени своего охранника я не знаю, а лицо его увидел впервые несколько дней назад, когда очухался от успокоительного Семена.

— Да-да, конечно, но… может ты слышал что-нибудь?

— О твоем брате?

Какой догадливый!

— Верно.

— Нет, не слышал.

Черт бы тебя!..

— А за пределы лагеря сейчас выходят?

— Без понятия. Я здесь сижу, — говорит он, как мне кажется, несколько обиженно.

И уходит, несмотря на мою попытку вновь этому воспрепятствовать.

Я снова остаюсь один.

Исходящее от еды зловоние быстро распространяется по камере, но я так же быстро привыкаю к этому запаху и вскоре перестаю его ощущать. Желудок страдальчески урчит, но я игнорирую мольбу наполнить его хоть чем-нибудь, и пытаюсь понять, зачем меня держат вдали от остальных?

Сидя в темноте, привычно сбиваю внутренние часы и определяю время по приходу охранника. В первый раз он приходит утром — приносит завтрак. И я сомневаюсь, что кормят меня в одно время с остальными, а значит, мой завтрак состоит из объедков. Во второй раз парень приходит с обедом. В третий — с ужином. И так пять дней подряд, если перевести его приходы и уходы в определенный отрезок времени.

На шестой день вместо охранника приходит Семен. К слову, без завтрака.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает он, вместе с собой запуская в эту комнатушку свет и свежий воздух.

— Бывало лучше, — говорю я. И требую подарка. — Почему с пустыми руками? Разве в гости не принято ходить с презентами?

— Вряд ли посещение заключенного можно расценить как поход в гости.

Семен продолжает стоять в дверях, но отвечает в тон моему нахальству и от этого становится чуточку легче дышать. Или дело в свежем воздухе из коридора?

— Но с чем-то же ты ко мне пожаловал? — предполагаю я.

И оказываюсь прав.

— Да, у Князя к тебе предложение.

Это настораживает, но я послушно молчу, слушая, что будет сказано дальше.

— Выбор, конечно же, за тобой, я уговаривать и настаивать не стану. Если согласишься, то покинешь свою камеру. Если откажешься — продолжишь здесь сидеть.

Как заманчиво звучит. Но я уже научен горьким опытом и соглашаться на не озвученные мне условия не собираюсь.

— И в чем подвох?

— Подвох?

— Да, подвох. — Против воли передергиваю плечами, неприятная дрожь скользит по спине. — Князь что-то задумал, да?

Семен на миг задумывается, а после качает головой.

— Ты слишком мнительный.

— Станешь тут мнительным…

— Твоя правда. Если помнишь наш предыдущий разговор, — Семен делает выразительную паузу, но, не дождавшись от меня ни слова, продолжает, — нет? Тогда я повторю. Я с превеликим удовольствием бы избавился от тебя. И твоего брата. Вы двое — зараза на теле нашего города, несете одним своим присутствием хаос и разрушения.

Ничего себе. А мы оказывается исчадия Ада в его глазах.

— Но у Князя на вас двоих иные планы.

Мне показалось, или кто-то этим недоволен?

— Хватит тянуть, — говорю я. — Выкладывай, что там у тебя за предложение. Может оно мне не понравится, и я не соглашусь? Зазря только потратишь свое драгоценное время на разговоры со мной.

— Твое беспокойство греет мне душу.

Не обольщайся.

— Но ты прав. У меня дел куда больше, чем тебе кажется.

— Отлавливаешь «горожан» и препарируешь их в городских подвалах?

Семен улыбается, и от его улыбки по телу проходит озноб.

— Не только «горожан». Но и некоторых доставляющих проблемы личностей. Хочешь поговорить об этом?

— Нет.

— Вот и славно. Князь предлагает тебе работать на него.

— Душегубом быть больше не хочу.

Да и в город Князь меня вряд ли отправит.

— Я не закончил. — Семен хмурится, взгляд у него становится колким. — Что за привычка вечно перебивать старших? Тебя плохо воспитали родители?

Ответить бы, да в словестную перепалку вступать желания нет.

Семен воспринимает мое молчание по-своему и возвращается к разговору, ради которого сюда и пришел.

— Князь повышает тебя в звании.

— В звании? В каком это смысле?

У меня что, здесь было звание?

— Можешь стать подстрекателем.

При упоминании подстрекателей сердце в груди начинает биться быстрее.

Подстрекатели — те, кто поднимается наверх вместе с поездом и похищает людей. Едет на поезде, возможно, от начала и почти до самого конца. Они могут выбраться из города, но почему то всегда возвращаются обратно.

Князь с ума сошел за то время, то я его не видел?

— Это же.. Если соглашусь?..

Давай, подтверди мои домыслы.

— Верно. Сможешь отправиться наверх.

Подвох. Подвох. Подвох.

Не может все быть так гладко. Есть подвох.

— И какова цена этого повышения?

— Ты мнительный, — повторяет Семен, даже несколько устало.

К черту!..

— Я ведь сбежать могу. — Не собираюсь этого скрывать. — Выйду на первой же станции и уйду. Не боишься?

Мои слова не звучат угрозой, мы оба это осознаем.

Я не смогу сбежать, бросив в лагере Сашу. Он будет заложником Князя — гарантией того, что я вернусь обратно. Чертов мелкий засранец!.. Кто просил его спускаться сюда за мной?!

— Предполагаю, что думаем мы сейчас об одном и том же, — произносит Семен. — Я тебя не тороплю. Посиди, подумай. Обдумай, как следует это предложение. Я приду вечером за ответом.

Тут и думать нечего.

— Зачем он это делает? — Голос мой звучит тихо от безысходности. Отказаться от этого предложения я не могу. — Князю-то я зачем для этого?

— А ты не понимаешь?

Нет, не понимаю.

— Из-за твоих действий… и действий твоего брата, — поясняет Семен, не забыв приплести сюда и Сашу, — в лагере острая нехватка людей. Нам нужна новая кровь, и ты прекрасно осознаешь, каким способом мы ее находим.

— Но почему я?

— Потому что ты не сбежишь.

Его слова больно бьют по ушам, как лязг металла или скрип мела по школьной доске. И все же его ответ не удовлетворяет моего любопытства. Поэтому я спрашиваю:

— А что, Дмитрий эту прогулку пропустит?

И удивление, на короткий миг скользнувшее по лицу Семена, заставляет меня прикусить язык.

— С чего ты взял?

С чего взял?

— Подстрекателей… всегда двое, — говорю я.

Но уже сам сомневаюсь в этом.

— Кто тебе это сказал?

Я был убежден в этом с самого начала.

Не дожидаясь моего ответа, Семен разворачивается ко мне спиной — в отличии от моего запуганного охранника — и собирается уйти, оставляя меня с моими мыслями. Но уже в коридоре передумывает, и вновь оборачивается ко мне.

— Подстрекателей всегда трое, — говорит он.

И закрывает дверь.

А меня начинает тошнить.

Подстрекателей всегда трое.

Их трое.

Дмитрий, Семен и… кто-то еще?..

Фаза вторая — Подготовка

Семен не обманывает, приходит к вечеру. И опять без еды.

— Ну что? Подумал? — спрашивает он с порога.

И мне кажется, что в тоне его голоса проскальзывает насмешка. Ведь мы оба понимаем, что не согласиться на это предложение я не могу, а заданный им вопрос не более чем вежливое начало нашего диалога. Не мог же он начать его с фразы: «Привет, дружище. Как дела?». Услышь я от него такое, решил бы, что кто-то из нас двоих точно свихнулся.

— Не откажу Князю в удовольствии повысить меня в звании, — отвечаю я, поднимаясь с пола.

Мышцы в ногах задеревенели, ступни в ботинках покалывает от онемения. Но я встаю, стараюсь не кривиться от этой неприятной боли. Даю возможность крови вновь зациркулировать так, как это задумано природой. И уже через несколько секунд чувствую, как нижние конечности отходят.

— Тогда позволь напомнить, что глупостей мы больше не потерпим. Сделаешь что-то, что покажется нам странным — убьем твоего брата. Попытаешься все-таки сбежать — убьем брата. Попытаешься саботировать людей в вагоне или никого с собой не прихватишь…

Демонстративно замолкает, возможно, хочет, чтобы я сам закончил за него и так понятный мне исход того, что будет, если я что-то сделаю не так.

Но такого удовольствия я Семену не доставляю и тоже молчу.

— Судьба брата теперь полностью твоя ответственность.

Тоже мне, открыл новый континент.

— Он всегда был моей ответственностью, — говорю я, пожимая плечами. Стараюсь выглядеть непринужденно. — Младший же.

По лагерю мы идем в тишине, говорить нам не о чем. Хотя общих тем для разговоров навалом. И знакомые общие имеются. Что там кудрявый мужик говорил о Нине? Что Семен расстроился из-за ее побега?

Неприятно колет в груди и язвительная мысль, что так ему и надо, надолго поселяется в голове. Да, так Семену и надо. Черт, что только за мысли? Таких мыслей в моей голове сейчас быть не должно, они лишь отвлекут и не дадут сосредоточиться. А у Князя, великодушно позвавшего меня в свой кабинет для очередного инструктажа, я должен быть комком серьезности и послушания. Интересно только, позволят ли мне узнать, где они прячут поезд? На данный момент я, конечно же, покладист, но неужели они думают, что я брошу попытки сбежать отсюда? Да, конечно, я не стану нервировать Дмитрия и Семена, и будут послушно выполнять все их приказы. Даже постараюсь привести в лагерь как можно больше людей. Как там Семен их назвал? «Новая кровь». Да, новая кровь. Ею я разбавлю этот сгусток из душегубов и просто лагерных отморозков. С ними — не желающими сидеть взаперти под землей — я, возможно, и смогу что-нибудь провернуть.

И я не поверю, что подобные умозаключения никому не приходят в голову.

Кабинет Князя не меняется в отличие от его владельца, вид у которого подпорчен, как у потерявшего органолептические свойства фрукта. Этакий банан, что еще в желтой кожуре, но уже с черными пятнами и гнильцой.

— Значит, ты согласился.

Фраза Князя не звучит вопросительно. Во всяком случае, для меня. Но я все равно отвечаю на этот недоразвитый вопрос.

— Согласился.

Я ведь здесь.

— Семен рассказал тебе, что ты должен будешь делать?

— В общих чертах.

Князь бросает взгляд на Семена, мол, ты оставил это удовольствие для меня? Но Семен на взгляд не ведется, отходит в сторону и садится в кресло. По-хозяйски садится. Не знать бы, кто тут главный, так титул Князя впору нацепить на нашего врача.

— Ты ведь знаешь, — продолжает Князь, переводя взгляд на меня, — чем занимаются подстрекатели.

— В общих чертах, — повторяю я.

И Князь бесится.

Никогда не устану доводить этого мужика до белого каления. Пусть это занятие от раза к разу и становится все опаснее. Но сейчас я ему нужен.

Как же воодушевляющее это звучит.

— Значит, вопросов у тебя нет.

— Нет. Ну разве что… когда рейс?

Губы Князя дергаются в усмешке.

— А тебе уже не терпится?

— Конечно. Почти неделю провел в карцере в темноте, а тут такая возможность выбраться на поверхность.

— На по-верх-нос-ть, — растягивает Князь слова.

И смотри на Семена.

Сомнение начинает шевелить на затылке волоски. Может, я что-то недопонял и только что выставил себя идиотом? Смотрю на Семена, но тот на меня не обращает внимания. Он и Князь играют в гляделки, и победителем в этой игре выходит Семен.

— Это радостное событие случится завтра, — произносит Князь. — А пока можешь отдохнуть. Сходи в душ, побрейся… Нечего походить на бездомного и пугать добропорядочных граждан.

Щетина на лице ощущается ежовыми иголками, от которых я с радостью избавлюсь.

— Еще сходи в «Рай», попроси одежду поприличнее.

Одежду мне у Госпожи клянчить?

— Я, конечно, отощал, — говорю я, — но в платья Госпожи вряд ли влезу.

Князь, кажется, шутку оценивает.

— Хотел бы я посмотреть, как ты будешь клянчить у нее платья, но расслабься, мужская одежда в ее гардеробах тоже имеется. И, да, там, — он указывает пальцем вверх, — уже тепло. Так что не утепляйся.

