Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве [Григорий Самуилович Фельдштейн] (doc) читать онлайн


См. графическую копию оригинального издания


Психологические основы и юридическая конструкция форм виновности в уголовном праве.

Предисловие
Введение
Отдел первый. Общий характер и план исследования
Отдел второй. Основные выводы по главным вопросам учения о формах
виновности в связи с очерком возникновения и хода
развития понятия виновности
Часть первая. Психологические данные, освещающие проблему виновности
Глава первая. Соотношение психического и физического
Глава вторая. Учение о бессознательной психической деятельности
в новейшей психологии
Глава третья. Учение о воле в новейшей психологии
Глава четвертая. Основные выводы по вопросу о значении
психологических данных для проблемы виновности
Часть вторая. Конструирование форм виновности в законодательствах
и доктрине
Глава первая. Виновность, как условие уголовного вменения
в моисеевом законодательстве
Глава вторая. Конструкция виновности в римском уголовном праве



Предисловие

Приступая к собиранию материалов по вопросу о влиянии, которое могут оказывать на уголовное вменение умысел и неосторожность деятеля, мы предполагали, что вам удастся закончить обработку, интересовавшей нас, проблемы в, ныне выпускаемой в свет, книге. Относительно скоро, однако, пришлось убедиться, что обилие материалов делает неосуществимым наше первоначальное предположение.
Выпускаемой нами в свет, книге мы предпосылаем введение; наряду с неизбежными вопросами об общем характере и плане исследования, мы помещаем в нем исторический очерк возникновения и хода развития понятия виновности вместе с выводами по главному предмету нашего труда. Эта часть введения покоится на изучении всего того материала, которым, с нашей точки зрения, необходимо воспользоваться для, более или менее всестороннего, разрешения проблемы виновности в уголовном праве. В первой части нашего труда мы останавливаемся со значительной подробностью на психологических основах учения о виновности. Мы даем здесь, между прочим, весьма полный обзор всевозможных взглядов по вопросу о бессознательной психической деятельности и природе воли. Во второй части нашей книги мы затрагиваем вопрос о конструкции виновности в Моисеевом законодательстве и римском праве. Защита нами в некоторых частях нашего труда взглядов, значительно отклоняющихся от господствующих в литературе вопроса, сделала для нас необходимым самое детальное обоснование точек зрения, считаемых нами правильными.
Мы не отказываемся от мысли об опубликовании, собранных нами, материалов и по вопросу о конструкции виновности в доктрине и законодательствах, как средних веков, так, и нового времени. Если мы, однако, уже теперь решились выпустить нашу книгу в том виде, как она появляется, то делаем это, помимо соображений об объеме труда, еще в виду следующего: мы осмеливаемся думать, что предлагаемое нами читателям - составляет, в общем, уже само по себе, довольно законченную, попытку разрешения наиболее существенных сторон проблемы виновности в уголовном праве.

Г.Фельдштейн

...die Geschichte des Strafrechts der Volker ist ein Stick der Pshychologie der Menschhait.

R.V.Ihering. Das Schuldmoment im rцmischen
Privatrecht/Verm.Schriften. 1879. 157

Введение

Отдел первый. Общий характер и план исследования

1. Понятие чистой и прикладной науки уголовного права. Взаимоотношение
доктрины и определений положительного права. Значение психологической
обработки для институтов уголовного права
2. Вопрос о разграничении форм виновности и их влиянии на уголовное
вменение, как предмет настоящего исследования. План исследования

1

Великий основатель науки об обществе О.Конт различал науки теоретические и науки практические или искусства. Относительно первых он допускал, что они обнимают наши знания о природе, относительно вторых предполагал, что содержание их сводится к тем приемам, которые мы извлекаем из наших знаний о природе для изменения последней в свою пользу*(1). Искусства или науки практические должны, по мысли О.Конта, быть отделены от наук теоретических, как науки производные от основных. Мало того. Искусства находятся в тесной зависимости не только от одной какой-нибудь, но от нескольких, а иногда даже от всех главных теоретических наук. Искусство ведения земледелия на рациональных началах предполагает, напр., по О.Конту, применение знаний, входящих в состав физиологии, химии, физики, астрономии и проч.
Отдельные науки теоретические, которые О.Конт группирует "в порядке их естественной связи и соответственно их взаимной зависимости", а вместе с тем в порядке постепенно возрастающей "ложности их, обнимают собой явления тел неорганических и органических. В области органической, или, как выражается О.Конт, в сфере "физики органической", можно различить две отдельные науки:
физиологию в тесном смысле и основанную на ней социальную физику или социологию. Как наука, стоящая в конце того ряда дисциплин, о которых говорит О.Конт, она является наукой наиболее сложной. Эта сложность не постулирует, однако, других принципов для указания той цели, к которой следует стремиться в этой дисциплине. Как и в других сферах знания, и в области социологии следует стремиться, прежде всего, к раскрытию законов явлений и стараться формулировать те принципы, которые определяют взаимную связь социальных явлений, как при их одновременном существовании, так и в историческом их росте. Другими словами, цель социологии сводится к открытию постоянных законов, управляющих общественными явлениями и их сменой. О. Конт в некотором смысле противополагал социальной статике социальную динамику; под область первой он подводит изучение законов сосуществования явлений, целью социальной динамики считает открытие законов, управляющих ходом общественных явлений, - изучение законов их последовательности. Статическая сторона изучения имеет дать, таким образом, в результате законы социального существования в смысле характеристики неподвижного состояния обществ, динамическая сторона изучения посвящается между тем исключительно законам развития социального строя. Таковы те цели, которые, с точки зрения учения О.Конта, должны быть поставлены чистой или теоретической социологии. При конструировании деталей метода изучения социологических феноменов О.Конт продолжает настаивать на том, что для исследователя не должны представлять интереса ни конечные причины, ни сущности и что вполне достаточно ограничиться изучением связи наблюдаемых фактов в отношении их взаимного преемства, ограничиться изучением тех отношений, которые при одних и тех же обстоятельствах бывают теми же самыми. О.Конт вполне довольствуется, таким образом, исследованием законов явлений, законов феноменальной их стороны.
Но рядом с теоретической наукой социологии может претендовать на существование и дисциплина социологии прикладной. В связи с особенностью предмета социологии, сфера отдельных дисциплин, подходящих под понятие социологии прикладной, должна быть посвящена утилизированию сведений, добытых путем чистых социальных дисциплин, для удовлетворения тех социальных потребностей и разрешения тех социальных задач, которые могут возникать в жизни общества. Как и в других областях знания, мы и в данном случае встречаемся с областью знания производной по отношению к основной, каковой является теоретическое знание. На эту, зависящую от знания теоретического, сферу знания прикладного выпадает, к тому, доля давать ответы на вопросы о том, в какой форме лучше всего могут быть удовлетворены те потребности, которые выставляются практической жизнью. Вполне понятно, однако, что удовлетворительный ответ на этого рода вопросы может быть дан только при том условии, если отвечающий станет считаться с теми законами, которые установлены в науках чистых. Подобно тому, как рациональное земледелие, в качестве науки прикладной, требует сочетания знаний физиологических, химических, физических и проч., так и вопросы социологии прикладной требуют огромного запаса знаний из смежных с социологией областей и в частности из той сферы, в которой предмет социологии- общество-выступает не как наименьшая единица, но как, в свою очередь, сложное целое, которое под руками исследователя разлагается на более дробные единицы, на индивидов, на те частицы, которые, в своей совокупности, дают общество - эту единицу социологии.
Вот та часть учения О.Конта, которая и поныне не утратила своего высокого значения и обусловила в своем последовательном проведении обогащение сокровищницы человеческого знания такими сведениями, которые легко могут быть проверенными и которые дают возможность устанавливать эмпирические законы явлений.
Наука права является ветвью социологии, одной из дисциплин, в нее входящих, а вместе с тем и к этой науке вполне применимы, следовательно, те общие приемы исследования, о которых речь была выше*(2). Исходя из тех же начал положительной философии, нам следует различать две особые науки уголовного права: чистую и прикладную. Первая должна ставить себе целью исследование законов, управляющих развитием тех феноменов, которые подводятся под понятие преступления и наказания, задача же прикладной науки уголовного права сводится к построению такой уголовно - правовой системы, которая находилась бы в согласии с потребностями данного времени. Тот способ выражения, который наиболее соответствует истинной прикладной социологии, является, по меткому выражению Дж.Ст.Милля, "повелительным наклонением". "Все, замечает этот английский мыслитель, что говорит правилами или предписаниями, а не утверждениями, относящимися к фактам, ость искусство"*(3). Все это, как нельзя более, применимо и к положениям прикладной науки уголовного права.
С таким, с нашей точки зрения, удовлетворительным конструированием задач науки уголовного права мы встречаемся в отчетливо и резко выраженной форме в трудах проф. Г.Е.Колоколов*(4).
Но такая общая формулировка задач исследования в области преступления и наказания, сама по себе, еще недостаточна. Для того чтобы исследование в этой сфере приводило к удовлетворительным результатам, необходимо выяснить, какова природа явлений, входящих в область тех наблюдений, которые составят материал для индукции чистой науки уголовного права.
Отвечая на этот вопрос, нам кажется, следует исходить из следующих соображений. Чистая наука уголовного права, стремясь к выяснению причинной связи, сцепляющей явления уголовно-правового характера, стремясь к выяснению законов сосуществования и эволюции тех социальных феноменов, которые носят названия преступления и наказания, должна иметь главнейшим образом дело с правом историческим, с нравом положительным. Только эта область явлений, носящих или прежде на себе носивших печать принудительности в форме социальной санкции, может выступать с оттенком социального феномена раr excellence. Необходимость обратить, прежде всего, внимание на эту сторону исследования и перенести центр тяжести на этот объект указывает совершенно правильно проф. Колоколов. Совершенно неправильно, однако, кажется нам, ограничивать только областью положительного права предмет, подлежащий ведению чистой науки уголовного права. Несомненно, что на этом пути придется посвятить значительное внимание и самим тем факторам, которые определяют собой общий ход развития уголовного права. В тех случаях, когда исследователю удается выяснить связь положительного права с теми понятиями, которые, так или иначе, по разным причинам влияли на институты положительного права, открывается возможность только глубже проникнуть в истинную причину, управляющую законами развития уголовного права в его статическом и динамическом состоянии. Если исследователь, изучая общие условия роста уголовно - правового самосознания у того или другого народа в той форме, как оно сказалось в его уголовно-правовом законодательстве, вместе с тем остановится, например, на изучении доктрины права, то этим путем ему, несомненно, удастся содействовать уяснению культурно-исторического фона положительного законодательства, уяснению той подкладки исторически существовавшего и действующего права, которая, по крайней мере, в отношении эпох, более близких к нам, почти неотделима от права положительного. Объяснение этого явления лежит в том, что право составляет часть общей духовной и культурной жизни человечества и что, по мудрому слову Иеринга, право развивается не из себя, а извне.
Вообще, вряд ли может быть сомнение, что изучение данных доктрины права, - того, что обозначается отчасти немецкими терминами Juristenrecht, das Recht der Wissenschaft, оказывает иногда решающее значение па ход развития права данного народа. Оставляя даже в стороне некоторые особо рельефные примеры, которые дает нам история развития отдельных законодательств, мы не станем ссылаться для доказательства нашей мысли на право римское, слишком далекое от нас, и на роль iuris periti и prudentes в деле преобразования узких норм римского цивильного права в такие институты, которые могли быть восприняты впоследствии, созревшими в культурном отношении, новыми христианскими европейскими народами. Мы укажем, однако, на то, что, благодаря доктрине, благодаря деятельности ученых юристов и судей, римское право было введено в практику в Германии XVI и XVII вв. На целом ряде законодательных памятников конца XVIII в. и начала XIX в. лежит, кроме того, в свою очередь, печать доктрины. Они предлагают право, не освященное временем, но подсказанное отвлеченными, иногда метафизическими соображениями. Говоря о влиянии доктрины, как фактора права, мы не можем, тем не менее, игнорировать, что доктрина права значительно отличается рядом признаков от права положительного и что она имеет свою особую природу. С нашей точки зрения, не подлежит только сомнению, что наука права может оказывать косвенное влияние на развитие права в той или другой стране*(5) и что ею косвенно вырабатывается целый ряд институтов*(6). Некоторые современные юристы, как, напр., Регельсбергер, принимают и теперь, что communis opinio doctorum может составить собою такую норму, которая имеет за себя презумпцию правильности и что добросовестный судья, при некоторых обстоятельствах, обязан подчиняться этому opinio до тех, по крайней мере, пор, пока не составит себе полного убеждения в несостоятельности воззрения, защищаемого communis opinio. Вообще, современная общая теория права склонна расширять, в лице своих наиболее прогрессивных представителей, понятия правового и на те формы регулирования отношений между отдельными членами общества, в которых отсутствует признак обязательности. Вместе с тем находят возможным утверждать, что и римский judex и преторы, наравне с германскими средневековыми шеффенами, учеными исследователями и всеми прочими, вообще участвующими в процессе создания права, одинаково выступают в истории права с несомненной ролью органов правообразующей власти. Но это равносильно уравнению в качестве факторов правообразования элементов, не имеющих принудительности с теми элементами правообразования, которые выступают в форме приказов и снабжены, следовательно, моментом принудительности*(7),*(8).
Мы видим таким образом, что то, что может быть названо чистой наукой уголовного права, нецелесообразно ограничивать областью одного только положительного права. Вместе с обнаружением того несомненного влияния, которое оказывают на рост права интеллектуальные усилия вообще и законодателя в частности, т.е. интеллектуальные усилия тех, от кого законодатель заимствует свои нормы, и его усилия личные - изучение доктрины права становится такою же необходимою частью для познания законов, связи и развития права, такой же необходимою составною частью чистой науки уголовного права, как и право положительное. Доктрина права, несомненно, является тем цементом, который приспособляет положительное право к существующим условиям, заполняет собой и сглаживает все то, что может становиться между ними. Положительное право, в силу присущего ему консервативного характера, уже очень быстро отстает от жизни, которую ему предстоит регулировать. В этих случаях, в ряду других средств, на помощь приходит, между прочим, и доктрина, а вместе с тем и то, каким право является у данного народа в данный момент, далеко не характеризуется одним только положительным законодательством. Только сопоставление этого последнего с данными доктрины способно дать более или менее верную картину того, каково право того или другого народа в данный момент. Тесное взаимодействие между правом и доктриной находит свое подтверждение и в том обстоятельстве, каким образом возникает иногда та или другая теория, то или другое научное конструирование данных юридической жизни. Зачастую тот или другой теоретический взгляд возникает путем обобщения несовершенств, к которым приводит положительное право в его применении на практике.
Но если задача социальных наук и в частности уголовного правоведения сводится к изучению законов сосуществования и эволюции той области социальных явлений, которая подходит под понятие уголовного права и доктрины, то этой чисто, так сказать, наблюдательной деятельностью наука правоведения не должна довольствоваться. Этот прием исследования, к каким существенным заключениям он ни приводил бы в деле формулирования тех очень важных для человеческого общества выводов по вопросу о взаимной связи правовых явлений между собой и отношении этих последних, в свою очередь, к другим условиям и факторам общественного развития и проч., этот прием исследования, повторяем, как ни важен он был бы в том смысле, что дает жизнь науке о существующем или существовавшем, он все-таки не может еще удовлетворить всех тех потребностей, к удовлетворению которых стремятся при помощи права. Наука о том, что существует, предполагает еще дополнение областью знания, направленной к выяснению того, что должно быть. Ум исследователя не успокаивается, пока не получает ответа на вопрос, каково то право, каков должен быть тот идеальный юридический строй, который удовлетворял бы существующим потребностям, был бы с ним в соответствии.
По аналогии с прикладной социальной наукой, или, вернее, как органическая составная часть ее, выступает и прикладное правоведение, область политики или искусства. Чистая наука уголовного права дает нам знание тех законов развития, которые лежат в основании эволюции права. Вместе с тем, знание законов отношений даст нам возможность предвидения того, к каким эффектам, при наличности известных условий, приведет то или другое состояние, та или другая формулировка уголовно-правовой нормы. Эти-то выводы о modus operandi уголовно-правовых норм в процессе эволюции права получают огромное значение в тех случаях, когда возникает вопрос о том, какими средствами можно удовлетворить самым действительным образом известному ряду потребностей, как вызвать тот или другой желательный эффект, - при помощи создания каких институтов достигнуть той или другой полезной цели. Но раз это так, то вместе с тем становится ясным, что данные чистой науки уголовного права и те выводы, к которым они приводят, утилизируются непосредственно прикладной наукой уголовного права, что достигнутое в области первой дисциплины "savoir" дает возможность "prevoir", а вместе с тем позволяет выступать с необходимой уверенностью в области разрешения тех практических задач, которые ставятся на очередь в той или другой области правоведения общественной жизнью.
Если выводы чистой науки уголовного права дают нам тот необходимый материал, который может иметь значение при выработке конструкций de lege ferenda, то легко видеть, что между тем как в чистой науке приходится оперировать главным образом при помощи комплекса данных положительного права и доктрины, в области прикладной науки уголовного права приходится сталкиваться только с выводами из этого материала, а, следовательно, с положениями, носящими теоретический характер. И на самом деле, в области прикладной науки уголовного права приходится иметь дело часто с выбором той или другой конструкции или, в крайнем случае, с самым процессом ее построения. Самый материал, таким образом, с которым приходится оперировать в прикладной науке уголовного права, принадлежит, главным образом, к области доктрины, а не права положительного. Когда трактуется о том, какая конструкция представляется наиболее целесообразной при данных наличных условиях, то речь, по-видимому, идет не о праве действующем, но о таких институтах, которые еще ждут только того, чтобы быть утилизированными законодателем. Если доктрина не может быть игнорирована в изучении законов эволюции уголовно-правового законодательства, то еще менее это допустимо, по-видимому, в области прикладной науки уголовного права.
Но ошибочно, однако, было бы думать, что доктрина, образующая собой центральный пункт в сфере политики уголовного права, в сфере прикладной науки, является исключительным и единственным объектом этой дисциплины. Несомненно, что и данные положительного права, исторически - существовавшего или фактически действующего, могут иметь для прикладной науки огромную важность. Не все народы стоят на одинаковой ступени развития и юридический строй их находится в зависимости от целого ряда разнообразных условий: культурных, исторических, географических и проч. Вместе с тем в каждый данный момент могут быть найдены такие государства, которые побывали уже как раз в таких условиях, в каких именно находится то государство, которому предстоит ответить на вопрос о том, в какой форме лучше всего может быть удовлетворена та или другая или целый ряд потребностей. Хотя в жизни ничто, говорят, не повторяется и поток ее представляет собой в некотором отношении только ряд аналогичных форм, не подлежит, однако, ни малейшему сомнению, что некоторым пародам удается обладать уже тем, что для других является только объектом горячих желаний. Некоторым народам удалось далеко уйти вперед от других на пути своего исторического призвания. Путем приспособления и часто горького опыта, народы эти успели выработать у себя такие формы и институты, которые наилучшим образом учитывают существующие потребности, -такие институты, которые для народов, у которых только впервые возникают те или другие потребности, у народов, которые только приближаются к тем ступеням, на которых возникают эти потребности, не достигли даже сколько-нибудь отчетливой формулировки. При таких обстоятельствах, постановления положительного законодательства народов, побывавших уже прежде в сходных условиях, ничем, в сущности, не отличаются от той доктрины, которая создается в качестве идеального построения для удовлетворения известным государственным потребностям и является предвосхищением, - антипатией законодательства. Да и вообще, кажется нам, было бы ни на чем не основанным капризом, если бы прикладная наука игнорировала известные способы регулирования каких-либо отношений, - способы вполне целесообразные для данных условий момента и проверенные опытом, - только по тому соображению, что то или другое нововведение, та или другая теоретическая конструкция уже применена где-либо на практике, уже возведена на степень положительного законодательства в каком-нибудь уголке мира.
С отрицанием того факта, что материал положительного законодательства - может играть более или менее видную роль в прикладной науке права, мы встречаемся у проф. Колоколова. Указав, что прикладная наука имеет своей задачей построение идеальной уголовно-правовой системы, которая могла бы служить руководством для судей и законодателей, "мы не можем, замечает почтенный профессор, относиться сочувственно к той постановке дела, с какою мы встречаемся у современных криминалистов. В самом деле: какая роль отводится в литературе тем исследованиям, которые устанавливают идеальные начала уголовного права и имеют поэтому характер науки прикладной? Такие исследования составляют, в глазах криминалистов, необходимый базис для работ догматических: с помощью их ученые пытаются осветить и свести в гармоническую систему действующие юридические начала. Ясно, что, с установленной нами точки зрения, господствующая школа неправильно смешивает науку прикладную с исследованиями права положительного. И такое смешение отражается, на наш взгляд, самым неблагоприятным образом, как на догме, так и на построении идеальной уголовно-правовой системы..."*(9). В дальнейшем изложении проф. Колоколов старается вообще дать, как он выражается, опыт по прикладной науке уголовного строго отделенной от догмы, и выделить, таким образом, безусловно, область руководящих юридических начал от области положительного законодательства. После изложенных нами выше соображений, мы, с нашей точки зрения, не можем согласиться с таким разграничением чистой и прикладной наук уголовного права, в основание которого полагался бы признак предмета исследования, как это мы встречаем в конструкции проф. Колоколова. Нам представляется необходимым выдвинуть на первый план, в качестве момента различия, не объект, но цель, с которой исследование производится. В первом случае, в той комбинации, когда речь идет об открытии законов юридического развития, мы будем иметь дело с юридическими особенностями быта данного народа, с особенностями его нравов, с кругом идей, доступных людям известной среды и проч. Мы будем иметь дело, другими словами, с изучением на первом плане данных положительного законодательства и его фона. Это изучение будет при этом иметь своей целью открытие законов существующего. В той комбинации, наоборот, где мы стараемся ответить на вопрос о том, в форму каких институтов следует облачить то или другое удовлетворение потребностей, в тех случаях, где идет речь о вопросах de lege ferenda, мы утилизируем выводы чистой науки, выражаем наши заключения в форме известных теорий. Утилизируя, однако, данные доктрины, мы не можем вместе с тем игнорировать данных положительного права, в тех комбинациях, когда они дают собой ответ на вопрос о том, как быть в том или другом случае. Только момент цели остается, таким образом, последовательно проведенным и отличающим, в качестве постоянного признака, чистую науку уголовного права от науки прикладной, отличающим науку в собственном смысле от искусства. Утверждая, что положительное право и доктрина должны выступать в качестве объекта исследования в области и чистой, и прикладной науки, мы прибавим еще следующее. Внесение розни в такие две, тесно друг с другом связанные категории, как право положительное и доктрина, было бы чем-то искусственным уже потому, что только взаимное пополнение их друг другом дает законченную картину юридической жизни народа.
То, что нами было сказано до сих пор, только отчасти еще определило тот предмет, а главное те приемы его изучения, которые предполагаются содержанием чистой и прикладной науки уголовного права. Более полное освещение этой проблемы, возможно, кажется нам, только при помощи выяснения тех особенностей, которые представляет собой та наука, частью, одной стороной которой является Правоведение. Этой наукой, обнимающей собой и юриспруденцию, в широком смысле этого слова, является, как мы видели выше, социология. Но каковы те особенности этой последней, которые предопределяют собой метод изучения права и в частности-права уголовного?
Еще О.Конт в своей классификации наук, разграничив науки чистые или теоретические от искусств или наук практических, принимал, что, в свою очередь, в сфере наук теоретических следует различать дисциплины абстрактные и конкретные или науки основные и вторичные. Разница между обоими этими классами наук, по определению О.Конта, сводится к тому, что науки абстрактные или общие "имеют предметом открытие законов, управляющих различными классами явлений, рассматривая все мыслимые случаи"; науки же "конкретные, частные, называемые также иногда науками естественными в собственном смысле, состоят в приложении этих законов к действительной истории существующих вещей"*(10). Несколько туманный характер формулировки О.Конта значительно выигрывает в ясности, когда это различие наук общих и частных иллюстрируется на примерах. Предметами отдельных наук могут быть те же объекты, которые составляют собой как бы вид в области предмета другой науки. Общая физиология и зоология, а равно, ботаника, могут служить примером такого взаимоотношения предметов наук. Главнейшей практической консенквенцией, вытекающей из взаимоотношения наук общих и частных, является то, что для некоторых наук общих материал доставляется отчасти изучением тех частных явлений, которые составляют данные наукой частных. Общая физиология, как наука, немыслима без заимствования, без опоры на зоологию и ботанику; химия, как наука общая, в качестве дисциплины, рассматривающей всевозможные комбинации сочетания молекул при всех мыслимых комбинациях, будет дисциплиной общей по отношению, например, к минералогии и проч. Социология, как наука об обществе, является такой сложной и такой общей, абстрактной в смысле Конта дисциплиной, которая нуждается для формулирования тех законов, исследование которых является ее ближайшей целью, а также для дедуктивной проверки этих законов, в помощи целого ряда других, более частных дисциплин. В ряду этих частных дисциплин, дающих возможность социологу проверять правильность выводов социологии, или, вернее, целого ряда социологических дисциплин, входящих в ее состав, путем дедуктивным, О.Конт первое место отводит физиологии. Физиология и физика социальная являлись у О.Конта двумя великими отделами физике органической, причем физика социальная основана на физиологии. В этой части учения О.Конта заключается одна из наиболее ярко выраженных ошибок его классификации. Великий мыслитель совершенно исключает из своей классификации психологию, как опытную дисциплину, заслуживающую место наряду с физиологией, и всецело вытесняет ее из своей схемы. О.Конт исходит из того, что душевная жизнь и ее законы навсегда останутся тайной. Ни один позитивист не должен, думал Конт, вступать на этот путь исследования. Что такое душа, это недоступная тайна и тайной останется навсегда. Вместо психологии О.Конт выдвигал, как известно, особую теорию мозга, - физиологию мозга. В этой части физиологии он отводил более или менее видное место изучению по субъективному методу умственных явлений, - исследованию их генетического порядка и взаимоотношения. Результаты, достигнутые путем этих приемов, должны поверяться, по мысли О.Конта, при помощи изучения животной психологии. О.Конт допускал при этом, что его теория мозга, как составная часть физиологии, может вести к обнаружению тех свойств человека, которые объясняют его участие в социальном целом. Конт исходит при допущении этого из того, что эмоциональная сторона преобладает в человеке над умственной, что в основании эмоциональной стороны лежит два порядка элементарных стремлений, вытекающих, с одной стороны, из инстинкта самосохранения и, с другой, из покровительства жизни. Эта двойственность наклонностей, консолидирующихся в формах эгоизма и альтруизма, дает возможность развитию социальной жизни и обусловливает ближайшим образом ход ее эволюции. Оставаясь на почве своей теории мозга, О. Конт допускал строгую локализацию каждого из двух родов, свойственного человеку стремления, в определенных частях мозга и проч.*(11). Не говоря уже о том, что локализация мозговой деятельности в этом смысле представляет собой далеко недоказанное явление, настаивать на котором ни в каком случае не делает чести позитивисту, провозглашающему, как О.Конт, изучение феноменальной стороны явлений и феноменальную же проверку результатов наблюдений; значительнейшим промахом, со стороны О.Конта, является вообще и сведение всей области психологии, в тех ее формах, в которых она допустима с его точки зрения, к физиологии мозга.
Возражения О.Конту по вопросу о полной допустимости психологии, как науки, мы находим уже в известном трактате Джона Стюарта Милля о логике. Английский мыслитель этот сознается, что психология только тогда достигла бы идеального совершенства науки, если бы дала нам возможность предсказывать, как тот или другой индивид будет мыслить, чувствовать или действовать в течение жизни, с тою же достоверностью, с которой астрономия дает нам возможность предсказывать места и затмения небесных тел. Несмотря на то, однако, что при данном уровне наших знаний или даже вообще когда-нибудь ни о чем подобном не может быть и речи, хотя бы потому, что мы не можем учесть всей совокупности тех особых обстоятельств и вообще среду, в которой будут действовать индивиды, мы, тем не менее, полагает Милль, "если бы в отношении к какому-нибудь неделимому наши данные могли быть полны... уже теперь настолько знаем законы, определяющие душевные явления, чтобы быть в состоянии во многих случаях предсказать, с некоторою вероятностью, каково будет поведение или мнение в большей части предполагаемых комбинаций обстоятельств"*(12). Эта возможность предсказывать объясняется в известной степени тем, что, несмотря на целый ряд факторов, влияющих на то, что бы человеческая деятельность приняла известное направление, это последнее зависит от таких обстоятельств и качеств, которые общи всему человечеству или, по кранной мере, большим массам. Этим объясняется, почему в отношении душевных явлений возможно делать такие предсказания, которые почти всегда будут оправдываться. Но добытые этим путем обобщения могут, вдобавок, дедуктивно связываться с законами природы, из которых они вытекают. Мало того. Последовательность, замечает Милль, существующая между психическими явлениями, не может быть выводима из физиологических законов нашей организации, и познания этой последовательности нужно искать в прямом изучении феноменов душевной жизни. Но это одно уже доказывает, что может существовать наука о душе*(13). Вообще, отвергать пособие психологического анализа и строить теорию души на одних тех данных, какие даются физиологией, кажутся Миллю важной ошибкой в принципе и еще большей на практике. За полную допустимость и признание за психологией права на существование наряду с другими науками высказался, как известно, и Г.Спенсер, внесший в классификацию наук О.Конта вместе с другими переменами и ту, по которой психологии было отведено подобающее ей место. За допустимость психологии, как науки, вполне определенно высказывается и целый ряд других исследователей в числе которых назовем американского психолога У.Джемcа. Действительно, но может подлежать сомнению, кажется нам, что психология располагает совершенно самостоятельным объектом-психическими фактами и совершенно самостоятельной задачей, которая сводится отчасти к описанию, но, с другой стороны, к выяснению законов смены душевных состояний или, вообще, как выражаются часто психологи, к истолкованию состояний сознания, как таковых, к истолкованию тех состояний, которые знакомы каждому по личному опыту и проявляются в форме ощущений, желаний, эмоций, суждений и проч. Самый факт допустимости изучения причинной зависимости психических феноменов этого рода, в смысле выяснения тех условий, при которых они возникают, вряд ли может вызывать в наши дни какие-нибудь сомнения. Подобно тому, как всякие другие естественные дисциплины принимают на веру известные данные, как естественные науки верят в абсолютно независящее от познающего ума существование материи, и наука о душе, как наука естественная, констатирует существование состояний сознания и зависимость этих последних от телесных процессов. Связь душевных процессов с телесными не подлежит никакому сомнению и ниже будет выяснена нами по возможности более детально; пока же допустим, что связь эта действительно существует. Вместе с тем, придется допустить, что из связи этой, в той форме, в какой она должна быть признана, может быть почерпнут целый ряд сведений, которые могут быть утилизированы в качестве материала, вполне достаточного для формулировки законов, определяющих психическую жизнь человека и достоверных в том смысле, что они, по крайней мере, не противоречат всей совокупности фактов, доступных опыту и наблюдению*(14).
Итак, является, по-видимому, допустимым, что психология, как наука, имеет право на существование. Но что же из этого следует в приложении к тем вопросам, которые занимали нас выше и касались связи социологии, как науки общей, абстрактной с некоторыми науками конкретными, частными.
Вместо той непосредственной связи, которую усматривал О.Конт между социологией и физиологией, необходимо, кажется нам, подставить связь между первой дисциплиной, как наукой общей, и психологией, как наукой частной, на которой социология основана ближайшим образом. Указывая на эту тесную связь социальной науки, науки об обществе, науки о действиях коллективных масс человечества с наукой об индивидуальном человеке, Дж.Ст.Милль в своем бессмертном труде, в отделе, посвященном логике нравственных наук, замечает: "все явления общества суть явления человеческой природы, порождаемые действием внешних обстоятельств на массы людей; следовательно, если явления человеческого мышления, чувствования и действия подчинены неизменным законам, то и явления общества не могут не быть подчинены неизменным законам, вытекающим из предыдущих"*(15). Если неправильно положение Д.Ст.Милля о том, что законы явлений общества выступают, в сущности, ничем иным, как законами психической деятельности людей, соединенных в общества, если не верно, что законы деятельности общества являются только осложнением индивидуальных психологических законов, то ошибочность этого мнения должна была бы обнаружиться уже из того, что люди, соединенные вместе, остаются, однако, теми же существами и что действия и чувства людей в социальном состоянии управляются, следовательно, психологическими законами*(16).
По крайней мере, до сих пор, однако, надо сознаться, применение психологического метода в социологии не дало особенно богатых практическими результатами выводов и не дало, как нам кажется, между прочим, по следующим соображениям*(17).
Для социологии, как таковой, прежде всего, важна не психология индивидуальная, но индивидуальная психология, модифицированная в той мере, в какой это требуется особыми условиями, в которых выступает индивид в обществе. Другими словами, для социологии имеет значение, главным образом, осложненная индивидуальная психология, психология коллективная. Исследование законов взаимодействия между отдельными людьми представляет, однако, при современном уровне знаний, еще весьма юную дисциплину, не располагающую сколько-нибудь надежными выводами, и те уродливые формы, которые принимает коллективная психология у некоторых писателей по этим вопросам, свидетельствуют самым наглядным образом о ее беспомощности и, вообще, о том, что она еще не вступила в позитивную фазу своего развития*(18).
Наконец, не следует упускать из виду при объяснении медленности, с которой развивается социология в смысле положительной науки, того обстоятельства, что она предполагает для своего прочного обоснования массу наблюдений, добытых чисто индуктивным путем, массу материала, на который она могла бы опереться при конструировании законов общественных явлений и что добытые этим путем эмпирические законы только в виде проверки должны бы были быть сопоставлены с законами психологическими. На этот вид поверки указывает в своем трактате о логике Джон Стюарт Милль, когда замечает, что "самые ошибочные обобщения постоянно делаются из хода истории... Единственная проба или поправка есть постоянная поверка психологическими и этологическими законами..."*(19).
Но раз психологические законы лежат в основании социологии, как науки о законосообразности в области общественной жизни, то с теми же психологическими законами косвенно приходится считаться и в области прикладной социологии или политики. Если мы пойдем еще далее, то необходимым выводом из того же положения представиться нам, что законов психологических нельзя игнорировать и в системе права уголовного. В области чистой науки уголовного права психологии, в полном соответствии с методологическими заветами Дж.Ст.Милля, придется служить тем материалом, который способен дать нам точку опору для дедуктивной проверки тех законов развития уголовного права, которые могут быть эмпирически выведены из исторического хода развития уголовного законодательства, изучаемого, как составная часть общего строя культуры. Но роль психологии будет особенно широка в области прикладной науки уголовного права, в области той дисциплины, в которой, в зависимости от существующих потребностей, приходится устанавливать принципы идеального права, в смысле наибольшего соответствия его с существующими условиями. Но разве можно стоять на точке зрения такого соответствия без того, чтобы не соображаться с особенностями того объекта, для которого право создается - с психологией человека. Если все сказанное справедливо относительно права вообще, то тем справедливее оно относительно криминалистики, относительно области уголовного права, столь непосредственно соприкасающейся с внутренним миром человека. Можно рассчитывать, что только те концепции прикладной науки уголовного права будут иметь жизненное значение, которые не станут игнорировать законов деятельности человеческого духа, поскольку они открыты современному знанию. Только тогда, повторяем, мы будем иметь дело с построениями, действительно высоко-практичными, действительно как бы выросшими из самой жизни и ею подсказанными.
Мы до сих пор старались очертить всю существенность психологической обработки уголовного права, исходя из того конструирования этой дисциплины, по которому она является ветвью социологии. Теперь мы постараемся указать вкратце на ту необходимость психологической обработки институтов уголовного права, которая вызывается в частности главными вопросами, входящими в содержание науки уголовного права*(20).
Центральным предметом уголовного права, около которого вращается все то, что входит в его непосредственное содержание, составляют собою феномены преступления и наказания.
Как обнаруживает история, содержание того понятия, которое теперь кажется намдовольно определенным, совершенно отчетливо ограниченным и как бы самим по себе подразумевающимся, содержание того понятия, повторяем, которое кажется нам понятием довольно однородным у народов, стоящих приблизительно на одной и той же степени культуры, имеет, при всей своей сложности, тот общий признак, что нет преступления без обнаружения воли лица. Будет ли то нарушение содеянным, будет ли оно признано фактом, вызывающим уголовную реакцию, как преступное бездействие - и в том и в другом случае мы сталкиваемся с обнаружением воли, понимая это слово в общежитейском смысле. Если и нет воли, направленной на то, что получается в результате преступного действия, то за то есть воля на совершение того действия, которое приводит к такому нарушению. То обстоятельство, что каждое преступление, как бы ни была различна природа его, должно в субъективном отношении вызывать в действующем некоторую деятельность психического свойства, ставит на очередь вопрос о том, каким условиям должна удовлетворять эта деятельность и к чему должен сводиться в своих конечных элементах тот процесс, который на разговорном языке обозначается термином воли. Но этого мало. Понятие преступления разумеет известное отношение действующего к совершаемому в том смысле, что одни и те же действия получают различное значение в зависимости от того, сознавал ли действующий последствия совершаемого, его запрещенность и проч. Все это налагает на криминалиста обязанность уяснить тот механизм, при помощи которого, и те условия, при которых может быть речь о наличности такого сознавания или несознавания.
Но если уже преступление для полного выяснения его характера нуждается в освещении проблемы чисто психологической, то еще большая роль должна быть отведена психологии в области наказания. Самое установление наказания, угроза им и проч., как средство для достижения определенных целей, предполагает существование особого психологического механизма, при помощи которого угроза лишением побуждает человека уклоняться от предпринятия известных действий,механизма, в основании которого лежит стремление к наслаждению и отвращение от страдания. Но этот механизм не так односложен, так как то, что кажется удовольствием или страданием в ближайшем, может изменить свой характер в дальнейшем процессе сцепления обстоятельств. Вор, поместивший себя в шкаф для лучшего совершения кражи, испытывает неудовольствие от неудобного положения, но он надеется на благо в ближайшем будущем, на обладание предметами, которые он собирается похитить. Примитивное склонение в сторону удовольствия и отклонение от страдания не вполне достаточны, таким образом, для объяснения того, каким образом при помощи угрозы наказанием можно удержать от совершения известных действий. Надо принять во внимание, что инстинктивное стремление к благу и отклонение оттого, что не кажется таковым, предполагает осложнение простейшего психического процесса деятельностью интеллектуальной. Это же, в свою очередь, только тогда может позволить криминалисту противодействовать склонению к тому, что с точки зрения социальной является злом, когда он будет знать законы этой интеллектуальной деятельности, природу этой силы. Говоря все это, мы отлично сознаем, что и психология, и криминалистика являются совершенно отличными друг от друга дисциплинами, различными и по предмету, и по методу, и по своей цели. Но дело в том, что в силу взаимодействия знания ни одна наука но может обходиться без того, чтобы заимствовать из области других некоторые выводы ужо в готовом виде.
Но пойдем далее. Не только удержание путем угрозы от совершения известных деяний, квалифицируемых, как преступные, требует знания механизма психической деятельности лица, оперирующего в каждом данном конкретном случае. Если подвержение наказанию должно произвести какие-нибудь перемены в личности преступника, если оно должно сделать его другим человеком, то вряд ли нужно особое красноречие, чтобы убедить в том, что все то воздействие должно быть направлено на то, чтобы в той стороне человеческого существа, от которой зависит его деятельность, в том сложном аппарате, через который проходят его действия, в котором они обсуждаются, взвешиваются и проч., были созданы гарантии не повторения некоторых действий или, вернее, воздержания от действий аналогичных. Все это требует знания и понимания психики преступника. Но полное знание этого или знание вообще более или менее совершенное дается только на почве принципов общей психологии. Те отрывочные наблюдения, которые имеют некоторое подобие принципов психологической науки, те сведения, которые имеются про запас у каждого, сталкивавшегося с людьми и знающего жизнь, слишком далеки от того, чтобы представлять собой все гарантии знания строго научного, поскольку оно возможно при современном состоянии научных методов и характере предмета, В наши дни, несомненно, уже стало общим местом то положение, что рутина здравого смысла оказывается более чем недостаточной для психического исследования преступника. Даже популярная психология успела уже, надеемся, убедить большинство, что наука владеет более совершенными методами, чем простой глазомер. Если выяснение некоторых психических законов усовершенствовало педагогику, позволило с наименьшим трудом достигать наиболее желательных эффектов, если современная наука о воспитании, опираясь на открытые психологические законы, содействовала выработке рациональных приемов, облегчающих усвоение всяких сведений, приучение к дисциплине и проч., то почему же не полагать, что те же знания послужат драгоценным руководством для достижения тех целей, к которым стремятся при помощи наказания? Странно даже доказывать в наши дни, что для того, чтобы предвидеть, как подействует на известного индивида известное лишение или вообще мера, нужно знание modus operandi этого лица. Между тем о таком научном, т. е. более совершенном знании этого modus operandi идет речь, когда мы выставляем то требование, чтобы в основание института наказания было положено исследование подлежащего лица теми приемами, которыми располагает, современная наука о духе.
Мы не можем, конечно, входить в полное рассмотрение того, какие выгоды и какие особенности представляет собой конструирование всех хотя бы главнейших институтов уголовного права на почве психологии, отвечающей современному состоянию этой науки. Мы предполагаем остановиться в дальнейшем изложении только на некоторых сторонах вопроса о субъективной, внутренней стороне преступления. Мы ставим себе целью указать, в какой именно форме и какие именно данные психологии могут быть утилизированы для такого конструирования института виновности в уголовном праве, которое соответствовало бы, с одной стороны, уровню современных потребностей, а с другой, находилось бы в согласии с научными результатами исследования сферы человеческого духа.
Уже и эта задача является, несомненно, достаточно широкой и исполненной самых разнообразных трудностей, а главное, более чем достаточной для того, чтобы составить собой содержание отдельного труда.

2

Мы только что заявили, что непосредственным и ближайшим предметом настоящего исследования у нас выступит субъективная сторона преступления и, в частности, вопрос о формах виновности. По учению господствующей школы уголовного права, по общепризнанным принципам справедливости и по общепринятым в законодательствах современных культурных народов началам, для возможности применения наказания к нарушителю правопорядка должна, в ряду прочих условий, необходимых для этого, существовать и субъективная связь между деятелем и тем действием, запрещенным законом, которое ему ставится в вину. Лицо, действующее должно сознательно вызвать противозаконное последствие. Но если только при этих условиях может быть речь о субъективной связи с правонарушением, то весьма существенным является для дела уголовного вменения выяснение того, в каких формах может выступать вообще предвидение правонарушения. Вместе с тем, представляется глубоко поучительным проследить, в каком отношении и размере предопределяет собой наличность тои или другой формы предвидения правонарушения те мероприятия, которые целесообразно практиковать по отношению к действующему.
Попытка дать ответ на вопросы этого рода является одной из задач прикладной науки уголовного права и, поставляя себе целью выработать такое разграничение форм предвидения или виновности, которое наиболее соответствует психологическим условиям действующего и условиям той среды, в которой ему приходится оперировать, мы затрагиваем одну из самых основных и трудных задач уголовной политики.
Ведение нашего исследования, в полном соответствии с теш принципами, которые мы признали руководящими в предшествующем изложении нашем, будет отличаться, в виду этого, следующими особенностями.
В нашей конструкции института виновности, при определении влияния форм предвидения правонарушения на уголовное вменение, мы предполагаем утилизировать, прежде всего, тот материал, который дается правом положительным, не только в смысле законодательства действующего, но и права вообще исторически существовавшего. Эти данные положительного нрава войдут в нашу работу постольку, поскольку мы признаем разработку в нем вопроса о виновности, могущей содействовать нам своими положительными или отрицательными сторонами в разрешении поставленной нами себе проблемы. Уже а priori можно видеть, что мы но ставим себе целью дать исторически законченный обзор положительных законодательств по интересующему нас институту, но ограничимся изложением только тех сторон и данных положительного законодательства, которые кажутся нам особо типичными и потому заслуживающими внимания. Если мы в некоторых случаях и будем прибегать к методу историко-сравнительному, то лишь поскольку это необходимо для уяснения истинного значения и характера тех постановлений положительного законодательства, которые будут представлять для нас интерес.
Наряду с данными положительного права и утилизированием всего того, что представляется необходимым для лучшего уразумения этого последнего, мы отводим видное место данным доктрины, теоретическим конструкциям и проч. материалам этой же группы.
В виду того значения, которое имеют для правильного конструирования проблемы, интересующей нас, данные психологические, мы целый ряд сведений по этим вопросам считаем необходимым выделить в особую часть нашей книги. Нечего и говорить, что эти психологические данные должны быть строго ограниченны, насколько позволяет свойство предмета, теми вопросами которые составляют, так сказать, психологическую основу учения о виновности. Мы предполагаем остановиться на выяснении тех сторон душевной жизни человека, с которыми приходится считаться, ближайшим образом, на тот конец, когда хотят дать такую конструкцию форм виновности, которая вполне пригодна для жизни и которая может оказывать действительное влияние на размеры уголовного вменения.
Если стараться одним словом определить, более или менее точно, общий характер нашего исследования и тот метод, к которому мы прибегаем, то мы не находим более подходящего термина, чем тот, который дается словом "критический".
В связи со всем вышесказанным, мы предполагаем наше исследование разбить на три части. Первая из них будет посвящена изложению тех психологических данных, которые имеют ближайшее отношение к проблеме виновности и уголовного вменения. В этой части нашей работы мы предполагаем останавливаться, в виду сложности некоторых психологических проблем, на критическом обзоре главнейших учений по тому или другому вопросу, имеющему для нас значение, и только вслед за этим обращаться к выводу тех или других психологических конструкций. Современное состояние психологии, как науки, вынуждает к такому образу действий, несмотря на то, что для криминалиста было бы в высшей степени удобно заимствовать психологические данные из соответственной дисциплины в совершенно готовом виде.
Психологические данные, приведенные у нас, укажут, надеемся мы, не только то, каким образом лучше всего конструировать формы виновности, но посодействуют и проведению той черты, за которой уже не может быть больше речи о виновности в смысле известного субъективного отношения деятеля к нарушению правопорядка. Психологические данные дадут нам, надеемся мы, и ту точку опоры, которая необходима для обоснования самого принципа, на котором зиждется уголовное право, и обнаружит, что при помощи уголовной реакции вполне возможна в известных границах борьба с тем многосложным явлением в жизни индивида, на которое общественные условия существования налагают характер преступления.
Вторую часть нашего труда мы думаем посвятить различным типам постановки вопроса о формах виновности и их значении для уголовного вменения, как в области положительных законодательств, так и в сфере доктрины. Само собой разумеется, что главное место нам придется, по самому существу предмета и по тем целям, которые мы преследуем, отвести доктрине и законодательствам новейшим. После критической оценки самых разнообразных и типичных конструкций проблемы о формах виновности, - оценки, которая косвенно уже выяснит основные и необходимые черты института виновности, мы предполагаем перейти к подробному обоснованию наших личных выводов по этим вопросам, что составит содержание третьей части пашей работы.
Эта третья и последняя часть нашего труда будет посвящена изложению принципов рационального разграничения отдельных форм виновности и освещению возможного значения этих форм для дела уголовного вменения. В заключение мы остановимся еще, вдобавок, на вопросе о том, каковы вообще те другие элементы, которые могут влиять на уголовное вменение помимо условий чисто субъективного характера, какими являются формы виновности.
Ввиду того, что та часть нашего исследования, которую мы выпускаем в свет, вследствие своей обширности, сама представляет собой материал, вполне достаточный для того, чтобы составить содержание целого тома, и окончание, задуманного нами, труда затянется на некоторое время, мы предполагаем в особой части введения, вслед за этими же нашими строками, остановиться на предварительном изложении некоторых наших конечных выводов. Эти последние касаются вопросов о том, как возникли в истории права формы виновности, как следует разграничивать отдельные формы виновности и каково то значение, которое следует им отводить в качестве условий, влияющих на размеры той реакции, при помощи которой представляется целесообразным действовать на нарушителя в интересах восстановления социального мира и достижения общественной безопасности на будущее время. В пользу приема помещения в сжатой форме, в начале труда, наших конечных выводов может быть приведено, между прочим, и следующее основание. Ясное представление о том, чего ищешь, необходимо для того, чтобы найти это искомое. Более или менее точная формулировка наших конечных выводов в начале труда облегчит и читателям возможность более сознательно излечить за тем постепенным развитием хода доказательств, которые приводятся нами в пользу той, а не другой группировки форм виновности.

Отдел второй. Основные выводы по главным вопросам учения о формах виновности в связи с очерком возникновения и хода развития понятия виновности

1. Общие замечания
2. Возникновение понятия субъективной виновности и ее форм в истории
уголовного права. Понятие виновности и конструирование ее отдельных
видов
3. Значение виновности и ее форм в деле уголовного вменения с точки
зрения криминалистов строго-классического направления
4. Значение виновности и ее форм в деле уголовного вменения с точки
зрения криминалистов-антропологов
5. Значение виновности и ее форм в деле уголовного вменения с точки
зрения криминалистов социологической школы
6. Выводы по вопросу о возможных пределах действительного значения
виновности и ее форм для дела уголовного вменения

1

Прежде чем перейти к разграничению отдельных форм виновности, к вопросу, который еще и поныне, несмотря на значительное число попыток в законодательствах и доктрине, не может считаться решенным окончательно, мы предполагаем дать краткий обзор возникновения понятия субъективной виновности и отдельных ее форм в истории уголовного права. Только вслед за таким историческим очерком, мы перейдем к попытке рационального разграничения отдельных видов субъективной виновности. Мы предполагаем, далее, дать сжатое резюме взглядов на значение субъективной виновности для дела уголовного вменения с точки зрения трех основных школ уголовного права: школы классической, антропологической и социологической и перейти в заключение к выводам по вопросу о том, как влияют формы виновности на размеры уголовной ответственности.
Тот взгляд, по которому на меру уголовного вменения влияет самым непосредственным образом наличность той или другой формы виновности, начинает все более и более ограничиваться в свете новейших исследований в сфере уголовного права. Не подлежит никакому сомнению, что вместе с тем, как в науке уголовного права появились новые учения школы антропологической и социологической, а параллельно с этим и модифицировались некоторые доктрины школы классической, значительно стало суживаться значение для уголовного вменения моментов умысла и неосторожности, как двух основных форм виновности. В дальнейшем изложении нашем мы постараемся, однако, доказать, что роль умысла и неосторожности, как факторов уголовного вменения, несмотря на некоторые ограничения, не только не должна исчезнуть, но будет оставаться одним из коренных принципов криминалистики до тех пор, пока существует уголовное право, как институт, оперирующий при помощи наказания. Одной из целей нашей работы является, между прочим, доказать, что, несмотря на целый ряд учений, отрицающих совершенно значение этих моментов для уголовного вменения, признак предвидения правонарушения и отдельных оттенков этого предвидения, признак умысла и неосторожности всегда будет выступать как фактор, оказывающий могучее влияние на объем вменения. Мы увидим, вместе с тем, по мере хода нашего исследования, что одного этого признака еще далеко недостаточно для определения в точности меры вменения, и что он должен быть дополнен, а иногда и видоизменен под влиянием признаков других, из которых каждый, однако, не имеет особо решающего значения. Внимательный обзор тех новых критериев, которые выставляются в последнее время все настойчивее и настойчивее в качестве моментов, влияющих на уголовное вменение, убеждает нас в том, что ни за одним из них не может быть признано столь решающего для самого существа уголовного права значения, как за моментом предвидения или предвидимости правонарушения, в качестве элементов, определяющих собой, ceteris paribus, объем уголовного вменения.
Современная новейшая доктрина уголовного права, исходя из точки зрения опасности преступника для общежития и усматривая в степени опасности и трудности социального приспособления преступника главную цель наказания, облюбовала в качестве критерия, которым должно руководствоваться при определении меры ответственности, различение преступников привычных и случайных. Не отрицая важного значения этих категорий для выбора целесообразных мер в борьбе с преступностью, мы не можем, однако, придавать им решающего значения. Существуют, несомненно, неопасные рецидивисты и очень опасные преступники случайные. Стоит вспомнить только и измерить сравнительную опасность неуравновешенного случайного преступника, под давлением известных, неблагоприятно сложившихся обстоятельств, бросающегося с ножом и убивающего свою жертву и, с другой стороны, опасность, грозящую от преступника-рецидивиста, в тридцатый раз нарушающего общественную тишину или оскорбляющего словами полицейского. Для преступника случайного, раз он выбился из известной колеи, случаи неблагоприятного стечения обстоятельств могут только учащаться и кто поручится за то, что он не опасен в будущем. С другой стороны, рецидивист, о котором у нас была речь, со своим надорванным организмом и ослабленной предприимчивостью в каком-нибудь новом, неизведанном еще им направлении, останется неизменно до конца дней своих, как это и подтверждает бытовое изучение преступника, на той же ступени антагониста городовых или сокрушителя мебели или посуды в домах своих ближних, на той же стезе нарушителя тишины и спокойствия, на которую он вступил, несомненно, не минуя закона достаточного основания.
Большого значения нельзя придавать в деле уголовного вменения и тем мотивам*(21), которыми руководствовалось то или другое лицо при совершении преступления. Мотивы недостаточно характеризуют личность и возможны однородные мотивы у личностей, неодинаково опасных для общества, - у личностей, которые далеко несходно будут реагировать на ту или другую меру наказания. Значение мотивов было выдвинуто в новой литературе уголовного права в виду того очевидного факта, что категории умысла и неосторожности, сами по себе, являются не всегда вполне достаточными критериями для решения вопроса о том, какому наказанию должен подлежать преступник. Исходя из того, что наказание должно сделать правонарушителя социально-терпимым, утверждали следующее: для меры и рода наказания могут иметь значение те, оцененные со стороны их социального значения, представления, которыми руководился преступник. В соответствии с этим, принимали, что то обстоятельство, руководился ли нарушитель честными или бесчестными, нравственными или безнравственными мотивами, должно оказывать на размер и род наказания известное влияние, а сама классификация отдельных мотивов, по их социально-нравственному и частью юридическому значению, может иметь для уголовного вменения относительно большое значение. Но ошибочность всех этих попыток обнаруживается в значительной степени уже из правильного конструкирования понятия причинной связи. Мотив в упомянутом выше смысле и как представление конечной цели, которой руководствуется преступник, ни в коем случае не есть причина преступления. Такое представление является только одним условием этого последнего, а между тем единственно целесообразно воздействовать на причину, т.е. на совокупность всех условий, другими словами, на всю личность преступника. Легко может статься, что совершенно один и тот же мотив наблюдается у совершенно различных личностей и что данным мотивом личность очень мало характеризуется. Может, далее, случиться, что мотив, сам по себе, не является антисоциальным и совершенно безобиден, но только путь, на который вступило данное лицо для осуществления своей цели, выступает с противоправным характером. Если хотят придать мотиву действительное значение в деле уголовного вменения, то это может иметь место только на тот конец, когда мотив станут понимать в смысле всего психического существа преступника. Последнее же понятие равнозначаще идентифицированию понятия "мотив" со всей психофизической личностью преступника, т.е. с тем, что только с известной степенью точности может быть выражено словами "характер деятеля". Особое значение для вменения может иметь, следовательно, то обстоятельство, к какой разновидности принадлежит характер преступного агента.
Эти соображения приводят нас, в свою очередь, к несколько иному критерию для определения, соответствующего особенностям данного случая, наказания. Мы имеем в виду психическую классификацию личностей в собственном смысле. Мы встречались уже с категориями преступников привычных и случайных, - с группами, в основание различения которых положены известные психологические особенности. Говоря о психической классификации, мы имеем, однако, в данном случае в виду разграничение типов личностей не только со стороны вероятности проявления во вне их психических черт, в, той или другой, форме, но более глубокую классификацию по признаку психологических особенностей, исчерпывающим образом характеризующих индивида, как носителя определенного психического содержания. Большие надежды в этом смысле возлагали мы на точные исследования современной экспериментальной психологии. Но и эта последняя, по нашему крайнему разумению, не дает нам устойчивых отличительных признаков для различения определенных психологических типов. Экспериментальная психология дает в этой области ряды цифр, определяющих, время реакции. Вряд ли она когда-нибудь, хотя бы и в отдаленном будущем, будет в состоянии дать сколько-нибудь надежную классификацию характеров; адепты экспериментальной психологии не измеряют, в сущности, духовных явлений; они учитывают только время, в которое совершаются, те или другие, психические акты; но такие данные не свидетельствуют даже о сравнительной психической силе этих актов.
Но если надежной классификации личностей не может дать до сих пор экспериментальная психология, то небольшого успеха, с нашей точки зрения, можно ждать и от эмпирической классификации личностей со стороны судьи или органов тюремных, на что целый ряд ученых криминалистов и практиков возлагает большие надежды.
Против полной основательности такого критерия свидетельствуют в особенности следующие соображения. Если теоретику не удается выставить руководящих принципов, то еще в меньшей степени могут это сделать судьи или другие органы. Если правила и принципы вообще возможны, - а в это мы верим ввиду общего сходства условий, среди которых приходится развиваться известным группам преступников, - то очевидно, что установление принципов целесообразнее ожидать от теоретиков. Никто не спорит против того, что судье должно быть предоставлено обширное поле усмотрения, но следует избегать, чтобы признание этого принципа приводило к замене теории законодателя чисто эмпирической теорией судьи. Не следует забывать, что судья не имеет возможности хорошо изучить личности преступника за то относительно короткое время, которое он проводит с ним в соприкосновении; что же касается органов тюремных, то предоставление им большой власти в деле определения наказания свидетельствует в пользу того, что такой порядок опасен для государства и что критерии прилежания и хорошего поведения заключенных, которыми руководствуются тюремные органы, являются признаками весьма ненадежными. Мало того. И органы тюремные видят преступника в искусственной обстановке лишены возможности опять-таки с необходимой степенью вероятности судить о том, как действует на нарушителя наказание, воздействию которого он подвергается. Это обстоятельство позволяет относиться с сомнением к пользе и такого режима, при котором постановления органов тюремных проверялись бы органами судебными. Несмотря на все это, классификации эмпирической приходится, по-видимому, отдавать предпочтение перед всякими другими попытками классифицирования преступников уже потому, что жизнь обгоняет теорию, а равным образом потому, что единственно практическим путем может быть создана надежная теория. Но и критерий классифицирования личностей преступников, не говоря уже об его излишней общности, не в состоянии вытеснить критерия умысла и неосторожности по тому простому, но, тем не менее, решающему соображению, что критерии эти друг друга дополняют, но не исключают. Доказать это-одна из целей нашей работы. Перейдем, однако, к изложению существенных моментов того процесса, при помощи которого возникло понятие субъективной виновности, перейдем к изложению перипетий той эволюции, при помощи которой человечество дошло до необходимости признания всей важности для уголовного вменения признака предвидения правонарушения и оттенков этого предвидения.

2

Законодательства ранней формации уголовного права довольствуются, как свидетельствует история, принципом, не субъективного, но объективного вменения. Для наличности ответственности, с их точки зрения, вполне достаточно, чтобы лицо вызвало, обусловило результат*(22). Древние египтяне наказывали смертью лицо, убившее случайно священное животное. Случайное убийство, по взглядам римского права в сакральный период его истории, в такой же мере требует искупления перед божеством, как и убийство умышленное. Сравнительная история законодательства свидетельствует, что у некоторых народов даже убийство, совершенное в силу требований закона, как напр. казнь преступника, влекло за собой целый ряд религиозных церемоний, направленных к тому, чтобы смыть с лица казнившего то пятно, которое на него наложило причинение смерти*(23).
Реакция человека против причиняемого ему зла в форме отражения такого причинения, независимо от того, чем вызвано это последнее, вызвано ли оно существом разумным или даже только вещью неодушевленной, глубоко коренится в психической природе человека. Являясь в своей простейшей форме как бы отражением удара, реакция против всего того, что нарушает нашу неприкосновенность, приводит нас к действиям, направляющимся против причинения нам всякого страдания без того, чтобы справляться с истинной природой причины, вызвавшей наше страдание. На той стадии развития, когда лицо руководствуется такими примитивными соображениями, обиженный думает, вдобавок, только о самом себе, - о том благе, которое у него отнято и обсуждает нарушение только с точки зрения своего ущерба, но не с точки зрения лица, наносящего своим поведением ущерб. Такова психологическая подкладка того порядка объективного вменения, который наблюдается во всех законодательствах на первых шагах их развития. С течением времени, те средства, которые служат чуть ли не бессознательно и инстинктивно для охраны права, постепенно совершенствуются и на смену слепой реакции против правонарушения выступают меры более действительные, более рациональные, более практические. Они становятся вообще более приспособленными в том смысле, что лучшим и кратчайшим путем начинают вести к сохранению того, что по обстоятельствам возможно, а вместе с тем становятся приемами, которые, считаясь с настроением лица, учиняющего правонарушение, позволяют говорить о правосудии, а не о безотчетной реакции, о слепом ответе ударом на удар.
Столь необъяснимый, с точки зрения современного культурного человека, взгляд, по которому на правонарушающее последствие следует реагировать, не различая отношения правонарушителя к этому последствию, объясняется в значительной степени и тем, что главной формой реакции против правонарушения является в первобытные моменты истории человечества деятельность личная, - самостоятельная защита своих прав в форме отражения нападения, переходящая в большинстве случаев в месть*(24). Лицо, отражающее нападение и мстящее, придает реакции против нарушения, охраненных обычаем или законом, прав особый характер. Лицо мстящее не способно произвести хладнокровного расследования в своем деле. Оно бессильно, в сущности, констатировать, в виду обуревающих его чувств, виновно ли в нашем современном смысле лицо, причинившее ему обиду. Отыскивая своего обидчика и мстя ему, обиженный руководствуется только сознанием тоге, что материальное нарушение имело место. Мститель иногда является отдаленным родственником обиженного и знает о самих обстоятельствах, при которых имело место правонарушение, только по слуху. Самую месть дозволено при этом практиковать не только в открытом бою, после объяснений и проч., но и исподтишка*(25). При таких обстоятельствах, когда, с одной стороны, на мстителе лежит безусловная обязанность мстить нарушителю, а с другой, мститель лишен даже возможности исследовать дело с подлежащей полнотой, не может быть и речи о том, чтобы месть не следовала за каждым нарушением, независимо от того, при каких обстоятельствах правонарушение, или точнее обида, имели место. Мало того. В некоторых случаях обида смывается уже тем, что вообще отомщено кому-либо одному из всего рода обидчика. Поскольку акт мести лишен был значения факта юстиции в нашем смысле, видно уже, кроме того, из того, что месть, даже вполне законная, влекла за собой обязанность дальнейшей мести мстителю со стороны рода отмщаемого.
В пользу того, что первобытная юстиция довольствуется именно таким способом реакции, в основание которого, по самому существу его кладется элемент единственно материального нарушения, свидетельствует, ломимо самого способа реакции на правонарушения, целый ряд тех следов юридических особенностей первобытных обществ, которые сохранила нам древность и жизнь народов, стоящих на низкой ступени развития.
Существование порядка объективного вменения доказывается уже, напр., помимо приведенных нами выше соображений, тем, что огромное число древнейших законодательств знакомо с фактом наказания животных за причинение ими материального ущерба. Эти наказания были, притом, не только мерами, принимаемыми в порыве раздражения, или мерами, подсказываемыми мотивом целесообразности, но форменными наказаниями, определявшимися в порядке суда, с соблюдением всех гарантий законности, с большой торжественностью.
Достаточно сослаться на законодательство Зороастра, которое предписывало, чтобы собака злого нрава, которая нападала на людей и животных, была бы подвержена мучительной казни. Ей отрезали правое ухо, затем левое, обрубали хвост, лапы и, наконец, убивали*(26).
Еще более красноречиво свидетельствует в пользу существования порядка объективного вменения на известной стадии развития нрава факт наказания предметов неодушевленных. Как бы ни объясняли подобных явлении, - тем ли что вместе с разрушением этих вещей уничтожается и та таинственная сила, которая присуща этим вещам*(27) и ли вообще каким-нибудь другим способом, нельзя отрицать того факта, что в первобытных законодательствах этот вид ответственности существует*(28). В древней Греции, по свидетельству Демосфена и Полибия, в так наз. Epi prutanew существовал трибунал, ведомству которого подлежали дела об убийствах, осуществленных предметами неодушевленными, камнями, деревьями*(29). Одним из первых по времени дел, рассматривавшихся этим судом, было, между прочим, дело о топоре, при помощи которого один жрец умертвил быка*(30).
Кроме всего этого, мы встречаем указания и другого рода, свидетельствующие в пользу господства материального вменения в законодательствах народов, для суждения о юридическом быте которых мы имеем вполне достоверные сведения*(31). Указания на существование объективного вменения нетрудно найти в праве древнееврейском, древнегреческом, древнеримском, древнегерманском, древнерусском и целом ряде других законодательств. В нашу задачу не входит в настоящем месте исчерпать весь тот материал, который свидетельствует в пользу того, что в этих законодательствах, в известный момент их развития, вменение результата было единственным критерием уголовного вменения. Мы ограничимся только изложением самого существенного. С нашей точки зрения, этого вполне достаточно для того, чтобы выставить в ярком свете эту одну из самых устойчивых и типичных черт истории уголовного права, ту черту, которая не вызывает в наши дни сколько-нибудь значительного разногласия между историками права*(32).
Вправе древнееврейском существовал принцип, по которому кровь невинно пролитая требовала мести. Только после осуществления этой последней смывалось то пятно, которое падало на целую страну, в пределах которой имело место известное правонарушение. Но единственным средством смывания такого пятна было пролитие крови того, кто пролил невинную кровь. "Я взыщу и вашу кровь, в которой жизнь ваша, взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию"*(33) - вот слова, которые Моисей влагает в уста Господа и которые устанавливают тот незыблемый для древнейшего еврейского права принцип, что и животные, наравне с людьми, должны платиться жизнью за пролитие крови*(34).
Вообще, идея о том, что пролитие крови, независимо от намерения, с которым оно совершается, должно быть отомщено таким же образом, является одной из самых коренных черт первобытного уклада жизни народов Востока*(35). Даже убийство случайное требовало удаления убийцы от родственников убитого на более или менее продолжительное время. Известные постановления Моисеева законодательства о городах убежища, - постановления, с которыми мы еще встретимся ниже, - красноречиво свидетельствуют в пользу того, к каким уловкам приходилось прибегать в интересах избавления от уголовной реакции лиц, проливших кровь неумышленно и в том числе случайно.
Вообще, в пользу того обстоятельства, что в праве древнееврейском, предшествовавшем эпохе законодательства Моисея, существовал порядок вменения объективного, свидетельствует еще целый ряд соображений, помимо нами уже выше приведенных. Когда законодательство Моисея провозглашает in expressis verbis тот принцип, чтобы дети не отвечали за родителей и родители за детей*(36), то самое настаивание на этом указывает на существование в предшествовавшем этой эпохе праве такого вида ответственности, который допускал объективное вменение и находил свое оправдание в завете Бога, гласившем, что Он карает грехи отцов на детях до третьего и четвертого поколения*(37). В пользу существования объективного вменения говорит, наконец, и освящение религией права мести со всеми последствиями такого порядка*(38). Наконец, допустимость кровомщения за убийство случайное только ограничивалась, но не отменялась и в позднейшем Моисеевом законодательстве. Пребывание такого убийцы в городе убежища никогда не переставало быть, в сущности, видом наказания. Оно было видом ссылки неосторожного и случайного убийцы. Удаляясь на сто локтей от городской стены города, пользовавшегося правом убежища, такой убийца уже мог быть без судебного разбирательства убит мстителем*(39). Пребывание в городе убежища было ограничено при этом известным периодом времени и продолжалось до смерти первосвященника*(40).
Вправе древнегреческом мы встречаемся с той же чертой, по которой одной материальной стороны деяния вполне достаточно для допустимости уголовного вменения. С такими особенностями выступает, прежде всего, греческое право эпохи, известной по творениям Гомера. Та форма реакции против нарушений правопорядка, которая характеризовала эпоху того, времени - месть, справляется исключительно с наличностью материального результата*(41),*(42). Патрокл, друг Ахилла, должен был покинуть родную страну на вечные времена за то, что во время игры в кости, разгорячившись (colwueix), по детскому неразумию (nhpiox), не зная и не желая того, (ouc enelwnv), убил своего сверстника*(43). Такой взгляд на первенствующую роль материального состава нарушения, взгляд обнаруживающий полное игнорирование значения субъективных моментов для дела уголовного вменения, сохранялся в греческом праве довольно долго*(44). Еще законодательство позднейшее дает нам случай наблюдать господство тех же принципов относительно некоторых важнейших преступлений. В виду того, что преступления эти направлялись против тех благ, которые считались под усиленной охраной самого божества, один уже факт посягательства на эти интересы считался вполне достаточным для наличности и допустимости уголовной ответственности*(45).
В пользу того, что на известной стадии развития греческое право стоит на степени объективного вменения, красноречиво свидетельствуют, кроме того, и те факты, на которые мы уже указывали выше. Довольно долго в греческом праве остается в силе тот принцип, что наказанию могут подвергаться неодушевленные предметы: камни и бревна, которые своим падением причинили кому-нибудь смерть. Наказание этих неодушевленных предметов состояло при этом в перебрасывании их через границу страны (uperorixein)*(46),*(47).
С таким первобытным взглядом на сущность правонарушения и наказания вряд ли вяжется то предположение некоторых исследователей, мало, впрочем, вероятное и вряд ли достойное серьезной проверки, что право Аттики чуть ли с незапамятных доисторических времен различало деяния умышленные, неосторожные и случаи правомерного убийства. Почву для этого предположения некоторые исследователи видят в том, что по преданию компетенции Ареопага подлежали убийства умышленные, ведению Палладиона - убийства неосторожные и, наконец, Дельфинион решал вопрос о том, имеет ли место в данном случае jonoz sicaioz, т. е. убийство правомерное.
Не представляло, по-видимому, исключения из общего порядка господства объективного вменения на первых ступенях своего развития и древнеримское право*(48). Внимательное исследование обнаруживает, что в римском праве в известную эпоху может быть речь о господстве мести*(49) как суррогата наказания*(50),*(51), а вместе с тем о таком времени, когда для наличности уголовной реакции считалась достаточной наличность одних только материальных последствий*(52). В пользу этого свидетельствует уже то, что наиболее тяжкие нарушения прав личности, как убийство, требовали кровомщения, независимо от намерения, с каким убийство было реализовано. В пользу существования в древнейшем римском правосудии безотчетного принципа кровь за кровь свидетельствует в частности и уцелевший у римлян довольно поздно культ теней предков. Тени родственников, которые были убиты взывали, по религиозным воззрениям римлян, о мщении и жаждали его в форме дальнейшего искупительного пролития крови. Эти тени, по представлениям древних римлян, находили некоторое удовлетворение уже в том, что женщины при церемонии погребения проливали свою кровь, растерзывая себе лица, что приносились, наконец, в жертву животные и даже люди*(53),*(54).
Но и помимо этих соображений косвенного характера, мы имеем и другие основания утверждать, что римское право в древнейший сакральный его период совершенно не требует для допустимости уголовной реакции против липа, вызвавшего своими действиями правонарушение, каких-нибудь субъективных моментов. Мы можем сослаться на то, что древнеримское право довольствуется для применения уголовной ответственности наличностью такого деяния, которое вообще вызвало гнев богов*(55). Уголовное законодательство римское в раннюю пору его развития не обращает никакого внимания даже на то, что лицо, действующее только впоследствии, может быть, заметило преступность своегообраза поведения*(56). Брунненмейстер находит возможным констатировать, что в римском праве в первичную эпоху его существования мы не только не наблюдаем различения умысла от неосторожности, но даже отделения той или другой формы виновности от простого случая-casus. Реакция, таким образом, следовала в этом законодательстве за правонарушением совершенно независимо оттого субъективного отношения к результату, которое имело место в той или другой конкретной комбинации*(57).
В том же господстве объективного вменения убеждают отчасти и нормы древнеримского процессуального права, и права гражданского. В наше время не подлежит уже больше сомнению, что наказание в римском гражданском судопроизводстве в виде денежного штрафа, постигавшее сторону, проигравшую процесс, независимо от того, поддерживала ли она спор с сознанием своего права, или нет, устанавливает в сущности, вменение объективное. Тот же порядок царит и в области вменения гражданского, когда игнорируется разница между добросовестным и недобросовестным владением. Добросовестный владелец платил, по старым нормам римского гражданского законодательства за так наз. tignum iunctum, т. е. за чужой материал, употребленный им в постройку, так же, как и владелец недобросовестный. Значение элемента умышленности, знание не оценивалось здесь, таким образом, совершенно...*(58)
Принципом объективного вменения, как ныне бесспорно доказано, проникнуто всецело и древнегерманское право*(59). То обстоятельство, что материальные последствия играют роль фактора, определяющего тяжесть наказания, главным образом, в форме разнообразных пень, уплачиваемых правонарушителем, говорит уже красноречиво в пользу того значения, которое отводится материальному составу правонарушения*(60). Если принять, к тому, во внимание, что не только трудно, но и совершенно невозможно выделить на первых шагах развития права наказание, как институт публичным, от возмещения ущерба, то становится еще более несомненным, что старогерманское право характеризуется полным равнодушием к вопросу о том, с каким намерением был причинен тот или другой правонарушительный результат*(61).
Следы господства вменения объективного мы находим и в относительно ранних памятниках канонического права. В покаянных канонах Анцирского собора*(62) (314 г.) мы встречаемся с постановлением, свидетельствующим о том, что случайное убийство наказывалось весьма тяжко. То же мы видим и в постановлениях Константинопольского собор (381 г.). На этом последнем собрании было, между прочим, принято, что случайное убийство наказуется тяжким покаянием к течение периода времени от 5 до 10 лет, в зависимости, главным образом, от того отношения близости, которое существовало между убитым и убийцей.
Не представляет собой исключения, в смысле господства порядка объективного вменения на известной стадии его развития, и право древнерусское.
Древнейшие источники вашего права свидетельствуют нам в выражениях, не допускающих сомнения, о стремлении законодателя ограничить и совершенно устранить кровомщение*(63). Нет никакого основания полагать при этом, что та система мести, которая господствовала у славян, наших предков и которую законодатель постепенно ограничивал, практиковалась не по тем же правилам слепой, объективной реакции, что и месть у других народов, стоящих на первобытной стадии развития культуры. Законы Ярославовой Правды свидетельствуют, что в делах по убийству, еще в ее эпоху, основным принципом была месть. Но закон Ярослава делает, по сравнению с постановлением договоров Олега и Игоря, дальнейшие ограничения порядка мести. Между тем как, по постановлениям этих договоров, месть за убитого была предоставлена, по-видимому, всем родственникам его и единственное спасение от этой мести было бегство, по закону Ярослава, месть, как известно, ограничивается степенями родства*(64). Дальнейший шаг в постепенном ограничении мести делают позднейшие добавления Ярославовой Правды, делает, так наз., Правда сыновней Ярослава в постановлении, приурочиваемом к 1072 г., когда "сыновей Ярослава отменили убиение за голову, но кунами ся выкупати"*(65). Как ни толковать эту статью, приходится, однако, признать, что древнерусское право знало эпоху мести, сначала законом не ограниченной, и нет достаточного повода сомневаться, на основании целого ряда других аргументов, в оценку которых мы не можем входить в этом месте, что нашему древнейшему праву не была чужда эпоха уголовной реакции, не справляющейся ни с чем иным кроме настроения потерпевшего и тем размером раздражения, которое вызывалось в нем каким-нибудь нарушением. Но мало этого. И после ограничения мести в Правде Ярослава не подлежит, по-видимому, сомнению, что реакция против правонарушения, например, против преступления убийства считалась на первом плане с внешним фактом, с тем материальным результатом, который имелся налицо, и что ни об оценке намерения нарушителя, ни об оценке мотивов действия не было и речи*(66). Правда сыновей Ярослава начинает уже выделять отдельные виды убийства, которые подлежат наказаниям не столь тяжким, но в этом памятнике подчеркивается тот принцип, что всякое ... нарушение должно неизбежно влечь за собой известные последствия в смысле уплаты виры. Менялось только лицо, уплачивавшее виру; в некоторых комбинациях позволялось общине платить вместо самого убийцы, но принцип реакции против всякого нарушения, как такового, оставался еще долгое время нетронутым. Мы не хотим этим сказать того, чтобы в Правде сыновей Ярослава продолжало узаконяться то же слепое объективное вменение, которое мы встречали еще в Правде, Ярослава; мы признаем, что с этого момента начинается анализ деяния более тонкий; мы не можем только принять, что в Правде сыновей Ярослава уже идет речь о придавании, большей или меньшей, цены воле деятеля в абстрактной, теоретической форме. В этом памятнике нашего древнего права действительно начинают впервые выделять некоторые категории, как бы менее наказуемые, но в этих комбинациях нет еще помина о категориях умысла и неосторожности, как факторах субъективного вменения. Русская Правда в своем дальнейшем развитии, в той форме, которую она получила в ХII в., дает, по сравнению с Правдой сыновей Ярослава, анализ субъективной стороны деяния, как признака вменения, хотя и более полный, но все же довольно рудиментарный. Упоминания о случаях совершения убийства в ссоре и об убийстве, учиненном на пиру явно, а не скрыто. Правда XII в. указывает на некоторые объективные признаки, в качестве таких моментов, которые уменьшают отвественность за убийство. В этих комбинациях вира могла уплачиваться обществом, к которому принадлежал убийца, не единовременно, но погодно и проч. Это были, так называемые, дикие виры; "головничество" же, т. е. плату родственникам за голову убитого, убийца оплачивал один, без помощи общины. Указание Правды XII в. на элементы внешнего состава, как условие смягчения наказания, не равносильно, однако, ни в каком случае игнорированию субъективной стороны. Все объясняется тем, что Правда этого периода обрисовывает субъективные моменты при помощи таких черт, которые отражаются на составе материальном. Нет, однако, вместе с тем, серьезного основания допускать, что субъективные моменты, которым придает значение Правда, вполне совпадают с субъективными категориями умышленности и неосторожности, которые выработались и дифференцировались только впоследствии. Не подлежит сомнению, что и в "разбое" могло иметь место неосторожное убийство, а на пиру - убийство умышленное*(67). Резюмируя сказанное, мы приходим к следующему. В эпоху мести и ее неограниченной допустимости момент объективный был единственным фактором уголовной реакции против нарушителя. Но вместе с тем, как месть начала, по целому ряду соображений, все более и более ограничиваться, законодатель стал искать в самом объективном моменте отражения тех субъективных сторон деятельности, которые могли и должны были по логике вещей влиять на размеры и род уголовной реакции. Но не достаточно ли этих данных для того, чтобы можно было сказать, что и в праве древнерусском вменение носило, на известной первобытной стадии развития, характер по преимуществу объективный. В таком порядке вменения убеждает, вдобавок, и то, что тот суррогат мести, который получает на некоторое время господство в системе русского права - система выкупа, - со значительной рельефностью подчеркивает ту особенность, что выкуп этот неизменно должен следовать за всяким материальным нарушением правопорядка. Изменяется только плательщик, но не самый принцип. В этом неизменном следовании выкупа за всяким нарушением правопорядка в древнерусском праве нужно, по нашему, по крайней мере, мнению, видеть нечто большее, чем простую финансовую меру, направленную к увеличению доходов князя. Нужно видеть в этом проявление той идеи, что за всяким нарушением, как таковым, должна неизменно следовать известная реакция.
Реакция против нарушения правопорядка, независимо от того, под влиянием каких психических условии правонарушение реализовалось, сохраняется еще относительно долго в законодательствах народов, достигших более или менее значительной степени культуры. Законодательство эпохи Карла Великого предписывало, напр., только смягченное наказание в тех случаях, когда какое-нибудь действие было непроизвольным*(68). Возможность такого порядка оттеняет довольно рельефно ту черту, общую всем мало развитым законодательствам, что воля в них только весьма медленно и постепенно приобретает значение существенного момента для дела уголовного вменения.
С течением времени, вслед за единичными проблесками субъективного принципа вменения, общество перестает, однако, довольствоваться одной объективной связью с правонарушением для применения уголовной ответственности. Наступает, наконец, пора, когда открывается эпоха чисто-субъективного взгляда на преступление. Применение уголовной реакции к нарушителю правопорядка начинают не понимать вне непосредственной субъективной связи с результатом. Решающее значение начинают придавать, таким образом, психическому настроению лица, нарушившего правопорядок.
Можно смело сказать, что быстрота этого процесса дифференциации начал субъективного вменения и хода постепенного уяснения внутренней природы правонарушения прямо пропорциональна прогрессу уголовного права вообще. Большинство представителей науки уголовного права единогласно признают, что учение о виновности и его большая или меньшая глубина есть как бы барометр уголовного права, - что оно лучший показатель его культурного уровня. Падение господства вменения объективного совершенно справедливо ставят в тесную связь с умственным прогрессом вообще, с постепенным и медленным выходом человеческого сознания из того младенческого состояния, в котором находится, в отношении интеллектуального развития, первобытное общество. Более полное понимание окружающего мира, более правильное представление о взаимной связи явлений и их причинности должно было неудержимо побуждать людей в переходу от вменения объективного к субъективному. Эта замена одного порядка другим является тем более естественной и необходимой, что человек, дающий себе более точный отчет в окружающих его явлениях, начинает уже относительно скоро различать два ряда факторов, обусловливающих тот или другой нежелательный для общежития результат. С одной стороны, в его глазах, принимает отчетливые очертания та неизбежная цель необходимости, которая господствует в мире внешнем, физическом и, с другой стороны, начинает все определеннее и определеннее обрисовываться тог что называют душевным миром человека. Психическая сфера, в силу присущих ой свойств, дает человеку способность предвидеть некоторые явления или с необходимостью, или только с известной степенью вероятности. Вместе с тем человеку дается возможность и предотвращать наступление известных последствий при помощи утилизирования для этого сил природы или ближайшим образом сил своей личной деятельности. Это более детальная группировка условий явлений, это более глубокое классифицирование феноменов действительности имеет, однако, своим непосредственным результатом следующее. Человек убеждается, что, в видах более действительной борьбы с нежелательными явлениями, в соответствии с различными условиями, их вызывающими, необходима и различная деятельность. Разграничение и детальное классифицирование условий явлений неудержимо вызывает к жизни представление о том, что в тех случаях, когда человек мог предвидеть наступление известного результата и предупредить его причиной ближайшей или, точнее, условием наиболее существенным является самая деятельность человека. Вместе с тем, в виду особых свойств этой деятельности, уместно и вменение ее в вину. Но то же разграничение условий психических и физических делает очевидным и следующее. Нередко приходится наблюдать такую деятельность человека, которая, хотя и дает толчок цепи причинности и вызывает нежелательное последствие, но вменение этой деятельности недопустимо и недопустимо потому, что наступившие последствия ни в каком случае не могли быть отклонены потому ли, что человек не предвидел, потому ли, что он и не мог предвидеть при всей внимательности наступления известного результата, не мог, следовательно, и принять тех мер, которые устранили бы нежелательное последствие. Вообще, более детальное изучение причин явлений и природы человеческой деятельности научает людей сообразовать свою деятельность по устранению нежелательных явлений с самим механизмом этих последних. Но параллельно с этим человечество приходит и к надлежащей оценке той роли, которую играет для уголовного вменения факт предвидения или непредвидения, - той роли, которую играют субъективные моменты, обусловившие тот или другой результат. Для вменения субъективного приобретает, таким образом, значение не только то обстоятельство, действительно ли действие данного человека повело к результату, требующему уголовной реакции; на этой стадии стоит еще вменение объективное; с субъективной стороной начинают считаться только с того момента, когда ставят вопрос о том, какого рода соображениями руководствовалось лицо, обусловившее нежелательное явление в данном конкретном случае: представляло ли оно себе известные последствия необходимыми, вероятными, только в отдаленной степени возможными и проч. Для целесообразной борьбы с известными нежелательными последствиями приобретает, другими словами, значение то обстоятельство, какова природа психического настроения действующего, чего хотел действующий, к чему он стремился, что казалось ему вероятным, чего он ждал и что было для него неожиданным.
Все эти столь важные и существенные подробности совершенно исчезают для наблюдателя поверхностного, каким является, несомненно, человек первобытный. Их открывает только, как мы уже заметили, человек, отдающий себе отчет в характере сил, с которыми ему приходится оперировать; общество, реагирующее на всякие действия человека, независимо от их субъективного характера, напоминает того, кто старался бы остановить крылья ветряной мельницы не при помощи существующего для этого привода, но при помощи простого удержания их руками. Только сообразующийся с приводом, регулирующим человеческую деятельность, только придающий цену моменту предвидения и непредвидения и разновидностям этой категории, может рассчитывать на более или менее успешное регулирование человеческой деятельности.
Если бы понадобились еще дальнейшие доказательства того, что вменение субъективное вытесняет объективное только по той причине, что человек культурный считается с характером окружающих его явлений, если бы понадобились, повторяем, доказательства и притом не отвлеченного, но более положительного характера, то мы могли бы сослаться на следующее.
На известной стадии перехода от вменения объективного к субъективному мы встречаемся в истории права с фактом перехода от порядка ответственности коллективной к ответственности индивидуальной. В основании этого явления лежит, с нашей точки зрения, главным образом и, прежде всего тот же факт недостаточно отчетливого разграничения причинности явлений, которому в значительной степени обязано своим существованием вменение объективное.
Формы солидарной ответственности, о которых нам свидетельствуют, с одной стороны, древнейшие законодательства, а с другой, юридический быт современных народов, отсталых в культурном отношении, дают в изобилии примеры ответственности отца за сына, мужа за жену, хозяина за работника и проч. Но кроме этого, мы встречаемся и с примерами ответственности за какое-нибудь деяние целой семьи, целой общины. Эти факты групповой ответственности представляют собой, несомненно, весьма сложные случаи, в которых значительная часть комбинаций к ним относящихся, вызвана не переживаниями старого права, а реальными потребностями современности. Оставляя в стороне случаи в роде того, напр., что, в силу французского закона 17 июля 1874 г.*(69), во избежание пожаров в лесах Алжира, устанавливается коллективная ответственность поселков арабов в форме уплаты определенных судом штрафов и оставляя вообще в стороне случаи коллективной ответственности, вызываемые к жизни какими-нибудь особыми условиями, мы должны будем констатировать следующее. В истории уголовного права коллективная ответственность зачастую вызывается и тем обстоятельством, что, наказывая всю общину или целую группу лиц, вместе с тем оперируют наиболее действительным образом против причины, вызвавшей известное нежелательное деяние. В Перу, если конкубинат Инки оказывалась неверной, оба виновные сжигались заживо, их родители, братья и все близкие родственники, друзья и проч. убивались, их поселки разрушались и деревья срубались. В Японии еще в недавнее время существовала солидарная уголовная ответственность даже вне пределов семьи*(70). В тех обществах, где такая коллективная ответственность носит характер первобытный, не наносной, мы встречаемся с фактами, что целые общины признаются ответственными за известное правонарушение, ответственными в прямом и совершенно, так сказать, неделимом смысле. Все члены семьи или общины подвергаются телесному воздействию, в смысле причинения им страдания или даже смерти. Орган, призванный реагировать против правонарушения, действует в этих комбинациях против причины правонарушения совершенно так же, как лицо, посланное прополоть сорную траву и сжигающее для исполнения возложенного на него поручения всю растительность известного участка по неумению изолировать траву сорную от доброкачественной. Право отдельных первобытных народов дает нам, однако, еще новые особенности института коллективной ответственности в делах уголовных, особенности, характеризующие этот институт, как яркое выражение принципа объективного вменения. Убийство нескольких членов семьи, к которой принадлежит виновный, а иногда и только одного какого-нибудь ее члена, совершенно погашает право дальнейшей мести, хотя бы непосредственно виновный и остался в живых. Совершенно недопустимым кажется нам объяснение этого явления, как это делают некоторые, тем, что убийством нескольких членов уже умилостивлено разгневанное божество. Наказание, как бы оно ни было первобытно, всегда имеет своей целью устранение на будущее время правонарушения. Этот мотив implicite заключается не том, что называют умилостивлением божества, грозящего в противном случае дальнейшими карами. Утилитарный характер наказания сказывается в известной степени и в принципе зуб за зуб и око за око, - в принципе талиона*(71). Если мы вернемся к случаю погашения ответственности за известное деяние устранением нескольких каких бы то ни было членов сообщества, то и здесь увидим, что обычай этот находит свое объяснение, с одной стороны, в факте неумения открыть настоящего виновника, а с другой, в достаточности того, что уже сделано для замирения общества, для предупреждения того же в будущем. При том характере строгого единства, который наблюдается в первобытных общинах на некоторых стадиях их развития, такая цель, несомненно, достигается самым действительным образом. Конечно, по мере того, как процесс индивидуализации в среде первобытных обществ, в смысле обособления отдельных членов общества от гнета общин, делает все большие и большие успехи, порядок замены одного лица другим, о котором им говорили, становится невозможным. Но не следует забывать, что вместе с этим процессом высвобождения личности развиваются и более правильные взгляды на природу того, что является в данном случае причиной известного действия.
В факте существования в первобытном праве коллективной ответственности мы имеем таким образом, с нашей точки зрения, положительное доказательство того, что вменение объективное подсказывается человеку первобытному не различением отдельных категорий причин или, точнее, условий, вызывающих известное последствие. Интеллектуальное развитие является, таким, образом, главным, и могучим фактором, споспешествующим приближению периода, когда вменение субъективное приобретает господство.
Мы остановились с большой подробностью на общем анализе тех факторов, которые содействовали в истории права уголовного процессу перехода от вменения объективного к субъективному. Но исторический очерк эволюции уголовного вменения намечен нами до сих пор только в самых общих чертах. Он далеко не полон, притом, без указаний на то, как развилось самое учение о формах виновности в праве современных культурных народов. Это же, в свою очередь, требует, чтобы мы остановились на некоторых частностях вопроса о том, какие факторы вызвали ближайшим образом переход к вменению субъективному в уголовном праве новейших христианских народов,
В числе факторов, содействовавших, ближайшим образом, дифференциации субъективного вменения у народов новейших, некоторые исследователи не без основания указывают на доктрину христианской церкви*(72). И действительно, христианство, как известно, уже очень рано выдвинуло на первый план субъективную сторону деяния, под видом греховной, злой воли, как истинной причины наказания. Встречаются, однако, и исследователи, которые не придают особого значения учению христианской церкви, как фактору, содействовавшему замене уклада вменения объективного режимом вменения субъективного. Исследователи эти утверждают, что первенствующую роль в деле фактической замены порядка объективного вменения субъективным у новых народов сыграло римское право. Под косвенным влиянием греческой нравственной философии оно впервые, думают эти исследователи, начинает придавать решающее значение неправомерной воле нарушителя правопорядка; только римское право начинает конструировать ее, как умысел-dolus, и делает этот последний одним из необходимых признаков преступления в том смысле, что-нет налицо этой противозаконной воли, нет и уголовной ответственности.
Нам кажется, что оба эти довольно распространенные среди историков права уголовного мнения страдают некоторой неточностью. Различение субъективной виновности, как элемента уголовного вменения, в сущности, гораздо старее, чем римское право и его dolus. В законодательстве Моисея мы встречаемся уже с довольно рельефно выраженным подчеркиванием субъективной стороны деяния, в качестве обстоятельства, влияющего на уголовное вменение. Доктрина Моисеева законодательства осталась, конечно, не без влияния на право каноническое*(73) в той его форме, в которую оно отлилось у западной римской церкви. Если уже говорить поэтому о сравнительном приоритете, то он всецело, как это нами будет доказано в своем месте, на стороне Моисеева законодательства. Скажем, однако, уже здесь, что хотя и несправедливо полагать, как это делают, напр., Михаэлис и Майер*(74), что Моисеево законодательство различает вполне отчетливо убийство умышленное и неосторожное, то нельзя, тем не менее, игнорировать следующих его особенностей. Оно, несомненно, придавало большое значение в деле уголовного вменения элементам субъективным. Мало того. В частности в применении к преступлению убийства, Моисеево законодательство различало форму совершения, умышленную и неумышленную. Последняя обнимала собой комбинации неосторожные и случайные без того, однако, чтобы это различие сознавалось законодателем и считалось сколько-нибудь существенным.
Но если уже Моисеево законодательство настаивало на субъективных элементах уголовного вменения, то обстоятельство это не умаляет еще значения римского права в деле проведения принципов субъективного вменения в законодательства народов новейших. Самый вопрос о том, принадлежит ли римскому праву пальма первенства в провозглашении, во всяком случае, еще рудиментарного принципа субъективного вменения, или нет, на наш взгляд, несуществен. Важно, как нам кажется, только то, что римское право послужило главным проводником этого принципа в юридическую жизнь европейских народов, но ошибочно утверждать, что только благодаря римскому праву реакция против правонарушения стала реакцией против неправомерной воли, что только оно определило собой историю учения о виновности у народов новейших и надолго наложило на него свою печать. Правда, римский dolus, этот умысел, отождествляемый с неправомерной волей, в продолжение многих веков рассматривался как единственная форма виновности. Но при посредстве права канонического на средневековые учения об элементах и условиях уголовного вменения оказало большое влияние и Моисеево законодательство. Мы надеемся впоследствии доказать, что учение о dolus indirectus средневекового права сложилось почти всецело под влиянием постановлений Моисеева законодательства. Перейдем, однако, к общему обзору развития форм уголовной виновности в праве новейших христианских народов.
Конструирование всей области виновности, как злой воли-dolus'a, со временем перестало удовлетворять все постепенно возраставшее правосознание масс. Жизнь стала выдвигать требования, чтобы в некоторых комбинациях, не носящих резко выраженного волевого характера и не подходящих под римский dolus, нарушитель признавался подлежащим уголовной реакции. И вот, в ответ на это требование, у теоретиков XII века впервые появляется принцип, по которому: "versanti in ге illicita imputantur omnia, quae sequuntur ex delicto"*(75).
Вряд ли можно сомневаться, думается нам, что помимо других факторов расширение области вменяемого на почве субъективной совершилось под непосредственным влиянием доктрины канонического права. Оперирование канонистов, по преимуществу, с духовной стороной деяния, допущение ими речи о нарушении уже в тех случаях, когда еще ничего не нарушено кроме идеальной нормы; трактование некоторых движений нашего духа, как недозволенных, независимо от внешнего проявления все это могло только содействовать проведению канонистами в юридическую жизнь принципа, что далеко не достаточна одна внешняя, материальная сторона. Более чем какая-нибудь другая доктрина подчеркивая существование духа наравне с материей, подчеркивая реальность духовного в форме отклонения оттого, что дозволено и согласно с волей Бога, церковь могла содействовать выработке понятия недозволенного, понятие настроения versantis in re illicita, в смысле такого душевного состояния, которое заслуживает особо тяжкой реакции. Наконец, в пользу того, что принцип, по которому versanti in re illicita imputantur omnia, quae sequuntur ex delicto, был выставлен под непосредственным влиянием доктрины канонической, говорит и тот этический характер, который сказывается в этом новом взгляде на начала, определяющие собой уголовное вменение.
В переводе на практический язык этот новый принцип уголовного вменения, кстати сказать, через меру расширявший область этого последнего и, в погоне за субъективным критерием, впадавший в область вменения объективного, означал ближайшим образом следующее: римская конструкция умысла, как неправомерной воли, направленной на правонарушение, не есть единственная форма связи преступного деятеля с правонарушением, - не есть единственная форма виновности; рядом с ней, между прочим, должны быть поставлены и те случаи, когда лицо, совершая запрещенное деяние, только сознает возможность преступных последствий.
С XII в. анализ комбинаций, обнимающих собою случаи вменения преступнику не только того, что он прямо желает, но и того, что он только сознает возможным последствием своего недозволенного деяния, становится излюбленным предметом исследования итальянских средневековых юристов. Германское общее право заимствует освещение комбинаций этого рода от итальянцев и начинает конструировать случаи, сюда относящиеся, как так наз., dolus indirectus, как умысел непрямой. Не входя в особые подробности, мы заметим только, что учение о dolus indirectus сложилось в том виде, как оно понималось в до фейербаховский период учения об умысле опять-таки под непосредственным влиянием доктрины канонического права и косвенным влиянием Моисеева законодательства*(76). Так или иначе, но особенностью учения об умысле непрямом было отождествление умышленной вины с сознаваемой и презумирование умысла при наличности известных обстоятельств. Благодаря первому условию, для умысла было достаточно, чтобы виновный сознавал наступившее нарушение, как возможное последствие его действий, а благодаря второму- о наличности сознания заключали по обстановке действия, как, напр., по оружию, к которому прибег виновный, по силе удара и т. д. Особенно неудовлетворительным в этой доктрине было то, что факт наличности сознания у виновного о возможности наступления правонарушения презумировался, предполагался на основании побочных обстоятельств и мог быть прямо не доказан. Если, напр., кто-либо смертоносным оружием наносил легкую рану и она случайно осложнялась, то этого было достаточно для того, чтобы он был признан действовавшим cum dolo indirecto. Система эта уже потому была обречена на кратковременное существование, что игнорировала, между прочим, тот общепризнанный гуманный принцип уголовного права новейшей формации, что признание умысла в каждом данном случае требует точных доказательств. С высвобождением понятия dolus indirectus от прочно переплетавшейся с ним системы презумпций, разработка его с этого момента направляется по двум руслам. Криминалисты, верные римским традициям, продолжают конструировать умысел, как феномен волевой, выделяя значительную часть случаев, отнесенных к dolus indirectus, в область других форм виновности. С другой стороны, некоторые законодательства и в особенности некоторые криминалисты открыто вступают на иной путь. Они берут под свою защиту старый dolus indirectus, эмансипированный от презумпций, и начинают рассматривать отличительные его черты, как признаки, характеризующие умысел вообще.
На этом историческом фоне возникло два течения в учении о природе умысла, - две, противополагаемые некоторыми, конструкции понятия умысла: так наз. Willenstheorie и Vorstellungstheorie. В другом месте мы постараемся показать, что различие между этими двумя доктринами отнюдь не является настолько резким, чтобы оно не могло быть примирено. Теперь же остановимся только на типичных определениях умысла, даваемых этими двумя группами криминалистов, чтобы получить представление о том, что подразумевает под умыслом современная господствующая доктрина.
Защитниками волевой теории умысла, криминалистами, выставляющими волю основным элементом умысла, условием sine qua non для его бытия, являются, по преимуществу, те ученые, мощными усилиями которых создана в основных чертах наука уголовного права, так наз., классического направления. Мы здесь встретим и Фейербаха, и всех криминалистов-гегелиянцев, и обильное количество криминалистов самых разнообразных оттенков. Мы не станем останавливаться на разборе даже всех главных видов волевой теории умысла. Для ознакомления с особенностями последней мы считаем вполне достаточным ограничиться приведением двух примеров конструирования умысла на ее почве.
Умысел это - воля, направленная на известное правонарушение, как цель, в связи с сознанием противозаконности последней, говорит знаменитый Фейербах*(77). Умысел это - воля, направленная на совершение какого-либо сознаваемого и запрещенного действия, полагает Луден. Немыслимо, думает при этом последний криминалист, чтобы кто-нибудь хотел чего-либо такого, чего он себе не представляет.
Второй, меньшей по числу защитников, группой теорий, старающихся ответить на вопрос о том, что такое умысел, является доктрина представителей Vorstellungstheorie, определения тех эпигонов защитников непрямого умысла, у которых общим является то, что все они требуют для наличности умысла одного только сознания возможности наступления правонарушения. Наиболее видными представителями этой доктрины является, как известно, в России проф. Сергеевский, а в Германии проф. Франк и Лист.
Свой взгляд на природу умысла проф. Лист формулирует в последнем, девятом издании своего курса уголовного права след. образом. Умысел, говорит он, есть предвидение противозаконного последствия, осуществленного или невоспрепятствованного при помощи реализации воли.(Vorsatz ist... die Voraussichtdes durch die Willensbetha tigung, bewirkten oder nicht gehinderten rechtswidrigenErfolges)*(78). В такой формулировке проф. Лист противополагает свой взгляд, как примыкающий к Vorstellungstheorie, взглядам защитников волевой теории, настаивающих на хотении не только произвольного движения, ведущего непосредственно к реализации правонарушения, но и на хотении всего противозаконного результата, как на необходимом элементе умысла.
В таком построении Vorstellungstheorie не может быть сделан тот упрек, который вполне заслуженно делается ей в других ее конструкциях. Говоря это, мы разумеем упрек, который делался этой теории убежденным противником ее Меркелем. "Понятие вины мыслимо только в применении к субъекту действующему, а не субъекту, что-либо себе представляющему", говорил он и прибавлял к этому: "ошибочные представления не обосновывают еще собой вины; не обосновывают ее и представления правильные. Виновность поэтому ни в каком случае не может быть тождественна с отношением мира представлений преступного деятеля к наступившему последствию"*(79).
В этом возражении нужно отличить существенное и действительно убедительное от переживаний, авторитетного еще в глазах некоторых юристов, римского права со своим требованием воли, во что бы то ни стало. Вполне понятно, что поле для уголовно-правовой реакции открывается только тогда, когда налицо имеется волевое действие данного субъекта, которому оно может быть вменено. Без проявления воли нет сферы приложения для уголовно-правовой деятельности. Эта последняя приобретает почву только там, где имеется внешнее объективное отношение наших представлений к каким-нибудь объектам. Причина этого в том, что право вообще и в частности-право уголовное имеет дело с объективным миром, с совместной жизнью людей, а не с единичным изолированным человеком и с его построениями. При этих обстоятельствах вполне понятно, почему в праве уголовном такую существенную роль играет воля. Только в ее проявлениях сказывается отношение человека к внешнему миру. Итак, для того, чтобы могла возникнуть речь о вменении кому-нибудь какого-нибудь действия, это последнее должно быть, прежде всего, реализованным в состоянии вменяемости и быть действием волевым, произвольным.
Но было бы для задач, поставляемых себе уголовным вменением, в высшей степени нецелесообразно, если бы требовать полного соответствия между инкриминируемым действием агента и теми целями этого последнего, которые он имеет в виду, как конечный результат, к достижению чего, другими словами, он стремится, чего он хочет. Если бы требовать в каждом отдельном случае такого действия, которое является прямым и непосредственным результатом решимости действовать известным образом, то, за очень небольшим числом исключений, ни один преступный результат, ни одно преступное последствие не оказалось бы удовлетворяющим требованиям умышленности. Очень часто, даже не смотря на правонарушительный результат, мы имели бы дело с совершенно не интересующими уголовное право психическими феноменами, лишенными всякой окраски противозаконности. Таковы, напр., общие и, в сущности, дозволенные цели обогатиться, пожить весело, которые лежат в основании того или другого преступления. Но если это обстоятельство не удерживает нас от того, чтобы допускать уголовное вменение в этих комбинациях, то не безусловно постулируют уголовную реакцию те комбинации, когда представления о целях того или другого действия носят оттенок противозаконности. Если эти представления и приводят к преступным последствиям, то мы собственно вменяет деятелю не все представления, обусловившие действие, но только те, которые повели к нему ближайшим, самым непосредственным образом. Мы исходим из того, что правонарушительный результат был вызван другими, более конкретного характера, представлениями, которым не нужно было более психических, так сказать, этапов, чтобы воплотиться в действия. Только эти представления и эти действия имеют для нас, главным образом, интерес, только они и выступают волевым элементом в деле уголовного вменения. Если А, находясь в вагоне железной дороги и видя торчащий из кармана В бумажник, решается овладеть последним, протягивает руку и похищает его, то мы имеем в этом примере дело с таким действием, осуществление которого является, как говорят в общежитии, проявлением воли лица. Но такие простые, т. сказ., односложные действия очень редки и ими единственно нельзя ограничивать области умышленных действий. То, что мы называем обыкновенно умыслом, напр., при убийстве есть в сущности сознавание целого ряда действий, при помощи которых может быть достигнуто умерщвление. Такой ряд действий мы будем иметь налицо уже в той комбинации, когда тот же А убивает В в предыдущем примере при помощи огнестрельного оружия и после предварительного совершения в этих видах целого ряда манипуляций. В этой комбинации цепь отдельных, связанных друг с другом в порядке постепенного преемства, представлений находит в заключение свое завершение в каком-нибудь конечном представлении, которое и приводит к "преднамеренному", как говорят, или представляемому результату. Если мы предположим, что А в избранном нами примере предварительно изучал местность, привычки В и пр. то все это служит, несомненно, реализацией общего намерения убить В. Но вряд ли целесообразно отрицать, что эти отдельные действия суть, в сущности, результат как бы отдельных "воль". И если эти отдельные психические состояния и заслуживают еще названия воль, в смысле того, что они дают толчок к известным действиям, производя или задерживая известные, чисто физические последствия, то было бы несообразно с правилами точной терминологии называть одним и тем же именем разнородные объекты и прилагать термин "воля", "решимость" к представлениям, порождающим эти отдельные "воли". К подробному обоснованию этого взгляда мы будем иметь случай вернуться еще несколько ниже. Пока же заметим, что такое конструирование момента воли особенно имеет цену для комбинаций dolus eventualis, где, с точки зрения господствующей конструкции явлений воли наличность воли, в смысле хотения наступившего результата, не может быть, в сущности, констатирована.
С частными случаем выделения момента воли из умысла и перенесением ее на хотение каждого отдельного действия, из которых, в общей сложности, комбинируется та цепь представлений, которую мы объединим под общим именем умысла-dolus, мы имеем дело в теории умысла, даваемой Листом, - в теории, о которой мы уже упоминали выше. В построении проф. Листа умысел слагается из представления о возможности наступления результата-из элемента, принимаемого и сторонниками волевой теории, и, кроме того, из элемента воли, из хотения. Но под волей проф. Лист разумеет только тот психический акт, при помощи которого двигательные нервы непосредственно приводятся в действие. Он считает для субъекта, действующего cum dolo, психологически возможным хотеть только внешнего движения, ведущего к представляемому им себе последствию, и психологически невозможным хотеть этого движения, с включением всего противозаконного результата, как думают сторонники волевой теории. Умысел, направленный на убийство, слагается, таким образом, согласно взгляду, защищаемому проф. Листом, из представления возможности наступления смерти намеченного субъекта, из представления, далее, о причинной связи предпринимаемого действия с представляемым результатом и из хотения того действия, которое к этому представляемому результату ведет*(80). С точки же зрения защитников волевой теории, умышленный убийца хочет не только внешнего действия, ведущего к смерти жертвы, но хотение его направлено на все данное преступное деяние. Разница между этими двумя воззрениями, листовским и господствующим, сводится, таким образом, к различному решению проблемы чисто психологической. Разница зависит единственно от диаметрально-противоположных ответов, даваемых Листом и господствующей доктриной, на вопрос о том, направляется ли воля на весь результат, или она способна направляться исключительно на внешнее действие, ведущее к результату, а последний может быть только объектом представления. Проф. Лист считает психологически возможным только последнее направление воли и потому те комбинации, в которых, согласно обычному словоупотреблению, говорят о хотении всего результата, он конструирует исключительно, как представление или (что то же) предвидение результата, в качестве побудительного мотива действия. Этот случай является, таким образом, подведенным под общую формулу Vorstellungstheorie только потому, что защитник ее проф. Лист, как мы это уже неоднократно повторяли, ограничивает волевые явления исключительно теми психическими актами, в силу которых приводятся в действие двигательные нервы, и считает психологически невозможным хотеть всего- результата. Вся разница между волевой теорией и Vorstellungstheorie в построении проф. Листа сводится, следовательно, главным образом, к спору о границах сознания и воли, как психологических элементов, к различным ответам на вопрос о том, где кончается область сознания и начинается сфера воли.
Сторонники волевой теории умысла, без сомнения, несколько чрезмерно расширили пределы воли насчет явлений сознания.
Но новейшая психология, обнаруживает в отношении объяснения волевых явлений, после временного в сторону мнения криминалистов, тенденцию как раз противоположную. Она исходит, прежде всего, из того, что всякое сознание связано с двигательнымипроцессами, и формулирует закон, по которому всякое представление движения вызывает в известной степени, соответствующее движение, которое всего резче проявляется в тех случаях, когда его не задерживает никакое другое представление, находящееся одновременно с первым в сфере нашего сознания*(81). Современные психологи принимают, что процесс сознания, по самой природе своей, при достаточной степени интенсивности, импульсивен, что движение не есть некоторый особый динамический элемент, который должен быть прибавлен к, возникшему в нашем сознании, ощущению или мысли, и что, наконец, самое волнение уже имеется всегда налицо там, где есть известное устойчивое состояние сознания в виде моторной идеи, достаточно интенсивной для произведения внешнего движения.
Сфера воли в современной психологии, таким образом, сильно суживается и, притом, насчет области сознания. На долю волевых феноменов выпадают только внешние проявления приведения в действие двигательных нервов. Мы не сильно ошибемся, если скажем, что явления волн разлагаются в новейшей психологии почти без остатка на явления сознания. Трудно, конечно, сказать, правилен ли путь, на который вступила в наши дни экспериментальная психология; но, несомненно, то, что на Vorstellungstheorie Листа следует смотреть, как на уступку новым течениям в области науки. о духе*(82).
Из предыдущего следует, во 1-х, что самый факт, принятия Vorstellungstheorie с известными оговорами относительно границ феноменов сознания и воли далеко не означает еще, отречения. от тех составных и, так сказать, имманентных элементов умысла, которые являются нераздельными с его сущностью. Во 2-х, это обстоятельство позволяет нам примирять Willenstheorie и Vorstellungstheorie,сближать те доктрины, которые, по господствующему взгляду, друг другу противоположны и друг друга исключают, В 3-их, своеобразное конструирование явлений воли, позволяющее нам не исключать из умысла элемента хотения и оставаться в то же время, на почве Vorstellungstheorie, не должно быть истолковано, в том смысле, что изменение взгляда на природу волевых феноменов остается уже без всякого заметного влияния на учение об умысле. Переменная величина, введенная в качестве множителя, делает переменным и все произведение, и мы должны признать, что, защищаемая нами, психологическая доктрина постулирует в области dolus'a некоторые модификации, главным образом, в применении к комбинациям, известным под именем "преступного безразличия". Наконец, в 4-х, мы считаем целесообразным настаивать на выделении элемента воли в смысле реализации отдельных действий из конструкции умысла; та же наличность произвольных действий не является признаком, характеризующим один только умысел, как одну из возможных форм виновности.
Наши замечания на оба оттенка взглядов по вопросу о составных элементах уголовно-правового умысла определяют с необходимостью наши выводы по этому предмету. С нашей точки зрения, для признания наличности умысла у, того или другого, субъекта достаточно ограничиться констатированием предвидения этим субъектом наказуемого деяния, осуществляемого и невоспрепятствуемого им при помощи реализации воли. Умысел, конструированный таким образом, обнимает собой два элемента: представление и направление воли.
Элемент представления слагается в нем: 1) из представления себе виновным произвольного движения, ведущего к противозаконному деянию, и 2) из представления самого наказуемого деяния, поскольку это представление необходимо для понятия преступления. При, так называемых, преступных содеяниях требуется, кроме того, еще 3) представление о том, что данное, наступившее деяние стоит в причинной связи с данным произвольным действием виновного, а при преступных упущениях-4) представление о том, что, при предпринятии упущенного действия, представлявшееся упущение не состоялось бы.
Кроме момента представления, в умысел входит еще элемент направления воли. Для наличности психического настроения, именуемого dolus, необходима еще воля или активное проявление сознания, выраженное в форме физического, телесного движения, ведущего к реализации противозаконного деяния, или в форме задержки такого движения.
Умысел, в рассмотренном выше смысле, может иметь место не только в тех комбинациях, где предвидение преступного деяния является обстоятельством, непосредственно вызывающим действие виновного, где предвидение выступает в качестве такого представления, которое дает толчок физическому движению виновного*(83), но и в тех комбинациях, где предвидение не является обстоятельством, непосредственно вызывающим действие*(84). Если владелец дома поджигает, принадлежащее ему, жилое помещение с тем, чтобы погубить, ненавистного ему, квартиранта, то он, без всякого сомнения, становится виновным в умышленном убийстве этого последнего. Но владелец дома будет виновен в умышленном лишении жизни своего квартиранта и в том случае, если он поджигает дом с единственной целью получить за сгоревшее имущество страховую премию. Но при этом, само собой разумеется, точно должен быть доказан тот факт, что владелец дома сознавал возможность погибели своего жильца.
В тех комбинациях, где предвидение некоторых последствий не является обстоятельством непосредственно вызывающим действие виновного, возможны два оттенка. Во-первых, тот случай, когда виновный считает преступное последствие, или, точнее, преступное деяние необходимым последствием своей деятельности, и, во-вторых, тот случай, когда он считает его только последствием возможным в большей или меньшей, степени. Оттенков этих, однако, строго различать, в сущности, не следует, так как человек никогда не может с полной несомненностью рассчитывать на необходимость наступления последствия. Наступление это в громадном большинстве случаев зависит столько же от деятельности виновного, сколько от целого рода других условий, благоприятствующих или противодействующих. Но еще в меньшей степени целесообразно различать отдельные оттенки комбинаций по вероятности, по возможности известного результата. Здесь мы лишены масштаба качественного и нам остается только критерий отличия количественного, - критерий весьма шаткий, если принять во внимание, что с его помощью может быть установлено столько же видов представления возможности наступления правонарушительного результата, сколько может быть отдельных случаев такого представления.
Ограничивая, таким образом, область dolus'a, мы расширяем ее, вопреки. господствующему мнению, случаями, известными в доктрине 1 под именем luxuria, Geilheit, случаями, так называемой, неосторожности сознаваемой, имеющей место в тех комбинациях, когда деятель сознавал возможность правонарушительного результата, но рассчитывал его избежать, легкомысленно надеясь, напр., на свое искусство и ловкость, знания или даже известные внешние условия. Если мы поступаем, таким образом, и относим всю область сознаваемой вины к умыслу, то делаем это преимущественно по тому соображению, что в пределах вины сознаваемой нет прочных точек опоры для различения ее отдельных видов, если не считать такими пунктами понятия хотения, допущения и проч., которые, согласно сказанному нами выше, не выдерживают критики. С нашей точки зрения в области, начинающейся высшей степенью сознаваемой вины и кончающейся низшей нет и не может быть скачков. Различение отдельных видов виновности в этих границах будет всегда, более или менее, произвольным различением, которому нельзя придавать принципиального значения, и которое не может дать устойчивого руководства*(85). Если мы станем классифицировать людей по какому-нибудь признаку, станем делить их, например, на богатых, бедных и людей со средним состоянием, то собственно ничто не препятствует вставить между двумя крайними группами еще людей более или менее богатых и более или менее бедных, и так до бесконечности. То же может случиться, если мы постараемся в пределах вины сознаваемой строить отдельные ее виды, различающиеся между собой только в отношении количественном.
Мы проследили, как дифференцировалась главная форма виновности - умысел, и как может быть конструирована и ограничена область сюда относящихся комбинаций. Как известно, господствующая среди криминалистов классического направления доктрина, а равно и действующие законодательства связывают с этой формой виновности большую наказуемость.
История уголовного права свидетельствует нам, однако, что, кроме умысла, дифференцировалась и постепенно сложилась еще одна, менее наказуемая, по господствующему мнению, форма виновности, чем умысел, форма, известная под именем неосторожности - culpa. Исследование эволюции и существенных черт этой второй формы виновности составит предмет нашего дальнейшего изложения, к которому мы, ближайшим образом, и переходим.
Общим комплексом, из которого дифференцировалась форма вины неосторожной в том виде, как она понимается доктриной и законодательствами народов новейших, является совокупность случаев, относимых в известный момент истории уголовного права к понятию dolus indirectus. Мы уже видели выше, что, в свою очередь, конструкция dolus indirectus была вызвана к жизни отождествлением вины умышленной с сознаваемой с сознаванием и презумированием умысла при наличности известных орудий, при помощи которых то или другое правонарушение было реализовано. Но если именно из комбинаций dolus indirectus дифференцируется форма вины неосторожной, то интересно проследить предварительно, каков тот ближайший повод, который вызывает создание новой формы вины неосторожной.
Поводом для появления неосторожности-culpa, в качестве новой самостоятельной формы виновности, выступает, прежде всего, тот же ряд потребностей, которые вызывают применение в уголовной практике начала versanti in re illicita imputantur omnia quae sequuntur ex delicto; неосторожность-culpa вызывается, таким образом тем же поводом, которым вызывается к жизни и самый dolus indirectus. Дело в том, что и после создания этого последнего, и после этого нового чисто искусственного расширения сферы умысла, понятие умысла-dolus оказывается все-таки недостаточно широким для того, чтобы обнять все те комбинации, в которых уместна уголовная реакция по соображениям, подсказываемым самой жизнью. В истории права европейских народов острота конфликта между господствующей конструкцией dolus и dolus indirectus, как единственными формами виновности, с одной стороны, и потребностями самой жизни во вменении и таких комбинаций, которые не подходят ни под dolus, ни под dolus indireetus, с другой стороны, достигает особо высокой степени, когда на арене истории появляются новые народы, появляется германская раса с системой чисто объективного вменения. Благодаря насущной потребности примирения взглядов римского права с правом народов, более молодых и стоящих еще на стадии вменения объективного, создается могучий рычаг для дальнейшей разработки dolus'a indirectus и выделения из него области вины неосторожной-области culpa.
И на самом деле. В то время, как римское право начало уже весьма рано придавать решающее значение в деле вменения правонарушения противозаконной злой воле, право древнегерманское продолжало стоять еще на точке зрения вменения объективного, на ступени Erfolghaftung,*(86) Но, несмотря на свое весьма раннее и высокое развитие, римское уголовное право, как это будет доказано нами в своем месте, не идет далее допущения возможности учинения уголовно-наказуемого правонарушения in dolo. Все, что не может быть подведено под эту единственную форму виновности, исключается из сферы уголовно-вменимого. Германское право, сталкиваясь с этим принципом вменения, германское право с своей системой Erfolghaftung, применяясь параллельно с правом римским, вносит в это последнее новую струю. Под влиянием германского права, может статься, мы замечаем и в римском праве некоторые черты dolus'a, напоминающие конструкцию dolus'a indirectus. Влияние особенностей вменения в древнегерманском уголовном праве сказывается, однако, неизмеримо отчетливее уже на той конструкции dolus'a indireclus, которая появляется в праве каноническом на почве заимствования положений Моисеева законодательства. Компромисс между сталкивающимися принципами уголовного вменения права римского и права новых народов был только палиативом, который не мог удовлетворить ни защитников римской точки зрения на уголовное вменение, ни органов, требовавших проведения в жизнь принципов объективного вменения. Выход из этого конфликта удается найти только позднейшим криминалистам. Только средневековые итальянские криминалисты*(87) останавливаются на таком решении вопроса, которое приводит в сущности к созданию новой формы виновности, к созданию нового вида уголовно-наказуемого субъективного отношения к наступлению правонарушительных последствий. Мы увидим впоследствии, как итальянские криминалисты, отбрасывая совершенно вменение случайного причинения, т. е. тех последствий деяния виновника, которых он не только не мог, но и не должен был предвидеть, начинают настаивать на уголовном вменении таких результатов, таких последствий, которые, хотя и не были по обстоятельствам данного случая предвидены, но должны были бы быть предвидены в интересах всего общества, как целого, если бы лицо действовало с должной осмотрительностью. Мало того. Криминалисты эти впервые начинают конструировать, сюда относящиеся, комбинации, как случаи самостоятельной формы виновности и притом формы менее наказуемой. Одновременно с этим, опираясь на авторитет римского права и стараясь поставить на вид что новая форма виновности согласна с духом постановлений этого права, итальянские ученые-практики стараются подчеркнуть волевую природу области culpa*(88) Волевой характер неосторожности в построении средневековых итальянских криминалистов доказывает лишний раз то, что эта новая форма вины создана в духе принципов римского права, - в полной аналогии с dolus'oм, с характеризующим его направлением воли. Требование волевой природы обеих форм виновности удержалось в доктрине и законодательствах до наших дней. Секрет успеха этого учения на первых порах его возникновения заключался в том, что конструкция эта сослужила действительную службу в деле обоснования необходимости расширения объема уголовно-правового вменения и в то же время находилась в согласии, правда только формальном, с тем правилом, играющего роль авторитета, римского права, что in maleficiis voluntas spectatur.
Так или иначе, но вообще обособление от dols'a indirectus'a такой новой формы субъективного отношения к результату, при которой, как мы сказали уже, правонарушение вменяется в вину не потому, что действующий сознавал или предвидел известные последствия предпринимаемого действия, но потому, что он должен был бы их предвидеть, если бы действовал с достаточной степенью обдуманности, является логическим последствием успехов юридического анализа. Если в понятии dolus indirectus укладываются случаи, когда виновный сознает возможность наступления известного правонарушительного результата, то понятие его, благодаря, переплетавшейся с этой формой dolus'a, системе презумпций, было достаточно широко для того, чтобы обнимать собой и такие комбинации, в которых деятель не имеет намерения произвести известный результат, но который по всей вероятности был предвиден нарушителем или, что почти то же, мог быть предвиден нарушителем.
Но, кроме этих соображений отвлеченного свойства, тому, что виновность стала рассматриваться под новой формой, в виде culpa, содействовало еще в значительной степени перенесение итальянскими криминалистами римского гражданско-правового понятия culpa в область права уголовного. Не маловажную роль в этом отношении сыграли постановления lex Aquilia. Такое предположение о перенесении гражданско-правового понятия culpa в область права уголовного подтверждается, с одной стороны, тем обстоятельством, что юристам того времени представлялось необходимым, исходя из постановлений их местного права и видов целесообразности, распространить уголовное вменение и на те комбинации, где не имел места dolus в смысле римского права, и, с другой стороны, предположение это, повторяем, подтверждается и следующим очень важным соображением. С XIII в. начинается вообще искусственное толкование постановлений римского права. Интерпретирующие его стараются открыть в этом последнем и то, что ему в сущности было чуждо*(89). Искусственность создания новой формы виновности путем толкования Corpus juris чувствуется, несомненно, и самыми итальянскими криминалистами, сказывается, между прочим, в том, что они считают возможным определять в наказание случаев culpa только poena extraordinaria. Так или иначе, итальянские криминалисты выдвинули на арену новую форму вины, вину неосторожную. Доктрина их осталась, при огромном влиянии их на ход развития права той эпохи, не без решающего влияния. Уже Каролина находит возможным опереться, как на нечто общепризнанное, на доктрину итальянских криминалистов о двух формах виновности в установлении понятия убийства неосторожного (ст. 146). В свою очередь, постановления Каролины являются почвой, на которой развивается деятельность, так называемого, общего права. Долгое еще, однако, время на неосторожность продолжают смотреть в позднейших германских законодательных памятниках, как на quasi-crimen. Наказания за неосторожность носят характер произвольный и не отличаются такой полной определенностью, как за dolus. Следы этого сказываются еще в Прусском законодательстве 1620 г. и Баварском 1813 г.
Мы проследили ход дифференциации понятия culpa в истории уголовного права и отметили вскользь ту роль, которую играло в этом процессе обособления право римское и древнегерманское. Мы не считали существенным для, исследуемой нами в данный момент, цели остановиться на всех перипетиях этого процесса и отметить, как изменялось само содержание понятия culpa, а вместе с тем и ее отношение к умыслу - dolus'y. Мы оставили, к тому, совершенно без рассмотрения еще один ряд явлений, которые вошли в общую массу тех комбинаций, из которых сложилась неосторожность в качестве самостоятельной формы виновности в новейших законодательствах и доктрине. Комплекс явлений этих складывался из тех нарушений специальных обязанностей, которые возлагаются на отдельные лица, - из тех действий, которые остаются, по забывчивости, невнимательности и проч., неисполненными и которые постулируют применение к этого рода лицам уголовной реакции для предупреждения возможности подобных нарушений в будущем. Случаи наказания такого рода упущений и, вообще, проступков, как мы увидим впоследствии, образуют собой, в частности, и в римском праве, незнающем еще вины неосторожной, как таковой, нечто в роде зерна, из которого со временем развивается culpa.
Указав на главнейшие течения в истории права новейших народов, - течения, выработавшие в конце концов современную конструкцию форм виновности, мы должны констатировать, что господствующая доктрина по вопросу о сущности culpa с замечательным постоянством, in expressis verbis или implicite, отмечала волевую природу, относящихся сюда, комбинаций со стороны формальной. Что же касается стороны материальной, то большинство криминалистов всегда подводило под понятие деяний кульпозных случаи недостаточно полного представления себе лицом виновным последствий, предпринимаемых им, действий с нарушением, притом, возможной вообще или обязательной для данного случая, предусмотрительности.
Круг комбинаций, подпадающих под понятие вины неосторожной, в соответствии с теми пределами, которые были очерчены нами в предыдущем изложении для деяний умышленных, должен быть ограничен теми случаями, когда действующий не сознает возможности наступления правонарушения, но последнее может быть им предвидимо. Принимая эту конструкцию, мы приближаемся в своем определении неосторожности к взгляду проф. Листа, настаивающего на том, что Fabrlassigkeit ist Nichtvoraussicht des voraussehbaren Erfolges.
Господствующая доктрина, как мы заметили выше, всегда признавала, in expressis verbis или implicite, волевой характер вины неосторожной. Только при этом условии, только на этот конец представители господствующего мнения не отказывались видеть в вине неосторожной форму субъективной виновности. С нашей точки зрения, если понимать под волей то, что разумеют под нею в общежитии, т е. стремление души к наступлению, того иди другого, результата, то в этом смысле воля не всегда может быть констатирована и в умысле. Мы уже указывали, что для уголовного вменения за dolus вполне целесообразно довольствоваться действиями лица, которые, сами по себе, выступают в качестве произвольных, хотя бы они являлись только отдельными звеньями в цепи актов решимости; самую решимость мы считаем возможным конструировать не как феномен волевой, но как познавательный, по крайней мере постольку, поскольку решимость не разряжается сама непосредственно каким-нибудь внешним действием или задержкой его. Отдельные произвольные акты мы считаем, при этом, реализацией идеомоторных представлений, подчиненных тому представлению, которое в жизни называют решимостью.
Мы старались выше уже показать, что в стремлении строить все виды виновности, как Willenschuld, некоторая доля вины должна падать на комментаторов римского права; за ними идет, однако, еще и большинство современных криминалистов, хотя не в видах, конечно, поддержания авторитета римского права.
Субъективная виновность, говорит Гуго Мейер, есть отношение воли к деянию, как причины к следствию. Умысел есть хотение произвести в данном случае нечто такое, что запрещает закон под страхом наказания. Неосторожность же представляет собой ту "произвольную" форму виновности (Willenschuld), при которой действующий, хотя и не хочет того, что произошло, но не в достаточной степени был занят избежанием правонарушительного результата; culpa является, таким образом, как бы отрицательной формой произвольной виновности (Negative Willenschuld) в той мере, в какой действующий не определил себя к надлежащему образу поведения (Negative Willenschuld insofern der Thater sich nicht zu dem richtigen Verhalten bestimmt hat).
В том же смысле высказывается Бернер еще в своей Imputationslehre. Мы останавливаемся именно на этой попытке доказать волевую природу неосторожности потому, что, помимо ее типичности, нельзя отказать ей и в некотором остроумии и наглядности, - чертах, блистающих своим отсутствием в некоторых новейших попытках конструирования волевой природы виновности. - То обстоятельство, что внимательность есть, по своей природе, деятельность (Activitat), явствует, по мнению Бернера, из употребляющегося для означения этого понятия латинского слова animadversio. Но если это так, то, с другой стороны, невнимательность, animum non advertere, является ее противоположностью. Невнимательность ни в каком, однако, случае не является противоположностью внимательности во всех отношениях. (Sie ist, indess noch keineswegs der contradietorische Getiensatz der Aufmerksamkeit). Если последняя есть aninium advertere, то невнимательность есть animum abvertere. Внимательность есть нечто положительное, невнимательность- нечто отрицательное, но abvertere animum есть нечто положительно-отрицатольное и этого достаточно для того, чтобы обосновать ее произвольность. (Aufmerksamkeit ist etwas Positives, Unaufmerksamkeit ein bloss Negatives, das abvertere animum ein Positiv-Negatives und es genugt um eine Spontanaitat zu begriinden).
Но, спрашивается, не ясна ли полная несостоятельность этих натяжек; не является ли предприятием, обреченным на неудачу с самого начала, попытка доказать, что в тех случаях, где действующий не только не хотел известного нарушения, но и не представлял себе возможности его наступления, мы будто имеем дело с таким волевым психическим настроением, которое связано с наступившим правонарушением, как причина со следствием. Лицо вызвало, конечно, в этом случае правонарушение при посредстве произвольного акта, но без сознания того, что он поведет к такому последствию, и поэтому ни в каком случае в комбинации этой не может быть речи о желании произвести наступивший результат. Предлагать наказывать за то, что лицо не проявило воли, значит, предлагать наказывать за отсутствие воли. Negative Willenschuld Гуго Мейера является в том же смысле волей, в каком понятие Nicht-Sein может быть признано за реальное бытие. Мейер, а вместе с ним и другие сторонники этой аргументации предлагают, таким образом, в сущности, наказывать за ту волю, которая должна была проявиться, но не проявилась. Можно было бы говорить о воле со стороны действующего in culpa еще в том случае, если бы под нею разумели вообще ту волю, которая реализовалась в произведенном результате, но воля эта ни в каком случае не может быть квалифицирована, как злая по существу, а следовательно, и наказуемая. От тех же возражений не свободна и конструкция Бернера, который то, что Гуго Мейер формулирует абстрактно, старается вывести из игры словами animum abvertere и animum advertere. Мы считаем излишним останавливаться пока на других вариациях той же аргументации о волевом характере неосторожности, - вариациях, предлагаемых и некоторыми русскими криминалистами.
Волевой характер неосторожности не доказывается в сколько-нибудь удовлетворительной степени и теорией бессознательной воли Биндинга, - той специальной волей, которую этот последний усматривает в комбинациях неосторожности. - Мы должны отнестись отрицательно к этой конструкции уже по одному тому, что если бы и можно было констатировать присутствие бессознательной воли, что, конечно, трудно предположить, то нужно было бы еще доказать, что такая воля может иметь влияние на уголовную ответственность.
С тем же стремлением конструировать все формы виновности, как вину волевую, мы встречаемся не только у представителей классического направления уголовного права в Германии и у криминалистов русских, но и у представителей итальянской классической школы уголовного права.
"Неосторожность, пишет Мори*(90), наказывается по той причине, что представляет собой волевую вину (demerito implicameiite volontario), хотя и скрытую, на стороне деятеля беспечного и неосторожного. Наказание определяется при этом с той целью, чтобы уберечь общество от других необдуманных нарушений, как со стороны лица, которое уже доказало свою неосторожность, так и со стороны всех других, которые имеют наклонность к неосторожности в своих действиях". Близок к этому взгляду и Каррара*(91), когда он замечает, что "уголовно-политические основания вменения неосторожных деяний аналогичны тем основаниям, которые убеждают в необходимости вменения деяний умышленных: в обоих случаях мы имеем ущерб непосредственный, конкурирующий с ущербом посредственным. Благодаря деяниям неосторожным, добрый член общества, так же как и при деяниях умышленных, чувствует недостаточное уважение к своей безопасности и недостаточное воздержание от склонения в сторону дурных примеров". С точки зрения Каррары волевой характер неосторожности сводится к сосредоточению интеллектуальной деятельности на известном пункте, а вместе с тем неосторожное нарушение является "difetto d'intelligenza e di volonta". Тот же взгляд поддерживали еще более старые представители классического направления в уголовном праве: Карминьяни, когда. определял неосторожность-culpa, как volunаriа praetermissio*(92) и Филанджиера*(93). Из итальянских криминалистов новейших в том же смысле высказывается Луккини, причем он конструирует сферу неосторожности по аналогии с областью умысла*(94). Как и у бесчисленного множества представителей той же доктрины и в других литературах, и у классиков-итальянцев волевой элемент в неосторожности усматривается в том, что действующий in culpa не сделал усилия для выяснения тех нежелательных последствий, к которым может привести, предпринятое им, действие, что он, таким образом, задерживает развитие, интеллектуальной деятельности и этим самым произвольно упускает из виду то, что не должно быть упущено*(95). Только в самое последнее время мы встречаем и среди юристов-классиков-итальянцев таких представителей, которые допускают, что далеко не во всех случаях практической жизни может быть констатирован волевой элемент неосторожности. Этот последний наблюдается исключительно в тех комбинациях, в которых идет речь о том недостатке внимания, который является произвольным*(96).
Мы заметили уже выше, что господствующая доктрина склонна конструировать все виды виновности, как виновность волевую, как Willenschuld. Мы высказали, кроме того, может быть слишком смелое, предположение, что понятие воли конструируется криминалистами этого направления в обыкновенном житейском смысле. Вместе с тем, мы должны были придти к заключению, что, с нашей точка зрения, применение уголовной реакции против проявления, так назыв. negative Willenscbuld, как она понимается господствующей школой, представляется, в сущности, наказанием за отсутствие воли. Мало того. Представители господствующей доктрины не заботятся, вообще, о конструировании такого цельного, широкого понятия волн, которое одинаково годилось бы и для умысла с его главными оттенками, и для вины неосторожной. Если за такую конструкцию считать понимание воли в смысле общежитейском, то этим не дается, как мы видели, построения, годного для уголовного права. Изменения, которые вносятся представителями господствующей доктрины в видах приспособления общежитейского понимания воли для целей уголовного права, страдают тем, что не вполне согласованы с исходным пунктом о воле, как стремлении. Если же считать приспособление общежитейского взгляда на волю за совершенно особенную конструкцию воли, то в ней довольно отчетливо просвечивает отсутствие объединяющего принципа. При констатировании воли в случаях хотения, допущения и negativo Willenschuld остается невыясненным вопрос о том, в каком смысле идет речь о воле.
Но если мы должны были ответить отрицательно на вопрос о том, что есть комбинации неосторожности, мы имеем дело с феноменом волевым в обыденном значении этого слова, то, естественно, возникает вопрос, можем ли мы вообще говорить о неосторожности, как форме субъективной виновности? Не имеем ли мы в данной комбинации дело с случаями объективного вменения в виду того, что агенту вменяется действие, последствий которого он, так или иначе, не сознает?
Нам кажется, что для решения этого вопроса надо принять в соображение следующее. Случаи неосторожного совершения, как мы видели уже выше, мы имеем в тех комбинациях, когда правонарушение, по выражению немецких криминалистов, было "voraussehbar", т. е. тогда, когда оно могло быть предвидено данным лицом.
Правда, раз лицо не предвидело в данном конкретном случае правонарушения, то оно и не могло его предвидеть. Это очевидно. Но, говоря "могло", мы употребляет здесь это выражение исключительно в смысле такой субъективной способности предвидеть, о которой можно заключить с известной степенью вероятности из ряда предшествовавших опытов. Стрелочник, ежедневно переставляющий в известное время стрелку, барьерный сторож, опускающий ежедневно ко времени прохода поезда шлагбаум на переезде, и однако же не исполнившие всего этого в один прекрасный день по забывчивости или рассеянности являются действующими неосторожно. Об этих лицах можно с полным правом сказать, что они могли предвидеть последовавшее правонарушение.
В той комбинации, когда действующий не сознавал возможности наступления правонарушения, но мог, по субъективным свойствам своим, предвидеть, если бы оставался, так сказать, верным самому себе, мы имеем психический феномен, смысл которого станет несколько яснее, как нам кажется, после освещения его следующими психологическими данными.
В области материала, из которого слагается наша психика, должно различать два элемента: материал актуализированный и латентный. Первая категория обнимает собой все то, что данное лицо себе в данный момент действительно представляет, что оно чувствует и желает, если позволено прибегнуть к языку обыденной жизни. Этой частью нашего сознания далеко, однако, не исчерпывается содержание всей нашей психической жизни. Полная картина этой последней получится только тогда, когда мы упомянем и о том, что как бы подготовляет акты, освещенные нашим сознанием. Психологи всех времен и в том числе представители современной экспериментальной психологии не игнорируют этого последнего материала при объяснении всех сколько-нибудь сложных психических феноменов. Если кто-либо знает несколько языков, но говорит в каждый данный момент только на одном из них, то это не значит, что из душевной жизни этого лица вычеркнуто знание всех остальных языков. При известных условиях, при достаточном поводе, знание это, несомненно, раз оно существует, станет проявляться и в состоянии актуализации. Не подлежит никакому сомнению, думается нам, что то, что мы окрещиваем на языке обыденной жизни именем наших познаний, нашего умственного багажа, является и в прямом смысле существующим, - что имеется известный способ, которым наши "умственные" сокровища сохраняются в нашей психике. Было бы попыткой чисто метафизической стараться ответить на вопрос о том, в какой форме сохраняется наше знание: имеем ли мы дело со следами определенных впечатлений, отлагающихся на нашей нервной системе материальным образом, или все сводится к идеальному чисто-духовному зарегистрированию результатов наших опытов, - к акту, о котором мы, конечно, не можем иметь никакого понятия. Наш весьма низкий уровень знаний в области этих сокровенных процессов объясняется отчасти тем, что первым условием правильного вывода из наблюдения является раздельность субъекта наблюдающего и объекта-предмета наблюдения. Это элементарное требование между тем является неосуществимым в области науки о духе. Но если мы убеждены, что нам, по той или другой причине, никогда, по всей вероятности, не будет дано проникнуть в суть этой загадки, то мы также, несомненно, должны быть убеждены в том, что без сохранения в глубинах нашего духа следов наших прошедших ощущений и представлений, хотя бы в потенциальной форме, был бы совершенно немыслим не только прогресс нашей умственной жизни, но немыслимы ни ассоциация идей, а вместе с ней и акты припоминания, ни действие нашего воображения в смысле возможности представлять себе наш прошедший опыт; не было бы мыслимо, наконец, само наше мышление, которое предполагает, по самому существу своему, анализ, предполагает выборку из целого ряда такого, что в данный момент является не актуализированным, не непосредственно данным, но готовым стать таким. С точки зрения допущения латентного элемента психической жизни нашей прекрасно объясняются и притом единственно допустимым, по нашему мнению, способом случаи, так называемого, раздвоения личности. В этих комбинациях мы имеем дело с интересным явлением глубокой латентности психического материала под влиянием болезненного состояния и освещения сознанием только того ограниченного агломерата, который дает, тем не менее, субъекту сознание целой личности. В свою очередь, с наступлением известных условий, этот последний психический материал отступает за порог сознания и перед светом актуализации и нормальной латентности выступают другие массы психического материала, массы, которые скоро отождествляются с понятием личности и совершенно отодвигают собой на задний план то, что еще недавно совершенно отождествлялись в сознании этого же субъекта со всей его личностью. Но материал, бывший в состоянии актуализации и нормальной латентности и ставший вновь глубоко латентным до степени непризнания его личностью, ей принадлежащим, не исчез, несомненно, окончательно; он только модифицировался с тем, чтобы, при известных благоприятных условиях, вновь как бы оживиться.
После этой психологической справки, думается нам, покажется, может быть, не вполне безосновательным, когда мы выставим предположение, что в тех случаях, когда говорят о возможности предвидения, - о том, что данное лицо могло предвидеть известные последствия, имеют в сущности дело с таким случаем, когда латентный материал сознания данного субъекта делает для него вообще возможным предвидение.
Когда говорят, что лицо могло предвидеть наступление результата, то не хотят ли этим сказать, что лицо, благодаря своему прошедшему, имело такой достаточный опыт в известном направлении, что, по-видимому, должно бы было определяться им к действию и в тон комбинации, где оно, однако, этого не сделало. Такое не использование материала прошедшего опыта далеко, конечно, явление не случайное. Оно указывает, между прочим, на то, что между статическим и динамическим моментом того психического материала, который находится в состоянии латентности*(98), существует некоторого рода пропасть. Оно указывает также на то, что сознавать in abstracto не всегда то же, что сознавать in concreto. В виду этого-то- соображения, рационально поставленная уголовная реакция против известных действий лица и должна быть направлена на то, чтобы сделать латентный материал более активным, способным к реализации, или, что то же, сделать познаваемое in abstracto способным к проявлению в каждом данном конкретном случае. Латентным может быть признан в каждой данной личности тот психический материал, который, по фактической, действительной проверке, а за невозможностью этой последней но общей субъективной мерке данного лица, находился в его распоряжении, был ему доступен. Область этого материала составит вообще тот круг идей, которым располагал дeйствовавший, составят его технические познания, - степень опытности в применении этих последних на практике и пр. Латентность психического материала обусловливается вообще вполне, думается нам, фактом или фактами предшествующей его актуализации, а верным, неизменным спутником и признаком присутствия известного латентного материала является наличность созрения необходимости in abstracto известных последствий, при известных условиях. Констатирование, что сознание того или другого результата необходимо имеется налицо in abstracto при всевозможных обстоятельствах у данного субъекта, может быть допущено, конечно, только после внимательного изучения особенностей соответственного субъекта; только на почве внимательного исследования личности виновника неосторожного деяния должен быть решен вопрос, "могло ли" данное лицо предвидеть известный результат, может ли быть допущено существование у такого лица при всевозможных обстоятельствах, сознание наступления известных последствий in abstracto. Опытный машинист, который по неосторожности не открывает клапана и этим вызывает взрыв парового котла, по целому ряду опытов знает in abstracto o последствиях своего деяния, хотя эти познания его могут оставаться не примененными под влиянием каких-либо побочных обстоятельств и быть, таким образом, как бы временно устраненными из числа элементов, руководящих его действиями. В сущности же, о таком устранении не может быть и речи потому, что всякое неизменно предшествующее в душевной сфере является психическим условием результата. То же, что в мире психическом нет бесследного исчезновения того, что сознавалось реальным, мы уже говорили. Итак, о машинисте в приведенном нами примере с полным правом можно принять, что он предвидел взрыв in abstracto и, следовательно, мог предвидеть взрыв in concreto. Является, однако, еще большим вопросом, должен ли быть признан "могущим" предвидеть взрыв случайный спутник упомянутого машиниста, который, находясь вместе. с ним у клапана паровой машины, не повернул рычага, чтобы помешать взрыву. Для нашей цели является второстепенным самый вопрос о том, может ли, вообще, такое лицо быть обвиненным в неосторожности или нет, но мы хотим этим примером подчеркнуть то обстоятельство, что возможность предвидеть известные обстоятельства изменяется в зависимости от тех или других специфических особенностей лица. -По отношению к лицам, которые могли предвидеть правонарушение, но при конкретных обстоятельствах его не предвидели, по отношению к лицам, повторяем, которые только потенциально могли предвидеть наступление известных последствий, должна быть констатирована субъективная связь с наступившим правонарушением. Относительно таких лиц в этих комбинациях еще уместно вести речь о субъективной ответственности, о субъективном отношении к наступившему результату и об его субъективном вменении.
Здесь, в противоположность случаю (casus) в техническом смысле, мы имеем дело с такими комбинациями, которые не должны быть подведены под область ненаказуемых; к этой последней, между тем, должны быть причислены, без всякого сомнения, случаи casus'a, другими словами, те комбинации, в которых лицо не только не предвидело, но и не могло предвидеть известных последствий.
В чем же причина того, что область казуального должна быть исключена из области уголовно-вменимого? Ответ на этот вопрос заключается, с нашей точки зрения, в следующем. Наказание в качестве реакции против правонарушения есть и должно быть, прежде всего, реакцией целесообразной. Удовлетворять, однако, этому последнему требованию наказание может только в том случае, когда оно будет делать агента правонарушения лучше приспособленным впредь для целей общежития. Только в этих границах наказание является разумным и оправдывается с точки зрения, становящейся в последнее время господствующей в литературе уголовного права. Социальное исправление преступника-кардинальная цель наказания, но нет основания сомневаться, что вместе с тем, как она достигается, другие цели, второстепенные или столь же важные, даются сами собой. Говоря это, мы разумеем цели всеобщего предупреждения, так называемую, генеральную превенцию и цель удовлетворения чувства мести пострадавшего. Но раз доминирующей целью наказания является социальное исправление преступника, и цель эта, притом, вполне совместима с достижением других полезных целей, к которым рационально стремится при помощи наказания, то в тех комбинациях, в которых действующий мог предвидеть последствий своего поведения, вряд ли целесообразно подвергать его каре. И на самом деле, такое лицо не может быть признано юридическим виновником или, что то же, объектом уголовного воздействия по тому простому основанию, что такое лицо не нуждается в социальном исправлении. При помощи наказания нечему научать такого человека. Идеальной целью наказания является достижение эффекта, чтобы лицо, впавшее в преступление, воздерживалось в будущем оттого, что, по существующему опыту, опасно для общества, от того, другими словами, что может предвидеть нормальный, средний, так сказать, ревнитель безопасности общежития. Но из этих границ не выходит и лицо, действующее in casu, лицо, не предвидящее правонарушительного результата и не могущее его предвидеть, несмотря на то, что оно проявило нормальную степень внимания*(99).
Легко, однако, видеть, что скала, отделяющая неосторожность в том объеме, как мы ее очертили, от области казуального, не может быть неподвижной; понятие того, что может и не может быть предвидимо действующим, какнормальным членом общества, больше, чем что бы то ни было, подходит под афоризм древнего мудреца: panta rei. Линия, отделяющая неосторожность, в смысле категории уголовно-правовой, от области случайного, не менее непостоянна, чем область того, что подходит под понятие случая вообще. Ведь, строго говоря, случая, как такового, не существует в смысле объективном. Все, что совершается в мире реальном, совершается по определенным законам, и известные последствия являются случайными только в смысле субъективном, т. е. в отношении к тому или другому субъекту в зависимости от рода его мышления и вообще границ его познания*(99*). Все то, что происходит в познаваемом нами мире, является случайным, поскольку мы не в силах познать все причины и оценить их сравнительное значение для данной конкретной комбинации. Область случайного, по своей обширности, обратно пропорциональна области наших познаний. Чем последние глубже и разностороннее, тем меньше область случайного. В каждой конкретной комбинации случайным для, того или другого, лица является то, что он не мог ни в каком случае предвидеть в то время, когда наступление известных последствий могло быть еще предотвращено, - не мог предвидеть, если бы он и пустил в ход все то внимание, на которое он способен. Но, будучи случайными, последствия в приведенном примере не будут, однако, случайными в том смысле, как это понимается в сфере уголовного права. В этом последнем имеет место группировка, под видом случайных, таких действий и последствий, которые случайны не по отношению к сознанию данного конкретного лица, но к сознанию среднего человека, того человека, который желателен, как член общества. Категория деяний случайных в смысле уголовном есть как бы объективирование известного, соответствующего данному уровню знаний, ряда последствий, как случайных, и в этом качестве предполагает собой вместе с постоянством и элемент перемены, поскольку может изменяться содержание случайного в смысле невозможности предвидеть некоторые последствия. Понятие случайного в области уголовно-правовой, является однако, постольку отличным от случайного в общем логическом смысле, поскольку для права уголовного релевантны только известные последствия*(100).
Мы отграничили dolus от culpa и осветили несколько их психологическую подкладку. Нам остается еще, ближайшим образом, ответить на вопрос о роли момента воли в конструкции неосторожности. Относительно умысла-dolus это нами уже отчасти было сделано выше.
Требование наличности воли при всякой форме виновности, - требование, с которым мы встречаемся в законодательствах и особенно доктрине народов новейших, - наследие римского права и его позднейших комментаторов. С точки зрения римского права, воля была необходимым предположением виновности. Римское праве понимало при этом под волей то, что под ней разумеют и в современной обыденной жизни; оно видело в воле стремление души, то стремление, которое, по меткому слову Лотце, не может быть описано, но может быть только пережито. Воля в этом смысле не всегда имелась, однако, налицо н в единственной форме виновности, которую знало римское право, - в dolus'е. Мы увидим впоследствии, как требование момента воли вносило смуту в римские представления о dolus't и как римскому праву приходилось допускать фактически, в виде исключения, и случаи вменения помимо dolus'a. Но если неудобства такого конструирования воли косвенно сознавались уже римскими юристами, то тем менее, конечно, может быть речь о наличности воли в смысле стремления к произведению правонарушения в случаях, подводимых нами под culpa.
И на самом деле, о какой воле в обыденном смысле этого понятия можно толковать в тех комбинациях, когда лицо не сознает возможности наступления известного результата своей деятельности? Тем не менее, требование необходимости проявления воли для применения уголовной ответственности выступает, с нашей точки зрения, постулатом существенным. Исключать момент воли значило бы утверждать, что для наличности уголовной ответственности не нужно действий, что можно ограничиться одним констатированием известного психического настроения. Высказываясь несколько выше по этому предмету, мы уже имели случай заметить, что уголовное право, по самому объекту своему, предполагает наличность известных внешних действий. Уголовное право только в таком случае вменяет в вину бездействие, когда в нем проявилось конкретное нарушение обязанности действовать и последовал в зависимости от этого известный внешний, вполне ощутимый, результат бездействия. Но если это так, то в ряду тех условий, которые ставит для вменения уголовное право, необходимо и проявление воли. Нам кажется, что единственным выходом из последнего положения, с одной стороны, постулирующего волю, а с другой-недопускающего ее в обыденном значении, является необходимость такого конструирования воли, при котором наличность ее могла бы быть констатирована и в тех комбинациях, в которых должно быть зарегистрировано ее отсутствие в обыденном смысле, - в качестве стремления к произведению результата. Нам думается, при этом, что такое конструирование воли не представляется невозможным и вполне соответствует, вдобавок, тем взглядам на природу этого феномена, которые все более и более укореняются в психологической литературе. С такой конструкцией воли, которая соответствует, с одной стороны, хорошо обоснованным выводам психологии и природы этого психического феномена, а с другой - устраняет некоторые трудности в разрешении той проблемы, которая занимает уже так долго умы криминалистов, мы ознакомимся в своем месте нашего исследования. Здесь же, в дополнение к сказанному нами по вопросу о воле, по поводу обоснования волевого элемента умысла, заметим только следующее.
Наши восприятия внешнего мира, проходя непосредственно от наших внешних органов чувств по периферическим путям нервной системы, достигают, при благоприятных условиях, центрального узла этой последней головного мозга. Восприятия эти сказываются впоследствии в нашей психической жизни в форме ощущений или представлений. Под первыми мы разумеем первичный результат запечатления известного внешнего предмета. Такого рода первичные отложения образов, мы выражаемся, конечно, фигурально, предполагают, еще не тронутую впечатлениями внешнего мира, нервную систему. Они возможны у новорожденного ребенка или при совершенно новых, еще неизвестных ощущениях. Ощущения, уже раз пережитые, оставляют после себя как бы известные следы в нашей нервной системе-обстоятельство, без допущения которого, как мы заметили уже выше, невозможен ни прогресс в нашей душевной жизни, ни разумное объяснение сколько-нибудь сложных процессов нашей психической деятельности. Но раз впечатление, даваемое предметами внешнего мира, встречается с известными следами прошлых ощущений, то комбинируется с ними в феномены более сложные, выступающие с характером того, что мы называем представлениями. Так как подобные ощущения проходят, по всей вероятности, одни и те же нервные пути и отлагаются в одних и тех же областях нашей нервной системы, в какой форме это безразлично, то каждое данное ощущение служит обыкновенно толчком к оживанию целого ряда ощущений и представлений нашего предыдущего опыта, по принципу их сходства или смежности. В сфере, накопившегося в нашей психике, потенциального запаса психической энергии не царит, таким образом, полная неподвижность. Напротив, под влиянием то внешних образов, то внутренних перемен и движений в самых внутренних органах, проводящих или центральных, известные элементы в форме представлений могут получать относительное господство, заслоняя собой на время перед светом нашего сознания представления другие. В этих случаях говорят об особой яркости господствующих представлений. Для нас безразлична и при современном уровне психологических знаний и не в достаточной степени выяснена физиологическая сторона этого процесса. По существующим гипотезам, в этих случаях имеют место в органах проводящих и центральных перемены, аналогичные с теш, которые могут быть наблюдаемы и при процессе самого возникновения этих представлений. Между вызовом пред свет нашего сознания известных представлений путем внешних образов и появлением тех же представлений по какому-то внутреннему импульсу, косвенно иногда вызываемому известными внешними восприятиями, между этими двумя процессами, настаиваем мы, вся разница только в том, что тогда как в нервом случае имело место центростремительное возбуждение известных частей нервной системы, в случае оживания этих представлений, так сказать, изнутри имеет место процесс центробежный. Сообразно природе представлений, под влиянием различных благоприятных условий, пробуждающих их к новой жизни, могут наблюдаться и внешние проявления их под видом разнообразных наружных движений или даже только задержки этих последних. Если мы позволим себе назвать нашей душей, конечно, не в метафизическом смысле, весь комплекс наших ощущений и представлений, то все наше психическое достояние может быть разложено на отдельные группы представлений. Одни из них находятся по отношению к другим в состоянии как бы субординации, подчинения в том смысле, что известный ряд представлений для своего возникновения требует оживления, так сказать, другого ряда представлений. Возникновение представлений, более отвлеченных, предполагает существование в прошлом представлений конкретных и проч. Нечего и говорить, что, в деле связи отдельных групп представлений, свойства смежности и сходства отдельных рядов представлений служат теми элементами и в то же время теми путями, протекая по которым, процессы группирования представлений осуществляются.
Представим себе теперь, что какое-нибудь представление, под влиянием целого ряда благоприятных условий, внутренних и отчасти внешних, вынырнуло, так сказать, в нашем сознании. Фиксируясь и пытаясь проявиться на пути центробежном, оно становится тем, что мы называем желанием, стремлением во всех тех комбинациях, когда природа самого представления предполагает действование. В простейших случаях такие представления немедленно и переходят в действие, проявляясь вовне или в форме известных движений, или под видом задержки движений, т. е. с теми особенностями, которые именно и характеризуют акты волевого характера. Но возможны комбинации, когда представления, по самой природе своей, не предполагают произведения внешних перемен при помощи движения или задержки движения; тогда, конечно, мы можем говорить о представлениях, не имеющих волевого характера. Возможно, далее, также, что известные представления, находясь в состоянии актуализации, будят, по признакам смежности или сходства, такие группы представлений, в которых оказывается способность приводить в действие наши внешние органы или задерживать движения их. В случаях такого косвенного возбуждения мы должны опять признать наличность волевого акта. Из предыдущего следует, между прочим, что для того, чтобы говорить о желании или хотении известного результата, не должно требовать, чтобы само представление этого результата непосредственно вело к его реализации. Напротив, о волевом произведении результата может быть уже речь, когда такое представление, само по себе, дает только толчок другим представлениям, которые, и приводят, в своей реализации, к этому результату. Необходимо только, чтобы представление, дающее толчок представлениям, приводящим к реализации результата, стояло с этими конечными представлениями в логической связи.
В соответствии со сказанным нами выше, может быть речь, как о волимых, и о тех последствиях, которые только сознаются действующим, но прямо не желаются им. Это имеет место в том случае, когда у того или другого субъекта имеется одно или несколько представлений, которые хотя и способны in abstracto оказать давление на реализацию других представлений, но, по каким бы то ни было достаточным основаниям, видимого на них влияния не оказывают. Несмотря на то, что результат реализуется в этих случаях без видимого положительного участия со стороны представлений, о которых мы говорили, эти последние входят, однако, уже с силу своей наличности, в число необходимых факторов, под влиянием которых конечные представления проявляются новые.
О влиянии результата может быть, наконец, речь и в тех комбинациях, когда результат этот реализуется под влиянием таких представлений, которые должны были бы быть видоизмененными известным образом под влиянием представлений, хотя и имеющихся в наличности, но влияние которых, в зависимости от каких бы то ни было причин, проявляется не с той интенсивностью и не с теми последствиями, которые можно было ждать, по прежним случаям проявления их действия при аналогичных условиях.
Перейдем теперь к приведению нескольких конкретных примеров на разнообразные типы представлений волевых и осветим, вместе с тем, значение этого рода представлений для обоснования волевого момента отдельных форм виновности.
Остановимся с этой целью, прежде всего, на тех комбинациях, в которых элемент волевой выражен наиболее рельефно. Представим себе, что А хочет поджечь дом В и подкладывает с этой целью огонь. Уже в этом простейшем случае мы имеем при внимательном рассмотрении следующее. У А возникает представление о том, что хорошо бы было сжечь дом В. Представление это по законам ассоциации вызывает в голове А мысль, что для этого необходимо запастись горючим материалом. Последнее представление, в свою очередь, будит новый ряд представлений из прошлого опыта А по вопросу о том, как пользуются подобного рода предметами; наконец, имея в руке горючие материалы, А представляет себе, что их следует подложить в известном месте и только это представление дает, наконец, толчок его внешнему движению, которое является в данном случае решающим и обусловливающим вменение А поджога. Уже в этом простейшем случае мы видим, что нельзя усматривать простой, непосредственной связи между представлением о достижении известного результата и реализацией этого результата. С господствующей точки зрения на волю, если оставаться последовательным, приходилось бы говорить о целом роде "воль", связанных с той волей, которая носит имя решимости. Мы, с своей стороны, считаем более целесообразным говорить не о цепи "воль", по о цепи "представлений", потому что не видим надобности прибавлять еще к элементу представления - самому по себе довольно неопределенному, еще как то неизвестный плюс, который разнится в каждом отдельном случае, находясь в то же время в строгом соответствии с природой каждого представления, с природой своего единственного субстрата. Правда, нам могут возразить, что бывают также представления, не имеющие волевого характера, напр. представление дерева, свечи, лампы и т. д. Мы, конечно, готовы признать, что в этих представлениях нет волевого характера, потому что они вообще не предполагают действования, движения, но мы настаиваем, вместе с тем, на том, что такого рода представления станут немедленно волевыми, как только мы возьмем представление о действии взятия лампы. Хотя только в психологической части нашей работы мы дадим подробную аргументацию, защищаемого нами, взгляда, мы должны уже здесь допустить, что представление действования является уже представлением волевым,представлением, которое может, правда, не проявиться в форме внешнего движения или его задержки, но которое, при известной степени интенсивности, проявится несомненно. Мы считаем, так. образом, целесообразным говорить в примере о поджоге, приведенном нами выше, о смене ряда двигательных представлений; самое движение, при этом, воспроизводящее corpus delicli, - состав преступления является не действие первого представления, которое только с некоторою неточностью может быть названо представлением конечной цели, но выступает результатом действия других представлений, связанных, конечно, в порядке логической зависимости с представлением конечного результата. Существование такой зависимости между представлением, реализовавшимся в форме преступного последствия, и представлением, давшим первый толчок реализации представления, приведшего к поджогу дома В, в избранном нами примере, не подлежит никакому сомнению.
Обратимся теперь к другим комбинациям, в которых момент воли несколько затемнен, но не перестает существовать-к комбинациям, известным в господствующей доктрине под именем dolus evcntualis. Представим себе, что А замышляет причинить убыток судовладельцу В. В этих видах он помещает на, принадлежащем В, пароходе адскую машину. Происходит взрыв. Судно погибает и вместе с ним и экипаж корабля. А действует, так. образ., cum dolo eventuali в отношении потопления экипажа, если он только знал о его нахождении на судне. Здесь представляется случай для решения интересного вопроса о том, имеем ли мы в данной комбинации на стороне А волю, направленную на произведение данного результата, т. е. на потопление экипажа. С точки зрения господствующего взгляда на волю, ответ на этот вопрос должен быть дан отрицательный. И на самом деле, в высшей степени вероятно, что А даже не желает потопления экипажа судна, если под желанием разуметь стремление души к произведению последствия. С точки зрения защищаемой нами теории воли - мы имеем, однако, в данном случае дело с волевым феноменом, поскольку воля вообще существует, как таковая. В примере нашем А представляет себе потопление судна, принадлежащего В. Это представление вызывает у него, в свою очередь, представление об экипаже, погибающем вместе с судном. То же представление себе лицам А, релевантной для него, цели вызывает ряд других подчиненных представлений о том, каким путем может быть реализовано первое представление; все эти представления стоят друг с другом в логической связи и, наконец, одно из подчиненных, обусловленных представлений, о которых мы говорили, проявляется в форме такого движения вовне, антисоциальный характер которого не подлежит сомнению. А помещает на судно адскую машину и делает этим неизбежною катастрофу, которая действительно и наступает. В рассматриваемом нами, случае не следует сомневаться в волевой природе действования А по отношению к потоплению экипажа потому, что воля, вообще, допускается нами только в смысле оперирования известного, отчетливо сознаваемого представления, безотносительно к тому, дает ли такое представление толчок, или не вызывает задержки таких других представлений, которые стоят с ним в логической связи и ведут к непосредственной реализации corpus delicti. A представлял себе в нашем примере, повторяет мы, погибель судна, имел, далее, представление о нахождении на судне людей и наличность этого последнего представления не парализовала, тем не менее, представления, реализовавшегося в форме помещения на судно адской машины; всего этого, однако, достаточно для того, чтобы было констатировано логическое взаимодействие представлений и проявление последнего в цепи этих представлений, как волевого. В разбираемом нами примере достаточное основание для уголовного вменения лицу А потопления экипажа in dolo дается не потому, что А действительно стремится к этому, хотя и в случае стремления мы имеем так же не что иное, как цепь представлений, т. е. то же, что имеем и в данной комбинации. Разница только в том, что между тем как при стремлении представления являются в достаточной мере энергичными для вызова решительного представления, реализующего corpus dolicti, в комбинации, с которой имеем дело мы, представление о потоплении людей не настолько энергично, чтобы задержать собой реализацию других представлений, имеющих роковое значение. С точки зрения правильного взгляда на причинную связь, мы и здесь имеем, однако, результат действования представления в роли одного из необходимых условий результата, в роли условия неизменно ему предшествующего, а следовательно, и результат волевой.
Обратимся, наконец, к тем случаям, когда лицо могло предвидеть результат, если бы действовало с надлежащей внимательностью, но не предвидело его и от этого наступили какие-либо правонарушительные последствия. Допустим, что стоящий у пароходного мола матрос А опускает мост, по прибытии судна в гавань, так неосторожно, что переламывает ногу своему товарищу В, стоящему рядом с ним. Возникает вопрос, в чем заключается здесь волевой элемент при воспроизведении виновным правонарушительного результата? В данной комбинации А имеет представление о том, что мост должен быть перекинут, представление, далее, того, что товарищ его В стоит впереди его. А имеет, кроме того, in abstracto представление о том, что мост при опускании откидывается в сторону и может причинить увечье, стоящему рядом с ним, товарищу. Представление это может задержать проявление представления, проявляющегося в форме перекидывания моста. Этого, однако, в приводимой нами комбинации не случается, хотя этого и можно было ожидать у А на основании ряда предыдущих опытов. Вместе с тем, представление о необходимости опустить мост реализуется у матроса А в виде движения и правонарушительный результат наступает. А ставится, главным образом, в вину то, что представление о стоящем человеке не действует на него в смысле возбуждения представления о принятии необходимых мер предосторожности при опускании моста. Мы имеем в данной комбинации, следовательно, представление самого предпринимаемого действия, вызывающего правонарушительный результат, представление, далее, условий, при которых оно предпринимается, представление, наконец, того, что такое действие ведет in abstracto к известным последствиям, имеет, словом, ряд, логически связанных, представлений, стоящих друг с другом во взаимодействии, представлений, которые приводят к антисоциальному последствию только потому, что одно из них, а именно представление об опасности предпринимаемого действия in abstracto, но каким бы то ни было достаточным основанием, остается без задерживающего влияния. В рассматриваемой комбинации, как и в случаях предыдущих, мы имеем, следовательно, процесс оперирования представлений, приводящих к антисоциальному последствию только потому, что одно из них, хотя и достаточно широко, но недостаточно интенсивно и не способно в данном конкретном случае обусловить актуализацию того представления, которое может задержать представление реализующееся. И здесь, следовательно, мы не можем игнорировать причинного значения представления об опасности, предпринимаемого матросом А, действия in abstracto уже в силу наличности этого представления, как самостоятельного фактора, обусловливающего, так или иначе, результат.
Мы видим, таким образом, что не невозможна такая конструкция воли, которая, вместе с сохранением волевого момента в dolus directus, dolus everilualis и culpa, остается в согласии с научными выводами современной психологии. Многое из оставшегося нами недосказанным здесь, но соображениям места, будет нами аргументировано с необходимой полнотой в дальнейшем изложении.
Переходим, наконец, прежде чем сделать попытку решения проблемы о том значении, которое могут иметь для уголовного вменения doles и culpa, к суммарному обзору основных взглядов на этот вопрос по учениям различных школ науки уголовного права и, прежде всего, к доктрине криминалистов строго классического направления.

