Вернуться к тебе [Дана Рейнхардт] (fb2) читать онлайн

Вернуться к тебе

Дана Рейнхардт

Copyright © 2010 by Dana Reinhardt

This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic and The Van Lear Agency LLC

© Сосновская Н. А., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

* * *

Марку Рейнхардту и Джастину Рейнхардту, моим любимым братьям

Глава первая

Было дело — я любил моего брата.

Теперь я не так уж в этом уверен.

Так говорить ужасно. Вы уж мне поверьте, я сам это знаю. Но вслух я об этом не скажу никому, даже Перл. Особенно потому, что все остальные его любят. Даже те, кто его ни разу в глаза не видел. Просто не надышатся на него.

Поклоняются ему.

Я ему тоже поклонялся. Все младшие братья поклоняются старшим, наверное. Это как бы записано в жизненном контракте. Ну, вы сами подумайте. Одно из самых первых лиц, какие ты видишь в жизни, это лицо твоего брата. Его руки — в числе первых, которые к тебе прикасаются. Ты ползешь за ним, чтобы его догнать. И ничего тебе на свете не хочется так сильно, как ходить в точности так, как ходит он, и говорить в точности так, как он разговаривает, и рисовать картинки, и бросать мяч, и рассказывать анекдоты в точности так, как это делает он. Не стоит даже говорить, как нестерпимо тебе хочется научиться свистеть так, как свистит старший братец, залихватски засунув в рот четыре пальца, или, к примеру, так же выстреливать алфавит скороговоркой, как это получается у него. Тебе, малышу, кажется, что старший брат знает про этот мир абсолютно всё.

А потом ты подрастаешь. Начинаешь думать самостоятельно. Сам принимаешь решения, и эти решения тебя изменяют. Они способны изменять даже людей вокруг тебя. А мой брат принял черт знает какое грандиозное самостоятельное решение, и в итоге мне стало жутко трудно его любить.

И чувствую я себя из-за этого очень дерьмово. Честно. Ну, что еще сказать? Дерьмово мне.

Он возвращается домой. Сегодня вечером.

Все знают об этом.

Во-первых, об этом объявили на утреннем собрании в школе. С этого и начался мой день.

И хотя мистер Бауэрс ни разу не произнес моего имени, хотя на собрании были люди, которые ничегошеньки не знали про Боаза, много вы найдете парней с фамилией Кацнельсон? У нас, в пригороде Бостона, не так уж много евреев переселенцев.

Так вот, Бауэрс сказал:

— Мы все, каждый из нас, в личном долгу перед Боазом Кацнельсоном, выпускником этой самой школы, который сегодня вечером возвращается после того, как три года отслужил в морской пехоте и принес нашей стране величайшую личную жертву.

Я почти что не сомневался, что все вокруг смотрят на меня. И постарался пониже опустить козырек своей кепки «Red Sox»^[1]. Аплодисменты эхом разлетелись по спортзалу.

— Боаз Кацнельсон мог избрать для себя любое будущее, какое бы ни пожелал. Я понимаю, вам, старшеклассникам, трудно себе это представить, но его принял бы любой университет. Он был выдающимся учеником во всех отношениях. Но он избрал для себя верность долгу. Он предпочел службу на благо нашей великой родины в это трудное, ответственное военное время.

Тут некоторые ребята зашептались, а другие забормотали. Кто-то хлопнул меня по плечу, кто-то — по спине.

Вообще-то обычно по утрам я встречаюсь в школьном дворе с Цимом. Мы с ним открываем тетрадки с домашним заданием и сверяем наши результаты, пьем кофе из «7-11» и жуем мини-пончики. Строго говоря, те пончики, которые мы покупаем, вовсе и не пончики на самом деле. Это, скажем так, понт-чики. Жуешь и гадаешь, чего туда напихали — для понта! А это утро получилось черт знает какое. Как будто мало было того, что предстоял черт знает какой день.

Цим меня нашел после собрания:

— Ты в порядке?

Мы с Цимом родились в один день. Его семья переехала в дом напротив в тот день, когда нам обоим исполнилось по семь лет восемь месяцев и одиннадцать дней. Я бы сказал, что Цим — мой лучший друг, если бы в моей жизни не было Перл.

— Ну, вроде да, — буркнул я.

— Круто, чувак. Я тебя попозже разыщу. Похоже, моя мамочка готовит что-то несъедобное, чтобы вечером вам принести. Нет, кроме шуток, что это такое, я понятия не имею, но воняет жутко. Так что ты уж поосторожнее, много не ешь.

— Спасибо, что предупредил.

— И насчет Боаза…

— Что насчет него?

— Я рад, что он возвращается домой.

— Ну да. Я тоже, — кивнул я, потому что ну да, я рад, что брат возвращается домой.

Я рад, что с ним все в порядке. Но «рад» — это слабо сказано. Я в восторге, у меня отлегло от сердца, я в экстазе — как-то так! Умей я молиться, я бы благодарственную молитву произнес за то, что мой брат возвращается с этой войны, в которую я ни фига не верю. С этой войны, в которой я ни фига не понимаю. С этой войны, на которую почти всем было наплевать, но которая причинила боль стольким людям, а уж наша мать просто чуть с ума не сошла.

Но брат сам это выбрал. И с тех пор мы с этим жили.

Слушайте, я понимаю, как это звучит. Так, будто я нытик. Типа, сам себя жалею и всякое такое. Ну да, где-то так оно и есть. Но я тут не только про себя говорю. Я говорю про свою семью. Про то, какими мы были до того, как брат ушел служить, и какие мы теперь. А еще я про то говорю, каким был брат, когда несколько раз ненадолго возвращался домой: как запирался в своей комнате и не говорил ни слова. И про письма я говорю, которых он не присылал.

Может, я выгляжу даже хуже, чем жалеющий сам себя неамериканец или даже антиамериканец. Ну, а как еще должен выглядеть мальчишка с уродской еврейской фамилией и отцом, который говорит с кошмарным акцентом и велит мне, чтобы я называл его не «папа», а «абба», будто мы все еще живем в Израиле. Но вот только я не то и не другое. Не не и не анти. Просто я в толк не возьму, что я должен думать про всю эту засаду, в которую мы угодили.

А потом, кто знает? Может, это даже паршивее, чем быть не или анти, потому что, если ты то или это, так хотя бы ты тогда знаешь свое место.

Когда я возвращаюсь домой после школы, день как день, ничего особенного. Как все дни в то время, когда брата не было. На плите не готовится ничего необычного. И никаких тебе флагов, транспарантов или самодельных табличек. Никакого шампанского в холодильнике. Даже пирога и того нет.

Я поднимаюсь в свою комнату. Ложусь на пол. Достаю iPod и выбираю в плейлисте «Abbey Road»^[2]. Я смотрю на свое босые ноги. Где-то я слышал — вот только не вспомню где, наверное от Цима, потому что он битком набит всякими ненужными познаниями, — что если у тебя второй палец длиннее первого, то у тебя вдвое больше шансов достичь высокого положения в жизни.

Абба просил меня после школы почистить водосточные канавки. Нет, не попросил — он рявкнул. Абба, он такой. А я сижу на полу, пялюсь на свой длинный первый палец и очень короткий второй — просто карлик в сравнении с первым.

Мама внизу. Прибирает в комнатах и наполняет их искусственными весенними ароматами. Вот так она проводит дни напролет. Моет, протирает, складывает, расправляет. Во время уборки она тихонько что-то напевает себе под нос. Что-то очень фальшивое.

Я хорошо знаю маму. Знаю, как она суеверна. Поэтому я могу четко сказать: никакое празднование не готовится. Ничего не случится до тех пор, пока брат не войдет в парадную дверь и не закроет ее за собой. А пока что невозможно, скажем, просыпать соль на стол — хотя бы несколько ее крупинок надо потом бросить через плечо. Нельзя, чтобы что-то оказалось между тобой и кем-то еще — в этом случае надо обязательно произнести: «Хлеб с маслом». Еще нельзя класть на кровать ни кепку, ни шляпу. И ни в коем случае нельзя праздновать удачу до того самого момента, как ты будешь держать ее в руках и прижимать к груди.

Я предлагал, чтобы меня отправили встретить брата. Я догадывался, какое это для него будет потрясение. Боаз ушел в армию еще до того, как я получил свои ученические права. А теперь у меня права самые настоящие, а в придачу два штрафа за парковку в неположенном месте и предупреждение за то, что я не остановился на знаке «СТОП».

Я видел, как вся эта сцена разыгрывается на маленьком экране в моем воображении. Я представлял себе, как подкатываю к тротуару. Боаз стоит где-то неподалеку, с дорожной сумкой на плече. А я опускаю стекло в правой двери и говорю что-то типа: «Тебя подвезти, приятель?» Это будет вечером, но я отчетливо видел себя в темных очках… ну да, нет у меня темных очков, и что? Еще я представлял себе, как каменная физиономия моего братца медленно озаряется улыбкой.

Может быть, мы пожали бы друг дружке руки. Или похлопали бы друг дружку по спине. А потом я бы повез его домой.

Но только воображать, как это было бы, я и могу. Абба решительно рявкнул «нет» и добавил, что Боаз сам решит, как до дому добраться, а мне надо своими делами заниматься.

Вот я и занимаюсь. Точнее, нет. Чистка водосточных канав бессмысленна, ведь дождя нет и в помине.

Я жду. Я всегда жду. Моя семья всегда ждет. Чего-то. Какого-то слова, каких-то новостей, какого-то события, которое бы все изменило. Но я начинаю думать, что, может быть, сегодня ждать не так уж и дико. Может быть, наконец все изменится. Может быть, брат вернется — и все станет так, как было до того, как он ушел.

И тут я думаю про Джона Леннона — единственную настоящую любовь всей моей жизни. Это поклонение герою, а вовсе не гейская любовь, хотя Перл и Цим надо мной подшучивают именно в этом смысле. Я думаю о строчке из песни «Beautiful Boy»: «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы». Все точно. А перемены — это то, что происходит, когда ты не сидишь на полу в своей спальне, пялишься на пальцы ног и ждешь, что что-то переменится.

Перемены подкрадываются тихо. Они растут, как волосы или ногти. Они медленно растекаются по тебе, как тупая боль по щекам, если слишком долго притворно улыбался.

Я потягиваюсь и переворачиваюсь на живот. Закрываю глаза. Меня убаюкивает урчание маминого пылесоса. Меня много что убаюкивает: самолеты, задние сиденья автомобилей, уроки химии.

Накатывает дремота. Вздремнуть всегда здорово. Я укладываюсь поудобнее — руки под голову, ноги в стороны, поворачиваю голову влево. Щека тонет в мягком ворсе ковра.

Дверь моей комнаты открывается нараспашку.

Перл сроду не постучится. Нет у нее такой привычки.

— Ой! Извиняюсь, — смеется она. — Тебе надо было побыть наедине с собой? Леви и больше никого?

Я вынимаю из ушей наушники:

— Нет.

Перл швыряет рюкзак на мою кровать и сбрасывает туфли:

— «Побыть наедине с собой» — это я так сказала, фигурально. Ну, ты понимаешь, что я имела в виду. Понял?

— Понял, — усмехаюсь я.

— Наверное, вышло бы потешнее, если бы я сказала «наедине с маленьким Леви».

— Не думаю.

Перл ложится рядом со мной и смотрит в потолок:

— А что мы делаем на полу?

— Не знаю.

Перл явилась прямо из школы, она еще в форме. Она ходит в школу общины Святого Младенца Иисуса. Это уже само по себе круто, а вы попробуйте поучиться в католической школе, будучи еврейкой. И китаянкой.

Мы познакомились в еврейской школе. Перл надо мной посмеивалась из-за того, что я маленького роста и тощий. А до меня раньше никому особо дела не было, и надо мной никто не подшучивал, даже мой братец. Так что мне это даже вроде понравилось. Ну, а со временем и я Перл понравился.

Ей хотелось создать ансамбль. Поп-рок-дуэт.

«Мы станем вторыми Джоном и Йоко», — говорила Перл.

«Но, Перл, Йоко была японкой».

«Можно подумать, ты знаешь разницу».

Все могло бы получиться, если бы хоть кто-то из нас умел играть на каком-нибудь инструменте. Или петь, не фальшивя.

Перл приподнимается, садится и протягивает мне руку:

— Пойдем. Мне надо покурить.

Она все еще не простила меня за то, что я бросил курить. Воспринимает это как личное оскорбление.

Мы вылезаем из окна и устраиваемся на крыше, в нашем обычном месте. Поздняя весна. Воздух напитан жарой.

Перл протягивает мне пачку сигарет:

— Хочешь?

— Ты когда-нибудь перестанешь задавать мне этот вопрос?

— Не-а. — Перл закуривает «Мальборо». — Знаешь, Леви, вот бросил ты курить и стал жутким занудой. Ну, то есть без этого что в тебе особенного? — Она выпускает здоровенное облако дыма прямо мне в лицо. — В данный момент ты, друг мой, человек совсем без изюминки.

Как-то раз к нам на урок физкультуры явилась преподавательница йоги, и всех нас заставили делать эти идиотские растяжки и дурацкие дыхательные упражнения. Ну, для меня все это оказалось не так уж и ужасно, потому что, во-первых, я сидел рядом с Ребеккой Уолш, а она просто офигенно гибкая, а во-вторых, когда учительница велела нам закрыть глаза и начались все эти умственные упражнения с тихо плещущимися волнами и легким ветерком, она попросила нас представить «самое безопасное место» и отправиться туда силой воображения. В общем, я оказался именно тут, на этом скате крыши, рядом с Перл.

Это мое самое безопасное место.

Я говорю, что это так, хотя на самом деле скат довольно крутой, и время от времени я смотрю на киноэкран у себя в голове и представляю, каково это будет — потерять здесь равновесие. Взять и соскользнуть. Исчезнуть за водосточной канавой, забитой под завязку опавшей листвой.

Если я упаду, я перелечу через канаву во дворик, выложенный кирпичом. И это будет очень фигово.

Этот кирпичный дворик — дело рук Боаза. Он такое умеет. Я помню запах цемента. Помню, как он застыл у меня под ногтями, когда я не послушался брата и запустил руки в ведро с раствором.

Перл ложится на спину и кладет руки под голову. Держа в зубах сигарету, она смотрит на меня:

— Не хочешь в киношку смотаться вечерком? Я не то чтобы кинцо посмотреть хотела, но там такой парень попкорном торгует — просто класс!

— Я попкорн не люблю.

— Ну, я тебе молочные карамельки куплю.

— От них у меня зубы портятся.

— А как насчет, скажем…

— Перл, я не могу пойти в кино.

— Ладно. Нет так нет.

Перл знает, что сегодняшний вечер — не такой, как другие вечера. Это все знают. Но она не пытается вести со мной задушевные разговоры насчет моего настроения и чувств, потому что Перл все-таки тактичный друг. Понимающий.

Прошло тринадцать месяцев.

Именно столько времени прошло с тех пор, как Боаз в последний раз приезжал домой.

Наверное, там у него бывали какие-то перерывы, порой ему давали отпуск. А мы не знаем, что это были за перерывы и куда брат потом отправлялся, потому что он в какой-то момент вдруг решил, что ему не стоит общаться с оставленной дома семьей.

Перл склоняет голову к плечу и, прищурясь, смотрит на меня через очки с квадратными линзами.

— Хочешь смыться отсюда? Пойдем к нам обедать? Мама Голдблатт готовит кассероль из тунца. В доме пахнет, как в зоомагазине.

У Перл и Цима не так много общего, но кое-что есть. Вот, к примеру, оба любят похвастаться жуткой стряпней своих мамочек. Это для них прямо как знак отличия. А вот моя мама, хотя ей столько довелось пережить за последние три года, готовит отлично. Наверное, именно поэтому мои друзья так часто задерживаются у нас на ужин. Уж конечно, это никак не связано с всеобщим весельем, царящим в нашем доме.

Я жадно втягиваю выпущенный Перл дым.

— Да я бы с радостью, но боюсь, сегодня вечером мне обязательно нужно быть дома, — вздыхаю я.

Перл тянется ко мне и наступает мне на ногу. А я не заметил, когда начал истерически хохотать. По-дурацки, как расторможенный ребенок.

— Леви, все будет хорошо.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю. Просто друзья так должны говорить. Я стараюсь делать свое дело.

— Ну, спасибо.

Мы забираемся через окно в мою комнату, и я спускаюсь вниз в поисках какого-нибудь кофеина. Без сигарет это все, что мне осталось.

Мама в гостиной. Складывает аккуратными стопками стираное белье. Не могу припомнить, чтобы она всегда была так помешана на аккуратности, но порой трудно отличить «тогда» от «сейчас».

Тогда она работала на дому, занималась графическим дизайном. Маленький мамин «кабинет» был устроен в гараже. А теперь мама больше работает не на дому, а по дому.

Последние три месяца она просто на пределе. Она любит говорить, что наведение порядка для нее что-то вроде гольфа для бизнесменов: это ее расслабляет.

Если это так и есть, не хотел бы я увидеть, что бы стало с мамой без всех этих гор белья.

— Вот, возьми, малыш, — просит мама, протягивая мне стопку аккуратно сложенных футболок.

Всегда терпеть не мог, когда мама называет меня «малыш». А Боаз никогда не имел ничего против. К тому же вряд ли кто-то смог бы относиться к моему старшему брату как к ребенку.

Я — другое дело. Вплоть до последнего времени я вел жестокую борьбу на дороге к возмужанию. У меня до сих пор длинные — до плеч — волосы, но я сам так решил. К счастью, проблемы роста и веса мало-помалу отступают. Пожалуй, если встать очень прямо, я буду ростом пять футов и девять дюймов, а что касается веса, то наконец я стал тяжелее собаки Цима.

Но я ни разу не шнуровал ботинки для того, чтобы воевать в какой-то далекой стране на другом краю земли.

У меня и ботинок-то нет.

И если хорошенько задуматься, то, наверное, я так переживаю из-за этого, потому что, кроме мамы, больше меня никто малышом не называет.

Я подумываю — не попросить ли ее перестать меня так называть? Сказать ей, что ни одного уважающего себя семнадцатилетнего парня мама не называет малышом. Но тут мама мне улыбается, и у меня не хватает духа отобрать у нее эту надежду, притаившуюся в глазах. Эта надежда так идеально сочетается с весенним запахом освежителя воздуха.

Она заслужила этот момент, так ведь? Заслужила то, чтобы стоять здесь и складывать стопками выстиранное белье. Она не позволяет волнению и ожиданию захлестнуть ее, но все же едва заметно улыбается, зная, что сегодня вечером ее сын наконец вернется домой.

Это прекрасная новость. Иначе не скажешь — новость грандиозная! На лучшую новость не могла бы надеяться ни одна мама, складывающая белье после стирки, в любой гостиной в любом городке любой страны. Вот только я не знаю, о каком сыне мама сейчас думает. О том, который уехал три года назад, или о том, каким он стал, пока его не было дома.

Я беру футболки из протянутых рук мамы:

— Спасибо, мам. — Я отхожу от нее, но оборачиваюсь и спрашиваю: — Тебе чем-нибудь помочь?

Мой вопрос шокирует нас обоих. Меня — потому что я сроду не предлагал чем-то помочь по дому, а маму — потому что из всех дней, когда что-то можно было бы начать делать по-другому, сегодня самый неподходящий день. Мама привязана к делам по дому очень тоненькой ниточкой.

— Нет, спасибо, малыш.

Я подхожу к горкам белья и ищу стопку простыней с облаками. Комната Боаза по-прежнему такая же, какой ее задумала мама, когда брат был маленький: там все связано с небом и авиацией. Аэропланы на стенах мама нарисовала сама. Сама подвесила к потолку вырезанные из картона планеты.

А в моей комнате на стенах повсюду были морские звезды, рыбы-клоуны, акулы-молоты и осьминог. Этот осьминог меня жутко пугал. Такой я был трусишка. Осьминога боялся, но еще больше боялся кому-то про это рассказать. Мы с Перл четыре года назад раскрасили стены в моей спальне в цвет, который выбрала она. Он называется «ноябрьский дождь».

— Ты собираешься положить ему это белье? — спрашиваю я.

Мама нежно похлопывает стопку белья и трет кончик верхней простыни между пальцами:

— Бо всегда любил эти комплекты.

Мы называем брата Боазом. Все его так называют. Боаз, считают мои родители, это хорошее еврейское имя. Оно означает «быстрота», «сила». Родители упорно подавляли желание американизировать имя старшего сына — это случается здесь со многими выходцами из еврейской среды. Но примерно через месяц после того, как Боаз ушел в армию, от него стали приходить письма, подписанные «Бо».

А потом вообще перестали приходить.

Я спрашиваю:

— Хочешь, я это сделаю?

Мама бросает на меня озадаченный взгляд.

— Застелю его кровать. Могу это сделать, если хочешь, — предлагаю я.

Мама машет рукой:

— Нет, нет. Не надо. Я сама.

И продолжает складывать белье, напевая что-то себе под нос.

А я возвращаюсь наверх, к Перл, с бутылкой колы.

Перл обыскивает мой гардероб. Она любит воровать мою одежду. На подъездной дорожке появляется машина. Перл замирает на месте с моей ношеной фланелевой рубашкой в руках.

Это не абба. Он приехал полчаса назад и выругал меня за то, что я не почистил водосточные канавки.

Сердце у меня бьется часто и резко. Кажется, оно вот-вот пробьет грудную клетку и выскочит наружу.

Я подхожу к окну и высовываюсь наружу.

Только-только стемнело, но я все же разливаю силуэт ярко-зеленого «каприс-классик»^[3] Дова. На этой машине я учился вождению. И Боаз тоже — правда, он каким-то образом ухитрялся выглядеть круто за гигантским рулем. Чтобы вписаться на этом драндулете в поворот, нужно было трижды полностью повернуть руль. Пожалуй, теперь, когда я научился водить эту машину, я смог бы и кораблем управлять.

Дову семьдесят шесть лет. У него лицо, похожее на помятый костюм, косматые, буйные седые волосы и бакенбарды. Он так давно с бакенбардами, что они опять вошли в моду. Почти два десятка лет жизни в Штатах никоим образом не смягчили его само собой разумеющуюся израильскую ворчливость. В Дове нет никакой мягкости — ни сглаженных углов, ни закругленных граней. Он похож на грубо сработанного садового гнома.

С тех пор как Боаз ушел воевать добровольцем, Дов стал приезжать к нам ужинать три раза в неделю, если не чаще. Из машины он всегда выходит со сложенным номером «Нью-Йорк таймс» под мышкой, но про войну больше не говорит никогда. Он садится в гостиной на свое любимое место — в красное замшевое кресло — и начинает говорить о добыче нефти в Арктике. Еще о демонстрациях во Франции. Об участке междуштатного шоссе 90, закрытом из-за обрушения эстакады. «Нет, вы верите в эту белиберду? Вот уж срамота, так срамота!» В последнее время он стал на чем свет ругать бейсбольные матчи.

Дов стучит в дверь. Громко.

— Входи, Дов.

Иногда дедушки предпочитают, чтобы их называли по имени. Им кажется, что, если их будут называть дедушками, они будут казаться слишком старыми. Но только не Дов. «Я знаю, что я старый сукин сын, — говорит он. — Поэтому я не желаю, чтобы какой-то мелкий писун называл меня как-то по-другому. Я уж столько лет прожил, что привык к своему имени». Абба тоже называет его Довом. Как мальчик, выросший в Израиле, он не имел возможности называть своего отца «абба». Вот почему сам он решил называться «абба», а не «папа», как все остальные отцы по всей этой стране.

Дов стоит на пороге гостиной.

— Вечер добрый, мисс Перл.

Старик без ума от Перл.

— Привет, Дов!

— Скажи своему дружку, чтобы он постригся.

Мои длинные волосы — тема, от которой Дов, похоже, никогда не устает.

— Леви, постригись, — говорит Перл, пожав плечами.

Я подхожу к Дову и обнимаю его.

— А то выглядишь, как дамочка, — усмехается Дов, несколько раз хорошенько хлопнув меня по спине. Потом отстраняется, разглядывает меня и щиплет за щеку: — Хорошенькая дамочка, правду сказать.

Дов пошел в армию, когда ему было восемнадцать, но он первый скажет вам, что это была совсем не та армия, в какую угодил Боаз. В Израиле все служат в армии. И абба служил. Служила даже моя бабушка. Это происходит там со всеми, кому исполняется восемнадцать. Выбора нет, так что, идя на службу в армию, ты не становишься храбрецом и не сходишь с ума. Это не превращает тебя ни в героя, ни в урода. Это не делает тебя человеком, который стремится кому-то что-то доказать. Это просто-напросто делает тебя таким, как все.

Дов спускается на нижний этаж. Перл собирается домой.

Звонит мой телефон. Могу даже не смотреть — я и так знаю: это Цим. Если Перл стоит передо мной, позвонить может один-единственный человек. Я нажимаю клавишу ответа.

— Йо.

— Йо.

— Уж?

— Уж^[4].

— Ух ты! — делает большие глаза Перл. — Как вы, однако, разговорчивы, джентльмены.

— Она у тебя?

Между Цимом и Перл постоянно происходит здоровая конкуренция по поводу того, кто из них мой лучший друг. Очень потешное соревнование, если учесть, каков приз.

— Привет, Ричард!

Перл называет Цима его настоящим именем исключительно ради того, чтобы его подразнить. А Цим дает ей сдачи — он делает вид, будто уверен в том, что с Перл нас связывают занятия сексом. Руку на сердце положа скажу, никакого секса у нас нет.

— Слушайте, я вовсе не хочу вас отвлекать от того, чем вы там вдвоем занимаетесь, но я просто подумал, что Леви стоит об этом узнать. Ко мне после третьего урока подошла — кто бы ты подумал? — красотка Софи Ольсен и спросила, не родственник ли ты того парня, про которого трепался Бауэрс на утреннем собрании.

— Ну и?

— Ну и?! Чувак! Она знает, кто ты такой. И она столько про тебя знает, даже то, что ты со мной дружишь. Я это не к тому говорю, чтобы ты прямо сразу нос задрал, но новость зашибенная. Не каждый день такое услышишь.

С этим не поспоришь.

Когда Перл уходит, я сажусь играть в шахматы с аббой. Мы с ним играем довольно часто, и довольно часто он разделывает меня в пух и прах. Так мы проводим время с отцом, не имея особого желания разговаривать.

Мы играем несколько минут, и вдруг я слышу, как открывается парадная дверь. Перл всегда что-нибудь забывает. Свитер, или рюкзак, или мобильник. Однажды она ухитрилась забыть туфли.

И тут я слышу голос:

— Привет!

Я не сразу понимаю, чей это голос. Он словно бы донесся до меня со дна колодца. Голос моего брата.

Его «привет» звучит немного растерянно, словно бы тот, кто произнес это слово, не уверен, что вошел в свой собственный дом.

Первой около брата оказывается мама. Она не удосужилась переодеться после послеполуденной уборки. Мама крепко обнимает Боаза. Мы с аббой встаем. Из кухни выбегает Дов. Мы все встаем вокруг брата — вернее, вокруг них, потому что мама так крепко прижалась к сыночку, что трудно сказать, где кончается мама и где начинается Боаз. Мы стоим вокруг и пытаемся к парню притронуться, хотя бы к рукаву его куртки. Вдруг я чувствую, как Дов сжимает мое плечо. А потом мы медленно, молча вжимаемся друг в друга. Наша радость, наше облегчение настолько глубоки, что у нас словно бы костей не осталось.

В это мгновение я могу представить, как мы выглядим со стороны. Солдат Возвращается в Любящие Объятия Семьи.

В это мгновение все именно так и обстоит.

В это мгновение я позволяю себе поверить, что все станет так, как было раньше. Он вернулся. Мы вернулись.

Глава вторая

Брат три дня не выходит из своей комнаты. В каком-то смысле я его понимаю. Случалось, мне хотелось запереть свою дверь и не открывать ее, ну, разве что только если бы Перл ко мне пришла. Или Цим.

— Чем он там занимается? — спрашивает меня Цим в школьном дворе перед первым уроком.

У него на щеке сахарная пудра от пончика. Я протягиваю руку, чтобы смахнуть пудру. Я понимаю, как это выглядит, но ребята в школе, похоже, и так думают, что мы с Цимом — парочка.

— Не знаю. Господи! А помнишь, как он с нами на скейтбордах гонял? В пустом бассейне? А помнишь ту тетку, возле дома которой был тот бассейн? Как она за нами с шваброй гонялась?

— Ага! С шваброй! С губкой на конце! — Цим хохочет, и сахарная пудра сыплется у него изо рта. — Это было что-то! — выдавливает он со смехом. — Умереть — не встать. А можно мне прийти и повидаться с Боазом? Он ведь… и для меня был вроде старшего брата. И можно сказать, меня научил старшим братом быть.

Младший брат Цима, Питер, это мини-Цим, но при этом он настоящий толстяк.

— Из тебя старший брат получше получился, чем он, Цим.

Цим смотрит на меня так, словно у меня крыша поехала. Терпеть не могу, когда он вот так на меня смотрит. Да понимаю я, я не должен ничего такого говорить, и хотелось бы мне верить, что как раз Циму я такое сказать могу, что уж он-то меня поймет, но даже он не понимает.

Дело не в том, что Боаз — плохой брат. Он никогда не привязывал меня к дереву в нижнем белье, не сбривал мне одну бровь — нет, ничего такого. Он меня кое-чему учил — например, как зарисовать оптические иллюзии и как правильно показывать средний палец. Как-то раз он купил мне книжку про Битлов, и это было вовсе не в мой день рождения. А еще был тот день, когда брат получил водительские права. Он вернулся с экзамена вместе с мамой, вбежал в мою комнату и взволнованно спросил, куда я хочу с ним поехать.

«Куда хочешь, — сказал Боаз. — Отвезу, куда ты хочешь».

«В северный округ», — ответил я. Я выбрал самое далекое место, какое только мог представить: итальянский район Бостона, прямо на берегу океана. Мне было двенадцать. Мне хотелось одного — побыть наедине со своим братом. Ну, может, еще мороженое получить.

«В северный округ, — повторил Боаз. — Заметано».

Я побежал за курткой. Только я успел ее взять, как зазвонил телефон. Это был друг Боаза, кто именно — я не помню. Брат повернулся ко мне, посмотрел на куртку в моей руке и сказал, что ему очень жаль, но в северный округ мы съездим завтра. И мы туда никогда не съездили.

В общем, смотрит на меня Цим так, словно я с катушек съехал. Но он не понимает, в чем дело. Просто не может понять. Несмотря на то что мы с ним родились в один день и он один из двух моих лучших друзей, Цим не знает, каково это — быть младшим братом Боаза.

В этот самый момент мимо проходит Софи Ольсен.

— Привет, Леви! — Она небрежно машет рукой.

— Мать родная, — еле слышно шепчет Цим. — Какая вопиющая несправедливость.

Когда я возвращаюсь домой из школы, я усаживаюсь на полу в своей спальне и слышу шум сливного бачка. Нет, не то чтобы весь дом сотрясается от этого звука, но сегодня это подтверждение того, что Боаз дома. И жив!

Санузел у наших комнат общий. Бывало, Боаз запирал дверь изнутри и забывал отпереть. Я с ума сходил — так хотелось пописать, а в туалет войти не было никакой возможности. Тогда я барабанил в дверь комнаты Боаза, но и она была заперта. А брат писклявым голоском спрашивал: «Кто там?» Ну прямо догадаться было невозможно — кто же? Потом он мне задавал еще кучу глупых вопросов и только после этого милостиво соглашался вернуться в ванную и отпереть дверь изнутри.

Услышав шум бачка, я размышляю о том, что мог бы войти в туалет (я готов об заклад побиться, что запереть дверь с моей стороны Боаз забыл) и притвориться, будто я не понял, что там кто-то есть. У меня и оправдания были наготове — столько времени туалет был в моем единоличном распоряжении, что я успел забыть, что он не только мне принадлежит. Из этих объяснений могло бы что-то родиться — подобие разговора, скажем.

Но я ничего такого не делаю. Просто жду, когда закроется дверь туалета со стороны комнаты Боаза. Нет, не могу сказать, что все сидят сложа руки. Мама стучит в дверь комнаты брата. Несколько раз в день. Весело окликает: «Боаз? Милый? Бо?»

Брат кричит в ответ: «Я сплю!»

Не сказал бы, чтобы и мне порой не хотелось вот так рявкнуть на маму. Еще как хотелось. До тех пор, пока у меня не появился мобильник с функцией будильника, мама будила меня по утрам. Она поднимала вверх рольставню и негромко напевала:

«Про-о-о-сыпа-а-а-йся, мой ма-а-а-ле-енький Леви…» И мне хотелось что-нибудь схватить и швырнуть в нее.

Но я этого не делал. А Боаз делает. Вот это самое он делает, когда так рявкает на маму. Он может швырнуть в нее что-нибудь, и притом довольно тяжелое, от чего маме будет больно. Раньше Боаз ей так никогда не грубил. Он был любящим сыном. Он ее обнимал или держал за руку при всех. Очень долго держал, а я бы умер, если бы сделал такое. Он называл ее «ма». И я вижу, как больно маме теперь, как понуро она бредет по коридору. Но вот она вскидывает голову. Как бы то ни было, Боаз дома. Он дома, запершись в своей комнате, он ни с кем не разговаривает и ничего не ест, но это лучше, чем если бы он находился в тысячах и тысячах миль отсюда, где ему постоянно грозила опасность. И оттуда он не звонил и не писал.

Абба готов взорваться. Он не такой терпеливый и понимающий, как мама. А может быть, вот верное слово — недогадливый! Сегодня утром он шарахнул кулаком по столу, за которым мы завтракали:

— Бензона!

Я люблю, когда абба ругается на иврите. Это никогда не звучит как нечто ужасное. На мой взгляд, так «бензона» это что-то вроде итальянского печенья. Но все же надо в Интернете посмотреть.

Оказывается, сейчас, в присутствии мамы, отец крикнул: «Сын шлюхи!» И крикнул он это, глядя в потолок, то бишь в сторону комнаты Боаза. То есть он только что назвал маму женщиной, продающей секс за деньги. Это просто неслыханно. Эта женщина только что подала ему омлет из яичных белков, Господи боже!

К счастью, мама, кажется, никогда в уме не переводит эти отцовские ругательства. Отец проводит рукой по редеющим волосам:

— Когда он спустится вниз? Не может же он торчать наверху вечно?

— Ему просто нужно немного отдохнуть, Реувен, — успокаивает его мама. — Вот и все.

Порой я забываю, что брат дома. То я сижу в классе и пялюсь на шелковистые волосы Ребекки Уолш, то я в очереди в столовой, то дома смотрю телик, то сплю, то сижу на крыше. Забываю. Не помню.

А потом вспоминаю: Боаз дома. И из-за того, что я об этом забыл, я чувствую себя очень дерьмовым братом.

Вечер пятницы. Шаббат. Я слышу жужжание электрической машинки для стрижки, потом шум воды в душе, в нашей общей ванной.

Дов приедет ужинать. По всей видимости, Боаз собирается наконец спуститься вниз. Я так думаю, он догадывается: если не спустится, то Дов взломает его дверь и здорово надерет ему задницу.

Нам никогда и ни за что не позволялось пропускать семейный ужин в то время, когда действовали семейные правила. И мы всегда являлись домой вовремя к ужину.

Абба просто помешан на ужинах, хотя сам сроду никогда ничего не готовил. Он верит в святость ужина, как во все прочее, во что он верит. Он вырос в кибуце и утверждает, что тамошнее коммунальное житье ему очень нравилось: свобода, нескончаемый поток босых ребятишек, гонявших мячи, принадлежавшие всем им. И отцу недоставало семейных ужинов. Чаще всего в кибуце он ужинал в столовой с друзьями. Мне-то это казалось раем на земле, а у аббы словно бы дырка внутри образовалась без семейных ужинов, и мы обязаны были эту дырку залатать.

Сегодня дом наполнен запахом жареной курятины, приготовленной мамой.

Дов никогда не приезжает с пустыми руками. Он привез какую-то еду от армянина. Так он называет мистера Курджяна, хозяина маленького кафе неподалеку от места, где Дов живет. Если у Дова вообще могут быть друзья, то мистер Курджян наиболее близок из его знакомых к этому понятию.

«Дай мне, что у тебя есть хорошего», — говорит Дов и протягивает армянину пустую корзинку.

Сегодня это виноградные листья с начинкой^[5], а еще похожая на пиццу лепешка со специями и белый сыр — слишком мягкий, ножом не разрежешь.

— Ты попробуй сыр, — советует мне Дов, когда я помогаю ему выложить еду на стол. — Вкусный, солененький.

Входит абба, и они переходят на иврит.

Я наливаю себе рутбир^[6]. Не спеша иду к холодильнику, кладу в стакан кубики льда и стою около открытой дверцы. Пытаюсь уловить фразу, слово — хоть что-нибудь знакомое. Столько воскресений я торчу в школе иврита. Неужели я так совсем ничему не научился?

А потом я сдаюсь. Мне надо радоваться, что мужчины разговаривают, а не только делают вид, как мама. По тому, как звучат их голоса, я догадываюсь: отец и Дов знают, что Боаз уже не спит. Вот-вот он распахнет дверь своей спальни, хорошенько потянется, потрет заспанные глаза, а потом зевнет и захлопнет рот, совсем как медведь в полосатой пижаме из старого черно-белого мультика.

Когда Боаз наконец спускается в гостиную, мы все замираем. А я ведь так к этому готовился и твердо решил не замирать и не таращить глаза… Молчание нарушает мама:

— Бо, милый, выпить хочешь? Кусочек сыра? Морковную палочку?

Мама привстает на цыпочки и гладит бритую голову сына так, будто он маленький.

Футболка обтягивает атлетическую грудь Боаза. Сухожилия на его шее — как натянутые канаты. Пустынный загар не побледнел нисколечко.

Боаз идет к столу, протягивает руку Дову. Таким рукопожатием обменялись бы дружки-приятели, встретившиеся в баре после работы.

Мы садимся вокруг стола. Мама пригубляет вино:

— Нам дарована такая благодать.

Дов делает большие глаза. После того как Боаз ушел в армию, мама начала ходить в синагогу почти каждую субботу по утрам. Раньше она туда ходила только по большим праздникам и водила с собой Боаза и меня. А теперь мама — регулярный посетительница общины «Дом Торы». В синагогу она ходила бы и по пятницам, если бы могла, но это помешало бы семейным ужинам, а абба ни за что не согласился бы есть что попало в общинном зале синагоги.

Дов начинает ворчать насчет экономики. Цена шоколадных батончиков в «Stop & Shop» за полгода выросла вдвое. Шоколад Дов не ест, но такие вещи замечает, и это для него неопровержимое доказательство того, что экономика стремительно катится в тартарары.

Мама раньше называла Боаза «человек-пылесос», и он оправдывает свое старое прозвище. Радостно видеть, как брат ест — в точности как прежде. И пусть даже только из-за того, что он несколько дней голодал. А когда его рот набит едой, не может быть никаких вопросов, почему он молчит.

Боаз очень сосредоточенно занимается своей тарелкой. Курятину отделяет от овощей и картошки. Ест их отдельно, не оставляет ни крошки.

— Боаз. Ну? — произносит абба, не сдержавшись. Ему мало того, что Боаз сидит за столом, что он ест, что он наконец спустился вниз.

Боаз отводит взгляд от тарелки, встречается глазами с аббой, но не произносит ни слова.

— Дальше что, сынок?

Молчание. Только звяканье вилок, задевающих о фарфоровые тарелки. Наконец Боаз пожимает плечами:

— Пойду посплю еще.

Он встает и относит тарелку в кухню. Мама бросает на аббу красноречивый взгляд: «Почему ты не можешь оставить его в покое?» Можно подумать, что, если бы абба позволил Дову ворчать про шоколадные батончики, с миром все было бы в полном порядке.

Боаз возвращается в столовую и вытирает пальцы о джинсы.

— Ладно, — говорит он. — Спокойной ночи.

Время — половина восьмого. Боаз разворачивается к лестнице.

— Бо, милый, — умоляет мама. — Посиди немного с нами. Я тебе чай приготовлю. Чашку хорошего горячего чая.

Боаз качает головой, медленно подходит к маме, быстро целует ее в щеку и уходит вверх по лестнице. Мама радостно улыбается. Она счастлива.

А я почти на все сто уверен, что это ничего не значит. Мы все целуем маму в щеку, уходя спать. Это рефлекс. Это вовсе не значит, что Боаз хоть сколько-нибудь стал ближе к себе самому.

Долго никто ничего не говорит.

Наверное, мне стоило бы посидеть со всеми остальными, размышляя о Боазе. Но я не собираюсь оставаться. Я продумываю план побега.

По идее, я должен пойти на вечеринку домой к Чеду Посту. Конечно, я переживаю из-за того, как это будет выглядеть — смыться на вечеринку в то время, когда твой брат только что возвратился из пустыни, — но я переживаю и потому, что Перл и Цим меня убьют, если я не приду.

Да ведь даже если бы я остался дома, Боаз все равно не выйдет из своей комнаты. Так какая разница?

Мы были не такие братья, которые где-то вместе тусуются вечером в пятницу.

И не такие мы были братья, которые доверяют друг дружке секреты, или ищут один у другого одобрения, или шушукаются насчет родителей. Мы даже такими братьями не были, которые в шутку затевают драку и валят друг дружку на пол, при этом хохоча так, что чуть не пукают, и при всем том прячут глубоко в себе искреннюю любовь друг к другу. Мы с Боазом были довольно чужие.

А может быть, все-таки это не совсем справедливо. Наверное, я больше говорю о том времени, когда мы стали старшеклассниками. А до того, пока Боаз не получил водительские права и не обзавелся подружкой, бывало и так, когда ему никто, кроме меня, во всем городе не был нужен. На каникулах мы строили офигенные замки из песка или брали напрокат велики и гоняли по округе. Как-то раз в субботу мы посмотрели в кинотеатре всю трилогию «Крестный отец» и до десяти вечера домой не тронулись.

Став постарше, Боаз словно бы отказался от меня. Он с головой нырнул в новый мир и закрыл дверь перед моим носом. А потом он съездил на лето в Израиль и возвратился с решением — он должен вступить в морскую пехоту.

Ну, а потом тут у нас разразился ад.

Если бы брат со мной побольше разговаривал, я бы, может быть, понял — почему и зачем? Но я никогда не знал про Боаза ничего, кроме того, что он сильнее, быстрее, мощнее, умнее и немного посимпатичнее меня. Я завидовал его самоуверенности. Я завидовал тому, что у него такая подружка, о какой я могу только мечтать. Боаз знал, чего хочет. Он шел и получал это. А я никогда особенно ничего не хотел.

Даже не знаю, многое ли изменилось за те годы, пока брата не было. Я стал выше ростом и благодарен судьбе за каждую четверть дюйма, но я до сих пор не понимаю, что же во мне изменилось. Я бы все на свете отдал, чтобы стать таким, как Боаз. Но только вряд ли это у меня получится.

Когда я был помладше, я, бывало, тайком пробирался в комнату Боаза. Я проводил кончиками пальцев по его спортивным трофеям, прикасался к камням из его коллекции, к корешкам его книг. И мне казалось, что я будто бы заглядываю в свое будущее. Передо мной представала картинка, каким я стану через четыре года.

Но в итоге эта комната не научила меня ничему.

— Леви, — говорит Дов, повернувшись ко мне. — Почему от тебя так приятно пахнет?

— Может, потому что я душ принял?

— Нет, тут что-то еще.

Дов прав. Я прыснул на себя немного одеколона. Этот одеколон стоял в шкафчике-аптечке с тех времен, когда Боаз заканчивал школу. Надо же было проверить, не испортился ли одеколон. Я же на вечеринку собрался, так что самое оно. Перл явится туда с Цимом и со мной, как обычно. «Одно из немногих преимуществ того, что ты — мой друг, — говорит Перл. — В общине Святого Младенца Иисуса понятия не имеют о том, как устраивать вечеринки. А стереотипы насчетдевушек-католичек — чистой воды вранье».

— Я иду на вечеринку, — наконец выдавливаю я. — Вернусь не очень поздно.

Сам не знаю, почему я так растерялся. Я ведь, фактически, могу делать все, что пожелаю. Одно из преимуществ того, что твой брат находится в зоне боевых действий, — это то, что родители не слишком сильно заморачиваются насчет того, куда я иду, чем занимаюсь, с кем провожу время, хорошие ли у меня отметки, какие у меня планы на летние каникулы и в какой колледж я собираюсь поступать.

Со всем этим родители жутко надоедали Боазу — и смотрите, к чему это привело.

Дов накрывает своей рукой мою:

— Повеселись на всю катушку, красавчик. Только сумку не забудь.

На Перл платье с глубоким вырезом.

— Мама Голдблатт тебя выпустила из дому в этом? — Я не могу сдержать удивления.