— Как же я ненавижу подарки Князя.

Госпожа сверлит меня взглядом, и если бы это было в ее власти, она бы проделала во мне лишнюю дырку.

— Проверить не могу, — говорит она, обращаясь к Семену, — что Князь отправляет его с тобой.

Стоит отдать Семену должное, он меня на растерзание в «Рай» одного не отправил, поплелся со мной. Хотя за его добродетелью может что-то скрываться.

— Ты его недооцениваешь, — произносит Семен, улыбаясь вышедшим поздороваться с ним девушкам Госпожи.

Они облокачиваются о позолоченные перила балкона второго этажа и кокетливо подмигивают Семену, меня же удостаивая лишь оценивающими взглядами. Но судя по расплывающимся в улыбках накрашенным губам, я им тоже прихожусь по вкусу.

Госпожа цыкает на них и девчонки тут же убегаю в россыпную, прячась за дверьми приватных комнат. В этот час мы с Семеном здесь единственные посетители.

— Ему нужна одежда. А еще в душ. С горячей водой перебоев нет?

— Нет, — нехотя отвечает Госпожа и сразу же обращается ко мне, словно спешит избавиться от моей компании: — Иди на второй этаж. Там в конце коридора будет желтая дверь.

Больше никаких инструкций. Но услышав про горячую воду и шанс в ней помыться, возможность привести себя в человеческий вид, я не хочу ничего уточнять и просто поднимаюсь на второй этаж. Желтую дверь в конце коридора долго искать не приходится.

Душевая в «Раю» мало чем отличается от душевых в самом лагере. Разве что плитка чище и пахнет лучше. Какими-то персиками.

Я оставляю свою одежду у входа, не хочется пачкать это место уличной грязью. Открываю вентиля и встаю под струи горячей воды, чувствуя, как тело бьет холодный озноб. Кожа моментально краснеет и покрывается пятами, но это чувство настолько приятное, что хочется стоять под струями горячей воды вечно.

Как же давно я не принимал такого душа.

Краду у девчонок гель, и плевать, что буду пахнуть слащаво. Все лучше, чем запах пота и помоев. Намыливаю голову, тело, и смотрю, как белая пена становится серого цвета и, сползая вниз, утекает вместе с водой в сливное отверстие. Грязь под ладонями скатывается, и я оглядываюсь в поисках мочалки, надеясь, что хоть что-то за нее сойдет. Но замечаю наблюдающую за мной Госпожу и лишь усилием воли остаюсь невозмутим.

Она смотрит на меня оценивающим взглядом, будто я товар в антикварной лавке, а она — оценщик, решающий, какую цену поставить очередной попавшей в ее руки безделушке.

— Почему ты никогда к нам не заглядывал? — спрашивает она, смотря намного ниже моих глаз.

Так вот как чувствую себя девчонки, когда мы смотрим чуть ниже их ключиц.

Неприятно.

— Расценки дороговаты, — отвечаю я, незаметно удивляясь тому, что мой голос остается ровным и спокойным. — Лишние жетоны нынче на дороге не валяются.

Госпожа улыбается, надо сказать довольно обворожительно. Да и в принципе стоит отдать ей должное, в этих спартанских условиях содержать бордель, да еще и в таком приглядном виде, требует немало усилий. Госпожа отдает себя этому месту и никому не позволяет обижать своих девочек.

Сутенерша с понятиями.

— Для мужчин, имеющих достоинство, — говорит она не без намеков, выгибая бровь, — и скидку дать не жалко.

— Что ж, учту на будущее.

— Учти.

Уходить она не собирается. Но делать нечего, «Рай» — ее территория. И здесь действуют ее правила. Хочет поглазеть? Пусть смотрит, я не из стеснительных. К тому же меня только что оценили по достоинству, грех лишать женщину удовольствия любоваться чем-то прекрасным.

Поворачиваюсь к ней спиной, но продолжаю ощущать на себе ее пристальный взгляд.

Это длится еще несколько минут, а после ей, видимо, надоедает.

— Как закончишь, приходи в нашу гардеробную. Дверь будет открыта — не пропустишь. Приведем тебя в порядок.

По полу тянет сквозняк, и я остаюсь один.

Горячая вода продолжает стекать по моему телу до тех пор, пока из душа не начинает литься холодная, оповещая о том, что накопительный бак иссяк свои запасы, и мне пора закругляться. Но даже так я еще несколько минут стою, окруженный остывающим кафелем, и лишь когда икры начинает покалывать, принимаю неизбежное, оборачиваясь к выходу, и не нахожу ни своей одежды, ни оставленного вместо нее полотенца.

— Вот же…

Хорошо, Госпожа, я не из стеснительных.

В коридоре холодно, двери слегка приоткрыты.

Госпожа устроила своим девушкам небольшое представление и тихие смешки из-за дверей только убеждают меня в том, что за моим шествием наблюдают. Ну ничего, думаю я, пусть смотрят и веселятся. Не так уж я плох.

Во всем коридоре лишь одна дверь оказывается по-настоящему открытой нараспашку, в комнате за ней я и нахожу Госпожу. Она стоит у туалетного столика и смотрит на меня через зеркало. В окружении металлических вешалок и десятков нарядов на них она похожа на театральную приму. И это тоже ее владения.

— Присаживайся, — произносит она, подвигая ко мне стул с набросанными на него полотенцами. — Не замерз?

Издевается и насмехается. Это в ее натуре.

— Разве что слегка, — отвечаю я, подходя ближе и садясь на предложенный мне стул.

На туалетном столике стоит плошка с густой белой пеной — меня собираются побрить. Привести в человеческий вид. Но прежде чем заняться моим лицом, Госпожа берет в руки ножницы и пластмассовый гребень.

— Готов вспомнить, как выглядел до своего прихода сюда? — шепчет она мне на ухо, смотря в глаза моему отражению.

Ее теплое дыхание заставляет все тело содрогнуться от волны мурашек.

— Я почти не изменился.

В ответ мне посылают короткую усмешку.

— Здесь все меняются.

Госпожа ловкими движениями избавляет меня от волос, они летят к полу, ножницы издают глухое «чих-чих». Каких-то десять-пятнадцать минут и моя новая прическа готова. Госпожа не дает мне возможности вглядеться в зеркало, запрокидывает мою голову назад и меняет ножницы на плошку с пеной. Обмазывает ею мое лицо и шею.

— Доверяешь мне? — спрашивает Госпожа, показывая опасную бритву.

Ее остро наточенное лезвие вызывает в душе неприятное чувство тревоги. Одно движение — и у Семена даже не будет времени меня подлатать.

— Доверяю Вашему здравомыслию, — произношу я, говоря как можно учтивее.

Госпоже нравится, когда ей подчиняются.

— Что ж… приступим.

Возможно, она и вправду была здравомыслящей женщиной, а возможно, ей просто не хотелось забрызгать свою гардеробную кровью. Но в любом случае, ни на моем лице, ни на моей шее после бритья не осталось ни единой красной полоски. Воистину, женщины удивительные создания, при самостоятельном бритье я частенько себя резал, чем изрядно подбешивал отца.

— Любуйся моими стараниями, а я пока подберу тебе что-нибудь из одежды.

Никогда прежде я не смотрел в зеркало с таким отвращением. Проведенные в Клоаке два года сказались на моем лице — я выгляжу намного старше, чем есть на самом деле. Без щетины и отросших волос я похож на того Костю, что вместе с Тохой спустился в метро после матча, но я им не являюсь. Жизнь в этом городе меня изменила.

Здесь все меняются.

Госпожа оказалась права.

Отворачиваюсь от зеркала, но затравленный взгляд собственного отражения так и стоит перед глазами.

— Вот, это должно тебе подойти.

Госпожа собирает для меня комплект одежды, и я спешу примерить обновки.

— Пахнет затхлостью, но все чистое, — утверждает Госпожа.

А мне плевать, ношеное оно или нет.

Под ее пристальным взглядом натягиваю на себя все, что оказалось в моих руках.

— Ты погляди на себя, как влитое село, — говори она, любуясь своей работой.

Джинсы цвета темного графита с дырками на коленях и небрежной потертостью, на мой взгляд, слегка узковаты снизу, но все лучше моих прежних штанов. Черная футболка без опознавательных знаков с принадлежностью к какому-то бренду украшена лишь кармашком на груди. Я бы не отказался от какого-нибудь яркого пятна, а то похож на гота. Излишне бледный и пугающий.

— И в таком виде я смогу заставить людей пойти за собой? — спрашиваю я у Госпожи. — Они перекрестятся и пойдут в другую сторону.

— Ты себя принижаешь. Заходил бы к моим девочкам почаще, того и гляди самооценка бы поднялась.

— Моя самооценка поднималась весь коридор, пока я сюда шел.

Госпожа заулыбалась.

— Не сердись на них, они это любя.

— Не сомневаюсь. И что теперь?

— Теперь тебе надо подобрать обувь.

Шевелю пальцами на ногах.

— Не пойдешь же ты босиком.

Можно подумать в нашем метро этим кого-то удивишь.

Коллекция обуви у Госпожи еще внушительнее, чем висящие на вешалках шмотки. Знать не хочу, откуда столько.

— Поищи себе обувь, — говорит Госпожа с явным намерением оставить меня одного. — Она должна быть удобной, так что не бери первое попавшееся.

— Удобной?.. А что, мне придется бегать?

Госпожа пожимает плечами и направляется к двери.

— Если захочешь отдохнуть — только намекни. К подстрекателям Князя у нас особое отношение.

— Обойдусь, — отвечаю я, неверно, слышном резко.

И грубо.

Но Госпожа лишь шире улыбается и добавляет, чем застает меня врасплох:

— Ну смотри. А то есть у меня одна светленькая… — тянет она, выходя в коридор, — тебе же такие по вкусу?

Ничего не отвечаю, хотя мой ответ Госпоже не нужен.

Она и так знает, что попала в точку.

Фаза третья — Оберег

Чувствую себя детсадовцем, когда вижу Семена, поджидающего меня неподалеку от выхода из «Рая». В компании девочек Госпожи он чувствует себя свободно и уверенно. Даже когда они виснут на нем или приобнимают за шею, чтобы на прощанье чмокнуть в щеку, на его лице застывает одна лишь вежливая улыбка.

— Вижу, тебя приодели, — произносит он, стоит мне только подойти поближе.

Девочки тоже оглядывают меня и пытаются подавить зарождающиеся смешки, видимо вспоминая мое голое дефиле мимо их комнат. На их щеках пылает румянец, а глаза таинственно поблескивают.

— Да. А еще побрили и подстригли.

Госпожа остается стоять на балконе второго этажа, взирая на нас сверху вниз, как истинная хозяйка этого места.

— Не забыл поблагодарить за гостеприимство?

— Сказали, чтоб возвращался в любое время.

Семен хмыкает, поднимает вверх взгляд и кивает Госпоже. Прощаясь с девочками, он дает им напоследок какие-то указания, касающиеся их здоровья, а после говорит мне следовать за ним к выходу.

Не оборачиваясь, иду за ним, ощущая на своей спине взгляд Госпожи.

К тому моменту, как мы покидаем местную обитель, снаружи уже царит полумгла.

— На сегодня твоя подготовка завершена, — говорит Семен, когда мы оказываемся на улице. — Для тебяподготовили отдельную от остальных комнату. Будь готов, что до завтрашнего вечера ты из нее не выйдешь, а следующая ночь будет долгой. Советую выспаться.

Его советы мне хочется засунуть ему же куда поглубже, но его следующие слова вовремя заставляют меня прикусить язык.

— Твой брат там тебя уже ждет.

Саша.

— Дашь мне поговорить с братом напоследок?

— Почему же напоследок? — спрашивает Семен, оборачиваясь ко мне через плечо.

Я отстаю от него на пару шагов, не собираясь ровняться с ним.

— Кем ты меня представляешь, Костя? — задается он вопросом, останавливаясь. — Социопатом, желающим всех вас разрезать на кусочки?

Молчу. Семен же качает головой, словно разочаровавшись в моей реакции.

— Я — врач, мое призвание помогать людям. И чтобы ты там себе не придумал, я действую из лучших к вам побуждений. Твой брат ждет тебя, и я даю вам возможность поговорить только для того, чтобы ты осознал всю важность твоего участия в завтрашней вылазке на поверхность и не сделал глупостей, от которых можешь пострадать как сам, так и подписать брату смертный приговор.