3

Криминалисты классического направления придают решающее значение внутреннему разграничению отдельных форм виновности. Непререкаемым догматом господствующей доктрины очень долгое время оставался в их среде тот принцип, что лицо, действующее Дим dolo, подлежит абсолютно более тяжкому наказанию, чем лицо, действующее in culpa. Положение это, еще и до недавнего времени было настолько непоколебимым в доктрине, что у некоторых юристов классического направления, образовалось даже представление о том, что каждой из двух форм виновности соответствует точно определенная величина наказания. Оценивая, те или другие комбинации в отношении их наказуемости криминалисты-классики считали зачастую свою задачу уже вполне разрешенной и законченной и меру наказания, в главных чертах, установленной после того, как в результате целого ряда выкладок они приходили к выводу, что данный случай должен быть обсуждаем в отношении соответствующего ему, наказания, как неосторожность, как умысел, как умысел + неосторожность и проч. Очевидно, - что представители классического, направления нашей науки вполне уверены были, что, вместе с таким решением, они дают лицу, обсуждению которого данный казус подлежит, вполне достаточные указания. Криминалисты эти тем более были уверены в последнем, что за понятиями умысла и неосторожности в кодексе действительно стояла, более или менее определенная, сама по себе, мера наказания и трактовка, той или другой комбинации, как умысла или неосторожности или как совпадение умысла и неосторожности, оказывалось фактически некоторого рода реальной величиной.
Трудно, да и нецелесообразно, спорить против того, что классическое направление в криминалистике оказало плодотворное влияние на прогрессивное развитие науки уголовного права. Доктрина этого направления отражалась и иногда даже целиком воплощаясь в отдельных положительных законодательствах и в таком виде не раз выступала прочным оплотом гражданственности, проводником гуманных начал в жизнь народов и проч. Но нельзя, спорить и против того, что классическое направление в криминалистике в области приписывания dolus'у особо опасного характера шло, как нам кажется, уже слишком далеко. Направление это не ограничивалось общим утверждением, что dolus, как таковой, требует и высшего наказания, но различало, вдобавок, еще отдельные виды dolus'а и за этими видами признавало как бы некоторую силу, которая должна была обуславливать, в зависимости от наличности или отсутствия признаков, образующих эти виды, увеличение или уменьшение наказания.
Разве большинство криминалистов-классиков не утратило еще и поныне веру в то, что dolus praemeditatus, безусловно, свидетельствует о большой преступной энергии, а dolus repentinus о меньшей. В новое время только Гольтцендорф одним из первых, насколько нам известно, поднял голос против этих, в сущности, весьма спорных утверждений и остался не без последователей.
Опираясь на детальные исторические исследования, Гольтцендорф еще в начале 70-х гг., как известно, указал, что никогда в прежние времена не придавалось такого решительного значения моменту предумышления, как в современных действующих законодательствах*(101). Гольтцендорф находил такой порядок безусловно, заслуживающим осуждения и полагал, что степенение наказуемости отдельных видов умышленных деликтов*(102) должно быть поставлено в зависимость отнюдь не от наличности предумышления или внезапного умысла, но, главным образом, от свойства мотивов*(103). Те же мотивы, замечает Гольтцендорф, которые наиболее часто выступают при предумышлении, не менее часто имеют место при внезапном умышленном совершении преступлений*(104). Нельзя абсолютно утверждать, что предумышленный убийца всегда и безнравственнее, и испорченнее убийцы, действующего по умыслу внезапному. Напротив, очень часто бывает как раз наоборот. Между тем как на стороне убийцы, действующего по умыслу внезапному, мы встречаемся с ничтожным уважением перед человеческой жизнью, готовым прорваться наружу при самом незначительном поводе, мы можем натолкнуться у убийцы предумышленного как раз противоположную картину душевной жизни. Только, может быть, после долгой борьбы, ослабившей действие нравственных мотивов, убийца поддается искушению совершить свое преступление, с самой мыслью о реализации которого он долго напрасно боролся. И действительно, тот промежуток, который, по господствующей доктрине, является обстоятельством, усиливающим наказуемость, есть, может статься, на самом деле, тот момент, в который делаются со стороны будущего убийцы такие нравственные усилия, которые у лица, действующего по умыслу внезапному, никогда и не возникали. Между тем, последнее обстоятельство получает решающее значение особенно в виду того, что наказание, в его применении, имеет главною целью социальное исправление преступника, а, следовательно, и мера наказания должна зависеть от степени испорченности преступника. То обстоятельство, что убийца по умыслу внезапному способен на более скорое и глубокое раскаяние после совершения преступления, чем убийца предумышленный*(105), Гольтцендорф считает заблуждением, к сожалению, только широко укоренившимся у юристов, но совершенно не подтверждающимся пенитенциарной практикой и статистическими данными о числе судебных признаний. Данные прусской статистики убеждают, вдобавок, Гольтцендорфа и в том, что отсутствие предумышления выступает не в качестве преимущества, свидетельствующего о той более высокой нравственной ступени, на которой стоит преступник, но, напротив, обнаруживает только притупление нравственных понятий и является результатом общего ослабления*(106).
Нам кажется, что, несомненно, неправильно подчеркивать во взгляде Гольтцендорфа то обстоятельство, к принятию которого, по-видимому, склоняется этот ученый, что предумышление, хотя бы в большинстве случаев, говорит о более высоком нравственном уровне преступника. Если доктрина, господствующая в законодательствах*(107), ошибочна в том смысле, что презумирует при предумышленности большую испорченность, то нужно остерегаться ошибки и в противоположную сторону. Раз, однако, приходится признать, что предумышление далеко не по общему правилу может являться более наказуемым, то очевидно, что моменту этому не должно придавать и особого, так сказать, диагностического значения. Даже более. Момент этот должен быть отвергнут, как непригодный для распознавания тех свойств преступного деятеля, которые могут иметь большее или меньшее значение при определении ему целесообразного наказания. Момент этот должен отступить на задний план перед другими, более надежными критериями. Неправильным является у Гольтцендорфа, на наш взгляд, и то универсальное значение, которое он придает мотиву, принимая в особенности во внимание ту конструкцию, которую давал Гольтцендорф понятию мотива. Но и в наши дни та критика значения для уголовного вменения предумышления и умысла внезапного, которую дал Гольтцендорф, считается образцовой, несмотря на то, что на нее смотрит еще, как на ересь, целый ряд представителей юристов классического направления. Большинство новейших уголовных законодательств не придает, однако, уже больше особого, так сказать, диагностического значения моментам предумышления и умысла внезапного. Наконец, под ударами многочисленных противников классического направления самый взгляд передовых юристов-классиков на значение для уголовного вменения умысла и неосторожности значительно преобразился. Об этом, однако, нам предстоит речь еще впереди.

4

Если классическая школа слишком усердно настаивала на абсолютном значении для уголовного вменения моментов умысла и неосторожности, то первые серьезные возражения против этого порядка были сделаны на почве учений антропологической школы. За исследованиями криминалистов-антропологов на первых норах их появления, несмотря на крайне неустойчивый характер выводов, к которым эта школа приходила, должна быть, таким образом, признана серьезная заслуга. Эти криминалисты первыми усомнились в непререкаемости положений классической школы и вызвали критический пересмотр основных принципов учений, принимавшихся под защиту криминалистами-классиками.
Разобраться в положениях "позитивной'' школы, меняющихся до неузнаваемости в руках одних и тех же исследователей, довольно трудно. Отдельные постулаты адептов этой школы по таким жизненным для антропологов вопросам, как отличительные признаки класса преступников, природа преступности, реформа системы наказаний и уголовного процесса, вызывают бесконечные междоусобицы в пределах школы. Число разногласий только возрастает, когда мы обращаемся к рассмотрению того, сговорились ли сколько-нибудь "позитивисты" по вопросу о классификации преступников и другим проблемам, связанным с уголовным вменением. Замечаниями нашими мы отнюдь не хотим сказать, что не может быть речи об известных тенденциях антропологической школы вообще и что, в особенности, по вопросу о значении для вменения субъективных моментов, вроде наличности психической связи между деятелем и правонарушением, у криминалистов "позитивного" направления отсутствует типичное учение. Скажем даже более, что именно по последнему вопросу может быть констатировано в пределах "позитивной" школы более или менее полное согласие. Указания на это мы находим уже в трудах нынешнего главы антропологической школы-Ферри.
Одним из наиболее радикальных и потому, вызвавших наибольший отпор со стороны защитников господствующих учений, новшеств антропологической школы, думает Ферри*(108), была оригинальная постановка вопроса об уголовной ответственности. В чем же заключалась эта новая постановка вопроса? Она сводилась, замечает этот же криминалист, к рассечению гордиева узла уголовного права, к принятию того положения, что для уголовной ответственности достаточно одной физической связи с наступившим результатом*(109).
К выводу этому Ферри приходит следующим путем. Как и все представители его школы, он-сторонник полной несвободы воли. Он принимает, что физиология и психопатология обнаруживают полную зависимость воли от физических влияний*(110). Наказание в виду такого положения дел, с точки зрения Ферри, должно иметь своей единственной целью защиту общества. Эта реакция на правонарушение в форме защиты является на ранних ступенях развития общества с характером строго индивидуальным. Ее единственным мотивом выступает личная польза обиженного, - его стремление к самосохранению. Действуя по законам физическим, такая реакция со стороны обиженного не справляется с тем, исходит ли нападение от предмета неодушевленного. животного или человека. Лицо на этой ранней стадии, подвергаясь нападению и видя, что угрожается жизненным условиям его существования, реагирует против обидчика в широком смысле этого слова, ни мало не справляясь ни с намерением, ни вообще с психическими условиями нападающего*(111). То же явление, mutatis mutandis, должно наблюдаться, по мнению Ферри, и тогда, когда общество переживает более высокие ступени своего развития. Реакция на правонарушение, становясь из индивидуальной коллективной, не имеет за себя другого основания, кроме своей необходимости в видах самосохранения общества*(112). Вообще, Ферри не видит, почему должно качественно отличать защиту личную или даже необходимую оборону от защиты общественной, как он ее себе представляет. Криминалист этот отказывается понимать, почему для оправдания обоих видов защиты должно искать различных принципов*(113). Ферри считает не заслуживающими уважения те доводы, которые могут быть выставлены против него сторонниками классического направления. Эти последние не убедят его, замечает он, когда скажут ему, что в случае коллективной реакции или наказания не идет речь о защите потому, что нападение уже окончено и что центр тяжести переносится на необходимость взвесить степень виновности нападавшего (culpabilite morale). Неубедительным кажется Ферри и то, когда, в опровержение выставляемых им принципов, сошлются на необходимость сделать правосудие актом, воздающим по заслугам, поставляющим себе целью соразмерить наказание со степенью виновности*(114).
Уже первая посылка Ферри о несвободе воли страдает неточностью. Воля наша, действительно, не может быть названа свободной и неподлежащей закону причинности. В таком положении нет ничего возбуждающего сомнения и с нашей точки зрения. Но несвободу воли не должно понимать в смысле фаталистическом, в смысле ее предопределенности. Воля наша действует известным образом, при наличности известных предшествующих, но принцип ее обусловленности, ее несвободы ничуть не нарушается, если она будет реагировать иначе, в зависимости от изменившихся предшествующих. Такими предшествующими Ферри считает условия чисто-физические и, говоря об ограниченности и предопределенности нашей воли, предполагает, что эти физические условия остаются одними и теми же и воля, в зависимости от этого, принимает раз навсегда определенное течение*(115). Но так ли это? Не углубляясь в дебри метафизики и не предвосхищая, кроме того, всестороннего обсуждения этого вопроса, в дальнейшем изложении, мы должны, однако, констатировать следующее: проявления нашей воли обусловлены миром физическим, только на этой основе могут развиваться феномены психические. Но если фактор физический оказывает влияние на тот или другой характер психического феномена, то и сторона психическая является одной из сторон этого процесса. Не должно забывать, что раз физическое влияет на психическое, то нет основания не допускать и влияния психического на физическое, т. е. не усматривать взаимодействия между этими, обыкновенно противополагаемыми друг другу в обыденной жизни, феноменами. Такое взаимодействие только подтверждается данными о тех физических процессах, которые производят в нас известные впечатления. Положение о влиянии воображения в деле произведения эффектов чисто физических стало общим местом в современной психопатологии. Но если обратиться от патологического к нормальному, то стоит только припомнить те общеизвестные факты, что путем воспитания, при помощи внушений, можно задерживать и развивать в нас известные привычки и производить чисто-физические эффекты. Вместе с тем, как мы это признаем, мы должны допустить, что действия наши определяются наравне с фактором физическим и элементами психическими, - нашими, по выражению некоторых, психостатическими условиями, должны, повторяем, допустить определение наших действий наличностью известных представлений и вообще того, из чего слагается наша психика. В зависимости от того, как даны известные условия, - известные физические или психические свойства, воля наша с необходимостью реагирует известным образом; это еще не значит, однако, чтобы данное направление ее было чем-то неизменным, неподвижным. Напротив, с изменением предшествующих условий, может быть вызвана и перемена последующего, - перемена в области волевой. Изменяя те или другие условия физические или психические, можно изменить и то, что является их последствием. Такого рода закономерность функционирования нашей воли, такого рода обусловленность ее образа действия, при известных предшествующих, может производить. тот эффект, что одно и то же лицо станет действовать при одних и тех же обстоятельствах совершенно различно*(116). Случаи эти в такой же мере недопустимо объяснять какой-то, хотя бы относительной свободой воли, как это делает проф. Принс, как не следует объяснять подъема воздушного шара упразднением действия закона всеобщего тяготения. Напротив, подъем шара совершается в самом строгом соответствии с последним законом. Если данное лицо при аналогичных, по-видимому, отношениях станет действовать различно, то это должно быть объяснено только тем, что то, что называется нашей личностью, является не всегда величиной себе равной, что она представляет собой величину переменную, в особенности с психической стороны ее бытия. Не переменен только принцип обусловленности воли ее предшествующими и притом раз навсегда определенным образом при известных предшествующих.
Конструкция Ферри является, таким образом, неполной. Она игнорирует совершенно психический индивидуальный фактор наших действий, который несомненно реален и может при известных условиях влиять на эти действия.
Отождествление психического с физическим и какое-то отрицание реальности психического является, вообще, слабой стороной конструкции Ферри и других представителей его школы. Это-то смешение психического с физическим, приводящее к известному фатализму в деле совершения преступлений, побуждает Ферри склоняться к мысли, что личность представляет собой нечто неизменное, что на нее нельзя влиять, что ее нельзя трансформировать, или, по крайней мере, нельзя этого сделать, если оставаться последовательным принципу, из которого он исходит. Но раз личность представляет собой нечто неизменное, то остается только одно: защищаться от нарушителей.
Согласимся на одну минуту с Ферри и признаем, что такая защита есть действительно единственно целесообразный путь и, следовательно, единственная цель наказания. Является ли, однако, такая защита в той форме, как ее проповедует Ферри, рациональной? Ферри сближает или даже отождествляет ее с необходимой обороной и предполагает строит защиту социальную по тому же принципу, как и оборону, т.е. независимо от психического настроения лица нападающего, независимо от того, что носит техническое название "виновности". Такая конструкция упускает, однако, из виду следующее. При защите в форме обороны идет речь о сохранении права, во что бы то ни стало, всеми доступными лицу средствами, в виду того, что в противном случае право будет утрачено. В этом-оправдание и цель этого института, как субсидиарного способа поддержания права*(117). Но то ли имеет место при коллективной защите, сфера которой должна, по Ферри, совпадать с областью наказания? Необходимая оборона терпима в той мере, поскольку она действительно необходима, т. е. поскольку она не может быть заменена другими средствами. Если же право уже нарушено, то место необходимой обороны при некоторых условиях может занимать без опасности для правопорядка институт правомерного самоуправства*(118). Но допустимо ли то же в случаях обороны общественной, в случаях защиты коллективной? Право, во имя сохранения которого допустима оборона, уже нарушено, его не воротишь. Идет речь только о том, чтобы избегнуть нарушений па будущее время. Идет речь, следовательно, о создании института, аналогичного правомерному самоуправству. Но возникает вопрос, можно и должно ли здесь руководствоваться теми же принципами, что и в случаях правомерного самоуправства? Да, ответим мы, можно и должно, если бы действующий был существом, неспособным определяться представлениями, настроениями, и исключал возможность всякого другого воздействия. На этот конец может быть речь только о защите, хотя цели такой защиты разнятся от условий, имеющих место при необходимой обороне или правомерном самоуправстве. Если, хотя бы в известной степени только, возможно воспитательное воздействие на нарушителя, чего не отрицают "антропологи-позитивисты", но что, однако, не вытекает из установленных ими принципов, то образ действия в случае обороны индивидуальной и обороны общественной, коллективной, еслипользоваться уже этими не вполне точными выражениями, должен быть совершенно различным. В первом случае, если мы остановимся на каком-нибудь конкретном примере, мы имеем, напр., дело с ударом и, поставляя себе целью его отклонить, не думаем, повредим ли мы путем этого отклонения череп нападающего. Дело идет только об охране права или его восстановлении. Во втором случае идет речь только о предупреждении деяния в будущем; здесь нет той, так сказать, неотложности, которая вызывается намерением не дать праву быть нарушенным, - нет потому, что нарушение уже факт совершившийся и о восстановлении его может быть речь только в самых редких случаях. По, кроме того, по самому существу дела, здесь не может быть речи о причинении малейшего страдания или вообще зла "нападающему", если это только не вызывается необходимостью в интересах будущего. Но подлежит никакому сомнению, что возможны комбинации, когда достаточно заметить нарушителю неблаговидность его поведения и это вызовет в нем ту перемену, которая желательна*(119). Неужели и в этом случае приходится стоять на точке зрения расправы с нарушителем по принципу обороны или восстановления права в порядке самоуправства? Правда, пропагандируя защиту общества, Ферри ссылается на целесообразность, на необходимость ограждения общества, на непричинение ненужного зла. Но это но удерживает его от проповеди борьбы с преступностью по принципу инстинктивности*(120), по тому принципу, который, не считаясь с особенностями предстоящего случая, не ищет психической связи между деятелем и нарушением. Такое пренебрежение существенным элементом уголовного вменения есть новое последствие отождествления физического с психическим, которое мы наблюдаем у Ферри и других представителей позитивной школы. Само понятие социального не выступает у Ферри осложнением психического, психических влияний, но проявлением исключительно физических причин. Это и служит у него одним из главных доказательств того, что и в случаях коллективной борьбы с преступностью должно руководствоваться теми же принципами, что и при нападении на единичного индивидуума, что, словом, коллективная реакция не имеет другого основания, кроме ее социальной необходимости, в видах самосохранения общества*(121).
Подставляя, таким образом, вместо целесообразности инстинктивность и вместо психического физическое, Ферри приходит к полному отрицанию необходимости субъективной виновности. Для оправдания этих упрощений он ссылается иногда на теории эволюционистов, которыми он пользуется, однако, совершенно превратно. Эволюционисты не утверждают, что более сложные явления, как результат процесса эволюции более простых, представляют собой одно и то же с этими последними. Эволюционисты стараются только объяснить существующее разнообразие, но не отрицают его. Толкуя положения эволюционистов в смысле качественной однородности всего того, что имеет место на первой стадии эволюции, с тем, что является одним из последних ее фазисов, Ферри находит в этом достаточную точку опоры для того, чтобы стоять за институт вменения объективного. То же делают и другие второстепенные представители антропологической школы.
И самые новые защитники доктрины антропологов-позитивистов, как напр. Анджиолини*(122), ссылаясь на те или другие аргументы, как и Ферри, настаивает на том, что не должно устранять из сферы права уголовного, как к нему не относящиеся, те комбинации, в которых имеет место вред, нанесенный независимо от намерения действующего. Вооружаясь, кроме того, против различения сферы права уголовного и гражданского, как и большинство позитивистов"*(123), Анджиолини ссылается для доказательства этого на то, что отсутствие такого различения представляется вполне нормальным уже потому, что наблюдается на первобытной ступени права*(124). Анджиолини считает, кроме того, необходимым, чтобы все те действия, которые приносят вред, подлежали наказанию. Совершаются ли эти действия по небрежности, неблагоразумию, неопытности-все это не существенно. Единственно непреложным принципом является тот, который гласит, что ущерб, незаконно причиненный, хотя бы и не преднамеренно, должен быть возмещен; общество должно защищаться и защищаться энергично и против ущерба, причиненного ненамеренно*(125). Принцип этот, высказанный в столь неограниченной форме, при последовательном проведении его в жизни, может привести, конечно, к вменению и комбинаций случайных. Критерий temibilita, критерий опасности деятеля, которым рекомендуют довольствоваться позитивисты, не является достаточной гарантией того, что уголовная реакция не будет применена и в комбинациях случайных, в виду полного игнорирования значения момента предвидения*(126), признания необходимости возмещения всякого без исключения причиненного ущерба. Анджиолини, как и целый ряд других антропологов-криминалистов, открыто заявляет, что субъективная виновность вообще совершенно не составляет условия применения наказания*(127). Мало того. Вместе с другими он не требует и того, чтобы самое действие, поставляемое в вину, было произвольным. Противоречие, в которое впадает "позитивисты", становится, однако, уже очевидным, когда, провозглашая реакцию против всякого правонарушения, они вынуждены признать, что при наказании, при приспособлении нарушителя правопорядка к жизни в обществе приходится считатьсяconsiderare, как выражается Анджиолини, с тем, da quali moventi 1'autore del delitto e stato determinato*(128).
С некоторым смягчением абсолютного игнорирования "позитивистами" субъективных моментов преступления мы встречаемся у Рауля де-ла-Грассери*(129). In expressis verbis этот последний указывает на то, что о правонарушении может быть речь только там, где оно совершается при помощи волевого акта. В отсутствии этого условия, замечает де-ла-Грассери, мы не имеем дела с случаем, относящимся к области уголовного права*(130). Криминалист этот требует, кроме того, от преступного деятеля сознания значения совершаемого, де ла Грассери склонен даже признать, что "la premiditation peut avoir uno certaine valeur, qoiqu'on 1'exagere"*(131). Все это является тем более неожиданным в устах де-ла-Грассери, как "позитивиста", что возникает серьезное сомнение в его действительной принадлежности к числу сторонников антропологической школы. Правоверность де ла Грассери, как "позитивиста", подтверждается, однако, теми главами его книги, в которых он" трактует о преступности, как прирожденном состоянии, передающимся наследственно, - в которых он проповедует даже кастрацию в виде наказания по отношению к тем неисправимым, от которых нельзя ждать удовлетворительного потомства и проч.*(132). Но раз, таким образом, не может быть сомнения в квалификации де-ла-Грассери, как криминалиста-антрополога, в виду принятия им тех крайних учений "позитивистов", от которых уже отказались некоторые из них, то возникает сомнение другого свойства. Выступает на очередь вопрос о том, допустимо ли принимать, наряду с положениями антропологической школы, в роде прирожденной преступности, существенность критерия субъективного, - в той форме, как это мы встречаем у де-ла-Грассери. На этот вопрос, думается нам, должно ответить отрицательно. Криминалист этот впадает в несомненное противоречие, когда с точки зрения "позитивиста" усматривает в настроении деятеля сколько-нибудь существенный момент, влияющий на меры, применяемые к лицу, проявившему это настроение. Преступность, как прирожденное состояние, передающееся наследственно и неизбежно наступающее в зависимости от происхождения от родителей, располагающих известными свойствами, не вяжется с учитыванием субъективных моментов. Принцип сознательности и намеренности, который старается ввести в качество корректива в систему вменения "позитивистов" де ла Грассери, не мирится с теми антропологическими чертами, которые, с точки зрения представителей-корифеев антропологической школы, считаются вполне достаточными для допустимости уголовного вменения. Даже наиболее оппортунистически настроенные криминалисты-антропологи подпишутся под тем положением, что для того, чтобы подвергнуть наказанию кого-нибудь, достаточно, чтобы лицо это проявило в какой-нибудь конкретной форме опасность для общества, благодаря порочности своей натуры в биологическом отношении, причем не потребуют от такого лица еще какой-то воли на совершение того, что им учинено, или даже одной только сознательности. Те широкие требования сознательности и намеренности, с которыми мы встречаемся у де-ла-Грассери, не согласуются с постулатами той школы, к которой он должен быть причислен, по высказываемым им взглядам. Раз критерием, свидетельствующим о применимости наказания, является наличность известных биологических свойств, то везде там, где она существует, везде, где ее можно предполагать, не ожидая даже наступления известного результата, должны быть применимы и те меры, которые содействуют наиболее действительным образом обезвреживанию лица с опасными симптомами. Переходим, наконец, к освещению того значения, которое придают субъективному моменту преступления представители третьей школы уголовного права, криминалисты-социологи.

5

Настаивая на том, что с их точки зрения они считают особенно существенным в деле борьбы с преступностью, криминалисты социалогической школы не отрицают, однако, по крайней мере в лице главных своих представителей этого направления, значения психической связи с правонарушением для дела уголовного вменения.
Для иллюстрации этого положения мы остановимся на доктрине проф. Листа, проф. Принса и Тарда.
Относительно первого из них этого главного представителя социологической школы, не должно подлежать сомнению, чего он не отрицает значения для дела вменения внутренней стороны деяния, поскольку оно проявляется в психической связи деятеля с правонарушением. Проф. Лист неоднократно высказывался в том смысле, что субъективная виновность даже-мерило прогресса уголовного права. В соответствии с этим, он отводить видное место в своем известном учебнике анализу психического настроения действующего в отделе учений об умысле и неосторожности.
Переходя ко взглядам на этот вопрос проф. Принса, должно констатировать, что и этот видный представитель социологической школы, выступившей недавно с новым курсом, книгой, которая является как бы катехизисом этой школы, не считает возможным обойти в ней молчанием элемента виновности и его влияния на вменение*(133). Принс, по-видимому, даже с особым тщанием останавливается на разграничении отдельных форм виновности в их роли моментов, могущих иметь то или другое значение при уголовном вменении. Отдельные, высказанные им соображения и ход его заключений по этому вопросу, насколько это конечно нужно для целей, преследуемых нами, сводится к следующему.
Для того, чтобы те или другие действия были признаны наказуемыми, недостаточно, думает Принс, чтобы акты эти связывались с агентом звеном причинности физической. Необходима еще связь психическая. Без последней немыслима ответственность*(134). Со стороны юридической, думает Принс, следует отличать, при этом, точку зрения государства, защищающего общественный порядок от точки зрения судьи, определяющего наказание*(135). Государство, защищая правопорядок, становится на точку зрения объективную, оно реагирует против всякого нападения, угрожающего установленному правопорядку; судья, с другой стороны, ставит себя на точку зрения субъективную. Он не ограничивается констатированием нападения на общественный порядок, он исследует еще вопрос о том, заслуживает ли преступный агент наказания и для того, чтобы подвергнуть его наказанию, он оценивает но только материальное нарушение права, но и психическое состояние виновника. Принс, таким образом, настаивает на необходимости по общему правилу психической или моральной, как он выражается, связи между агентом и правонарушением*(136).
Обращаясь ближайшим образом к дальнейшему развитию своей доктрины по вопросу о "conditions de la moralite de rinfraction" т. е. об условиях и формах этой психической связи, Принс присоединяется к господствующему мнению, конструирующему виновность под видом типов умысла и неосторожности*(137), останавливаясь даже подробно на случаях стечения умысла и неосторожности в одной и той же комбинации*(138). Принс приходит, кроме того, в соприкосновение с проблемой виновности*(139) в тех комбинациях, когда действие преступного агента дает толчок целому ряду правонарушительных последствий. В согласии со всем предыдущим, Принс отмечает, что на этот конец должны быть вменены только те результаты, которые могут быть поставлены в психическую связь с преступным агентом. Единственное возражение, которое может быть сделано против нашего утверждения, что и Принс считает строго необходимым для вменения наличность психической связи преступного агента с правонарушением, это-некоторая двойственность изложения, которая сказывается уже в заглавии труда "Science penale et droit positif" и которая проходит красной нитью через весь труд нашего автора. Изложение Принсом всех наиболее существенных вопросов уголовного права с точки зрения уголовной науки (science penale) и положительного права (droit positif), затрудняет решение вопроса о том, какой из двух даваемых ответов, иногда друг друга в значительной степени исключающих, считается Принсом более близким к истине. Принимая, однако, во внимание, замечания Принса в его предисловии по вопросу о том, в каких видах он комбинирует выводы доктрины с данными положительного права*(140), можно заключить, что под последним он далеко не разумеет право бельгийское, а то право вообще, которое при данном уровне знаний и социальных условий является единственно возможным и наиболее желательным, другими словами, он понимает под ним jus de lege ferenda вообще. В этом мнении еще более укрепляет призыв Принса преклониться перед мудрым изречением Ренана, что "les vrais hommes de progres soat ceux, qui ont resprect du passe"*(141).
Мы переходим, наконец, к доктрине Тарда, в которой опять будем иметь случай констатировать, что и в его построении социологическая доктрина не исключает из уголовного вменения момента виновности. С точки зрения Тарда*(142) вменяемость и виновность (responsabilite morale) не предполагают необходимо свободной воли, но остаются условием siue qua non уголовного вменения. Допускать ответственность на случай одной только физической связи с правонарушением было бы, по мнению Тарда, возвращением к тем временам, когда людям вменялись, совершенно не зависевшие от их воли, деяния, вменялись действия совершенно случайные*(143).
Что касается ближайшего определения субъективных условий вменения, то Тард сводит, с одной стороны, эти условия к тожественности нарушителя с самим собой (Tidentite personelle) и, с другой, выставляет требование социального сходства (similitude sociale) того же нарушителя по отношению к тем индивидам, среди которых он живет, с которыми судится, а равно по отношению к самой жертве преступления. В тех комбинациях, когда один или оба вида этого рода тожества-identite почему бы то ни было не имеет места, индивид не является нравственно ответственным за совершенные им деяния, хотя общество может принять против него меры административного, но не карательного характера. Существенным и достаточным условием вменения, с точки зрения Тарда, является таким образом то, чтобы акт, который ставится в вину правонарушителю, являлся его собственным, волимым, сознаваемым актом и притом актом нормальным. Мало этого. Он требует, чтобы преступный агент сознавал свое социальное тожество со своей жертвой и теми, которые его подвергают обвинению*(144).
Так или иначе, из вышеизложенного видно, что Тард требует для наличности вменения известных субъективных условий. Не останавливаясь на критике самой теории виновности Тарда, что увело бы нас слишком далеко, мы заметим только, что она не дает сколько-нибудь устойчивого критерия. Сам Тард предвидит, что очень трудно констатировать, сохраняет ли в данном действии лицо свою идентичность. Но и кроме этого, трудность эта еще значительно возрастет от того, что существует масса переходных ступеней*(145) этой идентичности по отношению к самому себе и среде. А отсюда и следует, что критерии этот может оказаться далеко недостаточным для отличения индивидов, которые должны подлежать наказанию, от индивидов, влиять на которых при помощи наказания должно отказаться.
Главные представители социологической школы не игнорируют таким образом значения субъективной виновности для целей вменения, но, правда также и то, что они не настаивают на абсолютно большей наказуемости умысла и меньшей наказуемости неосторожности.

6

Мы указали в нашем предыдущем изложении, как исторически возникли и развились понятия dolus и culpa. Мы старались дать надлежащее разграничение этих понятий, хотя и отступающее от господствующего учения, но оставляющее в общем нетронутым круг случаев, подводимых под эти понятия. Мы перешли затем к вопросу о том, какое значение придавалось этим двум формам виновности в истории доктрины уголовного права криминалистами классического направления, антропологами и социологами. Перейдем теперь к выяснению того влияния, которое могут оказывать на дело уголовного вменения умысел и неосторожность с нашей точки зрения.
Прежде, чем приступить, однако, к выяснению этого вопроса мы считаем существенным сделать несколько замечаний по поводу того, какое вообще значение мы придаем наказанию, какие цели мы ему ставим. Только вслед за этим мы полагаем возможным перейти к проблеме о том, насколько достижение целей, преследуемых при помощи наказания, затрудняется или облегчается в зависимости от того обстоятельства, действовал ли правонарушитель с умыслом или неосторожностью.
Обращаясь к вопросу о целях наказания, мы должны констатировать, что единственною и главною задачей этого института должно быть содействие полному уничтожению преступности в его корне. Но возникает вопрос, какими путями этот результат может быть всего лучше достигнут и здесь только мы сталкиваемся с проблемой о ближайших целях наказания в собственном смысле. При совершении преступления мы имеем дело с преступником-как индивидуумом и преступником, как частью большого целого-общества. В зависимости от этой двойственности, вполне естественно стремиться к тому, чтобы создать и по отношению к нарушителю и по отношению к обществу такие условия, которые гарантировали бы неповторение преступления. Очень многое для дела предотвращения преступлений может быть достигнуто, конечно, и мерами, не носящими характера наказания, в смысле общего устранения условий, содействующих впадению в преступность. Но в данный момент нас занимают только те меры воздействия, которые направлены против преступника в видах устранения так называемого индивидуального фактора преступности. В качестве такого-то средства борьбы с преступностью, наказание, в силу указанной нами уже двойственности в положении преступника, не только может, но и должно быть направлено, как на достижение целей полезных для самой личности преступника, так и на использование наказания в интересах общества вообще. С нашей точки зрения, по соображениям методологическим, является желательным в высшей степени остановиться на этих двух сторонах действия наказания, хотя не подлежит сомнению, что, обе цели, о которых мы говорим, самым тесным образом между собой связаны. Двойственность целей наказания в том смысле, как мы ее понимаем, сказывается на языке доктрины уголовного права в cтремлении к достижению целей специальной и генеральной превенции. Другими словами, при помощи наказания должно стремиться, прежде всего, к тому, чтобы сам преступный агент перестал быть опасным для общества в будущем и чтобы лица, еще не впавшие в преступление, воздерживались от вступления на. Этот путь. Цель специальной превенции, с нашей точки зрения, является основной задачей наказания. Будучи достигнутой, цель эта, сама по себе, способна высоко поднять уровень безопасности в обществе. В пользу такого взгляда говорит то обстоятельство, что огромное большинство правонарушений совершается лицами, уже впадавшими в прошлом в преступность. Мы считаем эту цель наказания в такой степени важной, что полагаем возможным конструировать наказание в согласии, главным образом, с этой целью, по крайней мере, в той степени, поскольку это не противоречит другим целям наказания, также весьма существенным. Под этими другими целями мы разумеем, прежде всего, превенцию генеральную-предупреждение общее. Это последнее предполагает создание путем угрозы применения наказания и его действительным применением такого мотива у лиц, пострадавших от преступления или не имеющих даже никакого отношения к преступлению в данный момент, который содействовал бы тому, чтобы они, как мы заметили выше, воздерживались в будущем от вступления на путь совершения правонарушений. Цель генеральной превенции постулирует, чтобы наказание было злом. Только на этот конец будет создан из применения наказания предостерегающий мотив для возможных будущих преступников и будет удовлетворено то естественное чувство мести, испытываемое пострадавшим, которое, не находя себе удовлетворения, будет служить лишним мотивом для впадения в преступление лиц, пострадавших от правонарушений. Мы подводим цель удовлетворения путем наказания частной мести под понятие генеральной превенции потому, что она, как и цель предупреждения общего, вызывается не интересами самого наказываемого, но интересами лиц, не принимающих участия в самом процессе учинения правонарушений. В общем мы смотрим на цель превенции генеральной, как на задачу второстепенной важности. Поступаем мы так не потому, чтобы она была менее существенной для безопасности общества, но по следующим соображениям. Утверждая, что необходимо строить наказание в соответствии со всеми указанными нами целями, нам но так легко будет определить те очертания, которые примет наказание в зависимости от нескольких руководящих принципов. Нужно постараться, в виду этого, в соответствии с правилами разумной методологии, определить ту природу наказания, которая желательна с точки зрения осуществления одного какого-нибудь принципа, а потом уже проверить, насколько такая конструкция наказания находится в соответствии ст. тем, что желательно достигнуть с точки зрения других принципов. Мы уже заметили выше, что одной из существенных целей наказания является задача предупреждения специального. Лицо, совершившее ужо известное правонарушение, заявило фактически об угрожающей от него обществу опасности. Всего ближе и рациональнее заняться поэтому тем, чтобы сделать его безопасным на будущее время. Сделать из наказания пример для других, еще преступление не совершивших, цель несомненно почтенная, но, никто, надеемся, не станет спорить, не такая существенная, как первая. То же самое должно быть принято по отношению к цели устранения частной мести. Такая месть весьма вероятна, чувство злобы со стороны пострадавшего весьма естественно, но ведь оно может и не проявиться в форме правонарушения. Но помимо всех этих соображений, должно быть принято в расчет, что конструирование наказания в соответствии с принципом достижения при его посредстве предупреждения специального может привести к тому последствию, что наказание окажется вполне пригодным служить в достаточной степени и другим, представляющимся желательными, целям. Такая возможность является лишним доводом в пользу того, что рационально выделить одну цель, главную и произвести поверку, является ли совместимым ее реализация с тем, что желательно с точки зрения других целей. В связи с этим, постараемся проверить, ближайшим образом, поскольку наказание, удовлетворяющее принципу частного предупреждения, становится годным или негодным для служения целям превенции генеральной в том смысле, как мы ее понимаем. В настоящее время уже считается, кажется, бесспорным, что цели превенции специальной лучше всего достигаются социальным приспособлением преступника и, в случае полной невозможности этого, его изоляцией. При этом социальное приспособление должно быть понимаемо в смысле создания из него безопасного для общества члена. Так как такой результат не может быть достигнут без того, чтобы преступник в лучшем случае должен был бы забыть многое из того, что он знает и многому научиться впервые, то не трудно видеть, что желательная в преступнике перемена требует коренной ломки его характера, а, следовательно, и нераздельна с значительными лишениями, достаточными в тоже время и для того, чтобы сделать наказание пригодным для служения его целям предупреждения общего.
Но представим себе, что имеет место случай, хотя и редкий, но вполне возможный, в котором причинение лишений преступнику не представляется целесообразным в видах его социального исправления. Нам кажется, что и в этой комбинаций не должна быть оставлена надежда на то, что при помощи такого наказания были достигнуты и цели общего предупреждения.
Мы не думаем, прежде всего, чтобы достижение цели генеральной превенции значительно затруднялось бы в том случае, когда мера наказания, а вместе с тем и, входящий в это последнее, элемент лишения определялись бы по масштабу не объективному, но субъективному. Под этим последним мы разумеем такую индивидуализацию наказания, при которой элемент лишения не превышал бы меры, достаточной, самой по себе, при данных условиях, для социального исправления правонарушителя. Психологическое принуждение, оказываемое на лиц, не впавших еще в преступление, угрозой применения наказания или его действительным применением к преступнику, при современном уровне культурности, вполне достижимо и при той мере лишений, которая достаточна для правонарушителя. Тот же субъективный масштаб вполне, по-видимому, оказывается приспособленным и для удовлетворения чувства мести, возникающего в пострадавших.
Не следует забывать, вдобавок, и того, что цель общего предупреждения, со включением цели устранения частной мести, может быть достигнута иногда уже и в том случае, когда в нарушителю правопорядка применяется вообще какая бы то ни было мера порицания, - какое бы то ни было наказание, а не непременно такое, какое является желательным с точки зрения того, что мы выше назвали масштабом субъективным, а еще менее с точки зрения степени неудовольствия; вызванного в пострадавшем фактом нарушения его интересов. Давно известно, что применение тяжких наказаний, в видах общего предупреждения, является одним из самых ненадежных средств борьбы с преступностью, между прочим, по тому соображению, что фактор индивидуальный является не единственной, ее обусловливающей, силой. История наказания свидетельствует, что постепенное ослабление меры лишения, причиняемого правонарушителю, ни в каком случае не увеличивает опасности совершения преступления и что, по известному афоризму одного криминалиста, вея история наказания, по отношению к элементу лишения в нем, есть в сущности история его вымирания.
Если некоторые полагают, что путем постепенного доведения наказания до необходимого в данном случае, с точки зрения социального исправления правонарушителя и минимума будут поколеблены те черты этого института, которые делают возможным при его посредстве умаление чувства мести, заглаживание идеального вреда и т. д., то на это может быть с полным правом замечено, что является в высшей степени опасным питать это чувство при помощи соответственной организации наказаний, а равно, пытаться приводить меру наказания в соответствие с той колеблющейся величиной чувства частной мести, которое возбуждается тем или другим преступлением. Мерилом достаточности наказания должна, напротив, считаться такая его организация, при которой наказание не выходит ни в каком случае за пределы действительно и разумно необходимого.
Указав на огромную и преимущественную роль предупреждения частного, как цели наказания, мы видим, что не представляется опасным сделать достижение этой цели критерием пригодности того или иного наказания.
Нас интересует, однако, в данный момент другая сторона того же вопроса. Раз цели наказания таковы, как мы указали, то является в высшей степени интересным исследовать, в какой мере для достижения задачи предупреждения частного, рационально, рационально сообразоваться с тем обстоятельством, действовало ли данное лицо с умыслом, или неосторожностью. Решение, которое мы получим в данном случае, будет в значительной степени и ответом на то, могут ли вообще влиять на меру наказания умысел и неосторожность преступного агента.
Для того чтобы сделать более наглядным выяснение влияния, которое может оказывать на наказание, имеющее сделать правонарушителя более прежнего приспособленного для целей общежития то обстоятельство, действовало ли данное лицо с умыслом или неосторожностью, мы изберем несколько конкретным примеров.
Предположим, что А поджигает дом, принадлежащий B с целью извести последнего. В пламени погибает не один B, но и другие жильцы. Вид обугленных трупов так действует на А и вызывает в нем раскаяние в такой степени, что можно с несомненностью допустить, что в будущем А не представит опасности для общества, и что на него можно смотреть впредь как на субъекта вполне социально-приспособленного.
Возьмем, с другой стороны, следующий случай. С, по рассеянности, пускает быстрой рысью лошадь по многолюдной улице и в результате увечит ряд лиц. Легко может статься, что с точки зрения главной задачи наказания, то есть предупреждения в будущем таких же неосторожных поступков со стороны С, является целесообразным подвергнуть его какому-нибудь легкому незначительному наказанию; вполне возможно, однако, что при помощи уголовной реакции этого рода не удастся научить С действовать менее опасным образом и с большей бережностью относиться к правам и интересам других лиц.
Если в первом из приведенных нами примеров не может быть речи о полном неприменении какого бы то ни было наказания, то это находит свое объяснение только в стремлении достигать при помощи уголовной реакции других полезных целей, помимо предупреждения частного. Мы говорим в данном случае о превенции генеральной и в частности об удовлетворении чувства мести. Обращаясь ко второму нашему примеру, следует констатировать, что возможны случаи, когда по соображениям целесообразности придется лицо, действующее с неосторожностью, наказывать тяжелее, чем лицо, действующее с умыслом.
Этот вывод, к которому мы приходим, оставаясь на почве чисто утилитарной, и который допускает, что в некоторых комбинациях является нецелесообразным всегда связывать с наличностью dolus'a и culpa представление о более тяжком наказании в первом случае и менее тяжком во втором, этот вывод, повторяем, в основании которого лежит взгляд на наказание, как на средство к цели, не должен казаться неожиданным еще по следующим соображениям чисто логической природы. Представление имеющего наступить результата или непредставление этого последнего преступным агентом является только одним условием в ряду фактов, составляющих ту цепь, необходимо предшествующих учинению нарушения, психических феноменов, которые образуют, так сказать, психологическую историю преступления у данного преступного агента. Причиной правонарушительного результата может являться с рациональной точки зрения только вся совокупность неизменно предшествующих этому результату условий, а, следовательно, вся психическая личность преступника*(146). При полном равенстве представлений об имеющем наступить результате у двух различных личностей, материал психический, который обусловливает эти идентичные представления, может быть различным; другими словами, под тожеством симптомов может скрываться различное по своей природе содержание. При таких обстоятельствах становится очевидной вся нерациональность, так сказать, симптоматического лечения, симптоматической реакции, так как она всегда рискует быть направленной не на то, что является причиной явления. Лечение травматического повреждения и злокачественной язвы должно быть различным, хотя внешний вид у них может быть совершенно одинаковым.
Мы могли констатировать таким образом, что и в тех комбинациях, когда преступный агент действует cum dolo возможно, что, по соображениям целесообразности, потребуется менее тяжкая уголовная реакция, чем в тех аналогичных случаях, когда лицо действует in culpa. Мы считаем, однако, нужным оговориться, что таким образом складываются обстоятельства далеко не всегда. Удерживая тот же критерий специального предупреждения и обращаясь к тем обобщениям, которые могут быть добыты из наблюдения обыденной жизни, должно отметить следующее. Весьма часто значение представления или непредставление себе действующим результата его деятельности играет выдающуюся роль в -качестве момента, свидетельствующего об опасности преступника и степени трудности его социального перевоспитания. Всякий согласится, что в тех случаях, когда мы встречаемся с субъектом, нарушающим открыто права других, хотя он заведомо знает преступность этого, всякий согласится, повторяем, в этих случаях с тем, что мы имеем дело с субъектом, в котором антисоциальные инстинкты получили значительную степень развития и исправление которого не дастся легко. Конечно, и на стороне лица, действующего без такого сознания возможности наступления результата, мы можем натолкнуться на случаи, где социального исправления достигнуть не легко, но зато мы можем натолкнуться и на такие случаи, в которых, если бы данное лицо предвидело последствия, оно вовсе не предприняло бы данного действия.
Возникает, таким образом, вопрос, чем же объясняется то обстоятельство, что наличность или отсутствие умысла не является, по-видимому, признаком, который с необходимостью влечет за собой более тяжкое или более легкое наказание. Значит ли это, что моменты представления или непредставления результата не играют никакой роли для дела вменения. Нам кажется, что на основании того, что нами было сказано до сих пор, нельзя придти к такому выводу. Не следует забывать, что момент наличности умысла или неосторожности является только одним из условий, одним фактором из целого ряда тех из них, которые влияют на вменение. Конечная мера вменения обусловливается далеко не одними только элементами умысла и неосторожности. Эти моменты не всегда перевешивают коромысло весов правосудия в сторону более легкого или более тяжкого наказания, в виду того, что их нейтрализуют другие факторы, также, в свою очередь, оказывающие влияние на вменение. Делать вывод из тех комбинаций, когда умышленность не возвышает меры ответственности в том смысле, что этот элемент не влияет на меру ответственности, было бы равносильно утверждению, что мы имеем в лице какого-нибудь солдата дело с трусом, а не храбрецом, только потому, что отряд, в котором он участвовал, вынужден был спасаться бегством. Мы не имеем права на такое заключение потому, что не знаем всех факторов, вынудивших отряд и в частности нашего храбреца к бегству. Не знаем, может быть, того, что благодаря отчаянной храбрости лица, в которой мы ему отказываем, отряд и попал в такие обстоятельства, что вынужден был спасаться бегством и спасаться, несмотря на протест лица, о котором у нас идет речь. Но, несомненно, с гораздо более трудным случаем мы имеем дело, когда хотим сделать правильное заключение о значении отдельных факторов, влияющих на вменение. Чтобы с успехом разобраться во всей массе, взаимно друг друга перекрещивающих и уничтожающих, элементов, влияющих на меру уголовного вменения, нам кажется, с точки зрения рациональной методологии, единственно целесообразным следующий путь. Должно стремиться выяснить и взвесить потенциальное значение каждого фактора, влияющего на вменение, ceteris paribus, т. с. совершенно независимо от действия других факторов. В связи с этим задача наша в данный момент сводится к выяснению того значения, которое могут иметь для вменения умысел и неосторожность деятеля в том случае, когда они выступают в роли единственных, изолированных факторов. Мы ставим себе, таким образом, целью проследить, как влияет на меру уголовного вменения или его тяжесть один факт наличности или отсутствия представления об имеющем наступить противозаконном результате, исходя, притом, из того предположения, что остальные факторы бездействуют или отсутствуют.
Предполагая последнее требование осуществленным, нам кажется, что не будет попыткой, обреченной на неудачу, стремление доказать следующее положение: наличность представления и действования в согласии с этим представлением со стороны правонарушителя является свидетельством большей опасности и большей трудности перевоспитания ого, по сравнению с теми случаями, когда такого представления налицо не имеется.
И на самом деле, отрицание за моментами представления и непредставления противозаконного результата значения признаков, определяющих меру уголовного вменения, является равносильным устранению вообще уголовного права, как института, оперирующего при помощи наказания в видах подавления преступности. Мы принимаем, вместе с господствующим мнением классической школы, что в полном согласии с законами психической жизни, угроза наказанием и реализация этой последней составляют собой такое средство, при помощи которого открывается возможность воздействовать в известных пределах на личность преступника; далеко нельзя отрицать того, увидим мы впоследствии и могли уже отчасти видеть из критики взглядов Ферри, что возможно, под влиянием известных стимулов, искусственно направлять в ту или другую сторону деятельность человек путем привития ему некоторых идей в качестве мотивов, определяющих деятельность лица. Вполне возможно, в известных пределах, приучение не только человека, но и животного к руководству известными представлениями. Но раз это так, то отсюда вытекает следующее: правонарушение, совершенное без представления о последствиях, в смысле симптома исправимости преступника, является в общем симптомом не угрожающим. В этих случаях, в огромном большинстве комбинаций, как свидетельствует наблюдение жизни, оправдывается предположение, что, при представлении себе последствий, правонарушитель воздержался бы от действования в этом направлении в виду невыгодности такого образа поведения. Это предположение подтверждается, при этом, не только наблюдениями обыденными, но и исследованием научным. Принцип стремления к благу и избежания зла не есть нечто такое, чему противоречит научная психология.
Но перейдем к другим комбинациям. В тех случаях, когда правонарушение учинено, несмотря на наличность представления о преступности известного образа действий, можно допускать, по меньшей мере, с той же степенью вероятности, что и в предыдущей комбинации, что мы имеем дело со случаем, в котором психологическое действие угрозы наказанием оказалось без реального результата. Здесь, в этих комбинациях мы имеем, кроме того, уже такой случай, где обнаруживается неспособность правонарушителя определяться представлениями, даже под угрозой причинения ему зла, а, следовательно, мы имеем дело с таким симптомом, который, в большинстве случаев, свидетельствует о большей трудности социального перевоспитания такого лица, а вместе с тем, о необходимости более тяжкого наказания. В тех и других комбинациях, в случаях, когда лицо действует без представления о преступности своего поведения и при наличности такого представления, мы имеем, таким образом, в сущности, дело только с симптомами, свидетельствующими нам как бы о состоянии того аппарата у действующего, которым приходится пользоваться тем, кто поставит себе целью социальное исправление правонарушителя. Симптомы и в том и другом случае остаются признаками, которые могут быть, при дальнейшем исследовании личности, поколебленными, но все-таки признаками, которых игнорировать нельзя. Последнее обусловливается их удобораспознаваемостью, с одной стороны, и тем, что они оправдываются в огромном большинстве случаев. Мало того. Признаки эти сказываются, к сожалению, тем единственно устойчивым, в чем внешним образом проявляется характеристика внутренних особенностей личности.
Другими словами, возможность перевоспитать преступника или удержать от совершения преступления применением наказания в каждом конкретном случае предполагает собой руководство известными представлениями. А это, в свою очередь, побуждает нас видеть в лице тех правонарушителей, которые действуют вопреки представлению о возможности наступления противозаконного результата, вопреки представлению к запрещенности этого, особо опасный класс лиц; особо опасный потому, что по отношению к ним придется оперировать, по-видимому, не теми средствами, которые удерживают других от совершения нежелательных поступков. Социальное исправление такого рода лиц потребует более сложных приемов, а потому в конечном результате и более тяжкого наказания.
Взгляд, настаивающий на более глубокой испорченности лица, действующего с осознанием преступности предпринимаемого, является логическим последствием вымирания порядка объективного вменения. Взгляд этот находится, таким образом, в тесной связи с процессом лучшего ознакомления с природой сил, природой факторов, влияющих на, процесс складывания того нездорового явления, которое выступает в форме правонарушения, в форме отрицания того порядка, при котором только и мыслима общественная жизнь людей. Процесс консолидирования умышленной формы вины сначала, как единственно наказуемой, а впоследствии, как более наказуемой, становится, наконец, столь неразлучным со всяким обществом, достигшим сколько-нибудь значительного уровня культуры, что самый взгляд на большую наказуемость умышленной формы совершении выступает в роли известного условия нравственного существования самого общества в роли такого элемента, сохранение которого желательно в качестве поддержания устоев нравственного порядка, устоев справедливости. Не что иное, как справедливость, в ее роли нравственного элемента общественной жизни, требует более тяжкого наказания умышленного действия сeteris paribus. И с этим взглядом на большую наказуемость умышленных деяний приходится считаться не потому, что охранение нравственных условий существования общества, как такового, является обязательным по каким-нибудь абсолютным началам, но только потому, что желательно сохранение этого принципа в качестве элемента, полезного для общества, полезного в самом широком значении этого слова.
В соответствии с необходимостью придавать значение более тяжко-наказуемых, ceteris paribus, тем комбинациям, где мыимеем дела с наличностью предвидения правонарушения, мы переходим, наконец, к некоторым деталям вопроса о том, в какой мере некоторые комбинации предвидения наступающего противозаконного результата могут выступать в отдельных формах виновности в качестве элемента, обосновывающего размер ответственности. Мы предполагаем, притом, сделать это применительно к комбинациям, представленным для большей ясности в форме частных примеров.
Представим себе, что лицо А не пользуется в каком-нибудь конкретном случае в своем образе действий теми представлениям, которыми оно могло бы руководствоваться. Такое несообразование известными представлениями, которыми оно могло бы руководствоваться, может быть результатом как бы недосмотра, невнимательности. А не учинило бы того или другого действия, если бы предвидело его результат; предположим, при этом, что лицо А способно предвидеть наступивший результат, но в данном случае, по исключительным обстоятельствам, не предвидело его. Обращаясь к оценке таких случаев, нужно принять во внимание следующее. Случаи, входящие в эту комбинацию, получают различное разрешение в зависимости оттого, можно ли ждать повторения правонарушения со стороны лица, действовавшего неосторожно. Если, по особенностям деятеля на этот вопрос может быть дан отрицательный ответ в том смысле, что, по всей вероятности, опасности повторения не угрожает, - что факт нарушения чужих интересов. достаточен сам по себе, чтобы оказать известное давление на лицо, то в этих случаях может быть речь даже о полном освобождении лица от наказания. К такому выводу понуждает прийти последовательное проведение принципа целесообразности наказания и не злоупотребления этим последним в тех комбинациях, где и без него можно обойтись. Надо, впрочем, оговориться, что иногда в этого рода комбинациях может конкурировать с легкой наказуемостью за deliotum commune довольно интенсивная ответственность за нарушение специальной обязанности в качестве delictum ргоprium. При определении наказания в. комбинациях, где нет, конкретного предвидения, но оно могло бы иметь место по субъективным особенностям лица, наказание должно, таким образом, стоять в соответствии со следующим. Оно всецело определяется в своей мере тем признаком, грозит ли при данной степени предвидения со стороны А возможных последствий опасность обществу, или такой опасности не грозит. Безразлично, кроме того, будет ли это общество тем, которое окружает правонарушителя при данных условиях, или каким-либо другим культурным обществом.
Если мы, в заключение, станем резюмировать наши взгляды по вопросу о том, каково значение предвидения противозаконного результата, в качестве изолированного фактора, влияющего на размеры вменения, то должны будем выставить следующие положения:
Наличность предвидения противозаконного результата и действование вопреки этому предвидению говорит, в большинстве случаев, о значительной испорченности и трудности социального перевоспитания правонарушителя. Отрицание за элементом предвидения противозаконного результата значения признака, увеличивающего, ceteris paribus, меру уголовного вменения, равнозначно устранению уголовного права, как института, оперирующего при помощи наказания в видах подавления преступности.
Высшая наказуемость лиц, действующих умышленно, по сравнению с лицами, действующими неосторожно, желательна, между прочим, в видах удовлетворения чувства справедливости, являющегося одним из нравственных условий существования общества как целого.
В тех случаях не предвидения преступного результата, когда данное лицо могло предвидеть данный результат, но, по особым обстоятельствам, его не предвидело, может иметь место или полная ненаказуемость, или наказуемость минимальная. В этих комбинациях, кроме того, может иногда конкурировать с наказанием за, так наз., delictum commune взыскание за нарушение специальной обязанности.

Часть первая
Психологические данные, освещающие проблему виновности

Глава первая. Соотношение психического и физического

1. Данные соотношения физического и психического
2. Материализм и спиритуализм
3. Дуализм
4. Параллелизм психического и физического и взаимодействие психического
и физического
5. Вопрос об определенности психического и вытекающие отсюда
ограничения свободы воли

1

При первом взгляде на окружающие нас явления, на то, что называют действительностью, легко подметить две категории феноменов, на которые, так сказать, делится мир. Одни из окружающих нас явлений мы называем материальными, другие конструируем, как феномены духовные, как явления психические. Поверхностное, внешнее наблюдение не возбуждает никакого сомнения в том, что можно вполне противополагать, с одной стороны, материю, как субстанцию живую или мертвую, но не одаренную способностью сознания и, с другой стороны, область духовного, как сущность, проявляющуюся в форме ощущений, представлений, мышления, разных настроений, влечений ж проч.
Если мы заинтересуемся, ближайшим образом, взаимоотношением двух родов явлений: феноменов психических и физических, то должны будем тотчас же констатировать, что между ними существует, по-видимому, несомненная связь.
Уже относительно очень рано было обращено внимание на то, что психическая деятельность животных и в особенности человека тесно связана с головным мозгом.
Еще Клавдий Гален, знаменитый врач из Малой Азии, живший во втором веке по Р.X. приходил к тому заключению, что душа, как он выражался, находится в мозгу. Гален ставил все умственные способности в зависимость от материального, очень тонкого, похожего на воздух вещества, изготовляющегося в нашем мозгу, причем первый, по-видимому, сделал попытку локализации отдельных душевных функций в мозгу, попытку указания, где накопляется духовное вещество, где седалище разума и проч. Несколько более точное учение о локализации отдельных духовных функций мы находим у современника Галлена, Поссейдония. В дошедших до нас отрывках его сочинений он утверждает, что в случае заболевания передней части мозга расстройству подвергается исключительно лишь воображение, при заболевании средней части мозга страдает способность рассуждать, и при заболевании, наконец, задней части мозга уничтожается память, а вместе с ней и все другие свойства души*(147). Вопрос о той роли, которую играет большой мозг в нашей душевной жизни, получил особый интерес и стал занимать центральное место со времени Галля (|1828), основателя френологии, который, как известно, не только настаивал на значении мозга, как самого существенного органа человеческой души, но и учил об очень подробной локализации в мозгу всех высших и низших способностей. Известно, что произвольные и фантастические теории Галля очень скоро подорвали всякое доверие к идее о локализации в мозгу разных форм душевной деятельности*(148). Первые строго научные опыты в этой области со времен Галена были произведены Флурансом (|1867), который, на основании своих опытов, пришел к заключению, что любая часть мозговых полушарий может быть повреждена или удалена без вреда для мозговых функций. Флуранс пришел к этим выводам при помощи удаления у птиц и млекопитающих больших полушарий мозга. т. е. мозговой коры вместе с белой массой волокон, проникающих туда. В результате такой операции животные утрачивали всякую способность соображения. Куры, например, не принимали пищи, даже если после продолжительного голодания сажали их на кучу корма, не делали попыток летать, когда их стаскивали с возвышенного места, не отыскивали места для сна и проч. и существовали вообще только при том условии, когда им клали пищу в зев, При последнем удалении у животных полушарий Флуранс наблюдал, что способность мышления исчезала постепенно, пока не наступало то состояние, которым характеризовалось полное удаление полушарий. При этом Флуранс констатировал, что не имело особого значения то обстоятельство, в каком направлении производилось удаление частей мозга. На основании всех этих наблюдений Флуранс сделал заключение, что местонахождением способности мышления служат большие полушария мозга, причем эта способность помещается не в одной точке, но простирается на всю их поверхность. Флуранс приходил при этом к выводу, что на случай удаления у животного одного мозгового полушария не наблюдается ослабления способности мышления; ослабляется лишь деятельность мышц противоположной стороны тела. Если же вырезать у животного по небольшим кускам мозговой материи из обоих полушарий, то в результате этого может быть констатировано только расстройство способности мышления, которое, по истечении небольшого периода времени, проходило совершенно. На основании всего этого Флуранс допускал, что если удалить не особенно значительную часть мозговой субстанции, то оставшаяся часть берет на себя, по истечении некоторого периода приспособления, исполнение функций целого мозга*(149). Все эти данные, которые подтверждаются в общих чертах и новейшими наблюдениями, сделанными в этом направлении, указывают, так или иначе, на то огромное влияние, которое оказывает головной мозг на качество и характер психической деятельности*(150). Чтобы сделать эту связь еще более наглядной, мы позволяем себе привести, со слов Маудсли*(151), пример, ярко иллюстрирующий связь психической жизни с деятельностью мозга.
Один американский врач был приглашен к больному, который впал в бессознательное состояние под влиянием удара в голову, полученного им от лошади. Когда врач устранил раздробленные копытом лошади части черепной кости, надавливавшие мозг, больной пришел в сознание. Видя в этом случае удобный повод для производства некоторых экспериментов, врач в оставшееся после удаления раздробленной части черепа отверстие просунул пальцы и, не нажимая обнаженной части мозга, задал больному вопрос, но прежде чем он мог успеть на него ответить, нажал пальцами обнаженную часть мозга. Все то время, пока пальцы нажимали, больной не отвечал на вопрос и оставался нем, но в тот же момент, как нажимание прекращалось, больной давал ответ на вопрос, не подозревая даже, что он не отвечал на него некоторое время. Этот эксперимент производился врачом несколько раз и всегда неизменно приводил к тому результату, что проявление психической деятельности больного останавливалось под влиянием нажимания мозга*(152). По мнению подавляющего числа исследователей, не подлежит, вообще, сомнению, что величина и степень развития нашего мозга параллельны степени развития нашей психической жизни. Тот же Маудсли пишет, что тщательное исследование головного мозга некоторых дикарей, как напр. австралийских туземцев или мозга бушменов обнаруживает, что размер их мозга, в соответствии с низкой ступенью развития их психической жизни, значительно ниже среднего размера мозга европейца. Мало того. Мозг этих дикарей сравнительно беден извилинами. Сами извилины гораздо немногосложнее и симметричнее и самый мозг, как целое, настолько же в общем отличается от мозга среднего европейца, насколько он стоит выше еще менее развитого мозга обезьяны*(153). Разница между мозгом европейца и дикаря становится еще более наглядной в зависимости от сравнения их веса. Вес мозга среднего европейца мужского пола составляет 49,03, вес мозга бушмена 33,03, а вес мозга негра, который занимает между ними среднее место по своему развитию, равняется 44,03. Вес среднего мозга бушмена равняется вообще весу мозга микроцефалического идиота, принадлежащего к цивилизованным расам. Принимая во внимание эти данные о соотношении физических свойств мозга с психической жизнью, не следует полагать, что знаменитый психиатр, на которого мы ссылаемся, увлекается. Не подлежит сомнению, что, чем основательнее и глубже исследования, направленные на выяснение соотношения нашего мозга с нашей душевной деятельностью, тем несомненнее оказывается существование такой связи*(154). Связь эта, как обнаруживают точные исследования, не является, правда, такой простой и грубой, как это казалось исследователям более ранним. Мозг наш является не только органом нашей душевной жизни, но служит и целому ряду других функций, вроде дыхания, кровообращения, питания и проч. В той степени, в какой наш мозг является органом нашего духа, следовало бы ожидать и большего количества мозговой субстанции по мере более высокого развития душевной жизни. Но при этом не следует забывать, что, поскольку мозг служит целям организма в прямом смысле, должно ожидать его большего развития в зависимости от величины тела или организма, которому он служит, и интенсивности тех процессов, в которых он принимает участие. Из этого становится уже ясным, что такие явления, как абсолютный вес мозга, вне поставления этого веса в соответствие со свойствами всего организма, сами по себе, не могут еще свидетельствовать о большем развитии мозга. Не подлежит, однако, никакому сомнению, что ни у одного животного не наблюдается даже приблизительно столь высокого абсолютного и относительного веса мозга, как у человека, в связи, по-видимому, с его, неизмеримо более высокой, степенью духовного развития.
Помимо всего этого, тесная связь нашей душевной жизни с природой нашего мозга подтверждается косвенно тем путем, что аномалии или болезни мозга сопровождаются нарушением правильного течения душевной жизни. Те изменения мозга, которые и не поддаются непосредственному материальному исследованию, но приводят, тем не менее, все-таки к расстройству психических функций, сводятся обыкновенно к функциональным аномалиям мозга и могут быть констатированы только на живом органе, что, конечно, не всегда допускает удобную и легко осуществимую на практике проверку. Такими функциональными изменениями могут уже быть нарушения правильного кровообращения в мозгу, нарушение ассимиляционной деятельности клеточек мозга, проводимость волокон-die Erregungsleitung der Fasern, как выражаются немецкие физиологи. В частности опыт, доступный каждому, убеждает нас в той тесной связи деятельности нашего духа с мозгом, которая только подтверждается при более глубоких научных исследованиях. Опыт этот сводится к констатированию следующего. Если бы не существовало связи между нашей мозговой деятельностью и умственной, то как иначе объяснить то изнеможение, которое причиняется умственной работой, как объяснить то, что, подобно надорванной машине, мозг часто отказывается служить в результате слишком продолжительных усилий. "Начинающееся расстройство мозга, пишет Дж; Г. Льюис, часто обнаруживается трудностью, с которой человек "собирает свои мысли", потерей способности "связывать свои идеи" или ослаблением памяти". Сколько людей спаслось бы от преждевременной смерти или сумасшедшего дома, если б при обнаружении этих симптомов приняли надлежащие меры"*(155).
Чтобы покончить с вопросом о влиянии мозга на нашу психическую деятельность, мы скажем еще несколько слов по поводу тех успехов, которые сделало в последние 30-40 лет учение о локализации известных психических феноменов в определенных частях нашего мозга, хотя выводы эти не могут рассматриваться, по мнению авторитетных физиологов, как окончательные.
Учение Флуранса о том, что любая часть мозговых полушарий может быть повреждена или удалена без вреда для мозговых функций и связанных о ними психических феноменов, было впервые поколеблено открытием Брока (1861) о локализации в третьей лобной извилине левого полушария важнейших центральных органов речи и языка*(156). Но совершенно новый период в этой области человеческого знания открывается вместе с обнародованием результатов исследований в 1870 г. Фрича и Гицига. Ученым этим удалось путем электрического раздражения поверхности мозга вызвать движение определенных мышц. Они указали, что раздражение лобных лопастей вызывало деятельность мышц противоположной стороны тела, что, действуя на определенную часть мозга, можно вызывать сокращения лица, ноги и проч. Вместе с тем, обнаружилось, следовательно, что отдельные части мозга далеко не равнозначны, так как одни из них не обусловливают движений, между тем как другие части неизменно движения вызывают. Фрич и Гициг вполне точно доказали, что в мозговой коре высших животных всегда есть такой участок, раздражение которого ведет к мускульным движениям, а следовательно и доказали существование двигательных центров поверхности мозга. Эти исследования были повторены другими учеными над самыми разнообразными животными с теми же результатами. Феррье обнаружил то же при исследовании человекоподобных обезьян, а отчасти и людей. Для доказательства того, что во всех этих случаях имеет место непосредственная иннервация известными центрами мозга мускулатуры тела, Гициг вырезывал определенные части мозговой материи и наблюдал, в связи с этим, временное или хроническое расстройство органов движения. Но, вместе с тем, опытами Гицига, Феррье, Мунка и Гольца было выяснено, что зрительные ощущения воспринимаются определенным местом задней лопасти мозга*(157). В частности, Мунк пытался доказать, что в мозгу существуют определенные органы для восприятия и узнавания элементарных чувственных впечатлений, т. е. сфера зрительная, слуховая и проч.*(158). Не в столь категорической форме признает то же Гольц*(159). Этот последний вызывал повреждение зрения собаки с одной какой-нибудь стороны путем вырезывания из противоположной стороны мозга значительной части мозговой коры. После того, как над собакой была произведена этого рода операция, ей подносили куклу, на которую она бросалась самым ожесточенным образом, пока здоровый глаз оставался открытым и которую она, по-видимому, не замечала, когда здоровый глаз ее заклеивали. Собака продолжала, однако, видеть глазом пораженной стороны, но только не узнавала предмета, ей показываемого: она не наталкивалась на предметы, бегая по комнате и проч. Когда собаке этой с одним только открытым пораженным глазом показывали утку, она тупоумно глядела на нее, но сейчас же бросилась на нее с лаем, как только заставили утку закричать. Все это обнаруживает, что после вырезывания известных частей мозга если и не устраняется зрение, то поражается способность узнавать предметы. К подобным же результатам пришел Мунк, хотя Гольц и Мунк несколько иначе объясняют эти явления "душевной слепоты"*(160). Вообще, в современной физиологии все больше и больше укореняется взгляд, что разнообразные области наших полушарий стоят в непосредственной связи с периферическими органами и что в связи с тем значением, которое имеют для нашей психической жизни отдельные периферические органы, и отдельные части мозга не имеют одного и того же значения для нашей психической жизни. По своему значению для нашей психической жизни, мозг несомненно не однородный орган, как, напр., наши легкие по отношению к процессу окисления крови, но он является органом, расчлененным на разнообразные части, из которых одни служат зрению, другие слуху и проч. Но повторяем, вопрос этот не является еще выясненным во всех деталях.
В самое последнее время мы встречаемся опять с учениями, настаивающими на локализации мозговых функций в смысле отграничения. известной области мозга, посвященной тому, что только с некоторой степенью точности может быть названо процессом мышления*(161). Флехсиг считает возможным видеть причину умственного превосходства человека над всеми животными и, в частности, над человекообразными обезьянами исключительно в наличности в мозгу человека той части мозга, которую он называет ассоциационным центром. Благодаря этому последнему, человеку представляется возможным ассоциировать все свои впечатления со словами, а благодаря некоторым другим частям мозга, для человека становится возможным выговаривать олова*(162).
Мы видим, таким образом, что то направление, которое приняла в новейшее время наука физиологии мозга, далеко не противоречит допущению того, что некоторые душевные явления не только зависят от головного мозга в целом, но обусловливаются целостью его отдельных, строго определенных областей.
Но не одна только связь психических феноменов с головным мозгом и та огромная роль, которую играет этот последний во всех более главных отправлениях психической жизни, может давать повод к поставлению в связь психической деятельности с функционированием нашего организма в физическом смысле. Вряд ли нужно в наше время доказывать, что наша психическая деятельность стоит в самой непосредственной и тесной связи с деятельностью нашей нервной системы, узловым пунктом которой и является головной мозг.
Простейшим типом нервной системы*(163), являются два нервных волокна, выходящих из нервного узла или группы узлов. То возбуждение, которое какой-нибудь стимул производит в приносящем нерве, возвращается из нервного узла по центробежному пути*(164) и не подлежит ни малейшему сомнению, что вместе с тем, как мы нарушим непрерывность нервного волокна между центром, т. е. головным мозгом, и периферией, прекратится и приток к мозгу того, что возбуждает в центре ощущение. Часть тела, нервное сообщение которой с центром, по каким бы то ни было причинам, нарушено, оказывается бесчувственной.
Наблюдения над людьми и животными обнаруживают, что то, что нам представляется телесным, вызывает феномены психические при помощи приведения в возбужденное состояние нервного пути и передачи этого раздражения нервному узлу. Конечно, то, к чему сводится это возбужденное состояние, еще не выяснено; известно только, что мы имеем здесь явления, аналогичные раздражениям при помощи электрической энергии, но не менее несомненно, что мы не имеем здесь, однако, дела с электрическим раздражением. Есть некоторое основание предполагать, что психическое раздражение обусловливается молекулярными изменениями состояния нерва. Странно было бы, однако, полагать, что нерв является, как это сравнение укоренилось в литературе, даже специальной, телеграфной проволокой, пропитанной порохом ниткой и проч. Все эти сравнения слишком просты и недопустимы для характеристики действительных функций нерва. В лучшем случае, все эти сравнения терпимы в качестве метафор. Нерв-существо живое и состоит из более мелких организмов или телец. Процессы, совершающиеся в нерве, не могут быть поняты исключительно с физической точки зрения, так как они являются категориями биологическими. Не подлежит сомнению, что в нервном веществе протекают химические процессы разложения и комбинирования различных элементов, но если уже искать аналогий, то процессы эти могут быть уподоблены тому, что протекает в организме вообще и что может быть сведено к ассимиляционным, секреционным и другим процессам. Материальная природа этих процессов, реализующихся в нервном веществе, не подлежит вообще никакому, по-видимому, сомнению. Мнение о том, что в основании процессов, совершающихся в нервной субстанции, лежат некоторые молекулярные изменения состояния нерва, доказывается уже отчасти тем, что, по словам Г.Спенсера*(165), "всякий деятель, способный изменить молекулярное состояние нерва, заставляет нерв производить то особенное изменение, которое он обыкновенно производить". Опыт обнаруживает, что, независимо от того, дотронемся ли мы до какого-нибудь нерва, станем ли раздражать его щелочью или кислотой, подвергнем ли его действию электрического тока, мускул, в связи с которым стоит этот нерв, станет сокращаться. Все это указывает на то, что нервное раздражение, в известном отношении, есть распространяющаяся все далее и далее волна молекулярного изменения. Это подтверждается еще и тем обстоятельством, что нерв не способен к непрерывному возбуждению и разряжению, что передача раздражения по нерву требует времени, которое может быть измерено и которое разнится в значительной степени у отдельных индивидуумов, в зависимости, по-видимому, от различия в строении нервов*(166). Но, в чем бы ни состояла природа раздражения нервов, выяснено, что по мере того, как внешнее раздражение достигает периферического конца чувствительного нерва, этот последний приходит в некоторое состояние возбуждения, которое передается центральным органам и производит там то состояние, которое известно под именем ощущения, т. е. Феномен, несомненно, психический. Вместе с тем, некоторым нервным узлам центральных органов нашей нервной системы передается то же возбуждение, которое, в свою очередь, передается двигательному нерву и мускулам. Эти физические данные являются простейшей схемой круговорота нашей психической жизни и указывают на ту близкую связь, которая существует между явлениями психической жизни и движением. Строение нашей нервной системы только подтверждает, что у человека существует целый ряд аппаратов, предназначенных служить для того, чтобы концентрировать на своих концевых частях действие внешних влияний, и что, начинаясь от этих, приспособленных для разных влияний, периферических аппаратов, приносящие нервы собираются, мало по малу, в особые как бы пучки и направляются внутрь к спинному мозгу, из которого, в свою очередь, выходят соответствующие им группы относящих нервов. Являясь проводящими путями раздражений, нервы наши это-те проводники движения, которые выступают одним из существенных условий для возникновения всех тех психических эффектов. которые мы квалифицируем, как простые или более сложные формы нашей душевной жизни. Эта последняя не может не находиться в самой тесной зависимости от характера того толчка, который получается концевыми аппаратами наших нервов, - теми приспособлениями, которые являются в сущности только воспринимателями движения и передают его молекулам или посредством грубого механического движения, как это имеет место напр., в случае удара, или- посредством движения других молекул, как можно предполагать, при соприкосновении с химически деятельным током, или, наконец, передают его посредством эфирных молекулярных движений. Восприятие движения концевыми аппаратами нервов, в связи е тем обстоятельством, что движению этому приходится проходить через нервные узлы, в которых оно концентрируется, передается дальнейшим нервам и мускулам в значительно более сильной степени; воспринятое концевыми аппаратами нервов движение возрастает по своей силе, таким образом, весьма значительно, по сравнению с тои степенью энергии, которой оно располагало вначале. Нервный разряд, пишет Маудсли*(167), достигается путем нарушения статического равновесия, одаренного жизненной силой, вещества и сопровождается трансформированием потенциальной или латентной силы, содержащейся в нервной единице, в силы низшего порядка. В результате получается то, что незначительное движение, воспринятое концевым аппаратом приносящего нерва, преобразуется, по выходе из центробежного нерва, в движение более сильное.
После всего сказанного выше не должен казаться необоснованным взгляд, что нервная система может, в сущности, быть рассматриваема, как аппарат для порождения движения, действующий посредством освобождения все больших и больших количеств молекулярного движения в центрах, последовательно раздражаемых.
Под влиянием укола в руку мы быстро отдергиваем се. Уже в этом простейшем случае мы имеем известный психический эффект, который реализуется и вызывается при помощи движения. Сокращение мускулов, которым завершается действие укола, является, в свою очередь, движением, обусловленным изменением формы или перемещением частиц, из которых состоят мускулы.
Вообще, тесная связь психических феноменов, и в частности ощущения, с физическим феноменом движения вряд ли подлежит какому-нибудь сомнению. В весьма и даже, может быть, слишком категорической форме это было высказано Вундтом, когда он писал, что "чувственные раздражения не есть что-нибудь особенное и ничем не отличаются от других движений материи; они больше ничего, как движения, действующие на чувствительные нервы"*(168). Но если в основании феномена ощущения лежит движение, то не следует игнорировать и того, что для реализации движения необходимо, чтобы ощущение не перешло в деятельность, равносильную с движением.
Для объяснения возможности перехода ощущения в эквивалент его-движение без того, чтобы наблюдался самый феномен ощущения, нужно припомнить, что целый ряд специальных нервов имеет своим назначением задержание движения, что высшие центральные органы нашей нервной системы обладают способностью задерживать некоторые категории движения, какими являются, например, движения рефлекторные. Выбор примеров такой задерживающей деятельности представляет затруднения только в смысле крайнего обилия случаев задержки. Кто не знает, что сосредоточение нашего внимания на каком-нибудь объекте заставляет нас оставаться нечувствительным к некоторым раздражениям, проникающим через концевые аппараты наших периферических нервов? Углубившийся в чтение не замечает ползающей по его лбу мухи и только более или менее сильный укол ее жала заставляет его отдать себе отчет в происходящем. Все произвольные движения предполагают, по общему правилу, задержку некоторых других движений.
Тот факт, что в основании психических феноменов лежат движения и что, с переходом этих элементов в другие формы движения, изменяются формы психической деятельности, не представляет, в свою очередь, каких-либо непреодолимых трудностей для доказательства. В случаях этих имеет место или закон как бы замещения каких-нибудь одних психических феноменов другими, или замена психических феноменов явлениями чисто физическими. С проявлением этого закона перехода психической энергии в физическую и выпадения психического под влиянием такого перехода в физическое, ему эквивалентное, мы имеем дело уже в тех случаях, когда, под влиянием какого-нибудь ощущения или чувствования, замедляется деятельность биения сердца, наших органов дыхания, или же наступает состояние оцепенения. Пока продолжается это состояние, в некоторых исключительных случаях, весь запас потенциальных. сил организма обращается на производство работы чисто физической. Путем изменения вазомоторной деятельности, достигается в случаях такого оцепенения полная неспособность быть чувствительным к каким-нибудь другим раздражениям. Такие состояния разряжаются обыкновенно освобождением силы в форме слез, в виде сужений и расширений подкожных сосудов, вызывающих бледность или покраснение лица, а равно разряжаются выделениями целого ряда других желез и проч.
То тесное взаимодействие психического и физического, которое мы отмечали до сих пор, может быть аргументировано еще целым нескончаемым рядом других доказательств. Не поставляя себе целью исчерпать все проявления такого взаимодействия, мы, в заключение, считаем, однако, существенным не пройти молчанием некоторых особых видов проявления взаимодействия между психическим и физическим.
На нашу психическую жизнь оказывает непосредственное влияние и состояния нашей крови*(169). Излишнее обилие крови вызывает световые явления искр в глазах, шум в ушах и проч. С другой стороны, малокровие вызывает опять-таки расстройство в сфере действия наших органов чувствования. Потеря значительного количества крови самым глубоким образом отражается на наших чувствах. Анемия истеричных женщин, замечает в одном из своих произведений Маудсли*(170), есть, по всей вероятности, причина тех ненормальных ощущений и волнений, которые исчезают вместе с тем, как состав крови постепенно восстановляется. Малокровие вызывает иногда у детей галлюцинации. Кровь, состав которой изменяется под влиянием веществ, вырабатываемых или самим организмом, или введенных в нее извне, становится, как известно, могущественной причиной самых разнообразных расстройств в сфере чувств*(171). Это доказывается наличностью галлюцинаций, которые возникают после известных острых болезней, а равно тем влиянием, которое производит на область наших чувств алкоголь, а также некоторые яды, вроде беладоны и аконита. Веем, более или менее развитым, людям в наше время известно, что при водобоязни присутствие заразного начала в нашей крови вызывает огромные расстройства в психической жизни человека и животного. Вообще, психическая жизнь значительно изменяется под влиянием введения инородных тел в организм. Оставляя даже в стороне область специальных медицинских знаний, вряд ли может быть какое-нибудь сомнение, что уже наш обыденный опыт свидетельствует о заметном влиянии состава крови на наш психический мир. Кто не знает, что недостаток крови в какой-либо части тела обусловливает уменьшенную чувствительность этой части, а избыток крови вызывает усиление местной чувствительности. Стоит только вспомнить о той боли, которую доставляют нам воспаленные края раны-и вообще места, к которым прилила кровь в значительном количестве. Не менее очевидна и тесная связь между составом крови и качеством и генезисом наших чувствований. Обыкновенные впечатления становятся часто ненормально острыми под влиянием введения в кровь известных веществ, вроде алкоголя, гашиша и, с другой стороны, существуют вещества, введение которых в кровь притупляет нашу чувствительность. Таковы, как известно, вещества анестезирующие.
Но, как известные физические состояния отражаются на психической деятельности лица, так и, наоборот, чисто органические, физические явления происходят зачастую исключительно только вследствие неблагоприятных психических влияний. Не подлежит никакому сомнению, что влияние психической деятельности на физическую сторону нашего организма далеко не ограничивается кругом нашей нервной системы, с которой она находится, как мы видели выше, в самой непосредственной связи. Сфера деятельности психической отзывается весьма рельефно на всех вообще чисто физических, так сказать, процессах нашего организма. Не подлежит, по-видимому, никакому сомнению, что известные психические состояния, вызывая ненормальные изменения в нервной системе, могут вызвать изменения и чисто органического свойства.
Душевные волнения могут самым непосредственным образом отражаться на нашем кровообращении*(172). Они вызывают известные болезненные состояния, обуславливающиеся сжатием и расширением артерий, вызывают кровотечения, не сопровождающиеся какими бы то ни было видимыми изменениями в соответствующем органе. Расстройства кровообращения местные и общие, происходящие под влиянием эмоций, если достигают значительной интенсивности и длятся продолжительное время, с необходимостью приводят к более или менее глубоким изменениям в питании или отдельных частей, или же и всего организма.
Тесная связь, выступающая в форме взаимодействия между явлениями психическими и физическими, находит себе подтверждение в способах лечения некоторых психических болезней. Давно известно, что страдающие истерией поддаются лечению при помощи моральных средств. Наиболее целесообразным является, в видах оказания помощи таким лицам, подвергнуть их какому-нибудь моральному потрясению или соответственной строгой нравственной дисциплине. При помощи таких-то чисто психических средств, устраняется наилучшим образом чисто физическое расстройство связанных между собой центров и единство их действия восстанавливается воздействием на духовную сторону*(173).
Обширные данные для изучения влияния психического на нашу физическую природу можно почерпнуть из всем известных опытов гипнотизма и фактов усиленной нервной чувствительности некоторых субъектов. На случай внушения усыпленной, как сообщает Бони, что она вальсирует, дыхание ее ускорялось, лицо краснело, а сама она казалась запыхавшейся*(174) Всякий знает из личного опыта, что испуг и удивление не только замедляют дыхательный ритм, но и подвергают его временной остановке. Т.Соловьев*(175) приводит со слов Манасеина*(176) о случаях "появления у небеременных женщин всех физиологических симптомов, сопровождающих роды (включая сюда и образование молока в грудных железах) под влиянием одного лишь эффекта страха, вызванного представлением о трудных родах близких их сердцу существ". Давно известно, что прием внутрь некоторых воображаемых медикаментов производит то же действие, что и прием этих веществ в действительности*(177).
Итак, почти невозможно сомневаться в том, что физическое и психическое идут рука об руку. Мы уже имели случай констатировать несколько выше, что в деле восприятия ощущений мы имеем деятельность психическую, реализующуюся при помощи органов материальных. Мы констатировали, кроме того, что психические функции реализуются в существенной их части при помощи нашего нервного аппарата, что дух наш проявляется только на почве физического и что, с другой стороны, наши душевные функции, в свою очередь способны оказывать влияние на наш физический мир. Но если сказанного нами достаточно для того, чтобы подчеркнуть тесную связь между тем, что представляется нам миром психических явлений и областью явлений физических, то этим еще не устраняется вопрос, каково действительное отношение этих двух рядов явлений, имеем ли мы действительно дело с двумя сущностями-духом и материей, или только с одной. Различные комбинации возможных ответов на этот вопрос приводят к созданию учений материализма и спиритуализма, учений дуализма, теорий параллелизма психического и физического и, наконец, к доктрине взаимодействия психического и физического. К краткой характеристике оснований, говорящих в пользу каждой из этих возможностей, мы и переходим, ближайшим образом, в отдельных параграфах нашего труда, сделав предварительно только несколько замечаний общего характера.

2

Прежде чем дать сколько-нибудь удовлетворительный, с нашей точки зрения, ответ на вопрос о том, в каком именно смысле следует вообще истолковывать зависимость, наблюдающуюся между явлениями мира психического и физического, мы оговоримся насчет следующего.
Мы будем исследовать психическое и физическое с точки зрения феноменологической или эмпирической, не входя совершенно в выяснение их связи онтологической или метафизической. Мы не будем, таким образом, заниматься вопросом о том, являются ли дух или материя субстанциями или сущностями, исключающими друг друга, или, наоборот, такими, совместное существование которых вполне допустимо. Не говоря уже о других соображениях, постулирующих исследование феноменологическое, а не онтологическое, мы сошлемся, прежде всего, на exceptio ignorantiae, сошлемся на то, что если и имеется на лицо субстанциальное различие или сходство между ними, то мы этого не знаем. Исследование онтологическое, не говоря о том, что не дает, при современном состоянии знаний, сколько-нибудь бесспорных выводов, вряд ли даст их когда-нибудь, по нашему, конечно, мало-компетентному мнению, и в будущем. Когда Спиноза провозглашал, что материя и дух-два одинаково вечных и бесконечных атрибута абсолютной субстанции, то хотя он и возводил на степень онтологического то, что давно было, или, по крайней мере, могло быть предположено эмпирически, то он, тем не менее давал конструкцию совершенно произвольную и был бессилен ответить на вопрос о том, откуда он знает, что для его абсолютной субстанции одинаково существенны дух и материя. И это было так при том условии, когда, как обнаружили позднейшие исследования и открытия, в утверждении Спинозы, в смысле эмпирическом, лежала глубоко верная мысль. Как мы заметили уже выше, вряд ли человечество будет, однако, способно пойти когда-нибудь дальше феноменологической стороны и в явлениях материи или духа уяснить себе и сторону онтологическую. Причина такого пессимистического взгляда на те результаты, к которым может привести нас исследование этих, столь же интересных, сколько и не поддающихся человеческим силам, проблем, объясняется, между прочим, следующим.
Если мы вместе с материалистами станем предполагать, что сущее едино, что оно разделяется на то, что нам представляется, как дух, и на то, что, находясь вне его, не есть дух, то мы будем настаивать на различии, в котором изложение сущего в терминах душевного и наоборот будет совершенно не объяснять того, к чему сводится сущность духа и материи. И на самом деле, на случай истолкования души в терминах вещества, то понятие, которое мы составляем себе о веществе, есть лишь символ некоторой формы силы, абсолютно и навсегда неизвестной для нас. С другой стороны, нельзя упустить из виду, что если мы выразим вещество в терминах души, то та форма, под которой мы можем говорить о ее сущности, будет лишь символом некоторого нечто, которое никогда не может быть представлено нами себе вполне реально. Решение вопроса о взаимоотношении субстанции духа и материи не подвинется, таким образом, ни на шаг вперед, если мы придем к выводу, что сущее должно быть сведено к материи или духу. Такой ответ оставляет нас, строго говоря, в полной неизвестности насчет того, что мы собственно утверждаем и принимаем. Не все работающие в этом направлении находят только достаточно мужества заявить об этом совершенно откровенно.
Но и, кроме того, истолкование и объяснение душевных явлений в терминах материи, в качестве вывода о природе двух родов явлений, как всякое заключение, предполагает наличность объекта, относительно которого что-либо утверждается, и субъекта, что-либо утверждающего. Но это элементарное правило нарушается в тех случаях, когда утверждают, что мы, оперируя при помощи нашей душевной деятельности, можем познать нечто такое, что отлично от нашей души. Познавая все через нашу душу, познавая все в свете нашего сознания, мы видим все выраженным только в терминах нашего духа и потому не имеем права утверждать, что мы познаем что-нибудь от нашей души принципиально отличное,- нечто такое, что может восприниматься, как совершенно различное.
После сделанных нами оговорок, мы приступаем, ближайшим образом, к критике той попытки объяснения взаимоотношения физического и психического, которая делается материалистами и спиритуалистами.
Учения, известные под именами материализма и спиритуализма, имеют между собой то общее, что в свеем ответе на проблему об истинной сущности нашего бытия ссылаются на то, что мы имеем дело не с двумя сущностями, материей и духом, но только с одной из них.
Учения материализма, прежде всего, настаивают на том, что единственно сущими являются феномены материальные; то же, что для нас выступает в форме духа, сводится только к формам проявления материи. Вместе с тем, материалисты настаивают на том, что явления душевные подчиняются тем же законам, что и феномены физические. Современный материализм выступает при этом сдвумя оттенками: под формой материализма атомистического и материализма динамического. Первая форма материализма исходит из отождествления нашего духа или с мозгом, или с какой-нибудь частью его, или же из допущения существования какого-то неведомого элемента, проникающего через наш мозг и оперирующего наподобие волн светового эфира. Материализм динамический, с другой стороны, предполагает отождествление душевной деятельности с функцией какого-нибудь одного или нескольких органов*(178).
Истолковывая тесную связь между проявлениями физического и психического в том смысле, что все психическое, выступает только в роли свойств физического, материализм является гипотезой, из которой весьма полезно исходит при изучении душевных явлений. Уже в древности старались конструировать ощущение, как движение материи и эта черта присуща в известной степени и современным материалистическим системам. В недавнее время эту конструкцию защищал Чолбе (Czolbe). С тех пор как Иоганн Мюллер и Гельмгольц разработали теорию специфической энергии отдельных органов чувств, Чолбе, сводящий ощущение на эластичность нервов, старался примирить свое учение с теорией Мюллера и Гельмгольца в том смысле, что принимал специфическую эластичность отдельных чувствительных нервов, а само сознание старался свести на особый вид движения (eine in sich zuruckgehende Bewegung)*(179); легко видеть, что эти конструкции, как и многие другие, не обходятся без значительных натяжек. Несомненно, что ощущение, само по себе, не является движением, которое, хотя и лежит в основании его, но не изменяет того обстоятельства, что ощущение есть лишь некоторого рода психическая реакция на движение. Между процессами чисто физическим и психическим остается таким образом все-таки как бы некоторого рода бездна, которая не позволяет переходить от одного к другому. Да и вообще несомненно, что сознание, ни при каких условиях, не может быть объяснено из свойств материи: ее протяженности, непроницаемости и движения. В этих свойствах материи между тем центр тяжести всякого материализма*(180) и проявления материи не могут быть, следовательно, ничем иным, как различными видами движения протяженно-непроницаемых тел. Но разве только это мы встречаем в феноменах психических? Уже в тех случаях, когда мы имеем дело с элементарным ощущением, мы наблюдаем некоторый плюс, по сравнению с тем, что может быть постулировано с точки зрения материализма и в особенности материализма атомистического. Что же касается материализма динамического, то и он возбуждает, в частности, те сомнения, что если известные вибрации нервной материи должны рассматриваться, примерно, как мысли, то, естественно, возникает вопрос, почему вибрации других тел не могут быть мыслями, так как сущность движения не изменяется от качества предмета движущегося.
Но и кроме всего этого, несмотря на ту тесную связь, которая существует между рядами явлений психических и физических, необходимо признать, что в организме могут наблюдаться такие нервные перемены, которые не представляют собой, однако, ни в каком отношении явлений психических. Мы не сознаем, несомненно, нервной деятельности наших внутренних органов и, с другой стороны, наблюдаем, что некоторые нервные перемены, имеющие субъективную сторону, теряют ее со временем. Не следует, кроме того, забывать, что количественное отношение между чувством и нервною переменою имеет место только в известных пределах и что, вообще, полная пропорциональность между ними вряд ли может быть доказана, а вместе с этим делается в некоторой степени спорным и то предположение, что чувствования я нервная деятельность суть внутренняя и внешняя сторона той же самой перемены*(181).
Перейдем, однако, к оценке гипотезы спиритуалистической и проследим, не является ли эта попытка сведения всего сущего на явления духовные более пригодной и последовательной, чем гипотеза материалистическая.
Относительно спиритуализма допустимо, прежде всего, то же возражение, что и относительно материализма. И спиритуализм не разрешает вопроса о взаимоотношении явлений психических и физических и постулат его, что единственно реален дух, не может быть проверен по соображениям, о которых мы говорили уже во вступительных замечаниях к этому отделу. Но мало того. Спиритуализм, как гипотеза, оказывается иногда бессильным объяснить некоторые явления, которые удовлетворительно объясняются с точки зрения материализма.
Опираясь на закон сохранения вещества и энергии, на учение о физиологической непрерывности, опираясь на закон, о сущности которого мы ниже сделаем несколько замечаний, материализм не встречает препятствия для объяснения того, что деятельность духовная, сознательная не составляет собой непрерывной цепи, в которой налицо все отдельные, связывающие ее звенья. Для материалиста жизнь образует непрерывный поток, в котором, под влиянием разных благоприятных условий, то вспыхивает, то угасает свет сознания. Спиритуалист, между тем, уже должен прибегать к натяжкам для доказательства того, что цепь явлений сознания никогда не прерывается. Для спиритуалиста уже служит серьезнейшим препятствием в объяснении им явлений сущего то, что явления психические постоянно прерываются в состоянии сна, бессознательности и проч. Но и кроме того, против допустимости гипотезы спиритуализма говорит целый ряд доводов. Принятие ее постулирует существование, помимо известных нам форм восприятий, совершаемых нами при помощи наших органов чувств, еще таких восприятий, которые не зависят от нашей физической природы. Но опыт не убеждает нас в существовании таких восприятий, а тем менее делает возможной поверку их существования.
Вообще, спиритуалистическая теория ведет с необходимостью к принятию того предположения, что взаимная связь явлений может обходиться без физической причинной связи. Гипотеза эта вводит в цепь причинности, на правах отдельных ее звеньев, такие явления, которые мы знаем очень мало, но то, что мы о них знаем, мы видим совершающимся нередко при посредстве физического. Но раз это так, то самые элементарные требования, которые могут быть предъявлены к спиритуализму, как гипотезе, постулируют, чтобы учением этим не игнорировался закон сохранения энергии, господствующий в сфере физических явлений. Не считаться с ним спиритуализм не может уже потому, что это было бы равносильно построению такой гипотезы, которая не находится в соответствии со всеми особенностями наблюдаемых явлений.
Сущность закона, сохранения энергии сводится к тому, что, вместо определенного количества затраченной нами силы, не поддающейся более наблюдению, постоянно возникает определенное количество другой. энергии, причем рабочая сила этой энергии не изменяется в своей величине, независимо от того, сколько раз бы ни происходила перемена приложения энергии в отношении ее направления,-времени, через которое это приложение имеет место и проч. Энергия эта не изменяет своей величины, но меняет только те формы, в которых она для нас проявляется.
Наш организм, как и всякие другие организмы, является частью внешнего мира. Вместе с тем, должно быть признано физическое существование и за нашей нервной системой. Но принятие всего этого постулирует, что наш организм и те части его, чрез которые действует наш дух, не могут рассматриваться, как изъятые из действия закона о сохранении энергии. Наш организм получает новые запасы энергии из мира его окружающего, главным образом, в форме химических сил питательных веществ. Эти последние претворяются внутри организма самым разнообразным образом, не утрачивая, однако, той энергии, которая им присуща, но претворяя ее только в другие формы энергии, под самыми разнообразными видами возвращающейся наружу в область мира внешнего. Сталкиваясь со случаями перехода внутренней энергии организма в мир внешний, что мы имеем, между прочим, и в некоторых случаях психической деятельности, мы ни в каком случае не можем и не имеем права предполагать, что в этих комбинациях мы встречаемся со случаями, относительно которых должно полагать, что они представляют собой исключения из закона о сохранении энергии. В этих случаях мы имеем такой же разряд содержащейся в организме энергии, как и в случаях обыкновенного толчка. Если допустить, что дух наш способен вызвать нервное движение и разряд энергии вне того запаса, который имелся в организме и который, вообще, имелся налицо при данных обстоятельствах, то мы имеем дело с новым особенным видом энергии. Тогда отыскание perpetuum mobile не представляло бы загадки, над которой приходится ломать голову по тому простому основанию, что каждый человек являлся бы его воплощением. Но раз только запас известной силы способен разряжаться под влиянием толчка, то было бы совершенно необъяснимо, если бы в психической жизни какое-то неизвестное начало производило тот же эффект, что и толчок, не будучи силой, не будучи элементом, способным освободить ту энергию, которая содержится в связанном состоянии в организме. Возможно, конечно, такое объяснение спиритуализма, при котором духовная сила является видом особой энергии, еще никем не исследованной, но аналогичной силе световой, электричеству, тепловой энергии и проч.; но такое конструирование спиритуализма будет материалистическим, т. е. созданным по аналогии со свойствами материи. Чисто же духовный спиритуализм неспособен объяснить тех феноменов проявления энергии, с которыми мы встречаемся в психической деятельности, и потому, как мы уже заметили выше, в качестве гипотезы, противоречащей части того, что мы знаем о мире физическом, должен быть отвергнут в смысле гипотезы научной.

3

Гипотезы материалистическая и спиритуалистическая не являются, таким образом, объясняющими сколько-нибудь удовлетворительно те ряды явлений, которые представляют собой феномены физические и психические. Но материализм и спиритуализм не выступают в качестве единственно возможных ответов на вопрос об отношении физических феноменов к психическим.
Рядом с ними, одним из способов разрешения этой проблемы является дуализм, т. е. постановка рядом двух различных субстанций: души и тела. Учение это предполагает, что обе субстанции, и дух, и тело, отличны друг от друга не только в качественном отношении, но и по самой форме их деятельности. Обе они, кроме того, не могут быть выведены друг из друга и не могут совместно быть выведены из чего-нибудь третьего*(182).
Древность не знала такого резкого противоположения духа материи. Только христианство, думают авторитетные историки человеческой мысли, подняло так высоко принцип нематериальности, что возникло в представлении некоторых полное противоположение и непроходимая пропасть между областью души и тела. Дуализм, как доктрина в строгом смысле, возникает только у Декарта. В Германии картезианству предшествует дуализм по учению Марбургской школы. На вопрос о том, должно ли распространить понятие душевной субстанции на всю психическую деятельность души, или только на ее разумную часть- mens, различно отвечали, с одной стороны, Vultejus и R. Goekel, настаивавшие на таким распространении и, с другой стороны, Verro, высказывавшийся за распространение понятия душевного только на область mens. Под влиянием, по-видимому, доктрины бл. Августина, Кассманн*(183) определяет человека, как совокупность двух субстанций. Дуалистическим по существу является, между прочим, учение Лейбница с принимаемой им предустановленной гармонией. В новейшее время на почве дуализма стоят еще Шлейден*(184), настаивающий на том, что имеющий всеобщее распространение закон причинности или закономерности не применим к целой категории явлений, а именно с явлениям психическим, а равно также и Ваддингтон*(185).
Доктрина дуализма предполагает, таким образом, что мы имеем в факте связи психического и физического два совершенно разнородных элемента и что, с одной стороны, сознание, а с другой - мозг или душа и тело действуют друг на друга, как два различные существа или субстанции. Но против санкционирования такой формы взаимодействия психического и физического говорят очень многие соображения.
Прежде всего, является совершенно произвольным, о точки зрения феноменологической, утверждение того факта, что существует самостоятельная, отдельная от тела, душа. Если бы, однако, и согласиться с этим, то пришлось бы для объяснения факта взаимодействия между душой и телом считаться с тем, что причинное отношение между духовными и телесными явлениями находится в противоречии с законом сохранения энергии. В тех случаях, когда телесный нервный процесс должен превращаться в душевную деятельность, исчезала бы некоторая сумма физической силы, не заменяясь соответственной величиной той же энергии. Если бы утверждать, что при переходе в душевную деятельность мы взамен эквивалента физического получим эквивалент психической природы, то это было бы недопустимым расширением закона сохранения энергии: в той форме, в которой мы имеем право о нем говорить, он выступает законом чисто физическим. Расширение его за эти пределы предполагает возможность найти общий масштаб для телесных и духовных явлений и было бы поэтому отступлением от принципов дуализма и переходом к одному из учений, нами уже рассмотренных. Ясно, таким образом, что одним из главных препятствий к принятию дуализма является невозможность объяснить в полном согласии с тем, что мы знаем о феноменах психических и физических, ту связь между двумя элементами, которая предполагается учением дуализма. Мы имеем дело в этом учении с двумя элементами. Один из них нам известен более или менее, о другом мы знаем только то, что он отличен от элемента, нам отчасти известного, и определяется, следовательно, другими принципами. Допущение между элементами этого рода какой-нибудь связи всегда будет покупаться ценой отождествления противоположного, по своим свойствам, элемента с тем элементом, который нам ближе известен. С точки зрения материализма, не возникает трудности для объяснения перехода физического в психическое, равно как отчасти для спиритуализма - в объяснении перехода духовного в материальное, но эта трудность становится невозможностью, когда приходится пользоваться понятием причинности для соединения двух элементов, не допускающих одного и того же масштаба*(186).
Влияние души на тело предполагает, кроме того, что физиологический процесс при известных условиях прерывается психологическим. С точки зрения дуализма, это должно иметь место в тех комбинациях, когда нервное раздражение становится ощущением для нашей души, чтобы потом вновь начаться при измененных условиях, когда душа оправляется после телесного возбуждения и отвечает на него волевым актом. Таким образом, если допустить возможность перехода от тела к душе, то приходится признать, что в отношении физиологическом предполагается перерыв, что вряд ли допустимо с точки зрения физиологического объяснения материальных явлений, как непрерывного круговорота.
Отсюда следует, что дуализм мог бы все-таки быть допустимым, если бы возможно было усомниться во всеобщем значении закона сохранения энергии, этого руководящего принципа новейшего естествознания.

4

Если наблюдение взаимной зависимости психического и физического может приводить, как мы видели, или к сведению физического на психическое, или, наоборот, психического на физическое и к дуализму, то этим еще не исчерпываются все мыслимые случаи. Возможна еще четвертая комбинация, в силу которой душа и тело, сознание и мозг рассматриваются, как различные проявления одной и той же сущности. Одной из возможных форм выражения такого взаимоотношения психического с физическим является утверждение, что психическое и физическое протекают параллельно*(187) и что такое констатирование их взаимоотношения дает, само по себе, единственно удовлетворительное разрешение вековой проблемы.
Вряд ли, однако, думается нам, такое решение вопроса выдерживает сколько-нибудь строгую критику. Идея параллелизма не заслуживает серьезного внимания уже в виду ее неточности в качестве научной формулы. И в области материализма, как доктрины, дающей свой ответ на вопрос об отношении психического к физическому, может быть речь о параллелизме физического и психического. Материализм, настаивая на том, что психическое есть форма проявления физического, отнюдь не утверждает, конечно, что феномены психические не имеют физической подкладки. Напротив, в психическом материализм видит только действие физического, а следовательно и здесь может быть речь о параллелизме. Но то же, mutatis mutandis, может быть сказано и о спиритуализме. О параллелизме может быть, наконец, речь и в тех случаях, когда рассматривают и физическое, и психическое, как два разнородных элемента, параллельно друг другу протекающих. Наконец, и в той комбинации, в силу которой психическое и физическое рассматриваются, как формы проявления одной сущности, можно вести речь о параллелизме разнородных проявлений, постижимой только для ума, субстанции*(188). При такой неточности выражения, легко видеть, что идея параллелизма, в лучшем случае, пригодна, как временное пособие при начале исследования вопроса о взаимоотношении духовного и материального в нашей природе и деятельности.
Непригодность термина параллелизма физического и психического выражать собой сущность взаимоотношения психического и физического не значит еще, однако, что неправильна та конструкция отношения физического и психического, для выражения которой употребляется этот термин. Напротив, неудовлетворительность учений материализма, спиритуализма и дуализма приводит к следующему. Раз переход из физического в психическое и наоборот противоречит закону сохранения физической энергии, но и психическое, и физическое являются, тем не менее, для нашего опыта феноменами различными, то ничего больше не остается, как признать, что и психическое, и физическое развивается соответственно своим законам, но что в основании их лежит, тем не менее, идентичность и что оба эти порядка явлений выступают только различными проявлениями одного и того же элемента. Это дает, в свою очередь, право говорить о взаимном соотношении и взаимной зависимости духовного и физического существования человека, насколько они доступны нашему познанию. Взаимодействие физического и психического подтверждается всеми теми данными опыта, которые находятся в нашем распоряжении, не противореча ни одному из них. Все то, что мы узнаем из прогресса физиологии и других, смежных с психологией, точных наук, только укрепляет мысль о существовании взаимодействия физического и психического, и нет никакого основания думать, что и самые высшие формы нашей психической деятельности не имеют чисто физической подкладки. "Тогда как отдельные чувственные ощущения, даже по мнению самых решительных спиритуалистов, пишет Гефдинг*(189), связаны с физиологическими процессами, многие все-таки думают, что этого нельзя допустить относительно деятельности, которая сравнивает и обсуждает ощущения. Между тем... невозможно установить прочной и неизменной границы между первоначальным данным и его обработкой, между абсолютным содержанием и отношениями, которым подлежат составные части этого содержания..."
Вообще, можно безошибочно сказать, что вся история успехов психологии сводилась к выяснению физиологических сопровождений психических феноменов. Психология совершенно была лишена прочной почвы под ногами, когда изучала явления психические вне связи с их сопровождениями, когда, следуя Гербарту, ограничивала влияние тела на деятельность нашего духа тремя известными пунктами: давлением (Druck), отзвуком (Resonanz) и, наконец, помощю при действовании (Milwirkung im Handeln)*(190). С далеко более близким к истине конструированием взаимоотношения физического и психического мы встречаемся у Лотце. Он говорит уже о нервной системе и ее центральном органе, как носителях и элементах, содействующих нарождению психических феноменов*(191) Но Лотце все-таки продолжает настаивать на нетождественности физиологических и психических процессов, констатируя только их параллелизм*(192) Допущение Лотце параллелизма психического и физического имеет для нас тем большую цену, что философ этот далеко не являлся сторонником монистического воззрения. Он признает, что между психическим и физическим лежит бездна и что между этими двумя категориями нет причинности. На последней консенвенции Логце, впрочем, не настаивает, но в метафизическом обосновании своего учения он ссылается только на взаимодействие между духовными субстанциями, но не между духовной и телесной*(193).
При современном состоянии знаний единственно допустимой гипотезой взаимоотношения психического и физического является, таким образом, конструкция, настаивающая на единстве того целого, которое лежит в основании феноменов психического и физического, на том, что обе эти стороны являются двумя внешними проявлениями одного и того же. Только такое объяснение делает вполне понятным, почему возможны такие явления, что нанесение удара, в голову, в качестве травматического повреждения, отражается самым непосредственным образом на психической жизни лица, а психический феномен испуга может вызвать такие внутренние перемены, которые ведут к разрыву кровеносных сосудов. Только монизм, как построение отношения психического к физическому, позволяет установить такую систему взаимоотношения психического и физического, которой не противоречит ничто из того, что до сих пор открыто путем опыта.
Но перейдем, однако, к ближайшему рассмотрению тех существенно важных последствий, которые вытекают из того обстоятельства, что существует самое тесное взаимодействие между физическим и психическим.