Перл показывает мне серый кардиган:

— Не зря же Бог придумал что-то вроде этого.

Она забирается на заднее сиденье машины Цима, наклоняется и утыкается носом в мой затылок.

— Ты симпатично пахнешь, — хмыкает девушка.

Цим прижимает ладонь ко лбу с таким видом, словно закрывает глаза от слишком яркого солнца.

— Блеск. Сейчас-сейчас… — Перл шумно втягивает воздух носом. — Так пахло от Боаза.

Я отталкиваю ее:

— Ты серьезно?

— Я девушка. У меня острое обоняние. А может быть, одеколон китайский. Так или иначе, я помню, как от него пахло. — Перл еще раз принюхивается ко мне и откидывается на спинку сиденья. — Ммммммммммммм. Запах влюбленности.

Мне никогда в голову не приходило, что Перл может быть влюблена в моего брата. Это глупо.

Я почесываю шею. Может быть, я переборщил с одеколоном.

— Ладно, слушайте-ка. Напомните мне, зачем мы премся на эту вечеринку? — спрашиваю я. — Чед Пост, он же тот еще хрен.

— Мы туда идем, потому что тебе надо расслабиться, Леви, — улыбается Перл. — Отвлечься. А может быть, там найдется кто-то, кто потрогает твою улитку.

— Можно подумать, ты этим не занимаешься каждый день, — фыркает Цим.

— Не называй это улиткой, — рычу я на Перл. — И нечего упражняться в красноречии, когда нам надо разработать стратегию.

— Да нет, девушка права, — вздыхает Цим.

Ну ладно, ладно. Мой опыт в контактах с противоположным полом блекнет в сравнении с Перл и Цимом. Но я уже говорил, за прошедший год я заметно возмужал. Теперь все должно пойти лучше.

— Какую стратегию ты предлагаешь? — спрашиваю я.

— Ну, ты мог бы какую-нибудь бедняжку напоить вдребезги, — говорит Перл. — Но это банально. И спорно с точки зрения морали. — Она опускает стекло в окошке и закуривает сигарету, грубо нарушая правила, установленные Цимом. — Надо что-то придумать.

Дома у Чеда Поста Перл сначала флиртует с парнем, который ей в подметки не годится. Она быстро теряет к нему интерес и переключается на зануду, любителя научной фантастики.

Цим где-то исчезает с Мэдди Грин, такое с ним случается на четырех из пяти вечеринок, но при этом он клянется, что она — не его подружка.

Я брожу по дому, слыша обрывки разговоров. Разыскиваю Ребекку Уолш, хотя она никуда не ходит без Дилана Фредрикса. Чед Пост хватает меня за плечо:

— Чел, я слышал про твоего братана.

— Спасибо. — Я морщусь.

С какой стати мне потребовалось отвечать «спасибо»?

— Ты небось жутко рад, что он дома?

Угу. Вот только он из своей комнаты три дня нос не высовывает, а если говорит — то три слова, не больше.

— Ну да.

— И как он?

А я что, сказал, что он не выходит из своей комнаты и не произносит фраз длиннее трех слов?

— Отлично.

— Круто! Пивка хочешь?

— Само собой.

Чед шагает к бочонку.

Мне неловко. Я его назвал «хреном», но, может быть, он не такой уж плохой. Чед возвращается с голубым пластиковым стаканчиком, останавливается рядом со мной и обводит взглядом гостиную.

— Боаз такой крутой. — Чед наклоняется ко мне. От него пахнет чем-то вроде «доритос». — Как думаешь, он там кого-нибудь кокнул насмерть?

— Правда, я не знаю, Чед.

— Слышь, я думаю, то, что он сделал, это круто. Не, я не то чтобы взял и так же сам поступил… мне просто неохота… ну это… просыпаться затемно, есть всякое дерьмо, спать в палатке и подрываться на минах, но парням, которые все это делают, респект и уважуха.

— Так и передам.

— Ну, круто! Скажи брату спасибо за то, что он уберег нашу страну от террористов и всякого такого.

— Заметано, скажу.

Чед уходит. Я ищу глазами, где бы сесть. Хочется разыскать такое местечко, где меня никто бы не доставал, нет, если, конечно, это не будет Ребекка Уолш или Софи Олсен.

Я устраиваюсь в любовном кресле, оставив вторую половинку свободной.

Беру просроченный номер журнала «Time» и стараюсь сделать вид, что с интересом его листаю. На обложке — солдат. Шлем. Пустынный камуфляж. Усталое, покрытое пылью лицо. Темный загар.

В кресло рядом со мной втискивается Перл:

— Ну вообще. Он читает! Это непременно привлечет к тебе полчища девиц. — Она берет у меня стаканчик и делает здоровенный глоток теплого пива. — А Ричард где?

— А ты как думаешь?

— С Мэдди Грин? Как это предсказуемо!

— Слушай, вот если бы я не знал тебя получше, я бы решил, что ты ревнуешь.

— Ой, я тебя умоляю! А ты? Как продвигается проект «Улиточка»?

Я машу рукой, чтобы Перл освободила место рядом со мной.

— Ты должен разработать стратегию, — упрямо произносит Перл.

— Неужели ты никогда не устаешь от этого? — ворчу я. — Сколько можно надоедать людям? Это же какая уйма работы!

— Мне такая возможность не каждый день выпадает, чтоб ты знал. Мама Голдблатт лишила меня дарованного Богом права на флирт, отправив меня в общину.

Мама Голдблатт удочерила Перл, когда той было одиннадцать месяцев от роду, и с того самого дня, когда она сошла с трапа самолета в роли матери-одиночки с младенцем на руках, мама Голдблатт проявляла чудеса суперопеки. Вот как иначе объяснить ее решение отправить девочку — полукитаянку-полуеврейку в девичью католическую школу? Сама она утверждает, что верит в систему раздельного обучения, но я вот что думаю: знай мама Голдблатт, что Перл пойдет своим путем и в шестнадцать лет лишится девственности, наверное, она избавилась бы от иллюзий и отправила дочку в самую обычную школу.

— А ты матери сказала, куда идешь?

— Сказала, что иду потусоваться с тобой. — Перл обвивает рукой мою шею. — Мама Голдблатт никогда не волнуется, если я с тобой. Ты безопасен.

— Блеск. Безопасен.

— А что? Ты предпочел бы быть опасным?

Я кладу журнал на столик. В точности на то место, где взял его.

И забираюсь в глубь здоровенного кресла:

— Сам не знаю, каким я хочу быть.

Глава третья

Я уже начинаю гадать — а спит ли брат вообще?

У него всю дорогу включено радио. Станция настроена плоховато, поэтому постоянно слышен «белый шум». На фоне этого противного звука я слышу щелканье компьютерной клавиатуры.

Несколько раз посреди ночи, когда я вставал, чтобы сходить в туалет, я слышал, как брат кричит — вернее, негромко вскрикивает. Хриплым шепотом. А это пострашнее, чем если бы он орал в голос.

Слов я не разбираю, но они есть. Слово, еще слово и еще… В бездне призрачных часов, когда весь остальной мир спит, Боаз блуждает в каких-то краях, где не помнит, что больше не разговаривает.

Если я стучу в его дверь, он никогда не открывает ее. Спрашивает:

— Что тебе нужно?

Что мне нужно? Нормально, вообще.

— Ты в порядке?

— Да, все класс.

Три слова.

— Ладно, — говорю я. — Я так, просто узнать.

Кристина Кроули заходит, чтобы повидаться с Боазом. Она сидит за кухонным столом напротив мамы, обхватив пальцами стакан холодного чая. Она стала еще красивее.

Я только что вернулся с пробежки. Решил, что для прочистки мозгов это лучше, чем курение. Выяснилось, что я не такой уж хиляк.

Спорт — это было по части Боаза. Футбол. Бейсбол. И баскетболистом брат был очень неплохим для парня с его ростом. После игр, в которых участвовал Боаз, мы с аббой и мамой шли домой, а он отправлялся на вечеринку с товарищами по команде. А я тогда думал: «Может быть, настанет такой день, когда…»

И вот сегодня я вышел на утреннюю пробежку. В субботу. Жара ужасная. Духота. И похоже, сегодня объявлен Национальный День Стрижки Лужаек. Ощущение такое, будто я вдохнул полмешка травы.

Кристина встает:

— О, мой Бог! Леви! Поглядите только!

Неловкий момент. Я соображаю — может быть, мне следует ее обнять? Одно я точно знаю: девушкам руку не пожимают. И еще одно я знаю точно: если на тебе промокшая от пота футболка, девушку обнимать не стоит.

Решение принято. Я машу рукой и иду к холодильнику за водой.

— Просто не верится, как ты вырос. — Кристина садится и отодвигает от стола стул рядом с собой. — Посиди… расскажи, что у тебя новенького.

Я не видел ее три года. Неслабый кусок моей жизни.

— Да не так уж много.

— Неправда. — Мама вытирает стол в том месте, куда упало несколько капелек моего пота. — Леви теперь бегает по утрам. Он заканчивает юниорский класс. И он… гм… — Мама пытается встретиться взглядом со мной. — Ну же, малыш. Расскажи Кристине о себе.

Я пожимаю плечами:

— Английский у нас преподает Хардвик.

— Ух ты! У нас тоже она была. Слушай, а у нее и сейчас усы растут?

Я вспоминаю, как Кристина жаловалась на мисс Хардвик Боазу. Я потому и заговорил про нее. Про Кристину я помню все.

— Ой, теперь у нее не то что усы — козлиная бородка.

— Ха-ха! — Кристина смеется и накрывает мою руку своей.

Мое усталое тело пронзает разряд электрического тока.

Мама уносит наши опустевшие стаканы. Она уходит из кухни с улыбкой и принимается разбирать белье после стирки.

— Я пришла повидаться с Боазом, — говорит Кристина и наклоняется ко мне. Я ощущаю ее дыхание на своем лице. — Но похоже, не стоило мне заходить.

«Господи, она просто милашка», — думаю я.

«Милашка» — словечко, которое парню вслух произносить вряд ли стоит, если только он не хочет схлопотать по физиономии. И все-таки Кристина Кроули — милашка.

Она подстригла свои светлые волосы. Теперь они чуть ниже подбородка, поэтому хорошо видна ее потрясающе красивая шея. К тому же она не красится, а я терпеть не могу, когда девчонки красятся. Ну, то есть… ты же девушка, да? У тебя же все это есть — нежная кожа, ресницы и все прочее. Зачем же размалевывать красками все то, чем тебя снабдила природа?

Однажды я натолкнулась на них с Боазом в спальне брата.

Иногда я заглядывал в его спальню тайком, всякий раз пытаясь что-то понять про него или про себя… ну, что со мной может стать через четыре года… В общем, в тот дождливый декабрьский вечер я сорвал джекпот.

Боаз, обхваченный руками и ногами Кристины. Их медленно движущиеся тела. Татушка на ее левом плече — бабочка.

Я простоял там дольше, чем следовало. Они меня не заметили. Я, пятясь, бесшумно вышел из комнаты.

Потом я очень долго не мог смотреть Кристине в глаза — краснел как рак.

И вот она здесь. А это должно что-то означать. Может быть, брат ей писал, звонил или навещал ее в Дартмуте все то время, пока он не писал, не звонил нам и нас не навещал.

А я и не осознавал, как сильно стосковался по Кристине — просто по тому, чтобы на нее смотреть.

— Он не… — Я подыскиваю правильные слова. — Не знаю… Ну, не очень общителен, что ли.

Девушка делает глубокий вдох, медленно выдыхает, закидывает руку за голову и принимается массировать свою восхитительную шею.

Она была здесь в тот вечер, когда Боаз сделал объявление.

Вот доел салат — и сделал объявление. Был самый обычный ужин. Воскресенье, вечер, Дов у нас в гостях. Апрель. День выдался долгий и ленивый. Теплый не по сезону. Мы болтали про оттенок розового цвета, в который наши соседи выкрасили дом. И ничего в этом вечере не было такого, что подсказало бы всем, что он превратится в «тот самый вечер».

Боаза приняли в Корнельский университет, Колумбийский университет, университет Тафтса и университет Беркли. Все ожидали его решения. Мама была вне себя от радости, а потому то и дело к Боазу приставала.

«Ну? — спросила она в сотый раз. — Ничем не хочешь с нами поделиться?»

«На самом деле хочу. — Боаз положил вилку на тарелку. Немного отодвинулся на стуле от стола. — Я поступаю в морскую пехоту. Сразу после получения аттестата приступаю к службе».

Молчание. Длинная пауза. Все сидели и гадали — это, наверное, шутка? Боаз умел пошутить.

Он не всегда был таким уж серьезным. Но было совершенно ясно: брат сказал именно то, что сказал.

С таким же успехом он мог объявить, что собирается стать балериной. Шок бы это вызвало такой же. Да, я понимаю, что это звучит странно, если учесть, что наш отец, и дед, и даже наша бабушка были солдатами, но это было в Израиле. А здесь Америка.

«Но… но… Это же… не для таких, как мы», — пролепетала Кристина. Ее губы дрожали.

Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что девушку, быть может, обидело то, что Боаз, принимая такое решение, с ней не посоветовался. Все решил сам и объявил ей вместе со всеми остальными.

«Такие, как мы, — это кто?» — осведомился Боаз.

«Люди, у которых есть другие возможности. Которые поступают в университеты Лиги Плюща. Кто верит в мир и дипломатию… а не в грубую силу».

«Нет, Боаз, — вступила в разговор мама. — Нет, милый. Ты мыслишь неправильно. Нет».

Это последнее мамино «нет» прозвучало слабенько. Она словно бы поняла, что уже проиграла.

Абба и Дов в тот вечер говорили мало. Было совершенно ясно, какова их точка зрения. Участие в войне без ясной цели, притом что это не было платой за гражданство в стране, которую мы все считали родиной, — нет, такой выбор ни отец, ни дед сами не сделали бы. И они сказали об этом позже — каждый по-своему.

Но спорить с Боазом так, как спорили мама и Кристина, они не стали, и я не знаю, простила ли мама аббу за это.

Боаз начал распаляться:

«Между прочим, это было нелегкое решение, но оно верное, и было бы приятно знать, что моя семья меня поддерживает. — Боаз скосил глаза на Кристину: — И моя девушка».

«Но Боаз… Почему? — спросила Кристина. — Зачем нужно отказываться от всего, к чему ты стремился?»

«Потому что я могу. Потому что я сумею. Потому что это у меня хорошо получится. Не пойду я — пойдет еще кто-то. И я ни от чего не отказываюсь. Просто делаю то, что правильно».

Я-то думал, брат уедет в университет. Будет готовиться к отъезду. Я гадал, что это будет означать для меня. Когда тебе четырнадцать, точно так же, как когда тебе десять, или пять, или два, ты чаще думаешь о мире в том смысле, что все происходящее значит для тебя. Но я-то думал, что Боаз уедет в Бостон. Или в Нью-Йорк. А может быть, в такую даль, как Южная Калифорния.

А в не в какую-нибудь далекую пустынную страну, где его запросто могли убить.

Так много было всего, чего я просто не мог понять.

Что могло заставить такого человека, как Боаз, послать так много куда подальше? Ведь у него было все на свете, и не самым худшим из всего этого была девушка, ради которой я бы на преступление пошел, лишь бы она хоть одним глазком на меня взглянула.

А в тот вечер я почти не сомневался: брат готов от нее отказаться. Но Кристина, хотя и психанула здорово, осталась с ним, и школу они закончили как парочка — просто идеальная парочка. Все, что случилось потом, — как и большая часть того, что произошло между ними, — осталось для меня загадкой.

Меня никто не спросил, что я думаю про все это, а я все-таки сказал. У меня как раз начал ломаться голос, и, прежде чем что-то сказать, я всегда прочищал горло, чтобы случайно не дать «петуха».

«Не делай этого», — попросил я брата.

Да нет, не было у меня никакого особого мнения насчет войны. Я даже толком не соображал, во что может вляпаться Боаз, поступив на военную службу. Просто я никак не мог представить себе ни такое громадное расстояние, ни такие колоссальные перемены, но почувствовал, что перемены начинаются прямо тогда, прямо у нас дома. В тот вечер.

— С ним все нормально? — спрашивает у меня Кристина.

— Не уверен.

— Я спрашиваю, потому что не знаю, читаешь ли ты газеты. Там печатают всякие истории про то, как ребята возвращаются с войны домой с почетом. Про наши успехи в боях. Мы так рады, что наши близкие вернулись с войны — кто без руки, кто без ноги, — но понятия не имеем про то, как с ними обращаться теперь.

— Да нет, он в порядке. В смысле, у него ни царапинки. Кристина явно рада. Но все же говорит:

— Бывают другие раны, Леви.

Она сжимает мою руку и встает. Целует меня в макушку.

— Если решишь, что стоит об этом сказать, передай, пожалуйста, брату, что я заходила, — просит девушка и отворачивается.

— Кристина.

— Да?

Я понимаю одно: мне не хочется, чтобы она ушла навсегда.

— Не отказывайся, ладно?

— Никогда не откажусь.

* * *

Боаз ее уже бросал. Как-то раз на целое лето, после юниорского года в средней школе. Он уехал в Израиль, чтобы пожить в кибуце, где вырос абба. А я уехал в загородный лагерь. Боаз — в Израиль, я — в лагерь. Оба мы уехали, потому что так велел абба, но я-то оставил дома только Перл и Цима. Ну да, мне было невесело с ними расставаться, но нельзя же сравнивать Перл и Цима с Кристиной.

Боаз в Израиль ехать не хотел. Кристина не хотела, чтобы он уезжал, но черта с два абба бы отказался от задуманного.

«Ты должен узнать другую жизнь», — рявкнул он.

Когда я был маленький, акцент аббы меня убивал. Детишки вокруг меня с трудом понимали, что он говорил. Они смотрели на него озадаченно, склонив голову к плечу и наморщив нос. А иногда смеялись над моим отцом. Прямо при мне смеялись.

Но стыдился я на самом деле не только акцента аббы. Стыдился я того, как он говорил про то и это — так, будто внутри у него все жесткое, короткое и острое. Он не дружил с прилагательными. Если я говорил с аббой — не важно, о чем именно, — мне всегда казалось, что он меня в чем-то обвиняет.

Абба во многом стал американцем. Он женился на американке, с которой познакомился как-то раз летом, когда она приехала в Израиль с университетскими друзьями. Они вместе отправились в Бостон. Поженились. Воспитали сыновей-американцев.

Он свыкся с тем, что в Америке многое достается легко и просто. И все-таки всякий раз, открывая рот, мой отец превращался в иностранца.

Боаз заспорил:

— Но, абба, ты же уехал из кибуца. Ты больше не захотел там жить. Почему же ты меня заставляешь туда ехать?

— Потому, — сказал абба, делая ударение на каждом слове — так, будто Боаз иначе не понял бы смысла его слов. — Что. Ты. Должен. Узнать. Другую. Жизнь.

Они пререкались примерно с неделю.

В Израиле мы побывали дважды, в сумасшедшую летнюю жару. Совершили обязательные походы к Куполу Скалы и Стене Плача. Забрались на вершину Масады, поплавали в Мертвом море. Но большую часть времени мы провели в тесной квартирке — пили лимонад со странным вкусом, играли в карты с мамой, а абба в это время болтал со старыми приятелями на иврите.

Во время этих поездок мы видели совсем другого аббу. Он крепко обнимал мужчин вдвое крупнее его. Крошечные комнатки нашей квартиры наполнялись его смехом. Порой он вдруг замолкал — когда сказать хотел много, но не время было говорить.

Я так думаю, что Боаза все же тянуло на приключения, которые сулило лето в отцовском кибуце, иначе бы он обязательно придумал, как от этого отвертеться. Боаз уже тогда был такой. Уж если что ему в голову втемяшится — ни за что не отговоришь.

И брат поехал. И был в полном восторге. И абба был доволен. Боаз съездил в Израиль и увидел другую жизнь. Он вернулся загорелым и стройным, более серьезным. А словечек на иврите он поднабрался больше, чем кто-нибудь из нас выучил в общине «Дом Торы».

Но брат вернулся с кое-чем еще.

В нем появилось что-то такое, что было ему нужно, чтобы стать тем, кем он хотел стать. Что-то вроде ответственности перед миром. Но если даже таков был план аббы, Боаз с этим планом пошел гораздо дальше, чем абба мог вообразить.

* * *

— Кристина Кроули? — переспрашивает Перл.

Она доедает мою жареную картошку.

— Ага.

— Ты же от нее был без ума в раннем подростковом возрасте.

Господи! Неужели это всем в глаза бросалось?

Я никогда ничего не говорил Перл о Кристине. Но Перл — она такая. Она знает почти все, даже если не всегда говорит об этом.

Мы сидим в кофейне в квартале ровно посередине между моей школой и той, где учится Перл. Мы иногда там встречаемся, когда ни мне, ни ей не особо охота домой. Я сюда хожу только с Перл, а она просто в восторге от того, что я ни разу тут не был с Цимом.

Мы нравимся официантке. Славная парочка — китаянка в школьной форме и ее патлатый дружок, только-только начавший из мальчишки превращаться в юношу. Официантка даже не сердится на нас за то, что мы заказываем не так уж много.

— Да ты не переживай так, Леви, — говорит мне Перл. — Это же совершенно нормально — хотеть девушку своего брата. Это просто по учебнику на самом деле. А уж когда у брата такая красотка, как Кристина Кроули, кто же станет тебя винить?

Я жую кусок жареной картошки. Она холодная и мокрая. — Знаешь, — продолжает Перл, сунув в рот очередной кусок картошки, — тебе такой гадостью питаться не стоит.

Нужно больше заботиться о своем теле.

Смешно. За неделю я пробегаю почти что марафонскую дистанцию. А Перл все еще курит. И большую часть моей картошки слопала она.

— Ну? И Боаз вылез из своего логова, чтобы с ней встретиться?

Я смотрю на Перл, и мой взгляд говорит: «А ты как думаешь?»

— Ясно. Конечно же не вышел.

Перл размешивает ложечкой заменитель сахара в чашке кофе и вздыхает. Мы молча сидим. Но это молчание не такое тягостное, как у нас дома за ужином. Рядом с Перл ничего тягостного просто быть не может.

Она наклоняется к столику:

— Ну и каково это — снова увидеть Кристину?

Я смотрю на Перл точно так же, как чуть раньше.

— Ну понятно, — говорит она и кивает.

А потом берет меня под руку и провожает до дома.

Когда я сдаю последнее домашнее задание по химии, мистер Хоппер многозначительно пожимает мне руку. Он пытается встретиться со мной взглядом, а я стреляю глазами из стороны в сторону. Отбрасываю волосы со лба. Пытаюсь посмотреть на учителя.

«Может быть, — думаю я, — если я посмотрю ему в глаза, он решит, что больше ничего говорить не надо. Может быть, если я посмотрю ему в глаза, он решит поставить мне отметку получше».

— Он герой, Леви, — в итоге произносит мистер Хоппер. — Надеюсь, ты им гордишься.

«Он не выходит из своей гребаной комнаты, мистер Хоппер».

— Конечно же горжусь, — отвечаю я. — Мы все гордимся.

То и дело со мной такое происходит. И не только с учителями.

Перед первым звонком в наш с Цимом пончиковый завтрак вторгается Софи Ольсен. Цим — отчасти коммерсант. Он начал приторговывать пакетами с пончиками со стопроцентной наценкой. В общем, когда появляется Софи, я думаю, что ей хочется с утра подзаправиться сладеньким.

— Привет, парни, — говорит Софи.

Цим столбенеет. Его рот набит пончиками. Он похож на обезумевшего хомячка. Он протягивает Софи пакет с пончиками. Девушка смотрит на него так, будто он протянул ей чью-то отрубленную руку.

— Привет, Софи, — говорю я.

— Как дела? — спрашивает она.

— Да нормально, типа.

Софи сжимает мне руку выше локтя:

— Правда?

Вот ведь потеха — как это может быть, чтобы у такой красотки взгляд был точно такой же, как у старика мистера Хоппера, у которого вся физиономия в оспинах?

— Правда.

— Ну, хорошо. — Софи чуть заметно гладит мою руку. — Увидимся.

Цим наконец проглатывает пончик:

— Что с тобой не так?

— Ты о чем?

— Да она же практически умоляла тебя куда-нибудь ее пригласить!

— Я так не думаю.

Помимо всего прочего есть еще стройная рыжеволосая Ребекка Уолш, известная также как подружка Дилана Фредерика. А еще есть Кристина Кроули.

Этого я вслух не говорю. Цим просто в обморок упадет, если узнает, что я готов отвергнуть Софи Ольсен из-за влюбленности в двух девушек, свидания с которыми мне светят примерно с такой же вероятностью, как победа в конкурсе выпечки «Pillsbury»^[7].

В общем, на свидания с Софи Ольсен я не очень-то надеюсь, а на что я хоть немножко надеюсь, так это на то, что это странное внимание к моей скромной персоне поможет мне получить работу в «Видеораме». Все хотят получить работу в «Видеораме». Я не очень-то привык получать то, чего хотят все остальные, но, пожалуй, уж если у меня и мог бы появиться такой шанс, то сейчас самое время.

Беда в том, что Цим эту работу тоже хотел бы получить. А я вовсе не против того, чтобы, пользуясь своим статусом Брата Солдата, Вернувшегося Домой, подвинуть хорошего человека в очереди на работу. Совсем не против, если этот хороший человек — не один из моих лучших друзей.

Боб, менеджер магазина, в свое время давал напрокат видеодиски Боазу и Кристине. Они приносили домой порой по три, а то и по четыре DVD и проводили субботние вечера на диване под одеялом.

— Когда твой братец заглянет ко мне? — спросил меня Боб, когда я принес заявление о приеме на работу.

— Не знаю. На днях, наверное.

— Ну, так ему передай от меня вот что: Боб из «Видео-рамы» говорит, что он герой.

— Обязательно, Боб.

И Боб положил мой листок на самый верх стопки заявлений.

* * *

Вот о всяком таком я думаю, оставив Цима в школьном дворе, — о том, что люди теперь смотрят на меня и разговаривают со мной по-новому. И тут в коридоре я прохожу мимо Эдди Тейлора.

В младшей школе мы с ним были неплохими друзьями, и я даже забыл, почему мы не дружим теперь. Очень может быть, что другой причины нет, кроме того, что такое нередко случается. Вот только вчера ты с кем-то дружил, а завтра — уже нет. Но, в общем-то, Эдди нормальный парень. Умный. И всегда доброжелательный. Очень может быть, мы бы все такие доброжелательные были, если бы курили столько травки.

Он из разряда учеников-активистов. Ну, вы таких знаете: наклейки на бампере машины, особые пуговицы на куртке, политические слоганы на старых футболках. Прошлой осенью как-то раз, в субботу вечером, он возглавил антивоенный автопробег, и в нем участвовало больше учеников, чем пришло на стадион в тот день, когда в финале играла университетская команда.

— Эй!

Эдди оборачивается. Мы были готовы пройти мимо, не сказав друг-другу ни слова, как это бывает каждый день.

— Симпатичная майка, — говорит Эдди.

Я опускаю глаза. На мне футболка с портретом Джона Леннона в круглых очках.

— Спасибо, друг.

Эдди продолжает путь к кабинету, где у него первый урок, но вдруг снова оборачивается:

— Слушай, я вправду рад, что твой брат вернулся домой живой и невредимый.

На этот раз я сражен наповал.

С одной стороны, мне хочется сказать что-нибудь наподобие того, что, если мой брат решил поучаствовать в войне, это вовсе не значит, что я эту войну одобряю. А еще мне хочется добавить, что, если бы кое-какие обстоятельства сложились иначе, я бы в прошлом году обязательно принял участие в осеннем антивоенном автопробеге.

Очень мне хочется об этом сказать.

Но еще мне хочется сказать насчет акции протеста, организованной Эдди. Кое-что про людей, которые сидят весь день и обкуриваются, а потом у них хватает наглости в чем-то обвинять тех, кто рискует жизнью всякий раз, когда они по утрам встают с кровати и опускают ноги на пол.

Сказать мне хочется и про это, и про то, но говорю я вот что:

— Спасибо, Эдди.

И шагаю в сторону кабинета, где у нас первый урок.

Понимаете, дело в том, что я так и не смог пока сообразить, что я думаю про эту войну.

Я же только-только стал персонажем — мы все здесь персонажи, в этой истории, где мы не должны писать о себе.

* * *

Перл заходит ко мне, чтобы мы вместе сделали уроки. У меня на носу контрольная по испанскому. У Перл — по истории религии. Перл становится скучно, как только мы раскрываем учебники, поэтому она принимается обыскивать мой гардероб. Напяливает мои старые джинсы, которые сидят на ней просто идеально.

— О-о-о-о-о! — стонет она, глядясь в зеркало. — Джинсики «скинни»!

Мы удираем на крышу. Перл теперь официально встречается с парнем, который торгует попкорном в кинотеатре. Это ее пятый по счету бойфренд.

У меня подружек на счету — ноль.

У меня даже такой неподружки, как Мэдди Грин у Цима, не было. Были только неловкие обнимашки по пьянке на вечеринках. Но у кого их не было?

— Думаю, тебе понравится этот Попкорновый Парень, — говорит Перл.

— Сомневаюсь.

— А вообще ты прав, пожалуй. Он не в твоем вкусе.

Я подбираю обломок шиферной черепицы и швыряю во двор.

Перл ложится на спину и щурится от солнца:

— Леви, что происходит?

— Ты о чем?

— Сам знаешь о чем. Что с Боазом творится? И со всеми остальными? Похоже, с того дня, как твой брат вернулся, тут у вас мало что изменилось.

— Все потому, что он как бы не вернулся… по-настоящему. Сидит в своей комнате. Только иногда спускается вниз, чтобы поесть. Ведет себя как гадский подросток, которым он сроду не был, когда был подростком.

— Ты как думаешь, чем он там занимается?

— Понятия не имею.

— Не хочу показаться школьным психологом, но тебе не кажется, что это наркота?

Этот вопрос и мне приходил в голову.

То и дело слышно про солдат, вернувшихся с войны с такими перекрученными мозгами, что они превращаются в наркоманов. Этот вариант плохо вяжется со всем, что мне известно о Боазе, но сейчас я ничего исключать не могу.

— А может быть, у него подружка в онлайне завелась, — предполагает Перл и гасит сигарету о подошву ярко-розовой кроссовки «Puma». — А может, он ставки на войну делает на «eBay».

В дверь стучат.

— Войдите! — кричу я.

Я жду, что войдет Цим, ну, или мама со стопкой чистого белья. Но дверь открывается… и на пороге стоит Боаз, и вид у него такой, будто он заблудился.

— Эй! — Я проворно забираюсь в комнату через окошко.

— Привет, Боаз! — пискляво вскрикивает Перл. Сделать хорошую мину при плохой игре она не умеет.

— Привет, Перл! — улыбается Боаз.

Перл начинает совать учебники в рюкзак:

— Ладно, парни, мне пора бежать. Мама Голдблатт не любит, когда Перл опаздывает к обеду.

Она стремительно проскакивает мимо Бо, оборачивается и одаривает меня взглядом, в котором ясно читается:

«Позвони мне, а не то я тебя прикончу».

— Он сломался, — говорит Бо.

— Что сломалось?

— Мой компьютер.

Я готов ляпнуть, что я уже не мальчик на побегушках в компьютерном клубе. Но все-таки… Это же мой брат. Он в мою комнату пришел. И он разговаривает.

Я не хочу испортить этот момент.

А кроме того, нельзя отрицать, что я кое-что соображаю в компьютерах. Правда, смогу ли совладать с компом Боаза, не знаю. Это ведь тот самый здоровенный, тяжелый агрегат, которым он пользовался в старших классах школы. Просто чудо, что он до сих пор продержался.

— Хочешь, чтобы я посмотрел?

— А ты не против?

— Вовсе нет.

Я шагаю по коридору следом за Боазом к его комнате.

Вот оно. Я приглашен в логово тьмы.

Бардак страшный.

Просто колоссальный.

Голый матрас, снятый с кровати, лежит на полу, на нем валяется скомканная простыня с облаками. Одежда, обувь, полотенца — все рассыпано по полу. Пара гантелей, повсюду листки бумаги. А из динамиков радиоприемника раздается треск.

Маму бы инфаркт хватил, впусти ее Боаз к себе.

Я всеми силами пытаюсь найти в этом ужасе какой-то позитив. Может быть, брат просто расслабляется. Может быть, это такой протест — контраст с суровым бытом морского пехотинца.

И вообще бардак — вещь для меня понятная.

Я иду прямиком к компьютеру. Не хочу, чтобы Боаз решил, будто я разглядываю его комнату, хотя я как раз ее разглядываю.

Дисплей его монитора стал бледно-серым. В самом центре красуется тоскливая мордашка с буквами «X» вместо глаз и высунутым языком в форме перевернутой буквы «U».

Яснее ясного. Игра окончена.

Я барабаню кончиками пальцев по крышке письменного стола:

— Боюсь, материнская плата полетела.

— И что это такое?

— Ну, знаешь, это центральная система, из-за которой твой комп пашет так, как надо.

— Это плохо, да?

— Это нехорошо.

— Черт!

Боаз садится на стул и закрывает лицо руками.

Может быть, мне стоило бы его утешить. Сказать что-нибудь ободряющее. Но я тяну мгновение. Боаз сидит, спрятав глаза за сплетенными пальцами, а я более внимательно осматриваю комнату.

Бумаги на полу. Это карты. Все листки до единого — карты.

Некоторые распечатаны на принтере. У других вид такой, словно они куплены на ближайшей автозаправке… ну, это если ты, конечно, выходишь из дома. Над кроватью Боаза на стене висит старая карта США издательства «Рэнд МакНелли». Она когда-то висела в моей комнате. Абба купил эту карту, когда я только-только научился понимать, как одно место располагается относительно другого, и начал заваливать его вопросами типа: «Где Бостон?», «Где Израиль?», «А где Готэм-Сити?»^[8].

Интересно, где Боаз ее выкопал? Я ее давным-давно не видел.

Я прищуриваюсь, разглядывая раскрашенные в пастельные тона штаты и голубые океаны, и замечаю, что с правой стороны — на фоне Атлантики — на карте видны какие-то карандашные пометки. Но от меня до карты слишком далеко, и я не могу разобрать, что эти пометки означают.

Боаз испускает негромкий гортанный стон.

— Проклятие, — шепчет он.

На миг мне становится не по себе — а вдруг он вправду заплачет?

Внезапно я представляю себе его девятилетнего, вбегающего в дом… Его рука вывернута в запястье. Он упал со скейтборда. Брат кричал и ругался, он бегал по кругу, но глаза у него были сухие, как пустыня.

Сроду не видел, чтобы мой брат плакал. Смотреть, как он плачет над сломанным компьютером… нет, этого я не мог вынести.

— Да все нормально, — шепчу я и почти касаюсь рукой его плеча. — Да и давно пора тебе завести новый.

— Чертчертчертчертчерт.

Я представляю себе поход в «Apple Store». Стайку татуированных хипстеров в одинаковых черных майках, с одинаковыми наушниками, и все они спрашивают Боаза, чем могут ему помочь. И понимаю: я не смогу смотреть, как брат терпит эту муку.

— Слушай, я могу купить тебе ноут, если ты хочешь. А можешь просто попользоваться моим лэптопом. Мне надо к контрольным готовиться, так что я много за компом в любом случае сидеть не буду. Ты мне только давай его по вечерам на несколько часов — почту проверить и заглянуть на любимые порносайты, и все.

В ответ — даже ни намека на улыбку.

Я решаюсь на еще один ход:

— Прямо сейчас я кайфую от «Гигантских Хихикающих Кисок».

Ничего.

Боаз прочищает горло.

— Распечатки делать можно?

— Само собой. Я все настрою. Нет проблем.

Брат поднимает голову. Затуманенные глаза, непонятное выражение лица.

— Спасибо, младший братец, — ухмыляется Боаз.

Может показаться, что, предлагая Боазу взять мой компьютер, я все это имел в виду. Вовсе я этого не хотел. Честное слово. Зуб даю. Поклялся бы на могиле бабушки, если бы она не наплевала на традиции и не завещала утопить ее тело в море.

Я этого не планировал.

Но порой шанс сам идет к тебе.

И вот теперь каждый день, когда я возвращаюсь домой из школы, Боаз встречает меня на пороге своей комнаты и вручает этот шанс прямо мне в руки.

Дни моих попыток увидеть Боаза хоть одним глазком, желание хоть пальцем потрогать его вещи — эти дни давно сгинули, но есть другие способы добыть информацию.

Понимаю, я не должен был этого делать.

Я не могу сказать, о чем размышляет мой брат, что с ним творится в его захламленной комнате, но я могу выяснить, где он побывал.

Virtualsoldier.com Memorialspace.net

Inthelineofduty.com

Desertcam.net

И еще куча сайтов с подробными картами северо-востока Соединенных Штатов от Бостона до Чесапикского залива.

У Боаза есть аккаунт электронной почты. И я, в принципе, знаю, как залогиниться под именем Боаза, но эту черту я перейти пока не могу, да и долго еще не сумею.

Может быть, я все-таки еще во что-то верю.

Глава четвертая

Абба будит меня в восемь тридцать.

В полдевятого утра в воскресенье? Мало этого, так мне еще снилась Кристина Кроули. Голая. С бабочкой на плече. И только-только все пошло как надо, как вдруг:

— Леви! Kum!^[9] Пора уже заняться этой изгородью!

И вот теперь уже почти два пополудни, и я с головы до ног усыпан опилками. Изгородь недоделана, а запас тем для разговора с аббой давно исчерпан. Одна из самых очевидных тем — это конечно же то, почему здесь нахожусь я, а не Боаз, ведь всем и каждому известно, что именно он знает, как что лучше починить. Он умеет обращаться с инструментами, от которых сотрясаются руки и ноги и взрываются барабанные перепонки. Но я молчу, и тишину нарушает только зудение электрической шлифовальной машинки.

Заходит Цим, интересуется, не пойду ли я с ним покидать мяч в корзину — правда, обычно это выглядит так, что мяч в корзину кидает он, а я сижу и смотрю, как он это делает, потому что любой другой вариант для меня был бы попросту унизителен.

Цим поспешно ретируется, не позволив аббе подключить его к осуществлению проекта «Забор».

Во время сильного урагана прошедшей зимой на дереве у наших соседей сломалась ветка, упала и повредила наш забор. По моему разумению, чинить наш забор должны были бы соседи, но абба говорит, что их беда — это и наша беда тоже.

Я протягиваю отцу свежеотшлифованную доску. Он ее придирчиво осматривает. Проводит большими ладонями вверх и вниз по отшлифованным сторонам. Сдувает пыль с краев и одобрительно кивает. Я держу доску вертикально, пока абба заполняет ямку в земле раствором. Я вижу, как на его лысине выступают капельки пота.

Абба вставляет доску в ямку и держит. А я смотрю и слушаю, как он еле слышно считает до тридцати.

Абба мог бы вот так всю жизнь прожить. Вместо того чтобы руководить «Страховой компанией Реувена Кацнельсона» в Большом Бостоне, он мог бы остаться в кибуце и целыми днями чинить заборы. Апельсины собирать. Ну, может, еще коров доить.

Но ему хотелось иметь собственный дом. Ему хотелось обедать за собственным столом, набивать карманы собственными, тяжким трудом заработанными деньгами и растить детей в «плавильном котле». В стране равных возможностей. В стране, которая не занимается постоянно защитой самого своего права на существование.

Когда работа закончена, абба раздевается и поливает себя водой из садового шланга. Я смотрю на его живот — это уже не мышцы, а сплошные складки. На бледную мясистую спину. На пару родинок на его ягодицах.

Вот честно: нет на свете ничего противнее зрелища лобковых волос собственного отца.

— Беседер^[10], Леви. Ступай в дом и принеси мне полотенце.

Для иммигранта аббы какое-то время все шло очень даже неплохо.

У него были дом, стол и карманы, набитые деньгами. Жена-американка, с которой он познакомился в Израиле и которая с радостью бы осталась там, но вернулась в Штаты, потому что этого захотел он.

У него были сыновья-американцы.

А потом Боазу понадобилось взять и сделать выбор.

А я вот в воскресенье занимаюсь починкой забора.

Мне снятся карты.

Материки и океаны. Штаты. Шоссе. Реки. Места, где я никогда не бывал, проносятся перед моими глазами.

Карты. Карты. Всюду карты.

Я отчаянно пытаюсь разобраться в картах Боаза, но храбрости задать ему вопрос у меня не хватает, да и не дает мне брат такой возможности.

«Зачем? — хочется мне спросить у него. — Зачем все эти карты? Что ты задумал? Куда собрался? Или тебе просто, как и мне, снятся сны о каких-то чужих краях?»

Мы ужинаем с Довом, когда меня вдруг осеняет.

— Я тут подумал, — говорю я. — Знаете, пожалуй, что, мне хочется поехать в Оберлин.

Дов смотрит на аббу:

— О чем говорит этот милашка?

— Оберлин. Там есть университет, Дов. Трудно поверить, но Леви вот-вот закончит школу. Ему пора присматривать университет.

Абба говорит так, словно это только что пришло ему в голову. А когда Боаз заканчивал юниорский класс, у аббы уже был заготовлен список универов на трех страницах желтой бумаги — это были официальные документы.

Мама вытирает губы салфеткой:

— Это чудесная новость, малыш. Университет прекрасный. У меня подруга там училась, она просто обожала этот университет.

— А где он, этот Оберлин? — спрашивает Дов.

Ага!

Дело в том, что Дов не дурак. Он кучу всякого разного знает. Но свои слабости у всякого есть, и слабое место Дова — это география Соединенных Штатов. Наверное, это из-за того, что, когда умерла моя бабушка, Дов сразу прямиком из кибуца приехал в Бостон и с тех пор почти нигде не бывал.

Я кладу вилку на тарелку:

— Это в Огайо.

— К западу, стало быть, отсюда.

Абба смеется:

— Ну уж не к востоку точно, Дов.

— Заткнулся бы, умник.

— У нас же карта где-то есть, верно? — встреваю я. — Я бы показал.

— Должна быть. Где-то.

Абба пожимает плечами и хмуро смотрит на баклажаны на тарелке.

— А где карта Штатов… ну эта, которая «Рэнд МакНелли»… У меня в комнате висела…

Боаз бросает на меня свирепый взгляд. Ну прямо лазером сверлит. Даже жарко мне становится.

Мама говорит:

— А почему бы тебе Дову на компьютере не показать? Найди карту в онлайне. Ты ему тогда и университетский веб-сайт показать сможешь.

— Огайо… — Дов качает головой. — Кто когда слышал про такое место?

* * *

Перл порвала с Попкорновым Парнем. Если его как-то звали вообще, я про это так и не узнал.

— Просто он оказался не тем парнем, которого я могла бы привести домой, к маме Голдблатт.

— Да твоя мать даже не знает, что ты с кем-то встречаешься.

Мы просто колесим по городу. Цим растянулся на заднем сиденье. Суббота, вечер.

— К тому же он неправильно употребил слово «предпоследний». Заявил мне, что «Астероиды проклятия» — предпоследняя попкорноваякиношка.

Я указываю налево. Перл поворачивает.

— Так ты поэтому с ним рассталась? Из-за того, что он не знает значения слова «предпоследний»? — удивляюсь я.

Мне кажется, что это жутко глупо.

— Вот ты мне скажи, что значит «предпоследний», Леви. — Перл через плечо смотрит на Цима. — Тебя никто не спрашивает, Ричард Циммерман, потому что все знают, какой ты зануда.

— Молчу как рыба, — отвечает Цим.

— Ты меня проверяешь? — спрашиваю я.

— Да.

— «Предпоследний» означает второй от конца.

— Ну, видишь? — Перл хлопает меня по коленке. — Не будь ты таким простачком, я бы стала с тобой встречаться.

Я указываю направо.

Перл поворачивает:

— А куда мы едем, кстати?

— Не знаю. Можно было бы съездить куда-нибудь попить молочных коктейлей.

— Да чтоб тебя, Леви.

Перл сильно толкает меня плечом.

— Ой… Ты чего?

— Ты на меня в последнее время смотрел? Я же жутко толстая! Разве нормальные китаянки так жиреют? Я же должна быть стройной. Миниатюрной. Тростинкой.

— Ты сбрендила.

— Я во всем виню евреев. Мамашу Голдблатт и ее треклятую грудинку. Это неестественно. С биологической точки зрения я должна следовать совершенно другой диете.

Цим приподнимается, садится и наклоняется вперед:

— Если так, поехали-ка мы полакомиться яичными рулетами.

— Нет. — Перл сворачивает на второе шоссе, ведущее к западу. — Поехали на озеро.

Мы выходим из машины там, где растет сосновая роща.

Под подошвами моих шлепанцев хрустит сухая хвоя.

— Пойдем прогуляемся, — предлагает Перл.