— Что-то подобное ты мне уже говорил.

— И не устану повторять, если благодаря этому мое предупреждение отложится в твоей голове. Тебе может не нравиться город, Князь, я и сама суть всего происходящего, но ты варишься в этом котле вместе с нами и должен делать так, как тебе говорят. — Семен вновь начинает идти, и я следую за ним. — Это место изначально не задумывалось как некая пыточная, но… так сложились обстоятельства.

— Когда все полетело к чертям, — говорю я, — надо было сворачиваться.

— Такие проекты не сворачивают по щелчку пальцев, Костя. И уж тем более их не прекращают из-за… некоторых неприятностей. Урезают финансирование, но не более того.

— Знать бы еще, чем вы тут на самом деле занимаетесь, чтобы вам, бедным, посочувствовать из-за сокращения бюджета.

— Вряд ли ты осознаешь всю масштабность проекта, чтобы смириться и принять средства, которые мы используем для достижения поставленных целей.

Больше он не сказал ни слова.

— Костя!

Саша вскакивает с кровати, на которой сидел до моего появления в дверях, и вытягивается по стойке смирно, явно чем-то обеспокоенный. Братец нервничает и боится сделать что-то не так, в противном случае уже бы кинулся мне на шею как плаксивая девчонка.

— Что ж, — произносит оставшийся позади меня Семен, — общайтесь. Утром за Сашей придут. Охраны здесь не будет, я надеюсь на твое благоразумие, Костя.

Мое благоразумие всегда со мной.

Семен уходит, пожелав нам, как воспитанный человек, спокойной ночи, а я, потянувшись к двери, чтобы закрыть ее, понял, почему Саша выглядит таким нервным. За дверью — и пусть у тех, кто встроил ее, открывающуюся вовнутрь помещения, будет все хорошо — стоит и смотрит на меня Митяй. Привычно лохматый и улыбающийся.

— Костян! С выходом!

У нас на работе фразу «С выходом!» обычно говорили вернувшимся к рабочему процессу отпускникам. Словно это была какая-то великая радость.

Во фразе, произнесенной Митяем, несколько иной смысл, но я все равно киваю ему и спешу закрыть дверь.

— Да не боись, — говорит он, из своего временного укрытия направляясь к кровати, у которой продолжает стоять и мяться Саша, не зная, что ему делать. — Семен правду сказал — здесь охраны нет.

Это обнадеживает. И все же…

— Как ты сюда попал? — спрашиваю я у него, а затем смотрю на брата. — К тебе это тоже относится.

— Меня сюда привели, ничего не объяснив, — произносит Саша.

— А я сюда сам пришел, когда узнал, что тебя выпускают. — Митяй плюхается на кровать и начинает беззаботно болтать в воздухе ногами. — Кстати, я здесь первым оказался.

— Это правда, — подтвердил Саша. — Он уже был здесь, когда меня привели.

— И что?.. Ты даже не попытался сбежать отсюда?

Для того, кто в одиночку добрался до Клоаки в поисках меня, а после еще и взорвал часть ограды, запустив в лагерь «горожан», брат оказывается время от времени на удивление беспомощным.

— Я хотел!.. Думал… Но потом… — Саша беспомощно глядит на Митяя. — Он сказал, что тебя сюда приведут и нет смысла… рыпаться.

— Да, это я сказал, чтобы он не делал отсюда деру, — кивает Митяй. И я начинаю сомневаться в том, что мой брат старше этого парнишки. — Ты мне лучше вот что скажи, тебя и в самом деле отправляют наверх?

— А то ты не знаешь, — говорю я с еле скрываемым раздражением.

Но Митяй на мой тон не обижается, пропуская его мимо ушей. Наверное, уже привык, что я время от времени веду себя как… не самый приятный в общении человек.

— Я не могу знать всего. Кое-что от меня скрыто, вот и приходится задавать уточняющие вопросы.

И дальше Митяй рассказывает о том, что знает.

В лагере не хватает людей — эту новость мне говорил еще Семен, но то, насколько плачевны дела на самом деле, я узнаю именно от Митяя. Наш неудавшийся переворот, а после и Сашина попытка спасти меня, проделав брешь в защите лагеря, а после и я сам… Если начать разбираться во всем, что произошло за последнее время, то главный злодей этой истории — я.

Сколько людей распрощалось со своими жизнями, пока я пытался спасти свою?

— Если бы не это все, — говорит Митяй, пытаясь описать масштаб произошедшего взмахом своих рук, — то нам бы еще долго не пришлось подниматься. Но городу нужны люди, а лагерю и Князю подсобные рабочие.

— Подсобные рабочие? — Смотрю на Сашу, тот на меня. — Что это значит?

Но Митяй лишь качает головой и поджимает губы, мол, больше ничего я вам не скажу. Ну и ладно. Во всяком случае, сейчас меня меньше всего волнует, по какой именно причине время от времени Семен и Дмитрий выбираются наверх для своих тайных делишек. Куда больше меня интересует сам поезд.

— Они, в самом деле, позволят мне отправиться с ними?

— Так Князь захотел. Семен и Дмитрий тебя брать бы с собой не стали, но… как-то Князь смог повлиять на их решение.

— Разве Семен и Дмитрий не главнее?

Митяй жмется, но молчит.

— Брось, выкладывай как есть, — говорю я. — Князь, по сути, здесь ничего не решает, так? Всего лишь подсадное лицо, которое показывают народу.

— Это не совсем так, — отвечает Митяй. И чешет свой рыжий лохматый затылок. — А-а!.. Да перестань же меня об этом спрашивать!.. Не могу я тебе ничего рассказывать. Это против правил!..

— Это против правил, — повторяю я за ним. — Плевать я хотел на твои правила. Не я их придумал, не мне их исполнять. Я хочу уже просто разобраться во всем, что здесь происходит. Потому что чем больше я задаю вопросов и получаю на них ответов, тем гуще становится каша в моей голове. Такое чувство, что каждый врет и думает, что его ложь самая гениальная из всех, а на деле… на деле никто ничего не знает. Взять хотя бы тебя!..

— Меня? — Митяй не ожидал подобного, и с испуга подпрыгивает на кровати. Пружины под ним скрипят, издав звук умирающих в стоках крыс. — А я то что?.. Я тебе всегда помогал!

— Помогал… да, помогал. Но мне о выходе ты ни слова не сказал, зато Нину к нему вывел.

Ее имя — словно триггер для Митяя. Он мгновенно меняется в лице.

— Нина то, Нина се, — бухтит Митяй. — Надоел ты мне со своей Ниной. Чего ты на меня из-за нее так взъелся?

— Взъелся?..

— Да!.. Взъелся!.. — На этот раз в голосе Митяя слышна обида. — Чем Нина тебе так приглянулась? В ней же вообще ничего интересного нет!

Говорить о Нине я не хочу. Тем более с Митяем. Тем более при Саше.

— Нет, ты не вздыхай так, — говорит он мне, когда я издаю вздох раздражения. — Ответь мне. Пока Нина не появилась, все же было нормально. Я тебе помогал, как мог, ты делал все, что мог, лишь бы Князь тебя не нашел. Был осторожным. А потом… эта Нина.

Митяй встает с кровати, а Саша предусмотрительно отходит от него на несколько шагов в сторону.

— Тебя как подменили, стоило только с ней встретиться. Даже сам в лагерь вернулся, хотя зарекся к нему не приближаться!

— Я вернулся из-за брата, — успеваю вставить я.

Но Митяй, взглянув на Сашу, лишь отмахивается.

— Да помню я, как вы ворковали наедине друг с другом. Рыцарем себя возомнил, а ее — девой в беде?

Качаю головой.

— Это бессмысленный разговор.

Митяй Нину ненавидит и даже этого не скрывает. Но что она ему сделала?

— Вот и не говори со мной о ней. — Митяй засовывает руку в карман и что-то вытаскивает из него, держа ладонь сжатой в кулак. — Я вообще-то не ссориться с тобой сюда пришел. А кое-что отдать.

— Что это?

Митяй молчит, размышляя, стоит ли показывать мне то, что собирался, но, в конце концов, принесенную с собой вещицу мне отдает. Это оказывается странная металлическая коробочка размером в два спичечных коробка. На ней имеется «колесико», как на магнитофонах, а еще кнопка и дырки. Из них, наверное, должен идти звук.

Это приемник какой-то? А где антенна?

— И?..

Смотрю на Митяя, он на меня.

— Если тебе завтра такой дадут — то хорошо. Если не дадут… то плохо.

Замечательно.

Но давать какие-либо объяснения Митяй не собирается.

— Не хочу сглазить, но можешь считать это оберегом, — добавляет он, будто почувствовав, что хоть что-то, но нужно сказать. — Если что — жми на кнопку.

«Если что…»

В любой непонятной ситуации жми на кнопку.

Ладно, оберег так оберег, по ходу разберусь, от чего он оберегает. Убираю его в свой карман, надеясь, что завтра вечером никто не станет меня досматривать на наличие чего-либо запрещенного.

Ненадолго в комнате становится тихо, и эта тишина начинает удручать. Митяй злобно пыхтит, Саша старается слиться со скудным интерьером, чтобы никто не вспомнил об его здесь присутствии.

— Хорошо, — произношу я, придумав, о чем еще можно поговорить. — У меня есть один вопрос.

Митяй дуется, зло смотрит на меня, но молчит.

— Все это время я считал, что подстрекателей двое — это Дмитрий и Семен. Но сегодня Семен сказал мне, что подстрекателей всегда трое. Это так?

Услышав мой вопрос, Митяй меняется в лице. В его глазах проскальзывает испуг, и он невольно ссутулится, прижимая голову к плечам.

— Это так? — спрашиваю я еще раз.

И явно нехотя, но Митяй кивает.

— Подстрекателей всегда трое, — произносит он будто в подтверждение своему кивку. — Всегда.

Значит, Семен не обманул. Хотя я, если честно, надеялся на это. Ведь если их всегда трое, то среди нашей компании затесался предатель. И это либо Серега, либо Маша. Либо… нет, думать об этом не хочется, но что, если третьим подстрекателем была Белла?

Если это так, то Нина могла и не выбраться.

От этой мысли неприятно скребет в груди.

— Кто был третьим подстрекателем в поезде Нины? — спрашиваю я.

И да, мы опять возвращаемся к Нине.

Митяй думает о том же самом, его лицо искажается в злобной гримасе.

— А кто был третьим подстрекателем в твоем поезде, тебя что, не волнует? — проговаривает он сквозь зубы.

И его слова словно обухом бьют по голове.

Кто был третьим в моем поезде?.. Я об этом даже не задумался.

— Ты ее так быстро забыл… — говорит Митяй, сжимая кулаки.

Его потряхивает от бурлящей в теле злости. Впервые вижу его таким.

— Нина… это же из-за нее все, да?

Да о чем вообще речь? При чем здесь Нина?

Пытаюсь хоть что-то разглядеть в его лице, но не замечаю ничего кроме злобного взгляда.

— Даже сейчас не понимаешь?.. — Митяй ухмыляется, но ухмылка выходит какой-то грустной. — А я был уверен, что ты сестру никогда не забудешь.

— Сестру?..

Смотрю на Митяя, вглядываясь в его конопатое лицо, рыжие волосы и где-то глубоко в подсознании уже понимаю, кого он мне напоминал все это время. Еще при первой встрече я задался этим вопросом, но быстро забыл его, отвлеченный куда более важным делом — спасением своей жизни.

— Твоя сестра… Вика?..

Фаза четвертая — Спуск

Митяй ушел, больше ни слова не сказав. Но я знаю, что в своей догадке оказался прав — сестрой Митяя был Вика. Вот она причина, по которой все это время он мне помогал, не смотря на свод неизвестных мне правил, в которых помогать таким, как я, наверняка было нельзя. Все было ради сестры. И памяти о ней.

И вот она причина, по которой он так ненавидит Нину.

Считает, что Нина заменила его сестру.

— Так… Вика?.. Это кто?..

Саша сидит на кровати, по-детски сложив на коленях руки. В том, что его ладони влажные от напряжения я не сомневаюсь, но подшучивать над братом нет никакого желания. Впрочем, рассказывать ему о Вике я желанием тоже не горю.