5

Мы пришли к выводу, что связь между психическим и физическим является взаимодействием этих двух порядков явлений. Еще раньше мы сделали при этом оговорку, что понимаем физическое и психическое не в смысле метафизических сущностей, но в качестве определенных явлений. Мы понимаем слово "психический" только в значении совокупности того, чем представляется наш внутренний опыт, в смысле тех ощущений, мыслей, чувствований, намерений и проч., которые мы способны переживать; термин "физическое" или телесное мы применяем, в свою очередь, только по отношению к протяженным объектам, могущим быть сведенными, прямо или косвенно, на движение определенного вещества в пространстве.
Непосредственным последствием взаимодействия психического с физическим является, между прочим, следующее: физическое обусловлено психическим в том смысле, что физическое мы видим только в свете и через призму психического; но психическое, в свою очередь, обусловлено физическим и это проявляется в том, между прочим, что феномены нашей душевной жизни не могут совершаться вне принципов закона сохранения энергии. Физическая подкладка психической деятельности приводит нас неудержимо к тому, что мы не можем делать исключения из закона о сохранении энергии для той части физических явлений, которые делают возможным явления психические. Правда, нельзя утверждать, что закон сохранения энергии доказан относительно всех существ и сил природы, и можно даже с уверенностью сказать, что вряд ли он будет когда-нибудь вообще доказан в категорической форме уже потому, что людям, по всей вероятности, никогда не будет известна вся совокупность содержания природы*(194). Закон сохранения энергии является только гипотетическим объяснением наблюдаемых во многих областях фактов. И в области естествознания на закон этот смотрят, главным образом, только как на вспомогательное средство для дальнейшего приобретения знаний.
По неполная доказанность закона сохранения энергии, по признанию большинства психологов, понимающих науку о духе, как дисциплину, основанную на опыте, не дает еще права игнорировать этот закон в области психологии и отказываться от тех выводов, которые он постулирует в науке о духе. Не подлежит, думается нам, сомнению, что каждая отдельная наука не может себе ставит более высокой цели, как трактовать ту область явлений, которые подлежат ее ведению, таким образом, чтобы, считаясь вполне с особенностями случаев, входящих в ее область, в то же время не терять из виду того, что является лучшим достоянием и опорой знания в науках смежных.
Итак, вне закона сохранения энергии мы не знаем проявления психической деятельности, как не можем, оставаясь на почве наблюденных фактов, предполагать деятельность психическую без физического корреллятива. Но если это так, то из этого принципа вытекают в высшей степени важные последствия. Не являясь чем-то таким, что способно составить новую прибавку к нашему запасу потенциальных, содержащихся в организме сил, деятельность психическая для того, чтобы проявиться вовне в форме какого-нибудь движения, должна считаться с тем запасом энергии, который приобретен организмом. Мы уже знаем из предыдущего, что запас этот заимствуется организмом из окружающей его природы путем введения в него питательных веществ, при помощи органов дыхания и проч. Служа стимулом разных движений организма и перемен в нем, психическая деятельность может побуждать организм возвращать только ту энергию, которая была в нем накоплена. Само собою разумеется, что не нужно видеть исключения из этого общего принципа в том обстоятельстве, если какое-нибудь незначительное изменение у периферического конца приносящего нерва породит относительно большое количество изменения в каком-нибудь, соседнем с ним, нестойком нервном веществе. Передаваясь, все далее и далее, разным внутренним нервным узлам, первоначальное незначительное раздражение может вызвать, наконец, такую энергию конечного проявления, которая, на первый взгляд, не стоит ни в каком соответствии с полученным первоначально раздражением конца периферического нерва. Та работа, которую производит этим путем организм, по сравнении ее с непосредственной силой первоначального импульса, может превышать энергию последнего во много раз. Но это еще не будет исключением из того принципа, что организм способен только на проявление той энергии, которая является в нем данной*(195).
Из обусловленности психического физическим, в том смысле, как мы ее понимаем, вытекает в частности, с нашей точки зрения, строгая обусловленность, а следовательно, и закономерность всей той области нашей психической жизни, которая сопровождается внешними проявлениями и сказывается в форме движений или задержки движений, сказывается, словом, в форме известных действий или поступков. Уже одного того аргумента, что проявления психической энергии невозможны без физических сопровождений, а эти, в свою очередь, подчинены закону сохранения энергии, достаточно, строго говоря, для того, чтобы отвергнуть доктрину о полной произвольности наших действий, доктрину о совершенно свободной или относительно свободной воле. Но сила, приводимого нами, аргумента значительно возрастает от того двигательного характера, который присущ всем вообще элементам, из которых, как мы впоследствии увидим, слагается волевое действие. Свобода воли, в смысле свободы желать того или другого, предполагает свободу действовать в любом направлении, свободу создания новой энергии без причины, предполагает ряд результатов без достаточной причины. Но это, конечно, совершенно недопустимо с точки зрения взгляда, отводящего подобающую роль процессам физическим в деле проявления феноменов психических.
"Тот великий и естественный аргумент, пишет Маудсли, который убеждает нас в существовании Бога, всегда сводился к тому, что все, входящее в область человеческого познания, должно иметь свою причину, что это является необходимым требованием человеческого ума и что для конечной причины всех вещей должна существовать причина причин, великая первопричина"*(196), но все это отрицается, когда утверждают, что возможно бесконечное создание энергии по нашему произволу, без того, чтобы считаться самым скрупулезным образом с запасом той энергии, которая в нас имеется в потенциальном состоянии. Утверждения сторонников признания свободной воли, опирающиеся на то, что в проявлениях телесной деятельности ничего нет общего с тем, что хотя бы в некоторой степени походило на ту энергию, которую мы сознаем в себе, как волю, утверждения, настаивающие на том, что в проявлении деятельности нервной системы мы не имеем затраты физической силы, представляют собой вряд ли что-либо заслуживающее серьезного обсуждения после факта установления той тесной зависимости, которая может быть констатирована между физическим и психическим. Существенность этой связи и побудила нас в своем месте остановиться с такой подробностью на данных соотношения физического и психического.
Если нам наше сознание и нашептывает о существовании в нас свободы действования или свободы выбора, то психологически не трудно объяснить это сознание нашей свободы. Наше сознание не может являться компетентным судьей в этом вопросе. Оно освещает собой только то, что в данный момент служит его объектом. Наше сознание в каждый момент не обнимает и не может обнимать того длинного ряда антецедентов, прямым последствием которых оно, однако, с необходимостью является. Наше сознание открывает нам то, на чем остановился наш выбор, но не посвящает нас в то, что лежит вне его*(197). Поступая известным образом, нам кажется, что мы поступили совершенно свободно. Это объясняется тем, что сознание своего ego не всегда распространяется на весь комплекс идей, чувствований и, вообще, психического богатства человека. В случаях выбора какого-нибудь решения человеческому "я" кажется, что оно с точки зрения актуализованного состояния, приняло решение совершенно произвольно. Но эта точка зрения игнорирует то обстоятельство, что самое возведение, того или другого, психического материала на степень объекта нашего сознания подготовлено и с необходимостью обусловлено тем, что осталось бессознательным. При таких обстоятельствах вполне естественно, если личности кажется, что известное решение единственно было подсказано ее желанием, тем комплексом чувствований и идей, которыми она располагала в данный момент, который составлял для нее всю область сознательного, всю область ее "я". Наше сознание, словом, не сознает элементов, подготовляющих и обусловливающих его, а потому и бессильно непосредственно свидетельствовать нам о той необходимости, с которой возникают те или другие решения.
Определение деятельности лица его предыдущими опытами, определение его тем, что характеризует данное лицо, как таковое, столь естественно, что вряд ли может возбуждать какие-нибудь сомнения. Опыты прошедшего зарегистрированы, так сказать, в нервном строении той или другой личности и с необходимостью влияют на его поведение или, другими словами, на всю совокупность проявлений его волевой деятельности. Вполне естественно, что опыт минувших психических опытов является не единственным фактором, оказывающим влияние на волю лица. Эта последняя складывается и под непосредственным влиянием тех впечатлений, которые данное лицо получает в данный момент, и зависит, далее, несомненно, от общего и местного физического состояния его организма. С научной точки зрения, было бы совершенно необъяснимо, если, говоря о волевых решениях и, вообще, действиях, мы принимали бы, что действия эти не должны с необходимостью протекать по известному руслу, в зависимости оттого, что они совершаются нами более или менее часто и что, вообще, они должны определяться с необходимостью теми психическими связями, которые неотделимы от того или другого индивида, составляют часть его "я".
Доктрина о существовании у человека полной свободы или относительной свободы воли, столь распространенная у философов самых разнообразных направлений, доктрина, ссылающаяся, в числе прочих аргументов, на данные самосознания, вполне игнорирует, по-видимому, то, что человечество всегда жило и живет и теперь с совершенно противоположным взглядом на характер нашей воли. Для человека, хотя немного освоившегося с тем, что его окружает, не может быть ни малейшего сомнения в том, что люди, имеющие опыт в известной области, при известном положении этим опытом воспользуются, что люди, преданные известным страстям, при первом искушении, этим страстям поддадутся, что солдат, побывавший под градом пуль, будет спокойней оставаться под неприятельским огнем, чем новичок в этом деле; для человека, имеющего кое-какой жизненный опыт, не может представлять сомнения, что лицо, умеющее плавать и брошенное в воду, будет стараться спасти свою жизнь плаванием и проч. Но, переходя от случаев более простых к более сложным, для всякого ясно, что лицо, воспитанное в лучших правилах, будет и реагировать на какое-нибудь явление совершенно отличным образом, по сравнению с лицом, видевшим другие примеры и приученным действовать иначе. На этот образ поведения лица, получившего известное воспитание, можно рассчитывать с такою же точностью, как на теплую погоду в зависимости от перемены северо-восточного ветра на юго-западный.
Данные, так называемой, моральной статистики, свидетельствуя нам о постоянстве, при известных условиях, тех количеств, которые характеризуют самые произвольные, по-видимому, из человеческих действий, представляют, в свою очередь, весьма веское доказательство в пользу того, что человеческие действия подлежат определенным законам, что, при известных предшествующих, они неизменно приводят к одним и тем же результатам. Определяемость нашей воли известными постоянными причинами, признают даже и сторонники относительной свободы воли.
"Та закономерность, которую обнаруживает нравственная статистика, пишет Дробиш, в произвольных и логических действиях объясняется не каким-либо фантастическим законом, но является продуктом постоянных, хотя и могущих подлежать изменениям причин*(198). Дробиш сознается, что наклонность к совершению известных действий обусловливается частью особенностями человеческой природы, частью теми свойствами, которые индивидуальны или присущи тому или другому лицу по обстоятельствам, которые находятся в зависимости или от расы, или от общественных условий, в которые поставлен индивид, или от обстоятельств его личной жизни. Если понимать, продолжает тот же писатель, под произвольными действиями только такие, которые совершаются по нашему произволу, то данные нравственной статистики приводят к убеждению в том, что произвол не существует, так как повсюду эта статистика наталкивается на известные мотивы, побуждения, которые с необходимостью приводят к известным действиям. Но, будучи сторонником относительно свободной воли, Дробиш отмечает, что данные нравственной статистики оставляют совершенно неосвещенным вопрос о том, может ли в каждом конкретном случае человеческая воля определяться разумными основаниями, обладает ли воля той разумной силой благодаря которой человек может направить свою волю в ту или другую сторону. Дробиш полагает, что самые глубокие внутренние психические мотивы действий почти совершенно исчезают от выводов нравственной статистики*(199) Считая абсурдом признание воли свободной, Дробиш, а вслед за ним и целый ряд других психологов, полагает, что человеку дана способность обдумывать и взвешивать отдельные мотивы. В этой способности проявляется, прежде всего, свобода и самостоятельность мышления человека, независимость суждения и познания от всякого стремления и хотения. Эта свобода лежит в природе мышления и взвешивания и имеется налицо в каждом индивиде постольку, поскольку он приобрел навык к мышлению. Но, кроме этой свободы, в сфере человеческой воли обнаруживается еще другой вид свободы, который сводится к способности допускать или не допускать возникновение хотения в зависимости от того, одобряется ли оно разумом. Так как эта деятельность предполагает руководство мотивами, то здесь нельзя усмотреть полной свободы, но следует видеть только относительную свободу воли. Поведение человека в этом смысле отчасти регулировано личным характером человека, внешними обстоятельствами, вызывающими желание, состоянием организма действующего и проч. Но при всем том, выбор между тем, к чему его приводит взвешивание, и тем хотением, которое при помощи размышления отодвинуто на задний план, остается человеку, по-видимому, свободным. Настаивая, таким образом, на том, что воля человека подчиняется и обусловливается мотивами и следовательно не вполне свободна, Дробиш, тем не менее, считает возможным настаивать на ее относительной свободе, исходя из того, что человеку дана возможность свободно обсуждать и взвешивать отдельные мотивы, а затем в известных пределах и выбирать между ними. Только в известных пределах, потому что характер человека, обстоятельства, с которыми ему пришлось столкнуться, состояние его организма, внешние космические влияния, т. е. все то, что, так или иначе, действует в его душевную природу, не представляет собою факторов, действующих с необходимостью.
Нам кажется, что та ошибка, которая лежит в некоторых частях учения Дробиша, именно и сводится к тому, что он настаивает, с одной стороны, на полной свободе взвешивания и размышления и на не вполне принудительном характере для человека тех влияний, которые его окружают. Через такое относительное допущение свободы Дробиш вводит в понятие нашего действования некоторое неподчинение или неполное подчинение причинности, что равносильно свободе от причинности. Уже самое маленькое отклонение от действия причины свидетельствует о свободе от нее. Но, между тем, именно эта-то свобода, которую Дробиш облекает в свободу и самостоятельность мышления (dic Freiheit und Selbststandigkeit der Intelligenz), ни в каком случае недопустима с точки зрения той обусловленности психического физическим, на которой мы останавливались в предыдущем изложении. То, что кажется Дробишу свободой мышления, есть в сущности возвышение над другими элементами сознания того представления, которое, по своим физиологическим условиям, является наиболее устойчивым, но при таких обстоятельствах речь может быть не о выборе, но о неизбежной необходимости.
Данные моральной статистики с несомненностью, таким образом, кажется нам, свидетельствуют о том, что при известных, строго определенных, условиях и число преступлений или нарушений известного рода достигает известной высоты, но что с переменой этих условий может изменяться и численность нарушений. Одинаковые приблизительно числа, которые дает моральная статистика по отдельным рубрикам, свидетельствует только о том, что в общей сложности причины, обуславливающие число тех или других обстоятельств, которые регистрируются моральной статистикой, подлежат, в общем, незначительным колебаниям. Нельзя при этом игнорировать и того, что изменение условий в благоприятную сторону для одних индивидов парализуется изменением в неблагоприятном смысле для других каких-либо индивидов. Но и здесь не скрывается под этим фактором чего-либо такого, что слагалось бы на почве игнорирования закона причинности. В связи с сказанным нами, о строгом бюджетизировании, так сказать, числа преступлений, самоубийств и проч. в обществе не может быть и речи. Число этих феноменов находится в непосредственной зависимости от состояния общества, от фактора, который далеко не может быть признан неизменным*(200).
Но возникает вопрос, раз данные нравственной статистики свидетельствует нам, что в области волевых действий господствует полная необходимость в смысле обязательного следования за известными психическими и физическими условиями строго необходимых последствий, то не стоит ли с этим в несоответствии то обстоятельство, что одни и те же мотивы вызывают в разных личностях различную реакцию.
То обстоятельство, что одинаковые мотивы могут вызвать различный образ действий у разных личностей, не мало, думается нам, не должно подрывать убеждения в существовании строгой закономерности в области волевых явлений. Напротив, это служит в наших глазах одним из наиболее несомненных доказательств того положения, что при известных предшествующих и последствия с необходимостью принимают ту или другую форму.
Ниже мы будем иметь случай остановиться на вопросе о том, что, наряду с непосредственно сознаваемым содержанием, в состав понятия личности входят еще такие элементы, которые образуют потенциальный материал сознания и, имея свое самостоятельное существование, в роли как бы следов минувших психических опытов лица, могут влиять самым несомненным и недвусмысленным образом на нашу сознательную деятельность; а вместе с тем и на наши волевые проявления.
Мы не идем так далеко, как те, которые принимают, что опыт минувших психических опытов может передаваться по наследству, несмотря на то, что за такую точку зрения высказываются такие авторитеты, как Маудсли, а в некоторой степени и Спенсер. Первый из них полагает, что, отпечатлеваясь на нашей телесной организации, опыт минувшего может передаваться наследственно в форме физиологических особенностей. Маудсли думает, что достаточно каких-нибудь из ряда обыкновенного выходящих условий, в форме ли болезненного состояния организма, или какого-нибудь перелома, совершающегося в нашей нравственной сфере для. того, чтобы в нас возродились те, унаследованные нами от предков, качества, которые были скрытыми в нас,-качества, существования которых мы не подозревали и которые могут, тем не менее, проявляться при надлежащем случае*(201). Наши поступки должны быть возведены часто к особенностям, приобретенным наследственно и приводящим к наполнению нашей душевной жизни тем же содержанием, что и жизнь наших предков, а вместе с тем, по закону тождества, и к тем же последствиям.
Хотя учение о законах передачи потомству известных физических, а вместе с этим и психических особенностей*(202), представляется вопросом, недостаточно еще освещенным наукой, тем не менее, не подлежит более сомнению, что потомкам могут передаваться особенности выговора, походки, почерка и проч., при таких обстоятельствах, когда не может быть и речи о подражании. Таков, напр., тот случай, когда внук, родившийся после смерти деда, воспроизводит совершенно самостоятельно особенности его походки, обнаруживает те же приемы, побуждения, а часто те же мысли и чувства. Давно распространена точка зрения, что сфера действии инстинктивных есть бессознательная форма психической деятельности и что сфера инстинктивная является видом привычной деятельности, передаваемой по наследству*(203).
Опыт минувшего, приобретенный непосредственно лицом, в данном случае действующим, особенности физические, унаследованные им иблагоприятствующие приобретению известных психических опытов,-все это содействует в общей сложности тому, чтобы одинаковые впечатления способны были производить на различных людей различное действие и вызывать различную реакцию в форме волевых действий. То обстоятельство, что одинаковые мотивы в данном конкретном случае вызывают различное действие у различных, а часто и у того же самого лица в разное время, не означает еще того, что какая-то посторонняя сила по своему капризу руководит нашими действиями. Действование людей не по определенному шаблону не доказывает еще, что на поведении людей не отражаются со строгою необходимостью, с одной стороны, законы физические, а с другой, скрытые для нас в некоторых своих частях законы психические. Понятие мотива относительно в том смысле, что мотив приобретает значение, как таковой только постольку, поскольку он получает благоприятную почву для своего действия в особенностях духовного и физического мира того или другого субъекта. Вид одного и того же предмета может, в зависимости от нашего настроения, побудить нас сделать известные жертвы для того, чтобы приобрести его, и напротив, при других обстоятельствах удержать нас от этого.
Неправильно поэтому рассматривать мотив, как причину того или другого поступка, им вызванного. Мотив только одно из условий, содействующих и предшествующих наступлению результата. Воля наша неизменно определяется и действует, таким образом, не в соответствии с мотивами, но с определенными причинами, которыми являются вся совокупность пассивных и активных условий, за которыми следует результат, а вместе с этим воля определяется и всей вообще природой личности,-ее актуальным и латентным, находящимся ниже порога сознания, потенциальным содержанием психической жизни*(204). Неосознанность всего значения, в особенности последнего фактора, часто приводит нас к ошибочному взгляду о том, что достаточный мотив отсутствует, что мы имеем в волевых деяниях дело с феноменами, не подчиняющимися закону достаточной причины, а вместе с тем с деяниями свободными, не подчиненными определенным законам.
Этим мы заканчиваем разрешение одного из вопросов, обозрение которых мы считаем существенным в нашем изложении данных психологии. Переходим, вслед за этим, к установлению того, в каких формах допустима бессознательная деятельность в нашей душевной жизни. Посильное решение этой проблемы даст нам точку опоры для уяснения психологической природы некоторых случаев, с которыми мы имеем дело в комбинациях уголовно-наказуемой неосторожности. В интересах того, чтобы принятый нами взгляд на тот материал нашей душевной жизни, который нами не сознается непосредственно, не был бы случайным, нашим конечным выводам по этому вопросу, мы предпосылаем обзор типичных решений этой проблемы в новейшей психологии.

Глава вторая. Учение о бессознательной психической деятельности в новейшей психологии

1. Общие замечания
2. Бессознательное с точки зрения психологов-метафизиков. Доктрины
Лейбница, Вольфа и вольфианцев. Эбергард и Цезарь. Оппозиция
Мериана, Платнер и Реймарус. Тетенс. Кант. Фриз. Гербарт. Вайтц.
Бенеке. Фихте. Фортлаге. Гартман. Липпс
3. Бессознательное и его суррогаты в учениях психологов
эксперименталвного направления. Лотце. Льюис. Морелль. Маудсли.
Спенсер. Бэн и Мюнстерберг. Циген и Фаут. Джемс. М.Дессуар. А.Бине.
Гельмгольц. Г.Эббинггауз
4. Конечные выводы по вопросу о бессознательной психической
деятельности

1

Наблюдение, окружающего нас, мира и нас самих приводит, между прочим, как мы уже имели случай констатировать, к убеждению в существовании того, что называют душевной жизнью, духом. Но если мы хотим не впасть в целый ряд догадок и ошибок, т" должны признать, что дух наш существует только в тех его проявлениях, которые поддаются нашему наблюдению, безразлично, станем ли мы их группировать в форме феноменов сознания, чувствования и воли, или в форме одних только явлений сознания и проч. Если мы станем выходить за пределы того, что мы знаем о нашей душевной жизни в тех ее формах, которые являются сознательными, мы теряем под собой почву и лишены возможности получить какое-нибудь понятие о тех состояниях, которые мы в сущности не в праве подвести под область психических.
Но эти положения не дают еще права утверждать, что та форма, в которой дух становится доступным в известной степени для нашего наблюдения, возникает сразу, как deus ex machina. Ближайшее, более тщательное исследование того, что составляет содержание психической жизни, обнаруживает, что некоторые элементы, входящие в это содержание, не всегда имеются налицо только в тех случаях, когда существуют во внешнем мире условия, благоприятные для создания их. Мы часто можем видеть, как известные представления, возникшие в нас под влиянием известной обстановки и исчезнувшие из нашего сознания как бы совершенно, могут, при наличности известных условий, не тожественных с теми, благодаря которым в нас возникли те или другие представления, снова, тем не менее, появляться в нашем сознании. Не имея права говорить о том, что в этом случае мы имеем дело с латентностью материала нашей сознательной психической жизни в форме бессознательной, хотя и психической, мы имеем, кажется, полнее основание говорить, однако, о том, что некоторые существенные условия, необходимые для возникновения известных представлений, остаются в том или другом субъекте и, по мере того, как к этим условиям присоединяются еще некоторые другие, возникают в данном субъекте известные представления с необходимостью закона природы.
Изучив какой-нибудь язык путем длинного ряда приемов, прислушиваясь к тому, как другие говорили на этом языке, всматриваясь в те движения губ, которые производили говорящие, наблюдая те знаки, при помощи которых слова этого языка изображаются на письме и проч., мы приобретаем этим путем знание известного языка. Естественно, что, свободно владея, тем или другим, языком, мы можем говорить, писать и думать, однако, на каком-нибудь совершенно другом языке. Знание языка предполагает, тем не менее, с необходимостью, что при некоторых известных условиях, даже далеко не тождественных с теми, благодаря которым в нас возникли те или другие представления, давшие нам знание этого языка, при некоторых условиях, повторяем, стоящих только в отдаленной связи с тем, что дало нам знание языка, в нас могут возникать совершенно те же представления, которые необходимы нам для, ведения, положим, разговора на этом языке. Здравый смысл подсказывает нам в случаях этого рода, что известные представления, раз будучи приобретены нами, оставляют как бы известный след в нас, который при некоторых благоприятных обстоятельствах способен возрождаться. В такой же наличности следов минувшего опыта может нас, между прочим, убеждать и то обстоятельство, что в некоторых ненормальных состояниях, умопомешательстве, неестественном сне и проч., в нас могут пробуждаться и вновь как бы оживать такие психические состояния и настроения, которые, при нормальном состоянии нашей энергии, не могли бы быть нами вызваны и проч.
Вопрос об этой, подготовляющей, так сказать, состояния сознания деятельности, вопрос о том, что, не будучи непосредственно сознаваемым, является, однако, тем зерном, из которого вырастают феномены сознания, занимал с давних пор умы психологов и не может считаться окончательно решенным и в наши дни. История доктрины выставила, вдобавок, по этому вопросу целый ряд гипотез, отчасти покоящихся на основательном изучении тех частей вопроса, которые поддаются исследованию. Честь поднятия этого вопроса в новое время принадлежит вообще психологам-метафизикам и в частности Лейбницу. В нашем дальнейшем изложении мы предполагаем остановиться на историческом обзоре некоторых учений по вопросу о скрытых элементах нашего сознания, полагая, что это посодействует несколько освещению проблемы, которая, в сожалению, как мы заметили выше, не может считаться окончательно выясненной и в наши дни.
В нашем обзоре мы предполагаем выделить в самостоятельный отдел, насколько это возможно, группу метафизических учений по вопросу о значении бессознательного в нашей психической жизни; в непосредственно следующей за этим отделом части нашей работы мы постараемся выяснить, к чему сводятся те суррогаты бессознательного материала нашего сознания, которыми современные экспериментальные психологи стараются заменить "бессознательные представления" метафизиков. На употреблении этого последнего термина настаивают, впрочем, с оговорками и некоторые психологи не метафизического лагеря.

2

По мнению большинства историков философии, Лейбниц (| 1716) был первым психологом, указавшим на ту роль, которую играет, в психической жизни бессознательная психическая деятельность. Лейбниц явился, таким образом, непосредственным предшественником Шеллинга, Гегеля, Шопенгауэра, Гартмана и целого ряда других мыслителей.
С точки зрения Лейбница, представления, как психическое достояние, никогда не исчезают бесследно. Единственное, что их может постигнуть и что дает иногда повод говорить об их исчезновении, это тот процесс, при помощи которого сознательность представлений опускается на весьма низкую степень. Б каждый момент нашего бытия, думает, кроме того, Лейбниц, в нашем духе заключается бесконечное количество бессознательных восприятий. Они не сознаются нами главным образом потому, что получаемые от них впечатления слишком незначительны, слишком многочисленны и слишком однотонны для того, чтобы быть удоборазличимыми. Впечатления эти, однако, производят на нас известное действие и воспринимаются в их совокупности*(205).
Шум моря, поясняет свою мысль Лейбниц, слагается, в сущности, из тех отдельных шумов, которые производят отдельные волны. Каждый из этих шумов слишком слаб, чтобы быть различаемым в отдельности, но он несомненно должен производить на нас известное, хотя бы и весьма ничтожное впечатление, так как иначе и вся совокупность отдельных шумов была бы суммой звуковых нулей и не могла бы быть, следовательно, слышимой нами. По необходимости следует, таким образном, признать, что ощущение, производимое движением отдельных волн, есть в сущности смутное, бессознательное, незаметно малое представление, которое нуждается в соединении со многими, столь же малыми ощущениями, чтобы переступить порог сознания.
Бессознательным элементам сознания Лейбниц отводит видную роль, объясняя при их помощи нашу сознательную деятельность. Все действия, совершаемые нами без обдумывания, Лейбниц сводит на содействие слабых восприятий и проч.
Последователь Лейбница Хр. Вольф (| 1754), в значительной степени бывший только популяризатором учений Лейбница, немало содействовал распространению доктрины о бессознательных представлениях этого философа и очень многие из тех психологов, которые развивали и дополняли учение Лейбница, связывали свои построения с философией Хр. Вольфа. Авторитет, которым пользовались, в особенности в немецкой психологической литературе, учения Вольфа, привел к тому, что доктрина о, так называемых, "бессознательных представлениях", несмотря на абсурдность самой терминологии, достигла степени господствующего учения. При помощи бессознательных представлений объясняли решительно все, что казалось в психической жизни не вполне ясным. Представителями такого широкого допущения бессознательного в психической деятельности являлись, между прочим, в немецкой психологической литературе XVIII века Эбергард (| 1809)*(206) и Цезарь*(207). Явлением исключительным для того времени был Мериан (| 1807)*(208), который энергично критиковал вольфовское учение о бессознательном. Мериан настаивал на том, на что указывал впоследствии Дж. Стюарт Милль. Он ставил на вид, что сущность идеи заключается в ее ясности. То, что дух наш не замечает в нашей психике, того в ней в настоящий момент и не существует.
Вместе с тем, как признание огромной роли бессознательной психической деятельности укоренилось в германской психологической литературе и стало, как мы заметили, господствующей доктриной, такие психологи, как Платнер (| 1818)*(209) и Реймарус (| 1768)*(210), занялись вопросом о том, в какой форме сохраняются в человеческой душе бессознательные представления, оказывающие столь могучее влияние на нашу психическую жизнь. В своем труде, посвященном вопросам физиологии, Платнер считает несомненным, по-видимому, что человеку присуща физиологическая способность удерживать известные впечатления в форме следов. При этом Платнер*(211) не отожествляет наличность следа с возникающим из него представлением и видит только в форме следа как бы толчок, который делает для души возможным воспроизведение представления. В связи с этим, Платнер называет памятью способность представлять себе те следы, которые остались в нашем мозгу в результате предшествовавшего опыта*(212). В этой теории Платнера сказывается как бы влияние учения Гертли, с доктриной которого мы будем иметь случай ознакомиться несколько ниже.
Вопрос о том, оставляют ли впечатления или ощущения известные следы в нашей душе и какова природа этих следов, ставит себе и Реймарус*(213). Его интересует, ближайшим образом, являются ли следы впечатлений определенными вещественными остатками в нашем мозгу, способными оживать под влиянием условий, не тожественных с теми, которые вызвали их впервые. В результате взвешивания различных соображений, Реймарус приходит к тому выводу, что если бы каждое ощущение оставляло в мозгу известный след, то этим путем никогда не удалось бы дойти до цельного представления о каком-нибудь предмете*(214). Реймарус считает неправильным объяснение ассоциаций идей при помощи следов, оставляемых в мозгу, в частности, по тому соображению, что нельзя представить себе, чтобы возбуждение известного направления в мозгу перескакивало бы через некоторые следы*(215). Реймарус полагает, что на случай возрождения следа мы имеем в сущности только внутреннюю деятельность возрождения представления, которая обусловливается известной тенденцией, известной способностью нервов, проводить движения в известном направлении. В необходимости объяснения следов не в смысле материальных зарубок в грубой форме, но в духе общей тенденции нервов к произведению известных движений, убеждают Реймаруса патологические явления, случаи тех мозговых повреждений, которые сопровождаются периодической утратой и восстановлением, напр., представлений слов. Если исходить, думает Реймарус, из того, что утрата известных представлений обусловлена нарушением непосредственных материальных следов впечатлений, то является совершенно необъяснимым, как, при условии нарушения целости следов, вновь возникают, связанные с ними, представления. Всякие такого рода противоречия легко устраняются, по мнению Реймаруса, на тот конец, когда коррелятивом возрождения отпавших представлений начинают выставлять известное предрасположение центрального органа нервной системы в смысле способности давать толчок произведению сходных движений.
Видную роль бессознательным психическим элементам в нашей душевной жизни отводит в числе других и величайший из философов Германии Иммануил Кант (| 1804). На психологических воззрениях Канта сильно отразились взгляды, бывшие в обиходе в его эпоху. Комбинируя деление душевных способностей, дававшееся Вольфом и Тетенсом*(216) и конструируя их в форме низшей (чувственной) и высшей (духовной) способности познания, чувств и желания, Кант дополнял в сущности учение о формах психической деятельности Вольфа элементом чувствований, который он заимствует у Тетенса. В сфере познания Кант различал чувственность в смысле способности получать представления в зависимости от того, как на нас действуют предметы и способность самостоятельно вызывать представления и соединять их. В последней способности, Кант видел деятельность рассудка. Взаимоотношение двух этих способностей Кант представляет себе в том виде, что чувства наши дают многообразный материал, а рассудок дает ему стройность, объединяя и приводя его в порядок. Ошибочно, однако, было бы представлять себе, что, с точки зрения Канта, хотя один какой-нибудь вид познания, в отношении существенных условий его возникновения, вызывается миром внешних объектов. Формы представления и мышления, с точки зрения Канта, возникают изнутри и содержатся уже а priori готовыми в сознании, хотя и не в виде готовых представлений. Для возникновения представления и мышления необходимо внешнее возбуждение через ощущение, но внешний толчок составляет только повод к произведению этих форм, причина же их лежит в тех свойствах нашей души, которые являются, по терминологии Канта, "первоначально приобретенными", которые ни в каком случае не возникают из опыта и, вообще, априорны. Элементами, предшествующими в этом смысле опыту, и, притом, бессознательно в нас существующими и оперирующими, являются идеи пространства и времени, - идеи, составляющие, так сказать, субъективные условия возможности познания.
Но, помимо элемента бессознательности в форме идей пространства и времени, Кант вносит его, как на это указал уже, между прочим, в свое время проф. Троицкий*(217), при помощи своей теории сознания, как операции, современной или параллельной идеям или представлениям. "Предметом "сознания", замечает относительно Канта наш покойный психолог проф. Троицкий, сделались "представления", получаемые внешними чувствами и воспроизводимые воображением". Сознание, с точки зрения Канта*(218), выступает, таким образом, только в роли параллельного акта, сопровождающего, как идеи ощущения, так и идеи воображения. Такая конструкция "сознания" у Канта позволяет ему объяснять удовлетворительным образом то явление, что, по его словам, при огромном запасе "темных представлений", хранящихся в глубине духа, в то же время поле сознания чрезвычайно ограничено и "на великой хартии духа как бы освещены только немногие места"*(219).
Эта сторона учения Канта получила впоследствии значительное развитие у отдельных кантианцев, подчеркивавших одну какую-нибудь часть его учения в ущерб другой, и в частности у Я. Ф. Фриза (| 1843), много сделавшего в общем для того, чтобы результаты кантовской философии стали доступными не только для тесного кружка лиц, но и для общества в широком смысле. Выставляя на первый план эмпирическую форму учения Канта, Фриз настаивает на том, что априорное, в смысле Канта, могло быть получено и действительно получается не априорным, но апостериорным путем. Вслед за Кантом, Фриз настаивает на существовании в нашей психике "темных представлений". При помощи допущения бессознательной психической деятельности мы не совершаем, думается Фризу, чего-нибудь такого, что противоречило бы здравому смыслу и вызывало бы неизбежный вопрос, как можем мы знать что-нибудь о том, чего мы не сознаем в сущности и что составляет вечный аргумент, на который указывал еще Локк. Фриз полагает, что, не сознавая прямым путем бессознательных представлений, мы можем, однако, косвенно сознавать их существование. Сознание Фриз конструирует, как внутреннее восприятие или "замечание" (innere Wahroehmung) и, на случай его отсутствия, считаем возможным говорить о представлениях "не замеченных" или темных. Сфера этих последних, думает Фриз, гораздо шире, чем представлений ясных. Эти последние составляют только немногие светлые ?пункты в неизмеримой области темного. Теорию темных и ясных представлений Фриз кладет в основание своих объяснений феноменов памяти, воображения, ассоциации, явлений привычки и проч. Забвение Фриз представляет себе, как процесс затемнения представлений, протекающий таким образом, что представления не окончательно исчезают из области нашего духа*(220),*(221).
Если у психологов, которых мы отмечали до сих пор, мы встречаемся с допущением существования бессознательных элементов душевной жизни, если мы находим у них признание огромного влияния этих элементов на сложные явления психической деятельности, то еще в большей степени наблюдается то же в психологии Гербарта (| 1841) и гербартианцев.
У этого психолога и его школы учение о "бессознательных представлениях" возводится в особую теорию и является ключом всего механизма душевной жизни. Объясняется это в значительной степени тем, что все психологические феномены разлагаются у Гербарта на представления и все перипетии психической жизни отожествляются с теми процессами, при помощи которых регулируется деятельность представлений. Но процессы эти, в конечном анализе Гербарта и его школы, сводятся, прежде всего, к постепенному прояснению и затемнению представлений. Объектом психологического исследования, с точки зрения учения, о котором у нас идет речь, служат, в соответствии с вышесказанным, опять - таки представления на различных ступенях ясности их сознания. Представление не перестает быть таковым, когда оно даже вовсе не сознается*(222). Гербарт не видит препятствия в изучении таких объектов, которые мы неспособны воспринимать непосредственно. Он исходит при этом из той мысли, что там, где недостаточность эмпирического наблюдения очевидна, допустима умозрительная точка зрения. В связи с этим, вполне позволительно заключать о наличности известных скрытых элементов в тех случаях, когда они необходимо предполагаются тем, что уже существует в действительности, и нет логической несообразности в факте постулирования таких элементов, без которых объяснение действительности представляется невозможным*(223).
Все сколько-нибудь сложные факты нашего сознания, наблюдаемые нами, не могут быть объяснены сколько-нибудь удовлетворительно, по мнению Гербарта, без существования чего-нибудь скрытого, без чего-нибудь такого, что непосредственно не выдает своего существования и "движется и действует за занавесью".
То, что наши представления затемняются, как бы исчезают и возвращаются вновь, составляет, думает Гербарт, непреложный психологический закон, который в значительной степени может быть подтвержден и опытом. Но Гербарт считает, кроме того, нужным допустить, что, исчезнув из сознания, наши представления превращаются "в стремления к представлению". Этот процесс перехода наступает с необходимостью при наличности известных препятствий, сводящихся к другим представлениям. Взаимодействие представлений приводит к их постепенному проявлению и затемнению, а параллельно с тем, то вызывает их поднятие до порога сознания, то ощущение их ниже этого последнего. Представление, опустившееся ниже порога сознания и обратившееся в одно только стремление, имеет несомненные шансы стать вновь объектом нашего ясного и полного сознания, на случай наличности благоприятных для того условий.
Гербарт допускает таким образом, что представления, подвергаясь тем законам, которые соответствуют их природе, могут сохраняться и в несознаваемом виде в нашей душе*(224). Но мало того. Представления, не будучи еще вытесненными из света нашего сознания другими представлениями, а равно и после их появления вновь в нашем сознании, способны сливаться в определенные группы. Такие группы представлений, на основании предыдущего, образовываются не только между представлениями вполне сознаваемыми. Такого рода процессы слияния лежат, между прочим, по Гербарту, в основании феномена восприятия*(225).
Представления, раз побывавшие в нашем сознании и ставшие бессознательными, образуют собой фонд, который участвует в процессе восприятия и, притом, такой материал, из которого память черпает свое богатство, из которого фантазия заимствует свои образы, наш рассудок сформировывает понятия и проч. Явления памяти и воображения, по мнению Гербарта, объяснимы только при наличности известного материала, слагающегося отчасти из бессознательно, но отчасти и сознательно существующих групп представлений. По отношению к явлениям восприятия, Гербарт называет материал, о котором мы говорим, "апперцепционными массами". Явления памяти и воображения различаются между собой, с точки зрения Гербарта, только в том отношении, что первая вызывает представлявшиеся образы, а второе предполагает "активное представление"*(226). Подобно Канту и Фризу, Гербарт считает нужным, вообще, констатировать, что "если мы сравним все то, что вмещает в себя дух взрослого человека, с тем, что сознается им в каждое любое единичное мгновение, то мы должны будем изумиться несоответствию между тем богатством и этой бедностью"*(227).
Доктрина Гербарта несмотря, на ее временный успех, никогда не могла, однако, рассчитывать на то, чтобы прочно укорениться в науке, истолковывающей причинную зависимость психических феноменов, уже в виду крайне произвольного характера утверждений и злоупотребления терминами поднятия и опущения, задержки и освобождения представлений на почве их сходства и различия. Хотя, несомненно, под этой терминологией и несколько необъяснимой игрой представлений в прятки скрывается очень много такого, что подтверждается самонаблюдением, но во всяком случае утверждения Гербарта в той форме, как он их заявляет, имеют только в лучшем случае цену в качестве отдаленных аналогий того порядка, который царит в нашей душевной жизни. Но еще с большею произвольностью и условностью в разрешении проблемы о том, необходимо ли для объяснения истинной природы некоторых психических феноменов допускать существование мира бессознательного психического материала, мы встречаемся у Бенеке.
Ф. Е. Бенеке*(228) (| 1854) строит свою доктрину о роли бессознательного в нашей психической жизни, подобно Гербарту, в тесной связи со своими взглядами на общий характер функционирования нашей психики. Бессознательный элемент в нашей психической жизни отличается, по Бенеке, от сознательного чисто количественно и тесно связан, вообще, с теорией познания, защищаемой этим психологом. В виду этого, необходимо несколько подробнее остановиться на том, как представляет себе Бенеке течение психической жизни и законы, которым она подчиняется.
Бенеке различает четыре основных процесса, лежащих в основании психической жизни человека. Первый из них сводится к способности души реагировать на внешние возбуждения. Этот принцип предполагает, с одной стороны, существование внешнего элемента и, с другой, наличность внутренней силы или способности к принятию или усвоению внешних впечатлений. Под влиянием этих условий душа наша получает ощущения (Empfindungen) и восприятия (Wahrnemungen). В процессе этом, наряду с раздражениями, участвуют, таким образом, и внутренние силы или способности-Vermogen. Что касается раздражений, то, немедленно по их соединении со способностями-Vermogen, они претворяются в основные примитивные способности-Urvermogen. Эти последние играют роль как бы элементов психической деятельности и Бенеке понимает их исключительно в смысле тех особых свойств, которые характеризуют нашу душу, как воспринимающую, приходящие извне, возбуждения*(229).
Вторым процессом, лежащим, с точки зрения Бенеке, в основании нашей психической жизни, является, образование в душе нашей все новых и новых примитивных способностей-Urvermogen в смысле психических элементов, складывающихся под влиянием, по всей вероятности, новых привходящих раздражений*(230). Эти, каждый раз вновь образующиеся психические элементы - Urvermogen отличаются теми же свойствами, что и прочие примитивные способности или силы, но пока, они не дополнены (Ausfullen) внешними раздражениями, они являются, по своей природе, стремлениями*(231) Образование новых примитивных способностей вызывается той потребностью, что, время от времени, некоторые виды психической деятельности истощаются в нас и должны быть заменены другими*(232).
В силу третьего основного процесса психической жизни, по Бенеке, отдельные психические состояния, в силу своей подвижности, стремятся к уравновешению друг друга*(233). Чтобы понять сущность этого явления, нужно принять, с точки зрения Бенеке, во внимание следующее. Мы уже видели, что восприятие совершается, по Бенеке, путем слияния привходящих извне раздражений с силами или способностями души в одно целое. На характере этого целого самым отчетливым образом отражается степень раздражения. В зависимости от степени приспособленности раздражения для цели "дополнения" данной способности (Ausfiillen des Vermdgens), раздражение соединяется о способностями более или менее прочно и с различными последствиями в следующем отношении: если раздражение слишком слабо для данной способности, то наступает некоторое ощущение неудовольствия; если оно как раз соразмерено с данной способностью, то даны условия для обыкновенных восприятий и вообще представлений; если раздражение дано в степени, превышающей обычный уровень, но не чрезмерной, то даны условия для наличности ощущения наслаждения (Lustempfindung) и проч.*(234). Наиболее прочно соединяется раздражение со способностью в тех комбинациях, где те и другие вполне соразмерены. В тех случаях же, где этого не наблюдается, соразмерность достигается путем как бы отпадения известной доли раздражения (Entschwinden des Reizes). Это-то взаимное уравнение душевных сил при помощи отпадения и других способов Бенеке возводит в общий закон нашей душевной жизни*(235). Если элементы раздражения недостаточно связаны со способностью души, то в силу этого относительно них может быть констатировано, что они менее устойчивы. Но все развитие нашего бытия стремится в каждый момент нашей жизни к взаимному уравновешению неустойчивых элементов*(236). Ту степень, на которую способность освободилась от раздражения, Бенеке называет высотой стремления (Strebungshohe).
Но пойдем далее. Недополненные способности души при обыкновенных обстоятельствах бессознательны и становятся сознаваемыми лишь под влиянием дополнения их раздражениями. В свою очередь, частичное отпадение раздражений может обращать сознаваемые ощущения и восприятия в бессознательные элементы, которые Бенеке называет на этот случай следами (Spuren) или накоплнениями (Angelegtheiteri)*(237). Angelegtheiten отличаются от Spuren тем, что под них подводятся те "следы", которые образуются на основе других "следов". Благодаря "следам", Spuren и Angelegtheiten, становится возможным, с точки зрения Бенеке, припоминание и из самого факта воспроизведения следов мы узнаем об их существовании. ,,Следы" эти, вообще, играют огромную роль в деле развития человеческого духа и образуют как бы основной фонд нашего душевного богатства*(238). "Следы", в смысле Бенеке, являются, кроме того, носителями бессознательных представлений, по тому соображению, что, в силу условий их образования, они являются такими психическими формациями, которые лишены элемента внешнего впечатления. "Следы" Бенеке настолько же самостоятельные психические единицы, как и примитивные силы. В тех случаях, когда "след" становится сознательным, имеет место "Erhebung zum Bewusstsein",-процесс соединения "следов" с внешними впечатлениями. Наравне с сознательной душевной деятельностью, и следы являются тем материалом, при помощи которого реализуются акты воображения и припоминания. Самое комбинирование следов и сознательной деятельности совершается, притом, без помощи какой-либо особой душевной способности; вполне достаточно для этого, проверенного опытом, стремления наших душевных деятельностей к взаимному уравновешению*(239).
Область "следов" в нашем духе, думает Бенеке, значительно шире области сознаваемого нами в данный момент. Но пользование миром "следов" лежит во власти нашей воли*(240). Между сознаваемым, с одной стороны, и несознаваемым, с другой, нельзя, однако, провести резкой разграничительной линии и часть и той, и другой доли нашего психического богатства носит переходный характер в том смысле, что нельзя сказать с определенностью, является ли, тот или другой, психический материал сознательным или бессознательным*(241). Бессознательное, с точки зрения Бенеке, не только тесно примыкает к сознательному, что вытекает из всей его теории восприятия, но является, вообще, составной частью той, обильной числом звеньев, цепи, которую образуют различные степени cознания*(242). Но раз различие между сознательным и бессознательным только чисто количественное, то необходимо допустить, что переход от бессознательного в сознательное и процесс обратный совершаются по одним и тем же законам*(243), а это позволит, в свою очередь, делать бессознательное предметом исследования, хотя прямо, конечно, оно не может быть объектом нашего наблюдения. Психолог в этом случае, по мнению Бенеке, уподобляется астроному, который вычисляет движения и тех небесных светил, за которыми следить глазом совершенно невозможно*(244).
Четвертый основной процесс, характеризующий психическую деятельность, по Бенеке, обнимает собой случаи группировки сходных, аналогичных форм в психической жизни в отдельные соединения. Этим процессом группировки объясняется образование рядов представлений, ведущих к выработке понятий и проч.
Если мы станем резюмировать сущность основных психических процессов, с точки зрения Бенеке, то за исключением четвертого из них, который не имеет прямого отношения к вопросам, интересующим нас, в данном случае, должны будем принять следующее. Процесс образования ощущений, представлений и проч. феноменов нашей психической деятельности является результатом соединения впечатлений с силами души. Эти последние, будучи одарены способностью идти навстречу впечатлениям, удерживают привходящие извне элементы и этим путем из того состояния бессознательности, которым характеризуются силы души, под влиянием впечатлений, переходят в состояние сознательности. Степень сознательности, характеризующая наше духовное богатство, находится, по Бенеке, в прямой зависимости от количества сливающихся друг с другом душевных сил и впечатлений. Но мало того. Различные пропорции соединяющихся душевных сил и впечатлений обусловливают собой различие полученных образований в том отношении, что равенство обоих элементов дает в результате представление, превышение же на стороне впечатлений вызывает ощущение приятного. Слишком значительное перевешивание элемента впечатления дает в конечном результате страдание. К тому же результату приводит и слишком малое количество впечатления. Отпадение элемента впечатления в известной степени оставляет душевные силы не в их первичной бессознательности, но в несколько менее значительной степени бессознательности. По мере прихода новых впечатлений и взаимного дополнения и урегулирования их со "следами", возникают в нас пережитые образы в форме актов припоминания и воображения*(245). Впечатление при этом рассматривается Бенеке, как однородное целое, которое может дробиться на части и соединяться в необходимой пропорции, по принципам закона уравнения, то с душевными силами, дополняя их до степени "следов", то дополняя "следы" до степени образов. Этим путем может быть, наконец, и вовсе устранена или заполнена та бездна, которая разделяет сознательное и бессознательное - те понятия, которые, с точки зрения Бенеке, являют собой образец разницы количественной, но не качественной и принципиальной.
Нам кажется, что изложение воззрений Бенеке, на природу бессознательного и его взглядов на значение этого элемента нашей психической жизни для процесса образования некоторых психических феноменов, изложение, притом, сделанное языком, избегающим употребления терминов самого Бенеке, служит лучшим опровержением доктрины этого психолога. Совершенно непонятно, как столь лишенная всякой опытной почвы доктрина могла пользоваться в продолжение довольно значительного периода времени большим авторитетом не только среди психологов Германии. Если Гербарт дал в своей теории бессознательного, или, вернее, пытался дать "механику" человеческого духа, то о Бенеке, с полным правом, может быть замечено, что он сделал опыт преподнесения своим читателям "химии" духа, притом, конечно, с меньшим успехом, чем Гербарт. Аналогии между действительными проявлениями психической жизни, получающимися в результате самонаблюдения и применения объективных методов, и теми конструкциями, которые дает Бенеке, слишком редки, чтобы можно было оправдать, хоть в некоторой степени, те иногда чудовищные, по своей произвольности, предположения, которые делает этот психолог.
Весьма широкую сферу области бессознательного в нашей психической жизни, в качестве существенного элемента душевной жизни, отводят, по самому существу своей точки зрения, психологи идеалисты. Утверждая, что тот мир, который окружает нас, есть только мир, как бы не существующий в действительности, что он только мир воображаемый и созданный, следовательно, нашим духом, утверждая, далее, что организованная материя только особая форма проявления все создающего духа, идеализм, в лице своих главнейших представителей, всегда отводил, наравне с сознательной психической деятельностью, более или менее, видное место деятельности бессознательной. Одним из таких типичных представителей идеализма бесспорно является Им. Гер. Фихте в своих трудах, затрагивающих психологические проблемы.
С точки зрения Им. Гер. Фихте (| 1879)*(246), наш дух воспринимает (wahrnehmen) то содержание, которое дается ощущениями (Empfindungsinhalt), и, усваивая это содержание, претворяет его в представления (Vorstellung). Эти последние носят более постоянный характер, чем содержание ощущений, но далеко, однако, не неизменны и подлежат затемнению*(247). Затемнение это не должно понимать в смысле задержки представлений, как это полагает Гербарт. С точки зрения Фихте, причина затемнения может заключаться только в той сущности, которая является основанием сознания, т. е. в объективных свойствах самого духа*(248). Только в силу свойств этого последнего, те или другие, объекты способны затемняться и в то же время сохраняться в глубинах духа для целей возможного возрождения*(249). Усвоенное нашим духом, по этому же самому основанию, не утрачивается им, но сохраняется в его объективной сущности, хотя может и не проявляться в сознании*(250). "Сам дух есть память", замечает Фихте, и ошибочно утверждать, что дух "только имеет память"*(251) Припоминание сводится, с точки зрения Фихте, к повторению "различения" и "определения" того или другого "единичного" в пределах данного ряда представлений*(252). Бессознательное представление себе духом нашим отдельных объектов, их сохранение в его глубинах Фихте допускает, таким образом, как можно видеть из его последнего положения, только в смысле способности функционировать известным образом в известном направлении, в смысле способности приходить к одному и тому же в зависимости от аналогического способа функционирования нашего духа. Как видно из дальнейшего изложения, Фихте считает, кроме того, принципиально ошибочным поступать так, как делают некоторые психологи - его современники и говорит о "следах", "готовностях", "остатках" минувших представлений, о тех элементах, которые, словом, как бы сохраняются в результате пережитых представлений и делают возможным их возрождение*(253). Допуская такие предположения, думает Фнхте, психологи только в незначительной степени возвышаются над тем аллегорическим способом выражения, к которому прибегали Платон или Аристотель. "Следы", современных ему психологов, полагает Фихте, почти не отличаются от "образов" и "впечатлений" (zwgrajhmata, tupoi), которые как бы (wsper, cauaper) запечатлеваются в душе. С точки зрения Фихте, память, таким образом, ни в каком случае не совокупность пассивно сохранившихся остатков представлений,-род склада представлении, воспршятых духом, но не что иное, как система определенных наклонностей (Anlaaen, Bildungsrichtungen) духа в деле оперирования представлениями*(254).
Значительную роль отводит бессознательной психической деятельности в нашей душевной жизни близкий, по некоторым сторонам своего учения, к Бенеке Карл Фортлаге*(255) (| 188J). Доктрина этого последнего по вопросу о бессознательном значительно отклоняется, однако, от взглядов Бенеке на тот же вопрос.
Явления памяти убеждают Фортлаге, что в психике нашей существует такой несознаваемый материал, который ни в каком случае не может быть сочтен, тем не менее, совершенно отсутствующим; из нашей памяти, полагает Фортлаге, не исчезает ничего; каждое представление, которое мы пережили, способно возвратиться пред свет нашего сознания, как только даны необходимые средства для того, чтобы вызвать его вновь. Положение это подтверждается теми фактами, что, при наступлении известных условий, совершенно, по-видимому, исчезнувшие из нашей памяти, события способны воскресать в ней. Фортлаге приводит случаи еще из старой медицинской литературы, свидетельствующие о том, что, под влиянием болезненного состояния, способны возрождаться в памяти отдельных личностей давно забытые факты*(256). Фортлаге думает вообще, что всякая ловкость, проявляющаяся в чтении, письме, разговоре на неродном языке и проч., предполагает действование, не сопровождающееся обдумываниями каждой подробности в отдельности, или, другими словами, предполагает в известном смысле действование бессознательное*(257).
Но раз для Фортлаге несомненно, что несознаваемый нами в данную минуту психический материал остается в нас, тем не менее, существующим, то является существенным выяснить, какова природа этих следов, которые оставляются представлениями, раз уже актуализовавшимися в нашем сознании. Содержание представлений сохраняется, думает Фортлаге, в нашей душе субстанциальным образом. С точки зрения этого психолога, неправ Шопенгауэр, когда утверждает, что не существует субстанциональности представлений и что, подобно тому, как однажды, известным образом сложенный, платок складывается вновь в том же направлении, так и сознание при каждом случае легко и охотно воспроизводит те представления, которые оно прежде часто воспроизводило. Фортлаге полагает, что аргументация Шопенгауэра потому уже неправильна, что в примере, который он приводит, не может быть в сущности констатировано отсутствие субстанциального элемента в виде изогнутых тканей, которыми и обусловливается то, что платок складывается в известном направлении. Вместе с тем, Фортлаге считает себя в праве говорить о "воспоминаемости" представлений, как об их общем свойстве, и о субстанциальном характере той бессознательности, которой характеризуются известные представления*(258).
Области бессознательного в душе человека Фортлаге приписывает те же черты, что и сознательной сфере нашего духа. В соответствии с своим конструированием сознательного душевного мира, как стремления, в соответствии с тем взглядом, с дальнейшими основаниями которого, со слов Фортлаге, мы будем иметь случайпознакомиться несколько ниже, психолог этот характеризует и безсознательную деятельность нашей души, как сферу волевую, как Willensmacht. Разница между деятельностью сознательной и бессознательной сводится только к тому, что, между тем как первая выступает в форме стремления, направляемого сознательно, сторона бессознательная или, как выражается Фортлаге, "die unbewussteteTiefe der Seele" проявляет свое стремление в форме темперамента, страстей, влечений и проч. И сознательная, и бессознательная сфера нашего духа, думает, однако, Фортлаге, совместно влияют на то, что называют характером человека*(259). Помимо этого, Фортлаге принимает, что сознательные душевные процессы всегда; возникает на почве бессознательных и что, вместе с тем, весь материал бессознательной психической жизни несомненно реален. Но более точным образом сфера бессознательного может быть обозначена, по Фортлаге, как материал бессознательных представлений*(260) (der unbewusste Vorstellungsinhalt). Вообще же, по конструкции Фортлаге, сознательность (Bewusstheit) является формой, которая может быть, так сказать, отделена от самого содержания представляемого. Сознательность это нечто такое, что должно быть прибавлено к скрытому богатству нашей душевной жизни, в видах обращения его в материал сознательный. В противоположность Бенеке, Фортлаге не допускает, чтобы разница между осознаванием и неосознованием сводилась к простому различию в степени, и полагает, наоборот, что в комбинациях сознательности имеет место, как мы уже сказали, присоединение какого-то совершенно нового свойства, внешним отличительным признаком которого является ясность и отчетливость-черта, аналогичная вниманию.
В доктрине Фихте и Фортлаге, если отбросить вообще разницу взглядов этих двух психологов на природу мира, их окружающего, перед нами весьма выпукло очерчивается со стороны отрицательной тот общий прием исследования, которому следуют оба эти мыслителя и который ни при каких условиях не может привести к удовлетворительным результатам. Если 'бы даже то, что провозглашается Фихте и Фортлаге, было истиной безусловной, то оно не могло бы войти, так сказать, в ум людей в качестве знания научного. Как исследование, переступающее за область того, что может быть проверено, и результат попыток, которые делают Фихте и Фортлаге, может быть принят на веру, их не в силах создать убеждения, покоящегося на очевидности. Если в учениях Фихте и Фортлаге столько сходного в приемах их метода, то зато не менее различны и их исходные точки зрения, и их выводы. Решения Фихте и Фортлаге, по своей противоположности, являются даже типичными прообразами ряда доктрин, установленных экспериментальным путем по вопросу о природе бессознательного. Между тем как Фихте настаивает на несубстанциальности бессознательного материала нашей душевной жизни, на том, что материал этот выступает только с характером предрасположения функционировать в известном направлении, на совершенно противоположной точке зрения стоит Фортлаге. Бессознательность, как реальность, как некоторого рода действительно существующий элемент-вот особенность его учения. Мы встретимся еще с вариациями этих двух учений, в зависимости от того, строят ли бессознательный материал, как предрасположение или субстанциальность на почве материалистической, спиритуалистической и проч., но мы не встретимся с принципиально другими ответами на сущность бессознательного в учениях экспериментальных психологов. В этой типичности интерес учений Фихте и Фортлаге и этим объясняется, почему мы на них остановились в нашем обзоре доктрин по вопросу о природе бессознательного, как элемента нашей душевной жизни.
Еще более широкое поле отводит сфере бессознательного в смысле элемента психической жизни Эд. фон-Гартманн*(261) тот мыслитель, который в своей философской системе выставляет волю и представление в качестве равноправных атрибутов своего абсолюта "бессознательного". Бессознательное, с точки зрения Гартманна, это - эмпирический мир, рассматриваемый с его ноуменальной стороны. Атрибутами внешнего мира, как вещи в себе, или бессознательного, является, с одной стороны, активная, беспричинная воля и пассивное, конечное представление или идея. Реальностью своей представление обязано воле, но без представления воля, будучи неразумной, никогда не могла бы перейти в какое-нибудь определенное хотение. Элемент бессознательного у Гартманна с входящими в него понятиями бессознательной воли и представления являются той метафизической сущностью, которая объясняет все окружающее нас и в этом бессознательном заключается, в сущности, весь мир. Бессознательное в системе Гартманна играет ту же роль, что субстанция у Спинозы, вещь сама в себе у Канта, гегелевский абсолют, шопенгауэровская воля и проч. Таков, с точки зрения Гартманна, закон мира, но как отражается он на единичном индивиде, на его духовном бытии и какую роль играет бессознательное в индивидуальной жизни человека? На все эти вопросы Гартманн отвечает в согласии с принципами своей метафизической системы. Даже больше, эта последняя складывается у него, по-видимому, под влиянием наблюдения явлений психической жизни индивида.
В человеке, утверждает Гартманн, оперирует бессознательная воля, если разуметь под волей постоянную причину тех движений людей и животных, которые не могут быть отнесены к рефлективнымъ*(262). Та воля, которую человек сознает в себе, не есть единственная, в нем оперирующая, воля. Сознание головного мозга, которое дает человеку самосознание и открывает ему то, что является его "я", c точки зрения Гартманна, не есть единственное сознание. И спинной мозг имеет сознание своей воли, но это сознание не доходит до сознания головного мозга, и относительно этого-то последнего воля низших центров является бессознательной. Но мы не должны видеть в этой воле рефлекса; целесообразно, напротив, усматривать в ней действительную волю по тому соображению, что и воля низших центров, как таковая, характеризуется преднамеренностью и, необходимо проходя через мозг, как центр нервной системы, является волей бессознательной по отношению к сознанию мозга.
Гартманн строит, таким образом, понятие бессознательной воли на некоторой самостоятельности низших нервных центров. Эта бессознательная воля реализуется в нас при помощи бессознательных представлений. Каждое произвольное движение предполагает, думает Гартманн, бессознательное представление тех центральных нервных условий, которые делают возможной реализацию данного движения. При помощи таких бессознательных представлений порождаются движения. И в самом деле, спрашивает Гартманн, как иначе объяснить себе, как не при помощи бессознательных представлений весь процесс перехода мысли в движение мышц. Импульс или приказ воли действует, по мысли Гартманна, на концы нервных волокон, входящих в нервный центр и проводящих импульс до надлежащих мышц; эти последние сокращаются и производят, наконец, должное движение, реализуя в сущности только приказ воли. Весь этот сложный процесс необходимо требует представления тех мест, в которых входят в мозговые центры концы двигательных нервов, и процесс этот не может быть только механическим. Но раз это так, то мы имеем дело с процессом духовной природы; полное отсутствие какой бы то ни было сознательности красноречиво свидетельствует в пользу того, что процесс этот, оставаясь духовным, бессознателен. Представление необходимости произвести какое-нибудь движение, полагает Гартманн, вызывает всегда к жизни бессознательное представление о возбуждении некоторых центров, необходимых в данном случае и имеет своим предметом вопрос о положении в мозгу соответственных концов двигательных нервов*(263).
Гартманн считает необъяснимой человеческую волю вне ее связи с представлением и конструирует волю, как стремление к переходу из состояния, выраженного представлением насущной реальности, в состояние, выраженное представлением реальности, имеющей произойти. Стремление, думает Гартманн,-пустая форма, отвлеченность. Содержание ему дает только представление. Воля, которая не хочет чего-либо, есть нуль. В связи с этим Гартманн принимает, что для инстинктивных и привычных движений необходимо бессознательное представление цели, равно как и для деяний произвольных в собственном смысле.
В нашу программу не входит, конечно, критиковать метафизическую систему Гартманна, но нам кажется, что в основании психологических построений этого философа, из которых он выводит свою систему, лежит не мало ложных посылок. Гартманн отличает волю от рефлекса ее преднамеренностью и усматривает в низших нервных центрах самостоятельную волю в смысле не рефлекса, а преднамеренного движения. Уже само это является положением недоказанным у Гартманна, а между тем он строит на нем ряд выводов, поражающих своей смелостью. Из не механического характера движения низших центров Гартманн заключает о духовной природе этих движений, а из того, что они не сознательны,-о наличности бессознательных представлений, при помощи которых они приводятся в движение.
Выражение бессознательное представление заключает в себе внутреннее противоречие. Разве на случай бессознательности может быть речь о представлении чего бы то ни было такого, что составляет содержание того или другого представления. То бессознательное функционирование, в котором Гартманн усматривает бессознательное представление и в связи с этим бессознательную волю, выступает в большинстве случаев в форме привычных, целесообразных движений. Эти последние совершаются действительно бессознательно потому, что в силу привычки переносится на низшие нервные центры та форма функционирования, которая в прежних опытах была сознательной. Что же касается движений произвольных, то ошибочно полагать, как это делает Гартманн, что для их реализации необходимо бессознательные представление соответственных нервных процессов. Механизм произвольных движений может быть удовлетворительно объяснен и при том предположении, что воля дает только первый толчок тому процессу, который сложился постепенно под влиянием целого ряда сознательных опытов.
С оригинальной постановкой вопроса о бессознательном психическом, так сказать, материале нашего духа мы встречаемся у проф. Липпса*(264).
В своей доктрине о природе бессознательного Липпс опирается в значительной степени на особую теорию восприятия. Липпс начинает о тех общепризнанных фактов, что окружающие нас объекты могут то замечаться нами и восприниматься, то оставаться незамеченными и что, в случае восприятия внешнего объекта, в нас нарождается известный образ или идеальный объект*(265). Липпс констатирует, при этом, что относительно восприятия должно быть допущено одно из двух. Или восприятие состоялось, или не состоялось. Половинност сознания, как выражается Липпс, есть нечто несуществующее*(266) и о представлении данного объекта может быть речь только в случае его восприятия. Но, вместе с тем, думает Липпс, нельзя отрицать и того факта, что на нас часто влияют, находящиеся вне нас, объекты без того, чтобы вызвать в нас какое-нибудь ощущение или представление; эти объекты возбуждают в нас иногда только некоторое не отчетливо сознаваемое нами состояние. Может быть речь даже о полной неосознаваемости окружающих нас объектов, которые, однако, с течением времени, оказываются воспринятыми нами. Возможность таких явлений Липпс объясняет тем, что зачастую мы получаем такого рода впечатления, которые не сознаются нами, но которые успевают, тем не менее, связаться в нашем сознании с тем, что нами действительно ощущалось и представлялось. Последствием такого посредственного восприятия является, по Липпсу, между прочим, то, что при возвращении нашем по какому бы то ни было поводу к тому, что нами было воспринято, когда мы, примерно, размышляем об этом, мы можем убеждаться, что вместе с известными, пережитыми нами, представлениями связаны такие впечатления, о которых нам и не приходило в голову*(267). Человек, аргументирует в пользу своего взгляда Липпс, привыкший работать среди шума без того, чтобы замечать его, усматривает неудобства, когда ему приходится работать при полной тишине. Это явление объясняется лишь тем, с точки зрения Липпса, что некоторые, несознаваемые нами, впечатления, с течением времени, становятся необходимыми спутниками известных душевных процессов. В качестве такого рода спутников они удерживают нашу психическую жизнь в определенной, так сказать, колее. И наоборот, отсутствие этих сопутствующих представлений вносит нарушение порядка*(268). Говорить в случаях получения несознаваемых впечатлений о получении бессознательных представлений в обычном значении этого термина Липпс не находит возможным, но он полагает это вполне допустимым на тот конец, когда под этими последними разумеют некоторое неопределенное состояние, по своей сущности, но такое, однако, которое становится в какую-нибудь связь с нашим миром сознаваемых представлений*(269).
Раз воспринятые нами, будет ли то в форме ощущения, впечатления, или в смысле посредственного восприятия, идеальные объекты, по терминологии Липпса, т. е. представления о вещах, сохраняются в нашей душе под видом бессознательного психического материала. Сознательность вообще, думается Липпсу, не есть единственно возможная форма, в которую может отливаться материал психической жизни. Сознательное проявление его есть, как выражается Липпс, только нечто в роде добавочного придатка к психическому, и необходимо, с точки зрения этого ученого, смотреть на сознание как на Nebenerfolg, как на нечто такое, без чего, по выражению Липпса, "das seelische Leben dennoch weitergehend gedacht werden konne"*(270). Психическое содержание, накопленное нами и не сознаваемое в данный момент, является, по Липпсу, элементом, свойства которого нам совершенно неизвестны, если стараться открыть их непосредственно; но о наличности бессознательного можно судить по тем последствиям, к которым приводит факт его существования*(271). Этим косвенным путем может быть открыто, вдобавок, весьма многое. Прежде всего, думает Липпс, существование бессознательного психического материала обнаруживает, что недостаточно констатировать бессознательное содержание "нашей психической жизни, как "след" бывшего представления. Разве "следов", спрашивает Липпс, достаточно для того, чтобы отсутствующих представления возродились и не правильнее ли говорить о предрасположениях, о Dispositionen, между прочим, потому, что возрожденные представления являются уже не теми, которые имели место в нашем сознании. Возникающее вновь представление, полагает Липпс, только качественно однородно с исчезнувшим. Что касается самого процесса воспроизведения представлений, то Липпс воображает его себе в форме разряда скрытой силы. "Каждое предрасположение, замечает Липпс, скрывает в себе латентную силу, необходимую для создания представлений, или душевную двигательную энергию, которая разряжается благодаря тому толчку, который дается другими представлениями"*(272). Запас скрытой силы, содержащейся в предрасположении присоединяется, по мысли Липпса, к тому конечному разряду энергии, которым характеризуется деятельность представления в том или другом случае. Липпс принимает при этом, что определенность воспроизведения представлений зависит от энергии предрасположения и бывает различна у различных личностей*(273).
Но раз и бессознательный психический материал однороден с сознательным, раз тот и другой являются видами той же энергии которая в нужных случаях сливается в один общий поток, то нет никакого основания допускать, что ощущения и представления формируются не на почве той и другой категории. Липпс считает, в связи с этим, совершенно необходимым признать, что наши представления, даже главным образом, возникают на почве бессознательного латентного психического материала. Это мнение он подкрепляет, вдобавок, следующими соображениями. Некоторые внешние раздражения способны доходить до нашего сознания только потому, что они как бы могут призвать на помощь себе некоторые психические элементы, находящиеся на степени бессознательных. Давно известно, поясняет примером свою мысль Липпс, что разбудить спящего всего легче, назвавши его по имени. Обстоятельство это находит себе объяснение в том, что фактом произнесения имени будится обильный запас энергии; только запас того, что связано в душе с именем лица, оказывается обладающим необходимой степенью силы, способной заставить лицо уловить произведенный шум и проснуться. Этим же объясняется и то, что мать легче всего пробуждается под влиянием малейшего плача ребенка, солдат- под звуки сигнала, хотя бы его не в состоянии разбудить другие, даже более резкие звуки, но такие, которые не встречают в его душе подготовленной почвы в смысле большого запаса опытов в прошлом в этом направлении*(274),*(275).
Наличность несознаваемого латентного материала в форме известного психического содержания обнаруживается вообще, по мнению Липпса, в целом ряде явлений, вроде феноменов различения, мышления и проч. Опытный ботаник замечает, даже быстро проходя по дороге, присутствие известных растений, которые непосвященный, при всем своем 'желании, не может отыскать. Непривычка производить известные операции, являясь частным случаем той комбинации, когда не встречается содействия со стороны уже существующего психического содержания, приводит в результате к замедлению сознавания известных объектов и т. д.
В конструкции Липпса, несмотря на то, что она покоится на некоторых несомненных данных, допускающих проверку по методу самонаблюдения, дело не обходится без некоторых весьма существенных противоречий. Липпс, настаивая на том, что вещи, окружающие нас, могущие быть или воспринятыми, или не воспринятыми,-указывая, in expressis verbis, но то, что среднего состояния - полусознавания не существует, тем не менее сам же первый отступает от этого принципа, когда допускает возможность того, что некоторые впечатления незаметным для нас образом соединяются с отчетливо сознаваемыми нами впечатлениями и этим путем как бы проскальзывают в нашу душу.
Не вполне обоснованным в доктрине Липпса является, с нашей точки зрения, и факт постулирования бессознательного в том виде, как это считает допустимым Липпс. Психолог этот выводит существование бессознательного из наличности, с одной стороны, полусознаваемых восприятий и не видит, с другой стороны, иного пути связывать несознаваемое с сознаваемым, как при помощи конструирования и того, и другого, как сферы, носящей психический характер. Но этот взгляд может подсказываться только противоположением физического и психического и теряет в значительной степени почву с принятием, между прочим, взаимодействия психического и физического,-с принятием той доктрины, по которой переход от физического к психическому может быть конструирован, как беспрерывная цепь явлений, друг в друга переходящих.
На существовании бессознательного психического материала, как элемента психического, настаивает из новейших психологов, между прочим, и Иодль*(276). Явления сознания, замечает он, могут быть или первичными (primare), или вторичными (secundare)*(277). В первом случае психические феномены сознания являются непосредственными последствиями раздражения нашего организма. Во втором случае мы имеем дело с образами непосредственных возбуждений и состояний, которые были сознаны, но под влиянием известных причин опустились ниже порога сознания*(278) и при наличности известных условий становятся снова сознательными. Предмет, который мы видим, радость, которую мы чувствуем, воля, реализовать которую Мы в данный момент стремимся, суть первичные феномены сознания. Но следы, остающиеся от этих процессов, как потенциальное сознание, которое при наличности известных условий снова оживает,-на случай такого возрождения будут феноменами вторичными, по отношению к процессам, которые они повторяют и к которым они относятся, как копия к оригиналу. Все эти вторичные процессы, думает Иодль*(279), могут быть названы представлениями. И ощущения, и чувствования, и стремления могут проявляться в форме представлений. Иодль допускает, кроме того, существование еще третичной формы явлений сознания и тех комбинациях, где в сознании нашем не проявляется, как он выражается, "конструирования первичных и вторичных феноменов сознания", но констатируется их слияние в новые своеобразные соединения, могущие быть характеризованными частью как понятия, частью как представления фантазии и проч.*(280). Существенным фактором в деле образования формаций третичной формы явлений сознания выступает, между прочим, то, что Иодль называет духовной средой-das geistige Milieu. Ни один индивид, говорит Иодль, не создает себе вполне самостоятельно духовного мира, в котором он живет и в который он как бы помещает первичные и вторичные образования. Этот духовный мир в значительной части он получает готовым при помощи взаимодействия между индивидуальным и общим духом человечества*(281).
До сих пор в нашем изложении взглядов отдельных мыслителей по вопросу о том, существует ли в душе человека бессознательная психическая жизнь, мы встречались с доктринами, признающими существование бессознательных элементов душевной жизни, как подготовляющих собой, при этом, феномены жизни сознательной. Но, отвечая на этот вопрос утвердительно, все психологи, на учениях которых по этому вопросу мы останавливались, конструируют латентный бессознательный материал нашего духа, как область чисто психическую. Существует, однако, еще другая категория психологов, которая, признавая наличность в человеке особых изменений, соответствующих тему, что он пережил в психическом отношении и признавая таким образом наличность известного агломерата или комплекса, который, при благоприятных условиях, опять может содействовать возрождению этого пережитого, существует категория психологов, повторяем, которая, признавая все это, не находит, тем не менее, возможным, конструировать комплекс минувших психических опытов лица, как феномен психический. Оставаясь на почве метафизической обработки материала, психологи этого направления строят область несознаваемого, как процессы чисто физиологические. Остановимся на одном из типичных представителей этой группы учений-на Вайтце*(282).
Целый ряд физиологических данных, полагает Вайтц (| 1864)*(283), указывает нам на то, что наши ощущения получаются при содействии нервов. Но нервное раздражение, как таковое, не является еще психическим феноменом. О психическом может быть речь только на случай взаимодействия души и нервов,-такого взаимодействия, при котором каждый из этих двух элементов активен и пассивен в то же самое время. Состояние души, вызванное при помощи возбуждения нервов, если это состояние рассматривать, как выражение сущности души, как продукт ее самостоятельности, может быть названо представлением*(284) или, для избежания смешения в терминах, перцепцией. Только с того момента, однако, думает Вайтц, как душа поставлена во взаимодействие с проводящими нервами, должна быть речь о деятельности душевной, психической. До этого можем мы иметь только деятельность физиологическую-сферу ощущения.
Перцепированные ощущения или перцепции образуют собой существенную часть содержания психической жизни, по Вайтцу. Но содержание это не ограничивается одними перцепциями. Наряду с этим последними в душевную жизнь входят еще представления, которые не являются перцепциями данного момента, но следами прежних перцепций, образами воспоминания (Erinnerungsbilder) или носителями пережитых впечатлений-Residuen*(285). Наличность этих последних, полагает Вайтц, является вполне естественной, хотя точное определение их сущности и того, как они сохраняются в душе, является столь же трудным, сколь важным для понимания психической жизни.
Но что же собой представляют эти следы представлений, с точки зрения Вайтца, и какова их природа? Прежде всего, думает Вайтц, следы эти не должно представлять себе в форме совершенно готового содержания представлений, сохраняющихся в душе в результате перцепций. Ошибочно, думает, далее, этот психолог, рассматривать опыт минувших представлений в смысле самостоятельно действующих в душе сил. Наиболее правильным представляется, с точки зрения Вайтца, видеть в следах, оставляемых перцепциями, только предрасположения души, содействующие ей переживать известные представления, которые она уже переживала раньше и к которым эти предрасположения относятся*(286). Влияние, таким образом, которое оказывает всякая прежняя деятельность души на позднейшую, состоит не в чем ином, как в том, что путем каждого данного действительного представления она получает предрасположение к возобновлению представления того же содержания,-предрасположение, которое может быть рассматриваемо, как повышенная восприимчивость по отношению к данному содержанию. Вместе с тем, Ваитц допускает, что следы представлений в форме предрасположений различаются между собой обыкновенно по качеству, так как разнородные перцепции могут оставлять в результате только разнородные предрасположения. Предрасположения или следы, о которых говорит Вайтц, не являются, кроме того, с ого точки зрения, действительными деятельностями или состояниями души. В таковые они могут переходить только при известных обстоятельствах и в промежуточное время между первичной и вторичной актуализациями остаются феноменами не психическими в собственном смысле, но физиологическими.
Только принимая существование предрасположений или следов, думает Вайтц, можно объяснять факт воспроизведения пережитых представлений вообще и в частности понять сущность феноменов памяти, воображения*(287) и мышления*(288).
В попытке объяснения бессознательного, делаемой Вайтцом, мы встречаемся с попыткой раздвоения нашей душевной жизни на явления физиологические и душевные в собственном смысле. Против такого раздвоения, на наш взгляд, следует высказаться уже потому, что всякое раздвоение предполагает размежевание, более или менее, отчетливое. Но это-то меньше всего может быть признано относительно конструкции Вайтца. Почему ощущение является феноменом физиологическим, а представление психическим? Это могло бы быть принято только тогда, когда Вайтц доказал бы, что тот плюс, который мы наблюдаем на стороне представления, не получается в результате процессов физиологических. Да и вообще конструкция Вайтца является метафизической в том смысле, что постулирует, независимую от материи, субстанцию духа, которая вступает во взаимодействие с материей и отпечатлевает на себе ее перемены. Если бы Вайтц оставался на почве фактической, не постулируя субстанций духа и материи, говорил бы только о связи феноменов физических и психических в смысле взаимодействия их, то это удержало бы, конечно, этого психолога от категорического раздвоения неделимого в сущности на две области и сферы, между которыми, при современном состоянии знаний, не может быть проведена строгая демаркационная черта.
Мы заканчиваем на кратком изложении доктрины Вайтца группу взглядов, к которым мы приложили эпитет метафизических не потому, что в отделе ближайшем мы остановимся на мнениях психологов, не высказывавших метафизических, т. е. не допускающих проверки опытным путем, взглядов. Если мы выделили в особую группу взгляды психологов, которые были нами приведены до сих пор, то поступили так еще по тому соображению, что все защитники этих взглядов, кроме Иодля, да и то лишь в некоторой степени, являются исключительными сторонниками метода самонаблюдения в психологии, являются адептами того приема, который, конечно, не много может дать в области конструирования той стороны нашего бытия, которая не охватывается непосредственно нашим сознанием. Вот почему мы смотрим на приведенные до сих пор взгляды, как на метафизические par exellence и не подлежащие серьезной критике на почве их несоответствия с действительностью. Этим объясняется и та суммарная критическая оценка этих взглядов, которую мы давали до сих пор и которая, с нашей точки зрения, будучи допущенной в более широких размерах, была бы, не оправданной достаточными основаниями, тратой энергии.
Но перейдем, наконец, к изложению взглядов тех психологов по интересующему нас вопросу, которые не игнорируют метода объективного.

3

Наш обзор взглядов на бессознательное и его суррогаты в учениях психологов экспериментального направления мы начнем с изложения воззрений по этому вопросу одного из основателей современной физиологической психологии, - с воззрений Рудольфа Германа Лотце (| 1881)*(289), учение которого носит несколько переходный характер.
Мы называем представлениями, замечает Лотце, в противоположность ощущениям, те образы, которые остаются н нашем сознании в результате прежних ощущений. Но образы прежних ощущений не всегда имеются налицо в нашем сознании. Они то появляются без того даже, чтобы быть вызванными каким-нибудь внешним раздражением, то исчезают. Уже из этого факта может быть сделан вывод, что в тот период времени, в который образы эти как бы отсутствовали, они не были окончательно нами утрачены, но перешли в некоторое, несознаваемое нами, состояние, которое не может, однако, уже в силу одного только этого, быть описано нами ближайшим образом. Образы наших прошлых ощущений в том смысле, как их понимает Лотце, могут быть хорошо охарактеризованы, по его мнению, хотя и несколько противоречивым, но за то очень удобным названием "бессознательных представлений". Название это указывает весьма отчетливо на то, что материал, о котором идет речь, возник из представлений и при благоприятных обстоятельствах снова в представления же и обратится*(290). Лотце соглашается, что самый термин "бессознательное представление" не выдерживает, в сущности, критики хотя бы потому, что мы продолжаем называть представлением нечто такое, что уже перестало им быть. Этой разницы между представляемым и непредставляемым исследователь, думает Лотце, не должен ни в каком случае упускать из виду и с этой оговоркой выражение "бессознательное представление" не особенно опасно*(291).
Итак, с точки зрения Лотце, некоторые следы, остающиеся в результате восприятий, способны со временем вновь возрождаться после того, как они оставались, некоторое время после их сознавания, в состоянии несознаваемом. Но кроме этого, по крайней мере в своих более ранних произведениях, Лотце допускал факт восприятия некоторых таких внешних раздражений, которые не сознаются нами вполне. "С полным правом, замечает Лотце*(292), различают между простой перцепцией и апперцепцией. Последняя имеет место в тех случаях, когда мы сознаем наши восприятия (einer Wahrnehmung bewusst werden)". Лотце допускает, таким образом, возможность, чтобы некоторые восприятия наши, несмотря на их сознательность, оставались в нас вне связи с тем, что он называет нашим эмпирическим "я" и что ч является в сущности совокупность психически пережитого нами, совокупностью того духовного богатства, которое выступает необходимым условием нашего развития.
В форме ли полной бессознательности, или бессознательности относительной, в нашей душе, полагает, таким образом, Лотце, могут сохраняться следы ее действования в прошлом. Даже более. Все то, что совершается перед нашими глазами в области психической деятельности, с точки зрения Лотце, есть в сущности не что иное, как приложение сил, давно уже образовавшихся, и сил, сохраненных при помощи бессознательной работы духа*(293). Огромная часть того, что испытано нами в психическом отношении остается бессознательным и налицо имеются обыкновенно только немногие из этих представлений. Исчезновение представлений из нашего духовного кругозора, связанное с возможностью их возврата, Лотце приписывает тому влиянию, которое оказывают друг на друга представления*(294).
Только благодаря сохранению в нашей душе в форме несознаваемого нами материала, пережитого сами, думает Лотце, и благодаря возможности возрождения этого материала, становится понятным образование сложных психических феноменов, какими являются наши суждения*(295). В связи с этим, Лотце приходит к выводу, что чем совершеннее наш орган памяти и чем более продолжительное время он сохраняет нам приобретения нашей предшествующей жизни, что обусловливается, в свою очередь, эластичностью нервов, при помощи которых взаимно друг друга оживляют, сохранившиеся в мозгу, следы прошедших впечатлений, тем совершеннее может в каждый момент наше сознание схватывать сущность, того или другого, явления.
Каков же, однако, ближайший характер тех следов представлений, которые остаются в нашей душе, и в каком отношении они стоят к изменениям нашей нервной системы? Для выяснения этого вопроса, Лотце прибегает к сравнению. Если, говорит он, наш орган зрения был направлен на солнце, то и после того, как мы закрыли глаза, остается некоторое время след этого созерцания в форме круга. Явление это объясняется тем, что не прекратилось еще действие тех нервов, которые функционировали при созерцании солнца. Но если мы, с другой стороны, станем наблюдать приближающегося к нам человека, то, с каждым шагом его по направлению к нам, станет увеличиваться на нашей сетчатке- образ приближающейся фигуры. Вместе с этим, на нашей сетчатке будет отпечатлеваться не один образ, но целый ряд их. При этих обстоятельствах возникает вопрос, может ли, под влиянием этих, как бы расплывающихся отражений, сложиться один цельный образ, если принять, вдобавок, еще следующее. Мы видим человека во множестве положений, но какое из этих положений запечатлевается в нашей нервной системе. Принимая во внимание, с другой стороны, ограниченность нашей нервной системы и мозга, придется, при этих обстоятельствах, допустить, что тот же атом, который отражает зелень дерева, должен будет в цветке отражать красный цвет и проч. В виду всего этого, Лотце отказывается от того, чтобы связывать явления запоминания с определенной деятельностью телесных органов, а относит эти феномены на счет способностей души*(296). Представления, таким образом, с точки зрения Лотце, суть не отпечатки внешних раздражений, но их последствия, в которых сказываются особенности нашей души*(297). Только благодаря деятельности нашей души и ее единству, а не известному числу совместно действующих мозговых клеточек, достигаются цели сохранения и возрождения впечатлений. Самые образы чувственных восприятий, которые сохраняются в нашей памяти, не являются образами в собственном смысле,-отражениями, характеризующимися известной величиной, числом и положением их отдельных частей. Наша душа воспринимает только как бы общую схему, объединяющую отдельные признаки, и воспроизводит только как бы генетически точные образы, но не те конкретные образы, которые были предметом прежних ощущений*(298).
Лотце склонен признавать и существовавшие врожденных идей в душе человека в том смысле, что в первоначальной природе нашего духа заключаются черты, которые постулируют, под влиянием окружающих его отношений, выработку известных форм познания в виде идей. При этом, не само содержание опыта дает духу, те или другие, формы познания совершенно готовыми, но опыт именно нуждается в тех свойствах духа, чтобы при его посредстве проявиться*(299).
Лотце считает, таким образом, неизбежным для объяснения психики человека постулировать существование следов минувшего опыта. Только этим путем он считает возможным объяснить феномены памяти, воображения, мышления и проч. Лотце высказывается, притом, как мы видели, за чисто духовную природу образов прошедшего; изучение физиологической стороны процессов восприятия не дает, по мнению Лотце, убеждения в том, что может быть прослежен такой параллелизм между двумя рядами явлений, физических и психических, который удовлетворительно объяснил бы истинную сущность психического из физического. Оставляя как бы без моста эти две области, из которых слагается наша жизнь, Лотце видит, однако, некоторого рода симметрию, если можно так выразиться, между явлениями физиологическими и душевными в собственном смысле. Этот дуализм, который, более или менее, отчетливо проходит через все труды Лотце, мешает ему конструировать, ближайшим образом, сущность того, что остается в результате представления. Высказываясь за то, что остающиеся в душе образы сводятся к сохранению ею общих схем минувшего опыта, Лотце подставляет вместо одного х другое неизвестное и даже еще более сложное, чем первый х. Если х есть остаток представления, то в конструкции Лотце он является уже х плюс новая операция. Этот новый неизвестный придаток к х вызывается к жизни тем, что душа должна из какого-то неизвестного запаса сил возвести этот х на степень представления реального.
На той же степени недостаточного разъяснения сущности вопроса о следах наших представлений, как форме нашей бессознательной деятельности, стоит вместе с Лотце психолог несколько другого оттенка-Штейнталь*(300). Будучи гербартианцем, Штейнталь основывает выводы свои, главным образом, на данных экспериментального характера. Он занимает между психологами-сторонниками самонаблюдения и приверженцами экспериментального метода такое же переходное место, как и Лотце. Мы будем иметь случай убедиться в этом, в особенности, при анализе учения о воле, защищаемого Штейнталем. Штейнталь утверждает, что наши восприятия и представления об окружающих нас объектах являются совокупностью разнообразных опытов ощущений (Verbande von Empfindtmgserkenntnissen mannigfacher Art). Те познания или опыты о природе сахара, которыми располагает ребенок, сводятся к сведениям, которые он получает последовательно при - помощи зрения, осязания и ощущений вкусовых*(301). Душа наша, продолжает Штейнталь, создает себе, под влиянием извне привходящих раздражений, мир душевных объектов, которые воплощаются в душе таким же образом, как мир телесный в материи. Образы, содержащиеся в душе, не представляют собой, таким образом, простых отражений, которые исчезают вместе с тем, как удаляется то, что вызвало отражение. Образы душевные остаются и после того, как прекратилось, вызвавшее их, воздействие внешнего объекта. Та. сила, с которой душа реагирует против привходящего извне раздражения, обращается как бы в известную формацию психического характера*(302). Мало того. В зависимости от известных определенных условий, психическая формация, о которой идет речь, становится сознательной или, наоборот, и бессознательной, на случай отпадения этих определенных условий*(303). Под влиянием все новых, привходящих извне, раздражений, сознательность может передаваться, конечно, прежде всего, на группы представлений или ощущений, уже бывшие актуализованными в прошлом, может передаваться, по выражению Штейнталя, как поднявшаяся волна, которая уходит все дальше и далыпе. Восприятие определенного объекта может, словом, оживлять и передавать свою сознательность тем материалам в душе, которые содержатся в ней в силу уже прежде бывших восприятий тех же объектов, может вызывать их "репродукцию"*(304). В зависимости от тех условий среды, в которых приходится вращаться отдельным лицам, в них создаются определенные группы восприятий, переходящие в бессознательное состояние и характеризующие их, как людей, подвергавшихся определенному воздействию. Эти группы восприятий оказывают определенное влияние на будущие восприятия людей,-обладателей таких групп восприятий, а равно отражаются на особенностях их психической жизни, на характере их суждений, поступков и проч.*(305).
Переходя к учению о бессознательном и его суррогатах у представителей физиологической психологии, в собственном смысле, мы предполагаем остановиться, прежде всего, на взглядах наиболее ранних защитников существования, аналогичной психической, бессознательной деятельности. Уже Карпентер, Льюис, Морелль, а в особенности Маудсли, настаивают на существовании в человеке бессознательной деятельности, деятельности как бы quasi-психической, которая, подготовляет наши сознательные акты душевной жизни. Это представляется, с нашей точки зрения, достаточным, чтобы не пройти молчанием этих пионеров в деле признания огромной важности для сознательной психической деятельности результатов наших прошедших психических опытов.
Доказательством существования бессознательной нервной деятельности, влияющей самым непосредственным образом на нашу сферу сознательную служит, со точки зрения Карпентера*(306), уже то обстоятельство, что мы можем наблюдать в нас явления "бессознательной церебрации". Кто из нас не наблюдал ее, думает Карпентер, когда, стараясь припомнить какое-нибудь имя, после неудачных попыток бросал это и затем после некоторого времени, посвященного совершенно другим занятиям или сну, не вспоминал совершенно неожиданно то, что прежде не давалось ему*(307). Вообще, Карпентер считает несомненным, что в душе человека существует два, как бы обособленных, ряда психических состояний. Один из них располагает всецело нашим вниманием, другой существует, в свою очередь, но сказывается, однако, только посредственно на нашей психической жизни, проявляется только косвенно. Этот последний ряд помогает нам не только в смысле доставления материала для сознательных заключений, но иногда даже подготовляет нам для нашей сознательной жизни уже некоторые такие выводы, которые получаются, по-видимому, путем автоматической деятельности нашего мозга*(308). Известно, прибавляет Карпентер, что эта бессознательная деятельность играла не малую роль в деле гениальных открытий и изобретений, которые выпали на долю человеческого ума.
Огромной роли бессознательного не игнорирует из психологов, прибегающих к экспериментальному методу, и Д. Г. Льюис*(309).
Бессознательное для объяснения сознательных явлений нашей душевной жизни Д. Г. Льюис допускает, прежде всего, в форме скрытых восприятий, т. е. восприятий, совершающихся нечувствительным для нас образом. Необходимость такого допущения подсказывается английскому психологу тем обстоятельством, что не один только мозг наш выступает в роли как бы вместилища ощущений. Способность получать ощущения является, по мнению Д. Г. Льюиса, основным свойством ганглионозной ткани и понятие сензориума должно быть распространено на весь наш нервный аппарат. Д. Г. Льюис думает, при этом, что способность наша получать ощущения обусловливается особенностями чисто гистологическими, а не морфологическими. Этим отменяется в гипотезе Д. Г. Льюиса материальный характер "следов", остающихся в нас в результате психических опытов, и как бы подчеркивается недопустимость сведения этих следов на одни функциональные особенности нашей нервной деятельности. Предрасположение органа к каким-нибудьопределенным действиям Д. Г. Льюис считает недостаточным еще для того, чтобы объяснить возрождение "следов" наших восприятий. Самую возможность, непосредственно не сознаваемых, восприятий Д. Г. Льюис объясняет, помимо чувствительности к внешним раздражениям всего нашего нервного аппарата, о чем у нас была речь уже выше, еще следующими соображениями. Некоторые внешние раздражения настолько слабы, что сами не в силах действовать на нашу нервную систему, и как бы входят в нее только совместно с другими, более сильными впечатлениями. Но, так или иначе, Д. Г. Льюис допускает,. что известные впечатления не сознаются нами немедленно и дают о себе знать только впоследствии. Бессознательное в нашей душевной жизни Д. Г. Льюис допускает, таким образом, преимущественно, если не исключительно, в форме бессознательных или скрытых восприятий.
Трудно, конечно, допустить, чтобы выводы Д. Г. Льюиса о природе латентного или бессознательного материала нашей психической жизни покоились на действительно опытной почве. При оценке учения этого психолога о формах проявления бессознательной психической деятельности невольно напрашивается следующий вопрос. Что дает Д. Г. Льюису право видеть в процессах, которые он называет скрытыми восприятиями, деятельность психическую? Конечно, право на такой вывод дает Д. Г. Льюису далеко не то, что может быть проверено человече- ским опытом. Недоказанной гипотезой останется навсегда, по-видимому, и тот материальный характер "следов" восприятий., на котором, как мы видели, настаивает наш английский психолог.
На существование в человеке, какой-то скрытой деятельности, которая, при известных обстоятельствах, нами не сознается но, вместе с наступлением некоторых благоприятствующих условий, может быть сознаваема, указывает и Морелль*(310). Объясняя происхождение такого подготовительного материала нашего сознания, психолог этот исходит из того, что впечатления, которые мы воспринимаем, являются весьма устойчивыми и даже неразрушающимся. Под влиянием каждого впечатления, находящего доступ в нашу нервную систему, возникает прочное изменение в структуре нашего мозга и, вообще, нервного аппарата, возникают условия, делающие возможными феномены припоминания. Некоторые указания на то, как представляет себе Морелль "следы", являющиеся носителями тех, по выражению некоторых психологов, "готовностей", которые способны оказывать влияние на нашу психическую жизнь, некоторые указания на это, повторяем, дают следующие соображения Морелля. При получении впечатления, оно ощущается нами некоторое время и после удаления того, чем вызвано впечатление. Впечатление остается, при этом, в форме сознаваемой и, следовательно, в течение известного периода времени не теряется. Но впечатление не теряется и впоследствии, в виду того, что оно оказывается способным возобновляться под влиянием самых разнообразных условий и в отсутствии того собственно объекта, который способен вызвать данное впечатление в качестве явления первоначального. Все это вынуждает, думает Морелль, допускать, что под влиянием наблюдения, окружающих нас, явлений в нас постепенно остаются определенные "следы". Однородные явления оставляют идентичные "следы". Но законам сходства и другим законам нашего духа, тожественные следы сливаются и складываются в психические образы. Эти последние образуют собой тот фонд, из которого черпает наша сознательная душевная деятельность, а тот мир идей, который характеризует эту последнюю, есть не что иное, как те восприятия, которые себе представляет наш дух в отсутствии объектов, вызывающих эти восприятия.
С более полной и законченной системой значения бессознательного для нашей сознательной психической жизни мы встречаемся в трудах Маудсли*(311), посвятившего много усилий разрешению этой трудной проблемы.
Всякое состояние сознания, замечает Маудсли*(312), которое проявилось в нас с достаточной степенью энергии, оставляет после себя в мозгу или нашем духе известное предрасположение, способное воcпроизвести то же состояние сознания впоследствии. Ни одно впечатление, воспринятое наш, не исчезает совершенно; оно оставляет за собой, напротив, известное видоизменение нервных элементов, бывших в действии в данном случае. Способность к возрождению остающихся следов увеличивается, вдобавок, в зависимости от более частого повторения того же акта. Как незначителен ни был бы церебрационный акт, сопровождающий восприятие, он в каждый данный момент, при благоприятных условиях, может быть, однако, воспроизведен.
Но то же должно быть признано относительно целого ряда внешних впечатлений, которые или совсем не отражаются в нашем сознании, или отпечатлеваются в нем очень слабо. Подобно тому, замечает Маудсли, как органы нашего тела получают из крови материалы, необходимые для их питания, так и орган нашего духа- мозг ассимилирует, не сознавая того, разнообразные влияния окружающей его среды, которые передаются ему органами чувств*(313). Зачастую человек воспринимает впечатления и удерживает их, несмотря на то, что они, хотя и не производят идей или чувствований сколько-нибудь определенного характера, оставляют, тем не менее, после себя некоторые изменения в области нашего духа. Маудсли считает человека совершенно бессильным устранить себя от такой ассимиляции бессознательных впечатлений, которые притекают к нему и изменяют его характер. Путем бессознательных восприятий, думает Маудсли, мы воспринимаем не только известные привычные движения, но и привычку думать и чувствовать известным образом, воспринимаем элементы, которые внедряются в нашу нервную систему. Этим путем в человеке совершенно без его, так сказать, ведома может произойти значительная перемена, которая станет заметной только впоследствии. Со слов Кольрижда, Маудсли приводит рассказ об одном слуге, который в бреду цитировал длинные отрывки на древнееврейском языке, не понимая их смысла. В здоровом состоянии слуга этот был безусловно не в состоянии цитировать эти отрывки, которым он выучился у священника, имевшего обыкновение читать вслух на древнееврейском языке. Бессознательная деятельность мозга подтверждается, кроме того, по мнению Маудсли, тем фактом, что некоторые идиоты, почти лишенные рассудка, могут, с замечательной точностью воспроизводить длинные цифры*(314).
Маудсли склонен даже допускать, что важнейшая часть психической работы нашей совершается без участия сознания. Но, так или иначе, впечатления, окружающие нас, думает Маудсли, независимо от того, сознаем ли мы их, или нет, оставляют в нас известный след, предрасположение или даже, как он выражается, скрытую или действующую идею, словом, нечто такое, что накладывает на нас известный отпечаток. Наше сознание не дает нам никаких сведений о том, как эти изменения образуются. Раз образовавшись, следы эти никогда не изглаживаются. Как психиатр, Маудсли ссылается на то, что умалишенные вспоминают иногда совершенно точно замечательные детали, которые в здоровом состоянии от них совершенно ускользали*(315). Но возникает вопрос, какова природа следа, который остается в результате впечатления, сознаваемого или несознаваемого. Являются ли эти следы некоторого рода знаками, которые запечатливаются в мозгу, как это думал Галлер, сводятся ли они к определенным типам колебания, как думает Бонне,-к колебаниям, которые заставляют допускать, что, на случай их повторения, они вызовут тот же феномен, подобно тому как струна рояля воспроизводит звук человеческого голоса и т. д.-на все эти вопросы, думает Маудсли, нельзя дать определенного ответа. Единственное, что может быть сказано, это то, что в наших органах, участвующих в психической деятельности, остается нечто такое, что предрасполагает и принуждает их функционировать в будущем известным образом. В этих органах, замечает Маудсли, вырабатывается известная способность и, вместе с тем, определенная, по-видимому, дифференциация материи, хотя мы не можем констатировать этого фактически*(316). Маудсли не считает, однако, возможным ни в каком случае допускать, что известные идеи могут быть врожденными, т. е. Современными рождению. Допущение этого, думает Маудсли, столь же абсурдно, как предположение о врожденной беременности. Если, однако, под словом врожденный, замечает Маудсли, разуметь только то, что, тот или другой, индивид имеет известное устройство мозга и что он должен, на тот случай, когда он будет поставлен в известные условия, приобрести с необходимостью, в силу своей физической конструкции, ту или другую идею, то тогда можно сказать, что все физические и психические феномены человеческой жизни суть одинаково естественны и врожденны*(317). Легко видеть, таким образом, что Маудсли далек от того, чтобы и следы представлений воображать себе как бы нагроможденными друг на друга; - в тех случаях, заявляет in expressis verbis Маудсли, когда идея, которую мы уже имели, становится вновь активной, мы встречаемся только с воспроизведением того же нервного тока, и представление о том, что эта идея нам знакома, обусловливается, в значительной степени, тем, что идея эта кажется той же самой нашему сознанию*(318). В последнее время в новейших трудах своих Маудсли*(319) изменил несколько свой взгляд по вопросу о природе и значении бессознательного для нашей психической жизни. Указав, что под влиянием каких-либо особых обстоятельств в человеке могут проявляться такие психические черты, которые унаследованы иди от его предков,-получены им как бы по наследству, причем до наступления этих особых обстоятельств, которые вызвали все это к жизни, черты эти не сознавались их обладателем, Маудсли замечает: должно казаться странным, с точки зрения тех, которые рассматривают дух только с психологической точки зрения, что некоторые полученные наследственным путем способности могут существовать долгое время в индивиде в таком латентном состоянии, чтобы он совершенно не замечал их присутствия, но чтобы способности эти могли сразу проявиться в действии, по первому непредвиденному случаю. О таких способностях нельзя сказать, чтобы они сохранялись в памяти субъекта, так как память не может содержать того, что никогда лично этим субъектом не сознавалось и никогда в эту память не было вложено*(320).
С фактом обогащения нашего психического мира пережитыми нами феноменами, сохраняющимися в форме бессознательной, считается из современных экспериментальных психологов и Герберт Спенсер*(321), допускающий, наряду с чувствованиями реальными или живыми (vivid), чувствования идеальные или слабые (faint).
Живыми чувствованиями, причем термин "чувствование" употребляется Спенсером в этом случае не в специальном значении этого слова, а скорее в смысле ощущения, живыми чувствованиями, повторяем, Спенсер называет каждое чувствование, вызываемое непосредственно предстоящим объектом. Но такое живое чувствование, само по себе, не составляет исключительной единицы того агрегата идей, который мы именуем знанием. Это последнее, как и вообще психический агломерат, называемый личностью, слагается еще, между прочим, из того, что Спенсер называет термином слабых чувствований. Слабые чувствования происходят,, в свою очередь, от предшествовавших живых чувствований того же самого рода. То, что является идеей или представлением объекта, слагается, с точки зрения Спенсера, из живых и слабых чувствований, которые различаются, главным образом, не качественно, но по степени интенсивности. При отсутствии возможности для живых или свежих чувствований соединяться с остатками прежних ощущений, мы не могли бы понять истинного порядка строения нашей души и имели бы в сфере нашей душевной жизни лишь постоянную калейдоскопическую смену чувствований-вечно изменяющееся настоящее, без прошедшего и будущего.
Уже единица знания или идея предполагает, таким образом, с точки зрения Спенсера, ассимиляцию живого чувствования с некоторым числом слабых чувствований, которые оставлены ранее испытанными живыми чувствованиями того же самого рода. Выделяясь из целого агрегата, одно какое-нибудь чувствование способно сливаться с целыми рядами других, подобных ему и предшествовавших ему во времени, и в этом заключается сущность того процесса, который известен под именем узнавания прежних ощущений*(322).
Но не под влиянием одних только внешних, свежих чувствований, чувствования бледные способны оживать. Возможно оживание этих бледных чувствований и под влиянием центрального импульса. Сама оживаемость чувствований, думает Спенсер, подчинена, известному порядку в том смысле, что чувствования периферического происхождения, зависящие от внешних стимулов, более способны к оживанию, чем чувствования периферического происхождения, зависящие от внутренних стимулов. Мало того. Оба эти класса чувствований оживают с большей легкостью, чем чувствования центрального происхождения*(323). Вообще, повторяемость слабых чувствований влечет за собой значительную степень оживаемости их. Тон голоса, который мы слышим ежедневно, может быть представлен себе нами более легко и верно, чем тон голоса, не более резкий, по своему характеру, но который мы слышали всего однажды или дважды*(324). Степени оживаемости находится, далее, в непосредственной зависимости от того, с какой энергией действовал тот нервный центр, который воспринимал впечатление, и наиболее живучи те впечатления, которые получаются в то время, когда жизненная энергия бывает особенно высока в нас. Способность слабых чувствований вызывать ассоциации и оживаемость, думает Спенсер, идут в нас рука об руку, так как, с одной стороны, мы можем знать о способности чувствований к ассоциированию только вследствие доказанной способности одного из них оживлять другое и так как, с другой стороны, оживление известного чувствования достигается только при посредстве другого чувствования или чувствования, с которым оно ассоциировано. Условия, благоприятствующие оживаемости суть, так. обр., те же, которые содействуют способности ассоциирования.
Обращаясь к изучению нервных условий описанных процессов у Спенсера, мы должны отметить, что психолог этот дает описанным явлениям следующее объяснение. Раздражение, возбужденное приносящим нервом в своем узле и идущее от какого-нибудь, предположим, внешнего объекта, не истрачивается исключительно и сполна на действие на нерв относящий. Напротив, часть раздражения, пройдя по центростремительным и коммиссуральным нервам, действует на другие центры, а эти, в свою очередь, действуют на центры дальнейшие, пока первоначальное раздражение, отражаясь со всех сторон и распространяясь на всю нервную систему, не вызывает того, что является раздражениями слабыми. Вообще, Спенсер, по целому ряду соображений технического свойства, в которые мы считаем неудобным здесь входить*(325), полагает, что яркие состояния сознания сопровождают сильные и прямые возбуждения нервных центров, а слабые состояния чувствования, которые соответствуют ощущениям припоминаемым, сопровождают слабые возбуждения нервных центров.
Этому объяснению Спенсера не противоречит тот факт, что мы можем иметь иногда дело с очень слабыми прямыми раздражениями и с очень сильными отраженными раздражениями. Это кажущееся противоречие Спенсер объясняет тем, что идеальное чувство, тогда становится равным реальному, когда соответственный центр переполнен кровью в такой мере, что самое маленькое раздражение может возбудить в нем такое количество изменения, которое будет не меньше того, которым сопровождается сильное раздражение, при нормальном содержании в этом центре крови*(326).
Тождественная в существенном природа чувствования реального и идеального, на которой настаивает Спенсер, находит себе, помимо уже сказанного, объяснение в том, что, когда соответствующий стимул возбуждает некоторые молекулярные изменения, характеризующиеся известным психическим феноменом, то при физическом возбуждении снова, при реэксцитации тех же самых элементов, хотя и менее интенсивных, должно получиться, в свою очередь, менее интенсивное, но тожественное психическое явление*(327).
Считая необходимым, в силу известных физиологических условий, чтобы известные живые или реальные чувствования сливались с чувствованиями слабыми, Спенсер допускает слияние той и другой категории с целыми рядами противоположных чувствований. Вообще, с точки зрения Спенсера, соединение групп чувствований, существующих в душе в данную минуту, с группами прошедших чувствований доходит до большой степени сложности. "Группы групп, замечает знаменитый английский психолог, сливаются со сходными с ними группами групп, предшествовавшими им во времени"*(328). Только этим путем, думает Спенсер, и могут быть объяснены наиболее сложные формы проявления нашей сознательной жизни.
Остановимся, однако, несколько более подробно на условиях воздействия друг на друга отдельных групп чувствований, потому что в этом, с нашей точки зрения, ключ к пониманию учения Спенсера о бессознательном. Исследование нашего внутреннего душевного мира обнаруживает нам, что действия, составляющие мысль, происходят не вместе, но одна после другой. В этом обстоятельстве Спенсер видит результат той постепенной дифференциации, путем которой "действия, составляющие нашу психическую жизнь, становятся специально последовательными вместо того, чтобы быть и одновременными и последовательными"*(329). Спенсер сознается, однако, что одновременность сознавания отдельных групп нашего душевного богатства до сих пор не достигла еще в человечестве совершенства. Он отмечает, что "по мере того, как нервная система развивается и интегрируется, скручивание... различных нитей психических перемен в одну общую нить перемен становится все более и более заметным; но до самой последней ступени их соединение все еще остается несовершенным..."*(330). Особенностью нашей сознательной жизни, по Спенсеру, является, таким образом, в настоящий момент то, что она характеризуется последовательностью, а не одновременностью и что действия, составляющие мысль, происходят не вместе, но одно после другого. Если мы примем, при этом, во внимание, что духовные явления составляют собой, с точки зрения Спенсера, ряды, то должны были бы себе представлять течение психической жизни, как смену рядов, которые, в свою очередь, предполагают последовательность, но не одновременность. Отсюда же с несомненностью следует, как думает Спенсер, что в организме постоянно совершаются действия интеллектуального ряда, которые не присутствуют, однако, в сознании, и что "при помощи многочисленных градаций между вполне сознательными и вполне бессознательными действиями психические перемены постепенно сливаются с теми переменами, которые мы отличаем названием физических"*(331).
Из этих, несомненно, несколько туманных рассуждений Спенсера вытекает, кажется нам, с несомненностью только следующее. При современном состоянии психических способностей человечества приходится констатировать некоторую множественность феномена сознания в том смысле, что наша психическая деятельность характеризуется в ее целом известным рядом состояний переходного характера. Вслед за феноменами, которые могут быть квалифицированы, как чисто-физические, мы встречаемся с феноменами не столь определенного характера, с феноменами, переходящими, однако, постепенно в явления сознательные в полном смысле этого слова; анализ одних только зрительных впечатлений, производимых на нас окружающими предметами, убеждает Спенсера в том, "что помимо той сложности зрительного сознания, которая зависит от многочисленности сосуществующих чувствований и отношений в таком сознании, тут есть еще и дальнейшая сложность, зависящая от присутствия в нем многих воспроизведенных чувствований и отношений, которые так тесно соединились тут с реальными чувствами и отношениями, что образуют с ними как будто одно сознание"*(332).
Всего изложенного нами об учении Спенсера, кажется нам, как нельзя более достаточно для констатирования обстоятельства, что великий английский мыслитель далек от отрицания существования в душе человека известных предрасположений. Спенсер допускает, как мы видели, существование в человеке известного латентного материала, который влияет на дальнейшие проявления психической жизни этого лица,-латентного материала, который может служить вполне устойчивым признаком для отличения одной личности от другой,-латентного материала, который действует, кроме того, с необходимостью всегда одинаковым образом, при одних и тех условиях. Этот латентный материал, с точки зрения Спенсера, носит частью строго выраженный физический характер, частью сознателен, но не отчетлив в достаточной степени, частью актуализован вполне, т. е. характеризуется полной отчетливостью и ясностью. С нашей точки зрения, некоторые сомнения в доктрине Спенсера возбуждает только та градация феноменов сознания, которую считает возможным допускать этот психолог. Нам кажется, что опытное изучение психических феноменов не дает права констатировать, наряду с состояниями совершенно бессознательными и сознательным вполне, нечто среднее, нечто такое, что является полусознательным. Для правильной оценки и отрицательного отношения к этой стороне учения Спенсера следует принять во внимание, что сознательность, как таковая, выступает в роли феномена, поддающегося вполне регистрированию нашего духа. Отсутствие ее представляет, в свою очередь, явление, которое может быть констатировано с полной положительностью. В связи с этим, состояния полусознательные, состояния переходные между полной бессознательностью и сознательностью представляют собой, в сущности, логическое противоречие. Если в пользу существования явлений полусознательных приводят указания на не вполне отчетливо различаемые, напр., очертания отдаленных предметов, на неясное течение мыслей лица, находящегося в бреду и проч., то аргументами этими ничуть не колеблется то положение, что явления сознания, как феномены вполне отчетливые, не допускают степенения. Лицо, не различающее контур отдаленного здания вполне отчетливо и потому не вполне сознательны, видит все то, что возможно при данном расстоянии и строении своего зрительного аппарата. Те детали удаленного предмета, которые пропадают, совершенно невидимы наблюдающим и потому вполне не сознаются им. Не с большим правом можно говорить о полусознательности, положим, лица, находящегося в бреду. В основании той смены представлений, которая наблюдается у горячечного, могут лежать или действительные объекты, или объекты, воображаемые, бывшие уже в прошлом предметом сознательной деятельности больного. Но, как бы несвязно ни протекали мысли больного, как полусознательны они ни были бы в общей их совокупности, каждое представление, возникающее в уме этого лица, будет только одно из двух: или существующим, или не существующим, в качестве сознательного. Tertium medium совершенно недопустимо.
Если оставить, однако, в стороне эту неудовлетворительную, с нашей точки зрения, конструкцию явлений сознания у Спенсера, мы должны будем признать, что в ее целом доктрина английского мыслителя, по вопросу о роли бессознательного, чрезвычайно поучительна. Мы не хотим этим сказать, что некоторые детали учения Спенсера не требуют критики. Мы лично не считаем только возможным для нас в этом месте входить в критику подробностей. Оставляя, таким образом, в стороне отдельные, детали, нам кажется невозможным не признать, что учение Спенсера о несознаваемых элементах нашей психической жизни является красноречивой и убедительной апологией необходимости для протекания нашей психической деятельности накопленного опыта психически пережитого нами и непосредственно в данный момент несознаваемого.
Несколько иначе конструирует сферу несознаваемого нами непосредственно, но сферу влияющую, тем не менее, на нашу сознательную деятельность, другой выдающийся английский психолог А. Бэн*(333).
Те состояния сознания, которые получаются в результате воздействия внешних причин на наше тело, Бэн называет ощущениями*(334). Эти последние, будучи вызваны в нас нашими внешними чувствами, могут обыкновенно, с большей или меньшей степенью легкости, продолжаться некоторое время после того, как прекратилось действие внешней причины, их вызвавшее*(335). Но, кроме того, ощущения, раз воспринятые, могут впоследствии как бы сохраняться в нас и пробуждаться или возрождаться, как идея, при помощи ассоциации. При этом возникает, однако, вопрос, что из себя представляют и какова, вообще, природа тех ощущений, которые лишены поддержки со стороны внешней причины, их вызвавшей. Поставив этот вопрос, Бэн констатирует, что дать на него ответ стремятся две категории предположений. Первая из них обнимает попытки решения этого вопроса наиболее старые и наиболее распространенные, вторая - ответы более обоснованные. С точки зрения гипотез первой группы, мозг рассматривается, как вместилище чувственных впечатлений, в котором последние сохраняются в отдельных частях его в форме запаса и проявляются вовне при наступлении известных благоприятных условий. Новейшие исследования обнаружили, однако, думает Бэн, что мозг есть только главный центр нашей нервной системы, что он неотделим от нее; они выяснили, далее, что воздействие, оказываемое на нашу нервную систему, не оканчивается в головном мозгу, но совершает известного рода круг; самая идея, наконец, об обособленных камерах в мозгу является совершенно несовместимой с действительным способом функционирования нашей нервной системы. Кроме всего этого, выяснено в наше время, думает Бэн, что продолжение существования ощущения после устранения внешней причины, его вызывающей, есть не что иное, как продолжение тех же нервных токов, может быть, менее интенсивных, но совершенно однородных. То потрясение, которое оставляют в нашем мозгу раскаты грома, обусловливается возбуждением тех же путей, которые были в действии, когда грохотал гром. Весь процесс, наступивший после удара грома, был вызван этим ударом и характеризовался только большей степенью интенсивности. Вообще, Бэн, равно как и Спенсер, отказывается видеть какую-нибудь другую разницу, кроме степени интенсивности, между ощущением, которое поддерживается внешним воздействием, и ощущением, которое сохраняется, по устранении внешней причины. Но если это так относительно ощущений, переживающих, так сказать, внешние воздействия, вызвавшие их к жизни, то не само ли собой напрашивается предположение, что функционируют одни и те же нервные центры в тех случаях, когда имеют место впечатления, воспроизведенные идеационным путем, при полном отсутствии внешнего воздействия. Бэн считает, в связи с этим, возможным принять, что возобновляющееся ощущение локализуется в тех же частях нашей нервной системы и совершается тем же путем, что и ощущение первоначальное*(336). Вообще, Бэну кажется несомненным, что впечатление способно возобновляться путем оживления тех путей, которые оно уже пробегало. Ребенок, замечает Бэн, не может описать происшествия, в котором он принимал участие, без того, чтобы не сопровождать свой рассказ, по возможности, теми же жестами, которыми сопровождалось в действительности данное событие. С точки зрения теории следов, оставляемых в мозгу, думает Бэн, это явление не могло -бы быть объяснено, так как, если бы память о данном событии сосредоточивалась в известной части мозга, то рассказ ребенка не должен был бы сопровождаться жестами, характеризовавшими действительное течение события*(337). Мысль об ударе, полученном в руку, продолжает иллюстрировать примерами свою мысль Бэн, может вызвать действительное воспаление кожи и проч.
Так или иначе, Бэн считает возможным допускать, что переживаемые нами психологические ощущения оставляют в наших органах некоторую специфическую способность воспроизводить уже. испытанные феномены, при некоторых достаточных к тому поводах. Этим путем Бэн признает возможным объяснять функции припоминания. Обращаясь, ближайшим образом, к механизму этого последнего, Бэн констатирует, что, когда мы припоминаем, напр., какой-нибудь танец, то делаем в сущности не что иное, как оживляем ослабленные токи, оставленные в нас теми движениями, из которых слагался танец*(338). Самая устойчивость "следа" ощущений, способных к возобновлению, зависит, между прочим, по Бэну, от пластичности нашего нервного аппарата, которая изменяется с годами в зависимости от возраста и, вообще, ослабления деятельности мозга. В пользу наиболее высокой степени пластичности мозга ребенка говорит, между прочим, то обстоятельство, что ко времени старости сохраняются те впечатления, которые относятся к наиболее раннему возрасту. Повторяющееся, более или менее часто, возобновление следов ощущений содействует, по мнению Бэна, как нельзя более действительным образом тому, чтобы приобретения нашего ума предохранялись от изглаживания*(339).
Мы видим, таким образом, что учение Бэна о природе опыта минувших, ощущений и вообще пережитых нами психических фактов не считает возможным игнорировать того существенного для нас обстоятельства, что пережитое нами психически не исчезает из сферы нашего психического мира. Бэн отказывается вообще объяснять акты припоминания и мышления без материала наших прошедших психических опытов. Психолог наш настаивает, вдобавок, на том, что опыт этот отлагается в нас не в форме каких-нибудь символических следов, но в форме предрасположения всей нашей нервной системы к воспроизведению известных психических фактов. Предположение, однако, Бэна о том, что воспроизведение известных ощущений и других форм нашей психической деятельности осуществляется исключительно при помощи оживления тех же нервных путей, по которым протекали эти психические процессы, является вряд ли безусловно правильным. Новейшие, вполне точные наблюдения выяснили, что возможны зрительные и слуховые галлюцинации при тех условиях, когда ретина или слуховой нерв не способны функционировать. Известно также и то, что и после удаления некоторых больных частей нашего тела, как напр. рук или ног, лица, подвергшиеся этим операциям, продолжаются некоторое время еще чувствовать части, ампутированные у них. Все эти данные подрывают, несомненно, доверие к той категорической форме утверждения, на которой настаивает Бэн в своих допущениях, что в акте возрождения известных ощущений участвуют те же органы, что и в восприятии.
Не совсем прав, кажется нам, Бэн и тогда, когда он утверждает, что, с точки зрения локализации в мозгу нашем следов восприятий, не может быть объяснен факт воспроизведения известных восприятий со всеми сопровождавшими их и несущественными движениями, вроде жестикуляции и проч. Мы не настаиваем на правильности той теории, которую отвергает Бэн, но полагаем, что и с ее точки зрения вполне объяснимы те факты, на которые указывает наш психолог. Всякий след предполагает, что на нем отразились все детали, имевшего место, события и если, применяясь к особенностям случая, занимающего нас в данную минуту, речь идет о локализации следа в мозгу, то отчего же не допустить, что след этой локализации способен дать повод к тем движениям в других частях нашей нервной системы, которые запечатлены в нем, как в дирижирующем узле нервной системы. Повторяем, мы не настаиваем на локализации следов наших ощущений именно в мозгу, но полагаем, что если бы такое предположение и было допущено, то оно не должно было бы отвергаться именно по тому соображению, на которое указывает в своей аргументации английский психолог.
Взгляды Бэна по вопросу о том, что, на случай воспроизведения пережитых ощущений, мы имеем дело с возбуждением тех же самых нервных путей, тех же, связанных с нервными центрами, концевых аппаратов, что и в тех комбинациях, когда мы испытываем данное ощущение впервые, не находятся, таким образом, в соответствии, как мы могли уже видеть выше, с некоторыми новейшими и признанными в науке выводами в области физиологии. Из новейших исследователей Мюнстерберг склоняется, однако, в сторону учения Бэна. Как и этот последний Мюнстерберг*(340) полагает, что воспроизведение ощущения связано с возбуждением тех нервных путей, которые при восприятии были возбуждены со стороны периферии*(341). Мюнстерберг настаивает на этом взгляде, между прочим, по тому соображению, что качество ощущения остается тем же и вообще не меняется при воспоминании. Мюнстербергу кажется абсурдным говорить о воспоминании в тех случаях, когда относящееся к нему представление имеет другое содержание с качественной стороны, чем то, которое вспоминается. Воспоминание в том и заключается, что мы вновь представляем себе известный образ, ландшафт, или человека со всеми воспринятыми нами особенностями, что мы припоминаем музыкальное произведение не только со всеми его звуками, но и с теми оттенками этих звуков, которые зависят от исполнения данных музыкальных произведений на, том или другом музыкальном инструменте*(342). Как Бэн и Спенсер, Мюнстерберг принимает, что вся разница между известными ощущениями, возникающими путем периферическим и идеационным, сводится только к степени силы возбуждения нервных путей, если не считать, конечно, того различия, что в первом случае начало раздражения исходит от периферических концевых аппаратов, а во второй комбинации оно распространяется из мозговых полушарий и реализуется при помощи ассоциационных путей*(343).
Мы уже указывали, еще по поводу аргументации Бэна, что некоторые данные физиологии говорят против участия в воспроизведении какого-либо ощущения всех тех же нервных центров, которые сделали возможным его возникновение. Нам кажется несомненным, что Бэн и Мюнстерберг совершенно неправы. Если бы нам приходилось при воспоминании всего того, что мы видели, прибегать к услугам нашего зрения или слуха, то уже одно отсутствие этого в сфере того, что нам дает самонаблюдение, убеждало бы нас, что ни зрение, ни слух здесь, по-видимому, не при чем. Еще Льюис различал ощущение в собственном смысле, и идеацию, как две различные функции, отправляемые различными органами. Хотя идеация или восприятие в собственном смысле, думал Льюис, не может быть совершенно - отделена от ощущения, как нельзя отделить движения мускула от ощущения, которым оно вызывается, идеация является все таки действием специального органа. В свое время еще Кондильяк | 1780) рассматривал идеи, как ослабленные ощущения, как копии ощущений, и игнорировал тот факт, что идеи не являются в сущности ощущениями и должны быть отнесены к различным органам. То же делал и Юм (| 1776), когда в своем знаменитом Treatise of human nature защищал ту мысль, что наши представления суть копии впечатлений или ощущений и отличаются от самых впечатлений только степенью своей живости. Наивность этих взглядов не подлежит в наше время уже сомнению. Но раз это так, то вместе с тем должно быть принято, что различию ощущения и восприятия и в физиологическом отношении должны соответствовать другие процессы. На этот путь исследования вступил уже, между прочим, как мы заметили выше, Льюис; та же точка зрения защищается в наши дни физиологами Мейнертом и отчасти Мунком. Образы воспоминания и оригинальные ощущения локализуются, с точки зрения первого, в различных центрах нашей нервной системы. Восприятие уже имеет место, думает Мейнерт, когда внешнее раздражение достигло того, что он называет die subcorticalen Centren. Но отсюда оно переносится в мозговые полушария в качестве образа, способного к воспроизведению. Близок к этому взгляду и Мунк, высказывающийся, однако, по этому вопросу несколько менее решительно. В том же смысле высказывается и Циген*(344), который полагает, что наши представления и то в частности, что называют образами воспоминания, является совершенно отличный от ощущений. Между ними, по мнению Цигена, разница не количественная, но качественная. Циген указывает, что, за весьма редкими исключениями, вместе с тем как прекращается внешнее раздражение концевых аппаратов нервов, т. е. вместе с устранением внешней причины, вызвавшей ощущение, исчезает и самое ощущение. Отнесение ощущения и представления к различным процессам в смысле физиологическом подсказывается, по мнению Цигена, современным состоянием физиологии и психопатологии и в частности фактами, известными под именем душевной слепоты (Seelenblindheit). Под влиянием страдания этой последней, человек или животное не утрачивает способности воспринимать ощущения, но теряет способность сохранять их и вновь узнавать свои, уже раз испытанные, ощущения. Циген констатирует при этом, что удаление- известных долей мозга у человека или животных вызывает с необходимостью состояние душевной слепоты*(345).
Если мы захотим резюмировать еще раз вкратце и указать на то, признают ли Спенсер и Бэн возникновение в человеке, в результате его психических опытов, некоторого рода свойств, которыми он отличается от других лиц, не делавших этих опытов, то должны будем признать, что оба они, как и целый ряд других исследователей, признают существование, в той или другой форме, известных свойств психического механизма человека, при помощи которых материал наших прошлых опытов не пропадает для нас даром. Все вопросы о том, в какой форме этот материал сохраняется, какими органами он сохраняется и проч., играют роль вопросов второстепенных.
В заключение, для характеристики того огромного значения для нашей психической жизни, которое должно быть признано за материалом, накопляющимся в результате наших прошедших опытов, мы остановимся еще на нескольких, имеющих интерес современности, психологических доктринах; каждая из этого рода попыток, хотя и под различными формами, считает, тем не менее, необходимым придавать, так или иначе, большое значение следам, оставляемым в нас опытами пережитых нами психических процессов. Новейшие доктрины по вопросу о природе бессознательного мы предполагаем, при этом, разбить, в свою очередь, на две группы. В первой из них мы поведем речь о тех учениях, которые признают в человеке существующим латентный материал сознания без того, чтобы настаивать на чисто психической природе этого материала. Во второй и последней группе мы коснемся учений, настаивающих на безусловно психической природе некоторых феноменов, подготовляющих и обусловливающих вообще нашу психическую деятельность, несмотря на то, что феномены эти непосредственно нами не сознаются. К первой группе учений мы относим доктрины Цигена, Фаута и Джемса, а ко второй учения Дессуара, Бине и Эббинггауза.
Мы имеем право называть психическим, замечает Циген, только то, что дано нашему сознанию. Мы не можем себе составить понятия о том, что такое бессознательное ощущение, бессознательное представление и проч., как феномены психические, потому что мы знаем об этих феноменах лишь постольку, поскольку они нами сознаются*(346). На вопрос о том, возможно ли познание бессознательных ощущений и представлений, Циген дает, таким образом, ответ отрицательный только по тому основанию, что о психическом может быть речь только постольку, поскольку оно сознается. В связи с этим; Циген старается конструировать все те процессы, в которых психология видит, по учениям некоторых своих представителей, бессознательные ощущения, представления и проч., исключительно процессы чисто физиологического свойства.
Очень часто, замечает Циген, говорят о бессознательных восприятиях там, где на самом деле существует только отсрочка восприятия. Если мы, погрузившись в мысли, не замечаем проходящего мимо нас приятеля, а затем через некоторое время нам приходит в голову, что ведь это наш знакомый и что нужно ему поклониться, то следует все-таки остерегаться конструировать то впечатление, которое мы получили от факта прохода нашего знакомого мимо нас без того, чтобы быть нами узнанным, как такое бессознательное впечатление, за которым последовало впечатление сознательное. При прохождении нашего приятеля мимо нас, думает Циген, наша сетчатка была несомненно возбуждена к действию, зрительный нерв был возбужден и проводил дальше полученное им раздражение. Но этому материальному процессу не соответствует ничего в психическом отношении, что может происходить от того, что другие, более интенсивные, возбуждения занимают нас в данный момент. Но как только другие возбуждения эти отступают несколько на задний план, то, вместе с тем, к чисто материальному возбуждению нашей сетчатки в примере, о котором у нас идет речь, присоединяется параллельный материальному-психический процесс и параллельно с этим мы сознаем, что видели проходившего перед нами приятеля.
Объекты, раз воспринятые нами, не исчезают, однако, думает Циген, совершенно вместе с исчезновением самих объектов. Если мы видим тот же объект вновь, то мы узнаем его не как нечто новое, но как знакомое*(347). Что же остается от восприятий и как конструировать следы восприятия, в чем видеть сущность этих следов?.. Исходя из параллелизма психического и нервных процессов, Циген считает вполне возможным конструировать те следы восприятия, которые делают возможным узнавание объекта, как следы раздражения, оставленные ощущением в нашей мозговой материи. Вслед за фактом восприятия, наши мозговые полушария, думает Циген, не возвращаются совершенно в status quo ante, но в них остается материальное изменение, нечто в роде shmeion, по выражению Платона. Этот след совершенно бессознателен и может заключаться в известном расположении, определенным образом сцепленных, молекул известных частей нервной системы. Для того, чтобы это скрытое расположение в известном направлении, это как бы дремлющее или, вернее, потенциальное представление было пробуждено, оно нуждается в новом импульсе*(348). Различные свойства воспринимаемых нами объектов локализуются, полагает Циген, в различных частях наших мозговых полушарий и центры локализации стоят друг с другом в ассоциационной связи*(349). Под влиянием обмена веществ следы восприятий, думает Циген, могут изглаживаться в нас, особенно при том условии, когда сходные или одинаковые ощущения не будут укреплять этих материальных следов. В общем, эти-то "следы" и образуют собой главный материал, при помощи которого оперируют ассоциационные процессы*(350).
При помощи такого рода "следов", именуемых Цигеном Residuen fruherer sensiblen Erregungen. этот физиолог и считает возможным лучше всего объяснять объясняет феномены узнавания нами известных объектов, припоминание и проч. Во всех этих случаях Residuen оказывают влияние на центробежные токи и содействуют направлению их*(351). Наша память, с точки зрения Цигена, частный случай ассоциации идей. Она осуществляется при помощи хорошо сохранившегося следа и правильного функционирования процессов ассоциации. В тех случаях, когда процессыассоциации, под влиянием каких-либо условий, замедляются, припоминание не осуществляется, хотя бы материальный след психического процесса оставался ненарушенным. Но этот род забывания является только преходящим. Иначе обстоит дело с тем забыванием, которое вызывается полным изглаживанием "следов"*(352).
Точку зрения Цигена на вопросы, о которых у нас была выше речь, разделяет, в главных чертах, между прочим, Фаут*(353). В согласии с Цигеном, Фаут принимает, что внешние раздражения, действуя на конечности чувствительных нервов, разряжаются в мозговых полушариях. Фаут констатирует, что параллельно такому материальному возбуждению проявляется и психический элемент-ощущение. Сознательность синоним психического, думает, вслед за Цигеном, Фаут*(354). Психические явления оставляют в нервной системе след в форме скрытого предрасположения и локализуются в различных центрах в зависимости от того, являются ли они ощущениями первоначальными, или образами воспоминания.
В учениях Цигена и Фаута мы встречаемся, в сущности, с материалистической попыткой объяснения природы несознаваемого нами источника наших психических явлений. И Цигена, и Фаута можно упрекнуть, прежде всего, в том, что они выдают вероятные гипотезы за точные научные данные. С несколько более тонким конструированием механизма нашей бессознательной жизни, притом, конструированием, чуждым в значительной степени материализма, мы встречаемся у американского психолога Джемса*(355).
С точки зрения этого последнего, ограничение области психологии явлениями сознания еще отнюдь не равносильно исключений из этой науки некоторых таких явлений, где сознание или отсутствуют, или затемнено. Психология может и должна разъяснять сущность таких феноменов, как автоматические акты, как действия, совершаемые в состоянии гипноза и сомнабулического сна, как инстинкты, назначение которых не всегда сознается и проч. Все эти явления могут быть объяснены, думает при этом Джемс, и без того, чтобы явилась необходимость прибегнуть к допущению гипотезы о существовании бессознательных представлений*(356).
В своих объяснениях проблемы несознаваемого без помощи гипотезы бессознательных представлений, Джемс исходит из строгого соотношения психических и нервно-мозговых процессов. Эта точка зрения приводит американского психолога к тому, прежде всего, чтобы называть проникновение приносящих нервных токов в мозг ощущением на тот конец, когда мы имеем дело с результатами проникновения нервных токов в мозг в форме проявления сознания и притом без того, чтобы были вызваны ассоциации или воспоминания, почерпнутые из более раннего опыта. Эти приносящие таки, в согласии с господствующими в настоящее время взглядами по этим вопросам, производят в мозговом веществе результаты органического свойства, производят следы, которые, вследствие пластических свойств мозговой материи, остаются, более или менее, постоянными свойствами структуры мозга, отражающимися на деятельности этого органа в будущем. Ощущение, в конструкции даваемой ему Джемсом, недопустимо у взрослого по тому соображению, что воздействие на его органы чувств вызывает в нем нечто большее, чем чистое ощущение, в виду соединения в мозгу впечатлений, проводимых приносящими токами, с тем, что там осталось в результате прежних ощущений. В случаях такого комбинирования получаемого впечатления с остатками прежних ощущений, имеет место психический феномен восприятия, который не изменяется в своей сущности от того, что новые, приходящие извне, впечатления будут соединяться не только со следами ощущений, но и со следами восприятий. Несмотря на свой производный характер, восприятие, думает Джемс, должно рассматриваться, как единичное состояние сознания*(357).
При помощи следов ощущений и восприятий, Джемс объясняет целый ряд психических феноменов, в роде ассоциации и связанных с ней процессов припоминания, воображения, мышления, а равно объясняет и феномены, которые он образно называет именем "психических обертонов сознания".
Следы ощущений и восприятий Джемс понимает в смысле, как он выражается, "стигматизации" нашей нервной системы, под влиянием получаемых ею впечатлений. Прежде чем перейти к тому, как представляет себе Джемс использование нашим духом сферы следов, мы остановимся еще вскользь на одном из аргументов Джемса, говорящих в пользу существования этого непосредственно не сознаваемого, но, тем не менее, реального подготовительного материала, делающего возможным некоторые сложные проявления нашей душевной жизни.
Всякий наблюдал, думает Джемс, что на случай выпадения из сознания нашего какого-нибудь факта образуется некоторый пробел, который находится в соотношении с свойствами забытого и непохож на тот пробел, который получается в случае забвения какого-нибудь другого факта. Это обстоятельство указывает нам на то, что существует в нашем сознании, нечто вроде неотчетливых состояний сознания, которые должны быть, в отношении физиологической их стороны, сведены к оживанию тех следов, которые, как результат прежних опытов, остаются в нашем нервном аппарате.
Но пойдем далее и посмотрим, как объясняет Джемс некоторые сложные психические процессы при помощи стигматизации нервной системы под влиянием внешних впечатлений.
С точки зрения Джемса, в основании явлений ассоциации лежит тот закон, что если два элементарных нервных процесса действовали одновременно или непосредственно один за другим, то один из них, повторяясь, стремится распространить свое возбуждение и на другой*(358). Содержание наших ассоциаций находится, таким образом, в непосредственной зависимости от тех следов нервных процессов, которые имеются в наших мозговых полушариях.
Но если необходимо признать, что следы нашего прошедшего психического опыта составляют собой явление, без которого феномены ассоциации совершенно необъяснимы, то вместе с тем отчетливо выступает огромная роль следов и в явлениях запоминания и припоминания, которые тесно связаны с феноменами ассоциации. Эта связь между явлениями памяти и ассоциацией была в достаточной мере еще выяснена ассоциационистами и в особенности Джоном Стюартом Миллем. Каким путем, спрашивает этот последний, мы наталкиваемся на то, что мы забыли. Если мы не сознаем искомой идеи, то сознаем идеи, связанные с нею. "Мы перебираем в уме эти идеи в надежде, что какая-нибудь из них напомнит нам забытое и, если какая-нибудь из них действительно напоминает нам забытое, то всегда вследствие того, что она связана с ним общей ассоциацией". Вообще, не подлежит, кажется Джемсу, сомнению, что с чем большим количеством комбинаций тот или другой факт ассоциирован, тем более прочно он закреплен нашей памятью. "Каждый из элементов ассоциации, замечает Джемс, есть крючок, на котором факт висит и с помощью которого его можно выудить, когда он, так сказать, опустится на дно".
Необъяснимо без опыта минувших ощущений и восприятий в форме стигматизации нервной системы, в глазах Джемса, и то, что называют воображением и что в сущности есть не что иное, как название, данное способности воспроизводить копии однажды пережитых впечатлений,-способности, неизбежно предполагающей, таким образом, существование в нас следов прошедших психических опытов.
И мышление, этот один из самых сложных психических фактов, находится в тесной связи с ассоциацией, а вместе с тем предполагает, с точки зрения Джемса, наличность известного как бы запаса следов, из которых выбираются те, которые соответствуют особенностям случая и требованиям логики.
Наличность следов, не сознаваемых нами, но не являющихся психическими процессами, выступает, таким образом, необходимым условием и с точки зрения Джемса для объяснения психологии сознательной жизни. Но как на одно из самых убедительных доказательств того, что латентный материал, составляющий подкладку наших сознательных состояний, действительно не только существует, но и оказывает могучее влияние на нашу психику, Джемс смотрит на болезненные уклонения в сфере явлений самосознания, известные под именем раздвоения личности.
В этих состояниях, под влиянием болезни, прекращается связь между отдаленнейшими элементами нашей личности и совершенно несоразмерно выдвигается на первый план такая сторона наших психических особенностей, которая, при нормальных условиях, не играет сколько-нибудь заметной роли в нашем самосознании. Зачатки раздвоения мы встречаем уже в гипнотических состояниях. Как известно, воспоминание о фактах, пережитых в периоде гипнотического сна, совершенно улетучивается вместе с минованием гипнотического транса и пробуждается вновь опять с повторением транса. Это обстоятельство, думает Джемс, указывает уже на то, что не весь материал сознания принимает непосредственное участие в потоке нашего сознания, что существуют в нас целые агрегаты такого материала, который является как бы кандидатом на то, чтобы занять наше сознание и ощущаться в качестве элементов, принадлежащих нашему "я". Но еще более резко выраженным мы имеем то же явление в феноменах раздвоения личности в собственном смысле. Здесь обыкновенно после, более или менее, продолжительного периода беспамятства больной впадает в такое состояние, которое выражается изменением его общих наклонностей и характера. В таком, так называемом, "вторичном" состоянии больной может находиться некоторое время, по истечении которого переходит опять в состояние первоначальное с утратой о состоянии "вторичном" всякого воспоминания. Известны в, медицинской литературе случаи, когда больные впадают иногда и в "третичное" состояние, характеризующееся совершенно особенными чертами и полным забвением всего, происходившего в остальных двух состояниях*(359).
Мы не имели бы права противополагать в некотором смысле доктрину Джемса учению Цигена, если бы первый с такой откровенностью не конструировал того, что мы называем латентным материалом сознания или следами наших прошедших психических опытов, в форме феноменов исключительно физиологических. Джемс, в противоположность Цигену, оставляет вопрос об истинной природе следов совершенно открытым и самый параллелизм физического и психического, со стороны которого он изучает психические явления, выступает у него только в форме гипотезы.
С резко выраженной конструкцией психической природы следов минувших опытов, по крайней мере, в смысле однородности их с явлениями сознательными, выступают следы минувших ощущений и восприятий у Дессуара и Эббинггауза, к изложению учений которых мы и переходим?. ближайшим образом.
То, что в человеке существуют душевные процессы, которые протекают без участия его сознания, замечает Дессуар*(360), это доказывается уже, между прочим, существованием автоматических действий. Под категорию этих последних Дессуар подводит те движения, которые носят на себе печать, как он выражается, психической обусловленности, но отличаются от действий сознаваемых только тем, что они не сознаются лицом, их предпринимающим, в момент их совершения. Под автоматические действия поэтому не подойдут такие, при учинении которых индивид имеет сознание того, что они протекают, но непосредственно вслед за этим забывает об этом. В этих случаях, полагает Дессуар, мы имеем дело с недостатком памяти, но не сознания. Действием автоматическим в смысле Дессуара будет, напр., если кто-нибудь во время разговора о чем-нибудь станет потирать похолодевшие руки без того, чтобы замечать это*(361).
Если рассматривать сознание, продолжает Дессуар, как явление, которое сопровождает известные нервные состояния, то нет никакого противоречия в допущении того, что возможно некоторое взаимодействие нервных элементов, в смысле обуславливания известных действий, без того, чтобы была вызвана наличность сознания. Но раз это возможно, то тогда нам придется строго различать между той частью сознания, которая подчинена знанию индивида, и той частью, которая протекает, при нормальных условиях, без сознания. Вместе с этим, мы должны будем признать, что мы как бы скрываем в себе некоторую сферу сознания, характеризующуюся разумом, ощущениями и волей и способную содействовать реализации ряда действий. Одновременное существование в актуализованны виде обеих сфер Дессуар называет именем двойственного сознания-Doppelbewusstein*(362).
Следы существования в нас двойственного сознания Дессуар видит в существовании некоторых автоматических движений, как одевание, хождение, сосчитывание числа шагов, сложение чисел и проч. В реализации этих действий проявляется существование в нас особой, отдельной от сознаваемой нами непосредственно, памяти. Эти действия, продолжает Дессуар, протекают без знания лица, их совершающего, но не бессознательно. Они могут быть отнесены поэтому к некоторому роду низшего сознания (Unterbewusstsein), которое существует наравне с другим, высшим сознанием (Oberbewusstsein) и оправдывают, таким образом, факт существования в нас двойственного сознания. В виду этого, Дессуар считает даже возможным заявить, что каждый человек носит в себе зачатки существования второй личности*(363).
Существование двойственного сознания в человеке сказывается, думает Дессуар, и в той цепи образов, которые вшиваются в нас сном и разными ненормальными состояниями. Часто бывает, что лицо, по вытрезвлении, не припоминает тех действий, которые оно совершило в состоянии опьянения, но вспоминает о них опять, когда находится вновь в состоянии опьянения*(364). Дессуар останавливается, кроме того, и на других доказательствах существования двойственного сознания и в частности на том, что психологическое исследование истерической анестезии обнаруживает у страдающих этой болезнью некоторую двойственности духа и существование низшего сознания, способного на разумное обдумывание. Психологическое исследование этой болезни обнаруживает, далее, что низшее сознание, вместе с высшим, функционируют с соблюдением принципа разделения труда*(365). Двойственность сознания, констатирует, наконец, Дессуар, хорошо иллюстрируется известными явлениями гипноза в тех случаях, когда лицо, подвергавшееся усыплению, после пробуждения из состояния транса, не знает ничего из того, что с ним и вокруг него происходило. Но в период ближайшего загипнотизирования, будь он отделен от предыдущего любым промежутком времени, подвергающийся гипнозу вспоминает о том, что имело место в предшествовавшем сеансе. Дессуар рассказывает, со слов Вольферта*(366), что одна женщина вспомнила о том, что с ней происходило в гигпнотическом сне, по истечении тринадцати лет, в состоянии нового транса. При этом, в течение всего этого периода ей не напоминали о том, что с ней происходило во время первого сеанса. В связи со сказанным, Дессуар считает даже возможным определять гипноз, как такое состояние, которое характеризуется искусственно вызванным перевесом над нашим сознанием нашего второго "я"*(367). Вообще же, Дессуар не сомневается в том, что человеческая личность слагается из, по меньшей мере, двух, схематически раздельных, сфер, из которых каждая представляет собой цепь образов или воспоминаний.
В частности, против конструкции Дессуара и перенесения им на бессознательность тех же свойств, которые мы имеем налицо в случае сознательной деятельности, может быть замечено следующее. Непоследовательно, как это делает Дессуар, усматривать из того, что сознательные процессы слагаются из нервной деятельности и еще некоторого плюса, что там, где этого плюса нет, мы имеем, тем не менее, какое-то сознание, о котором мы узнаем только косвенно, по его проявлениям. Гораздо проще и вполне согласно с правилами разумной методологии признавать, думается нам, только следующее. Раз сознательные явления складываются из известного взаимодействия нервных условий и некоторого плюса, дающего эффект сознательности, то исследователь, при отсутствии этого плюса, не имеет права предполагать имеющимися налицо все те условия, которые необходимы для наступления эффекта, аналогичного тому, который имеется на случай сознательности. Мало того. Необходимо ли еще постулировать какую-то "несознаваемую" сознательность для объяснения таких явлений, которые легко истолковываются и другим путем? Что мешает принять в тех случаях, где отсутствует сознательность, что мы имеем дело с одной только наличностью физиологических условий, не дающих в своем взаимодействии феномена сознательности? Еще более произвольно различать в этом "несознаваемом" нами непосредственно сознании разум, ощущения, даже волю и проч. Со всеми этими произвольными положениями мы встречаемся, между тем, у Дессуара.
С констатированием латентного материала нашего сознания, как феномена ничем, кроме сознательности, не отличающегося от форм проявления актуализованного сознания нашей душевной жизни, мы встречаемся и у А. Бине*(368). Мир наших образов, тот мир, который каждый из нас носит в своем духе, подчиняется, замечает Бине, тем же законам, как и то, что нас окружает*(369). Бине готов, таким образом, признать, что нет никакого основания для конструирования той стороны нашей психической жизни, которая только подготовляет сознательные проявления нашего духа, не по тем же принципам, которым подчинены стороны, вполне поддающиеся наблюдению. Как и сфера непосредственно сознаваемого, мир наших образов, думает Бине, имеет в своей основе организованную материю. Образы наши выступают, в свою очередь, как и область ощущений, живыми элементами, способными к произведению новых,-элементами, которые способны преобразовываться и умирать*(370). Психическая природа образов, способных характеризовать ту или другую личность, неодинакова, по мнению Бине, у различных индивидуумов. В области тех образов, которые даются нам зрительными восприятиями, Бине различает, между прочим, зрительную конкретную память и зрительную абстрактную память. Первый вид памяти наблюдается, напр., у шахматистов, которые во время обдумывания ходов, не смотря на доску, представляют себе положение игры со всеми теми аксессуарами, которые ее отличают,- с цветом доски, фигур и проч. Большинство, однако, пользуется только образами абстрактными, лишенными всяких деталей*(371).
На однородность области несознаваемого и сознаваемого, в смысле общности законов, которые эти категории подчиняются, указывает, по-видимому, и Гельмгольц, когда замечает, что мы часто делаем несознаваемым нами путем выводы, благодаря ассоциациям*(372), а равно Эббинггауз в его интересном курсе психологии*(373).
Обстоятельства, замечает Эббинггауз, которые наводят на предположение о том, что существует бессознательная душевная жизнь, могут быть сведены к следующим трем группам.
Во-первых, это те случаи, когда внешние раздражения, вызывающие, при обыкновенных условиях, ощущения путем воздействия на наши органы чувств, по каким бы то ни было причинам, не производят заметного, психического эффекта. В этих комбинациях, с точки зрения Эббинггауза, психический эффект имеет место, хотя он и остается несознанным*(374).
Вторую группу случаев, вынуждающих прибегать к конструированию бессознательной психической деятельности, образуют, по мнению Эббинггауза, те комбинации, в которых мы наблюдаем, что некоторые действия, имеющие, по общему правилу, сознаваемые нами психические причины, протекают, однако, в жизни без того, чтобы мы могли констатировать наличность причин психического порядка. Изучая, напр., иностранный язык и руководствуясь на первых порах нашей практики грамматическими правилами, мы, по истечении известного времени, постепенно начинаем говорить бегло без того, чтобы справляться в каждом отдельном случае с правилами и нередко забываем о самом их существовании.
Наконец, третью группу случаев, которые побуждают к принятию существования бессознательной психической деятельности, образуют, с точки зрения того же психолога, следующие комбинации. Ряды сознательных проявлений нашей душевной жизни могут быть связаны между собой, как причина и следствие. В этой цепи, друг другом обусловленных, феноменов отдельные явления, в роли самостоятельных звеньев, могут выпадать без того, чтобы между, этим путем разрозненными, феноменами образовывалась непосредственная причинная связь. Несмотря на это, разъединенные звенья иногда продолжают, тем не менее, друг за другом следовать и друг друга вызывать. Сюда могут быть отнесены, напр., ассоциации, совершающиеся такими скачками, что соединяющие их промежуточные члены остаются несознаваемыми; сюда же должны быть причислены те заключения, которые мы получаем в результате бессознательной деятельности*(375).
Итак, наличность того, что с некоторым правом может быть названо несознаваемыми ощущениями, автоматическими действиями и бессознательными выводами, побуждает для своего объяснения, по мнению Эббинггауза, прибегать к созданию предположения о существовании в нас бессознательной психической деятельности. Но что же представляет собой эта последняя? На вопрос такого рода Эббинггауз дает следующий ответ.
Наши сознательныя представления психолог этот представляет себе, как сопровождающиеся и реализующиеся при помощи нервных процессов. Но следует ли допускать то же относительно процессов несознаваемых? Для Эббинггауза это представляется вопросом, на который нельзя ответить, опираясь на одни только аналогии. Представления сознаваемые далеко не то же, что представления "бессознательные". Вместе с тем, нет никакого достаточного повода для принятия того, что и соответствующие им нервные процессы, в главных чертах, должны оставаться теми же и различаются между собой только степенью интенсивности. Эббинггауз соглашается, правда, с тем, что в результате сознательных процессов могут оставаться известные возбуждения, вызванные функционированием известных органов,-возбуждения, которые могут изменять те результаты, к которым приводят позже присоединяющиеся раздражения. Но эти остающиеся возбуждения, Nachwirkungen, как их называет Эббинггауз, не являются ослабленными формами, имевших место, процессов. Канат, замечает этот психолог, после того, как им был увязан ящик, становится более гибким и эластичным, чем новый. Это объясняется тем, что употребление его в дело оставляет на нем известные изменения. Но странно было бы видеть эти изменения в том, что канат сохраняется в этих случаях в состоянии, в котором он был во время увязки, но только в ослабленной форме. Гораздо естественнее предположить, что в строении каната наступают известные изменения, которые ничего общего не имеют с теми узлами, в которые был окручен канат в своем прежнем состоянии. Узлы, бывшие на канате, сделали его только более гибким и способным поддаваться завязыванию новых узлов, но в то же время канат остается пригодным и для других целей. То же самое приблизительно, думает Эббинггауз, должно иметь место и на случай, когда остаются следы нервных процессов в результате сознательной деятельности. Следы эти сводятся к изменению структуры функционирующих частей, но далеко не заключаются в ослаблении интенсивности сознательных процессов. При таких обстоятельствах, однако, то, что наступает после исчезновения и до появления сознательных представлений, в форме некоторых, несознаваемых нами, модификаций нашей нервной системы, не может иметь ни малейшего сходства с сознательными представлениями*(376).
Соображения этого рода приводят Эббинггауза к мысли, что в нервной субстанции гнездится нечто, представляющееся нашему созерцанию в форме нервных волокон и ганглий, но на самом деле являющееся духовным бытием. Если мы, под влиянием исследования материальной природы нервных процессов, говорим о следах, предрасположениях и проч., то не должно забывать, что, исходя из того, что психическое является феноменом, сопровождающим физическое, можно дойти и до допущения существования психического предрасположения, в котором и заключается, может статься, то бессознательное, которое мы ищем. Хотя несомненно, продолжает Эббинггауз, бессознательные представления не сходны с нашими сознательными представлениями, тем не менее, нельзя в них игнорировать ни в каком случае элемента психического*(377). Самое признание же существования бессознательного, как элемента психического, не представит особых затруднений на тот конец, если его конструировать, как нечто такое, что является необходимым для установления причинной связи между отдельными психическими феноменами*(378). Конструируя таким образом бессознательное в качестве психического, если и приходится говорить о бессознательных ощущениях, представлениях, воле и проч., то только в том смысле, что соответствующее этим терминам бессознательное психическое содержание, с переходом в сознательную форму, составит то, что называют ощущениями, представлениями и проч.
В пределах бессознательного психического содержания нашей жизни Эббинггауз различает две категории бессознательных "представлений". Первая из них обнимает то психическое содержание, которое хотя и не сознательно, но по первому поводу может перейти в сознательную форму. Эббинггауз называет это содержание нашей душевной жизни будущими представлениями-Vorstellungen in Bereitschaft. С другой стороны, бессознательное психическое содержание, о котором не может быть сказано того же, Эббинггауз называет именем представлений в состоянии неготовности-Yorstellungen ausser Bereitschaft*(379).
И в попытке Эббинггауза, несмотря на всю точность анализа этого психолога и осторожность его выводов, мы имеем все-таки дело с далеко необоснованной во всех своих частях гипотезой. Не говоря уже о том, что Эббинггауз постулирует наличность сил, которые не поддаются проверке, что он говорит даже о духовном бытии, которое разлито по отдельным частям нашей нервной системы, ученый этот допускает, с нашей точки зрения, и ряд пряма маловероятных предположений. И на самом деле, если на основании наблюдений над таким объектом, который относительно хорошо поддается экспериментированию, как наш нервный аппарат, Эббинггауз затрудняется высказать что-нибудь определенное относительно тех процессов, которые лежат в основании деятельности сознательной и бессознательной, по тому, между прочим, основанию, что для этого отсутствуют положительные данные, то не аргумент ли а maiori ad minorem, мы можем выставить против теории Эббинггауза, конструирующей и сознательное, и бессознательное, как феномены психические. Где, спрашивается, тот критерий, где те наблюдения, на основании которых Эббинггауз кладет в основание своей доктрины квалификация, как психического, и области бессознательного, на ряду с сферой сознательного.
Мы закончили обзор главных попыток конструирования бессознательного в современной психологической литературе. Мы не останавливались на критике деталей отдельных построений, так как это увело бы нас слишком далеко в сторону. С другой стороны, детали эти, столь разнообразные в отдельных теориях, и несущественны для нас потому, что мы не предполагаем их утилизировать для наших выводов. Мы старались не игнорировать каких-нибудь типичных построений по, интересующему нас в данный момент, вопросу только в тех видах, чтобы показать, что, несмотря на разнообразие исходных точек зрения и приемов исследования, через труды всех работавших по вопросу о том, в каких формах сказывается в человеке опыт психически пережитого, проходит красной нитью признание того, что психические феномены, испытанные нами, остаются в нас, в какой форме безразлично, но в качестве постоянных элементов, определяющих нашу дальнейшую сознательную психическую жизнь, включая сюда и образ нашего поведения.
Переходим, наконец, к нашим личным выводам по вопросу о латентном материале, определяющем проявления нашей душевной деятельности.