Дорожка вдоль озера тянется на милю и даже чуть больше. Перл шагает первой, мы с Цимом бежим трусцой, чтобы поспеть за ней. Светит полная луна. Ее свет расползается по воде серебряной паутиной. Теплый ветерок шуршит листвой. Из глубины леса доносится смех. Со мной двое моих самых лучших друзей, и ночь так прекрасна, словно слетела со страниц детской книжки с картинками. Такая ночь могла бы наполнить кого-то другого чувством спокойствия, а для меня такая ночь способна только пролить свет на то, что все идет черт знает как.

Перл тяжело дышит.

— Знаешь, — говорю я, — тебе вправду стоит бросить курить.

— Заткнулся бы ты, святой Леви!

Мы шагаем молча. Каким-то образом Цим и Перл догадываются, что мне не до болтовни.

На тропинке прямо перед нами лежит валун. Перл и Цим обходят его с одной стороны, я — с другой. Я чуть было не шепчу: «Хлеб с маслом», но только потому, что слышал, как эту присказку сто раз говорила мама, а не потому, что я суеверный.

— Раньше он только меня игнорировал, — наконец произношу я, — а теперь игнорирует весь мир.

Перл замедляет шаг, идет рядом со мной.

— Если тебе от этого хоть капельку легче, то меня он тоже игнорировал.

— А меня — нет, — встревает Цим. — Со мной он всегда себя вел круто. И ты на меня не кидайся, Леви, но и к тебе он тоже круто относился. Просто у него столько забот было, когда он школу заканчивал, да с предками вашими надо было разбираться, да решение его в армию пойти всех черт знает как напугало. Так что я тебе так скажу: не бери это так уж сильно в голову.

Я останавливаюсь как вкопанный. Перл хватает меня за руку.

То ли хочет меня удержать, чтобы я не врезал Циму, то ли просто хочет показать, что она на моей стороне.

Перл разжимает пальцы, и из меня словно бы пробка вылетает и вся кровь вытекает из тела. Я не врежу Циму.

Нет у меня никакого желания драться.

Меня переполняет беспокойство.

— Просто… Я не знаю. Не знаю, что с ним творится. Он ничего не делает. Только дни и ночи напролет торчит в Интернете.

— Ты только что описал все население Америки младше сорока пяти лет, — замечает Перл.

— И еще он изучает карты. Просто чертовы кучи разных карт. Может быть, это и стоит считать хорошим знаком, ну, типа, он вообще хоть чем-то интересуется, но как-то это все-таки… если и интерес, то какой-то нездоровый.

— А на какие сайты он заходит? — интересуется Цим.

— Откуда мне знать?

— Как откуда? Ты же проверяешь историю пользования Сетью после того, как он возвращает тебе твой лэптоп.

— Да? Я проверяю?

— Ну да, чувак. Проверяешь.

— Точно. Проверяю.

— И?

Я тяжко вздыхаю:

— Нет там ничего.

Мы вернулись к парковке.

Почти полночь. Я бы начал тревожиться насчет того, что поздно вернусь домой, если бы у меня был «комендантский час» или если бы я знал, что меня кто-то ждет.

— Совсем ничего? — почти одновременно спрашивают Перл и Цим.

Они переглядываются. Они так редко что-то говорят синхронно, что оба не удерживаются от улыбки.

Я рассказываю им, как Боаз проводит дни, просматривая видеозаписи сражений в пустыне, снятые на маленькие камеры дрожащими руками солдат. Про то, что он посещает веб-странички, пережившие своих создателей и превратившиеся из сайтов, где сексуально озабоченные парни с именами вроде Спайк когда-то кляли на чем свет стоит грубую, шершавую армейскую туалетную бумагу, в онлайн-мемориалы. Виртуальные склады, где хранится чужое горе.

Я говорю друзьям о том, о чем они уже знают. О том, что Боаз из тех людей, у которых когда-то было все. Но все же осталось то, чего он хотел. То, ради чего стоит воевать. Даже если эта его часть стоила нам всем слишком дорого.

Я рассказываю друзьям о том, как брат ушел и исчез.

Перл останавливается с ключами от машины в руке и смотрит на меня поверх крыши своей машины. Лицо у нее просто каменное. Совсем не привычное лицо Перл.

— Он пока где-то там, Леви. Правда, он там, и он вернется. Когда-нибудь обязательно вернется.

Цим кивает.

Мне хочется им верить. И я стараюсь.

Но луна уже ушла, пропала за какими-то облаками и унесла с собой теплый воздух. Это уже не та ночь, которая может принести кому-нибудь покой.

Это ночь, полная тревоги.

А для меня тревога вот какая: может быть, брат вернулся? Может быть, все так и есть?

Есть поговорка насчет службы в армии — что ты уходишь служить мальчиком, а возвращаешься мужчиной. Но я почти на все сто уверен в том, что Боаз ушел служить мужчиной, а вернулся призраком.

Глава пятая

Когда я был маленький, я, бывало, спал с родителями. Я просыпался, на ощупь находил дорогу по темному коридору и придумывал какую-нибудь причину, почему я оказался посреди ночи около родительской кровати.

Нога болит. Какой-то шум за окном. Что-то в постели противное царапает меня — крошки на простыне или что-то еще.

Больше я с родителями не сплю, потому что… нет, ну это было бы чересчур. Но почти каждую ночь я просыпаюсь без какой-либо явной причины.

И когда я просыпаюсь, чаще всего я слышу звуки из комнаты Боаза. Иногда слышны щелчки клавиатуры. Сегодня я слышу, как брат негромко кричит.

Я не встаю. Не иду к его двери, не пытаюсь понять, могу ли я чем-то помочь ему пережить темные часы.

Дотягиваюсь до радиобудильника и наполняю комнату музыкой, которую передает моя любимая станция. Звучит песня, которую я никогда не слышал.

Сегодня я поворачиваю ручку настройки. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно, только чтобы не слышать голос брата.

И слышу только треск из колонок.

* * *

Мы идем с Перл в кино — не в тот кинотеатр, где работает Попкорновый Парень. И я вижу Кристину. Она сидит на три ряда впереди нас. С парнем. Он высокий и тощий. С длинными загорелыми руками. Со светлой бородкой. В футболке с эмблемой бостонского юридического колледжа.

В какой-то момент, во время первой половины фильма, парень наклоняется и что-то шепчет на ухо Кристины. Ее волосы едва заметно шевелятся. Он целует изгиб ее шеи.

Она опускает голову ему на плечо.

Я хватаю Перл за руку и пытаюсь утащить ее за дверь, как только на экране появляются титры, а свет еще не зажгли.

— Мне пописать надо, — объявляет она.

— Пошли, Перл! Можем, мы просто выйдем отсюда?

— Ты видел, какую бутылку минералки я выглотала? Извини.

Перл пожимает плечами и потешно прикрывает руками пах. Убегает к туалету.

Я выхожу наружу и разглядываю плакаты с фильмами, которые скоро будут показаны в этом кинотеатре. И гадаю, когда же мир, состоящий из людей, покупающих билеты, наконец устанет от киношек, воспевающих неформальные виды спорта.

— Леви!

Я мог бы сделать вид, что это не мое имя. Билл. Вот «Билл» было бы в самый раз. Билл — парень, который ждет не дождется следующего сеанса, когда покажут фильм про неудачливую команду по суперфрисби.

Кристина подходит и останавливается рядом со мной. — Привет, Кристина! Она протягивает мне пакетик с лакричными конфетами:

— Хочешь?

Не хочу, но беру. Спутник Кристины, похоже, исчез. Может быть, у него те же проблемы, что у Перл.

— Как дела?

— Под «делами» ты имеешь в виду Боаза?

Звучит более язвительно, чем мне хотелось. Кристина делает шаг назад и заглядывает в пакетик с конфетами с таким видом, будто надеется что-то ценное найти внутри него.

— Да, — бормочет она.

— Ну, если тебе вправду интересно, то он по-прежнему не выходит из своей комнаты, почти не разговаривает и все время проводит в онлайне. Иногда я просыпаюсь от его криков.

Кристина вздыхает. Тянется ко мне, берет меня за руку. Наверное, до сих пор считает меня маленьким мальчиком. Она всегда была ко мне добра. Относилась ко мне так, как может старшая сестра относиться к младшему брату.

Но теперь это как-то несуразно выглядит.

Но не настолько несуразно, чтобы я отпустил ее руку. Не каждый день держишь за руку девушку вроде Кристины. А если честно, то никогда.

— А как Реувен и Аманда? — спрашивает Кристина.

— Ты же знаешь моих родителей, — усмехаюсь я, но тут же соображаю — нет, она не знает.

Кристина знает их такими, какими они были до отъезда Боаза. А теперь они совсем другие. Кристина знала их, когда абба, бывало, смешил маму. Когда мама рисовала. Когда они вместе слушали музыку, хотя вкусы у них совершенно разные, а иногда они танцевали в гостиной, а я закрывал глаза — смущался. Кристина знала их тогда, когда за ужином мы могли говорить обо всем на свете и никакие темы не были запретными — ни политика, ни война.

— Что я могу сделать? — спрашивает Кристина. — Честное слово, я сделаю все, что в моих силах.

Возвращается мистер Блондин с Бородкой. И Перл тоже. Они стоят поодаль, рядом друг с дружкой, и смотрят на нас. Он, наверное, думает: «С какой стати этот сосунок держит за руку мою подружку?»

А Перл небось думает: «Лучше бы он ее облапил».

— Не знаю. Можешь как-нибудь еще зайти к нам? Вытащить Боаза из дому? Может быть, прокатить на машине?

На свежий воздух вывести? Поговорить с ним.

— Я попробую. Наверное, я не самый любимый человек на свете для него, поэтому не могу пообещать, что у меня что-то получится, но я попытаюсь.

Девушка высвобождает руку, но я еще долго ощущаю тепло и мягкость ее пальцев после того, как она уходит в обнимку со своим бойфрендом.

Я отправляюсь навестить Дова. Без предварительного звонка. Я рассчитываю, что застану Дова дома. Он почти нигде не бывает, кроме как у нас да в лавке с армянскими деликатесами.

Я подхожу к дому в тот самый момент, когда кто-то выходит из подъезда.

Я проскальзываю в дверь подъезда и поднимаюсь на два лестничных пролета к квартире «G». И слышу голос Дова из комнаты:

— Придержи коней! Иду! Минутку!

Дов раздражен, хотя я позвонил только один раз.

— Ну что? Что? — кричит он, но, увидев меня, расплывается в широкой улыбке. — Ой, вы только поглядите! Это же лицо фирмы «Эйвон» к нам явилось!

— Привет, Дов.

Старик целует меня в щеку:

— Входи, входи. Приготовить тебе кофе? Или водички налить? Рюмашку виски?

— Ничего не надо.

У Дова кухня, гостиная и столовая — части одного и того же квадратного пространства. В гостиной стоят потертый клетчатый диван и телевизор. Еще — круглый стол и два разномастных складных стула. В спальне темно. Окно выходит на кирпичную стену соседнего дома. Дов спит на односпальной кровати.

Это квартира человека, который давным-давно швырнул на ринг полотенце^[11].

— Чем обязан такой радости?

Дов похлопывает ладонью по дивану рядом с собой.

Я сажусь. Дов кладет руку мне на колено.

— Даже не знаю.

В почти пустом книжном шкафу на полке стоит вставленный в рамку портрет мой бабушки. Книг Дов почти не держит. Покупает в библиотеке подержанные, потом дарит той же библиотеке.

Фотография черно-белая. Бабушка сидит на пляже под зонтиком, ее волосы завязаны сзади тонким клетчатым шарфом. Она смеется. Интересно, какой у нее был смех. И как от нее пахло. И была ли у нее нежная кожа.

После того как бабушка умерла, Дов ушел из кибуца и переехал в Бостон, чтобы жить рядом с единственным сыном. Шесть месяцев спустя родился я.

Мы молча сидим рядышком на диване. Кто-то на кого-то кричит в квартире наверху. Негромко лает собака внизу во дворе.

Дов почти наверняка догадывается, почему я пришел к нему. Он очень догадлив. Но старик просто сидит рядом. Воплощенное спокойствие. Человек, у которого в запасе вечность.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю:

— Я волнуюсь за Боаза.

— О, мотек^[12]. А как же? Конечно же волнуешься. — Дов хлопает меня по плуечу. И добавляет: — Мы все волнуемся.

— Так почему тогда никто ничего не делает? — кричу я. У меня футболка от пота прилипла к спине: мне пришлось идти пешком четырнадцать кварталов от ближайшей остановки. — Пожалуй, водички все-таки попью.

Дов вскакивает с дивана, радуясь тому, что у него появилось дело. Он обшаривает кухонные шкафы и наливает какое-то подобие колы в пиалу со льдом.

— Слушай, Леви. — Старик снова садится рядом со мной. — Все мы по-своему вылезаем из дерьма, которое нам подсовывает жизнь. Справляемся с жуткими вещами, которые нам довелось увидеть. С горечью потери. С переменами. С чем угодно! — Он подводит пальцы мне под подбородок и поворачивает мою голову к себе. Убирает прядь моих длинных волос за ухо. — Нам придется позволить Боазу пройти через то, через что ему надо пройти. Не стоит ждать многого слишком быстро. Да, не на это мы надеялись, но все же этого можно было ожидать. Нам просто надо подождать.

— Дов, — вздыхаю я, и у меня краснеют щеки. — Я устал ждать.

В том, что я только что сказал, есть опасность. По крайней мере, в том, как эти слова прозвучали. Я вырос рядом с Довом и аббой и отлично знаю, что в нашей семье капризов не терпят. Дов и абба считают, что это исключительно американское явление — ребенок, который думает, что мир крутится вокруг него.

Но с моей стороны это не каприз. На этот раз я говорю вовсе не о себе. Наверное, Дов это понимает, поскольку не ругает меня.

— Знаю, мотек. Это несправедливо.

— Я все понимаю про ожидание. Никакого толка. Вообще никакого. Но все ждут и больше ничего не делают.

Дов внимательно смотрит на меня:

— Твои родители… ты же понимаешь… Они стараются изо всех сил. Они пытаются предоставить твоему брату пространство — понимаешь? Ему это нужно.

— Наверно, да. Но… думаю, там что-то еще есть.

— Что?

— Не знаю. Просто… Мне кажется, Боаз что-то задумал. Планирует что-то. Куда-то собирается, а я понять не могу, зачем и куда, что он собирается делать, но что-то в этом нехорошо. Не что-то, а все нехорошо.

Я сижу в тягучей тишине рядом с дедом.

Жду.

— Есть средства, Леви. Есть кое-что, чем можно воспользоваться, если уж совсем припечет. Я об этом с твоими родителями говорил. Но пока еще не припекло. Боаза проверяли перед демобилизацией и признали здоровым. И — по крайней мере, пока — мы в этом сомневаться не должны.

— Ну ладно.

Дов кладет руку мне на спину. Сгребает в ладонь мои волосы и легонько дергает.

— Ты хороший мальчик, Леви, — улыбается он. — Хороший, очень хороший мальчик.

Как и обещала, к нам заходит Кристина. Суббота, вторая половина дня. Мама и абба ушли в кино. Немного они еще делают вместе — ну, вот ходят в кино. Им все равно, что за фильм, с каким сюжетом, в каком жанре, в каком стиле. Просто это возможность уйти из дому и хоть немного отвлечься.

Я сижу на ступеньках крыльца, когда приезжает Кристина. Сижу и смотрю, как младший брат Цима стрижет нашу лужайку. Раньше это была моя работа, но, похоже, мама устала меня понукать. А потом малютка мини-Цим, заразившийся склонностью к предпринимательству от старшего братца, отправился по ближайшей округе с предложением услуг по стрижке газонов. Не то чтобы у меня есть жгучее желание оставить его без работы, да и физическая нагрузка ему очень даже полезна, но я сижу на крылечке и думаю: «Ну, все, финиш». С этого дня я сам буду стричь нашу лужайку.

Прежде чем выйти из машины, Кристина смотрится в зеркальце заднего вида. Она в майке и джинсовых шортах с бахромой. В шортах ее дивные ноги кажутся еще длиннее.

Даже босиком она все еще выше меня ростом.

Кристина садится рядом со мной на ступеньку и сдвигает на макушку темные очки. Еще ни разу в жизни я не был так близко от бабочки на ее плече. Требуется просто сверхчеловеческая сила, чтобы удержаться и не потрогать ее.

— Для протокола: его зовут Макс, — говорит Кристина. — И он очень хороший, честно.

— Кто?

— Мой бойфренд.

— А-а-а… Этот.

Кристина делает большой глоток холодного кофе из бутылочки, которую она взяла из машины.

— Знаешь, когда мы с Боазом были вместе… это же было несколько лет назад. В смысле… так много всего…

— Ты не обязана мне все это объяснять, — говорю я, хотя на самом деле я и вправду словно бы потребовал от девушки объяснений, будто бы я ее ревнивый любовник.

Господи, как же я жалок.

— Понимаю… — бормочет Кристина. — Но просто…

— Слушай, — говорю я. — Я просто рад, что ты здесь.

Какое-то время мы сидим с ней на крыльце — еще долго сидим после того, как братец Цима закончил стрижку лужайки.

— Ну? И как же мы поступим? — наконец спрашивает Кристина.

— Я так далеко не планировал.

— Мне стоит подняться к нему?

Я думаю о затхлом воздухе в комнате брата. О матрасе на полу, о кучах смятой одежды и постельного белья.

О разбросанных по полу картах.

Я вспоминаю тот день, когда я все это увидел.

— Нет, лучше я. Подожди здесь.

В доме прохладно. Тихо. После яркого солнца глаза не сразу привыкают к полумраку. Я прикасаюсь к двери Боа-за подушечками пальцев и скребу по дереву ногтями — вернее, тем, что от них осталось. Когда я нервничаю, я грызу ногти.

— Боаз?

— А?

— Войти можно?

— Погоди.

Брат подходит к двери. Приоткрывает едва заметно… и встает на пороге, заполнив собой дверной проем:

— В чем дело?

— Кристина Кроули приехала. Хочет с тобой повидаться. Сам не знаю, почему я называю ее фамилию. Как будто может быть еще какая-то Кристина.

— Знаю, — отвечает Боаз.

— Знаешь? — Я ничего не понимаю.

Брат указывает большим пальцем за спину:

— Видел ее машину.

То, что мой брат нашел в себе силы открыть штору и выглянуть в окно, вызывает у меня потрясение. Это же гигантский скачок в нужном направлении. Просто потрясающе, как быстро мелочи становятся грандиозными событиями.

— Она хотела бы тебя увидеть, — сообщаю я.

Боаз неловко переминается с ноги на ногу. Что-то перекладывает из одной руки в другую и прячет за спину. Это обувная коробка. Я сразу узнаю ее. Красно-черная крышка с изображением клоуна в смешных огромных туфлях. Коробка из магазина обувной фирмы «Marty Muldoon’s». Они, бывало, вместе с кроссовками давали конфеты Tootsie Pops. Магазин закрылся к тому времени, когда я подрос и уже не смог бы там покупать обувку.

Боаз хранил эту коробку в глубине платяного шкафа. Внутрь он складывал особо ценные вещи, которые не желал держать на полке для всеобщего обозрения. Всякое такое, к чему не должны были прикасаться другие, а особенно я.

Должен признаться: когда Боаз уехал из дому, я эту коробку разыскивал. Но она, как многое другое, исчезла.

— Она на парадном крыльце, — говорю я. — Ждет. А я пойду к себе.

Проходит минут пять, и я слышу, как открывается дверь комнаты Боаза. Слышу, как брат спускается по лестнице. Потом скрипит входная дверь. Открывается и закрывается. Я жду, что заурчит мотор машины Кристины — это означало бы, что мой брат наконец куда-то отправился. Но все тихо.

Боаз вышел всего на полчаса. Вернувшись, он отправляется прямиком в свою берлогу. Я пулей слетаю вниз и успеваю остановить Кристину в тот момент, когда она готова отъехать от тротуара. Окно Боаза выходит в эту сторону. Я тороплюсь, ведь теперь я знаю, что он открывает шторы.

— Ну?

Я вижу, что девушка плакала. Глаза припухли, красные пятна на щеках. Она утирает слезы краем майки, а мне удается на миг увидеть ее голый живот.

Только теперь меня ужасает мысль о том, как тяжело им было вновь увидеть друг друга. Нет, не то… Мне этого не понять. И сравнить не с чем.

— Ну, спасибо, — говорю я на всякий случай.

Я ведь, помимо всего прочего, понятия не имею, как надо разговаривать с девушками, которые только что плакали.

— За что?

— За то, что вытащила его из дому.

— Мы пошли погулять, — говорит она. — Он не пожелал сесть в машину. Я хотела отвезти его туда, куда мы ездили раньше: в лес около озера. Но он отказался садиться в мою машину. Я спросила — может быть, он по-прежнему имеет что-то против того, как я вожу машину? С ним ездить всегда была мука. Он меня постоянно ругал. Но нет. Он сказал, что в ничью машину не сядет. Вообще ни в какую машину.

— Понятно.

Понятия не имею, что еще сказать.

Мне хочется одного: протянуть руку и провести пальцами по щеке Кристины, чтобы убрать красные пятна, припухлость и грусть.

— И я ему сказала: «Ну что ж, если ты больше не ездишь в машинах, как же ты добрался домой от аэропорта?»

Кристина поправляет зеркальце заднего вида.

Я вспоминаю тот вечер, когда Боаз возвратился домой. Как он появился в дверях. Внезапно. Бесшумно.

— Ему нужна помощь, Леви. Помимо того, что все вы можете ему дать. Вы должны это понять.

— Но его же признали здоровым.

Сам не верю, что произношу эти слова. И когда мне Дов про это говорил, это прозвучало жалко, а сейчас еще хуже того.

— Что это значит?

— Точно не скажу. — Я оборачиваюсь и смотрю на окно Боаза. Стекла бликуют, и я не могу точно определить, открыты или закрыты у брата шторы. — Тебе лучше уехать.

Я выпрямляюсь и кладу ладонь на крышу машины Кристины. Хлопаю ладонью по крыше. Девушка воспринимает это как сигнал. Уезжает, не оглядываясь.

Глава шестая

Я получаю работу в «Видеораме» и рассказываю об этом Циму в то время, когда он швыряет мяч в корзину.

Новость он воспринимает относительно неплохо.

— Все нормально, чувак, — говорит он. — Я пока жду, что скажут в парикмахерской. Думаю, у меня отличные шансы.

Он не шутит, если что. Нет, он не будет никого стричь. Полы будет подметать, но надеется себя так хорошо зарекомендовать, что время от времени ему эти полы разрешат мыть.

— Все эти дамские волосы, — с тоской произносит Цим. — Они такие потрясающие.

В общем, если вы еще не догадались, Цим слегка извращенец.

Перл получила работу в магазине фирмы «Фрозурт» — там торгуют замороженным йогуртом. Это в трех кварталах от «Видеорамы».

Контрольные и годовые тесты почти позади. За ними последует куча вечеринок, и меня на все пригласят, потому что в школе я теперь что-то вроде знаменитости.

Я ждал новостей о стандартизированных результатах тестов или о победе бейсбольной команды либо объявления о каким-нибудь собрании, чтобы эти вести заслонили собой вот эти слова, выстроенные из намагниченных заглавных букв на здоровенном белом стенде у главного входа в школу:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ,

ВЫПУСКНИК ШКОЛЫ «БЭЙ СТЕЙТ»

БОАЗ КАЦНЕЛЬСОН, ГЕРОЙ АМЕРИКИ

Эти фразы красуются на стенде уже десять дней. Можно подумать, тронной речи Бауэрса было мало.

Я неожиданно превратился в парня, которого каждый считает своим долгом хлопнуть по спине, которому все скажут «привет» и поделятся новостью о грандиозной вечеринке после окончания учебного года, а иначе бы мне, с моим социальным статусом, никто и слова про ту тусовку не сказал. Все это меня пугает, вообще-то. Мне хочется, чтобы эти буквы исчезли, но что я хочу — это почти что не имеет значения.

Наверное, я догадываюсь, почему здесь водрузили этот стенд. Школу «Бэй Стейт» закончило не так-то много восемнадцатилетних морских пехотинцев. Большинство здешних выпускников поступают в лучшие универы, ну или в универы чуть похуже для избалованных богатеньких детишек.

Поэтому школа отчасти гордится моим братом. Да и я горжусь. Вот только они не знают, что все это сотворило с ним.

Дома я о стенде никому не говорю. Но теперь в школу меня подвозит мама, потому что ей нужна машина, которую обычно вожу я. Цим болеет какой-то совершенно выдуманной болезнью, поэтому доехать до школы с ним я не могу. А это значит… мало того что страдает мое самолюбие из-за того, что в школу меня везет мамочка, меня еще гложет черная тоска, поскольку впереди меня ожидает без-пончиковое утро.

— Почему ты мне не рассказал про это? — Мама останавливает машину на парковке и рассматривает стенд. — Это же чудесно, как думаешь?

— Не знаю, мам. Наверно, да.

— Что ж, я зайду в школу и скажу Джуди, как мы благодарны.

Джуди Юлин — директор школы. Только родителям позволено называть ее Джуди.

— Догадываюсь, что сам ты не поблагодарил ее.

— Нет, мам. Не поблагодарил.

— Почему?

Я понимаю, что меня в чем-то обвиняют, но точно не догадываюсь в чем именно. В лени? В недогадливости? В эгоизме?

Все это лучше, чем чувство, что мать пытается обвинить меня в другом — в том, что я недостаточно поддерживаю брата.

— Потому что, — отвечаю я, — мне не кажется, что этот стенд так уж важен.

Уже прозвучал звонок перед первым уроком. Мама остановила машину на парковке. Младшеклассники бегут во весь опор к ступенькам школы, а внутри нашей машины словно бы остановилось время.

В каком-то смысле у нас вот-вот начнется один из первых серьезных разговоров за несколько лет.

— Может быть, объяснишь?

— Мама! Эти слова вон там… Это просто пустые слова, которые туда прикрепил плохо оплачиваемый дворник, стоя на качающейся стремянке.

— Это же твой брат!

Изо рта мамы вылетают капельки слюны и ударяются о лобовое стекло.

— Нет, мама. Мой брат дома, он сидит в своей комнате. Он ничего не делает. Ничего не говорит. Никуда не ходит. Не водит машину. Ты этого не знала? Ему не нужно, чтобы ему поклонялись люди, которые его не знают и не понимают. Ему помощь нужна.

Мама опускает плечи. Я чувствую себя свиньей из-за того, что отнял у нее крошечный миг счастья.

— Ему просто нужно время, — говорит мама. — Время, чтобы перестроиться. Чтобы вспомнить, кем он был и какой жизни хочет. Мы ему нужны. Ему нужно снова быть со своей семьей.

Она говорит еле слышно и совсем не так уверенно.

— Ты не думала о том, что ему нужна помощь психиатра?

— Психиатры проверяют всех солдат на предмет психического здоровья перед демобилизацией. Боаз прошел все обследования. Сказали, что он здоров.

— Я тоже это слышал.

— Послушай, он здоров. И все с ним будет хорошо. У него есть мы. У него есть наша неумирающая любовь и поддержка. Просто ему нужно время.

Мама поворачивается ко мне — воплощенный оптимизм!

Я ее плохо понимаю. Понимаете, она же очень умная женщина. Ее воспитали очень умные родители. По идее, не должно быть никаких особых причин для такого отупения, когда дело касается Боаза. Мама уверена, он не способен ошибиться, с ним не может случиться ничего неправильного.

Мама улыбается той улыбкой, к которой я привык. Вот только поверить в эту улыбку мне стоит немало сил.

— Я пойду в школу, поблагодарю Джуди. А вы, молодой человек, — мама тянется ко мне и ерошит пальцами мои волосы, — попросите у учителя прощения за столь ужасное опоздание.

Теперь я делаю пробежки почти каждый день. Когда бегу, мурлычу себе под нос: «Это марафон, а не спринт. Это марафон, а не спринт».

И я могу бежать дальше, дольше и с большей нагрузкой, когда я не зацикливаюсь на мысли о расстоянии между местом, где мои вечно ноющие ноги ударяют по бугристому тротуару, и тем местом, где я наконец могу перейти на шаг, размять руки над головой и отдышаться.

«Это марафон, а не спринт».

И вдруг сегодня меня осеняет, когда я даже не думаю об этом, — именно так я осознаю очень многое… Ведь именно этот девиз используется для оправдания того, почему мы так надолго увязли в этой войне, почему потеряно столько жизней, почему так много солдат возвратились домой без рук и ног, непохожие на себя прежних.

«Это марафон, а не спринт».

Вот и здесь то же самое. Не переживать из-за финишной черты. Не задавать вопросы о том, что делаешь. Просто успокоиться и двигаться вперед.

— Что нам нужно, — говорит Дов, — так это мальчишник. Я плачу.

Дов много не заплатит, это давно известно.

— Даже ты можешь с нами пойти, — говорит он мне.

А я не понимаю, на что он намекает — на мой возраст или на длину моих волос.

— И что ты предлагаешь? — спрашивает абба.

— Ужин в китайском ресторанчике.

Стало быть, речь о заведении под названием «Голодный лев». Это единственный китайский ресторан в городе, и Перл считает его позором для своего народа. Жуткое освещение. Липкий пол. Обшарпанные фотографии Великой Китайской стены в окнах. Если уж кто и отваживается воспользоваться этим заведением, так только те, кто берет еду навынос. А Дову там все нравится.

Мама очень рада, поскольку в кои-то веки в пятницу вечером она может уйти в свою общину «Дом Торы».

Сегодня вечеринка, а я пойти не смогу, потому что Перл не отпустили. Будь я проклят, если пойду один и буду там торчать, пока Цим уединяется с Мэдди Грин.

Я не пойду, даже если там будет Ребекка Уолш. Я слышал, что она порвала с Диланом. Но нет, вся эта история с Младшим Братом Вернувшегося Солдата не сделает так, чтобы Ребекка прониклась ко мне нужными чувствами.

И я ни за какие коврижки не стану пользоваться историей Боаза для того, чтобы охмурить девушку. Не такой я парень.

Будь я таким, я бы вел себя порешительнее с Софи Ольсен.

В общем, я сказал Дову, что пойду.

— Шикарно. — Дов довольно потирает руки.

Абба читает электронные письма на своем телефоне «Блэкберри».

— В какое время трогаемся? — спрашивает он.

Дов смотрит на часы:

— Желательно прямо сейчас.

— Беседер^[13]. — Абба кивает и продолжает нажимать на кнопочки — пишет ответ на письмо. Не отрывая глаз от крошечного экранчика, он, тем не менее, адресует следующую фразу мне: — Ступай-ка и позови брата.

Я сижу и вытягиваю нитку из края футболки.

— Пожалуйста, да? — добавляет абба.

От аббы услышать «пожалуйста» практически невозможно, и вдобавок он произносит это слово так, что в нем уживаются тревога, страх и нежность.

И он вовсе не занят работой, просто делает вид. Сам не хочет звать Боаза. Не знает как.

Я медленно поднимаюсь по лестнице. Останавливаюсь перед дверью. Не успеваю постучать — Боаз открывает:

— За этим пришел?

Он протягивает мне лэптоп.

— Спасибо.

Я беру свой компьютер.

Боаз приоткрыл дверь достаточно широко, и я вижу, что его постель на полу аккуратно застелена. Одежда, гантели и бумаги — все это убрано. Идеальная чистота.

Брат словно бы открыл дверь комнаты в параллельной вселенной.

Боаз тянет ручку двери на себя, но я проскальзываю мимо него, решив, что в этом перевернутом мире могут работать другие правила.

— Мы идем в «Голодного льва».

Может быть, мама была права. Может быть, Боазу действительно нужно было время. Может быть, он возвращается. Может быть, та, другая вселенная, в которой живем мы, это она перевернутая, неправильная.

— Дов, абба и я, — говорю я. — Мы идем в «Голодного льва». Было бы классно, если бы ты тоже пошел.

— Ну, не знаю…

Боаз выпроваживает меня из своей комнаты, при этом ко мне не прикасаясь.

— Пожалуйста, просто пойдем с нами. — Уж как мне не хочется произносить это «пожалуйста», но оно слетает с моих губ и звучит почти так же ужасно, как у аббы.

Сам не замечаю, как снова оказываюсь в коридоре. Боаз оглядывается и одаривает свою комнату взглядом, каким кто-то мог бы посмотреть на гору листков бумаги, сваленных на неприбранном столе.

Он вздыхает:

— Ну ты давай иди.

— Ладно.

Я начинаю спускаться по лестнице к двум людям, которых мне жутко не хочется огорчать.

И вдруг Бо кашляет и говорит:

— Я к вам туда приду.

Мы едем на машине. Дов размышляет.

— И как? Он возьмет твою машину? — спрашивает он у аббы.

— Не знаю.

— Думаю, он просто хочет пройтись, — предполагаю я.

— Пройтись? Что это еще за мишугас?^[14] Это же он почти час топать будет.

— Дов, — говорит абба. — Все нормально. Если он так хочет.

С этого момента Дов переходит на иврит. До конца поездки Дов и отец переговариваются, а я смотрю в окошко.

Мы не спеша заказываем еду. Обслуживание в «Голодном льве» и в самые лучшие дни крайне медленное, так что Боаз появляется очень даже вовремя — сразу после того, как нам приносят еду.

Он садится и сразу начинает накладывать еду на тарелку. Просит официанта принести китайское пиво. Когда он жил до армии дома, возраст еще не позволял ему пить спиртное, и та легкость, с которой брат заказывает алкоголь у всех на глазах, это чуть ли не самые взрослые проявления, какие я видел у брата своими глазами.

Дов оседлал свою лошадку — он ругается по поводу участившихся краж по соседству с ним. Он, со свойственной ему непостижимой логикой, объясняет это возросшим потреблением фастфуда:

— Будешь есть всякую дрянь, так и хороший человек начнет дрянные поступки совершать.

Абба говорит, что Дов чокнутый.

Почти нормальный вечер.

Боаз говорит совсем немного. Ест и поглядывает на Дова и аббу, обменивающихся несуразными репликами. Даже я уже успел понять, что своими заявлениями Дов как бы расставляет ловушки, и абба в эти ловушки регулярно попадается, будто ни разу не вляпывался раньше.

— Ну, мотек, — говорит Дов Боазу. — Еды тебе хватит?

— Хватит, Дов, конечно.

— Я уже говорил, плачу сегодня я. Так что если хочешь еще заказать…

— Нормально всё.

Боаз отодвигает от себя опустевшую тарелку. Дов смотрит на эту тарелку.

— Леви вот пошел и устроился на работу на лето, — сообщает абба. — Продает билеты в кино.

— Нет, абба. Я работаю в «Видеораме». Это магазин видео. Мы даем напрокат DVD-диски.

— Так почему не взять и не назваться просто магазином DVD? — спрашивает Дов.

Я молчу. Уж я-то знаю, как не угодить в ловушку.

— Боаз, — осторожно произносит абба, — а у тебя есть какие-то соображения по поводу того, чем заняться летом? Если нет, то я тут думал…

— Да.

— Что «да»?

— Я об этом думал.

В ресторане становится тихо. Незнакомые люди кладут на тарелку палочки. Мужчина, стоящий за стойкой, перестает выкрикивать заказы поварам. Полудохлые флуоресцентные лампы внезапно перестают жужжать.

Ну нет, ничего такого на самом деле не происходит, но у меня возникает именно такое ощущение.

— И?

— Я собираюсь в поход.

— На все лето?

Боаз кивает:

— Аппалачская тропа^[15].

Абба и Дов переглядываются. Это так логично! Оба поворачиваются к Боазу и одобрительно кивают.

Боаз делает большой глоток пива. Я изучаю его лицо.

Ни намека.

Ни единого признака, который бы выдал брата, подсказал, что только что он нагло соврал.

Я же видел карты. Те карты, которые Боаз загружает в онлайне, и еще другие, которые он рисует сам, соединяя одну точку с другой. В Сети есть такие программы.

И я очень много узнал, рассматривая эти карты.

Я знаю, что Боаз предпочитает дороги с красивыми видами, но при этом всеми возможными способами избегает скоростных шоссе. Он разыскал немало пешеходных мостов, кемпингов и дешевых мотелей. Боаз прокладывает маршрут между особыми адресами в Коннектикуте, Нью Джерси и Вашингтоном (округ Колумбия). Получается одна долгая извилистая линия. И он разбил этот маршрут на участки протяженностью около двадцати миль.

Он и близко не изучал окрестности Аппалачской тропы. Я знаю: дойди до дела, и я бы не смог точно доказать, что Боаз врет, что он таки не собирается в поход по Аппалачской тропе. Прошлой осенью я ходил на занятия по логике. Цима на эти занятия мне приходилось буквально вести за руку. Просто ужас, сколько я с ним натерпелся. Так что я знаю, что такое — изложить теорию. Куда труднее, чем вы думаете.

Логика отдыхает, когда дело касается Боаза. У меня только предчувствия и разрозненные улики. И все же есть нечто такое, что известно только брату.

Так что я знаю: он врет.

И это ему здоровски удается.

Глава седьмая

Перл подает мне замороженный йогурт с печеньем «сникердудль»^[16]. Я к мороженому йогурту отношусь примерно так же, как к кошкам и бродвейским мюзиклам. Не фанат я, короче.

— Просто съешь, — говорит Перл. — Веди себя как настоящий посетитель, который платит деньги.

— Я за это платить не буду.

Перл вздыхает. Она само отчаяние.

— Да знаю я, зануда. Я же работать начала всего три дня назад. Не хочу, чтобы все выглядело так, будто я позорюсь перед Иль Дуче.

— А?

— Это здешний босс. Он, знаешь ли, въедливый. — Перл указывает за плечо.

У двери кафе я вижу парня чуть старше шестнадцати. Подтверждение тому — угри.

— Он?

Перл кивает.

Я набираю ложкой немного йогурта:

— Мерзость!

— Так ты за этим отвлекаешь меня от работы? Пришел порочить мой продукт?

— Нет.

— Ну?

— Дело в Боазе.

К столику, стоящему на тротуаре, подходит Цим. Он все еще не нашел себе работу на лето, но бдительно следит за моим рабочим графиком. Он знает, что у меня перерыв и что перерывы я провожу с Перл. И заказывает ванильный йогурт. Перл заставляет его заплатить.

Она смотрит на часы и делает едва заметный реверанс:

— Не могли бы вы принять этот заказ, сэр? У меня начался пятнадцатиминутный перерыв.

Иль Дуче делает большие глаза и идет к стойке.

Мне так жарко, что у меня йогурт начинает таять в стаканчике.

— Ну? — Перл позаимствовала кое-какие словечки у аббы.

— Ага, — кивает Цим. — Ну?

— Боаз говорит, что отправится в поход по Аппалачской тропе, — сообщаю я.

— Это же хорошо, да? — спрашивает Цим.

— Было бы, если бы он действительно планировал это самое, — вздыхаю я.

Перл закуривает «Мальборо» и садится лицом к входу, чтобы погасить канцерогенную палочку, если за ней явится босс.

Она делает долгую затяжку.

— И каков же реальный план?

— Не знаю. Но направиться Боаз собирается на юг. С уймой остановок там и сям. Думаю, конечная цель — Вашингтон. — Я съедаю еще немного йогурта. — Да что это в нем?

— Сникерсы. — Перл пожимает плечами. — И дудлы.

Она берет мой йогурт и бросает в мусорное ведерко.

— Может быть, это хорошо, что Боаз уедет. Что он куда-то направится и будет чем-то заниматься. И что с того, что он не пойдет по Аппалачской тропе?

— Он врет, — отвечаю я.

— Ну и что? Все врут, — пожимает плечами Перл.

— Точно. Врут, чтобы скрыть что-то плохое.

Перл гасит сигарету:

— А что такого ужасного в том, чтобы поехать в Вашингтон?

— То, что брату приходится про это врать.

Я вдруг дико возбуждаюсь. Пот выступает под мышками, макушка чешется. Я замахиваюсь, чтобы прихлопнуть муху, но никакой мухи нет.

Что именно меня гложет, я сказать не могу. Самые жуткие сценарии мне в голову не приходили просто потому, что у меня таких сценариев нет. Есть просто беспокойство — такое, какое со мной бывает, когда я купаюсь в океане. Противное такое чувство, когда начинается отлив и тебя тащит прочь от берега.

Я встаю со стула и сажусь на краю тротуара. Перл и Цим садятся по обе стороны от меня.

— Самое дикое во всем этом то, что я почти уверен: Боаз собирается идти пешком.

— Леви…

— Пожалуйста. Только не надо еще одного разговора про то, что он герой. Если вы собираетесь мне это сказать или что-то про то, что Боазу можно делать все что угодно, чего он сам хочет, или еще про то, что ему нужно время, или еще про какую-нибудь такую фигню, то лучше не надо.

— Расслабься, чувак, — говорит Цим. — Я-то собирался сказать, что у тебя «сникердудль» на туфлях.

Перл наклоняется, вытирает пятнышко йогурта с моей кроссовки и обнимает меня за плечи.

— Мы все выясним, — обещает она.

Я понимаю: Перл только что произнесла слова из разряда тех, какие должны говорить друзья. И я понимаю, что на самом деле это ровным счетом ничего не значит. А еще я знаю, что Перл ведет себя так тогда, когда больше ничего нельзя сделать. Но все-таки…

Я рад это слышать.

Мама жутко суетится из-за предстоящего похода Боаза. Носится по магазинам. Купила ему спальный мешок из материала, о котором прочитала в научном разделе «Нью-Йорк таймс». Мешок весит всего несколько унций, и в нем тепло даже в Арктике, но при этом прохладно на поверхности Солнца. Ну, что-то в этом роде…

Готовя ужин, мама сообщает мне:

— Как-то летом я ходила в поход с подружками…

Я предложил ей свою помощь. Сижу и чищу картошку.

— Это было восхитительно. Так здорово было — в такой дали от всего на свете. Просто поразительно, как быстро мы можем привыкнуть к отсутствию всяких разных вещей, которые мы изобрели, чтобы сделать свою жизнь более комфортной. Представь себе, я подтиралась листочками подорожника!

— Мам! Ну ты даешь.

— Знаешь, такие чудесные большие листья, они везде растут. Всегда под рукой.

Мама улыбается и солит кипящую воду. Немного соли просыпается на стол. Мама собирает щепотку и бросает через плечо.

Да уж! Как будто это поможет от разных несчастий.

Мама усмехается:

— Большелистый подорожник. Даже не думала, как это смешно звучит, если учесть, для чего мы его употребляли.

Должен признаться, приятно видеть маму радостной. Даже не вспомню, когда мы проводили время вот так — болтая на кухне.

Вот так и должно быть. Теперь, когда брат вернулся, вот так и должно быть. Мы должны стоять на кухне и хохотать. Должны говорить о разных глупостях, которые почти ничего не значат.

Наконец, наконец мы там, где должны быть, а брат снова собирается нас бросить.

— Это будет просто великолепно для Бо. — Мама опускает очищенные картофелины в воду. — Я всегда хотела пройти по Аппалачской тропе. Как-то раз я предложила твоему отцу такой семейный поход на все выходные, но он решил, что вы еще слишком маленькие. Не хотел нести тебя на плечах всю дорогу.

— Прости, что сорвал твои планы.

— Не говори глупостей. Все было бы хорошо с тобой. Абба всегда был несговорчив. И любитель готовенького.

Ты бы небось бежал впереди всех.

Я не совсем понимаю, о чем мама говорит. Уж по крайней мере, это не про меня — такого, каким я сам себя знаю.

— Как бы то ни было, — продолжает мама, — я думаю, что это как раз то самое, что нужно нашему Боазу. Это шанс высоко поднять голову. Освободиться от всего. Ни о чем не переживать, кроме пения птиц на деревьях и того, как разогреть банку бобов на костре.

— Я так думаю, Боаз собирается в довольно долгий поход, — осторожно говорю я.

Я разрываюсь надвое. С одной стороны, мне хочется, чтобы мамино настроение подольше оставалось таким хорошим, а с другой — нестерпимо хочется выложить все карты на стол.

— И что? — восклицает в ответ мама. — Ты не думаешь, что он заслужил себе отпуск?

Она втягивает воздух носом и принимается что-то тихо напевать без слов.

— Мам?

— Да?

Она поворачивается ко мне спиной. Полностью занята готовкой.

— Ладно, ничего.

Может быть, так лучше для нее, для всех нас — представлять Боаза в отпуске. Как он путешествует по красотам природы. Подтирает задницу большими мягкими листьями подорожника.

Давайте представим, что ему тепло в Арктике и прохладно на поверхности Солнца.

А мы останемся там, где мы сейчас. Прямо там, где были всегда.

И будем ждать.

Все эти походы в комнату брата. То, как я ощупывал его вещи. Я ни разу ничего там не взял. Ни единого пенни. Ни одной пары носков. Даже засохшего кусочка хеллоуинской конфетки.

Ничего.

До сих пор.