— Не важно, — говорю я.

И Саша не собирается расспрашивать меня.

Сейчас есть темы для разговоров куда важнее, чем события давно минувших дней.

Мы разговариваем о моей вылазке наружу. Хоть поверить в это и сложно, но если все сложится удачно, то мы за один раз совершим огромный прыжок вперед на пути к нашей свободе. Дело осталось за малым — узнать, где поезд.

— Я сомневаюсь, что они позволят тебе узнать, где он, — говорит Саша. — Сам подумай, это же будет невероятно глупо с их стороны, позволить тебе узнать об этом, когда ты даже не скрываешь своего намерения сбежать отсюда.

— Но они знают, что я вернусь за тобой, а не сбегу, поэтому…

Поэтому, они позволят мне набрать новичков и привезти их сюда. Но что будет дальше?

— У меня нехорошее предчувствие, — выдает брат. — Им нельзя доверять.

— Разве я им доверяю?

— Я не об этом, — Саша качает головой. — Мне кажется, что они не просто так берут тебя с собой. И… та вещь, что он тебе дал…

Я достаю из кармана металлическую коробочку, что Митяй назвал «оберегом».

— Как думаешь, что это?

Если бы я знал.

Верчу ее в руках, на свой страх и риск нажимаю на кнопку, но… ожидаемо ничего не происходит. Кручу «колесико». Может громкости не хватает? Но опять ничего не происходит. И я нажимаю на кнопку во второй раз.

— Может сломано? — предполагает Саша.

Но я качаю головой. Вряд ли Митяй подсунул бы мне нерабочую вещь.

— Как он там сказал?.. Если мне дадут такую же, то хорошо? Будем надеяться, что мне завтра дадут такую же и приложат к ней инструкцию.

— Почему бы ему было просто не сказать, как она работает и для чего она нужна?

На вопрос Саши у меня нет ответа. Митяй действительно странный парнишка, на своей волне. Делает что хочет, когда хочет и как хочет.

Начинаю думать о Вике и подмечаю, что между ними и в самом деле яркое родственное сходство. Как же я раньше не догадался? Ответ прост — мне было не до этого. А Вика никогда не говорила о брате. Она даже никогда не говорила, что из этих мест. Подстрекатель.

Мой подстрекатель.

— Костя?..

— Ничего. Лучше расскажи мне, чем тебя заставляли заниматься все эти дни?

— Я ходил в город с Серегой.

Значит, Князь заменил меня им.

— Мы бродили по улицам, он рассказал мне о том… что вы нашли в последний раз.

Я киваю, тоже вспоминая о том, что мы нашли.

— И о том, что вы хотите сделать, он тоже мне рассказал.

Очередной революционный план. Если бы я только знал, что подстрекателей всегда трое, то был бы осторожнее в своих словах, и мысли бы озвучивал в компании Сереги не так часто. Но, может, это и не Серега? А, например, Маша? Ее кроткий образ не вяжется с образом подстрекателя, но ведь и Вика не выглядела как человек, промышлявший похищением людей. Впрочем, Семен и Дмитрий тоже не выглядят похитителями.

Но если не Маша и не Серега? Из компании Нины остается только Белла.

Голова от размышлений начинает раскалываться. Думай не думай, а правды мне не узнать. Остается только надеяться, что Серега и Маша не подстрекатели, и верить, что никто из них не помешает нам сбежать отсюда.

— И все же, будь осторожнее с ними, — говорю я Саше, поделившись с ним своими думами. — Можешь сказать, что меня отправили наверх и посмотреть на их реакцию.

— Я с Машей нечасто пересекаюсь, — произносит Саша. — Она все с детьми занимается.

Это очень подозрительно.

Но подозревать ее в сговоре с Князем и остальными только по этой причине — опасно. Только разлада нам и не хватает в шаге от двери с надписью «ВЫХОД».

Но кто же был третьим?

— Ты, правда, собрался привести сюда людей? — спрашивает Саша.

И от того, как тихо он это произносит, у меня щемит в груди.

Да, я понимаю и полностью отдаю себе отчет в том, что собираюсь сделать следующей ночью. И будь у меня выбор, я бы не согласился на это… или же я лгу сам себе? Какое мне дело до незнакомцев, которым Судьба уготовила ту же участь что и мне, если я смогу выбраться отсюда, прихватив с собой Сашу? Мы сможем вернуться домой. Мне всего-то и нужно, что изображать из себя само послушание и делать то, что мне говорят делать.

Мне нет дела до людей, которых я завтра встречу.

Мы разговариваем еще несколько часов, пока усталость не наваливается на обоих и мы не засыпаем.

Просыпаемся утром почти одновременно. Во время сна Саша забрался на кровать и спал вдоль стенки, я же окончательно сполз на пол и теперь кости во всем теле ноют и хрустят при каждой моей попытке потянуться. В коридоре скрипят половицы, я слышу отзвуки тяжелых шагов. И когда дверь открывают — даже не постучав — в моей голове проносится только одна мысль: «Это не Семен».

— Эй, братаны, проснитесь и пойте!.. — припевает Вано, заходя в комнату. — О, вы уже проснулись? Костян, ты чего это на полу? А-а, уступил кровать младшенькому, как джентльмен? Похвально, похвально.

Игнорирую его. И надеюсь, что Саша тоже пропустит его слова мимо ушей.

— Давай, младшенький, иди сюда. — Вано подзывает его взмахом руки, словно Саша какая-то собачонка, а не человек. — Нам с тобой пора на прогулку.

И почему в таком бездаре столько надменности?

Саша игнорирует насмешки Вано и молча выходит из комнаты, бросив на меня короткий взгляд. Мы обо всем договорились ночью, теперь у каждого из нас своя роль, и от того, как хорошо мы их исполним, будут зависеть наши дальнейшие шаги.

Часы, проведенные взаперти этой комнаты, тянутся нестерпимо долго, я успеваю еще немного вздремнуть, прежде чем организм, пересытившись отдыхом, не начинает бунт из головной боли и спазмов в желудке. Голод дает о себе знать, тело требует пищи, чтобы переработать ее в энергию.

Интересно, кто-нибудь вообще помнит о том, что меня нужно кормить?

Чтобы скрасить свое одиночество и убить оставшееся до часа Х время, начинаю прокручивать в голове придуманный мной же план, стараясь отыскать в нем изъяны. Но изъянов нет, мой план идеален! Семен и Дмитрий, даже если не хотят этого, покажут мне, где поезд. Вряд ли в городе много мест, где можно хранить стандартный состав — перепрятать его они не смогут. А так ли сложно управлять электрическим поездом? Плевое дело: повернуть ключ, нажать на педаль газа. Не сложнее машины на механике.

Ну, я так думаю.

И хоть в моем плане нет изъянов, есть одна загвоздка, которая этот план все-таки портит — третий подстрекатель из поезда Нины. Кто он? Или она? Если я не узнаю этого до того, как мы начнем наш побег, весь план можно заранее скомкать и выбросить в урну, чтобы никем не жертвовать зря.

Кто же заслан в наши ряды?

Кого все это время мы называем одним из нас?

Чем больше я об этом думаю, тем запутаннее становятся мысли.

Серега?

Маша?

Белла?

Сама Нина?..

Нина ведь тоже могла быть подстрекателем… или же нет?.. В этом нет смысла.

Я встретил ее на улице, напуганную и уставшую, ничего не понимающую, но жаждавшую узнать, что с ней произошло. Могла ли это быть игра?

Нет.

Но некстати внутренний голос напоминает о Вике. Я вспоминаю, какой она была в том вагоне, где мы впервые встретились. Напуганная. Ничего не понимающая. Хорошая актриса.

Нужно прекращать об этом думать.

Будь Нина одной из них, Митяй бы не относился к ней так враждебно.

Да ведь?..

Семен приходит за мной ближе к вечеру, когда доносившийся снаружи шум стихает, и лагерь погружается в сон.

В отличие от Вано, Семен несколько раз стучит, прежде чем открыть дверь. Какой вежливый. Правда дозволения войти он не дожидается, просто предупреждает, что заходит, и проворачивает ручку, открывая незапертый замок.

— Готов не совершать глупостей? — спрашивает он без всяких приветствий.

Я вскользь смотрю на его руки, при нем ни оружия, ни мешка для меня. Значит, скрывать от меня то место, в которое мы пойдем, он не собирается?

— Я поговорил с братом, — отвечаю я в той же манере. — И вбил в свою голову, что его жизнь зависит от моего хорошего поведения.

Семен с несколько секунд пристально вглядывается в мое лицо, словно пытается понять, вру я или говорю серьезно, и что-то решив для себя, в конце концов, коротко кивает головой.

— Рад это слышать. Иди за мной и… без глупостей.

Какие глупости, начальник?

В лагере и в самом деле необычайно тихо и почти безлюдно. Мы беспрепятственно покидаем его территорию, и оказываемся на городских улицах.

— А это безопасно? — интересуюсь я.

Из чистого любопытства. Потому что в голову мне надежно вбили одну истину — ночью на улицах небезопасно.

— Вполне, — отвечает Семен. — Еще относительно светло.

Это правда, световые панели только начинают темнеть, обволакивая город вечерней синевой и легкой дымкой.

— Мы успеем дойти до темноты.

Я предусмотрительно не спрашиваю, куда именно мы идем. Понимаю, что Семен мне или не ответит, или скажет, что я скоро сам все увижу. Выставлять себя несмышленышем, желанья нет.

В конечном итоге мы приходим к знакомой мне станции. Той самой, на которую я так и не нашел в себе смелости спуститься из-за темноты.

— Ты ведь уже был здесь, так? — спрашивает Семен, проходя через турникеты.

Они открыты.

Осознание этого заставляет меня остановиться прямо перед ними, пока Семен идет дальше к лестнице.

Турникеты, через которые я столько раз перепрыгивал, потому что разжать их руками у меня не получалось, этим вечером оказались открыты. Будто своеобразное приглашение для нас пройти дальше. Мне требуется несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и убедить себя, что идти дальше — безопасно.

Потому что я сейчас не один.

Семен останавливается у лестницы, как и я когда-то. И словно по чьей-то указке снизу сразу же начинают доноситься щелкающие звуки, будто кто-то передергивает старенькие настенные выключатели. Подхожу ближе, останавливаюсь рядом с Семеном и вижу, что платформа, все это время объятая густой темнотой, освещена.

— Какого черта?.. — спрашиваю я.

Но мне привычно не отвечают.

Семен медленно спускается вниз, я следую за ним.

Платформа такая же непримечательная и неинтересная, как и зона касс на входе. Но на путях стоит поезд, и у меня начинает гудеть в ушах. Учащается сердцебиение, и дышать становится труднее.

Мне не узнать, где они его прячут.

— Твое место в последнем вагоне, — говорит Семен, впервые за весь наш путь сюда посмотрев на меня. — Не забыл, что надо делать?

Забыл?..

Поначалу я думаю, что пропустил мимо ушей инструктаж, но быстро понимаю, что Семен намекает на то, каким способом я оказался в Клоаке. Он хочет, чтобы я повторил свой предыдущий опыт, но на этот раз в другой роли.

— Сколько человек я должен взять с собой?

— Столько, сколько будут нам полезны.

Краем глаза замечаю движение со стороны первого вагона.

Короткая вспышка страха оставляет в груди неприятный холодок, но Дмитрий не проявляет по отношению ко мне никакой заинтересованности. Он смотрит на Семена, выражение его лица не дает и намека на то, какие мысли крутятся в его рыжей голове.

Рыжий… как много рыжих.

— Пора отправляться, — говорит он, продолжая стоять у открытых дверей. — Все готово.

Дмитрий произносит эти слова для Семена. Только они двое понимают, какие именно приготовления должны были быть завершены, чтобы поезд мог отправиться в путь.

Я хочу увидеть машиниста, поэтому у его кабины замедляю шаг, но стекла темные, сквозь них ничего не видно.

И мне только и остается, что идти мимо.

— Помни, — повторяет Семен, проходя со мной до середины состава, — никаких глупостей.

— Я помню.

В свой последний вагон я захожу первым. Семен и Дмитрий еще некоторое время остаются на платформе, но когда двери без предупреждения закрываются, и состав, дернувшись вперед, начинает движение вперед, меня накрывает волна страха.