4

Из предыдущего очерка нашего, посвященного обзору доктрины по вопросу о том, обусловливается ли сознательный душевный мир человека такими постоянными, накопляемыми благодаря психически переживаемому нами, элементами, которые хотя непосредственно и не сознаются нами, но способны, тем не менее, давать о себе знать косвенно, мы имеем, кажется, полное право сделать следующие выводы.
Ни одно из лиц, трактовавших, занимающий нас в данный момент, вопрос, не игнорирует реальности некоторого рода процессов, при помощи которых в человеке сохраняются следы раз сознательно воспринятого и, вообще, психически пережитого. Мало того. Все исследователи, учения которых мы излагали, принимают, что в человеке, в результате сознательных опытов, остаются некоторые условия, которые, по присоединении к ним новых условий, не сходных в полной мере с теми, которые вызвали первичный сознательный феномен, способны вызывать состояния близкие, а иногда и совершенно тожественные с теми, которые уже раз были пережиты нами.
Остающиеся в результате психически пережитого, условия не только реальны в том смысле, что принимают участие в складывании дальнейших проявлений психической жизни и, следовательно, подготовляют, в некотором смысле, дальнейшие наши сознательные феномены, но представляют элемент, действующий с известным постоянством и необходимостью, при наличности известных, строго определенных условий.
Только при допущении существования следов прошедших опытов становится возможным объяснять тот прогресс, который возможен в нашей душевной жизни, а в частности и феномены мышления, акты припоминания, воображения, раздвоения личности и проч.
Этот материал, лежащий в основании нашей сознательной душевной жизни, носит, в общем, потенциальный характер, причем степень стремления его и способности к новой актуализации или переходу в сознательную форму разнообразна у различных личностей.
Вот и все те общие черты, которые, кажется нам, могут быть отмечены у большинства психологов, как бы разнообразны ни были их приемы исследования, те выводы, ?к которым они приходят, и проч. Не даром Джон Ст. Милль в той части своего трактата о логике, которая посвящена закономерности явлений душевной жизни, не нашел лучшего доказательства существования, уже открытых, законов душевной деятельности, как указание, с первых же слов, на следующее обстоятельство: "если какое-нибудь состояние сознания раз было возбуждено в нас, все равно, какою бы ни было причиною,-то низшая степень того же состояния сознания может быть воспроизведена в нас в отсутствии всякой причины, возбудившей его в первый раз"...*(380).
Мы надеемся, однако, помимо всего этого, что наш обзор доктрин по вопросу о латентном материале нашей сознательной деятельности вполне способен убедить и в следующем. Тотчас же вслед за безусловным признанием необходимости существования сферы латентного материала для объяснения проявлений нашей психической жизни начинаются, поистине бесконечные и непримиримые, контроверзы по вопросу о том, какова природа этого материала. Является ли он, во-первых, материалом психическим или чисто физиологическим, выступает ли он в форме материальных следов или только под видом предрасположения и проч. Одни, как мы видели, твердо стоят на том, что наши впечатления в тот период времени, который проходит между их восприятием или оригинальным существованием и воспроизведением в форме идеи, абсолютно не существуют в духе. Сторонники этих взглядов ссылаются на то, что все, что говорится о сохранении впечатлений, в качестве феноменов психических, есть не что иное, как, более или менее, удобные метафоры, означающие, что, испытанные нами, впечатления могут быть, вновь пережиты нами на тот конец, когда для этого возникнут благоприятные условия. Другие, в свою очередь, полагают, что латентный материал не утрачивает характера психического.
Все эти споры, как и прения о том, имеем ли мы дело со следами в собственном смысле, или предрасположениями и проч., не могут быть решены окончательно при современном состоянии знаний по причинам, о которых мы уже говорили, останавливаясь на характеристике психологии, как науки.
Еще менее допускают окончательное решение и еще менее исчерпывают вопрос те догадки, которые выставляются в наши дни относительно локализации в определенных центрах нашей нервной системы следов, способностей и предрасположений, делающих возможным вновь переживать, при известных благоприятных условиях, некоторые сознательные состояния. При этих обстоятельствах нам ничего не остается, в свою, очередь, как формулировать по вопросу о природе бессознательного несколько положений, которые, хотя и не могут быть доказаны безусловно, носят, тем не менее, характер гипотезы, не противоречащей тому, что мы знаем относительно феноменов, о которых у нас идет речь.
Начнем с того положения, что далеко не все представления, которые составляют наше душевное богатство и не выходят из нашего, так сказать, умственного кругозора, сознаются нами вполне в каждую данную минуту нашего бытия.
Будучи накоплены нами путем сознательных опытов, известные представления, закрепляясь в нас, способны, независимо от нашего сознания, поддаваться некоторому ассимиляционному взаимному воздействию. Это обстоятельство дает повод предполагать существование в нас такой бессознательной деятельности, которая устраняет и изглаживает иногда, как свидетельствует опыт, трудности, не поддающиеся даже самой напряженной сознательной работы.
Но не только, обусловленная сознательной, бессознательная работа нашего организма, дает сознаваемые результаты; и в сознательную работу могут входить бессознательные промежуточные члены. Все наше воспитание, в лучшем значении этого слова, должно быть направлено на то, чтобы образ действий наш находился в соответствии с известными принципами без того, чтобы эти последние, в каждом отдельном случае, in concreto отчетливо и непосредственно сознавались нами. Огромной ролью бессознательных или вернее, ставших, бессознательными, приспособлений, объясняются вообще и наши привычки, наш характер и проч.
Необходимость допущения бессознательного или несознаваемого в качестве элемента, под влиянием которого складывается наша дальнейшая сознательная жизнь, вызывается, помимо всего, и тем фактом, что нами могут восприниматься некоторые, отчасти незамечаемые при самом процессе восприятия, впечатления, которые сказываются только впоследствии и иногда вызывают непосредственно только некоторые весьма неопределенные чувствования. Впоследствии, эти, неотчетливо воспринятые, впечатления становятся достоянием нашего "я" и способны проявляться в качестве элементов нашей личности. Мы не считаем, впрочем, возможным настаивать на полной бессознательности восприятия этого рода впечатлений.
Среди элементов, которые входят в состав нашей личности и потенциально могут стать фактором, обусловливающим те или другие сознательные проявления наши, необходимо, с нашей точки зрения, различать два разряда. Часть несознаваемого нами лежит ниже порога сознания и, притом, никогда самостоятельно не переходит его, хотя и относится к элементам нашей личности в том смысле, что может оказывать некоторое влияние на сознательную жизнь личности. Такова, весьма вероятно, судьба того, что подходит под понятие сознательно невоспринятых впечатлений, если только такие феномены в чистом виде возможны. Эта группа элементов менее важна для психической жизни нашей, чем вторая группа, в свою очередь, непосредственно несознаваемого нами, материала. Но и эта последняя категория, хотя и проявляется косвенно в составе нашего самосознания, не сознается, тем не менее, нами в каждый данный момент.
Мы уже видели, что, при современном состоянии психологических знаний, не может быть решен окончательно вопрос о той форме, в которую отливается несознаваемая нами деятельность, оказывающая влияние на сознательные проявления нашей душевной жизни. Решение этого вопроса является, однако, для наших целей делом второстепенным. Для нас, как мы неоднократно повторяли, важен только самый факт существования какой-то несознаваемой, так сказать, массы, влияющей на природу сознательных проявлений и, при том, строго определенным образом, в зависимости от своего содержания. Отлагаясь в нас, этот опыт минувшей сознательной жизни становится частью неотделимой от нас самих. Он входит в нашу природу и придает нашему поведению известную устойчивость, известные черты, которые позволяют предугадывать с значительной точностью, как поступит, то или другое, лицо при известных обстоятельствах. В случаях такого предугадывания будущего на основании прошедшего, мы имеем частный случай проявлений того всеобщего закона, что каждая вещь действует соответственно своей природе и что из этого всеобщего правила не представляет исключения и личность.
То обстоятельство, что психологи не сговорились насчет того, какова ближайшая природа латентного материала, входящего в состав понятия личности, находит свое объяснение отчасти в тех разных точках зрения, с которых отдельные психологи изучают душевные явления. Те исследователи, которые исходят, напр., из материалистического понимания явлений душевной жизни, будут видеть, сущность бессознательной деятельности в изменении под влиянием психических опытов материи. Спиритуалисты, в свою очередь, станут усматривать сущность несознаваемого богатства душевной жизни в невещественных изменениях. Сторонник теории взаимодействия психического и физического будет вынужден представлять себе латентный материал сознания в форме материальных процессов, находящихся в точном соответствии с природой, обусловливаемых ими, психических сознательных явлений.
И материалист, и сторонник взаимодействия психического и физического будут настаивать, таким образом, и настаивать с некоторым правом на том, что мозговые клетки и сеть наших нервов модифицируется под влиянием известных впечатлений. С их точки зрения, необходимо должно быть признано, что в результате психических опытов в нашем организме наступают какие-то пертурбации, которые не исчезают вместе с тем, как то или другое явление перестает сознаваться нами. Материалист, а рядом с ним и сторонник взаимодействия психического и физического, будут представлять себе, поэтому, опыт минувшего в качестве отпечатков или функциональных перемен, способных, при некоторых благоприятных условиях, принимать форму или только косвенно участвовать в сформировании сознательных явлений. Отлагаясь в мозговых или других нервных клетках, отпечатки или известные функциональные предрасположения, получающиеся в результате психических опытов, обнаруживают склонность соединяться друг с другом в самые разнообразные комбинации и проявлять свое господство в зависимости от их резкости или интенсивности. С точки зрения гипотезы материализма, а равно и взаимодействия психического и физического, представляется значительная степень вероятности, что именно прибавлением каких-то чисто материальных условий в первом случае непосредственно, а во втором случае посредственно, вызывается оживание, актуализация отпечатков или функциональных предрасположений. Точка зрения взаимодействия психического и физического постулирует, при этом, что повторение опытов, обусловивших существование отпечатков или функциональных предрасположений, содействует их более прочному укоренению. Самый акт восприятия, как такового, с точки зрения той же доктрины взаимодействия, совершенно немыслим без гипотетического допущения стигматизации нашей нервной системы и мозга. Следы этого рода и делают возможными явления ассоциации в том смысле, что количество и характер наших ассоциаций находятся в непосредственной зависимости от тех следов нервных процессов, которые имеются в наших мозговых полушариях и, вообще, в нервном аппарате, как целом. Если бы наш мозг не обладал ими, вообще и наша нервная система не была бы способна видоизменяться под влиянием известных опытов, то психическая деятельность наша сводилась бы, конечно, исключительно к хаотическому созерцанию, но ни к мышлению, ни к актам припоминания и проч.
Повторяем еще раз. Конструирование латентного материала, как феномена физического или психического, для нас безразлична. Важен, с нашей точки зрения, только тот факт, что известные психические опыты в жизни индивида не проходя для него бесследно и давая возможность новым процессам протекать на почве прежних, приводят к тому, что из суммы, так сказать, материала латентного и сознательного складывается известное устойчивое понятие "я", понятие определенной личности. В качестве определенного комплекса, этот агрегат латентного и актуального начинает функционировать, в силу своих свойств, известным образом. В существовании такого стройного комплекса в форме личности не может сомневаться современная психология, а вместе с тем она,-независимо от того, сводят ли, характеризующие личность, особенности к сохранению в нашей душе опытов прошлого в собственном смысле, или только к функциональному сохранению личностью тождества,-дает возможность рассматривать эту последнюю, как целое, в котором далеко не все элементы переменны.
Но мало того. Как ни смотреть на личность, рассматривать ли ее, как агломерат чисто физический или психический, видеть ли в ней, как думают некоторые, целое, наполовину психическое*(381) и наполовину физическое, все это не изменяет сущности дела. Несомненно только, что, в зависимости от того, как в состав личности входит известный латентный материал, материал этот, при известных условиях, не может оставаться пассивным и выступает с необходимостью в качестве фактора, влияние которого отчетливо отражается на сознательных проявлениях и, при том, отражается в самых разнообразных формах в зависимости от степени его интенсивности и непрепятствования его проявлениям со стороны каких-нибудь других влияний. Постараемся теперь, в заключение, иллюстрировать наше последнее положение примером.
Представим себе, что лицо, подвергавшееся по обязанностям своей службы, напр., в качестве рулевого на плоте, известным впечатлениям касательно изменения направления этого орудия передвижения в зависимости от изменения направления силы, с которой распределяет свою энергию рулевой по управлению рулевым бревном. С точки зрения психологической, такой рулевой и в те моменты, когда он далек от исполнения своих прямых обязанностей, располагает латентным, как мы выражаемся, материалом, по вопросу о возможном направлении плота в зависимости от поворотов рулевого бревна. Представим себе теперь, далее, что рулевой в нашем примере, увлекшись во время переправы через реку мыслью о предстоящем ему вечернем отдыхе, перестает руководствоваться своим опытом и не работает рулем в том направлении, в каком это представляется необходимым. Если мы в этом примере имеем на стороне рулевогоизвестную опытность, которой он, однако, не пользуется, то мы ни в каком случае, однако, не должны принимать, что латентный материал, сложившийся под влиянием минувших опытов, остается в нем уже без всякого действия. Если под влиянием этого латентного материала не возникает в уме рулевого тех представлений, которые должны были бы возникнуть и проявиться в определенных действиях, то мы не можем, тем не менее, отрицать, что у рулевого отсутствует вообще знание того, что известный поворот руки приводит к тому, а не другому эффекту. Если рулевой не пользуется указаниями этого опыта, то только потому, что под влиянием каких-нибудь достаточных причин латентный материал его не участвует в качестве фактора в его сознательной деятельности в такой мере, чтобы руководить поведением рулевого в данном конкретном случае. То же обстоятельство, что у рулевого во время неправильного поворота руля не пропадает знание о том, что теоретически, вообще при таких-то и таких-то обстоятельствах, нужно действовать именно таким, а не другим образом, вряд ли подлежит сомнению. Другими словами, у рулевого не исчезает сознание того, как необходимо править при известных условиях in abstracto, но живость и интенсивность действия латентного материала не проявляется в той форме, чтобы он сознавал, как необходимо, при данных обстоятельствах, действовать in concreto. В этом последнем случае, имея дело с процессом мышления, мы не наблюдаем, чтобы рулевой сопоставлял, во всей их непосредственности и яркости, те опыты минувшего, которые имеются в его прошлом, а следовательно, можем констатировать, что у него имеет место недостаточно интенсивное оживание прошедшего, которое, со стороны внешней, проявляется в сознании рулевым неправильности его образа действия in abstracto и несознаванием этого in concreto.
Сознавание in abstracto и in concreto являются таким образом, в частности, двумя различными степенями интенсивности в сфере представления себе одних и тех же реальных отношений, двумя формами оживания латентного материала душевной жизни, которые конечно, не исчерпывают всех комбинаций и оттенков, но которые, представляют, так или иначе, две типичных категории, которые могут иметь, как мы уже отчасти видели во введении и увидим еще впоследствии, большое относительно значение для дела уголовного вменения.
Покончив с вопросом о латентном материале нашего сознания, мы переходим в следующей главе к другой, существенно важной для нас психологической проблеме, к вопросу о воле.

Глава третья. Учение о воле в новейшей психологии

1. Общие замечания
2. Воля, как самостоятельный психический элемент. Хр.Вейсс. Учение
о воле Им. Гер.Фихте. Ф.Е.Бенеке. К.Фортлаге. Геринг. И.Б.Мейер.
Значение доктрин о воле Иог. Гот. Фихте, Шеллинга, Гегеля и
Шопенгауэра для конструирования воли в новой психологической
литературе. Г.Лотце. В.Вундт. О.Кюльпе. Ф.Иодль. Т.Рибо.
Представители однородных учений в литературе более старой.
Аристотель. Стоики Бл. Августин. Кальвин. Гоббс. Рид. С.Гольманн.
Цейзольд Платнер. Мейнерс
3. Воля, как раскладываемый на самостоятельные элементы сложный
агрегат. Учения Вайтца, А.Вэна, В.Вундта, О.Кюльпе. Юм, И.Ф.Вейсс,
Кампе и Зульцер, как более старые представители взглядов этой
категории на волю
4. Воля, как продукт развития какого-нибудь одного самостоятельного
элемента Учения А.Горвица, И.Ф.Гербарта, М.В.Дробиша, Г.Штейнталя,
В.Фолькманна, Т.Липпса, Р.Штаммлера, Г.Спенсера, Г.Маудсли.
Мюнстерберга, Т.Цигена и I.Бауманна. У.Джемс. Представители учений о
воле этой же группы в старой психологической литературе. Ориген.
Фома Аквинский. Эпископий. Спиноза. Лейбниц и Вольф. Г.Фр.Мейер.
И.А.Эбергард. Геннингс. Гентш. Федер. Гертли и Джемс Милль
5. Выводы по вопросу о природе человеческой воли

1

Прежде чем приступить к изложению того взгляда на психический феномен воли, который, с нашей точки зрения, является наиболее целесообразным и правильным, мы предполагаем дать обзор доктрины по конструированию воли главным образом, в новейшей психологической литературе.
От обзора доктрины, кажется нам, можно ждать наибольшей пользы в смысле выяснения природы феномена воли в том случае, когда такой исторический очерк будет посвящен изложению типичных учений о воле. Исчерпывающий перечень всевозможных, высказывавшихся в разное время, взглядов по вопросу о воле, если и возможен в принципе, то далеко превышает наши силы и не вызывается, к тому, какой-нибудь насущной потребностью для целей, преследуемых нами. Под типичными учениями о воле, в том смысле, как мы понимаем это выражение, должно разуметь те доктрины, которые различно смотрят на конструкцию феномена воли и, в своей совокупности, представляют важнейшие решения вопроса о природе воли. Не говоря о том, что ограничение нашего обзора изложением одних только типичных решений проблемы воли является задачей более скромной по своим размерам, путь этот, думается нам, дает, вдобавок, более полную возможность критически взвесить и наиболее всесторонне оценить ту доктрину о воле, которую мы считаем правильной.
Если мы предполагаем ограничить наш обзор учений о воле взглядами, высказывавшимися, как мы заметили выше, главным образом, в литературе новейшей, то делаем это по следующим соображениям. Только в конце 18-го столетия встречаются исследователи, которым удалось освободиться в области психологии из-под гнета распространенного предрассудка той эпохи-учения о способностях,- из-под ига той доктрины, которая так сильно тормозила поступательное движение психологии*(382). Мы не отрицаем того, что труды единичных мыслителей, живших задолго до рубежа, указываемого нами, в свою очередь, могут иметь выдающееся значение для выработки правильной постановки и решения вопроса о воле. Признавая это, мы оставляем даже за собой право обращаться в нужных случаях к исследованиям более старых представителен психологии. Но если мы настаиваем, главным образом, на оценке нашего взгляда с точки зрения новейших психологических учений, то руководствуемся, помимо указанных оснований, еще следующим. Огромное развитие психологической литературы, не только по объему, в течение истекшего столетия содействовало тому, что в литературе этой отразились самые разнообразные типичные попытки разрешения проблемы воли. Введение в наш обзор, по общему правилу, доктрин о воле более старого периода имеет против себя и то, что психологические воззрения того времени зачастую тесно связаны с метафизическими системами и непонятны без ознакомления с онтологическими предположениями, лежащими в их основании. Но изложение метафизических учений, по крайней мере в виде явления неисключительного, вряд ли целесообразно в нашем обзоре, цель которого не сводится к тому, чтобы дать исторически полную картину развития взглядов на волю.
Самое изложение доктрин, которые мы предполагаем ввести в круг нашего обзора, мы сделали по следующим трем группам. К первой мы отнесем те теории, которые рассматривают волю, как совершенно самостоятельный элемент нашей психической жизни. Вторую группу составят в нашем изложении учения, конструирующие волю, как феномен производный, как агрегат, раскладываемый на другие самостоятельные элементы. Наконец, последнюю, третью категорию волевых теорий мы предполагаем посвятим тем доктринам, которые конструируют волю, как продукт модификации или развития одного какого-нибудь инородного, по отношению к воле, самостоятельного элемента. Первая группа теорий может быть названа с некоторым удобством, хоть и не без ущерба для точности, группой атомистических теорий воли, вторая категория-группой молекулярных теорий воли и, наконец, третья, правда, еще с меньшим правом, группой эволюционных теорий воли*(383).

2

Психологи, настаивающие на том, что в области нашей психической жизни феномены волевые являются элементом, совершенно отличным от всех тех других явлений сознания, которые, в общей совокупности с волей, образуют наш душевный мир, составляют среди психологов всех времен несомненное большинство. Несмотря на разницу исходных точек, целей, приемов, методов и пр., всех психологов этого оттенка объединяет то, что феномены волевые они конструируют в качестве таких психических актов, в которых всегда присутствует нечто специфическое, нечто такое, что способно отличать, те или другие, душевные состояния, как волевые. Ближайшее ознакомление с взглядами на волю психологов, стоящих за реальность феномена воли, в качестве самостоятельного атома психической жизни, позволяет, при этом, различать два оттенка среди защитников этого направления. С точки зрения представителей одного из этих оттенков, с точки зрения, напр., как мы увидим впоследствии, Фихте, Бенеке, Фортлаге, Геринга и др., воля выступает в качестве элемента нашей психической жизни, имеющего доминирующее значение. С точки зрения другой категории защитников реальности воли, как самостоятельного элемента, к которой принадлежат, напр., Лотце, Вундт, Иодль, Рибо и огромное число других психологов, воле должно быть отведено хотя и равноправное место на ряду с другими элементами, из которых слагается наша душевная жизнь, но место, не исключающее важного значения для нашей психологической жизни и некоторых других элементов.
Остановимся, прежде всего, на той группе доктрин, которые признают за волей первенствующее значение.
Провозвестником стремления придавать волевым феноменам значение главного элемента и господствующего фактора психики человека был в новой немецкой психологии еще Хр. Вейсс (| 1853)*(384), упоминающий об элементах влечения (Trieb) и чувства (Sinn), как атомах, из которых слагаются все более сложные явления нашей душевной жизни. Влечение Вейсс понимает, при этом, в смысле элемента, как бы направляющего всю нашу психическую жизнь.
В несравненно более яркой форме подчеркивает доминирующее значение воли в человеческой психике Иммануил Герман Фихте*(385).
Учение о воле, предлагаемое Фихте (| 1879), неразрывно связано с его философским мировоззрением. Этот философ-психолог исходит из того, что человеческий дух в своем сознании (Bewusstsein) слагается из таких "априорных" составных частей, как данные изначального познания (Urerkenntnisse), изначальных чувствований (Urgefuhle) и стремлений (Urstrebungen). Фихте принимает, далее, что дух этот, по своему собственному составу, является сущностью, предшествующей опыту (Torempirisches Wesen)*(386). Уже в своем досознательном состоянии дух наш есть индивидуально замкнутая (individual geschlossenes), но в то же время индивидуально сформированная (individual geartetes) субстанция, одаренная силой влечения и способная возбуждаться элементами, лежащими вне ее*(387). В силу этого свойства, из недоступных чувственному опыту основных способностей или качеств (Grundanlagen) человеческого духа, во взаимодействии с другим "реальным", проистекает, по учению Фихте, доступный нашим чувствам, мир (Sinneswelt), а из этого источника, в свою очередь, возникает сознание этого мира*(388). В стремлении отыскать объединяющий принцип нашего духа, Фихте останавливается на опытных понятиях "инстинкта" и "влечения" (Instinkt und Trieb)*(389). В необходимости пойти этим путем убеждает Фихте то, что дух наш является, одаренной инстинктом и силой влечения, субстанцией (instinctbegabtes Triebwesen), которая в бессознательной антиципации и идеальном предвосхищении должна замечать в себе то, чем она должна стать*(390). Влечение, таким образом, является самым первоначальным и простейшим актом нашего духа. Мало того. Влечение это то свойство нашего духа, которое дает ему известное содержание и характер*(391). В связи с допущениями Фихте, деятельность нашего духа сводится, прежде всего и главным образом, к направлению им внимания на одни представления и затемнение представлений других*(392). По учению Фихте, дух наш сам дает направление своему сознанию и останавливает это последнее только на тех представлениях, к которым его влечет "интерес". Последний же опять таки не что иное, как влечение, а следовательно, и феномен волевого свойства*(393). Абстрактно общее, т. е. неопределенное влечение является, по мнению Фихте, совершенно недопустимым, так как влечение, с точки зрения его метафизических воззрений, обусловливается известным стремлением к дополнению*(394). Приступая к ближайшему анализу процесса воления, в смысле исследования различных стадии волевого процесса, а равно и отношения волевых феноменов к психическим явлениям других порядков, Фихте отмечает следующее: каждое ощущение, вызванное внешним раздражением, и каждое, вызванное этим путем, чувствование в нашем духе покоится на влечении, как идущем навстречу этому раздражению. Влечение (Trieb) обнаруживает, при этом, в некотором роде выбор, так как оказывается восприимчивым только по отношению к известному раздражению. В этом влечении должно, кроме того, заключаться неясное предчувствие, ожидающего его, раздражения. В тех случаях, когда мы имеем дело с такого рода влечением, наступает, по терминологии Фихте, влечение инстинктивное*(395). В этих комбинациях, хотя мы и наблюдаем слепой позыв к действию, но действия эти целесообразны, а потому разумны*(396). Явления волевые, в собственном смысле слова*(397), имеют, с точки зрения .Фихте, место в тех случаях, когда может быть констатировано определенное решение действовать в известном направлении или, прибегая к выражениям Фихте,-"самоопределение, направленное не только внутрь, но и на лежащее вне субъекта в видах стремления к чему-либо (Begehren) или избежания чего-либо (Vегabsicheuen)". Из этого определения воли легко видеть, какую роль отводит в ней Фихте представлениям. Эти последние дают не только толчок воле, но являются исходным пунктом волевого акта. Мы видели, что, с точки зрения Фихте, на низшей, досознательной ступени воля функционирует в форме влечения, а на ступени сознательной развивается и оперирует под влиянием представлений; в этом последнем случае имеет, однако, в сущности, место проявление расположения со стороны, того или другого, субъекта к раздражению, к реализации, ему свойственного, воленаправления. Но выше воли сознательной стоит воля самосознательная (Selbstbewusste Stufe), проявляющаяся в форме "характера"-та воля, которая может быть определена, как мыслящий и на основании мотивов хотящий и действующий дух*(398). Наряду с представлениями некоторое влияние на волевые феномены отводит Фихте и чувствованиям. Несмотря на то доминирующее значение, которое приписывает воле Фихте, он считает непреложным то положение, что акты сознания (Erketmen), чувствования и хотения внутренне друг с другом связаны и неразлучны*(399).
Таково в кратких чертах то учение Фихте о воле, та доктрина этого философа-психолога, по которой влечение, т. е. элемент волевого характера, является первоначальной формой проявления нашего духа. Обращаясь к оценке этого учения, легко видеть, что практическое значение его не велико, хотя бы только в виду его метафизического характера. Объяснения Фихте, вроде того, что влечение вызывается потребностью в восполнении при помощи определенного блага и что духу нашему не чужд некоторый прообраз того влечения, которое, при помощи привходящего и восполняющего, достигает степени сознательности и т. д., как объяснения чисто-метафизического свойства, не могут, конечно, подлежать проверке и, как таковые, не входят в область, отмежеванную себе нами. Как проверить, например, то положение, которое играет столь решающую роль в доктрине Фихте, что уже в своем досознательном состоянии дух наш есть субстанция, одаренная силой влечения и способная возбуждаться элементами, лежащими вне ее, что, далее, это свойство ее является самым первоначальным и простейшим актом нашего духа. Принятием, в качестве руководящих, положений -этого рода Фихте обязан традициям немецкой метафизики, в которой еще в конце XVIII столетия наблюдалось стремление придавать примерное значение феноменам воли; такая историческая преемственность может, однако, служить, конечно, только объяснением, но отнюдь не оправданием учения о воле, выставленного Фихте. Но философ этот унаследовал от школы немецких метафизиков не только их тезисы, бывшие в большом ходу, но в значительной степени и их диалектический метод. Оставляя в стороне внимательный анализ непосредственно данного, Фихте оперирует, в сущности, только с различными понятиями, диалектически расчленяет их и затем рассматривает, этим путем добытые выводы, как действительные факты. Только в виде исключения, Фихте иногда удается, несмотря на то, что действительная жизнь не. соображается, конечно, с диалектическими выкладками, подчеркивать такие особенности нашего психического существования, которые не противоречат действительности. В этих случаях Фихте идет как бы об руку с жизнью. Правдивой чертой в доктрине Фихте является, с нашей точки зрения, между прочим, та огромная роль, которую отводит этот философ представлениям в волевом процессе. В тех частях своих заключений, в которых Фихте сближает внимание с сознанием и отождествляет их, а с другой стороны, останавливается на причинах, вызывающих феномен внимания (см. выше прим. 248), психолог этот приближается, в сущности, к другому взгляду, пытающемуся, в свою очередь, разрешить проблему воли. С взглядом этим, разлагающим явления воли на феномены представления, мы будем иметь случай встретиться в своем месте нашего труда.
Еще более ярким представителем доминирующего значения воли в экономии психической жизни выступает Бенеке*(400). (| 1854), бывший, как известно, после Гербарта одним из тех психологов, учения которых пользовались в Германии наибольшим успехом и популярностью.
Для изложения и оценки учения Бенеке о воле необходимо познакомиться предварительно со взглядами этого ученого на метод психологии и на учение о способностях. Мы увидим впоследствии, что односторонность метода Бенеке была главным источником его заблуждений*(401). Психолог этот называет истинной философией только ту, которая основана на внутреннем познании*(402) и предмет психологии определяет, как то, что исследователь открывает в себе самом, или как то, что ему открывает самосознание*(403). Эта особенность предмета психологии предопределяет, по, мнению Бенеке, самый метод психологии. Бенеке стремится, по его словам, к тому, чтобы в науке о человеческой душе воспользоваться методом других естественных наук и достигнуть, при помощи этого приема, в психологии той же определенности и той силы, которые характеризуют науки естественные*(404). Но по особому характеру предмета науки о душе, метод этой дисциплины не должен сводиться ни к чему иному, кроме исследования внутренней природы души*(405). Бенеке считает целесообразным исключение из области психологии изучения физических сопровождений психических феноменов, главным образом, в виду того, что параллелизме психического и физического, если и существует, то не уловлен и не установлен еще с достаточной несомненностью и определенностью*(406).
Кроме крайне одностороннего проведения в психологии метода самонаблюдения, Бенеке пытался восстановить, несколько расшатанное уже до него Гербартом, учение о, так называемых, психических способностях. Прежде чем обосновать свою теорию способностей, Бенеке предлагает различать способности-Vermogen в аттрибутивном и в субстанциальном смысле. Если мы, думает Бенеке, заметим, что "человеческая душа имеет способность чувствовать*(407), то это будет означать только, что возможно, чтобы человеческой душой порождено было чувствование. Но, помимо того, что способность эта является фактом, не подлежащим ни малейшему сомнению, она выступает совершенно особенной способностью (besouderes Vermogen)*(408). в том смысле, что чувствование является совершенно особенным, от других феноменов существенно отличным, явлением. Но признавая это, думает Бенеке, не должно в то же время допускать особенной способности чувствования в субстанциальном смысле*(409), которая постулирует в, приведенном выше, примере, что в самой сущности или субстанции души находится нечто особенное, выделенное от его составных частей и, в то же время, составляющее, само по себе, единое целое, находится, повторяем, нечто такое, что является внутренним основанием для того, что мы называем чувствами*(410). Между тем, по мнению Бенеке, именно в этом последнем смысле слова говорят о душевных способностях в современной ему литературе, когда оперируют с понятием способности воображения, суждения, воли, чувствования и т. д. и когда заставляют действовать эти способности друг против друга, как особые силы*(411). Бенеке заявляет, что, с его точки зрения, не существует душевных способностей, как отдельных субстанций или сущностей, но что, тем не менее, в человеческой душе, в процессе ее образования, соединяется воедино то, что в действительности бывает разрознено и, наоборот, разделяется то, что в действительности выступает связанным*(412). Бенеке сознается, при этом, что в том ли, или другом виде, учение о способностях души навсегда останется гипотезой: Только непосредственное восприятие самых душевных способностей, думает Бенеке, дало бы нам возможность составить себе о них, соответствующее их сущности, представление; но способности-Vermogen являются несознаваемым душевным бытием; воспринятыми же могут быть только сознательные душевные явления.*(413). Обстоятельство это не делает, однако, излишним допущения в область психологии гипотезы душевных способностей, так как она косвенно или посредственно может быть подтверждена при помощи сознания. Да, к тому, думает Бенеке, должно быть принято во внимание, что наука о духе не может ограничиваться областью одной только сознательной жизни. Напротив, психолог несомненно нуждается и в фактах бессознательной жизни для объяснения душевных явлений*(414) и допущение гипотезы способностей необходимо еще потому, что по общему закону природы из ничего не может стать что-нибудь*(415). Принимая, таким образом, гипотезу душевных способностей, Бенеке постулирует еще, вдобавок, их множественность*(416).
В самой тесной связи с учением Бенеке о душевных способностях стоит, как мы сказали, развиваемая им теория воли.
Свойства нашей души в том ее состоянии, когда она еще не получает извне впечатлений, Бенеке обозначает именем первоначальных сил или способностей - Urvermogen. Этих последних Бенеке допускает столько, сколько существует различных видов воздействия на нашу душу, способных вызывать разнообразные душевные явления. По своей природе, эти "первоначальные способности" суть стремления, так как они в некотором роде стремятся к своему проявлению, к своей реализации, будучи вызваны на это внешним воздействием*(417). Подобно тому, думает Бенеке, как раздражения влияют на нас, наши душевные способности стремятся им навстречу и сливаются с ними, усваивая раздражение*(418). Реализовавшиеся этим путем "первоначальные способности" получают у Бенеке название основных способностей - Grundvermogen*(419). Но элемент внешнего раздражения,, присоединяющийся к Urvermogen и обращающий их из первоначальных способностей в способности основные не является актом бесповоротным. Элемент внешнего, привходящего раздражения может при помощи процесса отпадения раздраженияReizentschwinden обращать их снова в стремления Ср., между прочим, F. В. Beneke. Psychologishe Skizzen. II, s. 93, a также Lehrbuch. 1861, s. 122 f. Ha отр. 94 Ps. Sk. II, Бенеке отмечает, что "... wie viel... von dem erfullten Vermogen wieder frei geworden ist, so viel kundigt sich als bestimmt ausgebildetes Anstreben an...". Такие модифицированные стремления уже существенно отличаются от стремлений первоначальных в том отношении, что направляются на что-нибудь известное и определенное. Во всем остальном, основный характер и тех, и других остается одним и тем же.*(420). Стремление, характеризующее "первоначальную способность"-Urvermogen, не только бессознательно, но, вообще, неопределенно и отличается отсутствием всякого направления. Оно ничего еще не знает о том раздражении, при помощи которого оно получит свое дополнение. Определенность наступает только с восприятием и переработкой внешнего раздражения. Весьма вероятно, думает Бенеке, что уже первоначально врожденные душе способности являются по своей природе стремлениями; после дополнения их, однако, в том смысле, как мы это видели выше, известными приятными раздражениями (Lustreizen), которые опять-таки отпадают, первоначальное, неясное и неопределенное, стремление обращается в определенное. Свою определенность или, другими словами, свою цель (оно черпает, при этом, в неисчезнувшей части приятного раздражения Lustreiz). Сознательное проявление такого стремления Бенеке считает возможным квалифицировать, как "Begehren", как влечение. Из одних и тех же ощущений приятного, думает Бенеке, могут сформировываться приятные образы (Lusteinbildungen) и способность к образованию этого рода образов (Lusteinbildungsvermogen). Это может иметь место либо в том случае, когда после отпадения раздражения оно вновь с достаточной силой дополняет способность, или же той комбинации, когда отпадение раздражения (Reizentschwinden) было, само по себе, незначительно*(421). Но, так или иначе, раз под влиянием благоприятных условий созревает то, что Бенеке называет "Begehren", имеет уже место нечто такое, - что мы ощущаем или себе представляем*(422). Вообще желание-Begehren является ощущением приятного (Lustempfindung), постольку, поскольку, прежде воспринятое, внешнее раздражение отпало и исчезло и представлением постольку, поскольку это внешнее раздражение сохранилось в этом ощущении*(423). Не останавливаясь на всех тех комбинациях, весьма многочисленных у Бенеке, благодаря которым может образовываться психический волевой феномен, называемый им "Begehren"*(424), мы перейдем к дальнейшим стадиям волевого процесса по Бенеке.
В тех случаях, когда в связь с Begehren ставится ряд представлений, в которых мы с известной необходимостью (mit Ueberzeugung) рисуем себе достижение предмета наших стремлений, мы имеем дело, по мнению Бенеке, с волей*(425). В тех же комбинациях, где такое представление невозможно или оно не наступает в силу каких бы то ни было соображений Begehren остается на степени простого желания (Wunsch)*(426). От воли-Wollen, Бенеке отличает решимость, по признаку ее более конкретного характера. - Entschluss Бенеке видит в тех случаях, когда мы представляем себе то, к чему мы стремимся в известный, более или менее определенный, момент осуществленным при помощи нашего стремления*(427). Элемент внешнего раздражения в том смысле, как его понимает Бенеке, т. е. в качестве процесса, порождающего сознательные стремления, является, по мнению этого психолога, существенной частью, без которой немыслима интенсивная воля. Самые живые образы фантазии и большинство чувствований не превращаются в волевые действия, как бы энергично не старались мы об этом. Но картина меняется, когда мы имеем дело с правильной сменой привходящих раздражений. Тогда без особого напряжения наступает переход и образов фантазии, и чувствований из состояния потенциального в активное*(428).
Та огромная роль, которую Бенеке отводит в области своего объяснения психической жизни феноменам волевого характера, достаточно, кажется нам, обнаруживается из того изложения его, крайне сложных построений, которые в значительно упрощенном виде представлены нами выше. И на самом деле, "первоначальные способности" Бенеке, его Urvermogen не что иное. как стремления*(429), то же самое почти его так наз. "первоначальные основные способности", его unerfiillten Grundvermogen; но, кроме этого, везде вообще в психической жизни, где могут быть только констатированы остаток, пробел или некоторое уменьшение, по сравнению с предшествующей или последующей полнотой проявления, того или другого, психического феномена, Бенеке усматривает, под тем или другим видом, элемент стремления*(430). Наши критические замечания на доктрину Бенеке, пользовавшуюся некогда чуть ли не общим признанием в Германии и разделявшуюся и некоторыми русскими психологами, мы предполагаем сгруппировать, главным образом, по следующим трем пунктам: разбор метода Бенеке, критика его теории способностей и, наконец, замечания на его доктрину о воле в собственном смысле.
Достаточно самого поверхностного знакомства с учениями Бенеке - по любому вопросу, чтобы убедиться в полной произвольности выводов этого психолога, проистекающей, в свою очередь, из некоторой произвольности субъективного метода. Метод самонаблюдения в руках Бенеке является послушным орудием, помогающим ему приходить, с одной стороны, к заключениям, не имеющим почти что ничего общего с действительностью и открывающим, с другой стороны, возможность доказывать все, что этому психологу покажется нужным для его дальнейших выводов. Те жизненные черты, которые Бенеке удается уловить иногда, служат ему источником для целого ряда аналогий, при помощи которых он старается доказывать свои предвзятые мнения по, тому или другому, вопросу. Проф. Троицкий*(431), говоря о методе Бенеке, замечает, между прочим, следующее: "Бенеке, написавший систему логики, не обнаруживает и тени отчетливого понятия о том, где начинается область "точных наблюдений" и чем последние отличаются от наблюдений "неточных", от простых предположений, догадок, внушаемых поверхностным взглядом на интересующие нас явления,- от ассоциаций мечтательных и диких, к которым могут подавать повод явные замечания, уму, переполненному различными предрассудками и наблюдающему предметы сквозь цветные очки любимых теории". Этот строгий приговор нашего покойного психолога является, однако, справедливым и не незаслуженным Бенеке. Мы видели выше, как формирует этот последний из "примитивных способностей" и сил в связи с внешними раздражениями или впечатлениями психические феномены, видели, как он оперирует этими элементами, как частями химического состава, дающими, но их соединении, известный эффект. Мы видели, далее, как с точки зрения Бенеке, внешнее раздражение или впечатление может делиться на мелкие доли, которые могут проникать в различные уголки психического существа человека и выступать под формой, тех или других, психических формаций. Как у экономной хозяйки, у Бенеке не пропадает ни один малейший обрезок воздействия на нас внешнего мира; с усердием и даже некоторым остроумием, достойными лучшей участи, психолог этот сосредоточивается на распределении внешнего впечатления между первоначальными силами, между способностями или силами образующими новые способности и пр. Легко, однако, видеть, что если и можно говорить здесь о том, что Бенеке удается улавливать и подмечать правдивые черты, то только с той оговоркой, что у него всегда идет речь о туманных аналогиях, а не о действительных фактах психической жизни. Бенеке могла бы спасти от такого неправильного понимания метода самонаблюдения проверка данных, получаемых этим путем, при помощи метода объективного, при помощи изучения физических сопровождений психических явлений. Но Бенеке не считает возможным вступить на этот путь по соображениям, о которых мы упомянули уже выше.
В своих психологических работах Бенеке стремится, кроме того, реабилитировать теорию способностей, некогда господствовавшую единственно и нераздельно в области науки о духе. Несмотря на то, что учение о способностях в психологии считается бесповоротно решенным в отрицательном смысле, еще до сих пор, однако, иногда раздаются голоса, склоняющиеся в сторону допущения способностей в сфере психологии, как начал, облегчающих объяснение душевных феноменов. Относя известные психические явления к определенным способностям, философы-психологи 18 века, предшественники современных немногочисленных сторонников теории способностей, усердно занимались классификацией душевных явлений. Этим путем, думалось им, они не только классифицируют душевные явления, но и объясняют их. Психологи эти, по верному замечанию Дессуара*(432), обращали в субстанции формы, наблюдаемые в душевной жизни на высокой ступени ее развития, и подставляли их, вслед за тем, обратно в эту психическую жизнь, но уже в качестве причин. При помощи этого процесса, по их наивному убеждению, подвигалось вперед разрешение психологических задач*(433). Констатируя это, Дессуар полагает, что главная ошибка учения о способностях сводится к нарушению принципа, по которому научное изучение ни в каком случае не должно допускать рассечения явлений душевной жизни, но должно, наоборот, принимать их такими, какими они даны в жизни а*(434),*(435). Мысли Дессуара по вопросу о способностях кажутся нам совершенно правильными, поскольку они устанавливают то положение, что путем выведения известных черт, свойственных нашему духу, из особенных качеств этого же духа подставляется, в сущности, вместо одной неизвестной величины, другая, столь же неизвестная. Дело научного объяснения не подвигается, следовательно, в результате ни на шаг вперед. Бенеке, несмотря на то, что является будто бы противником теории душевных способностей и энергично вооружается против них, допускает на, самом деле, "примитивные", "основные" и всякие другие душевные способности далеко не по имени только. Способности он понимает в смысле сил или особенностей конструкции, отличающей субстанцию духа,-в смысле реальных величин, остающихся, однако, столь же не известными, как и до того, когда он дает им, те или другие, названия. Оправдания, которые выставляет Бенеке в непринадлежности его к категории сторонников душевных способностей, побуждают совершенно ошибочно, с нашей точки зрения, проф. Рибо утверждать, что Бенеке является, наряду с Гербартом, ожесточенным противником теории способностей*(436). Принятие теории способностей Бенеке является, кроме общих соображений, непоследовательным еще по тому основанию, что психолог этот, строго ограничиваясь методом самонаблюдения, лишен возможности обнаруживать вместо отдельных психических фактов и их комбинаций, какие то "первоначальные", "основные" силы и пр. По справедливому замечанию одного из своих многочисленных критиков-Кюлпе, Бенеке впадает в то старое заблуждение, что данное в действительности всего лучше может быть объяснено при помощи создания для этого факта наиболее общего понятия*(437).
Переходим, наконец, к критике самого учения о воле Бенеке,- того учения, в ошибочности основных устоев которого мы имели случай уже убедиться выше. Волю Бенеке сближают с стремлением. Последнее же он усматривает в тех первоначальных силах, которые еще не получили впечатления извне и стремятся только к своему проявлению. Если понятием стремления Бенеке хочет отметить явление потенциальности проявления наших душевных способностей, то нельзя отказать ему в правильности его основной мысли, а равно верности того положения, что под влиянием минувших опытов стремления, свойственные человеку, становятся более определенными по цели. Но если верна эта основная мысль, то ни в каком случае нельзя сказать того же о том пути, которым добывает эти данные Бенеке, а главное о тех предположениях и аргументах совершенно произвольных, которыми подтверждает этот психолог свои мысли. Объяснения, даваемые Бенеке, вроде того, что привходящее раздражение соединяется с "первоначальными способностями или силами", что при помощи Reizentschwinden внешнее впечатление способно отпадать вновь, оставляя за собой какую то частицу, которая неясное и неопределенное стремление обращает в определенное-все это налагает, в сущности, на Бенеке бремя доказательства по целому ряду таких фактов, которые, конечно, не могут быть им доказаны. Изложение мыслей Бенеке отличается, вообще, какой-то чисто аллегорической условностью, не позволяющей даже применять к автору строгой критики и требовать от него отчета в каждом выражении. Но за этой аллегорической внешностью скрывается иногда правильная мысль. Такою является, с нашей точки зрения, та часть рассуждений Бенеке, которая посвящена исследованию влияния, оказываемого на зарождение волевого стремления впечатлениями приятными (Lustreize). Постепенное уяснение не только самого предмета и цели стремлений, но и средств, которыми оно может быть осуществлено, притом только in abstracio, дает Бенеке право говорить, как мы видели, о наличности хотения или воли в собственном смысле. Если к этому хотению в том смысле, как его понимает Бенеке, присоединяется еще момент сознания средств, ведущих к определенной цели in concreto, то, по мнению этого психолога, мы можем говорить о решимости. Мы не считаем эти положения Бенеке свободными от ошибок, так как принимаем такую конструкцию воли, которая далеко не считается господствующей. Мы хотим только подчеркнуть, что, в сущности, доктрина Бенеке, если отбросить ее вычурные и совершенно ненужные украшения, близко подходит к господствующим учениям или отличается от них, по своим выводам, столь незначительно, что быть осужденной в своих главных частях, с точки зрения господствующих учений, положительно не может.
Гораздо более широкую роль, чем Бенеке, отводит воле в ряду элементов нашей психики К. Фортлаге (|1881)*(438). Психолог этот доходит до конструирования причины явлений сознания вообще, как влечения. Метод, которым пользуется в деле исследования феноменов душевной жизни Фортлаге, очень близок к методу Бенеке. Еще в большей, однако, степени, чем у этого последнего обращается преимущественное внимание на чисто диалектическую обработку фактов психической жизни человека, обнаруживаемых путем самонаблюдения. Мы увидим ниже, что, кроме того, у Фортлаге нередки случаи, когда он прибегает к выводу не только таких последствий, которые постулируются понятиями в их логическом смысле, но и чисто лексической формой выражения этих понятий. Такое пользование диалектическим методом в области психологической является, кажется тем более опасным, что слова здесь более, чем в какой-либо другой дисциплине не вполне точно передают особенности тех понятий, означать которые они предназначаются.
Психологическая доктрина Фортлаге характеризуется, прежде всего, допущением того, что влечение-Trieb, в качестве элементарного волевого феномена, является основанием и источником сознания (Bewusstsein), что оно выступает, другими словами, самым существенным моментом душевной жизни. В предисловии к своей системе психологии по методу самонаблюдения Фортлаге сознается, что понятием, добытым путем самонаблюдения,-понятием, за пределы которого не должна выходить психология, является понятие влечения. Психолога этого не смущает то обстоятельство, что, с точки зрения наук естественных и метафизики, принцип влечения не может быть признан таким понятием, которое целесообразно класть в качестве основания этих дисциплин. Метод психологии, который избирает себе Фортлаге и который он считает единственно допустимым в области этой дисциплины, неудержимо наталкивает его на признание того, что личность наша (Selbst) является в сущности влечением, которое стремится безпрестанно, в видах самосохранения,-влечением, из которого под влиянием такого стремления развивается целый ряд подчиненных влечений или стремлений.*(439). Вообще внутреннее познание не может дать чего-нибудь другого в результате своего исследования, как влечение, думает Фортлаге. Всякое исследование душевной деятельности начинается вопросом о сознании (Bewusstsein); последнее есть, однако, не что иное, как, задержанное в своем внешнем проявлении, стремление (in seiner Wirksamkeit nach aussen suspendirter Trieb). Та же деятельность влечения во время его задержки есть акт восприятия*(440). Влечение далее,-истинное основание каждого ощущения в виду того, что последнее возникает тогда, когда какое-нибудь двигательное влечение (Bewegungstrieb) обращается в образное влечение (Einbildnugstrieb) под влиянием встречи с каким-нибудь внешним препятствием*(441). Влечение является, кроме того, основанием всех чувствований. Всякое чувствование, в сущности, не что иное, как стремление, поскольку это последнее может быть представлено, как, состояние внутреннего чувства с оставлением в стороне, связанных с ним, внутренних и внешних движений*(442). Вообще, Фортлаге считает вполне обоснованной точку зрения, по которой влечения являются основанием и субстанцией всего того, что совершается в душе. Фортлаге думает, что та наука, которая посвящает себя изучению механизма влечения занимается в то же время не одними только внешними явлениями, но самыми глубокими основаниями душевной жизни*(443). Чтобы уяснить несколько ту аналогию, которую Фортлаге усматривает между явлениями сознания и влечениями, нужно указать, кроме того, еще на следующее. С точки зрения этого психолога, только те представления или, вообще, элементы психической жизни, являются сознательными, которые сопровождаются нашим вниманием; внимание же является состоянием напряжения, состоянием ожидания, вопроса по терминологии Фортлаге, а само сознание, как бы вопросом, направленным на будущее. Каждый вопрос, думает Фортлаге, предполагает ожидание того или другого ответа, а вместе с тем в каждом вопросе заключается напряжение, стремление. Ожидание может проявляться, как любопытство, а, следовательно, как стремление. Эти внешние черты, эта диалектическая игра словами кажется Фортлаге достаточной для того, чтобы отождествлять природу души или сознания, по терминологии Фортлаге, с понятием вопроса. "Быть существом, ставящим вопрос, замечает этот психолог в одной из своих популярных лекций*(444), значит быть существом одухотворенным, и кто знает природу вопроса-знает и природу души". Быть внимательным, замечает в другом месте Фортлаге, это значит в сущности спрашивать, в чем дело или что нас ожидает, а отсюда только один шаг до того, чтобы свести это состояние на напряжение, стремление и т. п. феномены*(445),*(446). Критикуя Гербарта, Фортлаге упрекает его, между прочим, в том, что он, признавая в человеческой душе влечение к повторению пережитых, старых представлений, игнорирует влечение, как стремление к образованию новых представлений зп). Между тем как, рассуждает Фортлаге, первое стремление сводится к влечению, существующему в образах воспоминания, второе стремление сводится к влечению, нераздельному с вниманием, к влечению от старых взглядов к новым, к стремлению переходить от настоящего к будущему, к стремлению, которое является, по своей природе, деятельностью "вопросительной" (Fragethatigkeit), а, следовательно, и предполагающей деятельное сознание*(447). К влечению Фортлаге сводит и наши чувствования*(448). Чувство приятного и неприятного сводится, по мнению этого психолога, на влечения в том смысле, что Lust может быть определено, как такое влечение, которое имеет своей целью удержать, продлить или возобновить наличное состояние, а Unlust, должно быть квалифицировано, как влечение, усиливающееся избегнуть или устранить, то или другое, состояние. Что касается представлений, то Фортлаге видит в них только феномены, сопровождающиевлечения*(449).
Прежде чем перейти к критике учения Фортлаге, приведем еще несколько примеров того, как представляет себе этот психолог то действие, которое он характеризует термином влечение-Trieb. "Всякое влечение, замечает Фортлаге, как, напр., голод, страх и проч., по мере того, как отпадает самый предмет этого влечения-пища и опасность в приведенных примерах,-переходить из состояния активного в состояние задержки (Hemmung). В этих случаях деятельность влечения не прекращается, но только преобразовывается, проявляясь затем в формах замечания (Aufmerken), вопроса, сомнения, испытания, изучения, обдумывания и свободного выбора"*(450). В связи с такими расплывчатыми и весьма туманными аналогиями Фортлаге считает возможным утверждать, что признание чего-либо существующим-Bejahung является не чем иным, как задержанной и отнесенной к будущему волевой деятельностью (Thatigkeit der Begierde); с другой стороны, задержка или прекращение (Suspension) волевой деятельности является отрицанием. "Да" означает активность, "нет"-прекращение активности какого-нибудь данного стремления или желания*(451). Если, полагает Фортлаге, рассматривая черную полосу на красном поле и получая впечатление зеленого цвета, мы будем стараться отрицать этот факт, то отрицание того, что, находящееся перед нашими глазами, зелено, заключается не в том, что представление зеленого исчезает перед нашими глазами, Последнее мы отрицаем единственно в том смысле, что воля наша, направленная на признание существующего истинным, указывает только, что в действительности мы имеем дело с феноменом, отличным от того, который наша воля предполагала имеющим место*(452).
Теория воли Фортлаге зиждется, главным образом, на диалектическом способе доказательства того, что явления сознания отличаются известной степенью напряженности, что сознание должно быть отождествлено с вниманием и пр. Натяжки, которые Фортлаге допускает при этом, слишком заметны; выводы его, в результате, внушают мало доверия. Зачастую сопоставления и сравнения, которые делает Фортлаге, в такой мере туманны, что рискуют быть неверно понятыми. Последнее обстоятельство и побудило нас почти везде, в наиболее важных местах изложения учения Фортлаге, приводит, по возможности, его подлинные выражения. Наиболее неудачной и наименее обоснованной кажется нам у Фортлаге его попытка подчеркнуть волевой характер суждений положительных и отрицательных. Но если отбросить неудовлетворительность аргументации Фортлаге и постараться проверить, насколько выводы, к которым он приходит, независимо от тех условных названий, которые он дает душевным явлениям, находятся в согласии с истинной природой психических феноменов, то нельзя не сознаться, что Фортлаге, правда в несколько искаженном виде, предвосхищает некоторые данные и выводы, к которым пришла физиологическая психология. Фортлаге совершенно правильно, с нашей точки зрения, усматривает во всех явлениях нашей психической жизни известный динамический элемент, который он обозначает термином влечения-Trieb. Мысль эта, однако, если можно так выразиться" только симметрична данным, подтверждающимся опытной психологией. Если отбросить аргументирование Фортлаге своих взглядов, которое вообще стоит у него на низкой ступени развития, ограничиваясь подбором таких синонимов данных понятий, которые, уже по своей словесной форме выражения, дают право предполагать присутствие в данных понятиях элемента динамического, отбрасывая, повторяем, все эти подробности, приходится, тем не менее, все таки признать, что все рассуждения Фортлаге о конструировании сознания, как задержки влечения, об отождествлении сознания с вниманием не только необоснованны у него, но вряд ли правильны вообще. Фортлаге отождествляет, наприм., сознание с вниманием, между прочим, потому, что состояния внимания сознательны. Взгляд этот ошибочен уже в виду того, что внимание только одно из условий сознания и направление внимания и сознание еще не одно и то же. Та подчиненная роль вообще, которую отводит Фортлаге явлением сознания, по сравнению с моментом влечения, совершенно необъяснима. То же должно сказать и о том его мнении, что деятельность влечения во время его задержки есть акт восприятия и что поводом такой задержки должно служить какое-нибудь внешнее препятствие. Учение Фортлаге о воле страдает, вдобавок, существенной неполнотой. Занимаясь все время погоней за доказательствами того, что через всю нашу психическую жизнь проходит красною нитью элемент влечения, стремления, Фортлаге не уяснил себе, по-видимому, в достаточной степени, в каких формах это стремление выступает в нашей психике с теми особенностями, которые дают преимущественное право говорить о стремлении, т. е. в комбинациях волевых в собственном смысле слова. Мы не встречаем, далее, у Фортлаге сколько-нибудь полного анализа волевого процесса, его стадий и т. д. Эта сторона учения Фортлаге тем более, между тем, нуждается в освещении, что психолог этот не считает существенным элементом воленаправления сознавание цели стремления и представления определяет, как простые сопровождения влечения.
Взгляд на волю Фортлаге не без основания резко противополагают доктрине Гербарта, сводящей, как мы увидим ниже, всю нашу психическую деятельность на представления и их борьбу. Но, в сущности, здесь в большей, чем где бы то ни было, степени оправдывается известное изречение о том, что les extremes se touchent. Разноречие между Фортлаге и Гербартом, mutatis mutandis, сводится только к разноречию в терминологии. Если подставить термин Trieb вместо термина Vorstellung, то особенной пертурбации от этого ни в учении Гербарта, ни в учении Фортлаге не произойдет. Так или иначе, но взгляд Фортлаге является весьма типичным, в качестве попытки сведения всей нашей душевной деятельности на момент воли, и это обстоятельство побудило нас, главным образом, остановиться с значительной подробностью на доктрине немецкого психолога, ныне совершенно всеми забытого.
В ряду защитников воли, как примерного, по своему значению, элемента психической жизни, мы предполагаем еще остановиться на Геринге*(453). Учение этого психолога представляет, помимо всего, еще тот особый интерес, что оно выступает, как доктрина, настаивающая на бессознательной реальности воли.
С точки зрения Геринга, чувствования обнимают собой область приятного и страдания во всех видах и оттенках. Он полагает при этом, что понятие приятного и страдания или неприятного не может быть, теоретически определено ближайшим образом. В свою очередь, ощущением, по мнению Геринга, является всякое сознательное впечатление, обусловленное телесным органом и не влекущее за собой ни приятного, ни неприятного. Представление, с точки зрения Геринга, в свою очередь, не что иное, как воспроизведение ощущения органов чувств, а мышление только оперирование при помощи других элементарных деятельностей. Все понятия, которые Геринг таким образом определяет, т. е. понятия чувствований, ощущений, представлений и мышление выступают процессами, замкнутыми в самих себе (in sich abgeschlossene Zustande). В противоположность им, желание и хотение отличаются другими чертами. Они характеризуются у Геринга, как такие бессознательные или сознательные состояния, общей чертой которых является то, что они направляются на изменение существующего в данный момент, а, следовательно, направляются, в виде общего правила, на будущее*(454). С точки зрения Геринга, чувствования (Gefuhl) и воля находятся в тесной взаимной связи. Грудной ребенок, замечает Геринг, под влиянием неприятного состояния боли или голода прибегает к крику. Чувство голода, вызывающее крик ребенка, является, с своей стороны, вызванным влечением к питанию. Влечение является, таким образом, причиной, а чувство последствием. Мало того. Влечение неудовлетворенное вызывает чувство неприятного, а чувство приятного-прямое последствие удовлетворения влечения*(455). То, что, именно, влечение является причиной, а чувствования последствием, а не наоборот, это в некоторых случаях, думает Геринг, так ясно, что не нуждается в доказательствах. Легко иногда можно проследить, как, с устранением влечения, и чувствования, вслед за ним, видоизменяются, а затем и исчезают. Но если это не всегда удается констатировать, то объясняется это тем, что влечения бессознательны. Они существуют в организме, но не сказываются в области сознания и потому, как бы отсутствуют для субъекта*(456). Геринг вооружается против того, что физиологи признают влечениями только стремления сознательные, выводя их, при этом, из ощущений и чувствований*(457). Геринг полагает, что каждое влечение или воля, сами по себе, бессознательны и только посредственно, при помощи опыта, достигают сознательности*(458). Последнее обстоятельство доказывается, между прочим, тем, что мы часто обмануты относительно нашей действительной воли*(459). Будь воля наша сознательной, думает Геринг, мы всегда имели бы возможность непосредственно исследовать ее движения. Вообще, с точки зрения Геринга, чувствования являются сознательными формами проявления воли, и эта последняя не может претендовать на удоборазличимое сознательное существование, наряду с представлениями и чувствованиями. Продолжая аргументировать в пользу связи воли и чувствований и неправильного признания за чувствованиями значения причины, Геринг замечает: в какой мере господствующее воззрение отождествляет, в применении к интересующему нас случаю, причину и следствие видно уже из употребления выражения: я имею охоту доставить себе какое-нибудь удовольствие (Ich habe Lust etwas zu thun was Lust bewirkt), В этом выражении "охота" (Lust) означает собственно потребность, желание. Выражение: "я имею охоту путешествовать" равнозначно в сущности выражению "я имею потребность путешествовать" и, благодаря удовлетворению этой потребности, "испытаю чувство удовольствия". Совершенно ошибочно, в виду этого, принимать, вместе с господствующим. взглядом, что предшествует не влечение, но представление будущего удовольствия*(460). Настаивая на связи чувствований и воли и приоритета. воли, в качестве причины, Геринг считает, однако, нужным оговориться, что хотя эти феномены стоят в неразрывной связи, они не являются, тем не менее, одним и тем же. Строго монистическое конструирование душевной жизни кажется Герингу недопустимым и все попытки сведения различных душевных деятельностей на волю, или, вообще, на какой-нибудь один ряд психических феноменов, кажутся ему противоречием и с внутренней стороны, и со стороны опыта*(461). С нашей точки зрения, эта оговорка Геринга, в сущности, очень мало изменяет в его утверждениях, так как противоречит тому, что психолог этот констатирует, постулируя волю, как причину других категорий психических феноменов. Примерность воли Геринг, помимо того, что влечение предшествует чувствованиям, доказывает еще некоторыми другими соображениями. Геринг, вслед за. физиологом Рокитанским, допускает первоначальное стремление органов чувств к функционированию*(462) и соглашается, кроме того, с Бенеке в том, что человеческая душа не остается чисто пассивной. Геринг принимает вместе с Бенеке, что раздражения или впечатления, которые притекают к душе нашей извне, оказывают свое действие потому, что душа приходит им как бы на встречу*(463). Непреложное доказательство того, что органам чувств присуща особенная активность Геринг видит, вдобавок, в факте свойственности ощущениям (Sinnesempfindungen) известного чувственного тона, а равно в том, что все они, более али менее, сопровождаются чувством удовольствия или неудовольствия. Иногда, признает Геринг, впрочем, этот чувственный тон, в виду своей слабой интенсивности, не проникает в сознание и потому не может быть собственно отнесен к категории чувствований. Это имеет место, замечает Геринг, в тех случаях, когда, объективно существующие, условия недостаточны еще для наступления чувствования. Но, оставляя это в стороне и исходя из того, что каждое ощущение сопровождается известным процессом в организме, процессом, который, при надлежащей интенсивности, обратится в чувствование, можно уже в силу этого предполагать, что и деятельность прочих элементов нашей душевной жизни характеризуется влечениями*(464).
Учение Геринга в общей форме, с нашей точки зрения, может быть резюмировано следующим образом. Уже в самых простых душевных актах, какими являются ощущения, сводящиеся, в сущности, к отправлениям наших органов чувств, регистрирующих впечатления, замечается некоторый зародыш того, что впоследствии образует материал, из которого складываются чувствования, как явления, обнимающие собой область приятного и страдания. Как в своей зародышевой, так и в развитой форме, чувствования неразрывны со стремлениями, которые не только их характеризуют, но им предшествуют иногда бессознательно и, даже более, являются причинами чувствований и главными двигателями всей психической жизни человека. Геринг выражает, в сущности, то же, когда резюмирует следующим образом свое учение. На первой ступени духовного развития сознание выступает в форме ощущения и чувствований; при помощи чувствований в сознание проникает и воля, потому что, по своей природе, она бессознательна. Это первичное свойство воли дает повод к той ошибке, что воля зависит от чувствований. Так как субъект только благодаря наступлению, обусловленных волей, чувствований, узнает о существовании воли, то предполагают, что воля прежде совершенно отсутствовала. Но для наличности и для сущности воли совершенно безразлично, является ли она сознательной или бессознательной, а в виду этого и обычное различение между влечениями и волей или между низшими и высшими формами воли является беспочвенным Чувствования являются действием воли в том смысле, что воля неудовлетворенная порождает чувствования неудовольствия, а воля удовлетворенная - чувствования удовольствия. Там, где нет воли, нет и чувствований и наоборот*(465),*(466).
Против учения Геринга, с нашей точки зрения, должно быть замечено, главным образом, следующее. Геринг-сторонник главенства воли в нашей психической жизни в смысле первопричины. Так как не всегда может быть доказано ее присутствие в этом качестве, то Геринг вынужден признать бессознательную реальность воли. Но где можно, почерпнуть доказательства того, что этот феномен, который даже не может быть назван таковым в виду того, что он проявляется только в своих последствиях, должен быть отнесен к категории явлений волевых. Особенностью этих последних, по заявлению Геринга, служит то, что они всегда обращены на будущее; вряд ли можно однако, говорить об этом в тех комбинациях, когда мы имеем дело с феноменом бессознательным. Мы не спорим против того, что есть известные, протекающие вне нашего сознания, акты, которые подготавливают психические феномены и, в частности, феномены волевые, но мы полагаем, что не имеем права квалифицировать эти подготовительные акты, как волевые, если не хотим внести полной путаницы в понятие воли. Для того, чтобы оправдать свою теорию, Герингу приходится настаивать на том, что у нас существует не только бессознательная воля, но и бессознательные чувствования. Эти бессознательные чувствования Геринг находит возможным констатировать тогда, когда отсутствуют объективные условия, необходимые для наступления чувствования. Но, несомненно, раз нет всех данных для того, чтобы признать в этот виде психической энергии, с которой имеет дело Геринг, наличность чувствований, то чувствования отсутствуют самым реальным образом. Является в высшей степени произвольным квалифицировать какую-то неизвестную энергию, как чувствования. Отчего, спрашивается, не квалифицировать ее уже сразу, как волевую. Это вело бы еще непосредственнее к цели, которую имеет в виду Геринг. Но и помимо этого, многое кажется нам в психологическом учении Геринга совершенно произвольным. Почему Геринг полагает, что мы обманываемся только относительно содержания нашей воли. Разве другие классы психических фактов устраняют возможность того, чтобы мы в них обманывались. Закон относительности, которому подвержены наши ощущения, служит лучшим доказательством того, что наши заключения о силе наших ощущений находятся в зависимости от, того или другого, состояния организма и что в деле оценки наших ощущений нельзя говорить о постоянстве. В зависимости от различного состояния организма температура комнаты в 10° будет казаться нам то теплее, то холоднее, а следовательно, и, в области представлений мы также не застрахованы от ошибки и обмана чувств. Да к тому, если уже говорить об обмане, то чаще в жизни мы заблуждаемся не относительно того, что мы к чему-нибудь стремимся, но относительно того, к чему мы стремимся*(467).
Вместе с изложением учения Геринга мы закончили обозрение той группы доктрин, которые, признавая за волей направляющее кардинальное значение, выдвигают ее на первый план в ряду других психических феноменов и признают за ней таким образом примерное значение. Мы не останавливаемся на изложении других доктрин, проводящих близкие к учениям Фихте, Бенеке, Фортлаге и Геринга взгляды, прежде всего как мы уже заметили в своем месте, потому, что значение воли, как основного психического феномена, в достаточной степени освещается уже рассмотренными попытками.
Наше изложение страдало бы, однако, непростительной неполнотой, если бы мы не указали, хотя в самых кратких чертах, на те конструкции, которые придавали воле некоторые метафизики. Это является тем более необходимым, что метафизические системы оказывали, вообще, еще в X?X в., более или менее, решающее влияние на разработку психологических проблем, т. е. той области, которая самым тесным образом еще до последнего времени была связана с философией.
Учение о приоритете воли проходило красною нитью через философию Иоганна Готтлиба Фихте (|1814), отца психолога Иммануила Германна Фихте (|1879), с учениями которого мы имели случай познакомиться выше. В своей Wissenschaftslehre Фихте старший развивал, между прочим, теорию роста самосознания параллельно деятельности "я", утверждая, что самосознание возникает вместе с тем, как "я" полагает себя, как существующее*(468). Эта деятельность "я" и самосознание в доктрине Фихте старшего идут параллельно, но причиной и того, и другого является воля. Воля выступает, таким образом, логическим и неизменным предшествующим познания. Деятельность "я", порождающая самосознание, является деятельностью волевой, составляющей начало и конец философии Фихте*(469). Фихте пишет: я сознаю, что я хочу, и это сознание непосредственно и одновременно относится к той субстанции, каковой являюсь я. Воляпроявление меня самого; она выступает в качестве того, что меня лучше всего характеризует. Фихте отличает при этом волю в общем смысле от воли индивидуальной*(470). Фихте считает, однако, деятельность воли индивидуальной, подчиняющейся тем же принципам, что и деятельность воли общей.
Такой же, в некотором роде, гипертрофией воли страдает в значительной степени и система Шеллинга (|1854). Это особенно справедливо по отношению к той форме доктрины этого философа, в которую она отлилась у него в позднейшую эпоху его деятельности. С точки зрения Шеллинга, начало сознания должно быть объяснено, как самоопределение, которое является, в сущности, волей в общем значении этого слова*(471). В более поздний период развития своих воззрений Шеллинг доходит до утверждения, что "существуют отдельные воли, из которых каждая является для себя центральным пунктом и выступает, по выражению Фихте, абсолютной субстанцией каждого "я"*(472).
Известна, кроме того, та огромная роль, которую отводил воле Гегель (|1831). Связь между общими принципами философии Гегеля и его доктриной о воле существует, при этом, самая тесная*(473). Арr. Александр, специально исследовавший учение знаменитого метафизика о воле, пишет по этому вопросу следующее. Абсолют, с точки зрения Гегеля, лучше всего может быть определен, как дух. Свое саморавное (адекватное) проявление абсолют находит не в природе, но в преемственности духа, в его конечных формах. В этом процессе проявляется действие духа. В субъективной форме духа деятельность абсолюта проявляется в форме знания и воли; со стороны объективной- в праве, государстве и истории*(474). "Дух, как воля, учит Гегель познает самого себя, ограничивая себя в себе самом и реализуясь из самого себя"*(475).
Скажем, в заключение, еще несколько слов о том значении, которое придавал воле Шопенгауэр (|1860). В системе этого последнего воля выступает и в качестве, так сказать, универсального принципа, и в качестве способности человека. Философия Шопенгауэра, замечает Александр, является, главным образом, теорией воли*(476). Воля, по Шопенгауэру, и в смысле всеобщего принципа, и частной способности человека выступает, однако, в сущности одной и той же. Мир, по выражению Шопенгауэра, является волей, но волей в то же время частной- "моей волей". Но это только одна сторона мира. Этот последний является одновременно и представлением, и волей. Одна сторона мира выступает таким образом, как знание, другая, как воля. Человек, в свою очередь, с точки зрения Шопенгауэра, является объектированной волей и представлением. "Познающему субъекту, пишет Шопенгауэр*(477), выступающему в качестве индивидуума посредством своего тождества с телом, это тело дано двумя вполне различными способами: во-первых, как представление в созерцании...но, затем, в то же время и совершенно иным способом, именно, как то, каждому непосредственно знакомое, которое обозначается словом воля". Действие тела человека, с точки зрения Шопенгауэра, не что иное, как ставший объектом созерцания акт воли, другими словами, как воля объектированная, как перешедшая в представление воля. В этом процессе объективирования воли Шопенгауэр различает несколько ступеней.
На первой низшей ступени воля выступает, как слепая сила или стремление*(478). Только постепенно воля достигает в своем процессе объективации сознательности и действует при помощи представлений, составляющих неизмеримо более целесообразную форму проявления деятельности воли*(479).
Воля, с точки зрения Шопенгауэра, делает человека тем, что он есть. Знание, которое характеризует человека, только проявление воли. Интеллект такое же орудие воли, как молот в руках кузнеца. Излагая взгляд на волю Шопергауэра, Фалькенберг*(480) справедливо замечает, что с точки зрения знаменитого пессимиста "человеческая воля есть только высочайшая ступень в развитии того же самого начала, которое деятельно проявляется в различных силах природы и в заключение получает свое имя от наивысшего вида этих сил..." Идти дальше, чем Шопенгауэр, в смысле расширения области воли и придания ей примерного значения уже некуда и в этом же смысле теория этого философа является особенно поучительной и интересной.
Переходя к изложению доктрин, отводящих воле более скромную роль, наряду с другими психическими феноменами, мы, считаем необходимым, прежде всего, остановиться на учении одного из первых по времени, представителей физиологической психологии, на доктрине Лотце (| 1881)*(481).
Лотце является первым психологом, серьезно связывающим учения психологии с физиологией*(482). В видах объяснения психических явлений он утилизирует для психологии физиологический материал с невиданной до него полнотой и глубиной. Лотце высказывается за тройное деление феноменов психической жизни, на явления представления (Vorstellen), чувствования (Gefuhl) и воли (Wille). Этих видов психической деятельности он не представляет себе в форме трех совершенно независимых и самостоятельных классов психических фактов. Напротив, он склонен думать, что явления представления теснейшим образом связаны с чувствованиями, а эти последние со стремлениями и волей в собственном смысле*(483). Эту, так сказать, трихотомию психической жизни Лотце защищает в течение всей своей жизни, делая иногда только весьма незначительные изменения или пояснения в своих последующих трудах. В одной из своих последних работ Лотце дает ясный ответ по вопросу о разграничении трех вышеупомянутых классов психических фактов.
Представлениями, в противоположность ощущениям, Лотце считает те образы воспоминания, которые остаются в нашем сознании от испытанных ощущений. Но, кроме этого, ощущения и представления различаются между собой в том смысле, что представление самого яркого блеска,, по выражению Лотце, не светит, представление наиболее сильного шума, не издает звука и проч.; и это имеет место, несмотря на то, что представление изображает совершенно точно, в приведенных примерах, блеск и звук*(484).
В противоположность ощущениям, предмет которых, сам по себе, является предметом равнодушного восприятия, Лотце отмечает, что то, что он называет чувствованиями, отличается известным характером приятного или неприятного. Эта категория психических фактов возникает то из впечатлений, воспринимаемых нашими органами чувств (sinnliche Gefuhle aus korperlichen Eindrucken), то под видом чувствований интеллектуальных из осложнения представлений стремлениями. В общем, вся категория чувствований принадлежит к таким явлениям душевной жизни, которые характеризуются наибольшим постоянствомъ*(485). Подобно ощущениям, чувствования не являются образами (Abbildungen) тех процессов, последствиями которых они выступают. Подобно тому, как ощущения возникают со свойственным им определенным качественным характером (mit ihrem qualitativen Inhalt), и чувствования характеризуются в нашем сознании известной степенью удовольствия или страдания; причины чувствований не всегда при этом, думает Лотце, удается легко открыть; это достигается зачастую только после целого ряда попыток*(486). Можно предположить, думается Лотце, что простое чувствование, будучи несмешанным с другими психическими элементами, является, в сущности, состоянием, отличающимся известным количественным содержанием удовольствия или страдания (quantauver Grad der Lust oder Unlust). Но в действительности, в каждом конкретном случае, чувствования соединяются то с ощущениями и представлениями, то с влечениями, в зависимости от тех причин, которые вызвали чувствование, от места его возникновения, от перехода его на, те или другие, части нервной системы и т. д. Если огромная часть чувствований, характеризующихся значительным разнообразием может быть объяснена таким образом, то предположение о первоначально одинаковом качестве всех чувствований не является ни необходимым, ни вероятнымъ*(487). Тот же, в существенных чертах, взгляд на чувствования Лотце развивает в своем последнем труде, посвященном основным элементам психологии. Лотце и здесь продолжает настаивать, что, противополагая, в известном смысле, чувствования ощущениям, он не стремится подчеркнуть абсолютную раздельность этих классов явлений. Лотце допускает даже, что первоначально ни одно представление не является совершенно безразличным, но что этот чувственный тон ускользает от внимания, между прочим, в виду того, что, значение, которое имеют для наших целей впечатления, получаемые нами, отодвигает на задний план оценку самого впечатления. То обстоятельство, что ощущение и чувствование являются двумя различными, друг в друга не переходящими состояниями, представляются однако Лотце, не подлежащие ни малейшему сомнению*(488).
Наряду с ощущениями, представлениями и чувствованиями, как элементами сознания, существует, по мнению Лотце, еще класс волевых феноменов. Эту категорию душевных явлений необходимо, думает Лотце, конструировать таким образом, чтобы избежать, прежде всего, следующих двух ошибок: конструирования, во-первых, воли, как отчетливо сознаваемого, ясного представления и, во-вторых, сведения воли на способность действовать. Первый ошибочный взгляд отнимает у воли, по мнению Лотце, способность ее действовать, второй- заставляет волю делать решительно все. Первый из этих ошибочных взглядов, продолжает Лотце, смешивает волю с мыслью о воле, второй - не отличает воли от реализации цели, к которой стремятся*(489).
Для правильного отграничения сферы воли, думается Лотце, необходимо исходить, главным образом, из следующего. Мы реализуем разные движения без знания о том, какие нужны для этого средства, к помощи каких мускулов следует прибегнуть. Для нас остается совершенно неизвестным, что нужно предпринять для того, чтобы заставить какой-нибудь моторный нерв привести в действие определенный мускул. Отсюда следует с необходимостью, думает Лотце, что ни в каком случае не может быть предположено, чтобы душа сама непосредственно осуществляла движбния*(490). Душа наша порождает с своей стороны только известное состояние, известное под именем желания, хотения, воли. Но с этим то состоянием или психическим процессом природа, по, совершенно недоступным нашему сознанию, причинам и по, независимым от нашей воли, соображениям, связывает возникновение телесного движения, как последствие этого психического состояния. Исследователю остается, таким образом, изучать в форме воли только те душевные состояния, которые являются поводами телесных движений*(491). Но и здесь необходима, думает Лотце, особенная осторожность. Названиями хотения (Wollen) и стремления (Streben) в жизни часто характеризуют комбинации и случаи, в которых душа наша выступает в качестве как бы наблюдающего сознания (beobachtendes Bewusstsein), a не начала действующего (nicht als handelndes Wesen). Движения, представления и чувствования, замечает Лотце, которые в нас только происходят и, как таковые, нами замечаются, мы зачастую ошибочно конструируем, как деятельность собственно волевую. Если обратиться к чувственным влечениям (sinnliche Triebe), то необходимо констатировать, что в основании их очень часто лежит чувство удовольствия или неудовольствия. Если наша память работает, при этом, в том смысле, что представление движений или предметов, которые прежде наслаждение продолжили, а страдание сократили, возвращается в наше сознание и только в силу этого чувствование переходит в движение, направленное на достижение этого наслаждения, то в данном случае нет еще проявления нашей воли, думает Лотце. То, что мы называем влечением, не есть воля, при помощи которой мы направляем наше тело, но только восприятие его страдания и тех непроизвольных, в нем возникающих движений, через которые и другие деятельности нашего сознания побуждаются к соответственному функционированию. То же применимо, думает Лотце, не к одним только чувственным влечениям*(492),*(493). Влечения, с точки зрения этого психолога, являются теми элементами, которые чаще всего побуждают нас в жизни действовать. Но сравнительно редко приходится наблюдать действительно волевые проявления (nur selten aussern wir einen wirklichen Willen). Столь редко наблюдаемые акты воли, замечает при этом Лотце, нельзя описать, так как воля является таким простым основным феноменом душевной жизни, который может быть только пережит, но не объяснен или описан*(494). Тот же взгляд высказывает Лотце и в более ранних изданиях своего Микрокосма*(495).
В общем, необходимо констатировать, что Лотце развивает чисто спиритуалистический взгляд на волю. Он не верит в существование какого-нибудь центрального органа, порождающего волевые проявления. Как деятельность чисто психическая, воля, с точки зрения, Лотце требует чисто духовного источника. Лотце доходит даже до того, что смотрит на волю, как на чисто акцессорный момент даже в процессе реализации произвольных движений. Всю деятельность воли психолог наш ограничивает воссозданием (Herstellung) представления или настроения (Gemuthszustand), с которыми возникновение движения связано, как чисто автоматическое последствие*(496). Говоря о власти воли над движениями, Лотце считает в одном из самых своих последних трудов возможным уподобить эту власть пользованию азбукой. Новых букв, замечает он, или звуков мы не можем выдумать и принуждены пользоваться теми, которые связаны с устройством наших органов речи. Но за то нам открыта возможность комбинировать наличные звуки до бесконечности. Душа, комбинируя, по своему усмотрению, внутренние психические элементы, в свою очередь, может группировать и, связанные с нервами, телесные движения в самые разнообразные действия*(497).
Действие, с точки зрения Лотце, выступает с характером волевого тогда, когда не только имеет место то внутреннее настроение, последствием которого будет движение, но когда оно одобрено волей, с ней согласуется как бы разрешается ею к процессу реализации*(498). В том же смысле высказывается Лотце о природе воли в новейшем издании своего Микрокосма, где он находит возможным констатировать волю только там, где проявляются выбор и решимость, а внешний волевой акт усматривает исключительно в тех комбинациях, где между различными возможными представлениями движения, при помощи акта свободного выбора, одно из них приводится в действие*(499). Лотце близок, таким образом, в сущности, к отождествлению воли с решимостью-Entschluss, а волевые элементы считает входящими и в другие феномены нашей психической жизни.
Мы остановились так подробно на изложении взглядов Лотце по вопросу об элементах нашей психической деятельности и, в частности, его взглядов на волевые феномены в виду, главным образом, выдающегося значения Лотце в ряду немецких психологов, а также в виду того положительного и, в высшей степени добросовестного изучения физиологических условий психических актов, которое мы встречаем у этого психолога. Не останавливаясь на детальной критике психологической доктрины Лотце, что увело бы нас слишком далеко, мы заметим только следующее. Лотце является типичным представителем трихотомии психической жизни человека. Общую критику этой доктрины мы дадим несколько ниже, когда познакомимся с конструкциями и других представителей того же учения. Как психолог, привыкший держаться строго фактической почвы, Лотце добросовестно старается очертить сферу каждого класса психических фактов. Но между тем как это ему удается, в большей или меньшей степени, относительно явлений сознания и чувствований, нельзя не согласиться, что его учение о волевых феноменах является и наиболее сбивчивым и темным, и наиболее произвольным. Мы сознаемся, что несмотря на изучение взглядов Лотце на основании большинства главных его трудов, мы далеко не уяснили себе взаимоотношения в доктрине этого психолога волевых элементов вообще (Strebungen) с феноменами воли в собственном смысле. Вообще, все свое учение о воле Лотце обставляет рядом оговорок, вроде того, что сущность феноменов волн не поддается описанию, изложению и т. д. Несмотря на неоднократные заявления Лотце, что в наличности класса волевых феноменов, как самостоятельной категории психических фактов, нельзя сомневаться, в словах его сквозит implicite, если не сомнение в истинной реальности этого класса феноменов, то, по крайней мере, полное бессилие в ближайшем конструировании его. В связи с нашим личным взглядом на волевые феномены, мы склонны приписывать такую неудачу Лотце не отсутствию в нем проницательности, но скорее тому пониманию неудовлетворительности тех отдельных конструкций воли, как самостоятельного класса психических фактов, которые в ходу у современных психологов. Психологи, не обладающие чутьем и знаниями Лотце, смелее, чем он, очерчивают характер волевых феноменов, как отдельного класса, но признавая это, в свою очередь, на словах и стремясь оставаться в то же время на фактической почве, Лотце вынужден сделать свое учение о волевых феноменах совершенно неопределенным. Свое бессилие определить, ближайшим образом, характер волевых феноменов Лотце, как мы видели выше, прикрывает тем, что сознание наше ничего не говорит нам о природе волевого усилия, что характер воли чисто спиритуалистический и проч. Отождествляя, в конце концов, волю с решимостью и подчеркивая то обстоятельство, что воля в значительной степени только чисто акцессорный момент в деле воспроизведений даже произвольных движений, что деятельность воли ограничивается, наконец, воссозданием представлений или настроений, с которыми движение связано, как чисто автоматическое последствие, подчеркивая все это, повторяем, Лотце приводит, в сущности, весьма основательные аргументы в пользу той теории, против которой он сам спорит,-против сближения воли с представлениями, против разложения ее почти без остатка на элементы представления.
Попытку конструировать волевые феномены, как самостоятельный психический элемент, делает, главным образом, на эмпирической почве известный психолог проф. В. Вундтъ*(500) в более ранних своих произведениях.
Физиологическое исследование воли, замечает Вундт, должно ограничиваться изучением развития деятельности воли и приведением этой деятельности в связь с другими психическими явлениями*(501). Между психическими феноменами, полагает Вундт, чувства и душевные движения имеют самое близкое отношение к воле. Особенно близки к последней побуждения. Некоторые психологи, продолжает Вундт, смотрят на чувства, побуждения и проявления воли, как на разные ступени одного и того же процесса развития, и полагают, что чувство, превращаясь в аффект, рождает стремление, а последнее уже приводить в действие волю. Но на этом воззрении, по мнению Вундта, ясно проявляются следы влияния старой теории душевных способностей*(502). В противоположность теории, замечает Вундт, выводящей волю из чувств и побуждений, мы смотрим на волю, как на основной факт, определяющий чувственную сторону сознания; под влиянием этого факта побуждения развиваются из чувств и превращаются в, постепенно усложняющиеся, формы внешнего произвольного действования. Таким образом, чувство и побуждения суть не предварительные ступени в развитии воли, но, именно, процессы, при которых внутренняя деятельность воли есть необходимое и постоянное условие*(503). Итак, с точки зрения Вундта, внутренняя деятельность воли, а следовательно, и элемент волевой вообще есть факт несомненный, факт, без которого немыслимо объяснение психической жизни. Внутренняя деятельность воли, продолжает Вундт, существует везде, где существует сознание, потому что без апперцепции сознание немыслимо*(504). Тот волевой элемент, без которого немыслима сознательная жизнь, заключается, таким образом, в апперцепции.
Возникает, однако, вопрос, к чему сводится состояние апперцепции. В ранних изданиях Оснований физиологической психологии Вундт представляет себе это состояние*(505) впервые Лейбницом и, постепенно меняя свое значение, встречался у Гербарта, некоторых других и, наконец, у Вундта опять-таки с совершенно особым значением. См., между прочим, В. Н. Ивановский. К истории учения об апперцепции в психологии. Вопросы философии и психологии. 1897. Кн. 36, стр. 70-106, а также Мах Dessoir. Geschichte der neueren deutschen Psychologie. I. B. Von Leibnitz bis Kant. Berlin. 1894, s. 225 ff.. a равно s. 234.", как первообраз проявления действия воли, в следующем виде. Если стать в положение человека, воспринимающего зрительные ощущения, то можно констатировать, что одну часть того, что он воспринимает, он видит совершенно ясно, другую же не столь ясно и очертания ее ему кажутся туманными и как бы расплывчатыми. Совершенно отчетливо наблюдателем воспринимаются только те части, на которые непосредственно направлено зрение (Blickpunkt) и все туманнее и расплывчатее будут восприниматься части (Blickfeld), по мере их удаления от точки, на которую непосредственно направлено зрение. Но, не ограничиваясь одними зрительными ощущениями, можно констатировать, полагает Вундт, и вообще, что большинство психических фактов допускает то же деление на Blickpunkt, в смысле наибольшей отчетливости восприятия, и Blickfeld, в смысле восприятия, не отличающегося ясностью*(506). Примером этого могут служить, в частности, представления, к которым вполне, конечно, применимы категории Blickpunct и Blickfeld. Состояния особо отчетливого восприятия Вундт предлагает, таким образом, называть апперцепцией, в противоположность восприятию области усвоенного не с полной отчетливостью, которое Вундт окрещивает именем перцепции*(507). Ясность и туманность восприятий, по Вундту, зависит от условий внешних и внутренних. Под первые Вундт подводит такие условия, как сила, продолжительность впечатления, а равно те изменения моторного аппарата, которые случайно могут выдвигать определенные объекты на первый план нашего сознания. В этих случаях, кроме того, с точки зрения Вундта, идет речь о непроизвольной или пассивной апперцепции. Что касается условий внутренних, то, не перечисляя их, заметим, что Вундт подразумевает под ними припоминание, того или другого, впечатления, припоминание, способствующее его большей яркости, чувства приятного и неприятного, связанные с, тем или другим, представлением, более или менее полную свободу сознания от других представлений-вообще ряд условий субъективных в самом тесном смысле этого слова. Чем большую роль играют условия внутренние в смысле Вундта, тем более оснований для того, чтобы говорить об апперцепции произвольной или активной. В особенности в той комбинации, когда мы имеем дело с апперцепцией произвольной, может быть речь о начале самодеятельности, как принципе, лежащем в основании апперцепции. Этот элемент "спонтанеитета" апперцепции проявляется в том, что эта последняя может выигрывать в силе, в зависимости от, сопровождающего ее, напряжения мускулов, и заставляет Вундта сближать ее с деятельностью волевой.
С точки зрения Вундта, о воле в собственном смысле может быть речь в тех случаях, в которых приходится делать выбор,. избирать, тот или другой, образ действия, делать, другими словами, выбор между мотивами*(508). Но эта активность наблюдается в зародыше на случай апперцепции и самый процесс воления, по-скольку он является сознательным процессом вообще, может быть рассматриваем, как апперцепция*(509). Но если Вундт проводит аналогию между. внутренней деятельностью воли и апперцепцией, то он не считает возможным на этом остановиться. Переходя от внутренней деятельности воли к внешней, тот же психолог констатирует, что "внешнее действие воли, по сущности своей, есть не что иное, как частная форма апперцепции*(510). "Внешняя деятельность воли, продолжает Вундт, хотя, по следствиям своим, отлична от внутренней деятельности апперцепции, ног по своей психологической сущности, однородна с последнею. Если рассматривать произвольное действие только как факт сознания, то это действие сведется на апперцепцию представления движения. Действительное выполнение движения и вытекающее отсюда дальнейшее действие на сознание и апперцепцию суть в этом смысле вторичные моменты, так как они зависят не от одной воли: если физический аппарат движения поврежден, то апперцепция двигательного представления, или возникновение решения воли может не сопровождаться движением*(511). В заключение, Вундт считает еще раз нужным указать, что те затруднения, которые подали повод выводить волю из представления, главною своей частью исчезнут,если мы примем, что первичная деятельность воли есть апперцепция*(512). После, приведенных нами, выписок вряд ли может быть какое-нибудь сомнение в том, что Вундт признает реальность момента воли. Не без основания ученик Вундта, Кюлпе, относит своего учителя в своей работе о воле к числу представителей примерного значения воли в сфере нашей психической жизни*(513). Мы не считаем, однако, возможным последовать в этом отношении за Кюлпе в виду того, что самое понятие воли у Вундта является далеко не однородным и что он различает несколько категорий, весьма различных друг от друга, классов психических фактов, могущих быть подведенными под понятие воли только в самом широком смысле этого слова. Мы не считаем при этом особенно нужным остановиться на детальном изложении этой части учения Вундта о воле и ограничимся только следующим. Вундт подразделяет то, что он называет Willenshandlungen, на импульсивные или простые и произвольные или сложные действия. Первые из них-Triebhandlungcn являются, по Вундту, такими простыми волевыми действиями, в отличие от актов выбора, в которых непосредственно реализуется только один предшествующий мотив*(514),*(515). Но рядом с этими простыми волевыми действиями у Вундта выступают и сложные волевые феномены, при которых имеет место выбор между различными мотивами. Характер сложных волевых действий не изменяется от того, что они являются иногда реализацией одного какого-нибудь мотива, приобретающего характер как бы силы равнодействующей. Вундт считает, однако, необходимым особо выделить ту категорию волевых действий, в которой борьба мотивов вполне ясно и отчетливо предшествует действию, называя их элективным действием (Wahlhandlung). Мотивы волевого действия Вундт конструирует в форме, главным образом, комбинации представлений и чувствований, способных подготовлять проявления воли. При этом элемент чувствований характеризуется у Вундта не в смысле состояния удовольствия или страдания, но в смысле "интереса". Сходные учения о воле с Вундтомразвивают Шнейдер*(516) и Геффдинг*(517).
Учение Вундта о воле является несоответствующим несколько тем общим принципам, которые этот психолог полагает в основании изучения науки о духе вообще. Вундт стремится ограничить изучение человеческой психики исключительно психическими фактами сознательными. Не всегда, однако, он остается верным этому принципу, внося в свою систему элемент несознаваемый. С таким характером выступает, между прочим, его учение об апперцепции, являющейся ключом к учению Вундта о воле. То, что Вундт называет именем апперцепции выступает с характером элемента-носителя каких-то скрытых сил. Самое противоположение психического материала апперципированного материалу перципируемому является, в сущности, внесением в психологию элемента бессознательного, чего так избегает Вундт.
Непоследовательным, с точки зрения Вундта, является, кроме того, отнесение, так наз., им Triebhandlungen к волевым действиям, хотя бы и того оттенка, который этот психолог осторожно называет "eindeutig bestimmten Willenshandlungen". Мы говорим здесь о непоследовательности в том смысле, что особенностью волевых феноменов Вундт считает возможность выбора. Но возникает вопрос, возможен ли выбор при "eindeutig bestimmten Willenshandlungen". Последователь В. Вундта проф. Кюлпе ссылается, правда, на то, что и в этих случаях*(518) также возможен выбор в том смысле, что действующий мог и не последовать данному мотиву; но, утверждая это он забывает, что в комбинация, предусматриваемой им, даны, в сущности, два мотива, а не один, как это имеет место при Triebhandlung в смысле Вундта.
На волевые феномены, как на самостоятельный психический элемент, смотрит из новейших психологов и проф. Иодль*(519). Ученый этот полагает, что психологам не удалось до сих пор еще доказать, что какой-нибудь один вид психической деятельности является основной формой нашей душевной жизни в том смысле, что остальные психические феномены могут логически и реально быть из него развитыми*(520). Для всех попыток в этом направлении, думает Иодль, характерно то, что всегда, более или менее, сознательно привлекаются такие посторонние элементы, которые признаются существующими уже в том явлении, которое признается неразложимым. В связи с этим обстоятельством, Иодль считает целесообразным сохранить с некоторыми оговорками старое тройное деление явлений психической жизни на феномены ощущения, (Empfindung), чувствования (Gefuhl) и стремления (Streben).
Под категориями психических феноменов Иодль не разумеет различных способностей или сил, но только три различные формы и вида проявления общего процесса первичной психической реакции человека, процесса, в котором, в силу определенных отношений, является более резко выраженной то одна, то другая сторона*(521). Ощущение, с точки зрения Иодля, знаменует собой наличность раздражения и проникновения этого последнего в наше сознание; чувствование характеризует наступившее изменение, как благо или страдание, воспринимающего ощущение, организма; наконец, в стремлении проявляется потребность организма получать раздражения, проявлять свою жизненность и обратно влиять на, полученные и оцененные нашими чувствованиями, раздражения при помощи освобождения энергии для произведения изменений; последние могут быть, при этом, или движениями периферических органов тела, или перемещениями в области содержания нашего сознания (Verschiebungen des Bewusstseininhalts), т. е. влиять, другими словами, на течение наших представлений, или же, наконец, являться и тем, и другим вместе. С точки зрения физиологической, думает Иодль*(522), ощущение является актом центро-стремительным, стремление-центробежным, а чувствования, как феномены посредствующие, должны быть признаны процессами чисто центральными. Ощущения, чувствования и воля находятся, далее, по мнению Иодля, в неразлучной зависимости, друг друга регулируют и взаимно пополняют друг друга запасом энергии*(523),*(524).
Элемент стремления в том смысле, как его понимает Иодль, находится в тесной связи с феноменами чувствования; он является как бы внешней стороной чувствований, направленной на физическое или психическое движение, подобно тому, как чувствования представляют внутреннюю сторону ощущения*(525).
Несмотря на то, думает Иодль, что более точное исследование обнаруживает тождество феномена стремления с совокупностью дробных двигательных импульсов периферических и центральных, не все феномены стремления проявляются в форме движения. Проявлениями основной психической функции стремления могут считаться только те движения, при которых, вместе с раздражением или движением, наблюдаются феномены сознания в форме ощущений, чувствований, стремления. Все движения, в основании которых лежат психические феномены, распадаются на непроизвольные и произвольные. Хотя все такого рода движения обусловлены явлениями сознания, но они имеют место иногда без того, чтобы сознанию была известна цель, которой должно служить движение. Движения, которые характеризуются сознанием дели, Иодль считает возможным называть волевыми*(526).
С точки зрения Иодля, воля является, вообще, более тесным понятием, чем стремление. Нет воли, думает этот психолог, которая не была бы в то же время стремлением; но далеко нельзя принять того же наоборот. Моторная сила, которую влекут за собой феномены стремления и воления выражается, по мнению Иодля, лучше всего понятием импульса. Но последний изменяет форму и род своего действия в зависимости от того, исходит ли он от стремлений или волений. Движения непроизвольные, к которым могут быть причислены, напр., зажмуривание глаз при приближении сильного источника света, чихание, зевание и т. д. являются движениями не преднамеренными; движения этого рода происходят не благодаря, направленному на них, волевому импульсу, который антиципировал бы движение в форме представления; напротив, движение является в этих случаях непосредственным последствием, вызвавшего его, раздражения. С другой стороны, нечто совершенно отличное мы имеем в движениях произвольных, несмотря на то, что нелегко провести резкую границу между произвольными и непроизвольными движениями, главным образом, потому, что большое число непроизвольных движений человек может произвести или задержать произвольно, путем направления на них волевого импульса*(527). Так или иначе, движения произвольные в их развитой форме выступают под видом таких движений, которые, благодаря повторяемому удовлетворению некоторых стремлений, стали более ясными (sehend geworden) т. е. ассоциировались с представлением о цели. Modus operandi наших представлений цели Иодль рисует себе в связи с огромной ролью чувствований приятного и неприятного. Поскольку, думает Иодль, из понятия воли не может быть элиминирован элемент целесообразной реакции, постольку ж не может быть исключена из понятия цели связь последней с, теми или другими, чувствованшми*(528).
Процесс развития воли Иодль представляет себе в форме постепенного возрастания ее относительной независимости от всего того, что приходит извне, и в виде накопления и внутренней переработки того, что воспринято нами. Исходя из того, далее, что воля, таким образом, тесно связана с нашим "я", по крайней мере, с его практической, деятельной стороной, Иодль считает возможным констатировать постоянную борьбу различных направлений воли в индивидууме, которая напоминает собой борьбу чувственных впечатлений или чувствований, на которую мы обречены*(529). Обстоятельство это дает Иодлю повод различать между понятиями Willensimpuls и Willensentschlu-s. Только в последнем случае мы имеем дело с серьезной волей (Wille im eminenten Sinne). Процесс замедления решимости при помощи введения известного числа посредствующих звеньев между данным волевым импульсом и решимостью является существеннейшим моментом в деле сознательного развития воли. Опыт жизни знакомит человека с невыгодностью действий по первому импульсу и, вот, известные опыты чувствований начинают действовать, как мотивы, на его волю, задерживая или помогая сформированию решимости. Под самым процессом обдумывания (Ueberlegung), ведущим к решимости, Иодль разумеет тот волевой акт, при помощи которого, под руководством известных целесообразных оснований (Zwechgedanke), воспроизведение и ассоциация направляются по известному пути. На этой стадии волевого процесса имеет место уяснение желаемого при помощи родственных этому последнему элементов, констатирование наличности известных фактических условий, а равно ориентирование в сделанных наблюдениях, отыскание средств для целей, оснований для утверждений, причин данных явлений и проч. Импульсами и мотивами воли могут являться, таким образом, известные воспроизведения (Reproductionen) и суждения, но только такие, думает Иодль, которые ассоциированы с чувствованиями*(530).
Воля, с точки зрения Иодля, сама по себе ничего не может решить. Воля-не что иное, как название того центробежного направления, которое принимают явления сознания при наличности известных условий. В связи с этим воля является феноменом, определяющимся всецело другими наличными условиями. Если же, нам наше сознание все-таки свидетельствует о свободе выбора, то явление это не что иное, как психический факт, аналогичный раскаянию, факт, который Иодль называет "Freiheit des Anderkonnens und Andersgekonnt habens". Этим Иодль старается подчеркнуть, что способность, нашептывающая нам о свободе нашей воли, сводится исключительно к наличности в нашем интеллекте представлений, вводящих в наше сознание различные альтернативы для нашего хотения и действования*(531). Мы встречаемся, помимо того, у Иодля с интересными соображениями относительно значения темперамента*(532) привычки*(533) и, наконец, характера*(534).
Учение о воле проф. Иодля кладет в основание этого феномена элемент стремления. Наличность последнего постулируется, при этом, в глазах нашего психолога необходимостью организма проявлять свою жизненность. Иодль признает, вместе с тем, что с характером волевых в собственном смысле выступают только те стремления или движения, которые, по целому ряду благоприятных условий, ассоциировались с представлениями и получили, так сказать, удобный случай для своего проявления, благодаря наличности приятных или неприятных чувствований. Такая теория переносит центр тяжести в деле определения сущности явлений воли на область бессознательную, на область туманных отождествлений воли с элементом стремления. Мы полагаем, что о воле, как психологическом феномене, может быть речь лишь постольку, поскольку она сознательна. Ссылаться на то, что элемент волевой реален в бессознательных его проявлениях не является еще в наших глазах аргументом, могущим убедить в реальности воли, как самостоятельного элемента. Что же касается тех комбинаций, которые Иодль квалифицирует, как волю раr excellence,- тех проявлений психической жизни, в которых он говорить о воле в собственном смысле, то мы не оспариваем, конечно, существования известного субстрата, позволяющего говорить в этих случаях о факте реального существования. Но еще большой вопрос, есть ли основание квалифицировать эти явления, как волевые только благодаря тому, что в них мы встречаемся с резко выраженными элементами представления, с феноменами познавательного характера. Иодль, как и другие психологи той же группы, склонен, конечно, видеть в этих элементах представления волю, ставшую сознательной. Но это то, именно, и кажется нам неправильным. Элемент представления не является плюсом, присоединяющимся к неизвестному х, который обозначает волю, но является, сам по себе, той формой, в которой данный х проявляется; в элементах представления х этот, так сказать, растворяется без остатка и, благодаря этому, представление только и может проявлять свою реальность. Все это понуждает нас видеть в сложном комплексе, о котором у нас идет речь, то, что действительно в нем проявляется, а не постулировать в нем какой-то х, реальность которого, в наших глазах, ничем не оправдывается.
В ряду волевых теорий, излагаемой нами категории, мы предполагаем коснуться еще учения о воле, выдвигаемого Рибо*(535). Доктрина Рибо, не подтверждая in expressis verbis самостоятельный, неразложимый характер волевых феноменов и давая много аргументов для сведения проявлений воли на деятельность представлений, выступает собственно как бы с переходным характером по отношению к группе волевых теорий, допускающих разложение явлений воли на другие психические элементы. Этот переходный характер связывается, главным образом, в форме некоторой двойственности, отличающей учение Рибо.
Приступая к анализу состояний, именуемых волевыми, Рибо отмечает, что с первого же взгляда в них можно отличить два элемента. Прежде всего, известное состояние сознания, которое может быть характеризовано словами "я хочу" и которое, само по себе, лишено действительности (efficacite) в смысле возможности проявляться вовне. Но, кроме этого элемента, существует еще, вдобавок, очень сложный психофизиологический механизм, позволяющий тому состоянию сознания, о котором у нас выше была речь, проявляться вовне или такое проявление задерживать*(536). Волей, по воззрениям Рибо, является таким образом то, что может быть обозначено термином моторной идеи, в смысле способности ее проявляться в форме движения*(537). Мысль о том, как идея может произвести движение, затрудняла, думает Рибо, в высшей степени старинных психологов. Вряд ли, однако, можно ожидать того же при современном состоянии психологии, когда считается общепризнанным, что образы и даже абстрактные идеи предполагают несомненно известный анатомический субстрат, состоящий отчасти и в движениях*(538).
В связи со способностью реализоваться в форме движения, Рибо различает следующие три категории идей. Одни идеи переходят в действие непосредственно почти с быстротой рефлекса. Другие идеи, являющиеся тождественными с понятием воли в обыденном смысле этого слова, влекут за собой движение после некоторого, более или менее, продолжительного промежутка времени или периода размышления. Наконец, существуют еще такие идеи, которые Рибо называет абстрактными и тенденция которых воспроизводить движения является весьма незначительной, Эти идеи, с точки зрения Рибо, являются представлениями представлений, - элементами, в которых динамические черты оскудевают, по мере исчезновения из них элемента конкретных представлений*(539). Но говоря о роли идей и их связи с движениями, Рибо отмечает, что способность идей производить известный моторный результат находится в тесной зависимости от чувствований*(540). Вместе с этим Рибо допускает, что деятельность волевая может быть определена, как такая сознательная деятельность, которая характеризуется известной степенью обдуманности в смысле представления себе действующим какой-нибудь цели, простой или сложной, близкой или далекой*(541).
Но такой анализ воли, спешит добавить Рибо, представляется, не совсем полным. Воля не является исключительно простым преобразованием состояния сознания в движение или задержку движений. В качестве состояния сознания, замечает Рибо, воля есть не что иное, как утверждение (affirmation) или отрицание (negation). Она аналогична суждению с той только разницей, что последнее выражает собой соотношение между идеями, а первая соотношение между стремлениями; суждение характеризует, кроме того, спокойное состояние духа, а воля является ступенью к действию и, между тем как суждение есть приобретение (aquisition), воля выступает в форме траты (alienation)*(542). Но воля не может быть отождествлена с состояниями сознательными в виду того, что на нее влияют не только состояния сознательные, но и те несознаваемые психические элементы, которые в данный момент входят в состав понятия "я", в состав личности*(543). Против отождествления явлений познавательных с волевыми говорит и тот динамический элемент, который присущ воле, как таковой. Необходимость подчеркивания динамической стороны воли оправдывается в глазах Рибо уже тем, что возможны состояния, когда мускульная система и органы движения находятся в полном порядке, в том же состоянии находится и деятельность познавательная (l'intelligence), но самый переход к действию не возможен*(544).
В виду всех этих соображений, Рибо считает возможным смотреть на волю, как на такой феномен, который является результатом, с одной стороны, состояния сознания, складывающегося под влиянием вполне, а равно и не вполне отчетливо Сознаваемых нами факторов и, с другой стороны, таким феноменом, который сказывается в форме действия или его задержки*(545). Главным фактором, определяющим и объединяющим направление воли, выступает, с точки зрения Рибо, характер лица действующего, в смысле его психологических особенностей. Такое объединение воли и ее окончательное сформирование совершается при помощи акта выбора, на котором опять-таки отражаются свойства действующего*(546).
Мы заметили уже в самом начале изложения теории Рибо, что ее отличает некоторого рода двойственность. И на самом деле, учение французского психолога одной своей стороной, той частью, которая конструирует волю, как феномен познавательный, примывает всецело к типу учений гербартианцев, с доктриной которых мы будем иметь случай познакомиться несколько позже. Когда Рибо квалифицирует волю в качестве акта выбора, определяемого характером действующего, и элемент выбора в воле сопоставляет с суждением утвердительного или отрицательного свойства, мы продолжаем все еще иметь дело с доктриной аналогичной доктрине школы Гербарта. Рибо остается все еще на почве этих же учений, когда продолжает настаивать на сущности воли, как моторной идее и отмечает, что она является реакцией, свойственной, тому или другому, индивиду. Здесь мы имеем под новой формой Apperceptionsmassen гербартианцев. Рибо говорит также о бессознательных элементах, входящих в понятие личности и, хотя остающихся процессами чисто-физического характера, но влияющих, тем не менее, на проявление воли. Эта часть учения Рибо кажется нам наиболее свободной от возражений, которые могли бы сделать мы с нашей точки зрения. Но Рибо считает невозможным остановиться на таком конструировании воли. Данные психопатологии наводят Рибо на мысль, что нельзя говорить о воле в тех случаях, когда познавательная часть процесса воли имеется налицо, когда моторные функции, по-видимому, в порядке, но когда, тем не менее, нет как бы моста между представлением цели и движениями, ведущими к реализацин этой цели. Оставаясь на почве критики доктрины Рибо и воздерживаясь пока от высказывания того мнения на этот вопрос, которое кажется нам правильным, мы заметим только следующее. Рибо является психологом, выводящим волю из первичной рефлективной реакции; он принимает далее, что моторные идеи действуют по типу рефлекса*(547) и настаивает, наконец, на самом строгом параллелизме психического и физического. В связи с этим, Рибо утверждает, что всякие образы и идеи, даже абстрактные, представляют собой в материальном отношении движения, не обладающие, однако, достаточной интенсивностью для своего внешнего проявления. Рибо принимает, кроме того, что каждое состояние сознания имеет вообще тенденцию выражаться в форме движения*(548). Но последовательно ли, спросим мы, утверждать после всех этих допущений, что проявление движения вовне есть нечто такое, что не входит в состав представления, что к этому последнему должна быть прибавлена какая-то величина для того, чтобы могла быть речь о феномене волевом. Рибо сам восстает*(549) против конструирования воли, как силы действующей неизвестно какими путями и помимо того типа, который представляет рефлекс; но раз это так, то что отсюда вытекает в тех случаях, когда мы имеем дело с представлением, которое мы охотно реализовали бы, но которое, тем не менее, такой реализации не поддается? В тех случаях, кажется нам, когда, по выражению Рибо, "le passage а 1'acte est impossible"*(550) и когда имеет место "impuissance de la volonte", должно быть признано, что бессильные представления, не сопровождающиеся ожидающимися последствиями, не являются, в сущности, представлениями цели конечной или ближайшей, непосредственно, в силу самого своего существования, сопровождающиеся двигательным эффектом. Связь между представлением и его проявлением вовне должна быть непосредственной. Но раз ожидавшийся результат не наступает, то, очевидно представление это было только с сознаваемой нами стороны тождественно с представлением, влекущим за собой известные внешние движения или их задержку. В нем отсутствовали те, несознаваемые нами, физиологические элементы, которые делают представления, с внешней стороны совершенно одинаковые, различными, тем не менее, по их проявлениям. Но если под влиянием ненаступления ожидавшихся последствий представления, представление это будет становиться все более и более интенсивным, то оно может, наконец, достигнуть той степени силы, которая обеспечит ему его реализацию вовне. Если бы, однако, и в этом случае ничего не наступило, кроме общего утомления, как это бывает при некоторых болезненных уклонениях*(551), то нужно, в зависимости от особенностей случая, принять одну из следующих возможностей или и совпадение их. Возможно, что представление о наступлении желаемого результата в случаях бессилия представления не тождественно с надлежащим представлением о достижении намеченной цели уже по тому соображению, что оно в значительной степени преобразуется в представление о неудавшейся реализации какого-либо представления. Очень вероятно, что видоизмененное представление конечной цели не обладает уже той степенью интенсивности, которая нужна для наступления результата, в виду затраты части потенциальных сил на те чувствования неудовлетворенности, которые при этом с необходимостью возникают. Но в случаях утраты некоторыми представлениями части динамической своей силы, может иметь место и следующее. В виду расстройства сферы познавательной, данное представление может лишиться тех ассоциаций, которые увеличивают его динамическую силу проявления в форме действия. Но в этом случае с очевидностью обнаруживается, что вовсе не нужно прибавлять в тех комбинациях, когда представления обладают силой проявления вовне, специфический элемент волю и конструировать его, как нечто элементарное, как нечто такое, что уже не заключается в самом представлении.
Доктрины, в которых in expressis verbis подчеркивается реальность элемента воли пользовались особенным успехом в глазах людей, стремящихся действовать по принципу того, что принято называть здравым смыслом в обыденном значении этого слова. Уже весьма ранние представители психологии считали самым простым и естественным исходить из того, что человек получает из внешнего мира представления и, в свою очередь, реагирует на, окружающие его, явления при помощи воли, как самостоятельного элемента.
Уже у Аристотеля (|322 а. Ch.) некоторые исследователи усматривают подчеркивание реальности элемента воли и признание рациональности тройного деления психики человека на явления познавательные, волевые и феномены чувствования. Аристотель знает, как известно, два начала, способных дать толчок внешнему движению-разум и желание. Последнее вызывается внешними объектами и в то же время предмет желания является случаем для проявления действия разума. Разум квалифицирует желаемый предмет, как приятный или неприятный, и на тот конец, когда имеет место первая комбинация, разум стремится к достижению этого предмета; в том же случае, когда разум считает предмет неприятным он избегает его. - Прежде чем усматривать в учении Аристотеля трихотомию душевной жизни или полагать, что Аристотель настаивает, главным образом, на двух элементах душевной жизни: явлениях сознания и воли, а феномены чувствования считает производными, нужно, вообще, иметь в виду, что самое понятие психического у Аристотеля является несколько отличным от того, что представляют себе под ним в наши дни*(552)*(553).
Особо детальной обработкой отличалось учение о воле у стоиков, которые, давая место воле в числе начал, определяющих собой жизнь, различали множество степеней, более или менее, энергичного проявления воли. Представители этой школы говорят то о намерении, то об импульсе, то о приготовлении, обдумывании, выборе, предпочтении по размышлении, хотении конечной цели, решимости и пр.*(554).
Воля в качестве неразложимого элемента встречается и в психологической части учения отцов церкви, в особенности западной. Такова, наприм., воля у блаженного Августина (|430), которого эта сторона душевной жизни интересовала, конечно, только со стороны теологической постольку, поскольку учение об этом феномене душевной жизни имеет отношение к предопределению, греху и т.д.Для обозначения воли блаженный Августин прибегает к терминам voluntas и arbitrium. Первый из них он употребляет в смысле более широком, в смысле характера, склонностей*(555); выражение arbitrium имеет, в виде общего правила, у блаженного Августина значение решимости. Волю в смысле стремления или склонности блаженный Августин считает феноменом чисто психическим и таким, который, отличаясь чисто внутренним характером, является, в сущности, тождественным с самой личностью*(556). Эта сторона учения блаженного Августина имела особое значение в виду того обстоятельства, что подчеркивала отличие доктрины этого отца церкви от учений некоторых манихеян, настаивавших на приведении человеческой души в движение элементами, лежащими вне ее ab extra и постулировавших в связи с этим неответственность человека за свои действия. Блаженный Августин, подчеркивая внутреннюю природу воли, отмечал, вместе с тем, что воля является характеристической особенностью человека, проявляющего эту волю и потому ответственного за свои действия*(557).
С тем же учением встречаемся мы у Кальвина (|1564). Различая душу и тело, как две сущности, Кальвин дает, вместе с тем, классификацию душевных способностей. Душа имеет, вообще, способность разума (intellectus) и воли (appetitus, voluntas)*(558). Интеллектом - разумом Кальвин объясняет различение между отдельными объектами. С другой стороны, на долю воли выпадают функции выбора и действования в соответствии с, указаниями разума.
Как можно заключить из отдельных отрывочных мыслей, высказываемых им о воле, самостоятельным элементарным явлением читает ее и Бэкон Веруламский (|1626). Он отличает волю от интеллекта, хотя констатирует, что воля направляется разумом*(559).
Mutatis mutandis приближается к взгляду на волю, как самостоятелышй феномен и Гоббс (| 1679), современник Бэкона. В душе человека Гоббс различает и отчасти противоположность стремления appetits и отвращение от чего бы то ни было - aversions. Те зачатки движения, полагает Гоббс, которые наблюдаются в теле человека до того, пока они проявляются под формой прогулки, речи, удара или других видимых действий, называются обыкновенно стремлениями (endeavour). Когда имеет место такое стремление по отношению к определенному объекту, при помощи которого оно и вызвано, то может быть уже речь о желании (appetit or desire). В период, который предшествует удовлетворению желания, возможно колебание между различными путями и дело кончается тем, что одно какое-нибудь стремление побеждает и удовлетворяется. Это то стремление и является волей (will), В связи с этим замечает, Александр, излагая доктрину Гоббса, воля является последним стремлением в процессе обдумывания и, с точки зрения Гоббса, выступают синонимами термины: воля и последняя воля*(560).
Е этой же категории психологов должен быть отнесен и Рид (|1796), принимавший старинное деление душевных способностей на разум (understanding) и волю (will). Первый является способностью познания и размышления (speculation), вторая - способностью действия. Профессор Троицкий*(561) выражается о Риде, что он "...вбросил между чувствами и действиями два новых члена, именно, хотения и акты воли (volitions), как решимость действия или бездействия, следующую за желаниями и "деятельную силу", обнаруживающуюся в наших усилиях, отличную и от актов воли, и от произвольных действий..." Но обратимся к несколько более подробному анализу учения Рида, - анализу, без которого является не совсем понятным вышеприведенный отзыв профессора Троицкого. С точки зрения Рида, сила является одним из таких объектов, который не может быть исследован per so, но о котором может быть сделано правильное заключение только по его последствиям. Силы человеческие могут быть приведены в действие только при помощи воли. "Всякий человек, замечает Рид, сознает в себе силу решиться на что-либо в делах, которые зависят от его решения. Этой то силе мы даем название воли. Но так как обыкновенно в области психических явлений мы даем то же название самой силе и ее проявлению в действии, то термин воля часто предназначается для обозначения акта решимости, который более правильно было бы назвать волением (volition) - волевой деятельностью. Эта последняя, таким образом, обозначает самый акт хотения и решимости, а термин "воля" безразлично употребляется для обозначения и способности хотения, и самого акта хотения*(562). Волей, с точки зрения Рида, является, таким образом, решимость действовать или воздерживаться от действия в сфере того, что мы считаем находящимся в нашей власти*(563)*(564).
Очень распространенным является взгляд на волю, как на самостоятельный психический феномен, в немецкой психологической литературе конца ХТ??Т столетия., Мы читаем в Neues Hamb. Magazin*(565) следующие знаменательные слова: "кто никогда не видел в глаза профессора психологии и не читал его произведений, знает, тем не менее, что собственная душа каждого заключает в себе силы двух порядков, а именно разум (Verstand) и волю (Wille)". К периоду несколько более раннему той же эпохи, а именно к 1741г. относится полемика С. Хр. Голльманна с иенским философом Цейзольдом. Первый настаивает на двойственности души, состоящей из интеллекта и воли; второй защищает "теорию трех душ". Через тридцать лет, в 1778, защищает мысль о двойственности способностей Платнер (|1818)*(566), а равно Мейнерс*(567), в особенности в его более ранних произведениях.
Переходим, наконец, к следующей группе волевых доктрин, конструирующих волю, как разложимый на другие самостоятельные элементы сложный аггрегат.