То, как я заглядывал в интернетную историю Бо, то, как рассматривал его карты, а теперь еще и то, что я расщелкал пароль, с помощью которого получил доступ к его электронной почте. Как это еще назвать, как не воровством?

Это ничем не отличается от того, как я крал батончики Twix в супермаркете по дороге домой, когда учился в пятом классе. Разница единственная — тогда я чувствовал себя только капельку виноватым.

Сейчас я ощущаю большую вину.

Вину взрослого мужчины.

Но кроме того, у меня такое чувство, что меня вынуждают воровать, а это сильно смахивает на обвинение жертвы.

Я в том смысле, что не могу сказать, что супермаркет «Price Chopper» сам напросился. Ну да, там грохочет паршивый музон, там вечно холодрыга собачья, но это же не дает кому-то право красть батончики «Twix». Но в случае с Боазом… То, как он вел себя с самой первой минуты, как только вернулся домой, как он взял и вычеркнул всех нас из истории своей жизни… В общем, своим поведением брат бы любого здравомыслящего человека подтолкнул к желанию что-то понять. Так что я хочу сказать вот что: в каком-то смысле он, можно сказать, сам меня об этом попросил.

Так что да, я обвиняю жертву.

Его пароль — PAR-PAR.

Сначала я не могу догадаться, что это может означать. Пробую проверить, нет ли какого-то цифрового эквивалента. Ну, вот, например, я людям говорю, что мой номер телефона — UGLY Hotline, потому что последние четыре цифры номера, 8459, соответствуют буквенным клавишам UGLY на клавиатуре мобильника.

PAR-PAR. 727-727

Это какая-то важная дата? Часть номера, присвоенного органами социальной опеки? Или это как-то связано с самолетами?

Таким образом я корячусь битый час, потому что так уж работает мой мозг. В цифрах я больше спец, чем в словах.

В итоге я сдаюсь и залезаю в поисковик.

Запускаю ту самую программу, которой пользуюсь, когда абба ругается на иврите.

И вот оно!

Parpar. На иврите — «бабочка».

Звонит Кристина и просит меня встретиться с ней и выпить по чашечке кофе.

А я не могу, потому что мне нужно идти на осмотр к педиатру, который меня наблюдает с рождения, ну, к тому самому, у которого на стене висит постер с медвежонком Барни, и я пялюсь на этого медвежонка, пока врач ощупывает мои яички волосатой ручищей, покрытой темными старческими пятнышками. Так что я, естественно, вру и говорю Кристине, что мне надо на работу. Мы договариваемся на следующий вечер.

Когда к нашему столику подходит официантка, я заказываю капучино и тут же об этом жалею, потому что Кристина просит принести ей чашку черного кофе.

— Послушай, — говорит она, — хочу, чтобы ты знал: я уезжаю в Вашингтон. Максу там на лето предложили партнерство в крупной юридической фирме.

В Вашингтон? Почему все собрались в Вашингтон?

Ну, это мысль у меня такая.

А вслух я говорю:

— Правда?

— В налоговом отделе.

— Ты, наверное, жутко гордишься?

Кристина пристально смотрит на меня. Я догадываюсь, что она, видимо, уже начала привыкать к моей глупой, неоправданной ревности, точно так же, как и я начинаю смиряться с тем, что выпаливаю что попало, как бы жалко это ни звучало.

— Да, горжусь, — отвечает Кристина. — Очень. Есть множество способов жить хорошей жизнью, преисполненной смысла.

— Parpar, — произношу я.

Кристина разжимает губы, широко раскрывает глаза, наклоняется к столику и шепчет:

— Что ты сказал?

— Ничего.

Мне и не надо ничего говорить. Вот он, ответ.

— Нет, правда, что это было?

— Ничего.

Кристина пытается взглядом выдавить из меня признание, но сдается. Отбрасывает эту мысль — вдруг показалось, как какая-нибудь игра света?

— Послушай, мне очень жаль. Жаль, что я уезжаю именно сейчас. Я толком не понимаю, какая от меня могла бы быть помощь, но все равно ты прости, что меня здесь не будет.

— Все нормально, Кристина. Боаз тоже уезжает.

— Вот как?

— Да.

— И ты мне скажешь, куда он направляется?

Я делаю глоток капучино:

— Собирается в поход по Аппалачской тропе.

Глава восьмая

Мама продолжает безумную беготню по магазинам.

Волшебный спальный мешок. Такая же волшебная хайтековая палатка. Рюкзак эргономичной конструкции. Непромокаемые штаны. Упаковка носков. Два путеводителя по Аппалачской тропе, один из них с раскладными картами.

Мама покупает три пары туристических ботинок, чтобы Боаз их спокойно, без спешки примерил дома.

Брат с ней по магазинам ходить отказывается, но мама этому особого значения не придает. Брат наотрез отказывается садиться за руль, а мама, похоже, считает, что в этом нет ничего особенного. Просто еще один пункт в перечне маленьких особенностей Боаза, вроде большого пальца с двумя суставами или родимого пятна в форме штата Техас.

Мама раскладывает покупки на обеденном столе:

— Ну? Что скажешь?

Я только что возвратился с пробежки. Собираюсь подняться к себе и немного полежать.

— Выглядит отлично, мам.

Мама явно ждала не такой реакции.

— Знаешь, ты бы не умер, если бы проявил чуть больше интереса.

— А что я должен сказать-то? — бурчу я в ответ. — Какая прекрасная москитная сетка?

Мама отмахивается от меня:

— Ладно, проехали.

Тут как раз входит абба. Рано вернулся домой с работы. — Сколько пробежал? — рявкает он.

— Почти двенадцать миль.

— Беседер. Может, в следующем году сможешь кросс пробежать.

— Ладно, — киваю я, хотя и не подумаю. Ни за что. Но я не привык к тому, что абба решает, как мне быть с моей жизнью, и я забыл, какими словами отвечать ему «нет».

Абба тыкает пальцем в разложенные на столе покупки:

— Это все к чему?

— Это Боазу для похода.

Мама начинает показывать аббе вещи. Ботинки, спальник, непромокаемые носки. Ну просто ведущая игрового шоу. Все эти вещи могут стать вашими!

Я смотрю на аббу. Он вертит покупки в руках. Похоже, родители забыли, что я здесь, а это значит, что мама, наверное, забыла, что рассердилась на меня. А это же хорошо, верно?

Так что теперь я могу спокойно подняться к себе, послушать музыку, поваляться после пробежки и забыть обо всем на свете. Но я смотрю на это маленькое шоу, на то, как вся эта чепуха радует маму, и мало-помалу закипаю.

В какой-то момент я срываюсь места, прыгаю через две ступеньки и барабаню в дверь Боаза. Да, барабаню. Никакого тихого постукивания и царапанья обгрызенными ногтями.

Да-да, никакого «ты прости, пожалуйста, что я тебя беспокою». Этот стук означает: «ОТКРОЙ ГРЕБАНУЮ ДВЕРЬ!»

И как только Боаз открывает задвижку, я врываюсь в его комнату. Бо отходит в сторону, я разворачиваюсь к нему:

— Чем ты занимаешься?

— Это ты чем занимаешься?

Боаз отступает к компьютерному стулу, садится и кладет ногу на ногу. Мне сесть негде, потому что матрас лежит на полу, а стульев больше нет. В общем, выбора нет. Хотелось поговорить с братом, глядя в глаза. Ну, уж как придется, хотя чувство странное. Я не ощущаю точки опоры.

— Да вот, хочу узнать, что это за фигня с Аппалачской тропой, — заявляю я.

— В поход собираюсь, — спокойно отвечает Бо.

— Да нет, не собираешься.

— Нет?

— Нет. Не собираешься. Я знаю, что это не так. Ты и близко не подойдешь к Аппалачской тропе.

Бо хмыкает. Ну, что-то вроде улыбки, а я и не припомню, когда он улыбался в последний раз.

— Что ты знаешь?

— А для тебя это шуточки? Да? Мама скупила полмагазина туристических товаров и разложила все это на обеденном столе. Чуть с ума не сошла — так старается. И все ради похода, в который ты на самом деле не идешь.

Я наконец усаживаюсь на краешек матраса на полу. Ноги девать некуда, и я подтягиваю коленки к груди. Поза получается детская.

— Что ты задумал, Боаз? А? В смысле, какие у тебя планы? Куда ты собрался? И зачем?

— Леви, давай-ка я дам тебе один совет. — Боаз наклоняется так, словно готов поделиться со мной каким-то секретом. — Не суйся в это дело. Держись подальше.

Этот голос мне незнаком, но я не сомневаюсь: Боаз часто этим голосом пользовался в последние три года. Чтобы спрятаться от этого голоса и от того, как брат смотрит на меня, я перевожу взгляд на стену — туда, где стояла его кровать.

На стене ничего нет.

Пусто.

— Где моя карта?

— Ты можешь уйти?

— Верни мою карту.

— Убирайся!

Я больше не просматриваю электронную почту Боаза. Не разглядываю его карты. Хотелось бы сообщить вам, что я принял это решение в момент просветления, когда осознал, как неправильно, как гадко с моей стороны было шпионить за интернетными путешествиями Бо.

Какое мерзкое вмешательство в частную жизнь.

И как это не по-братски.

Но правда-то в том, что никакого такого решения я не принимал. Принял его Боаз.

Он возвращает мой компьютер, удалив аккаунт электронной почты и стерев всю историю пользования Интернетом. Он не просто заметает следы. Он напрочь ушел с проложенной тропы.

Ко мне в «Видеораму» заходит Цим. Сам он работу все еще ищет. Его мечта провести лето по локоть в женских волосах не сбылась. Меня это убивает, потому что мало кто знает кино так, как Цим. Он, кроме шуток, обладает энциклопедическими познаниями. Цим заслуживает такую работу. Это он должен был бы сидеть за стойкой и весь день жевать приготовленный в микроволновке попкорн.

Цим потирает руки:

— Пора строить грандиозные планы.

Он вспрыгивает на стойку и свешивает ноги. Боб никогда не против, чтобы Цим заходил в магазин. Он вообще мне делает массу поблажек. Я это понимаю по тому, как он на меня смотрит. Подобострастно и уважительно. Так, будто бы я, живя через стенку с братом, зарядился от него героизмом. Заразился, как гриппом.

— Ты о чем? — спрашиваю я у Цима.

— Нам же скоро стукнет по восемнадцать, мой Деньрожденный Братан. В глазах народных масс мы наконец-то станем мужчинами.

А, ну да… До нашего дня рождения осталось всего несколько недель. Слава богу, я перестану ходить к педиатру, которого больше всего интересует состояние моих мужских причиндалов.

— Давай закатим в этом году что-нибудь по-настоящему офигенное. Что-нибудь этакое, чтобы всем показать, что мы имеем право голосовать и курить.

— И пойти в армию.

— Точняк!

Пауза. Я проколол воздушный шарик Цима, выпустил из него воздух.

— Он завтра уходит? — спрашивает Цим.

— Угу. Завтра.

— И ты все еще не выяснил, что у него на уме?

— Не-а.

— А может, он докажет, что ты ошибаешься? Может, он вправду собрался в поход по Аппалачской тропе?

Я вздыхаю:

— Ну да, может быть.

Цим спрыгивает со стойки и идет изучать отдел фильмов ужасов.

Терпеть не могу быть занудой и портить друзьям настроение, но мне почти что плевать, сколько именно лет мне скоро стукнет. И мужчиной я себя уж точно не чувствую.

* * *

Я пытаюсь вспомнить, был ли у нас прощальный ужин перед тем, как Боаз уезжал в учебный лагерь. Если и был, то на сегодняшний это не было похоже. Сегодня мама включила в кухне диск «Beatles» и подпевает им. А я думаю, как это круто, когда твоя мама любит ту же музыку, что и ты.

А еще я думаю, что, может быть, мне стоит забыть о том, что я знаю.

Не исключено, что Цим прав. Может быть, Боаз докажет, что я ошибся? Может быть, мне стоит послать куда подальше всю эту логику, полностью погрузиться в мамин прощальный ужин и поверить в Аппалачскую тропу?

У всех остальных никаких проблем с настроением.

Взять, к примеру, аббу. Он является домой с охапкой бутылок вина. Он помешан на вине. Для особых случаев требуется вино, на которое он тратит немалые деньги, а это значит, что лучше заранее приготовиться к длиннющему монологу про дубовые бочки и танины.

Он обожает давать мне попробовать те вина, которые он любит больше всего.

— Вкусно, — говорю я, хотя мне кажется, что я хлебнул настойки подорожника.

Приходит Дов с каким-то особым пакетом для Боаза.

— Это от мистера Курджяна, — говорит он. — Армянский ланч для твоего первого дня на Аппалачской тропе.

— Спасибо, Дов.

Даже не глянув в пакет, Боаз убирает его в холодильник.

— Все собрал?

— Вроде да.

— Как насчет наличности?

Дов достает бумажник. Порой он ведет себя так, словно хрустящая двадцатидолларовая бумажка — решение всех жизненных проблем.

— Не надо. У меня есть. Мне хватит.

— Точно?

Дов смотрит на Боаза с таким прищуром, что я сомневаюсь, что он поверил.

— Точно, Дов.

Мы садимся ужинать. Я покачиваю крошечную порцию вина в несуразно огромном бокале. Делаю глубокий вдох через нос, потом — глоток.

— Очень вкусно.

За ужином и во время десерта, пока абба подливает и подливает Боазу дорогущее вино, мой брат не смотрит в мою сторону. Ни разу не посмотрел.

Слипающимися глазами я различаю красные цифры на табло.

Пять. Пять. Семь.

Обычно звонок этого самого будильника не в силах меня разбудить, а сегодня утром — в такое дикое время! — меня без труда пробуждает негромкий щелчок замка: Боаз закрывает за собой входную дверь.

Я встаю с кровати, на цыпочках прохожу по коридору, вхожу в опустевшую комнату брата и спешу к окну, выходящему на улицу.

Поднимаю штору и вижу нежно-розовое небо.

Почему-то брат выглядит маленьким под грузом поклажи. Он шагает по белым полоскам «зебры» между двумя сторонами улицы. Ни единой машины. Весь мир спит.

Я провожаю его взглядом. Гадаю, обернется ли он.

И точно не знаю, как мне быть, если обернется.

Помахать ему рукой? Или присесть, чтобы меня не было видно? А может, выкрикнуть его имя? Тогда я разбужу птиц и соседей.

Но, может быть, наконец я найду слова, которые скажу брату. Что-то важное. Какие-то такие слова, какие люди говорят друг другу в самые важные моменты жизни. Что-то такое, из-за чего подумаешь: «Я это запомню».

Может быть, такие слова сами попросятся мне на язык.

Может быть.

Боаз подходит к углу. Это последний шанс обернуться и посмотреть назад.

Я крепко зажмуриваюсь. Не хочу смотреть на вспышку, которая видна только мне одному. А когда я разжимаю веки, Боаза уже не видно.

Я сажусь на пол в его комнате и впиваюсь кончиками пальцев в ковер.

Я представляю себе, как брат идет по нашему району. Даже при том, что ему довелось пережить, и при том, в какой дали отсюда он побывал, вернувшись совсем другим человеком, он все равно должен хорошо знать эти улицы.

Это наши улицы.

Боаз только что повернул на Арчер-стрит, где я впервые проехался на двухколесном велике без опорных колесиков. А потом он пойдет по Линкольн-стрит, где абба, когда мне было семь лет, сообщил о том, что умерла наша собака. Его лицо в тот день было серьезным и печальным. Потом — по Бëрр-стрит, откуда брат двинется на юг. Мы с мамой шли по этой улице, когда она сказала мне, что Дов в больнице, но что волноваться не надо, потому что он силен как бык. А потом Боаз зашагает по Пирс-авеню, где абба, смущаясь, завел со мной разговор о сексе, а я сделал вид, что его слова — новость для меня.

Если задуматься, то получается, что большинство самых важных разговоров в моей жизни произошли, когда я с кем-то шел по этим улицам. Ходьба, как и бег, дают твоему телу возможность чем-то заняться, когда голова идет кругом.

Скоро Боаз покинет наш пригород. А дальше ему придется двигаться на запад по сложному сплетению не самых исхоженных дорог, которые больше годятся тому, у кого за спиной рюкзак, а на ногах — классные ботинки.

Я знаю, куда брат направляется. Я видел карты. Я читал кое-какие электронные письма.

Первым делом Боаз заглянет в Поукипси, чтобы встретиться там с парнем по имени Лорен, которого я поначалу принял за девушку. Честно говоря, я не очень-то понял, о чем они говорят между собой, но, наверное, то же самое кто-то мог бы сказать о содержании писем, которые посылаем друг дружке мы с Цимом или с Перл, но тут что-то другое.

Как бы то ни было, одно я понимаю: Лорен не больше моего понимает, что замыслил Боаз, потому что, когда он спросил об этом в письме, брат ответил ему: «Буду в Поукипси проездом».

По моим расчетом, добираться ему туда дней восемь. Это если он будет проходить по двадцать миль в день.

Я мысленно возвращаюсь к прогулкам по улицам моего прошлого. К тем дням, когда приходилось справляться с нелегкими новостями. Со мной рядом всегда был кто-то из близких, с кем можно было перемолвиться словом. И меня просто убивает то, что Боаз, будь он тридцать раз сам Король Безмолвия, идет по своей дороге один-одинешенек.

Я встаю и направляюсь в свою комнату. Надеюсь снова заснуть, хотя почти не сомневаюсь, что это не случится. Я забираюсь в кровать, укрываюсь одеялом и нащупываю что-то непонятное рядом с собой.

Я всю жизнь спал на этой кровати один, поэтому то, что рядом со мной что-то лежит — все равно что! — приводит меня в шок.

Предмет подсунут под простыню ближе к стене. Я ощупываю его — длинный рулон бумаги, стянутый резинкой. Край бумаги разлохмачен. Я стягиваю с рулона резинку и медленно разворачиваю бумагу. В тусклых рассветных сумерках я не сразу могу разглядеть…

Контуры штатов, раскрашенных в пастельные тона, и голубые океаны предстают передо мной.

Моя старая географическая карта.

Видимо, Боаз прокрался сюда в темноте — наверное, бесшумно прошел по ковру в носках.

Я таращу глаза, глядя на карту, и тут восходит солнце. Боаз не удосужился стереть свои карандашные пометки на карте. Их полным-полно на Атлантическом побережье.

Это подсказки? Или приглашение? Неужели брат хочет, чтобы я знал, куда он направляется? Неужели он хочет, чтобы я его нашел? Остановил его? Присоединился к нему?

Или он просто отдал мне то, чего я потребовал, — отдал, как отдают игрушку раскапризничавшемуся малышу?

Я скручиваю карту и засовываю под кровать.

Заснуть мне так и не удается.

Глава девятая

Я весь день сижу в «Видеораме». Со мной нет никого, кроме Боба; меня преследует запах прогорклого масла от готовящегося в микроволновке попкорна.

Снаружи, в большом мире, люди плавают по речкам, ездят на велосипедах — может быть, катают подружек на раме. А где-то юноша собирается с храбростью, чтобы впервые поцеловать девушку. Может быть, в загородном лагере, на теннисном корте, при гаснущем свете дня, под аккомпанемент хора только что проснувшихся сверчков.

Где-то там, в большом мире, кто-то идет куда-то.

Для чего-то.

Почему-то.

Я не собираюсь романтизировать запутанный мир моего брата, но с какой стороны ни подойди… в общем, пока я сижу здесь, вожу сканером по штрих-кодам и подсчитываю сдачу с двадцати баксов, я попусту трачу минуту за минутой.

И тут ко мне приходит откровение… нет, ну не совсем откровение, конечно, потому что я почти уверен: откровение — это что-то такое, из-за чего твой мир перевернется до основания и ты увидишь нечто, до предела очевидное. В общем, ко мне приходит осознание того, что сделать можно больше. Я способен сделать больше, чем сделал.

* * *

Обеденный перерыв. Я во весь опор мчусь к кафе «Фрозурт».

Оказывается, я способен слопать порцию замороженного персикового йогурта, если это плата за то, чтобы провести время с Перл. Она видит, как я вхожу в кафешку, и тут же готовит мой заказ. Порция йогурта с посыпкой из гранолы.

— Ты уж ешь побыстрее, — говорит Перл. — Вряд ли Иль Дуче в восторге от твоих обеденных визитов.

— И что?

— Да то, что мы не хотим его злить. Никто не любит, когда Иль Дуче злой.

Я его вижу. Он сидит в кабинете за стойкой, на вертящемся стуле, болтает по телефону и складывает бумажные самолетики.

Перл наклоняется через стойку:

— Ну, как проходит твой день?

Это не пустая трепотня. Она спрашивает кое о чем посерьезнее. «Как проходит этот день?»

Пятый день после ухода Боаза.

Я рассказываю Перл, что проснулся в пустом доме. Аб-ба нередко просыпается рано и уезжает на работу. Он не из тех, кто подолгу сидит за столом с газетой и кофе. Но сегодня и мама ушла. И оставила записку на столе:

«Ушла на собеседование. Устраиваюсь на работу фрилансером. Вафли в холодильнике».

Ну, и я говорю Перл про то, что вафлям не место в холодильнике, а маме не место на собеседовании по поводу устройства на работу. И то и другое нарушает естественный порядок вещей в мире.

— А я так думаю, что твоей маме давно пора чем-то заняться, — говорит Перл. — Вовсе нечего ей уже сидеть дома и переживать. Кроме того, и лишние деньги не помешают.

— У нее куча причин, чтобы сидеть дома и переживать.

— Да, она могла бы переживать, но, к счастью, не знает об этом.

— Зато я знаю.

— Да, ты знаешь.

— И я собираюсь кое-что сделать с этим.

Когда я возвращаюсь домой с работы, меня ждет письмо. Письмо от Кристины Кроули.

Я поднимаюсь в свою комнату и запираю дверь. Вылезаю через окно на крышу. Держу конверт в руках и рассматриваю свои имя и фамилию, написанные рукой Кристины.

Мне не хочется сразу распечатывать конверт.

Мне хочется почувствовать, каково это — сидеть с нераспечатанным письмом от Кристины Кроули в руках.

Я медленно провожу пальцем вдоль черного клапана на конверте и вынимаю небольшой листок белой бумаги. Я разворачиваю его с такой осторожностью, с какой саперы-эксперты обезвреживают бомбу.

Чего я жду?

Запаха духов? Поцелуя — отпечатка губной помады? Признания в вечной любви, изложенного округлым женским почерком?

А может быть, я надеюсь на все эти печальные мелочи — духи, поцелуй, строчки, написанные женским почерком, — не для себя, а для своего брата? Ну, что-то вроде того, что Кристина вдруг почувствовала, что ей необходимо сказать мне, что ее любовь к Боазу не умерла, когда он бросил ее и ушел воевать.

Но вместо всего этого я читаю короткую записку. Все очень по-деловому: вот так меня можно разыскать в Вашингтоне, если понадобится; вот мой e-mail, мой новый номер мобильного телефона и адрес, где я буду жить с Максом, — это квартира-студия в Джорджтауне.

* * *

На восьмой день я отправляюсь на пробежку.

Мама вышла на новую работу. Занялась графическим дизайном для рекламной фирмы. Согласилась поработать два месяца, не дольше. Она считает, что через два месяца Бо вернется и его новенький цифровой фотоаппарат будет под завязку забит прекрасными фотографиями с видами Аппалачской тропы. Мама думает, что к этому времени она ему может понадобиться.

Приход сумерек не приносит прохлады. Не в каждом доме, так через дом заработали поливалки, и на меня то и дело падают капли воды, но тут же высыхают.

Я бегу по тем самым улицам, по которым Боаз уходил из дому, но, когда я добираюсь до перекрестка, откуда его путь пролег на запад, я поворачиваю в другую сторону, к знакомым местам.

Вот дорога к школе. И к дому Перл. А вот дорога на Бостон, куда я иногда езжу, чтобы вспомнить о том, что мир не так уж мал, что есть места, где люди на тебя смотрят только потому, что ты попался навстречу, а не потому, что думают, что что-то знают про тебя — кто ты такой или что ты пережил.

Я подбегаю к своей школе. Ворота стадиона открыты.

Я направляюсь к беговой дорожке и одолеваю восемь кругов. Две мили. Я почти уверен: именно так делают парни из команды легкоатлетов. Бегают кругами. По кругу, по кругу — в никуда! И от этого бега по кругу у меня начинает кружиться голова, поэтому я ухожу с поля. Выбегаю из ворот на улицу и направляюсь ко входу в школу.

Зажглись фонари, хотя еще не так уж темно. Передо мной, на тротуаре, заметны большие пятна желтого света. Я подбегаю к главному зданию школы.

Каникулы начались несколько недель назад. Перед школой пусто, стоит только одна машина.

Мне не нужно подходить ближе, чтобы понять, что эту машину я хорошо знаю. Не так хорошо, как ярко-зеленый «каприс-классик» Дова, но только потому, что машина Дова была первой в моей жизни, которую я повел сам. А мне кажется, что с машинами — это как с девушками. Они оставляют на тебе отметины.

Я перехожу на шаг и пытаюсь отдышаться. Подхожу сзади.

Вмятина в левом бампере — это моя вина. После этого мама не разрешала мне ездить на ее машине целую неделю.

Случилось что-то ужасное.

Зачем бы еще мама отправилась в такую темень меня разыскивать? И вообще, когда это мама меня разыскивала?

Я затаиваю дыхание. Сердце упорно не желает биться реже. С минуту я стою, не шевелясь, и думаю — может быть, мама увидит меня в зеркальце заднего вида? И тут я замечаю, что она сидит, обхватив голову руками, и ее плечи дрожат.

Я торопливо шагаю к правой двери и осторожно стучу в стекло. Мама вздрагивает, но тут же видит, что это я. Она нащупывает кнопку на двери и опускает стекло. Вытирает глаза платочком, который вытащила из сумочки.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она.

Я приседаю и заглядываю в окошко:

— Ты разве не меня ищешь?

Мама качает головой и сморкается в платок. Тянет руку к ключам и наконец выключает зажигание. Я открываю дверь и сажусь в машину. Мамин новый портфель я ставлю себе под ноги.

— Если ты не меня ищешь, то что ты здесь…

Я обрываю себя, увидев отражение маминого лица в зеркальце заднего вида. Занятия в школе закончены. Кругом ни души. Лето в разгаре. Еще одна партия выпускников покинула эти стены, чтобы устремиться к яркому будущему, но вместо добрых напутствий бывшим школьникам на стенде перед школой магнитные буквы все еще приветствуют Боаза, возвратившегося домой.

— Прости, — шепчет мама.

— За что? — Я смотрю на нее.

— За это. — Мама указывает на скомканный бумажный платочек у себя на коленях. На свое заплаканное лицо. — Я знаю, что должна радоваться. Должна чувствовать облегчение. Ведь мне повезло. И нам всем действительно повезло. Просто невероятно повезло. Я это знаю, понимаю… Я знаю, что по всей стране есть матери — они есть во всем мире, — готовые отдать все на свете, чтобы поменяться со мной местами. Которые с радостью бы поплакали, потому что переживали за своих сыновей. Есть матери, заблудившиеся в дебрях своей тоски и скучающие по дням своей тревоги. Я знаю: тревога гораздо лучше тоски. Но — Господи, помилуй меня — порой я не ощущаю разницы. Не могу отделить тоску от тревоги.

— Мам!

Я понимаю, что должен сказать больше, но меня словно бы нет здесь. Такое впечатление, что кто-то чужой, в потной спортивной одежде, забрался в машину к маме и стал свидетелем ее горя.

Она разговаривает сама с собой… или со Вселенной скорее, чем со мной. Но это хорошо. Это хорошо. Потому что мама не так недогадлива, как я думал.

— Это хорошо, — бормочу я.

Мама искоса смотрит на меня. Переводит взгляд на свое отражение в зеркале и вытирает потеки туши для ресниц с щек.

— Знаешь, все так непохоже на то, как я себе это представляла, что мне иногда кажется, что я не своей жизнью живу, а чьей-то чужой.

— Пожалуй, мне знакомо это чувство.

Мама откидывается на спинку сиденья:

— Я ведь вам никогда не разрешала играть с пистолетами и солдатиками, когда вы были маленькие. Когда Боаз был совсем малышом, я его одевала в розовую полосатую пижамку. Кормила вас сосисками без сульфитов. Я думала, что все делаю правильно.

— Ты и делала все правильно, мама. Посмотри, — указываю я на стенд. — Ведь Боаз же Герой Америки. Ты все сделала совершенно правильно.

— Знаю. Но просто это… не то, чего я хотела для него. Я никогда не хотела этого. А сейчас я хочу только одного: чтобы он вернулся.

— Он вернется.

Мама ищет взглядом мое лицо и наконец видит меня:

— Как ты думаешь, где он, Леви? То есть… как ты думаешь, где он сейчас, в эту минуту?

Я не могу понять — неужели мама меня проверяет? Неужел и это мой шанс сказать ей то немногое, что мне известно? Или то немногое, что, как мне кажется, мне известно?

— Я дала ему мобильный телефон, — добавляет мама. — Новый. Но он его не включил.

Нет, это не шанс для меня. Это не то, чего мама хочет. А иногда, я думаю, лучше делать и говорить то, чего от тебя хотят.

— Мам, скорее всего, на Аппалачской тропе нет связи. Уверен, как только Боаз доберется туда, где сигнал получше, он позвонит.

Мама кивает. Смотрит на стенд. Ее губы шевелятся едва заметно. Она снова и снова читает эти слова.

— Где же он? — шепчет она.

Совсем стемнело. Желтые уличные фонари отчаянно пытаются разогнать мрак.

— Думаю, он лежит в своем новеньком спальном мешке, — говорю я маме. — И ждет, когда появятся звезды.

Глава десятая

Я сижу в его комнате. На его кровати. Матрас на месте, на кровати. Могу представить себе маму, как невыносимо трудно ей было поднимать такую тяжесть.

Я вижу отметины на стене — в тех местах, где брат прикреплял к стене скотчем мою географическую карту США, ту самую, которую он мне вернул под покровом ночи. Старый ноутбук Боаза со сломанной материнской платой все еще лежит на столе. Замолкший радиоприемник — на полке, он втиснут между двумя гантелями и книжками с обшарпанными корешками.

Я словно бы провожу инвентаризацию. Пытаюсь уловить какой-то смысл в том, что здесь осталось, а что исчезло.

Исчез брат.

Это я знаю точно. Он взял с собой распечатанные на принтере карты. И все новые вещи, купленные для него мамой, кроме мобильника. Я нашел его. В коробке, за аккуратным рядом обуви в шкафу. А коробки из магазина «Марти Малдун» нигде не видно. Я ее всюду искал.

Я разворачиваю карту, закрепляю кнопками на кровати и смотрю на нее.

Я мог бы дождаться второго пункта маршрута. Или того, который будет за ним. Всевозможные адреса написаны на фоне безмятежной голубизны Атлантического океана.

Я могу тронуться в путь сейчас. Сегодня! Но можно и завтра. Если я не буду с этим тянуть, то нагоню брата в Поукипси.

После того как Боаз отбыл в тренировочный лагерь, был недолгий период, когда я представлял себе: вот стукнет мне восемнадцать, и я пойду по стопам брата. Пойду по протоптанной им дороге. Накачаю мускулы, чтобы на мне отлично сидела форма. Обрею волосы почти наголо.

Я это себе представлял не потому, что мечтал стать морским пехотинцем. И уж точно не потому, что я верил, как верил Боаз, в эту дребедень насчет того, что надо стать мужчиной и сражаться за свою страну. Все было куда проще: я всю жизнь считал, что должен стать таким, как мой брат. Что я обязательно пойду за ним следом.

Это быстро выветрилось. Я отрастил волосы. Начал курить. Как только Боаз ушел, я стал нащупывать свой путь в жизни в стороне от тени моего брата… но в итоге узнал, что тени, отбрасываемые с другого края земли, становятся еще длиннее.

«Сегодня, — решаю я. — Уходить надо сегодня».

Я перехожу улицу, захожу к Циму, но его нет дома. Иду к площадке, где он обычно кидает баскетбольный мяч в корзину. Его и там нет. Вижу старый скейтборд Цима, прислоненный к двери гаража, и поспешно хватаю его. Это тот самый скейтборд, на котором Цим катался, когда для нас с ним не было ничего важнее скейтбординга. У меня-то скейта уже давно нет, и, наверное, это часть моих проблем. Не в том смысле, что я перестал кататься, но место скейта ничто не заняло. Нет ничего в моей жизни настолько важного, насколько когда-то был скейтборд.

Я качусь на скейте Цима к дому Перл. Дверь открывает мама Голдблатт.

Женщины сильно старше сорока меня не привлекают, но если бы привлекали, то я бы точно влюбился в маму Голдблатт. Она умная и красивая, и она работает какой-то важной шишкой на общественном телеканале — продюсирует шоу о мировой культуре и музыке. Да, я знаю, что Перл любит делать вид, будто ее мать — полная дура и поговорить с ней не о чем, но на самом деле если Перл вырастет хотя бы наполовину такой же хипповой, как мама Голдблатт, то это будет классно.

— Леви, милый, — произносит мама Голдблатт грудным, убаюкивающим голосом. — Как ты поживаешь?

Я ее вижу впервые за несколько недель.

— Хорошо.

— А твой брат, он теперь дома?

— Не совсем.

— Нет?

— Он был здесь, но снова уехал.

— Его снова призвали в армию?

— Нет-нет. Просто уехал… ну, наверное, чтобы немного прийти в себя.

— О! Звучит не очень-то хорошо.

Есть еще одна особенность у мамы Голдблатт. Она как бы готова подставить плечо, дать тебе выплакаться в «жилетку», как это называет моя мама.

Есть в ней что-то такое, из-за чего мне ужасно хочется выложить ей все.

Когда я рядом с ней, я борюсь с желанием треснуть, как переспелая дыня. К счастью для Перл, ее гнева я боюсь так сильно, что не поддаюсь баюкающим интонациям голоса мамы Голдблатт, иначе я бы уже успел выболтать ей все секреты Перл, и ее бы точно надолго подвергли домашнему аресту.

— Перл дома?

— Да. Во дворе. Только сначала что-нибудь съешь. Она мне говорит, что ты на диете — одним замороженным персиковым йогуртом питаешься.

Перл сидит на залитой солнцем лужайке и читает. У нее на голове несуразно большая шляпа.

Она пожимает плечами:

— Что я могу поделать? Я легко обгораю.

— Мне надо, чтобы ты меня подвезла, — прошу я.

— Куда?

— В Поукипси.

— Поукипси — это же в трех часах езды отсюда, насколько мне известно.

— Примерно.

— А мне через сорок пять минут надо быть на работе.

— Может быть, пора взять больничный.

Перл задумывается.

— В этой идее есть нечто драматичное. И мне это нравится.

— Я еще не сказал, что у тебя слегка изможденный вид? Перл кашляет. Потирает виски. Негромко стонет. Снова кашляет.

— Как звучит?

— Идеально.

Мы едем по I-90^[17]. Более неинтересную дорогу трудно было бы выбрать. I-90 — здоровенная глыба бетона и асфальта, разрезающая штат Массачусетс пополам, и вот мы мчимся по ней. Само то, что мы едем по шоссе, соединяющему штаты, вдруг кажется по-дурацки опасным. Мы — просто личинки в крошечном жестяном коконе.

Любой выбор, какой мы ни сделай, рискован. Вот просто любой.

Перл ставит CD, который специально записала для поездок. Он у нее на полочке лежал целых три года. Вот и первый шанс ему зазвучать. Две песни — и Перл вынимает диск из плеера:

— Господи, какой ужасный вкус у меня был в четырнадцать лет.

— Да он у всех такой был.

У меня на коленях лежит листок с адресом и маршрутом. Так много информации одним кликом «мышки». Жаль, что нет веб-сайта, который бы так же легко отвечал на вопрос «зачем».

— А не было ли у тебя мысли, — говорит Перл, — пусть даже самой крошечной, что Боаз, может быть, на самом деле топает по Аппалачской тропе, а мы с тобой явимся, незваные-непрошеные, и постучим в дверь к какому-то парню по имени Лора. Он посмотрит на нас как на чокнутых.

— Лорен.

— Да все равно, как его зовут.

— Да. Была такая мысль. Но если я ошибаюсь, то хотя бы ты узнала, что твой дорожный альбомчик — дрянь тошнотная.

— Это правда. Еще один вопросик, если мне будет позволено.

— Валяй.

— С чего ты взял, что Боаз возьмет да и вернется домой с нами?

Не могу сказать, что такой вариант мне в голову не приходил. Я много об этом думал. Вот только мысли эти ни к чему не привели — я просто валялся в своей комнате на ковре и тупо таращился на пальцы на ногах.

Короче, результат нулевой.

Я пожимаю плечами:

— Пожалуй, это выстрел вслепую.

— Ну, все же лучше, чем никакого выстрела.

Вот за что я люблю Перл.

С I-90 мы съезжаем на Таконик-Паркуэй^[18]. Это намного лучше. Не проселочная дорога, ясное дело, но все же очень симпатичная. Всего по две полосы в обе стороны, и между ними деревья.

Перл закуривает сигарету, и от запаха дыма меня подташнивает. Я ведь сегодня почти ничего не ел. Я опускаю стекло и высовываю голову наружу, под налетающий ветер, — ну ни дать ни взять, золотистый ретривер.

Адрес мы находим без всякого труда. Большой дом с осыпающейся со стен белой краской, трехэтажный, стоящий в конце тупика. На парадном крыльце — американский флаг.

Перл жутко хочется в туалет. Мы не делали остановок после Фрэмингема. Мы выходим из машины. Я с чувством потягиваюсь, разминая затекшие руки и ноги, и вдруг замираю. Впервые за все время, как мне пришел в голову этот план, меня вдруг охватывает страх.

И это не тихо подкравшийся страх.

Это парализующий страх, внезапный. Что-то типа «я-и-не-знал-что-он-идет-ко-мне-и-вот-теперь-с-места-сдвинуться-не-могу».

Но тут подходит Перл и берет меня под руку, и страх начинает отступать. Она ведет меня к ступенькам крыльца. Мы останавливаемся перед дверью. Над одним из дверных звонков прикреплена табличка с именем: «Л. Кауэлл». Я даже растеряться не успеваю, а Перл уже жмет на кнопку. Три раза жмет.

— Ну давай, давай же! — скулит Перл, подпрыгивая от нетерпения.

А я вспоминаю упражнение из цикла занятий йогой. Закрываю глаза и пытаюсь мысленно очутиться в безопасном месте. Воображаю себя на скате крыши под окном моей спальни, а рядом со мной на спине лежит Перл. Теплый вечер.

Ну, то есть это я пытаюсь вообразить. Но воображаю почему-то кулак, врезающийся мне прямо в физиономию. Кулаком по физиономии я ни разу в жизни не получал, но всегда подозревал, что это не совсем то, что показывают в кино. Получившие по морде в кино после удара встают. Мотают головой. Утирают кровь, текущую изо рта, а потом, свирепо прищурившись, наносят ответный удар. Но я почти не сомневаюсь, мне крышка. Валяюсь плашмя. Игра окончена.

— Алло? — звучит голос из динамика домофона.

— Привет! — Перл машет рукой — похоже, ей все равно, что домофон без видеокамеры. — Мне надо пописать!

Я отталкиваю Перл в сторону и подхожу ближе к домофону.

— Алло? — Голос у меня вдруг стал хриплый. Наверное, так говорят гёрлскауты, пытающиеся продать свое печенье. — Я… Я ищу Боаза. Боаза Кацнельсона. Я его брат.

Жужжит замок. Перл тянет дверь на себя, мы переступаем порог, и перед нами возникает еще одна дверь, а за ней — узкая лестница.

— Поднимайтесь сюда, — звучит голос сверху.

Ступеньки скрипучие, ковровая дорожка вся в пятнах. Мы поднимаемся вверх на два пролета. К моменту, когда мы добираемся до площадки, Перл задыхается.

Лорен стоит в дверном проеме. На нем клетчатые трусы-боксеры и белая футболка. Если у меня и были вопросы про то, откуда его знает Боаз, то теперь все они отпали.

Стрижка говорит сама за себя.

— Привет, — говорит Перл. — Я понимаю, вы меня не знаете. Но мне надо пописать. Это серьезно.

— Ну, иди.

Лорен указывает на дверь ванной комнаты. Я делаю шаг вперед. Потолок в комнате низкий, скошенный, и вообще помещение похоже на чердачное убежище. Такое, куда мне в детстве до смерти хотелось забраться, чтобы там притворяться, будто я совсем взрослый.

— Ты — брат Бо? — спрашивает Лорен таким тоном, словно не очень-то верит, что это правда.

— Да. Леви.

Похоже, кондиционера тут нет. Весь скопившийся внутри массивного дома жар собирается в этих крошечных комнатках.

— Итак, Леви. Что ты здесь делаешь?

Потею я. Потею. Вот что я здесь делаю.

— Я ищу Боаза.

— Не хотелось бы тебя огорчать, но ты приехал не туда.

— Его здесь нет?

— Не-а.

Лорен исчезает в соседней комнатушке и возвращается, натягивая шорты на массивные бедра. Похоже, все-таки догадался, что невежливо встречать незнакомых людей в нижнем белье.

Из ванной выходит Перл:

— Большое спасибо от меня и моего мочевого пузыря.

— Принести вам что-нибудь попить?

Я сажусь на маленький и жутко неудобный диванчик.

— Простите… — мямлю я. — Мы не хотели… Я не знаю… Я просто думал, что он… — Я обхватываю голову руками. — Черт!..

— Водички бы, — говорит Перл.

Лорен направляется в кухню.

Перл садится рядом со мной и шепчет мне на ухо:

— Наверное, лучше было бы сначала позвонить.

— Думаешь?

Девушка больно поддевает меня локтем под ребра:

— За бензин я с тебя сдеру.

Лорен возвращается с двумя чашками теплой воды и холодным пивом для себя. Он устраивается в кресле напротив нас. Уж слишком он высоченного роста для таких низких потолков. И вообще, в нем много такого, что любой здравомыслящий человек счел бы угрожающим: плечи могучие, как бычьи окорока, не сходящая с губ ухмылка, глубоко сидящие глаза и шрам от брови до макушки.

Если бы не ярко-лиловые цветочки на чашках, в которых он принес нам с Перл воду, я бы вылетел отсюда пулей, и только облачко пыли после меня осталось бы.

Но я сижу на диване и говорю:

— Извините, что мы вот так, без звонка. Понимаю, это дико выглядит, но понимаете, есть его карта… вернее, много карт… и ваш адрес был написан на фоне океана, и были еще мейлы, и я подумал, что понял… нет, он сам-то мне ничего не говорил, а я все равно решил, что все понял… нет, по крайней мере, понял это: что он будет здесь… Но, похоже, я ошибся.

Лорен делает здоровенный глоток пива.

Перл наклоняется вперед:

— Леви пытается сказать вот что… Вы его простите, он порой немного косноязычен. Словом, он думал, что Боаз здесь, и он немного удивлен тем, что его здесь не оказалось.

Лорен принимается отдирать этикетку с запотевшей бутылки пива:

— Не-а. Нет его тут. — Он обводит рукой свое жилое пространство с таким видом, словно нам нужно какое-то физическое подтверждение. Потом откидывается на спинку стула и еле заметно улыбается: — Но я не сказал, что его тут не было раньше.

— Был?

Я вскакиваю с дивана так резко, будто мне срочно нужно куда-то отправиться, и притом быстро. Как будто, если я сорвусь с места в карьер, я сумею догнать брата.

— Садись, мелкий, — говорит мне Лорен.

Я сажусь.

— Ну так и чё те надо от Бо?

Я, вылупив глазами, смотрю на Лорена, на его типичную стрижку морского пехотинца. Знаю, Дову всегда есть что сказать про мои длинные волосы, и на слова он не скупится, в красках разглагольствует про то, что моя прическа про меня говорит. Но тут дело другое. Никто с такой стрижкой, как у Лорена, никогда не смог бы быть кем-то еще, кроме как морским пехотинцем. Его стрижка не допускает никаких сомнений в том, кто он такой.

— Я хочу, чтобы он вернулся домой.

— Зачем?

— Потому что ему нужно вернуться. Пора.

— Леви, что ты знаешь про морскую пехоту?

— Ничего, если честно.

— Вот именно.

Лорен откидывается на спинку кресла — точно так же, как это делает абба, обыгравший меня в шахматы. Он медленно катает холодную пивную бутылку по обширной равнине своего лба.

— Вот видишь, — говорит Лорен. — Ты ничего не знаешь. И не узнаешь сроду. Кем бы он ни был этот парень, Боаз, этот братец твой, про которого ты думал, что его знаешь, теперь он морпех. И всегда будет морпехом. Даже если бы он сам расхотел морпехом быть, дохлый номер. Это у него в крови. И никто с этим ничегошеньки не поделает.