Я справлюсь?

Я, правда, смогу заставить людей пройти за собой?

Я… смогу ли я остаться в вагоне, когда поезд остановится на настоящей метрополитеновской станции?..

В шаге от настоящей свободы?..

Поезд заезжает в тоннель, я сажусь на сиденье.

Все начинается прямо сейчас и… так некстати я чувствую лежащий в кармане оберег Митяя. Ни Семен, ни Дмитрий не дали мне такого же. А значит… как там Митяй сказал? Все плохо.

Фаза пятая — Нулевая остановка

Поезд движется по путям плавно и неспешно, без остановок. Я вглядываюсь в свое отражение, отчетливо виднеющееся в темном окне с противоположной стороны, и ловлю себя на мысли о том, что боюсь того момента, когда поезд остановится… нет, не в тоннеле. На станции. Я боюсь подойти к открывшимся дверям и вдохнуть свежий воздух, проникающий на платформу с улицы.

Боюсь ощутить сквозняк, гуляющий по платформе.

Боюсь увидеть людей, которые только спустились в метро… людей, которые только что были на поверхности.

Которые еще свободны.

Ладони потеют, я тру их о темные джинсы, но меня сковывает холод, от озноба покалывает пальцы. Поглядываю на вагонную камеру. Наблюдают ли сейчас за мной? Или это бутафория и по ту сторону линзы никого нет? А куда направляется картинка из вагона, заснятая этой камерой, если это все же не бутафория? В кабину машиниста? Или в какой-то центр на какой-то станции? А куда сохраняется запись? Хранятся ли где-нибудь гигабайты однотипных минут, запечатлевших, возможно, чьи-то последние мгновения жизни?

Времени для размышления на эту тему и на множество других у меня предостаточно. Но размышлять ни о чем не хочется, все равно на эти вопросы у меня нет ответов. Я бы даже сказал, что придаваться в этот конкретный момент каким бы то ни было размышлениям — только вредить здоровью. Поэтому я просто прикрываю глаза и стараюсь ни о чем не думать. Получается на удивление легко.

И, наверное, сам того не заметив, я задремал. Потому что когда я снова открываю глаза, поезд неподвижно стоит в тоннеле, окутанный темнотой и тишиной, от которой в ушах начинает звенеть. Мощные лампы на миг ослепили, голову пронзила резкая боль, но в глубине души я понимаю, что именно этот белый свет не даст ничему проникнуть в вагон, если двери внезапно откроются. И хочется верить, что если это случится — если двери откроются — свет не потухнет.

И никто специально его не отключит.

Проходит некоторое время… не знаю точно, сколько, но мы все стоим в ожидании… чего-то. И от этого ожидания становится не по себе. Встаю со своего места, подхожу к двери, за которой скрывается следующий вагон, заглядываю в него. Но там, ожидаемо, никого нет.

Конечно же.

Семена от меня отделяет несколько вагонов, а от Дмитрия… пожалуй целый состав. Хотя вряд ли Дмитрий в первом вагоне.

От нечего делать брожу туда-сюда. Сюда-обратно.

Сижу то на одном сиденье, то на противоположном, иногда поглядываю на камеру. Пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь в окнах, для этого прислоняюсь лицом к стеклу, прикрываю лицо ладонями, чтобы оградить глаза от света — так они смогут сфокусироваться на тоннеле. Но ничего не вижу. Разве что толстые кабели на стенах.

Вновь сажусь.

Чего я никогда не понимал… или о чем я никогда не задумывался, так это то, для чего Семену и Дмитрию участвовать во всем этом?

Нет, конечно, отчасти я понимаю, что они — одни из главных фигур на этой шахматной доске, но партия, разыгранная кем-то, идет не по правилам. Потому что все сильные фигуры размещены на одной стороне, а на противоположной — лишь ничего не понимающие пешки. И все же… для чего им все это? Может, партия разыгрывается именно Дмитрием и Семеном? Они главные злодеи этой истории? Наши похитители? Настоящие похитители, те, кто стоит за всем этим.

На Дмитрия я еще соглашусь, но Семен?.. Нет. Что-то не сходится. И я никак не могу понять, что именно.

Дмитрий сам по себе, но он — уши и глаза всего лагеря. А что Семен? Бесспорно, Семен — важная фигура, единственный врач. Единственный, кто относится людям, как к людям, а не как к безмозглому скоту, как тот же Князь. Но доверия он у меня не вызывает.

Слишком много знает.

Слишком многое утаивает.

За время моих размышлений поезд вновь начинает движение вперед.

Наш путь по темному и тихому тоннелю продолжается так же неспешно, как и до этого.

Голос, вскоре донесшийся из динамиков, звучит механически, не разобрать точно, принадлежит он мужчине или женщина, но я знаю, что он принадлежит человеку, который управляет поездом. Машинист.

Значит, там все-таки кто-то есть.

Поезд прибывает на станцию. Всем приготовиться.

Встаю, не в силах усидеть на месте, и подхожу к дверям. Сердце бьется так быстро, что начинает болеть в груди.

Вот оно… сейчас. Еще чуть-чуть…

Поезд выезжает из тоннеля и останавливается на светлой станции. От ее вида у меня перехватывает дыхание. Двери разъезжаются в стороны, запуская в вагон… да, свежий воздух. У него сладкий привкус, горло сжимает в тиски. На отполированном кафельном полу отражаются белые блики потолочных люстр. Из-за сквозняка покачиваются присверленные к потолку панели-указатели. И люди… спешат успеть на этот поезд.

— Чего встал? — раздраженно спрашивает у меня мужичок под пятьдесят. С блестящей лысиной и пивным пузом. — Выходишь или нет?

Выхожу ли я?..

Растерянно смотрю на спросившего меня об этом человека, а затем на платформу.

Если я выйду?..

Всего лишь шаг…

— А-а, черт с тобой, обдолбыш недоделанный, — говорит мужик, заходя в вагон.

А я… Один шаг… и я свободен.

Меня накрывает волной незнакомого чувства.

Как же мне хочется сделать этот шаг. Всего один шаг. Я ведь могу, мне никто не помешает. Дмитрий? Семен? Они далеко, в своих вагонах. Если я побегу… да, я же в последнем вагоне. До лестницы или эскалатора?.. Рукой подать.

Решаюсь чуть выглянуть наружу. С моей стороны на платформе эскалатор, с другой… Поворачиваю голову в сторону первого вагона. С другой стороны обычная лестница. Если я побегу… Если я перешагну и побегу — меня никто не остановит. Меня некому будет останавливать. Я сбегу. Смогу сбежать. Свобода так близко. Я ее чувствую. Эту прохладу. Этот свежий воздух.

В груди разгорается пламя противоречивых чувств. Мне страшно, но вместе с тем жажда поддаться вперед острыми когтями дерет горло, из которого, я в этом почти уверен, стоит мне только дать слабину, вырвется крик отчаяния.

Я не могу бросить Сашу.

Брат там. Внизу.

Из-за меня.

Ждет моего возвращения.

Верит, что я вернусь.

Знает, что я вернусь. Что не брошу его.

И я не брошу. Не предам его. Я не могу предать. Оставить его. Только не там. Не внизу.

Я был там. Один. Совершенно один. В темноте. В западне. В этой клетке, из которой не было выхода. День за днем. Ночь за ночью. Неделя за неделей. Месяцы… Только я и больше никого, кому можно было бы довериться.

Он там не выживет.

Не продержится столько, сколько продержался я. Саша слабый. Всегда таким был. Хилый. Изнеженный. Болезненный. Мамин любимчик. Папина слабость. Это меня воспитывали сильным, потому что я старший. Это от меня всегда чего-то требовали: быть послушным, быть смиренным, всегда помогать младшему. Всем с ним делиться. Никогда не высказывать недовольства.

Но этот шаг… короткий шаг вперед… так легко сделать.

Я смотрю на платформу, она смотрит на меня. Тело при мысли о Саше немеет, и я словно прирастаю к полу не в силах пошевелиться. Будто на моих ногах кандалы — тяжелые цепи и ядра.

В вагон продолжают заходить люди, они спешат успеть на последний поезд.

Двое — парочка, заметив меня, решают перебежать в другой вагон, пока машинист не объявил об отправлении. На их месте я бы, скорее всего, сделал так же. Нечего ехать в одном в вагоне с некой сомнительной личностью. Мало ли что. Еще двое мужчин, зашедшие через середину вагона, вряд ли знакомы друг с другом — они расходятся в разные стороны, занимая свободные места. Три девчонки лет двадцати с пакетами из шмоточных магазинов, игнорируя остальных пассажиров, громко обсуждают общего знакомого. И судя по выражениям, что слетают с их ярко накрашенных губ, друзьями они с ним не были.

Платформа пустеет.

Поезд стоит с открытыми дверьми еще минуту-другую, словно спрашивая у станции: «Точно ли все?». А после, двери закрываются. И поезд, дернувшись, начинает движение вперед. В очередной тоннель.

Вновь в темноту.

Фаза шестая — Первые

Находиться в тоннеле, в замкнутом пространстве вагона невыносимо тяжело. Душно, будто из вагона кто-то медленно откачивает воздух. Это угнетает и раздражает. Вокруг меня царит удушающая атмосфера. Разряженная. Чиркни спичкой — и все! Искра. Большой бум, все взлетит на воздух.

— Какого черта?!

Пузатому мужичку, посчитавшему меня аморальной личностью, не удается связаться с машинистом, и от прилива ярости его круглое щекастое лицо покрывается пунцовыми пятнами. Он немигающим взглядом впивается в отведенное для связи с машинистом место на стене — металлическую сетку приемника. Над круглой кнопкой написаны инструкции: «Нажмите и говорите». Коротко и ясно. Но сколько бы мужичек не жал на кнопку, добиться от машиниста ответа ему так и не удается.

— Черт!.. — восклицает он, с силой ударяя по приемнику ладонью.

Скорее всего, боль моментально пронзает все его тело, потому что в седеющую секунду он морщится и шипит, зажимая зудящую как от ожога руку между ног.

— Черт!..

Остальные пассажиры меньше подвержены своим эмоциям. Не предпринимая никаких попыток узнать, что произошло, они лишь пытаются поймать связь, стараясь поднять свои телефоны как можно выше, ближе к потолку вагона. Но все это бесполезно, связь с внешним миром для них утеряна.

И только я об этом знаю.

— Эй, ты! — Мужичек перестает ругаться с техникой и направляется в мою сторону. — Ты что-то знаешь!

На миг меня охватывает страх — меня раскрыли! Но мысль о том, что это просто невозможно, успокаивает меня. И внешне я продолжаю выглядеть непринужденно.

На меня устремляются взгляды всех застрявших вместе со мной в последнем вагоне пассажиров. Неприятно, но нужно держать лицо.

— Что я знаю? — спрашиваю я.

Тихо, без нажима.

— Не придуривайся дурачком! Ты что-то знаешь! — Мужичек оборачивается к остальным, у него учащается дыхание и пунцовые пятна, кажется, становятся ярче. — Он ведь странный! Только посмотрите на него! Сидит и ничего не делает!

Да, это, пожалуй, странно.

— Мужик, странный тут только ты, — говорит один из пассажиров. — Отстань от парня.

— Вот именно, — подхватывает другой, — голова и без твоих взвизгов раскалывается.

Пунцовопятный кипит от злости, а я перевожу взгляд с одних попутчиков на других. Должен ли я оправдываться в такой ситуации? Или хватит того, что за меня заступились?

— А я невпечатлительный, — все же произношу я. — Да и что, собственно, произошло? Стоим в тоннеле?..

Пожимаю плечами, мол, что в этом такого?

Подумаешь, стоим уже минут пятнадцать в тоннеле, и машинист не спешит успокаивать своих пассажиров обещаниями о скором отправлении. Что же в этом такого… криминального? Судя по выражениям лиц моих попутчиков, они тоже не видят в этом никакой проблемы, а пунцовопятный мужичек, истерично бьющий городскую собственность, в их глазах выглядит намного страннее бледного и молчаливого парня, не доставляющего им никаких проблем.

— Может, кнопка не работает? — слышу я со стороны.

Одна из трех девушек, тех, что еще недавно стирали подошвы своих туфель о кафельные полы торгового центра, поднимается с сиденья и направляется в сторону другого приемника, нажимает на кнопку, но… ожидаемо не добивается от машиниста никакой реакции.

