Кратер [Анатолий Генрихович Найман] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Найман Анатолий Кратер
* * *
В декабре девяносто девятого
на краю белоснежного кратера
мы стояли. А кто это — мы?
А такие ребята из Питера,
двое-трое, ну максимум пятеро,
обступившие скважину мглы.
А вокруг из тумана и зелени
урожай новогоднего семени
колыхался, как воздух в жару,
и земля, как больная жемчужина,
вся в испарине мелкой, простужена,
бормотала одно: не умру.
— Не умрем! — восклицали мы Северу
и стучали по голому дереву.
Не умрем, потому лишь, что — мы!
Хоть отверстие рваное в кратере
изъязвляло сердца — как в фарватере
пенный след лишая у кормы.
Вздору было с добром — но и главного:
нимб святого на гравий для ангела
шел, чтоб вымостить тропку в саду
монастырском — где сплошь гладиолусы,
завиваясь, вплетались нам в волосы
в девяносто девятом году.
Горизонт расширялся поблизости
не к простору, однако, а к лысости,
отчего мы спадали с лица.
Но казалось: немного усилия,
и распустится кратер, как лилия,
и столетью не будет конца.
* * *
Надвигается судьба,
как летящая над морем
многолюдная арба,
цифровой безглазый голем,
как набитая травой,
но и пневмой, но и лучшей
схемой тела цифровой
жизнь — точнейшее из чучел.
И, как под ноги ковер
пламени на шкуре тигра,
выстилает свой узор
сыфр к алифу, к цифре цифра.
Но в любой резной щели
между ними поместиться
лезет масса: не нули
и не целое, а — лица.
И особенно одно
отчуждается от формул,
будто серое рядно
белым шелком кто продернул.
Ниже, ниже колесо
рока. Шлейф событий рвется.
Ближе, ближе то лицо,
и неотвратимей сходство.
Числа мечутся. Но бунт
их — игра. Они орнамент:
номер рейса; дата; пункт
назначенья; и — кем нанят.
Hospitium
Ближе к старости в место глухое,
в городишко случайный хотел бы уехать,
где есть парк и канал и где за полночь лебедь
о последнем рыдает покое.
Где в витрине аптеки пробирки
эликсиров цветных и целебных сиропов,
и гуляет по площади местный философ,
чтобы ровно в четыре пройти мимо кирхи.
Здесь уже не сложу я из жизни мозаик,
потому что не знаю имен и историй,
потому что (зачем лишь и ехать-то стоит)
и меня ни одна здесь собака не знает.
Только ветер румянит мне щеки,
ветер юности, нежно-неистов,
тот, что гонит по парку, как листья, туристов,
тот, что сводит с былым, а не с будущим счеты.
Остальное — покой. От артерии к вене
шепот крови: оставьте в покое.
Чтоб, хорошее так же любя, как плохое,
обгонять хоть на малое время забвенье.
Софье шесть лет
Не торопись во взрослые, взрослый глуп,
он под подушку не сунет молочный зуб,
а ляпнет "кальций". Он говорит всерьез,
где бы смеяться. А все потому, что взросл.
Не повторяй за ними. Мильон их слов
прежде сопрел в мильоне других голов.
Взрослый всегда вспотел и всегда озяб
перенимай закалку у снежных баб.
Что ты читаешь? Читай про принцесс и фей.
Принцы румяны, хотя голубых кровей.
Гномы бегают вкось и наперерез,
а взрослые — тонус поднять или сбросить вес.
Цвета лица у них два — бледен и смугл.
Взрослый не верит в одушевленье кукл.
Ты же своей щёки раскрась, чтоб ожила,
красным и синим, взбей кудри и кружева.
Взрослые утверждают, что жить любя
так, как ты любишь — всей полнотой себя,
после детства нельзя, наступает сбой,
ты становишься всеми, никто тобой.
Так или нет, останься Софьей еще. Напяль
что-нибудь взрослое на себя — туфли, шаль,
волосы под античных матрон расчеши.
И не спеши за возрастом, не спеши.
Дивертисмент
— Скажите, почему это у вашего величества
в покоях королевских нигде нет электричества?
— Так мы же в счет покрытия вассальных обязательств
включаем свет их светлостей, сиянье их сиятельств.
— А почему не видно на улицах полиции?