Когда Боаз уехал в тренировочный лагерь в Калифорнию, он мне прислал оттуда футболку — спортивную, серую, с буквами «USMC»^[19] на груди. Наверняка он купил футболку самого маленького размера, какой только нашел, но я все равно в этой футболке тонул. Я надевал ее как пижаму, а к тому времени, когда я подрос и уже не выглядел в ней так смешно, я все равно надевал ее только перед сном. Никогда в ней никуда не ходил. И эти буквы — U, S, M и C, — они были синие, но почему-то — я не могу сказать почему — мне казались ярко-алыми.

— Долго он здесь пробыл? — спрашиваю я.

— Не очень, — усмехается Лорен.

— И куда отправился?

— А с какой стати я тебе должен про это говорить?

— Потому что я хочу помочь ему. Я хочу, чтобы он вернулся домой. Хочу, чтобы все снова стало нормально.

Лорен хохочет:

— Вот классно было бы, да?

Он встает и уходит в кухню за новой бутылкой пива. Я замираю и не шевелюсь, пока не слышу звуки из кухни — отделяется крышка от горлышка бутылки и слышится тихое шипение. А для меня это все звучит как раскат грома.

Лорен возвращается и садится на прежнее место:

— Подружка твоя?

Он кивком указывает на Перл. А я практически забыл, что она здесь.

— Нет, не подружка, — отвечает она. — И меня зовут Перл.

— Вот это хорошая новость, Перл. Потому что подружки — по крайней мере, те, которых я знаю, — все до одной сучки.

Я встаю:

— Ладно, я думаю, нам пора.

Лорен не спускает глаз с Перл:

— Не хотел тебя обидеть, Перл. Чесслово. Ты, похоже, человек хороший. Но вот только станешь чьей-нибудь подружкой, сразу начнешь врать. Ну, это просто факт, и все тут. Станешь такой, какой больше нету веры.

— А почему вы так уверены, что сейчас мне доверять можно?

Перл улыбается Лорену. Почти что флиртует. Он улыбается в ответ.

Я встал с дивана с такой уверенностью, с такой убежденностью… И вот теперь я опять плюхаюсь на диван почти что в отчаянии. Я не нужен Перл, чтобы за нее заступиться. Он сама это отлично может сделать, и для этого ей даже вставать не требуется.

— А вот у Бо была подружка, да? Как ее звали-то?

— Кристина.

— Точняк. Кристина, — кивает Лорен. — Еще одна первоклассная сучка. Просто мирового класса.

Я снова встаю. Ладно, Перл я не нужен, она сама за себя постоит. Но Кристина? Кристине я нужен.

Я смотрю на Лорена в упор. Самым свирепым взглядом, на какой я только способен.

— Вы понятия не имеете, о чем говорите.

— Еще как имею. Все они одинаковые. Ни одна не может дождаться, пока ее мужик вернется. И Кристина такая же.

— Разве ее можно винить? Ей было восемнадцать. Она думала, что Бо совершает ошибку. А он был так далеко. Ей все это было очень нелегко.

— Все это — вонючий мешок брехни.

— Вы ее не знаете.

— Я подружек знаю. Нашла себе другого. Это без вопросов. Вот почему она его кинула. Не из-за какой-то чепухи — далеко он там был или нет? Прыгнула в койку к первому же хиляку, лузеру, какой ей подвернулся. Все они так делают.

— Ой, точно! — восклицает Перл. — Вот я не сомневаюсь: вы, вояки, это те самые бойфренды, о которых мы, девушки, просто мечтаем.

Кроме стрижки, нет в Лорене ничего, что напомнило бы мне о моем старшем брате. По крайней мере, о том, что я о нем знаю.

И я не могу понять, как это могло случиться, чтобы Боаз и этот мужик с бедрами-окороками могли стать настолько близки, чтобы мой брат добровольно вошел в этот дом и лег спать на этом уродском диване.

С какой стати он посвятил этого человека в свои планы, свои секреты, когда у него есть семья, которая его любит, которая по нему скучает, которая мечтает, чтобы Боаз ее впустил в свою жизнь, а он перед всеми родными закрывает дверь?

— Ну так… — У меня пересыхает горло, я кашляю. — Куда он направился теперь? В Нью-Джерси?

Лорен медленно переводит взгляд с Перл на меня — с усилием, словно у него гири к векам подвешены:

— С чего ты взял?

— Следующий адрес — в Нью-Джерси. — Стараясь не смотреть в глаза Лорену, я добавляю: — Этот адрес тоже написан на фоне океана.

— Ясно.

Пора убираться отсюда. Еще тогда надо было убраться, как только Перл вышла из туалета. После этого каждая минута была пустой тратой времени.

Нет, мне ничего на этом свете не надо, только бы выбраться из этой квартирки, из этих жарких, душных, убогих комнатушек.

И кто это вообще такой?

— Пойдем, Перл, — говорю я.

Перл театрально вздыхает. Кладет ладони плашмя на диван — так, словно хочет оттолкнуться и встать.

— Так приятно было с вами познакомиться, Лорен, улыбается Перл. — Ну просто невыразимое удовольствие.

— Домой он с тобой не поедет, — заявляет Лорен, глубже утопая в кресле и вытягивая ноги так, что его босые ступни чуть не касаются моих лодыжек.

— А может, поедет, — хмыкаю я.

— Может, — кивает Лорен и делает вид, будто задумался. — Только не раньше, чем он свою миссию выполнит.

— Что за миссия? — спрашиваю я.

Лорен ставит опустевшую бутылку на журнальный столик:

— Слушай, Леви. Ты вроде малец славный. Понимаю, ты за брата переживаешь. Но вот только сейчас ты для него мало что сделать можешь. Втемяшилась ему в башку какая-то идея — что-то такое, что он сделать, видишь ли, должен. Уж ты его должен знать неплохо, брат твой все ж таки, так что понимаешь: ежели он чего решил, то доведет до конца.

Я чувствую, как мои щеки вспыхивают румянцем стыда. Лорен прав: я не сумею уговорить брата вернуться домой, — но покраснел я не из-за этого. А из-за того, что этот сердитый неизвестно кто знает моего брата лучше, чем я.

Стыд преображается в злость.

Я ненавижу Лорена. Ненавижу то, что он знает больше меня. Ненавижу, что он этим пользуется, чтобы я чувствовал себя глупым сосунком, но деваться некуда — мне нужно то, что известно Лорену: отличное от моего восприятия Боаза.

Поэтому, вместо того чтобы взорваться или наделать еще чего похуже, я спрашиваю:

— А как вам показалось, с Бо все в порядке? По-настоящему. Думаете, с ним все хорошо?

— Я тебе вот как скажу: видал я парней, кто был сильно похуже его, а видал и таких, кто получше.

Я прижимаю пальцы к глазам. На одну минуту я могу отключиться от мира. Нет ничего, кроме психоделического мрака. Я открываю глаза и смотрю, как чернота медленно отступает.

— Если я найду его, даже не знаю, что сказать, — вздыхаю я. — Не знаю, как с ним разговаривать.

— Слушай. — Лорен подтягивает к себе ноги и чуть-чуть наклоняется вперед. — Если уж ты собираешься Бо и дальше искать, мой тебе совет: выкини к чертям собачьим шлепанцы и прикупи походный прикид, потому что, если ты его найдешь, надеяться можешь только на то, что он тебе разрешит вместе с ним дальше топать. Он не развернется на месте и не потащится домой с тобой и твоей расчудесной неподружкой Перл.

И Лорен дружески хлопает меня по бедру. Жутко больно. Я понимаю, каким слабаком буду выглядеть, но все же потираю место шлепка.

— Спасибо за совет.

— Без проблем.

Мы жмем друг другу руки. Я готовлюсь к новому шлепку.

— Я серьезно, — говорю я.

— Я понял, — кивает Лорен.

Он провожает нас до двери. Мы начинам спускаться по узкой лестнице.

— Эй, Леви! — окликает меня Лорен.

— Да?

— Он в картишки любит перекинуться.

— И что?

— Так ты его уговори поиграть. Может, развяжешь ему язык.

Глава одиннадцатая

Родителям я говорю, что должен встретиться с Боазом на тропе. Якобы он мне позвонил из небольшого городка в Вермонте и попросил к нему присоединиться — решил, что это будет неплохой шаг к воссоединению. И что он прямо-таки просил и умолял привезти ему маминого шоколадного пирога.

На мое вранье мама реагирует мгновенно и мчится покупать мне точно такие же ботинки, в каких в поход отправился Боаз, а потом читает мне длинную лекцию о том, какой толщины должны быть носки, как уберечься от натоптышей, волдырей, грибка.

Абба реагирует по-своему. Ничего удивительного — он спрашивает, а как же моя работа.

— Ты с этими людьми договорился, — говорит он. — Обещал, что проработаешь все лето.

— Абба, поверь мне, индустрия проката видео нисколечко не пострадает, если я исчезну из-за прилавка «Видеорамы». Все хотят заполучить эту работу. Боб найдет кого-нибудь еще.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Дело в договоре.

— В договоре…

Взгляд аббы немного смягчается.

— Мотек. — Он тянется ко мне, прикасается к моему подбородку и приподнимает его, чтобы заглянуть мне в глаза. — Ты этого хочешь?

— Да.

— Я хочу спросить: этого хочешь ты? — Он кладет ладонь плашмя мне на грудь. — Ты? Леви?

— Да, абба.

— Тогда ты должен ехать. Встреться с братом. Иди с братом. Но обязательно извинись перед людьми на работе.

Дай им знать, что есть… смягчающие обстоятельства.

— Я так и сделаю, абба. Даю слово.

А потом приезжает Дов.

— Дерьмо собачье, — ворчит он.

— Ты о чем, Дов?

Я заливаюсь краской. Я много чего не умею — в частности, из меня никудышный врун.

— Это неправильно. Что-то тут не так.

Дов скребет редкую щетину на левой щеке. Кажется, он неделю не брился, но это не имеет никакого значения: в истории нашего семейства не было ни единого Кацнельсона, который смог бы отрастить приличную бороду.

— Ты хоть рюкзак укладывать умеешь?

Это вопрос на засыпку. Я сроду не был таким уж любителем природы. И бойскаутом не был таким, как Боаз. Я абсолютно домашний ребенок.

Я пожимаю плечами.

— Почему бы тебе не выложить мне, что на самом деле происходит? — спрашивает Дов.

Я начинаю с попыток выкрутиться, но довольно скоро все вдруг начинает вылетать из меня, как воздух из маленькой дырочки в надувном шарике. Все быстрее, быстрее, быстрее.

Пускай Дов старик, но он здорово соображает, и он выслушивает все, что я ему рассказываю: про карты, веб-сайты, мои подозрения и про Лорена со шрамом на лбу.

Дов кивает.

— Когда мне было семнадцать, — говорит он, — я уже познакомился с твоей бабушкой. И если бы она согласилась, я бы прямо тогда на ней женился. Прямо сразу. — Дов наклоняется, берет меня за руку и сжимает ее. Не исключено, что какая-то маленькая косточка при этом трескается. — Но дело в том, Леви, что я знал, чего хочу.

— Вряд ли мама и абба отпустили бы меня, если бы хоть капельку догадывались о том, что на самом деле творится. Я и сам толком не понимаю, что творится, но ты же понимаешь, о чем я!

— Леви, пролетит всего несколько коротких недель, и ты сам мог бы пойти служить в армию. Мог бы очертя голову ринуться в эту Богом проклятую войну. Ты мужчина. Если хочешь сделать это для брата — сделай. Найди его. Помоги ему. Защити его. И никакие извинения тебе не нужны. И никакие разрешения.

Вот так мы заключаем договор. Несмотря на то, что больше мы друг другу ни слова не сказали. Дов только что согласился утаить правду от мамы и аббы. А я согласился позвонить Дову, если мне в какой-то момент вдруг понадобится помощь по-настоящему взрослого человека.

Приняв душ, я провожу зубной щеткой по зубам не так усердно, как они того заслуживают, хватаю рюкзак и на цыпочках спускаюсь по лестнице, стараясь не разбудить родителей. Суббота, раннее утро. Но на моем пути стоит мама — в длинной тоненькой ночной сорочке. Вид у нее, с одной стороны, хрупкий, как у привидения, а с другой — решительный, и обойти ее невозможно, как футбольного защитника.

Мама стоит спиной к входной двери.

— Не уезжай, малыш, — просит она. — Пожалуйста. — Ее глаза мокры от слез. — Я понимаю, ты уже не ребенок. Знаю, ты можешь сам принимать решения. Я понимаю, что у меня давно нет над тобой власти. Понимаю, у тебя есть свои причины. Но я тебя умоляю. Стою тут и умоляю: пожалуйста. Пожалуйста, не уходи, Леви. Пожалуйста!

Ну вот, мама уже плачет.

Я подхожу к ней и обнимаю ее. Ощущение такое, будто я прикасаюсь к коллекции тонких палочек, собранных в мешок из тончайшего хлопка.

— Тсс… — шепчу я. — Со мной все будет нормально. И вообще, все будет хорошо.

— Нет. Только не ты. Не ты, малыш. Ты… Ты мой малыш.

Мама плачет, уткнувшись лицом в ворот моей футболки.

Сейчас то, как мама произносит это слово — малыш, меня не раздражает. Нет, оно заставляет меня содрогнуться. И мое сердце превращается в немыслимо тяжелый булыжник. Я готов сесть, чтобы справиться с этой тяжестью.

— Тсс… — шепчу я.

— Нет, — бормочет мама. — Нет.

Я отступаю от нее на шаг. Поправляю рюкзак. Смотрю на свои сияющие новые ботинки. У меня таких никогда не было.

— Я иду в поход. Поживу на природе. Помнишь? Помнишь, ты говорила, как тебе это нравилось? Может, и мне тоже понравится.

— Нет, — произносит мама.

— Все будет хорошо, — повторяю я, потому что не знаю, что бы еще такой ей соврать. — У нас у всех все будет хорошо.

Я бережно отстраняю маму и выхожу из дому.

* * *

И снова я пользуюсь транспортными услугами мисс Перл Голдблатт. Она ждет меня в машине с включенным мотором рядом с моим домом, где пока что все окна темные.

На этот раз — в Нью-Джерси. И на этот раз Перл оставит меня там.

Только в тот момент, когда я открываю дверь, я замечаю, что на заднем сиденье кто-то сидит.

Цим.

И он в бешенстве.

Он в бешенстве из-за того, что я начал это приключение с Перл. Из-за того, что я не позвал его с нами на поиски Лорена. Из-за того, что Перл пришлось позвонить ему, чтобы позвать с нами сегодня. Не я его позвал, а Перл. Это удар ниже пояса.

И Циму все равно, что я к нему заходил и искал его, что доказательством тому — его отсутствующий скейтборд. А еще ему все равно, что я хочу порекомендовать его на свое место в «Видеораме». Цим и так торчит там почти весь день, так что Боб мог бы подкинуть ему несколько шекелей за беспокойство.

Но нет, Цим все равно бесится.

Он даже не желает своими пончиками со мной поделиться.

Перл выезжает на хайвей, хотя мы понятия не имеем, куда именно нам надо двигаться. Знаем только о том, где Боаз ночевал вчера и где он должен оказаться через два дня.

Но в итоге нам хотя бы известно направление.

Оказывается, Лорен — наш союзник. Несмотря на первое впечатление, он не типичный злодей. После очередной (может быть, десятой) бутылки пива он решил, что разыскать моего брата, может быть, и не самая дерьмовая идея на свете.

В общем, парень вычислил номер нашего домашнего телефона. К счастью, трубку взял я. Лорен сообщил мне, что кое-что изменилось. Что следующий адрес, имевшийся у меня, теперь вне игры. Тот парень, которого Боаз собирался навестить, сдался под давлением женушки, велевшей ему порвать любые связи с кем-либо, кто хоть каким-то боком связан с морской пехотой. Словом, остановиться у него Боаз не мог.

Я стер этот адрес с синего пятна Атлантики.

Кроме того, Лорен мне сказал, что Боаз сначала поставил палатку в государственном парке Гарриман^[20], а прошлую ночь провел в мотеле номер девять неподалеку от Риджвуда^[21]. Оттуда он отправился к дому подруги домовладельца Лорена — женщине, у которой сын служит в армии. Эта женщина вроде как хочет помочь Боазу в его путешествии.

Живет она в Эдисоне^[22], а это примерно в двух днях пешей ходьбы.

Я понимаю, что разыскивать Боаза сейчас дело дурацкие. Гораздо разумнее начать его поиски завтра. Но желание добраться до брата не дает мне покоя, и мне безразлично, пусть даже я буду просто мыкаться без цели. Уж это лучше, чем сидеть в своей комнате на полу и ни фига не делать. И вот я здесь, в машине, битком набитой дураками.

Плюс в том, что у нас есть карты. Прямо сейчас Цим изучает их, окопавшись на заднем сиденье. Я просмотрел самый прямой путь в обход оживленных шоссе между тем местом, где Боаз останавливался в Риджвуде, и адресом этой самой подруги домовладельца Лорена в Эдисоне. И у меня имеются адреса всех дешевых мотелей и кемпингов между этими точками на карте.

Мой брат где-то там.

— Я не только сильнее вас обоих, вместе взятых, — бурчит Цим, шурша бумагами. — Я еще и намного умней вас. И безработный, в отличие от вас. Так что действительно ни фига не понятно, почему я с вами не поехал в Поукипси.

Перл взяла отгул на два дня. Мама Голдблатт думает, что она везет меня в Вермонт, чтобы я там встретился с Боазом на Аппалачской тропе, что она там с нами переночует, а потом возвратится домой. Цим своим родителям выдал примерно такую же легенду.

— Нам нужно снаряжение, — орет Перл, пытаясь перекричать радио. — Бинокли, инфракрасные датчики. А кроме того, нужен свой кодовый язык.

Солнце едва начало появляться за горизонтом.

— Надо придумать друг дружке новые имена. Кодовые, в смысле. Имена двойных агентов. Такие имена, по которым нас бы никто не вычислил. Кстати, про имена… Черт подери, что за имечко Лорен для такого страхолюдины.

Перл приканчивает третью по счету порцию капучино.

— Это же девчачье имя! А я сроду не видела парня, который бы меньше его смахивал на девчонку! Лорен! Это имя для того, кого бы тебе хотелось пригласить на чай!

Я тру кулаками заспанные глаза. Мне ни за что не догнать Перл на той высоте, куда ее загнал утренний кофеин.

— А как же Шуг Найт?^[23] — интересуется Цим. — На девчачье имя ни фига не смахивает, а его настоящее имя — Марион.

— Здорово подмечено, Ричард.

— Рад угодить.

Я упираюсь ступнями в приборную доску и откидываю спинку сиденья назад.

— Даже не думай спать! — орет на меня Перл. — Это будет просто чудовищная несправедливость.

— Да ни за что. Я и не собирался.

— Эй, я придумала. Давай поговорим про то, что ты взял с собой.

— Зачем?

— Во-первых, это не даст тебе заснуть. А во-вторых, это все равно что порно для девушек.

И я перечисляю Перл содержимое своего рюкзака.

Пять футболок. Одна из них — с эмблемой школы Перл. Две простые. Две со слоганами на груди: «„ХОКИ-ПОКИ“^[24] — ВПРАВДУ ТО САМОЕ, ЧТО О НЕМ ГОВОРЯТ?» А вторая — с «ПОЗНАКОМЬТЕСЬ С МОИМИ КОРЕШАМИ», под картинкой с изображением пасхальных конфет маршмэллоу.

Одна пара кроссовок.

Одна флисовая куртка.

Одна легкая накидка-дождевик.

Шесть пар трусов — все боксеры.

Пять пар носков, все новенькие.

Одна пара шортов.

Одна пара штанов-карго, в которых, как утверждает Перл, я выгляжу как хоббит, но они при этом практичны, не говоря уж о том, что удобны.

Одна небольшая сумка на «молнии», упакованная с фантазией ипохондрика и набитая ассорти из таблеток, капсул, спреев, мазей, лосьонов и пластырей.

Четыре батончика «гранола».

Мобильник и зарядное устройство.

Папка, набитая бумагами, — та самая, которая теперь лежит на коленях у Цима.

Мой бумажник, а в нем тысяча долларов. Деньги мне сунул Дов.

Две колоды карт.

— Неплохая работенка, — кивает Перл. — Кроме, конечно, хоббитских штанов. Но хотя бы теперь, по крайней мере, ты найдешь, что рассовать по этим тупым карманам.

— А я сразу после футболок сдался, — замечает Цим.

Я почти не спал. Большую часть ночи просидел в Интернете, искал карты. Брал адреса, которые Боаз нацарапал на фоне Атлантического океана, и вводил их в поисковики. У меня голова кругом от спутниковых фотографий — просто чокнуться можно, насколько же все выглядит похоже с огромной высоты. Я с трудом отличаю Бостон от Поукипси, Поукипси от Эдисона, Эдисон от Балтимора, а Балтимор от Вашингтона, округ Колумбия.

Я понимаю: мало что имеет большое значение, помимо того адреса, которым меня снабдил Лорен, — адреса этой самой подруги его знакомого. Вот где я найду Боаза завтра, если не найду сегодня. А как только я его найду, мне уже не понадобятся никакие карты. Я просто буду с братом. Но я ничего не смог с собой поделать.

Мне хотелось, чтобы эти адреса, эти карты, эти места, снятые с огромной высоты, что-то мне подсказали. Чтобы они выболтали мне секреты моего брата. Я их просто умолял: «Пожалуйста». Но добился я только одного: я самым жутким образом не выспался.

Глава двенадцатая

До Риджвуда мы добираемся к одиннадцати утра. Едем прямо к девятому мотелю, хотя точно знаем, что именно там Боаза не застанем. Он наверняка уже давно отсюда ушел, но все равно почему-то кажется, что начать надо с этого места. А может быть, так кажется потому, что это место — единственное, с какого можно начать.

Я вхожу в вестибюль. Вдыхаю запах дешевого средства для дезинфекции. За годы у меня развился тонкий нюх на домашние ароматы. Я четко могу отличить дешевую дребедень от органических средств, за которые мама выкладывает бешеные деньги. Откуда-то из глубины длинных темных коридоров доносится гудение пылесоса. Его не заглушает попсовая версия «Yellow Submarine», льющаяся из динамиков, подвешенных к потолку.

Бедняга Джон Леннон наверняка ворочается в могиле. Я хожу вдоль стен маленького вестибюля. Верчу в пальцах лист пластикового папоротника. Беру со столика буклет местной компании, предлагающей прогулки на воздушных шарах. Я тут пока еще мало что видел, но все равно в голове не укладывается, с какого перепуга кто-то должен выкладывать триста пятьдесят баксов за удовольствие полюбоваться именно этой частью штата Нью-Джерси из гондолы аэростата.

Я подхожу к конторке администратора.

Парень, сидящий за конторкой, встает. Он выглядит ненамного старше меня, хотя у него густые усы. Я усы никогда отращивать не собирался, но, в принципе, не отказался бы от них.

— Чем могу помочь?

— Я кое-кого разыскиваю.

— Фамилия? — спрашивает усач, поднося руки к клавиатуре компьютера.

— Кацнельсон.

Администратор быстро набирает буквы и щурится, глядя на монитор:

— Выехал сегодня утром.

— Да, знаю.

Парень озадаченно смотрит на меня, а потом, похоже, решает, что не стоит тратить на меня драгоценное время.

Пожимает плечами и садится.

Я продолжаю свое странствие по периметру вестибюля. С маленького столика, стоящего рядом с креслом, я беру номер «Женского здоровья» и «Форбс». Представить, чтобы эти журналы листал Боаз, я не в силах, поэтому кладу их на место.

Перл и Цим сидят в машине. Я вижу их через стеклянные створки дверей мотеля. Цим дремлет. Перл с кем-то говорит по мобильнику. Поднимает голову и замечает, что я смотрю на нее. Прижимает мобильник щекой к шее и жестом спрашивает: «Ну что?»

Я поднимаю руки над головой. Я даже не понимаю толком, что ищу здесь, так как же я пойму, если найду? Знаю одно: хочу быть там, где побывал мой брат. Увидеть что-то, услышать что-то, прикоснуться к чему-то, к чему мог прикасаться мой брат.

Все это так грустно. Так депрессивно. Я в своей жизни пару раз останавливался в отеле, и тогда я был просто вне себя от волнения, ведь я куда-то ехал! Это было путешествие. Я туда попадал не просто так, меня приводили какие-то особые обстоятельства. Они вели меня по незнакомым коридорам, везли в кабинах лифтов, устланных коврами, укладывали спать на кровать с накрахмаленными, хрустящими простынями.

А в этом мотеле номер девять в Риджвуде нет ничего особенного.

Это не то месте, где ощущается путешествие. Нет здесь ничего — в этом пластиковом папоротнике, в стопке буклетов, в журналах трехнедельной давности, — что бы приблизило меня к моему брату.

Двери за мной закрываются, слышится звук колокольчика.

— Ну, мне пора катиться, — говорит Перл. И хохочет: — Знаю! — Пауза. — Да знаю я! — Пауза. Опять смех. — Ладно, потом.

Она хлопает крышечкой мобильника.

— Кто это был?

Я понимаю, что Перл разговаривала не с мамой Голдблатт — та сторонница безукоризненной грамматики. Не переносит сленга. Требует четко произносить буквы.

— Никто.

— Никто?

— Это был не никто, — ворчит Цим с заднего сиденья. — Ты уж мне поверь.

— Ну ладно. Так и быть. Это был Иль Дуче.

— Что?!

— Просто садись в машину, а? Хватит меня допрашивать.

Я выхватываю у Цима папку с картами и забираюсь в машину.

Есть варианты. Конечно же есть варианты. Жизнь — это бесконечная куча вариантов. У меня на коленях лежит стопка бумаги толщиной всего в несколько дюймов, но она вдруг увеличивается до высоты в сотню этажей.

Адрес, по которому направился Боаз — некий дом в Эдисоне, — находится почти в тридцати шести милях от того места, где мы сейчас сидим в машине Перл, рядом с мотелем номер девять.

И как же пройти расстояние в тридцать шесть миль?

Предыдущее расследование показало, что свой маршрут Боаз разбил на участки примерно по двадцать миль, а теперь ему надо преодолеть тридцать шесть миль за два дня. Может быть, он пройдет двадцать сегодня и еще шестнадцать — завтра? Или по восемнадцать миль в день? Или сегодня двадцать две мили, а завтра четырнадцать? Да мало ли еще в каком соотношении можно расставить эти числа?

Варианты. Слишком много вариантов.

Я вытаскиваю несколько листков бумаги снизу.

Это карты отрезка маршрута протяженностью десять миль посередине тридцатишестимильного пути. Где-то здесь нам нужно будет искать моего брата.

У меня неплохое представление о тех дорогах, которые Боаз выбирает. Я знаю: он не станет забираться слишком далеко на восток и запад. Я заглянул на один из сайтов, которые посещал Боаз, — там предлагались самые короткие, самые прямые маршруты между любыми двумя точками на карте.

Такие пути может выбирать только тот, кто идет пешком. — Ну, куда? — спрашивает Перл.

Я смотрю на карты:

— В какой-то Ориндж.

— Куда?

— Не знаю. Не то Западный, не то Южный, не то просто Ориндж.

— Ладно. В какой-то Ориндж.

Наш маршрут автомобильный, а не пеший, поэтому у нас уходит на дорогу совсем немного времени. Двадцать миль на машине — это всегда быстро, и, когда мы добираемся до Оринджа, я прошу Перл проехать еще пять миль к югу, и мы останавливаемся на парковке перед аптекой CVS^[25].

Я считаю, что лучше двигаться навстречу Боазу, чем догонять его. Может быть, если нам безумно повезет, мы столкнемся с ним лицом к лицу.

— Так в какое время Боаз выехал из мотеля сегодня утром? — спрашивает Цим.

— Не знаю.

— А тебе не кажется, что это может помочь нам просчитать, где он окажется вечером?

Черт, Цим прав. А Цим прав чаще, чем ошибается.

— Думаю, тебе не помешает многое из того, что предложила Перл — бинокль, кодовые имена и прочее, — потому что сам по себе детектив ты дерьмовый. — Цим усмехается.

Мы шагаем сорок минут — и «Consumer Value Stores», магазины потребительской ценности. Перл начинает ныть. Прижимает руку к боку и морщится от боли.

— Да, это прогулка не для курящих, — говорю я.

Мы ушли не слишком далеко. Отчасти из-за того, что я заглядываю в каждое из заведений, которые встречаются на нашем пути: мини-маркеты, столовые, магазины спорттоваров…

Я захожу в разные бары и, прищуриваясь, вглядываюсь в полумрак. Я обследую все места, куда мог бы заглянуть Боаз. Я ищу его в парикмахерских и маникюрных салонах, в магазинчиках, над входом которых красуются вывески типа «Рай букиниста».

Цим всерьез навалился на Перл из-за Иль Дуче:

— Нет, в самом деле! Неужели ты совершенно неспособна на платонические отношения с человеком другого пола? Даже с парнем из кафешки, у которого физиономия смахивает на кусок пиццы? Неужели это обязательно должно превращаться в роман, а?

— А как же Леви? У нас с ним все очень даже платонически.

— Он не считается. Он Леви. Он тебе как брат. Нет, это он мне — как брат. А тебе он больше как сводный брат. В общем, он не считается.

— Ладно. И ты тоже не считаешься, Ричард, потому что ты непривлекателен и туп.

Начинает вечереть. Странно, почему-то прохладно. Впервые за несколько недель я в футболке с длинными рукавами. Мы как бы только что преодолели границу гнетущей жары, и я рад за Боаза — рад, что ему дана эта передышка, потому что не могу представить, каково это — топать по дороге при такой погоде, какая стояла в последнее время.

Но с другой стороны, Боазу к жаре не привыкать.

Проходит чуть больше часа, и становится ясно, что пора поворачивать обратно. Нет, я еще не совсем готов сдаться, но мне совсем не хочется тащить Перл за собой туда, откуда вернуться уже будет невозможно. Перл все еще не отстает от нас и продолжает перебранку с Цимом, но она вся потная и тяжело дышит, а я ее хорошо знаю. Как только у Перл не останется сил, она просто сядет на землю и заявит, что больше не сдвинется ни на дюйм. А мне вовсе не улыбается перспектива тащить ее на себе обратно к машине.

Кроме того, я все сильнее убеждаюсь в том, что мы упустили Боаза. Что наши две точки на карте пересеклись. Может быть, я недооценил брата. Может быть, он уже покинул Южный Орендж. Может быть, он способен в любой день прошагать тридцать шесть миль или даже больше.

Мы возвращаемся на парковку перед аптекой.

Перл идет в аптеку, чтобы купить что-нибудь попить, а мы с Цимом, усевшись на капоте ее машины, просматриваем содержимое моей папки. Я изучаю список кемпингов. Скоро начнет темнеть, а нам надо где-то устроиться на ночевку. Завтра мы поедем в Эдисон, по адресу, который мне дал Лорен, и я… ну, что я?

Постучу в дверь?

Сяду на край тротуара и буду ждать?

Встану посреди улицы и выкрикну имя брата?

Сегодняшняя ночь… Я могу сосредоточиться только на сегодняшней ночи.

Перл возвращается с громадной бутылкой воды. На этикетке утверждается, что вода наделена какой-то поистине сверхъестественной пользой для здоровья, во что слабо верится, если учесть, что вода имеет весьма своеобразный оттенок лилового цвета. Перл делает гигантский глоток, утирает губы рукавом футболки Цима и смотрит куда-то за мое плечо.

— Терпеть не могу кемпинги, — заявляет она.

— Почему? — удивляюсь я.

— Правильный вопрос — зачем? Зачем спать на земле? Открытым всем стихиям? Я еле-еле избежала нищей жизни в сельском Китае, не забыли? Не желаю к этому возвращаться. Не стану стелить себе постельку на земле, как бродяга, когда где-то есть комната в отеле, где за денежки, заработанные нелегким трудом, можно купить себе чистые простыни и хотя бы не очень холодный душ.

— У меня всего — то тысяча баксов. Я же не знаю, сколько протянется наше путешествие, и не хочу эти деньги тратить попусту.

— Я же сказала, «заработанные нелегким трудом», Леви. Так что, ясное дело, я имела в виду свои денежки. — Перл достает бумажник. — Давайте-ка немножко пошвыряем на ветер мой капитал, нажитый на замороженном йогурте.

Мы находим мотель, в котором вестибюль выглядит в точности так же, как тот, в который я с утра заходил недалеко от Риджвуда. Правда, у этого отеля другое название, да и музыка звучит поприличнее.

Мы вселяемся в номер с двумя двуспальными кроватями.

— А это будет интересно, — хмыкает Цим.

— Мальчики на одной стороне, девочка — на другой, — смеется Перл.

Она сбрасывает шлепанцы и принимается прыгать на той кровати, что стоит слева.

Я чувствую себя изможденным. Побежденным. Распсиховавшимся. В душе моей сумятица чувств, и это приводит меня к рюкзаку, из которого я достаю пару кроссовок.

— Шутишь, да? — недоумевает Цим.

— Не-а, — усмехаюсь я.

А потом завязываю шнурки двойными узлами и не слишком усердно разминаюсь.

— Хочешь, я пойду с тобой?

Цим в очень неплохой форме. Он быстр и проворен, но я не уверен, выдержит ли он дистанцию на пробежке. Правда, особого значения это не имеет, потому что именно сейчас мне больше всего хочется побыть одному.

— Да нет, дружище, спасибо.

Похоже, Цима мой ответ порадовал.

Перл плюхается на кровать и включает телевизор:

— Уж хотя бы будь так любезен, принеси какой-нибудь еды.

Я собирался пробежаться около пруда. Для меня вода — вроде ската моей крыши. Реки. Океана, Озера. Местный пруд напоминает мне тот, к которому мы ходили с Перл и Цимом. Пусть это звучит странно, но вода для меня — второе по значению безопасное место. Я довольно неплохо плаваю, но больше всего мне нравится смотреть на воду. Стоять у воды, устремив взгляд к горизонту.

Я где-то вычитал, что тело человека на шестьдесят процентов состоит из воды. Это так логично. Идти к воде — все равно что возвращаться домой.

Но, несмотря на все это, я убегаю прочь от пруда и направляюсь к северу. У меня нет с собой папки с распечатанными на принтере картами — они мне не нужны. Я успел заучить пеший маршрут наизусть, и я бегу в обратную сторону.

Это марафон, а не спринт.

Иногда во время пробежки я достигаю такой точки — чаще это случается, когда я пробегу одну-две мили, — когда бег вдруг становится легким и дается мне без усилий. «Кайф бегуна» — это так называют. Это как-то связано с эндорфинами — это такие вещества, которые выделяются во время оргазма или еще в какие-то важные моменты, но лично я тут особых параллелей усмотреть не могу.

Сегодня вечером я словил этот самый кайф бегуна, как только подошвы моих кроссовок коснулись тротуара. Мое тело подобно машине; все время, пока бегу, я как бы смотрю на себя со стороны. Тело ведет меня вперед.

И ведет оно меня на север, вдаль от пруда. Четыре мили я преодолеваю очень быстро.

Я уговариваю себя в том, что никого не ищу. Я просто бегу. Но тем не менее я вглядываюсь в лица прохожих, в каждое окно, свет в котором расплывается, когда я пробегаю вдоль него. Я искоса гляжу на автобусные остановки, хотя прекрасно понимаю, что человек, не желающий ехать в машине, вряд ли впрыгнет в автобус.

Я забыл захватить айпод. Не привык бегать без музыки.

Не привык к звуку собственного дыхания.

Поравнявшись с аптекой, я решаю повернуть назад, и мой «кайф бегуна» исчезает так же внезапно, как и появился.

Я замедляю бег.

Никакого толка.

Я пытаюсь бежать еще медленнее. Легкие кажутся мне безнадежно маленькими. Ноги становятся как деревянные.

В конце концов я перехожу на шаг.

Уже ночь. Совершенно темно. Впереди меня лежит участок тихой, малолюдной дороги. Мне не хватает моей музыки. Если бы я не был воспитан на жутких историях о том, какая страшная участь может постигнуть хитч-хайкера, я бы точно поднял вверх большой палец.

Через некоторое время на моем пути попадается одноэтажный торговый центр. Я его заметил, когда бежал от мотеля, — тогда он был на другой стороне улицы. И теперь я замечаю, что между магазином подарков «Hallmark» и отделом аквариумных товаров примостился китайский ресторанчик, небольшой и ярко освещенный.

Пахнет знакомо. Я точно не знаю, где именно нахожусь, но этот ресторан почти точная копия нашего «Голодного льва». Похоже, подобное заведение обязательно найдется в любом американском городке. Наверное, потому Дов так обожает туда ходить. «Голодный лев» напоминает ему о похожей забегаловке в Тель-Авиве.

Но при мне ничего нет ни наличных, ни бумажника, ни мобильника.

И все же я иду к двери ресторана. К перевернутым вверх тормашкам тушкам уток в витринах и запаху прогорклого жира, который давно пора заменить. К запотевшим окнам.

Ресторан заполнен наполовину, и большинство из присутствующих составляют многочисленные китайские семьи, а я знаю, что это знак качества ресторана. Есть там и другие посетители. Два-три парня студенческого возраста. Седая женщина, а с ней мужчина, еще более седой.

А в самой глубине зала, один за столиком с двумя опустевшими бутылки китайского пива, сидит парень, голова которого обрита почти налысо.

Глава тринадцатая

Я веду себя как мастер-джедай. Останавливаюсь позади стула и не делаю ничего — только пытаюсь силой мысли заставить брата обернуться и увидеть меня.

И конечно же он не шевелится.

Вот этого я понять не могу.

Как Боаз может не чувствовать, что я стою здесь? Как он может не знать, что я тут, совсем рядом, позади него? Теперь, после того как я одолел столько миль?

Я боюсь испугать брата или застигнуть врасплох. Боюсь произнести его имя. Поэтому я молча стою позади него и жду.

Но он не оборачивается. Сосредоточенно поедает ужин, старательно разделенный на части.

Рис. Лапша. Кусок курицы.

Напротив Боаза стоит пустой стул. Я делаю пару шагов и сажусь на него. Я стараюсь понять реакцию брата. В эти мгновения волнение мое настолько сильно, что затмевает здравомыслие. Я — здравомыслящий — понимаю, что, если бы у меня был шанс продумать хорошенько всю ситуацию, я бы смог предугадать реакцию Боаза, а реакция, ясное дело, просто никакая.

Он медленно поднимает голову. Встречается со мной взглядом. И возвращается к еде.

— Хай!

Ничего тупее сказать нельзя.

Такое пустяковое слово. Три буквы, один слог — по большому счету, это даже и не слово вообще. Но я не нахожу другого.

— Хай, — произносит Боаз и придвигает к себе небольшую мисочку с супом вонтон^[26], подносит ее к губам и пьет бульон.

Я чувствую, как щиплет глаза от слез, а вот как раз это мне сейчас меньше всего нужно. Просто я чертовски устал. Так устал, так жутко устал… Но все равно. Это непростительно. Я с трудом сглатываю сдавивший горло ком. Глаза перестает щипать.

— Я тебя искал, — тихо говорю я.

Боаз пожимает плечами:

— Ну вот, нашел.

— Ага. Я нашел тебя в Нью-Джерси.

— Ну да. В Нью-Джерси.

Я встаю. Наклоняюсь почти к самому лицу брата и прочищаю осипшее горло.

Глаза снова щиплет. Я прикусываю щеку изнутри.

— Ты, — говорю я, — скотина.

Мой стул переворачивается и падает с оглушительным стуком. Мне хочется, вторя этому звуку, театрально выбежать из ресторана, но вместо этого подошвы моих кроссовок еле слышно поскрипывают, касаясь линолеумного пола.

Оказавшись снаружи, я начинаю расхаживать по автостоянке.

Позволяю себе проронить несколько слез.

Разговариваю сам с собой. По большей части это междометия, приправленные вопросами типа «Почему?».

А еще «Что я здесь делаю?».

И «Чего я ожидал?».

В общем, такая вот прописная экзистенциальная фигня.

Я сажусь на бордюр тротуара. Вытираю лицо рукавом футболки. Утыкаюсь носом в колени и несколько раз глубоко вдыхаю.

Жду. Что по-настоящему глупо.

Потому что брат за мной не пойдет. Можно не сомневаться.

Потому что правда в том, что я — тот парень, который вечно сидит на краю тротуара. Или на полу в своей комнате. Да везде! Я — тот, кто ждет чего-то, что никогда не происходит.

Проходит несколько минут. Я продолжаю ждать. Мое дыхание постепенно замедляется. Плачу я не так уж долго. Но в жизни я плакал немало, поэтому знаю, что щеки мои покрылись красными пятнами. Я выжидаю какое-то время, чтобы лицо пришло в порядок, встаю и возвращаюсь в ресторан.

Боаз — там, где сидел. Он даже упавший стул с пола не поднял. Я подхожу, поднимаю стул и снова сажусь.

Я смотрю на брата и говорю:

— Я здесь.

— Я вижу, — бурчит Боаз.

— Я никуда не уйду.

— Ладно…

— Я говорю не про то, что не уйду из этого ресторана. Я имею в виду: я здесь. Я имею в виду: я пойду с тобой, куда бы ты ни шел, что бы ты ни делал.

— Нет. Не пойдешь.

— Да, Боаз. Пойду. Я здесь.

Брат заказал себе еще пива. Пьет и смотрит на меня.

Я смотрю прямо ему в глаза, хотя больше всего на свете мне хочется отвести взгляд. Понаблюдать за крабами в аквариуме или за хорошенькой официанткой, скучающей за кассой.

Прошло всего тринадцать дней с того момента, когда я проводил Боаза,уходящего от нашего дома, стоя у окна его комнаты с нарисованными на стенах аэропланами и подвешенными к потолку картонными планетами, но мне кажется, что тот день был много жизней назад.

— Я здесь, — повторяю я.

Боаз достает бумажник. Просматривает чек и подсовывает несколько мятых купюр под полупустую бутылочку с соевым соусом.

Он встает.

Похоже, Боаз хочет что-то сказать. У него вид человека, который приводит свои мысли в порядок. Что бы это ни было, я готов слушать брата. Потому что любое сочетание слов, услышанное от него сейчас, было бы лучше, чем ничто. То ничто, к которому я так привык.

Но тут Боаз отворачивается и шагает к выходу.

На этот раз я не переворачиваю стул. Я быстро вскакиваю и спешу за братом. Через парковку. Через безлюдную улицу.

— Убирайся, — кричит Боаз, не оборачиваясь.

Он шагает все быстрее.

— Ни за что.

Брат сворачивает в переулок. Минует несколько многоквартирных домов. Поворачивает направо. Потом налево. Потом опять направо.

Я иду следом.

Как только я вижу вывеску мотеля, меня сразу охватывает облегчение. Отчасти я переживал — а вдруг Боаз в буквальном смысле слова стал бродягой и ночует где придется?

Это двухэтажный мотель, и двери номеров выходят прямо на автостоянку. Боаз быстро взбегает по ступенькам крыльца. Я не отстаю от него. Он подходит к двери номера восемнадцать, достает из кармана пластиковую карту-ключ и проводит по щели запирающего устройства. Приоткрыв дверь, брат придерживает створку ногой и при этом резко протягивает руку и хватает меня за загривок. Он притягивает меня поближе к себе и злобно шепчет, обдавая меня дыханием, прямо в ухо:

— Убирайся отсюда на хрен!

Потом Боаз отталкивает меня, перешагивает порог и захлопывает за собой дверь.

К тому времени, когда я возвращаюсь в наш номер мотеля — замерзший, голодный, на ватных ногах, — Перл и Цим уже спят. По телевизору идет какой-то вялый полицейский боевик.

Они лежат на одной кровати.

И Перл, и Цим одеты, лежат поверх одеяла. Как же я рад видеть эти родные физиономии.

Я очень стараюсь их не разбудить, но Перл, по ее собственному признанию, спит на редкость чутко. Она вскакивает и судорожно ощупывает все вокруг себя в поисках очков.

Смотрит на Цима, спящего рядом с ней!

— О боже! Я спала с Ричардом. Это же просто… ой-ой-ой! Перл перепрыгивает на другую кровать. Я сажусь на край. В номере еще не совсем темно. Я рассказываю Перл о том, что, несмотря ни на что, я все же разыскал своего брата в торговом центре, в китайском ресторане, где он с отсутствующим видом сидел перед пустыми пивными бутылками.

— А как там еда? — поинтересовалась Перл.

— Не в этом дело. — Я с удивлением посмотрел на подружку.

— Верно. Прости. Ты же знаешь про меня и еду. Пожалуйста, продолжай.

Я укладываюсь рядом с Перл и рассказываю обо всем по порядку.

— Боаз в беде, — заключаю я, добравшись до конца своего рассказа.

— Это мы знаем. Поэтому ты здесь.

Наступает долгая пауза. Перл засыпает. Очки падают с ее переносицы. Я снимаю их.