— Не отвечает, — говорит она подругам и всем остальным.

И возвращается на место.

Мужичек, смирившись с тем, что никто не собирается внимать его словам — что очень даже зря — уходит в самый конец вагона и обиженным на весь мир пирожком забивается в угол трехместного сиденья. Пунцовые пятная на его лице еще долго не начнут бледнеть.

Стараюсь незаметно разглядеть других пассажиров и, пожалуй, впервые задаюсь вопросом: «А зачем мы, собственно, в этом тоннеле стоим?».

Вспоминаю, что в тот день было так же.

Логичнее всего было бы предположить, что за то время, что мы стоим в тоннеле, кто-то меняет направление путей. Или как это правильно называется? Смена путей? Мы ведь не можем ехать по тем же путям, что и обычные поезда подземки? Нам ведь нужно свернуть куда-то в сторону, что бы направиться в Клоаку? Все логично. Но неприятный зуд в затылке подсказывает, что все не так просто.

Поднимаю взгляд на вагонную камеру.

За нами наблюдают. В этом больше нет никаких сомнений. И, возможно, эта стоянка одна из целей наблюдений.

Как и я, сидящий здесь, так и кто-то — может даже сам Митяй — сейчас проверяем будущих душегубов на вшивость. Кого из них брать с собой? Кого оставить умирать? От кого избавиться первым? Кому помочь продвинуться дальше?

Девушки-подружки из торгового центра не выделяются особой красотой, но и дурнушками их не назвать. Они раздражающе похожи друг на друга: длинные волосы, все трое блондинки, на губах помады яркого алого оттенка, вызывающий макияж. Из-за этого их не отличить друг от друга, никакой индивидуальности, лишь под копирку воссозданные образы со страниц модных журналов или… может, страниц интернета?

Пригодятся ли такие Госпоже? Или их сошлют на хознужды лагеря? И… разве не ссылают в «Рай» девушек как раз для хознужд лагеря?

В вагоне есть еще несколько женщин и один сопящий пьяница — по сути, безнадежные люди, которые при стечении самых неблагоприятных обстоятельств погибнут первыми.

Несколько мужчин возраста от тридцати до сорока, незнакомые друг с другом, рассредоточились по всему вагону: кто-то стоит, кто-то сидит. Мужчины для подстрекателей — самые опасные пассажиры, они могут создать проблемы, взбунтоваться, не подчиниться. У Семена и Дмитрия, я уверен, глаза на такое уже наметаны, они с ходу могут определить, кто в лагере пригодится, а на кого не стоит тратить время.

Но у меня таких глаз нет, да и я не подстрекатель в том смысле, в каком должен был бы быть. Все эти люди для меня не враги, а… мое преимущество. Вот только… как объединиться с теми, кого я самолично заманиваю в ловушку?

Вскоре из динамиков доносятся хрипы и все поднимают вверх головы, прислушиваясь к сообщению.

Будьте ост… жны… ш-ш-ш… п..зд… отпрв… естся…

— Ну вот, — произносит девушка, пытавшаяся связаться с машинистом, — просто связь барахлит.

Ее подруги согласно кивают, и поезд начинает движение.

Я знаю, что будет дальше, но все равно не могу перестать нервничать. Если кто-то из них сейчас выйдет, то на этом все и закончится. Спасения с этой станции нет. Если попробую задержать их, хоть чем-то помочь, то лишь усугублю свое положение, а пунцовопятный начнет скакать от радости и приговаривать «А я вам говорил!».

Нет, помогать нельзя.

От собственного голоса, произнесшего это в голове, начинает мутить.

Я просто позволю кому-то из них погибнуть?

Даже не попытаюсь их спасти?

Неприятное чувство распространяется внутри, словно я на экстремальном аттракционе. Если я ничего не сделаю, кто-то умрет… Но, может, на следующей станции никто и не выйдет? Эта мысль придает мне уверенности. Не факт ведь, что кому-то нужно на ней сойти, так? Повезет, если так, а если нет?..

Когда поезд начинает замедлять ход, выезжая из тоннеля, мой страх только усиливается. Я смотрю на своих попутчиков и замечаю, что некоторые из них действительно собираются выйти из вагона. Что же делать?..

Что мне делать?..

Поезд останавливается, и все двери открываются.

Люди начинают выходить.

Не делайте этого…

Вам нельзя выходить на этой станции…

Но я не могу им этого сказать. В лучшем случае они покрутят пальцами у своих висков и все равно сделают по-своему. В худшем… они-то мне уже ничего не сделают. А вот те, кто останется в вагоне, и вскоре начнет понимать, что что-то не так… вот от них можно будет ожидать чего угодно. И я решаю молчать, стиснув зубы, сжав кулаки. Заглушая собственный внутренний голос, пытающийся образумить меня, ведь… от меня сейчас зависят чужие жизни.

Но я молчу.

Я не смогу… не могу их спасти.

Станция выглядит знакомо, и это абсолютно нормально, ведь я множество раз выходил на ней, делая пересадку на свою ветку. И хотя я знаю, что это не та же самая станция, не могу не восхититься теми, кто сделал эту подделку. От оригинала ее не отличить.

Мне становится интересно, что же на этой станции такого… страшного? Воспоминания захлестывают меня и я возвращаюсь в тот день, когда чуть было не стал первой жертвой этого поезда. Если бы не Тоха… меня бы в живых уже не было. Но страшного на первый взгляд на станции ничего нет. Кроме того, что она пустынна. Заметил ли это кто-то?

Пассажиры из моего вагона, желавшие выйти на платформу, уже вышли из поезда и… пытаются понять, что же не так. Да, пусть ваши головы работают, пытайтесь понять, что не так. Что вас настораживает? Отсутствие сотрудников метрополитена? Отсутствие патрульных? Отсутствие людей? Думайте, что не так.

Но они не могут понять. И поэтому направляются к неработающим эскалаторам, объединяясь в поток с людьми из других вагонов.

Я повторяю себе, что не могу их спасти. Что если попытаюсь… лишь наврежу себе. Да, звучит как слабое оправдание, но если они поймут, что я причастен к тому, что вскоре произойдет… что они со мной сделают?

Если со мной что-то случится, кто поможет Саше?

Кто защитит его?

Кто поможет ему вернуться домой?

Я не могу рисковать своей безопасностью ради незнакомых мне людей.

Мне жаль. Мне, правда, очень жаль.

Простите меня. Если сможете.

Вагонные двери закрываются. Поезд уже привычно для меня дергается вперед, начиная движение. Вскоре он разовьет скорость и полностью скроется в темноте очередного тоннеля. И яготовлюсь услышать рокот истошных криков тех, кто остался на платформе.

Но вот первый вагон покидает станцию. За ним второй, третий, четвертый. Пятый. Шестой, седьмой. И, наконец, мой, восьмой. Последний вагон. Мы в тоннеле. И когда в окнах вагона не отражается ничего, кроме отражений оставшихся внутри пассажиров, я не слышу того, что уже смирился услышать.

На оставшейся позади станции никто не кричит.

Фаза седьмая — Монстр

В голове назойливо пульсирует вопрос: «Что происходит?».

От одной только мысли, что что-то пошло не так, бросает в холодный пот, хотя внутри тела разгорается настоящий пожар. Разве на станции, оставшейся позади, люди не должны кричать? Должны. Так было со мной. Так было в рассказе Нины. В двух известных мне случаях из трех. Они кричали. С ними там что-то происходило. Что-то страшное… настолько ужасное, что взрослые люди истошно крича, безуспешно пытались попасть обратно в поезд.

Но на этот раз… на этот раз что-то пошло не так.

Хотя мои попутчики ничего не заметили.

Они продолжают заниматься своими делами: девушки болтают, женщины и мужчины что-то листают в памяти своих телефонов, кто-то из них дремлет. Пьяница продолжает сопеть. Никто из них и не догадывается о том, что только что чуть… не случилось.

Начинаю размышлять — лишь бы отвлечься от собственного страха: как бы они отреагировали на крики тех людей?

Испугались бы? Да, наверняка бы испугались.

Попытались бы разузнать, что произошло? Спорный вопрос.

Что бы что-то узнать, нужно вернуться назад, а в сложившейся ситуации это попросту невозможно. Нет пути назад из этого капкана, в который они угодили, сами того не подозревая.

Качаю головой, от собственных размышлений мне становится только тошнотворнее, и запоздало ловлю себя на мысли, что делать этого не стоило. Чувствую на себе чужой взгляд и знаю, кому он принадлежит. Пунцовопятный продолжает сидеть в углу, буравя меня своими огромными на выкате глазами. Пунцовые пятна на его лице уже розоватого оттенка, но мне от этого не легче. Нужно постараться не обращать на него внимание. Глядишь, и сам потеряет ко мне всякий интерес.

Опускаю взгляд в пол, вагон утопает в ярком белом свете потолочных ламп. И стоит только мне подумать о свете, как в висках начинает неприятно покалывать.

Следующая остановка одна из самых опасных — встреча с тоннельным монстром… или монстрами?.. По сути, не столь важно, один он или их несколько. После этой остановки наши ряды заметно поредеют. И как бы прискорбно мне не было этого признавать, мне и самому следует соблюдать осторожность.

Во рту начинает горчить.

Но какова вероятность, что эта встреча… да и сама остановка, произойдут? Можно ли доверять своим знаниям, или следует положить на интуицию?

И словно в насмешку надо мной, поезд вновь останавливается в тоннеле.

— Что, опять стоим? — На этот раз возмущается женщина. — Да что же это такое?!

Она массирует виски, видимо от духоты и позднего времени у нее раскалывается голова. А всем известно, что люди, страдающие от мигрени, крайне раздражительны.

Женщина встает с места и направляется к кнопке для связи с машинистом. Возможно, считает, что третья попытка буде более удачной, чем предыдущие две.

— Да почему не работает?! — произносит она, с силой вжимая копку в стену. — Давай же, отвечай!..

Это уже больше походит на истерику, чем на раздражение. Но никто — в том числе и я — не собирается ее успокаивать или убеждать, что все будет хорошо, а ей следует немного отдохнуть.

Правда некоторые подходят к дверям и пытаются разглядеть хоть что-нибудь в темноте тоннеля. Но и от этой затеи никакого толка.

А тем временем становится все жарче.

В прошлый раз тоже было жарко. Невыносимо. Удушливо.

Но в прошлый раз было лето, а сейчас?..

Оглядываю людей, одеты они легко, но все-таки сдержанно. Спросить бы у них, какой сейчас день и месяц, да буду походить на сумасшедшего. А мне этого не надо.

Просьба…х-х-х…пассажиров…занять…х-х-х…места…и…ш-ш-ш…сохранять спокойствие…х-х-х…

Голос машиниста для всех, кроме меня, звучит ободряюще. Словно глоток прохладной воды в знойный день в центре города. Но если другие, сделав этот глоток, чувствуют себя лучше, и даже успокаиваются, веря, что вскоре все придет в норму и они, наконец, станут ближе к дому, я же готов от этого глотка захлебнуться.

Когда отключается свет, я стараюсь не шевелиться. Вздрагиваю, услышав, как все двери разъехались в разные стороны, запустив в вагон прохладу и сырость. В темном вагоне начинают вспыхивать небольшие белые огоньки — мои попутчики включают в телефонах фонарики и, намереваясь подойти к краю вагона, чтобы посмотреть, что же там такого в этом бетонном сыром тоннеле, сами того не осознавая накликивают на себя беду.

— Выключите… — шепчу я, внутри меня от страха даже сердце начинает биться медленнее. — Выключите свет…

— Чего сказал? — доносится до меня вопрос, произнесенный грубым мужским голосом.

И в следующую секунду этот же голос, но уже не грубый, а надрывный и неестественно высокий, разрезает воздух коротким вскриком.

И начинается паника.

Вагон покачивается, я подбираю ноги, затаскивая их на сиденье.

Белые огоньки телефонных фонариков маячат перед глазами как светлячки, и я зажмуриваюсь, лишь бы ничего этого не видеть. И не слышать. Но сколько бы я не прижимал ладони к ушам, заглушая звучащие отовсюду крики, женские и мужские голоса все равно отчетливо пробиваются в мою голову.