3

Общим во всех разнообразных, изложенных нами до сих пор, взглядах на природу воли было то, что они рассматривали ее, как самостоятельный психический феномен. Рядом с этой обширной категорией доктрин стоит, однако, такая группа учений о воле, которая понимает ее в форме комплекса, образованного из других психологических элементов, а главным образом из представлений и чувствований; резкой особенностью воли, как такого сложного целого является отсутствие в ней чего-нибудь похожего на самостоятельное ядро воли и, вообще, производный характер всего этого психического феномена В этой группе учений мы имеем в виду остановиться, прежде всего, на доктринах Вайтца, Бэна, а равно на учении, развиваемом Вундтом в его более поздних произведениях, и на доктрине, следующего обыкновенно за Вундтом, даже при перемене его взглядов, проф. Кюлпе.
Относительно причисления к этой группе взглядов Бэна мы должны уже здесь сделать ту оговорку, что подведение учений этого выдающегося психолога под какой-нибудь шаблон, вообще, не может рассчитывать на успех. В своих двух превосходных трактатах Бэна, посвященных вопросам психологии и преисполненных духа истинного позитивизма нам не удалось добыть прямого ответа на вопрос о том, считает ли этот ученый волю элементом самостоятельным, или нет. В виду, однако, того, что Бэн нигде не говорит о воле, как самостоятельном элементе, с одной стороны, и, с другой, в виду того, что Бэн решающее значение в вопросе о возникновении воли отводит чувствованием наслаждения и страдания, мы считаем себя вправе отнести, с некоторыми оговорками, теорию воли, развиваемую английским психологом, именно к этому отделу нашего изложения. Перейдем, однако, ближайшим образом, к учению, выставленному Вайтцом.
Вайтц*(568) (|1864) сторонник строго синтетического метода в психологии. Он стремится объяснять сложные явления психической жизни путем сложения их из отдельных единиц душевной жизни*(569).
Вайтцу представляется, что вся совокупность нашей внутренней жизни может быть подразделена на две области, поддающиеся довольно резкому разграничению*(570). Одна из них охватывает собой все те психические процессы, которые относятся к таким объектам, которые мы считаем независимыми от нашей индивидуальной деятельности и наших индивидуальных состояний. Другая область обнимает собой те психические феномены, которые мы считаем как бы исключительным продуктом нашего "я", особенностями, другими словами, свойственными только нам. Первая сфера нашей душевной жизни является при этом отражением того, что объективно существует. Таковы, напр., представления. Что касается второй сферы, то, хотя она не чужда отношения к внешнему миру, но, входящие в нее, психические состояния не отличаются той, так сказать, общепризнанностью*(571), которою характеризуются явления, входящие в первую сферу. Явления второй сферы Вайтц противополагает феноменам, входящим в первую, под именем области чувствовании - "Das Gemuth" и определяет их ближайшим образом, как "совокупность тех психических процессов, которые принадлежат внутреннему миру данного субъекта, как такового, и не выходят из пределов этого внутреннего мира"*(572)*(573). Чувствования, замечает Вайтц, стоят в самой тесной связи с феноменами, известными в общежитии под именем волевых. Эта связь ясна уже из того, что все наши чувствования мы характеризуем, как приятные или неприятные, а следовательно, в сущности, как желаемые или нежелаемые*(574). Мы имеем в данном случае дело, думает Вайтц, не с двумя способностями нашей души, но с двумя явлениями, из которых одно, обусловливает другое*(575). Не то, что мы называем желаемым и желанием (Begehren) является сложным феноменом, - сложным по отношению к тому, что может быть характеризовано, как проявление инстинкта*(576). Организм наш, думает Вайтц, устроен таким образом, что за некоторыми ощущениями, которые являются фактами физиологическими, не изменяющими, как он выражается, состояния души, следуют известные реакции в форме движений, (Bewegungsreactionen), которые непосредственно способствуют сохранению или продолжению нашего телесного существования. В этих инстинктивных реакциях или движениях отсутствует еще элемент желания, так как, вообще, имеет место при этом процесс исключительно органический. Между инстинктивным движением и проявлением воли разница сводится, с точки зрения Вайтца, к их внутреннему психическому содержанию. Но каково же это психическое содержание и каким элементом душевной жизни оно дается. Выбирать приходится, думает Вайтц, между ощущениями, представлениями и чувствованиями. Первые, однако, т.е. ощущения, отпадают в виду того, что они не изменяют состояния души. Остаются представления и чувствования. Ближайшее исследование действительно и обнаруживает, что желание есть то чувствование, которое возникает в тех случаях, когда мы вынуждены нечто, представляемое нами себе приятным, представлять себе отсутствующим в сфере, доступной нашим чувствам*(577), *(578). Желание, таким образом, как феномен уже чисто психический предполагает, чтобы ему предшествовали известные приятные или неприятные чувствования. Несмотря на то, замечает Вайтц, что часто внешние объекты именуются объектами наших желаний, нужно не упускать из виду, что предмет желаний является внутренним процессом. Более деятельною формой проявления желания выступает не учении Вайтца воля в собственном смысле (Wollen)*(579). Другим элементом различия между волей и желаниями, с точки зрения Вайтца, является, далее, то, что наши желания мало справляются с возможностью их осуществления, между тем как воля должна отпадать во всех тех случаях, когда то, к чему мы стремимся, становится невозможным*(580). Относительно действия воли, Вайтц замечает, что не должно представлять ее, как силу, которая всемогуще распоряжается нашей внутренней и внешней деятельностью*(581) целесообразно, напротив, усматривать в ней такую силу, которая дает то более сильный, то более слабый импульс, при помощи которого движение наших членов и представления получают известное направление без того, однако, чтобы быть им определенным в каждом единичном случае. Действие этого импульса не способно увеличиваться до бесконечности и в каждый момент имеет ограниченную силу, которая может быть задержана препятствиями самого разнообразного рода и даже всецело сломлена. Деятельность воли Вайтц понимает, при этом, не только в смысле внешнего ее проявления, но и под видом внутренней деятельности, направляющей течение представлений*(582).
В теории Вайтца довольно отчетливо проглядывает попытка объяснения воли, как сложного целого, комбинирующегося из чувствований и представлений без примеси какого-нибудь самостоятельного волевого элемента. То, что мы желаем, является результатом известных приятных или неприятных чувствований, и волевой элемент совершенно отождествляется с тем чувствованием неудовлетворенности, которое возникает в нас, когда мы вынуждены нечто приятно представляемое представлять себе отсутствующим. То, что представляется нами, как приятное в то же время и желается нами. Несмотря на то, что в конструкции воли, даваемой Вайтцом, есть много черт, свидетельствующих, что учение этого психолога подсказано в некоторых своих частях как бы самой жизнью, все-таки, на наш взгляд, доктрина Вайтца неудовлетворяет требованиям, которые могут быть предъявлены к вполне согласному с жизнью объяснению волевых явлений. Критику некоторых главных сторон учения Вайтца в связи с принятием им деления всей области душевной жизни на явления сознания и чувствования, мы дадим несколько ниже по поводу учения Вундта. Учение этого последнего, как более подробно развитое, представляет и более удобный случай для детальной критики той теории, которая у обоих этих психологов, mutatis mutandis, остается одной и той же. При этих обстоятельствах в учении Вайтца подлежат критике только те стороны его доктрины, которые, конструируя волю, как феномен чисто психический, считают ощущения процессом чисто органическим, процессом, лишенным всякого психического содержания. Спорность этого взгляда не подлежит, с нашей точки зрения, никакому сомнению. Не менее беспочвенным и слабым является в учении Вайтца объяснение природы инстинкта, ничего, в сущности, не объясняющее и относящее его к области чудесного. Между тем, с этим то актом и с этой то несознаваемой реакцией Вайтц ставит в связь проявления воли. Такой образ действий тем непоследовательнее, что под волей Вайтц понимает чисто психическую сторону этого процесса, выкидывая из него элемент движения. Сводя волю, главным образом, к чувствованиям и даже, как мы видели, отождествляя их; усматривая, далее, феномены воли, как вполне закончившие свое развитие акты, в осложнении чувствований представлениями, мы не видим надобности и, главное, последовательности в поставлении Вайтцем, из особой ревности к синтетическому методу, инстинктивных движений и воли в некоторого рода преемственную связь. Некоторое сомнение возбуждает в нас и то положение Вайтца, что мы желаем того, что себе приятным представляем. Очень много отсутствующих объектов мы можем, кажется, представлять себе не без удовольствия, но без того, чтобы наблюдать каждый раз феномен волевой в обыденном смысле этого слова.
Переходим к теории Бэна*(583). Мы уже высказали выше несколько соображений в оправдание отнесения нами волевой доктрины этого выдающегося английского психолога к той категории теорий, которая занимает нас в данный момент. Сделаем теперь несколько предварительных, общих замечаний о теории Бэна, которые, в свою очередь, дадут новый материал для правильной, по возможности, квалификации теории этого психолога. Теория Бэна, многосторонняя по своей природе и старающаяся учесть, по возможности, все разнообразие явлений нашего сознания, оставляет как бы открытым вопрос о том, существует ли воля, как самостоятельный элемент.
Различая в своем трактате о чувствах и уме*(584), феномены чувствования (sentiment), воли (volition ou volonte) и сознания (pensee, intelligence, connaissance) Бэн далек, однако, от мысли представлять себе их не только, как совершенно обособленные элементы, но вообще даже, как могущие быть в теории таковыми*(585). В своем месте мы скажем о той связи, которая существует, с точки зрения Бэна, между чувствованиями и волей, и заметим здесь только следующее по поводу явлений сознания в тесном смысле. Сводя основные свойства сознания к способности различения (l'apperception de difference), сравнения (l'apperception de la ressemblence) и припоминания*(586) Бэн считает само мышление наше неотделимым от волевого Элемента и тесно с ним переплетенным*(587). Но и вообще Бэн сознается, что принимаемая им классификация видов психической деятельности есть, содной стороны, не больше как уступка господствующему словоупотреблению, а, с другой, уступка требованиям методологии. Каждый из устанавливаемых Бэном классов психических фактов не является, таким образом, по самому смыслу своему, чем либо элементарным. Обсуждая, однако, классификацию явлений психических, даваемую Бэном, по существу, нам кажется, что мы не сделаем большой ошибки, если будем рассматривать понятие воли, как эта последняя характеризуется у этого психолога, в качестве феномена производного. К этому взгляду приходится с необходимостью прийти особенно на тот конец, когда понимать под волей не зачаточные ее формы и принять во внимание всю ту огромную роль, которую отводит Бэн в сформировании воли чувствованиям. Хотя мы склонны, думает этот психолог, представлять себе явления воли, как нечто отличное или дополнительное по отношению к функционированию чувствований, но во всяком волевом стремлении (volition), заслуживающем этого имени, стимулом или антецедентом его является какое-нибудь чувствование*(588). Представляя себе волю, как активность, находящую себе выражение в системе центробежных токов, допускаемых Бэном, представляя себе, далее, эту активность, как зародышевую форму воли*(589), Бэн не видит, однако, в этой активности так наз. атом воли. Даже на самых низких ступенях развития воли английский психолог констатирует наличность чувствований*(590). К сторонникам взгляда на волю, как на феномен производный, причисляет, между прочим, Бэна из психологов немецких проф. Циген*(591).
Но обратимся, наконец, ближайшим образом, к сущности вопроса о том, что такое воля, с точки зрения Бэна. Он представляет ее себе, как мы видели уже отчасти выше, как активность, определенную и направляемую чувствованиями в том смысле, что чувство наслаждения или удовольствия такую активность вызывает и питает в своем стремлении продлить приятное состояние, а страдание такую активность возбуждает в видах устранения страдания*(592). Уже в своем трактате, посвященном чувствам и уму, Бэн в учении об инстинкте (_ 26) пытается раскрыть связь, существующую между чувствованиями и действиями, и выражает ее в форме закона, который связывает удовольствие с возрастанием жизненности (vitalite) и страдание с уменынением жизненности - в законе самосохранения (la ioi de la conservation de soi meme)*(593). Бэн предполагает, далее, что в тех случаях, когда движения появляются по нашему произволу и это сопровождается удовольствием, вместе с этим наступает увеличение жизненной энергии. Но параллельно те произвольные движения, которые вызывают чувство страдания, содействуют уменьшению энергии. При этом, совпадение известного движения с чувством удовольствия или страдания ассоциируется с ними в том смысле, что само удовольствие или представление о нем вызывает, то или другое, связанное с ним, движение*(594). Но, кроме этой эмоциональной активности, Бэн предполагает существование и чисто волевой активности, не утилизируя ее, однако, для объяснения явлений воли в развитой форме и допуская, в сущности, в том или другом виде, с теми или другими оговорками, переход в нее эмоциональной активности и наоборот. В силу этой волевой активности и ее возможности перехода в эмоциональную в том смысле, что чувство удовольствия связано с подъемом жизненных сил, а чувство страдания с ее упадком у человека вызывается стремление состояния наслаждения вызывать или поддерживать, а страдания устранять и избегать. Центробежные токи могут возникать при отсутствии всякого внешнего впечатления и чув ствования*(595). Эти токи, вызываемые центральной энергией, способны увеличивать, имеющиеся налицо, приятные ощущения и влиять - таким образом, вместе с повышением общих жизненных функций, и на усиление соответственных движений. Это взаимодействие между центробежными токами нашей нервной системы и чувствованиями наслаждения проявляется в тех случаях, когда первоначальное внутреннее движение имеет своим последствием страдание. Путем упражнения и частого повторения достигается, между прочим, то, что связь между определенными чувствованиями и движениями, хотя и не эмоционального происхождения, постепенно закрепляется в нас все более и более, и не только способна в нас удерживаться, но и проявляться во всех тех комбинациях, когда является данной только одна какая-нибудь составная часть этих соединений*(596). Раз такие ассоциации образовались, они получают значение элементов, направляющих и определяющих нашу волю в виду того, что способны вызвать чувство удовольствия или страдания, которые играют роль импульсов нашей воли*(597). Основным положением Бэна является таким образом то начало, что проявление нашей воли невозможно без того, чтобы ей не был дан толчок со стороны, как выражается Бэн, какого-нибудь приятного или неприятного антецедента, безразлично, действительного или воображаемого, простого или сложного. Наши мотивы действий, как бы они ни были сложны и какую бы форму ни принимали должны быть, так или иначе, отнесены к одной из двух выше упомянутых категорий. Исключение из этого общего правила могут проявляться только в тех случаях, когда выступает первичная форма активности, когда идет речь о действиях привычных или о действиях, вызываемых неотвязчивыми идеями (idees fixes); но все эти случаи не затрагивают, в сущности, и не опровергают принципа, лежащего в основании волевых действий в собственном смысле*(598). Необходимость испытать и оценить в смысле констатирования его приятности или неприятности тот объект, который является предметом желания, побуждает Бэна остановиться, ближайшим образом, на тех моментах представления, которые входят в тот сложный комплекс, который выступает в жизни под именем воли.
Переходя к этому вопросу, Вэн, прежде всего, выставляет на вид, что нельзя, как он выражается, ограничивать интеллектуальных аксессуаров воли представлением о движении, имеющем быть предпринятым. Желание поднять руку не вызывается представлением поднятой руки, хотя, конечно, вызов этого образа может быть средством для вызова нужного движения. Необходим, однако, еще один элемент в качестве антецедента желания и помимо того, что предпринимание того или другого, действия должно быть не лишено чувственного тона. Этот дополнительный элемент является представлением степени той мускульной энергии, которую мы должны затратить на какое-либо действие. Бэн поясняет свою мысль, между прочим, следующим примером. Человек, раздробляющий камни, при взгляде на кучу камней, лежащих перед ним, обладает ассоциацией между тем актом раздробления, который ему предстоит совершить, и силой того импульса или толчка, который он должен сообщить мускулам своих рук. И, действительно, с первого же удара он производит, именно, тот результат, к которому стремится. Другое лицо, менее его опытное, произведет сначала удар слишком слабый или слишком сильный и только после того, как будет иметь некоторое время перед глазами то, к чему оно стремится, достигнет полного успеха*(599).
Различные мотивы, замечает в соответствии с предыдущим Бэн, под формой действительных или ожидаемых состояний удовольствия и страдания конкурируют между собой в видах того, чтобы склонить человека, к тому или другому, действию. Результат конфликта мотивов обнаруживает, какие из них являются наиболее сильными*(600). В тех случаях, когда имеет место как бы недействительность мотивов "rimpuissance morale", Бэн объясняет такое явление слабостью мотивов и полагает, что состояние это может быть устранено при помощи привлечения на помощь новых мотивов. Если желание избежать пеню в 10 фр. не в состоянии помешать тому, чтобы кто либо обидел или ударил своего ближнего, то пеню надо увеличить*(601). Зачастую, говорит Бэн, преступники ссылаются в оправдание совершенного ими на то, что они не могли противостоять мотивам, увлекавшим их к совершению, того или другого, деяния. Такая ссылка на невозможность противостоять, замечает Бэн, в сущности совершенно правильна, но таким лицам должно быть поставлено на вид, что, по особенностям положения, является целесообразным введение новых мотивов и новых чувствований в их психику введение таких элементов, благодаря которым в будущем, при аналогичных обстоятельствах, результат будет другим*(602).
Мы не считаем себя призванными критиковать теорию воли Бэна, ту доктрину, которая, по почти согласному заявлению психологов самых разнообразных направлений, является, в общем, прекрасно согласованной с тем, что нам дает наблюдение и опыт в сфере психической жизни человека. В связи с целью, которую мы преследуем, мы считаем уместным направить наши возражения только против той части учения Бэна, которая выставляет, с одной стороны, главным источником волевых явлений чувствования наслаждения и страдания, а, с другой стороны, настаивает на системе центробежных токов, эксплуатируемых Бэном для объяснения волевых явлений.
Трудно спорить против того, что очень часто чувствования наслаждения и страдания являются главными двигателями нашей воли*(603).
Но так бывает, однако, далеко не всегда. Всякий легко может проверить путем самонаблюдения, что в жизни мы часто предпринимаем действия под влиянием таких представлений, которые совершенно свободны, по-видимому, от элемента наслаждения или страдания. Мы можем указать на обширный разряд действий, называемых привычными, из которых является вычеркнутым иногда совершенно элемент наслаждения, но которые продолжают предприниматься, тем не менее, с замечательным упорством и интенсивностью. Рядом с действиями привычными могут быть поставлены действия, совершаемые из чувства долга. Они, зачастую предполагают отказ от наслаждения в том смысле, как его понимает Бэн. Но если, с некоторой натяжкой, в действиях привычных и совершаемых из чувства долга можно видеть некоторый "чувственный" момент удовольствия или страдания, дающий им импульс, то нужно принять во внимание, что чувственный тон таких действий является, в большинстве случаев, отнесенным у лица действующего к будущему. Это же равносильно тому, что имеют место не реальные чувствования, как первичные элементы, но, в сущности, представления этих чувствований; типичным для волевого действия в собственном смысле является, таким образом, наличность представления о каком-нибудь событии приятном, неприятном или даже совершенно индифферентном, но такого представления, из которого момент наслаждения или страдания в некотором смысле устранен. Всякий знает, что представление наслаждения и само наслаждение не одно и то же. Всякий знает, что возможно о неприятностях и перенесенным страданиях вспоминать с удовольствием и, наоборот, об испытанных наслаждениях вспоминать с отвращением. Но правильно и целесообразно ли при таких обстоятельствах отождествлять само удовольствие и представление об этом удовольствии, страдание и представление об этом страдании?
Что касается теории центробежных токов, которую выставляет Бэн, и принятия его предположения о том, что, являясь разрядами нервной энергии, способными усиливать или ослаблять действие эмоциональных токов, токи эти ведут к, тем или другим, внешним движением, то вся теория эта кажется нам неудовлетворительной. Во-первых, существование токов, о которых идет речь представляется не вполне доказанным и остается, и весьма возможно останется и навсегда, гипотезой. Есть, кроме того, большое основание предполагать, что токи эти, в сущности, совпадают с эмоциональными. К доказательству этого положения мы будем иметь случай перейти при обосновании нашего учения о воле. Правда, такая конструкция явлений нашего сознания предполагает несколько иное объяснение феноменов чувствования, но за то при помощи такой доктрины, кажется нам, устраняются те недостатки, которые неизбежны при принятии учения Бэна о центробежных токах. И на самом деле, токи эти, будучи, сами по себе, лишенными определенного содержания, являясь, далее, энергией с определенным направлением, не окрашенной, однако, в, тот или другой, цвет, и присоединяющимися и помогающими реализации того, что подсказывается чувствованиями, токи эти не объясняют всего разнообразия наших желании. Бэн вносит в развитые формы проявления воли элемент сознательности, но вводит его исключительно под формой представления чувствований. Но этот путь недостаточно, так сказать, широк, чтобы объяснить все явления воли. С нашей точки зрения, представлялось бы более правильным предположить, что разряды нервной энергии, исходящей от центра, являются последствием динамики представлений вообще, понимая эти последние и в смысле представлений моментов с характером чувствования. Но допущение последнего является нарушением, принимаемой Бэном, системы объяснения волевых, явлений, как эволюции чувствований на почве центробежных токов. С нашей точки зрения, представляется целесообразным рассматривать центробежные токи, содействующие, тем или другим, движением внешним, как последствие деятельности представлений; но это является уже отказом от вступления на путь объяснения воли, как материализованного, так сказать, чувства наслаждения и страдания. К выяснению тех преимуществ, которые дает собой объяснение воли, как интенсивных представлений, мы будем иметь случай еще вернуться при изложении нашей конструкции воли. Заметим здесь только предварительно, что этим способом будет легче объяснять, чем с точки зрения Бэна, то обстоятельство, что зачастую решающим мотивом наших действий является еле ощутимое чувство наслаждения и что в этих случаях имеет, тем не менее, место значительная энергия воли.
Под тот же тип доктрин, к которым принадлежат, рассмотренные нами, учения Вайтца и Бэна, должна быть подведена, с нашей точки зрения, та теория воли, которую дает Вундте*(604) в некоторых, главным образом, новейших своих произведениях, а равно учение о воле Кюлпе*(605). В виду близости теорий Вундта и Кюлпе мы позволяем себе представить их параллельно. К этому нас побуждает, с одной стороны, близость обеих теорий и, с другой стороны, большие достоинства мастерского изложения Кюлпе в смысле простоты и ясности.
"Тому факту, говорит Вундт*(606), что непосредственный опыт содержит два фактора - объективное содержание опыта и испытующий субъект - соответствуют два рода психических элементов, которые получаются в результате психического анализа. Элемент объективного содержания опыта мы называем элементами ощущения или просто ощущениями... Субъективные же элементы мы называем элементами чувствования или простыми чувствованиями"*(607). Ощущения и простые чувствования имеют по Вундту, как общие свойства, так и характерные отличия. Черты общие обоим этим элементам состоят в том, что и те, и другие могут характеризоваться, как по своему качеству, так и по интенсивности*(608). Благодаря этому, каждый из двух указанных психических элементов обладает в пределах свойственного ему качества определенной степенью интенсивности. Степени интенсивности каждого психического элемента образуют собой как бы прямолинейную непрерывность, при чем конечные точки этой непрерывной линии обозначаются в области ощущений, как минимальное и максимальное ощущение, а в области чувствований, как минимальное и максимальное чувствование. По сравнении с этим однообразием отношений интенсивности, качества отличаются более изменчивыми свойствами. Непрерывные линии качеств, аналогичные линиям интенсивности, будут далеко не так просты, как последние. Непрерывные линии качеств, которые могут быть названы системами качеств, будут различаться, как по разнообразию переходов, так и по числу возможных направлений переходов. В первом отношении мы можем различать системы однообразных и разнообразных качеств, а во втором - системы качеств одного измерения и многих измерений. Системы разнообразных качеств, в отличие от однообразных (напр., ощущения давления, теплоты), характеризуются тем, что они обнимают большее число элементов, которые отчетливо различимы друг от друга и между которыми возможны постепенные переходы. Сюда Вундт относит системы ощущений звуковых, цветовых, вкусовых, а равно чувствования, сопровождающие ощущения токов, цветов и т.д. "Что касается различия в числе измерений, говорит Вундт*(609), то оно с достоверностью может быть установлено только в некоторых системах ощущений. Так напр., система тонов имеет одно измерение; обыкновенная система цветов, которая обнимает цвета вместе с их переходами в белый цвет, имеет два измерения; полная система световых ощущений, которая, кроме того, заключает в себе и темные цветовые тоны, вместе с их переходами в черный цвет, имеет три измерения". Мы указали на черты общие и ощущениям, и чувствованиям. Обратимся теперь к их различиям.
Класс ощущений отличается от класса чувствований, замечает проф. Кюлпе, прежде всего, тем, что проявление свойств, относящихся к ощущениям (Empfindungen) зависит от возбуждения известных периферических и, по всей вероятности, также центральных нервных органов. "...серый цвет, говорит Кюлпе*(610), будет ощущением, потому что его проявление находится в зависимости от раздражения сетчатки и, стоящих с этой последней в связи, центральных органов... " В противоположность классу ощущений, чувствования характеризуются тем, что относящиеся к ним качества не находятся ни в какой уловимой (erkennbaren) связи с определенными внешними телесными органами*(611), а их отношение к органам центральным до сих пор еще не может быть установленным с достоверностью*(612). Вундт, в свою очередь, указывает на различия ощущений и чувствований и сводит эти различия к трем пунктам.
"Элементы ощущения, если их изменять в пределах одного и того же измерения качеств, ...всегда остаются различием одинакового направления и ...достигнув возможных в этом направлении границ, становятся максимальными различиями... Всякий элемент чувствований напротив того, при постепенном изменении его качество, переходит в чувствование противоположного характера..."*(613). Таков первый пункт различия между ощущениями и чувствованиями, с точки зрения Вундта. Почти ту же мысль выражает Кюлпе, когда замечает, что ощущение совершенно исчезает, когда одно из его свойств становится равным нулю. "Ощущение давления, раз его протяженность, длительность или интенсивность будут низведены до нуля, перестанет вместе с тем существовать. Вся сущность ощущения сводится к его свойствам и от ощущения не останется ничего, - никакого субстанциального ядра, когда из него вычитываются его свойства..." *(614). Но, в отличие от ощущения, думает Кюлпе, чувствование не перестает существовать вместе с исчезновением его свойствъ*(615). Таков, таким образом, первый пункт различия ощущений и чувствований, с точки зрения Вундта, и те вариации, которые вносит в систему знаменитого психолога его последователь и ученик Кюлпе.
Второй пункт различия между ощущениями и чувствованиями, по Вундту, сводится к тому, что чувствования, в отличие от ощущений, могут являться характерными спутниками сложных представлений или даже переплетающихся процессов представления. Существует, напр., чувство гармонии, которое являясь, по своей природе, чувствованием простым, изменяется с характером созвучий. Вундт полагает, кроме того, что простые чувствования допускают гораздо большее разнообразие и многочисленнее, чем простые ощущения.
Наконец, третьим пунктом различия между ощущениями и чувствования является, с точки зрения Вундта то, что все разнообразие простых ощущений распадается на известное число, отдельных друг от друга, систем, несоизмеримых между собой, Таковы, напр., ощущения теплоты и давления, ощущения обоняния и слуха и т.д. Но иначе обстоит дело с чувствованиями. Здесь, хотя и можно различать как бы абсолютно замкнутые системы, но они связаны между собой частью тем, что они друг другу родственны, а частью тем, что противоположны*(616).
Противополагая, таким образом, ощущения и чувствования и сводя к ним все разнообразие психических элементов, из которых слагается наша душевная жизнь, Вундт, а вслед за ним и Кюлпе, исключают, в сущности, феномены воли из числа самостоятельных элементов нашей психики. Оба они, и Вундт, и Кюлпе, становятся, в сущности, на точку зрения Вайтца, если только подставить вместо восприятия (Wahrnehinung) Вайтца ощущение у Вундта и Кюлпе. Вундт заимствует у Вайтца и его термин Gemuth для обозначения сферы чуствований. Но любопытно проследить, каким образом, Вундт и Кюлпе выводят волю, как психический феномен, из других элементов нашей душевной деятельности. Остановимся сначала на взглядах последнего психолога.
В том обстоятельстве, полагает Кюлпе*(617), что в волевом действии принимают участие ощущения не сомневается никто, равно как и в том, что в волевом процессе играют роль чувствования. Вопрос сводится только в тому, проявляется ли в этом процессе еще воля, как самостоятельный элемент (Elementarwille). Но, помимо того, что вопрос этот, как думает Кюлпе, играет, в сущности, второстепенную роль, ученый этот полагает, что весь элемент стремления (Streben), который и подсказывает нам, что существует еще нечто специфически волевое, есть в действительности известного рода напряжение, проявление нашего "я", которое может быть характеризован" как чувство стремления*(618) или как ощущение инервации*(619).
С несколько иной стороны подходит к аналогичному разрешении проблемы о происхождении волевых процессов профессор В.Вундт.
Чувствования, аффекты и стремления, полагает Вундт, являются единственными фактами, из которых слагается та субъективная сторона нашей жизни, которая обнимается, по его терминологии, словом Gemuth, т.е. нашими чувствованиями в широком смысле слова. Из чувствований возникают аффекты, из этих последних развиваются влечения (Triebe), а влечения образуют, в свою очередь, как простые акты воли, непосредственный переход от эмоциональных движений к волевым процессам*(620). Но каким же образом все это совершается? На вопрос этот мы получаем следующий ответ.
Чувство, думает Вундт, не бывает длящимся состоянием, но там, где временный ряд наших чувств соединяется в одно непрерывное преемство, выделяющееся, как своеобразное целое из числа предыдущих и последующих процессов, при том, как такое целое, которое оказывает обыкновенно и более сильное влияние на субъект, чем отдельное чувство"*(621), мы имеем дело с аффектом. Всякое чувство, достигшее значительной степени интенсивности, может переходить в аффект. Последний отличается, при всем разнообразии возможных своих форм, некоторою типичностью своего течения. Он вызывается обыкновенно простым чувствованием, возникшим благодаря воздействию извне или путем внутреннего возбуждения, в силу условий ассоциации и апперцепции. За таким чувствованием следует, сопровождающееся опять таки известными чувствами, преемство представлений, которое, в свою очередь, обнаруживает в отдельных аффектах характерные различия по качеству чувств и по быстроте процесса. Наконец, аффект заключается конечным чувством, которое остается на лицо и после того, как этот процесс уступит место более спокойному настроению духа, Уже отдельные чувства, по согласному мнению психологов, изучавших нашу душевную жизнь, в связи с их физическими сопровождениями, характеризуется некоторыми видоизменениями в инервации сердца и органов дыхания. Но еще в большей степени приходится наблюдать то же вследствие чередования друг за другом, и, так сказать, сложения чувств; здесь не только усиливается воздействие на сердце, кровеносные сосуды и дыхание, но возникают даже всегда заметные сочувственные движения во внешних двигательных органах*(622). Всякий аффект, думает Вундт, может оканчиваться двояко: он или, уступает место обычному преемству чувства, как бы замирает без определенного конечного результата, или же переходит во внезапное видоизменение содержимого представлений и чувств. В первом случае мы имеем, по мнению Вундта, дело с аффектами в собственном смысле, во втором - с волевыми действиями, при чем самый аффект, вместе с этим конечным его результатом, образует то, что называют волевым процессом.
Развитие волевого процесса из аффектов подготовляется, с точки зрения Вундта, теми аффектами, которые сопровождаются внешними пантомимическими движениями*(623), и самый волевой процесс Вундт определяет, "как аффект, заканчивающийся пантомимическим движением"*(624). Тесная связь волевых проявлений с пантомимическими действиями аффектов приводит Вундта к мысли о том, что в развитии волевого процесса более первичными следует считать те стороны процесса, которые заканчиваются определенными, проистекающими из предшествующего преемства представлений и чувств, движениями тела, т.е., заканчиваются внешними волевыми действиями; напротив того, те волевые процессы по Вундту, "которые заканчиваются одним только воздействием на представления и чувства, или, так наз., внутренние волевые действия, являются всегда продуктом более совершенного умственного развития"*(625). В волевом процессе внешнее волевое действие, в ряду других свойств, обладает еще, между прочим, и той особенностью, о которой мы уже вскользь упоминали выше, что оно прекращает самый аффект. Такое прекращение имеет место в тех случаях, когда конечное действие аффекта прямо противоположно предыдущим чувствам. Отсюда следует, что первоначальное основное условие волевых действий состоит в контрасте чувств. "...Возникновение примитивных волевых процессов обусловливается, вероятно, всегда чувствами недовольства, вызывающими внешние реакционные движения, в результате которых получается чувство довольства"*(626). Область распространения волевых процессов находится в непосредственной зависимости от степени обилия представлений и чувств, входящих в состав аффекта, и нет ни одного чувства и ни одного аффекта, который не мог бы подготовить, так или иначе, волевого действия. "Все, даже сравнительно безразличные, чувства содержат в себе в некоторой степени стремление или противодействие, хотя бы оно было направлено, вообще, только на поддержание и устранение наличного душевного состояния"*(627). Могут встречаться, думает, однако, Вундт, чувства, не соединяющиеся в аффекты и, в свою очередь, аффекты, не заканчивающиеся волевыми действиями, и необходимо, таким образом, констатировать; что чувства, аффекты и волевые действия образуют собой как бы взаимно обусловленные ступени одного и того же процесса эволюции, достигающей своего полного развития только в волевом действии. Не всегда чувства в аффекте, заканчивающиеся волевым действием, полагает Вундт, имеют. одинаковое и равно важное значение; напротив некоторые из них имеют значение таких факторов, которые подготовляют "по преимуществу" волевой акт, и эти-то соединения представлений и чувств, непосредственно подготовляющие действия, называют, согласно господствующему словоупотреблению, "мотивами хотения". Вундт допускает еще, кроме того, что каждый мотив распадается на два элемента, "представление и чувство, первый из которых можно назвать основанием (Beweggrund) второй - побудительной причиной хотения... Основанием к преступному убийству могут быть намерения присвоить чужое имущество, устранить врага и т.п., побудительными причинами - чувство недостатка, ненависть, месть, зависть и другие чувства"*(628).
Мы видим, таким образом, что в своем "Очерке психологии Вундт не задумывается как будто разлагать явления воли на феномены представления и чувствования. Чтобы придти, однако, к окончательному выводу по этому вопросу, нам нужно еще остановиться несколько на том, как представляет себе Вундт апперцепцию, как смотрит он в своем "Очерке психологии" на тот психический акт, в котором, как мы видели выше в своем месте, Вундт склонен был в прежние годы усматривать главное ядро волевых феноменов, - химически чистый, самостоятельный элемент воли. Любопытно, что эта сторона учения Вундта позволяла ученику его Кюлпе относить своего учителя к категории не только тех психологов, которые признают реальность воли в качестве самостоятельного элемента, но, как мы видели, даже к числу таких, которые придают элементу воли первенствующее значение. Вместе с тем, однако, как состоялся переворот во взглядах Вундта по этому вопросу и проф. Кюлпе в цитированном нами выше, труде*(629) присоединился к новому мнению Вундта, не мотивируя сколько-нибудь серьезно ту перемену в своих взглядах, которая может быть констатировано по сравнению с точкой зрения, защищавшейся им в его труде, посвященном учению о воле*(630). В своем "Очерке психологии" хотя Вундт и разумеет все еще по прежнему под апперцепцией отдельный процесс, благодаря которому мы ясно воспринимаем какое-нибудь психическое содержание и противопоставляет ей перцепцию, как обыкновенное восприятие содержания, не сопровождаемое состоянием внимания, но несколько модифицирует все это учение. Вундт, как нам кажется, несколько иначе характеризует, главным образом, входящие в состав перцепции и апперцепции элементы"*(631). Вундт начинает обращать особое внимание на то обстоятельство, что состояния сознания характеризуются, между прочим, процессами чувства, типичными для определенных форм течения перцепции и апперцепции. "Если какой-нибудь психический процесс поднимается над порогом сознания, то, прежде всего, становятся обыкновенно заметными, сопровождающие его, элементы чувства... Таким образом возникают те своеобразные настроения, о причинах которых мы не отдаем себе ясного отчета и которые носят то характер удовольствие или неудовольствия, то - преимущественно характер напряжения"*(632). Процесс вступления какого-нибудь психического содержания в фиксационную точку сознания (апперцепция) сопровождается, в свою очередь, по Вундту, новыми и своеобразными процессами чувства, которые носят различный характер, в зависимости от условий своего вступления в эту точку. Наличность этих-то чувств и рассмотрение процесса внимания только со стороны этих чувств позволяет делать Вундту предположение, что чувства эти вполне совпадают с теми, которые обыкновенно входят в содержание волевых процессов*(633), и утверждать, что пассивная апперцепция соответствует "действию, вытекающему из побуждения", т.е. простым волевым процессам, а активная апперцепция - "сложному произвольному действию". Но аналогия между явлениями апперцепции и волевыми оправдывается здесь, с точка зрения Вундта, только на основании сопутствия этим явлениям апперцепции и перцепции известных процессов чувства, а не тем обстоятельством, как полагал в прошлом Вундт, что в апперцепции или перцепции заключается ядро самостоятельного и специфического волевого элемента. Ясно, таким образом, что сохранение Вундтом в его "Очерке психологии" понятия апперцепции и перцепции не противоречит, в сущности, защищаемой им, как мы видели, доктрине о производном характере феномена воли только потому, что он подверг это понятие значительной переработке, устранив из него элемент воли в том смысле, как он понимал его прежде.
Мы не остановимся здесь на изложении того, как представляет себе Вундт дальнейшие осложнения волевого процесса в смысле описания развитых форм проявления воли, главным образом, по тому соображению, что это было нами сделано уже выше по поводу изложения старой доктрины Вундта. Учение Вундта разделяет вполне и Кюлпе. И этот последний различает простые и сложные волевые процессы в том смысле, что в первом случае определяет к действию только один мотив*(634), во втором - несколько мотивов. В своем Очерке психологии Вундт различает следующим образом внешние и внутренние волевые действия. Иногда, полагает этот психолог, бывает так, что волевое действие, завершающее волевой процесс, перестает. быть внешним движением. В этих случаях, как в комбинациях, недоступных внешнему наблюдению, Вундт видит внутренние волевые действия, так как здесь имеет место только видоизменение преемства представлений. Вундт прибавляет, при этом, что чувства, сопровождающие непосредственные подготовительные акты, а также и чувство деятельности, связанное с самим происшедшим видоизменением, вполне тождественны с теми чувствами, которые наблюдаются при внешних волевых действиях*(635).
В виду того высокого авторитета, которым пользуется и психологических вопросах профессор Вундт, мы предполагаем прежде, чем сделать несколько критических замечаний о волевой доктрине этого психолога, остановиться на вопросе о том, как сложился постепенно и органически взгляд Вундта на производный характер воли.
Нам кажется, прежде всего, необходимым констатировать, что взгляды на природу воли, развиваемые Вундтом в самое новейшее время, являются в значительной степени возрождением тех его взглядов на феномены чувствования и воли, которые он высказывал в одном из своих наиболее ранних произведений*(636). Приведем несколько выписок, которые, как мы надеемся, подтвердят наш взгляд. "Все явления, лежащие вне познавательного процесса, замечает Вундт*(637), можно обнять двумя словами: "чувствование и желание". "Чувства, продолжает этот ученый, приводят к желаниям, а желания предполагают чувства". "Самонаблюдение показывает несомненно, что наши желания проистекают всегда из чувств, и что их удовлетворение, в свою очередь, действует на чувство. Невольно рождается мысль, что в основании этой внешней связи вероятно кроется внутренняя. Но эта связь, если она и существует, не может быть видима непосредственно. Напротив, на первый взгляд кажется, будто желание есть совершенно новая деятельность"*(638). "Чтобы глубже прозреть в связь чувства с желанием, надобно, прежде всего, спросить себя, приводят ли к желаниям только известного рода чувства, или желание соединяется со всяким чувством, какого бы свойства оно ни было... Поверхностное самонаблюдение будет утверждать безусловно, что только весьма ограниченное число чувств обращаются в желания... Но более точный анализ чувств показывает, что уже в самом чувстве заключается желание; только последнее может иметь весьма различные степени интенсивности...*(639). Не желая нагромождать выписок, мы ограничиваемся приведенными, но думаем, что и этих достаточно для подтверждения, высказанного нами выше, взгляда.
Поворот во взглядах Вундта в сторону элементарности воли ярко сказывается уже у Вундта в первых изданиях его физиологической психологии. Сущность воззрений, развиваемых им в эту эпоху на феномены волевые, была нами изложена уже выше в отделе доктрин о воле, конструирующих ее, как элементарный феномен.
Но, помимо этих двух крайних пунктов, в эволюции взглядов Вундта на волю, была еще полоса как бы средняя, эпоха компромисса и отражением ее являются, с одной стороны, новое издание Вундтом его Vorlesungen tiber die Menschen und Thierseele*(640) и в значительной степени его последнее 4-е издание физиологической психологии*(641). Приведем опять таки несколько цитат, имеющих подкрепить, защищаемый нами, взгляд.
"Если мы, говорит Вундт, вспомним общее впечатление, которое оставляет нам после себя любой психический акт, то оно всегда окажется сложным процессом. В нем мы различаем некоторые части, как образы внешних предметов или представления; другие, как реакции нашей собственной души на эти представления в смысле чувств приятного или неприятного, а именно чувствования и еще другие, как стремления или влечения, или волевые импульсы"*(642). Впоследствии выясняется при этом, что Вундт полагает, что все "что мы находим в жизни представлений, должно каким-нибудь образом иметь начало в ощущениях"*(643). "Чувствование, продолжает Вундт, представляет состояние, мыслимое только у существа, способного хотеть. Удовольствие и неудовольствие представляют направление воли. Перейдут ли они в действительное хотение, зависит от внутренних н внешних условий*(644). Между тем как прежде Вундт, как мы видели, принимал, что во всяком чувстве заключается желание, ученый этот в новом издании своих лекций, цитируемом нами, дополняет это положение замечанием, что "чувства делятся на такие, которые образуют составные части волевого действия и на другие, при которых не наступает определенного хотения*(645). Сопоставляя несколько ниже существенные элементы волевого действия, Вундт, между прочим, подчеркивает, что "они состоят из чувства, в котором оказывается волевое направление"*(646). Если из приведенных цитат и нельзя с полной уверенностью вывести, что в них сказывается стремление не объяснять явлений воли чувствованиями, то, во всяком случае, нельзя отрицать того, что Вундт стремится признать за чувствованиями способность непосредственного перехода в волевые акты, выделяя в особую категорию те чувствования, которые не имеют "волевого направления". Это равносильно, однако, введению в сферу чувствований нового придатка, который может являться, в сущности, зерном волевого элемента, как самостоятельного целого.
Та же двойственность и даже уклончивость в выяснении роли воли, как самостоятельного начала, проявляющегося в волевом процессе, сказывается и в новейшем издании основного сочинения Вундта - его физиологической психологии. С одной стороны Вундт подчеркивает в этом своем труде, что воля должна быть рассматриваема, как такой основной факт нашего сознания, от которого находятся в зависимости чувствования. Из этих последних под влиянием фактора воли развиваются влечения (Triebe), а влечения, в свою очередь, превращаются в более сложные формы внешних волевых действий. Чувствования и влечения являются, таким образом, в сущности, не предшествующими стадиями в развитии воли, но процессами, которые входят в это развитие воли, - такими процессами, при которых внутренняя деятельность воли является их постоянным условием*(647). В этих утверждениях Вундта сквозит далеко не двусмысленное признание реальности воли, как самостоятельного элемента. По прежнему при этом Вундт принимает, что, так наз. им, апперцепция всецело должна быть отнесена к типу деяний волевых. Он полагает при этом, что обе основные формы проявления воли: влечение и произвольные действия находят себе как бы прообраз в апперцепции*(648). С этими категорическими заявлениями о природе воли, Вундт, при дальнейшем развитии своих взглядов на природу вола, связывает такие положения, которые составляют переход к той новой доктрине Вундта, вычеркивающей волю из числа элементов психической жизни, с которой мы имели случай познакомиться уже выше. И на самом деле, Вундт выставляет на вид, что каждое, более или менее сильное чувствование, переходит в аффект. Этот последний феномен характеризуется, между прочим, тем, что сопровождается изменениями в течение наших представлений; эти изменения ограничиваются только представлениями и являются, таким образом, изменениями внутренними. В противоположность этому, при наличности влечений (Triebe), изменение в течение представлений приводит к внешним движениям*(649) и влечение тем вообще отличается от аффекта, что оно является таким душевным движением, выступающим в форме внешних движений, при котором, с помощью результата этих движений или увеличивается наличное чувство удовольствия, или устраняется чувство неудовольствия. Так как, продолжает Вундт, и аффект может, однако, влиять на телесные движения, то легко видеть, что и влечение, и аффект выступают родственными друг другу душевными движениями и что в действительности каждое влечение является в то же время и аффектом*(650). В зависимости от подразделения чувствования и влечения, думает Вундт, может быть различаемо стремление к чему-либо (Streben) и противодействие стремлению (Wiederstreben). В тех случаях, когда стремление, под влиянием противоположных влечений или внешних препятствий, задерживается в том смысле, что возникает состояние колебания, но когда стремление продолжает, тем не менее, определять собой существующее настроение, уместно, с точки зрения Вундта, говорить о наличности Begehren. Но если с тем настроением, которое Вундт называет последним именем, связано представление, что реализация стремления невозможна, то вундтовское Begehren обращается в состояние желания - Wunsch*(651).
Мы покончили с изложением доктрины о воле, принадлежащей Вундту и Кюлпе. Остановимся теперь несколько на тех недостатках, которые эта доктрина заключает. Наши возражения мы предполагаем при этом направить на те слабые стороны учения этих двух психологов, опровержение которых поможет лам установить рациональное, с нашей точки зрения, учение о воле.
В основании теории воли Вундта и Кюлпе лежит деление всех психических феноменов на две группы: на ощущения и чувствования. Против допустимости такого деления и его условности мы и предполагаем, прежде всего, высказать несколько соображений.
Нам кажется, вообще, что всякое различение самостоятельных атомов душевной жизни является попыткой, заранее осужденной на неудачу. Если ощущение есть результат воздействия на нашу нервную систему, то не следует забывать с другой стороны, что известного рода физическое воздействие внешних раздражений на наши нервы является, в свою очередь, непосредственной причиной чувствований или эмоций*(652). Против разложения нашей психической деятельности на отдельные классы душевных элементов высказываются из новейших психологов, между прочим, Мюнстерберг и Циген. Единственным элементом нашего сознания, думает первый из них, являются ощущения, характеризующиеся известным качеством, интенсивностью и чувственным тоном*(653). Однородные взгляды по этому вопросу развивает и Циген*(654). И с нашей точки зрения, чувствования являются, в сущности, простым ощущением телесного состояния. Чувствования, наряду с другими ощущениями, имеют своей причиной чисто физиологические процессы в том же смысле, как это наблюдается и при других ощущениях, как элементах нашей душевной жизни. Процесс возникновения наших эмоций, с нашей точки зрения, вообще вполне однороден, в сущности, с зарождением других феноменов нашей психики, поддающихся наблюдению.
Остановимся, однако, ближайшим образом, на тех элементах различия между ощущениями и чувствованиями, которые выдвигает Вундт. Различия эти, как мы видели выше, сводятся к трем пунктам. Предполагая их известными на основании предыдущего изложения, мы заметим по поводу первого пункта следующее.
С точки зрения Вундта, максимальные различия между самыми разнообразными ощущениями остаются различиями только качественными; такими, например, будут различия ощущений красного и зеленого цвета, различия самого низкого и высокого тона и проч. Но, в противоположность этому, всякий Элемент чувствования, при постепенном изменении его качеств, переходить в чувствование противоположного качества. Между тем как, замечает Вундт, "высокий и низкий тон, как ощущения, представляют различия, более или менее, приближающиеся к максимальным различиям ощущений тонов, чувствования, соответствующие этим ощущениям тонов, представляютпротивоположности"*(655). Вся эта аргументация кажется нам в высшей степени шаткой. Вундт считает красный и зеленый цвета феноменами, характеризующимися "чистыми различиями качеств", остающимися всегда "различиями одинакового направления". Но почему же, спрашивается, чувствования, сопровождающие высокий тон и, положим, приятные, по своей природе, будут совершенно противоположны чувствованиям, сопровождающим низкий тон и несколько менее приятным? Спрашивается, далее, почему между красным и зеленым цветами остается нетронутым континуитет и почему при чувствованиях приятных и менее приятных аналогичный континуитет прерывается? Ведь и сам Вундт признает, что всякий психический элемент, и в том числе чувствования, слагается или характеризуется двумя свойствами: качеством и интенсивностью; что каждый элемент, притом, в пределах, свойственного ему, качества обладает определенной степенью интенсивности, которая путем постепенных переходов может быть переведена на какую угодно другую степень интензивности*(656). Но не с таким ли изменением интенсивности мы имеем дело при переходе более приятного оттенка тона в менее приятный и не обусловливается. ли здесь качественное различие моментом количественным в такой же мере, как при ощущениях красного и зеленого. Стремясь отклонить, по-видимому, этот вывод из его теории, Вундт прибегает к следующему приему. При переходе одного чувствования в другое, наприм., приятного в неприятное, имеется, думает знаменитый психолог, средняя область, где чувствование становится, вообще, незаметным и континуитет прерывается*(657). Вундт сознается, что существование такого "пояса безразличия" является чисто гипотетическим и что самое существование этого пояса не может быть строго доказанным, между прочим, потому, что, при исчезновении определенных простых чувствований, продолжают оставаться на лицо чувствования, относящиеся к другим качествам ощущений. "При средних тонах музыкальной скалы, иллюстрирует свою мысль Вундт, исчезают чувствования, соответствующие высоким и низким тонам; но и самым средним присущи, кроме того, чувствования определенного качества"*(658). Вундт сам, таким образом, признает, что "пояс безразличия" характеризуется, в свою очередь, известными чувствованиями, которые являются, однако, "чувствованиями другого направления". Для нас важно само признание существования этих чувствований со стороны Вундта, но то обстоятельство, что они являются чувствованиями другого направления, Вундт считает очевидным и доказательству не подлежащим. Логическую силу такого приема доказательства не трудно оценить. С одной стороны, Вундт избегает невыгодных для него выводов из его теории созданием "пояса безразличия", существование которого только гипотетическое, а с другой, характеризует, наблюдаемые в пределах этого пояса, чувствования, как "чувствования другого направления". Все это, притом, по мнению Вундта, столь очевидно, что в доказательстве не нуждается. Но если даже предположить, что все обстоит действительно так, как принимает это Вундт, относительно средней области чувствований, то, тем не менее, все-таки абсурдным придется признать противоположение чувствований "приятных", чувствованиям "менее приятным", хотя бы в виду того, что сам Вундт считает интенсивность основным свойством, как чувствований, так и ощущений и допускает, следовательно, в принципе, степенение чувствований в зависимости от свойств, образующих их сущность. Но раз, признав чувствование, соответствующее, положим, высокому тону, приятным, а низкому - несколько менее приятным, Вундт теряет уже право ссылаться на то обстоятельство, что чувствования подчиняются другому принципу, чем ощущения и переходят в противоположности. Вместе с этим, между тем, отпадает и один из специфических признаков отличия чувствований от ощущений, по Вундту.
Следующим, вторым аргументом для доказательства неоднородности класса ощущений и чувствований в руках Вундта служит то соображение, что целой системе представлений может соответствовать чувствование, являющееся неразложимой единицей. Мелодический ряд звуков может вызвать "простое" чувствование. Для того, чтобы признать за этим соображением доказательную силу, нужно согласиться наперед с тем положением Вундта, что восприятие мелодии есть сложный акт сознания, в котором не исчезают отдельные ощущения в качестве элементов и что, наоборот, чувствование есть нечто элементарное, простое, которое вызывается к жизни восприятием мелодии в ее целом. Но поскольку, кажется нам, неправильно первое предположение и поскольку восприятие мелодии не есть простая сумма отдельных тонов, но целостный акт сознания, постольку целостно и вызываемое им чувствование.
Вундт полагает, кроме, того, что "простые чувствования гораздо разнообразнее и многочисленнее, чем простые ощущения"*(659). Взгляд этот покоится на том основании, что, по укоренившемуся между психологами взгляду, ощущения связаны с ограниченным числом наших органов, а чувствования ощущаются всем организмом и допускают потому необыкновенное разнообразие. Прежде всего, нам кажется совершенно недопустимым принимать; что то, что мы называем ощущениями складывается под влиянием деятельности нашего зрения, слуха, осязания и т.д.Вряд ли нужно доказывать, что тот психический эффект, которые мы называем ощущением, реализуется при самом непосредственном участии всего нашего организма и центральных органов нашей нервной системы, при чем на самом ощущении, как целом, отражаются специфические и индивидуальные свойства нашего организма в такой же мере, как и на том, что психологи называют чувствованием. Но пойдем далее. Органы, через которые мы воспринимаем ощущения, дают нам возможность накоплять материал душевной жизни Через эти органы мы получаем то же, что называют чувствованиями и что совершенно нецелесообразно принимать, как нечто такое, что не ограничено определенными телесными органами и воспринимается всем нашим организмом. А priori можно полагать, что существует столько же чувствований, сколько ощущений. Но в действительности правильнее, думают некоторые предположить, что количество чувствований даже беднее, чем число ощущений, так как не может быть столько качеств чувствований, сколько существует, например, качеств зрения или слуха. "Мы имеем, говорит американский психолог Э.Б.Тиченер*(660), большое количество ощущений света, потому что эфирные волны различной длины возбуждают различные химические процессы в сетчатой оболочке глаза; мы имеем множество ощущений тона, так как, воздушные волны различной длины вызывают колебания в различных волокнах основной перепонки. Но процессы аффекта возбуждаются только двумя телесными процессами; процессом созидания (анаболизм) и процессом разрушения (катаболизм). Поэтому мы должны ожидать, что встретим не более двух качеств аффекта. Наблюдение подтверждает это наше предположение. Анаболические процессы соответствуют сознательному качеству приятного, а катаболические процессы - сознательному качеству неприятного. Не вполне правильно, кажется нам, и считать ощущения, в виду их местного характера, такими элементами, которые отличаются более объективным характером. С одной стороны, есть известная печать индивидуальности в каждом ощущении и, с другой, известный объективный характер в чувствованиях. Если было бы иначе, если бы чувствования не были объективны, то совершенно непонятны были бы для нас такие феномены, как самые разнообразные волнения, которые наступают при наличности известных обстоятельств у всех людей известного класса и проч. Приведенными рассуждениями мы имеем в виду доказать не отсутствие в нашей психике чувствовании, но обратить внимание на трудность проведения разграничительной черты между ними и ощущениями, на те трудности, которые приводили иногда к результатам весьма странным и неустойчивым. "Осязательные ощущения кожи.., писал Вундт*(661), пока не приближаются к пределу боли, имеют отношение к внешним впечатлениям. Однако же есть впечатления, которые собственно относятся к осязательным впечатлениям, а между тем возбуждают обыкновенно не ощущения, но чувства. Таковы именно весьма слабые раздражения, слегка касающиеся наружной поверхности кожи. Они производят в нас щекотание или зуд. То и другое должно быть названо чувством на том основании, что они часто происходят в коже и независимо от внешних впечатлений..." Легко видеть, что в видах устранений всяких бесплодных классификаций, приводящих к взглядам, вроде приведенного выше, целесообразнее рассматривать чувствование, как свойство ощущения.
Вундт отмечает, кроме того, что, между тем как простые ощущения несоизмеримы (disparat), отдельные чувствования представляют собой не абсолютно замкнутые системы в виду того, что они частью родственны друг другу, частью противоположны. Это сближение противоположных чувствований служит лучшей характеристикой понимания Вундтом термина "противоположный", а вместе с тем и надежности главного пункта различия между ощущениями и чувствованиями, того пункта, который сводится, как мы видели выше к тому, что всякий элемент чувствования, при постепенном изменении его качества, переходит в чувствование "противоположного" качества.
Что касается элементов различия между ощущениями и чувствованиями, выставляемыми Кюлпе, то они также мало существенны, на наш взгляд, как и аргументы Вундта. Кюлпе противополагает чувствования ощущениям, главным образом, в том смысле, что первые не находятся в сколько-нибудь уловимой связи с определенными внешними телесными органами, а их отношение к органам центральным до сих пор еще не может быть установлено с достоверностью.. Но такого рода разграничение, не говоря уже о его непринципиальном и, так сказать, временном, переходном характере, является более чем странным в устах представителя физиологической психологии, ратующего за полный параллелизм психического и физического элементовъ*(662). Что же касается, в частности, связи чувствований с движениями внешних телесных органов, то оно достаточно выяснено Вундтом*(663), а также принято во внимание и самим Кюлпе (в том отделе, в котором он трактует о, так назыв., выразительных. Движенияхъ*(664).
В заключение нашей критики учения о воле Вундта и Кюлпе, мы считаем нужным поставить на вид следующее. Оба эти психолога. не признают за волей характера элемента. Элементами душевной жизни, с их точки зрения, являются только ощущения и чувствования. Мы, в свою очередь, старались показать, что нет сколько-нибудь. солидных оснований для признания элементарного характера и за чувствованиями, которые являются, в сущности, только известным свойством ощущения. Вместе с этим, мы наметили то направление, по которому мы пойдем в конструировании феноменов воли. Этим. нашим намерением, обоснованием наших личных взглядов на. природу воли определялась и наша критика учения Вундта. Сделаем, в заключение, только одно еще замечание по поводу того неправильного,. как нам кажется, взгляда на природу мотивов волевых действий, который мы встречаем у Вундта.
Говоря о значении аффектов для волевых действий, Вундт полагает, что не все чувства в аффекте имеют значение условия для наступления волевого действия и, что только некоторые из них играют роль факторов, "по преимуществу" подготовляющих волевой акт. Утверждение это мы не можем признать правильным в виду несоответствия его с рациональным взглядом на причинность явлений, по которому все условия, необходимо предшествующие такому акту, должны быть признаны одинаково необходимыми для результата и всякое деление их на "более" и "менее" необходимые совершенно несостоятельно. В связи с этим, совершенно условной и не имеющей никакой устойчивости должна быть признана попытка Вундта различать основание (Beweggrund) и побудительную причину хотения.
В литературе английской взгляд на волю, с которым мы ознакомились по доктринам Вайтца, Бэна, Вундта и Кюлпе, защищался, в своих основных чертах, еще Юмом (| 1776), предвосхитившим по некоторым вопросам те выводы, к которым пришла физиологическая психология наших дней. С точки зрения Юма, все восприятия нашего духа могут быть разделены на впечатления (impressions) и идеи (ideas). Категория впечатлений включает в себе все наши ощущения (sensations), страсти (passions) и эмоции (emotions). Впечатления бывают, по Юму, двух родов: первичные и вторичные. Первая категория обнимает собой впечатления наших органов, чувство и область того, что входит в сферу приятного и неприятного; вторая группа обнимает собой страсти и близкие к ним эмоции. Страсти бывают прямыми или косвенными. Первые возникают непосредственно в зависимости от состояния удовольствия или неудовольствия; к этой категории страстей должна быть отнесена наша воля, которую в своем трактате о страстях Юм определяет как то, "цельное впечатление, которое мы испытываем и сознаем в тех случаях, когда мы сознательно приводим в движение наши телесные органы или вызываем какие-нибудь новые восприятия нашего духа"*(665).
К этому взгляду, mutatis mutandis, близки, в сущности, из английских психологов Локк (| 1704) и Гетчесон (| 1747). Первый из них, как известно, поставляет наши действия в самую тесную связь с чувствуемым благом или злом, - что у него равносильно приятным и неприятным чувствам*(666). Что касается Гетчесона, то, по словам проф. Троицкого*(667), по теории этого английского психолога, "приятные и неприятные чувства, вызываются действительными или предусматриваемыми причинами, тотчас вводят за собой новые явления духа, именно, желания или отвращения, в которых и состоят "первоначальные движения воли" и которые сопровождаются определенными действиями".
Те же взгляды находили себе многочисленных защитников и в немецкой психологической литературе конца XVIII века. И.Ф.Вейсс*(668) вооружается против напрасных попыток современных ему психологов вывести чувствования из познавательной способности. "Сердце",. как он выражается, является самостоятельной силой и местом, где сосредоточены аффекты. И. Вейсс определяет эти последние, как наиболее сильные изменения движений сердца*(669), и из комбинирования "разума" и "сердца" выводит все разнообразные феномены психической деятельности человека.
С большей детальностью развивали те же взгляды в немецкой литературе XVIII в. I. Г.Кампе(| 1818)*(670) и Зульцер (| 1779)*(671), разлагавшие все явления психической деятельности на мышление (Denken) и чувствование (Fuhlen) и объяснявшие волевые феномены взаимодействием. двух упомянутых нами элементов.
Переходим, наконец, к третьей и последней группе учений о воле.

4

В этом последнем, третьем отделе, посвященном изложению теорией, рассматривающих волю, как продукт модификации одного какого-нибудь самостоятельного психического элемента, мы предполагаем остановиться на двух категориях доктрин. Первая из них обнимает те взгляды, которые конструируют волевые феномены, как модифицированный элемент чувствований, вторая слагается из учений, рассматривающих волю, как модификацию элемента представления в широком смысле этого слова.
В ряду доктрин, стремящихся обосновать и конструировать волю, как процесс развития чувства, ограничимся теорией Горвица*(672), являющейся весьма типичной для характеристики этого направления в учении о воле.
Уже во введении к своим Psychol. Analysen Горвиц сознается,. что его исследование преследует единственную совершенно определенную цель, заключающуюся в стремлении свести все душевные процессы к одному простому основному элементу*(673). Этим основным элементом нашей психической жизни является ощущение - Empfindung, которое Горвиц сближает с чувствованием в такой степени, что считает возможность рассматривать чувствование-Gefuhl, как основную единицу нашей психической деятельности*(674). Горвиц считает своей особенной заслугой то, что он первый ввел в психологию доказательство близости ощущений и чувствований, свел процесс припоминания на ряд чувственных реакций и указал на ту роль, которую играют в процессе восприятия предметов субъективные чувствования удовольствия и неудовольствия*(675).
После подробной критики ряда учений по вопросу о природе чувствований*(676) Горвиц приходит, при этом, к тому заключению, что сущность чувствования состоит в самосохранении, в смысле особой реакции на изменения, реакции отличающейся, вдобавок, от реакции чисто физической известной своеобразностью и произвольностью*(677). Чувствование удовольствия проистекает, по мнению Горвица, от силы нашего психического существа, страдание - обусловливается слабостью*(678).
В самом процессе развития. воли Горвиц различает четыре стадии, выводя феномены воли, согласно общему плану своего труда, из элемента чувствований.
На первой своей стадии воля выступает в форме влечения - Triebi Здесь она может быть характеризована, как непосредственное последствие чувства наслаждения или страдания в том смысле, что направляется к удержанию или закреплению того, что приятно и удалению того, что доставляет страдание. С такого рода влечениями, которые Горвиц характеризует, как Trieb, мы имеет дело в нашем стремлении питаться, дышать, наконец, в области половой жизни. В пределах стадии, обнимаемой понятием Trieb - влечение, Горвиц различает, при этом три оттенка: первый из них выступает с характером рефлекса и характеризуется в значительной степени бессознательностью; кроме этого оттенка - Reflexbewegung, влечение может выступать под формой Roher Trieb, т.е. некоторой не дифференцировавшейся разновидности влечения в смысле несознавания средств, ведущих к удовлетворению этого влечения. Такой оттенок влечения характеризуются, в свою очередь, более или менее сильным, чувством удовольствия или неудовольствия, которое старается проявиться во вне под формой движения. Наконец, третья форма влечения, которую Горвиц называет Erfahrener Trieb, реализуется на основании опытов предыдущего удовлетворения. Уже относительно ранней стадии волевого процесса Горвиц допускает, что стремление неразрывно с чувствованием, и констатирует, что не существует чувствования, которое не обращалось бы в тот же момент в желание и что нет желания, которое не имело бы своего основания в чувствовании*(679).
Вторая стадия волевого процесса, по конструкции Горвица, характеризуется усилением роли памяти и прояснением сознания. Этой стадии присваивается название желания (Wunsch und Begierde). В то время, как влечение - Trieb проистекает, главным образом, из чувств неудовольствия (Unlust), желание - Begierde является, преимущественно, представлением наслаждения. Горвиц различает при этом, кроме того, Wunsch и Begierde в том смысле, что, на случай наличности последней, представление наслаждения выступает тесно связанным с представлением достижимости и осуществимости самого объекта желания.
Третью стадию волевого процесса образуют, по Горвицу, состояния, которые он, называет именами обдумывания (Ueberlegung) и хотения (Streben und Trachten). Из желаний - Begierden только некоторые, Думает этот психолог, одерживают, благодаря упражнению и привычке, верх над другими. Такие желания являются, в сущности, в роли правил поведения, в роли максим и реализация этих-то максим и выступает под видом хотения - Streben, Trachten. В тех случаях, когда наши мимолетные желания вступают с ними в борьбу, имеет место процесс обдумывания (Ueberlegung), которое постепенно принимает форму выбора.
Решимость заканчивает собой, по Горвицу, процесс обдумывания и вместе с ней дана четвертая стадия волевого процесса.
Горвиц, как мы видели, сводит все явления психической жизни на чувствования. Такая точка зрения ставит его, насколько нам известно, в совершенно изолированное положение в психологической литературе. До сих пор считается не без основания господствующим то мнение, что чувствования, свободные от всякого интеллектуального элемента, чувствования, не связанные ни с какими восприятиями, совершенно не существуют и что чувствование нуждается, вообще, в поддержке познавательных элементов. В недавнее время этот взгляд защищал из немецких психологов Леманн, выставивший утверждение, что эмоции в чистом виде не встречаются и что состояния удовольствия и страдания всегда связаны с сознанием*(680). Этот взгляд является трудно оспоримым уже по тому соображению, что если и признать возможность существования самостоятельной и чисто элементарной формы чувствования в глубинах нашей психики, то такое предположение навсегда останется праздной, как нам кажется, гипотезой по тому соображению, что о таких элементарных формах чувствований нам ничего не дано знать.
Некоторые доводы против того положения, что восприятия и представления составляют, неизбежное условие существования чувствований, приводит, в частности, и французский психолог Рибо в одном из своих новейших трудов, посвященном психологии чувствований*(681). Рибо допускает*(682), что существуют некоторые состояния приятного, вроде, напр., ощущений при приеме гашиша и аналогичных ему веществ, вроде эйфории чахоточных и проч., которые, в качестве неопределенных состояний блаженства, рельефно подчеркивают и неопровержимо доказывают приоритет чувствования. "...Многие из тех, пишет Рибо, которые избегли смерти, считавшуюся ими неминуемой, чувствовали себя охваченными при ее приближении состоянием блаженства, по их определенному выражению, которое является ничем иным, как отсутствием всякого страдания"*(683). Нам кажется, что в случаях, о которых говорит Рибо, в сущности, нет никакого исключения из общего правила о том, что определенное чувствование наступает в результате известного внешнего воздействия. Но, вместе с тем, нет никакого основания для предположения о том, что имеются чувствования, независимые от жизни интеллектуальной, и в тех комбинациях, на которые указывает Рибо, когда приятное или неприятное состояние наступает под влиянием разнообразных болезненных состояний, боязни и проч. Мы не видим здесь аргумента в пользу взгляда, защищаемого Рибо, по тому основанию, что и в этих случаях мы имеем дело, прежде всего, с познавательными процессами. Растаивая, впрочем, на существовании "чистых, автономных, независимых от жизни интеллектуальной" чувствований, Рибо не относит к категории познавательных чувствований те из них, которые возникают под влиянием внутренних ощущений. Но, спрашивается: не имеем ли мы и в этом случае познавательных чувствований, а, вместе с тем, не должны ли быть отнесены к категории бездоказательных аргументы Рибо о чистых чувствованиях, независимых от жизни интеллектуальной?
Но возвратимся, ближайшим образом, к Горвицу. Выставляя самостоятельным и первичным элементом нашей душевной жизни чувствования, психолог этот фактически очень скоро отступает от своего принципа в том смысле, что вынужден уже на самых ранних стадиях развития воли характеризовать, относящиеся сюда, феномены в значительной степени, как процессы, в которых элементу представления отведена, более или менее значительная, роль. У Горвица уже в третьем оттенке той стадии, которую он называет влечением - Trieb, выступает на сцену опыт минувших ощущений - представления, как двигающий импульс.
Важной ошибкой учения о воле, выставляемого Горвицем, - учения, отличающегося столькими ступенями процесса развития воли, является, между прочим, и то, что каждая градация в эволюции воли характеризуется такими признаками, которые могут быть отмечены и на предыдущих ступенях. Объясняется это тем, что деления, даваемые Горвицем, покоятся на таком неустойчивом признаке, как количество, взамен того, чтобы различаться в зависимости от качества. По этому соображению, число делений или ступеней в развитии воли, даваемое Горвицем, не является чем либо устойчивым и с одинаковым правом может быть удвоено, утроено и удесятерено.
Следующей важной ошибкой, которую допускает Горвиц, - погрешностью, стоящей в связи с уже указанным нами выше, является то, что, благодаря своему методу, психолог этот должен допускать возможность различения отдельных степеней сознания в зависимости от его ясности. Взгляд этот кажется нам совершенно недопустимым. Если с понятием сознания желают связывать представление о чем-нибудь устойчивом и определенном, то следует говорить только о двух состояниях: о сознавании и несознавании, а не о состояниях промежуточных, которые уже, по одной неудоборазличимости, не могут принести особенной пользы в деле объяснения волевых феноменов.
Второю и последнею группою волевых теорий, рассматриваемых нами в настоящем отделе, являются те учения, которые, с большими или меньшими оговорками, с большими или меньшими отступлениями, конструируют волевые феномены, как модификации элемента представления.
Последний признак объединяет собой, при этом, целый ряд теорий, выставленных в результате применения самых разнообразных методов. Чтобы не дробить особенно нашего изложения, мы предполагаем разделить, подлежащую нашему рассмотрению, группу теорий, в свою очередь, на две категории. Под первую мы подведем теории психологов, придерживающихся, главным образом, диалектического метода обоснования своих взглядов, под вторую - теории психологов, аргументирующих в пользу своих взглядов при помощи метода и данных наук опытных.
В ряду психологических учений первой категории мы предполагаем остановиться, прежде всего, на доктрине И. Ф. Гербарта (| 1841),*(684) и гербартианцев, ограничиваясь в отношении последних теми психологами, которые стоят, с одной стороны, всего ближе к Гербарту, а с другой, помогают уразуметь истинную сущность некоторых, не вполне ясных, пунктов учения основателя их школы. Как учения, стоящие при этом, в большей связи и в более близком соотношении с современным состоянием знания, учения гербартианцев представляют тем больший интерес, что подвергают новой пробе доктрину Гербарта, имевшего такое огромное значение на ход развития психологической мысли в Германии начала XIX столетия.
Психологическое учение Гербарта тесно связано с его метафизическими взглядами*(685). Душа, по мнению этого психолога, совершенно простая, неделимая сущность*(686), но в такой же мере просты и те проявления нашей души, которые выступают, ближайшим образом, в роли предмета психологического исследования. Отдельные проявления нашей души Гербарт называет "самосохранениями" (Selbsterhaltungen) души и понимает их в смысле простых представлений, потому что, добавляет этот психолог, "акт самосохранения так же прост, как и сущность, которая себя охраняет" *(687), а представления являются самыми простыми психическими единицами. Простота и однородность нашей души и ее проявлений наводит Гербарта на мысль о том, что к феноменам психического порядка вполне приложимы законы математики, - что следует, далее, стремиться свести психологию к статике и механике человеческого духа и что, наконец, при помощи простых проявлений деятельности души, - ее Selbsterhaltungen в форме представлении, должна быть объяснена вся психическая жизнь человека.
Останавливаясь на феноменах воли и оперируя с понятиями стремления (Streben), желания (Begehren) и воли в собственном смысле (Wollen), Гербарт отмечает, что все эти понятия имеют условное и чисто относительное значение. Такое же условное значение имеют и чувствования, которые, вместе с областью феноменов волевых, вполне разложимы на явления представлений. Метафизическое оправдание такого взгляда Гербарт видит в том, что ни волевые феномены, ни чувствования никогда не могут быть даны, сами по себе, в нашем сознании, но выступают в нем только в связи с ощущениями или представлениями. В противоположность этому, простой тон или цвет может быть, сам по себе, объектом, наполняющим наше сознание, а следовательно, и может быть признан простым проявлением нашей души, проявлением, на котором отражается ее метафизическая сущность в форме ее простоты или элементарности.
Обратимся, однако, ближайшим образом, к вопросу о том, как выводит Гербарт чувствования из представлений, как самосохранений души.
Гербарт конструирует свои представления, как элементы, которые находятся в постоянном движении и как феномены, становящиеся силами в зависимости от сопротивления друг другу, хотя представления, сами по себе, и не суть силы*(688). Благодаря постоянному движению представлений и их взаимному сопротивлению, представления, по терминологии Гербарта, поднимаются и опускаются по отношению к "порогу сознания" в том смысле, что представление бывает, "над порогом", поскольку оно достигает известной степени действительного "представливания"*(689). Благодаря тому сопротивлению, которое оказывают друг другу представления, и зависящему от этого погружению ниже "порога сознания", получается, однако, то, что "представливание" понижается, в сущности, не уничтожаясь, или, что оно "превращается в стремление к представливанию"; при этом, как только исчезает препятствие, представление снова поднимается в силу своего собственного стремления*(690). Душу нашу (Seele) Гербарт называет "умом" (Geist), поскольку она представляет, и "духом" (Gemuth), поскольку она чувствует и желает. "Но дух (Gemuth), добавляет Гербарт, обитает в уме, или чувствования и желания ближе всего суть состояния представлений, хотя большей частью и непостоянные состояния последних. На это указывают уже аффекты"*(691). "То, что обыкновенно называется чувствованиями в тесной смысле слова, продолжает развивать свою мысль Гербарт, должно быть рассматриваемо, как нечто возникающее из отношений весьма многих представлений, но таких, которые не могут быть показаны в одиночку, и даже, может быть, по физиологическим основаниям, совсем не могут быть отдельно восприняты*(692). Таким образом, Гербарт конструирует чувствования, как отношения представлений. Зачатки, такого учения, по мнению некоторых критиков Гербарта, можно найти уже в психологической доктрине Аристотеля. Уже этот последний обратил внимание на то, что одна группа чувствований - чувствования эстетические, вызываемые гармоническими звуками, зависят от интервалов, т.е. от отношений между нашими восприятиями. Гербарт, таким образом, только обобщает эту старую теорию и распространяет ее на всю область чувствований*(693).
Если перевести тяжелый язык Гербарта на язык современный, общепринятый в психологии, то сущность его учения о чувствованиях, как модификациях представлений, может быть формулирована, с нашей точки зрения, следующим образом. По мере того, как представление переступает порог сознания, оно становится реально нами сознаваемым. По не всегда бывает так. Иногда, по разным причинам, представление остается в сфере бессознательного и процесс интеллектуальный отсутствует. На тот конец, когда одно представление находится в сфере нашего сознания, а два других, равных друг другу по силе, представлений и, вдобавок, противоположных, действуют в том смысле, что одно стремится, находящееся в сфере сознания, представление удержать, а другое стремится к тому, чтобы его понизить за порог сознания, необходимо наступает известное состояние равновесия. Это последнее является результатом отношения представлений и производит то, что называют чувствованием. Если мы возьмем, замечает Линднер*(694), последователь Гербарта, то чувство горести, которое вызывается в нас утратой друга, то представление об этом друге взято как бы в тиски между представлением о его смерти, которое стремится задержать представление о друге и, с другой стороны, между представлением о благодеяниях друга, которое стремится, напротив, к результату противоположному*(695)*(696).
Переходя к учению о волевых феноменах и разлагая их, в свою очередь, без остатка на элементы представления, Гербарт полагает, что в тех случаях, когда говорят о желании (Begehren), имеет, в сущности, место следующий процесс: наступает переход из одного состояния духа, в другое под влиянием какого-нибудь представления, которое усиливается устранить, встречающиеся ему на пути, препятствия и попутно определяет собой и вызывает другие представления, то как бы пробуждая, их, то отталкивая на задний план. Эта природа желания обусловливается тем, думает Гербарт, что человеческий дух способен представлять себе стремление (Stroben) в качестве представления,, лежащего ниже порога сознания и только постепенно над ним поднимающегося в зависимости от того, что другие,, содействующие или противодействующие, элементы могут помогать подъему этого представления или мешать ему. Желание (Begehren) обнимает собой, по Гербарту, Wunsche - желания в тесном смысле, Triebe - влечения и Sehnsucht - неясные стремления*(697). Желания, полагает Гербарт, возбуждаются воспоминанием их предмета. "Приступы желания возобновляются, пишет он, если воспоминание усиливается несколькими побочными представлениями; они сменяются тоскливым чувством лишения, коль скоро задерживающие представления (препятствий, стоящих на пути к желаемому) получают перевес"*(698). Гербарт констатирует, при этом, что чувства и желания обитают, так сказать, не в самом процессе представления, но всегда только в известных, определенных представлениях. Но раз это так, то со стороны Гербарта является последовательным выставить положение, что желания поднимаются по тем же законам, которым подчиняется течение представлений, и что то, что Гербарт называет слиянием или компликацией представлений, выступает наиболее частым основанием возникновения желаний. Не останавливаясь особенно подробно на том, что Гербарт называет низшими способностями желания и переходя прямо к высшим, мы должны опять-таки подчеркнуть ту их интеллектуальную природу, которую Гербарт старается ставить на первый план; высшими делает формы проявления воли, по Гербарту, только то, что мы встречаемся в этих феноменах с более сложными группами представлений*(699). В частности, воля в тесном смысле сводится, с точки зрения Гербарта, к желанию, связанному с предположением исполнения*(700). Воля, думает Гербарт, имеет, благодаря этому, свою фантазию и свою память и бывает тем решительнее, чем более обладает упомянутымикачествами*(701). Этим Гербарт опять таки подчеркивает значение опыта пережитых представлений для того сложного целого, каким является наша воля. Та борьба представлений, которая предшествует сформированию нашей воли, полагает Гербарт, кончается актом выбора. При посредстве того, что выбор в целом ряде случаев принимает известное, определенное направление, становятся возможными, по Гербарту "практические правила" поведения и складывается то, что может быть названо "общим хотением"*(702). Добавим еще, в заключение, что воля, по Гербарту, не отдает себе отчета - в том, как она действует и как она, в частности, влияет на нервы и мускулы.
Мы предполагаем отложить критику гербартовского учения о воле до того момента, когда доктрина его получит в нашем изложении более полное освещение в связи с теми дополнениями и переменами, которые были внесены в нее ближайшим последователем Гербарта, Дробишем. Но оставляя в стороне критику принципиальную, критику основ учения о воле Гербарта, мы уже здесь, чтобы более к этому не возвращаться, отметим некоторые недочеты учения этого психолога.
Прежде всего, нам кажется не выдерживающим критики то связывание психологии с, метафизикой, которое мы замечаем у Гербарта. Психолог этот попадает, очевидно, как бы в заколдованный круг и отчасти противоречие, когда он, конструируя нашу душу, как нечто простое, выводит отсюда, что и проявления душевной жизни должны быть, в соответствии с характером души, явлениями простыми. Если душа, как принимает Гербарт, действительно проста, то и самые сложные явления ее должны быть признаны простыми. Допускать, что компликация отдельных простых проявлений душевной деятельности может дать, в совокупности, явление сложное, уже потому не правильно, что, на этот конец, и сама душа наша была бы явлением сложным. Отдельные частицы железа, сколько бы они ни комбинировались и ни смешивались между собой, не могли бы дать другого элемента, отличного от железа. Мы оставляем, при этом, в стороне самый вопрос о том, поскольку представление является феноменом простым.
Серьезные возражения вызывают и те довольно многочисленные аргументы Гербарта, которыми он старается оправдать динамику наших представлений, их взаимную борьбу, погружение ниже порога сознания и пр. Гербарт совершенно забывает, что он имеет в этих случаях дело, по крайней мере, с его точки зрения, с объектами нематериальными, которые нельзя учитывать в качестве отдельных единиц или даже частей единицы. Сам принцип борьбы представлений и оттеснения их за порог сознания, в зависимости от деятельности представлений противоположных, ничего определенного собой не вносит в тот процесс измерения силы представлений, который кажется Гербарту доведенным до большой степени точности. Критерий противоположности представлений, при помощи которого оперирует Гербарт, оказывается сам не достаточно определенным. В этом легко убедиться из любого примера. И на самом деле, будет ли, положим представление стола вполне или только отчасти противоположным представлению стула, будет ли оно всецело вытеснять первое за порог сознания, по мере своей актуализации, или нет - вот один из самых простых вопросов, на который ответить, с точки зрения Гербарта, представляется уже затруднительным. Гербарт знает, между тем, и предусматривает с полной определенностью такие комбинации, в которых представление является только наполовину противоположным другому представлению и задерживает его только наполовину, задерживает на одну треть и проч. Во всех этих случаях мы имеем, конечно, дело с совершенно произвольными натяжками, при помощи которых может быть доказано все, что угодно, но которые, в сущности, не доказывают ничего.
Дальнейшим развитием взглядов Гербарта на волю, в строгом соответствии, при этом, с руководящими принципами учения этого психолога, явилась доктрина Дробиша*(703).
Наблюдение проявлений нашей психической жизни приводить Дробиша к убеждению, что часть этих феноменов проходит для нас без того, чтобы мы могли заметить сколько-нибудь значительную потерю активной или пассивной энергии. Этими феноменами являются наши представления. Рядом с ними мы можем наблюдать такие проявления душевной жизни, которые происходят, так сказать, при нашем ближайшим участии (mit uns vorgehen). Дробиш конструирует эти феномены, как область чувствований. Но существует еще третий вид проявления нашей психической деятельности. Он характеризуется тем, что протекает в некотором отношении вне нас и отливается в форму поступков. Эти последние комбинации душевной жизни Дробиш квалифицирует, как стремление - Streben*(704). Все упомянутые три класса психической деятельности, думает Дробиш, исключают друг друга в известном смысле. Но это не препятствует тому, чтобы между ними было подмечено соотношение следующего свойства. Категория представлений выступает часто свободной от всякой примеси чувствований или желаний; но, в свою очередь, ни чувствования, ни желания никогда не проявляются в нашем сознании без того, чтобы заключать в себе элемент представления, хотя бы в недостаточно отчетливой форме. В таком соотношении представлений, чувствований и стремлений или желаний Дробиш усматривает некоторую зависимость чувствований и желаний от представлений. Мало того. Психолог этот принимает, что только за последней категорией душевных феноменов должна быть признана независимая самостоятельность (unabhangige Selbststandigkeit) и что учение о представлениях, вместе с тем, является естественной основой опытного исследования душевной жизни*(705).
Атомистическая трихотомия души в смысле взаимного противоположения различных элементов душевной жизни выступает в глазах Дробиша началом, против которого следует энергично бороться и которое укоренилось в психологии только благодаря Канту и его школе*(706). Прошлое психологии обнаружило, однако, в то же время, как нельзя более ясно, думает Дробиш, что совершенно бесплодно ограничиваться возведением всех видов психической деятельности к представлениям в том смысле, чтобы настаивать на существовании или одной общей способности представления, или отдельных подразделений этой способности под формой способности восприятия, способности воображения, разума и проч. Путь этот не помогает делу уже по одному тому, что приводит к необходимости все более и более дробных подразделений способностей, - к классификации, которая, благодаря своему формальному характеру, совершенна бессильна, однако, дать какие-нибудь положительные результаты. Единственно правильным является, с точки зрения Дробиша, тот прием, при помощи которого, вместо разделения нашего духа на множество отдельных способностей, каждое отдельное представление будет рассматриваться, как самостоятельное состояние души. Но этот-то путь и приводит к необходимости допущения элемента представления во всех психических проявлениях.
Те же приблизительно мысли о возможности сведения всех проявлений душевной жизни на представления приводит Дробиш в своем более позднем труде, посвященном основаниям математической психологии*(707). "Чувствования и желания, замечает здесь Дробиш, или связаны с представлениями, или зависят от известных видоизменений деятельности представлений. Чувствования и желания поэтому не только в эмпирической, но и математической психологии не могут служить ближайшим, непосредственным объектом исследования..." Признание со стороны Дробиша того, что представления являются единственно допустимым объектом математической психологии, ценно для характеристики взглядов Дробиша; оно обнаруживает, что психолог этот смотрит на представление, как на единицу, из которой слагается та величина, которою является психический феномен. Обратимся, однако, к изложению того, что понимает Дробиш под представлением, как единицей душевной жизни человека.
Обычное словоупотребление, говорит Дробиш, подразумевает под представлением образ отсутствующих предметов и в тех случаях, в которых объект представлений имеется налицо, усматривает восприятия*(708). Несмотря на это, думает Дробиш, необходимо и область восприятий подводит под понятие представлений в широком смысле*(709).
Процесс функционирования и видоизменения представлений только в упомянутом выше широком значении этого слова Дробиш отождествляет с психической деятельностью человека. Дробиш констатирует при этом, в частности, что представления обнаруживают стремление к взаимному уравновешению друг друга и что на тот конец, когда эта цель остается недостигнутой, наступает неустойчивое и изменчивое состояние духа. Это последнее может проявляться в нашем сознании. с точки зрения Дробиша, под формой чувствований и желаний, т.е. состояний, которые не перестают, в сущности, быть представлениями.
Но, если весь механизм душевной жизни и порождение сложных психических феноменов поставляетсяДробишем в соответствие с процессом движения и борьбы представлений, то каковы те законы, которым подчинена деятельность представлений? Но вопрос этот Дробиш*(710), в согласии с началами, развитыми еще Гербартом, дает следующий туманный ответ.
Число представлений, которые мы можем иметь в данный определенный момент, очень незначительно, по сравнению с количеством тех, которые могут в нас возникать. Ограниченное число, имеющихся в нашем распоряжении, представлений вытесняется из сферы нашего сознания при помощи вновь созревающих представлений. Те представления, которые находились в состоянии актуализации, по мере того, как они исчезли из нашего сознания, могут, при известных благоприятных обстоятельствах, снова вернуться в наше сознание. Их следует рассматривать, не как уничтожаемые окончательно, исходя из того соображения, что хотя восприятие этих представлений при данных условиях невозможно, но на случай возвращения их в наше сознание имеет место не их возникновение вновь, но их возрождение. Актуализация представления, с точки зрения Дробиша, предполагает ясность. С другой стороны, отступление представления на задний план, не исключающее возможности новой актуализации того же представления при благоприятных условиях, предполагает постепенное затемнение представления. Дробиш находит возможным утверждать, кроме того, что ясность представления прямо пропорциональна его интенсивности и что степень той ясности, которая выпадает на долю какого-нибудь представления, под влиянием затемнения его другим представлением, прямо пропорциональна тому остатку представления, который сохранился после оказанного противодействия. Вместе с тем Дробиш принимает, что уменьшение ясности представления, наступившее в зависимости от задержки одного представления другим, прямо. пропорционально силе задержки*(711). Ясность представления является, таким образом, у Дробиша мерилом свободы или незадержки представления. Представление, продолжает Дробиш, свободно, когда одновременно в сознании нет других представлений противоположного качества и имеются только представления одинаковые или несходные. Как только сходятся, однако, противоположные представления, наступает, вместе с тем, то ограничение свободы, представления, которое может быть названо задержкой. Под влиянием этой последней представления переходят в некоторое состояние, в котором они совершенно или только в известной степени перестают быть представлениями и, не изменяя своей сущности, принимают другую форму.
Эта другая форма представлений сводится к преобразованию их в то, что Дробиш называет стремлением - Streben. В той же самой мере, полагает этот психолог, в какой уменьшается живость и сознательная ясность представления, в той же самой степени в представлении возникает противостремление (Wiederstreben), направленное на выход из этого состояния. При этих обстоятельствах представление становится силой, которая направляется против определенного препятствия, задерживающего и стесняющего его свободу. Но представление тотчас же перестает быть силой, как только это препятствие отступает на задний план, и само представление переходит снова в свое естественное и, не задерживаемое никакими препятствиями, состояние.
В понятии стремления, как его понимает Дробиш, и заключается, думает этот психолог, принцип для объяснения желания, как психического феномена. Было бы, однако, полагает Дробиш, и преждевременно, и необдуманно, если бы мы стали утверждать, что уже. стремление, само по себе, является желанием. Допуская такое предположение, нам пришлось бы признать, что ни одно представление не исчезает из нашего сознания без того, чтобы возвращение его не желалось. Мало того. Все представления, которыми мы когда-то располагали и которые мы давно уже забыли, должны бы желаться нами и, следовательно, стремиться к возвращению в сферу нашего сознания. В действительности, однако, ничего подобного не наблюдается и мы не замечаем даже стремления со стороны тех представлений, от которых только что отклонилось наше внимание. Все трудности в разрешении проблемы по вопросу о соотношении желаний и стремлений отпадают, однако, думает Дробиш, на тот конец, когда начинают друг другу противополагать стремления сознательные и бессознательные*(712). Переходим, ближайшим образом, к тому, как конструирует Дробиш при помощи представлений область волевую.
Желание, с точки зрения Дробиша, является стремлением вверх (Aufstreben) того представления, содержание которого желается. Препятствия, против которых оперирует представление, содержание которого желается, являются, в свою очередь, представлениями. Об этих препятствиях Дробиш замечает, что они необходимо должны быть восприняты нашей душой; при отсутствии этого условия, стремящееся вверх представление, которое всегда остается в душе, не могло бы найти препятствия; эти последние, таким образом, должны быть, по крайней мере в широком смысле, опять-таки представлениями*(713).
Противоположностью желания (Begehren) Дробиш считает, в известной степени, отвращение от чего-либо (Verabscheuen). Стремление становится, по Дробишу, желанием или состоянием обратным - Verabscheuen в зависимости от того, направляется ли оно на будущее, или настоящее и в зависимости от того, является ли предмет стремлении притягательным или отталкивающим*(714). Но и желание - Begehren, и отвращение - Verabscheuen суть такие состояния, при которых имеет место борьба (Aufstreben) какого-нибудь представления с препятствиями. Не всегда, думает Дробиш, в основании желания и отвращения - этих напряженных душевных состоянии, лежат чувствования приятного и неприятного, но если это и имеет место, то приятное действует, как элемент содействующий, а неприятное, как противодействующий.
Но если, думает Дробиш, представление желаемого всегда предшествует самому желанию и является как бы рычагом, приводящим в действие желание, то этим оправдывается только старая пословица ignoti nulla cupido. Не всегда, однако, бывает действительно так. Факты погружения представлений ниже порога сознания, затемнения их и т.д. дают Дробишу почву для утверждений, что желания могут вытекать и из несколько неопределенных душевных состояний. Так или иначе, но вполне сознательные желания легко обращаются, с точки зрения Дробиша, в воления (Wollen) в тех комбинациях, всегда, при помощи желания одного и того же или подобного, достигалось в прошлом известного рода удовлетворение. В этих случаях, констатирует Дробиш, образуется обыкновенно такая привычка, направленная к достижению желаемого, которая сопровождается ожиданием наступления известного результата*(715). Отсюда, в свою очередь, следует, что воля, по Дробишу, представляет собой такой вид желания, который характеризуется отчетливым сознанием того объекта, на который она направлена. Для того, чтобы хотеть, нужно знать, чего хочешь. Особенностью хотения, по Дробишу, является безусловное предположение достижения желаемого. "Я хочу, пишет этот психолог, значит то же, что я достигну"*(716). Господство воли проявляется, с точки зрения Дробиша, или в движениях вовне, или во внутреннем направлении течения мыслей. При произвольных движениях с представлением о желаемой цели ассоциируется представление о необходимом для этого движении и соответствующей мускульной иннервации. Внутренняя деятельность воли проявляется, по Дробишу, в произвольном внимании и рефлексии. Произвольное внимание может быть направлено, в свою очередь, наружу и вовнутрь. В первом случае оно связано о действием, возбуждаемым нашими представлениями. Что касается волевого акта при рефлексии, то он сводится к воспроизведению того предмета, о котором размышляют. В заключение, Дробиш считает возможным определить волю, как способность души определяться к действию в соответствии с ее представлениями или мотивами*(717).
При оценке учений Гербарта и Дробиша в тех частях, которые являются общими у этих психологов, обращает на себя, прежде всего, внимание то, что обе доктрины отводят представлениям значение единицы душевной деятельности и смотрят на эту единицу, как на элемент первичный.
В этом взгляде нам кажется неправильным, прежде всего, то, что представление есть нечто первичное. II на самом деле, уже но смыслу своему, представление предполагает нечто ясно сознаваемое, нечто представляемое, а вместе с тем заключает в себе такие элементы, которые нами отчетливо сознаются. Не соображаясь с этим, Гербарт и Дробиш находят, однако, возможным говорить о представлениях, оттесненных за порог нашего сознания, т.е. о представлениях "непредставляемых", но могущих стать такими при условиях их представления, т.е. тогда, когда они станут действительно представляться.
Но, так или иначе, оба психолога, о которых у нас идет речь, усматривают в том, что они называют представлениями, основной элемент нашей душевной жизни. Если это и так, то это далеко, однако, не следует из тех аргументов, которые приводятся в пользу этого взгляда Гербартом. и Дробишем. Мы видели уже выше, что представления - непростые проявления нашей души, как полагает Гербарт, и что, следовательно, этим путем не может быть доказана элементарность представления. Что касается аргументации Дробиша, то мы не должны упускать из виду следующего. Если элемент представления и наблюдается в проявлениях чувствования и воли, то это не значит еще, что элемент представления является элементом основным, и далеко не дает еще права смотреть на него, как на причину и чувствований, и волевых феноменов. Представление может быть признано основным элементом нашей душевной деятельности только на тот конец, когда оно неразложимо. О представлении же, как причине всех других феноменов, может быть речь только в том случае, когда оно является единственным условием, при наличности которого могут наступать самые разнообразные душевные явления. Но мы уже видели, что нет особого основания для того, чтобы смотреть на представления, как на феномен неразложимый. Еще труднее доказать исключительность представления, как формы проявления душевной жизни, с точки зрения Гербарта и Дробиша. Правда, оба они ссылаются на то, что чувствования и воления, если бы и существовали, как самостоятельные элементы, то могли бы сознаваться нами только в форме представлений. Но значение этого довода могло бы иметь значение только на тот конец, когда Гербарт и Дробиш не говорили бы и о бессознательных представлениях, не предполагали бы, что и та часть нашей психики, которая не сознается нами, сводится к представлениям. Вполне естественно спросить этих двух психологов о том, на каком оснований они находят возможным конструировать и бессознательную сторону нашей психики, как мир представлений. Но вряд ли может быть дан, с их точки зрения, сколько-нибудь удовлетворительный ответ на этот вопрос.
Мы видим, таким образом, что положения Гербарта и Дробиша не выдерживают строгой критики и не свободны от некоторых ошибок. Но этого недостаточно еще для полного осуждения их взглядов. Последнее может иметь только место на тот конец, когда и само наблюдение проявлений нашей психической жизни, при условии применения, правильного метода, обнаружит, что конструкции Гербарта и Дробиша совершенно не соответствуют действительности.
После вопроса о роли представлений в нашей душевной жизни, как первичного элемента, в учении Гербарта и Дробиша существенное значение должно быть приписано исследованию процесса движения представлений, их борьбы, погружения и подъема над порогом сознания, как условиях образования и комбинирования из представлений феноменов чувствования и воли.
Выше мы уже имели случай заметить, в частности, по поводу учения Гербарта, что его объяснения превращения представлений в желания и чувствования совершенно произвольны и бесплодны. Они не дают сколько-нибудь устойчивого критерия для исследования характера и принципов, по которым борьба представлений осуществляется. Гербарт совершенно безрезультатно стремится к математическому вычислению "суммы задержки" (Hemmungssumme), несмотря на то, что несколько раз менял самый способ вычисления задержки. То же делал и Дробиш, но, конечно, неизменно все с тем же неудовлетворительным результатом*(718). Но если не удалось при помощи математической формулы уловить сущность борьбы представлений, то объяснение этого в том, что отдельные представления далеко не однородные единицы и суммирование их, дробление и проч. столь же допустимо, как складывание или деление друг на друга пудов и дюймов *(719).
Неудача Гербарта и Дробиша не дает, однако, права считать неправильным то начало, подмеченное этими психологами, что в душевной жизни нашей мы имеем дело с постоянным как бы потоком представлений. Наблюдения, которые каждый может проверить над самим собой, красноречиво убеждают, что кругозор нашего сознания может одновременно обнимать собой многие представления, что представления эти не остаются в состояний покоя и, повинуясь каким-то неуловимым нами законам смены, уступают друг другу место. Область спорного начинается только тогда, когда начинают приискивать объяснение этому явлению. На этом месте в наш план не входит дать посильный ответ на этот вопрос. Мы должны, однако, констатировать, что то объяснение, которое дают Гербарт и Дробиш, несомненно неудовлетворительно. И на самом деле, что это за борьба, о которой говорят оба эти психолога и как она осуществляется? И Гербарт, и Дробиш не дают, в сущности, ответа на эти вопросы и ограничиваются указанием на то, что задержка происходит между противоположными представлениями, что представления не противоположные оказывают друг другу помощь и проч. Ни Гербарт, ни Дробиш не останавливаются, при этом, на выяснении того, что называется представлениями противоположными и в каком отношении противоположность стоит к несходству представлений. Все относящиеся сюда утверждения Гербарта и Дробиша лишены, по-видимому, совершенно всякой опытной подкладки и навеяны математическими аналогиями, которые не могут, конечно, как мы заметили уже выше, с успехом применяться к таким сложным величинам, как психологические феномены.
Очень слабы и те пункты учения Гербарта, в которых он устанавливает аналогии между стремлениями и представлениями, находящимися ниже порога сознания. В этих рассуждениях Гербарт, говоря о разных степенях затемнения сознания и проч., допускает, в сущности, как бы отдельные степени сознания. Но прием этот совершенно недопустим в виду того, что, как мы уже высказывались по этому вопросу в своем месте, такая точка зрения безусловно неправильна.
Самый принцип учений Гербарта и Дробиша, по которому динамическую силу получают представления, переставшие, в сущности, ими быть, и что такие представления - силы пробуждаются к действию действительными представлениями, т. е. представлениями актуализованными, но менее интенсивными, заключает в себе некоторое противоречие; и представление актуализованное обладает, несомненно, некоторой силой и ему, следовательно, не чужд элемент стремления. Признавая то начало, что желать можно только то, что сознаешь, что ignoti nulla cupido, Дробиш впадает этим путем в противоречие с своим положением о том, что наиболыпую энергию развивают представления, ставшие бессознательными. Настаивание Дробиша на необходимости сознавания желания и существенности этого для интенсивности желания не находится, таким образом, в соответствии с его учением о тех принципах, которым подчинена борьба представлений.
Теория Гербарта и Дробиша заключает в себе, таким образом, много такого, с чем невозможно согласиться. Но это не значит еще, чтобы в самом основании этого учения, не лежали верные мысли. Взгляды Гербарта и Дробиша на представления, как на самый удобораспознаваемый элемент нашей душевной жизни, mutatis mutandis, конечно, а равно и сближение волевого процесса с борьбой представлений, являются, и с нашей точки зрения, фактами, не поколебленными выводами современной нам научной психологии. Но, несмотря на правильность основной мысли, учения позднейших последователей Гербарта и Дробиша, в свою очередь, дают, в большинстве случаев, неудовлетворительный ответ на вопрос о том, каковы действительные элементы нашей душевной жизни и к чему сводится собственно та борьба, представлений, о которой так много рассуждали Гербарт и его последователи. Чтобы доказать это, остановимся несколько на. учении о воле некоторых, так называемых, гербартианцев. Мы начнем, при этом, с Штейнталя.
У Штейнталя мы можем наблюдать значительный прогресс в деле объяснения волевых феноменов, по сравнению с Гербартом и Дробишем. Штейнталь строго остается, тем не менее, на почве принципов, преподанных этими двумя психологами.
Штейнталь*(720) начинает с того, что всякий психолог не должен игнорировать двух свойств нашей души: ее способности воспринимать движения извне и способности давать повод к движениям вовне.
Возбуждение чувствительного нерва, думает Штейнталь, при помощи раздражения достаточной силы и, притом, вполне соответственного (adaquater Reiz in hinlanglicler Starke) вызывает к жизни сознание и, ближайшим образом, ощущение - Empfindung*(721). В таком психическом феномене мы имеем дело с первоначальной формой сознательности. Но эта последняя может принимать дальнейшие формы, соединяясь с другими душевными явлениями. Ощущение - результат деятельности одного какого-нибудь органа чувства. Сладкое, белое, твердое и проч. будут ощущениями. Этими последними познается, вообще, как бы качество, того или другого, объекта. За ощущениями следуют восприятия, при помощи которых познаются вещи, как "носители качеств", или познаются известные "качества, поскольку они характеризуют, ту или другую, вещь". Сладость сахара ощущается, но сахар сам воспринимается. Сладость сахара ощущается при помощи вкусовых ощущений, белизна его познается при содействии зрительных ощущений, но сам сахар воспринимается независимо от того, видят ли его только или пробуют. Восприятие вещи обнимает собой, таким образом, все ощущения, которые мы имеем о подлежащим объекте, хотя, в большинстве случаев, восприятия вызываются при помощи одного только ощущения*(722). Но ощущением и восприятием (Wahrnehmung) не даны, конечно, еще все формы нашего сознания. В порядке, постепенно все возрастающей, сложности, Штейнталь, вслед за восприятием, помещает представление. Это последнее, думает наш психолог, является средней ступенью в процессе развития нашего познания между восприятием и тем, что называют понятием. Термином представления Штейнталь стремится, вообще, охарактеризовать ту ступень, на которой наше сознание постепенно возвышается до различения свойств вещи и приближается К понятию*(723). Представление, с точки зрения Штейнталя, является как бы изображением (Darstellung) содержания понятия пред лицом нашего сознания. Представление, поэтому, думает Штейнталь, выступает как бы в роли языка, в широком смысле этого слова, и им "является каждый доступный пониманию фактор, поскольку ой является предметом психологического исследования"*(724).
Наши ощущения и восприятия предметов, допускает Штейнталь, сливаются воедино и образуют самые разнообразные психические соединения. Душа наша создает себе этим путем, в зависимости от внешних раздражений, целый мир душевных объектов. Эти последние оставляют известные следы в нашей психике и после того, как действие на душу данного объекта прекратилось. Но между душевными образованиями или формациями, которые возникают в зависимости от многочисленных условий, устанавливается в результате известное механическое соотношение, проявляющееся в процессах изоляции отдельных психических образований, а равно их дальнейшего комбинирования и слияния. Во всех этих процессах огромную роль играет упражнение и привычка в том смысле, что ассоциируются те формации, которые наиболее часто следовали друг за другом и проч.*(725). За психическими образованиями нашего духа, другими словами, за группами представлений и отдельными представлениями Штейнталь признает, не подлежащую сомнению, способность апперцепировать, обусловливающуюся двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что группы представлений, вообще, легко воспроизводятся и, во-вторых, в частности, тем, что они воспроизводятся уже в тех комбинациях, когда одно какое-нибудь предшествующее или последующее представление, входит в состав, той или другой, группы представлений*(726). В пояснение этого, прибавим, что Штейнталь разумеет под репродукцией тот процесс, когда восприятие определенной вещи сообщает свою сознательность тому, имеющемуся в душе, психическому содержанию, которое является результатом прежнего восприятия того же объекта*(727). В такой способности представлений наших воспринимать новые представления Штейнталь видит силу представлений. "Так как представления, замечает он, не имеют другой задачи, кроме апперцепции, то мы обозначаем их способностью восприятия (Apperceptkms-Macht) только степень проявления их сущности"*(728). Не все представления и не все их группы обладают в одинаковой степени способностью апперцепировать, способностью воспринимать. На вопрос о том, чем обусловливается такая способность представлений, Штейнталь отвечает следующим образом. Одним из важнейших условий относительной силы групп представлений является "интерес", или, другими словами, готовность (Веreiwilligkeit) группы представлений к апперцепирующей деятельности. "Интерес", в смысле Штейнталя, влияет, с одной стороны, на то, что подлежит апперцепции и, с другой, решает вопрос о том, чем, при помощи каких представлений надлежит апперцепировать в данном случае*(729). "Интерес" действует при помощи возбуждения нашего внимания и сводится к ожиданию удовольствия (Behagen) от реализации действия (Bethatigung). Удовольствие, ожидаемое в будущем, обусловливает, таким образом, готовность представлений для апперцепирования в известном направлении*(730). Готовность, той или другой, группы представлений служить целям апперцепции обусловливается, с точки зрения Штейнталя, неполным раздражением этой группы представлений. Каждый элемент готов, таким образом, к тому, что Штейнталь называет репродукцией, на тот конец, когда он получает такое прибавление к своей силе, которую он в данный момент истрачивает в борьбе против других элементов, когда он получает, повторяем, такое прибавление, которое помогает ему оттеснить другие элементы и сделать их бездеятельными. Только тогда группа представлений подымается с полной силой и готовность данной группы апперцепировать реализуется. Группа представлений, при этом, которая перешла в такое состояние готовности апперцепировать, является более сильной, чем всякая другая группа даже из тех, которые, будучи взяты сами по себе, сильнее ее*(731).
Вместе с тем, как Штейнталь переходит к двигательной силе представлений, мы наблюдаем, что психолог этот начинает останавливаться на характеристике второй коренной особенности нашей психики, которая сводится, с точки зрения Штейнталя, к способности давать повод к движениям вовне. Возможность такой реакции обусловливается, наравне с способностью воспринимать движения извне, тем обстоятельством, что, с точки зрения физиологической, должно различать нервные волокна чувствительные и двигательные.
Остановившись на характеристике различных классов тех движений, которые являются результатом толчка из центра, движений, следовательно, центробежных, Штейнталь переходит, наконец, и к тем из них, которые он считает возможным называть именем волевых. При этом выясняется, что Штейнталь понимает под волей и стремлением только известное отношение представлений движения к другим представлениям и чувствованиям*(732). Когда мы думаем, полагает Штейнталь, что на случай наличности воли мы имеем дело с особенным проявлением энергии, которая является совершенно отличной от процесса представления и чувствования, то это ошибка. То, что мы называем волей, есть, главным образом, действие удовольствия от ожидаемого результата предпринятой деятельности, сознание известного запаса сил и представление известных двигательных чувствований*(733).
Каждому представлению движения, думает Штейнталь, присуща известная двигательная сила и уже, само по себе, такое представление возбуждает соответственный нерв и мускул. Представление движения не что иное, как, сознанием воспринятое и в сознание переданное, движение*(734). Представление - это тот психический результат, который вызван движением, и объектом его является, в свою очередь, движение. Представления имеют непосредственную двигательную силу и отсутствие движения в некоторых случаях указывает только на то, что, данное со стороны нервного центра, возбуждение подвержено, почему бы то ни было, задержке. Мы можем себе представлять движения без того, чтобы их в действительности производить. Но мы не должны этому удивляться больше, чем тому, что мы представляем себе иногда вещи, которые в данный момент отсутствуют. Очевидно, что и на случай отсутствия движения при представлениях в некоторых случаях мы имеем дело с такими комбинациями, когда известные соединения представлений тормозят реализацию тех движений, которые связаны с представлениями*(735). Задержками представлений в их проявлениях в форме движений являются, таким образом, не, как утверждают некоторые, какие-нибудь особые феномены-волевые или другие, но только другие представления.
Вместо воли должно быть, думает Штейнталь, подставлено представление. Без представления воля немыслима, и с этим согласны все. Некоторые принимают, однако, что для процесса хотения одного представления не достаточно, что к нему нужно присоединить еще нечто для того, чтобы иметь право говорить о представлении волимом. Но понятие представления волимого есть, с правильной точки зрения, только такое представление, в котором заключается известная моторная сила. Эта же последняя, с точки зрения Штейнталя, не есть что-либо такое, что к самому представлению присоединяется и что не относится к самой сущности представления. Когда мы хотим плавать, поясняет примером свою аргументацию Штейнталь, то имеем, с правильной точки зрения, только следующее: "представление плаванья стремится к соединению с ощущением и чувствованием воды, а равно с теми ощущениями, которые возбуждают движения, предполагаемые плаваньем"*(736). Эта сила стремления целого ряда представлений к апперцепированию, к cоединению с другими ощущениями, обозначается некоторыми, как особое волевое возбуждение. Но точка зрения эта, по мнению Штейнталя, как мы уже видели, не выдерживает критики*(737). Процесс воли психолог наш сводит исключительно к тому, что в этих случаях осуществляется та группа представлений, которая, в смысле своей способности апперцепировать, является наиболее сильной*(738).
Если резюмировать в двух словах волевую теорию Штейнталя, то придется сказать, что волевые действия, по Штейнталю, являются, в сущности, представлениями движения. Эти же представлении, в свою очередь, являются такого рода центральным возбуждением, которое передается двигательным нервам, его проводящим и реализующим.
Если мы сравним теорию Гербарта и Дробиша с доктриной Штейнталя, то должны будем признать, что последняя стоит неизмеримо выше своих образцов. Пользуясь результатами, которые дала уже в эпоху появления книги Штейнталя физиологическая психология, ученый этот делает вполне серьезную попытку исчерпать состав нашего душевного богатства элементом познавательным.
Нам кажутся, правда, несколько спорными те различия, которые старается установить Штейнталь между ощущениями, восприятиями и представлениями, мы не согласны и с другими деталями учения этого психолога, но должны признать, что то верное, что мы могли констатировать в гербартианстве, получает новое подтверждение в наших глазах в доктрине Штейнталя.
Разлагая наше душевное богатство на представления и сводя к борьбе их и победе какого-нибудь одного представления над другим процесс воли, Штейнталь остается типичным гербартианцем. Его великое преимущество перед Гербартом сводится, однако, к тому, что он не ограничивает уже, подобно своему учителю, содействие физического психическому "резонансом" тела и ставит на прочную почву вопрос о том, каким путем отдельные представление достигают своей реализации. Повторяем, мы не настаиваем, что эти утверждения Штейнталя свободны от ошибок, но отмечаем только то, что он вступает на правильный путь объяснения процесса реализации наших представлений вовне. Довольно много веских - возражений было сделано в психологической литературе Штейнталю, между прочим, по поводу того, что ошибочно в объяснении явлений нашего сознания и воли исходил из предположения, что в человеке функционируют центростремительные и центробежные нервные волокна, существование которых не может быть строго доказано. "Самое большее, что можно утверждать, замечает, вдобавок, один из критиков Штейнталя, проф. Кюлпе*(739), это то, что центростремительные нервы суть пути, которыми внешние раздражения до нас достигают, а центробежные нервы являются средством, при помощи которого проявляются вовне внутренние процессы. Но это обстоятельство не дает нам еще права предполагать, что представления образуют собой, как конечное звено чувственного раздражения, так и начальное звено двигательного возбуждения, и что мы поэтому не можем говорить в последней комбинации об особом феномене воли".
Возражения, направленные против существования центростремительных и центробежных токов в нашей нервной системе, в самое последнее время теряют под собой всякую почву. Что же касается того соображения, которое высказывает проф. Кюлпе, полагающий, что в наших душевных движениях существует еще самостоятельный волевой элемент, то, кроме тех доводов, которые были уже нами приведены в целом ряде замечаний, оброненных в разных местах, мы заметим, что, с точки зрения самонаблюдения, можно говорить только о представлениях.
Усматривать элемент воли в комбинациях, о которых говорит Кюлпе, является, в сущности, попыткой преобразования апперцепции в духе гербартианцев, апперцепции в качестве способности представлений стремиться к соединению с другими психическими элементами в апперцепцию вундтовскую*(740). С точки зрения этой последней, элемент воли проявляется самым реальным образом в изменении порядка и интенсивносги познавательных феноменов. Мы видели в своем месте, что вундтовская апперцепция, по своей сущности, сводилась к влиянию воли на представления и в результате такого влияния отдельные познавательные элементы перемещались из Blickfeld в Blickpunkt нашего сознания. Такая конструкция ядра волевого элемента оставляет, однако, многое недосказанным. Она не объясняет собственно, к чему сводится роль воли. Воля в таком построении выступает, как совершенно обособленно стоящая и господствующая над представлениями сила, которая определяет собой жизнь представлений, как сила, которая свободно избирает, то или другое представление для того, чтобы переместить его из Blickfeld в Blickpunkt. Но без материала представлений, как необходимого субстрата, воля оказывается совершенно бездеятельной, оказывается волей, которая ничего, в сущности, не хочет; она только тогда, получает какое либо содержание, когда соприкасается с каким-нибудь представлением и получает от этого последнего право на существование.
Тот механизм представлений, которому дает новое объяснение Штейнталь, заимствуя у Гербарта только общую идею, находит себе различные формы выражения и в учениях других гербартианцев.
Весьма популярным и своеобразным представителем идей гербартианства в наши дни является Фолькманн*(741). Доктрина этого психолога стоит, однако, по нашему мнению, несколько ниже конструкции Штейнталя, считающейся с новейшими выводами физиологической психологии.
Основной единицей нашей психической жизни является, и с точки зрения Фолькманна, представление. Для выяснения того, однако, что под этим термином понимает наш психолог, нам нужно осветить ту роль, которую отводит Фолькманн в нашей психической жизни ощущению - Empfindung. В этом последнем Фолькманн видит то состояние, которое наблюдается в нашей душе под влиянием воздействия на нее раздражения извне*(742). Ощущение вызывается раздражением? соответственных нервов и, по терминологии Фолькманна, является самоощущением души, является состоянием, которое душа развивает из самой себя, будучи побужденной к этому извне*(743). Ощущение вместе с тем, однако, ранняя, по времени, стадия представления. "Ощущением, замечает Фолькманн, мы называем представление от момента его возникновения до его первого затемнения*(744)*(745). Термин представление означает, таким образом, у Фолькманна не образы внешних объектов, не какие-нибудь сложные образования, но самые простые психические состояния, получающиеся в результате взаимодействия души с окружающей ее действительностью. Такого рода представления являются сознательными, поскольку в них заключается известная степень актуальной энергии и, параллельно с этим, определенная ясность. Сам Фолькманн видит в конечном результате в представлениях, такое состояние души, в котором она проявляет свое противоположение тому реальному, со которым она находится в посредственном или непосредственном соотношении*(746).
Деятельность ощущений и представлений, в качестве элементов нашего сознания, представляется Фолькманну, прежде всего, поде формой того, что он называет внутренним восприятием и апперцепцией. Первое имеет место в тех случаях, когда наши представления становятся в более близкое отношение к нашему "я" и, в связи с этим кажутся нам чем-то таким, что входит в наше "я"*(747). Что касается апперцепции, то она является слиянием новой изолированной массы представлений с другой, более старой, массой*(748). Этими апперцепирующими массами представлений могут являться, замечает Фолькманн, разные сводные представления (Gesammtvorteliungen), повторeния их, остатки противоположных представлений и прочие самые разнообразные ряды представлений*(749).
Обратной стороной апперцепции, т.е. восприятия прежними группами представлений представлений новых, является затемнение некоторых представлений, которое не равносильно, однако, их уничтожению и вызывается той задержкой, которую оказывают одни представления на другие. Появление какого-нибудь представления снова в сознании, после его затемнения, Фолькманн называет репродукцией*(750).
Процессом борьбы представлений Фолькманн объясняет и чувствования, и волю. Чувствование, думает этот психолог, не есть представление, но есть только сознавание степени напряжения процесса представления*(751). Это напряжение есть, в свою очередь, то состояние, которое вызывается задержкой представления или освобождением его от этой задержки. В связи с этим, чувствование является неудовольствием или удовольствием*(752) и сила чувства обусловливается степенью интенсивности напряжения процесса представления*(753). Простейшим условием возникновения чувствования, по мнению Фолькманна, выступает наличность, как он выражается, двух одновременных и противоположных ощущений*(754).
Различными перипетиями, которым подвергаются представления, объясняет Фолькманн и явления воли. Предметом желания, говорит этот психолог, т.е. тем, что желается, является всегда представление, так как душа наша не знает ничего кроме представлений и стремление в пределах нашей души может быть направленным только на представление*(755). Могут, правда, думает Фолькманн, возразить, что вряд ли, на случай желания, мы имеем дело с одним только представлением, так как это последнее мы имеем и в тех комбинациях, где нет речи о желании. Это возражение Фолькманн старается, однако, устранить следующим соображением. Представление в тех случаях, когда мы его не желаем, мы имеем только в форме репродукции*(756), в случаях желания в форме ощущения*(757). То, что мы называем стремлением - Streben, думает Фолькманн направлено на воспроизведение более высокой степени живости, ясности или полноты представления. Но как же объяснить, каким образом при помощи стремления достигается прояснение сознания, спрашивает Фолькманн и дает на это следующий ответ. Стремлением, вообще, называют такую деятельность, которая направлена на достижение результата, в воспроизведении которого она встречает препятствия. С такого рода деятельностью мы имеем случай, прежде всего, встретиться при деятельности задержки, при помощи которой действительное представление (представливание) превращается в стремление представлять, а равно встречаемся в чувствованиях, которые возникают из противостремления незадержанного процесса представления против своей задержки (aus dem Widerstreben des noch ungehemmten Vorstellens gegen die Hemmung). Оба эти случая проявления стремления не удовлетворяют, однако, тем требованиям стремления, о которых мы говорили выше. Представление задержанное не есть действительное представление, а действительное представление в сфере чувствований достигает сознательности не в качестве стремления*(758). Желание проявляется, как в чувствованиях, так и в представлениях, но не является третьей самостоятельной формой сознания, а таким феноменом, который с необходимостью привходит туда, где обе непосредственные формы сознания вступают в связь. Но эта последняя не должна рассматриваться, как слияние, так как, вообще, невозможно слияние между представлением и чувствованием.
Фолькманн называет волей (Wollen) те комбинации, в которых к желанию присоединяется предвидение того, при помощи каких средств оно может быть удовлетворено*(759). Воля, полагает Фолькманн, в смысле сложившегося решения, может быть отложена в отношении ее приведения в исполнение. Такая суспендированная, по выражению этого психолога, воля является намерением (Vorsatz); будучи реализованной, она представляет собой действие (Handlung). Человек, имеющий намерение что-нибудь совершить, уже решился это сделать и ожидает только того, чтобы наступили те обстоятельства, которые ему необходимы для реализации его решимости. Кто от своего намерения отказывается, обнаруживает этим самым, что его решимость была неполной или стала таковой. Оставаться при намерении и не хотеть действия является, несомненно, противоречием. Действия бывают, по мнению Фолькманна, внешними или внутренними (actio Iransiens vel immanens), в зависимости от того, являются ли те изменения, в которых реализуется воля, относящимися к внешнему или внутреннему миру, и, вообще, действие или, вернее, деяние изменяет свой характер в зависимости от того, как изменяется его арена деятельности*(760).
Не останавливаясь на критике частностей теории Фолькманна, что не входит в нашу задачу, мы заметим только, что общие принципы его доктрины остаются тем же, с которыми мы знакомились в конструкциях Гербарта и Дробиша, а потому к ним приложимы и те принципиальные возражения, которые мы сделали по поводу учений двух упомянутых выше психологов.
Выдающимся представителем гербартианства, психологом, пускающим в ход почти все аргументы, которые могут быть приведены в пользу разложения явлений нашей душевной жизни на представления, на почве если не опытной, то логической, выступает проф. Липпс*(761).
Выставляя в пользу сведения воли на представления доводы, главным образом, чисто логического свойства, Липпс не игнорирует, тем не менее, в своей системе и результатов опытной психологии. Липпс стремится, вдобавок, построить свое учение о воле, оставляя в стороне всякие метафизические предположения.
Липпс заявляет себя открытым противником всякой классификации психических феноменов и, в частности, трехчленной. Психолог этот не стремится утверждать, что психические явления, входящие в состав явлений сознания, чувствований и воли, совершенно идентичны, но полагает, что феномены эти не отделяются друг от друга пропастью*(762). Если вся область психических феноменов и могла бы быть разделена на два класса явлений в смысле представлений, возникших на почве внешнего раздражения или класс ощущений органов чувств и, с другой стороны, на класс реакций нашей души на ощущения, под формой чувствований и стремлений, то и такое деление не может иметь какого-нибудь принципиального значения; все те виды психической деятельности, которые входят в последний класс, могут быть, в свою очередь, охарактеризованы, как ощущения чувства и стремления (Lust und Strebungsempfindungen). И чувствования, и стремления, замечает Липпс, являются в такой же степени представлениями, как представление голубого цвета, представление кислого вкуса и т.д. Не подлежит спору, что чувствования и стремления являются, с одной стороны, между собой, а, с другой, и с представлениями "голубого", "кислого", "твердого" столь несравнимыми, что ни в каком случае не могут быть друг на друга сведенными. Но при этом следует обратить внимание и на то, что и представления "голубого", "кислого", "твердого" по отношению друг к другу в такой же мере несравнимы, хотя и относятся господствующей доктриной к области представлений, к одному и тому же классу. Если оставаться, таким образом, последовательным, думает Липпс, то должно констатировать не три вида психической деятельности, но столько, сколько имеется групп несходных содержаний ощущений*(763). Водя и чувствования, думает Липпс, знакомы нам только в форме представлений. Как и вообще представления, феномены эти ассоциируются на основании сходства и, вообще, подчиняются тем началам, которым подчинены и представления*(764). Во избежание недоразумений, мы уже здесь оговоримся, что Липпс находит возможным рассматривать все проявления нашей психической жизни, все содержание нашего сознания, как ощущения. Но тождественными с последними он считает представления. Оба эти термина у Липпса означают, по-видимому, одно и то же, и он не придает каждому из них особого значения.
Таков общий взгляд Липпса на природу психических феноменов, но мы предполагаем остановиться несколько подробнее на тех аргументах, которые этот психолог приводит в пользу конструирования воли, как представления.
Под волей, думает Липпс, следует разуметь не некоторого рода х, о существовании и особенной природе которого только нужно заключать, но такой психический материал (Seelischer Inhalt), который мы сами непосредственно в нас открываем и, по его особым свойствам, обозначаем самостоятельным именем. Но существует ли в нас действительно такой феномен, спрашивает Липпс, и считает тотчас же возможным ответить на этот вопрос отрицательно. Если мы говорим, думает Липпс, о возникновении в нас представления а под влиянием нашей воли, то нельзя, в сущности, рассматривать волю, как причину возникновения представления а по тому соображению, что d до его появления не было данным. Если мы хотим припомнить что-нибудь забытое, поясняет свою мысль Липпс, то мы направляем наше вниманиене на х, который не дан, но на то, что нам дано*(765).
Появление известного представления а, продолжает Липпс свое аргументирование против существования воли, как самостоятельного феномена, требует, несомненно, иного акта, чем появление представления b. Но различные действия требуют различных причин и, если в появлении, того или другого, представления обвинять волю, то в самых волевых феноменах должны заключаться многообразные различия. Но эти последние не содержат в себе кое-чего такого, что могло бы быть сознательно нами воспринято и, в лучшем случае, должно быть приписано бессознательной деятельности воли, которая, конечно, стоит вне сферы нашего ведения. Признание реальности и самостоятельности элемента воли, думает Липпс, равносильно признанию того, что волевое усилие A порождает содержание а, но что в другой раз совершенно ему равное усилие A порождает содержание b. Но если это рассуждение правильно, то оно только подтверждает ту мысль, что та единственная воля, о которой мы знаем, есть не что иное, как содержание представлений*(766) и что, оставаясь последовательным, нужно отказаться от регулирования течения представлений при помощи воли.
Если для доказательства наличности самостоятельного элемента воли ссылаться, замечает Липпс, на бессознательную волю, то необходимо принять во внимание, что на заключение о природе бессознательной воли из того, что мы знаем из окружающей нас действительности, существует так же мало оснований, как для заключения из наличности представления "голубого" о наличности действительно голубого вне пределов нашего представления*(767).
Отрицая за волей направляющую роль в нашей душевной жизни и оставаясь последовательным в проведении этого взгляда, Липпс вооружается против учения, настаивающего на строгом различении активного и пассивного внимания. В первом случае, по господствующему мнению, сам субъект произвольно направляет внимание на, те или другие, предметы, во втором - сам объект привлекает внимание*(768). Липпс, критикуя это учение, настаивает на, той, что и в случае, так наз., произвольного активного внимания нет собственно руководства и направления внимания, а имеет, главным образом, место некоторого рода обусловленность нашего направления внимания на, тот или иной, объект, а, следовательно, в сущности, феномен пассивного внимания. Липпс доказывает это положение наличностью элементов активного внимания в пассивном и наоборот*(769). Вообще же, с лючки зрения Липпса, не подлежит сомнению, что внешния раздражения должны достигать нашей души еще прежде, чем может быть речь о содействии пассивного внимания и что активное внимание может содействующим образом влиять только на то, что уже является достоянием нашей души (Seelischer Besitz), как выражается Липпс*(770).
Не признавая самостоятельного существования элемента воли, Липпс отвечает отрицательно и на вопрос о том, существует ли в строго научном смысле класс чувствований. Удовольствие выступает для нас, полагает Липпс, всегда связанным с тем, что образует содержание представления; этим содержанием оно и порождается. Мы ощущаем удовольствие от объекта и страдаем опять-таки от наличности известного объекта. Продолжительность и степень удовольствия всецело зависят от продолжительности, свойств, полноты и характера самого представления*(771).
Из приведенных взглядов Липпса с достаточной полнотой, думается нам, выясняется то обстоятельство, что всю психическую деятельность психолог этот сводит к представлениям, причем, во всех сложных явлениях психической жизни усматривает только процесс движения и комбинирования представлений. Представления, с точки зрения Липпса, как гербартианца, подымаются, теснятся, задерживают и поддерживают друг друга. Это не имеет, притом, того смысла, что представления являются самостоятельными существами, которые по своему произволу теснятся в нашей душе, но значит только то, что представления двигаются по определенным психологическим законам, которые не может нарушить воля. Эти законы являются при этом не чем-то, над душой стоящим, но служат только выражением ее истинной природы действования, ее специфических особенностей. Ни воля, ни чувствования не являются причинами течения представлений, но последнее обусловливается только задержанием (Beharren) и восторжествованием (Dominiren) отдельных представлений. Все это не исключает, однако, возможности того, чтобы чувствования, в смысле наличных настроений, могли содействовать появлению определенных оттенков представлений и именно таких, которые им содействуют, им помогают, а другие чувствования задерживают. Комические представления вызывают ряд других подобного же рода, рассказывание анекдотов действует заразительно и грустное настроение всегда приводит на память то, что это настроение может питать*(772).
Но обратимся, ближайшим образом, к тому, как представляет себе Липпс функционирование феномена, известного в о.бщежитии под именем воли.
Исходя из того, что мы не знаем никаких психических феноменов, кроме ощущений и представлений, не знаем никаких причин, кроме тех, которые направляются на возникновение (Erzeugun) ощущений и представлений, Липпс находит возможным конструировать всю область нашего духа, которая характеризуется в жизни как стремление, в качестве ощущения и представления стремления. (Empfingung und Vorstellungsstreben)*(773). Каждое такое ощущение и представление стремления связывает душевную силу нашу и мешает ей, по мере энергии этих ощущений и представлений стремления, приходить на помощь или, вообще, оказывать содействие реализации других ощущений и представлений стремления. Противодействие и содействие здесь оказывается, при этом, по принципу сходства и противоположности*(774). В ряду стремлений должно различать качественные и опытные стремления (Qualitative и ErfabrungsmSssige Strebungen). Первая категория реализуется в форме различных степеней простого поднятия представления. Отдельные стремления этой группы проявляются под видом желания или стремления к чему-нибудь определенному и в форме желания или стремления к какому-нибудь ощущению или чувственному наслаждению. Качественное стремление заканчивается переходом в волю в собственном смысле, характеризующуюся сознанием достижимости той цели, к которой стремятся. Что касается стремлений опытных, то под них подходят те из них, которые являются известными по опыту результатами соотношения этих стремлений с, другими, существующими в нашей душе, представлениями. Это опытное стремление переходит в различные ступени обдумывания (sich Besinnen), суждения, на вершине которых должна быть поставлена, покоющаяся на опыте, уверенность (Gewissheit)*(775). Обдумывание Липпс считает задержанием репродуктивной деятельности представлений и принимает то положение, что все то, что увеличивает энергию представлений, служит также подъему энергии обдумывания*(776).
В заключение изложения доктрины Липпса о воле, как процессе модифицирования представлений, приведем еще одно соображение, так сказать, прикладного характера, при помощи которого Липпс старается подкрепить свою теорию. Всякий из нас, замечает Лшшс, имел случай убедиться, что совершить нечто запрещенное имеет особенную прелесть именно потому, что оно запрещено. Известно также и то, что стоящие к краю высокой башни чувствуют иногда неудержимое стремление низринуться вниз. Вот эта-то демоническая сила в первом и втором случае ест не что иное, думает Липпс, как энергия представлений*(777).
Нам кажется, что во взглядах Липпса много верного. Анализирующему нашу душевную жизнь и стремящемуся классифицировать ее отдельные виды действительно представляется дилемма: или. различать столько видов психической деятельности, сколько имеется групп несходных по содержанию ощущений, или признавать только одну форму проявления психической деятельности: ощущение или представление. Несмотря на их диалектическую природу, вполне убедительны и доводы Липпса, направленные на доказательство того положения, что нет воли вне представлений. Аргументы Липпса не в силах, однако, к сожалению, доказать, что явления воли и представления тождественны в том смысле, что всякое представление предполагает воленаправление. Если же Липпс признает, что только некоторые представления заключают в себе волевой момент, то этим самым допускает, что путем абстракции этот момент должен быть отделен от представления и может рассматриваться, как особый плюс, который должен быть прибавлен к представлению на случай воленаправления. Единственное, .что, со своей точки зрения, может ответить Липпс, это то, что такие обобщения недопустимы, так как в каждом отдельном случае мы имеем дело с совершенно другим психическим явлением. Но если это было бы так, то следует признать, что и ощущение голубого, испытываемое нами в понедельник, будет другим ощущением, чем ощущение того же цвета, воспринимаемое нами, при тождественных условиях, во вторник.
Нам кажется, наконец, неправильным то отождествление, которое допускает Липпс между явлениями ощущения и представления.
В новейшее время с теорией воли, в духе сведения этого феномена на элемент представления, выступил проф. Р. Штаммлер*(778) в его произведении, посвященном конструированию системы социальной философии на почве экономического материализма. Учение Штаммлера, по замыслу автора, далеко, в сущности, от учений гербартианства во всем его целом, но подходит, тем не менее, несомненно, к типу доктрины гербартианцев. В этом обстоятельстве, в виду того, что мы не поставляем себе целей строгой систематизации, мы видим достаточное основание для того, чтобы коснуться вкратце сущности доктрины Штаммлера именно в этом месте.
Когда мы, замечает Штаммлер, представляем себе действия, которые должны быть нами предприняты, то действия эти могут быть представлены или в смысле происшествия, вызванного каким-нибудь достаточным основанием во внешней природе (als kausalbewirktes Geschehniss in der ausseren Natur), или же в смысле действий; имеющих быть совершенными нами (als von mir zu bewirkende*(779). Каждое предстоящее действие третьего лица точно также может быть двояко представлено: или как происшествие во внешней природе, сознанное единичной личностью в своей причинной необходимости, или в качестве результата, который должен быть произведен действующим. То обстоятельство, вообще, что человеку дано представлять себе действия в качестве таких, которые имеют быть предпринятыми, является несомненным фактом и равносильно признанию возможности поставления цели. Последняя в этом смысле является объектом, осуществление которого предстоит, а само представление о предмете, как о таком, который должен быть осуществлен, есть воля. Воля в этом смысле не мистическая внутренняя сила, не загадочная причина, но только направление нашего сознания. Воля дана вместе с тем, как только имеет место представление о будущем результате, как о таком, который должен быть осуществлен*(780). Сведение явлений волевых к интеллектуалистическим доходит у Штаммлера до того, что он совершенно разлагает первые на вторые и в вопросе о вменяемости высказывается за исключение волевого момента из состояния вменяемости. Штаммлер находит возможным конструировать вменяемость исключительно по признаку момента представления и отождествляет ее со способностью сравнивать содержание своих представлений с содержанием представлений других, в связи с возможностью Делать заключения об этом содержании*(781).
Мы переходим, наконец, к последней категории доктрин, излагаемой нами группы, а именно к теориям, конструирующим волю, как продукт модификации представлений, но приходящим к этим взглядам путем психофизического исследования материала нашей душевной деятельности и обосновывающим все свои постулаты чисто опытным путем.
Мы начнем изложение этой серии взглядов с учения о воле, развиваемого Гербертом Спенсером*(782)*(783).
Спенсер не исключает явлений психической жизни из сферы феноменов, подверженных закону эволюции. Все прогрессивное душевное развитие Спенсер представляет себе, как переход от неопределенного несвязанного подобия к определенному и координированному однообразию. Самою низшей формой психической жизни, формой, наиболее тесно связанной с жизнью физической, является отраженное действие*(784) или рефлекс. В своей простейшей форме рефлективное действие есть такая последовательность, при которой за одиночным раздражением следует одиночное сокращение. Эти рефлексы или отраженные действия бессознательны. Не только при координации процессов, совершающихся во внутренностях, думает Спенсер, но и при координации процессов восприятия, постоянно имеют место отраженные действия, о которых мы ничего не знаем непосредственно. Таковы рефлексы, с помощью которых фокус каждого глаза приспособляется к расстояниям, дыхание и т.д.
Простые отраженные действия постепенно переходят в сложные и мы имеем право, полагает Спенсер, считать за особый высший класс те из автоматических нервных приспособлений, в которых сложные стимулы производят сложные движения. Этим путем Спенсер старается объяснить происхождение инстинкта, образование которого он представляет себе в форме процесса постепенного развития простого рефлективного движения известного типа путем постепенных, преемственных компликаций. На самый инстинкт Спенсер смотрит, как на комбинацию движений, которые являются как бы' ответом на определенные комбинации раздражения. Инстинкт, по Спенсеру, - сложный рефлекс. "Действие мухолова, только - что выклюнувшегося из яйца и тотчас же схватывающего муху, предполагает впечатления на нервы сетчатки, впечатления на нервы, идущие от мускулов, движущих глаза, и впечатления на нервы, идущие от мускулов, приспособляющих глазные чечевицы; оно предполагает, что все эти нервы возбуждаются зараз, каждый особенным образом и в особенной степени и что сложная координация мускульных сокращений, при помощи которой он схватывает муху, есть результат этой сложной координации стимулов*(785). Характеризуя инстинкт, как сложный рефлекс, Спенсер отмечает, что важными условиями развития инстинкта являются, между прочим, накопление прежнего опыта и его наследственная передача. Чем чаще, заключает Спенсер, известные психические состояния выступают в известном порядке, тем сильнее становится их стремление происходить в этом порядке. Мало того. Это стремление становится наследственным, конечно, только в известной степени. Благодаря всему этому, появляется автоматическая связь между нервными действиями, соответствующая постоянно испытываемым внешним отношениям*(786).
Подвигаясь в своем развитии все выше, инстинкт постепенно начинает заключать в себе все большее и большее количество психических перемен и наступает, наконец, момент, когда характеризовавшая инстинкт координация не будет совершенно правильной и отраженные действия, по мере того, как они становятся все более и более сложными, становятся в то же время все менее и менее определенными и утрачивают свой автоматический характер. Вместе с этим, инстинкт переходит в нечто высшее*(787).
Сложными формами развития инстинкта являются память и разум, чувствования и воля.
Уже для инстинкта необходимо повторение прежних движений или деятельностей, но память является психическим представлением такого повторения*(788).
Разум, в свою очередь, отличается весьма неопределенными чертами от инстинкта. Если в инстинктивных действиях мы наблюдаем приспособление внутренних отношений к внешним отношениям очень простого и общего характера, то в разумном акте соответствие имеет место между внешними и внутренними отношениями или очень сложными, или специальными, или абстрактными, или повторяющимися очень редко. Но сложность, специальность, абстрактность и малоповторяемость отношений есть совершенно дело степени*(789). Разум, таким образом, не что иное, как сложный инстинкт.
С актами разума стоят в тесной связи чувствования. Пока мы станем сравнивать между собой, думает Спенсер, лишь такие крайние формы познавательной и эмоциональной деятельности, как умозаключение и припадок гнева, ми можем воображать себе, что они совершенно различны друг от друга. Но, как скоро мы начнем исследовать промежуточные формы сознания, то живо наткнемся на такие формы, которые в одно и то же время и познавательны, и эмоциональны. Если мы станем анализировать то состояние духа, которое производится в нас видом прекрасной статуи, то должны будем, прежде всего, констатировать координацию зрительных впечатлений, доставляемых статуей, и сознание о том, что означают эти впечатления. Но, кроме всего этого, нам придется признать наличность некоторого приятного волнения. Эмоциональный элемент не является, однако, присутствующим здесь в силу каких-либо случайных обстоятельств. Спенсер считает возможным утверждать, что ощущения и воспроизведения их в качестве материалов, с которыми имеет дело каждый познавательный процесс бывают обыкновенно уже, сами по себе, в некоторой степени приятными или неприятными. Спенсер допускает даже, что простые ощущения образуют собой низший класс чувствований и что из них возникают, мало-по-малу, самые высшие чувствования путем усложнения ощущений*(790). Вообще же, Спенсер считает бесспорным, что познавание и чувствование суть лишь разные стороны того же самого процесса и что они вырастают из одного и того же корня*(791).
Сложной формой развития инстинкта, с точки зрения Спенсера, на ряду с памятью, разумом и чувствованиями, является и воля.
И эта последняя есть, в сущности, не что иное, как тот же процесс, из которого развились чувствования и разум. Когда, под влиянием накопившихся опытов, действия, совершавшиеся автоматически, становятся столь разнообразными и сложными и мало повторяющимися, что они не могут впредь совершаться с необходимой отчетливостью и быстротой; когда, продолжает Спенсер, после восприятия сложного впечатления зарождаются необходимые феномены движения, не могущие перейти в непосредственное действие по причине того противодействия, которое возникает со стороны некоторых других феноменов движения, в свою очередь, зарождающихся и приспособленных для некоторых впечатлений, тесно связанных с предыдущими, тогда возникает некоторое состояние сознания, которое, при реализации в форме действия, является волевым влечением*(792). Волевой акт, таким образом, есть, в сущности, психическое представление того процесса, который с физической стороны является замедлением реакции или движения, замедлением, которое вызывается путем возбуждения различных впечатлений и стремлений.
Наметив в общих чертах сущность волевого процесса, по Спенсеру, остановимся, с одной стороны, на более подробном обосновании его возникновения, а затем - на отдельных стадиях развития этого процесса.
В тех случаях, когда, по выражению Спенсера, организму нашему "представляются две группы внешних атрибутов и отношений'' и когда при этом "представления одной из этих групп возбуждают в организме раздельно два ряда двигательных перемен", то иногда вследствие взаимного антогонизма, ни одна из этих групп не может перейти в настоящие действия. Параллельно с этим, в организме происходит то, что впоследствии образует явления памяти, предвидения и желания. Дело в том, что случаи зарождения в организме двигательных перемен сопровождаются воспоминанием о тех .происходивших двигательных переменах и о тех впечатлениях, с которыми они были связаны ранее. На почве этого образуется предвидение той двигательной перемены, того, другими словами, действия, которое соответствует данному случаю, и установляется желание выполнить это действие*(793). Чтобы понять связь желания с сознанием известной двигательной перемены, достаточно вспомнить, с точки зрения, Спенсера, следующие данные из жизни наши нервной системы. Если какая-нибудь часть нервного центра, оставалась долгое время без употребления, если восстановление совершалось в ней без всякой помехи со стороны сколько-нибудь заметной траты, то эта часть должна будет прийти постепенно в состояние более чем обыкновенной нестойкости, которое делает ее чрезвычайно чувствительной и предрасположенной к освобождению движения*(794). В тех случаях, о которых мы говорили уже выше, когда мы имеем, после получения какого-нибудь сложного впечатления, возрождение, соответствующих ему, двигательных перемен, которые не переходят в действие вследствие того, что они удерживаются от этого антогонизмом со стороны других возрождающихся двигательных перемен, мы имеем, в сущности, ряд возрождающихся двигательных перемен под видом борьбы их; этот ряд перемен есть, притом, слабое оживание того состояния сознания, которое сопровождает такие двигательные перемены, когда они действительно выполняются. Другими словами, борьба двух рядов двигательных перемен является борьбой двух рядов двигательных перемен в форме борьбы идей. Идеи же эти являются слабыми оживаниями таких двигательных перемен, которые уже выполнялись прежде. Оба ряда идей, о борьбе которых у нас идет речь, борются между собой в том смысле, что каждый из них стремится реализоваться. Такая реализация осуществляется по тем принципам, о которых мы упоминали по поводу зарождения желания, и разряда достигают только идеи, соответствующие представлениям о тех двигательных переменах, которые, по лежащим в их основании физиологическим законам, отличаются наибольшей готовностью к разряжению в форме действия.
Отождествление волевого акта с представлением идей является, вообще, довольно отчетливо выдвинутым у Спенсера. "В произвольном акте самого простого рода мы не находим ничего, кроме умственного воспроизведения известного акта и затем действительного выполнения этого акта," замечает английский психолог. В связи с тем учением Спенсера, что в случаях наличности представления движения мы имеем дело с слабой формой психического состояния, сопровождающего самое движение, легко видеть, что представление движения есть возрожденное возбуждение нужных для данного движения нервов, "предшествующее их действительному возбуждению." Разница между произвольным и непроизвольным движением заключается в том, что непроизвольное движение происходит без предварительного сознания о том движении, которое должно быть сделано, между тем как произвольное движение совершается только после того, как оно было воспроизведено в сознании*(795). "Прекращение автоматичности в каком-либо действии и заря воли есть, говорит Спенсер, на самом деле одно и тоже"*(796).
В случаях сложных волевых явлений мы имеем, с точки зрения Спенсера, опять таки представления различных движений с их ассоциациями, т.е., в сущности, тот же самый процесс. "Мы находим, замечает Спенсер, что то сложное состояние сознания, которое предшествует каждому акту, заключает в себе более, чем зачаточные двигательные перемены, готовые перейти в этот акт, и даже более, чем те идеальные чувственные впечатления, которые превратятся в реальные, непосредственно вслед за выполнением этого акта. Оно заключает в себе, в придачу к этому, еще обширный агрегат таких идеальных чувственных впечатлений, которые реализовались прежде, вследствие этого акта, более или менее отдаленным и косвенным путем, и которые составляют умственные воспроизведения различных последствий этого акта"*(797).
Приведенным, думается нам, мы подчеркнули в достаточной степени ту огромную роль, которую играет в психологической теории Спенсера интеллектуализм. Сближение представления и, даже более, отождествление его с волевым актом является допустимым у Спенсера на основании того двигательного характера, который приписывает Спенсер явлением сознания вообще и того разграничения чисто количественного характера, которое психолог этот считает возможным усматривать между умственным стремлением к какому-нибудь акту и его действительным выполнением.
Иллюзию существования воли, как особой какой-то мистической силы, распоряжающейся нашей внутренней и внешней жизнью, Спенсер безжалостно, но совершенно по праву разрушает бесповоротно, когда замечает, что воля есть не что иное, как простое название, придаваемое тому чувствованию, которое приобретает в данный момент верховное господство над другими и определяет, то или другое, действие. Если припомнить тот интеллектуализм, который последовательно проводит Спенсер в своем учении о чувствовании, то вряд ли может быть какое-нибудь сомнение в том, что великий английский мыслитель считает волю феноменом, разложимым без остатка на явления познавательного характера*(798).
Если мы станем оценивать доктрину Спенсера о воле не в смысле учения, подтверждающего или опровергающего его теорию всеобщей эволюции, а займемся только вопросом о том, насколько, выставленное английским психологом, учение о воле согласуется с теми наблюдениями, которые могут быть сделаны над этими феноменами, то должны будем признать, что мы имеем дело с прямо бесценным и безупречным учением, затрагивающим, однако, проблему воли только с принципиальной стороны. Теория Спенсера о воле, на наш взгляд, нуждается только в дополнениях; не вполне выясненным в доктрине Спенсера, остается соотношение представлений с движением в тех случаях, когда они движением не сопровождаются, несмотря на всю их энергию. Более детальное развитие учения Спенсера о воле мы встречаем в доктринах целого ряда таких психологов, как Маудсли, Мюнстенберг, Циген, Джемс и др. К изложению некоторых сторон учений этих психологов мы и переходим ближайшим образом.
Остановимся, прежде всего, на Маудсли*(799). Мы не предполагаем входить в подробности учения о воле этого английского психиатра*(800), но ограничимся только его основными положениями. Маудсли исходит из того, что во всех тех комбинациях, в которых приносящий нерв входит в клеточку или группу клеточек коры; мозговых полушарий (couches corticales de hemispheres) и нерв выносящий выходит из этой области, уже можно вести речь о проявлении волевых феноменов*(801). В тех случаях, когда впечатление, передаваемое приносящими нервами, вызывает в центре деятельность, которая, в свою очередь, передается соответственным двигательным мускулам и, притом, все это совершается автоматически, в силу физической необходимости и даже бессознательно, Маудсли считает возможным говорить об инстинкте*(802). В этих комбинациях Маудсли видит сенсорио-моторную деятельность, являющуюся низшей по отношению к деятельности идео-моторной. То в этой последней, что называют восприятиямн, соответствует центростремительным впечатлениям в деятельности сенсорио-моторной. Под влиянием восприятий, выступающих с характером идей или представлений, в свою очередь, наступает та центробежная деятельность, которая реализуется в форме движения или его задержки. Физической подкладкой психических последствий, наблюдаемых в этих случаях, Маудсли считает существование, с одной стороны, приносящих и выносящих нервов, и, с другой, наличность бесчисленного числа мозговых клеточек, друг с другом сообщающихся. С точки зрения Маудсли, в каждом случае, когда речь идет о душевных отправлениях, имеет место возбуждение целого ряда клеточек, служащих ареной деятельности приносящих и выносящих токов, имеет место борьба между отдельными элементами, кончающаяся парализованием одних и усилением деятельности других*(803).
То, что называют волей, с точки зрения Маудсли, не является какой-нибудь сущностью, которая предшествует опыту, но есть только, надлежащим образом согласованная, деятельность высших центров психической энергии*(804). Воля, в глазах Маудсли, - только высшая форма развития реакции нервной клетки, - реакции, проходящей градации действия рефлективного, сенсорно-моторного и, наконец, идео-моторного*(805). Но, вместе с тем, необходимым предположением волевого действия, по Маудсли, является, таким образом, наличность представления, восприятия или идеи о движении, имеющем быть предпринятым. В согласии с целым рядом психологов, ему предшествовавших, Маудсли не отделяет самого представления об имеющем наступить результате от того движения, которое должно с этой целью быть предпринято. Маудсли настаивает на существовании неразрывной связи между идеями о движении и самим движением. Достаточно подумать, замечает он, что берешь, тот или другой, медикамент, и от одного этого, при некоторых условиях, уже может получиться ожидаемое действие*(806). Идея о том, что придется вырвать в случае появления тошноты, облегчает и ускоряет рвоту; идея о чем-нибудь смешном вызывает невольный смех, идея об обиде - жар негодования и проч.*(807). Но реакция нервной клетки, достигшая формы волевой, совершается не только под влиянием одной какой-нибудь наличной идеи. Нужно иметь в виду, что те "следы", которые оставляют в нас мысли, чувствования и прошедшие действия, создают как бы известный характер, известное направление, влияющее на нашу волевую реакцию. Об этом специфическом фоне, на котором вырисовывается деятельность человека, нельзя сказать, чтобы он. не оставался неизменяемым. Он претерпевает перемены, по мере того, как модифицируются отношения данного индивида к среде, которая его окружает, обогащает опытом и проч.*(808).
Не считая волю таким феноменом, который вступает на сцену только после присоединения некоторого плюса к феноменам познавательным, Маудсли не допускает сколько-нибудь принципиального различия между вниманием произвольным и непроизвольным. Всю разницу между ними Маудсли сводит к тому, что при внимании рефлективном или пассивном то, что обращает на себя внимание, действует непосредственно и удерживается сознанием. Во внимании же произвольном возбуждение внимания достигается при помощи той добавочной энергии, которая присоединяется к действию предмета, вызывающего внимание, теми идеями, которые ассоциировались с этим действием. Мы имеем, следовательно, в том случае дело как бы с рефлексом посредственным*(809). Такое сравнение и сближение Маудсли обоих видов: внимания служит ярким выражением принадлежности этого выдающегося психолога к числу сторонников взгляда, сближающего представления с волевыми феноменами. Маудсли далеко не первый, конечно, даже и в английской литературе, из числа тех которые высказываются за такую доктрину, но заслуга его заключается, главным образом, в том, что он сделал предметом особенно обстоятельного исследования чисто физиологическую сторону волевых феноменов.
Если у Маудсли мы могли отметить, несмотря на глубокий интерес его доктрины, несколько односторонний анализ, главным образом, физиологической стороны волевого процесса, то тот же упрек далеко не может быть сделан Мюнстербергу*(810), защищающему аналогическую с Маудсли доктрину о воле.
Свой труд, посвященный вопросу о волевом действии, Мюнстерберг делит на три части. Первая из них посвящена волевому действию, как физиологическому явлению, вторая - волевому действию, как феномену сознания, и, наконец, третья - волевому действию, как сознательному движению. Наиболее интересны для наших целей первые две части книги Мюнстерберга.
В физиологической части своей работы по вопросу о волевом действии Мюнстербергь пытается из строения и состояния нашего нервного механизма*(811) и наличности комплекса центростремительных возбуждений объяснить центрально-моторную иннервацию*(812). О точки зрения физиологической, волевое действие представляется Мюнстербергу не чем иным, как рефлексом. Вундт, полагает Мюнстерберг, имел полное основание указывать на опасность применения выражения "рефлективное движение" по отношению к действиям влечения й действиям произвольным, главным образом, потому, что рефлексы не сопровождаются психическими процессами. Но это возражение Вундта отпадает само собой, думает Мюнстерберг, когда поставляют себе, как он это делает, целью исследовать исключительно, по крайней мере на первых порах, процесс механический.
Но если волевое действие в механическом отношении не что иное, как рефлекс, то возникает, в свою очередь, вопрос, каким путем достигается, что наш нервный аппарат отвечает на разнообразные внешние раздражения целесообразными движениями*(813). На этот вопрос Мюнстерберг отвечает в том смысле, что путем филогенетической дифференциации, путем естественного приспособления*(814) должен был выработаться механизм, который полезные или вредные элементы единичных раздражений, при помощи соответственных мускульных сокращений, приближает или отражает*(815). Заметим при этом, что, по мнению Мюнстерберга, - волевое действие, с физиологической точки зрения, должно быть охарактеризовано, как ряд физических и химических процессов, который может быть объяснен во всей своей непрерывности и без принятия какого-нибудь нематериального влияния. Таков результат анализа Мюнстербергом волевого действия, как явления физиологического.
Во второй части своего труда, посвященной психической природе явлений воли, анализу их сущности, как феноменов сознания, Мюнстерберг высказывает, прежде всего, мнение, что психологическая сторона волевого действия является, вообще, более легкой для исследования, чем сторона физиологическая*(816). В этой части своего исследования Мюнстерберг, по его словам, ограничивает свой анализ теми феноменами воли, которые нам даны, как явления сознания, и оставляет в стороне те явления воли, которые вызывают феномены сознания и их обусловливаютъ*(817).
Давая ответ на вопрос о том, в чем состоит та сфера нашего внутреннего опыта, то содержание, которое t каждому из нас эмпирически дано и которое мы обозначаем словом воля, Мюнстерберг исходит из того, что современная психология знает неразложимые простые составные элементы нашего сознания под формой ощущений. Эти последние Мюнстерберг предполагает характеризующимися известным качеством, интенсивностью и чувственным тоном. Ощущение является элементом, входящим во все психические феномены. Поэтому и воля, как явление сознания, в сущности, не что иное, как комплекс ощущений*(818). Но каковы свойства тех ощущений, которые входят в состав нашей воли? Для ответа на этот вопрос Мюнстерберг останавливается отдельно на внутренней и внешней деятельности воли.
В сфере внутренней деятельности воли Мюнстерберг затрагивает, прежде всего, вопрос о волевых элементах мышления.
Мышление, с точки зрения Мюнстерберга, есть вид движения представлений. Понятие представления психолог наш, при этом, не определяет, ближайшим образом, но оно выступает у него в обычном для современной психологии смысле. Мюнстерберг понимает, по-видимому, под представлением ощущение не только сознанное, но вступившее в соединение с другими элементами, проявившимися в нашем сознании. Движение представлений, с точки зрения Мюнстерберга, бывает произвольным или непроизвольным. О первом виде движения может быть, по словам нашего психолога, речь тогда, когда "... процессу ясного сознавания а предшествовало другое состояние сознания, которое, по своему содержанию, заключало уже в себе представление а..."*(819). Непроизвольное движение представлений, в свою очередь, характеризуется тем, что возникающему в нас представлению а не предшествует ничего такого, что уже содержало а. Представления о ясно сознававшемся нами прежде образуют собой, каким образом, с точки зрения Мюнстерберга, один из важных элементов внутренней деятельности воли и эта последняя будет действительно налицо, когда к ряду представлений о ясно сознававшемся нами прежде присоединится еще, так наз., ощущение иннервации (Orgnenemfindung)*(820). Но квалифицируя внутреннюю деятельность воли, как комплекс ощущений, соединенных с ощущением или чувством иннервации, в этом последнем не должно подозревать нечто качественно отличное от ощущений. Ближайший анализ иннервационных процессов Мюнстерберг соединяет, однако, только с анализом внешних волевых действий, сопровождающихся сокращением мускулов. Мюнстерберг оговаривается, при этом, что нерационально ограничивать ощущение иннервации областью внешних волевых действий, так как чувство иннервации может быть констатировано и в случаях внутренней деятельности воли, притом, с таким характером, что оно далеко не по общему правилу сказывается на внешних органах чувств.
Чувство иннервации, с точки зрения Мюнстерберга, есть не что иное, как предшествующее движению, антиципированное представление самого движения. Ту истину, что ощущение иннервации есть только воспроизведение ощущения движения, Мюнстерберг доказывает, помимо соображений чисто физиологического характера, следующим. Если бы ощущение иннервации в действительности было бы волевым импульсом, то мы при каждом движении должны были бы, например, иннервировать нашу кожу и так же хотеть ощущать чувства давления, как мы хотим сокращения мускулов. Но, если предположить, что ощущение иннервации есть только представление прежнего движения, то гипотеза эта находит свое подтверждение в том, вытекающем из нее, необходимом последствии, что не только ощущение сокращения мускулов, но и, сопровождающие их, ощущения кожи и суставов воспроизводятся нашей памятью*(821). То, что ощущение иннервации есть только воспроизведение ощущения движения, Мюнстерберг доказывает, наконец, еще тем положением, что мы не можем иметь ощущения иннервации по отношению к движениям, которые, хотя, сам по себе, и возможны, но которые мы никогда не совершали*(822).
Анализ чувства иннервации дает Мюнстербергу возможность конструировать все то, что подходит под понятие волевого действия, как представление цели и ощущение ее достижения*(823). О воле, замечает он, может быть речь в той комбинации, когда восприятию результата, достигнутого собственным движением, предшествовало представление достижения или ощущению движения предшествовало воспроизведенное представление ощущения движения, другими словами, ощущение иннервации*(824). Под категорию инстинктивных Мюнстерберг подводит те действия, результат которых становится объектом нашего восприятия без того, чтобы этому восприятию предшествовало представление цели*(825).
Мюнстерберг настаивает, таким образом, на представлениях, как главных факторах волевого действия. То обстоятельство, что не всегда представления связаны с внешним движением, Мюнстерберг объясняет тем обстоятельством, что более сильный импульс задерживает в этом случае деятельность представлений. Мотивы волевых действий Мюнстерберг понимает в форме представлений цели.
Против сближения воли с рефлексом по поводу теории Мюнстерберга в литературе неоднократно высказывался взгляд, что пути рефлекса иные, чем волевого действия, и что сходным образом можно объяснять движения рефлективные и идео-моторные, но не волевые, в собственном смысле. В последнем случае, замечали, имеет место центральное возбуждение движения, которое не должно быть отождествляемо с рефлексами. При обосновании, защищаемого нами, взгляда на волю мы постараемся, однако, доказать близость идео-моторных действий к волевым и выяснить, что последние являются только одной из разновидностей центробежных движений, исходящих из главного центра нервной системы.
Доктрина Мюнстерберга о воле заключает, тем не менее, и с нашей точки зрения, целый ряд недостаточно доказанных, и, вообще, совершенно произвольных утверждений, с которыми нельзя согласиться.
Далеко не неизбежным постулатом доктрины Мюнстерберга и элементом, без которого она ничуть не утратила бы своего значения, представляется нам мнение этого психолога, по которому волевое действие должно быть охарактеризовано, как ряд физиологических и химических процессов. Уже в силу одного того, что положение это никогда не может быть строго доказано, ошибочно выставлять его в форме непоколебимого принципа.
Большие сомнения возбуждает в нас и то определение произвольности, которое мы встречаем в конструкций Мюнстерберга. Когда этот психолог заявляет, что процесс хотения есть не что иное, как то, что осталось в нашем сознании и что Мы каждый момент сознавали, как существующее и до этого*(826), то невольно напрашивается возражение, чем же отличается произвольность от непроизвольной ассоциации. Не подлежит сомнению, что и в комбинациях последней проявляются элементы, которые уже прежде были объектами нашего сознания. Тот прием, при помощи которого Мюнстерберг старается избежать этого нежелательного для него вывода из его теории, является совершенно неудовлетворительным. Если при помощи непроизвольного течения ассоциации, думает Мюнстерберг, мы получаем снова элемент а при помощи, положим, элемента b, то хотя b имеет некоторые общие элементы с а, но по своему содержанию оно совсем нечто иное и, если мы воспринимаем а путем внешнего опыта, то и в этом случае в этот элемент привходит нечто новое. Натяжка здесь очевидна и она тем непоследовательнее в устах Мюнстерберга, который настаивает на том, что качество ощущения не меняется при процессе припоминания и что, вообще, не имеет смысла говорить о припоминании предмета в тех случаях, когда представление его заключает в себе другие качества*(827). Очень часто и при произвольном движении представлений мы делаем усилие и припоминаем при помощи элемента b элемент а, но здесь, однако, элементу а предшествует элемент b.
Необходимым составным элементом волевого процесса, с точки зрения Мюнстерберга, является, кроме того, ощущение иннервации. Психолог этот считает его неизбежно присутствующим, как в комбинациях внутренней, так и внешней деятельности воли. Вопрос о необходимости особого чувства иннервации для волевых действий является весьма спорным в современной психологической литературе; он сводится в большинстве случаев к простой фикции и, вообще, вводит в доктрину Мюнстерберга только излишний элемент спорности.
Взгляд, близкий к развиваемому Мюнстербергом, высказывают, между прочим, Циген*(828) и Бауманн*(829).
Циген различает среди процессов, которые связаны с нервной деятельностью, рефлексы, реакции или автоматические акты и, наконец, действия в собственном смысле (Hanglungen)*(830).
Рефлексы, по Цигену, имеют место в тех комбинациях, когда на одно или несколько раздражений (Reiz) следует, в большинстве случаев, целесообразное движение без параллельного психического процесса.
Реакции или автоматические акты бывают налицо тогда, когда на одно или несколько раздражений следует, опять-таки в большинстве случаев, целесообразное движение, которое, притом, несколько модифицировано благодаря другим "промежуточным раздражениям" (intercurrierende Reize) и не сопровождается, притом, психическим процессом, т.е.сознательностью.
К категории действий, наконец, Циген относит сознательные и произвольные действия. Эти последние он характеризует, как такие движения, которые следуют на одно или несколько раздражений, как движения, вбольшинстве случаев, целесообразные и модифицированные промежуточными раздражениями, а равно и возродившимися следами пережитых психических состояний или представлениями. (Erinnerungsvorstellimgen). На "действии" (Handhmg), полагает Циген, представляющим собой как бы схему волевого процесса, можно всего лучше ознакомиться с элементами такого процесса. Эти последние сводятся к ощущениям или восприятиям и к представлениям - Erinnerungsbilder. Самый же процесс воли распадается на три стадии: ощущение или восприятие, воздействие на представления (Erinnernugsvorstellungen) или ассоциация идей, т.е.период, который может быть назван игрой мотивов или обдумыванием и, наконец, действие, т.е. окончательное представление движения, обусловливающее самое движение. В зависимости от, большей или меньшей, сложности того процесса, который приводит к проявлению движения вовне Циген различает несколько форм действия - Handlung, а именно: действия под влиянием влечения (Tiebhandlungen), действия, как результат обдумывания (intellectuelle Handlung) и действия аффектированные (Affecthandlung). Первые имеют место в тех комбинациях, когда на конечное движение, выступающее проявлением воли, оказывает влияние начальное ощущение. В тех случаях, когда на конечное движение влияют возродившиеся образы прошедшего опыта в качестве мотивов деятельности, мы имеем дело с действиями, являющимися результатом обдумывания. Наконец, когда на конечное действие оказывает влияние чувственный тон ощущения или представления, мы имеем дело с действиями аффектированными*(831).
Циген полагает, что вся динамическая, так сказать, сторона нашей психической деятельности, проявляющаяся в форме волевых актов, может быть объяснена и без допущения особой волевой способности. Не подлежит сомнению, думает Циген*(832), что материальные раздражения внешнего мира ведут к известным возбуждениям головного мозга, которым в области мира психического соответствуют ощущения. Эти возбуждения продолжают, далее, действовать по ассоциационным волокнам, пока не достигают "моторной зоны", как выражается Циген. Отсюда материальное возбуждение вновь направляется к мускулам и разрешается их сокращениями. Действие, которое подучается, таким образом, в результате может и должно быть выведено из ощущений и следов прежних ощущений, проявляющихся в образе представлений и подчиняющихся законам ассоциации*(833). Совершенно излишним представляется Цигену делать предположения о существовании особого элемента воли и видеть в нем причину наших действий. Последнее мнение, настойчиво защищаемое господствующей доктриной, как бы вдвигает между процессом ассоциации идей и действием еще влияние особой специфической душевной способности, - принимает, что ассоциация как бы доставляет только мотивы, но что выбор между мотивами в форме отдельных представлений делает в последний момент воля. "Между тем как прочие душевные способности, замечает Циген*(834), разум, сила суждения и проч. со времени Гербарта стали быстро утрачивать свое значение, учение об особой волевой способности держится с величайшим упорством". В тех случаях, в которых обычное словоупотребление говорит о хотении, Циген считает возможным предположить, что представление о соответствующем движении выступает в нас с особенной интенсивностью. Это значит, что соответствующие представления сопровождаются отчетливо выраженным положительным чувственным тоном, что группировка представлений принимает такой характер, что представления, которые содействуют восторжествованию данного представления, перевешивают представления противоборствующие. Если я, замечает Циген*(835), представляю себе, как прекрасно было бы взобраться на подымающуюся перед нами гору, то это представление может быть весьма живым без того, чтобы я хотел на эту гору подняться. Последнее обстоятельство объясняется тем, что мы в данном случае можем иметь только исключительно зрительное представление, сопровождаемое известным чувственным тоном и только очень слабое представление движения наших членов. Многочисленные задерживающие представления, вроде большой отдаленности горы и проч., не дают представлению движения возрасти до надлежащей степени интенсивности.
Разлагая явления воли на элементы представления, Циген полагает, при этом, что выражение "я хочу" обозначает объективный status quo нашего мозга в том смысле, что хотение это определяется не только субъективным сознанием данного момента, но и констелляцией скрытых "представлений".
Предлагаемое Цигеном учение о воле находит, по мнению этого психолога, только подтверждение в области тех данных, которые могут быть заимствованы из психопатологии. Все болезненные отклонения в области предпринятие действий, явления, с которыми так часто мы встречаемся у больных, могут быть без труда, думает Циген, сведены на расстройство в сфере ощущений и, в частности, в области чувственных токов ощущений или же на расстройства в области ассоциирования. Так называемая абулия, неспособность на что-нибудь решиться является довольно частым симптомом психического заболевания. Но это безволие всегда почти может быть сведено или на значительное замедление ассоциации идей, или на ненормальные отрицательные чувственные тоны*(836).
К теории Цигена близки доктрины Бауманна и Джемса. Первый из этих психологов выступает, главным образом, при обосновании, защищаемого им, взгляда на волю с характером эклектика и комбинирует доктрины Гербарта, Мюнстерберга, Цигена и отчасти Джемса*(837).
Вауманн стоит за отождествление воли с тем представлением, на которое направляется внимание и, в связи с этим, считает волю в высшей степени пластичной. Он полагает, что вместе с изменением представлений, она и сама может подвергаться значительным модификащямъ*(838)*(839).
С остроумным и блестящим обоснованием аналогичного взгляда на волю выступил в относительно недавнее время американский психолог У. Джемс*(840).
Исходя из того, что соотношение психических и нервно-мозговых процессов составляет закон природы, Джемс полагает, что процесс функционирования нервно-мозгового аппарата должен дать нам указания для анализа отдельных состояний нашего сознания. Но каковы же условия деятельности нервной системы. Деятельность этой последней обнаруживает, с одной стороны, существование токов приносящих, центростремительных, известный порядок центрального распределения токов, с другой стороны, и, наконец, наличность. деятельности нервов относящих токи. Эти три вида деятельности нашей нервной системы дают, более или менее устойчивый, признак для разграничения всей совокупности психических явлений на явления ощущений, умственных процессов и стремления к действию*(841).
Ощущения в качестве психического феномена находятся в тесной зависимости от степени интенсивности раздражения. Сила ощущения зависит, кроме того, еще и от других, одновременно действующих, центростремительных токов. Одновременные и последовательные ощущения, думает Джемс, модифицируют друг друга. Ноты бывают, напр., приятны в аккорде и проч. Токи приносящие, обогащающие нас ощущениями, являются материалом, составляющим содержание нашей интеллектуальной жизни.
Эта последняя, полагает Джемс, связана только с центральными или промежуточными моментами в функционировании нашей нервной системы.
Некоторая часть психических явлений связана, однако, помимо этого, и с нервной деятельностью, проявляющейся в форме внешнего движения или его задержки.
Этот как бы круговорот нашей психической жизни убеждает нас, прежде всего, в том, что всякое состояние сознания связано с двигательными процессами*(842). Новейшие исследования, замечает Джемс, только подтверждают, что всякое раздражение, падающее на центростремительный нерв, подчинено закону внутреннего рассеяния. Даже самые незначительные чувственные стимулы, пробегающие по проводящим к центру нервам, координируются с известными движениями в пульсации сердца, в органах дыхания, зрачках, в мускулах произвольного движения и проч.*(843). В тех случаях, когда последствием известных центростремительных токов является активность, проявляющаяся и вовне, эта последняя сопровождается особенными психическими феноменами, которые известны в психологии под именем эмоций и инстинктивных и волевых актов.
Эмоции и инстинкты, думает Джемс, имеют не мало общих черт. Специфическое различие между ними заключается в том, что эмоция есть стремление к чувствованиям, а инстинкт - стремление к действиям, при наличности известного объекта в окружающей обстановке. Но и в эмоциях имеют место известные телесные проявления, которые делают в некоторых случаях весьма затруднительным разграничение эмоционального процесса, напр., от комбинаций инстинктивной реакции. Куда, спрашивает Джемс, должно быть, напр., отнесено явление страха, к главе об инстинктах или главе об эмоциях. Всякий объект, воздействующий на какой-нибудь инстинкт, думает Джемс, способен вызвать в нас и эмоцию. Разница, однако, заключается в том, что, так наз., эмоциональная реакция не выходит из пределов тела, а, так наз., инстинктивная реакция может идти дальше и вступать на практике во взаимные отношения с, вызывающим ее, объектом*(844).
Телесное возбуждение, характеризующее эмоцию, следует, по Джемсу, за восприятием, вызвавшего это возбуждение, факта и сознавание этого возбуждения в то время, когда оно совершается и есть эмоция*(845). Выставляя это положение вместе с датским психологом Ланге, Джемс дает совершенно новое освещение эмоций, которое в применении к чувствованию печали может быть формулировано положением не "мы огорчены и плачем", но положением "мы опечалены, потому что плачем", а в применении к эмоции страха, - "мы испуганы, потому что дрожим". Истину эту Джемс старается, между прочим, доказать тем фактом, что всякое восприятие путем известного рода физического воздействия влияет на наш организм и вызывает в нас, в свою очередь, известного рода действие, которое предшествует возникновению в нас эмоционального образа. Джемс считает. возможным конструировать, таким образом, эмоции в том смысле, что они являются процессами, обусловленными внутренними нервными токами, возникающими под влиянием внешних раздражений. Причиной эмоций являются бесчисленные рефлективные акты, возникающие под влиянием внешних объектов и немедленно сознаваемые нами. То, что непосредственною причиной эмоций является физическое воздействие внешних раздражений на нервы, доказывается, между прочим, по мнению Джемса, и теми патологическими случаями, когда для эмоции нет соответствующего объекта*(846). Джемс полагает, далее, что если представить себе какую-нибудь сильную эмоцию и попытаться мысленно вычитывать из этого состояния нашего сознания все ощущения, связанных с ним, телесных симптомов, то, в конце концов, от данной эмоции ничего не останется*(847)*(848).
Инстинкт, с точки зрения Джемса, является частным случаем рефлекса, который вызывается, в том или другом, животном каким-нибудь определенным впечатлением и проявляется в форме, более или менее сильного, импульса. Джемс спорит против того, что инстинкт является исключительною принадлежностью животных. Человек, думает Джемс, обладает гораздо большим числом импульсов, чем какое-либо другое низшее животное и каждый из этих импульсов так же слеп, как любой низший инстинкт; но "благодаря развитию способностей памяти, рефлексии и наведения, человек оказывается в состоянии сознавать каждый из них в отдельности, после того как он однажды испытал их, узнал их результаты и может предвидеть последние*(849). Сводя инстинкт на реакцию, возникающую под влиянием внешнего раздражения, Джемс конструирует его, главным образом, как двигательный импульс. Но в силу некоторых психических особенностей инстинкт способен переходить весьма быстро в другой класс движений, являющихся результатом центрально-мозговых процессов и известных под именем волевых. Курица, выведшая однажды цыплят, едва ли будет делать во второй раз это так же слепо, как и в первый раз, не предвидя появления на свет цыплят*(850), у животного появляется, несомненно, известная степень предвидения результатов, а, вместе с тем, и способность задерживать импульс или, наоборот, способствовать ему.
С тех пор, как нами произведено было известное движение рефлективным или инстинктивным путем и оно оставило по себе след в нашей памяти, может быть уже речь о желании вновь произвести это движение. Необходимым условием для возникновения движения, к которому может быть приложен эпитет волевого, является предварительное накопление идей о различных возможных движениях. Направление воли на определенное движение оказывается, при ближайшем анализе, представлением тех ощущений, которые данное лицо испытает, на тот конец, когда произведет данное движение.
Наши идеи о движениях, составляющие неизбежный субстрат произвольных актов, могут быть, думает Джемс, двоякого рода: непосредственные и опосредствованные. Первые будут теми идеями о движении, которые возникают как бы в самых двигающихся частях нашего тела, вторые-выступают идеями о движении нашего тела, поскольку это движение является объектом наших чувств. Обе эти категории идей могут одинаково успешно, думает Джемс, служить ближайшим предшествующим того, что может быть названо двигательным разрядом. Обе эти категории идей могут быть названы идеями моторными. Вся разница только в том, что непосредственные моторные идеи выступают на первый план только в случаях нашего начального знакомства с известным движением. Но, с течением времени, главную роль начинают играть идеи опосредствованные. "В сфере нашего сознания, замечает Джемс*(851), господствующую роль играют, наиболее интересующие нас, идеи..." но, вообще говоря, "непосредственные моторные идеи не представляют для нас никакого существенного интереса. Нас интересуют, главным образом, те цели, на которые направлено наше движение. Эти цели, по большей части, суть опосредствованные ощущения, связанные с темя впечатлениями, которые данное движение вызывает в глазу, в ухе, на коже, в носу, в небе".
Это разложение воли на элементы представления может показаться, однако, думает Джемс, неприложимым к тем комбинациям, когда приходится прибегать к особому решению воли, когда в волевом действии чувствуется не простой идео-моторный акт, но какой-то еще добавочный элемент в виде согласия, решения, приказания воли или другого аналогичного состояния сознания. Но и этот придаток, после анализа Джемса, оказывается разложимым на элементы представления.
Дело в том, что в тех комбинациях, когда мы действуем, не колеблясь, имеет место деятельность, сопровождающаяся отсутствием в нашем сознании противодействующего представления. Но в случаях, с которыми нам приходится считаться, наблюдается порядок как раз противоположный этому. Мы имеем обыкновенно дело с целым рядом представлений, которые находятся как бы в состоянии неустойчивого равновесия, и то, что мы в обыденной жизни называем актом решимости, сводится, в сущности, к выбору, того или другого, пути, того или другого, представления, в сторону которого склонится наше решение. Но на результат, предпринимаемого нами, решения оказывает несомненное влияние та степень удовольствия или неудовольствия, которая связана с приведением в исполнение данного решения, с выбором для реализации того, а не другого представления. Если приятный чувственный тон какого-нибудь представления задерживает на себе внимание того, кто еще не остановился на определенном решении, то перед светом сознания такого индивида начинают выплывать все новые и новые представления, как данные минувшего опыта, рисующие ему в привлекательном виде перспективу того, что обещает представление, остановившее на себе внимание. Благодаря, в свою очередь, этому, остальные представления, в качестве известных возможностей предпринять, соответствующие им, действия, отпадают. Путем фиксирования внимания на определенном представлении, благодаря, конечно, благоприятным условиям для такого фиксирования, задерживающее действие других представлений парализуется и, пережившее эти отпавшие идеи, представление одерживает верх, вызывая в то же время и соответствующие движения.
Последнее не должно казаться неожиданным в устах Джемеа после той связи, которую он устанавливает между сознанием и движением, после признания им, что самый процесс сознавания импульсивен, что каждое, воспринимаемое нами, чувственное впечатление связано с некоторым возбуждением нервной деятельности, за которым неминуемо должно последовать известное движение.
Мнение, по которому необходим еще особый элемент воли для объяснения реализации наших представлений, кажется несостоятельным Джемсу уже отчасти потому, что этот новый элемент в сфере нашей психики ничего не разъясняет и только усложняет решение проблемы. Понятие воли, ее напряжения и проч. только затемняют то обстоятельство, что акт воли является как бы "разрядом", реализацией представления, а напряженное состояние воли сводится к задержанию проявления, того или другого, представления противодействующим течением мысли.
В тех случаях, когда идет речь о задержании "волевого акта" уже само самочувствие наше дает нам знать о происходящей в нас задержке центробежных токов, стремящихся разрядиться. Мы испытываем, с другой стороны, думает Джемс, какое-то внутреннее облегчение, когда задержка устраняется. Это-то облегчение и есть ощущение такого разряда. Каждый из объектов мысли, каждое представление есть в известной степени моторная идея, способная вызвать соответствующее движение; но некоторые объекты мысли задерживают движение, а другие, наоборот, содействуют его выполнению. В отношении субъективном такая борьба представлений характеризуется внутренним чувством беспокойства, известным под именем нерешительности.
Отдельные объекты мысли, задерживающие или благоприятствующие. окончательному действию, Джемс называет мотивами решения. В зависимости от перемен в направлении нашего внимания, от ассоциационного потока наших идей, от скрытого материала нашего сознания, наконец, перед нами выступают то одни, то другие представления в качестве мотивов и под влиянием, тех или других, благоприятных условий, тот или другой, мотив получает перевес, колебания прекращаются и наступает то, что мы на разговорном языке называем решением.
Джемс выставляет пять отдельных типов решимости. Первый из них является типом разумной решимости. Он характеризуется тем, что в конце перебирания всевозможных альтернатив мы останавливаемся на такой, которая связана с привычными для нас способами действовать; в этом типе решимости мы подыскиваем для подлежащей комбинации такой класс случаев, в которых мы привыкли уже действовать не колеблясь, по известному шаблону, В следующих двух типах решимости конечное решение воли возникает до появления уверенности в том, что оно разумно. Обыкновенно такая решимость складывается после бесплодных усилий подыскать разумное основание для одной из данных альтернатив, и какое-нибудь случайное обстоятельство нарушает равновесие и сообщает перевес какой-нибудь одной комбинации.
На тот конец, когда перевешивающее обстоятельство приходит извне, имеет место второй тип решимости; на тот же случай, когда присоединяющееся обстоятельство отыскивается в нас самих, имеет место третий тип решимости. Под четвертый тип решимости подходят те случаи, когда, под влиянием каких-нибудь внешних обстоятельств, серьезные мотивы, как бы находящиеся в скрытом состоянии, получают перевес и появляется решимость действовать в известном направлении. Пятый тип решимости Джемс усматривает в тех случаях, когда напряжение воли ощущается особенно сильно и, притом, в противоположность всем другим типам решимости, лицо, делающее усилие воли, все время не теряет из виду ни одной из представляющихся альтернатив*(852).
Приступая к оценке волевой теории Джемеа, должно иметь в виду, что мы имеем дело с одной из самых глубоко продуманных теорий нашего времени, с учением, в котором автор его считается с выводами физиологической психологии в должной степени и обнаруживает глубокую способность анализировать психические явления. Избегая метода синтетического и не желая исходить в своих исследованиях из существования единицы душевной жизни, Джемс находит ее, однако, volens-nolens впоследствии в форме ощущения. Соединяясь со следами прежних ощущений, ощущение слагается в представление, которое является той наиболее распространенной формой, в которую отливаются отдельные составные части нашей душевной жизни. Эта часть, психологического учения Джемса является, с нашей точки зрения, совершенно свободной от возражений. Но далеко не то с его учением о сущности чувствований, учением, развитым им почти одновременно с датским психологом Ланге и вызвавшим в психологической литературе нашего времени полемику, исход которой еще не определился окончательно.
Теория эмоции, защищаемая Джемсом, объясняет, как мы видели, этот психический феномен существованием известных центростремительных раздражений, сопровождающихся некоторыми изменениями в сфере внутренностей и мускульной. Самое восприятие этих физических эффектов, с точки зрения Джемеа и Ланге, уже образует то, что называют эмоцией. Возражения, которые делались такой конструкции в психологической литературе, сводились, главным образом, к тому, что, с точки зрения теории Джемса и Ланге, остается невыясненным следующее: если известный стимул вызывает эмоцию исключительно при помощи рефлективных действий, то почему стимул, совершенно идентичный первому, не вызывает, однако, того же самого физического эффекта на тот конец, когда различно то содержание, которое образует сферу умственную*(853). В том же смысле, но в форме более конкретной, высказались Айронс*(854) и Уорсестр*(855). Видеть опасное животное, напр., медведя, заметил последний из них, не есть прямая причина нашего страха н бегства. Мы видим медведя в клетке и разглядываем его с любопытством. Объект, сам по себе, не вызывает еще, следовательно, эмоции чисто рефлективным путем, но вызывает ее только при посредстве известных идей и рефлексии. Джемс отвечал на эти возражения, что, приписывая эмоцию восприятию известных физических данных, вызываемых непосредственно объектом, он разумеет совокупность материальных и психических условий, которые возникают в присутствии объекта. В свою очередь, Айронс находил неудовлетворительным такое объяснение Джемса. Айронс ссылается на то, что известные восприятия производят физические перемены, напр., дрожание, путем чисто физического влияния до возникновения какой бы то ни было эмоции или эмоциональной идеи. В новейшей аргументации своего взгляда Джемс допускает уже, что известный стимул не производит прямо физических изменений, служащих основанием эмоции, но что этот стимул производит идею опасности, вызывает известные воспоминания, рассуждения по поводу этого случая и проч. Но если Джемс допускает все это, то отчего не принять, что известные впечатления и вызывают в действительности эмоции*(856).
Одним из наиболее веских аргументов в пользу теории Джемса могла бы быть проверка того, способны ли на эмоции те субъекты, которые поражены полной анестезией органов чувств и внутренностей. Но такой случай существует только предположительно и потому действительным аргументом в пользу теории Джемса служить не может.
Весьма ценным представляется нам Сближение, которое устанавливает Джемс между эмоцией и инстинктом на той почве, что оба эти вида психической деятельности являются двигательными импульсами и выступают естественными ступенями в развитии того, более или менее сложного, целого, которое характеризуется в обыденной жизни в качестве проявлений воли.
На вполне научную почву ставит Джемс, с нашей точки зрения, и самый вопрос о modus operandi представлений, о тех путях, которыми они реализуются. Установление того положения, что направление воли на определенное движение есть представление тех ощущений, которые данное лицо испытает, когда произведет данное движение, объясняет, более или менее точно, почему Джемс считает целесообразным разложение воли на явления представления, почему он видит в ней исключительно проявление моторной идеи*(857).
Весьма слабой кажется нам, однако, та классификация типов решимости, которую дает Джемс. Не говоря о ничтожности практического значения отдельных видов ее в конструировании нашего психолога, не трудно видеть, что классификация не выдерживает строгой критики и в отношении логическом или теоретическом. В основание разграничения отдельных типов решимости Джемс полагает не один, а несколько признаков: и качество, и генезис. Мало того, Джемс различает внутренние и внешние признаки. Он забывает, таким образом, что внешние обстоятельства, как таковые, не могут влиять на нашу психику без того, чтобы не стать предварительно достоянием нашего "я". Но, с другой стороны, если Джемс ограничился бы и одними "внутренними" признаками, то деление на стимулы "разумные", "случайные", "нравственные" и проч. осталось бы все равно чисто условным, и этим путем ничего не было бы выиграно.
Мы проследили подробно в нашем предшествующем изложении, в какие формы отлилась доктрина, исключающая волю из чисто самостоятельных душевных элементов. Мы останавливались, при этом, на тех адептах этого учения о воле, которые выводят ее, главным образом, из представлений и в этих последних видят единственный сколько-нибудь устойчивый элемент душевной жизни. После ознакомления с типичными течениями в этой области учений о воле, мы дадим, в заключение, еще краткий обзор взглядов представителей той же доктрины в литературе старой. Такая историческая справка представляет, с нашей точки зрения, некоторый интерес в видах установления континуитета между теми зачаточными формами, в которые отлилась доктрина, вычеркивающая волю из числа самостоятельных феноменов, при отсутствии психологии, как науки и теми более совершенными формами тех же учений, которые развиваются в наши дни.
Идея о тождественности познания и воли встречается еще у Оригена *(858), (| 254) рассматривавшего решимость в качестве функции разума*(859). Точно ли таким был взгляд на волю, развиваемый Оригеном, в общем, трудно поддается проверке и некоторые исследователи высказывают взгляд совершенно противоположный*(860).
Типичным сторонником исключения воли, как самостоятельного элемента, из душевной жизни является Фома Аквинский (| 1274). Он исходит из существования души и ее способностей или, сил, которые имеют корни в ее сущности. Все эти силы, по учению Фомы Аквинского, связаны между собой в том смысле, что когда внимание направлено на одну из них, то оно, вместе с тем, отвлечено от функционирования другой силы. К выводу этому Фома Аквинский приходит по тому соображению, что душа наша может иметь только одно направление*(861). Ближайшее отношение к учению о воле, развиваемому Фомой Аквинским, имеет сила интеллектуальная и стремительная*(862). Интеллект является способностью активной и выступает, притом, или в форме спекулятивной, или практической. Первая из них, по существу своему созерцательна; вторая предполагает, главным образом, деятельность. Что касается силы стремительной, то должно различать три оттенка ее: силу стремления естественную, чувственную и разумную. Первая имеет место в случаях слепого влечения, подсказываемого природой*(863). Сила стремления чувственная порождается мыслью и воображением, направляется на предметы приятные для чувств и образует собой то, что называют страстью. Что касается стремления разумного, то оно является тем, что называют волей*(864).
Характеризуя учение Фомы Аквинского, Фуллье*(865) замечает, что Фома Аквинский отводит первое место деятельности умственной и рассудочной и является представителем скорее философии разума, чем философии воли. Отождествление воли и интеллекта вытекает у Фомы Аквинского, главным образом, из активного характера интеллекта, который, по выражению его, "сам себя приводит в движение". Спекулятивная и практическая сторона интеллекта выступает у Фомы проявлением одной и той же способности, причем интеллект практический является как бы продолжением интеллекта спекулятивного или созерцательного*(866).
В еще более категорической форме встречаем мы те же мысли о воле в трудах Эпископия (| 1643), видного представителя оппозиции школе Кальвина в Голландии. Эпископий считает ошибочным говорить об интеллекте и воле потому, что они являются, в сущности, не двумя, но только одной способностью*(867) и не могут быть друг от друга отделены; воля, без интеллекта, по мнению этого писателя, не будет, в сущности, волей, но тем, что он называет bruta voluntas. Воля, по Эпископию, прежде всего интеллектуальна, а затем уже активна*(868). Учение свое Эпископий противопоставлял, вместе с тем, доктрине, по которой воля определяется интеллектом или разумом; он стремится восстановить приоритет воли не поставлением ее над разумом, но квалифицируя ее, как разум. Эпископий отождествлял, вообще, волю и разум не в смысле обнаружения того, что последний носит волевой характер, но в том смысле, что воля, по своей природе, разумна.
Философ Спиноза (| 1677), соотечественник Эпископия, последовал, в сущности, примеру этого последнего, когда признал в своих трудах единство интеллекта и воли, провозгласив известное "volimtas et intellectus unum et idem sunt"*(869). Спиноза отрицает за волей значение творческой силы и выкидывает из нее элемент эмоциональный. Он сводит ее к простому утверждению и отрицанию, исходя из того, что воля и интеллект суть, в сущности, одно и тоже.
В своем определении сущности воли Спиноза исходит из понятия субстанции. Под последней он разумеет то, что существует само в себе и представляется само через себя, т.е. то, представление чего не нуждается в представлении другой вещи, из которой оно должно было быобразоваться*(870). С другой стороны, под атрибутом Спиноза разумеет то, что ум представляет в субстанции, как составляющее ее сущность*(871). Единственной субстанцией является Бог. Мышление выступает атрибутом этой субстанции*(872). Человеческая душа есть часть бесконечного разума Бога, так как душа составляет известный и определенный модус мышления*(873); модусом же Спиноза называет состояние субстанции или то, другими словами, что существует в другом и представляется через это другое*(874). Но в душе нашей, думает Спиноза, нет свободной воли и к, тому или другому, хотению душа наша определяется причиной, которая, в свою очередь, определена другой причиной и так до бесконечности. Это доказывается уже тем, что душа составляет известный и определенный модус мышления*(875). Но таким же образом может быть, думает Спиноза, доказано, что в душе нет никакой абсолютной способности разумения, желания. Эти и другие подобные способности или совершенно вымышлены, или же составляют не что иное, как метафизические или универсальные сущности, обыкновенно образуемые нами из единичных явлений; ум и воля, с точки зрения Спинозы, относятся к, той или другой, идее или к, тому или другому, волевому явлению точно так же, как lapiditas к, тому или другому, камню - lapis или человек - к Петру и Павлу*(876). Но раз способности желания, разумения и др. составляют универсальные понятия, не отличающиеся от тех единичных явлений, из которых они образуются, то весьма вероятно, думает Спиноза, что волевые явления не составляют собой чего-либо иного, кроме идей о вещах. Доказательство этого положения Спиноза пытается дать в теореме 49 II части своей Этики*(877), устанавливающей, что в душе не имеет места абсолютная способность хотеть или не хотеть, но содержатся только отдельные утверждения и отрицания. Положение это Спиноза доказывает тем, что воля и разум не составляют собой ничего, помимо отдельных волевых явлений и идей. Но отдельное волевое явление и идея одно и то же. Следовательно, воля и разум, в свою очередь, одно и-то же*(878). Общий ход рассуждения Спинозы о воле сводится, таким образом, к тому, что детерминизм воли приводит неизбежно к признанию отсутствия воли, которая только и может быть понимаема в смысле действования по произволу. Относя общее понятие воли к области недействительных отвлеченностей, Спиноза констатирует, что на самом деле она есть только сумма единичных желаний. Кажущаяся же нам произвольность или свобода наших действий, что, по Спинозе, одно и то же, возникает из того, что мы сознаем только наше действие, а не дальнейшие, неподдающиеся определению, причины.
Мысль о тесной связи феноменов познания и волевых проводилась довольно последовательно в философии Вольфа (| 1754), приближавшейся к отождествлению явлений познания и воли*(879). Противники вольфианской философии и в особенности Хр. Авг. Крузий ставили весьма настойчиво в вину школе Вольфа ту зависимость, которую они устанавливали между представлениями и феноменами воли. Сущность того, что Вольф учил о воле, сводилась к положению, что из познания возникают чувства удовольствия и неудовольствия. На основании этого последнего складывается суждение о свойстве предмета, а вместе с суждением возникает и стремление к предмету или отвращение от него. Чувство удовольствия Вольф представляет себе, как познание совершенства (die Erkenntniss einer Vollkommenheit), неудовольствие, как познание несовершенства. Оба эти представления являются достаточным основанием для наличности желания и отвращения от чего-либо. Когда, господствующее в душе, познание добра или зла является отчетливым в должной степени, с точки зрения вольфовской философии, имеет место воля в собственном смысле. Эта последняя подлежит тем же законам, что и низшие формы ее проявления. То, что мы представляем себе хорошим для нас, того мы и желаем.
В том же духе высказывается о воле Г.Фр.Мейер*(880) последователь Баумгартена (| 1762), ученика Вольфа. Психические функции желания и отвращения являются, думает Мейер, последствием познания. Удовольствие и неудовольствие выступают результатом созерцательного познания обыкновенного совершенства или несовершенства, переходящего постепенно в удовольствие. Из этого последнего возникает желание, при помощи присоединения к нему предвидения и сознания о достижимости желаемого. В виду того, что, с точки зрения Мейера, и чувствования, и воля вытекают из познания, это последнее он называет мотивом в качестве силы, возбуждающей душу и вызывающей желание и отвращение*(881).
Близок к Мейеру вольфианец I.А.Эбергард (|1809), известный противник философских доктрин Канта*(882). Эбергард*(883) предлагает свести воедино множественность проявлений душевной жизни и, вместе с признанием единства души, рассматривать ее, как единственную силу. Если этого трудно достичь в обыденной жизни, то это не недостижимо, думает Эбергард, для философа*(884). После процесса разложения отдельных проявлений душевной жизни на их элементы, философ неизбежно, по мнению Эбергарда, должен прийти к представлениям, как составным частям душевной жизни*(885). Эбергард не останавливается перед тем, чтобы все те феномены душевной жизни, которые не поддаются объяснению, с его точки зрения, относить на долю того, что оно называет "blinden Vorstellungen".
Психологи. той же эпохи, Геннингс, Гентш и Федер высказываются приблизительно в том же смысле. Первый из них отождествляет в своих афоризмах (_ 4) способность желания с способностью мышления. Гентш полагает, что влечения и страсти человеческой воли управляются ошибочными указаниями нашего разума и проч.
Близок, в сущности, к объяснению явлений воли из ассоциировавшихся представлений и целый ряд английских психологов, начиная с Гертли (| 1757), этого отца ассоциационной психологии, и кончая Джемсом Миллем (| 1836).
Двумя основными принципами душевной жизни Гертли считал, как известно, объяснение нервных феноменов при помощи вибраций и теорию ассоциации, которая объясняет механизм разума и всех психологических феноменов без исключения. Сущность теории вибраций, развивавшейся Гертли, сводилась к следующему: животное не может ни чувствовать, ни двигаться, если не происходит колебаний в его нервах и спинном и головном мозгу. Будучи часто повторяемыми, такие вибрации или колебания оставляют в нашей нервной системе известные следы, которые могут быть названы простыми идеями. Следы эти Гертли представляет себе в том виде, что вибрации, постоянно повторяясь, оставляют в нашем мозгу тенденцию воспроизведения колебаний более слабых, называемых им "вибрационкулами". Колебания в нашей нервной системе производят, с точки зрения Гертли, прежде всего, ощущения, а затем "вибрационкулы", при помощи которых и создаются образы. Из сочетания этих элементов складываются, по понятию Гертли, самые разнообразные феномены психической жизни, и ими же в том числе вызываются и внешние проявления движения, которые Гертли различает под видом движений автоматических и волевых. Первые обусловливаются ощущениями, вторые образами или идеями. Автоматические движения, по Гертли, соответствуют тому, что теперь подводят под тип рефлекса и обнимают, с точки зрения этого психолога, движения сердца, легких и проч. Для того, чтобы движения автоматические перешли в волевые, необходимо, чтобы они ассоциировались не только между собой, но и с ощущениями или образами. Этим-то путем Гертли представляет себе образование того психического состояния, которое известно в обыденной жизни под именем воли и которое, является, в сущности, не чем иным, как суммой "вибрационкулов".
Такое объяснение Гертли механизма душевной жизни отличается, несомненно, уже слишком большой простотой и ни в каком случае не может дать ответа на те многочисленные вопросы, разрешение которых такой теорией не приближается ни на йоту. Но схему почти столь же простую дает и Джемс Милль*(886). И он сводит всю сложность нашей психической жизни к ощущениям, идеям и ассоциации этих последних. Джемс Милль, в свою очередь, допускает, что в тех случаях, когда ощущения прекращаются, за устранением предмета, их вызывавшего, остается копия, образ этого ощущения или идея*(887). Общую способность иметь идеи о вещах Джемс Милль называет идеацией. В связи с количеством наших ощущений стоит - и количество наших идей. Из этих-то двух групп, т.е. из ощущений и идей и из комбинирования, при помощи ассоциации, возникает вся сложность психических явлений. То, что называют воображением, является, в сущности, рядом идей; память, в свою очередь, ряд ассоциировавшихся идей и проч.
Все наши ощущения, думает Джемс Милл, приятны, неприятны или безразличны. Первые мы желаем продолжить, вторые прекратить и индифферентно относимся к третьим. Каждое ощущение удовольствия и неудовольствия может быть воспроизведено нами и этим путем возникают идеи удовольствия и неудовольствия или страдания. Идея удовольствия называется желанием, идея неудовольствия отвращением от чего либо. Когда идея, предшествующая нашему действию, ассоциируется с идеей удовольствия, наступает особенное состояние сознания, характеризующееся стремлением к действию и являющееся мотивом этого действия. Но мотивом действия являются не только наши удовольствия или страдания. но и причины этих последних, т.е.ощущения и их идеи. Это следует из рассуждения Джемса Милля о том, что причины бывают или непосредственными, или отдаленными. Но раз, с точки зрения этого психолога, мы располагаем идеей, как причиной явления, то совершенно излишне в процессе следования следствия за причиной отыскивать нечто третье с характером силы или способности, что было бы необходимо для наступления результата. Джемс Милль признает, вслед за Брауном, что причина и сила совершенно одно и то же, а, вместе с тем, все в применении к данному случаю сводится в тому, каково то состояние нашей души, которое непосредственно предшествует действию. Джемс Милль выводит, таким образом, явления волевые из комбинации, идей, или, что то же, представлений путем соображений, главным образом, логического характера.
Переходим, наконец, после окончания обзора типичных решений проблемы воли, к нашим конечным выводам по вопросу о природе этого психического феномена.