Проснувшись с первыми лучами солнца, я обнаруживаю, что лежу, прижав очки Перл к груди.

Мы едем прямо к тому мотелю, где остановился Боаз, но он уже выехал, что нас совсем не удивило. Мы находим магазин «7-11» и пьем кофе с пончиками на стоянке, усевшись на капоте машины Перл.

Я ложусь на спину и щурю глаза от солнца. Мне почти удается убедить себя в том, что я лежу на скате крыши у себя под окном, а мои друзья сидят рядом.

— И что дальше? — спрашивает Цим.

— Ага, — кивает Перл. — Какой план, босс?

У меня голова кружится. Шея еще побаливает.

Я сажусь:

— Ладно. Вот что мне известно. Во-первых, я знаю, куда Боаз отправится вечером. Во-вторых, я знаю, что он не хочет, чтобы я шел вместе с ним. На самом деле я почти не сомневаюсь в том, что брат меня ненавидит. Так что давайте оставим его ненависть ко мне под номером три. В-четвертых, я предполагаю, что Боаз может изменить свои планы на сегодняшний вечер, лишь бы только снова не встретиться со мной. В-пятых, я уверен, что ни за что больше не разыщу его, если он так поступит. И в-шестых, я знаю, что у этого кофе вкус какашек.

С этими словами я выливаю остатки кофе на асфальт.

Перл спрыгивает с капота и открывает дверь машины со стороны руля:

— Пошли, парни. Запрыгивайте!

— Куда поедем?

— Не знаю, как вы, а я пешком ходить больше не могу.

Тошнит от этого.

— Да ты толком и не ходила!

— Ты это моим лодыжкам скажи.

— Ну так? Куда?

— Позавтракать по-настоящему. Ну, чтобы были белки и углеводы и все такое. А потом мы тебя доставим в Эдисон, а я вернусь в «Фрозурт» и к загадочному флирту с Иль Дуче. А Цим продолжит свое свободное плавание, если Боб не сжалится над ним и не возьмет его на твое место в «Видеораму», но пока завтрак. После завтрака — Эдисон. А в промежутке сгоняем в кинцо.

На два с лишним часа в темном кинозале, где нет никого, кроме нас троих, мне удается отвлечься. Не сомневаюсь, Перл как раз этого и хотела добиться. Я даже засыпаю на несколько минут прямо в разгар длинной-предлинной драки.

Когда фильм заканчивается, мы выходим на улицу, а там жаркое солнце и воздух влажный и густой, как кукурузный сироп. Волна зноя налетает на меня с такой силой, словно жаждет за что-то отомстить.

По дороге до Эдисона мы по большей части молчим. Я разрешаю Циму пересесть на переднее сиденье. Вспоминаю свою первую поездку в летний загородный лагерь, маму за рулем машины, которую потом водить буду я, и мягкий британский говор репортера радио NPR^[27], и пышные сосны Северного Вермонта, и то, как сильно мне хотелось домой.

В отличие от того лета, сейчас я запросто могу сказать: «Разверни машину». Перл сделает все, о чем бы я ни попросил. В конце концов, она — одна из двух моих лучших друзей.

Мне хочется выкрикнуть это, выхватить руль из рук девушки, когда она этого не ожидает, а руки Перл на руле лежат, по обыкновению, в положении десять часов и два часа. Мне хочется скрутить этот руль так, как Боаз скрутил мою шею. Развернуться в другую сторону.

Но вместо этого я таращусь в окошко на уродскую серую ленту шоссе и гадаю, как мне пережить это утро. Этот день. Этот вечер.

Это лето!

Мы останавливаемся в нескольких кварталах от цели.

Перл выключает мотор.

— Я могу пойти с тобой, — предлагает Цим. — Честно. Дома все равно делать не фига.

— Да все нормально, Цим, — усмехаюсь я.

— Знаю, что нормально, Леви. Я не про это говорю. Я говорю про то, что ты мой друг. Мой брат деньрожденный. И я не хочу, чтобы ты делал все это один.

— Я не буду один.

Я вовсе не уверен, что это так, но мои слова на несколько секунд повисают в воздухе.

— Я думаю, Ричард, наверное, прав, — говорит Перл. — А ты должен понимать, что я многое имею в виду, когда говорю, что Ричард прав.

— Ребята, спасибо. Честно. За все.

Я открываю дверь, забираю рюкзак из багажника. Обхожу машину сбоку и наклоняюсь к окошку, возле которого сидит Цим.

— Смахивает на то, будто мы тебя до универа довезли… типа того, — хмыкает он.

— Ага, и он так стесняется своих придурковатых родителей, что попросил нас высадить его за несколько кварталов от цели, — добавляет Перл.

Я протягиваю Циму руку, он хлопает по моей ладони:

— Ну бывай!

Я обхожу машину спереди и останавливаюсь около Перл. Она порывисто выскакивает из-за руля, крепко обнимает меня и тут же запрыгивает обратно.

— Постарайтесь не убить друг дружку по пути домой, — смеюсь я.

— А ты береги свои причиндалы, — язвит в ответ Перл и немедленно уводит машину со стоянки.

Она никогда не упустит возможности, чтобы последнее слово осталось за ней.

Я стою посередине дороги.

Это один из тех моментов, которые ощущаются как одна здоровенная метафора. Ну, вы понимаете, о каких моментах я говорю. О таких, когда герой… да нет, себя я вовсе не считаю героем, потому что уж если мы о чем-то знаем наверняка, так это о том, что я не герой… В общем, о таких моментах, когда «герой» стоит посредине дороги. Он может пойти одним путем — в неизвестность. А может пойти другим путем и вернуться к дому и всему, что ему хорошо знакомо.

Но дело в том, что не такая уж это офигенная метафора, потому что и в эти моменты существует выбор.

Герой должен выбрать свой путь.

А для меня сейчас никакого выбора нет.

Я прохожу три квартала в ту сторону, где стоит дом, адрес которого мне дал Лорен. И делаю то, что мне так знакомо. Жду!

Я сажусь на край тротуара. Передо мной самый обычный дом. Такой можно увидеть на любой улице любого города Америки. Аккуратно подстриженная живая изгородь. Вылизанная лужайка. Американский флаг, безжизненно повисший на флагштоке. Такой штиль, что флаг при всем желании не может развеваться.

Я гадаю, есть ли у хозяев этого дома сын — еще один сын, который не пошел в армию и чья работа — стричь эту лужайку. Гадаю, действительно ли он сам стрижет лужайку, чтобы его матери не пришлось нанимать парня, живущего напротив.

Я не могу судить, прибыл ли уже сюда Боаз. Сидит ли он за столом, разговаривает ли с хозяевами, делится ли с ними своими историями.

Или он еще в пути. Шагает где-то по улицам Нью-Джерси. Выяснить это можно одним-единственным способом. Я нажимаю кнопку дверного звонка. Дверь открывает женщина. У нее огненно-рыжие волосы и лицо, напоминающее кусок белого мрамора.

— Бо, — говорит она и протягивает руки к моему рюкзаку. — Как я рада, что ты здесь. Давай я заберу у тебя рюкзак. У тебя был долгий день.

Я мысленно возвращаюсь к недавно просмотренному фильму. Полное отсутствие сюжета. Ну, пару раз там мелькнула фантастически красивая обнаженная грудь, а больше ничего запоминающегося. Но это совсем не то, что женщина имеет в виду под словами «У тебя был долгий день».

Пожалуй, ей можно простить то, что она приняла меня за Боаза.

В конце концов, я ей совершенно незнаком, явился к ней с рюкзаком, в походных ботинках. Но все же я мало смахиваю на морского пехотинца. Начать хотя бы с моей стрижки, а затем перейти к моим более чем скромным бицепсам.

Я говорю женщине, что я — его брат. Что должен с ним здесь встретиться. Говорю, что лучше подожду на улице, но женщина и слышать об этом не желает. Она куда-то быстро относит мой рюкзак и возвращается с банкой колы и тарелкой с сыром и крекерами.

Я узнаю, что ее зовут Мария. Что ее сын уже три с половиной года в армии. Что он завербовался прямо в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать. Его фотографии в рамках стоят на всех горизонтальных поверхностях в гостиной. Отца этого парня нигде не видно, но кто я такой, чтобы о нем спрашивать? Только фотографии сына. Парень серьезный, решительный, с гордо вздернутым подбородком. Самое подходящее лицо для таких фотографий, если бы не россыпи веснушек по щекам.

Мария говорит мне, как нам повезло, что наш солдат возвратился домой.

Я отвечаю, что знаю, как нам повезло.

И тут кто-то звонит в дверь.

Я пытаюсь сделать спокойное лицо. Пытаюсь ничем не выдать охватившую меня панику. Не хочу стать причиной безобразной сцены в доме этой приветливой женщины. Она кажется мне такой ранимой, и она — хороший, добрый человек. Достаточно взглянуть только на тарелку с сыром, чтобы понять это.

Мария идет к входной двери и здоровается с моим братом. Обнимает его. Ведет в комнату — ко мне, к тарелке с сыром.

Увидев меня, Боаз говорит:

— Эй!

Только «эй!». Больше ничего.

Спокойно, даже небрежно, так, словно самое естественное на свете — это увидеть меня сидящим за столом в гостиной этой женщины. И все же в этом «эй!» заметна нотка уважения. Я снова разыскал Боаза — далеко от того места, где нашел в первый раз.

Я отвечаю:

— Эй!

Мария спрашивает, чего бы Боаз хотел попить или поесть. Он просит кока-колу. Женщина идет на кухню, а Боаз садится рядом со мной:

— Ты настырный.

— Да, — усмехаюсь я.

— Чего ты хочешь?

— Чего я хочу?

Чего я хочу?

Я хочу переставить часы на три года назад. Я хочу, чтобы брат сидел на диване и смотрел кино с Кристиной. Хочу услышать его веселый, беззаботный смех. Хочу, чтобы он поступил в точности так, как поступают все выпускники государственной школы «Бэй Стейт» — чтобы он выбрал, как провести ближайшие несколько лет, в соответствии со списком университетов, который ему дал мистер Хэйес, наш школьный консультант с противным запахом изо рта.

А если все не так, если брат действительно должен был стать частицей этой войны, которую всякий здравомыслящий человек считал бесспорным проигрышем, я хочу, чтобы он ушел из дому, но не потерялся где-нибудь по дороге.

Я хочу перестать злиться на Боаза за то, что он исчез.

Я хочу снова любить его. Хочу ему помочь.

— Я хочу, чтобы ты вернулся домой, — наконец говорю я.

— Сейчас не могу, — отвечает брат.

— Тогда я хочу пойти с тобой.

Возвращается Мария, приносит кока-колу.

— Как хочешь, — произносит Боаз еле слышно.

Мария нас угощает. Рассказывает истории о своем сыне. Она испекла для нас пирог, и я вспоминаю тот вечер, когда Боаз вернулся домой, и я тогда подумал, что было бы хорошо в такой день поставить на стол пирог, и этот пирог мне кажется воплощением того нашего воображаемого пирога. Этот пирог символизирует скорее начало, а не конец путешествия.

Мария ведет нас в комнату сына. Там стоит односпальная кровать. Женщина извиняется, говорит, что ожидала только одного гостя и больше спальных мест у нее нет. Боаз отвечает ей таким милым, сладким голосом, что я начинаю подозревать, что где-то за занавесом прячется чревовещатель. Брат говорит, что все нормально, что он просто обожает спать на полу.

Мария желает нам доброй ночи. Но вдруг останавливается, оборачивается и возвращается в комнату. Говорит, что у нее есть к нам еще один вопрос:

— Вы помолитесь со мной?

И, не дав нам времени ответить, она опускается на колени. Мы встаем на колени рядом с ней. Она просит Бога позаботиться о ее сыне. Позаботиться обо всех отважных мужчинах и женщинах, которые сейчас так далеко от дома. Присмотреть за тем, чтобы солдаты успешно завершили боевое задание, для выполнения которого их послали на чужбину. Она просит Бога позаботиться о семьях, которые ждут возвращения своих родных домой.

Я не из тех, кто молится. Я никогда ни о чем не просил Бога, потому что считаю, что… ну, вроде как смысла нет. От еврейской школы у меня осталось одно приобретение — Перл.

Я смотрю на Боаза. То ли он тоже усердно молится, то ли привык находиться рядом с людьми, которые молятся, и знает, как напустить на себя благочестивый вид.

Я зажмуриваюсь и пытаюсь сделать то же самое. Я не знаю, что думать об этом боевом задании. Я толком не понимаю, в чем его суть, поэтому никак не могу заставить себя молиться за то, чтобы солдаты его выполнили. Но я соображаю, что существует что-то еще, за что я мог бы помолиться.

«Пожалуйста, — думаю я, — пусть сын Марии вернется домой целым и невредимым. Пусть он вернется домой таким, каким был до ухода в армию. Пусть он не захлопывает дверь перед матерью».

Мария встает с колен. Еще раз желает нам доброй ночи. Но теперь, прежде чем уйти, она обнимает Боаза.

Я спрашиваю у брата, не хочет ли он сыграть в карты.

Он молчит. В принципе, я его в этом не виню. Странный вопрос после того, что только что произошло в этой комнате. А у меня плоховато с переходами с одной темы на другую.

Боаз вынимает из рюкзака портативный радиоприемник, включает его и находит промежуток между станциями, чтобы звучал только треск. Затем он снимает с кровати стеганое одеяло и расстилает его на полу.

Мы выключаем свет. В темноте мне хочется поговорить с братом и задать ему тысячу разных вопросов, но я молчу.

Я здесь.

Боаз позволил мне быть здесь. И я не хочу сделать хоть что-то, что нарушило бы магию этих слов: «Как хочешь».

Когда я просыпаюсь, Боаз уже одет и собран, и я не сомневаюсь: он бы улизнул от меня, если бы не задел провод радиоприемника. Приемник упал с таким грохотом, что этот шум меня разбудил.

— Куда? — спрашиваю я.

— Вставай давай, — шипит брат. — Может, узнаешь.

Мария дает нам на дорогу сэндвичи с яичницей и провожает нас, стоя на крыльце. Она желает нам удачи.

Когда кому-то желают удачи, это значит, что эти люди куда-то направляются — к какому-то месту, где удача может пригодиться.

Когда кому-то желают удачи, это значит, что у этих людей есть цель.

Есть план. Не то что во вчерашней киношке. Есть сюжет.

Мы благодарим Марию за еду, за пирог, за ночлег, но, что бы мы ни говорили, мне кажется, что этого мало. Мы прощаемся с хозяйкой этого дома и уходим.

Часа через четыре Боаз прерывает молчание и спрашивает, не проголодался ли я.

А я почти всегда голодный. И чтобы это понять, вовсе не обязательно на меня смотреть Но если вы поставите передо мной еду — все равно какую, — можете не сомневаться, я ее съем.

Цим точно такой же.

Мы с ним говорили насчет того, что здорово бы снять реалити-шоу, где мы будем путешествовать по всему миру, заглядывать в самые дальние уголки планеты и поглощать ту еду, которой нас буду угощать. Решили, что назовем наше шоу «Съедим что угодно». Ну, конечно, детали еще надо продумать. И название можно изобрести покруче. К тому же нельзя забывать про то, что у Цима нелады с пищеварением. Но шоу могло получиться просто офигенное.

Так что да, я голодный.

И мы заходим в кафе. На вывеске написано просто «КАФЕ» — красными неоновыми буквами, а вид у этих букв такой, словно они, того и гляди, погаснут.

Так приятно наконец посидеть, хотя я в самой лучшей форме, в какой только могу быть. Бывали дни, когда я пробегал больше, чем мы прошли с утра, но устал я жутко — то ли из-за рюкзака, то ли от постоянного молчания.

Мы заказываем бургеры и молочные коктейли у немыслимо крутой официантки. Ну, то есть просто безумно крутой. Блестящие губы, искристые глаза. Волосы скреплены на макушке китайскими палочками для еды так, что эта прическа противоречит всем основам гравитации.

Ну да, и грудь у нее просто потрясающая.

Я с ходу придумываю ее историю… Приехала домой на лето из крутейшего универа, где она получает стипендию. Тихий такой, мирный универ. А изучает она молекулярную биологию. Возможно, стихи сочиняет.

— Может быть, вам еще что-нибудь принести, молодые люди? — с убийственной улыбкой интересуется официантка.

— Нет, спасибо, — отвечает Бо.

— Ну хорошо, — кивает официантка, несколько секунд она стоит и смотрит на Боаза, ожидая, что тот скажет что-нибудь еще, чтобы дать повод задержаться, но он слишком сильно задумался и не замечает девушку.

Официантка отворачивается и уносит свой блокнотик с заказами на кухню.

Боаз смотрит за окно. На усыпанную гравием автостоянку. На изредка проезжающие машины. На ворону на заборе.

Трудно не разговаривать, когда сидишь с кем-то вдвоем в ресторанной кабинке.

— Она курит, — замечаю я.

— Кто здесь курит?

— Да нет, я про нашу официантку. Она хороша. Ты так не думаешь?

— Конечно.

Боаз снова переводит взгляд на окно.

Звонит мой мобильник. Я даю отбой, видя, что звонок от Перл. Она забросает меня вопросами.

Я сую мобильник в рюкзак и вынимаю колоду карт:

— Перекинемся?

— Не-а.

Я начинаю тасовать карты. Изображаю «хвост голубя». Этому меня научил Дов. Мы когда-то играли в игру под названием «тук-тук», но это было давно. Я не могу вспомнить правила. Помню только, что Дов мухлевал. Утверждал, что он взрослый, а поэтому на его стороне преимущество.

Ворон на заборе теперь целая дюжина. Они чем-то взволнованы и громко каркают. Какая-то большая беда в Стране Ворон.

А брат и на ворон не смотрит. Куда-то еще.

— Глянь-ка на эту стаю ворон, — говорю я. — Они здорово распсиховались.

— Это убийство, — улыбается наша официантка. Она вернулась с бургерами. Девушка ставит перед нами корзинки и вынимает бутылочку кетчупа из кармана фартука. — Убийство ворон.

Похоже, я втюрился.

— Точно, — киваю я. — Так и знал. Это как стая гусей. Или прайд львов.

— Розыски медведей, — добавляет официантка.

И она снова улыбается Боазу. На этот раз он улыбается в ответ.

— И куда вы, ребята, направляетесь? — спрашивает девушка, указывая на наши рюкзаки, стоящие у стенки кабинки.

— Его спрашивайте, — киваю я на брата.

— Куда путь держишь, солдат? — улыбается официантка.

— Куда глаза глядят, — бурчит Боаз.

— А куда они глядят?

— Куда-то.

Официантка продолжает улыбаться, но уже не так радостно.

— Так, значит?

— Ага.

— Ну, спасибо за откровенность.

Она кладет на стол чек.

Может быть, было бы лучше, если бы Боаз совсем ничего не говорил.

Глава четырнадцатая

Два дня мы особо ничем не занимаемся — только идем. Мы почти не общаемся ни между собой, ни с кем-то еще. Только с людьми, которые берут у нас деньги, а взамен дают воду, еду или сдают нам вонючий номер в мотеле с заштопанными простынями и уродливыми эстампами на стенах.

Когда Боаз уходит в туалет, принимает душ или стрижет волосы электрической машинкой, я просматриваю свои карты. Это бесполезно. Там нет ответа. Все дороги ведут в Вашингтон, округ Колумбия, или куда-то поблизости, но это я и так знал. Но я до сих пор не понимаю почему и зачем.

Я улучаю минутку и звоню Перл. Говорю, что мне нужна ее помощь.

Перл по второй линии связывается с Цимом, который получил-таки работу в «Видеораме». Это значит, что он сидит за прилавком и валяет дурака. Обычно Перл делает все возможное, чтобы к нашим с ней разговорам Цима не подключать, так что она явно уловила в моем голосе отчаяние.

Я слышу гудки, Цим пока не взял трубку, и я спрашиваю Перл, как у нее идут дела с Иль Дуче.

— Да ладно, — смеется она. — Он мне в подметки не годится.

— Привет, сахарок, — слышится голос Цима.

— От сахарка слышу, — бурчу я. — «Сахарок? Неужели?»

— Леви!

— А я думал, что я сахарок.

Неужели это вправду происходит? Перл и Цим?

— Эй вы! — вмешивается Перл. — Хватит флиртовать. Леви позвонил, потому что ему нужна наша помощь. А как нам известно из великих книг и телешоу насчет динамичных триад, остальные двое должны бросить все, когда один акцентирует подобную нужду.

— Говори по-английски, — советует девушке Цим.

— Думаю, ты хотел сказать: «Говори по-английски, сахарок», — не удержавшись от ехидства, замечаю я. Это так потешно.

— Господи, Ричард, — восклицает Перл. — Какой же ты тупица! «Акцентирует» — словечко вовсе не на миллион долларов. Ну, допустим, «выражает». Леви выражает желание получить от нас помощь.

— Вот как? А я сейчас случайно нахожусь перед компом, и, судя по тому, что мне предлагает сайт с толковым словарем, «акцентировать» означает «педалировать, выпячивать, оттенять». Так что ты только что продемонстрировала не самый звездный английский. — Цим умеет поставить собеседника на место.

— Алло, — встреваю в разговор я. — Я, между прочим, тоже здесь и все слышу.

— Точно, — произносят мои друзья в унисон.

В общем, я прошу их помочь мне разведкой. Поскольку мне известно, куда мы с Боазом направляемся, и я могу приблизительно рассчитать время, когда мы там окажемся, я прошу друзей выяснить, не будет ли там в это время какого-нибудь события — митинга, марша… ну хоть чего-нибудь примечательного в Вашингтоне, округ Колумбия, где, я надеюсь, мы с братом окажемся через семь — десять дней.

* * *

Наконец мне удается уговорить Боаза сыграть в карты. Четыре куска пиццы, заказанной в номер, легли в мой желудок тяжелым грузом.

Мы сидим друг напротив друга за столиком с одной расшатанной ногой. Лампочка в светильнике, подвешенном к потолку, слишком яркая для мотыльков, так что они кружатся у нас над головой.

— Во что сыграем? — спрашиваю я, тасуя карты и мастерски изображаю «хвост голубя».

Брат пожимает плечами:

— Во что хочешь.

— На удачу или во что-то умное?

— А разве не все игры на удачу?

— Я так не думаю.

Брат молча смотрит на меня.

— Мы могли бы сыграть в «тук-тук», да я правил не помню, — вздыхаю я.

— «Тук-тук»? — удивляется брат.

— Ну, в ту игру, которой нас Дов научил.

— Сроду не играл в карты с Довом.

— Правда?

— Правда.

Сам не знаю, почему мне так трудно в это поверить. Мне всегда казалось, что, чем бы я ни занимался, Боаз всегда делал это первым, до меня.

— Как насчет блек-джека? — спрашивает брат.

Я снова тасую колоду. Наверное, еще ни одну колоду в истории человечества так старательно не тасовали.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Только сначала ты научи меня играть.

— Для начала нужна вторая колода.

— Здорово, что я запасливый! — восклицаю я и вытаскиваю из рюкзака вторую колоду карт.

Я еще несколько минут тасую карты и изображаю «голубиные хвосты», а это куда труднее делать эффектно, когда имеешь дело с двумя колодами. Но вот наконец я готов сдавать карты.

— Поехали!

— Погоди, — останавливает меня Боаз.

— Что?

— Мы должны поторговаться. Играют на что-то, а иначе смысла нет.

— Ну ладно…

— Твоя бейсболка «Red Sox».

— Но это же моя счастливая бейсболка! К тому же она мне лицо от солнца защищает, а я не хочу обгореть!

— Вот и отлично. Это говорит о том, что она что-то значит для тебя.

Боаз подарил мне эту футболку на день рождения пять лет назад. Наверное, забыл обо всем. Возможно, даже не помнит, что это — его подарок. Хотя, может быть, бейсболку купила мама и присовокупила к ней открытку — как бы от Боаза. Так или иначе, бейсболку эту я люблю. Да, она определенно много для меня значит.

— А я что получу, если выиграю? — интересуюсь я.

— Еще денек она будет твоей, — усмехается Боаз.

Мы разговариваем, поэтому я немного медлю перед тем, как начать сдавать карты. Я даже не спрашиваю про хитрые правила.

Боаз потирает ладони:

— Сдавай.

Мы играем первый кон, и становится ясно, что ничего не получается. Нам нужны фишки. Какие-то суммы, которые ставятся на кон.

У Боаза в рюкзаке, оказывается, есть пакетик с ассорти орешков. Мы назначаем им цену: за кэшью — десять очков, за миндаль — пять, за арахис — одно очко. Кто наберет больше очков к концу ночи, тот и получит бейсболку. Умереть и не встать.

Я иду к рюкзаку брата, чтобы взять пакетик с орешками, и вижу крышку обувной коробки «Matty Muldoon». Хранилище для особенных, самых секретных вещиц. Клоун в здоровенных ботинках улыбается мне.

Рука тянется к коробке, хочется взять ее и спросить, что в ней, но я не делаю этого, потому что мы собрались играть в карты. Мы здорово проведем время. Мы вместе, и брат разговаривает со мной.

В общем, мы играем в блек-джек.

А утром, когда мы собираемся в дорогу, Боаз, который всегда все делает быстрее и лучше, забирает мою любимую, счастливую бейсболку, и она будет защищать его лицо от солнца.

Боаз заходит в магазин, чтобы купить воды, а я звоню маме. Говорю коротко, обхожу стороной подробности, потому что, хоть я и внимательно изучал карты в последние недели перед уходом из дому, я не могу точно сказать, куда ведет Аппалачская тропа, а куда она не ведет.

Я говорю маме, что мы отлично проводим время. Я говорю, как мне нравится быть в такой дали от всего на свете и как быстро я привык к отсутствию всех вещей, которые делают жизнь более комфортной.

Мама спрашивает меня про подорожник. Мы смеемся. Не дав маме возможности спросить, не может ли она поговорить с Боазом, я притворяюсь, будто пропадает связь.

Между прочим, вот чего я не знал про путешествие пешком вдоль больших дорог. Шоссе обычно звучит, как аккордеон. То громче, то тише, то громче, то тише — в зависимости от того, насколько далеко вы от него ушли.

Гравий шуршит под ногами, будто россыпь «грейп-натс»^[28].

Птицы пищат, как малыши на детской площадке.

Вот про что я думал, когда это случилось. Про звуки.

Сказать, про что думал Бо, невозможно. Мы с ним не переговаривались несколько миль. Да и не о чем особенно было говорить. Мы ничего такого необычного не видели, так что держаться можно было только за собственные мысли.

Вспоминая это происшествие, я понимаю, что к этому моменту мимо нас довольно долго не проезжали машины. Но тогда я этого не заметил. На некоторые вещи в дороге перестаешь обращать внимание.

Я даже не услышал звук ее мотора.

В общем, белая «тойота»-пикап едет слева от нас, и Боаз вдруг головой вперед ныряет в заросший сорняками пыльный кювет справа. И не просто ныряет — он еще закрывает затылок руками.

Когда я подбегаю к нему, брат тяжело дышит.

— ЧТО ЗА ФИГНЯ?! — кричу я.

Первая мысль у меня была, что пикап его каким-то образом задел. Но это невозможно. Я вел себя так, как учил меня абба во время наших прогулок по окрестностям, чтобы со мной ничего не случилось, то есть я шагал дальше от дороги, чем Бо.

Вторая мысль была такая: из окошка машины что-то выбросили, и от удара Бо отлетел в канаву.

Я боюсь к нему прикасаться. Он просто лежит лицом вниз и тяжело дышит.

— Ты в порядке?

Боаз медленно поворачивается и садится. Отряхивает пыль с коленей. Вытягивает руки над головой:

— Нет.

— Что-то сломал?

Брат закрывает лицо руками и издает звук, который отчасти похож на смех, а отчасти на отчаяние.

— Боюсь, у меня материнская плата накрылась.

Глава пятнадцатая

— Бинго, — говорит Перл. Она наконец связалась со мной по телефону.

Мы снова идем вдоль дороги. Я держусь на несколько шагов позади брата, но на этом расстоянии особо не посекретничаешь.

— Что узнала?

— Кучу всего. Обо всем. Не уверена, что ты сильно ценишь меня за это, но я что-то типа непризнанного гения. Но мы не можем весь день восторгаться моими умственными способностями. Поэтому я просто расскажу тебе, что мне известно о календаре предстоящих событий в столице нашей родины.

— Давай.

— Будет выставка собак. Похоже, здоровенная. Устраивает Ассоциация селекционеров Северной Америки.

— Дальше.

— Премьера современной датской оперы.

— Перл!

— Ладно. Серьезно, Леви, это было довольно просто. Даже не понимаю, почему ты не додумался сам поискать раньше, но я и сама до этого тоже не сразу дошла, поэтому делаю тебе скидку. Там будет многолюдное шествие. В поддержку армии. На Национальной аллее. Будет выступать какой-то суперский кантри-певец, которого мы, по идее, должны знать. Там готовятся к колоссальному наплыву народа. Похоже, в Конгрессе готовят какой-то законопроект о сокращении финансирования Пентагона.

— Ага…

— Похоже, ты не слишком уверен, что все так и есть.

А я уже больше ни в чем не уверен. Но выглядит все логично. И даже очевидно.

Но есть у меня одна идея, которая меня разбудила посреди ночи. Идеи часто ко мне приходят именно ночью. У них словно бы распорядок дня другой, не такой, как у меня. Вслух я об этом сказать Перл не могу, потому что Боаз может услышать. Некуда мне деться с дороги. Никуда не уйдешь и дверь за собой не закроешь. Но идея у меня вот какая: может быть, это все из-за Кристины.

Может быть, весь этот долгий поход из-за любви к красивой девушке. Может быть, Боаз откуда-то знает, что она там со своим бойфрендом Максом, и он вздумал ее отбить.

Либо это, либо брат решил участвовать в марше поддержки армии. Обе идеи кажутся достоверными, но при этом совершенно невероятными.

— А как там у вас с Цимом?

— Никак.

— Ну, как скажешь, сахарок.

— Ой, Леви! Ты же меня знаешь. Это просто флирт.

— Но речь о Циме. Ты его ненавидишь.

— А тебе никто разве не говорил, что «ненавидеть» — это слишком грубое слово?

— Одно из твоих любимых.

— Точно. А ты, к примеру, знаешь, что Ричард читает? То есть читает по-настоящему. Для удовольствия. Он не зануда. Он, типа, умный.

— Конечно же Цим умный. И потом, а как же Мэдди Грин?

— Леви, ты на неприятности нарываешься?

Может, и нарываюсь. В таких делах Перл обычно права. Сам не знаю, почему мысль о том, что Перл и Цим теперь вместе, меня так сердит. Я люблю Перл, но я в нее не влюблен. Может, я просто опасаюсь, что ребята обойдутся без меня.

— Нет, — отвечаю я. — Просто немножко поддразниваю тебя. У друзей так заведено, и я просто пытаюсь делать свою работу.

Идиотский загар у меня получается — хожу в темных очках без бейсболки. Вокруг глаз — белые круги, а все остальное красное. Я говорю Боазу, что мне нужна бейсболка.

— Значит, купим тебе бейсболку.

Час спустя мы останавливаемся возле магазина ношеной одежды.

— Подожди здесь.

Колокольчик, привязанный к двери, звякает, когда брат закрывает за собой дверь, а я остаюсь один перед витриной.

Я устал. Просто жутко устал. Мама, бывало, говорила мне, что скука — это состояние психики, но мне кажется, что скука может быть и физическим состоянием. У меня ноги заскучали от постоянной ходьбы.

Снова звякает колокольчик.

— Вот, держи.

Брат протягивает мне купленный им головной убор.

— Ты, наверное, шутишь?

— Не-а. Надевай.

Боаз держит в руке холщовую панамку с широкими полями и зеленой ленточкой по кругу. Вся панама украшена крупными розовыми розами.

— Я не могу это надеть.

Брат нахлобучивает панаму мне на голову:

— Если она тебе так не нравится, может быть, научишься лучше играть в блек-джек.

* * *

Сегодня я почти уверен в том, куда мы направимся ближе к вечеру. Это адрес, записанный на фоне Атлантического океана: 314, Илив-стрит, Риверсайд, Нью Джерси.

Все сходится. Расстояние верное, судя по тому, откуда мы стартовали. Но я не имею понятия, что может означать этот адрес. Почему мы идем именно туда.

Как только мы входим в нужный квартал, мне уже нет никакой нужды смотреть на номера домов. Совершенно ясно, к какому дому мы идем.

На лужайке перед этим домом собралась небольшая группа людей.

Всего тут, пожалуй, человек двенадцать, но двенадцать человек — это немало, когда это совершенно незнакомые люди и когда они вдруг встречают тебя бурными аплодисментами.

Мне даже не нужно смотреть на брата в эти мгновения, я и так чувствую, что он напрягся. Есть такое, про что просто знаешь. Знаешь, и все тут.

Между окнами второго этажа под крышей из серой битумной черепицы подвешен транспарант — большущий, с нанесенными из баллончиков красными, белыми и синими буквами:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ,

РЯДОВОЙ КАЦНЕЛЬСОН!

Мужчина с обветренным лицом и седой гривой идет нам навстречу. Он одет слегка не по возрасту, молодежно. Его зовут Пол Бакнелл. Он — отец кого-то из сослуживцев Боаза. Его сын пока что за океаном.

— Добро пожаловать, — говорит мужчина и проводит ладонью по голове Боаза. С силой — так, словно перед ним его сын, его мальчик. — Для нас такая честь, что ты здесь.

Он представляет нас собравшимся у дома людям. По большей части это его соседи. Всем наливают спиртное. Готовится барбекю.

В общем, праздник.

Не успел я оглянуться, как у меня в руках оказалась тарелка с бургером, маринованным огурцом и ядовито-желтым картофельным салатом, окруженным полоской майонеза. Кроме того, мне вручают красный пластиковый стаканчик с каким-то напитком, пахнущим фруктами. Я не могу понять, алкогольный это напиток или нет, но молюсь о том, чтобы это было так, потому что от всего происходящего у меня голова идет кругом.

Наши рюкзаки унесли в дом. Брат окружен группой мужчин. Мне приходит в голову мысль, что сейчас — самый подходящий момент, чтобы заглянуть в коробку от ботинок «Matty Muldoon». Можно было бы спросить, как пройти в туалет. Запереться там. Сказать, что у меня просто такая привычка — запираться в туалете. И найти рюкзаки. А потом открыть рюкзак Боаза…

Стоит мне только подумать об этом, как сердце начинает колотиться со страшной силой. Так оно не билось ни разу, когда я, бывало, заходил в комнату брата.

Я сажусь на стул под деревом. Делаю большущий глоток фруктового зелья. Вдыхаю дым от тлеющих углей. Наблюдаю за толпой народа.

Появляется босоногая девушка на велосипеде. Спрыгивает с велика и бросает его на траву. У нее короткие каштановые волосы. Шорты из обрезанных джинсов. Белая майка. Большие глаза. Серебристое колечко в носу.

Пол протягивает к ней руку, обнимает ее и целует в макушку. Девушка выскальзывает из его объятий и идет к столу. Наливает себе полный стаканчик фруктового пунша и выпивает его залпом, после чего утирает губы тыльной стороной ладони. Поворачивает голову и встречается взглядом со мной.

Я делаю вид, будто меня жутко интересует еда. И я с такой силой разыгрываю этот интерес, что сам не замечаю, как во рту у меня оказывается полная ложка картофельного салата.

Вкус у него еще более ядовитый, чем вид.

— Чем занимаешься?

Девушка стоит передо мной.

Не могу избавиться от ощущения, что она исчезла и тут же появилась под деревом. Она как бы прожгла дыру в пространстве между там и здесь. Ну просто как тасманийский дьявол^[29]. И вот теперь она всего в нескольких дюймах от меня, и ее талия — на уровне моих глаз, а я пытаюсь удержать тарелку на коленях, и рот у меня набит картофельным салатом, а она со мной разговаривает!

Я собираюсь с духом и проглатываю еду. Запиваю пуншем. Господи, пожалуйста, ну пусть он будет алкогольный! Именно сейчас мне, как воздух, нужна хотя бы показная уверенность в себе.

— Не знаю.

— О! А мне показалось, что ты на меня пялишься.

Удар ниже пояса.

— Я просто осматривался, — мямлю я, не очень понимая, что лучше, встать или сидеть.

Теперь я смотрю на девушку снизу вверх, а это жутко неловко. Ну, а если я встану и буду продолжать на нее смотреть? Будет еще хуже.

Она садится на стул рядом со мной:

— А я подумала — вот потеха-то! Ты пялишься на меня, хотя я-то выгляжу совершенно нормально, а на тебе панамка в точности такая, в какой моя бабушка копается в саду.

О боже! Панамка. Я резко срываю ее с головы и швыряю под стул.

Провожу пятерней по волосам.

— Ну? Ты тут с кем-нибудь знаком?

— Нет.

— А что ты тогда тут делаешь?

— Похоже, не знаю, куда себя девать.

Девушка берет у меня стаканчик, заглядывает в него и вертит остатки пунша с кубиками льда:

— Еще хочешь?

— А это спиртное или нет?

— Сомневаюсь. Но могу этот вопрос уладить.

— Если так, да, хочу.

— Я скоро.

Девушка встает и уносит наши стаканчики в дом. На пороге к ней подбегает большая овчарка. Девушка ерошит пушистую шерсть пса, старательно чешет макушку.

Она быстро возвращается. Протягивает мне стаканчик.

— Ну, я догадалась, — говорит она. — Ты — его братец. Не еще один морпех.

— И как ты это вычислила?

— Морпехи высокие и бритые.

— Чего?

— Высокий и бритые. Стрижка у них почти под ноль. У тебя не такая. А еще… ты уж меня прости. Я ведь тебя не знаю совсем, но только в морпехи ты совсем не годишься.

— Я не в обиде. Меня зовут Леви.

— Меня — Селин.

— Как Селин Дион?

И как это у меня вырвалось, сам не знаю. Всю жизнь меня сопровождают шуточки насчет джинсов фирмы «Леви», и уж я-то знаю, что нет шуточек противнее, чем те, которые насчет твоего имени.

— Селин Дион. Хорошая шутка. Впервые слышу.

Компания, окружившая Боаза, дружно смеется. Брат морщится. Едва заметно. Так, что никто не заметит.

— Это твой брат?

— Ага.

— Рядовой Бо Кацнельсон?

— Он самый.

Селин подтянула загорелые ноги к груди, обхватила лодыжки. Опустила подбородок на колени. Ногти у нее на ногах покрашены темно-коричневым лаком.

— А мой брат — рядовой Митч Макнелл.

Я поднимаю пластиковый стаканчик.

Селин поднимает свой:

— За Митча.

Кстати, пластиковые стаканчики, когда ими чокаешься, издают звук, который кого хочешь разочарует.

— Он должен приехать домой в отпуск в сентябре, но я точно знаю, что рассчитывать на это не стоит, — вздыхает Селин.

— Угу, — киваю я.

Будь здесь Цим, уж он бы знал, как разговаривать с этой девушкой. Он бы острил, смешил ее, говорил слова подлиннее, чем «угу» и «ага», и не гадал бы, как я, не подменила ли она мой стакан, когда ходила в дом за спиртным… Может быть, теперь я касаюсь краешка стакана губами в том самом месте, где к нему прикасались ее губы…

— Ну, и как это — то, что он вернулся? — спрашивает Селин.

— Пока не знаю. Задолго до того, как он отправился в это путешествие, он как бы еще не вернулся толком, и, пожалуй, я все еще пытаюсь понять, кто он такой теперь, и станет ли он таким, каким был всегда, и значит ли это, что мы с ним всегда будем разными, а если так, то будет ли это хорошо.

Не сомневаюсь: я бы донес до Селин свои мысли примерно так же связно, если бы говорил на языке урду, но девушка кивает.

С другого края лужайки доносится оглушительный хохот Пола. Его обветренные щеки становятся багровыми, он одной рукой хватается за бок, а другую кладет на плечо соседа.

— Похоже, твой отец неплохо проводит время, — говорю я.

— Да, получает свою дозу тестостерона. Этого ему не хватало с тех пор, как ушел Митч.

Я допиваю спиртное из стаканчика.

— А как твои родители пережили все это? — спрашиваю я. — Ну, решение твоего брата завербоваться в армию… и все такое?

— Ну… мои родители в разводе, но развелись они сто лет назад. Моя мама… она что-то вроде хиппи, пацифистка, и от всего этого ей дурно, но отец… его просто распирает от гордости. Тут это все равно что здоровенный знак почета — то, что у тебя сын в армии. Да еще и морпех! Всем элитам элита! — Селин заглядывает в свой опустевший стаканчик. — А я, по идее, должна огорчаться, что мой брат — морпех, когда я гощу у мамы, а когда я у отца, то должна этим гордиться и напяливать что-нибудь красно-сине-белое. Но если честно, то я просто скучаю по Митчу.

Девушка забирает у меня стаканчик и встает.

— Еще? — спрашивает она.

— Через минутку.

Судя по тому, как на меня подействовала первая порция спиртного, после второй я уже вряд ли что вспомню, а пока что про эту встречу мне забыть не хочется.

— Когда твой братприезжает в отпуск, он какой? — спрашиваю я.

— Усталый. Голодный. — Селин задумывается. — Вежливый. — Она сдавливает пустой стаканчик, пока тот не издает треск. — Раньше у него был целый реестр прозвищ для меня, типа «Задница вместо мозгов» или «Туалетная бумажка»… ну знаешь, типовой набор старшего брата.

Я? Знаю? Типовой набор старшего брата?

— А теперь только Селин то, Селин се… Раньше он меня сроду по имени не называл. Да то и дело пожалуйста да спасибо, и похоже, это такая привилегия — торчать дома и ничего не делать.

— Насчет привилегии не знаю, но вот насчет усталости сказать могу. Иногда мой брат спит по несколько дней кряду. И не любит выходить из своей комнаты.

— А ты?

— Что — я?

— Ты бы захотел выходить из своей комнаты, если бы вернулся туда после того, как так долго не был дома? После того, как ты несколько месяцев жил среди песков, в грязи? Под обстрелами? Где ни минуты покоя?

А вот это звучит разумно. Наверное, именно так все видится маме. Поэтому она никоим образом не вмешивается. Но это слишком просто и легко даже для такого человека, как моя мама, которая ищет легкого ответа, потому что тяжелый ей не под силу.

— Но со временем приходится возвращаться к жизни.

Селин указывает на Боаза, стоящего на другом краю лужайки:

— Похоже, он таки вышел из своей комнаты. Похоже, он таки возвращается к жизни.

— Может быть.

Селин снова встает, держа в руках наши пустые стаканчики:

— Пожалуй, я не в силах понять, что пришлось пережить Митчу, поэтому я и не жду, что когда он вернется, то будет прежним, будто он никуда не уходил. И уж если это значит, что он больше никогда не назовет меня «Туалетной бумажкой», так тому и быть. И я так думаю… что тебе надо еще выпить.

После второй порции фруктового пунша, как я и предполагал, у меня все плывет перед глазами.

Вот девушка, она сидит рядом со мной, она со мной говорит, то есть, может быть, она говорит со мной только потому, что я тут единственный — более или менее — ее ровесник. Но какая разница? Она, так или иначе, со мной разговаривает, и от нее приятно пахнет, и у нее офигенные волосы.

Но чем сильнее я пьянею, тем меньше я думаю о Селин, и тем больше я думаю обо всем, о чем не думал раньше, потому что понимаю, какая тяжелая жизнь была у брата там, и еще я думаю про все то, о чем я его не спрашиваю только потому, что я трус и пасую перед ним, высоким и крутым.

И что же я делаю?

Я иду через лужайку, расталкиваю толпу и хватаю Бо за грудки? Выкрикиваю свои вопросы прямо в его равнодушную физиономию? Как ты мог совсем бросить нас? Как ты можешь делать так больно своей матери?

Конечно, ничего такого я не делаю.

Я ухожу от Селин — прошу прощения и говорю, что мне надо по-маленькому, но это как-то по-девчачьи звучит, и к тому же это вранье, потому что у меня мочевой пузырь, как у пустынного верблюда.

Я, пошатываясь, вхожу в дом. Поднимаюсь наверх. Все двери там закрыты. Я открываю их одну за другой, и сердце у меня бьется чуть чаще, когда я вижу в одной из комнат на стене постер «Beatles» — видимо, это комната Селин. А потом наконец я открываю дверь комнаты, где на кровати лежат оба наших рюкзака. Я сую руку в рюкзак Бо, вытаскиваю обувную коробку, сажусь на пол, кладу коробку на колени. Таращу глаза на нарисованного на крышке клоуна.

И вдруг на пороге возникает Бо.

Он ничего не говорит. Ему это и не нужно. Его лицо, вся комната, весь мир превратились в лед.