— А потому, что служат в ней у нас одни патриции,
а так как эта служба, по мненью их, плебейство,
то из нее повальное мы наблюдаем бегство.
— Из-за чего бегут тогда военные из армии?
— Да всё из-за противника. Нет никого коварнее
противника: он дерзок, хитер и агрессивен.
Любой противник — дрянь, но наш — особенно противен.
— А почему?.. — А потому! Конец аудиенции!
И мой совет вам: истину глаголют лишь младенцы, и
средь них находится ее высочество София:
ступайте к ней с вопросами — она мудрее змия.
Софье шесть с половиной
Как лезвие, отбита челка,
и прочь от восковых скорлуп
уносит мед, танцуя, пчелка
к румяному раствору губ.
Итак, на первый взгляд, игрушка.
Но где раешный маскхалат
дыряв, сквозит слепая дружба
с иконой, забранной в оклад.
Есть речь, есть лепет. Их основа
дыханье Сони. А итог
в сачке застрявший ветер, слово
с цветка гонящий на цветок.
Есть речь-тоска, и речь-забава,
и луг — бессмысленную тварь
гармонии, под крики "браво"
зевак, сметающий в словарь.
В наборе устарелых литер,
где "эс" — скоба, а "эн" — двутавр,
есть знак цветка. Цветок не лидер,
но сноска к тайне. Слаб, но храбр.
Так и она: нацелен облик
попасть в свой класс, найти свой вид,
но вся — еще узор, приемник
пророчества, еще магнит.
Отмечен челкой год господень,
к беседе пригнан язычок
и, как звезда в колодце в полдень,
блестит неведеньем зрачок.
* * *
Наступает суббота — но сна ни в одном,
и бормочет слеза: для чего я ползу,
безразличная к выводу, жизнь ли вверх дном,
или просто нет сна ни в едином глазу?
Наступает суббота — а все, что вблизи,
расплылось, как в пару очертанье колес
паровоза, хоть ясно, что все на мази,
а слеза — от усталости век и желез.
И пора начинать — то ли день, то ли что,
только как, если не было сна ни в одном,
если время — что после субботы, что до,
ни труда, ни покоя ни ночью, ни днем.
На реке
1
В ото льда отворённой, как окна, реке
мне мерещится туловище в парике
облачков; аллегория веса и спеси;
вариант привиденья в классической пьесе;
оркестровая яма — куда снесены
головешки созвездий в забытых спектаклях,
выпускавших под занавес символ весны
ствол березы в катящихся россыпью каплях.
Что мешает триумфу таланта? Триумф
выживанья. Тем признак невнятней, чем ближе.
Праздник солнца уходит за тучу, чтоб грунт
привести в состоянье питательной жижи.
И безглавое тело на блюде земли
потому-то и видится нам регулярно,
чтобы мускулы нас, а не мысли вели
и не тяжестью шарма сгибали, а скарба.
Просто мир-по-старинке с поправкой на сто
или тысячу лет, просто жизнь-по-привычке
надо скрасить собой — как кузнечик, в гнездо
принесенный в пластмассовом клюве синички.
Чтоб ни грез, ни видений. Береза в лесу
над рекой. Декорация — тоже искусство.
Чтоб, держа меня вниз головой на весу,
птица думала: "Да. Заурядно. Но вкусно".
2
Под сводом небес третьесортной земли
клеймо золотое, в реке, пополудни,
я видел. Как звенья кольчуги. Нули.
Как косточки счетов на острове лютни.
Картинка? Ну да. Но не символ, а нерв.
Безглавое, с солнечным только сплетеньем,
оно для меня совершало маневр,
конечности пряча из пламени в темень.
Пейзаж? Пусть пейзаж. Но который в реке
не мог отразиться — как яркая сцена
с героем под маской пустой, в парике
цветных облачков. Как сиянье из центра.
Портрет? Может быть. Но не стран и эпох,
а молнии внутренней, тиков удава
как в атласе схема удара под вздох,
как спрут электрической тьмы от удара.
Затмение, в общем. Со вспышкой в мозгу
и хохотом, смахивающим на рыданье.
С пустым ореолом на том берегу.
Короче, страданье. Без смысла. Страданье.
Последние комментарии
56 минут 26 секунд назад
6 часов 42 минут назад
6 часов 47 минут назад
6 часов 51 минут назад
6 часов 51 минут назад
6 часов 57 минут назад