5

Критические замечания на длинный ряд теорий, приведенных в нашем предшествующем изложении, выяснили уже несколько сущность наших взглядов на феномены воли, на их характер и конструкцию. В настоящем отделе мы ставим себе целью сведение воедино всех, высказанных нами, при критике отдельных теорий, взглядов. Во избежание повторений, мы не предполагаем вдаваться, при этом, в аргументирование подробностей в тех случаях, когда это нами было сделано уже в предшествовавшем изложении с достаточной полнотой.
Нам кажется, что на нашем обзоре теорий о воле отразилось с достаточной отчетливостью, что господствующим типом учения об этом психическом феномене является взгляд, по которому воля выступает в качестве самостоятельного элемента душевной жизни, не поддающегося разложению на другие составные части.
Этот взгляд является укоренившимся не только в литературе ученной, психологической, но царящим почти нераздельно в сфере тех дисциплин, которые, не исследуя самостоятельно вопросов психологических, утилизируют готовые ответы на эти вопросы в том виде, как они даются наукой о духе. Но мало того. Взгляд на волю, как самостоятельный психический элемент, является господствующим взглядом практической жизни. Всякий, ориентировавшийся несколько в, окружающих его, явлениях, затруднится отнестись отрицательно, к вопросу о реальности волевой деятельности нашего духа. Не оспаривая реальности феноменов, именуемых в общежитии волевыми, нам кажется однако, что господствующий, общераспространенный взгляд на волю представляется далеко не правильным. В пользу недопустимости этого взгляда, помимо доводов, о которых у нас будет речь ниже, говорит, между прочим, следующее.
Признавая, что воля, как специфический феномен, реальна, все, старающиеся дать несколько более точное описание и, вообще, квалификацию этого феномена, приходят к тому выводу, что сущность воли не поддается, к сожалению, ближайшему определению, что особенности, характеризующие этот феномен, могут вполне отчетливо ощущаться, переживаться, но не описываться. Все такие защитники реальности воли, как психического элемента, ограничиваются указанием на существование в человеке особого психического состояния, возникающего в нас непосредственно перед телесным движением, состояния, которое отчасти абсорбируется этим движением, но которое не поддается ближайшему описанию. Уже эта чисто отрицательная характеристика элемента воли способна внушить некоторые сомнения относительно истинной его реальности. Но полная призрачность воли, как самостоятельного начала, обнаруживается, кажется нам, с одной стороны, изцелого ряда доводов, чисто логического свойства, а с другой, из данных, получающихся в результате непосредственного наблюдения душевной жизни и выводов из этих наблюдений. Остановимся, прежде всего, на тех аргументах, говорящих в пользу нереальности элемента воли, которые носят, главным образом, логический характер.
С нашей точки зрения, для того, чтобы могла быть речь о воле, как самостоятельном психическом феномене, необходимо одно из двух: или ряд таких психических фактов, которые могли бы быть нами характеризованы как волевые, или существование такой силы, при помощи которой психические состояния, носящие не волевой характер, способны приобретать его после того, как эта сила оказала на них некоторое воздействие. Обсудим отдельно каждую из этих двух возможностей.
Существует ли в нас особое психическое состояние, особый психический, так сказать, материал, который мы, по особым его свойствам, могли бы характеризовать, как содержание волевое. Нам кажется, что на вопрос этот следует дать ответ отрицательный. Если мы созерцаем грушу, которая вырисовывается на листве дерева и как бы манит, чтобы мы ее сорвали, мы, с нашей точки зрения, имеем дело только с представлением, которое возникает в нас, с одной стороны, под влиянием зрительных восприятий, а с другой, под влиянием тех ассоциаций, которые этим восприятием вызываются к жизни. Но представим себе, что под влиянием этого созерцания в нас возникает то, что называют желанием сорвать эту грушу. В этой комбинации, если исходить из того, что возникновение желания равносильно превращению элементов представления, феноменов созерцания в феномены хотения, придется признать, что мы имели дело уже не с представлениями, как это имело место вначале, но с волевыми представлениями, как особым феноменом. Нам придется признать, что вид груши, которую мы равнодушно рассматриваем и которую мы хотим сорвать, будут феноменами различными во всех своих частях. Не отрицая существования различия между равнодушным созерцанием и созерцанием с целью воспользоваться предметом созерцания, мы не признаем, однако, за тем плюсом, который имеет место в последнем случае, такого решительного значения, чтобы он способен был обратить представления в особые феномены другого порядка. Представления, очевидно, останутся таковыми же, как в первом, так и во втором случае, хотя результаты созерцания в первом и втором случаи будут различны. Они будут различны потому, что в тех комбинациях, в которых мы хотим воспользоваться грушей, будет еще, как мы уже заметили, некоторый плюс. Но в чем он заключается. Ответ на этот вопрос приводит нас к оценке второй из двух указанных нами возможностей, к оценке допущения факта существования воли, как такой силы, которая придает волевой характер таким явлениям, которые его, сами по себе, без этой силы не имеют. Представления о свешивающейся груше в нашем примере, с точки зрения второй из предусмотренных нами возможностей, остаются такими же представлениями, независимо от того, хотим ли мы ее сорвать, или нет. Но в тех случаях, когда мы желаем воспользоваться грушей, к представлению о ней присоединится особый психический феномен, который выступает связующим звеном между созерцанием и его реализацией или приведением в исполнение, - феномен, под видом особой силы, дающей толчок такому представлению, которое, само по себе, бессильно проявиться вовне, если это только предполагается характером самого представления. Для того, чтобы представления стали волевыми необходимо, следовательно, как бы особого типа усилие, которое и будет тем зерном произвольности, которое позволяет нам говорить о воле, как самостоятельном элементе. Нам кажется, что такое конструирование воли, как силы, будет страдать некоторого рода неправильностью. Объяснение различия представлений, сопровождающихся отсутствием внешнего динамического результата в первой комбинации и наличностью такого результата во второй, при помощи присоединения в последнем случае особого динамического элемента в форме психического волевого усилия, подсказывается нам, вполне естественно, той правильной мыслью, что отыскивать причину наших действий следует в самом человеке и его духе. Но объяснение такого рода может оставаться вполне действительным и без того, чтобы проявление представлений вовне необходимо было сведено к существованию особого элемента, присоединяющегося к представлению, как deus ех inachina, и заставляющего представление проявляться вовне. Такой образ действий был бы равносилен допущению существования особых душевных способностей, придающих, тому или другому, представлению особую силу проявляться вовне. Допуская это, нам, пришлось бы рядом с этим допускать для объяснения и других, несомненно реальных психических феноменов особенные способности, без которых, по-видимому, те или другие, результаты совершенно необъяснимы. Пришлось бы для объяснения явлений умственного анализа и мышления допустить, кроме существования отдельных представлений, особую способность, которая должна быть охарактеризована, как "сила суждения или разума" и проч. При современном состоянии знаний и при правильном взгляде на сущность причинности, вполне естественно, однако, обходиться без привлечения к делу какой-то неуловимой и таинственной силы, которая, несмотря на свою полную загадочность, каждый раз вполне соответствует особенностям того представления, которое подлежит реализации. Сводя причину деятельного проявления представлений на особую силу, психологи поступают немногим более основательно, чем те физики, которые утверждали бы следующее: кусок железа, весящий пуд, содержит кроме вещества, состоящего из частиц определенного свойства, еще нечто такое, что, ближайшим образом, не может быть определено, но что-то такое, что придает ему тяжесть. Если постулирование такого нечто совершенно излишне для объяснения того явления, что кусок железа весит пуд, то, с другой стороны, нельзя не признать, что очень трудно опровергнуть факт наличности такого нечто, когда приходится иметь дело с укоренившейся рутиной. Между тем, с такой именно рутиной приходится бороться в форме того учения, которое старается конструировать причину в смысле особого деятельного начала, совершенно забывая, что понятие силы, не будучи определено ближайшим образом, не может иметь места в области положительного знания уже по одному тому соображению, что ничего, в сущности, не объясняет. Постепенное уяснение истинной сущности причинной связи явлений имело своим результатом то, что, вместо мистического понятия силы, под причиной стали подразумевать, вслед за английскими мыслителями: Юмом, Броуном и Дж. Ст. Миллем, совокупность предшествующих, за которыми явление с необходимостью следует, не требуя, при этом, никаких иных условий, кроме отрицательных. Такой взгляд на причинность, продолжающий оставаться в наши дни господствующим, объясняет удовлетворительно, с точки зрения логической, то обстоятельство, что нет никакой надобности в признании воли, как силы, не имеющей определенного содержания, но мощно направляющей, тем не менее, наши представления. Мы увидим ниже, что и со стороны эмпирической не представляется по-видимому, никаких затруднений, для объяснения реализации вовне тех представлений, которые допускают это по своему содержанию, без постулирования особой силы, как производящей причины. Существование особой волевой энергии, как силы, не может " быть подтверждено наблюдением, не может быть описано ближайшим образом и постулируется только общей необходимостью деятельного толчка для того, чтобы представление из области покоя перешло в движение; такое объяснение носит, однако, слишком, так сказать, не положительный характер. Мы увидим ниже в своем месте, как двигательный элемент представления является свойством, коренящимся в его сущности, свойством ему имманентным и как поэтому проявление представления вовне в форме движения или его задержки может быть объяснено и без посторонней силы, дающей ему толчок. К этой точке зрения приближаются и некоторые защитники существования воли, как самостоятельной силы. Но они, по-видимому, не замечают, что впадают этим путем в некоторое противоречие*(888).
Мы видим, таким образом, что ни предположение о том, что существуют в нашем сознании феномены волевые в собственном смысле, ни предположение о том, что к представлениям, вообще, присоединяется какой-то мистический момент воли, дающий им толчок, не выдерживает, в сущности, строгой критики.
Прежде чем перейти, однако, к прямому доказательству того, "защищаемого нами, положения, что воля есть только представление, дающее толчок проявлению движения или его задержке, что воля, как ее понимают в обыденном смысле, в обыденной речи есть только простое название, которым- облагают представление, способное, по целому ряду причин, реализоваться в данный момент в форме движения или задержки его, мы предпримем следующее. Мы попытаемся еще подойти к тому логическому соображению в пользу несуществования воли, как самостоятельного феномена, которое нами уже было выставлено выше, с несколько другой стороны.
Если даже допустить существование особого вида психической энергии, который целесообразно, как строго волевой, противополагать чувствованиям и явлениям познавательным, то различение это, в сущности, бесплодно, так как волю мы можем ощущать только в форме феноменов познавательного характера. И на самом деле, откуда мы можем заключить о существовании особого элемента психической жизни? Мы можем, прежде всего, предполагать его существование на основании того обстоятельства, что он наблюдается в нашей сознательной жизни, дает себя как бы чувствовать и можем, кроме этого, заключать о его существовании по результатам, к которым он приводит. Последний путь избирают те, которые конструируют волю, как непосредственную психическую причину, приводящую в действие двигательные нервы. Такое заключение, исходящее из предположения о существовании воли в смысле особой силы, которую мы должны только предполагать, хотя непосредственно не можем наблюдать, вряд ли представляется, по соображениям изложенным выше, допустимым и согласимым с духом положительного знания. Но если это так, то для заключения о том, что существуют волевые феномены, как самобытное начало, остается выставить только то предположение, что о наличности самостоятельного феномена воли мы можем узнавать при помощи деятельности познавательной. Но принятие такого предположения равносильно тому, что мы располагаем представлениями о воле в такой же мере, как располагаем представлениями о характере оперирования наших представлений. Вообще, представление, понимаемое в том смысле, как мы употребляли этот термин в нашем предшествующем критическом обзоре волевых теорий, и является тем единственно реальным, которое мы можем констатировать в сфере нашей психической жизни. Этим, однако, не предрешается еще, так сказать, монотонность нашей психической жизни, но, напротив, открывается возможность самого полного объяснения разнообразного содержания нашего душевного мира.
Таковы, в общем, те логические, можно сказать, пожалуй, диалектические соображения, которые говорят в пользу того, что в волевых феноменах мы имеем, в сущности, дело с проявлением, тех или других, представлений. Но мы вполне согласны с тем, что без того, чтобы быть подтвержденными опытными данными, эти соображения не могут иметь сколько-нибудь решающего значения. Ряд данных, которые могут быть почерпнуты из чисто экспериментального изучения, так называемых, волевых явлений, даст однако, думается нам, в нашем дальнейшем изложении вполне достаточный материал для опытного подтверждения того взгляда, который мы высказали по вопросу о волевых феноменах. Вместе с тем, наши утверждения будут доказаны не только а priori, но и а posteriori. В ряду данных экспериментального характера, говорящих в пользу нашего взгляда, мы будем останавливаться, главным образом, на таких фактах, которые не вполне исчерпаны в наших критических замечаниях на учения различных психологов.
Самонаблюдение убеждает нас, что трихотомия душевной жизни далеко не исчерпывает собой всего разнообразия психических феноменов, доступных свету нашего сознания. Мало того. Не предубежденный исследователь должен прийти к выводу, что существует столько видов психической деятельности, сколько может быть констатировано несходных, по своему содержанию, психических фактов.
Ближайшее изучение истории психологии обнаруживает, что, благодаря своей способности к обобщению, человеческий ум, под видом отдельных групп, пытался объединять такие психические явления, которые, в сущности, весьма различны между собой. Ум человеческий старался относить к ограниченному числу категорий явления нашего духа на основании тех общих признаков, которыми они могут характеризоваться. И теперь еще большинство психологов находит возможным говорить, напр., о группе феноменов сознания, объединяя под этим названием целый ряд таких процессов, которые, в сущности, весьма отличны друг от друга. Не говоря уже о тех различиях, которые существуют, напр., между ощущениями слуховыми и зрительными, между мускульными и обонятельными, мы и в пределах этих отдельных групп ощущений имеем феномены столь различные, что не является, с нашей точки зрения, сколько-нибудь рациональным рассматривать их, как ощущения одного и того же качества, как явления, имеющие даже что-нибудь между собой общего. И на самом деле, что сходного в ощущении кислого и сладкого, что общего в зрительном восприятии света и темноты?
Но разнообразие психических фактов, которые объединяются под именем феноменов сознания, обусловливается далеко не одними только теми элементами, которые лежат в основании непосредственного строения органов, при помощи которых воспринимаются ощущения. В своем месте мы уже указывали на то, что те признаки, которые кладутся в основание различия ощущений от чувствований, не выдерживают, в сущности, строгой критики. Разбирая доктрину Вундта и Кюлпе, мы уже высказали, что тот признак, по которому в основание этого деления полагается то обстоятельство, что в ощущении участвуют определенные органы, а в чувствовании весь организм, не имеет сколько-нибудь решающего значения. И в процессе формирования ощущения участвует вся нервная система, весь организм, а не один какой-нибудь орган. Но раз это так, то число ощущений не должно ограничиваться тем количеством групп, которое предустановлено нашими, так назыв., органами чувств, но осложняется огромным числом всех тех модификаций, которые возможны в организме и способны оказывать влияние на сферу психическую. Говоря это, мы полагаем, что то, что психологи называют чувствованиями, составляет некоторый элемент, входящий в состав ощущения. Мы имеем, в сущности, не внешние впечатления и чувствования, но располагаем бесконечным рядом самых разнообразных феноменов, вызываемых в нашей психической жизни, окружающими нас и в нас самих заключенными, условиями. В конечном результате, мы сознаем в нас не только, поддающееся учету, число ощущений, но целые ряды психических феноменов, которые имеют между собой общим то, что вое они результат взаимодействия окружающего нас мира и нас самих. Единственно верное, что можно сказать о, переживаемых нами, психических феноменах, это не то, что все они распадаются на определенные классы, но то, что все они наши. Такое определение, хотя оно многого и не дает и чисто формально, не приводит зато к необходимости жертвовать разнообразием психических феноменов в пользу, столь свойственного человеку, стремления к обобщениям. В соответствии со сказанным, мы представляем себе течение нашей психической жизни и, вообще, те формы, в которые она отливается в нас, в следующем виде.
Все обильное количество, притекающих к нам и становящихся достоянием нашего духа, впечатлений попадает к нам или впервые, или при таких условиях, когда оно может соединяться в одно целое с элементами восприятий, уже содержащихся в нашем духе. В зависимости от этого признака, получаемые нами, впечатления должны конструироваться, с нашей точки зрения, или как ощущения, или как представления. Те восприятия, которые впервые проникают в нашу душевную сферу, возможны, конечно, только в очень раннем возрасте или при позднем возникновении в нас способности получать какой-нибудь определенный вид восприятий. Слепорожденный, который впервые увидел свет после операции, сделанной ему, положим, в десятилетнем возрасте, до этого момента не был знаком с ощущением света. В тех случаях, когда определенные восприятия оставили в нас уже известные следы и все вновь и вновь притекающие впечатления соединяются с ними в одно целое, не может уже быть речи о феноменах, которые мы называем ощущениями, но может иметь место то, что мы называем представлениями. Раз сложившись в нас, психические феномены, как мы видели уже в других частях настоящего нашего труда, получают способность, в свою очередь, соединяться с новыми впечатлениями при известных благоприятных условиях и давать в результате представления. В этом-то смысле представления, во всем их разнообразии, и выступают, с нашей точки зрения, носителями или формами проявления нашей душевной жизни. Только разнообразие представлений, может померяться с разнообразием тех психических фактов, которые переживает в своей душевной жизни человек. Всякое классифицирование представлений, в нашем смысле, совершенно бесцельно; оно всегда останется чисто внешним и условным.
Являясь элементами, отдельными единицами, в своей совокупности, составляющими содержание нашей психической жизни, все представления, о которых у нас была выше речь, характеризуются, тем, что носят, так сказать, динамический характер. Если современное естествознание не вправе еще сказать, что оно свело на движение и на его виды сущность душевной деятельности, то оно, тем не менее, с полным правом может утверждать, что движение составляет, видимую нами и поддающуюся проверке, черту жизни представлений, как носителей психической стороны бытия.
Мы узурпировали бы у натуралистов их непререкаемое право на те выводы, что в душевной жизни нашей мы имеем дело с движением, с его задержкой и разрядом, когда стали бы доказывать, что представления, как универсальная форма душевной жизни, связаны с двигательными явлениями. Ни для кого из занимавшихся в наши дни, хотя бы поверхностно, психологией, не тайна, что самый процесс сознавания импульсивен. Каждое воспринимаемое нами чувственное впечатление, учит современная господствующая психологическая доктрина, связано с возбуждением нервной деятельности, за которым неминуемо следует известное движение. Этот элемент движения лежит безразлично в основании всех форм психической деятельности без исключения*(889). Это вытекает с несомненностью, в свою очередь, из того, что соотношение психических и нервно-мозговых процессов является одним из самых непререкаемых выводов в современном естествознании и что ключ к разгадке психических феноменов должно искать в характере деятельности нашего нервного аппарата, в той деятельности, которая проявляется, несомненно, и в движении*(890).
Самый процесс сознавания предполагает, таким образом, прежде всего, движение. Никто из современных представителей научной психологии не сомневается, что восприятие внешних воздействий совершается нами при помощи приносящих нервов, которые служат проводниками внешних раздражений. Общепринятым считается и то, что каждый нерв реагирует только на специфические раздражения, в зависимости от устройства своих концевых аппаратов, и реагирует, притом, на раздражения определенной минимальной силы. Интенсивность раздражения является, однако, далеко не единственным условием, влияющим на силу ощущения. Сила последнего зависит, между прочим, и от других, одновременно действующих, центростремительных токов. Не претендуя на полное знание процессов, лежащих в основании проникновения внешних воздействий в центральные органы нашей нервной системы, современная психология с полной уверенностью может, однако, констатировать в числе составных элементов этих процессов и движение. В результате проникновения внешних воздействий в мозг, их соединения со следами минувших опытов и проч., в нас возникают, в конце концов, представления, двигательный, динамический характер, которых далеко не ограничивается тем, что они формируются под влиянием движения. В частности, факт динамического характера представления хорошо. иллюстрируется известными опытами с маятником Шевреля и, в особенности, с аппаратом Баретта*(891). При помощи последнего инструмента можно наблюдать, как представление может сказываться в невольном сокращении мышц пальцев. В присутствии в представлениях двигательных элементов убеждают и более простые опыты. Под влиянием представления, что мы сгибаем, находящийся в наших руках, тонкий ивовый прут, наши пальцы действительно начинают искривлять его. В еще большей степени доказывается та же истина всем известными опытами столоверчения, в которых, под усиленным представлением о произведении столом известных движений, мы сами начинаем производить, соответствующие нашим представлениям, сокращения мускулов, производящие верчение стола. В не менее известных опытах с угадыванием места нахождения спрятанной вещи, когда лицо, не знающее, где находится вещь, держит за руку лицо, которое знает, где помещена вещь, и сосредоточивается на идее движения по направлению к спрятанному предмету, мы имеем, в сущности, не что иное, как явление, при котором лицо, представляющее себе ясно местонахождение вещи, незаметно для себя сокращаем мускулы руки и таким образом невольно тянет отгадчика к тому месту, где вещь спрятана. Хорошим примером того, как представление переходит в движение, служат, в свою очередь, и давно уже известные факты, цитируемые почти в каждом учебнике психологии, что стоящий на краю высокой башни и смотрящий вниз чувствует стремление низринуться с высоты, что держащий, далее, в руках острую бритву и опасающийся пораниться ею, под влиянием представления о возможности такого поранения, действительно ранит себя бритвой. Двигательными моментами представления объясняется, с нашей точки зрения, и то явление, что неопытный велосипедист, видящий издалека, приближающегося ему навстречу, ездока, под влиянием мысли о том, что он может столкнуться с ним, действительно, сцепляется с ним колесами. Приведенные примеры говорят, конечно, уже о наиболее рельефных случаях проявления двигательной силы представлений, но мы настаиваем, что в зачаточной форме элемент кинетический всегда имеется налицо в представлениях. Двигательный характер этот сохраняется и в тех представлениях, которые носят особо сложный характер, получаются в результате работы мысли над их группировкой и обозначаются словами. Обозначение отдельных групп представлений словами всегда опирается, несомненно, на факт воспроизведения известных восприятии, по крайней мере до тех пор, пока, то или другое, обозначение не укоренится. Но и помимо того, самая связь слов с теми представлениями, которые они обозначают, служит верной гарантией того, что и представление слова заключает в себе элемент двигательный. Двигательный характер представлений, двигательный характер процессов их комбинирования и проч., осуществляющийся при посредстве пользования словами, подтверждается косвенно уже тем, что человек не в состоянии размышлять в то время, когда некоторые двигательные процессы невозможны в виду того, что они несовместимы с какими-нибудь другими совершающимися движениями. Кто не знает, что трудно производить какие-нибудь умственные выкладки во. время быстрого бега, декламировать про себя в то время, когда прицеливаешься в летящую дичь и что, вообще, правильное комбинирование представлений, припоминание их и прочие умственные операции затрудняются в их реализации в зависимости от произведения каких-нибудь энергических движений?
Двигательный элемент, присущий представлениям, не всегда предполагает собой внешнее движение. Он сводится иногда только к задержке движения. Но такое отсутствие внешнего проявления движения, еще далеко не равносильно, конечно, отсутствию кинетического момента в представлении, как единице нашей душевной жизни.
Мы считаем достаточным высказанного нами для подкрепления и иллюстрации мысли о том, что представление, в том значении этого слова, которое мы ему придаем, протекает при ближайшем участии двигательных моментов. Мы видели уже, вместе с тем, что ощущения, в смысле господствующего учения, и представления, опять-таки в смысле господствующей доктрины, а равно и комбинирование тех и других в формах, позволяющих говорить о мышлении и проч., несомненно, связаны с двигательными процессами. Элементы движения, образующие эти процессы, проявляются или в движении молекул нашего организма в пределах этого организма, или распространяются и на сферу, лежащую вне нашего организма. Добавим к этому, что двигательный характер представлений, в том смысле, как мы понимаем этот термин, является типичной чертой не только живого актуализованного представления, но и такого, которое, будучи пережито нами, отходит в область латентного, потенциального материала нашей психической, жизни и способно, при известных благоприятных условиях, возрождаться*(892).
Объяснение этого явления не представляет больших затруднений. Мы уже знаем из предыдущего, что то, что является возрождающимся представлением, есть в значительной степени воспроизведение тех элементов, из которых представление составилось. Но каковы эти элементы и не являются ли они, в существенной части своей, главным образом элементами двигательными? Восприятия немыслимы без движения и, однажды состоявшись, оставляют, несомненно, известные следы, не лишенные кинетического характера. Наш двигательный аппарат обладает способностью удерживать в памяти движения, причем этим путем он как бы запечатлевает образы, составляющие его достояние. Всякий образ сводится, в существенной своей части, к способности нервных путей возбуждаться и передавать это возбуждение дальнейшим центрам. Другими словами, движение составляет необходимую составную часть не одних только актуализованных представлений. Оно бывает выражено то резко, то менее резко, то, в зачаточном состоянии, то в форме более конкретной, но, так или иначе, двигательный элемент всегда имеется налицо и в сфере потенциального, латентного материала нашего сознания, и в качестве такового может оказывать влияние на проявления, того или другого, представления в форме движения или его задержки.
Мы констатировали, таким образом, что во всех тех комбинациях, в которых господствующая психологическая доктрина говорит о познавательной стороне нашего душевного мира, имеет место элемент двигательный. Для того, чтобы сделать ясным, что нет ничего необоснованного в попытке отождествлять с понятием представления, в нашем смысле, и большинство других психических фактов, подводимых господствующей доктриной под элементарные состояния, эмоциональные и волевые, мы остановимся несколько на доказательстве того, что, с рациональной точки зрения, и в этих душевных феноменах мы имеем дело с проявлениями движения. Для нас, при этом, безразлично, проявляется ли движение под видом молекулярной вибрации, или в форме перемещений и сокращений, заметных нашим чувствам. Остановимся, прежде всего, на доказательстве наличности элемента движения в чувствованиях и, притом, наличности в качестве признака весьма существенного.
Аффективная жизнь даже богаче двигательными явлениями, чем жизнь познавательная. Двигательная иннервация, без всякого сомнения, выступает существенным моментом самых разнообразных эмоциональных состояний. Кто станет отрицать наличность активного кинетического элемента в эмоциях любви, страха, гнева, отвращения и др. интенсивных проявлениях чувствований. Что такое, как не движения, те жесты, те изменения положений тела, то дрожание и отклонения от нормы в сфере деятельности секреторной, которые мы наблюдаем на случай эмоций. Все такого рода типичные спутники эмоциональной жизни являются, при этом, двигательными элементами в том смысле, что все они обусловливаются центробежными токами*(893). Присутствие этих последних и на случай эмоционального раздражения служит, между тем, только лишним подтверждением того факта, что всякое раздражение, достигающее нервных центров по центростремительному пути, вызывает, пробегающий по центробежному нерву к периферии, обратный ток, с которым только факультативно связаны сознательные процессы. В этих случаях в нашем организме всегда совершается движение. Вследствие его слабости, оно далеко не всегда, однако, может сознаваться нами. То обстоятельство, что эмоции характеризуются двигательными реакциями, представляет иногда серьезные затруднения для отграничения состояний чисто- эмоциональных от случаев реакции инстинктивной. Всякий объект, воздействующий на какой-нибудь инстинкт, способен вызвать в нас обыкновенно и эмоцию. Эмоции любопытства, соревнования могут сказываться в форме двигательных процессов, чрезвычайно близко подходящих к феноменам волевым, если судит по тем телесным проявлениям, которые их сопровождают. В случаях эмоции телесное возбуждение в форме двигательной реакции следует непосредственно за восприятием, вызвавшим это телесное проявление, и дает тот феномен, который и квалифицируется, как эмоциональный. То, что характеризуется в представлении всех, как эмоция, в смысле известного настроения или состояния- сознания, не является, без всякого сомнения, ее единственным и существенным элементом. Не следует забывать, что и элемент двигательный, составляет одинаково существенную ее часть*(894). Этот двигательный характер эмоций побуждает даже таких осторожных психологов, как Рибо, ставить в связь чувствования с проявлениями волевыми, в том смысле, что "то, что называют приятным или неприятным состоянием, есть только внешнее проявление чувствований, основу которых составляют влечения, стремления, потребности, желания, передающиеся путем движений"*(895). Прав или не прав в своей конструкции эмоций Рибо, это вопрос, обсуждению которого мы не можем уделить места, но, несомненно, нельзя не отнестись совершенно сочувственно к той стороне его учения, которая подчеркивает в области эмоций приоритет двигательных моментов, далеко не по времени только. Рибо совершенно правильно, указывает на то, что "если до сих пор первенство отдавалось изучению проявлений приятных или неприятных состояний, которые рассматривались как сущность чувствований и служили для их определения, то это было результатом неверного метода, исключительной веры в свидетельство сознания, всеобщего заблуждения, допускающего, что сознательная доля какого-либо явления есть, вместе с тем, и его главная часть, а в особенности последствием той, в основе неверной, идеи, по которой внешние проявления, сопровождающие все чувствования, суть факторы второстепеные, поверхностные, чуждые психологии, не представляющие для нее интереса"*(896). Вообще, с точки зрения Рибо, элемент двигательный наблюдается на всех стадиях развития феноменов чувствования, которые в их зародышевой уже форме выступают с оттенком стремления, или, точнее, двигательной иннервации. В их конечном анализе, Рибо считает возможным свести все чувствования на стремления, проявляющиеся в форме притяжения или отталкивания. Эти стремления, по выражению французского ученого, составляют два полюса чувствований.
Мы видим, после всего сказанного, что далеко необоснованным является тот взгляд, по которому элемент двигательный характеризует собой только ту область феноменов, которой обычное словоупотребление и отчасти господствующая доктрина усваивает название волевых*(897). И область познавательная, и эмоциональная не лишены, таким образом, элемента движения, проявляющегося в пределах организма и вне его.
Утверждая это, мы рискуем встретить возражение следующего рода. Совершенно верно, могут заметить нам, что элемент моторной иннервации свойствен не только феноменам волевым, но одновременно явлениям познавательным и аффективным. Но между движениями волевыми и движениями познавательными и аффективными существует, тем не менее, огромная разница. В феноменах волевых мы переживаем особое чувство активности, позволяющее нам говорить о стремлении к известной цели, не как об автоматическом последствии известных впечатлений, но, напротив, как о специфическом состоянии сознания. Ответ на такое возражение послужит нам, вместе с тем, и поводом высказаться по вопросу о том, как должна быть конструирована в окончательной форме, с нашей точки зрения, сущность волевого процесса.
Не подлежит никакому сомнению, что некоторые представления наши, хотя и являются, по своей сущности, комбинацией двигательных процессов, не позволяют, тем не менее, говорить о воле и воленаправлении. Причина этого лежит в том, что воля предполагает собой не только действование вообще, но действие с определенной известной целью. Представим себе, что впечатление, получаемое нами в результате созерцания статуи или какого-нибудь иного предмета внешнего мира, вызывает в нас известное представление. Это последнее уже, само по себе, является двигательным комплексом. Здесь не может быть, однако, речи о волевом представлении, в виду того, что воленаправление, по содержанию своему, предполагает действование. Но не подлежит, вместе с тем, сомнению, что представление внешних предметов, а равно объектов отвлеченных и умственных может быть не лишено. двигательного, волевого момента постольку, поскольку восприятие таких предметов соединяется с представлением движения к ним или удалению от них. Можно даже предполагать с, большей или меньшей, степенью вероятности, что на известной стадии развития нее существующие представления носят печать активности в смысле стремления, и, вместе с тем, выступают с характером представлений волевых. Увидев какой-нибудь предмет, новорожденный ребенок всегда тянется к нему. Только путем опыта, т.е.накопления целого ряда новых представлений, полагается предел тому, чтобы всякое представление сопровождалось такими движениями, которые позволяли бы говорить о его резко выраженном моторном характере. Этот эффект достигается не посредством того, что представление утрачивает свои двигательные элементы. Это было бы равносильно исчезновению представлений, как таковых. Такое явление объясняется, как нам кажется, исключительно тем, что накопление представлений служит началом их взаимной задержки друг другом.
Но если в представлениях предметов конкретных и отвлеченных мы только о, большей или меньшей, степенью трудности можем констатировать двигательные элементы, говорящие о их волевом характере, то -этот последний, в смысле его сознаваемости нами, становится все более и более резко выраженным в представлениях, предполагающих, по своему содержанию, действие.. С несомненно волевым характером выступают уже представления о внешней и внутренней деятельнотси организма. Всякий может проверить личным опытом, что при нормальном состоянии нашего здоровья представления о внешней или внутренней деятельности организма, проявляясь в действиях, выступают, в сущности, под видом как бы объективирования элементов, в самом представлении данных,-элементов, постулируемых содержанием представлений. Представление о необходимости встать и отправиться в путь является, на случай его достаточной интенсивности, не двумя актами, представлением и волеопределением, но одним нераздельным процессом. Но, наряду с случаями нормальными, и случаи отчасти патологические убеждают в безусловной тождественности известных представлений и их проявлений вовне в том смысле, что деятельность организма является не чем иным, как осуществлением моторных иннерваций, обусловленных содержанием представлений. Та неотразимость, с которою действуют представления, внушенные загипнотизированным, с особенной резкостью подчеркивает, как велика динамическая энергия представления, действующего изолированно, без помехи и задержки со стороны других представлений, могущих при нормальных обстоятельствах парализовать значительную долю энергии представления. Кто в наши дни не знает, что сила представления, внушенного загипнотизированному, настолько велика, что воспрепятствование гипнотику его реализации ведет к сильному нервному возбуждению, сопровождающемуся иногда даже припадками помешательства. Кто не знает, что под влиянием внушенного представления, например, принять известную позу, загипнотизированный способен сохранять, ее в течение столь продолжительного времени, которое совершенно не под силу лицу нормальному, даже более крепкому в физическом отношении. Лунатик совершенно безопасно пробирается по таким местам, на которых не мог бы удержаться и опытный гимнаст. Это объясняется отчасти тем, что он действует под влиянием определенного психического импульса, хотя и неясно сознаваемого, но при полном отсутствии противодействия представлений, напр., о том, что неловкое движение может вызвать его падение и проч. Но оставляя в стороне случаи патологические, мы и в случаях жизни повседневной и нормальной можем видеть с какой отчетливостью и энергией способны проявляться известные результаты действия определенных представлений, если они, по возможности, изолированы от побочного влияния динамической силы других представлений. Самая привычка производить известные действия должна быть сведена, не столько на то, что образовался известный, строго определенный путь разряда известных представлений, сколько на то, что действующий в силу привычки не поддается влиянию других впечатлений, способных, в качестве, проявляющихся вовне, представлений, нарушать, факт разряда привычных представлений. И привычный оратор, если станет обращать внимание на те выражения неудовольствия, которые вызывает его речь у отдельных слушателей, начнет говорить хуже обыкновенного, потеряет уверенность в себе и проч. Факт этот объясняется, в наших глазах, только тем, что представления о возможной неудаче, о ее последствиях и проч. вызывают у оратора, в нашем примере, известную борьбу представлений, которая влияет пагубным образом на безупречное функционирование тех определенных представлений, которые и придают ему те свойства, которые позволяют квалифицировать данное лицо, как привычного оратора.
Все волевые действия, как бы ни был сложен тот элемент усилия, который дает основание говорить о наличности сверх представления еще воли, могут быть, в сущности, сведены к представлениям, изолирующимся под влиянием известных условий и приобретающих возможность проявиться в форме внешнего движения или его задержки. Всякий волевой акт совершается, таким образом, с нашей точки зрения, то типу действий идеомоторных, и реализующееся представление-вот настоящий тип того, что называют в общежитии волевым действием.
Такому конструированию волевого акта не должно мешать следующее обстоятельство. Существует известного рода рознь между фактом наличности представления и его проявлением в форме движения или задержки такового. Всякий из нас может проверить своим личным опытом существование пропасти, которая отделяет представления наши от того, что мы делаем в действительности. Не должно ли, однако, истолковывать все эти факты в том смысле, что в области волевого процесса мы, помимо представлений, имеем еще некоторый плюс, который должен быть присоединен для рационального объяснения факта воплощения представлений в действия. В дополнение, а отчасти в развитие того, что нами было уже высказано но этому вопросу при критике отдельных теорий, а в особенности волевой доктрины Рибо, мы заметим еще следующее. Случаи бессилия представлений являются случаями в высшей степени сложными, столь же сложными, как сложны те факторы, которые управляют жизнью представлений. В большом числе случаев такое бессилие обусловливается деятельностью других представлений, оказывающих задерживающее влияние. Бездеятельность представлений, хотя бы и весьма интенсивных, может вызываться и тем, что, будучи отчетливыми или яркими со стороны сознавания их, они недостаточно интенсивно проявляются вовне по причине истощения органов, передающих их отдельным частям тела. Ведь и, при постулировании наличности специального волевого усилия, существование даже интенсивного хотения еще не гарантирует реализации того, к чему делается попытка. Вообще, яркость и отчетливость, а равно интенсивность представлений вполне совместима с некоторыми отклонениями в их вполне правильном функционировании. Если сильный аппетит служит хорошим показателем нормального состояния здоровья, то не следует забывать, что столь же интенсивное стремление поесть может уживаться с тяжкими расстройствами в сфере этой функции нашего организма. Весьма часто бессилие представлений проявиться вовне обусловливается и расстройствами в сфере функционирования ассоциационных путей. Между тем как у одних представление, благодаря исправности ассоциационных центров, быстро подкрепляется запасом потенциальной энергии, хранящейся в организме, в форме латентного материала сознания, у других дело обстоит иначе. В виду замедления, под влиянием болезненных процессов, течения ассоциации, некоторые представления не получают помощи со стороны таких представлений, которые помогают обыкновенно при аналогичных обстоятельствах. С таким нарушением правильного течения ассоциаций мы встречаемся при некоторых душевных болезнях, характеризующихся безволием. Задержка внешнего проявления деятельности представлений обусловливается иногда, помимо упомянутых комбинаций, болезненным влиянием таких задерживающих представлений, которые при нормальном состоянии компенсируются другими представлениями. Непроизведение ожидаемого эффекта некоторыми представлениями зависит зачастую и от расстройств в области ощущений. Под влиянием получения лицом ощущений, окрашенных в ненормальный чувственный тон, и, возникающие на их почве, представления будут в физиологическом отношении не тем, чем они бывают под влиянием ощущений нормальных. Вообще, существует прямо бесчисленное количество комбинаций, благодаря которым, почти ничем не отличающиеся со стороны субъективной, представления приводят фактически к различным результатам под влиянием таких причин, которые не всегда поддаются учету путем экспериментальным.
Перейдем, однако, к проверке путем самонаблюдения тогоположения, что в феноменах волевых мы имеем дело исключительно с интенсивными представлениями без всякого присоединения самостоятельных волевых элементов.
Вся скала действий, квалифицируемых в обыденной жизни, как волевые, начиная с действий простых и кончая сложными, вполне допускает, в свете самонаблюдения, разложение элемента волевого усилия на феномены представления, в том смысле, как мы нашли возможным конструировать их в предыдущем изложении нашем.
Наиболее простыми волевыми актами будут те, где мы предпринимаем какое-либо действие немедленно вслед за тем, как в нас возникла мысль о желательности его реализации. Проходя по улице, мы наталкиваемся на барьер, который перегораживает нам дорогу. Заметив это, мы сворачиваем с тротуара и обходим препятствие. Сидя под деревом и наблюдая, созревшие на нем, плоды, мы протягиваем руку и срываем их. Во всех этих простейших волевых актах у нас, под влиянием известных впечатлений, возникает некоторое представление, которое является, с одной стороны, последствием только что пережитого восприятия, а, с другой, результатом тех следов минувших опытов, которые имеются у нас как бы в запасе. Возникшее в нас, представление и в данный момент нераздельно владеющее нашим вниманием, раз сложившись, дает импульс к движению и в нем проявляется. Нет никакого основания полагать, как мы уже старались показать в предшествующем изложении, чтобы этот разряд представления в форме движения не был бы тем физиологическим последствием, которое обусловливается с необходимостью нервными процессами, соответствующими данному представлению. Возникновение представления и его разряд в форме движения являются законченным циклом того простого акта воления, о котором была речь в приведенном у нас примере. Момент направления воли здесь дан уже вполне под формой представления, разряжающегося в форме действия. В виду характера той связи действия и представления, которая может быть подмечена в случае, о котором у нас идет речь, можно безошибочно сказать, что то, что называют волевыми действиями есть, в сущности, не что иное, как одно из тех центробежных движений, которые исходят из главного центра нервной системы - из наших мозговых полушарий. С нашей точки зрения, является, при этом, несущественным ответить на самый вопрос о том, в чем заключается сущность воления, как такового; нужно ли ее усматривать в чисто психической стороне представления, или исключительно в реализации воления в форме движения. Момент психический кажется нам неотделимым от, вызываемого им, движения и совершенно бесплодным представляется нам рассуждать о том, какая из этих двух сторон одного и того же явления более существенна для наличности акта, который имеет место.
Таковы простейшие волевые акты, только своей сознательностью отличающиеся от действий инстинктивных и рефлективных. Если вид зерна вызывает у только что вылупившегося цыпленка действие, направленное к тому, чтобы клюнуть и проглотить зерно, или если внезапным поднесением пальца к раскрытому глазу соседа мы побуждаем его мигнуть, то в этих случаях не может быть речи о действиях волевых у клюющего цыпленка и мигающего соседа. Но перейдем от простейших волевых действий, в которых желаемое производится без малейшего колебания, к волевым действиям более сложным. Волевые действия простые, совершаемые без колебаний наполняют нашу жизнь. Они являются типом тех действий, которые попадаются нам на каждом шагу. Действия эти имеются, вообще, налицо уже там, где мы встречаемся с каким-нибудь устойчивым состоянием сознания в виде моторной идеи. Что касается самого вопроса о том, каковы те условия, которые необходимы для возникновения в нас такого интенсивного представления, то они сводятся к целому ряду благоприятных обстоятельств, гарантирующих наибольшую интенсивность представления.
Зачастую в жизни мы встречаемся, однако, и с такими проявлениями воли, которым, в отличие от простых волевых действий, предшествует то, что называют борьбой мотивов. В комбинациях этого рода имеет, в сущности, место борьба отдельных представлений, из которых каждое оспаривает господство, в смысле своего стремления к проявлению вовне. Если в нас возникает представление о том, что хорошо было бы предпринять для поправления здоровья поездку, то прежде, чем мы примем такое решение и приступим к его реализации, так как только с этого момента может быть речь не только об обдумывании, но о волевых явлениях в собственном смысле, нам придется провести такое представление об, имеющих быть предпринятыми, действиях через горнило оценки этого представления другими представлениями. Данные самонаблюдения свидетельствуют нам, что во всех этих случаях имеет место в действительности как бы дефилирование перед нашим сознанием различных возможных путей действия в форме представлений, стоящих га ассоциационной связи с тем представлением, о реализации которого идет речь. Самое число, открывающихся перед светом нашего сознания, возможностей действовать в, том или другом, направлении далеко не случайно. Оно с необходимостью определяется, с одной стороны, запасом и интенсивностью отдельных частей потенциального материала представлений, а, с другой стороны, теми условиями, в которые поставлен индивид при данных обстоятельствах. Эта борьба представлений, осуществляющаяся на почве ассоциационного возбуждения нервных путей, выступает, со стороны своей физической природы, борьбой невообразимо тонких нервных токов, которые, пробегая по мозговым клеткам и волокнам, возбуждают в конечном результате, те или другие, двигательные центры. Противоположность некоторых представлений обусловливает то, что одни токи, перекрещиваясь с деятельностью других, то задерживают их, то, напротив, оказывают им поддержку, т.е. делают их, другими словами, более интенсивными, более способными к проявлению вовне. Вместе с тем как токи, составляющие субстрат одного какого-нибудь представления, побеждают, мы имеем дело с наибольшей интенсивностью этого представления, обеспечивающей ему господство в смысле его проявления в действии. Такова физиологическая подкладка того процесса, который подготовляет решимость действовать в известном направлении. Со стороны субъективной, как свидетельствует самонаблюдение, мы имеем в этот период складывания нашей решимости состояние беспокойства и неудовлетворенности, с точки зрения самочувствия, и целый ряд возможностей, на которых мы, более или менее, продолжительное время задерживаемся, не отдавая преимущества какой-нибудь одной из этих возможностей. Но, вот, все остальные пути, казавшиеся нам еще относительно недавно одинаково допустимыми, отпадают, и мы останавливаемся на представлении, которое настолько интенсивно, что способно проявиться во вне.
Если мы постараемся иллюстрировать, описанную нами, борьбу мотивов более конкретно и, вдобавок, на примере, который мы избрали выше, то нам придется упомянуть, прежде всего, о тех, возникающих в нас, представлениях, которые говорят в пользу предполагаемой поездки. Здесь мы можем встретиться с представлениями о том, что здоровье наше действительно нуждается в поправке, с представлением о том, что вместе с тем, как мы не поправим здоровья, могут пострадать интересы дела, которому мы служим, интересы наши семейные, личные и проч. С этими представлениями конкурируют, с другой стороны, представления о тех жертвах, которые нам приходится принести для поездки, о трудностях, с которыми связано получение необходимой суммы денег, о неприятностях передвижения, о необходимости отсрочить достижение других, важных для нас, целей и проч. и проч. Легко видеть, что среди двух рядов представлений, как бы противостоящих, по своему содержанию, друг другу, мы встречаемся с такими, которые, не имея, так сказать, с точки зрения объективной, особенно решающего значения, могут, тем не менее, оказываться для нас весьма могучими стимулами, непреодолимо склоняющими нас в, одну или другую, сторону. В, приведенном нами, примере такими представлениями могут быть, например, соображения о том, что для осуществления поездки придется расстаться с семьей, что прежде, чем отправиться в путешествие, необходимо будет испросить на то разрешение лица, которому нам не хотелось бы быть чем-нибудь обязанным и проч. Такие представления, которые образовались в нас на почве тех приятных или неприятных впечатлений, которые получены нами, вследствие особенностей нашей индивидуальной природы, от сношений с, теми или другими, окружающими нас, личностями, являются факторами, сильно влияющими на характер, предпринимаемых нами, решений. Сила таких факторов обусловливается тем влиянием, которое некоторые впечатления оказывают на весь наш организм, привлекая и его со всем своим запасом потенциальных сил становится за или против реализации определенных представлений. Вид, ненавистного нам, лица не только, конечно, действует на наши органы зрения, но заставляет, получаемые нами, зрительные впечатления соединят совсем тем, т. сказ., запасом неприязни, которую внушало нам данное лицо в тех случаях нашего прошедшего, как мы с этим лицом сходились, в тех случаях, под непосредственным воздействием которых окрепла наша ненависть к данному лицу. Вообще, содержание наших представлений в смысле их чувственного тона, являющегося одним из многочисленных разновидностей свойств, получаемых нами, впечатлений, способно играть весьма значительную роль в деле склонения нашей решимости в, ту или другую, сторону. Ошибочно, однако, кажется нам, предполагать, что чувственный тон, в смысле особого свойства ощущения, должен быть необходимо конструирован в форме двух противоположностей ощущений, - страдания и наслаждения. Нецелесообразно было бы, думается нам, считать чувственный тон только именно в этих двух формах его проявления элементом, властно распоряжающимся судьбой представления, о восторжествовании или подавлении которого идет речь. Существует целый ряд психологов, среди которых приходится назвать и имена наиболее авторитетных представителей этой науки, которые высказываются за то, что решающую роль в процессе нашего хотения играют представления, проникнутые характером наслаждения. Такой взгляд кажется нам грешащим против истины. Не подлежит сомнению, что представление будет наиболее интенсивным и будет располагать вместе с тем наибольшими шансами на проявление вовне в тех случаях, когда за одно с ним будут действовать и запасы потенциальной энергии; но условия эти не постулируют еще того, чтобы на проявление во внешнем мире были обречены только те представления, которые связаны с удовольствием для нас или подсказываются стремлением к избежанию чего либо неприятного. В полном соответствии с нашими предположениями находятся те факты, которые свидетельствуют нам, что отдельные представления и целые группы их, ничего общего не имеющие с приятным или даже полезным для нас, при данной конкретной обстановке могут давать, тем не менее, столь сильный запас энергии, который способен побеждать влечение в сторону того, что сулит удовольствие. Если, при объяснении таких случаев, толковать понятие наслаждения даже чрезвычайно широко и ссылаться на то, что представления в этих комбинациях, не будучи приятными сами по себе для лица, ими определяющегося, полезны для целого рода, для общества и других коллективных единиц и, в качестве способов реакции, выработались в людях путем приспособления, то нам остается заметить на это следующее: если все это обстоит так и если мы можем действовать только в сторону приятного или полезного, то во всех этих комбинациях мы имеем, в сущности, дело с действиями, вытекающими из сферы инстинктивной реакции, т.е. с действиями бессознательно целесообразными, но не волевыми. Говорить вместе с тем в этих случаях о личном удовольствии, как мотиве действия, кажется нам, совершенно не приходится. Если среди животных, живущих обществами и только этим путем поддерживающих свое существование в местностях, населенных более сильными противниками, мы видим, что вожак стада первый бросается на нападающего врага, то трудно Сказать, что он развивает такую энергию, за которую платится жизнью, только по соображениям удовольствия и вообще приятного, даже понимая эти выражения в самом широком смысле. Очевидно, что в таких случаях вожак стада действует исключительно в силу инстинктивной реакции, выработавшейся у данного вида животных постепенно и являющейся необходимым условием существования данного класса. Если оставить в стороне область реакции инстинктивной, как не относящуюся к явлениям волевым в собственном смысле, и обратиться к действиям привычным, совершающимся людьми, то мы и здесь увидим, что не всегда представление о предстоящем, хотя бы и в отдаленном будущем, удовольствии оказывает решающую роль. Зачастую нам приходится жертвовать удовольствием для того, чтобы не расставаться с тем, к чему мы привыкли. Кто не знает, что проторенная стезя не сулит нам ни малейшего удовольствия даже в огромном большинстве случаев. Если некоторые и в этих случаях станут говорить о том, что то, к чему мы привыкли, само по себе, доставляет нам удовольствие, то мы можем против этого аргумента выставить следующее соображение. Некоторые привычные действия не только не доставляют удовольствия, но предполагают даже отказ от него. Несмотря на то, что, в виду особенностей нашей материальной природы, наши действия сопровождаются для нас наслаждениями и страданиями, чувственный тон этот, с течением времени, все более и более притупляется. Но, если мы оставим действия привычные, вполне объяснимые и при том предположении, что реализация их не сулит наибольшее удовольствие, то следует еще считаться с следующим. Очень часто тон удовольствия возникает там, где впечатление оставило тон страдания, а вместе с тем представление о пережитых, напр., страданиях утрачивает все то, специфически им свойственное, что способно, по-видимому, служить стимулом, отталкивающим от, того или другого, образа действий. Но раз наслаждение будет влечь нас в сторону воспоминания того, что нам причинило страдание, хотя бы потому, что нам доставляет удовольствие сознавать, что мы не переживаем в настоящий момент страданий, которые далеко позади нас, то где же та отталкивающая сила страдания, которая с неизменностью закона удерживает или, вернее, должна удерживать нас от известных действий. Да и, вообще, нужно не забывать, что, поскольку речь идет о воле, как, более или менее сложном, психическом феномене, совершенно недопустима речь о серьезном значении чувственного тона представления. Объясняется это следующим: в волевом действии, предполагающем некоторое взвешивание, некоторую борьбу мотивов, всегда выступает в роли мотивов не непосредственное чувство удовольствия или страдания, подвигающее нас на определенное действие, но только представление об этом удовольствии, не носящее уже, конечно, столь непосредственного характера; вместе с тем, чувственный тон выступает не с той степенью энергии, которая позволяет нам видеть в представлениях, где он имеется, сколько-нибудь значительный источник энергии. В конечном результате мы не можем не признать, что представление о том, что нам доставило в прошлых опытах удовольствие или страдание, далеко не единственный стимул наших действий. Гораздо правильнее, думается нам, предположить, что действование в сторону наибольшего удовольствия только один из возможных путей дейcтвования. Неизменным остается только то, что поведение наше обусловливается с необходимостью нашими предшествующими опытами и, притом, совершенно независимо от того, влечет ли нас в их сторону удовольствие. Это является тем менее неожиданным, что, как мы повторяли уже неоднократно, все состояния сознания, без исключения, то самой природе своей, представляются возможными источниками движения. Джемс совершенно прав, когда замечает, что "психологи, которые считают себя обязанными усматривать в наслаждении и страдании единственные сознательные или полусознательные мотивы для импульсов к движению и для задержки движений... являются сторонниками узкой и ложной телеологии, которая представляет научный предрассудок"*(898). Джемс совершенно правильно констатирует, что если даже понимать наслаждение и страдание в самом широком смысле этих слов, то и тогда нельзя признать, что они являются единственными источниками наших действий. Американский психолог этот отмечает, что зачастую, именно дурные, последствия и сообщают известному запрещенному акту всю его заманчивость. Высказывая эти верные замечания, он склоняется сам к спорному, с нашей точки зрения, взгляду, что общим стимулом наших действий является не удовольствие, но интерес, то есть, понятие, очень близко, в сущности, подходящее к категории приятного.
После всего сказанного покажется, думается нам, не невозможным принять, что усилия воли, проявляющиеся в факте борьбы мотивов, сводятся, в сущности, к победе, тех или других, представлений, в смысле проявления их вовне, в форме движения или его задержки. Сила отдельных представлений слагается, при этом, отчасти и из той энергии, которую отдельные представления будят в нас путем ассоциационного возбуждения. Что касается, в частности, субъективной стороны механизма действия представлений, то она характеризуется, с нашей точки зрения, исчезновением из сознания представлений, не подлежащих реализации. Если в нашем примере, который мы выше избрали, идет речь о поездке, то на случай решения нашей воли такую поездку предпринять мы имеем не что иное, как восторжествование представления об этой поездке, вследствие отпадения остальных мотивов или представлении противодействующих. То успокоение, которое ощущается после того периода, в который складывалась решимость, есть ближайший результат отпадения представлений противоборствовавших. Как бы сложен не был процесс обдумывания решений, мы всегда, в сущности, имеем дело с отдельными представлениями, которые задерживают окончательное действие и которые выступают мотивами, поскольку они входят в число условий, вызывающих решение.
Описывая процесс решимости, проф. Джемс картинно характеризует его следующими чертами: "в каждое мгновение наше сознание является чрезвычайно сложным комплексом взаимодействующих между собой мотивов. Вся совокупность этого сложного объекта сознается нами несколько смутно, на первый план выступают перед нами то одни, то другие его части, в зависимости от перемен в направлении нашего внимания и от ассоциационного потока наших идей. Но как бы резко ни выступали перед нами господствующие мотивы и как бы не было близко наступление моторного разряда под их влиянием, смутно сознаваемые объекты мысли задерживают действие все время, пока длится наша нерешительность. Она может тянуться целые недели, даже месяцы, по временам овладевая нашим умом. Мотивы к действию еще вчера казавшиеся столь яркими, столь убедительными, сегодня уже представляются бледными, лишенными живости. Но ни сегодня, ни завтра действие не совершается нами. Что-то подсказывает нам, что все это не имеет решающего значения... Это колебание между двумя возможными в будущем альтернативами напоминает колебание материального тела в пределах его упругости. В этом случае в теле есть внутреннее напряжение, но нет наружного разрыва... Если действие упругости прекратилось, если "плотина прорвана", и нервные токи быстро пронизывают мозговую кору, колебания прекращаются, и наступает неизменное - решение...*(899). В этом художественном описании процесса складывания решимости много верного. Но рядом с этим мы замечаем уже здесь зародыш конструкции, которую принимает Джемс и с которой трудно согласиться. Не признавая за волевым усилием реальности в смысле самостоятельного элемента и сводя все к деятельности представлений, Джемс переносит, тем не менее, центр тяжести в деле волеопределения на вопрос о фиксировании внимания, как условия торжества, того или другого, представления. Но конструкция внимания, которую дает Джемс подчеркивает в этом феномене элемент самостоятельности*(900). Вместе с тем, этот-то элемент американский психолог и подставляет в свою конструкцию воли вместо волевого усилия в собственном смысле этого слова. Остановимся несколько на оценке такого приема Джемса не только потому, что таким приемом подвергается опять некоторому сомнению факт отсутствия специального волевого усилия, тот факт, в пользу которого нами было уже приведено столько аргументов, но еще по следующему основанию. Внесение в психологию специального волевого усилия, как самостоятельного начала, с нашей точки зрения, под каким видом это бы ни совершалось, опасно в том смысле, что неминуемо постулирует факт существования свободной воли.
Между тем как конструировании воли, как автоматического последствия деятельности представлений, вполне мирится с ограниченностью воли определенными данными, совсем не то имеет место на случай признания самостоятельности волевого усилия в качестве элемента, способного увеличивать импульсивную силу отдельных представлений и проявляться в форме энергии, управляющей представлениями. И на самом деле, постулирование такой силы, в качестве энергии, лежащей вне самих представлений, допустимо только с точки зрения того учения, которое считает возможным не только произвольное распоряжение наличной энергией, но и создание энергии новой, если она только необходима для того, чтобы дать перевес, тому или другому, представлению. Легко видеть, что такой взгляд не находится ни в малейшем соответствии с той закономерностью волевых явлений, которую мы должны были принять на основании целого ряда соображений и аргументы в пользу которой совершенно излишне здесь повторять.
Даваемая нами конструкция тех феноменов, которые обсуждаются в обыденной жизни, как волевые, позволяет нам, кроме того, несколько расширять ту сферу комбинаций, в которых, может быть речь о воле. С нашей точки зрения, мы имеем, в сущности, такие же проявления деятельности представлений, позволяющие говорить о воле не только на тот конец, когда какое-либо представление реализуется вовне, но и тогда, когда оно оказывает уже только посредственное влияние на представление, проявившееся вовне в форме движения или его задержки. Остановимся несколько подробнее на этих комбинациях и поясним их примерами.
Представим себе, что у кого-либо возникает желание прошибить стену деревянного жилого строения выстрелом из револьвера. В этом случае мы имеем дело с простым или сложным волевым актом в зависимости от того, является ли такое решение воли в результате деятельности одного какого-нибудь представления, возникающего в нас и немедленно реализующегося, или результатом процесса обдумывания, при котором целый ряд представлений последовательно оспаривает свое право в такое проявление. Так или иначе, и в случаях простого и сложного акта мы имеем дело с реализующимся представлением и содержание этого представления квалифицируем, как волевое. В избранном нами примере представление о выстреле в стену жилого здания, проявляющееся в выстреле или, вернее, попытке нажать спуск соответственного оружия и будет тем феноменом, который заслуживает квалификации волевого. Но нет никакого основания, чтобы та же квалификация не распространялась и на те другие представления, которые содействовали, так или иначе, проявлению вовне того представления, которое мы конструируем, как волевое. Если у стреляющего в нашем примере было представление о том, что в стенах здания, в которое он метит, находится кто либо из живущих в этом помещении, если, весьма возможно, он имел даже отчетливое представление о том, что там действительно находились в это время люди, то наличность такого представления, хотя непосредственно и не вызывает у действующего того представления, которое реализуется в форме выстрела и не является в этом смысле мотивом выстрела, но выступает все-таки, уже в силу самого своего существования, в роли представления двигательного. Это следует уже из того, что являясь звеном в той цепи представлений, которая закончилась выстрелом, оно содействовало или, по крайней мере, не задержало своей наличностью реализацию представления о выстреле в стену и, вообще, проявляло, так или иначе, известную активность. Этого же вполне достаточно для того, чтобы мы могли конструировать данное представление, как волевое. Большего, чем реализующееся представление, мы не имеем и в тех действиях, которые характеризуются в обыденной жизни, как действия волевые, как действия вызванные к жизни особым усилием воли.
Мы показали, таким образом, в конечном результате, что отсутствие волевого усилия, как самостоятельного элемента, постулируется, с одной стороны, доводами логического характера, с другой, данными научной психологии и, наконец, тем соображением, что допущение самостоятельного волевого усилия, в смысле силы направляющей, приводит с необходимостью к доктрине свободной воли, против которой говорит столько оснований.
Вместе с изложением того учения о воле, которое кажется нам правильным, мы закончили обозрение тех данных психологии, которые способны осветить, с нашей точки зрения, проблему виновности в уголовном праве и подготовить такое ее разрешение, которое находится в наиболее полном соответствии с природой того объекта, по отношению к которому приходится применять категорию виновности. Переходим теперь к тем приложениям, которые, ближайшим образом, могут быть сделаны из приведенного нами психологического материала для конструирования учения о формах виновности.

Глава четвертая. Основные выводы по вопросу о значении психологических данных для проблемы виновности

1. Взаимодействие физического и психического, как начало, оправдывающее
целесообразность уголовной реакции
2. Данные о латентном материале психической деятельности, как элемент,
убеждающий в существовании скрытых факторов вменения
3. Актуальные формы психической деятельности в их отношении к формам
латентным, как признак, дающий возможность разграничивать отдельные
формы виновности
4. Рациональный взгляд на природу воли в роли элемента, дающего
возможность конструировать волевой момент в сфере вины умышленной
и неосторожной.

1

Отдел нашего труда, посвященный вопросу о том, в какой форме могут быть использованы, приведенные нами, психологические данные для целей объяснения, интересующих нас, институтов уголовного права, мы предполагаем разбить, в соответствии с характером этих данных, на следующие части. Прежде всего, мы укажем на те последствия, которые вытекают из факта взаимодействия физического и психического для оправдания целесообразности попытки воздействовать на личность, в видах регулирования ее поведения, при помощи уголовной угрозы применением наказания и действительной реализацией угрозы. Вслед за установлением того, что психологическая природа личности вполне допускает возможность влияния на нее при помощи средств психических, мы перейдем к тем выводам для уголовно-правовой практики, которые подсказываются нам существованием того, что мы назвали латентным материалом сознания. Мы укажем здесь, как наличность такого материала обнаруживает существование в личности таких, скрытых сторон, которые не смотря на то, что он только косвенно проявляются во вне, имеют для уголовного вменения весьма существенное значение. Мы перейдем затем к тем заключениям, которые могут быть извлечены из противоположения актуального и латентного материала нашего сознания для разграничения отдельных форм виновности. Наконец, на основании установленного нами, рационального, с нашей точки зрения, взгляда на природу феномена воли, мы сделаем попытку поставить на надежную почву конструирование волевого момента в области вины умышленной и некоторых комбинациях вины неосторожной.
Переходим, однако, ближайшим образом, согласно нашему плану, к тем выводам, которые постулируются в области вопросов об уголовном вменении данными взаимодействия физического и психического.
В предшествующем изложении нами был вполне доказан, думается нам, факт взаимодействия в человеке элемента физического и психического. Взаимодействие это предполагает следующее: изменения в сфере психической находят себе некоторый коррелатив в области физической и, наоборот, изменения в области физической отражаются, в свою очередь, на сфере психической.
Если данные взаимоотношения физического и психического в человеке убеждают нас, что психические явления, вроде, например, чувства грусти, обусловливают собой некоторые, резко выраженные, физические последствия, что феномен испуга необходимо вызывает расстройства вазомоторной деятельности и даже самое физическое из физических явлений - смерть, то может ли казаться чем-нибудь абсолютно недопустимым предположение о том, что угроза злом и, тем более, действительное причинение какого-нибудь лишения способны оказывать известное физическое воздействие на лицо, подвергающееся действию угрозы. Физические последствия угрозы могут выразиться, при этом, в форме задержки или разряда известных движений, т.е. в форме целого ряда физических феноменов, вызываемых или непосредственно действием угрозы, или через посредство звеньев опять таки чисто психических. Такой посредственный путь воздействия психического на физическое через психическое представляет собой наиболее обычную схему реакции человека на мир, его окружающий.
Настаивая на возможности воздействия психическим путем на физическое, мы не утверждаем, однако, вместе с тем, что возможность эта безгранична, что любой физический результат зависит от психического и что при помощи любого психического фактора можно заставить лицо вести себя известным образом. Не следует забывать, что и физический, и психический порядок явлений поставлены в зависимости от целого ряда других условий, действующих на них с необходимостью. В частности, на явления физические в человеке, помимо фактора психического, действуют с не меньшей необходимостью и неотразимостью и другие факторы. Говоря это, мы разумеем влияния космические. Факторы психического свойства, хотя и могущественны, но космические. Факторы психического свойства, хотя и могущественны, но не абсорбируют, конечно, всех других воздействий.. Если мы и можем констатировать некоторые прямо поразительные случаи всемогущества факторов психических, то отнюдь нельзя еще возводить этого в общее правило, не знающее исключений. Если у некоторых, религиозно настроенных, психопаток мысль о страданиях Христа вызывает кровавые пятна на тех частях тела, которыми Он был пригвожден на кресте, если у некоторых нервных субъектов представление о том, что им поставлена мушка, вызывает явления, которыми сопровождается действие этого медикамента, несмотря на то, что вместо мушки была поставлена только, внешним образом на нее похожая, смесь, то эти примеры не оставляют никакого сомнения в том, что психические факторы способны действовать весьма интенсивно. Но не следует забывать, что это бывает так только при тех обстоятельствах, когда к влияниям психическим присоединяются необходимые физические условия, которые не всегда и не везде на лицо. Но, так или иначе, психический толчок является началом цепи, взаимно связанных между собой феноменов, заканчивающихся явлениями физического порядка. А этого достаточно для принятия того, что нельзя игнорировать реальности психического, фактора.
В приложении к сфере уголовного права, из связи психического с физическим в форме взаимодействия, мы вправе сделать тот вывод, что угроза известным злом, а в необходимых случаях и причинение этого зла для поддержания авторитета угрозы, в качестве средства психического воздействия, могут самым действительным образом отражаться на поведении лица, мощно заставляя его действовать и воздерживаться от действий в известном направлении.
Но раз под влиянием угрозы, т.е. воздействия психической природы, то или другое, лицо может изменять свое поведение, то можно ждать, что оно его изменить в известном желательном направлении и, в частности, может изменить его в том смысле, чтобы проявлять свою деятельность в такой форме, которая совместима с безопасностью общества. Вместе с этим, мы получаем, однако, могучий аргумент в пользу того, что уголовное право в качестве института, оперирующего при помощи угрозы, наказанием и его действительного применения, располагает правильным взглядом по вопросу о свойствах и modus operandi того объекта, с которым ему приходится иметь дело.
Настаивание на том, что угроза причинением зла способна выступать в качестве деятельного фактора человеческих поступков; еще не предрешает собой того, что такая угроза является фактором решающим, что она всегда и побеждает в ряду других мотивов. Несомненно только то, что она всегда выступает в роли мотива, удерживающего от совершения, того или другого, запрещенного деяния. Даже в тех комбинациях, когда запрещенность деяния служит как бы приманкой, мы имеем, в сущности, дело не с полной недействительностью угрозы, как таковой, но с явлением, при котором сознание запрещенности входит в игру мотивов, как выражаются немецкие писатели, и вносит ту дозу задержания, на которую она способно, но которая, тем не менее, поглощается другими мотивами, более сильными.
В виду всего этого, к голосам о том, что принцип, на котором покоится институт уголовного права, как институт, оперирующий при помощи наказания, абсолютно не выдерживает строгой критики, должно отнестись безусловно отрицательно. Угроза наказанием является фактором могучим, всегда действующим, но не всегда действительным. Это последнее обстоятельство побуждает бороться с деятельностью индивидов, носящей антисоциальный и, вместе с тем, преступный характер, помимо угрозы наказанием и его применения еще и другими средствами.
Покончив с первой категорией заключений, вытекающих из приведенных нами психологических данных, мы переходим к обзору тех консенвенций, которые постулируются данными о латентном материале нашего сознания.

2

В психологической части нашей работы мы старались доказать необходимость существования некоторых элементов, которые являются, несознаваемыми нами непосредственно, результатами предыдущих опытов, элементами входящими, однако, безусловно во все сколько-нибудь сложные психические явления. Мы отметили уже в своем месте, что совершенно безразлично для целей, преследуемых нами, установление того, нужно ли видеть в этих, неподдающихся непосредственному наблюдению, элементах деятельность чисто психическую или физиологическую. Если отождествлять психическое с сознаваемым, то придется конструировать эти скрытые элементы, как чисто физиологические. Но не в этом суть дела, и важно только то, что элементы эти существуют. То обстоятельство, является ли то, что мы называем латентным материалом, элементом физическим или психическим, не важно, вдобавок, по тому соображению, что в тех формах, в которых мы себе представляем физическое и психическое, между ними вполне возможно взаимодействие.
Мы видели уже в своем месте, что скрытые, непосредственно несознаваемые нами, элементы душевной жизни, в качестве ингредиентов нашей сознательной жизни, оказывают на нее могучее и, ничем незаменимое, воздействие. Но элементы эти влияют, в частности, и на ту сферу нашей душевной жизни, которая релевантна для области уголовного права. Остановимся, однако, несколько подробнее на уяснении этого положения.
Мы уже знаем, что уголовное право является институтом, оперирующим при помощи угрозы наказанием и его применения в интересах подавления деяний опасных и, вообще, нежелательных для общества. Считаясь в этой борьбе с особенностями того объекта, с которым приходится оперировать, с психическими свойствами лица, которое надлежит или удержать от вступления на путь преступления, или подвергнуть воздействию, ограждающему общество от повторения того же в будущем, считаясь со всем этим, повторяем, уголовное право не может не обращать самого серьезного внимания на субъективные моменты, обусловливающие, то или другое, преступное деяние. Это вытекает уже из того, что главной и руководящей целью наказания является, как мы показали в своем месте, с нашей точки зрения, предупреждение частное, т.е. исправление лица, уже впавшего в преступление, в смысле устранения опасности от совершения им в будущем таких же или, аналогичных учиненному, деяний. Но если субъективная сторона преступления, поскольку она характеризуется настроением деятеля, столь существенна, то интересно проследить, из каких элементов она слагается. Вряд ли может быть какое-нибудь сомнение, что субъективный момент преступления, в смысле характеристики субъективного настроения деятеля, сводится в конечном анализе к тому представлению, которое вызвало, в свою очередь, ряд, представлений, приведших в процессе своей реализации к последствию, квалифицируемому, как правонарушение, к последствию, против которого общество борется и против которого успешно бороться можно только тогда, когда последствию этому противодействуют в его причинах. В наше настоящее исследование не входит выяснение всех тех факторов, против которых целесообразно бороться для устранения нежелательных последствий правонарушения. Мы ставим себе целью выяснение только того, поскольку может оказывать влияние на вменение фактор субъективный в форме предвидения и оттенков предвидения возможности наступления результата. Нам предстоит, поэтому, вести речь только о представлениях деятеля, как условиях, определяющих его поведение и делающих возможным наступление правонарушительной деятельности. Но уже и это ограничение приводит нас к необходимости считаться не только с представлениями, деятеля, но с самим деятелем. Социальному исправлению подлежат не отдельные представления, но сам деятель. И на самом деле, за то, что, положим, у А представления о нежелательных для общества проступках принимают форму столь интенсивную, что переходят в действие или сами по себе, или путем возбуждения других представлений, переходящих в действие, А, как носитель этих представлений, становится объектом уголовного воздействия не только в смысле угрозы наказанием, но и в смысле его применения к нему. Но представление о преступном результате, само по себе, еще не способно характеризовать всех сторон того индивида, который становится объектом уголовно-правового воздействия. Краснота на теле может быть последствием ушиба и последствием нервного расстройства, последствием начинающегося нарыва и проч. Во всех этих случаях и меры к устранению этого, однородного во всех трех случаях, последствия - красноты будут различны. То же в неизмеримо еще более сложной степени мы имеем на случай наличности у преступного деятеля представления, давшего толчок к действию, нежелательному для общества, как целого. При возникновении вопроса, каким образом достичь социального исправления такого деятеля, всегда возникает целый ряд самых разнообразных путей, в зависимости от того, каков тот фон, на котором развиваются сходные, по своему содержанию, представления. Ознакомление со всей личностью преступного агента, по признаку представления, совершается только симптоматически. Но исследование более полное предполагает не только знакомство с миром актуальных представлений преступного агента, но и с той почвой, на которой данное представление возросло, которая его породила, - знакомство с теми скрытыми элементами, которыми вызываются представления, приводящие к нежелательным для общества последствиям. Уголовное вменение только тогда может быть актом разумным, когда станет считаться не только с тем, каким характеризуется человек по представлениям актуальным, но с тем, каким он выступает по тем своим свойствам, которые с необходимостью вызывают представления актуальные и столь интенсивные, притом, что они составляют серьезную угрозу для общественной безопасности.
Считаясь со скрытыми элементами представлений актуальных, приводящих к правонарушительным последствиям, одни криминалисты говорят о преступном типе, другие толкуют о личном состоянии преступности, не определяя его, однако, ближайшим образом. Вместо всех этих названий, лишенных, в значительной степени, определенного содержания, мы считаем возможным конструировать, тот психологический фон, который характеризует преступного деятеля, как совокупность того, что делает возможными представления наши в том их виде, в каком мы знакомимся с ними в формах актуальных. Психологические особенности наши, подготовляющие представления, в значительной части своей, совпадают с тем, что мы в психологической части нашей работы назвали латентным материалом нашего сознания. Не подлежит, с нашей точки зрения, сомнению, что этот скрытый материал, придающий определенную окраску и направление нашим представлениям, не рождается, однако, вместе с человеком, а приобретается им постепенно в связи с тени опытами психической жизни, которые ему приходится переживать. Опыт этот, а вместе с тем и результаты его, поскольку они отражаются в индивиде и способны собой определять его дальнейшую деятельность, в качестве элементов его личности, в качестве факторов его образа поведения, представляют собой, вообще, момент, играющий огромную роль в деле уголовного вменения, предполагая при этом, что при помощи последнего имеется в виду подвергнуть преступного агента такого рода воздействию, которое сделает правонарушителя, в конце концов, способным действовать или воздерживаться от действования в том направлении, которое желательно для общества.
Огромная важность латентного материала сознания для дела уголовного вменения не представляет собой, при этом, чего-либо такого, что никогда не учитывалось в деле карательного правосудия. Правосознание времен, могущих претендовать на эпитет культурных, всегда, так или иначе, прибегало, в той или другой форме, к мерилу скрытого материала психической жизни правонарушителя, в качестве элемента, оказывающего влияние на уголовное вменение. Самые формы, при этом, в которые отливается учитывание карательным правосудием элемента латентного материала, значительно разнятся в различные эпохи эволюции уголовного права.
Скрытый материал сознания начинает уже утилизироваться в качестве элемента уголовного вменения вместе с тем, как начинают подвергаться каре деяния неосторожные, в качестве таких, прикоторых может быть речь об опасности преступного деятеля для общества, хотя по самому воленаправлению своему такое лицо опасности не представляет. Учитывать для дела уголовного вменение латентный материал стараются и те классификации преступников, которые дают некоторые законодательства на ранних ступенях своего развития. "Лихие" люди русского уголовного законодательства представляют собой типичный образчик учитывания того, что может быть названо психологическим фоном, на котором развивается наша деятельность представлений или, другими словами, скрытый материал нашего сознания. С особенной рельефностью выясняется значение скрытого материала наших актуальных представлений с того времени, когда начинают отчетливо формулировать главную цель наказания, как предупреждение частное, и самой каре придавать значение меры, направленной на социальное исправление лица, совершившего правонарушение. С этого момента скрытый материал нашей сознательной жизни приобретает для дела уголовного вменения первенствующее значение и является той переменной величиной, которая должна входить в каждое наказание и индвидуализировать его в эависимости от конкретных условий данного случая.
Перейдем, однако, к тем сторонам противололожения актуального и латентного материала нашей душевной жизни, которые могут и действительно дают, с нашей точки зрения, надежный критерий для разграничения отдельных форм виновности в праве уголовном.

3

Если понимать виновность в смысле того особого субъективного отношения правонарушителя к данному правонарушению, которое свидетельствует о желательности социального исправления правонарушителя, то придется, очерчивая границы виновного отношения к какому-нибудь нарушению правопорядка, исходить из следующего. Виновность, будучи взята, как изолированный и самостоятельный фактор уголовного вменения, отпадает при таком отношении деятеля к наступившему правонарушению, которое делает излишним социальное исправление правонарушителя. Но спрашивается, когда правонарушитель безусловно не нуждается в социальном исправлении? Ответить на этот вопрос не представляет особого затруднения. В социальном исправлении правонарушителя не является ни малейшей надобности там, где он не представляет ни малейшей доли опасности для общества в будущем. Опасность для общества должна быть принята уже и в том случае, если правонарушитель угрожает не только данному общественному союзу, но какому бы то ни было культурному обществу вообще. О такой опасности не может быть речи, когда лицо в своей деятельности, приводящей к правонарушению, не только не предвидело наступления этого последнего, но и не могло его предвидеть, если бы даже употребило на это вое свое внимание среднего нормального члена общества. В таких случаях правонарушитель не нуждается в исправлении в виду того, что то, что им учинено, не обнаруживает такой его антисоциальности, которая должна быть устранена мерами карательного воздействия. Но если такова характеристика тех комбинаций, в которых не может быть речи о виновности, то этот вид отношения деятеля к наступившему правонарушительному последствию должен быть охарактеризован в отношении психологическом, не только как отсутствие какого-нибудь представления о возможности, имеющих наступить последствий, но как полное отсутствие подобного рода представлений и в прошлых опытах лица действующего. Другими словами, в этой комбинации, т. е. в случае отсутствия субъективной виновности, нам придется зарегистрировать полное отсутствие предвидения возможности наступления данного правонарушения, в смысле наличности в действующем соответственного психического актуального материала. и материала латентного.
Перейдем, однако, от комбинаций, которые мы здесь охарактеризовали к тем случаям, когда уже имеет место некоторое такое отношение к наступившему правонарушению, которое позволяет говорить о субъективной связи в собственном смысле. Представим себе, что лицо вызвавшее своим действием какой либо правонарушительный результат, хотя и не предвидело его, могло, темь не менее, предвидеть правонарушение, если бы обнаружило больше внимания, приложило бы н этому больше усилий и проч. Зерно субъективного отношения к результату заключается здесь в том, что у действующего имеется некоторый запас опытов, который он мог бы утилизировать, но который остался без употребления. Этот вид субъективного отношения к наступающему правонарушительному результату, представляя собой, по своим психологическим особенностям более или менее определенную, величину и выступая проявлением, главным образом, того, что мы назвали в нашем предшествующем изложении латентным, потенциальным материалом сознания, дает и в смысле использования его для целей уголовно-политических вполне надежную точку опоры.
Но субъективная виновность, понимаемая в смысле абсолютного предвидения наступления правонарушения и отдельных оттенков такого предвидения в случаях, о которых у нас была речь выше, проявляется только в зачаточной форме. Она стоит к виновности в собственном смысле в том же, не определившемся еще, отношении, в каком латентный материал сознания стоит к материалу актуальному, в каком представление о возможности наступления известных последствий in abstracto стоит к представлению их in concreto. Истинная субъективная виновность начинается только с того момента, когда имеет место действительное, вполне конкретное предвидение возможности наступления правонарушения. Возможность предвидения наступления правонарушения является, при этом, той гранью, которая дает в руки исследователя надежный критерий для разграничения отдельных форм виновности. Но, начиная с момента предвидения возможности наступления правонарушительного результата и кончая предвидением полной неизбежности и необходимости такого результата, мы имеем дело с такими отдельными оттенками предвидения наступления правонарушения, которые не позволяют усматривать в них разницы качественной и дают случай убеждаться только в существовании отдельных оттенков различия величественного. И, на самом деле, категории предвидения, которые могут быть охарактеризованы терминами "правонарушение наступить непременно", "наступит по всем вероятиям" и "наступит, но вряд ли" не представляют сколько-нибудь, принципиально различных в качественном отношении, групп. Совершенно произвольно ограничивать, при этом, число таких категорий тремя, так как количество их по произволу всегда может быть увеличено. Трехчленное деление форм предвидения -носит такой же формальный характер,. как и констатирование того, что предметы, по их величине, следует различать в форме больших, средних и малых. Различие между отдельными оттенками предвидения становится на прочную. почву только на тот конец, когда противополагают предвидение возможности наступления правонарушительного результата тем случаям, когда такое конкретное предвидение совершенно отсутствует; мы уже видели в своем месте, что в комбинациях отсутствия конкретного предвидения не устранена еще совершенно виновность субъективная; на стороне лица, действующего без конкретного предвидения возможности наступления правонарушения, может иметь место предвидение возможности наступления известных правонарушительных последствий in abstracto. Мы останавливались на этом вопросе с достаточной подробностью в нашем введении и считаем совершенно излишним повторять эти рассуждения еще раз.
Но если такова, с нашей точки зрения, разница между отдельными, категориями виновности и если психологическим субстратом вины, характеризующейся в нашем построении непредвидением наступления последствий in concreto, является латентный материал нашего сознания, то какова же психологическая природа тех комбинаций, в которых имеет место предвидение возможности наступления известных последствий in concreto. После всего сказанного нами, не представляет особого затруднения предугадать наш ответ на этот вопрос. В психической деятельности предвидения возможности, а тем более необходимости известных последствий in concreto, мы имеем дело с актуализованными представлениями, образующимися, хотя и не без содействия материала латентного, но являющимися материалом актулизованным в смысле отражения того, что лицо непосредственно ощущает и чувствует.
Мы видим, таким образом, что если возможно резкое разграничение отдельных форм виновности в том смысле, как мы его даем, то лишним аргументом в пользу допустимости такого разграничения является и различная природа психической деятельности в обоих этих случаях. Между тем как в первой комбинации мы имеем дело со случаями, в которых первенствующую роль играет материал латентный, проявляясь, главным образом, в форме представления о возможности наступления известного правонарушительного результата in abstracto, мы имеем, в случае предвидения возможности наступления известных последствий in concreto, такую деятельность актуальных представлений, которая возникает на почве, более или менее непосредственного, восприятия окружающей действительности.
Мы предполагаем, в заключение, остановиться еще на существенно важном вопросе, затронутом нами уже с значительной подробностью во введении, - на вопросе о конструировании волевого момента вины умышленной и неосторожной.

4

Принимаемая нами, доктрина о воле находиться, думается нам, в полном соответствии с тем, что обнаруживает внимательный анализ волевых действий. Доктрина эта делает, вдобавок, возможным констатирование волевого момента не только в комбинации умысла, но и в области вины неосторожной.
Господствующее учение о формах виновности в уголовном праве признает, как мы видели, in exspressis verbis или косвенно, необходимость воли в проявлениях виновной деятельности. Да оно и невозможно иначе при сохранении, с одной стороны, прbнципа строго субъективной ответственности и безусловной необходимости, с другой стороны, для уголовного вменения деятельности, проявленной во вне. Доводы, говорящие в пользу существенности и с точки зрения господствующей доктрины элемента воли, занимали нас на стр. 63, 64, 75 и след., а равно на стр. 88 настоящего труда. Но, требуя воли и добавляя обыкновенно, что воля может проявляться в форме стремления к произведению правонарушительного результата, в форме допущения его и, наконец, в форме, так наз., negative Willenschuld, представители господствующей доктрины настаивают, вместе с тем, на наказуемости таких комбинаций, в которых воля в смысле стремления не всегда налицо (ср. стр. 68 и след., прим, 84, а равно стр. 76 след. нашей работы). Но что же это за воля, которая имеется налицо при отсутствии стремления? Этот-то вопрос представители господствующего учения оставляют без ответа. Не отвечая на него, они, прежде всего, подвергаются или риску указания на то, что они продолжают оставаться на почве взгляда на волю, как стремления, но не заботятся об устранении, вытекающих отсюда, противоречий, или же делают возможным указание на то, что они не заботятся о конструировании такого учения о воле, которое годилось бы для всех форм и виновностей. Восполнение именно последнего пробела, с нашей точки зрения, в учении господствующей школы представлялось нам весьма желательным.
Понимая волю в смысле интенсивных, предполагающих действование, представлений, - представлений, реализующихся во вне в форме движения и его задержки, мы можем говорить о воле в тех комбинациях, в которых это совершенно невозможно для доктрины господствующей. Мы указывали уже, при этом, в своем вместе (стр. 90), что для того, чтобы говорить о желании или хотении известного результата, не должно требовать, чтобы само представление этого результата непосредственно вело, к его реализации. Напротив, о волевом произведении результата может быть речь уже тогда, когда какое-либо, представление, само по себе, дает толчок другим представлениям, приводящим в своей реализации к представлявшемуся результату. Благодаря всему этому, с нашей точки зрения, о волении может быть уже речь во всех тех случаях, когда мы имеем дело с таким представлением, которое, прямо или косвенно, отражается на каком-нибудь правонарушительном последствии чрез посредство тех движении или их задержки, которые были развиты энергией наших представлений*(901),*(902).
Мы считаем возможным ограничиться в данном месте этими общими замечаниями в виду того, что останавливались уже с достаточной подробностью в соответственных частях нашего введения*(903) на обосновании волевого момента отдельных категорий вины умышленной и неосторожной. Сделаем, в заключение, еще несколько замечаний по поводу некоторых консеквенций нашей доктрины о воле.
Одним из последствий применения господствующей доктрины об умысле является создание целого ряда, иногда чисто внешних, иногда более глубоких, контроверз по вопросу о том, как отделить то, что, выступая проявлением злой воли лица, не является, вместе с тем, умыслом, или, входя в умысел, не оказывает сколько-нибудь существенного влияния на размеры уголовного вменения.
Криминалисты, в особенности немецкие, наравне с понятием умысла уголовно-правого, выставляют целую фалангу аналогических понятий, отчасти более широких, отчасти более узких, чем умысел, - понятий в форме Motiv, Zweck, Absiehtn проч., оказывающих то большее, то меньшее влияние на размеры уголовного вменения. Приведем, для характеристики этого рода течений в уголовно-правовой литературе, несколько типичных взглядов по этому вопросу.
Воля, пишет Бернер*(904), вызывается к действию под влиянием того, что субъект чувствует некоторую потребность. Удовлетворение такой потребности, как, напр., ревности, стяжания, мести и проч., является мотивом в целью (Motiv und Zweck) лица действующего. Для удовлетворения субъективной потребности, воля, однако, должна быть направлена на воспроизведение результата, напр., на присвоение чужой вещи, на изувечение или убийство ненавистного лица и проч. В этом смысле воли выступает под видом намерения-Absieht. Это последнее реализуется, в свою очередь, при помощи проявления воли, т. е. при помощи, более или менее непоколебимого, умысла - Vorsatz.*(905) Менее сложную схему дает Гуго Мейер*(906).
От умысла Vorsatz, замечает он, отличен мотив (Beweggrund), которым действующий руководствовался, а равно цель (Zweck), которую он преследовал при известном действии. В смысле цели, при этом, конструирует Гуго Мейер понятие-Absicht. Опять с несколько иной схемой выступает Гейер, а вслед за ним из русских криминалистов проф. Таганцев*(907), сознающийся, что можно было бы написать целую монографию по вопросу о различных составных частях умысла в одной только немецкой литературе.
Несмотря на столь частое обсуждение вопросов о взаимоотношении воли и составных частей умысла, криминалисты положительно не пришли к соглашению по конструированию сколько-нибудь устойчивого понятия мотива, цели, намерения, умысла вообще и проч. Между тем как Бернер считает мотив и цель, намерение и умысел вообще понятиями, входящими как бы в состав элементов умысла, с иной конструкцией встречаемся мы у Гуго Мейера, сближающего понятие цели - Zweek с намерением - Absicht. Шапер*(908), в свою очередь, выступает с новой схемой, усматривая умысел - Vorsatz в направлении воли на деятельность, намерение. Absicht - в направлении воли на правонарушение, а цель -в направлении воли на намерение во внешнем мире.
Все деления этого рода взяты в целом, не дают, по-видимому, прямого ответа на вопрос о том, как влияют они на меру наказуемости. И на самом деле, Бернер, например, видит в Absicht существенный момент уголовного вменения; Гуго Мейер, в противность ему, толкует Absicht в смысле такого момента, который оказывает сравнительно незначительное влияние на наказуемость, и центр тяжести переносит на умысел Vorsatz: Шапер, наконец, считает существенным для уголовного вменения опять-таки намерение - Absicht, отводя понятию Vorsatz только второстепенное значение.
Такое впечатление сохраняет, однако, свою силу только до тех пор, пока мы ограничиваемся стороной дела, пока мы не идем далее понятия терминологии. Иногда одинаковым понятиям даются у разных криминалистов разные названия, а вместе с тем получается впечатление, что материальное содержание таких понятий оказывается, с их точки зрения, как бы разным. Оставим чисто внешнюю сторону, постараемся выяснить, прежде всего, о каких моментах, оказывающих влияние на уголовное вменение, в данном случае идет речь, и проследим, кроме того, являются ли эти моменты необходимой консеквенцией господствующей доктрины, или они вполне совместимы с тем учением о воле, которое принимаем мы.
Рассматривая преступление со стороны его проявления в форме злой воли, Бернер отмечает в процессе развития последней, вызывающую ее, потребность, то желание, которое дает преступлению жизнь, и конструирует это желание, как соотношение мотива и цели лица действующего. Здесь, однако, область, которая в уголовном праве, считающемся с действиямим, не может играть поглощающей роли, Случаи, сюда относящиеся, приобретают уголовно-правовой интерес на тот конец, когда не только мотив действует и цель прельщает, но когда у данного лица складывается то, что Бернер называет Absicht - намерение, когда воля действующего направляется к достижению результатов, имеющих значение для состава, того или другого, преступления. Такую специализованную, так сказать, волю Бернер называет намерением и принимает, что умысел - Vorsatz - выступает проявлением такого намерения.
У Гуго Мейера мы встречаемся, со стороны материальной, с теми же элементами мотива и цели, Сближая цель с тем, что он называет Absicht, Гуго Мейер имеет, очевидно, в виду в данном случае то, что в уголовном праве приходится иметь дело со специализированной целью, другими словами - с тем, что Бернер распределяет между Absicht и Vorsatz.
Еще с большей рельефностью отмечает, в сущности, те же основные элементы созревания преступной воли со стороны ее содержания, вслед за Гейером, проф. Таганцев, когда пишет: "Желание является стимулом, мотивом, а как предел, достижением коего должна завершиться наша деятельность, оно составляет цель действия: Постановкой цели исчерпывается психический процесс, путем коего наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее, что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги, мы будем называть созданием намерения, а самый путь - намерением". В заключение, проф. Таганцев считает возможным принять, что ":хотение, как элемент умышленной вины, предполагает возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и обрисовку плана:". Mutatis mutandis и проф. Таганцев стоит на почве различения таких элементов умышленной вины, как мотив и цель и цель, специализированная в отношении средств, или намерение. Проф. Таганцев добавляет при этом, что самое рассмотрение индивидуальной обстановки избираемого пути составляет план действия*(909).
Близка к взгляду проф. Таганцева точка зрения проф. Белогриц-Котляревского, который, в свою очередь, различает в процессе созревания умысла: мотив, цель, намерение, план. Удовлетворение возникшего желания, полагает проф. Белогриц-Котляревский, есть мотив нашей деятельности, "если оно является с возбуждающим ее моментом, или же есть цель, если с достижением названного удовлетворения наша деятельность должна завершиться". "Ни одного мотива, продолжает проф. Белогриц-Котляревский, и поставления цели недостаточно, чтобы желание из пассивного перешло в активное; для этого необходим еще выбор пути, способного привести к цели: образование намерения и, наконец, определение конкретной обстановки пути, т. е. времени, места, средств и способов действия, или образование плана последнего*(910). Пров. Белогриц-Котляревский полагает при этом, что наиболее характеристической чертой умысла является "намерение осуществить желание путем причинения перемены во внешнем мире*(911).
В том же приблизительно смысле о намерении - высказывается, как мы видели выше, и Шапер.
В результате сближения разнообразных взглядов по вопросу об элементах образования вины умышленной, - взглядов, весьма различных, по деталям, у разных криминалистов, можно прийти, думается нам, к следующему заключению. У всех исследователей этого вопроса мы встречаемся с перечислением таких этапов психологического процесса, которые приводят к реализации правонарушения. Мало того, криминалисты отмечают здесь моменты, оцененные не только со стороны психологической, но в то же время и с той специальной точки зрения, которая имеет в виду возможность применения уголовной реакции против действий, свидетельствующих об опасности того или другого лица. С точки зрения психологической, каждое умышленное действие, интересующее криминалиста, предполагает известную внутреннюю историю постепенного созревания. Различные моменты психологического процесса, будучи оцененными со стороны отношения внутреннего мира деятеля с правонарушением, получают, однако, вместе с тем, большее или меньшее, значение для меры вменения в зависимости от того, в какой степени отражаются в них с необходимой отчетливостью те черты, которые свидетельствуют об уместности уголовной реакции. Моментами, оцененными с указанных точек зрения, и выступают у целого ряда криминалистов категори мотива, цели и намерения. Но пойдем дальше.
Господствующая доктрина, конструирующая умысел как хотение и допущение, приступая к ближайшему анализу отдельных элементов умышленной вины, говорит о них, главным образом, в смысле процесса сформирования преступной решимости. Возникает, однако, вопрос, допустимо ли различение каких-нибудь психологических элементов в применении к их уголовно-правовому значению со стороны учения о воле, предлагаемого нами, - с точки зрения той доктрины, которая признает в области волевого процесса одни представления, реализующиеся в форме движения или его задержки. Нам думается, что разложение воли на элементы представления, само по себе, еще не тождественно с неразличением всех представлений, приводящих к последствиям, требующим уголовной реакции.
Вполне естественно и с точки зрения взгляда, считаемого нами правильным, различать е представления, которые руководят лицом, в виде мотива и цели. Представления, повинуясь законам психологическим, могут появляться на нашем умственном горизонте и, по содержанию своему, вызывать действие других представлений, проявляющихся во вне. Соотношение этих групп представлений может быть, при этом, таково, что представления, вызвавшие действие, выступают или в качестве возбуждающего момента нашей деятельности, или же являются, сами по себе, целью в данном конкретном случае. Мы получаем, однако вместе с тем, право конструировать представления, о которых у нас идет речь, в качестве мотива или цели, в зависимости от того, вызывают ли они только нашу деятельность и руководят ею, или являются той конечной целью, с достижением которой деятельность должна завершиться.
В виду того, что в сфере уголовного права мы имеем дело с такими явлениями, антисоциальность которых должна быть обрисована определенным образом и действительно нарушать или только серьезно грозить нарушению каких-нибудь существенных интересов, самые реализующиеся представления правонарушителя, по своему объективному значению, должны обнаруживать несомненную опасность лица в данном случае. Другими словами, необходимо констатирование таких обстоятельств, которые свидетельствуют, что представления, руководящие данным лицом, ставят -его на такой путь, который опасен для общества в той мере, что оправдывает применение уголовной реакции к лицу, избравшему его. Наличность же этих представлений позволяет говорить о существовании у данного лица намерения учинить, то или другое, правонарушение.
Легко, далее, видеть, что те отдельные представления, которые делают возможным проявление намерения и сводятся к представлениям о фактических подробностях, вроде времени, места, средств и способов реализации намерения, составляют то, что входит в понятие самого плана реализации намерения.
Каково же, однако, юридическое значение для дела уголовного вменения тех моментов, которые выступают в форме мотива и цели, намерения и плана?
О значении мотива и цели нами было уже сказано в своем месте, на стр. 35 и след., а равно на стр. 64 и след. настоящего труда. Мы указывали там на недостаточность руководства в деле уголовного вменения такими относительно несущественными сторонами, как мотив и цель, указывали, что придавание им серьезного значения может даже привести к учитыванию, совершенно не интересующих уголовное право, психических феноменов, лишенных всякой окраски противозаконности*(912).
Вместе с тем мы, однако, там же (стр. 64 и след.) указали, что преступному деятелю вменяют зачастую те представления, обусловившие правонарушение, которые повели к этому последнему ближайшим и самым непосредственным образом. Те представления, которые достаточно уже специализированы, чтобы подходить под запреты и приказы уголовного закона, и обрисовывают опасность лица в данной комбинации, могут, несомненно, свидетельствовать о том, что им избран путь, опасный для общества. Те случаи, когда лицо выступает с определенным намерением правонарушительного xapaктepa, представляют достаточное основание для придавания этому моменту существенного значения в ряду других элементов умысла. Мало того. Намерение кладется зачастую в основание классификации отдельных преступных деяний. И это неудивительно, так как намерение обнимает именно ту группу представлений, которые или сами по себе, или по своему влиянию на другие представления, ведущие к действию, выступают в форме самой деятельности, или нарушающей правопорядок, или опасной для этого последнего.
Дам остается сказать еще несколько слов по вопросу о значении для уголовного вменения правонарушения плана его несомненно, что и этот последний может оказывать влияние на меру наказания, по крайней мере постольку, поскольку в нем отражаются черты характера деятеля, свидетельствующие об энергии его преступного настроения и тех сторонах его душевного мира, которые усиливают опасность, грозящую от него обществу.