А вагон все раскачивается и раскачивается. Туда-сюда. Туда-сюда.

Само понятие время исчезает из этого тоннеля, оставляя вместо себя лишь удушающую и холодную бесконечность. Секунды кажутся часами.

В какой-то момент в моей голове вспыхивает фейерверк боли, яркие пятна перед глазами начинают плясать в быстром хороводе — кто-то в этой суматохе умудрился заехать по моему лицу локтем. Переносицу начинает жечь, но, надеюсь, она не сломана. Кровь точно не идет, в носу нет щекочущего чувства, а во рту — привкуса железа. Но вместо этого есть десяток голосов.

— ПОМОГИТЕ!!!

— Что это?!

— ОТЦЕПИСЬ ОТ МЕНЯ!

— Кто-нибудь!

— НЕ ТЯНИ!..

— ПОМОГИ-И-И!..

Голоса… они звучат со всех сторон.

Странные голоса, с нотками истерии.

Голоса людей, оказавшихся в западне.

Оказавшихся сбитыми с толку.

— Эй, ты!..

Меня хватают за ворот футболки и цепкими пальцами впиваются в темную ткань, щипая кожу на ключицах.

— Помоги! — кричит человек мне в самое ухо. — ПОМОГИ МНЕ!

Его слюна попадает мне на лицо. Из его рта пахнет жженым кофе. Горьким, дешевым. Из какого-нибудь автомата у входа в метро. Этот запах оседает в носу, в горле, я чувствую этот вкус на своем языке.

— ПОМОГИ!

В попытке отцепить от себя пунцовопятного — а это определенно был именно он — я вместе с ним сползаю на пол. Холодная желеобразная слизь пропитывает футболку и джинсы, попадает на кожу шеи, пачкает волосы на затылке. От омерзения и страха я на миг застываю, и звуки исчезают.

Осознание ошибки, которую я только что совершил не по своей воле, пробивает в теле мелкую дрожь.

Я на полу.

На полу, по которому ползает эта тварь.

Мне нужно забраться обратно на сиденья.

И молчать.

Не шевелиться.

Молиться, чтобы оно ушло.

Не заметило меня.

Нужно всего лишь перетерпеть…

Но резкая боль в ногах выбивает из головы мысли, а из легких весь воздух. Мой крик так и оседает в горле плотным комком.

Я чувствую, как мои ноги прижимает к полу невидимая мне сила. Она настолько тяжелая, что я не могу пошевелиться, нижняя часть моего тела словно перестала быть моей собственностью. И я понимаю, что у этой «силы» есть оболочка из склизкой вонючей плоти.

Наверное, если бы на меня внезапно забрался морж, ощущения были бы такими же.

— ПОМОГИ МНЕ!

Пунцовопятный вцепляется в мои плечи, пытается оттолкнуться от меня, чтобы подняться, но у него ничего не выходит. Он, как и я, прижат к полу.

— ПОМОГИ!!!

Но я ничем не могу помочь. Ни ему, ни даже себе.

Лишь когда его голос затихает, а тело прибавляет в весе с десяток килограммов, на короткий миг я испытываю облегчение — его мучение окончилось. Он больше не будет кричать. И боли он тоже больше не почувствует. Тварь стаскивает его с меня и… наверное пожирает. Почему «наверное»? Потому что я не слышу ни причмокиваний, ни хруста костей. Просто приходит осознание, что пунцовопятного больше нет. В самом прямом смысле — от него ничего не осталось.

Продолжаю лежать на холодном полу, не в силах пошевелиться. Даже не сразу соображаю, что больше ничто не мешает мне подняться обратно на сиденье — тяжесть, придавливавшая меня к полу, исчезла. Вот только…

Способность здраво рассуждать возвращается ко мне только с приступом новой, отрезвляющей боли — мои ноги что-то опутывает. В голове сразу рисуется образ огромного удава или… да, анаконды. Той самой здоровенной змеи, обитающей в джунглях и способной своими «объятиями» переломать взрослому человеку все ребра.

Может, по этим тоннелям и ползают такие вот змеи? Про крокодилов же когда-то ходили байки, мол, наигравшись с маленькими рептилиями, нерадивые хозяева отпускали их на вольные хлеба в канализационные стоки. Почему бы не выпустить из террариума и змею переростка?

Страх накрывает с головой, как волной при шторме. Я пытаюсь подняться, но уже поздно. Давление в ногах становится только сильнее при каждой моей попытке вывернуться, извернуться и избавиться от этих «оков».

Черт.

Оно ползет на меня… медленно из-за своей тучности, но настойчиво, не сбиваясь со своего внутреннего ритма.

Белые огоньки телефонных фонариков давно потухли. Я не слышу ни чужих голосов, ни криков о помощи. Мой учащенный пульс барабанит в ушах, угрожая лопнуть барабанные перепонки. Давление. Да, я знаю, что это давление. Наверное, из-за него я больше ничего и не слышу. Мое собственное тело сейчас является источником моей погибели.

Но я все равно пытаюсь выбраться.

Безуспешно.

Может, стоит просто поддаться порыву и ничего не делать? Погибнуть в пасти монстра не самая завидная смерть, но по текущим ощущениям и не самая ужасная. Подумаешь, тело сдавливает в таких тисках, что спирает дыхание, а сердце начинает биться медленнее, словно боясь ненароком навредить самому себе при очередном ударе. Это мелочи жизни. С кем не бывает? Но противный зуд в груди не дает так просто сдаться.

Этот зуд расползается внутри моего тела, поднимается к горлу, опускается к желудку.

Раздражает.

Я верчусь под тушей монстра, но от моих движений оно только злится и начинает сильнее прижимать меня к полу. Эффект зыбучих песков и болот — чем сильнее стараешься из них выбраться, тем быстрее они тебя засасывают.

Если бы только у меня была возможность из-под него выбраться… Лишь немного… Чуть-чуть больше пространства для ног… но мне их не вытащить.

При очередной попытке выбраться, я ощущаю несильный укол в ноге. И после, словно раскаленной кочергой мою голову пронзает спасительная мысль — оберег Митяя!

Дал ли он мне его именно на этот случай, или на какой-то другой, я не знаю. Но делать мне больше нечего, остается хвататься за эту спасительную соломинку и тянуться к карману.

Как раз в тот момент, когда ладонь проскальзывает в карман, мои ребра опасливо хрустят — монстр почти добрался до моей головы.

Задерживаю дыхание и зажмуриваюсь. Стискиваю зубы, игнорирую нарастающую боль в черепе. Пытаюсь пальцами подобраться к заветной коробочке. Вот она, да, вот. Я чувствую ее тепло, которое она забрала от меня. Вот и она, моя спасительная кнопка. Нажимаю на нее и… ничего не происходит.

Отчаяние выбивает из легких остатки кислорода.

Я делаю глубокий вдох, понимая, что мой конец настал, больше я ничего не могу для себя сделать. И плотная склизкая туша покрывает мое лицо.

Себя не жалко. Я сделал все, что мог, жалеть не о чем. Мне жалко Сашу. Он остается в Клоаке совершенно один, никто ему не поможет выбраться. И от осознания того, что это из-за меня брат спустился в подземку, становится тошно. Жжет глаза.

Чертово метро!

Чертов Князь!

Чертовы монстры!

Со злостью сжимаю в ладони оберег Митяя.

Чертова бесполезная коробка!

Мизерная груда хлама!

Была бы сейчас моя воля, с силой бы швырнул этот оберег куда подальше! Но мне остается лишь сжимать его в кулаке, пока в висках пульсирует кровь, а голова, да и все остальные кости в теле начинают медленно превращаться в труху.

Уже от бессилия жму кнопку на обереге. Жму. Жму. Жму. Вдавливаю ее в корпус, утапливаю ногтем — все бесполезно. И когда я сдаюсь, по-настоящему сдаюсь, мое тело начинает бить мелкая дрожь. Воздуха почти не осталось. Меня либо съедят, либо я задохнусь. Пальцы расслабляются, кулак разжимается и последнее, что я успеваю сделать, крутануть большим пальцем колесико на данном Митяем обереге.

Колесико прокручивается до упора, и сильная судорога бьет по всему телу.

Я слышу лишь отголоски былых голосов, вагон утопает в рваных всхлипах и прерывистых дыханиях тех, кому еще удается оставаться в живых.

Если им повезло, и они смогли сообразить… нет. Не так. Если их чувство самосохранения смогло вовремя шепнуть, что к чему, и как следует поступить, чтобы выжить, то… да. Если им повезло.

Фаза восьмая — Первый вагон

— Эй, парень, очнись!..

Странное чувство. Вроде бы незнакомец обращается в пустоту, но на каком-то интуитивном уровне я понимаю, что его фраза обращена ко мне. Наверное, это тоже своего рода инстинкт самосохранения. Этакая невидимая глазу антенна где-то в районе затылка, улавливающая любое движение по направлению к тебе и заставляющая волосы шевелиться, словно они — живая часть моего тела. Как хвост у кошки: вроде свое, родное, но какое-то неуместное.

— Ты не умер. Открывай глаза.

Звучит несколько… раздраженно. Да, пожалуй «раздраженность» верно подобранное слово для интонации, которую я слышу. И слух это первое, что возвращается ко мне, пока кто-то пытается хорошенько меня встряхнуть, приводя в чувство.

— Ну, давай!..

В голове звучит собственный, не менее раздраженный голос: «Я очнулся. Отстаньте от меня». Но на деле мне удается лишь что-то промычать.

Этого оказывается достаточным для того, чтобы незнакомец, лица которого я до сих пор не вижу, потому что не могу собраться с силами и открыть глаза, помог мне подняться с пола, усаживая на сиденья.

Голова раскалывается.

— Вот так, парень. Давай, давай, начиная думать своей молодой головой. Не дай мозгу помереть из-за отсутствия дум.

Надо запомнить.

«Не дай мозгу помереть из-за отсутствия дум».

Воодушевляет.

Открываю глаза и сразу же пытаюсь избавиться от застилающей взор пелены. Вначале несколько раз моргаю, а потом перехожу к более надежному, проверенному годами способу — тру глаза руками. Тягучая слизь остается на пальцах, и я стараюсь думать, что это — производство моего собственного организма, а не следы жизнедеятельность тоннельного монстра.

— Ты только это, не засыпай снова, — говорят мне. — Засыпать нельзя. Можешь не проснуться.

Хочется возразить, мол, я же не в холодильнике застрял, а в тоннеле метро! Но во рту пересохло, и из горла вновь вырываются нечленораздельные звуки, похожие на мычание коровы. Моему сердобольному товарищу по несчастью этого оказывается достаточным. Я слышу, как он шаркающей походкой отдаляется от меня, интересуясь самочувствием другого пассажира.

А я к этому моменту перестаю видеть вагон размытым пятном, утопающим в белом свете.

Состав медленно движется по тоннелю, двери в вагон закрыты, свет в потолочных лампах ярко светит, и единственное, что напоминает о недавно пережитом ужасе — это дорожки подсыхающей слизи на полу и заметно поредевшие ряды среди пассажиров этого вагона.

Оглядываюсь, чтобы посмотреть, с кем я остался.

Пунцовопятного нет, земля ему пухом. Чуйка у мужика сработала, да не особо помогла в выживании.

Девчонок, сидевших напротив, тоже нет. От них остались лишь пакеты из магазинов и разбросанные вещи — яркие тряпки, подходящие для носки в летний сезон.

Пьяница, который еще недавно мирно посапывал в начале вагона, оккупировав тройное место справа, выглядит бодрячком, хоть при ходьбе и заметно покачивается из стороны в сторону. Именно он и привел меня в чувство, а теперь беспокойно крутится вокруг женщины под сорок.

Ее светлый брючный костюм испорчен темными пятнами, у одной туфли сломался каблук. На голове тоже беда — жесткие волнистые волосы похожи на воронье гнездо. Не в обиду вороньим гнездам. И в любой другой ситуации — я в этом практически уверен — такая, как она, в жизни бы не подала руки такому мужику. Какому «такому»? Пропитого вида, вот какому.

Но пьяница помогает ей подняться, а она, нисколько не брезгуя, вкладывает свою ладонь в его.

— Вот так, вот так, — говорит мужик, усаживая ее на сиденье. — Дышите глубже, все будет хорошо.