Два размашистых шага — и он вырывает коробку из моих рук, и, как только он это делает, алкогольные пары из моей головы мигом выветривается. С кристальной ясностью я вижу, как серьезно я провинился перед братом. Я понимаю, что Лорен ни за что не стал бы копаться в его рюкзаке. Из него брат получше, чем я.

— У тебя был такой вид, словно тебе нужна помощь. Я думал, что ты в дом пошел, потому что тебя тошнит.

Боаз сует коробку обратно в рюкзак, рюкзак забрасывает на плечо, выключает свет в комнате, хлопает дверью и оставляет меня в абсолютной темноте.

Я даже не могу вспомнить, когда заснул. Но вдруг я просыпаюсь, а Бо кричит и мечется на полу. Не могу поклясться жизнью, но, похоже, он еще и плачет.

Я спрыгиваю с кровати и хватаю брата за плечи. Пытаюсь растрясти его, разбудить, но я ему не ровня физически, и в мгновение ока он хватает меня и пригвождает к полу. Его пальцы смыкаются на моей шее. Я ударяюсь затылком о голый дощатый пол с глухим стуком. Мне кажется, что у меня в ушах звенят церковные колокола.

«Может быть, вот это и значит — бороться с братом, — думаю я. — Может быть, порой это заходит слишком далеко». Мозг пытается сказать телу, что мы делаем именно это. Просто боремся, чем мы никогда не занимались, когда были младше.

Однако телу виднее.

Боаз отскакивает от меня. Поднимается на ноги. Смотрит на свои руки так, будто они чужие.

Мне хочется закричать, но вместо этого я шепчу:

— Что за черт?

Брат медленно садится на край кровати. Он тяжело дышит.

Надтреснутым голосом он отвечает:

— Мне что-то приснилось.

— Ничего себе сон, — бормочу я.

То, что было вечером и ночью, возвращается ко мне по кусочкам.

Я вышел из комнаты. Вернулся к Селин. Мы еще долго сидели под деревом и выпивали после того, как вечеринка закончилась. Я больше не видел Боаза. Я думал, что он, может быть, вообще ушел. Без меня. А мне было все равно. Я вышел на середину лужайки. Улегся на траву. Трава колола мне руки и ноги, а мне не хотелось шевелиться. Даже почесаться не хотелось. Селин рядом со мной. Мы смотрим на звезды. И Земля вертится слишком быстро.

Я пытаюсь сесть:

— Ты в порядке?

— Ага. А ты? — спрашивает Бо.

— Все в норме.

— Точно?

— Да.

— Прости.

Не говоря ни слова, мы меняемся местами. Я снова ложусь на кровать, а брат возвращается на пол.

Я рад тому, что в комнате темно. Ни капли лунного света не проникает сюда.

— Что же мы делаем, Боаз? К чему это все?

Не в красном пластиковом стаканчике, а в этой темноте я наконец обретаю толику уверенности в себе.

Я слышу, как брат ворочается на полу. Пытается лучше устроиться на своем жалком ложе из диванных подушек.

Устраивается. Становится тихо.

Я делаю еще одну попытку:

— Куда мы идем?

Молчание. Я жду.

— Я кое-что должен сделать, — наконец тихо говорит Боаз.

Коробка. Что в коробке?

Я держал ее в руках всего пару минут. Она тяжелая. В ней что-то такое тяжелое, чего не должна выдержать коробка, предназначенная для детских ботинок. Я ее на колени положил, но не успел открыть — тут, откуда ни возьмись, явился Бо с ледяной физиономией.

— Что тебе надо сделать?

— Я не могу тебе сказать.

Как я жалею, что видел этого тупого клоуна с его идиотской улыбочкой.

— Не можешь сказать или не хочешь?

— Какая разница?

— Разница в том, что я иду с тобой, и это помогло бы мне понять, зачем я здесь.

— А зачем ты здесь?

Меньше знаешь — крепче спишь, верно говорят. Еще крепче спишь, когда тебе на все плевать. Если бы я мог вернуться на полночи назад, я бы ни за что не притронулся ни к одной из вещей Боаза. И коробку эту трогать не стал бы.

— Я мог бы уехать домой завтра.

— Так уезжай.

— Пошел ты… Может, и уеду.

Я отворачиваюсь к стене и притворяюсь, будто засыпаю, хотя точно знаю: заснуть не удастся. И еще я точно знаю, что, когда наступит завтра, я не поеду ни за что в одно место.

Я не поеду домой.

Глава шестнадцатая

Я просыпаюсь рано и тихонько выскальзываю из дома на лужайку, мокрую после полива. Я роюсь в свой папке, нахожу письмо от нее — то самое, которое не пахнет духами и на котором нет отпечатка напомаженных губ. Я звоню Кристине.

Половина седьмого утра.

— Алло? — отвечает очень сонный мужской голос.

— Можно попросить Кристину?

— А кто это?

— Это Леви. Скажите ей, что это важно.

Шуршание простыней, шепот. Потом звук шагов, стук закрываемой двери.

— О боже, Леви! Что случилось?

Кристина тяжело дышит в трубку.

— Ничего. Прости. То есть я не за то прошу прощения, что ничего не случилось. Прости, что звоню тебе в такую рань. Но понимаешь, очень трудно найти такое время, чтобы Боаз не был рядом. У нас была не самая легкая ночь, и я хотел поговорить с тобой, потому что он идет вовсе не по Аппалачской тропе. Он сейчас в Нью-Джерси, а точнее, в Риверсайде, и я с ним, и мы движемся к Вашингтону, а зачем — я не знаю, вот и думаю — не к тебе ли мы идем?

— Помедленнее, ладно? — просит Кристина. — Я еще не совсем проснулась.

Я вдыхаю аромат сырой травы:

— Ты с ним порвала?

— Что-что?

— Ты Боаза бросила, когда он уехал?

— Все гораздо сложнее, чем тебе кажется.

— Это было сложно? Правда? Или ты просто встретила кого-то другого?

— Леви, в чем дело?

Я сажусь на траву. Мне все равно, что моя одежда промокнет. И путь стриженая трава колет мне ноги. Я вижу, как кто-то пробегает мимо изгороди — кто-то моего возраста. Радуется утренней пробежке.

— Я тебе звоню, чтоб узнать: может ли быть хоть малейший шанс, что брат тебя не разлюбил? Что этим своим походом он пытается что-то тебе доказать? Может быть, он хочет тебя вернуть. Может быть, у него для тебя какой-то подарок.

— О, Леви! Я так не думаю. Вряд ли ты понимаешь…

— Я знаю, что не понимаю. Я ничего не понимаю, а меньше всего я понимаю его. Я уже не знаю, кто он такой. А может быть, я этого и не знал никогда. Но кто он сейчас — этого я точно не знаю.

Долгая пауза.

— Послушай, Леви. Я хочу как можно более точно подобрать слова, потому что не хочу, чтобы ты думал, что Боаз мне безразличен. Он мне не безразличен, но он был моим школьным бойфрендом. Я больше не школьница, и он тоже. Я знаю: тебе казалось, что для нас с ним важны только мы сами и больше ничего на свете. Таков ведь миф о первой любви, да? А может быть, это не миф. Может быть, какое-то время все так и есть. А ты тогда был ребенком, и я знаю, мы казались тебе именно такими. Двумя людьми, любившими друг друга так, что все остальное не имело значения. Но другое все-таки имело значение. Вышло так, что другое стало значить больше. Он пошел своей дорогой, а я своей. Он до сих пор небезразличен мне, правда. И всегда будет небезразличен. Но дело не во мне. Честное слово, поверь мне. И что бы ты ни думал, я не знаю его так, как его знаешь ты. Ты знаешь его… — повторяет Кристина. — Ты его знаешь лучше, чем я, потому что я всего лишь была его девушкой, Леви. А ты… Ты — его брат.

Я зажмуриваюсь и вижу татуировку Кристины — бабочку. Ярко-синие крылья с лиловыми завитками. Эти крылья начинают медленно колыхаться, и я явственно вижу, как бабочка слетает с гладкого плеча девушки.

— Мне надо идти, — говорю я и хлопаю крышечкой мобильника.

Пола и Бо я нахожу в кухне. Они сидят за столом и пьют кофе. На тарелке — горка тостов и местная газета. Мне хочется узнать, где Селин, но спросить я стесняюсь. Боюсь, что прозвучит как-нибудь не так. А может быть, как раз прозвучит именно так, как это получается у Цима, когда он спрашивает про Софи Ольсен. И выйдет, что я втюрился в Селин.

В общем, я сажусь за стол и наливаю себе кофе.

Похоже, я слышу наверху шаги. Селин проснулась? Может быть. Спустится сюда и позавтракает с нами? Я мог бы есть медленно, мог бы пожаловаться на головную боль — найти способ растянуть утро, чтобы провести побольше времени с Селин.

А может быть, ее здесь уже нет. Может быть, она ушла. Может быть, у нее есть работа. Или бойфренд.

— Пожалуй, я мог бы подсказать, кто еще вас примет у себя, — говорит Пол. — Моя сестра живет неподалеку отсюда, к югу. Не так уж далеко от вашего пути. Она так курицу жарит — взрослые мужики плачут. Ты бы мне дал карту вашего маршрута, так я бы посмотрел, чтобы подсказать вам путь.

Ага, удачи тебе, Пол. Я бы тоже от такой карты не отказался.

— Конечно, — говорит Боаз. — Спасибо.

Я смотрю на него, набив рот тостом, но в этот самый момент в кухню входит Селин. Не могу понять, то ли я ее сразу увидел, то ли сначала ощутил аромат, исходящий от нее. Так или иначе, пахнет от нее волшебно.

Девушка только что из-под душа. Волосы у нее влажные и непричесанные.

— Доброе утро, детка.

— Доброе утро, пап.

Селин идет прямой наводкой к холодильнику. В мою сторону даже не смотрит.

— Ты рано встала. Куда-то идешь? — спрашивает Пол.

— Да, мне сегодня надо к маме. Вот я и подумала — может, мне сделать что-нибудь шизовое и притопать к ней пешком? — Селин пьет сок прямо из картонной упаковки. — С этими парнями.

На меня накатывает такое волнение, будто я только что выиграл в блек-джек.

— Детка, но дом твоей матери в десяти милях отсюда.

— Ну.

Пол — мудрый отец. Из тех, кто сперва подумает, а только потом скажет «нет». Полная противоположность аббы. Пол из тех отцов, который скажет: «Я — твой друг». Он вот какой: «Я одеваюсь молодежно, так что я круче других отцов».

Я вижу: Пол размышляет, обдумывает. Наверное, он думает, что устроить барбекю для незнакомого морпеха — это нормально, но вот позволить дочери уйти с этим самым морпехом и его патлатым младшим братцем — это уже совсем другая история.

— Пап! Мама живет не так далеко от их маршрута. Кроме того, мне не помешает разминка. Я толстею.

Вот это — абсолютное вранье.

— А твоя мама это одобрит?

— Шутишь, да? То, что я пойду пешком, вместо того чтобы загрязнять воздух выхлопными газами, — как она может быть против такого! Да она в награду за это мне небось пони купит!

Пол причесывает седые волосы руками.

— Ну, парни, а вы как? — улыбается он. — Ничего, если моя дочурка прицепится к вам на денек?

— Я согласен, — говорю я слишком поспешно, и у меня изо рта вылетают крошки. — В смысле, конечно. Было бы здорово. Правда, Бо?

— Конечно.

Как только мы заканчиваем завтрак, Пол и Бо исчезают в комнате, где есть компьютер, чтобы посмотреть наш маршрут.

— Ну, с добреньким утром, — усмехается Селин, спрятавшись за первой страницей газеты. Прежде чем ее перевернуть, она ее встряхивает. — Думаю, спал ты крепко.

Знала бы она…

— Неплохо спал.

— Ты мне должен «спасибо» сказать. Я могла бы тебя бросить там, на лужайке, но в полшестого утра поливалка включается. И мне тебя жалко стало. — Девушка кладет газету на стол, склоняет голову к плечу. — Ты смешной!

— Да, — киваю я.

— Вот-вот. Я была готова поклясться, что вчера ночью ты меня поцелуешь. И вдруг ничего. Ноль. Зеро.

— Я… я… я…

Я… должен взять себя в руки и говорить более уверенно! — Да все нормально, Леви. Я и раньше, бывало, ошибалась. Не впервой, как говорится. — Селин похлопывает мою руку. Дружески. Утешительно. — А теперь скажи мне: как девушке подготовиться к тому, чтобы провести с вами денек?

— Ну, начать можно было бы с обуви. Я заметил, что ты предпочитаешь ходить босиком.

— Ага, значит, кое-что ты во мне все-таки заметил.

— Еще как заметил.

Селин вытягивает ногу. Поворачивает ступню вправо и влево:

— У меня очень привлекательные ноги.

— Очень даже неплохие.

— Значит, обувь, говоришь…

Девушка решительно встает и выходит из кухни.

Ни за что не подумал бы, что можно так красиво выходить.

— Так вот, значит, каково это, — произносит Селин.

— Ты о чем? — откликается Бо, идущий немного впереди.

Дистанцию держит. То ли хочет, чтобы я был наедине с Селин, то ли просто не хочет общаться со мной.

— Ни разу не бывала ни на одном политическом марше. Думала, что это хоть капельку повеселее.

Селин даже не догадывается, насколько сегодняшний день для меня веселее любого из предыдущих.

— Не уверен, что это вообще марш какой-то там.

— А что же это тогда?

Вопрос дня.

— Я… я просто присматриваю за братом.

Я мог бы рассказать Селин про коробку. Мог бы шепнуть ей на ухо про этот секрет. Мы могли бы отстать и пошептаться про Бо, погадать, что он задумал, но я этого не сделаю, как бы хорошо мне бы ни было рядом с Селин.

— А вы разве не в Вашингтон направляетесь?

— Ну да.

— А зачем еще люди могут направляться в Вашингтон, как не для того, чтобы забабахать какое-нибудь политическое заявление?

— Не знаю. Ни разу там не был.

Это не ответ на ее вопрос, но это правда. Поездку в шестом классе в Вашингтон на экскурсию я пропустил — провалялся дома со стрептококковой ангиной, — и с тех пор мне так и не удалось там побывать.

Было дело — я отправил открытку президенту, мы всем классом отправили такие открытки. Это было частью некоей занудной гражданской акции. В открытке я поблагодарил президента за защиту нашей свободы.

Я был всего-навсего ребенком. Мой мир был другим. Даже президент тогда был другим.

Но все равно.

У всех нас есть в жизни что-то такое, о чем мы жалеем и думаем, что лучше бы этого никогда не делали. И из множества сожалений для меня одно из самых больших — это тот синий картонный прямоугольник с белыми звездочками, прикрепленными жалким огрызком карандашного клея.

Если бы я мог вернуть назад эту открытку, я бы ее превратил в сине-белое конфетти.

Селин вынимает бутылку воды из кармана моих штанов-карго. (А Перл еще думает, что эти штаны с множеством карманов совершенно бесполезны! Ха!) Она делает огромный глоток. Очень жарко. Просто жутко жарко. Но ни за что на свете я не напялю эта гадскую панаму с розочками.

— Он что, тебе никогда ничего не рассказывает? Ничего о том, что творилось там?

— Нет. Совсем.

— Митч тоже. Я пробую его расспросить, но он мне отвечает всегда одно и то же: тебе этого знать не надо. А это раздражает, потому что, если бы мне это было знать не надо, я бы и спрашивать не стала. Иногда Митч добавляет, что мне только кажется, что я хочу об этом узнать, а на самом деле знать мне этого не надо. Ну, и я тогда уже ни о чем его не спрашиваю.

— А я и не пытаюсь.

— Даже не пытаешься?

Селин переспрашивает меня, и я вдруг понимаю, как глупо это звучит.

— В смысле, я знаю, что толку — ноль.

— Кроме одного: брат поймет, что ты хочешь об этом узнать.

— Ну да, кроме вот этого.

— Ну ладно, ты себя не казни так уж. Ты ведь здесь, правда?

Я быстро опускаю глаза и вижу зашнурованные ботинки Селин.

А я уже соскучился по ее босым ногам.

— Слушай, с Митчем мне пришлось научиться разговаривать заново, — говорит Селин. — Пришлось научиться к нему обращаться. Пришлось перестать быть «Туалетной бумажкой» и стать просто Селин.

— Но ты его узнаешь? Он к тебе относится, как раньше? Он относится к родителям, как раньше? Ну, то есть… он похож на того человека, каким был до ухода в армию?

— И да, и нет. — Селин смотрит на меня. — Ты думаешь, Бо стал совсем другим? Он не мог хотя бы немного не измениться. Это неизбежно.

— Мой брат стал другим. Уж это точно. Он выглядит таким потерянным. Знаешь, он умеет жить обычной жизнью. Может явиться к ужину, похвалить еду, чмокнуть маму в щеку, но порой я гадаю, зачем он вообще вернулся. Кажется, он предпочел бы находиться где угодно, только не дома.

— Но он все же вернулся домой.

— Да, знаю. Знаю, он вернулся домой, и мы все благодарны судьбе за это.

— Я не об этом, Леви. Я о том, что он возвратился домой. Он не обязан был возвращаться. Он мог завербоваться по новой. Или где-то с друзьями поселиться. Или где-то еще сам по себе. Но он пришел домой. Он предпочел вернуться домой. А это значит, что он тоже тосковал по вам, и ему, наверное, нужна ваша помощь, чтобы найти обратную дорогу.

Бо превратился в точку. Маленькая фигурка на горизонте. Мы сильно отстали. Я не сомневаюсь: Селин нарочно вынуждает меня идти медленнее, но так я могу идти весь день. Всю жизнь.

Наконец мы догоняем Боаза рядом с магазином. Он какое-то время ждет нас. Снял мою бейсболку «Red Sox» и сидит на краю тротуара с наполовину съеденным сэндвичем и пустой бутылкой от минералки.

Я вхожу в магазин, чтобы купить что-нибудь поесть себе и Селин. Я не знаю, что она любит, поэтому покупаю слишком много. На всякий случай.

Когда я возвращаюсь, Селин сидит рядом с Бо и смеется — он ей что-то рассказывает. Это история про нее, которую Бо слышал от Митча. Селин было три годика, и она пошла в супермаркет с родителями и братом и заблудилась там, когда все стали выбирать себе еду и каждый хотел разное. А ее потом не могли разыскать целый час, а когда охранники привели ее к родителям, у нее на шее был шарф, а еще она взяла солнечные очки и сумочку. И она ужасно удивилась, почему все так сильно огорчены.

«Где ты была?» — спросили у девчушки. «Ходила за покупками!» — ответила она.

— С тех пор я не большая любительница ходить по магазинам, — признается Селин. — Пожалуй, это не так уж весело, когда в самом деле надо платить за то, чего хочешь.

В этой сценке у входа в мини-маркет есть много такого, что повергает меня в шок.

Боаз знает Селин. Он про нее знает кое-что, чего не знаю я. У него есть истории. Он помнит, как рассказывать истории. Он может быть обаятельным. Он этого не утратил. Он до сих пор умеет заставить окружающих улыбаться. Люди могут находиться рядом с ним и чувствовать себя легко и просто. Беспечно. Посмотреть хотя бы на Селин.

А я стою как дурак с пакетами, доверху набитыми упаковками с едой, и этой еды слишком много.

— Твой брат, — говорит Бо. — Он хороший мужик.

Селин смеется:

— Мужик? У него в комоде до сих пор лежит пижама со Спайдерменом, и я знаю, как он боится щекотки.

Я кладу мои покупки на тротуар:

— Кушать подано, барышня. — Я отвешиваю Селин легкий поклон. — Я постарался охватить все основные виды продуктов.

Девушка съедает гораздо больше, чем я мог себе представить, — в частности, уплетает три пакета чипсов. Покончив с едой, Селин стряхивает с себя крошки, встает и говорит:

— Ну что ж, ребята, а теперь, я так думаю, настало время нам пойти своими дорогами.

— Но… мы же должны проводить тебя до дома твоей матери. Это же правило службы доставки — «от двери до двери»!

— Она живет в двух милях к востоку отсюда. А вам, как я понимаю, надо на юг.

— От двери до двери, — повторяю я.

Боаз кивает.

— Как это галантно с вашей стороны, — улыбается Селин.

Две мили пролетают, как два квартала.

Не успеваю я опомниться, как мы уже стоим перед таунхаусом.

— Пришли, — сообщает Селин.

— Пришли? — переспрашиваю я.

— Отвернись, — говорит она.

Я боюсь, что девушка толкнет меня в спину — придаст ускорение на дорожку, так сказать, и дело с концом. Я понятия не имею, как надо себя вести в такие моменты.

Бо делает вид, что изучает карты. Стоит, прислонившись к фонарному столбу. Селин машет ему рукой. Он машет ей в ответ.

— Счастливого пути, — кричит Селин.

Бо опускает глаза и продолжает разглядывать карту.

Селин расстегивает молнию моего рюкзака, вынимает мой мобильник и панамку с цветочками. Повернув меня лицом к себе, она вносит номер своего сотового в мою телефонную книгу, нажимая на клавиши кончиками пальцев с обкусанными ногтями.

— Я уже протопала с тобой больше десяти миль пешком, — смеется Селин. И протягивает мне телефон: — Теперь твоя очередь.

Она нахлобучивает панамку мне на голову. Сжимает широкие поля обеими руками и притягивает меня к себе. И быстро целует меня. Слишком, слишком быстро. И улыбается.

— И отыграй обратно свою бейсболку, ладно? — просит Селин. — Эта панамка с твоими глазами не сочетается.

Глава семнадцатая

Мы шагаем до заката.

Наконец останавливаемся. Чтобы переночевать в Филадельфии — «городе братской любви». Это название придумал Уильям Пенн^[30], английский квакер, который представлял, что здесь такое место, куда любой, независимо от цвета кожи, религии или личного прошлого, мог бы прийти и жить в гармонии и мире.

Все это я узнал из буклета мотеля. Я этот буклет уже второй раз перечитываю, потому что Бо со мной не разговаривает. На самом деле наш номер в мотеле похож на дом собраний квакеров. Такая тишина.

Тот еще город братской любви!

— Прости, — говорю я.

Молчание. А мне бы так хотелось, чтобы он снова рассказал эту историю про маленькую Селин. Хоть бы что-нибудь сказал. Хоть что-нибудь!

Я встаю с кровати и подхожу к столу. Достаю колоду карт и тасую. Делаю это только для того, чтобы хоть чем-то себя занять. А еще я это делаю потому, что мне нравится ощущать карты в руках. Мне нравится ощущение идеально созданного «голубиного хвоста» — это примерно то же самое, как проводить кончиком пальца по зубчикам расчески.

— Понимаешь, мне надо понять, на каком я свете, — говорю я брату. — Просто хочу понять. Хочу узнать, чем ты занимаешься. Зачем мы здесь. Куда мы идем. Я ведь фактически лечу вслепую. Я не знаю, бывало ли такое с тобой. Попадал ли ты хоть раз в ситуацию, когда не понимал, что делаешь? Не так-то это легко и просто. — Я достаю несколько орешков, которыми мы пользуемся как фишками, и отправляю в рот, не особенно задумываясь. — Ну прости меня, Боаз. Прости за то, что я полез к тебе в рюкзак. Мне стыдно, правда.

Боаз встает с кровати, подходит к столу и садится напротив меня:

— Договорились.

Я начинаю сдавать ему карты, торопясь, чтобы он не передумал.

— Я знаю, что это такое — не понимать, что делаешь, — добавляет брат.

— Знаешь? — удивляюсь я.

— Да, знаю. Так что договорились.

Я просыпаюсь от стука в дверь.

Кровать Бо пуста, но я слышу шум воды в душе — значит, в дверь стучит не он.

Селин.

Я быстро натягиваю штаны с карманами, бегу к двери, распахиваю ее… и вижу Цима и Перл. Цим стоит, обняв Перл за плечи, а в другой руке у него что-то большое, завернутое в подарочную бумагу.

— С днем рождения, деньрожденный братец! — кричит он.

— Что? Как?

И тут я вспоминаю, что последним человеком, с кем я говорил перед сном, была Перл, и я ей зачитывал кое-что из рекламного буклета мотеля. Видимо, где-то там было упомянуто его название.

— Мы с Ричардом решили, что твое восемнадцатилетие заслуживает дальней поездки, — улыбается Перл.

— Но… как?

— Ну… — У Цима краснеют щеки. — Перл ко мне явилась вчера в полночь. Чтобы быть первой, кто меня поздравит с днем рождения. А потом мы разговорились про тебя и про то, что мой день рождения без тебя будет не таким, как надо, потому что день рождения у нас общий, вот мы и решили сделать тебе сюрприз.

— Ух ты!

— Ага. Ух ты! Сижу это я, значит, в своей комнате с девушкой в полночь, а потом все бросаю ради тебя.

— Девушка — это я, — уточняет Перл. — Если ты еще не понял.

— Да нет, понял. — Я смеюсь.

— Так что с днем рождения! — говорит Цим.

— Взаимно.

— Самое смешное — то, что я сам даже не вспомнил про собственный день рождения. Пока подрастаешь, так много думаешь о своем восемнадцатилетии, ждешь, чтобы мир признал тебя взрослым наконец, и вот этот день настал, а я про него совсем забыл.

— Входите, — предлагаю я.

— Не можем, — качает головой Цим. — Через шесть часов нам обоим на работу, а мы сюда добирались пять с половиной часов.

— Что, вот просто так развернетесь и уйдете? Прямо сейчас? И сразу обратно?

— Угу, — кивает Перл. — К счастью, компания неплохая.

Она перешагивает порог номера и целует меня в щеку.

— С днем рождения, Леви! — улыбается девушка.

Цим протягивает мне завернутый в красивую бумагу подарок.

— А у меня для тебя ничего нет, — говорю я.

— Ничего страшного. Буду считать подарком то, что ты при мне не сказал ничего гадкого о Перл.

Ребята выглядят неприлично счастливыми, стоя на пороге номера мотеля. Они здесь. Они проделали такой долгий путь, чтобы увидеть меня. И я догадываюсь: они отправились в эту поездку еще и для того, чтобы посидеть рядом и подержаться за руки. И я это понимаю. Потому что сам бы ехал двенадцать, двадцать, сто часов только ради того, чтобы посидеть рядом с Селин. Но кроме этого, они приехали повидаться со мной. Не забыли про меня.

Цим крепко, по-мужски обнимает меня, похлопывает по спине, а потом я провожаю их взглядом — ребята спускаются по лестнице к машине Перл. Цим держит Перл под руку. Открывает для нее дверцу. Обходит машину с другой стороны и садится за руль. Они уезжают.

Бо все еще в ванной. Под душем он проводит времени больше, чем представители некоторых малочисленных народов, вместе взятые. Я сажусь на кровать и разворачиваю подарок Цима.

Это его скейтборд.

Бо выходит, обернув полотенце вокруг бедер. Он озадаченно смотрит на меня.

— Это скейтборд Цима, — объясняю я. — У меня скейта больше нет. А когда-то мы то и дело катались. Жили ради катания.

— Помню.

— Цим и Перл заехали и сделали мне подарок. — Я верчу скейтборд в руках. — У меня сегодня день рождения.

Бо одевается. Вытирать волосы ему не нужно — слишком короткая стрижка.

— Похоже, я там, под душем, много чего пропустил.

— Да ты под душем часами стоишь.

Бо садится рядом со мной. Крутит одно из колесиков скейтборда.

— Я прожил месяц без душа, — вздыхает брат. — И даже когда душ был, порой приходилось вставать под него только на минутку, потому что очередь была. Часто мы жили в старых казармах, где вообще не было горячей воды, поэтому нанимали рабочих, чтобы они установили электрические нагреватели, и человек двадцать погибло от удара током, стоило только включить воду. Я своими глазами такого не видел, но слухи ходили. Поэтому подольше постоять под горячим душем там, где это безопасно… может быть, это самое лучшее, что случилось со мной после моего возвращения. — Колесико скейтборда перестает вертеться. — Вот поэтому я подолгу торчу под душем.

— Спасибо, — киваю я. — Приятно об этом узнать.

— Не за что, — отвечает Бо, привстает, но тут же снова садится рядом со мной. — У тебя самый худший день рождения в жизни?

— Да нет, что ты!

— Я не считаю тот, на который так и не пришел фокусник, а я нацепил галстук аббы и пытался заставить пенни исчезнуть в моем рукаве, а твои друзья меня опозорили.

Я об этом совсем забыл. Тогда мне исполнилось пять. — Я хохочу.

— Тогда было хуже. И еще тогда было паршиво, когда мы отправились за окаменелостями.

— Ага. Улицы на окраинах Бостона практически усеяны костями динозавров. Я пробовал тебя отговорить от этого похода, но ты ни в какую.

— Вот видишь? Так что сегодня у меня не самый худший день рождения.

Это хорошо, потому что для меня это — самый лучший из твоих дней рождения.

Я качусь на скейтборде Цима — медленно, чтобы не обгонять Бо. Сейчас не время для трюков и лихачества. Качусь по прямой линии, но это куда более классно, чем топать на своих двоих.

Примерно с милю мы молчим. Потом Бо спрашивает:

— Селин позвонить не собираешься?

— А откуда ты знаешь, что я ей уже не звонил?

— Просто так спросил, наугад.

— Позвоню.

— Тебе восемнадцать. Вперед!

Бо сталкивает меня со скейтборда и забирает его. Проворно оттолкнувшись одной ногой, он быстро укатывает вперед и тем самым дает мне возможность поговорить с Селин наедине. Ну, то есть настолько, насколько можно быть наедине на Балтимор Пайк^[31].

Я открываю крышку телефона. Пролистываю телефонную книгу до буквы «С».

Ничего нет.

Из этого становится ясно, что у меня нет ни одного знакомого, чье имя или фамилия начинаются на «с». И там, где должно быть имя Селин, я не нахожу ровным счетом ничего.

Ни-че-го. Ноль. Зеро.

Сердце уходит в пятки.

Но я же видел! Я видел, как девушка забивала свой номер телефона в мой список контактов! Она это сделала у меня на глазах!

Или это была такая изощренная шутка? Селин сделала что-то, чтобы показать, будто я ей нравлюсь, а на самом деле она вовсе не хотела еще раз услышать мой голос?

Я закрываю крышку телефона. И снова открываю. Пролистываю список контактов, начиная с буквы «А». Отчаянно перескакиваю с имени на имя и вдруг нахожу ее. Сразу после «Демарио-пицца» и перед Довом.

Дион, Селин.

Я жму клавишу вызова.

И — словно звук пощечины — мертвый голос автоответчика.

Гудок.

— Привет, Селин. Это Леви. Пришла в себя после прогулки? У меня поясница побаливает, а я-то к ходьбе привык, так что могу только вообразить, как у тебя болит поясница. Ну, в общем, я поэтому и позвонил, чтобы узнать, как твоя поясница, да и все остальное тоже. Если хочешь, позвони мне. А если не хочешь, можешь все равно позвонить — из вежливости. Потому что у меня сегодня, понимаешь, день рождения, поэтому, если ты не позвонишь…

Гудок.

А я продолжаю что-то бормотать. Я понятия не имею, как отправлять короткие голосовые сообщения. Жаль, что я не продумал ничего заранее. Не подобрал слова. Но на самом деле мне все равно. Она таки оставила мне свой номер. Только это и важно.

Я бегу, догоняю Бо. Моего брата, катящегося вперед на скейтборде.

Пять дней. По моим расчетам, через пять дней мы окажемся в Вашингтоне.

Шесть дней — вот сколько осталось до марша в поддержку армии на Национальной аллее.

Два часа ночи. А я заснуть не могу.

Лежу и пялюсь в потолок.

И тогда я начинаю размышлять. Обо всем на свете.

Я дожидаюсь, когда Бо заснет наверняка. Не так просто услышать его дыхание на фоне жужжания статики в радиоприемнике, но зато я вижу, что его грудь опускается и поднимается ровно и медленно. Сомнений нет — брат заснул.

Я натягиваю носки и, на цыпочках выйдя из номера, направляюсь в бизнес-центр мотеля. Нечего удивляться тому, что в такой час здесь нет ни души. Да разве уважающий себя бизнесмен остановился бы в таком захудалом мотеле?

Я вхожу в Интернет.

Читаю о марше. Он грандиозен. У него даже имеется собственный веб-сайт «Миллион сильных за Америку!». Я не знаю, реально ли это число. Возможно, нет. Но может быть, да. Может быть, люди летят, едут на машинах и идут пешком в Вашингтон со всех концов страны.

«ПРИНОСИТЕ ФЛАГИ!» — гласит лозунг, размещенный снизу на главной странице сайта.

Неужели это оно и есть? Неужели это то самое, что прячет клоун под крышкой обувной коробки? Флаг, сложенный в точности так, чтобы он уместился в коробке из-под детских ботинок?

Я продолжаю поиск. Читаю еще и еще.

Читаю, потому что, пока я лежал без сна и смотрел на цифры на дисплее цифровых часов в номере мотеля, отсчитывающих время до рассвета, пока слушал шуршание статики и негромкий звук дыхания брата, я вдруг подумал о том, как мало я старался хотя бы попытаться понять, что происходит вокруг.

Сам я не «про» и не «анти». Я — ничто.

Ничто, которое не может заснуть.

И вот теперь я сижу в бизнес-центре мотеля посреди ночи, и размышляю, и читаю, и что-то узнаю, и я готовлюсь стать одним из миллиона сильных.

Я готовлюсь встать на чью-то сторону.

Глава восемнадцатая

На следующее утро наконец, после нескольких недель долгой, мучительной ходьбы и проигрышей в блек-джек, я задаю Бо важный вопрос:

— Почему не на машине? Не на поезде? Не на автобусе? Почему мы всю дорогу до Вашингтона должны пройти пешком?

— Просто я люблю ходить пешком.

Я спрыгиваю со скейтборда:

— Чушь собачья!

Бо не останавливается.

— Мог бы мне рассказать! — кричу я, потому что расстояние между нами нарастает. — Я хочу знать!

Бо молчит. Я стою, держа в руках скейтборд. Настал один из тех моментов, когда надо сделать свой выбор.

Я мог бы развернуться и покатить на старом скейтборде Цима домой. Мог бы принять ответ Бо типа «Отцепись», пусть так. А мог бы привязаться к брату и дать ему понять, что мне действительно важно узнать ответ. Я вправду хочу узнать, почему он отказывается от транспорта. Хочу узнать, потому что тревожусь за Бо и для меня это важно. Он для меня много значит.

Несколько раз хорошенько оттолкнувшись правой ногой, я нагоняю Бо:

— Ты подолгу торчишь под горячим душем, потому что это создает у тебя ощущение безопасности. Это я понимаю. Ты мне про это рассказал, и это нормально. Ты со мной этим поделился, и ничего ужасного не случилось. Ну, так почему ты не желаешь ездить в машине?

Брат не смотрит на меня. Не отвечает. Он молча шагает вперед. Я молча качусь рядом с ним. Мы вместе пересекаем границу штата Мэриленд. Я представляю себе, что когда-то люди истово сражались за эти границы. Думаю о том, что когда-то эти границы много значили для жителей. А теперь ты бы и не догадался, что ты что-то там такое пересек и попал из одного штата в другой, если бы не приветствующий тебя стенд, который сообщает о том, что цветком штата является «черноглазая Сусанна»^[32], птицей штата — балтиморская иволга, а девизом — «Мужские дела, женские слова».

— Мы находились на окраине одной северной провинции, — вдруг начинает говорить Бо. — Это одна из самых адских областей в этой адской стране, и нас везли, и были сумерки, и думать про СВУ нельзя, потому что если бы ты про них подумал, то тебе и не стоило бы садиться в джип, а на СВУ можно напороться везде и в любое время, и мы это знали, мы это видели много раз, но нужно продвигаться вперед и просто надеяться на то, что ты не стаешь одним из тех, кому не повезло, кому довелось лично познакомиться с этими треклятыми СВУ…

Если бы я не обшаривал Интернет прошлой ночью, я бы не знал, что аббревиатура СВУ означает «самодельное взрывное устройство». Иначе известное как мина-ловушка. Одной из целей марша «Миллиона сильных» было добиться оснащения армии большим числом «кугуаров»^[33]. «Кугуары» — это что-то вроде накачанных стероидами джипов «хамви», они лучше защищены от встреч с СВУ.

— И вот как-то раз ночью едем мы в патруле, и перешучиваемся мы с моим дружком довольно тупо, и тут вдруг — жуткий взрыв. Словом, наш «хамви» и то СВУ официально познакомились. И наша машина просто разлетается на куски к чертовой матери. Вот только что все было нормально, тихо, ты даже мог позволить себе подухариться насчет чего-то такого, о чем потом и не вспомнишь, а в следующий момент твой дружок лежит на земле, а его ноги валяются в трех футах от него. А ты ощупываешь себя. Голова на месте, руки, ноги тоже. Это невероятно, но ты цел, ты в полном порядке. Ты смотришь на своего друга. И на его ноги. И твои мозги отказываются осмыслить то, что ты видишь. Ты не можешь погрузиться в темноту. Ты должен что-то сделать. Что-то сказать. Но что скажешь тому, чьи ноги валяются на расстоянии трех футов от него?

У брата дрожит голос. Он шагает, низко надвинув на лицо козырек моей бейсболки «Red Sox», поэтому я не вижу, плачет ли он, но я и не пытаюсь это выяснять. Я не смотрю на Бо. Одно из преимуществ ходьбы: мне всегда нравилось то, что ты не обязан кому-то смотреть в глаза.

— Не знаю, — говорю я, — представить не могу.

— Так вот, если у меня нет необходимости сесть в армейский джип, или в грузовик, или в легковушку, или даже на поезд, если есть выбор и не надо исполнять приказ, если я могу делать то, что хочу, и у меня еще ходят ноги, я пойду пешком.

Я спрыгиваю со скейтборда, беру его под мышку и больше не встаю на него до конца дня.

* * *

Сегодня мы ночуем в доме сестры Пола. Иначе говоря, в доме тети Селин. Можно было бы предположить, что это обстоятельство вызовет ответный звонок, но не тут-то было. Оставлять сообщения на автоответчике Селин — все равно что писать письма Санта-Клаусу. А я делаю это с такой же надеждой, с таким же оптимизмом, как маленький ребенок. Ну и надежды получить ответный звонок у меня примерно столько же, сколько у малыша дождаться письма, написанного рукой Санты.

Но все равно.

Я делаю еще одну попытку.

И на этот раз Селин берет трубку:

— Привет, Леви, что случилось?

— Привет. Да я, ну вот я и подумал про тебя.

Да… Повторяю: разговоры по телефону — не мой конек.

— Где ты?

— Я в Эджвуде. В двух кварталах от дома твоей тети.

— Ну, и как тебе Эджвуд?

— В это время года тут очень симпатично.

— Где ты конкретно?

— До нужного дома осталось полтора квартала.

— Ты мне рассказывай обо всем по пути, ладно?

— Конечно.

— Ты мне нравишься, Леви. Ты это знал?

— Правда? Так сразу и не поймешь.

— Нравишься.

— Рад это слышать, потому что ты мне тоже нравишься. — А теперь ты где?

— Думаю, это нужный квартал. Теперь осталось только дом найти.

— Через два дома, слева.

Я поднимаю голову, еще не совсем понимая, что Селин имеет в виду, и я вдруг вижу девушку. Она стоит на крыльце. Босая. И отчаянно машет мне рукой.

— Привет! — говорит она в телефон.

Я все еще не верю своим глазам.

— Привет, — отвечаю я в телефон.

— Рада тебя видеть.

— И я тоже рад.

Бо отстает от меня. Мы стоим, почти касаясь руг друга кончиками пальцев ног.

— Я, пожалуй, повешу трубку, — улыбаюсь я.

— ОК.

— А потом я тебя поцелую.

— Само собой.

Я вспоминаю все моменты свой жизни, когда минуты тянулись часами. Пасха в ресторане «У Шварца», уроки французского мистера Мишо, мамины походы по магазинам за новой косметикой… Почему время не может замедлять свой ход тогда, когда это нужно? Когда ты хочешь, чтобы минуты длились вечно?

После ужина, когда все расходятся по спальням, я на цыпочках иду к комнате Селин на первом этаже. Тихонько стучу, робко.

Так я когда-то стучал в дверь спальни Бо.

Уже за полночь.

Селин все еще в футболке и шортах из обрезанных джинсов.

— Хочешь зайти и выпить?

— Что предлагаешь?

— У меня есть вода из-под крана в стакане, на краю которого засохла зубная паста.

Я обнимаю Селин и переступаю порог ее комнаты. Я держу девушку за талию. Закрываю за собой дверь. Секунда — и наши губы соединяются в поцелуе.

Я жду солнечного удара, выброса эндорфинов, какого-то взрыва, но вместо всего этого ощущаю полное спокойствие. Такое спокойствие и такую умиротворенность, что у меня едва ноги не отнимаются.

Я отстраняюсь:

— Так почему же ты не отвечала на мои звонки?

— А мне нравилось получить твои сообщения на автоответчик. Нравилось то, что с каждым разом они звучали все более отчаянно.

Девушки могут быть такими жестокими.

— Это не очень-то хорошо.

Я снова целую ее.

— А может быть, я плохая.

Селин целует меня вответ.

— Сомневаюсь.

Я усаживаю ее на кровать.

— А я знала, что еще увижусь с тобой, — говорит Селин, целуя меня вновь. — К тому же разговоры — это давно устарело.

С меня уже снята рубашка.

Я стаскиваю с Селин футболку.

Я крепче обнимаю ее. Ее кожа прикасается к моей коже. Ее грудь — к моей груди. Это самое поразительное чувство во всей истории человечества. Никогда еще мне не было так хорошо, и мне абсолютно все равно, произойдет ли что-то еще или будет только это, потому что ничего лучше этого я просто вообразить не могу.

Селин отстраняется:

— О чем думаешь?

Я опираюсь на согнутую в локте руку и смотрю ей в глаза. Стараюсь отдышаться.

— Я думаю, что ты красивая, — улыбаюсь я.

Так и есть. Селин невероятно красивая.

— Я о том, стоит ли нам…

Стоит ли нам заняться сексом?

Но ведь на этот вопрос только один ответ, правда? Конечно же секс должен случиться. Только умалишенный на моем месте ответил бы «нет». Но почему-то именно в этот момент, несмотря на то что не один год я представлял себе это в том или ином варианте, мне все равно. Я так долго думал, что секс изменит все в моей жизни, что из-за этого я стану другим человеком, лучшим человеком, мужчиной. И вот теперь я здесь, с Селин. И такое чувство, что на сегодня этого достаточно. Такое чувство, что сейчас — один из самых великих моментов в жизни, хотя момент на самом деле вовсе не великий.

Добавим к этому то, что у меня неслабый запас разных болячек — укусы, бородавки, волдыри, царапины, ссадины.

Ничего радостного.

Я провожу рукой по спине Селин — между лопатками, до поясницы.

— Послушай, Селин, ты мне очень, очень нравишься. Но…

— Но что? Ты еще не хочешь спать? Потому что я тебя хотела спросить именно об этом.

— О…

— А ты думал о чем-то другом? Ты думал, что я хочу с тобой сексу предаться? Ты думал, что ты настолько неотразим, что я готова броситься тебе в объятия и позволить тебе что угодно?

— Ну…

— Ну вот что, извращенец ты этакий. Я хотела спросить, не лечь ли нам спать. Тебе — наверху, в твоей комнате, а мне — здесь, внизу. Да побыстрее! А то вдруг моя тетя обнаружит тебя здесь и позвонит моему папочке. Уж он тогда явится сюда и тебя пристрелит как пить дать.

— Точно.

— Так что спокойной ночи.

Я встаю:

— Спокойной ночи.

Селин улыбается мне. Натягивает футболку, встает и провожает меня до двери. И вдруг загораживает мне дорогу:

— Но прежде чем ты отсюда выйдешь, не забудь поцеловать меня на ночь.

Утром меня будит Дов. Время — шесть утра.

Я забыл перевести телефон на беззвучный режим.

Дов хочет встретиться с нами вечером. В Балтиморе. Он заказал билет на самолет и выбрал ресторан. Я говорю, что у нас все в порядке, что приезжать ему не надо, но я Дова хорошо знаю. Он хочет все увидеть своими глазами. Насчет того, что мы целы и здоровы, на слово он мне не поверит, но, может быть, мои слова звучат не так уж убедительно, потому что вот в чем дело: когда я говорю по телефону с Довом, меня начинает мучить ностальгия. Я еще ни разу не уезжал из дому так надолго, чтобы успеть соскучиться по нему. Я даже не знал, что буду когда-нибудь скучать по Дову, но это факт. Я скучаю по нему, и он наверняка понял это по моему голосу.

— Насколько мне известно, Балтимор знаменит своими крабами! — кричит в трубку Дов. Он до сих пор не усвоил, что по сотовому телефону слышимость такая же хорошая, как и по стационарному. — А твоя мать? Она просто помешалась на этих еврейских запретах. Она запрещает в своем доме морепродукты. Спрашивается, что плохого ей морепродукты сделали, а?