Часть вторая
Конструирование форм виновности в законодательствах и доктрине

Глава первая. Виновность, как условие уголовного вменения в моисеевом законодательстве

1. Значение учений Моисеева уголовного законодательства для цели,
поставленной себе нами
2. Формы виновности в Моисеевом уголовном законодательстве

1

Мы уже указывали в нашем введении, что не поставляем себе целью дать, даже только относительно полную, картину исторического развития учения о формах виновности во всех законодательствах. Если мы начинаем, однако, ту часть нашего труда, которая посвящена конструированию виновности в отдельных законодательствах и доктрине, постановлениями Моисеева права, то делаем это в силу целого ряда, более или менее важных, соображений.
Моисеево законодательство уже весьма рано стало образцом, оказавшим могущественное влияние на формирование целого ряда постановлений уголовно-правового характера. Не подлежит сомнению, что на авторитет права, заключающегося в св. Писании, юристы новых народов начинают ссылаться уже с того момента, как укореняется христианство. И законодатель, и практики усматривают, при этом, в частности, в Моисеевом уголовном законодательстве как бы субсидиарный источник восполнения положительного права. Такой взгляд подсказывается отчасти тем, что, формулированные в Моисеевом законодательстве, заповеди стали основанием уголовного законодательства всех культурных стран без исключения. Но неослабевающий интерес, с которым в течение ряда веков законодатели и юристы вдохновляются нормами или общим духом Моисеева законодательства, объясняется отчасти еще и той проповедью права возмездия, которой отличается это право. Око за око, зуб за зуб, как принципы правосудия, долгое время особенно близки были сердцу человека, как начала, находящиеся в соответствии с наиболее первичными и коренными психологическими особенностями личности. Заимствованиям из Моисеева законодательства, содействовал, таким образом, помимо его, освященного печатью божественного откровения, авторитета и самый характер этого права. Распространению и укоренению отдельных положений уголовного Моисеева законодательства, с нашей точки зрения, только относительно немного способствовали те гуманные стороны этого права, которые, по справедливости, считаются его украшениями. Мы разумеем здесь, в частности, постановления Моисеева законодательства, санкционирующая принцип ответственности индивидуальной в делах уголовных, начало равенства всех перед уголовным законом*(913), запрещение некоторых негуманных мер устрашения при помощи наказания*(914) и проч.
Но если целый ряд причин, исчерпать которые мы и не ставим себе целью, вынуждал и законодателей, и практиков новых христианских народов к заимствованиям из Моисеева законодательства, то вполне естественно, что ознакомление с основными принципами Моисеева права дает возможность лучше истолковывать и понимать дух уголовного законодательства не только средневекового, но и законодательства нового времени, стоящего в несомненной связи с законодательством старым.
И, на самом деле, нетрудно проследить, как влияние Моисеева законодательства сказалось не только в усвоении его норм процессуальных, что особенно заметно в области канонического права церкви западной и отчасти восточной, но равно и в заимствовании из св. Писания содержания норм из области уголовного права материального.
В настоящее время историки права не сомневаются уже в том, что некоторые процессуальные постановления Моисеева законодательства были целиком перенесены в область права канонического*(915). Известные постановления Моисеева законодательства о свидетелях были почти буквально восприняты процессом каноническим. Вместе с тем, в право каноническое были перенесены и некоторые нормы права материального. Запрет ростовщичества, возникший в сфере канонического права, находится в непосредственной связи с соответственными постановлениями Моисеева законодательства*(916). Перенесенными в область права канонического из Моисеева законодательства являются и постановления о десятине*(917),*(918). Но если иногда и не удается отметить прямого, непосредственного влияния Моисеева законодательства на уголовное право христианских народов через посредство права канонического или другим путем, то все-таки, так или иначе, тем или другим, путем, такое воздействие может быть зарегистрировано. В особенности легко открывается связь между постановлениями Моисеева законодательства и правом новых христианских народов по вопросу о субъективных условиях уголовного вменения.
С нашей точки зрения, вряд ли может подлежать какому-либо сомнению влияние Моисеева законодательства, по вопросу о субъективных условиях уголовного вменения, на право той эпохи, которое развивалось под непосредственным влиянием принципов Моисеева законодательства, т. е. на право каноническое, в свою очередь, столь сильно влиявшее на средневековое светское уголовное законодательство. С нашей точки зрения, как мы уже указывали отчасти*(919), учение о dolus indirectus возникло под несомненным влиянием Моисеева права. В тех частях нашей работы, в которых мы коснемся тех разновидностей учения о формах виновности, которые возникали у представителей средневековой доктрины по вопросу о dolus indirectus, мы будем иметь случай подробно проследить полную тождественность этой конструкции с конструкцией того же института в Моисеевом праве.
Но если может быть установлена преемственная связь между учениями Моисеева уголовного законодательства, с одной стороны, и между средневековой доктриной и практикой, с другой, то, вместе с тем, мы получаем право на следующий вывод. В генетической связи с учениями Моисеева уголовного законодательства находятся по отношению к вопросу о dolus indirectus те положения доктрины и постановления законодательства XVIII и XIX вв,, которые развились под непосредственным влиянием учения о средневековом dolus indirectus. Но все это служит, в наших глазах, достаточным поводом для того, чтобы оправдать необходимость поближе познакомиться с основными принцип уголовного Моисеева законодательства по вопросу о постановке в нем дела уголовного вменения. Заметим, в заключение, что учение Моисеева. права о субъективных условиях вменения заслуживает внимательного изучения еще по тому основанию, что оно является, насколько нам известно, первым, по времени, из числа тех законодательств, которые придавали сколько-нибудь существенное значение субъективному моменту. Говоря о Моисеевом уголовном законодательстве, мы подразумеваем под ним те постановления, которые заключаются по, интересующему нас, вопросу, главным образом, в Пятикнижии Моисея*(920).

2

Мы старались уже показать в введении, что постановления Моисеева законодательства*(921), свидетельствуя собой о довольно высоком уровне правового развития, носят на себе несомненные следы того, что в отношении уголовного вменения они вытеснили, за вычетом исключительных случаев, порядок вменения объективного. Это последнее еще сказывается, правда, в Моисеевом законодательстве в, более или менее отчетливой, форме, но несомненно, что оно уже в эпоху Моисея представляется принципом, отжившим свой век. Объективное вменение, если еще и продолжает выступать в качестве принципа высшего неземного правосудия, то все-таки не подлежит, вместе с тем, ни малейшему сомнению, что в жизнь практическую законодательство эпохи Моисея старается подставить какое-то новое начало. Но в чем же оно заключается, и в каких частях законодательство Моисея колеблет тот принцип, по которому всякий, "кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию"*(922).
Законодательство Моисея, реагируя на нарушение одного из самых существенных для общежития интересов-права на жизнь, находит возможным существенно изменять характер уголовной реакции в зависимости от того субъективного оттенка, который носит лишение жизни. Предписывая в одних случаях за лишение жизни, в свою очередь, лишать жизни, законодательство Моисея для других комбинаций ограничивается одним изгнанием виновника в города убежища с требованием его пребывания в этом пункте до смерти первосвященника. Мы видели уже в введении, что этого рода мера, оставляя непоколебимым то начало, что на всякое нарушение жизни следует реагировать при помощи лишения жизни виновника, ограничивала, однако, действие этого принципа тем, что дозволяла месть только по дороге к городу убежища и при оставлении черты такого пункта. Желая уступить, издавна господствовавшим в древнееврейском праве, воззрениям, освященным, в глазах народа, авторитетом божественного откровения, Моисеево законодательство, в отношении практическом, вступает в борьбу с принципом кровомщения и, опираясь на новое откровение, более соответствовавшее, ощущавшимся в то время, потребностям, более соответствовавшее чувству справедливости, запрещает мщение смертью за убийство в некоторых случаях убийства в черте священных городов
И пытается, вообще, строго формулировать принцип различия между отдельными комбинациями убийства.
Как же представляет себе, однако, законодательство Моисея те случаи, в которых может иметь место, ничем; не ограниченная, реакция против лица, лишившего кого-либо жизни, как очерчивает оно те комбинации, в которых пребывание в месте убежища, пользующемся неприкосновенностью, не спасало убийцы и не избавляло его от выдачи родственникам убитого для кровомщения или, вообще, наказания. От такого первобытного законодательства, как моисеево, трудно, конечно, ожидать каких-нибудь теоретических определений и, вместо абстрактных максим, уже a priori, следует ждать перечисления отдельных случаев, не имеющих, может статься, исчерпывающего значения, но обрисовывающих довольно отчетливо существенные признаки случаев убийства, наказуемого полной мерой. Это предположение только отчасти, однако, подтверждается, когда мы обратимся к перечню, по моисееву законодательству, всех тех комбинаций, в которых имеет место более тяжкая форма наказания, от которой не спасало пребывание в городе убежища.
И на самом деле, в ряду этих случаев, законодательство Моисеево упоминает, прежде всего, о случаях убийства из ненависти или вражды к жертве. "Если кто толкнет кого по ненависти*(923), читаем мы в книге Числ, или с умыслом*(924) бросит на него что-нибудь*(925) так, что тот умрет, или, по вражде, ударит его рукой так, что тот умрет: то ударившего должно предать смерти, он убийца; мститель за кровь может умертвить убийцу, лишь только встретит его". "Но если кто (у тебя)*(926) будет врагом ближнему своему и будет подстерегать его, и восстанет на него и убьет его до смерти, и убежит в один из городов тех*(927), то старейшины города его должны послать, чтобы взять его оттуда и предать его в руки мстителя за кровь, чтобы он умер"*(928). Законодательство Моисея упоминает, далее, как об особо тяжком случае убийства, об убийстве коварном. "А если кто с намерением умертвил ближнего коварно (и прибежал к жертвеннику), то и от жертвенника Моего бери его на смерть*(929)). К группе случаев, подлежащих полной каре за убийство, с точки зрения Моисеева законодательства, подходят и те комбинации, в которых о намерении убить можно догадаться косвенным путем. Несколько постановлений, сюда относящихся, содержатся, между прочим, в книге Числ. "Если кто ударит кого железным орудием так, что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти"*(930). "И если кто ударит кого из руки камнем, от которого можно умереть так что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти"*(931). "Или если деревянным орудием, от которого можно умереть, ударит из руки так, что тот умрет, то он убийца: убийцу должно предать смерти"*(932).
Крут случаев убийства, очерченный указанным образом Моисеевым законодательством, наказывался лишением жизни, причем выкуп не допускался. По укоренившимся и, традиционно из рода в род переходившим, обычаям и отчасти, подтвержденному Моисеем, принципу*(933), ближайший родственник убитого мог убить убийцу везде, где он его встретит, исключая тех мест, которые пользовались правом убежища*(934). Мало того. По желанию, убийца выдавался родственнику убитого, пользовавшемуся правом кровомщения, уже после суда над ним. В тех случаях, когда не имелось налицо мстителя, или он отказывался от своего права, убийца наказывался смертью от лица высшей власти*(935).
Этим, более наказуемым, случаям убийства законодательство Моисея противопоставляет ряд других комбинаций, обсуждаемых иначе, ряд таких комбинаций, в которых право мстителя является в значительной степени ограниченным. Описывая эти случаи образно и опять-таки только отчасти казуистически, законодательство Моисея прибегает, между прочим, к следующим выражениям: "Кто ударит человека, так что он умрет, да будет предан смерти. Но если кто не злоумышлял, а Бог попустил ему попасть под руки его, то Я назначу у тебя место, куда бежать (убийце)"*(936). "Выберите себе города, читаем мы, в соответствие с этим, в книге Числ*(937), которые были бы у вас городами для убежища, куда мог бы убежать убийца, убивший человека неумышленно". "Для сынов израилевых, сказано там же*(938) и для пришельца и для поселенца между вами будут сии шесть городов убежищем, чтобы убегать туда всякому, убившему человека неумышленно"*(939). "Если же он толкнет его нечаянно, без вражды, читаем мы, далее, в книге Числ, или бросит на него что-нибудь без умысла, или какой-нибудь камень, от которого можно умереть, не видя уронит на него так, что тот умрет, то он не был врагом его и не желал ему зла; то... должно общество спасти убийцу от руки мстителя за кровь, и должно возвратить его общество в город убежища его, куда он убежал, чтобы он жил там до смерти великого священника... Если же убийца выйдет за предел города убежища... и найдет его мститель за кровь вне пределов города убежища его, то не будет на нем вины кровопролития. Ибо тот должен был жить в городе убежища своего до смерти великого священника"*(940).
Приведенные нами постановления, далеко не казуистические, по своей формулировке, если не считать примера с камнем, предписывают, в сущности, особо смягченное наказание для случаев убийства неумышленного. Справедливо полагая, однако, что создание одной только теоретической конструкции, само по себе, при известном уровне развития, недостаточно, законодательство Моисея, вслед за указаниями общего характера, дает, по-видимому, несколько примеров того, в каких формах может проявляться неумышленность*(941). Эта характеристика отдельных случает делается, при этом, не только со стороны субъективной, но и со стороны тех объективных качеств, которые, с значительной степенью достоверности, свидетельствуют о неумышленности, тех или других, действий.
"Кто пойдет с ближним своим в лес рубить дрова, читаем мы во Второзаконии, и размахнется рука его с топором, чтобы срубить дерево, и соскочит железо с топорища и попадет в ближнего, и он умрет, - такой пусть убежит в один из городов тех, чтобы остаться живым, дабы мститель за кровь в горячности сердца своего не погнался за убийцею и не настиг его... между тем как, он не подлежит осуждению на смерть, ибо не был врагом ему вчера и третьего дня"*(942). В этом примере делается, несомненно, попытка конструировать почти полную ненаказуемость случаев неумышленных. Тенденция эта ясна уже из слов: "ибо он не был врагом ему", что в данном случае равносильно тому, что он не умышлял на него. Но, с другой стороны, конструкция эта, с современной точки зрения, не допускает квалификации всей области, не подходящей под умысел, как сферы неосторожной, уже потому, что та комбинация, которая имеется в виду, ближайшим образом, может быть отнесена и к категории случайного.
Вообще, не подлежит, таким образом, сомнению, что Моисеево законодательство, внося свою лепту в процесс дифференцирования субъективных элементов уголовного вменения, противополагает комбинации умышленные, как наказуемые, такого рода случаям, в которых уголовная реакция почти отпадает и где, с точки зрения современных понятий, представляются в смешанном виде комбинации неосторожности-culpa и случая-casus. Ясно очерченной в сфере Моисеева законодательства выступает, следовательно, только область вины умышленной.
Помимо cоображений, говорящих в пользу этого мнения и уже приведенных нами выше, может быть указано еще на то, что нарушения обрядовой стороны, как,вообще, наиболее важные, по понятиям того времени, деяния карались, главным образом, только на случай их умышленного совершения. Талмудическое право, в свою очередь, подчеркивает в своих толкованиях постановлений Моисеева законодательства, что уголовному вменению подлежат только те случаи нарушения, которые характеризуются умышленностью. Постановления законодательства Моисея, касающиеся ритуальной стороны, предусматривают, по разъяснениям толмудистов-комментаторов, только те нарушения, которые учиняются сознательно, заведомо*(943).
В том обстоятельстве, что Моисеево законодательство предусматривало in expressis verbis только умышленную форму совершения, не разубеждают те отдельные запреты неосторожных действий, с которыми мы встречаемся иногда в Моисеевом праве. В этих случаях мы имеем дело со случаями, конструируемыми, как delicta sui generis. Как на пример такого запрета, можно указать на постановление, вроде следующего: "Если будешь строить новый дом, то сделай перила около кровли твоей, чтобы не навести тебе крови на дом твой, когда кто-нибудь упадет с него*(944).
То, что подразумевается Моисеевым правом под именем убийства без ненависти, вражды*(945), убийства нечаянного*(946), убийства "ближнего... без намерения, не быв врагом ему"*(947), без злоумышления*(948) и проч. далеко не является, таким образом, еще неосторожностью в чистом виде*(949). Душак*(950), приходящий к тому выводу, что древнееврейскому праву не чуждо было различение, в качестве факторов, влияющих на уголовное вменение, моментов умысла и неосторожности, имеет, по-видимому, в виду позднейшую эпоху в развитии Моисеева законодательства.
Но допуская уголовную реакцию в собственном смысле только на случай умышленности деяния, Моисеево законодательство, как мы уже видели выше, не усматривает наличности умысла только в тех случаях, когда имеет место убийство из вражды, ненависти и, вообще, в комбинациях, когда констатирование намерения не представляет каких-ли0о затруднений. Для решения вопроса о том, имеет ли судья дело с умышленным совершением, законодательство Моисея дает в руководство и объективные признаки. Оно указывает на то, наприм., что род оружия, которым причинено лишение жизни, уже сам может свидетельствовать о наличности намерения. В таких случаях вполне рационально видеть, думается нам, не расширение понятия умышленности, как более тяжкой формы наказуемости, на деяния неумышленные, но исключительно процессуальные правила, обеспечивающие наказуемость деяний умышленных. Здесь не возводятся, по крайней мере, по мысли законодателя, в умышленные такие деяния, которые не имеют этого характера; здесь выставляются только некоторые гарантии того, чтобы умышленность, в качестве элемента, обуславливающего наказуемость, не игнорировалась. В ряду орудий убийства, которые, уже сами по себе, презумируют yмысел, выступают, как мы видели в законодательстве Моисея, кусок железа, камень, кусок дерева, которым может быть нанесено смертельное повреждение и проч. Не может подлежать никакому сомнению, что этот dolus indirectus, который вводила доктрина Моисеева законодательства, носит на себе все следы неполной дифференциации из умысла некоторых элементов, которые должны быть отнесены с полным правом в область неосторожности; но нельзя игнорировать, с другой стороны, и того, что добрая часть, относящихся сюда" комбинаций действительно свидетельствует, в большинстве случаев, об умышленности. При таком положении дела, нет ничего удивительного, если законодательство Моисея, в виду значительной удобораспознаваемости некоторых признаков, не отказывается руководствоваться ими для различения сферы деяний умышленных от неумышленных*(951). О том обстоятельстве, что признаки объективные играют в Моисеевом законодательстве роль только в смысле симптомов субъективных настроений, позволяет догадываться хотя бы то место, в котором говорится об ударе кого-либо рукою*(952). "Или... по вражде ударит его рукою так, что тот умрет, то ударившего должно предать смерти..." В виду того, что удар рукою не всегда может свидетельствовать о намерении убить, законодательство Моисея в самой комбинации этой не видит еще всегда без исключения умышленности и необходимости, вместе с тем, высокой наказуемости. В постановлении, о котором у нас идет речь, прибавлено, в виду этого, требование и некоторых субъективных условий. Для наказуемости деяния необходимо, чтобы имела место "вражда".
Несмотря на то, что законодательство Моисея отводит видное место в деле уголовного вменения субъективному моменту, мы встречаемся в источниках этого права со случаями, в которых объективные свойства деяния влияют на наказуемость в такой мере значительно, что отодвигают собой несколько на задний план сторону субъективную. А если кто ударит раба своего или служанку своей палкой, и они умрут под рукой его, то он должен быть наказан. Но если они день или два переживут, то не должно наказывать его, ибо это его серебро*(953). В обоих этих постановлениях мы видим, как наказание ставится, главным образом, в зависимости не от намерения, но от объективных последствий. Правда, и здесь не совершенно исключено значение момента субъективного. В том случае, когда смерть последовала немедленно, можно предполагать и более серьезное намерение, - намерение не только проучить раба, но и лишить его жизни. Но, оставляя это в стороне, мы все-таки не можем констатировать, что в обоих вышеупомянутых постановлениях объективному моменту - положению пострадавшего по отношению к убийце - придается существенное значение. Постановление это, не являясь резким исключением из того принципа, по которому намерение играет видную роль в деле наказания, подчеркивает собой только то, что жизнь всех членов общества пользовалась далеко не одинаковой неприкосновенностью; это достаточно сказывается уже в словах "ибо его это серебро". Частно-правовой характер, цитированных нами, постановлений отнимает у них, вместе с тем, значительную долю убедительности в качестве моментов для характеристики отношений публично-правовых. Постановления, приведенные нами, таким образом, момент субъективный уже всякого значения в деле уголовного вменения.
Законодательство Моисея делает, как и: другие, стоящие на ступени субъективного вменения законодательства, некоторые исключения из общего порядка вменения на тот случай, когда существует необходимость в усиленной охране каких-либо существенных, по представлению законодателя, интересов. Проходящая красною нитью чрез всю деятельность Моисея, как законодателя, идея о том, что избранный Богом народ должен стремиться к увеличению своей численности, отражается на тех постановлениях уголовного моисеева законодательства, которые имеют своей целью создание условий, благоприятствующих произведению потомства. "Когда дерутся: люди, и ударят беременную женщину, и она выкинет, но не будет друиого вреда, то взять с виновпого пению, какую наложит на него муж той женщины, и он должен заплатить oную при посредниках. А если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб"*(954). Объективное вменение, о котором идет речь в этих стихах, подсказывается, вероятно, не чем иным, как стремлением законодателя охранить nasciturus'ом*(955).
Как на узаконение объективного вменения в постановлениях Моиееева законодательства, некоторые историки права указывают также на, возбудившие так много споров в литературе вопроса, постановления о воле, забодавшем кого-либо до смерти. Правильное толкование, относящихся сюда, мест источников не устанавливает, однако, кажется нам, вменения объективного, в смысле приравнения наказания животного к наказанию человека. Относящееся сюда, постановление передается текстом Св. Писания в следующей редакции: "Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноватъ*(956). Мы не станем спорить, что статья эта носит на себе следы старых законодательных приемов, - следы той эпохи, когда вменение объективное господствовало*(957). В нашем введении мы достаточно останавливались на том факте, что на некоторых ступенях развития уголовного права нередко встречаются случаи наказания животных. Мы указывали там же, что случаи эти очень типичны для характеристики порядка вменения объективного в сфере уголовной. Мы считаем, однако, необходимым прибавить, что одного факта существования умерщвления животных еще далеко, конечно, недостаточно, для того, чтобы шла речь о наказании животного. Вполне допустим, само собой разумеется, взгляд, что умерщвление бодливого вола выступает в Данном случае исключительно со значением удаления из оборота такого опасного животного*(958), которое не разрешено потреблять в пищу по гигиеническим соображениям, - по тому основанию, что мясо его как зараженное, может оказаться вредным для здоровья:*(959). Роль субъективного момента и в статьях о бодливом воле заметна уже из того стиха, в котором постановляется: - "Но если вол бодлив был и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить каменьями и хозяина его предать смерти". Не говоря уже о том, что одно знание хозяина о бодливости быка влечет за собой столь тяжкое для него наказание, мы можем заключить из этого места источников, что постановление о побивании вола камнями далеко не носит характера реализации того принципа, что за пролитую кровь кровь же и должна быть пролита. Это начало вполне уже осуществляется пролитием крови хозяина в кровь убитого. Побивание камнями вола не является, таким образом, кровью которая проливается за кровь, и не является, следовательно, и наказанием в собственном смысле, с точки зрения Моисеева законодательства. С таким же простым случаем побивания вола камнями, случаем, лишенным всякого уголовно-правового значения, мы имеем дело в том постановлении, в котором предусматривается следующий случай: "Если вол забодает раба или рабу, то господину их заплатить тридцать сиклей серебра, а вола побить камнями"*(960). Очевидно, побитие вола играет роль некоторого такого последствия, которое объясняется совершенно побочными соображениями. То, что здесь идет речь о соображениях гигиенического свойства, видно уже отчасти из того, что запрещается есть мясо этого вола*(961). О таком запрете нет, между тем, речи, когда трактуется, вообще, о воле, умершем неестественной смертью, но от причины, не заставляющей предполагать его болезненность*(962). Законодательство Моисея отводит, таким образом, видное значение субъективной стороне деяния, но констатирует эту субъективную сторону не всегда непосредственно. Законодательство это прибегает, как мы уже отчасти видели, к системе презумпций. Мы встречались уже с некоторыми видами последних в тех случаях, когда намерение презумируется из рода орудия, которым повреждение причинено. Если при современной сложности нашей жизни система презумпций безусловно не выдерживает критики в тех случаях, когда при помощи ее стараются удостовериться в наличности намерения, то далеко не то было при относительной простоте жизненных условий, при незначительной степени развития индивидуальных особенностей каждого члена сообщества. Мотивы действий при первобытном складе общественной жизни далеко не так разнообразны, как теперь, и из известной объективной обстановки мог быть сделан с значительною степенью точности вывод о субъективной подкладке известного объективного состава. Но во всем этом для нас существенно, однако, только то, что на первый план ставилась все таки сторона субъективная.
Вместе с тем, мы считаем совершенно невозможным допускать, чтобы Моисеево законодательство разграничивало умысел и неосторожность в том смысле, как мы встречаемся с этими понятиями в современных законодательствах и современной доктрине. Несомненно только то, что существенным признаком умысла, по духу Моисеева законодательства, является стремление к известным последствиям и, в крайнем случае, сознание возможности наступления известных правонарушительных последствий. Если хозяин бодливого вола "быв извещен о сем, не стерег его", если, вообще, лицо знало о том, что могут наступить известные правонарушительные последствия, то это было уже достаточно для применения наказания за умысел. Различение сферы умышленной и неумышленной применимо в Моисеевом законодательстве не только к преступлениям в собственном смысле, но и к области греховного вообще. "Если не преступите по неведению... если по недосмотру общества сделана ошибка, пусть все общество принесет одного молодого вола во всесожжение... и будет прощено всему обществу сынов израилевых, и пришельцу, живущему между ними, потому что весь народ сделал это по ошибке. Если же один кто согрешит по неведению, то пусть принесет козу однолетнюю в жертву за грех... Если же кто из туземцев или из пришельцев сделает что дерзкою рукою, то он хулит Господа: истребится душа та из народа Своего. Ибо слово Господне он презрел и заповедь Его нарушил: истребится душа та; грех ее на ней"*(963). В этих постановлениях in expressis verbis высказывается принцип, которым отменяется ужо то безотчетное начало объективного вменения, которое требует во всех без исключения случаях кровь за кровь, то начало, которое характеризует нормы данные Ною после потопа и которые высказаны в форме: "Я взыщу и вашу кровь... взыщу ее от всякого зверя, взыщу также душу человека от руки человека, от руки брата его. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию"*(964).

Глава вторая. Конструкция виновности в римском уголовном праве

1. Общие замечания
2. Очерк постепенного развития начал субъективного вменения в римском
уголовном праве раннего периода
3. Составные элементы умышленности в римском уголовном праве периода
его законченного развития
А. Терминология умышленной формы виновности
В. Отличие уголовно-правового умысла от гражданско-правового
С. Элемент знания в римском уголовно-правовом умысле
D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия,
как элемент римского уголовно-правового умысла
Е. Элемент воли в римском уголовно-правовом умысле
4. Характерные черты правонарушений, караемых римским уголовным правом
без подведения их под dolus
A. Терминология деяний, подлежащих по римскому праву уголовной
реакции, но не подпадающих под умысел - dolus
В. Общая характеристика правонарушений, подлежащих уголовной
реакции, несмотря на то, что в них отсутствует dolus

1

Римское уголовное право не является исключением из ряда других законодательств в отношении возникновения в нем субъективного взгляда на правонарушение только после некоторого периода господства системы вменения объективного. И в римском уголовном праве, как мы видели уже в своем месте, может быть отмечена такая эпоха, в которую реакция следует за каждым, вообще, нарушением правопорядка, независимо от субъективного настроения действующего. Такая реакция носит, притом, уголовный характер, направляясь против самой личности виновника и его имущественной сферы,
Принцип объективного вменения в римском уголовном праве вымирает только постепенно. Строго говоря, может быть допущено, что принцип этот сохраняется в римском праве так долго, как могут быть отмечены в нем следы религиозного влияния в деле оказания уголовной реакции на нарушения правопорядка. Принцип объективного вменения начинает, однако, вымирать в римском праве уже вместе с тем, как уголовную реакцию на некоторые правонарушения начинают заменять мерами, не направляющимися непосредственно на личность нарушителя. И на самом деле, нельзя не видеть некоторого ограничения объективного вменения в тех случаях, когда, вместо непосредственного личного воздействия на правонарушителя, начинают довольствоваться религиозными актами, заменяющими наказания в тех комбинациях, когда, по устанавливающимся воззрениям, это считают вполне достаточным. На некотором протяжении такого периода вымирания объективного вменения самый принцип этот продолжает, однако, еще сохранять формальное значение. Он находит некоторое подтверждение в том, что, вытекающая из правонарушения, обязанность имущественного вознаграждения пострадавшего, в виду неполного дифференцирования сферы гражданско-правовой из области уголовно-правовой, не отличается сколько-нибудь существенными чертами от последствий уголовно-правовых. Но, по мере того, как устанавливается, более или менее определенное, различие между неправдой уголовной и гражданской, а, вместе с тем, то, что заменяет в некоторых случаях непосредственное воздействие на личность виновника, начинает находить свое выражение в форме совершения некоторых религиозных обрядов, которые постепенно утрачивают всякое, сколько-нибудь серьезное, значение реакции на правонарушение, в римском праве наступает фактическое, действительное ограничение порядка объективного вменения в сфере уголовной. Что касается тех субъективных элементов, которые начинают требоваться в деяниях, квалифицируемых в римском уголовном праве, как такие, которые могут влечь за собой уголовную реакцию, то в дальнейшем изложении нашем мы будем иметь случай прийти к следующему общему заключению.
Римское уголовное право на всех стадиях своего развития не знает другой формы субъективной виновности, кроме умысла-dolus*(965). Область вины неосторожной - culpa в течение всего долгого периода существования римского права, как права живого и действующего, была неизвестна ему в смысле неосторожности уголовно-правовой. Мы увидим в своем месте, что далеко не одни только умышленные деяния влекли за собой, по римскому уголовному праву, известные невыгодные последствия для виновника. О таких последствиях может быть речь и при деяниях неосторожных, с современной точки зрения, но лишения эти не носят характера уголовного наказания. Когда, в качестве переживания принципа объективного вменения, мы наблюдаем, что известные меры принимаются и по отношению в явлениям, с точки зрения современного правовоззрения, неосторожным и даже случайным, то это не подтверждает еще, в наших глазах, реальности существования на известной стадии развития вменения объективного. Никто не станет настаивать, что современное уголовное право продолжает стоять на ступени объективного вменения только потому, что в современных законодательствах мы встречаемся с случаями уголовной ответственности за деяния, в которых не имеет места ни умысел, ни неосторожность. Но с положением, аналогичным этому, мы встречаемся в римском уголовном праве по отношению к неосторожности.
Для доказательства того положения, что dolus на всех стадиях развития римского уголовного законодательства был единственной формой виновности, нам недостаточно, конечно, ограничиться установлением того положения, что такой порядок характеризует собой только, достигшее своего окончательного развития, римское уголовное право. Только тогда наше положение о том, что dolus-единственная форма вины в области уголовно-правовых отношений будет доказано, когда мы, сделав экскурсию в более раннюю эпоху развития римского уголовного права, обнаружим. что конструкция эта была предопределена всем ходом развития римского уголовного права..
В нашем введении мы с достаточной полнотой указали уже на ту огромную роль, которую сыграло римское право в деле создания и сформирования учения о формах виновности в, современных нам, законодательствах культурных народов. В этой руководящей роли римского уголовного права мы и усматриваем то непосредственное основание, которое побуждает нас заняться вопросом о конструкции учения о формах виновности в римском уголовном праве.

2

Зачатки выделения некоторых случаев правонарушений, по их субъективной окраске, в комбинации, наказуемые особенно тяжко, мы наблюдаем еще в тот весьма ранний период развития римского права*(966), когда говорят о сакральном его характере.
В области нарушений ритуальных, касающихся церемониала жертвоприношений, религиозных процессий, почитания dies nefasti, обрядов совершения погребения и проч. с древнейших времен различали две категории проступков, влекших за собой различные последствия. Одну из этих категорий образуют нарушения такого рода, которые налагали на лицо, их совершившее, печать impietas. Ряд других нарушений не налагал такого пятна, но требовал, тем не менее, искупления перед божеством-piaculum. Есть значительное основание допускать, что обе эти категории нарушений противополагались друг другу, как деяния умышленные-деяниям неумышленным. Impietas, как последствие, характеризующее нарушение, которое не может быть искуплено, наступала обыкновенно в тех случаях, когда нарушение совершалось заведомоprudenter. Напротив, допускалось piaculum в тех случаях, когда речь шла о непредвидевшемся нарушении. В этих случаях римляне говорили об imprudentia*(967). Такое противоположение деянии, совершенных prudenter, деянием, учиненным imprudenter, т. е. при отсутствии сознания, может, несомненно, свидетельствовать о том, что известные субъективные признаки полагались в основание выделения некоторых категорий деяний в более и менее наказуемые. Эти субъективные признаки, характеризуемые источниками, как знание, дают, кроме того, право предполагать, что в этих случаях шла речь именно об умысле. Но если это и может быть допущено на основании еще некоторых дополнительных соображений, на которые будет указано нами в своем месте, то нет, тем не менее, никакого повода предполагать, что постановлениями римского сакрального права предусматривались случаи нарушения неосторожного*(968).
С той же обрисовкой субъективной стороны деяния, влекущего за собой наиболее тяжкое наказание, мы встречаемся в, несомненно весьма древнем и приписываемом обыкновенно Нуме Помпилию, законе об убийстве свободного человека. Закон этот, о котором находятся упоминания у некоторых римских писателей*(969), определял полную меру наказания за убийство только тому виновнику, который убивал умышленно-dolo sciens. Историки права, специально занимавшиеся вопросом о подлинности закона полумистического царя Нумы Помпилия*(970), считают текст этого юридического памятника в том виде, как он приводится у Павла Диакона, несвободным от позднейших прибавлений*(971). В формулировке этого закона, гласящей "Si qui hominem liberum dolo sciens morti duit, paricidas esto", уже Фойгт отмечал необходимость добавить к слову "dolo" слово "malo" потому соображению, что выражение "dolo sciens" совершенно неизвестно из других источников римского права*(972). Тот же Фойгт считает вместе с Шеллемъ*(973) позднейшей прибавкой слово "qui", которое, по времени своего возникновения, вообще, не старее эпохи пунических войн*(974). Наконец, Брунненмейстер подвергает сомнению самый факт возможности употребления выражения dolo sciens, или dolo malo sciens, в законе Нумы по тому основанию, что оборот этого рода встречается не ранее эпохи республиканского законодательства. В связи с этим, Брунненмейстер допускает, что текст закона, приписываемого Нуме Помпилию, предусматривал только глухо случай убийства свободного человека. Вместе с тем, однако, ученый этот предполагает параллельное существование в древнейшем римском праве закона, по которому убийство, совершенное imprudenter, должно было влечь за собой приношение в жертву барана*(975) со стороны виновника. В пользу вероятности такого предположения проф. Брунненмейстера свидетельствуют указания некоторых римских писателей*(976). Среди филологов и историков считается весьма вероятной подлинность не только первого, приведенного нами, закона, приписываемого Нуме, но и второго, существование которого предполагает проф. Брунненмейстер, опираясь на, цитированный нами в примечании, отрывок из Сервия. Сомнению подвергаются только отдельные выражения и в частности, слово "imprudens". Одним из аргументов против подлинности этого слова служит то, что оно не встречается в позднейшем законодательстве XII таблиц, прибегающих к описательной форме и характеризующих неумышленность известным оборотом "si telum manu fugit magis quam iecit".
Ho, оставляя в стороне редакционные поправки и не высказывая окончательного мнения по вопросу о том, заслуживают ли одобрения те исправления, которые делаются в тексте закона, приписываемого Нуме Помпилию, или нет, несомненно то, что закон этот предусматривал случаи убийства, отличающиеся известными субъективными чертами, и, по своей вероятности, случаи умышленного совершения. На то обстоятельство, что, вообще, в древнейшем римском законодательстве, на случай трактования вопроса о субъективных условиях правонарушения, речь идет об умышленности, достаточно указывают выражение, sciens, независимо от того, какими терминами ни обозначалось бы то, чему этот вид совершения противополагается, характеризование известного отношения к правонарушению, как знания предполагает, само собой разумеется, что та же норма не может быть применена к случаям, такими признаками, не отличающимися. Но мы можем сделать еще одно заключение из самого факта существования двух законов, из которых один предполагает сознавание возможности наступления правонарушения, а другой, ему противоположный, такого знания не предполагает. Убийство, противополагаемое убийству заведомому, умышленному, не предусматривало случаи убийства неосторожного в виде дифференцированном от комбинаций случая-casus. Ни выражение impudenter, которое некоторыми признается не аутентическим, ни даже вполне аутентическое "si telum manu fugit magis quani iecit" не исключают, наравне с неосторожными, и случайных последствий. Выражения imprudens, imprudentia, некоторыми оспариваемые, не оставляют, однако, в свою очередь, какого-нибудь сомнения в том, что термин этот достаточно широк для понимания его и в смысле неосторожности, и случайности. Термины эти означают уже в весьма раннюю эпоху недостаточное предвидение, незнание и, кроме того, употребляются риторами в смысле necessitas и fortuna. Мы можем, таким образом, в конечном результате принять, что юридические памятники, о которых у нас шла до сих пор речь, различая умышленную форму совершения от неумышленной, не возвышаются еще до различения деяний неосторожных от случайных*(977).
Момент умышленности, который предусматривается законом или законами Нумы Помпилия, не может быть определен, ближайшим образом, в отношении его составных элементов за полным отсутствием данных, которые обнаружили бы, как применялся закон этот в отдельных случаях. Единственным надежным путеводителем является та терминология.. к которой он прибегает, но которая, в свою очередь, представляется далеко не бесспорной. Принимая в руководство эту терминологию случаев умышленного совершения для решения, занимающего нас в данный момент, вопроса, приходится признать, что элемент знания, а не стремления. играет первенствующую роль в понятии умысла. И на самом деле, выражения, с которыми мы до сих пор встречались вроде: "sciens, sciens pradensque, sciens dolo malo" и, с другой стороны, "imprudens, insciens, sine dolo malo" оттеняют, что единственная форма виновности, о которой упоминают древнейшие памятники римского уголовного права; предполагает исключительно элемент знания о последствиях предпринимаемого действия*(978).
Но пойдем далее и посмотрим, как продолжала развиваться в римском уголовном праве проблема субъективного вменения. Ответ на это дает взгляд законов Х??-ти таблиц на вопрос о значении для уголовной ответственности субъективных моментов.
Усматривая в законодательстве ХI?-ти таблиц значительный шаг вперед, по сравнении с, предшествовавшим этому памятнику, правом, некоторые исследователи идут уже слишком далеко, Они настаивают на том, что уголовно-правовые постановления законов Х??-ти таблиц вводят в римское уголовное право понятие преступления неосторожного. Одним из видных представителей такого воззрения является, между прочим, Цумпт*(979) Между тем как в эпоху, предшествовавшую изданию законов Х??-ти таблиц, различали, по-видимому, только между умышленным и случайным убийством, со времени этого памятника, думает Цумпт, появляется новая точка зрения на преступление убийства, - точка зрения, которая не проявляется, однако, в создании соответствующего термина для ее обозначения. О существовании такой новой точки зрения Цумпт заключает из того, что Цицерон в своей речи за М. Туллия*(980) делает следующее замечание: тот, кто убивает другого неумышленно, заслуживает прощения; наши предки, однако, поступали иначе, как это следует из закона ХII-ти таблиц, предписывающего наказывать и того, у кого, оружие скорее скользнуло, чем было брошено рукой. Отсюда, продолжает Цумпт, следует, в свою очередь, что по действовавшему -римскому праву существовало наказание за деяния, учиненные неумышленно, по крайней мере, при известных условиях. Но, вместе с этим, невозможно, думает Цумпт, предположить, чтобы наказывались последствия случайные, - убийство, учиненное случайно. Против такой возможности говорят уже слова Цицерона. При этих обстоятельствах, остается предположить, что в законах Х??-ти таблиц были отмечены особо некоторые случаи, в которых могла быть констатируема вина действующего, несмотря на то, что он действовал неумышленно. Цумпт принимает, другими словами, что в законах Х??-ти таблиц были постановления о неосторожном совершении убийства, как о случаях, в которых действующий наказывался на столь тяжко, как на тот конец, когда он действовал умышленно*(981).
Обращаясь к оценке попытки Цумпта, считающей возможным возводить ко времени XII таблиц дифференциацию неосторожной формы совершения преступления убийства, как самостоятельного вида виновности, нам кажется несомненным следующее. Трудно допустить, чтобы неосторожность, в качестве самостоятельной формы виновности, упоминалась в законах XII таблиц, но чтобы, вместе с тем, об обстоятельстве "этом можно было узнать единственно из упомянутого отрывка речи Цицерона. Легко видеть, что если бы предположение Цумпта было правильным, мы могли бы и из целого ряда других источников узнать о существовании специальной формы виновности, стоящей на ряду с умыслом.
Но обратимся, кроме того, к критике самого отрывка из речи Цицерона, на котором строит свое предположение Цумпт, и посмотрим, действительно ли это извлечение из речи великого оратора древности с необходимостью постулирует признание самостоятельного значения culpa, хотя и без существования этого термина и без указания на... какой-либо другой. Беспристрастное толкование отрыва речи Цицерона, на который ссылается Цумпт и который приводится нами в примечании 68, способно дать только самое общее, неопределенное впечатление по вопросу о том, существовала ли в римском праве XII табл. неосторожность, как самостоятельная форма виновности. Но стоит только стать на ту точку зрения, которую защищаем мы и которая не допускает существования culpa в области уголовно-правовых отношений в период признания XII таблиц действующим правом, чтобы увидеть, что отрывок речи Цицерона вполне объясним и при таком взгляде. И, на самом деле, в отрывке этом великий оратор не допускает ссылки на то место ХII таблиц, которое гласит "si quis quem imprudens occiderit", не потому, что бы случай, о котором идет речь, обсуждался, как ненаказуемый в законодательстве XII таблиц. Цицерон говорит, что эти случаи ненаказуемы только по общим соображениям человечности, но не по законам XII таблиц. Напротив, с точки зрения этих последних, такие случаи подлежали наказанию, что следует уже из слов Цицерона "tamen huiusce rei veniam maiores non dederunt. Nam lex est in XII tabulis: si teluna manu fugit magis quam iecit". Цицерон, стремясь оправдать лицо, которое он защищал, и требуя его освобождения от наказания, ссылается не на текст закона, который, повидимому, против него, но на законы человечности. "Наес enim tacita lex est humanitas, ut ab humine consilii, non fortunae poena repetatur". Говоря о наказании случаев, противополагаемых умышленным в XII таблицах, Цицерон разумеет, по-видимому, сохранявшееся еще в законе XII таблиц, как переживание периода объективного вменения, принесение во всех случаях нарушения правопорядка очистительной жертвы в виде барана*(982),*(983). Смысл отрывка из речи Цицерона за М.Туллия сводится, таким образом, к следующему. Цицерон высказывается в нем в том смысле, что он отлично знает постановление законов Х?? таблиц, на которые ссылается обвинитель. Но против допущения применения нормы, высказанной в этих законах.говорит tacita lex humanitas. Вполне возможно, что в устах Цицерона эта ссылка на humanitas является выражением протеста против остатков объективного вменения, уцелевших еще в, действовавшем в его время, праве, но полагать, что этими словами делаются намеки на существование в законах XII табл. неосторожности, как самостоятельного вида виновности, кажется нам тем менее вероятным, что этому противоречит все то, что мы знаем о дальнейшем состоянии римского уголовного законодательства по этому вопросу. Итак, мы видим, что следует отнестись безусловно отрицательно к предположению Цумпта о том, что уже законодательству XII таблиц известна неосторожная форма виновности по отношению к преступлению убийства. Но нет никакого основания полагать-, что законы XII таблиц знают неосторожное совершенно по отношению к другим каким-либо нарушениям правопорядка. Мы имеем положительные указания, что по вопросу о нарушениях телесной неприкосновенности, не грозящих жизни, законодательство XII таблиц знает однородные наказания независимо от того, учинены ли соответственные деяния умышленно или случайно. На это обстоятельство мы находим указания у Геллия*(984), а равно у целого ряда других писателей и юристов*(985),*(986).
Но это является, однако, далеко не единственным примером того, что неосторожность, как самостоятельная форма виновности еще, не дифференцировалась. Законодательство Х?? таб. снабжает собственника украденной вещи, так наз., actio furti concepti, по которому может быть взыскана с лица, у которого нашли путем обыска краденную вещь, в виде штрафа, тройная ее ценность без отношения к тому, знало или не знало такое лицо об ее покраже*(987).
Некоторое сомнение возникает только по вопросу о того, игнорировало ли законодательство XII таблиц внутреннюю, субъективную сторону, одного из важнейших преступлений - поджога или, напротив, признавало по отношению к этому деянию, наряду с умыслом, и неосторожность. По этому вопросу существует некоторое разногласие между исследователями, обусловливающееся, главным образом, отсутствием надлежащих исторических свидетельств. Но и то, что уцелело, не дает никакого прямого основания для истолкования его в том смысле, что законодательству XII таблиц было известно неосторожное совершение поджога, как определенное юридическое понятие, имевшее известные, предусмотренные законом, последствия*(988).
Основным текстом по вопросу о взгляде законодательства XII таблиц на преступление поджога считается, как известно, приводимое в Дигестах извлечение из комментария Гая на законы XII табл.*(989). Из этого места может быть выведено, что на тот конец, когда идет речь. о случайном или неосторожном поджоге, "вред должен быть возмещен и совершитель, по возможности, легче наказан; но это место, тем не менее, далеко еще не устанавливает того обстоятельства, как думают, между прочим, некоторые исследователи, что неумышленный поджигатель подлежал не только более легкому наказанию, по сравнению с умышленным виновником поджога, и что здесь шла специально речь о неосторожном поджигателе. Из немецких исследователей уже Рейн*(990) полагал, что Гай в указанном месте говорит собственно не о времени XII табл., но об императорской эпохе. Рейн указывал, что опасно понимать буквально цитату Гая и предлагал слова "si minus idoneus" и след. относить к эпохе позднейшей. Тот же взгляд защищал Вехтер и, по-видимому, вслед за ним, Циглер*(991). Из позднейших исследователей высокоавторитетный Т. Моммзен*(992) полагал, что упомянутую цитату Гая далеко нельзя принять без критической проверки. Если слова, замечает он, "casu" и "levius catsigare" не могли быть взятыми из законов XII таблиц, то слова "noxiam Sarcire" взяты, несомненно, из текста XII табл. Рядом с этим, Моммзен полагает, однако, что объяснение casus словом negligentia-бесспорно в виду того, что случайность, по взгляду римских юристов, не нечто строго определенное, но такое понятие, которое то включает в себе, то исключает неосторожность. В виду этого, Моммзен считает невозможным допустить, чтобы законодательство XII табл. карало поджог чисто внешним образом. Оговариваясь, вслед затем, что вопрос этот не может быть решен с несомненностью, маститый романист все таки принимает, что, по всем вероятиям, то, что Гай говорит о законодательстве XII таблиц, действительно относится к этому памятнику и, следовательно, в тех случаях, в которых Гай говорит о менее тяжком наказании, идет речь о неосторожности-negligentia.
Что касается нашего взгляда на этот вопрос, то нам кажется, что, приведенный нами в примечании, отрывок комментария Гая на законы XII таблиц не является угрожающим в том смысле, что может с несомненностью доказать известность законодательству XII табл. неосторожной формы совершения поджога. Весьма возможно и вполне согласно с общим духом законодательства XII таблиц, что и неумышленное совершение наказывалось в них по принципу, с одной стороны, переживания объективного вменения и, с другой, сводилось, в. сущности, к устранению тех гражданских последствий, которые влек за собой неосторожный поджог. Но в тексте Гая мы встречаемся с различным наказанием умышленного и неумышленного вида поджога. Весьма возможно, и даже в высшей степени вероятно, что подобно тому, как. это было относительно убийства, и здесь сознательная форма нарушения выделялось особо и была более наказуема, чем форма не сознаваемая. Но все это не доказывает еще существования неосторожности, как самостоятельной формы. То, что подходило под неумышленную форму совершения, являлось, само по себе, еще сложным комплексом, в котором перемешивались случаи culpa с комбинациями совершенно казуальными в современном смысле этого слова. Основанные на глубоком знании источников, слова Моммзена, что понятие casus достаточно широко для того, чтобы включать в себя и неосторожность, не равносильны, думается нам, еще тому, что здесь, как полагает Моммзен, Гай передает вполне точно смысл слова casus словом negligentia, предполагающим неосторожность в специальном смысле. Отрывок комментария Гая, о котором идет речь, должен быть, кроме того, толкуем специально в том смысле, что им даются постановления XII табл. в том виде, как они принимались действующим правом во времена Гая. Мы спешим, однако, добавить, что и на этот конец, как мы увидим ниже, в постановлении этом, не может быть констатирована, с нашей точки зрения, уголовно-правовая culpa.
Вопрос о том, возникает ли неосторожная форма совершения, как самостоятельная форма виновности, наравне с умыслом, в постепенном развитии римского уголовного права в эпоху, следующую за законодательством XII таблиц, может быть решен лучше всего, кажется нам, путем следующего приема. Необходимо выяснить, считаются ли уголовные законы, изданные для регулирования главных преступлений, допускающих неосторожную форму совершения, с этой последней, как с такой формой, которая может отражаться известным образом на мере наказания или же, наоборот, совершенно не упоминают о неосторожности.
Классическим разрядом преступлений, из которого обособилось с течением времени то, что называют общей частью уголовного права, были преступления против жизни. Из анализа, в частности, римского законодательства по этого рода преступлениям всего легче извлечь, вместе с тем, заключение о том, как изменялась конструкция виновности в римском уголовном праве.
Римское законодательство по вопросу о преступлениях против жизни носит, в общем, весьма консервативный характер. Кроме естественного своего развития путем судебной практики, оно испытывает относительно мало потрясений, проводимых законодательным путем. Это справедливо, в особенности, относительно эпохи, предшествующей диктаторству Суллы (| 78 г. д. Р. X.). Начиная, однако, с этого момента (81 г. д. Р. Х.),римское уголовное право в некоторых своих частях подвергается значительной ломке, и, вместе с тем, появляются новые законы, касающиеся преступлений против жизни. До эпохи Суллы мы не встречаемся в этой области с законодательными переменами, не встречаемся, следовательно, с какими-нибудь реформами с самого времени издания XII таблиц (450 г. д. Р. X.) до 673 г. От основания города Римаили 81 г. до Р. Х., т. е. в течение почти четырех столетий*(993). Между тем как в этот промежуток времени накопилась масса перемен, которые объяснялись, с одной стороны, влиянием института народных трибунов, а с другой, реформами, вроде закона о провокации и проч., только Сулла предпринимает как бы кодификацию новых наслоений, образовавшихся на почве законодательства XII таблиц, которое продолжает оставаться основным законом. В особенности долговечным, оказалось, как известно, законодательство Суллы по вопросам уголовным в собственном смысле. Lex Cornelia de falsis и, особо близко касающаяся нас, lex Cornelia de sicariis et veneficiis, на подобие самого законодательства XII таблиц, стала коренным законодательным актом по вопросам этого рода*(994).
Обращаясь к анализу закона Суллы de sicariis et veneficiis, могущего дать нам весьма существенные указания по вопросу о субъективных условиях вменения в римском уголовном праве, мы встречаемся в литературе, между прочим, с взглядом, по которому в эпоху издания этого закона карались в римском праве наряду с комбинациями умышленного совершения, и случаи неосторожности-culpa. Представителем такого взгляда выступает в немецкой литературе опять-таки А. Цумпт.
Прежде чем обратиться к оценке аргументов этого ученого, остановимся несколько на самом тексте lex Cornelia de sicariis et veneficiis*(995), далеко уже не столь простого и односложного, как закон, приписываемый Нуме, или постановления XII таблиц. Первая глава закона Суллы была посвящена, по словам Ульниана*(996) постановлениям об убийцах sicarii и предусматривала, чтобы или претор, или iuclex quaestionis со своей судебной коллегией ведали дела "de capite eius qui cum telo arabalaverit - hominis necandi furtive faciendi causa, hominemve oceiderit, cuius, id dolo malo faetum erit"*(997). Под термином cum telo ambulare разумелось, при этом, не ношение оружия вообще, но подстерегание с намерением убить. Слово telum означает, вдобавок, оружие не только в собственном смысле, но и всякий, вообще, предмет, которым можно убить*(998). Глава пятая, той же lех Cornelia de sicariis et veneficiis, предусматривала случаи отравления и, при этом, карала не только того, кто составлял яд, но и того, кто продавал его или даже только имел*(999).Хранение яда, приобретение его и проч., как видно из слов закона, ставилось в вину только на тот конец, когда оно имело место с умыслом кого-нибудь убить*(1000). Другая глава lex Cornelia de sic. et venef. трактовала о тех, которые добивались несправедливого осуждения невинного путем подкупа судей, и выставлением подложных свидетелей*(1001),*(1002). Тот же закон предусматривал и случаи поджога dalo malo*(1003). Bo всех этих случаях, не трудно видеть, lex Cornelia требует умышленности, - dolas'a in expressis verbis, что подтверждается еще словами юриста Павла, замечающего, что в lex Cornelia de sic. culpa lata не может заменить dolus'a,*(1004) и вытекает, в особенности, из слов одного из самых авторитетных римских юристов-Папиниана, который замечает "lех ita punit homieidam, si dolo malo homicidium factum fuerif*(1005). Нетрудно, вместе с тем, видеть, что, настаивая на усмысле - dolus, как на основном признаке субъективного состава преступлений, обнимаемых упомянутым lex Cornelia, закон этот противополагает dolus тем комбинациям, которые в уголовном римском праве того периода известны были под общим именем casus и влекли за собой обязанность частного вознаграждения по силе lex Aquilia.
Этот защищаемый нами, в строгом согласии о источниками римского уголовного права, взгляд поддерживается всегда и большинством, наиболее авторитетных, романистов, из которых назовем Рейна,*(1006) Гейба*(1007), Кестлина*(1008), а равно, Брунненмейстера,*(1009) Т.Моммзена,*(1010) Перниса,*(1011) Брука*(1012). Взгляд противоположный, разделяет, между прочим, как мы уже упомянули выше, Цумпт.
Этот последний не идет так далеко, чтобы утверждать, что самый текст lex Cornelia de sicariis предусматривал случаи неосторожного совершения. Цумпт ставит, однако, на вид, что едва ли допустимо, чтобы к концу существования римской республики оставалось не проведенным в практическую жизнь такое простое и очевидное различие, как умысел и неосторожность. Обстоятельство это является, в глазах Цумпта, тем более вероятным, что, по его словам, различие умышленного и неосторожного совершения было уже известно законодательству XII таблиц*(1013). Последнее предположение Цумпта, как мы уже имели случай видеть выше, в значительной степени произвольно и потому вряд ли может играть роль такого доказательства, которое необходимо для подтверждения того нового предположения Цумпта, что во времена Суллы различалась неосторожная форма совершения, как самостоятельный вид проявления виновности. Мы видели, на каких ненадежных основаниях покоятся предположения Цумпта о том, что неосторожность была известна законодательству XII таблиц. Мы в своем месте уже отказали гипотезе Цумпта в основательности, а теперь встречаемся с попыткой того же ученого доказать путем прежних посылок, нечто такое, что текстом самого законодательного памятника, о котором идет речь, опровергается. Цумпт допускает, что хотя lех Соrnelia и говорит о случаях умышленного совершения, но настаивает на том, что в тех комбинациях, когда имела место неосторожность, применялись, уже давно существовавшие, постановления по этому вопросу XII таблиц*(1014). Неправильность предположения Цумпта о том, что lex Cornelia только дополняла постановления XII таблиц, знавших и неосторожную форму нарушения, еще более подчеркивается тем, что Цумпт допускает относительна случаев неосторожного поджога.
Между тем, констатирует этот писатель, как поджог, по lех Cornelia, обнимал собой только случаи умышленного совершения, необходимость карать и случаи неосторожного учинения вызвала к жизни закон Помпея, каравший неосторожность*(1015). Оставляя в стороне вопрос о том, знал ли и последний закон случаи неосторожного совершения, мы не можем не сделать, однако, следующего замечания по поводу аргументации Цумпта. Становясь на сторону такого способа защиты своего взгляда, ученый этот сам уже, по-видимому, соглашается с тем, что во -времена издания lex Cornelia цель наказания неосторожных поджигателей не достигалась, существовавшими, по предположениям его, постановлениями XII таблиц. Если еще современная этим последним, практика, по мнению Цумпта, обеспечивала наказание неосторожных поджигателей, как таковых, так к чему, спрашивается, было издавать специальный закон Помпея. Это тем менее понятно, что наказуемость неосторожного поджога в эпоху, предшествующую законодательной деятельности времени издания закона Суллы, имеет за себя основания, во всяком случае, более солидные, чем те, которые приводится в пользу существования неосторожного убийства*(1016).
Свое предположение о знакомстве римского уголовного права в эпоху, предшествующую падению республики, с неосторожной формой правонарушений Цумпт подтверждает, вдобавок, указанием на то, что в римском уголовном праве эпохи Суллы мы встречаемся в преступлениях, обнимаемых понятием iniima, с замаскированным видом culpa. Если последнее мнение Цумпта подтверждается источниками и если, в частности, в другом законе того же Суллы, в lex Cornelia de iniuriis мы встретимся с неосторожными правонарушениями по существу, то придется признать, что Цумпт в значительной степени прав, выставляя предположение о косвенном признании culpa в области римского уголовного права эпохи конца республики.
Термин iniuria, как известно, имеет несколько значений в римском праве. С одной стороны, он обозначает неправду, вообще*(1017). Рядом с этим, слово iniuria в тесном смысле означает оскорбление чести другого, обиду*(1018) или оказание, вообще, какого-нибудь пренебрежения или презрения кому-либо*(1019). В данном случае нас интересует термин iniuria в смысле нападения на честь кого либо. В этом последнем значении оскорбления, чести мы встречаемся с обидой-iniuria уже в законодательстве XII таблиц. Последнее знает iniuria под видом нарушения телесной неприкосновенности и публичного поношения чести лица, между прочим, в форме пасквилей. Мы имели уже случай констатировать относительно телесных повреждений, что законы XII таблиц не различали, в применении к этому виду нарушений, каких-нибудь субъективных моментов в роли факторов, могущих оказывать влияние на размеры уголовного вменения*(1020). Что касается поношения чести, вообще, и, в частности, пасквилей, то законодательство XII таб., в свою очередь, предусматривало их и карало очень строго определяя в качестве наказания за этот вид iniuria, как предполагают некоторые ученые, бичевание до смерти*(1021) Оставаясь на почве объективного вменения*(1022), постановления XII таблиц об iniuria к той эпохе, когда преторский эдикт начинает мощно видоизменять даже самые основания римского права, подвергаются значительной переработке. Ближайшей причиной, вызвавшей реформу старых постановлений XII табл. по этому вопросу была, с одной стороны, по свидетельству современников, слишком высокая наказуемость некоторых видов iniuria, несоответствующая духу времени, и, с другой, слишком легкая наказуемость некоторых таких случаев, которые приобрели, с течением времени, особо важное значение. Благодаря тому, что некоторые обиды наказывались только незначительным денежным штрафом, люди со средствами не щадили чести бедных граждан*(1023),*(1024). С той поры, как преторский эдикт начинает реформировать вопрос об оскорблениях, отпадает уже весьма скоро наказание iniuria строго определенным денежным штрафом. Система наказания, принятая в законодательстве XII таблиц, теряет всякое значение вместе с введением претором в практику actio iniuriarum aestimatoria, в силу которой лицо обиженное получало с обидчика столько, сколько представлялось справедливым в зависимости от состояния обидчика. Расширяется, вместе с тем, самый круг понятия обиды*(1025), но, что для нас особенно существенно, наказание начинает применяться на случай обиды только в случаях, в которых имеет место умышленность деяния. Dolus умысел становится необходимым признаком для наличности состава обиды-iniuria в том смысле, что обиды нет, когда действующее лицо не сознает того, что им предпринимается или совершается нечто такое, что оскорбляет честь другого. Этот взгляд постепенно укореняется в сфере преступления iniuria в эпоху преторского эдикта. Слова Ульпиана из его комментария на эдикт убеждают в этом самым несомненным образом*(1026) Это не значит еще, что римские юристы требовали animus iniurbndi, так как dolus понятие более широкое, чем этот последний. Все, неспособные действовать cum dolo, неспособны, вместе с тем, быть лицами, против которых может быть направлено actio iniuriarum*(1027). Вообще, необходимость dolus'a для iniuria принадлежит к одному из самых без спорных положений римского уголовного права*(1028). По этому вопросу мы не встречаемт и особенного разногласия у романистов. За умышленность iniuria по римскому праву высказывается в русской литературе С. Муромцев*(1029), а в немецкой огромное большинство. Среди представителей этого большинства, мы встречаем и Рейна*(1030), и Моммзена*(1031), и Перниса*(1032), и целый ряд других авторитетных имен. При таком положении дела не может подлежать сомнению следующее. Относительно того обширного класса правонарушений, который обнимает собой римская iniuria, относительно того класса, который представлялся в некоторой степени общим типом правонарушений в виду того, что под ответственность по actio iniuriarum подводили всякого, вторгавшегося в правовую сферу другого лица, ни в каком случае не может быть принято, что, со стороны субъективной, комбинации эти обнимают собой и случаи неосторожного совершения, как самостоятельной формы вины.
Уже из сказанного нами до сих пор легко заключить, что в высшей степени невероятно то предположение, которое высказывает Цумпт и которое, как мы видели выше, сводится к тому, что в римском уголовном праве эпохи Суллы в преступлениях, обнимаемых именем iniuria, мы имеем, в сущности, дело с такой категорией нарушений правопорядка, которая восполняет собой ненаказуемость culpa с точки зрения главных законодательных памятников той эпохи. Тот законодательный приказ, которым проводятся в жизнь постановления о наказании неосторожных действии, квалифицируемых как iniuria, Цумпт приурочивает к lex Cornelia de iniuriis.
Закон этот, с точки зрения современных историков права, издан Суллой в виду убеждения в том, что преторский эдикт охранял не в достаточной степени честь римских граждан. По вопросу о том, была ли lex Cornelia самостоятельным законодательным актом относительно долгое время существовало разногласие*(1033); в наши дни оно считается, однако, устраненным в форме признания того, что закон этот являлся самостоятельным законодательным актом*(1034). О существовании его мы узнаем, однако, только из упоминания о нем у некоторых римских юристов*(1035). Так или иначе, путем восстановления содержания этого закона Суллы установлено, что закон этот предусматривал случай iniuria atrox и, главным образом, дополнял, действовавшее в ту эпоху, право эдикта по этим вопросам. Закон Суллы регулировал случаи iniuria, которые были близки к причинению насилия, но не подходившие под lex Plautia de vi в качестве vis или наказывались слишком легко*(1036). Говоря о lex Gornelia de iniuriis, Ульпиан в своем комментарии на эдикт передает содержание этого закона в том смысле, что памятником этим давался иск actio iniuriarum в случаях причинения легкого и более тяжкого насилия, а равно насильственного проникновения в дома*(1037). Lex Cornelia, по свидетельству источников, вводила, кроме того, некоторые процессуальные новшества относительно этого рода дел*(1038). Для нас, по характеру, интересующего нас, вопроса, представляется относительно безразличным, что разумелось, в сущности, в эпоху Суллы над словами pulsare и vеrberare, о которых говорит lex Cornelia, каково было, далее, между ними различие, а равно какое значение имел термин domus в этом законе.
Несущественны для нас и те процессуальные перемены, которые вводил этот закон. Но, несущественные в отдельности, все эти детали выясняют то, что закон Суллы не носит характера коренной ломки института iniuria в современном ему праве. Речь, по-видимому, шла об усилении уголовной репрессии за iniuria в то бурное время, к которому относится законодательная деятельность Суллы. На основании фрагмента из Павла*(1039) есть, вдобавок, основание предполагать, что Сулла вводит ординарные уголовные наказания за преступление iniuria, т. е. принимает принцип, получивший впоследствии обширное применение в период императорский. Этому предположению не противоречит, заметим между прочим, то обстоятельство, что lex Cornelia сохраняет еще гражданский иск за iniuria*(1040). Все эти сведения о содержании les Cornelia de iniurius не дают, однако, еще никакого права предполагать, чтобы закон этот вводил в юридическую практику нечто такое, что имело бы хоть и самое отдаленное сходство с категорией нарушений неосторожных. Предположение Цумпта в этом смысле кажется нам абсолютно не выдерживающим критики.
Что касается подробностей аргументации Цумпта, то она сводится к следующему*(1041). Ссылаясь на свидетельство Ульпиана*(1042), что lех Cornelia de iniurius разрешала обвиняемому приносить присягу в том, что он не имел в виду обидеть лицо обидевшееся, Цумпт делает отсюда тот вывод, что в тех случаях, когда имевшиеся на лицо, доказательства не обнаруживали умышленности iniuriae, обвинитель мог возложить на обвиняемого для полноты доказательства присягу о неумышленности его действия. Из этого же обстоятельства, в свою очередь, следует, полагает Цумпт, что Сулле далеко не было чуждо представление о неосторожной форме совершения, как форме отличной от умысла*(1043). Ошибочность выводов Цумпта сводится, на наш взгляд, главным образом, к тому, что он противопоставляет dolus'y римского уголовного права конца республики неосторожность-culpa. То, что противополагалось в действительности умыслу было между тем, как мы уже неоднократно указывали, только смесью неосторожности и случая. Если из факта противопоставления умысла тому, что в эпоху республики носит еще название casus и обнимает собой и неосторожность, и случай, Цумпт находит возможным сделать вывод, что culpa уже дифференцировалось в сфере уголовной, то на нем и лежит бремя доказательства в том смысле, что он должен выяснить, были ли римский casus этой эпохи неосторожностью. Цумпт, однако, не делает такой попытки. Самый путь, вдобавок, который избирает этот ученый для доказательства существования уголовно-правовой culpa в республиканский период, несомненно, неудачен. Доказать наличность culpa при помощи ссылки на постановления об iniuria, это одна из таких задач, разрешение которой не может быть успешным уже в виду той аксиомы, что iniuria предполагает, во всяком случае, умышленность. Но раз мы приходим к такому заключению по поводу приемов аргументации Цумпта, то не можем, вместе с тем, не признать, что якорь спасения, за который хватается Цумпт для поддержания своей теории о том, что римское уголовное право знает понятие вины неосторожной по силе lex Cornelia de fniuriis, совершенно не оправдывает тех надежд, которые на него возлагает наш ученый изследователь*(1044). Lex Cornelia de iniuriis еще в меньшей степени, чем, обсуждавшиеся нами выше, аргументы Цумпта способна убедить в существовании неосторожности в римском уголовном праве, в качестве такой формы вины, которая оказывает влияние на наказуемость.
Мы видим, таким образом, что в римском уголовном праве, кончая эпохой уголовного законодательства Суллы, мы не встречаем еще неосторожности, как самостоятельной формы вины в тех преступлениях, в которых о таковой может быть речь. Вполне естественно, что в целом ряде других преступлений, допускавших только умышленное совершение, dolus успел уже приобрести в римском праве значение существенного признака, без которого, вообще, не может быть речи о составе преступления. Такими преступлениями были furtum, plagium, perduellio, ряд преступлений служебных, вроде crimen repetundarum, ambitus, а, равно, falsum, periurium и проч. На той, защищаемой нами, точке зрения, что уголовное законодательство римской республики вплоть до ее падения не знает неосторожной формы совершения преступлений, стоит, как мы отчасти видели, большинство современных романистов.
Прежде чем перейти к непосредственному изложению вопроса о том, чем был собственно римско-правовой уголовный dolus, каковы были его элементы, поскольку он носил волевой характер, поскольку в нем должен был содержаться элемент противозаконности и проч., - другими словами, прежде чем перейти, к ближайшему анализу того, какова была природа той единственной формы субъективного отношения к уголовно-вменяемому результату, которая успела дифференцироваться ко времени падения республики, мы думаем еще продолжить ваш исторический очерк роста идеи субъективного вменения в римском уголовном праве. Мы предполагаем остановиться, как на конечном пункте эволюции субъективного вменения в римском уголовном праве, только на том моменте, который совпадает с появлением известной кодификации Юстиниана.
Мы заметили уже выше, что наиболее удобными для иллюстрирования эволюции субъективного вменения представляются категории преступлений против жизни и поджога. Постараемся же при помощи исследования судеб этих преступлений в императорский период римского права выяснить, допускало ли в них правосознание этой эпохи форму вины неосторожной, наряду с виной умышленной и смотрело ли оно на первую, как на такую форму отношения к правонарушению, которая подлежит меньшему, по сравнению с dolus'oм, наказанию. Доказательство этого положения играет для нас существенно важную роль по тому соображению, что, именно, с момента расцвета римской юриспруденции в императорскую эпоху многие видят наступление момента, когда неосторожность начинает складываться в римском уголовном праве. Если нам относительно прежней более ранней эпохи развития римского уголовного права, приходилось бороться только с единичными голосами, допускавшими существование понятия вины неосторожной то, начиная с периода императорского, нам приходится бороться с аргументами большинства романистов. Несмотря на эти неблагоприятные условия, в которые мы поставлены, мы, опираясь на толкование источников, не думаем, однако, чтобы на стороне защитников господствующего мнения существовали сколько-нибудь солидные основания, которые могли бы быть ими непосредственно почерпнуты в том обширном историческом материале, который нам оставила в наследие древность.
В качестве предварительного соображения, свидетельствующего в пользу того, что в императорскую эпоху уже может, быть речь о culpa в сфере уголовной, романисты охотно ссылаются обыкновенно на следующее. Учение о culpa должно было неизбежно вознйкнуть в период тех реформ процессуального свойства, которыми характеризуется императорская эпоха. По старому республиканскому праву, судье предоставлялось одно из двух: оправдание или осуждение лица, привлеченного в качестве обвиняемого. Система эта не благоприятствовала проявлению судейского усмотрения. Но дело меняется в период императорский. Вводимое в этот период, cognitio extraordinaria, по самому существу своему, предполагает значительное развитие судейского усмотрения. Императорская эпоха должна была, однако, вместе с тем, оказаться благоприятной для возникновения какой-либо средней ступени между наказанием полным и оправданием, по крайней мере, в применении к группе преступлений наиболее тяжких. Но какими же признаками может быть характеризована та новая ступень, которая стоит между оправданием и осуждением. Ступень эта, не затрудняются отвечать некоторые исследователи, и есть та уголовно-правовая culpa, которая возникает в сфере уголовного права в императорский период и которая имеет место тогда, когда уголовное преступление заслуживает вообще меньшей кары, потому ли, что виновник действовал или без надлежащей обдуманности, без надлежащей предусмотрительности (imprudentia, negligentia), или, наконец, действовал в состоянии возбужденном, в состоянии аффекта (impetus). Этот довод в пользу того, что учение о culpa должно быть приурочено к императорскому периоду, в связи с, осуществившимися в этот исторический момент, законодательными реформами, будет детально оценен нами ниже. Скажем только наперед, что, в общем довод этот носит, так сказать, априорный характер*(1045). В основании такого предположения лежит та совершенно произвольная мысль, что должна же была, наконец, со временем выработаться в римском праве категория уголовно-правовой culpa; но если эта дифференциация была безусловной необходимостью, то сам собой подсказывается взгляд, что естественнее всего приурочить такое обособление к времени роста значения судейского усмотрения, - к моменту введения cognitio extraordinaria.
Доводов такого абстрактного свойства, однако, далеко еще не достаточно и, по мнению защитников этого взгляда, для оправдания факта возникновения, culpa, как самостоятельной формы виновности. И, вот, начинаются ссылки на места из источников, в которых можно найти будто бы основание для предположения о факте известности culpa римскому уголовному праву. Ссылаются, при этом, на места из источников с характером абстрактным или на отрывки, предусматривающие отдельные частные случаи. Большинство этих мест, хотя, конечно, не исключительно приурочено ко времени, начинающемуся с эпохи императора Адриана (117-138 р. Ch. п.). Остановимся, однако, в свою очередь, на разборе нескольких таких ссылок и посмотрим, насколько толкование большинством романистов соответственных мест источников находится в согласии с их действительным смыслом.
В подтверждение того, что culpa, по крайней мере, по отношению к уголовным преступлениям, по понятиям римского права, выделяется из области casus'a и вводится, как новое звено, между этим. последним и умыслом - dolus, Гейб указывает на отрывок из трудов Марциана-юриста времен Септимия (193-211 р. Ch.) и Каракаллы (211-217р. Ch.), трудов, носивших название de publicis iudiciis*(1046). Несмотря на то, что в отрывке этом дается не двучленная система: dolus и casus, а система деления трехчленная, различающая dolus, impetus и casus, мы не видим, чтобы в этом месте источников шла речь об impetus, как о форме виновности, занимающей самостоятельное место наряду с умыслом и casus. Как видно из примера, которым пользуется Марциан, impetus не что иное, как состояние возбужденности, как состояние аффекта. Но состояние это, как таковое, отнюдь не исключает умышленности. Лицо, которое в примере Марциана в состоянии опьянения бросается на кого-либо с оружием и поражает его, далеко нельзя назвать действующим in culpa в современном смысле этого слова. Такое лицо, в огромном большинстве случаев, действует в состоянии умысла внезапного и здесь отсутствуют еще специфические элементы неосторожности. Правда, можно предположить, что действующий в состоянии опьянения и impetus не сознает того, какие последствия может повлечь за собой то действие, которое он предпринимает, но и в этом случае мы будем иметь. дело не с неосторожностью, но с состоянием невменяемости, вообще. И должно принять, что, поскольку опьянение не исключает вменяемости, мы имеем в комбинации, impetus случай действования умышленного. Итак, и у Марциана мы, при правильном толковании его афоризма, должны видеть только указание на существование в действительности в римском праве императорского периода категорий умысла и casus.
Другие доказательства существования culpa в римском уголовном праве относятся, главным образом, как мы уже заметили, к эпохе имп. Адриана, ко времени которого целый ряд романистов и приурочивает нарождение неосторожной формы вины уголовной. Тот же Гейб указывает, напр., на извлечение из труда, носившего название de cognitionibus и принадлежавшего юристу Каллистрату*(1047). Этот последний, живший в эпоху Септимия Севера (193-211 p.Ch.) и Антонина Каракаллы (211-217 р. Ch.) делает в, цитируемом Гейбом, отрывке извлечение из рескрипта императора Адриана наместнику Аквитании, провинции в южной Галлии. Но и это место источников не заключаете в себе, на наш взгляд, чего-либо такого, что постулировало бы с необходимостью существование в ту эпоху culpa, как вполне дифференцировавшейся формы виновности. И на самом деле, в указе идет речь о солдатах, которым поручено охранение заключенных, и предусматриваются, с одной стороны, комбинации, в которых стража умышленно нарушила свои обязанности, что выражено в рескрипте словами "custodiam dimisit, aus ita sciens habuit ut possit custodia evadere" и, с другой, - комбинации, характеризуемые как случайные, что выражено при помощи оборота "sifortuito amiserit". Между этими двумя возможностями ставятся случаи "Si... per vinum,aut dfisidiam custodis id evenerit..." Если настаивать, что указом этим вводится понятие вины неосторожной, то, очевидно, ни первая, ни последняя из, предусмотренных в указе, комбинаций не является culpa. Остается, таким образом, предположить, что уголовно-правовая culpa вводится словами указа, гласящими si per vinum и проч. Обсуждать, однако, как неосторожные комбинации, этот третий род случаев вряд ли целесообразно и, притом, по следующему основанию: в этой части указа предусматриваются случаи, когда заключенные ушли, потому что те, на которых лежала обязанность охраны, были пьяны. Достаточно ли, однако, этой характеристики поведения караульных солдат для того, чтобы мы могли оказать с уверенностью, что в этих комбинациях вполне исключена возможность действования стражников in dolo, несмотря на то, что слова указа противополагают их образ поведения под влиянием винных паров действиям умышленным. Остановимся, однако, несколько подробнее на, относящихся сюда, комбинациях.
Представим себе, что стражник, желая дать возможность заключенному бежать и в то же время отклонить от себя ответственность, напивается допьяна. Этим путем он устранят свое вмешательство, и заключенный ускользает. Несомненно, действия стражника носят в этом случае, более или менее отчетливо выраженный, характер умышленности и легко могут быть подведены под, так наз., actiones liberae in causa. Но комбинациями этими не исчерпываются все возможности действования под влиянием опьянения. Строго говоря, на этот конец должно различать две следующие групп комбинаций. Возможно, вообще, что еще до опьянения стражник решил освободить заключенных и возможно, кроме того, что толчок к этому был дан стражником, уже находящимся в состоянии опьянения.
В первом случае, прежде всего возможна та комбинация actionis liberae in causa, о которой мы говорили выше. Но она будет иметь место только на случай полного опьянения стражника. В комбинациях не столь полного опьянения возникает уже некоторое сомнение по вопросу о том, может ли быть вменен стражнику весь результат за dolus в виду того, что в этих случаях винные пары могут лишать стражника возможности действовать с полным сознанием тех последствий его поведения, при которых только и может быть речь об умысле. С нашей точки зрения, не исключена из этой комбинации возможность вменения стражнику освобождения им заключенных и за culpa в виду того, что решимость, направленную на произведение известных действий, но не ведущую непосредственно к совершению, мы не считаем признаком достаточным для констатирования умышленности. С нашей точки зрения, релевантны для уголовного вменения только те представления, которые непосредственно ведут к совершению. При таких обстоятельствах возможно, что и у стражника, принявшего решение освободить заключенных и приведшего себя в "состояние неполного опьянения, мы должны будем констатировать culpa. Допустимость такой квалификации уменьшается, хотя и не отпадает окончательно, только в тех случаях, когда и неполное опьянение было предпринято с целью совершить правонарушение было одним из средств совершения. Мы видим, таким образом, что и в той категории случаев, в которой решимость предшествует опьянению, может быть, в виде исключения, констатирована culpa по отношению к совершению правонарушения. Но такой возможности далеко еще, конечно, недостаточно, чтобы усматривать в словах рескрипта имп. Адриана регулирование случаев culpa.
Но обратимся ко второй комбинации, - к тому случаю, когда правонарушению был дан толчок стражником, начиная только с того момента, когда он находился в состоянии опьянения. В этом случае возможны, главным образом, следующие комбинации. Стражник мог находиться в состоянии полного опьянения и не представлять себе ни в малейшей степени возможность побега заключенных или находиться в состоянии неполного опьянения. В первом случае мы имеем дело с комбинацией, в которой совершенно устранена способность ко вменению, имеем дело с состоянием, при котором, если и может обсуждаться вопрос о вине стражника, то только в смысле нарушения им специальной обязанности в качестве delictum sni generis. Говорить, что в этих случаях рескрипт Адриана видел конструкцию неосторожности, как самостоятельную форму виновности, совершенно произвольно. Вполне понятно, однако, с точки зрения римского законодателя, конструирование такого образа действий стражника, как служебного проступка. Что касается второй возможности, -тех случаев, в которых освобождение заключенных имело место в состоянии неполного опьянения стражника, то здесь возможны, с одной стороны, комбинации умышленного образа действия и случаи неосторожности; но полагать вместе с тем, что рескрипт Адриана имеет в виду, именно, комбинации culpa, а не dolas'a вряд ли уместно. Если бы это и было так в действительности, то для этого нужны специальные доказательства, которые, однако, совершенно отсутствуют.
При объяснении, таким образом, того, как смотрит римский законодатель на случаи освобождения заключенных стражником, действующим в состоянии опьянения, самым вероятным предположением остается то, которое допускает, что римский законодатель конструировал эти комбинации, как нарушения служебные. Последний взгляд находит себе подтверждение в том, что отдел, в котором поместили это постановление кодификаторы римского права эпохи Юстиниана носит заголовок "de custodia et efhibitione reorum". Мы не хотим этим сказать, что действия стражника, предусмотренные в рескрипте имп. Адриана, не могут быть подведены под понятие неосторожности. Мы хотим только отметить, что, группируя эти случаи и наказывая их, римский законодатель смотрит на них, главным образом, как на неисполнение возложенных обязанностей. Но вернемся к тексту указа Адриана.
Если не следует видеть culpa, как самостоятельной формы виновности, в тех действиях, которые совершены в состоянии опьянения, то не следует ли видеть ее в том, что "per... desidiam custodis... evenerit". Нам думается, что и здесь нет речи о неосторожности. Уже выбор слова desidia, означающего леность, указывает на то, что здесь идет речь о наказании лица, которому вверен надзор за определенным кругом отношений, и которое не оправдывает, оказанного ему, доверия, не исполняет, возложенных на него, обязанностей. И здесь стражник наказывается не за несознавание того, что он должен было сознавать, но исключительно за леность в качестве служебного поступка. Вообще, думается нам, как бы ни толковать слов приведенного рескрипта Адриана, нельзя не сомневаться, что законодательному памятнику этому ни в каком случае не может быть усвоено значение акта, укореняющего в римском праве, в качестве общего принципа, наказуемость неосторожного способа нарушения, охраненных уголовным законом, благ.
Для доказательства этого последнего положения ссылаются обыкновенно на другой рескрипт императора Адриана и, притом, со слов юриста Марциана, с отрывком из сочинения которого мы уже выше встречались по тому же вопросу*(1048).
И эта ссылка кажется нам столь же мало убедительной, как и предыдущая. С одной стороны, указ Адриана, цитируемый Марцианом, подтверждает, что для полного применения наказания за убийство необходим субъективный элемент в форме dolus'a. Слова указа "si non occidendi animo hoc admisit, absolvi posse" не оставляют в зтом ни малейийого сомнения. Тот же принцип имеется в виду, когда в рескрипте подчеркивается, что "et qui hominem nen occidit, sed vulneravit, utoccidat, pro homicida damnandum". Эти слова служат хорошей иллюстрацией того, какая значительная роль отводится субъективному элементу в форме dolus'a. Наличности этого песледнего достаточно для того, чтобы и при существовании одного только поранения говорить уже об ответственности за убийство. В указе Адриана высказывается, при этом, тог принцип, что намерение лица убить свою жертву должно быть установлено на основании обстоятельства дела-ex re constituendum*(1049).
Принцип этот имеет в устах Адриана, как видно из дальнейшего, то значение, что о dolus'е о намерении догадываются из характера того орудия, к которому прибег обвиняемый. Если он ударил мечем, гласит рескрипт, намерение убить не подлежит сомнению. Но если, продолжает указ, удар был произведен ключом или котелком, и это имело место в пылу ссоры, то в виду того, что намерение убить не было серьезным, наказание должно быть смягчено для лица "qui in rixa casu magis quam voluntate homicidium admisit". В этой последней заключительной форме мы находим то же противоположение dolus'a casus'y, которое мы констатировали уже еще в прежние эпохи развития римского уголовного права. Совершенно ошибочно, как предполагает это Циглер*(1050) и Рейн*(1051). толковать, именно, в данном случае слово casus в смысле culpa. Нам кажется только несомненным, что рескрипт Адриана допускает доказательство наличности или отсутствия намерения из обстановки деяния. В том случае, когда удар производится ключом или котелком, т. е. оружием, явно непригодным и недостаточным, по понятиям того времени, для цели убийства, если исходить из критерия, который принимается Адрианом, то приходится констатировать, что намерения убить нет. Отсюда, в свою очередь, должна была бы вытекать полная безнаказанность такого убийства. В рескрипте идет, однако, речь только о более легком наказании. Чем же это объясняется? Неужели тем, что ударяющий действует in culpa. Нам кажется, что ключ к разъяснению того, почему здесь говорится о более легком наказании, заключаются в следующем: удар ключом или котелком производится in rixa, в пылу ссоры, в возбужденном состоянии. Находясь в состоянии близком к аффекту, убийца, хотя и не имеет надлежащего намерения убить, если судить по обстановке деяния, и прибегает к явно негодному средству, но действует с таким результатом, который с необходимостью постулирует намерение. Наличность такого последствия и влияет в том смысле, что ударяющий clavi или cuccuma должен быть вообще наказан, хотя и более легко, чем лицо действующее при тех условиях, когда его намерение не представляет собой ни малейшего сомнения, и когда лицо действует не in rixa. Но при таком толковании, приведенного нами в примечаниях, отрывка из Марциана, нет и следа того, что здесь идет речь о какой-то новой форме виновности. Мы здесь встречаемся, самое большее, только с подчеркиванием того обстоятельства, что умысел, сложившийся в состоянии возбужденном и при том положении, когда он не может быть доказан из обстоятельств дела, свидетельствующих как бы в пользу отсутствия намерении, должна быть речь о смягченном наказании. Вообще, из текста рескрипта с достаточной ясностью вытекает тот принцип, что намерение должно быть установлено из обстоятельств дела, ех re constituendum и, притом из внешних обстоятельств, из объективного состава деяния. Автор рескрипта остается последовательным этой точке зрения, когда говорит в случае пользования ненадлежащим орудием или, вообще, средствами об отсутствии умысла. Правда, в наличности умысла как бы убеждает наступивший результат, но часть внешнего состава говорит, по общепринятым взглядам, против существования умысла, и этого достаточно для того, чтобы допустить, как это делается в цитированном рескрипте Адриана, смягченное наказание. С таким толкованием рескрипта Адриана по, интересующему нас, вопросу находится в полном согласии и то, что говорит по этому поводу один из авторитетнейших римских юристов Ульпиан*(1052).
В подтверждение своего взгляда о существовании в эпоху Адриана вполне дифференцированного понятия culpa Циглер*(1053) указывает, кроме того, еще на случай утверждения императором Адрианом приговора, постановленного одним провинциальным проконсулом, назначившим пятилетнюю релегацию за убийство, совершенное per lasciviam, т. е. по шалости*(1054). О случае этом повествуется в Дигестах в слишком суммарной форме для того, чтобы можно было определить его юридическую природу. С одинаковым правом можно, кажется, рассматривать этот случай, даже в связи с дополнительными разъяснениями, которые мы находим в Collatio и о которых речь будет ниже, что наличность и свойство намерения не могут быть установлены в данной комбинации с полной несомненностью из обстановки деяния. В крайнем случае здесь не совершенно исключена, прежде всего, возможность присутствия dolus'a. На допустимость такого толкования уполномочивает слово apparebat в передаче этого случая в Collatio и, наконец, некоторые указания источников, свидетельствующих о комбинациях, когда у действующих in lascivia имеются налицо существенные моменты умысла*(1055). Весьма возможно также, что здесь идет речь о комбинации казуальной. На это особенно указывают слова рескрипта Адриана переданные в Collatto, с которыми мы встретимся ниже.
Нам остается упомянуть, в заключение, еще об одном месте из источников, при помощи которого стараются аргументировать в пользу того, что римскому праву не незнакома была неосторожная форма учинения преступлений. Мы разумеем известное место из Павла*(1056) и приводимый им пример обрезчика деревьев, сбрасывающего обрезанные ветви без окрика и неосторожно убивающего этим путем прохожего.
Прежде чем приступить к оценке значения приведенного отрывка из Павла, мы должны сознаться, что он действительно представляется одним из самых опасных аргументов для, защищаемого нами, мнения. К счастью для нас, это место является, насколько нам известно, единственным, предусматривающим в столь определенной форме последствия неосторожности. Такое свойство этого места, хотя и не заставляет нас сомневаться в его подлинности, вызывает в нас, однако, скептическое отношение к аутентическому характеру его, как фрагмента, не вошедшего, при том, в Дигесты в той редакции, которая делает допустимым, что здесь идет речь об уголовно-наказуемой неосторожности. Все это делает для нас весьма вероятным, что мы имеем дело в данном случае с мнением единичного юриста, не предрешавшим еще безусловно практики по этим вопросам. В дальнейшем изложении нашем мы позволим себе для выяснения этого обстоятельства сделать ряд сопоставлений. Мы надеемся, что они способны убедить, во-первых, в следующем. Вряд ли то, что мы читаем у Павла, если видеть в этом месте узаконение неосторожности, было живым, действовавшим в эпоху империи, правом. Мы надеемся, далее, что наши сопоставления позволят сделать тот вывод, что если отрывок из Павла и повествует о, существовавших в его время, взглядах, то обрезчик деревьев в его примере наказывается не за culpa, но за то, что поведение его представляется сомнительным относительно наличности в нем dolus'a, этого краеугольного камня уголовного вменения по римскому праву.
Прежде всей, уже при самом поверхностном отношении к, подлежащему нашему разбору, отрывку из Павла бросается в глаза, что в нем идет речь о праве исключительном, а не нормально действующем. На это обстоятельство указывают уже слова Павла "etsi in lcgern non incurrit". Но мало того. Между тем как то место из Павла, в котором он рассказывает о наказуемости неосторожных действий обрезчика деревьев отправкой in metallum, не воспринято в Дигесты их редакторами, мы встречаем в этом сборнике весьма сходный с, цитированным нами выше, отрывком фрагмент, отличающийся от него только тем, что в нем нет речи о наказании неосторожности*(1057) по основному закону об убийстве. С другой стороны, в, недопускающих сомнения, выражениях Павел констатирует на том же примере, что и в первом отрывке, что неосторожность не влечет за собой наказания за наступивший смертельный исход. Если бы то, что утверждает в первом, цитированном нами, отрывке Павел, было действовавшим правом, то оно, без сомнения, было бы воспринято в Дигесты. Но, пусть мы ошибаемся. Предположим, что указание Павла вполне аутентично, и пойдет далее.
Павел констатирует, что на тот конец, когда обрезчик деревьев, не предупредивши проходящего, сбросил ветку и убил этим прохожего, он in metallum damnatur. Постараемся, однако, выяснить, ближайшим образом, как представляет себе Павел действия обрезчика в их субъективном значении и видит ли он в них действительно проявление culpa. Прежде всего нам известно, со слов того же юриста Павла, что действия случайные не подлежат уголовному вменению*(1058). Комбинации casus fortuitns или случая, в современном; техническом значении этого слова, в, разбираемом нами, отрывке отсутствуют безусловно. Остается, следовательно, предположение, что Павел представляет себе действия "putator'a cum ramum deiiceret, non praeclamaverit, ut vitaretur, atque ita praeteriens ejusdem ictu homo perierit", которые ведут к metallum dammatio или как неосторожные, или умышленные. Мы не полагаем, чтобы здесь речь шла о том случае, когда сбрасывающий ветку не предвидит, что может причинить вред прохожему, но должен был бы предвидеть, если бы действовал с надлежащей для него осторожностью. Это мнение наше мы основываем на том, что случаи эти не наказывались в эпоху Павла damnatione in metallum, но влекли за собой только гражданские последствия, вытекавшие из Гех Aquilia de damno iniariadato*(1059). Утверждая это, мы опираемся на слова того же юриста Павла, но извлеченные из Х кн. его ком. ad Sabinum*(1060). Здесь юрист этот прямо заявляет, что на тот конец, когда обрезчик дерева сбрасывает ветку или когда человек работающий на подмостках убивает прохожего, то он ответствен по закону lex Aquilia, что выражено у Павла словами ita tenetur. Единственное только ограничение, которое юрист этот делает, заключается в требовании того, чтобы ветка упала на путь, где проходить могут все, на publicum iter и, притом, без предупреждении со стороны обрезающего ветви об угрожающей опасности от возможного падения его самого или падения ветки. Но в комбинациях этих все еще идет речь об ответственности гражданской. Павел припоминает, при этом, что юрист Муций допускал ответственность за culpa и в том случае, когда падение имело место in privato itfnere и настаивал на следующем. Только при том условии, когда там, где рииаиогили machinarius работали, не проходил ни piiblicus, ни privatum iter, ответственность их должна была ограничиваться исключительно комбинациями dolus'a; Муций мотивировал это требование тем, что за culpa не ответствен тот, кто не мог предвидеть, что через то место кто-нибудь пройдет. Но если и в гражданской практике ответственность за culpa в этих случаях была так ограничена, то легко видеть, возвращаясь к разбираемому нами отрывку из Павла, что, оставаясь последовательным, юрист этот не должен был бы говорить о damnatio in metallum putator'a, если бы и усматривал в его действиях неосторожность. Само собой напрашивается при таких обстоятельствах предположение, что Павел, упоминая о столь строгом наказании для рutator'a в его примере, принимает здесь, в сущности, что, со стороны субъективной, имеет место dolas, наличность которого не может, однако, быть доказанной с той степенью достоверности, какая необходима для того, чтобы могла возникнуть ответственность по ?ех Cornelia de sieariis*(1061). Такое толкование отрывка из Павла подсказывается нам тем соображением, что редакция этогоместа настолько неопределенна, что под нее могут быть подведены и случаи, когда putator, т. е. обрезчик деревьев действует in dolo. И на самом деле, представим себе, что у обрезчика, увидавшего своего врага проходящим там, где он работает, возникает внезапно умысел убить его огромной веткой, которая в руках у putator'a. Этот случай вполне укладывается в рамки, предустановленные Павлом, в которых деятельность putator'a характеризуется тем, что он "ех arbore, cufti ramuih dejitferet, non proclamacoerit, ut vitaretnr, atque ita praeteriens ejusdem icta homo perierit". О том обстоятельстве, что для допустимости применения lех Cornelia de sicariis, требовавшей непременно умысла необходимо было, чтобы этот dolus был установлен ех rе, т. е. из обстоятельств дела, мы уже выше имели случай заметить по поводу разбора известного рескрипта императора Адриана*(1062).
Допустимость того обстоятельства, что императорская эпоха римского уголовного права знакома с различением категории деяний неосторожных, питается в некоторых ученых и тем обстоятельством, о котором мы уже косвенно упомянули в нашей критике impetus, как самостоятельной формы виновности, противополагаемой dolus'y. У Рейна*(1063), напр., мы встречаемся с указанием, что римскому праву эпохи императоров был известен принцип более легкого наказания деяний неосторожных с ссылкой на Со??. I. 7, где говорится о том случае, что если кто либо убивает кого in rixa, в состоянии аффекта, то он подлежит более легкому наказанию. Мы уже видели, что только при полном смешении понятий может быть речь о наличности неосторожности на случай действования в состоянии умысла внезапного, реализуемого в возбужденном состоянии.
Высказанное нами уже выше, мнение о том что в некоторых случаях наказания деяний, которые подошли бы, по современным понятиям, под конструкцию неосторожных, мы не можем, тем не менее, усматривать этой формы вины, но видим только delicta sui generis, - нарушение специальной обязанности или особые преступления, совершающиеся умышленно, находит себе подтверждение в следующем обстоятельстве. В римском праве в эпоху императоров караются часто деяния, которые имеют некоторое сходство с неосторожностью, но, по природе своей, остаются совершенно отдельно стоящими проступками, являющимися, по терминологии того времени, деяниями mali exempli. В подтверждение этого взгляда, мы можем сослаться на то место Дигест, в котором рассказывается, что подлежали наказанию релегацией те, которые без умысла давали средства ad conceptionem, влекшия за собой смерть лица, принявшего такое лекарство*(1064). Такие проступки подлежали наказанию, как прямо на то указывается в источниках, только потому, что, сами по себе, были нежелательны, как деяния, подающие дурной пример, как деяния, другими словами, антисоциальные. О таком же наказании идет, по-видимому, речь и в случае ответственности врачей на случай неудачного исхода их лечения*(1065).
Не выдерживают, по нашему мнению, критики и некоторые другие толкования источников, встречающиеся, в литературе, посвященной вопросам римского уголовного права, и стремящиеся во что бы то ни стало доказать, что римскому уголовному праву эпохи императоров была известна, как самостоятельная форма виновности, culpa. Мы разумеем здесь, в частности, толкование некоторых мест Дигест по вопросу о преступлении поджога. Доказательства того положения, что существовало понятие неосторожного поджога в римском уголовном праве, не так бесспорны, как может показаться с первого взгляда. Не вдаваясь в подробности, мы сделаем только несколько критических замечаний по поводу наиболее часто приводимых, в подтверждение этого взгляда, мест из источников.
Одним из таких мест является отрывок из сочинений Марциана*(1066), который ставится в связь с отрывком из Ульпиана, встречающимся в Collatio*(1067). Цитируются также нередко и слова юриста Павла, дошедшие до нас из Collatio*(1068). Обращаясь к критике этих мест, мы должны, прежде всего, заметить, что самый текст указываемых фрагментов представляется далеко не бесспорным и установленным окончательно. Если мы остановимся, на, приведенном нами в примечании, месте из Марциана, то нельзя игнорировать, что в некоторых изданиях Дигест мы встречаемся с выражением luxuriae вместо luxuria*(1069). Это незначительное изменение, если только редакция эта правильна, важно в том смысле, что ставит на одну доску в делах о поджоге culpa lata, luxuria и dolus. Версия эта представляется весьма вероятной. Что касается места, приводимого из Ульпиана, то и оно далеко не так бесспорно. С одной стороны, весьма возможно, что в цитируемом фрагменте идет речь не об уголовных, но о гражданских последствиях поджога. В пользу такого предположения говорит с значительной степенью вероятности то место из Каллистрата*(1070), которое свидетельствует, что за те поджоги, которые могли быть избегнуты при внимательном отношении тех лиц, у которых огонь показался, лица, у которых пожар возник, подлежат гражданской, но не уголовной ответственности. Но если и допустить предположение, что в цитате из Ульпиана идет все-таки речь об ответственности уголовной, то самое употребление терминов lata et incauta negligentia еще не равносильно исключению умышленности; эта последняя не исчезала в римском уголовном праве вместе с неупотреблением слова dolus. Что касается, наконец, текста, упоминаемого нами выше и цитируемого в примечании, текста, приписываемого в Collatio юристу Павлу, то несомненно, что место это значительно испорчено и дошло до нас в искаженном виде. Большое сомнение возбуждают слова "...qui casu insulamaut villam non inimicitia incenderint", которые исправляются некоторыми в смысле casam solara aut villam и проч. Но не в них, конечно, центр тяжести, интересующего нас, отрывка. Существенно важно, что в фрагменте этом не указано, собственно, что речь идет о наказании; это подтверждается тем, что слово pimiuntur отсутствует в первоначальном тексте*(1071). Весьма возможно, что и здесь идет речь о гражданской ответственности, которая должна быть не столь полной в том случае, когда виновный действовал in casu в том смысле этого термина, как он понимался в римском праве конца республиканского периода. Возможность эта подтверждается, с одной стороны, тем свидетельством Каллистрата, на которое мы ссылались по поводу критики отрывка из Ульпиана, а, с другой стороны, подкрепляется, встречающимся в другом месте, свидетельством Павла, что за поджог, совершенный in casu, поджигатель отвечает за причиненный убыток вдвойне*(1072). Если предположение, что в цитированном отрывке из Павла не идет речь об ответственности уголовной, представляется не верным, то и на этот конец еще не исключена, однако, возможность, что здесь имеются в виду неосторожные случаи поджога, как самостоятельные нарушения, о которых упоминает в другом месте тот же юрист Павел*(1073), а также Ульпиан*(1074).
Как на аргумент, говорящий в пользу существования в римском уголовном праве неосторожного преступления поджога, некоторые указывают еще на место из комментария Гая на законы Х??-ти таблиц*(1075). Ссылка эта, кажется нам, однако, далеко не основательной. В этом отрывке противополагаются друг другу форма совершения умышленная и неумышленная. Но на чем основано предположение, что в последнем случае идет речь именно о неосторожности, как уголовно наказуемой форме виновности, если уже допускать, как мы это сделали выше, что место из Гая характеризует не порядок, существовавший в эпоху Х??таблиц, но конструкцию, ему современную. Предположение о наказуемости неосторожности основано на том, что Гай передает словом negligentia слово casus. Если мы сочли возможным в своем месте допустить, что Гай рассказывает здесь об отношениях, существовавших в его эпоху*(1076), но отчего не предположить, что он слишком неполно исчерпывает содержание понятия casus словом, negligentia. Но если это даже не так, то, в сущности, в свидетельстве Гая очень мало нового, по сравнению с свидетельством Павла, с которым мы встречались уже выше и утверждающим, что fortuita incendia ad forum remittenda sunt ut damnum vicinis sarciatur. Весьма вероятно, что в случаях, обнимавшихся понятием casus и заключавших в себе и область неосторожности, и область случайного, по отношению к преступлению поджога, на виновном в этом смысле лежала гражданская обязанность возмещения убытка, которая на случай несостоятельности заменялась какой-нибудь формой наказания. Весьма вероятно, раз в отрывке своем Гай говорит о его времени, что наказание, заменявшее возмещение убытка, было той мерой взыскания, которую определял praefectus vigilum. В пользу такого предположения говорят то, что наказание, определявшееся последним, не конкурировало с возмещением ущерба и, по самому своему характеру наказания телесного, применялось только к humiliores, и, вообще, неимущим классам населения.
Но если, допустить в крайнем случае, что мы толкуем несколько слишком односторонне указанные места, то не должно возбуждать сомнения основное положение наше о неизвестности римскому уголовному праву понятия culpa, как формы вины, менее наказуемой, чем dolus, главным образом, в виду того ряда прямых доказательств, к которым мы предполагаем перейти в дальнейшем изложении.
В общем, однако, мы должны признать, что, с нашей точки зрения, все места, приведенные нами со слов защитников того взгляда, по которому римскому уголовному праву известны кульпозные деяния, не выдерживают, в, том или другом, отношении, серьезной критики, особенно в качестве абсолютных доказательств. Но раз мы приходим к такому выводу, то должны сознаться, что не можем смотреть, как на довод, имеющий решающее значение, и на те рассуждения, которыми существование в римском праве уголовно-правовой culpa выводится из факта, наблюдающегося в известный момент развития римского уголовного права, роста судебного усмотрения*(1077). Мы согласны, конечно, что начало императорского периода в развитии римского уголовного права было, действительно, благоприятно для возникновения судейской оценки деяния в зависимости от самых разнообразных факторов субъективного свойства. Мы имеем несомненные доказательства того, что в эту эпоху, благодаря, может быть, действительно открытию простора судейскому усмотрению, начинает учитываться, в качестве обстоятельства, смягчающего наказание, аффектированное состояние действующего, Если мы пожелали бы подкрепить ссылкой на источники такое мнение, то затруднение возникло бы для нас только в смысле трудности оказать предпочтение каким-нибудь одним местам перед другим. В такой мере источники римского права, богаты, вообще, примерами признания влияния аффектированного состояния на уголовную ответственность*(1078). Но это обстоятельство не дает еще в то же время права утверждать, что в римском уголовном законодательстве этой эпохи учитывалось значение вины неосторожной. Это было бы допустимо только на тот случай, когда могли бы быть приведены в пользу такого взгляда какие-нибудь несомненные доказательства. Но эти последние, как мы уже отчасти видели, совершенно отсутствуют. После критического обзора доказательств в пользу существования уголовно-правовой culpa в римском уголовном законодательстве мы переходим, наконец, к положительным аргументам в пользу того, что римское уголовное законодательство на всех стадиях своего развития незнакомо с формой вины неосторожной, как самостоятельной формой виновности.
В качестве аргументов мы думаем, с одной стороны, выставить некоторые отрывки из источников, свидетельствующие в пользу, защищаемого нами, взгляда, а с другой стороны, показать, что в тех случаях, в которых говорится о culpa и ее степенях, а равно, о laseivia и др., родственных этим последним, понятиях, мы имеем, в сущности, дело с областью отношений, не применимых к праву уголовному, или с категориями, не имеющими ничего общего с уголовно-правовой culpa.
Итак, прежде всего, остановимся на некоторых положительных указаниях источников в пользу того, что единственной формой виновности был dolus.
Рескрипт императора Антонина*(1079), данный в 215 г. по Р. X., имеет, более или менее важное, значение для решения, занимающего нас, вопроса. Будучи вызван запросом некоего Геркулана, рескрипт Антонина выступает с оттенком аутентического толкования, существующих по предмету запроса, постановлений. Как видно из текста этого законодательного акта, в нем в, не допускающих сомнения, выражениях разъясняется, что для наличности преступления, подсудного общему суду, а не дисциплинарному суду непосредственного начальника, необходим умысел, или что то же voltmtas nocendi. Этой умышленной форме противополагается все то, "quae ex improviso casu potius quam fraude accidunt" и что "fato plerumque non noxae imputantur".
К той же эпохе относятся некоторые изречения юриста Павла*(1080), свидетельствующие, в свою очередь, в пользу защищаемого нами взгляда. И на самом деле, указав, что лицо, убившее кого-либо, иногда освобождается от наказания и что, с другой стороны, лицо, не убившее, может быть осуждено, как убийца, Павел объясняет это явление тем, что наказывается не самое совершение-nonfactum, но consilium. Только благодаря этому допустимо, думает он, что лицо, хотевшее убить, но, по какому-нибудь случаю, не реализовавшее своего намерения, наказывается все-таки, как убийца и, с другой стороны, оправдывается, в конце концов, тот, кто, напр., убивает человека imprudenter jactu toli. Мы встречаем, таким образом, и у Павла только противоположние dolus'a и casus'a, встречаемся с, определенно высказываемым, убеждением, что только умышленная форма совершения допускает в собственном смысле речь о наказании. Таков был, следовательно, принципиальный взгляд того времени. Если мы и встречаемся с исключениями из этого принципа, то они, как мы увидим впоследствии, обусловливаются какими-нибудь особыми мотивами, оправдывающими, в глазах законодателя, наказуемость, того или другого, деяния.
С тем же неупоминанием о существовании деяний неосторожных, в качестве проявления особой формы виновности, мы встречаемся у другого, весьма известного, юриста той же эпохи, Каллистрата*(1081) и Клавдия Сатурнина, юриста эпохи Антонина Пия (| 161 р. Ch.), Марка Аврелия (| 180 p. Ch.) и его соправителя Вера*(1082). В, приводимом нами в примечании, отрывке из труда Каллистрата по процессуальному праву совершенно игнорируется, по-видимому, возможность каких-нибудь уголовных последствий для неосторожного поджигателя. Каллистрат констатирует, что умышленные поджигатели зданий в пределах города, прибегающие на поджогу или из вражды, или из корыстных целей платятся за это головой и, по большей части, заживо сжигаются. Несколько легче, по словам Каллистрата, наказываются виновники умышленных поджогов, учиненных вне пределов города. Вслед за этим, Каллистрат прямо переходит к поджогам случайным и говорит об их юридических последствиях, совершенно не упоминая об уголовном наказании за поджог неосторожный. Мало того. Из отрывка Каллистрата можно еще извлечь тот вывод, что единственным последствием неосторожного поджога выступает одно только возмещение убытков-civiliter exercentur. Не столь ясно и несколько больше сомнений возбуждает, цитированный нами в примечании, отрывок из сочинения Клавдия Сатурнина. Сомнения эти, однако, не такого свойства, чтобы ими постулировалось существование неосторожности, как самостоятельной формы виновности в римском уголовном праве. Напротив, место из Клавдия Сатурнина, приводимое нами, дает даже некоторый повод полагать, что в римском праве этого периода в отношении преступления убийства осталось нечто вроде объективного вменения. Но такое впечатление получается только при поверхностном чтении отрывка Клавдия Сатурнина; это объясняется той неудачной параллелью, которую юрист этот проводит между наказанием по силе lex Cornelia de sicariis, каравшей, наряду с умышленным убийцей, и того, qui occidendi causa cum telo fuerit. и тем, по его словам, обычаем Греков, по которому и неумышленное убийство подлежало уголовному наказанию. Отбрасывая неудачное сравнение Клавдия Сатурнина, должно сделать из, приведенного нами, отрывка кажется нам, только тот вывод, что и в эпоху этого юриста, по крайней мере, относительно pagani, так как отрывок этот взят из труда de poenis paganorum, относительно преступления убийства сохраняла свое действие в чистой форме lex Cornelia de sicariis с ее непременным требованием умышленности, с требовашем наказания даже для тех, кто только умысел обнаружил " qui occidendi hominis causa enm telo ambulaverint".
В ряду положительных доказательств того, что в римском уголовном праве не дифференцировалось еще понятие уголовно-наказуемой неосторожности, нельзя упустить из виду, между прочим, и одного указа довольно позднего периода империи, из которого с несомненностью следует, что старинное двучленное деление на dolus и casus еще сохраняет свою силу, в качестве принципа уголовного вменения. Указ этот относится к эпохе Диоклециана*(1083), к 290 р. Ch. n. и на него мы смотрим, как на одно из самых бесспорных свидетельств в пользу, защищаемого нами, взгляда. И на самом деле, в категорической форме законодательный акт этот устанавливает, что в тех случаях, когда убийство бывает совершенным non voluntate, sed casu fortuito, как например, в той комбинаций, когда кто-либо убивает другого ударом пяты и факт этот является установленным с безусловной достоверностью, должно наступать освобождение от наказания. При этом, под понятие casus подходят все случаи, которые с отрицательной стороны характеризуются тем, что они совершены non voluntate. Приводимый указом, пример-удар пятой, достаточно широк для того, чтобы заключать в себе, наравне с комбинациями неосторожности, и комбинации случая в современном значении слова casus. Но если это так, то, что имеем мы в этом указе, как не лишнее повторение, давно известного нам, деления римского уголовного права в области субъективной, внутренней стороны деяния.
Только подтверждение того же принципа тем же императором мы должны видеть в несколько более позднем, в эпоху между 294 и 305 гг. по Р. X. данном, указе того же Диоклециана*(1084), в котором имп. этот, очерчивая границы применения lex Cornelia de sicariis, вместе с тем, характеризует, вообще, и те случаи, в которых может быть речь об уголовном вменении результата в преступлении убийства. Мы считаем возможным ограничиться, по соображениям места, этими справками, извлеченными нами из источников, как доказательствами того, что деление на dolus и casus осталось и в эпоху императорскую*(1085) и что уголовная неосторожность не дифференцировалась еще к этому моменту*(1086). Окончательно доказанным это положение, с нашей точки зрения, будет только тогда, когда нам удастся обнаружить, что понятие culpa и его деления имело применение исключительно в сфере гражданского права, но не уголовного.
Важным аргументом, однако, в пользу, защищаемого нами, взгляда послужило бы уже теперь то обстоятельство, если бы нам удалось доказать, что те деяния, которые выступают в римском уголовном праве с чертами, дающими право говорить, с современной точки зрения, о вменении в них неосторожности, не являются, в сущности, неосторожными, но выступают, главным образом, только в качестве delicta sui generis. Защищаемый нами, взгляд только тогда получит прочную точку опоры, когда нам удастся обнаружить, что в тех случаях, когда можно говорить о неосторожности, имеют место такие комбинации, в которых важное значение, тех или других, интересов, побуждает законодателя охранять в самой абсолютной форме, ту или другую, норму. Подкрепление ссылками на источники римского права нашего последнего предположения не представляет особой трудности. Весь вопрос только в выборе таких примеров, которые доказывали бы выставленную нами гипотезу наиболее рельефным образом.
Римское уголовное право императорского периода дает нам в изобилии примеры вменения такого рода деяний, которые выступают не только с оттенком умышленности и неосторожности, но даже и случайности, По свидетельству Ульпиана*(1087), женщины, вытравлявшие плод, подлежали изгнанию. Наказание это применялось совершенно независимо от субъективного состава деяния. Указания на. это мы находим и у Павла*(1088), свидетельствующего, что изгнание определялось и на тот конец, когда предпринимались известные действия, ведущие к умерщвлению плода, и совершенно неумышленно. Мотивом такого абсолютного запрета было то, что действия этого рода являлись res mali exempli. Такое постановление, вполне понятно, карало, в числе прочих форм виновного отношения к правонарушению, и неосторожные случаи совершения. Но того обстоятельства, что римский уголовный закон карал специально неосторожную форму совершения, как таковую, мы не можем извлечь из текста цитированных фрагментов, как не можем этого сделать в целом ряде других постановлений, уже рассмотренных нами и карающих известные действия по тому основанию, что они являются res mali exempli. И в том, рассмотренном нами уже, случае, когда женщина, давшая кому либо какое либо средство ad conceptionem, вызывает этим смерть лица, принявшего, данный ею, медикамент*(1089), можно только в самой неопределенной форме принимать, что под это постановление должны быть, подводимы и такие комбинации, в которых идет речь о неосторожности в современном смысле. Но если предположить, что мы имеем в наказании этого рода деяний наказание случаев уголовно-правовой culpa, то и тогда уголовная реакция против такого рода деяний может быть объяснена, с точки зрения римского законодателя, без того, чтобы каралась собственно culpa, как таковая. В связи с, разобранными нами, отрывками, принадлежащими Ульпиану и Павлу, легко видеть что дача средств ad сопсерtionem-для зачатия-наказывается только потому, что она представляет собой res mali exempli. Печать res mali exempli лежит, вообще, по понятиям римлян, на всяком отравлении, на всяком таком действии, путем которого причиняется смерть без видимого воздействия. Положение это отчетливо высказано в конституции императора Антонина, гласящей, что гораздо более предосудительно лишить человека жизни при помощи яда, чем меча*(1090). Этот взгляд, свойственный, впрочем, не одному только римскому уголовному праву, приводит законодателя к тому, чтобы, по отношению к этой категории преступлений, карать особенно строго и, по возможности, абсолютно далеко не при наличности одного только умысла. Вот почему в римском уголовном праве наказываются и случаи неосторожного отравления, хотя о выделении и об особом упоминании о них, в качестве неосторожных, нет и речи. Этими взглядами римского законодателя на действие при помощи внутренних средств подсказано, по-видимому, и, встречающееся у юриста Павла, свидетельство, что на тот конец, когда кому-либо дано внутрь средство для поправления здоровья, но от такого средства лицо умерло, то виновные в таком деянии подлежат довольно строгому наказанию, несмотря на то, что здесь, не имел место умысел*(1091). И в этом случае мы имеет кару деяния, по существу своему, может быть, и неосторожного, но кару, однородную, по своим основаниям, с наказанием римским уголовным правом в некоторых комбинациях и случаев casus'a в современном техническом значении этого слова.
С такими же абсолютными запретами, как относительно отравления, мы встречаемся, вообще, в римском праве ив тех комбинациях, когда интерес общественный или государственный требует, чтобы некоторые деяния подлежали особо строгой каре. Во всех этих случаях, как мы увидим из примеров, которые мы приведем ниже, под уголовный закон подпадают за одно и деяния неосторожные. При этом, законодатель римский квалифицирует иногда деяния, абсолютно караемые им, как неосторожные. Выражения, однако, которые он употребляет для этой цели, вроде incuria, negligentia и проч. не дают еще, сами по себе, права заключать, что идет речь о неосторожности, как самостоятельной форме виновности. Такое положение дела обусловливается тем, что мы и здесь продолжаем иметь дело со случаями исключительными, с комбинациями объективного вменения. Самое же употребление в этих случаях терминов для обозначения неосторожности объясняется не признанием существования уголовно-правовой culpa, но аналогиями гражданского права.
Приведем несколько примеров уголовного вменения в римском праве таких комбинаций, в которых, хотя и допустима, по существу, неосторожность, но которые караются уголовным правом, не как таковые, но как бы в вачестве delieta- sui generis.
С одним из типичных случаев этого рода мы встречаемся в Соdeх'е в отделе, посвященном вопросу о подделке монеты*(1092). В конституции, которую мы имеем в виду, идет речь, между прочим, об ответственности владельца участка или дома, в котором подделка монеты имеет место, и предписывается, что и на тот конец, когда владелец недавно стал владеть своим недвижимым имуществом, он, тем не менее, должен быть наказан за свою incuria vel negligentia конфискацией своего владения. Исключение делается только на тот конец, когда владелец, ничего не подозревавший и открывший, что совершается в его владении, сообщит первым о преступлении. Владелец дома или участка освобождается, кроме того, и тогда от ответственности, когда он долгое время отсутствовал и не управлял своим имуществом. Такое наказание владельца, незнающего о том, что происходит на его участке или в, принадлежащем ему, доме, представляется для развитого состояния римского права исключительным. Незнание владельца возможно, притом, не только в форме, обосновывающей неосторожность, но и в форме, дающей основание для вменения такого незнания за casus в техническом значении этого слова. Причина того обстоятельства, по которому владелец, недавно приобретший дом или участок и ничего не знающий о том, что на земле его фальсифицируется монета, карается столь строго, объясняется исключительно той важностью, которую приписывал этому роду преступлений римский законодатель, той важностью, которая оправдывает и объективное вменение. Не следует, таким образом, забывать, что нет никакого основания предполагать в описанных комбинациях, с точки зрения римского законодателя, наличность неосторожности, как самостоятельного вида нарушения. Что же касается точки зрения современной, то здесь не исключена неосторожность и комбинации casus'a в техническом смысле.
С возможным наказанием неосторожности, но, опять таки, в качестве явления исключительного, и, притом, не без примеси casus'a, мы встречаемся в преступлении поругания святыни-sacrilegium*(1093). Необходимость охранения религиозных устоев государства побуждает императоров римских карать и то оскорбление святыни, которое совершается nesciendo и negligendo. Случай этот слишком рельефен, сам по себе, для того, чтобы возникла надобность повторять лишний раз, что здесь не идет речи о поставлении неосторожности, в качестве менее наказуемой формы вины, наряду с умыслом.
С более резко выраженным характером наказуемости неосторожного совершения в качестве delictum sui generis, мы встречаемся в преступлении поджога*(1094). Как свидетельствуют, приводимые нами в примечании, места из Дигест, в императорскую эпоху дела о пожарах, возникших по неосторожности, подлежали суду начальника ночной стражи и карались им в особом порядке личного усмотрения. Суду начальника ночной стражи-Praefecti vigilum не подлежали, конечно, лица, учинившие поджог умышленно; они отсылались, как видно из указов Севера и Антонина, к Praefecto Urbi. Исключительная подсудность неосторожных поджогов, в связи с особенным характером налагавшихся взысканий за деяния этого рода, красноречиво свидетельствует, что на неосторожный поджог далеко не смотрели, как на то же преступление, которое каралось столь строго на случай учинения его in dolo. Неосторожный поджог подлежал наказанию только в качестве полицейского проступка и те incendia, которые culpa fiunt inhabitantium, не составляют собой деяния, имеющего что-нибудь общее с incendium.
С тем же оттенком полицейского проступка, мы встречаемся в комбинации неосторожного нарушения границ*(1095). Рескрипт императора Адриана по поводу этого правонарушения устанавливает несколько презумпций, которыми должно руководствоваться при определении наказания за похищение или, вообще, нарушение межевых камней, и кончает тем, что за совершенное, даже по неведению, нарушение межевых знаков назначает телесное наказание*(1096).
Приведенные нами, примеры тех случаев, в которых допускалось наказание неосторожности, убеждают, думается нам, с несомненностью, что и в эпоху императорскую основной формой виновности оставался в римском уголовном праве умысел; неосторожность же обсуждалось в нем наравне с последствиями случайными. В тех редких случаях, когда мы встречаемся с подведением под уголовный закон деяний неосторожных, это оправдывается какими-нибудь особыми соображениями, приближающими случаи наказания неосторожности к случаям вменения объективного. При таких обстоятельствах вряд ли может быть речь о том, что неосторожная форма виновности была известна римскому уголовному праву наравне с формой умышленной, где это допускалось понятием преступления, и что форма вины неосторожной отличалась от формы вины умышленной, помимо стороны субъективной, размерами наказуемости.
В нашем историческом обзоре успехов идеи субъективного вменения по римскому уголовному праву нами был представлен ряд доказательств того, что к конечному заключительному периоду развития римского права в нем успела сложиться только единственная форма субъективной виновности, умысел - dolus. Вместе с тем, мы могли отметить, что жизнь выдвинула целый ряд комбинаций которые карались по целому ряду соображений независимо от присутствия в них dolus'a. В, непосредственно следующей за нашим историческим обзором, части нашего труда- мы предполагаем перейти к подробному анализу составных элементов умысла по римскому праву в эпоху его конечного развития и к ближайшему анализу особенностей деяний, не подходивших под умысел. При толковании вопроса о составных элементах умысла мы думаем дать и те, оставшиеся нами не приведенными, доказательства существования умысла, как единственной формы виновности, которые были намечены нами в общих чертах*(1097), но остановиться на которых мы считали целесообразным только несколько ниже. Мы говорим здесь о доказательстве того положения, что понятие culpa и ее оттенков имело применение только в сфере римского гражданского права.

3

В этой части нашей работы мы ставим себе целью выяснение тех основных признаков, при наличности которых могла быть речь об умысле. Прежде чем приступить, однако, к этому, мы думаем остановиться несколько на обзоре некоторых главнейших терминов, употреблявшихся в римском праве для обозначения, как dolus'a, так и тех элементов, из которых он слагался. Как ни неустойчивы те результаты, которые может нам дать исследование этой внешней оболочки римского dolus'a, они все-таки сослужат нам, надеемся мы, некоторую службу в деле лучшего ознакомления с основными признаками dolus'a.

А. Терминология умышленной формы виновности в римском праве

Для обозначения умышленной формы вины мы встречаемся в источниках с целым рядом терминов. Остановимся несколько на более ходячих из них и из их этимологического значения постараемся почерпнуть материал для более точного решения вопроса о составных элементах умышленности с точки зрения римского права.
Одним из самых употребительных терминов умысла выступает в источниках слово dolus. Слово это, производимое от греческого doloV означало всякий обман, независимо от того, клонится ли он в дурную, или хорошую сторону, Dolus является, таким образом, прямым противоположением bona fides. В связи с этим значением dolus'a стоит определение его, даваемое К. Аквилием Галлом, а равно, Сервием Сульпицием, усматривающими dolus в тех случаях, когда лицо своим образом поведения скрывает свое истинное намерение*(1098). С таким значением doliis'a стоит, по-видимому, в соответствии то обстоятельство, что, по свидетельству Биндинга, греческое doloV означает в коренном своем значении всякую приманку, а в переносном смысле - всякое искусственное средство кого-нибудь обмануть*(1099). В связи с этим, необходимо, по-видимому, признать, что наличность dolus'a всегда предполагает такое состояние, при котором лицо действует заведомо и, притом, с целью введения другого или в ошибку, или, вообще, с намерением причинения ему какого-нибудь ущерба. Так как не невозможно, однако, чтобы обман был направлен, сам по себе, и для достижения дозволенной цели, то dolus, в тех случаях, когда он означает элемент преступления или, вообще, недобросовестность, поясняется или дополняется эпитетом malas*(1100).
Для обозначения тех же свойств деятельности, которые обозначаются словами dolus и dolus malus, мы встречаемся с рядом выражений, по-видимому, заменяющих эти термины в форме оборотов fraude*(1101), per nequitiam*(1102), ex crudelitate et malitia или вообще, malitia*(1103). В этих выражениях, заменяющих dolus malus, опять таки отчетливо выступает элемент обмана и злонамеренности.
Рядом с этими терминами, мы встречаемся с лаконическим scicns*(1104) или seiens prudensque*(1105), т. е. с характеристикой умысла, как сознания и полного понимания всех фактических и юридических моментов деяния. Выражения эти иногда еще подчеркиваются прибавлением dolo malo, так что получается формула sciens dolo malo, весьма часто встречающаяся*(1106).
К несколько иной категории обозначения умысла должны быть отнесены те названия этой формы вины, которые носят на себе отпечаток воленаправления. Мы разумеем выражения, вроде proposito*(1107), sponte*(1108), иногда переходящие в оборот sponte dolove malo*(1109), a равно data opera*(1110), consulto*(1111). Еще более отчетливо выражен момент направления воли в тех обозначениях умышленности, где мы встречаемся с термином voluntate и с противоположением его оборотам invitus, non voluntate, или, наконец sed casu fortuito*(1112). Еще более подчеркнут волевой элемент dolus'a, когда наличность его обозначается терминами animo furandi*(1113), violandi*(1114), voluntas nocendi*(1115) и проч. Тот же эффект достигается в источниках при помощи оборота ut, напр., valneravit, ut occidat*(1116).
Таковы, въ общих чертах, те различные обозначения умышленности, которые попадаются нам при чтении постановлений уголовно-правового характера в Дигестах и Кодексе, а равно встречаются в научных трудах по вопросам римского уголовного права. Но не говоря о том, что у современных романистов перечисляются обыкновенно далеко не все синонимы dolus'a, зачастую упускается ими из виду еще целый ряд других категорий обозначений, которые, в свою очередь, предназначены были указывать на то, что, тем или другим, правонарушениям не чужды элементы, из которых складывается dolus. Говоря это, мы разумеем обозначения dolus'a при помощи culpa.
Очень часто у современных писателей по этим вопросам игнорируется то обстоятельство, что, как в классической литературе*(1117), так и в источниках римского права, culpa выступает с значением вины вообще, с значением настолько широким, что под нее подходит все то, что направляется против правопорядка, нравов и т. д. С термином culpa, в смысле действия, направленного против порядка вообще, мы встречаемся, наприм., в Codex'е в одной из конституций Юстиниана, в которой он устанавливает, что муж может требовать развода с женой только на тот конец, когда на стороне ее имеется нарушение чего-либо такого, что осуждается законами. Но это место далеко, конечно, не единственное и, кроме него, может быть проведен целый ряд фрагментов и, притом, таких, которые затрагивают, главным образом, сферу права уголовного*(1118). В том, что culpa не исключает собой умышленности свидетельствует значение термина culpa в известном выражении damnum culpa datum касательно повреждения чужой собственности, нормируемого lex Aquilia; выражение culpa обозначает здесь противоправное действие вообще*(1119), *(1120).
Culpa означает, вдобавок, в римском праве не только то, что соответствует слову iniuria, но и то состояние, то отношение действующего к действию, которое является необходимым условием для вменения ему этого действия. Другими словами, culpa означает виновность вообще. Это подтверждается уже местами из источников, которые мы цитировали выше. Это может быть, кроме того, пояснено еще на примере, встречаемом нами в Дигестах под рубрикой lex Aquilia. Если корабль потопляет судно, идущее ему навстречу, то иск должен быть предъявлен к капитану или кормчему судна. Если же это случилось по вине матросов, то можно ограничиться иском по закону Аквилия*(1121). Легко видеть, что термин culpa nautarum может обнимать собой и dolus*(1122). Такое широкое значение термина culpa объясняет, в применении к области уголовного права, весьма многое, что оставалось бы без этого недостаточно понятным. Обозначение при помощи culpa понятия виновности вообще, объясняет, наприм., то явление, что выражение culpa lata употребляется иногда в источниках, как мы увидим ниже, для обозначения состава, аналогичного dolus'y в делах уголовных. Но и в сфере гражданско-правовой мы можем наблюдать, в свою очередь, крайнюю близость понятий dolus'a и culpa lata. Особенностью dolus'a в гражданском римском праве всегда была сознательность, заведомость причиненного вреда. Общей чертой долозного образа поведения было, вдобавок, то, что мотивы действующего in dolo всегда достойны порицания. Но при том же субъективном составе римское гражданское право допускало возможность состояния dolo proximum esse или той же culpa lata, когда лицо, действуя достойным порицания образом, вынуждалось к этому мотивами, заслуживающими одобрения, наприм., чувством сострадания, или, наприм., простительным благоприятствованием какому-нибудь третьему лицу*(1123). Относительно этих случаев стушевывалась, с точки зрения римского гражданского права, разница между dolus и culpa lata. Классический составной элемент римского dolus'a-fraus оказывается общим и dolus'y, - и culpa lata. Разница между dolus и culpa lata исчезает, по-видимому, вполне в, цитируемом наш в примечаниях, примере, когда лицо, которому поручено купить что-либо и которое приняло такое поручение, не исполняет его, тем не менее, из благоприятствования третьему лицу; то же случается и тогда, как это имеет место в другом, цитируемом нами, примере, когда лицо из сожаления освобождает раба, зная, что он убежит. Элемент обмана, как мы уже сказали, не чужд обеим комбинациям, а, вместе с тем, гражданское римское право не знает, в сущности, какого-нибудь принципиального различия между dolus и culpa lata*(1124). В еще большей степени то же справедливо относительно dolus'a' и culpa lata уголовно-правовых. В этом месте в нашу программу не входит, однако, документальное доказательство этого положения. Мы останавливаемся на нем только в виду того соображения, что близость culpa lata и dolus'a подсказывается уже применимостью к обеим категориям и к dolus'y, и к culpa lata названия culpa.
Но не только на случай пользования терминами, перечисленными нами до сих пор, можно констатировать в сфере римского уголовного права умышленность. Эту последнюю следует отмечать нередко и в целом ряде других комбинаций. Мы видели уже отчасти в историческом очерке развития форм виновности в римском уголовном праве, Что умышленность implicite предполагается, между прочим, там, где идет речь об impetus, и, что нельзя безусловно отрицать умышленности и в случае lascivia. Прибавим теперь, что в высшей степени сбивчивы и термины luxuria, cupiditas, petulantia, des'dia, под которыми скрывается или, по крайней мере, может скрываться умышленность. Остановимся несколько подробнее на значении каждого из этих суррогатов термина dolus*(1125).
Lascivia,*(1126) означает собственно шалость, необдуманную шутку и, как обнаруживают главные места источников, в которых встречается этот термин и которые приведены, нами в примечании, предполагает всегда, более или менее отчетливое, представление последствий. Сам по себе, термин lascivia обозначает, скорее мотив деятельности и в этом смысле не исключена умышленность в тех случаях, в которых источники прибегают к этому способу выражения*(1127).
Что касается термина luxuria*(1128), то и он не исключает, по существу своему, возможности подведения под него комбинаций умышленных и мало, вообще, отличается, по своему этимологическому значению, от lascivia. О близости luxuria к умышленности свидетельствует уже известное место из Марциана, приводимое нами в примечании. По согласному признанию критиков текста Дигест, место это считается испорченным; как, однако, не читать его, принимать ли в нем luxuria или luxuriae, luxoria или lasoria несомненно то, что мы имеем здесь дело с, так сказать, качеcтвенным определением психического настроения действующего и с формой, как следует из Цитированного места Марциана, очень близко подходящей, по своей наказуемости, к dolus'y.
Что касается других, довольно многочисленных, случаев употребления в источниках, а именно в Дигестах, Кодексе и Новеллах*(1129) термина luxuria, то здесь нет и следа того, чтобы luxnria, по своему значению, приближалось к неосторожности. Означая, в большинстве случаев, расточительность, а равно любострастие, термин luxuria говорить непредубежденному исследователю не о неосторожности, но о некоторых пороках человеческого духа, являющихся моментами, благоприятствующими и облегчающими коллизию с правопорядком; во всех этих значениях luxuria, однако, легко видеть, не предрешает еще, сама по себе, умышленности или неосторожности человеческих действий. Некоторое исключение представляет только, цитированное выше, место из Марциана и еще одно место Дигест, в котором luxuria выступает с оттенком не то небрежности*(1130), не то расточительности.
Что касается cupiditas*(1131), то значение ее, как жадности, страсти указывает уже, что она является, сама по себе, элементом, не придающим деянию характера умышленности или неосторожности. Gupiditas выступает, главным образом, - признаком, указывающим на мотив, на подкладку действия, на его пружины, - на то настроение, которым действие было вызвано.
Мы встречаемся в источниках римского права еще с термином petulantia*(1132), который также обыкновенно относят к терминам, характеризующим вину неосторожную*(1133). Petulantia означает дерзость, нахальство и исключительно, насколько нам известно, в этом значении встречается в Дигестах и Кодексе. Совершенно поэтому, кажется нам, неуместным приурочивать употребление этого термина к неосторожности, так как еще с большим правом, чем эта последняя, при помощи оборота petulantia могут характеризоваться действия умышленные.
Нет сколько-нибудь солидных оснований, думается нам, чтобы приурочивать исключительно к неосторожности*(1134) и термин desidia*(1135), употребляющийся, главным образом, в значении бездействия, лени, хотя в пользу этого, как видно из, цитируемых нами, отрывков, существуют некоторые основания, в особенности в местах источников, посвященных вопросам гражданского права. Что же касается мест, относящихся к сфере права уголовного, то, по крайней мере, по крайней ограниченности числа их, не видно, чтобы desidia постулировала неосторожность; наравне с lascivia, desidia является, по-видимому и термином, обозначающим один из возможных мотивов умышленных действий.
Прежде чем перейти к заключениям о природе уголовного dolus'a в римском праве, мы предполагаем остановиться еще на вопросе об отличии римского уголовно-правового dolus'a от dolus'a гражданско-правового. Только на тот конец, когда нами будет установлено, что в этих двух категориях мы имеем дело с, существенно различными, понятиями, можно будет дать надлежащее освещение тому обстоятельству, что в области culpa римского права мыимеем дело исключительно с формой вины гражданско-правовой.