Если бы он только знал… не бросался бы так легко словами.

Достаю из кармана оберег Митяя, верчу его в руке, не понимая, что же все-таки произошло? Кручу колесико, жму кнопку. Никакого эффекта. Ни вибрации, ни звука. Даже не нагревается, разве что от тепла моей ладони.

Может, совпадение?

Может, существует какой-то лимит времени, за который эти монстры должны сожрать людей в поезде? И мне просто… повезло?

Хотелось бы верить, что побрякушка, которую мне дал Митяй, предназначалась для чего-то другого.

Хотелось бы мне верить, что Дмитрий и Семен, находящиеся в нескольких вагонах от меня, не планировали от меня избавиться в этом тоннеле, не дав такую же побрякушку.

Хотелось бы мне… верить. Но веры во мне давно уже нет. Никакой.

Я с силой сжимаю металлическую коробочку в ладони, и слышу, как от напряжения в челюстях скрипят попавшие друг на друга зубы.

Злость.

Меня начинает обуревать ярость, которую я, пожалуй, уже давно не испытывал. С того самого момента, как понял, что был предан единственным человеком, которому мог доверять. И которому доверился.

Я наблюдаю за оставшимися в вагоне пассажирами, вместе со мной их всего пятеро — хороший получился для тоннельных монстров ужин. Помимо пьяницы и женщины в брючном костюме, еще двое мужчин. Все они возрастные. Ближе к пятидесяти. И если ни у кого из них не было опыта выживания в экстремальных условиях, то… им не выжить.

От собственной прямолинейности становится гадко на душе.

— Парень, куда это ты?.. — обращается ко мне пьяница, когда, встав с насиженного места, в несколько широких и быстрых шагов, я оказываюсь у дверей, разделяющих мой вагон от двери в другой.

Я уже похоронил своих попутчиков, хотя они все еще живы. И мне за это не стыдно. Я не смогу им помочь. Во мне нет ни храбрости, ни альтруизма. Ни желания помогать незнакомцам.

Я мог погибнуть уже сотню раз, но все еще жив.

Я мог сотню раз сдаться, но плыл по течению и, в конце концов, нашел в себе силы… нет. Нашел для себя причину бороться.

Саша.

Я должен вытащить брата.

— Я иду в первый вагон, — отвечаю я на заданный вопрос и открываю вагонную дверь.

К моему удивлению, мои оставшиеся в живых попутчики очень быстро решают следовать за мной. И в следующем вагоне мы оказываемся впятером. В нем никого нет, и я, не замедляя шага, иду дальше.

Остальные молча следуют за мной.

Это тоже инстинкт? Следовать за тем, кто идет куда-то уверенно и без страха?

Или же это человеческая глупость? Ведь уверенный и бесстрашный может идти прямиком в пропасть. И все, кто не может думать своей головой, упадут вместе с ним.

В следующем вагоне сидит только один человек — парнишка, на вид лет семнадцати. Сидит на сиденье, подобрав под себя ноги, качается из стороны в сторону и немигающим взглядом смотрит в одну точку.

— Эй, ты как? — спрашивает у него пьяница.

Женщина в брючном костюме участливо встает рядом, а мужчины оглядываются, вероятнее всего подмечая, что этот вагон мало чем отличался от предыдущего и нашего. На полу поблескивают под лампами дорожки из подсыхающей слизи, вокруг разбросаны вещи тех, кого утащили: сумки, легкая обувь, даже очки.

Но мне нет до этого дела, я иду дальше.

— Парень, подожди! — говорит мне пьяница. — Его здесь нельзя оставлять.

Я не отвечаю.

Мысль о том, что мне позволили находиться в этом поезде и заклеймили подстрекателем только для того, чтобы избавиться, пульсирует в висках. Кровь кипит в венах, я это буквально чувствую. Никому из них, ни Семену, ни Дмитрию, ни даже Князю, я в Клоаке больше не нужен…

И от неожиданно всплывшего в голове вопроса: «А жив ли еще Саша?», из груди словно исчезают все внутренности.

Я останавливаюсь. А если брата уже нет? Если Вано убил его, пока я ждал возможности оказаться в поезде, то… что мне делать дальше?..

Становится тяжелее дышать, и я хватаю ртом воздух в панической попытке не задохнуться.

Если Саша уже мертв?..

Опираюсь о колени, никак не могу вздохнуть полной грудью. В носу свербит и глаза наполняются слезами.

Чувствую, как на мое плечо опускается чья-то ладонь. Резко поворачиваю голову, смотрю вверх. Пьяница улыбается мне, на его сутулом щетинистом лице появляются морщины. От него исходит кисловатый запах пота и дешевого алкоголя. В глазах плещутся искорки какого-то радушия, словно он говорит мне: «Все будет хорошо».

— Ты дыши, парень, дыши, — говорит он. И показывает мне, как я должен дышать. — Вот так. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Медленно, не спеши.

Я одергиваю его, сбросив его ладонь со своего плеча.

Мне не нужна ничья помощь.

И советы мне ничьи не нужны.

Злость вновь вскипает в груди и, выпрямляясь, я иду дальше.

В следующий вагон.

И в этот момент поезд начинает замедлять ход, а из динамиков слышится шуршащий, прерывистый голос машиниста:

Просьба…х-х-х… К пасса-а-ажирам… Ш-ш-ш… Незамедлит… Х-х-х… Первый…ва-а-агон… Ш-ш-ш…

— Он сказал?..

— Что мы должны идти в первый вагон. Да?

Опять вопрос обращен ко мне.

Да, я знаю, что означает эта передача. И я знаю, какой ужас ждет нас в дальнейшем, если мы не успеем дойти до первого вагона.

— Идите быстрее, если хотите выжить! — говорю я.

И на этом все.

Я не собираюсь задерживаться, объясняя попадающимся на моем пути людям, что да как. Захотят, пойдут в первый вагон. Затормозят и начнут задумываться над тем, а надо ли им куда-то идти — скатертью дорога.

Мой нынешний план еще проще предыдущего. Я угоню поезд. Не знаю, как именно я это сделаю, но я смогу. Избавлюсь от Дмитрия и Семена, вариантов вагон и маленькая тележка. Как бы по-идиотски это не звучало в данный момент.

Натравлю на них толпу. Всем расскажу, что это из-за них мы на грани гибели.

Конечно, мне могут не поверить.

Да, Семен и Дмитрий не станут скрывать, что я с ними заодно.

Но я все равно от них избавлюсь.

Изобью, выкину наружу. А затем избавлюсь и от машиниста. Или заставлю его под угрозой расправы остановиться на наземной станции и начну гудеть. Та долго и громко, чтобы весь город знал, где я. Чтобы весь лагерь знал, где поезд.

Пятый вагон.

В нем лишь трое. Они смотрят на нас, зашедших в их вагон людей, с опаской и недоверием. Я бы даже сказал враждебно. Это чувствуется по их напряженным позам, по замерзшим на лицах выражениям не дружелюбности.

Я прохожу мимо этих людей, и они отступают в сторону. Но своих взглядов с меня не сводят. Слышу, как пьяница быстро бормочет, что-то им объясняя. Алкоголь вновь бурлит в его крови, и разум его начинает затуманиваться. Это понятно по тому, как сложно излагаются вслух его мысли.

Не знаю, прислушаются ли они к его совету последовать за мной или нет, но я не хочу оборачиваться и узнавать это.

Четвертый вагон.

Людей в нем немного. Семена нет.

Позади меня повторяется сюжет из пятого вагона.

Третий вагон.

Пассажиры уже устремились ко второму вагону, прислушавшись к объявлению машиниста.

Второй вагон.

В нем никого. Все уже ушли? Или в нем никого не было изначально?

Я останавливаюсь перед входом в первый вагон. Всматриваюсь сквозь грязные стекла в то, что происходит по ту сторону, замечаю рыжеволосую макушку Дмитрия… и внутри меня вскипает злость.

Я захожу.

В голове ни одной адекватной мысли. Я перестаю отдавать отчет своим действиям, стоит только подумать о том, как Семен и Дмитрий отослали меня в последний вагон умирать. Смешно же. Почему же я не задумался об этом раньше? Ни Семен, ни Дмитрий, не доверяют мне, это понятно. Так почему же меня отослали в хвост поезда, вместо того, чтобы оставить в середине?

Ответ прост: я им не нужен.

Они надеялись, что я там умру.

Сам не знаю почему, но именно на Семена я обрушиваю всю свою злость и ярость. Резко оборачиваю его к себе, одной рукой схватив его за плечо, а второй рукой, сжатой в кулак, заезжаю ему по лицу. Удар оказывается настолько сильным и неожиданным для нашего врача, что он теряет равновесие и падает на пол.

Дмитрий стоит рядом, не предпринимая никаких попыток остановить меня.

— Ну, здравствуй, — говорю я первое, что приходит на ум.

Мой голос сипит, тело бьет мелкая дрожь. Костяшки на кулаках так и чешутся заехать по его лицу еще несколько раз. И я не отказываю себе в этом удовольствии. Наклоняюсь, хватаю его за грудки и замахиваюсь для удара. И бью его. Но успеваю нанести лишь один удар, прежде чем донесшийся со стороны голос, окликнувший меня по имени, заставляет меня замереть на месте и вглядываться в лицо Семена.

Что я хочу в нем найти?

Ответ на то, есть ли у меня слуховые галлюцинации.

Ответить на этот вопрос я могу и сам — стоит только повернуть голову и убедиться, что я еще не сошел с ума. Но… я боюсь. Не то увидеть человека, который окликнул меня. Не то… увидеть пустоту.

Но Семен смотрит в ту же сторону, до меня и моего рукоприкладства ему нет дела. Стоящий в стороне от нас человек интересует его куда больше.

— Костя, — вновь зовут меня. — Отпусти его…

И на этот раз я прислушиваюсь к чужому голосу.

Мои пальцы разжимаются, и я медленно — даже, наверно, слишком, медленно — оборачиваюсь на голос. Сердце пропускает удар, а после начинает биться так быстро, что собственное сердцебиение приносит физическую боль.

— Ни… на?.. — произношу я, растягивая ее имя на два коротеньких слога.

Голос звучит неуверенно, но глаза меня не обманывают.

Передо мной стоит Нина, такая, какой я ее и запомнил при нашей первой встрече несколько недель назад. Тот же растерянный, но грозный взгляд. Те же нахмуренные светлые брови.

Но кое-что все-таки отличало ее от той Нины, которую я отослал к стокам. Которую обещал догнать раньше, чем она окажется в моем убежище.

Первое, ее одежда — она была чистой и новой. А второе, это компания из трех мужчин и одной женщины, стоящих рядом с ней.

Нина стоит с людьми с военной выправкой, суровыми взглядами и автоматами, которые они в любой момент готовы направить на толпу ничего непонимающих пассажиров.

— Костя?.. — произносит она мое имя уже в третий раз. И протягивает мне руку, не прекращая хмуриться. — Ты… еще со мной?..

Оглавление

Часть пятая. Тюрьма. Первая камера — Братья

Вторая камера — Латентный друг

Третья камера — Сделка

Четвертая камера — Карта

Пятая камера — Мастерская

Шестая камера — Подземелье

Седьмая камера — Голод

Восьмая камера — Лазарет

Часть шестая. Прошлое. Плен. Воспоминание первое — Метрополитен

Воспоминание второе — Первый вагон

Воспоминание третье — Улица

Воспоминание четвертое — Монстры

Воспоминание пятое — Город

Воспоминание шестое — Лагерь

Воспоминание седьмое — Сообщники

Воспоминание восьмое — Инструктаж

Часть седьмая — Прошлое. Год второй. Воспоминание девятое — Сбой

Воспоминание десятое — Сбор

Воспоминание одиннадцатое — Ожидание

Воспоминание двенадцатое — Предатель

Воспоминание тринадцатое — Товарищи

Воспоминание четырнадцатое — Помощник

Воспоминание пятнадцатое — Упущенный шанс

Воспоминание шестнадцатое — Нина

Часть восьмая — Подстрекатели. Фаза первая — Предложение

Фаза вторая — Подготовка

Фаза третья — Оберег

Фаза четвертая — Спуск

Фаза пятая — Нулевая остановка

Фаза шестая — Первые

Фаза седьмая — Монстр

Фаза восьмая — Первый вагон