Итак, Дов приезжает. И мне придется сказать об этом Бо. А я ведь даже не рассказал ему о том, что Дов знает, что мы с ним идем вовсе не по Аппалачской тропе и что я все время сообщал старику о наших передвижениях.

И все это, конечно, очень дерьмово, но не дерьмовее того, что скоро придется снова прощаться с Селин.

Через несколько минут дом проснется. Все встанут, начнут чистить зубы, молоть кофе в кофемолке. И я пробую заставить эти минуты тянуться так, как они тянулись на Пасху в ресторане «У Шварца», или на уроках французского, или в отделе косметики супермаркета. В общем, всеми силами стараюсь превратить эти минуты в часы.

Я на цыпочках спускаюсь вниз, где пока еще спит Селин.

Я ложусь на кровать рядом с ней, крепко ее обнимаю и закрываю глаза.

Глава девятнадцатая

Я дожидаюсь вечера, чтобы сообщить Бо о приезде Дова.

— Ты насчет ужина думал? — спрашиваю я.

— Не очень.

— Есть одно местечко, куда мне хотелось бы сходить.

— Вот как?

— Да. Там крабов готовят. — Я делаю паузу. — И там нас будет ждать Дов.

В результате я получаю молчание длиной около мили, и все это время я думаю о том, что бы мне хотелось узнать о Селин. Я составляю целый перечень вопросов, которые хотел бы ей задать. А кроме того, мне хотелось ее поцеловать.

Наконец я объясняю Бо, что не могу врать Дову, что я этого не умел никогда и что, уезжая из дому, я рассказал ему обо всем, что мне известно… ну, то есть тогда я был более или менее уверен только в том, что речь идет не об Аппалачской тропе.

Еще я говорю Бо, что Дов его любит, переживает за него и хочет с ним повидаться, чтобы просто убедиться в том, что с нами все в порядке.

— Хорошо, — говорит Бо.

Вроде бы он не сердится. Похоже, мне удалось не лишиться его доверия, с таким трудом заработанного. Я по-лучаю только долгое молчание, но уж к этому я привыкнуть давно успел.

Когда мы подходим к ресторану, Дов встречает нас у входа.

Он крепко, по-медвежьи обнимает нас, целует в обе щеки и только после этого замечает мою панамку с розовыми цветочками.

— Свою заботу о внешности ты вывел на совершенно новый уровень, — усмехается старик.

— Стараюсь изо всех сил, Дов.

Я снова обнимаю его, чтобы ощутить прикосновение его крепких рук.

Дов привез с собой рюкзак. Я-то знаю, что рюкзака у него не было, — значит, он прошелся по магазинам. Старик выглядит как ребенок в первый день в детском саду. Могу представить его в магазине. Он просит такой рюкзак, как у его внука. Я тянусь к рюкзаку, чтобы забрать его у Дова, но он отталкивает мою руку.

Мы заказываем намного больше, чем реально сможем съесть. Нам предлагают крабов, приготовленных по всевозможным рецептам. Жареных, печеных, тушеных, нарезанных крупными кусками, холодных и сваренных на пару. Только жидких, казалось бы, не хватает, но тут я обнаружил в меню крабовый суп.

Дов сидит жутко довольный. Расставляет руки, кладет на спинку дивана. Немного выпячивает живот. Переводит взгляд с меня на Бо и обратно:

— Вы это сделали. Вы это вправду сделали. — Широченная улыбка. — Какое приключение — такой далекий поход. Вы просто молодцы. Такими смельчаками себя показали. Зрелыми. Убежденными. Я только надеюсь, что вы и повеселились по пути.

Я краснею, хотя Дов никак не мог узнать о том, что по пути я познакомился с девушкой, которая мне очень понравилась. Он вообще-то знает кучу всякого, но всего знать не может.

Старик отодвигает тарелки в стороны и кладет огромные ручищи на стол:

— А теперь пора возвращаться домой.

Дов приехал не для того, чтобы полакомиться крабами. Он здесь в спасательной экспедиции. Явился в Балтимор, чтобы забрать нас домой.

— Мы идем в Вашингтон, Дов, — говорит Бо, не теряя спокойствия. Его голос звучит уверенно.

— Балтимор. Вашингтон. Какое значение имеют лишние сто миль?

— Ну правда, Дов, — встреваю в разговору я, — всего-то сорок пять миль осталось.

Дов бросает на меня сердитый взгляд:

— Умников не спрашивают.

К нам приближается официантка, но тут же благоразумно отступает. Явно не первый год работает и знает, когда не стоит спрашивать у людей, все ли у них в порядке.

— А почему бы не закончить ваш поход здесь? Вот этим крабовым пиром? Место не хуже всех остальных.

Бо пристально смотрит на Дова. Впервые в жизни брат кажется мне выше ростом и мощнее, чем дед.

— Я не могу, — говорит он. — Прости.

— Послушай, мотек, — просит его Дов. — Я знаю многое про войну. Понимаешь, да? Знаю. Я там был. Никогда не сомневался — служить в армии надо, а бывали моменты, когда мне даже нравилось быть солдатом. Вот только мне очень жаль, если я так про это рассказывал, что кому-то могло показаться, что это так уж прямо легко и просто. Война есть война. Страх, и уродство, и боль. Но все проходит, забывается. Это так. Эти воспоминания — все, что ты повидал, — это все становится таким, будто ты про это когда-то в книжке прочел или тебе про это кто-то читал при тусклом свете лампочки давным-давно. Нужно время, я понимаю. Вот почему я подумал, что этот поход — не такая уж плохая задумка. Я подумал, что это уведет тебя подальше от этой книжки, что ты сумеешь ее закрыть и начать все сначала. Тебе дан второй шанс. Это все равно что в новый дом переехать. Или в другую страну. Домой вернуться. Забыть про то, что ты должен делать, как тебе кажется. Вернись домой парень. И давай начнем все сначала.

Бо качает головой.

Я закрываю лицо руками. Похоже, Бо не чувствует все так остро, как чувствую я, ведь Дов его умоляет вернуться. Я бы ни за что не поверил, что Дов способен на такое отчаяние, и, глядя на него, я вспоминаю аббу в тот день, когда мы с ним чинили забор. Его и его беспомощное обнаженное тело.

У взрослых, окружающих тебя, есть в душе что-то такое, о чем ты и не догадываешься.

— На улице стоит такси, оно повезет меня в аэропорт, чтобы я успел на последний сегодняшний рейс. Поехали со мной. Пожалуйста, — просит старик.

— Не могу, — отвечает Бо. — Не поеду.

Дов вздыхает. Тянется к Бо через стол, заваленный опустевшими крабовыми панцирями, берет его руку, сжимает:

— Ну хорошо.

Он встает и берет свой новенький рюкзак. Я провожаю его до такси.

— Возвращайся, — говорю я.

— Что? — Дов в растерянности.

— Через три дня. На Национальной аллее будет грандиозный марш в поддержку армии: «Миллион сильных для Америки». Прилетай туда ради этого. Привези маму и аббу. Давай поучаствуем в этом марше вместе.

Дов обнимает меня, и мы стоим, обнявшись, дольше, чем обычно. Старик не пытается отстраниться. В конце концов из его объятий высвобождаюсь я. И Дов долго изучает мое лицо.

— Подумать только, — говорит он. — Восемнадцать лет. Мужчина. — Он протягивает руку и убирает мои волосы за плечо. Заправляет одну прядь за ухо. — Я горжусь тем, что я — твой Дов.

Я звоню Кристине.

Parpar. Бабочке.

Я не говорю девушке о том, что рисунок на ее плече до сих пор так важен для Бо, что он использует его в качестве пароля для своих секретов. Говорю я ей вот о чем. Пусть их роман был школьным, все равно она — важная часть жизни моего брата. Его истории. Того, кем он был, и того, кем стал. И все равно, есть у нее Макс или его нет.

Я звоню маме и аббе.

Я звоню Перл и Циму, и для этого мне понадобился только один звонок, потому что, когда она не подает посетителям замороженный йогурт, а он не обжирается попкорном в «Видеораме», их всегда можно застать вместе.

Я прошу их обоих приехать и стать в строй патриотов Америки.

Может быть, это не обязательно для того, чтобы понять, что мы думаем о войне, и зачем в этом участвуем, и как будем жить дальше, когда марш закончится.

Я прошу ребят приехать в Вашингтон ради Боаза.

Я прошу их встретиться с нами на Национальной аллее. Утром через три дня.

Чтобы брат своими глазами увидел, что он не одинок, что бы ему там ни мерещилось в темноте, под треск, доносящийся из радиоприемника.

В последний вечер, перед тем как оказаться в округе Колумбия, я умудрился обыграть Бо в блек-джек.

Он бросает мне мою бейсболку, как фрисби. Я ловлю ее одной рукой и отвешиваю брату поклон. Мой миг победы. Наконец-то! Я надеваю бейсболку, но она на мне не сидит.

Ее форма изменилась.

Я бросаю ее Бо. Теперь она принадлежит ему.

Брат бросает бейсболку обратно:

— Ты ее выиграл. Заслужил!

— Нет, она твоя, — парирую я.

— Нет, Леви. Это твоя бейсболка. Я тебе купил ее в подарок к дню рождения.

— Ты?

Значит, мама к этому отношения не имела…

— Я помню, что мы с тобой и аббой уходили с игры, и «Sox» в этот день выиграли с крупным счетом, и мы вышли со стадиона «Фенуэй»^[34] и остановились около спортивного магазина, и я заметил, как ты смотришь на бейсболку. Ну, и я сказал, что мне надо в туалет, и попросил подождать меня в машине, а сам зашел в магазин, купил бейсболку и спрятал до твоего дня рождения. Кажется, тебе тогда двенадцать стукнуло.

— Нет, тринадцать.

— Точно.

Я надеваю бейсболку:

— И это был не самый худший мой день рождения. Если честно, один из лучших.

* * *

В последний день похода мы оказываемся не в том Вашингтоне, который я себе представлял, лежа в кровати с ангиной, когда мои одноклассники поехали туда на экскурсию. Нас встретили не широкие проспекты, не блестящая поверхность прудов, не цветущие вишни, не белокаменные монументы.

Мы оказываемся в шести милях к северу от центра города, около мемориальной больницы имени Уолтера Рида^[35].

Я не сразу вхожу туда следом за Бо. Ненавижу больницы. А кто их любит? Наверное, никто. А я их ненавижу.

За стойкой администратора — парень в военной форме. Бо вытягивается в струнку, но честь не отдает.

— Рядовой Боаз Кацнельсон, — рапортует он. — Навестить старшего сержанта Джека Брэдфорда.

Мы сидим и ждем. Вестибюль заполнен молчаливыми людьми. Я очищаю руки жидкостью «Perill»^[36] из бутылочки — одной из многих, разложенных на сиденьях стульев. Смотрю новости на канале СNN — без звука. Бо сидит, держа спину прямо, приподняв подбородок, и смотрит в одну точку.

Пока мы ждем, я начинаю гадать — может быть, это и есть цель нашего похода? Может быть, я всем позвонил насчет встречи на марше, в котором Бо и не думал участвовать? Может быть, мы одолели весь этот путь только ради того, чтобы Бо увиделся с Джеком и что-то Джеку передал?

Наконец кто-то приходит за Бо. Это женщина в военной форме. Я готовлюсь к тому, что мне предстоит несколько часов пялиться на беззвучный экран с новостями CNN, пока Бо будет навещать друга.

Женщина смотрит на Бо, переводит взгляд на меня, сверяется с документом на своем клипборде.

— Все в порядке, — говорит Бо. — Это мой брат. Он может пойти со мной.

Я шагаю следом за Бо и женщиной в форме по лестницам, холлам и коридорам, мимо многочисленных дверей, за которые я бы предпочел не заглядывать, и наконец мы подходим к палате Джека.

Женщина заходит в палату первой, затем выходит и кивает нам.

— Кацнельсон! — гремит громкий голос.

Бо идет прямиком к кровати. Друзья жмут друг другу руки и не отпускают.

— Выглядишь потрясно, — говорит Бо.

И он не кривит душой. Джек действительно хорош, как кинозвезда.

— А у тебя видок дерьмовый, — улыбается Джек. — Впрочем, как обычно.

Бо знакомит нас. Джек повторяет мое имя так, будто слышал его раньше.

— Леви, — говорит он. — Спасибо, что пришел.

Его сосед по палате на несколько дней отпущен домой, так что мы садимся на свободную кровать, и Джек показывает нам свои ноги. Это уже третий по счету комплект, если считать те, которых он лишился, когда армейский джип взлетел на воздух, напоровшись на СВУ.

Те, которые у него сейчас, лучше тех, которые ему с самого начала предложили в госпитале. Те ему культи натирали до крови. Теперь протезы получше, но все равно далеко не идеальные. Джек их называет своими роботскими ногами. Ему нравится ходить, но на инвалидном кресле передвигаться немного быстрее.

— Тело человека — это пазл, — говорит Джек. — Вот здесь и пытаются разными способами сделать мое тело снова целым.

У меня вдруг начинает щипать в горле. Может быть, просто от усталости. Или из-за больничных запахов. Или из-за протезов Джека. Или из-за всего вместе, что нагромоздилось одно на другое, будто стопка тарелок. Того и гляди покачнется и рухнет на пол. Что бы это ни было, я должен от этого избавиться. Меньше всего на свете мне сейчас хочется расплакаться.

Это не по-мужски. Мужчины идут пешком пятьсот миль, чтобы навестить товарища в госпитале.

Мужчины шагают пешком ради братьев.

Я смотрю на Джека. Он похож на Бо, который похож на Лорена, который похож на парня на фото, которое Селин носит в бумажнике, на ее брата Митча. Они — братья.

У братьев горло не щиплет, они не плачут. Не сидят дома на полу, не пялятся на свои пальцы на ногах.

Они что-то делают.

Я встаю. Рюкзак Бо стоит около стены у двери ванной в палате Джека. Бо слишком увлечен разговором с другом и не видит, что я сую руку в его рюкзак. Незаметно. На этот раз мне не нужна коробка от ботинок. Я нащупываю то, что мне нужно, хватаю, быстро ныряю в ванную и запираю за собой дверь.

Это электрическая машинка Бо для стрижки волос.

Глава двадцатая

— О господи! — вырывается у Джека.

Бо просто смотрит на меня, вытаращив глаза. Он и вообще-то стал немногословен, но я ухитрился лишить его всего запаса слов, какие у него еще остались.

Я провожу ладонями по голове. Не уверен, что я все сделал так, как надо. Понимаю — надо было больше волос снять с боков, чем сверху, так что, наверное, стрижка получилась не совсем правильная, но, как бы то ни было, я подстриг себя почти «под ноль».

Бо кашляет. А потом начинает хохотать. Багровеет, хватается за бока. Ловит ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Джек тоже смеется. Они просто в истерике. Слезы текут и все такое прочее.

А смех куда заразительнее любых микробов, которых я так старательно убивал с помощью жидкости «Purell», поэтому и меня тоже разбирает хохот.

— Давайте посмотрим на это! — восклицает Джек. — Принеси-ка нам свои состриженные волосы!

Я возвращаюсь в ванную и вынимаю отрезанные пряди волос из корзинки для мусора.

— Мать честная, да этого бы на свитер моему малышу хватило!

— У тебя есть ребенок? — спрашиваю я.

— Нет, но будет когда-нибудь.

— Ну если так, то я когда-нибудь научусь вязать!

* * *

Время посещения пациентов заканчивается в девять вечера, но у Джека какие-то особые отношения с медсестрой в этом отделении. Какие именно особые, этого я не понимаю, но как бы то ни было, ему удается своей улыбкой кинозвезды уговорить ее сделать для нас исключение.

В палате — свободная кровать. А еще довольно удобное кресло.

— Подремлем немного, — говорит Джек. — И улизнем до того, как на дежурство выйдет утренняя смена.

— Ты пойдешь с нами? — спрашиваю я.

— А ты возражаешь?

— Нет.

— Погоди, ты еще увидишь, как я мчусь на своем инвалидном кресле! Ты за мной не угонишься.

Тут, конечно, здорово похоже на тюрьму, но все-таки не тюрьма. Это больница, и Джек — свободный человек.

Теоретически.

Однако врачи не разрешают ему покидать территорию больницы, а уж тем более ему бы не позволили ехать шесть миль в инвалидном кресле до центра города. Поэтому мы крадемся в темноте. Будто совершаем побег из тюрьмы. В этом деле Джек тоже полагается на свою подружку-медсестру, которая помогает нам, и наш уход остался незамеченным.

Первая остановка: завтрак.

Сначала официантка провожает нас к кабинке, но понимает, что это не получится. Она смущается и роняет стул, который старается отодвинуть, чтобы предоставить Джеку место за обычным столиком.

Джек одаривает официантку одной из своих сногсшибательных улыбок, называет ее милашкой и просит ее не переживать. Просит только побыстрей принести нам три чашки кофе, да погорячее.

Когда официантка уходит, Джек говорит:

— Похоже, новенькая. Парни вроде меня… мы тут частенько зависаем. Журналисты любят угощать нас бифштексами, если мы с ними треплемся про больницу или про то, как нам пакостит правительство… да мало ли еще про что. А я только свою головоломку собираю. — Он смотрит на Бо: — А ты-то как?

— В каком смысле?

— В каком виде твои кусочки пазла?

Бо не отвечает.

Джек переводит взгляд на меня:

— В какой форме твой братец, Леви? Я же сказал: тело — это пазл. И самый заковыристый его кусочек — это мозг.

Это глупо, я понимаю: есть у тебя волосы или их нет, это ничего не говорит о том, каков ты внутри, и это тебя не меняет. Но вот я сижу с этими двумя парнями. И я чем-то на них смахиваю, и почему-то все становится совсем другим. Я чувствую себя иначе.

— Думаю, ему не помешала бы кое-какая помощь, — говорю я и поворачиваюсь к Бо: — Думаю, тебе не помешала бы помощь в том, чтобы собрать свой пазл.

Брат размешивает сахар в кофе и медленно кивает:

— Потом. После сегодня.

Утро быстро переходит во вторую половину дня. Да, Джек передвигается очень быстро для человека в инвалидном кресле, но шесть миль — это все-таки шесть миль. Я сказал всем нашим, что мы постараемся встретиться с ними около десяти утра, а мы уже опаздываем на несколько часов.

Я посылаю сообщение Перл, моему послу в их компании:

«Мы в пути».

Перл сигнализирует в ответ:

«Не спешите. Миллион сильных пока что насчитывает несколько сотен».

Я:

«Ждите. Покури. Скоро увидимся».

Перл:

«Я больше не курю, оболтус. Ты разве ничего не заметил?»

Я:

«Чего конкретно?»

Перл:

«Ричард терпеть не может курева. Мне нравится Ричард. Дальше сам думай».

Джек, похоже, на седьмом небе от радости. На мой взгляд, это довольно-таки странно для парня, обливающегося по́том и вертящего колеса своего инвалидного кресла руками, затянутыми в кожаные перчатки. Расстояние немалое — почти десять километров. Наверное, когда-то Джек участвовал в благотворительных забегах на десять километров или в мероприятиях на День благодарения, когда люди собираются вместе и бегают. Что-то подсказывает мне, что Джек пробегал десятку меньше чем за тридцать пять минут.

Но сегодня на эту дистанцию у нас уходит гораздо больше времени.

— О да! — выкрикивает Джек, тяжело дыша. — Сладкий запах свободы! Прекрасный город, прекрасный мир! Мать честная, как здорово быть живым.

Бо дружески подталкивает его вперед.

— Да нет, серьезно, — продолжает Джек. — Ведь мы можем просто колесить по улицам, зная, что в мусорном баке не припрятана бомба! — Он указывает на контейнер. — И мы знаем, что этот грузовик не везет террористов, готовых открыть огонь.

И парень указывает на белую «тойоту»-пикап, припаркованную на противоположной стороне улицы.

Точно такую же, как та, от взрыва которой Бо улетел в кювет.

— А ты много таких там видел? — спрашиваю я. — Белых «тойот» с террористами?

— Иногда это были «ниссаны». Иногда у них в кузове лежали бомбы. Дело в том, младший братец, — говорит Джек, обращаясь ко мне, — что за жизнь накапливается столько мелочей, на которые во второй раз и не обратил бы внимания, но вот это… вот это в памяти застревает. Переполненные мусорные баки. Белые пикапы. Сразу холодный пот по спине, понимаешь?

— Да, — отвечаю я. — Понимаю.

Может быть, это звучит как отговорка, но это не так.

Я это понимаю.

Мы делаем остановку, чтобы Бо забежал в магазин и купил нам попить. Джек просит пива. Я считаю, что он его заработал. А я заработал сладкую газировку.

Я смотрю на часы. Половина второго.

— Как думаешь, долго ли продлится этот марш? — спрашиваю я у Джека.

— Кто знает? Может, до полуночи.

— До полуночи? Марш начался в десять утра.

— Да нет, на закате он начинается.

— Так не сказано на сайте.

— На каком сайте?

— «Миллион сильных для Америки!»

— Миллион кого?

— О господи. Так мы не туда идем? Не на марш «Миллион сильных для Америки!»?

— Нет. Мы идем не туда.

— А куда мы идем?

— А тебе брат не сказал?

— Он мне почти ничего не говорит.

И тут как раз из магазина выходит Бо.

— Так куда мы идем? — спрашиваю я у него.

Он бросает большую банку пива Джеку. Тот ловит ее одной рукой в кожаной перчатке.

— Мы должны встретиться с кое-какими людьми.

— Но не с миллионом человек?

— Сомневаюсь.

— Мы не идем на марш в поддержку армии?

— Нет, Леви. Нет.

— И что же? Куда мы идем? Ты мне лучше скажи, потому что мне надо вас обогнать, но я приду в любое место, куда бы вы ни направлялись. Я столько прошел с тобой, Боаз, так что думаю, я заслужил право узнать наконец, куда ты идешь.

Брат смотрит на меня, и в то самое мгновение, когда я уже готов сдаться и решить, что он только одарит меня одним из ничего не значащих взглядов и ничего мне не скажет, он вдруг говорит:

— Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме. На закате.

— Спасибо, — говорю я. — Я встречусь с вами там. Не сомневайтесь.

И я срываюсь с места и бегу.

Одолев около мили, я вдруг вспоминаю, что к моему рюкзаку снаружи привязан скейтборд Цима. Я ставлю его на асфальт и проезжаю несколько кварталов. Но ощущение какое-то странное. Мне неудобно. Скейт кажется тяжелым, как комод. Как бы то ни было, я неплохой бегун. Я прикидываю и решаю, что бегом доберусь быстрее.

И я бегу.

То, что я почти бритоголовый, мне на пользу. Теперь пряди волос не падают на лицо, не лежат тяжестью на плечах. Я стал легче, быстрее.

Карта мне не нужна. Я слишком долго смотрел на карты и свой маршрут заучил наизусть. Чем ближе я к Национальной аллее, тем сильнее все, что вокруг меня, начинает походить на Вашингтон, округ Колумбия, живущий в моем воображении. Я вижу все невзирая на пот, застилающий глаза и заливающий лицо. Тут душно. И жарко. Но я не сбавляю скорость. Держу темп. В моем рюкзаке есть все, что нужно. Мне тяжело, но я держусь: я должен успеть вовремя.

Остался последний участок десятикилометровки. Теперь это спринт. Не марафон.

Я бегу по Четырнадцатой улице, и она выводит меня на Национальную аллею. Я поворачиваю налево и продолжаю бежать. Я приближаюсь к Музею американской истории. Там, как я и ожидаю увидеть, сидят мама, абба, и Дов, и Кристина, и Перл, и Цим. Они ждут. Сидят кружком на траве.

Я бегу и вдруг вижу — они не одни.

Этот круг дополняют еще двое — Пол Бакнелл и Селин. Я говорил Селин о марше, но не ждал, что она здесь появится. Но с другой стороны, Селин — сплошная неожиданность. Моя долгожданная неожиданность. Селин о чем-то оживленно болтает с Перл и Цимом, и это вызывает у меня широченную — довольно дурацкую — ухмылку. Вот он я, я приближаюсь ко всем этим людям, которые значат для меня абсолютно все в жизни, и кричу:

— Привет! Привет, все!

Я все ближе, и они смотрят на меня, застыв в неподвижности. Они так на меня глядят, будто я им незнаком. И тут мама вскрикивает:

— Леви!

Она встает с травы и идет ко мне, а прямо следом за ней абба. И только теперь я вспоминаю про свои волосы. Мама крепко обнимает меня, утыкается носом мне в шею и бормочет:

— На несколько секунд мне показалось, что это Боаз!

— Нет, мам, — улыбаюсь я. — Это я.

И тогда мама плачет. И еще крепче обнимает меня. И абба обнимает нас обоих.

— Я так рада, малыш, — говорит мама сквозь слезы. — Я так рада, что это ты.

Глава двадцать первая

Марш закончился несколько часов назад. Несколько сотен людей сложили свои флаги и ушли.

Мы сидим около Музея американской истории на Национальной аллее, усеянной красно-белыми флаерами, пустыми пластиковыми бутылками от воды и обертками от хот-догов.

По траве ходит одинокий рабочий в зеленом жилете, он накалывает мусор на палку и складывает в большой мешок, который тащит за собой.

Мне кажется, что нигде так не ощущается пустота, как там, где остались следы людей, которые оттуда ушли.

Я рассказываю о нашем походе все, что могу. Говорю о Бо — то, что можно сказать.

Заполняю все пробелы, какие получается заполнить, но их все равно остается немало.

А в основном я просто сижу на траве и наслаждаюсь тем, что я снова рядом с моими родными. Мне радостно, что со мной рядом Цим и Перл. Мне приятно смотреть на Кристину. О да, она очень красива, но не так, как босоногая Селин.

Я наклоняюсь и шепчу ей на ухо:

— Спасибо, что ты здесь.

Селин одаривает меня улыбкой шириной в шесть миль.

Я говорю всем, что Бо мы увидим позже. Около Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме. Говорю, что брат прошел весь этот путь ради сегодняшнего вечера, хотя понимаю, что старая мудрость из записочки с предсказанием насчет того, что путешествие само по себе цель, не исключена.

Я ложусь на спину и щурю глаза от закатного солнца. Снова сажусь и обвожу взглядом Национальную аллею и великолепные здания. Смотрю на пожилого человека в зеленом жилете и понимаю, что в одиночку ему ни за что не собрать весь этот мусор.

Я встаю, покидаю круг и начинаю ему помогать. Все идут за мной. И мы все собираем флаеры, и бутылки от воды, и обертки от хот-догов, потому что гораздо проще что-то делать, чем не делать ничего и просто ждать, когда закатится солнце.

Наконец мы покидаем гостеприимный газон в поисках пропитания и находим ресторан, где абба заказывает особую бутылку вина. Мы пьем за Бо и Митча, а также за всех мужчин и женщин, которые по какой-то причине решили бросить все, надеть военную форму и встать на защиту своей страны.

Мы идем к Мемориалу ветеранов войны во Вьетнаме, и когда мы туда добираемся, уже темно. Мы подходим к толпе людей, собравшихся вокруг небольшой сцены. Женщина с длинными седыми косами, похожая на птицу, стоит под тусклым фонарем и читает текст с листа.

Я ищу глазами Бо, но при таком освещении трудно разглядеть кого-нибудь, да и стоят люди очень плотно, так что мы с трудом находим место с краю, встаем поближе друг к другу и слушаем.

Седая женщина зачитывает длинный перечень имен солдат, погибших на войне, и уже не во Вьетнаме.

Дочитав его до конца, она складывает лист бумаги, но, прежде чем покинуть сцену, наклоняется ближе к микрофону:

— И наконец, Джеймс Эрик Стэнтон, мой единственный сын. Самый добрый из всех людей, каких я только знала, и, судя по тому, какой бардак у него всегда был в спальне, самый великий на свете грязнуля.

Женщина что-то вынимает из кармана — слишком маленькое, мне не разглядеть, что это такое, оттуда, где я стою, — целует и прикрепляет скотчем к стене.

Следом за женщиной на сцену поднимается студентка университета с охапкой цветов. Она тоже зачитывает имена и рассказывает о том, что они делают в кампусе, чтобы всем рассказать о войне.

Это не марш.

Это — имена погибших солдат. Они зачитывают перечень оборванных жизней.

Нет никакого флага в обувной коробке. Бо не собирался размахивать флагом на марше «миллиона сильных». Он прошел весь этот путь, чтобы выразить протест. Он — анти.

Да? Или нет?

А может быть, весь этот путь брат проделал, чтобы выступить против протеста? И с собой у него что-то такое, что может вызвать сумятицу, потому что он вовсе не анти, а про?

Или нет?

Или дело вовсе не в том, что брат на какой-то стороне?

Не в том, чтобы быть анти или про?

Дело в Боазе.

Может быть, мне стоит просто стоять тут и слушать.

Еще три человека по очереди выходят на сцену и зачитывают имена погибших в войне. Некоторые прикрепляют к стене записки. Другие — разные предметы.

Все больше имен. Одно за другим, и еще, и еще, и еще, и еще.

Но вот со сцены сходит очередной участник митинга, и возникает пауза. Небольшая суматоха. К микрофону хочет пробраться Джек, но сцена не оборудована пандусом, поэтому Бо и еще несколько парней поднимают его на сцену вместе с инвалидной коляской.

Джек начинает рассказывать историю, которую я слышал от Бо, — о том, как их армейский джип налетел на СВУ. Эту историю и в первый-то раз слушать было нелегко, когда ее рассказывал Бо, но снова слушать про это от Джека — от того парня, который очутился в трех футах от собственных ног, — черт побери, это еще тяжелее.

Джек зачитывает имена морпехов, погибших в тот день, которых он называет своими братьями, а еще он говорит о том, как ему повезло, что он сегодня здесь.

После того как Джека в коляске спускают со сцены, к микрофону подходит Бо и прочищает горло. Он держит в руках обувную коробку и ставит ее на подиум перед собой.

Он не открывает ее. Не заглядывает в нее. Он смотрит на толпу, но видит ли он нас, понять невозможно.

— Мы были в патруле, — говорит брат. — И тут навстречу несется на полной скорости микроавтобус. Слишком быстро. Очень нагло. Мы сделали несколько предупреждающих выстрелов. Ну вы понимаете, чтобы заставить микроавтобус сбавить скорость, но этого не произошло. Он мчался дальше. Всего за две недели до этого трое солдат были убиты бомбой, брошенной самоубийцей, не так далеко от того места, где мы находились, поэтому мы знали, что рисковать нельзя, да и нам было велено не рисковать. И вообще, кому охота рисковать?

И вот наступает такой момент… момент, когда возникает вопрос: «Что же нам делать?», но на самом деле это никакой не момент, это скопище секунд, и даже нет времени подумать, потому что микроавтобус несется на полном ходу, и поэтому мы делаем то, что должны делать. Мы открываем огонь на поражение.

Микроавтобус съезжает с шоссе и переворачивается, и мы бежим к нему, держа автоматы наизготовку. Кровь. Много крови. И раненые, и убитые. Все кричат. Полная неразбериха.

Из разбитой машины выбираются люди. Это дети. Ну, то есть не маленькие дети. Но все же дети — подростки! Один бежит прямо ко мне и выкрикивает одну и ту же фразу мне в лицо.

Он весь в крови, и я понимаю, что в таком состоянии он должен лежать, но он стоит и кричит на меня, а я, само собой, ни слова не понимаю.

Я ору, зову переводчика. И даже не помню, есть ли с нами переводчик. Некоторые из наших кричат, что надо этого парнишку прикончить. У него может быть оружие, а может быть, у него граната, и он может себя подорвать. А я думаю иначе: будь у пацана такие планы, я уже давно валялся бы на земле мертвый.

Он совсем близко. Он продолжает истерично вопить — одно и то же, одно и то же, — а мои товарищи мне кричат, чтобы я его пристрелил, а я кричу в ответ этому мальчишке: «Я тебя не понимаю!»

Но мои вопли так же бесполезны, как его собственные, и я жалею о том, что мне так плохо давались иностранные языки, и не просто плохо давались, я еще и ленился их учить. Столько времени здесь пробыл, а толком даже «привет» не научился говорить.

И тут подбегает наш переводчик. И я начинаю кричать переводчику: «Что он говорит? Что он говорит? Скажи ему: если он не успокоится и не заткнется, его пристрелят!»

А бедолага-переводчик мокрый от пота. Он и вообще-то жутко потливый, а когда психует, просто тает, в жидкость превращается. И он начинает тараторить, с бешеной скоростью он что-то говорит мальчишке, а тот повторяет одно и то же и прижимает руки к окровавленной груди. В общем, что бы ему ни пытался вдолбить в голову наш переводчик, парень упорно твердит свое — снова и снова, быстрей и быстрей…

И наконец переводчик поворачивается ко мне. Утирает пот со лба.

«Он просит тебя убить его, — говорит он. — Хочет, чтобы ты его пристрелил».

В ту самую секунду, когда мальчишка видит, что мне объяснили, о чем он говорит, он умолкает и смотрит на меня. Он снова медленно произносит свою фразу. Убирает руки от груди. Он вовсе не ранен. Он прижимает к груди окровавленную рубашку. Он протягивает эту рубашку мне и говорит еще что-то.

«Мой брат, — говорит он. — Мой брат мертв».

И он снова просит, чтобы я его застрелил. Просит, а потом падает на колени и рыдает. И я его понимаю. Понимаю, потому что у меня тоже есть брат…

Похоже, все то время, пока Бо говорил, я не сделал ни единого вдоха.

Я просто забыл, что нужно дышать.

Брат приподнимает голову и смотрит в темноту. По-прежнему светит один-единственный тусклый фонарь, он светит прямо на Боаза, ему в глаза, но я почему-то уверен, что он сейчас хорошо видит меня. И смотрит он именно на меня.

Представив себе, что здесь в эту ночь только мы с Бо, представив, что он мог бы расслышать мой голос, я мысленно говорю брату, что то, что он сделал в ту ночь, рядом с тем пропускным пунктом, это героизм. Он спас жизнь старшего из братьев. Любой мог бы поддаться панике, ведь все кричали, чтобы Бо пристрелил мальчишку, потому что у того могли быть бомба или граната. Но Бо этого не сделал. Не пристрелил пацана. Не убил!

Ты не сделал этого, Боаз. Ты спас жизнь старшего брата. Ты герой.

Бо снимает крышку с обувной коробки и откладывает в сторону. Наклоняется и достает из коробки листок бумаги.

— Дело в том, — говорит он, — что я не знаю, кто это сделал — я или кто-то другой из наших. Морпех, что стоял слева от меня, или тот, что стоял справа. Я не знаю. И узнать не могу. Но очень может быть, что это я убил младшего брата того парнишки. И любого из тех ребят, которые ехали в том микроавтобусе. — Боаз разворачивает листок бумаги. — У меня тут несколько имен, которые я хочу добавить к общему списку сегодня. Три имени. — И он начинает читать: — Жассим Хассад, шестнадцать лет. Тарек Маджид, шестнадцать лет. И Бишир Амар, пятнадцать лет, брат Вадхара Амара.

Бо снова сует руку в коробку и вынимает сложенный кусок ткани. Это не флаг, хотя на краткий миг такая мысль у меня мелькает, потому что в темноте заметен белый участок. Но этот белый участок всего лишь маленькая часть рубашки, которая не пропитана темно-коричневой, запекшейся кровью, высохшей несколько месяцев назад.

Бо берет рубашку и кладет ее рядом с букетом цветов, оставленных студенткой. Кладет так бережно, словно рубашка сделана из песка и может рассыпаться.

Брат спускается со сцены, а его место занимает другой человек, готовый зачитать еще имена погибших. Бо идет сквозь толпу. Люди расступаются, чтобы его пропустить.

А брат идет прямо, никуда не сворачивая, — туда, где стоим все мы.

А потом происходит всякое такое, что и должно происходить в такие моменты. Долгие объятия. Скупые слезы. Все это напоминает тот вечер, когда Бо вошел в наш дом, никем не замеченный.

А потом все по очереди начинают умолять его. Мама. Абба. Дов. Даже Кристина.

Вернись домой, Боаз. Пожалуйста.

— Вернусь, — обещает брат.

— Так пойдем, — говорит абба. — Прямо сейчас. Я на машине.

Абба! Во все времена человек практических решений.

— Я вернусь, — повторяет Бо. — Но сначала я должен отвезти Джека в больницу. И…

— Мы вас подвезем. И…

Я бросаю на аббу выразительный взгляд:

— Дай ему договорить.

— Сначала я должен отвезти Джека в больницу. А потом, пожалуй, все-таки побуду здесь еще немного. Может быть, попытаюсь собрать себя по кусочкам.

Наступает долгая пауза.

Все отошли в сторону. Рядом, в темноте, стоим только мы — мама, абба, Дов, Боаз и я.

Я хочу, чтобы брат возвратился домой, не меньше остальных. Вот почему я столько прошагал с ним пешком и побывал в разных местах.

Но я не хуже других понимаю, что, проводив Джека в больницу, оказавшись в госпитале и попросив о помощи, которая ему так необходима, Бо по-настоящему начнет свое возвращение домой.

— Пошли, — говорю я и кладу руку ему на плечо. — Прогуляюсь с тобой.

Признательность

Это не книга, которую я написала. Это книга, которую я переписывала. И снова переписывала. И еще раз переписывала. За это я должна поблагодарить Венди Лэмб, моего очень терпеливого блестящего редактора, которая, если бы я ей позволила, обязательно подчеркнула бы красным карандашом слово «блестящего», но, насколько я в этом разбираюсь, мой текст с выражениями признательности она редактировать не может. Так что вот так. Я это сказала. Она блестящей редактор. И я навечно перед ней в долгу. Если бы я пожелала ей отплатить в один прекрасный день, я могла бы постараться стать автором, который не так уж сильно нуждается в ее услугах, но в ближайшее время я такого не предвижу.

Кроме того, я благодарю Лугласа Стюарта, моего литературного агента и дорогого друга, за то, что он постоянно меня поддерживал, давал прекрасные советы — как личные, так и профессиональные, — за его зоркий читательский глаз и просто за то, что он такой замечательный.

А еще спасибо Сету Фишман из «Sterling Lord Literistic». Рут Хомберг, Кэтрин Сотцинг, Меган Хант, Кристен Растелли, Колину Феллингхэму, Барбаре Перрис, Стефани Мосс. Тамар Шварц и всем-всем в «Random House», а особенно Кэролайн Меклер за тяжелый труд и помощь в превращении этого беспорядочного скопления слов в книгу.

Благодарю моих друзей из Сан-Франциско и сам этот прекрасный город за то, что они сотворили мой непростой переход к чудесному путешествию.

А также спасибо моим детям, которые обожают спрашивать, чем я все время занимаюсь за компьютером, и для которых я создаю (в пересказе) адаптированные к их возрасту версии любых историй, над которыми работаю. Спасибо им за то, что они так добры ко мне, что никогда не признаются, что мои истории скучны.

Отдельно спасибо Дэниелу, без любви и поддержки которого я бы ничего не написала, да и вообще мало бы что сделала еще.

И наконец, я хочу сказать спасибо Маркусу Зузаку, который во многом ответствен за то, какой стала эта книга. Один из самых дорогих подарков в моей писательской жизни — его дружба.

Об авторе

Дана Рейнхардт живет в Сан-Франциско с мужем и двумя дочерьми. Она автор романов «Короткая глава из моей невероятной жизни», «Безвредный» и «Как построить дом». Посетите ее сайт: www.danareinhardt.net

Примечания

1

Название бостонской бейсбольной команды. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Альбом «Beatles».

(обратно)

3

Модель «шевроле» 1984 года.

(обратно)

4

Мальчики употребляют жаргонизмы. В частности, словечко «sup» — сокращение от «supper» — «ужин».

(обратно)

5

Это армянское блюдо называется «долма».

(обратно) name=t30>

6

Корневое пиво, или рутбир (англ. Root beer), или сассапарилла, — газированный напиток, обычно изготовленный из коры дерева сассафрас.

(обратно)

7

«Pillsbury» — американская компания, занимающаяся производством муки и кондитерских изделий. В 1949 году компания организовала национальный конкурс выпечки Pillsbury Bake-Off, транслировавшийся на протяжении многих лет телекомпанией CBS и проводящийся по настоящее время (раз в два года).

(обратно)

8

Вымышленный город из комиксов и фильмов о Бэтмене.

(обратно)

9

Встань (ивр.).

(обратно)

10

Хорошо, ладно (ивр.).

(обратно)

11

В боксе брошенное тренером на ринг полотенце означает, что боксер сдается.

(обратно)

12

Милый (ивр.).

(обратно)

13

Хорошо, договорились (ивр.).

(обратно)

14

Безумие, сумасшествие (ивр.).

(обратно)

15

Аппалачская тропа (англ. Appalachian Trail) — размеченный маршрут для пешеходного туризма в североамериканской горной системе Аппалачи. Аппалачская тропа имеет протяженность около 3,5 тыс. км от горы Катадин (Мэн) на севере до горы Спрингер (Джорджия) на юге.

(обратно)

16

Американское сдобное печенье.

(обратно)

17

Буква «I» перед номером шоссе — сокращение от слова «Interstate» — «междуштатный», то есть автострада, по которой можно доехать от одного штата США до другого.

(обратно)

18

Иначе — «парковая магистраль Таконик». Парковая автомагистраль — это платная или бесплатная автомагистраль с разделенными и часто далеко разнесенными встречными полосами движения, построенная в обход всех населенных пунктов и идущая с плавными поворотами по парковой полосе с постоянно меняющимся пейзажем, чтобы снимать утомление водителя. Обычно закрыта для тяжелого грузового транспорта. Здесь запрещено размещать рекламные щиты. На северо-востоке США образцом таких дорог могут служить Парковая магистраль Таконик, идущая от г. Нью-Йорка на север, и Парковая магистраль Садового штата, пересекающая штат Нью-Джерси.

(обратно)

19

United States Marine Corps — Корпус морской пехоты США.

(обратно)

20

Государственный парк Гарриман основан в 1977 году на землях бывших частных владений Мэри Гарриман, подаренных государству. Находится в 30 км к северу от Нью-Йорка. Его территория охватывает около 4,5 тысячи гектаров на высоте 1800 метров над уровнем моря. Включает в себя заповедник, занимающий большую часть парка.

(обратно)

21

Тауншип (особая административная единица) в штате Нью-Джерси.

(обратно)

22

Тауншип в округе Мидлсекс, в штате Нью Джерси.

(обратно)

23

Мэрион Хью «Шуг» Найт-младший — основатель и генеральный директор «Black Kapital Records», соучредитель и бывший генеральный директор «Death Row Records», на котором выпускались записи многих звезд хип-хопа.

(обратно)

24

Сорт мороженого.

(обратно)

25

Сеть аптек в США. CVS — «Consumer Value Stores».

(обратно)

26

Суп вонтон состоит из двух самостоятельных блюд — куриного бульона и вонтонов — маленьких китайских пельменей.

(обратно)

27

National Public Radio (NPR, Национальное Общественное Радио) — крупнейшая некоммерческая организация, которая собирает и затем распространяет новости с 797 радиостанций США. Финансируется за счет пожертвований слушателей — юридических и физических лиц.

(обратно)

28

«Grape-nuts» — товарный знак сухого завтрака из смеси пшеницы и солодового ячменя с минерально-витаминными добавками.

(обратно)

29

Хищный сумчатый зверек, обитающий в Тасмании. Отличается свирепым нравом и быстротой.

(обратно)

30

Уильям Пенн (англ. William Penn; 14 октября 1644, Лондон — 30 июля 1718, Беркшир) — ключевая фигура в ранней истории английских колоний в Америке, Пенн почитается в США как один из отцов-основателей государства и его первой столицы — Филадельфии («города братской любви»). Будучи квакером-пацифистом и проповедником веротерпимости, он основал в качестве «убежища для свободомыслящих европейцев» колонию, которую назвали Пенсильвания (Лесная страна Пенна (лат.)). Был одним из первых защитников демократии и свободы вероисповедания. Особо отмечают его участие в составлении мирного договора с коренными жителями Америки — племенем ленапе, исторически заселявшим территорию Пенсильвании.

(обратно)

31

Отрезок шоссе от Филадельфии до Балтимора.

(обратно)

32

Цветок, похожий на ромашку, желтый или оранжевый, с темной сердцевиной.

(обратно)

33

«Кугуар» — тяжелая американская бронемашина. Имеет V-образное днище, которое перераспределяет энергию взрывной волны в сторону.

(обратно)

34

Бейсбольный стадион в Бостоне.

(обратно)

35

Уолтер Рид (1851–1902) — американский армейский врач, патолог и бактериолог, экспериментально подтвердивший гипотезу о заражении желтой лихорадкой от укуса комара.

(обратно)

36

Дезинфицирующий спиртосодержаший раствор.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Признательность

Об авторе

*** Примечания ***