В. Отличие уголовно-правового умысла от гражданско-правового в римском праве

Вопрос о том, тождественны ли в римском праве понятия умысла в сфере права гражданского и уголовного вызывает в ученой литературе значительные разногласия.
За двойственную природу умысла, за различие его природы в сфере уголовных и частно-правовых отношений па римскому праву высказывался еще Вехтер*(1136), Кестлин*(1137), Гассе*(1138). Этот взгляд остается господствующим и до настоящего времени. За него, между прочим, высказываются Пернис*(1139) и Леффлер*(1140), а равно, из более старых писателей Рейн*(1141). За единство конструкции dolus'a в римском праве высказывается в, современной нам, литературе этого вопроса К. Биндинг*(1142), а из русских ученых С. Муромцев*(1143); из ученых более отдаленной эпохи этот взгляд защищал еще Донелл*(1144).
Нам кажется, что для правильного разрешения вопроса, который мы себе ставим, нужно исходить из следующих соображений. Двойственность природы умысла в римском праве постулируется уже тем, что в сфере гражданской они представляется, главным образом, хотя и не исключительно, в качестве обмана*(1145), а в праве уголовном обман выступает только одной из многочисленных форм проявления dolus'a.
Нашим заявлением мы не хотим, конечно, сказать, что обман в качестве элемента, входящего в состав уголовного деяния, не будет dolus'oм по понятиям римского уголовного права, но стараемся только поставить на вид, что в праве уголовном приходится иметь дело с другим содержанием dolus'a, чем в праве гражданском*(1146). То идентифицирование dolus'a с обманом, которое приводит, по крайней мере в большинстве случаев, в гражданском праве к удовлетворительной конструкции понятия dolus'a, приводит в области права уголовного прямо к абсурду. В этой сфере и при полном отсутствии обмана приходится признавать, тем не менее, умышленность. Эта разница содержания dolus'a в дисциплинах права гражданского и уголовного обусловливается, конечно, теми особыми задачами и целями, которые стремится ставить себе и разрешать, та или другая, область права*(1147).
Если мы обратимся, в частности, за разрешением, интересующего нас, вопроса о различии dolus'a в уголовном и гражданском праве к источникам римского права, которые одни только могут дать вполне аутентический ответ, то нам придется констатировать следующее. Dolus в сфере уголовного и гражданского римского права оказывается настолько различным не только по своему содержанию, формам проявления, обстоятельствам возникновения, по своей конструкции, процессуальным последствиям и проч., что если и могут возникать какие-нибудь принципиальные сомнения при общем решении этой проблемы in abstracto, то они отпадают в значительной степени при перенесении вопроса на почву конкретную и имеющуюся нами в виду, на почву римского права. Лучшим доказательством, только что высказанного нами, положения было бы, конечно, сравнительное изложение черт римского гражданско-правового и уголовно-правового dolus'a. Соображения места не позволяют нам, однако, остановиться с некоторой подробностью на dolus'е гражданско-правовом и мы вынуждены ограничиться изложением только нескольких общих принципов, прежде чем перейти к выяснению основных элементов умысла уголовно-правового.
Для того, чтобы получить, более или менее отчетливое, представление о характере гражданско-правового dolus'a в римском праве, мы сделаем краткую справку по вопросу о том, какими чертами характеризуется гражданско-правовой dolus, с одной стороны, определениями римских юристов, а затем перейдем к обрисовке его особенностей, поскольку они определяются противоположением dolus roalus тому, что известно под именем bona fides. Наконец, в заключение, мы охарактеризуем гражданско-правовой dolus с той его стороны, с какой он выступает в, так наз., claiisula doli, а равно в actio и exceptio doli.
Что касается определений dolus'a в его роли, гражданско-правового понятия, то вряд ли может быть какое-нибудь сомнение, что dolus этот характеризуется авторитетными римскими юристами исключительно, как обман. На этом сходятся, наиболее часто цитируемые романистами, определения Сервия Сульпиция Руфа и Лабеона*(1148). Оба эти определения, причем, как видно из, приводимой нами, цитаты, последнее дополняет и исправляет первое, настаивают, как на существенном признаке dolus'a, на том, что он является machinatio-хитростью, уловкой, направленной к обману другого, лукавством, имеющим в виду обход или обман кого-либо.
То, что определение dolus'a соответствовало его действительному содержанию, не подлежит, в существенных чертах, сомнению. Это, в значительной степени, обнаруживается уже из того, что dolus malus противополагался bona tides. В области обязательственного права, заявляет Пернис*(1149), техническим противоположением fides bona представляетсягиоиизтаииз. Мнение это подкрепляется тем обстоятельством, что bona fides является, в сущности, если можно так выразиться, субъективным состоянием или известным субъективным образом поведения лица. И на самом деле, римские юристы характеризуют bona fides в сфере обязательственных отношений, т. е. там, где учение это получило сколько-нибудь значительное развитие, как состояние принимания на веру. В пользу этого трудно конечно, указать отдельные места, но такое понятие bona fides подсказывается, несомненно, общим смыслом целого ряда фрагментов*(1150). Но, оставляя это в стороне, не подлежит, вообще, никакому сомнению, что в гражданском обороте под bona fides разумелось как раз нечто противоположное обману, нечто такое, что соответствует понятию обычая добропорядочных и честных людей. Это указывается уже теми оборотами, при помощи которых источники говорят о bona fides, вроде bona fide solvere, credere, vendere, distrahere, abesse, emere, consumere, condemnare и проч. Такое словоупотребление дает возможность, по конкретным обстоятельствам каждого отдельного случая, говорить о тождественности выражения bona fides с выражением sine dolo malo, или-что то же-без задних мыслей. Если мы и встречаемся с такими оборотами, как bona fides exigit, postulat, bona fides venit in iudieium и проч., то это означает не что иное, как то, что тот обычай добропорядочных людей, который и есть bona fides, проводится, в том или другом, случае в сферу практической жизни. В пользу того противоположения, которое существовало между bona fides и dolus malus свидетельствуют, наконец, неопровержимо и некоторые места источников*(1151). Отрывок из Павла гласит, напр., что fides bona contraria est fraudi еигиоиоиболее всего способен убедит в противоположении понятий dolus malus и bona fides. В пользу противоположения dolus malus и bona fides говорит, в значительной степени, и то обстоятельство, что выражение bona fides всецело заменяет в языке комиков и прозаиков оборот sine dolo malo*(1152), а у некоторых писателей содержатся. и прямые указания на такое противоположение*(1153). Настаивая на противоположении в гражданском обороте римской жизни выражений bona fides и dolus malus, мы, вслед за Пернисом, принимает, что в тех случаях, когда идет речь о противоположении bona и mala fides, в сфере прав вещных оборот bona fides выступает с несколько иным оттенком. Изложение особенностей значения противоположения bona и mala fldes в случаях этого рода не представляется, однако, настолько существенным, чтобы оправдать, в наших глазах, такое уклонение в сферу чисто гражданско-правовую*(1154). Так или иначе, но в конечном результате мы имеем, кажется, полное право допустить, что гражданское римское право знало противоположение dolus malus понятию bona fides и подчеркивало, таким образом, что dolus malus в сфере гражданского оборота выступал с тем же исключительным характером лукавства, коварства, обмана, словом, с тем же существенным своим признаком, который мы могли уже констатировать в определении гражданско-правового dolus'a римскими юристами.
Обратимся теперь, согласно, намеченному нами, плану, к выяснению, в общих чертах, того обстоятельства, противоречит ли конструкции римского гражданско-правового dolus'a, как обмана, то, что мы знаем о природе и характере clausula doli и actio и exceptio doli. Эти последние институты являлись теми формами, при помощи которых, как юридических средств, боролись с dolus'ом и на которых, конечно, всего отчетливее можно проследить особенность того, чем характеризовалась природа гражданско-правового dolus'a в римском праве.
Clausula doli-одно из относительно старых средств борьбы с обманом контрагента*(1155). Институт этот стоит в самой тесной связи с особенностями древнеримского процессуального и договорного нрава и вызван к жизни неприспособленностью некоторых формальных черт древнеримского права удовлетворять потребностям развитого гражданского оборота. При помощи clausula doli стремились, по-видимому, расширить несколько право предъявления требований, основываемых на стипуляции, но не могущих опереться на самый текст акта стипуляции. Гражданский оборот, с течением времени, стал требовать допущения отступления от буквального смысла самого акта стипуляции уже по тому основанию, что некоторые действия контрагента, как, по, природе своей, недобросовестные, не могли быть предусмотрены и прямо оговорены лицами, входящими в соглашение. Самое возникновение института clausula doli указывает уже косвенно на ея характер и делает, в значительной степени, несомненным, что она была создана для защиты, сторон от взаимной недобросовестности. Но на то же обстоятельство указывают те формы, в которых наиболее часто заключались clausulae doli и которые сводились к двум типам: или к обещанию: "dolum malum abesse afuturumque esse"*(1156), или к установлению обязательства в следующей форме: "si huic rei dolus malus non aberit tantum dari"*(1157) или "quantum ea res est"*(1158). Будучи созданной, таким образом, в видах того, чтобы дать возможность несколько более свободно обсуждать требования, вытекающие из стипуляций, обсуждать их с точки зрения "обычая добропорядочных и честных людей, clausula doli, постулировала самим фактом своего существования нечто такое, что отклоняется от уклада добропорядочности, и что несомненно, следовательно, по самой природе гражданского оборота, должно быть конструировано, как обман, как нарушение того желательного течения события, которое регулировалось бы принципами добросовестности.
Тот же характер dolus'a., как обмана, обрисовывает весьма ярко и то орудие против гражданско-правового dolus'a, которое было известно под именем exceptio doli*(1159). Можно смело сказать, что при помощи, главным образом, этого юридического орудия, осуществлялась борьба против всякой недобросовестности или, вообще, несправедливости, обнимавшейся dolus'ом. Несколько не столь широко область недобро совестности ставится в другом юридическом орудии против гражданско-правового dolus'a, в, так наз., actio doli.
Actis doli значительно новее, по времени своего возникновения, чем clausula doli и, по всей вероятности, впервые введена была в употребление К. Аквилием, бывшим товарищем Цицерона по претуре в 66 г. а. Ch. п. (688 а. и. с.). Прямые указания на принадлежность исковой формулы de dolo Аквилию встречаются у Цицерона*(1160). Факт столь позднего возникновения actio doli, уже сам по себе, красноречиво свидетельствует в пользу того, что в гражданско-правовом dolus'е римское право имело нечто совершенно иное, чем в уголовно-правовом, встречающемся в довольно законченной и вполне сложившейся формулировке уже вскоре после издания законов XII таб. Весьма вероятно, что способы защиты против уголовно-правового dolus'a достигли законченного развития и в самом законодательстве XII таблиц. Некоторые ученые полагают, что тому же Аквилию, современнику Цицерона, принадлежит введение в практику exceptio doli и, надо сознаться, что предположение это весьма вероятно, если принять во внимание, замечание Цицерона, о том, что "nondum enim C. Aquilius protulerat de dolo. malo formulas".
Гражданско-правовый характер dolus'a не утрачивался в actio doli, несмотря на то, что, по представлениям римских юристов, сам dolus является самостоятельным деликтом; исковая формула de dolo служит дополнением тех средств, при помощи которых регулируется гражданский оборот*(1161). По смыслу источников, actio doli играла роль вспомогательного иска, который давался на тот конец, когда обычай достопорядочных людей требовал судебного вмешательства, но это не могло быть достигнуто путем каких-нибудь других исков*(1162). Мы знаем из источников, что actio doli давалась, в таких случаях, когда, с точки зрения современной, могла быть речь об ответственности уголовной. Это не должно, однако, истолковываться в том смысле, что actio doli носила уголовный характер. Против этого, как правильно возражает Пернис, говорит уже то, что actio doli причислялась в, эдикте претора in albo к реституциям, а в lex Julia municipalis actio doli стоит отдельно от исков уголовных*(1163). В полъзу этого говорит и то, что включение в судебную формулу dolus'a обязывало разбирать дело, bona fide т. е. служило поводом для arbitratus iudicie*(1164). В пользу гражданского характера этого иска свидетельствует и то, что, на подобие других гражданских исков, они, в отношении подсудности претору, ограничены известным размером*(1165) - черта, которая отсутствует в делах уголовных.
В значительной степени шире еще, чем actio doli, было применение exeptio doli, в которой ссылка на dolus считалась уместной во всех тех случаях, когда можно было, вообще, обвинить противную сторону в какой бы то ни было недобросовестности; пределы dolus'a раздвигались этим путем до совпадения его с областью 'неправомерного и даже несправедливого*(1166). Но этими особенностями exceptio doli еще более оттенялось то начало, что под dolus могут быть подведены в этой форме его защиты только такие интересы, которые слишком неуловимы и тонки для того, чтобы быть предусмотрены общими законами. Но при этой квалификации dolus'a, как элемента противоположного aeguitas, а не тому, что не соответствует закону, вряд ли можно предполагать, чтобы он было чем-нибудь несовпадающим с обманом и тождественным во всех подробностях с умыслом в сфере уголовной; это в особенности справедливо по отношению к разграничению права гражданского и уголовного в римском праве, в котором значительная часть права уголовного продолжала и в довольно поздние моменты империи носить характер гражданско-правовой*(1167).
После всего изложенного нами, думается нам, нетрудно видеть, что далеко не представляется возможным отождествлять умысел гражданско-правовой в римском праве с dolus'ом уголовно-правовым. Между тем как последний, как мы имели случай убедиться еще из исторического очерка успехов субъективного вменения в римском уголовном праве, встречается уже в определенной конструкции в законах XII таб., dolus гражданско-правовой, в смысле сформирования основных его элементов, складывается только медленным путем при помощи преторского эдикта и будучи конструируем, как обман, получает формальную защиту в clausula doli только к концу республики. Но пойдем далее. Между тем как умысел получает определенное и точное содержание в римском уголовном праве, как сознательное отступление от того, что запрещает закон, и вместе с таким отступлением кончается, при нормальных условиях, область уголовно-вменимого, далеко не то же наблюдается в сфере гражданско-правовой. Здесь область вменения далеко не совпадает с областью dolus'a и законом охраняется одновременно и обширный ряд комбинаций кульпозных.
Мы так подробно остановились на выяснении различия содержания, форм проявления и истории возникновения уголовно-правового dolus'a по сравнению с dolus'ом гражданско-правовым, чтобы хоть в некоторой степени объяснить то явление, по которому ни терминология, ни содержание форм виновности не совпадает в римском гражданском и уголовном праве. В этом мы, однако, будем иметь случай убедиться еще в дальнейшем изложении, где в дополнение к тому, что было сказано нами о терминологии умышленности в уголовном праве, мы укажем, что некоторые, заведомо неосторожные, по понятиям римского гражданского права, конструкции в сфере уголовной должны быть подведены под комбинации умышленные.
Мы переходим, наконец, к анализу существенных признаков римского уголовно-правового умысла и останавливаемся, ближайшим образом, на моменте знания,

С. Знание, как элемент умысла в римском уголовном праве

Как мы имели уже случай заметить в нашем обзоре возникновения в римском уголовном праве умышленной формы виновности, представляется далеко не легкой задачей составить себе понятие о том, каковы были составные элементы умышленности по римскому уголовному праву. Объясняется это, как мы уже отчасти видели, тем, что положительно отсутствуют сколько-нибудь наделенные данные, свидетельствующие о том, как применялись постановления древнейших законодательных актов, говорящих об умышленности. Некоторые, более или менее надежные, указания дает нам в этом направлении та терминология, к которой прибегают источники римского уголовного права. Но этот путь восстановления существенных признаков умысла не ведет к цели в полной мере.
Источники характеризуют умысел, по крайней мере, в эпоху более раннюю, при помощи выражений sciens, sciens prudensque, sioiens dolo malo и противополагают их, как ненаказуемым, тем комбинациям, в которых лицо действует imprudens, insciens, sine dolo malo.
Если выражения, которые мы перечислили, свидетельствуют нам, что элемент сознания фактического и, весьма вероятно, юридического значения совершаемого и, вытекающих из деятельности действующего, последствий, является основным признаком умысла, то не следует, однако, полагать, что вместе с тем, как исчезает это словоупотребление, отпадает основной реквизит умысла - знание. Если мы не всегда в уголовных законах римских встречаемся с подчеркиванием элемента сознательности, то это еще не равносильно тому, что ими исключалось знание обстоятельств дела и последствий предпринятого действия, в качестве элемента умысла. В тех случаях, когда римский законодатель говорит о тех "qui cum telo ambulaverint hominis necandi causa fiirtive faciendi causa", вполне очевидно, что сознание фактической обстановки предпринимаемого деяния и последствий, к которым оно приведет, является со стороны действующего in dolo такой составной частью, которая предполагается сама собой. В том же не оставляют ни малейшего сомнения и остальные законы Суллы, о предположении которыми умышленности мы довольно подробно распространились уже выше в историческом очерке. В той же необходимости наличности сознания, как элемента умысла, убеждает и анализ субъективного состава iniuria, которая отпадала на тот конец, когда не было на стороне действующего сознания того, что дм предпринимается нечто оскорбительное для чести другого. В этом убеждает с несомненностью классическое выражение Ульпиана, что "pati quis iniuriain, etiamsi non sentiat, potest, faceie neftip, nisi qui scit, se iniuriam faceire, etiamsi nesciat cui faciat"*(1168).
Элемент сознания в, указанном нами выше, смысле не угасает, очевидно, и в impetus, который, как мы видели, есть вид умысла и подходит больше всего, применительно к современной терминологии, под понятие умысла внезапного, аффектированного.
Подчеркивание сознательности умысла, как основной черты его, мы неоднократно встречаем и в императорскую эпоху, как напр., в, разбиравшемся нами в своем месте рескрипте императора Адриана, в котором законодатель характеризует умышленность стражника, давшего возможность уйти арестованным, словами "itasciens habuit, ut possit custodia evadere"*(1169). Сознание, как элемент умысла не исчезает, легко видеть, и в тех комбинациях, в которых источники говорят о сознавании фактической и, по-видимому, юридической обстановки деяния и последствий, к которым деяние приводит, как об элементе, побуждающем действующего к совершению правонарушения. Сознание, как элемент умысла, не отпадает поэтому в тех случаях, в которых источники римского права говорят о voluntas nocendi*(1170), о consilium*(1171), с противололожением этих случаев тем комбинациям, когда человек убивается imprudenter iactu teli, a равно тогда, когда говорится в источниках о случаях, которые описываются оборотом ob inimicitias vel praedae causa incenderint*(1172). Приведенных нами, примеров, свидетельствующих о наличности в понятии римского dolus'a элемента сознания, вполне кажется нам достаточно для освещения, интересующей нас, проблемы. Дальнейшее нагромождение доказательств представляется делом столь же нетрудным, как и бесполезным.
Скажем только, что к тому же результату, т. е. к той же неизбежности сознания, как элемента dolus'a, мы приходим в результате внимательного рассмотрения определений dolus'a y римских юристов. Нельзя, правда, игнорировать, что дефиниции этих последних несколько узки. Они выставляют на первый план обман, как единственный элемент dolus'a. Но и этого достаточно для того, чтобы сделать вывод об отсутствии умышленности в тех случаях, когда нет сознания фактической обстановки и фактических последствий, вытекающих из предпринимаемой деятельности; вместе с тем, необходимо, однако, признать, что такого определения далеко недостаточно для того, чтобы обнять все особенности уголовно-правового dolus'a, далеко, конечно, не совпадающего с обманом.
Присутствие в dolus'е элемента сознания фактической обстановки деяния и возможных последствий предпринимаемой деятельности, со стороны формальной, ярко отражается в таких синонимах dolus'a, как fraude, per nequitiam, ex crudelitate et malitia, а в особенности-proposito, sponte, consulto. He столь ощутимо присутствие элемента сознания, но за то, как мы надеемся доказать, не менее реально в комбинациях culpa lata, lascivia luxuria, cupiditas, petulantia, desidia.
Обращаемся, ближайшим образом, к восстановлению, насколько это позволяют источники римского права, субъективной стороны culpa lata в области уголовной; напомним, при этом, что и в сфере гражданско-правовой этой форме виновности не чужд в некоторых случаях, по признанию источников, элемент обмана-fraus*(1173), а следовательно и элемент умышленности.
Против того, что culpa lata в сфере уголовной допускалось при наличности сознания фактической обстановки деяния мы имеем несколько указаний источников*(1174); мы не считаем, однако, эти места сколько-нибудь существенными аргументами, говорящими против мнения, защищаемого нами. Во первых, мы имеем здесь дело с общими дефинициями, которые всегда несколько ненадежны и требуют значительных поправок. Это мы видели уже на определении умысла, данном таким авторитетным юристом, как Лабеон, и одобренном, притом, Ульпианом*(1175). Определение этих двух юристов оказалось недостаточно широким, чтобы обнять собой, как гражданско-правовую, так и уголовно-правовую, сферу dolus'a. Мы не придаем, вдобавок, определению culpa lata сколько-нибудь аутентического значения еще по тому обстоятельству, что оно, вообще, имеет в виду только сферу гражданско-правовую*(1176). Сделаем, наконец, еще несколько последних замечаний общего характера, прежде чем перейти к тем аргументам, которые могут быть приведены в пользу того нашего мнения*(1177), что в culpa lata римского уголовного права мы имеем форму виновности скорее подходящую, по содержащимся в ней элементам, к dolus'у, чем к области неосторожности*(1178). При аргументировании нашего взгляда нам придется затронуть отчасти и сферу гражданско-правовую. Несмотря на различие значения culpa lata в сфере права гражданского и уголовного, culpa гражданско-правовая представляет, так или иначе, материал, который не следует игнорировать при заключении о том, что такое culpa lata в римском уголовном праве.
Мы уже заметили.*(1179), что в римском гражданском праве мы встречаемся с такими случаями, когда в нем исчезает почти совершенно разница между dolus'ом и culpa lata; это обусловливается тем,. что в последней оказывается на лицо такой существенный признак dolus'a, как обман-fraus, оказывается, другими словами, тот элемент, который римские юристы употребляют в качестве синонима dolus'a*(1180). С той же ссылкой на обман, как на признак, присущий и culpa lata, мы встречаемся, однако, далеко не в одной этой комбинации. На элемент fraus, как признак, свойственный culpa lata, наравне с dolus'ом указывает и то место Кодекса, трактующее de in litem iurando, в котором со слов императора Антонина свидетельствуется: "sin vero neque dolus, neque lata culpa, nequo fraus heredfs convincitur, omissa iurisiurandi facultate, iudex de veritate cognoscet, quae etiam argumentis liquidis investipari potest"*(1181). Выражением того же взгляда на culpa lata является, по всей вероятности, и изречение юриста Павла, гласящее, что dolus не что иное, как magna culpa*(1182). В пользу того же, что обман был составной частью culpa lata и что, следовательно, в этом случае имелось представление о тех фактических и юридических последствиях, к которым ведет данное действие или бездействие, и что, вместе с тем, были на лицо существенные признаки умысла, свидетельствуют н слова юриста Цельса (2 в. р. Ch.), настаивающего на отождествлении dolus'a и culpa lata в выражениях, не допускающих сомнения*(1183). Этими свойствами latae culpae, этой то наличностью элемента обмана в ее наиболее типичных, проявлениях и объясняется, с нашей точки зрения то глубокое различие, которое делает римское гражданское право между culpa lata и negligentia в отношении их юридических последствий. Чтобы не быть голословным, сошлемся на один из таких примеров, каких в источниках много. В 197 г. императоры Север и Антонин предписывают, чтобы тех наследников опекуна, которому может быть поставлена в вину ncgligentia, не присуждали к возмещению убытков, по крайней мере, на тот конец, когда не начат процесс против опекуна; вместе с тем, одновременно постановляется, что в тех случаях, когда идет речь о lata culpa опекуна, положение дела меняется. Здесь, в виду преступного характера его действий, бремя обмана как бы тяготеет над имуществом наследников опекуна*(1184).
Возникает, однако, вопрос, если, с одной стороны, источники проводят резкую грань между negligentla и culpa lata, то нельзя ли привести таких указаний, в которых, напротив, dolus и culpa lata, по своим юридическим последствиям, сближались бы или даже друг с другом отождествлялись. Если бы нам удалось открыть это в источниках, то такое обстоятельство было бы важным аргументом в пользу, защищаемого нами, взгляда. На поверку, оказывается, что и Дигесты, и Кодекс изобилуют местами такого рода, и трудность заключается только в том, чтобы собрать воедино эти разрозненные и разбросанные места. Не стремясь к исчерпывающей полноте, мы сошлемся только на некоторые из тех указаний источников, в которых подчеркивается мысль, что юридические последствия, вытекающие из dolus'a и culpa lata, тождественны.
Остановимся, прежде всего, на отрывке из комментария Ульпиана ad Sabinum, трактующем, между прочим, о субъективных условиях ответственности venditor a hereditatis перед emtor'ом hereditotis*(1185). По смыслу этого фрагмента тот, кто продает hereditas, как нечто целое, отвечает имущественно за все то, что он сделал с умыслом, чтобы уменьшить экономическую ценность оставшегося наследства. Но, продолжает Улыииан, продающий наследство ответствует в одинаковой степени и за то умаление стоимости наследства, которое, он произвел в нем culpa lata. В этом случае вытекают, следовательно, одни и те же юридические последствия, независимо от того, действовал ли venditor hereditatis cum dolo или in culpa lata. Эта полная идентификация dolus'a и culpa lata venditor'a подчеркивается, однако, особенно рельефно заключительными словами отрывка, где добавляется, что утраченное, равно как то, насколько уменьшена экономическая ценность наследства, не возмещаются на тот конец, когда они имели место без dolus malus. В таком дополнении следовало бы видеть противоречие предыдущему, так как относительно уменьшения экономической стоимости наследства различается dolus malus и culpa lata, а в заключительных словах говорится только о dolus malus. Такого противоречия на самом деле, однако, нет, так как dolus и culpa lata обсуждаются, как моменты, совершенно тождественные. Нельзя, кажется нам, возражать против такого толкования то, что во втором случае идет речь об уменьшении ценности наследства в несколько ином смысле. Вряд ли, думается нам, выражения fecisse dolo malo qunminus perveniat и deminuta не совершенно одно и то же в смысле не только этимологическом, но и логическом.
Такое же полное уравнение, по их юридическому значению, dolus'a и culpa lata, мы имеем и в целом ряде других мест, из которых приведем для примера еще один-другой случай. Dolus приравнивается, например, culpae dolo proximae в случаях отказа in iure оттого, что данное лицо является наследником и должно нести соответственные обязанности*(1186). Приравнение dolus'a culpae dolo proximae делается, очевидно, по тем соображениям, что лицо, не признающее себя наследником, избирает этот путь как в случае dolus'a, так и в комбинации culpa dolo proxima, с полным знанием того, что ему угрожает в случае признания себя наследником*(1187). В том, что, по общепризнанному, по-видимому, принципу, dolus сравнивается с culpa lata, свидетельствует в Дигестах выражение Ульпиана: "et generalitep erit dicendum, in restitutionem venire dolum et culpam latam duntaxat, cetera non venire",*(1188) а равно афоризм Гая, гласящий "magnam tamen negligentiam placuit in doli crimine cadere"*(1189). Ряд мест того же характера мы встречаем не только, однако, в Дигестах, но и в Кодексе*(1190).
Мы видим, таким образом, что имеются, в общем, довольно солидные основания для принятия предположения, что culpa lata и dolus malus в сфере римского гражданского права столь близко подходят друг другу, что гораздо естественнее говорить о постановлении на одну доску dolus'a и culpa lata, чем culpa lata и negligentia. Эта близость culpa lata-понятия, только в виде исключения упоминающегося в области римского уголовного права, - к dolus'y заставляет нас выставить предположение, что в области уголовной в тех случаях, в которых идет речь о culpa lata, мы имеем, в сущности, конструкцию dolus'a приблизительно той формации, в которой господствующее мнение говорит об умысле непрямом, о посредственном хотении результата и проч. Приведем сначала некоторые аргументы в пользу того, что culpa lata уголовно-правовая тождественна с dolus'oм, в смысле наличности в ней тех же элементов сознания, что и в dolus'е. Впоследствии же, в отделе о волевом моменте уголовного римского dolus'a, мы оценим вопрос о том, была ли уголовно-правовая culpa lata тождественна с dolus'ом в связи с общими соображениями о том, существуют ли достаточные основания для конструирования римского dolus'a, как хотения результата.
Ввиду той точки опоры, которую нам дало право гражданское, не будет особенно произвольным, когда мы, при решении вопроса о существенных элементах dolus'a и culpa lata, будем исходить из того, что вам дано в тех двух-трех случаях уголовно-правовой culpa lata, которые известны, из Дигест.
Юрист Павел в книге, трактующей de publicis iudiciis свидетельствует*(1191), что в lex Cornelia culpa lata не считается dolus'oм, Lex Cornelia, как мы знаем уже из предыдущего, предусматривала убийство умышленное, убийство преднамеренное. Оттеняя, по-видимому, эту особенность субъективного состава убийства но lex Cornelia, Павел констатирует, что "necin hac lege culpa lata pro doloaccipitur". Но это выражение может свидетельствовать, однако, вместе с тем, в пользу того, что в целом ряде других правонарушений culpa lata pro dolo accipitur. Мало того. Поставление dolus'a и culpa lata на одну доску, в связи с допущением исключения из общего правила в данном единичном случае, становится особенно вероятным в виду следующего. Dolus legis Corneliae, по словам того же отрывка, рго facto accipitur, т. е. должен быть доказан фактически из обстановки каждого случая. Но в тех случаях, когда этого не удается, мы не имеем дела с комбинацией, подходящей под lех Cornelia. Это еще не значит, что мы в данном случае имеем неосторожность-culpa lata. Из той обрисовки случая, когда намерение не может быть доказано из обстановки деяния, не следует еще, что со стороны субъективной имеет место dolus. Вот этот-то dolus, не могущий быть доказанным, но предполагаемый, а вместе с тем dolus с, нерельефно подчеркнутым преднамеренным, характером в духе lex Cornelia и конструируется, как culpa lata, Приводимый Павлом, пример culpa lata: quare si quis alto se praecipitavmt и проч. именно и является, как мы указывали уже в другом месте, таким случаем dolus'а, который не может быть доказан с полной отчетливостью из объективной обстановки деяния*(1192), является, следовательно, случаем, в котором преднамеренность, вообще, неотчетливо выражена, но характеризуется, однако, в то же время существенными элементами dolus'a. Случаи эти подлежат, вероятно ввиду этого, наказанию столь же почти тяжкому, как и dolus в lex Cornelia*(1193).
Выражение lata culpa сравнивается с dolus'oм и в другом, известном нам уже, отрывке из числа тех немногих мест Дигест, в которых идет речь о culpalata*(1194). Место это несколько испорчено, но признанию многих романистов, но какие бы способы исправления данного места ни предъявлялись, незыблемым остается, с нашей точки зрения, что culpa lata ставится на одну доску с dolus'ом.
Что касается, наконец, тоже уже встречавшегося нам, места из Ульпиана*(1195), то поставление lata culpa на один уровень с lascivia, о которой у нас будет речь несколько ниже, в дополнение к тому, что было уже сказано по поводу ее природы, убеждает нас, что и здесь идет речь об идентификации dolus'a и culpa lata. Если же понятия эти разделяются, то делается это только потому, что в таких случаях наступала облегченная ответственность, ввиду того обстоятельства, что действующий in dolo действовал так по мотивам, несколько его извиняющим.
В заключение, мы должны, таким образом, принять, что во всех тех случаях, в которых идет речь о culpa lata в сфере уголовной, мы, в отношении наличности элемента сознания возможности наступления известных последствий, должны констатировать то же, что и в dolus'е.
Постараемся, наконец, доказать, что тот же момент dolus'aсознание возможности наступления известных фактических или юридических последствий мы можем иметь и в случаях lascivia, luxuria, cupiditas, petulantia, desidia. Мы коснемся, притом, этого вопроса, поскольку он не был достаточно освещен уже в нашем предшествовавшем изложении.
Приведенный нами в своем месте, список главнейших мест источников, трактующих и освещающих значение lascivia для дела уголовного вменения в римском уголовном праве, обнаруживает, что понятие это далеко не исключает собой наличности того элемента dolus'a, благодаря которому лицо, действующее умышленно, сознает возможность наступления фактических и юридических последствий предпринимаемого действия, но исключает, следовательно, одного из самых основных признаков уголовно-правового умысла римского права.
Остановимся несколько подробнее на вопросе о том, возможно ли, с точки зрения римского уголовного права, чтобы lascivia не исключала сознания того, что данное действие приведет к таким последствиям, которые убыточны для, того или другого, лица, или, вообще, противозаконны. Нам кажется, что на этот вопрос может быть дан утвердительный ответ, если опереться, в особенности, на однажды уже цитированное нами, место из Дигест*(1196), в котором идет речь, о том, ответствен ли, сидящий на чужой земле, колон или арендатор за уменьшение ценности, нанимаемого им, имущества. Решается этот вопрос в том смысле, что колон ответствен за всякий нормальный убыток и, кроме того, зато, если, проходившее по, занимаемому им, участку войско унесло что-нибудь из вещей, принадлежавших собственнику, из шалости-per lasciviam. В этом примере, хотя проходившие солдаты и не имели намерения повредить арендатору, тем не менее, легко видеть, что они действовали все-таки не без сознания того убытка, который колон может понести от их поступка, на тот, напр., конец, когда они, принадлежащую собственнику, вещь бросили в воду или безвозвратно обесценили. В том, что lascivia не исключает, по принципу, заведомости, убеждают с ясностью и слова указа императора Юстиниана*(1197), в котором он говорит об имущественном наказании тех неблагодарных детей, которые, опираясь на существующие постановления законов о наследовании и зная о том, что они не могут быть лишены наследства, станут omni licentfa et lascivia оскорблять своих родителей. Элемент сознательности обиды выступает здесь с такой ясностью, что dolus и lascivia в данном случае совершенно как бы идентифицируются. То обстоятельство, что дети поступают таким образом без серьезного желания обидеть, несущественно, так как мы уже в своем месте имели случай видеть, что обида, которую римляне представляли себе всегда умышленной, имелась на лицо, равно как и потребный для нее dolus, уже в том случае, когда лицо, наносящее ее, знало, что se iniuriam facere, что оно действует обидным образом*(1198).
В возможности действования cum dolo in lascivia убеждает и известный, приводившийся нами уже отчасти, пример*(1199), о котором рассказывается в Дигестах*(1200) и который, из сопоставления его с тем, что передано о нем в Collatio, известен под именем случая Эвариста*(1201), приурочиваемого к эпохе 117-138 гг. по Р. X. То, что сохранила нам по этому делу древность, сводится к следующему немногому. Следствие по обвинению Эвариста в убийстве Клавдия выяснило, что между ними, по-видимому, не было вражды. Не исключена, таким образом, возможность, что Эварист действовал умышленно. С другой стороны, в ответе Адриана на представление проконсула Таурина случай этот квалифицируется, как casus. Таковы обстоятельства данного дела, если не считать того, что на Эвариста была возложена обязанность вознаграждения отца пострадавшего, Лупа. Но всего этого слишком недостаточно для заключения о том, что в данном случае имели место умысел или неосторожность. Последнее предположение кажется нам произвольным в особенности в виду неподтверждения его другими указаниями, хотя бы и позднейшими, в смысле существования такой формы виновности в римском уголовном праве. Непредубежденный исследователь должен, вообще, отказаться от мысли дать какой-нибудь положительный ответ по вопросу о том, какой форме виновности соответствует вина Эвариста на основании данных, подлежащих исследованию. Единственное, что действительно несомненно, это то, что одним из мотивов, побудивших Эвариста действовать, была шалость-lascivia. Этим не исключается, однако, возможность и других, более серьезных, мотивов.
В том, что деяния, совершенные lascivia, могут сопровождаться полным сознанием, вытекающих, из предпринимаемого действия, фактических и юридических последствий, а, вместе с тем, возможны и при умышленной деятельности, свидетельствуется, между прочим, несколькими местами источников, в которых говорится о lascivia в смысле шалости, злой насмешки*(1202), и теми фрагментами, в которых термин этот выступает с несколько другим оттенком*(1203). Вообще же, кажется нам, что lascivia способна уменьшать или увеличивать тяжесть преступлений в качестве мотива деятельности подобно тому, как miseratio-чувство сожаления, напр., уменьшает наказание*(1204), не затрагивая и оставляя неприкосновенным самый момент умышленности*(1205).
Переходим, согласно плану нашему, к luxuria. Уже при обзоре терминологического значения этого слова можно было видеть, что оно не постулирует собой неосторожности и возможно в качестве обозначения такого душевного состояния, которое характеризуется наличностью сознания возможных фактических и юридических последствий предпринимаемого действия. И на самом деле, место из Марциана*(1206), неоднократно цитированное нами, слишком недостаточно для того, чтобы определить ту роль, которая отводилась luxuriae, как фактору, влияющему на уголовное вменение. Если читать это место "ut luxuriae aut dolo sit proxima", то отсюда вытекает отождествление luxuria с lata culpa, с одной стороны, и с (1о1из'ом, с другой. Такая редакция, после всего изложенного нами и полной невозможности восстановить значение luxuria, как термина, обозначающего самостоятельную форму виновности, должна казаться особенно вероятной. Она не постулирует для luxuria какого-нибудь особого значения и, кроме того, не противоречит значению, с которым мы встречали это слово в других местах, Дигест. Как impetus не есть самостоятельная форма виновности, но состояние аффектированного умысла, так и luxuria только одно из описательных выражений того характера dolus'a, который сообщается ему luxuria, как мотивом действия. Против, даваемого нами, толкования слова luxuria говорит, по-видимому, одно из мест, ссылка на которое почти отсутствует у новых романистов и которое как бы противополагает деятельность ех luxuria, как деятельность легкомысленную, деятельности ех affectu, т. е. деятельности намеренной, волевой*(1207). Но и там, кажется нам, где идет речь о том, что "in causis probandis meminisse iudices oportet, ut non ex luxuria, sed ex affectu desceudentes causas probent", можно с равным правом толковать слово luxuria не в смысле negligentia, но в смысле расточительности. Вместе с таким толкованием опять, между тем, за luxuria необходимо сохраняется значение такого момента, который, с одной стороны, не исключает умышленности, а, с другой, придается этому термину значение, которое вполне соответствует обстоятельствам того времени, когда такая норма была высказана. Закон Элия Сенция, при помощи которого предполагалось бороться против увеличения числа отпущенников, выставил целый ряд ограничительных условий для отпуска на волю рабов, в форме установления возраста отпущенника, возраста господина отпускающего и проч.
Именно это место из Ульпиана и должно, кажется нам, быть признано единственным из числа тех, которые, наравне с отрывком из Марциана, и, притом, в весьма несовершенной редакции. составляет единственные данные для восстановления того, что разумелось в сфере римского угодовного права под luxuria, как термином юридическим*(1208).
Что касается, наконец, терминов desidia, petulantia, cupiditas, то вряд ли может быть какое-нибудь сомнение в том, что, характеризуемые ими, состояния не исключают непременно сознания возможности наступления последствий предпринимаемого действия. В этом, отчасти, убеждают уже соображения, высказанные нами по поводу desidia, как понятия, предполагающего неосторожность*(1209). В том же убеждает и, данный нами в предыдущем изложении, обзор тех главнейших мест, в которых идет в источниках римского права речь о desidia, cupiditas, petulantia*(1210), как понятиях, имеющих отношение к сфере уголовного права. Отождествление этих понятий с уголовно-правовой неосторожностью объясняется ошибочным перенесением понятий гражданско-правовых в сферу права уголовного. Поскольку об этих состояниях может быть речь в праве уголовном, все они выступают с значением характеристики не того обстоятельства, предвидело ли лицо известные последствия, или не предвидело их, хотя должно было предвидеть, но очерчивают исключительно то состояние или, точнее, то душевное настроение, которое, независимо от своего содержания, обусловило деятельность лица. В этом отношении идет речь о страстности, пассивности или лености, о задоре или дерзости. Оставив в стороне cupiditas и desidia, о которых нами сказано уже достаточно для выяснения их значения, мы сделаем только несколько разъяснений по поводу petulantia.
Те места, в которых petulantia выступает в. источниках римского права в качестве понятия, имеющего отношение к сфере. уголовного права, неопровержимо свидетельствуют, с нашей точки зрения, в пользу того, что petulantia, сама по себе, не исключает умышленности. И на самом деле, в, цитированных нами выше, местах источников*(1211) положительно необходимы особые уловки для того, чтобы не видеть в petulantia, главным образом, такого душевного состояния, которое вполне допустимо при наличности dolus'a. Одно из этих мест, противопоставляя друг другу, между прочим, furta toanifesta-furta nec manifesta, грабеж-expilatio-кражам-furtis, rixae-драки-grassaturis, т. е. опять-таки нападениям с целью грабежа, противопоставляет, между прочим, и petulantia-violentiae в смысле нахальства, задора-вспыльчивости или даже насилию. Violentia выступает в источниках и с тем, и с другим значением. Как показывает перечисление антитез, делаемых в этомотрывке Дигест, нельзя сказать, чтобы мы имели дело с классификацией сколько-нибудь стройной в логическом отношении; противоположение petulantia-violentiae имеет, по-видимому, значение противопоставления хвастливого нападения без серьезного намерения причинить вред-нападению с намерением причинить серьезное насилие. Но может ли быть какое-нибудь сомнение, что и несерьезное нападение из задора далеко еще не неосторожно, по своей природе, и может вполне предполагать и умышленность.
Что касается другого места из Дигест*(1212), затрагивающего вопрос о petulantia, то и оно не дает основания для толкования термина petulantia в смысле неосторожности. Свидетельствуя о том, что солдат, нанесший удар своему начальнику, наказывается смертью и что crimen petulantiae увеличивается в зависимости от ранга начальника, этот отрываок из Дигест вряд ли оставляет какие-нибудь сомнения на счет того, что здесь идет речь о деянии, сопровождаемом сознанием фактического и юридического значения совершаемого. Предположение о том, что такое crimen petulantiae, такое нарушение военного чинопочитания и проявление задорности является деянием неосторожным возникло, вероятно, только под влиянием того, что параграфу Дигест, о котором у нас идет речь, предшествует изречение Аррия Менандра, гласящее: "omne delictum est militis, quod aliter, quam disciplina communis exigit, commissitur, veluti segnitiae crimen, vel comtumatiae, vel desidiae*(1213). Но если исходить из того, что этот афоризм имеет руководящее, принципиальное значение и что lex 6 всецело посвящена исчислению неосторожных деяний, тогда придется счесть неосторожностью и целый ряд других преступлений, заведомо недопускающих неосторожности, вроде, напр., военной измены*(1214). и целого ряда других нарушений воинской дисциплины*(1215).
В заключение, мы можем, таким образом, прийти к тому выводу, что в полном согласии с положениями нашего исторического обзора успехов идеи субъективного вменения в римском уголовном праве, мы наблюдаем и на развитой стадии римского уголовного законодательства только одну форму виновности. Ближайший анализ этой последней убеждает нас, вдобавок, в том, что не только в тех случаях, когда говорится о dolus'е, но и в комбинациях culpa lata, lascivia, luxuria, cupiditas, desidia, petulantia, мы встречаемся с такими субъективными настроениями, при которых не исключен один из существенных признаков умышленности. Этот же последний, по понятиям римских юристов, сводится к сознаванию возможных и необходимых последствий юридических и фактических, вытекающих, или обусловливаемых, предпринимаемым данным лицом, действием. Прежде чем перейти, однако, к вопросу о других составных элементах римского dolus'a, нам необходимо остановиться еще на более всесторонней характеристике элемента сознания в римском уголовно-правовом dolus'a. Мы предполагаем перейти, ближайшим образом, к вопросу о том, предусматривался ли римским понятием сознания, как элемента dolus'a, сознавание того, что данное действие противозаконно.

D. Сознание противозаконности предпринимаемого действия, как элемент римского уголовно-правового умысла

Если мы поставим себе целью выяснить, входило ли сознание противозаконности, предпринимаемого виновником деяния, в состав римского dolus'a, как его существенная часть, то нельзя, кажется нам, ограничиться, как это делают некоторые и в том числе Биндинг*(1216) нагромождением ряда случаев, в которых, по словам источников, а скорее по догадкам толкователей, сознание противозаконности входило, как необходимый признак, в римский dolus. Простое перечисление отдельных случаев, в виду общего казуистического характера Дигест и Кодекса, вряд ли может доказать, что требование элемента сознания противозаконности имело для римского уголовно-правового dolus'a принципиальный характер. Для того, чтобы дать, сколько-нибудь заслуживающий серьезного внимания, ответ на вопрос о том, входило ли сознание противозаконности в качестве признака, существенного для dolus'a, необходимо показать, по крайней мере, относительно важнейших преступлений, что, при отсутствии сознашя противозаконности, отпадала уголовная реакция за dolus. В дальнейшем изложении нашем мы и попытаемся сделать, отчасти в этом смысле, опыт проверки положения о том, входило ли сознание противозаконности в римский dolus; такой опыт приведет, нас, однако, как мы увидим ниже, к необходимости дать отрицательный ответ на вопрос о существенности сознания противозаконности для понятия dolus'a.
Мы предполагаем начать с той группы свидетельств в пользу мнения, по которому сознание противозаконности, безусловно, необходимо для dolus'a, которые носят характер, более или менее, общий.
Мест этого рода очень немного в источниках. Вот одно из них: "Quaefitum est, an poenam sustinere debeat, qui ignorans adversus decretum fecit. Respondit, huiusmodi poenas adversus scientes paratas esse"*(1217). Несмотря на общую и, по-видимому, ничем не ограничиваемую, формулировку того, что наказания должны постигать только знавших о них, легко видеть, что мы имеем дело с постановлением, далеко не имевшим такого характера; место, цитированное нами, заимствовано из постановлений муниципальных декурионов, которые предписывали своими декретами какие-нибудь специальные правила поведения, совершенно, может статься, исключительные, обязательные, только для данного города или местности. Декреты декурионов, о которых свидетельствуется в приведенном нами отрывке, были далеко не законодательными актами, на что указывают совершенно недвусмысленно источники, и имели характер, подходящий к современным административным распоряжениям*(1218).
Главную массу доводов в пользу того, что в римский уголовно-правовой dolus входит, в качестве существенного момента, сознание противозаконности, образуют, по мнению некоторых романистов, постановления, не носящие характера общих правил. Затруднение для признания в этих местах доказательств в пользу существенности элемента противозаконности сводится, в большинстве случаев, к тому, что трудно доказать, действительно ли в dolus, требовавшийся для состава, тех или других, правонарушений, входил элемент сознания противозаконности.
Lex Favia, каравшая за похищение и продажу в рабство свободных людей, характеризует довольно детально момент сознания в dolus'е у лица, виновного в plagium. Это обстоятельство дает основание некоторым предполагать, что для состава этого последнего преступления требовалосьсознание противозаконности. Но вряд ли правилен такой взгляд. Lex Favia требует, чтобы лицо, обвиняющееся в plagium, содержало человека, в похищении или обращении которого в рабство оно обвиняется, связанным; закон этот требует, далее, чтобы лицо это приобрело его с знанием того, что человек этот принадлежит другому или свободен*(1219). Как ни детально подчеркивает закон в этих случаях элемент сознания в умысле, мы не видим, однако, в нем указаний на то, чтобы от лица виновного в plagium требовалось сознание противозаконности его образа действий. Мы не сомневаемся, что такое знание законодатель подразумевает, но столь же верно, что in expressis verbis он его здесь не высказывает. Между тем, в частности, Биндинг ссылается на это место, как на такое, которое подтверждает необходимость элемента сознания противозаконности для наличности умысла*(1220).
Но посмотрим, как обстоит с ссылками на другие места источников. Указание на то, что сознание противозаконности входило в состав преступления клеветы-calumnia также не бесспорно. И на самом деле, ни известный взгляд юриста Павла, что клеветником является тот, кто заведомо приписывает кому-либо что-либо при помощи обмана*(1221), ни случаи, которые подводятся под calumnia преторским эдиктом*(1222), ничего не говорят нам о том, что calumniator действует с сознанием противозаконности своего поведения. Тот же вывод должен быть сделан из определения calumnia, которое мы встречаем у Гая и которое характеризует ее, как заведомо неправильное действие, предпринимаемое для цели мучения своего противника*(1223). Из всех этих определении вытекает только то, что calumniator сознает заведомую ложность своих утверждений. Это еще не равносильно, однако, тому, что он сознает противозаконность своего образа действий. Целью calumniator'a зачастую является vexatio adversarii, по словам Гая, но calumniator может в то же время и не сознавать, что его образ действий противозаконен. Во всяком случае, сознание такой противозаконности не было, несомненно, элементом, от наличности которого зависело признание состава calumnia. Для состава этой последней было необходимо только, по свидетельству источников, чтобы calumniator действовал вопреки своей уверенности в невинности обвиняемого; суд мог отклонить обвинение в calumnia того, кто находился в добросовестном заблуждении или в простительной неприязни против обвиняемого*(1224).
Никаких указаний на требование сознания противозаконности не находим мы, вопреки мнению Биндинга*(1225), и в том отрывке из комментария Гая на законы Х?? табл., в котором говорится о заведомом поджоге здания или кучи хлеба в зерне-отрывке, который мы неоднократно уже цитировали по другим поводам*(1226). Не более оснований для признания наличности сознания противозаконности имеется и в преступлении stellionatus'a*(1227), в случаях, приравниваемых к краже*(1228) и, наконец, в комбинациях нарушения lех Julia et Рарiа, т. е. в случаях, когда лицо привилегированного сословия женится на вольноотпущеннице, а равно дочери лиц, выступавших на театральных подмостках или особе, посвящающей себя лично театральному искусству*(1229).
То, что в целом ряде этих законодательных постановлений говорится о sciens prudensque-обстоятельство, на которое особенно указывает Биндинг*(1230), - и о sciens dolo malo, само по себе, еще недостаточно. Сознание действующим фактического и отчасти юридического значения предпринимаемого действия не предполагает еще того, что данный образ поведения заведомо противозаконен, в смысле знания того закона, которомшу он противоречит. Мы не имеем права постулировать такого рода знания в, перечисляемых Биндингом, комбинациях по тому простому основанию, что об этом мы не замечаем ни малейшего упоминания в источниках*(1231). Картина несколько меняется только по отношению к другому ряду примеров, которые приводятся у этого же ученого, примеров, которые на самом деле как бы подтверждают, что источники говорят о сознании противозаконности, как элементе dolus'a.
С наличностью сознания противозаконности, того или другого, действия, как элементом dolus'a, мы встречаемся в римском уголовном праве, главным образом, в ряду преступлений, субъектами которых являются такие лица, на обязанности которых лежит знание тех законов, которые они своими действиями нарушают. Сознание противозаконности может быть фактически, таким образом, признано, в качестве необходимого элемента субъективного состава в комбинациях служебных преступлений, по воззрениям римского права.
Расхищение государственной казны со стороны тех лиц, хранению которых она вверена, требует для вменения этого деяния, как такового, сознания на стороне виновников таких действий противозаконности их поведения по. известной lex Julia peculatus et de residuis*(1232). Биндинг перестает, однако, быть правым, когда утверждает, что сознание противозаконности входит в состав dolus'a лица, виновного в peculatus вообще*(1233), опираясь на то, что субъектом этого преступления могло быть не только должностное лицо, но и лицо частное. Последнее вытекает из слов Марциана, что lege Julia peculatus tenetur, qui pecuniam sacram, religiosam abstulerit, interceperit*(1234). Сознания противозаконности нельзя фактически отрицать и в случае заведомого уклонения от исполнения своих обязанностей лица, командующего военным отрядом. Если такое лицо действовало in dolo, то, будучи поставлено для строго определенной цели, оно не может не знать тех норм, которыми оно призвано руководствоваться. Действуя in dolo, военачальник действует, несомненно, и с сознанием противозаконности своего образа поведения. Так именно действует тот командир в конституции императора Константина от 323 г., который отпускает солдат в то время, когда в римские владения вторгаются варвары*(1235).
Тот же элемент сознания противозаконности в dolus'е не может быть игнорирован и в деятельности тех лиц, призванных для защиты по юридическому делу, которые учиняют подлоги в актах и документах, пользуясь своими познаниями в области действующего законодательства*(1236). Вообще, ряд случаев такого рода может быть, без особого труда, увеличен до желательных размеров. Элемент сознания противозаконности не может быть признан отсутствующим и в тех комбинациях consussio, т. е. вымогательства, когда лицо, стоящее у власти, под угрозою репрессалий, понуждает предоставить в свою пользу какие-либо блага*(1237). Существование этого элемента противозаконности в dolus'а становится, однако, уже факультативным на тот конец, когда субъектом преступления вымогательства становится частное лицо. Действуя in dolo, такое лицо вполне может не знать о том, что образ поведения его является преступным. Сознание противозаконности, как необходимый составной элемент dolus'a, может быть констатировано и в, так называемом, crimen repetundarum*(1238), которое обнимает собой случаи принятия денег лицом, состоящим на государственной службе, для предоставления лицу, дающему эти деньги, каких-нибудь противозаконных выгод, льгот и проч.
Но эти служебные преступления, относительно которых нетрудно доказать, что фактически в dolus, потребный для их наличности, входило, в качестве существенного момента, сознание противозаконности, как бы ни были многочисленны случаи и виды этих преступлений, не могут еще свидетельствовать в пользу того, что и в комбинациях нормальных сознание противозаконности выступало существенным признаком dolus'a. Мы не спорим, что фактически, наприм., в случаях кражи, убийства и др. преступлениях этого рода сознание противозаконности предпринимаемых действий входило в состав dolus'a в каждом данном конкретном случае. Мы настаиваем только, что юридически это не было необходимо для ответственности по этим преступлениям за dolus.
В римском hirtum, в котором о такой тщательностью были установлены римскими юристами все признаки, потребного для состава этого правонарушения, dolus'a, совершенно не предусмотрена необходимость сознавания вором противозаконности его действий. Когда источники говорят о dolus malus вора*(1239), о необходимом для этого преступления animus furandi и furti faciendi*(1240), affectus furandi и проч. то этими терминами предполагается только указать на необходимость того, чтобы вор имел сознание, что он берет чужую вещь invito domino*(1241), что он берет ее lucri faciendi*(1242), для извлечения имущественной выгоды и проч. Но источники нигде не требуют, чтобы берущий чужую вещь, при этих условиях, знал еще, вдобавок, о том, что действие его карается уголовным законом. На это указывают нам косвенно те места источников, которые требуют, чтобы вор был только doli capax и что "impuberem furtum faeere posse, si iam doli capax sit"*(1243); но, само собой разумеется, что ссылка на dolus не постулирует еще, сама по себе, сознания преступности, - противозаконности деяния.
На то же обстоятельство, что сознание противозаконности не является необходимой чертой римского уголовно-правового dolus'a, указывает столь же наглядно анализ элемента сознания в dolus'е, потребном для преступления убийства. Детальное доказательство этого положения отвлекло бы нас, однако, слишком далеко в сторону, а главное вряд ли, вообще, необходимо после всего изложенного выше.
Мы видим, таким образом, что только в исключительных случаях относительно субъективного состава преступлений может быть принято то предположение, что точка зрения римского уголовного права требует наличности в dolus'е сознания противозаконности предпринимаемого действия не факультативно, но de iure. Общий дух уголовно - правовых постановлений римского законодательства не оставляет только, по-видимому, сомнения в том, что сознание противозаконности подразумевается само собой, в качестве элемента умысла, в тех случаях, в которых идет речь о нарушении закона лицами, поставленными на страже закона, - лицами, допущение относительно которых предположения, что они не сознавали противозаконности своих действий, представляется абсурдным. Настаивая на такой точке зрения, мы высказываем, вместе с тем, мнение, противоположное выводам, к которым приходит по этому вопросу Биндинг, и принимаем взгляд, который находится в полном соответствии с голосом господствующей доктрины, в особенности в литературе немецкой. Взгляд, по которому постановления римского уголовного права применяются в каждом отдельном случае независимо от того, было ли известно это постановление лицу, его нарушившему, представляется одним из самых бесспорных*(1244). Последовательному проведению этого принципа в римском уголовном праве не мешало, однако, то, что римское право знало случаи, когда из данного, так сурово формулированного начала, делались отступления для некоторых лиц, по соображениям справедливости.

E. Элемент воли в римском уголовно-правовом умысле

Мы видели уже, в какой форме сознание фактической и юридической обстановки, сопровождающей данное действие, и представление о необходимых и возможных последствиях этого действия является необходимым элементом, необходимым предположением римского уголовно-правового dolus'a. Но возникает вопрос, был ли этот элемент сознания, сам по себе, достаточен для того, чтобы констатировать, в случае его наличности, dolus. Источники дают на этот вопрос, как мы увидим ниже, ответ отрицательный. Большинство мест требует для наличности умысла, кроме элемента сознания, еще окраски этого признака моментом воленаправления и, вместе с тем, римский уголовно-правовой умысел выступает чаще всего феноменом, волевая природа которого не представляет сколько-нибудь серьезных сомнений. Но такова квалификация природы dolus'a, если считаться с большинством указаний источников. Источники допускают, однако, и некоторые как бы исключения из этого общего правила. Они не составляют, тем не менее, сколько-нибудь серьезного препятствия для характеризования римского dolus'a, как воли. направленной на результат. Сознания возможности или необходимости возникновения пожара вполне достаточно, по-видимому, как можно заключить из, неоднократно цитированного нами, отрывка из комментария Гая на законы XII табл., для того, чтобы был констатирован поджог умышленный*(1245). Отрывок этот совершенно умалчивает о том, нужно ли для наличности dolus'a, чтобы лицо хотело возникновения пожара. Гай ставит исключительным условием "si modo sciens prudensque id commiserit". Толкуя это место, некоторые романисты справедливо отмечают, однако, что выражение sciens prudensque, с которым мы встречаемся в этом случае, вряд ли является достоверным свидетельством того, что здесь идет речь о наличности одного сознания; эти романисты указывают также, что сомнительно, чтобы мы имели в данном случае дело с действительно юридическим термином. Выражение sciens prudensque не встречается, по свидетельству знатоков языка источников римского права, ни в законах, ни в отрывках эдикта, но попадается только у отдельных юристов и в императорских указах. На то, что sciens prudensque не является термином, вполне эквивалентным, так сказать, понятию dolus'a указывает уже и то., что, встречаясь у римских юристов всего около 12 раз, в том числе 9 раз у Ульпиана и 3 раза у Павла, термин этот упоминается нередко с оттенком волевого характера. В пользу такого предположения говорит то место из Павла, в котором прибавка prudens не исключает собой оттенка воленаправления, передаваемого словом consulto*(1246).
Такой взгляд является тем более вероятным, что, в особенности по поводу применения уголовно-правового dolus'a, может быть приведен целый ряд аутентических указаний, из которых следует, что в римский умысел входило сознание возможных и необходимых последствий предпринимаемого действия, если не всегда в смысле намерения, то в исключительных случаях в смысле одобрения, допущения этих последствий, а, следовательно, с римской точки зрения, и косвенного хотения этих последствий.
Источники римского права целым рядом мест свидетельствуют, что одного сознании самого по себе, сознания, которое не выступает с оттенком воленаправления, недостаточно для dolus'a. Знание, которое, по каким бы то ни было причинам, исключает момент воленаправления, не признается источниками за dolus.
Говоря об ответственности опекуна, напр., источники отмечают, что она наступает не в зависимости от того, что опекун действует заведомо-sciens, но только в зависимости от того, что он действовал умышленно. Действуя под влиянием страха или принуждения, опекун действует с знанием, но без умысла, а отсюда следует, что, для наличности умысла необходимо такое знание, которое выступает с оттенком воленаправления, - такое знание, которым лицо, в данном случае опекун, может руководствоваться*(1247). То же, в существенных чертах, мы имеем и в другом месте Дигест*(1248), в котором речь идет о нарушении Senatusconsultum Silanianum, требовавшего, чтобы завещание убитого вскрывалось только после того, как все совершеннолетние рабы, находящиеся в доме во время убийства их господина, были подвергнуты пытке. Если наследник, постановляет это место Дигест, вскроет завещание без выполнения формальностей, предписываемых Sc. Silanianum, узнав о смерти наследодателя, то этой scientia еще недостаточно для наличности dolus'a. Этот последний имеет место только тогда, когда мы имеем дело с таким знанием, которое может быть констатировано у лица, не отличающегося ни неопытностью, ни умственной ограниченностью. Но если завещание вскрывается при наличности- знания, не отличающегося чертами, указываемыми разбираемым нами местом Дигест, т. е. знания, отдающего себе отчет и в существовании не только факта смерти, но факта запрета, налагаемого Sc. Silanianum, то нельзя не видеть, что мы имеем дело, в сущности, не с scientia, недостаточной для dolus'a, но с dolus malus, в виду того, что на стороне лица, вскрывающего завещание, может быть констатирована воля вскрыть его с нарушением постановлений Sc. Silanianum и эдикта.
Не говоря в некоторых местах in expressis verbis о воле, источники римского права, постулируют ее, тем не менее, для наличности умысла не только в отдельных фрагментах, Дигест непосредственно перед этим разобранных нами, но и в целом ряде других мест, носящих общий, абстрактный характер и требующих для наличности dolus'a нечто такое, что свидетельствует о намерении принести кому-либо вред, а следовательно, предполагает воленаправление.
Никто не действует злоумышленно, замечает Гай, раз он пользуется своим правом*(1249); dolus malus не может быть допущен там, говорит Ульпиан*(1250), где идет речь об осуществлении своегог права. В том же смысле высказывается и Цельз*(1251). В применении к вопросу, занимающему нас, смысл этих мест тот, что необходимой чертой dolus'a является намерение вредить. Пользование своим правом, по правовым воззрениям того времени, не могло считаться проявлением намерения вредить кому-либо и безусловно исключало dolus. Но, вместе с высказыванием этого принципа, обрисовывается и то, что понималось под dolus'oм, обнаруживается, что в его коренном и основном значении умысел предполагает намерение вредить кому-либо. О том, что это намерение вредить должно для наличности ответственности возникнуть и реализоваться при условиях, гарантирующих. отсутствие внешнего давления и удовлетворяющих требованию того, что в обыденной жизни называется, конечно не точно, свободным волеопределением, свидетельствуют, уже прежде приведенные нами, места источников, которые говорят, об отпадении умысла при наличности принуждения. То же высказывает еще более отчетливо Ульпиан, когда замечает, что принуждение силой или угрозой устраняет dolus*(1252); и притом, добавим мы, устраняет только потому, что при помощи этих элементов устраняется существенный элементdolus'a, - устраняется, характеризующее его, воленаправление.
Черта римско-правового уголовного dolus'a, по которой он является, в сущности, намерением, направленным на причинение вреда, как направление воли, мы иллюстрируем тотчас целым рядом примеров, отчасти затрагивавшихся в нашем предыдущем изложении и отчасти еще не приводившихся нами.
С указаниями на волевую природу умысла мы встречаемся в том, уже цитированном нами, отрывке указа императора Антонина (215 г.), в котором дается по поводу частного случая аутентический ответ на вопрос о принципах уголовного вменения. В указе этом противополагаются умышленная форма совершения и случайная. При этом первая выступает, по словам указа, в проявлении воли и умышленное объявляется эквивалентом волимого. "Crimen enim contrahitur, гласит указ, si et voluntas nocendi intercedat"*(1253). Ту же истину высказывает и отрывок Дигест, в котором говорится о противоположении dolus'a и casus'a и первый отождествляется с понятием consulto, в смысле намеренного, волевого совершения*(1254). То же сказывается и в тех выражениях, которыми пользуется имп. Адриан в своем рескрипте, вошедшем в Дигесты и трактующем о случаях умышленного убийства*(1255). Эти последние автор рескрипта отождествляет с теми комбинациями, в которых лицо действует cum occidendi animo и противополагает эти случаи тем, в которых лицо casu magis, quam voluntate homicidium admisit. Этот взгляд, будучи высказан Адрианом (117-138 р. Chr. n.), сохраняется и развивается в позднейшую эпоху. С конструированием умысла, как воли, мы встречаемся в рескрипте императора Диоклециана, относящемся к 290 г. р. Chr. и настаивающем на том, что подлежащими уголовной каре являются только такие умышленные действия, которые имеют своим последствием смерть и которые учинены voluntate*(1256). Этим рескриптом вновь подтверждается, таким образом, точка зрения эпохи Адриана, того императора, которому, по словам юриста Каллистрата, принадлежит известный афоризм "in maleficiis voluntas spectatur non exitus"*(1257). Тот же взгляд на dolus, как проявление воли, мы находим выраженным in expressis verbis в еще более поздний момент существования римской империи в указе императора Константина, относящемся к 319 г. р. Chr. Говоря об ответственности господина, чрезмерно наказывающего своего раба, рескрипт отмечает, что хозяин в том случае виновен в убийстве, когда хотел убить наказываемого ударами палки или камня- "tunc reus homicidii sit, si volunfate eum ictu fustis aut lapidis occiderit"*(1258).
Было бы ошибочно полагать, что такую формулировку dolus получил только по отногаению к преступлению убийства. Воленаправление, как характеристическая черта dolus'a, сказывается не менее отчетливо и в применении к другим, самым разнообразным, преступлениям; она проявляется по отношению, напр., к преступлению поджога, осквернения гробниц и проч. Говоря об умышленном поджоге, Ульпиан пользуется выражением data opera, термином, оттеняющим волевой элемент dolus'a*(1259). Dolus, необходимый для наличности преступления осквернения гробниц, тот же Ульпиан, на основании преторского эдикта, характеризует, как animus violandf*(1260). Элемент воленаправления является решающим для dolus'a и в сфере преступлений против половой нравственности*(1261). Тот же характер воленаправления мы можем наблюдать и в тех комбинациях dolus'a, когда речь идет не о наказании в собственном смысле, но о возмещении ущерба*(1262).
После всего сказанного является, кажется, не необоснованным тот взгляд, что римский уголовно-правовой dolus должен быть характеризован, как феномен волевой, как воля, реализующаяся вовне и, притом, направленная на причинение вреда. С этим определением совпадает тот взгляд на dolus, который высказывал Сенека, учивший, что действующий in dolo, "curavit, ut nocens esset"*(1263).
В пределах того, что обнимает собой римско-правовой уголовный dolus, в пределах того элемента сознания, которое проникнуто воленаправлением, некоторые римские юристы старались различать дальнейшие оттенки умысла в собственном смысле и намерения. С некоторыми, сюда относящимися замечаниями, мы встречаемся, между прочим, у Павла, Ульпиана, Помпония и др.
Первый из них отличает умысел-волю от намерения в собственном смысле*(1264). Умысел-воля, хотя и направлен, по мнению этого юриста, на совершение преступления, напр., в том случае, когда кто либо выламывает дверь, но представляет собой еще форму вины не специализированную. Такое лицо может вторгнуться в чужой дом для кражи, грабежа или только для нарушения спокойствия обитателей дома. Рядом с voluntas, полагает в виду этого Павел, должно различать propositum, другими словами, то намерение-propositum, которое имеет в виду вламывающийся. Павел, насколько нам известно, не останавливается на оценке того сравнительного значения для наказуемости, которое имеют в отдельности voluntas и proposituni. Вряд ли, однако, на это место следует смотреть, если мы не ошибаемся, как на такое, которое устанавливает, вообще, строго техническое, значение терминов voluntas и propositum. С одной стороны, мы знаем, что и voluntas нередко выступает, особенно в Дигестах, со значением специализированного намерения. Чтобы подтвердить это достаточно указать на то место Папиниана*(1265), в котором он замечает, что при заключении сделок должно больше обращать внимания на намерение контрагентов, чем на слова, а, равно, привести слова известного рескрипта императора Адриана, провозгласившего принцип in maleficiis voluntas spectatur, non exitus*(1266), и толкующего, очевидно, voluntas в смысле намерения. Но если, повторяем, с одной стороны, не подтверждается, чтобы слово voluntas выступало с значением умысла, противополагаемого специализированному намерению, то, с другой стороны, и слово propositum не имеет, по-видимому, строго выдержанного, значения такого намерения. Мы видели уже, напротив, что, именно, propositum выступает просто с значением предумышления, вообще, в том, разбиравшемся нами уже, отрывке Марциана, в котором он замечает, что "delinquitur aut proposito, aux impetu aut easu"*(1267).
Если попытка Павла различать voluntas и propositum никогда не получила, сколько-нибудь широкого, применения в римской уголовно-правовой практике, то далеко нельзя сказать того же о самом принципе, положенном Павлом в основание, допускаемого им, деления. Мы встречаемся, в сущности, с теми же voluntas и propositum y Ульпиана и Папшиана, но только под другим наименованием, - в образе различения dolus и animus. Ульпиан указывает, что лицо может действовать умышленно без того, однако, чтобы у такого лица могло быть констатировано намерение, необходимое для применения к нему какого-нибудь известного закона. Если кто-либо передает кому-нибудь завещание "non supprimendi animo vel consilio"*(1268), то этого недостаточно еще для подведения образа действия такого лица под lех Согпеииа, testamentaria, карающую похищение завещания или его утайку. В применении к сфере уголовного права, мы встречаемся в источниках с animus occidendi*(1269), animus furti faciendi, damni dandi*(1270), iniuriae faciendae causa*(1271) и т. д. В этом смысле может быть речь и о том, чтобы dolus проявился в форме animus violandi*(1272), в форме причннения насилия-vis и проч. Это различение dolus'a в более широком и специальном смысле, в смысле умысла и специализированного намерения, объясняет то несколько темное место Ульпиана, в котором идет речь об отождествлении dolus'a с vis*(1273).
После выяснения огромного значения элемента воли, в обыденном значении этого слова, в dolus'е, мы считаем определенным, в самых существенных чертах, природу римского уголовно-правового умысла. Переходим, наконец, к характеристике правонарушений, каравшихся римским уголовным правом без подведения их под dolus.

4

Мы видели уже из предыдущего, что, помимо тех случаев, в которых имел место dolus, в римском уголовном праве мы встречаемся еще с явлением существования уголовной реакции и по отношению к таким деяниям, которые не могут быть подведены под понятие этой коренной формы виновности. Мы неоднократно уже имели случай касаться вопроса о том, какими чертами могут быть характеризованы те неумышленные деяния, в которых римляне считали возможным допускать уголовную реакцию. Подведем теперь отчасти итоги и, кроме того, остановимся несколько подробнее на ближайших мотивах обложения наказанием этих деяний. Такой труд представляется безусловно необходимым, когда ставят себе целью выяснить вопрос о том, из каких элементов слагается та форма вины, которая, в дальнейшей эволюции форм субъективной виновности становится рядом с умыслом, и за которой укрепляется название неосторожности. В виду особенностей источников римского права, мы считаем, при этом, целесообразным, прежде чем приступить к трактованию этого вопроса, по существу, остановиться несколько на терминологии случаев наказания в римском уголовном праве комбинаций, не подходящих под dolus.

А. Терминология деяний, подлежавших по римскому праву уголовной реакции, но не подпадающих под умысел - dolus

В этом обзоре терминологии тех правонарушений, которые караются римским уголовным правом без того, чтобы быть подведенными под dolus, мы не претендуем, с одной стороны, на исчерпывающую полноту, а, с другой, по особенным свойствам предмета, не минуем и тех выражений, употребляемых для обозначения, интересующих нас комбинаций, которые не имеют строго технического значения.
Уже при обзоре выражений, употреблявшихся для обозначения умысла, а равно в других частях нашей работы мы указывали, что для обозначения тех случаев, в которых современная господствующая доктрина видит комбинации уголовно-правовой неосторожности, мы не встречаемся в источниках римского права с термином culpa*(1274).
Но если термин culpa не употребляется источниками в тех случаях, где может предполагаться уголовно-правовая неосторожность, то должно отметить, что выражением, наиболее часто употребляемым для этих комбинаций, являются обороты при помощи negligentia.
В известном, цитированном нами уже, рескрипте императора Адриана, содержание которого передается Каллистратом*(1275), предусматриваются случаи, обнимающие собой и неосторожность. Элемент нарушения обязанности караульными, не придает, как мы уже видели выше, этому рескрипту значение такого акта, которым создается неосторожность, как самостоятельная, стоящая рядом с dolus'oм, форма виновности. Это не мешает, однако, тому, чтобы момент нарушения обязанности входил в процессе дальнейшей эволюции форм виновности в понятие неосторожности. Такое обстоятельство возлагает на нас обязанность допустить то предположение, что в выражении рескрипта nimia negligentia мы имеем одно из обозначений, с которыми мы встречаемся в римском уголовном праве для обозначения случаев, могущих быть подведенными,съсовременнойточкизрения,подъкомбинациинеосторожности. С оборотом речи при помощи negligentia мы встречаемся, однако, кроме того, еще в случаях наказания неосторожного обращения с огнем, о котором упоминают источники*(1276), а также в комбинациях, столь абсолютно караемого, преступления sacrilegii, при котором не делается исключения и в тех случаях, когда лицо действовало nesciendo aut negligendo*(1277). Эта форма обозначения достаточно широка, чтобы обнять собой и комбинации неосторожные. Здесь, по всец вероятности, nesciendo и negligendo относится, вообще, к области casus'a в том смысле, в каком этот термин противополагался dolus'y. То развитое понятие неосторожности гражданско-правовой, которое мы наблюдаем, однако, ко времени, к которому относится императорский указ de crimine sacrilegii (380 г. р. Chr), делает, впрочем, вероятным то предположение, что термин negligendo относился и к случаям неосторожного, с современной точки зрения, совершения sacrilegiuui.
О неосторожной форме совершения правонарушений, опять таки в современном смысле, идет в источниках речь implicile и тогда, когда они говорят о casus, как о сфере, исключающей уголовную реакцию. С некоторой степенью вероятности это подтверждается тем отрывком из Ульпиана, в котором противополагаются умышленным случаям правонарушений уголовного характера комбинации казуальные*(1278). Мы говорим о некоторой вероятности потому, что, по догадкам критиков текста указанного места, некоторые исследователи усматривают в этом отрывке заключительные слова указа императора Адриана по делу Эвариста. В этом же случае решение вопроса о том, имела ли там место неосторожность, представляется весьма затруднительным. Если, вообще, даже можно было бы видеть в casus неосторожность, в применении в делу Эвариста, то не следует забывать, что наказание, постановленное проконсулом и утвержденное Адрианом, ни в каком случае еще не означало признания новой формы виновности. В этом случае, как следует из того, что нами было сказано прежде уже об этом процессе, шла только речь об исключении из общего правила о ненаказуемости casus'a по праву республиканскому.
Необходимость такого исключения мотивировалась, как мы видели в своем месте, положением "ut ceteri eiusdem aetatis iuvenes emendarentur*(1279). Наиболее часто термин casus употребляется в источниках для обозначения тех случаев, которые могут быть квалифицированы, с точки зрения современных понятий, как комбинации неосторожные, а иногда и случайные*(1280).
Для характеристики неосторожных деяний в сфере уголовно-правовой мы встречаемся в источниках, между прочим, и с термином ignorantia. Определяя закон, Папиниан замечает, что "lex est commune praeceptum, virorum prudentum consultum, delictorum, quae sponte vel ignorantia contrahuntur coercitio"*(1281). Термин ignorantia, как возможный (синоним неосторожности, встречается, между прочим, в постановлении о нарушении межевых знаков в той части его, в которой идет речь о комбинациях нарушения, имеющих место по неведению или случайно: per ignorantiam aut fortuito*(1282). Весьма вероятно, впрочем что и здесь неосторожная форма совершения-ignorantia обозначает, наравне с fortuito, комбинации казуса. Указания источников по этому вопросу так неопределенны, что ничто, по-видимому, не мешает сделать предположение о том, что комбинации per ignorantiam aut fortuito обнимают собой, еще в недифференцированном виде, наряду со случаями casus'a, и комбинации уголовно-наказуемой неосторожности.
Не исключена, кроме того, возможность, что неосторожность, правда, не уголовно-наказуемая, скрывается в источниках под оборотом при помощи fortuitus. В пользу этого свидетельствует то место из Каллистрата, в котором он, говоря о ненаказуемости неосторожного поджога и гражданском характере, причитающегося за это, вознаграждения, выражает это в следующей форме: "nam fortuita inceadia, si, qmim vitari possenl, per negligentiam eorum, apud quos orta sunt, darano vicinis fuerunt, civiliter exercentur, ut qui iactura affectus est, damni disceptet, vel modice vinidicaretur"*(1283). Но, рядом с этим, мы встречаем в источниках случаи, когда за оборотом fortuitus должно быть признано значение casus, в современном смысле термина, употребляемого для обозначения границы всякого субъективного вменения*(1284).
В ряду дальнейших обозначений в источниках комбинаций, которые могут быть подведены под уголовно-правовую неосторожность, мы встречаемся еще с терминами impotitia и incuria. Первый из них употребляется для обозначения действий врача, которые имели своим результатом смерть пациента и были подсказаны его неопытностью*(1285), второй обозначает ту беспечность, которую проявляет владелец участка, на земле которого, даже без его ведения, практикуется подделка фальшивой монеты*(1286).
В целом ряде случаев, могущих быть подведенными, с современной точки зрения, под неосторожность, мы встречаемся, вдобавок, не с определенными терминами, но с описательными выражениями, вроде non quidem malo animo, sed malo ехетрио*(1287), etsi dolo non faciant, tamen quia mali exempli res est*(1288). Встречаются места, которые, предусматривая, по всей вероятности, и неосторожные последствия, не дают, вообще, никакой формулировки субъективной стороны. Такой. случай может быть отмечен у Павла. Юрист этот передает, что в тех комбинациях, когда от, данного кому-либо, лекарства лицо, воспользовавшееся им, умрет, то отравивший наказывается, на тот конец, когда он принадлежит к низшему классу, смертной казнью, и если к высшему-ссылкой*(1289).
Вот терминология, сложившаяся в источниках римского уголовного права для обозначения тех случаев, в которых можно предполагать, с современной точки зрения, и неосторожность. Вслед за этой внешней, формальной стороной, перейдем, однако, к исследованию того, каковы были основные характеристические черты тех правонарушении, в которых каралась не только деятельность умышленная, но и неосторожная.

В. Общая характеристика правонарушений, подлежащих уголовной реакции по римскому праву, несмотря на то, что в них отсутствует dolus

Мы нашли возможным констатировать, что в римском праве даже на стадии его конечного развития единственную форму виновности представляет собой dolus. Мы пришли к заключению, что если мы и встречаемся в праве императорского периода со случаями уголовного вменения за такие деяния, которые могут быть конструированы, с современной точки зрения, как неосторожные, то нужно остерегаться видеть в них проявление того порядка, по которому неосторожность выступает, в качестве второй формы виновности, наравне с dolus'ом, в роли формы, притом, менее наказуемой. В пользу, защищаемого нами, взгляда, говорят, главным образом, следующие соображения.
В римском уголовном праве мы имеем дело, помимо dolus'a, с одной стороны, с casus'ом в том широком смысле этого понятия, при котором оно обнимает, в числе прочих элементов, и неосторожность и, с другой стороны, наконец, с отдельными нарушениями, могущими быть подведенными и под неосторожность. Разберемся, однако, повнимательнее в том, достаточно ли всего этого для признания существования в римском уголовном праве неосторожной формы нарушения, как самостоятельного вида виновности.
Выводить из существования casus'a наличность в римском уголовном праве понятия неосторожности столь же допустимо, как утверждать, что в глыбе неотесанного мрамора содержится чудная статуя. Если это и так, то не следует забывать, что для того, чтобы открыть ее в глыбе камня необходима рука художника. Совершенно в том же смысле для открытия неосторожности в комбинациях римского уголовно-правового casus'a необходима, с одной стороны, современная тонкая конструкция неосторожности и, с другой стороны, рука современного юриста. Не подлежит сомнению, что римский уголовно-правовой casus, даже наверное, заключал в себе неосторожность; существование этой последней только тогда, однако, становится реальным фактом, когда она отграничена от случая-, - от casus fortuitus, Но мы уже видели, как мало говорит в пользу этого римская уголовно-правовая практика и, в частности, римская терминология неосторожности.
Кроме широкого понятия casus'a, римское право знало еще отдельные нарушения, которые, являлись, зачастую формами неосторожности, выступали теми разрозненными чертами этого понятия, которые еще не успели консолидироваться в одно целое. Возникает, однако, вопрос, действительно ли факт наличности отдельных комбинаций, которые, с современной точки зрения, подходят под некоторые виды неосторожности, достаточно для того, чтобы говорить о существовании в римском уголовном праве понятия неосторожности. Нам кажется, что существование таких отдельных случаев наказуемости действий, могущих быть подведенными, с современной точки зрения, под неосторожность, далеко из говорит еще в пользу того, что существовала неосторожность, как самостоятельная, определенная форма виновности.
Существование неосторожности, как формы виновности, предполагает, со стороны внешней, существование известного технического термина. Мы видели, что, именно, этого в римском уголовном праве нет. Но пойдем далее. Цивилистыутверждают, что в римском гражданском праве мы не встречаемся с понятием неосторожности, как таким целым, которое может быть поставлено рядом с dolus'ом. Но если и они указывают на то, что римское право не выработало единого, цельного понятия неосторожности*(1290), что в римском гражданском праве бросается в глаза отсутствие такого иска для гражданско-правовой culpa, каким была actio doli*(1291) для умысла, то с тем большим правом может быть сказано то же относительно culpe; в сфере права уголовного. Если в римском уголовном праве мы не встречаем ни общего термина для уголовно-правовой неосторожности ни общего, цельного ее понятия, из которого дедуктивным, так сказать, путем неосторожность могла бы конструироваться, в форме, симметрической dolus'y, при всех правонарушениях, которые- допускают ее, по своей природе, то, вместе с тем, мы должны и отвергнуть признание римским уголовным правом culpa, как самостоятельной формы виновности.
В пользу того, что не существует в римском праве уголовно-правовой culpa, как самостоятельного понятия, свидетельствует самым красноречивым образом отсутствие признания неосторожной формы совершения убийства, как таковой, а равно неосторожного преступления, поджога и проч. Мы видели уже в своем месте, что и в самый цветущий период развития римской юриспруденции продолжают трактовать неосторожные последствия, в отношении применения к ним уголовной реакции, наравне с последствиями случайными. В тех единичных и сомнительных случаях, когда можно полагать, что неосторожность рассматривалась, как форма менее наказуемая, в тех разных случаях, когда можно предполагать перенесение гражданско-правового понятия неосторожности в сферу уголовную, мы имеем применение уголовной реакции, которая оправдывается какими-нибудь специальными соображениями. Наказание той или другой комбинации, подходящей под неосторожность, подсказывается самыми разнообразными соображениям целесообразности,, но не соображениями необходимости покарания их, как неосторожных и за неосторожность. Вопрос о том, каковы те мотивы, по которым начинают наказывать те или другие деяния, не подходящие под умысел, представляют глубокий интерес, так как дают возможность проследить, под влиянием каких потребностей складывается то, из чего со временем вырастает понятие неосторожности, как единое целое, как самостоятельная форма вины. Утверждать, однако, что неосторожность уже дана вместе с тем, как наказываются отдельные комбинации, подходящие под понятие, которое только впоследствии разовьется, это то же, что утверждать, что вместе с тем, как привезена часть материала для постройки величественного здания, план которого еще не сложился, даже в самых общих чертах, уже дано само это здание.
Все сказанное о характере деяний, подлежавших в римском уголовном праве уголовной реакции, независимо от того, подходили ли они под dolus, может, думается нам, только убедить в том, что некоторая систематизация тех отдельных правонарушений, из которых со временем сложилось понятие неосторожности, представляет глубокий интерес, в виду того, что дает, как мы уже сказали, возможность изучить тот материал, из которого неосторожность складывается. Остановимся, в виду этого, несколько более подробно на отдельных категориях случаев, подлежавших в римском уголовном праве уголовной реакции, но стоявших вне области вменения за dolus.
Все случаи, в которых целесообразно видеть неосторожность, если и могут быть увеличены в числе, то, насколько мы знаем, не могут быть, с одной стороны, увеличены значительно, а, с другой стороны, что особенно важно, не могут представлять собой каких-нибудь, существенно отличных, разновидностей, по сравнении с теми, на которые мы указывали в предыдущем изложении. Все эти случаи наказания неосторожности выступают исключительно в форме реакции, направленной на охранение устоев римского общества и государства, имеющих, более или менее важное, значение. Устоем римской жизни на всех стадиях ее высокого развития было, прежде всего, сознательное и строгое исполнение принятых на себя обязанностей, в чем бы они не заключались. Черта эта проходит красной нитью через, наиболее блестящие, моменты истории Рима и, проявляясь в цветущую эпоху республики в форме сурового и самоотверженного исполнения долга, черта эта не умирает в сознании лучших людей и Рима императорского. При таких условиях, нет ничего удивительного, если мы встречаемся в истории римского уголовного права с энергичной попыткой оградить санкцией уголовного закона основной столп римской общественности - исполнение, принятых на себя, служебных обязанностей.
В связи с этим, в, самом по себе небольшом, числе неосторожных правонарушений, которые как delicta sui generis, были известны римскому праву на заключительной стадии его развития, мы встречаемся, прежде всего, с уголовной реакцией на нарушение обязанностей, будь они добровольно принятыми или принудительно возложенными, будет ли нарушение их волимым, или таким, которое не характеризуется этой чертой. Мы видели, что нарушение прямых обязанностей имеет в виду карать тот рескрипт императора Адриана Статилию, который говорит о наказании караульного, благодаря nimia negligentia которого охраняемые ушли из под его надзора*(1292). С карой уголовно-правовой неосторожности, не как таковой, правда, но в качестве самостоятельного правонарушения, в виду того, что здесь заключается момент нарушения, принимаемых на себя, обязанностей, мы встречаемся и в случаях уголовной реакции против действий врача, благодаря неопытности которого пациенту причинена смерть*(1293). С, близким к этому, примером наказания причинения смерти мы встречаемся и в, цитированном нами уже выше, отрывке из Павла*(1294). Здесь выступает, однако, на первый план, как нам кажется, не столько момент нарушения обязанности, сколько тот взгляд, что в тех случаях, когда прибегают к воздействию на организм при помощи внутренних средств, при помощи яда, приходится иметь дело с, особенно опасными, случаями, требующими уголовной реакции и далеко за пределами dolus'a, этого общего мерила того, что наказание уместно. В пользу такого взгляда свидетельствуют красноречиво слова императора Антонина, замечающего, что "plus est hominem extinguere veneno, quam occidere gladio"*(1295). Тем не менее, нельзя отрицать, кажется нам и того, что в числе мотивов наказания неудачного врачевания, могущего быть и неосторожным, некоторую -роль играет момент нарушения обязанности. Это подчеркивается словами отрывка из Павла "si ех ео medicamine, quod ad salutem hominis vel ad remedium datutn erat". Очевидно, здесь идет речь о, добровольно принятой на себя, обязанности целителя, врача*(1296). С наказанием неосторожности по мотиву нарушения обязанности, если толковать этот последний термин в несколько более широком смысле, мы имеем дело и в тех местах источников, o которых идет речь о подвергнутии взысканиям лиц, вызвавших своими действиями пожар*(1297). О нарушении обязанности здесь можно спорить с тем большей вероятностью, что в одном из двух, приводимых нами, отрывков речь идет не о простых гражданах, но об insularii, т. е. о рабах, которым поручался надзор за домом*(1298) и на обязанности которых, следовательно, лежало заботиться о принятии мер предотвращения пожара.
Наряду с тем наказанием неосторожных деяний, которое наблюдается в римком уголовном праве, в качестве delicta sui generis, по мотиву нарушения обязанности, мы встречаемся еще с уголовной реакцией, направленной против некоторых действий, которые подрывали то, что римляне называли boni mores и которые подавали как бы повод к соблазну. Случаи наказания таких комбинаций мотивируются обыкновенно слова quia mali exempli res est. По этому мотиву, законодатель находит нужным карать ту женщину, давшую кому-либо для зачатия какое-нибудь средство-medicamentum ad conceptionem, от которого умерла, воспользовавшаяся им*(1299). В, еще более общей, форме высказывается такое положение, без ограничения случаев учинения этого нарушения только лица женского пола, но с той же неизменной мотивировкой, quia mali exempli res est, по отношению к тем, которые дают всякие средства для производства, выкидыша и, вообще, так называемые, любовные напитки-poculum amatorium и эти последние приводят к смерти лиц, воспользовавшихся этими средствами*(1300). Тот же мотив, но выраженный несколько иначе, мы имеем отчасти и в известном деле Эвариста*(1301), вели только допустить, что в нем идет речь о неосторожности. На основании существующих отрывков переписки по этому вопросу проконсула испанской провинции Baetica с имп. Адрианом и, цитированного нами в своем месте, отрывка Ульпиана, вопрос этот не может быть решен окончательно. Res mali exempli, выраженную только оборотом "quin pessimum factum sit eorum, qui terminos finium causa positos propulerunt, dubitari non potest", мы встречаем в роли мотива при наказании, в качестве delictum sni generis, неосторожного нарушения межевых камней*(1302).
Нам остается упомянут, наконец, о третьей группе случаев, в которыхе, с точки зрения римского законодателя, хотя и не in expressis verbis, признавалось необходимым карать всякие виды субъективного отношения к результату, а, следовательно, была речь об уголовном вменении и неосторожности. К такому крайнему средству римский законодатель прибегал только для охраны таких интересов, которые имели особую цену для государства. Сюда должна быть отнесена та сфера, которая подлежит охрани по соображениям религиозным. Рядом с религией, как устоем государственной жизни, охраняется и сфера экономических условий общежития, а равно область прерогатив верховной власти. После всех этих замечаний нетрудно догадаться, что мы говорим, в применении к римскому праву, об уголовно-наказуемой неосторожности в преступлении sacrilegium*(1303), с одной стороны, и о наказании incuria в преступлении подделки монеты, с другой стороны*(1304).
Резюмируя все изложенное, по, занимающему нас в данный момент, вопросу, мы должны констатировать, что в римском уголовном праве его развитого состояния. мы не встречаемся с понятием уголовно-правовой неосторожности, существующей наряду с понятием умышленности. Мы констатировали бы такое признание уголовно - наказуемой неосторожности в римском уголовном праве только на тот конец, когда могли бы прийти на основании источников к тому выводу, что неосторожность облагалась в них уголовной реакцией во всех тех случаях, в которых она допускалась понятием преступления. Одного, наблюдаемого нами, реагирования на некоторые деяния, по существу своему неосторожные, не достаточно еще для констатирования, что римскому праву неосторожность известна. В римском праве развитого периода мы встречаемся и со случаями объективного вменения, правда, в исключительных случаях*(1305). Это не дает нам, тем не менее, права говорить, то римское право стояло на стадии объективного вменения результата. В такой же мере не может быть речи о том, что римское право допускало и различало уголовно-правовую неосторожность, как форму виновности, стоящую рядом с dolus'ом, только потому, что в некоторых, особо важных, с точки зрения римского законодателя, комбинациях, наступала ответственность и за такие деяния, которые только с точки зрения современного правосознания и доктрины уголовного права могут быть квалифицированы, как подходящие под уголовно-правовое понятие неосторожности. Итак, ничто не мешает, по-видимому, оставаться на том выводе, что единственной нормальной формой виновности в системе римского уголовного права является умысел. Этот умысел не тождествен с dolus'ом римского гражданского права и то, что представляет собой римская гражданско-правовая culpa, поскольку она является целостным понятием, совершенно неприложимо к сфере отношений уголовно-правовых*(1306).

——————————————————————————————
*(1) М. Троицкий. Учебник логики с подробным указанием на историю и современное состояние этой науки в России и в других странах. Кн. 3, Москва, 1888 г., стр. 19 и след.
*(2) Совершенно ошибочно конструировать социологию в смысле суммы политических и нравственных наук. Социология, как правильно полагает Гиддингс. Основания социологии, пер. с англ. Н.И.Спиридонова. Москва. 1898 г., стр. 33 и след, есть только общая социальная наука, но общая наука не есть еще группа наук. Хотя отдельные стороны жизни общества могут изучаться целым рядом отдельных наук, но они не тождественны с социологией, наукой об обществе, "вмещающей в себе всю область специальных социальных наук, в более узком смысле"- наукой которая может быть определена, как наука социальных элементов и первых принципов общественности. Гиддингс. Ор. cit. стр. 36. При этом с точки зрения этого писателя, социология является истолкованием или установлением причинной связи, относящихся к социологии явлений посредством психической деятельности, органического приспособления, естественного отбора и сохранения энергии. Ор. cit. стр. 415. С взглядом, близким к этому, мы встречаемся в труде проф. Гамбарова. Право в его основных моментах. Сборн. Общ. Юридич. Знаний. Вып. I. Спб. 1899 г. "Изучать причинность явлений права, пишет он, нельзя иначе, как с помощью общей причинности всех общественных" явлений, так как, во-первых, эти последние связаны между собой солидарностью, и, во-вторых, право стоит к социологии в отношении определяемой части к определяющему ее целому. Этим объясняется достаточно зависимость правоведения, как от других специальных общественных наук, так и у общей социальной науки или социологии". Ю.Гамбаров. Ор. cit. стр. 92.
*(3) Дж. Ст. Милль. Сист. логики. Т. II Изд. II. 1878 г., стр. 497.
*(4) Г.Е.Колоколов. О соучастии в преступлении. Москва, 1881 г., с. I, II. Ту же точку зрения проф. Колоколов защищает в своих лекциях по уголовному праву. В области гражданского правоведения аналогичный взгляд из русских юристов высказывает, между прочим, С.А.Муромцев. Определение и основное разделение права. Москва, 1879 г., стр. 14 и след.
*(5) Ср. Н.К.Реннекампф. Юридическая энциклопедия. 1888, стр. 135 и след.
*(6) Ср. ряд примеров у Ф.Регельсбергера. Общее учение о праве. Пер. И.А.Базанова. Москва. 1897, стр. 86 и след.
*(7) Вообще, в новейшей литературе, посвященной вопросам общей теории права, момент принуждения в праве начинает все чаще и чаще считаться несущественным для понятия права. Господствовавший до сравнительно недавнего времени взгляд считал принуждение необходимым моментом нрава, главным признаком отличия права от нравственности и некоторых других порядков норм, преследующих целя, аналогичные с правом. Против этого-то взгляда, за который, между прочим, высказывался я знаменитый Р.Иеринг, возникла оппозиция со стороны ряда более новых юристов вроде Веккера, Бирлинга, Тоона, Иеллинека и др. Эта группа ученых не отрицает только того момента психического принуждения, который, несомненно, заключается в норме права и направлен к тому, чтобы сделать предписываемое правом одним из мотивов деятельности, но не считает особенностью права присутствие в нем в качестве необходимого момента определенных, наперед известных последствий, которые могут осуществляться в принудительной форме. Защитники этого учения указывают на то, что введение момента принуждения в понятие права постулирует, что правом является только то, что может быть вынуждено, но в признании этого содержится отчетливо выраженная логическая несообразность, известная под именем petitio principii, подставляющая вместо одного неизвестного другое, столь же недоказанное предположение. Но мало этого. Кроме некоторых других соображений, выставленных, наприм., Бирлингом, и в которые мы не можем здесь входить, против допустимости связывания права с принуждением указывалось еще на то, что, как в истории, так и в современном праве, мы встречаемся с такими юридическими нормами, которые играют несомненную роль в регулировании течения общественной жизни, но продолжают функционировать и осуществляться без участия момента принуждения. Таковы, наприм., нормы международного права, нормы, регулирующие монетное обращение, почтовые сношения, правила ведения войны. Таковы, далее, некоторые права, поставленные под защиту конституции, но без предоставления возможности их при принудительного осуществления, нормы, обязывающие в монархических государствах главу верховной власти и проч. Вместе с тем становится ясным, что момент принуждения в праве приходится видеть только в его способности служить в качестве мотива деятельности, на что указывал уже, между прочим, Тоон. Ср. по этому вопросу проф. Ю. Гамбаров. Право в его основных моментах, в Сборнике общих юридических знаний. Вып. I. СПб., 1899.
*(8) Со смелой попыткой выбросить из понятия права, вместе с некоторыми другими признаками этого понятия, считавшимися еще до недавнего времени обязательными и существенными, наприм., момент регулирования юридических норм со стороны государства или, по крайней мере, признание обязательности нормы со стороны государства, с попыткой вычеркнуть из права момент принуждения, момент защиты интересов, мы встречаемся в одной из новейших работ проф. Петражицкого. Отвергая, между прочим, и все те воззрения на сущность права, "которые исходят из практических результатов существования юридических норм". Очерки философии права. Вып. I. СПб., 1900, и констатировав на следующей странице, что "необходимо должны существовать и такие нормы, как права, так и нравственности, которые бесполезны или прямо вредны для общественной жизни", проф. Петражицкий обвиняет большинство тех конструкций и определений права, которые давались до сих пор в petitio principii в том, что они подставляют вместо одного ах другой ах и подставляют вместо понятия права в той или другой форме право же. Намечая в общих чертах свою собственную психологическую теорию права, проф. Петражицкий, по-видимому, сам того не замечая, впадает, не говоря уже о других сторонах его учения, в ту же ошибку. На вопрос о том, что такое право, он дает ответ, что оно сводится к сознанию права. Но вряд ли этим достигается приближение к разрешению поставленной им себе проблемы. Ср. И.Л.Петражицкий. Очерки философии права, стр. 12 и след.
*(9) Г.Е.Колоколов. О соучастии в преступлении. Москва. 1881. с. I, II.
*(10) М.Троицкий. Учебник логики с подробными указаниями на теорию и современное состояние этой науки в России и других странах. Кн. 3. Москва. 1888, стр. 19.
*(11) Ср. некоторые подробности поэтому вопросу Д.Г.Льюис. Огюст Конт и положительная философия, стр. 238 и след.
*(12) Дж.Ст.Милль. Система логики. Пер. Резенера. т. II, изд. II. СПб., 1878, стр. 395.
*(13) Дж.Ст.Милль. Система логики. Пер. Резенера. Т. II, изд. II. СПб., 1878, стр. 400.
*(14) Еще и в наши дни некоторые высказывают, - однако сомнение, чтобы психологии удалось когда-нибудь открыть законы явлений, входящих в ее область. "Для психологии, пишет Г.Зиммель, немыслимы законы в естественнонаучном смысле: вследствие сложности ее явлений, никоим образом не может быть наблюдаемо в душе изолированное действие элементарной силы; каждая сила сопровождается такой массой спутников, что никогда невозможно с уверенностью установить, что следует считать причиной данного последствия, или же последствием данной причины"... Но, несмотря на это, Зиммель не отрицает того, что психология может устанавливать некоторую связь между явлениями, к этой области знания относящимися. Г. Зиммель. Социальная дифференциация. Социологические и психологические исследования. Пер. с немец. Киев. 1898, стр. 14 и, след.
*(15) Дж.Ст.Милль. Система логики. Пер. Резенера. Т. II, изд. II. СПб., 1878, стр. 425.
*(16) Ср. Н.Кареев. Введение в изучение социологии. СПб., 1897, стр. 99.
*(17) Ошибочно было бы полагать, что взгляд на огромную роль психологии в тех областях, где мы имеем дело с человеческой деятельностью, является положением, честь первого открытия которого принадлежит мыслителям позитивного направления. С аналогичным взглядом на значение психологии мы встречаемся еще у великого основателя этой дисциплины, Аристотеля, когда он в своем трактате "О душе", 1,1, пишет:
"Tvn cavn cai timiwn thn upolambanontez, mallon s—eteran eteraz h cai acribeian h tf beltionwn te cai uanmasiwterwn einai di amjotera tanta thn peri thz fuchz istorian eulogwz an en prwtoiz tiueihmen, docei de cai proz alhueian apasin h gnvsin h gnwsiz authz megala sumballesuai malisua de proz thn jusin esti gar oion arch twn xvwn". Указания на центральное значение психологии для всей той области знания, где мы встречаемся с человеческой деятельностью, можно найти в трудах чуть ли не любого метафизика и психолога, какому методу он бы ни следовал в сфере психологии. "Auf die Wissenschaft von der menschlichenSeele, пишет Венвекев в своем Allgem. Einleitung' in das akademischeStudium. Gottingen. 1826, weisen alle iibrigen Wissenschaften, als auf ihren Mittelpunkt zurtick; von ihr miissen sie, wie von ihrer Sonne das Licht empfangen, um ihr Dunkel zu erleuchten". M. Th. Damiron в своем Essay sur Thistoire de la philosophie en Prance au 19 siecle. 1828. II, p. 240, высказывается еще определеннее в том смысле, что познание человеческой души является необходимым принципом, который образует центральный пункт и естественную связь всех моральных наук. Психологией дается надлежащее освещение думает Дамирон всем истинам морального познания. Ср. также Vict. Cousin. Fragm. philosoph. Paris. 1826, p. 6 и след. Психология, писал V. de Bonatetten в своих Etudes sur 1'homme. Geneve. 1821, I, p. 48, относится к; области морали, как математика к наукам естественным. Только психология дает надлежащую определенность фактам моральной жизни, только она дает ей точность, которая необходима для конструирования принципов в области мира нравственных явлений. В относительно новое время ту же истину высказал Гармс, заметив, что психология является центральным пунктом спекулятивных и эмпирических дисциплин. Ср. Fr. Harms Ueber den Begrift der Psychologie. Abhandlungen der Berliner Akademie. Berl. 1874. Широкую область отводит значению психологии американский философ Дж.Лэдд. "Только с помощью психологии, замечает он, возможно наиболее плодотворное изучение и прочих наук. Язык не может быть понят, литература не может быть истолкована и оценена, даже естественные науки не могут быть вполне объяснены без помощи знания о человеческой душе. И в самом деле, как же это могло быть бы иначе, раз всякая наука сама есть только произведение человеческого ума? Практическая полезность психологии в деле воздействия на науку воспитания и образования, детей, в деле обучения идиотов, исправления порочных и преступных и в деле излечения душевнобольных начинает с каждым годом все более и более признаваться, благодаря ее быстрому современному развитию"...Дж.Т.Лэдд. Очерк элементарной психологии. Пер. Н.Спиридонова. СПб., 1900, стр. 12. Ср. также А. Paggi. Principi di psicologiamoderna criticamente esposti. Palermo. 1895, p. 2. "Noi applichiamo continuamente nelle scienze della Natura il principio di causalita, nelle scienze matematiche il principio d'identita e contradizione, ma questi principi che ci guidano nelle nostre investigazioni e senza dei quali queste tion approderebbero ad alcun risultato, donde vengono essi, non sono essi forse d'origine psicologica?.." В частности же Фаджи настаивает, далее, на том, что "la psicologia sociale e la psicologia individuale sono ugualmente necessarie alla chiaro comprensione del diritto, delle sue origini e del suo sviluppo"... A. Faggi. Op. cit. p. 7 и след.
*(18) Линднер, наприм., в своих "Мыслях о психологии общества", 1872, исходит из положения, что индивидуумы общества стоят по отношению друг к другу в том же положении, в каком в душе отдельного человека находятся между собой отдельные представления, и управляются теми же законами, что и эти последние. Отдельные же общественные формы Линднер сопоставляет с разными умственными состояниями. С несколько другой постановкой того же вопроса, но столь же произвольной, мы встречаемся у Шеффле, говорящего о коллективном сознании общества и проч. в своем Bau und Leben des socialen Korpers. С психологическим обоснованием социологии мы встречаемся в числе прочих многочисленных ученых, у Лестера Уорда в его Dynamic Sociology и Психических факторах цивилизации и у Ф.Г.Гиддингса в его Principles of sociology. Первый из них настаивает в Dynamlc Sociology на том, что во всякой области исследования законы явлений зависят от тех сил, на которых основываются, или, вернее, которыми вызываются данные явления, а, следовательно, и законов психологических, Dynamic Sociology, I р. 458 я след. Вместе с тем необходим тот вывод, что законы психологические влияют самым непосредственным образом на явления социальные. В своем труде Психические факторы цивилизации (Лестер Уорд. Пер. с англ. Москва, 1897) этот американский натуралист несколько дополняет и развивает свое учение, изложенное в Dynamic Sociology. Здесь Уорд констатирует, между прочим, что динамический элемент общества составляют чувствования и что интеллект в собственном смысле является руководящим элементом общества и единственным средством для управления социальными силами, стр. 5 и след., стр. 112 и след. passim. Близок к Уорду и Гиддингс. "Психология, говорит он, есть наука ассоциации идей. (Социология есть наука ассоциации разума. Основания социологии. Рус. пер. Н.Н. Спиридонова. Москва. 1898, стр. 27. "Биология, психология и социология, продолжает он, являются науками, соответствующими, постепенности явлений. Психология есть общая наука о разуме, но она, в свою очередь, передает социологии изучение взаимодействия разума и взаимного приспособления жизни и ее окружающих условий, через эволюцию социальной среды". Ор. cit., стр. 28. Гиддингс анализирует в своем труде психическую подкладку явлений обобщественной ассоциации, стр. 112 и след. и считает возможным видеть в проявлениях социальной жизни главным образом процессы психологической ассимиляции и биологической эволюции, стр. 399. Из того, что общество есть, в сущности, явление психическое, обусловленное физическим процессом, Гнддингс делает тот вывод, что "строго социологические законы суть, во-первых, законы психического процесса и, во-вторых, законы ограничения психического процесса физическими". "Воля, продолжает Гиддингс, воздействует на социальный процесс посредством внушения и подражания и сознательно посредством разумного выбора. Поэтому, законы волевого процесса суть законы подражания и социального выбора. Законы ограничения, вносимого физическим процессом, суть законы отбора и переживания". Стр. 400.
*(19) Дж.Ст.Милль. Система логики. Пер. Резенера. Т. II, изд. II, СПб., 1878, стр. 468 и след.
*(20) Связь права и в частности дисциплины уголовного права с психологией начинает чувствоваться и формулироваться уже более или менее от отчетливо еще у писателей второй половины 18 в. Перенесение принципов психологических в том виде, как они считались правильными, в область доктрины уголовного права началось еще вместе с распространением учений школы естественного права. Вообще, же может быть принято, что первое приложение некоторых психологических принципов к конструированию уголовного права, как системы, совпало в литературе немецкой с выходом в свет известной книги Регнеруса Энгельгарда "Versucheines allgememenpeinlichen Rechts aus den Grundsatzen der Weltweisheit und besonders des Rechtes der Natur". Krankfurt und Leipzig. 1756. Книга эта являлась систематизированием начал, высказанных философом Вольфом, по вопросам уголовного права. Элемент психологический, введенный Энгельгардом в область уголовного права, вслед за Вольфом, вносился под флагом данных разума и оправдывался главным образом тем обстоятельством, что существующие уголовные законы недостаточны для обсуждения всех возможных случаев и что еще Каролина признавала авторитет разума знатоков права. Ср. Vorrede, s. 3. f. Вместе с элементом психологическим Энгельгард внес в свою систему уголовного права, заимствованные им у Вольфа, этические понятия и старался конструировать главные институты уголовного права на почве смешения его с сферой нравственности. Ср. подроб. по этим вопросам у Reinhard Frank. Die Wolffsche Strafrecthsphilosophie und ihr Verhaltniss zur criminalpolitischen Aufklarimg im XVIII Jahrhundert. Gottingen. 1887, s. 17 и след. С применением к конструированию институтов уголовного права несколько более свободной от примеси этики психологии мы встречаемся впервые у знаменитого Фейербаха, творца, или, вернее, первого наиболее ясного и яркого истолкователя теории психологического принуждения. Но если уже у Фейербаха той психологии, которая применялась к области уголовного права, удалось в некоторой степени очиститься от смешения ее с этикой, то продолжателям Фейербаха не удалось избавиться от другой опасности-от применения психологии, не вышедшей еще из зачаточной формы своего развития и преисполненной метафизических положений. Гегелианство долгое время не мало тормозило развитие уголовного права своей психологической доктриной, от которой не. совсем еще очистились в Германии и современные господствующие учения уголовного права. Но не одна гегелианская психология прилагалась к объяснению уголовного права. Психологические воззрения френологов утилизируются в германской литературе половины 19-го века Данквардтом. В трудах этого криминалиста мы находим, между прочим, весьма отчетливые указания на ту тесную связь, которая должна быть констатирована между уголовным правом и психологией. "Alle Philosophie der Strafe und des Strafrechts, писал Данквардт,setzt mithin eine grtindliche Kenntniss der Psychologie vorans und es trifft mithin anch hier der Auspruch Baco's zu: die Psichologie ist die Mutter aller Wissenschaften, - e cujus thesauris omnes ceterae doctrinae depromptae sunt..." H. Dankwardt. Psychologie und Criminalrecht. Leipzig. 1863, s. 4. Высказывая эти положения, Данквардт опирается таким образом, еще на Бэкона, который старался класть в основание этики принципы психологии. Бэкон считал при этом, что психология дает нам возможность изучить, как возбуждаются и возгораются в нас аффекты, как они успокаиваются, как будучи устраненными, они, тем не менее, выдают себя, как они порождают действия, как они изменяются, осложняются, между собой борются и проч. Ср. Н. Dankwardt. Ibid. s. 8 ff. Усвоив этот принцип, Данквардт полагал, что, давая список отдельных способностей человека, ср. Ibid. op. cits. 28 f., он облегчает этим самым в высшей степени борьбу с преступлением при помощи наказания, так как указывает те стороны, на которые наказание должно направляться, отмечает то, се чем оно должно считаться. Наказания стоят, по мнению Данквардта, в такой тесной связи с психическими способностями человека, "dass... man die Scala der Strafmittel als Schema zu psychologischen Vorlesungen benntzen kormte"... Ibid. op. cit. s. 33. Указания на тесную связь права, и в частности права уголовного с психологией, получили в последнее время весьма широкое признание у современных философов-психологов и юристов, стали даже как бы общим местом. При документальном доказательстве этого положения главное затруднение предстает в образе невозможности перечислить всех адептов этого взгляда. Известный Рюмелин в своих Redenund Anfsatze, Neue Folge, 1881 пишет: "Alles practische Recht... insofern es Normen fur menschliches Handeln aufstellt und mensehliche Willensakte zu seinem Objekte hat, kann nicht umhin, geschehe es nun bewusst oder nnbewusst, von psychologischen... Grundanschanngen auszugehen... in keinem Theile des Rechts aber ist diese unwillkurliche Fuhlung mit der Psychologie... eine so vielfache und innige als im Strafrechte...". Но о тем же подчеркиванием взаимоотношения, которое существует между правом уголовным и психологией мы встречаемся у криминалистов самых разнообразных направлений. Мы можем здесь рядом цитировать Binding'а в его Normen ung ihre Uebertretung с Krauss'ом. Die Psychologie des Verbrechens Tub. 1884. Тhomsen'ом Die rechtliche Willensbestimmung. Kiel. 1882. E. Florian'ом La theoria psichologica della diffamazione Torino, 1893. Bunger'ом Ueber Vorstellung, Wille und Handlung als Elemente der Lehfe vom Verbrechen und von der Strafe. Berlin.|1888. Trager'ом Wille, Determinismus, Strafe. Berlin. 1895. Z. Kuhlenbeck'ом Der Schuldbegriff als Einheitvon Wilie und Vorstellung. Leipzig. 1892. Liepmann'ом Einleitung in das Strafrecht. Berlin. 1900 и др. Как ни далеки друг от друга по своим воззрениям, называемые нами имена, но в отношении принципа признания руководящей роли психологии в уголовном праве с ними могут быть поставлены рядом и криминалисты антропологи в новейших произведениях их школы, иногда настаивающие на том, что необходимо считаться с психическими особенностями преступника для целесообразной борьбы с ним, а равно и криминалисты социологического направления. Вообще, нет того учебника уголовного права, который не указывал бы на значение психологии для целей, преследуемых уголовным правом. Количество же отдельных исследований, отмечающих все огромное значение психологии для; уголовного права, весьма значительно. С такими указаниями, например, мы встречаемся у R. Saleilles L'individualisation de la peine. Paris. 1898, p. 6, p. 218 и след., где криминалист этот, отмечая огромное значение психологии для социологии, отводит ей в частности видное место и в сфере уголовного права. Ср. также однородные взгляды по этому вопросу новейших итальянских писателей: Alessandro Stoppato. L'eventopnnibile. Padova. 1898, p. 8 и след., а в особенности В. Alimena в его La premeditazione in rapporto alla psicologia, al diritto etc 1887. и I limiti e i modificatori dell'imputabilita. I 1894, II 1896, III 1899. Направление, придающее огромный вес психологии в области конструирования институтов уголовного права, имеет своих адептов и в русской литературе. Много потрудился для выяснения значения психологии для уголовного права проф. Колоколов в своих книгах о соучастии и покушении. Указания на роль психологии в криминалистике мы находим в труде проф. Владимирова Психологическое исследование в уголовном суде. Ср. нашу рецензию в Ж. М. Ю. 1901, N3. Видное место отводит психологии и Чубинский. Мотив преступной деятельности. 1900, стр. 39 и след. Заметим в заключение, что не мало адептов имеет в наши дни и применение психологии к области права гражданского. Стоит вспомнить только Виндшейда и Иеринга. Первый из них отождествляет сущность права с волей и в своем известном курсе Пандект в _. 37, пишет: "Recht im subjectiven Sinne ist eine von der Rechtsordnung verliehene Willensmacht". Иеринг в своем труде Ueber der Grund des Besitzesschutzes, оспаривая абстрактную волевую теорию, замечает, s. 31, "dass der Wille die vis agens des ganzen Privatrechts ist, dariiber biri ich mit meinen Gegnern vollkommen einverstanden". Эти корифеи науки гражданского права считают, таким образом, вполне допустимой в этой дисциплине психологическую точку зрения. С широким допущением психологических оснований права мы встречаемся и в известном труде Zittelmann'a Irrthum and Rechtsgeschaft, в труде Windscheid'a Wille und Willeserklarung в Arch. fur civilist. Praxis. Bd. 63 и проч., а в русской литературе в труде Д. Д. Гримма, Основы учения о юридической сделке. Т. I. Спб. 1900 и труде Петражицкого, Очерки философии права. СПб. 1900. Вообще, не подлежит сомнению, что психологические учения, по мере приобретения ими большей степени положительности, далеко не игнорируются при научной обработке права в современной нам новейшей литературе.
*(21) Ср. по этому вопросу: Чубинский. Значение мотива в уголомном праве. Ярославль. 1899, где указана литература по этому вопросу и в особенности R. Saleilles, L'individualisation de la peine. Paris. 1898, р. 218 и след., M. Liepmann, Einleitung in das Strafrecht. Berlin. 1900, s. 115 и след., а также y Liszt. Die psychologischen Grundlagen der Kriminalpolitik. Zeitsch. f. d. Ges Strafrechtswiss. B. XVI, s. 477 ff. Garcon. Peines non deshonorantes. Revue Penit. V. XX Z. B. Thomes Zeitschrift fur die gesamte Strafrechtswiss. B. XVII, du motif en matiere criminelle. Paris. 1898.
*(22) J.Tissot. Le droit penal etudie dans ses principes, dans ses usages et les lois des divers peuples du monde, T. I. Paris. 1888, p. 36, замечает: "le crime purement materiel etait aussi regarde comme une souillure, comme une faute contre les dieux, sinon contre les hommes. Les anciens etaient profondement imbus de ce prejuge"...
*(23) I.Tissot. Op. cit. p. 36 и след.
*(24) Ср. по этому вопросу положение интересных данных о роли мести в первобытных уголовных законодательствах у J. Tissot. Le droit penal etudie dans ses princtpes, dans ses usages et les lois des divers penples du monde. T.I.Paris. 1888, p. 522 и след., а также Kohler. Shakespeare vor dem Porum der Jurisprudenz. Eichhoff Die Blutrache bei den Griechen. Duisburg. 1872. Miklosich. Die Blutrache bei den Slaven. Wien. 1887. Popovic Recht und Gericht, in Montenegro. 1877. Macieiovski. Slavische Rechtsgesch.ich.te. Stuttgart. 1834 ff. Много данных по этому вопросу можно встретить также у Bernhoft'a в его Zeitschrift fur vergleichende Rechtswissenschaft, в особен. I, s. 6 ff, II, s. 270, 285 ff, и мн. др. Относительно распространенности мести в праве у древних египтян ср. соображения Гюнтера в J. Gunthers Idee der "Wiedervergeltung in der Geschichte und Philosoplie des Strafrechts. Abth. I. Erlangen 1889, s. 26 f. По вопросу о мести в древнееврейском праве ср. Duschak. Das mosaiscli-talmudicshe Strafrecht. Wien. 1869, s. 19 и след. О роли мести в праве древнегреческом ср. Gunther. Op. cit. Abth. I, s. 88 и след. Относительно мести в праве древнеримском ср. Abegg. De antiquissimo Romanorum jure criminali. 1823, p. 41. Brunnenmeister. DasTodtungsverbrechen im altromisclien Recht. Leipzig. 1887, s. 100 и след.
*(25) Даже у такого рыцарского народа, каким являются арабы, в песнях и сказаниях прославляются такие мстители, которые для умерщвления обидчика прибегают к самому низкому обману, нападают из-за угла и пронзают обидчика прежде, чем он узнает, кто на него нападает. Ср. по этому вопросу J. D. Michaelis. Vorrede zur arabischen Grammatik und Chrestomathie, vom arabischen Geschmack, sonderlich in der poetischen und historischen Schreibart, 1771. Arabische Chrestomathie, s. 94 ff. Cp. также А. Post. Grundriss der. ethnologischen Jurisprudenz. I. B. 1894, s. 240.
*(26) Cp. J.Tissot. Le droit penal etudie dans ses principes, dans ses usages et les lois des divers peuples du monde. 3-me Ed. Paris. 1888. T. I, p. 24 и след.
*(27) Cp. v. Amira. Tierstrafen u. Tierprocesse. Insbruck. 1891. s. 55 и др.
*(28) Ср. А. Post. Grundriss der ethnolog. Jurisprudenz. 1895. B. II, s. 232, где он пишет: "Ein Konig von Cochinchina liess noch in jungenr Zeit, wenn eines seiner Schiife eine schlechte Fahrt gemacht hatte, dasselbe wie einen andern Verbrecher in Halseisen legen. In Prytaneum in Athen wurde iiber leblose Gegenstande verhandelt, welche den Tod eines Menschen ohne Mitwirkung menschlichen Verschuldens herbeigefUlmt hatten, z. B. iiber eine Axt oder ein Stiick Holtz, oder einen Stein. Wnrden dieselben schuldig befanden, so wurden sie unter feierlichen Pormen ilber die Grenze geworfen..."
*(29) Demosth. In aristocr. Polybius VIII, 10. Cp. Tissot. Le droit penal. Paris. 1888. T. I, p. 31.
*(30) Pausan.-Aelian. Var. hist. кн. VIII, 3. Cp. Tissot. Op. cit. T. I, p. 31.
*(31) Cp. по этому вопросу G.D'Addosio. Bestie delinquenti, Napoli 1892, a равно Pertile. Gli animali in giudizio. Atti del R. Instituto Veneto. T. IV, s. VI. Venezia, 1886. Значение того обстоятельства, что животные подвергались суду и наказанию в качестве аргумента, говорящего в пользу существования на известной ступени развития права вменения чисто-объективного, не умаляется оттого, что в некоторых случаях этим имелось в виду наказать хозяина животного и побудить его быть в будущем осторожнее. Не умаляется потому, что история уголовного права знает в обильном количестве суды над дикими животными, никому не принадлежащими. Ср. по этому вопросу, между прочим, Thonissen. Etude sur l'histoire du droit criminel des peuplee anciens. T. II. App. p. 196. Bruxelles-Paris. 1869. Cp. также v. Amira. Tierstra, en imd Tierprocesse. Insbruck. Wagner. 1891.
*(32) Много интересных примеров вменения чисто объективного можно найти в труде Тайлора, посвященном первобытной культуре. Автор этот рассказывает, между прочим, что у племени Кукис в Средней Азии, если. кто-либо падает с дерева и ушибается до смерти, то его родственники срубают дерево и разбивают его на мелкие куски. Ср. Tylor. Civilisation ргimitive. Paris, 1876, р. 276 и след. Ср. также А. Post. Grundriss der ethnologischen Jurisprudenz. I B. 1894, s. 237, который рассказывает, что у племени Богодос в южном Минданао месть направляется против врача, который не мог предотвратить смерти своего пациента. "Nach streng geschlechtsrechtlichen Anschanngen, пишет в другом месте тот же А. Post, известный знаток права малокультурных народов, wird zwischen einem Rechtsbrach aus Schuld oder aus Zufall kein Unterschied gemacht. Der Rechtsbruch verlangt in beiden Fallen seine Silhne und die Siihne ist dieselbe, weil der Schaden, den das verletzte Gesehlecht erlitten hat, derselbe ist. Post. Grvmdriss der ethnolog. Jurispr. II B. 1895, s. 214-и след. Ср. данные, приводимые у Колера в Zeitsch. f. vgl. Rechtswissentchaft. VII, s. 377 и след. относительно объективного принципа ответственности у Папуасов Новой Гвинеи, у Гоаиро. Существование принципа объективного вменения принимает в некоторых законодательствах малокультурных народов ту форму, что уголовной реакции подлежат и умалишенные. Ср. Kohler. Chines Strafrecht. s. 24 и Kohler. Zeitsch. fur vergl. Rechtswissensch. X. s. 390; y Posfa, Grundriss. B. II, s. 219. Cp. также Post op. sit. B. II, s. 333 и след., а равно J. Tissot. Le droit penal etudie dans ses principes, dans ses usages et les lois des divers peuples du monde. T. II. Paris. 1888, p. 29. "Chez les natureles, замечает Тиссо, de la Nouvelle Galles du sud, le sang verse entraine toujours une punition qui est un supplice cruel".
*(33) Кн. Бытия. Глава 9, ст. 5 и 6.
*(34) Ср. соображения Michaelis'a в его Commentatio prior ad leges div. de poena homicidii _ 15, предлагающего переводить стих 6, вместо "кто прольет", "что прольет" в полном соответствии с текстом ст. 5. Ср. также Duschak. Das mosaisch-talmndische Strafrecht. Wien. 1869, s. 20.
*(35) Ср. М. Duschak. Das mosaisch-talmudische Strafrecht. Wien. 1869. s. 19.
*(36) 5 кн. Моисея. 24, 16.
*(37) 2 кн. Моисея. 20, 5.
*(38) На существование порядка мести у евреев в период их патриархальной жизни указывает, между прочим, тот случай, когда Ревекка, услышав, что Исав угрожает смертью своему брату Якову, старается устранить этою последнего и говорит ему: "зачем я должна потерять вас обоих в один день?" I кн. Моисея, XXVII, 45. В этом замечании Михаэлис видит указание на то, что, в случае убийства Якова, Исав был бы тоже умерщвлен кем-нибудь в виде мести. Ср. J. D. Michaelis. Mosaisches Recht II. Th. Frankfurt a/M: 1776, s. 433, a также A. Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. B. I. Leipzig. 1895, s. 46.
*(39) 4 кн. Моисея. 35, 26, 27.
*(40) Ср. также 2 кн. Моисея, XXI, 13; 4 кн. Моисея, XXXV, 9-35; 5 кн. Моисея, XIX. 1-13. В пользу того обстоятельства, что пребывание в городе, пользовавшемся правом убежища, было, в сущности, лишением для людей того времени, ср. след. замеч. Михаэлиса: "Unangenehm war dis, iuder That eine Art von Exilio oder Verbanmmg aus der Vaterstadt, und um so mehr mit Schaden verknilpft, weil ordentlich jeder Israelite seinen vaterlichen Acker hatte, den er nun nicht selbst bauen konnte, sondern mit Verlnst des selbst verdient werden konnenden Tagelohns, und noch sonst mit anderm Geldverlust, die Brndten an eminent andern verkaufen musste... Die Fremde aus Personen ganz anderen Standes, oder Fluchtlingen vershiedener Orte bestehende Gesellscliaft war auch wohl nicht angenehm, und, wenn ich nach meiner Empfindung urtheilen sollte, die Art von Einschrankung, da man ohne Lebensgefahr nieht uber tausend Ellen tiber die Ringmauern der kleinen Stadt gehen konnte, das verdriesslichste Unangehfihm und einer harten Strafe gleich war diese Sicherheit in der Preistadt, und ich glaube, wer da musste, wird dem Hohenpriester seine Vollendnng herzlich gewiinscht haben"... J. D. Michaelis. Mosaisches Recht. 6. Theil. Frankfurt. a M. 1775, s. 58, f. Cp. также Г. Фельдштейн. Ссылка. Очерки ее генезиса, значения, истории и современного состояния. Москва. 1893. стр. 4 и след.
*(41) Сравни по этому вопросу Nagelsbach. Homerische Theologie 3 Anfl. s. 267 ff. Niirnberg 1884 и труд Herrlich'a. Die Verbrechen gegen das Leben nach attischem Recht. s. 5. Berlin 1883, a из более старых исследований Heffter. Die athenaische Qerichtsverfassung. K61n. 1822. K. F. Hermann. tiber Grnndsatze und Anwendung des Strafrechts im griechischen Alterthum. Gottingen. 1855.
*(42) Месть богов, по воззрениям древних греков, вполне возможна и в тех случаях, когда не может быть и речи о вине в смысле современного значения этого слова. Пример такого взгляда на вменение дают известные мифы об Эдипе, многие места из Одиссеи и Илиады, творения Еврипида и пр. Ср. Одиссею, XI, ст. 271 и след., Илиаду, IV, ст. 160-162, Еврипида, Электра Акт, I, приведен. у Gtinther'a. Die Idee der Wiedervergeltung Abth. 1. Erlangen 1889, s. 79, прим. 5. Cp. также примеры, приведенные у Гюнтера в примеч. 10, на стр. 81. Красноречиво сказывается взгляд древних греков по вопросу о том, что пролитие крови, независимо от того, при каких обстоятельствах оно имело место, должно влечь за собой новое пролитие крови для успокоения тени умершего в факте отмщения Ахиллом друга своего Патрокла при посредстве убийства 12 благородных троянских юношей. Илиада, XVIII, ст. 334 и след., XXI, 26, 28, XXIII, 175 и след. Ср. Eichhoff. Die Blutrache bei den Griechen. Dnisburg. 1872, s. 9.
*(43) Cp. Гомер. Илиада. 23, 85 и след.
*(44) Сr. Loffler. Die Schuldformen des Stratrechts. I. B. 1895, s. 51 ff.
*(45) Cp. Thonissen. Le droit penal de la Republique Athenieime precede dune Etude snr le droit criminel de la Grece Legendaire. Paris-Bruxelles. 1875, p."b. 1. Ch. II, _ 68 и след.
*(46) Cp. Demosthenes, in Aristocr. p. 645, _ 76, a равно Plato. Leg. IX, p. 873. E. 874. A и стр. 41 настоящей нашей работы.
*(47) Необходимо, однако, признать, что уже относительно рано древнегреческое право знало случаи ненаказуемого убийства. Оно причисляло к ним: убийство на играх en auloiz, убийство по ошибке согражданина в сражении на войне en polemw agnohsaz, и убийство при помощи неправильного врачевания. Ср. Pla.to. Leg. IX, р. 865 А. В.
*(48) Ср. W. Rein. Das Criminalrecht cler Romer von Romulns bis auf Justinianus. Leipzig, 1844, s. 145. Abegg. De antiquissimo Romanorum jure criminali. Regiom. 1823. Platner. Quaestiones de jure criminal. Roman. Marbnrg, 1842. Loiseleur. Les crimes et les peines. Paris. 1863. Zumpt. Das KriminalrecM der Romischen Republik. Berlin, 1865. B. I, II. Bernhofft. Staat und Recht in der romischen Konigszeit etc. Stuttgart, 1882. Brunnenmeister. Das TOdtungsverbrechen in altromischen Recht. Leipzig. 1877.
*(49) Cp., между прочим, указания на существование института мести в древнеримском праве у L. v. Ваг'а. Qeschlchte des deutschen Strafrechts. Berlin, 1882, s. 8.
*(50) Cp. Abegg. De antiquissimo Romanorum jure criminali, 1823, p. 41 Brunnenmeister. Das Todtungverbrechen in altromischen Reeht. Leipzig 1887, s. 11О и след. L. v. Bar. Geschichte des deutschen Strafrechts. Berlin, 1882, s. 5 и след.
*(51) He допускает существования мести в древнеримском праве А. W. Zumpt. Das Criminalrecht der romischen Republik. B. I. Abth. I Berlin, 1865, s. 126 и след.
*(52) Cp. по вопросу о господстве мести и особенностях состава правонарушений на ранней стадии развития римского права у С.Муромцева, Гражданское право Древнего Рима. Москва. 1883, стр. 90. Соображения о существовании периода фактического вменения в римском уголовном праве ср. также у Таганцева. Курс русск. уг. права. СПб., 1878, вып. II, стр. 2.
*(53)S.Мауеr. Geschichte der Strafrechte. Trier. 1876, s. 42 ff.
*(54) Cp. по вопросу o связи в древнеримском праве института мести с религиозными воззрениями у L. v. Ваг'а. Geschichte des deutschen Strafrechts. Berlin, 1882. Указав, что в первобытных законодательствах "... die Rache nicht sowohl nm eines egoistischen Triebes ausgeiibt wird, derm vielmehr als Dienstleietung fflr eine hahere Idee erscheint und dass sie daher in Verbindung, gesetzt ward mit den Vorschriften der Religion", Бар констатирует, что "... auch in Rom begegnen uns, so weit unsere Nachrichten zuruckreichen, diese Elemente des Strafrechts". Op. cit. s. 5 f.
*(55) Ср. Регписе. Labeo II, 239. Th. Mommsen. Staatsrecht. II, 1, s. 50, a равно E. Brunnenmeister. Das Todtungsverbrechen im altrSmischen Recht. Leipzig, 1887, s. 130. "Dabei kommt es nicht darauf an, пишет Пернис, ?ос. cit. Labeo, II, 1. Halle, 1900, II Aiifl., ob der Verstoss fahrlassig oder rein zufallig geschehen ist: die Imprudentia verneint nur die Absicht. Die GOtter wollen die That nicht: das Piaculum wird geschnldet selbst wenn der Pehler trotz aller Sorgfalt eintrat.
*(56) Говоря о праве древнегреческом и древнеримском Брунненмейстер замечает: Zar Beseitigung der Polgen des unfreiwilligen Todtschlags war... еипе zweifache Thatigkeit erforderlich, eine hilastische rmd eine Kathartische... Die eine erstrebt die Versohmmg einer verletzten Gottheit, die andere bezweckt die Reinigung eines durch eine rechtswidrige That schaldbeflekten Menschen. Das Gesetz des Numa begnugt sich mit der Anferlegung einer hilastischen Ceremonie; die Vornahme Kathartischer Handlungen ubergeht es mit Stillschwergen, nicht weil sie ihm uberflussig erscheint, sondern weil es dieselbe in das religiose Ermessen des Einzelnen gestellt wissen will..." Brnnnenmeister. Das Todtungsverbrechen im altromischen Recht. Leipzig, 1887, s. 166 и след. Закон Нумы не отменял, таким образом, в древнеримском праве того принципа, что всякое лишение жизни, как таковое, независимо от того, было ли оно умышленным или неосторожным, должно влечь за собой очищение для убийцы.
*(57) Cp. Brunnenmeister. Op. cit., s. 131.
*(58) Ср. С.Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883 с. 95 и след.
*(59) Противоположный взгляд защищал, между прочим, в свое время W. Wilda в своем известном Das Strafrecht der Germanen. Halle, 1842 когда писал, направляя свои возражения против Jarke. Handb. des deutshen Strafrechts. B. I, s. 11: "... Meistentheils will marm damit sagen, der Begriff eines Verbrechens, als eines aus dem Willen hervorgegangenenUnrechts,sei bei den Germanen noch. gar nicht vorhanden gewesen; "nur der ausserlich wahrnehmbare Schaden, den der Eine dem Andern zugefugt, nicht der Wille und die geistige Schnld des Verbrechers, sei in Betracht gekommen"." Wilda. Stralrecht der Germanen, s. 147. Cp. также Ibidem, s. 545, где Wilda замечает, что в германском праве "...der widerrechtliche Wille die eigentliche Grundlage des strafbaren Unrechts gewesen..." Ho и Вильде не отрицает того, что много мест памятников древнегерманского права свидетельствуют о чисто-объективном вменении, в особенности в тех комбинациях, где идет речь о нарушении телесной неприкосновенности и имущественном ущербе. Ср. Wilda. Op. cit., s. 552 и след.
*(60) Ср. по вопросу об объективном вменении в германском праве Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts, s. 13 и след., s. 35, а равно Н.Brunner. Deutsche Rechtgeschichte. B. II. Leipzig, 1892, s. 544, где этот высоко. авторитетный ученый заме.чает: "Das altere deutsche Strafrecht unterlasst esim einzelnen Palle zu fragen, ob die That, die den schadlichen Erfolg herbeifiihrte auf dolus, culpa oder casus berahe... Gotter und Heldensage, sowie vereinzelte Aussprilche der Quellen stellen es ausser Zweifel, dftss nngewollte That nach uralter Rechtsilberzeugung des Volkes als gewollte Missethat zugerechnet und gebiisst, dass beispielweise die Todtung oder Verwundung, die ein abirrender Pfeil verursachte, gleich der absichtlichen Todtung oder Verwundung geahndet wurde..." Из сторонников противоположного воззрения ср. L. v. Bar. Handb. der deutsch Strafr. В.I.Geschichte des Strafrechts, 1882, s. 62, вынужден признать, что древнегерманское право "macht... regelmassig bei der Compositio keinen Unterschied ob die Verletzung absichtlich oder unabsichtlicli... geschah..."
*(61) "Es galt als Regel. пишет Вильде, Op. cit., s. 552, dass man jeden Schaden ersetzen musste, dessen wenn auch unschuldige Veranlassung man geworden - war".
*(62) Canones Poenitentiales cum quibusdam notis Antonii Augustii. Tit. I De Homic. Ex consilio Ancyriano. De hom. non sponte commisso. Can 22. Ve nezia, 1584. Cp. A. Stoppato. L'evento punibile. Padova, 1898, p. 27 и след.
*(63) Ст. 2. Договора Олега с Греками 911 г. требует, чтобы при разборе обид и преследовании преступников прибегали к помощи общественной власти и не применяли самоуправства. Дальнейшие ограничения права мести мы находим в Игорево время, когда узаконены были виры в пользу князей казны на содержание оружия и коней и когда убийца, внесший виру или пеню за убийство, был свободен от мести родственников убитого. Нужно, впрочем, для правильной оценки постановлений договоров Олега и Игоря с греками, принять к сведению, что памятники эти не были актами, в которых отражалось единственно только правосознание Руси того времени.
*(64) Против такого толкования восстает В.Сергеевич. Лекции исследования. Спб. 1894, стр. 225. Но и он не отрицает того, что древнерусское законодательство пришло к подавлению мести путем постепенного ограничения ее.
*(65) Между взглядами по этому вопросу проф. Сергеевича, Ор. cit., стр. 228 и след., независимо от правильности или неправильности того толкования, которое он дает статье, о которой у нас идет речь, и тем, что утверждаем мы, нет в сущности какого-нибудь противоречия. Мы подчеркиваем только тот принцип древнерусского правосудия, что месть, постепенно ограничиваемая, исчезла в нем, наконец, совершенно. Проф. Сергеевич толкует статью, о которой у нас идет речь, не в том смысле, что ею отменяется месть и что эта последняя заменяется выкупом, но придает ей то значение, что "... сыновья Ярослава судят так же, как судит их отец" за одним исключением, состоящим в том, что они отложили убиение за голову (т. е. казнь) и стали присуждать выкуп. На случай принятия толкования нашего известного знатока древнерусского права, приходится допустить только, что статьей этой отменяется казнь, а не месть. Но вместе с этим проф. Сергеевич не оспаривает, с одной стороны, ни широкого распространения мести в русском праве раннего периода в смысле "исполнения, предшествующего приговору, а не следующего за ним" (Ор. cit., стр. 225) и, с другой, настаивает на том, что в древней Руси "по мере смягчения нравов, случаи замены мести выкупом делаются чаще и чаще. Таким образом, прежде чем законодатель мог подумать об отмене мести, пишет проф. Сергеевич, выкуп имел уже весьма широкое применение". Ор. cit. стр. 228.
*(66) Ср. по этому вопросу И.Д.Беляев. Лекции по истории русского законодательства. Москва, 1888, стр. 188. Сделав это верное замечание, Беляев впадает, однако, думается нам, в ошибку, когда полагает, что уже "...в Правде сыновей Ярослава... берется во внимание не только факт, но и воля преступника, который, в случае, если совершил преступление с умыслом, отвечал за преступление один, без пособия общины"... Мы не оспариваем того факта, что Правда сыновей Ярослава полагает начало некоторому различению отдельных случаев убийства, но думаем, что в тех случаях, которые предусматривает этот законодательный памятник, еще не может быть речи о группировке по моменту предвидения, по моменту умышленности и неумышленности. Комбинации, в которых виру платило общество и которые говорят о случаях, заслуживающих, по понятиям того времени, меньшего наказания, далеко не такого характера, чтобы в них могла быть речь о чем-нибудь, противополагаемом умыслу. По Правде сыновей Ярослава общество платило виру вместо убийцы в тех случаях, когда убийство было совершено в разбое, когда убийцы не было налицо и когда его не отыскалось, т. е. когда он или действительно неизвестен, или общество не хочет его выдать, считая его для себя неопасным и несовершившим чего-либо предосудительного. Но очевидно, что в случае "разбоя" в смысле древнерусского права и в случае неизвестности или сокрытия убийцы далеко еще не должно с необходимостью предполагать убийство неумышленное.
*(67) Ср. В.Сергеевич. Лекции и исследования по древней истории русского права. Саб. 1894, стр. 211.
*(68) Capitulare missorum (819). с. 15, edit. Boretius, I, р. 29. Ср. В. Saleiljies. Llndividualisation de la peine. Paris. 1898, p. 33.
*(69) Ср. Raoul de la Grasserie. Des principes sociologiques de la criminologie. Paris, 1901, p. 262 и след.
*(70) Cp. Raoul de la Grasserie. Op. cit.. p. 259 и след. См. там же случаи коллективной ответственности, допускавшейся у древних Армян, в Сербии, Черногории, Польше, Ирландии и проч.
*(71) Необходимость борьбы с преступностью является, вообще, одной из первичных потребностей и целью, к достижению которой начинают стремиться общежитие уже с самых первых шагов. Стремление отдельного лица бороться с неправдой, не дифференцировавшейся от обиды, еще предшествует даже тому периоду, когда возникает возможность говорить об обществе. Вообще борьба в дообщественном строе с обидой и с неправдой-правонарушением по возникновении общества, как целого, является одной из коренных особенностей человеческой природы. В основании такой борьбы лежат психологические законы, руководящие человеческой жизнью. Борьба эта находит свое объяснение в стремлении индивида удалить, по возможности, все то, что причиняет страдание, и старании содействовать поддержанию, а в необходимых случаях и восстановлению того, что содействует нашему удовольствию нашему счастью. Борьба с преступностью, рассматриваемая о точки зрения ее простейших психологических оснований, должна быть сведена на борьбу против того, что причиняет страдание. Соображаясь в этом стремлении с природой вещей, борьба с преступностью наталкивает человечество на следующее заключение. Так как иногда оказывается совершенно невозможным устранить при помощи хотя бы самых разнообразных и сложных мер ущерб, уже наступивший от правонарушительной человеческой деятельности, то вполне естественным является стремление к тому, чтобы устранить этот ущерб, насколько возможно, а если это немыслимо, то избежать, по крайней мере, повторения того же в будущем. Вот тот простейший психологический принцип, который лежит в основании тех целей наказания, которые, с нашей точки зрения, являются коренными и определяющими характер этого института. В этом выборе меньшего из двух зол мы имеем при этом типичное осложнение процесса первичного процессом интеллектуальным. Ср. выше, стр. 27 и след.
*(72) Ср. напр. Alfredo Angiolini. Dei Delitti colposi, studio soci ologicogiuridico. Torino 1901, который замечает на р. XII: "Niuno potrebbe negari che le idee cristiane da prima ed il diritto canonico di poiche delle principali idee cristiane facTapplicazione, non abbiano exercitato su lo moderne legislazioni la piu grande delle influenze... la massima canonica: voluntas spectatur non esitus, diventa rogola cardinale delle leggi penali...". То обстоятельство, что в эпоху преимущественного господства права канонического были наказываемы деяния, совершавшиеся без прямого направления воли на результат, Анджиолини объясняет влиянием норм древнеримского права, стоящего еще на точке зрения вменения объективного. "Questo, говорит о римском праве Анджиолини, come tuttii diiritti dei popoli primitivi, considerava reffctto e non rintezione, Pexitus е non Гапитиз, е tale principio - non mai dimenticato dal giurista, che attingeva con amniirazione al diritto di Roma-dovette modificare la massima sancita della Chiessa e derivante in maniera legittima dalla teorica fllosoflca del libero arbitrio. Некоторое значение в смысле содействия расширению области вменения на деяния, на которые же направлена воля, Анджиолини приписывает в частности влиянию древнегерманского права с его системой Erfolghaftung. Cp. Ibid. op. cit., р. XIII. С тем взглядом, что оценка намерения, оценка субъективной стороны деяния лежит в самом характере права церкви и что, следовательно, влиянию именно канонической доктрины культурные народы обязаны переходом от вменения объективного к субъективному, мы зачастую встречаемся у некоторых итальянских юристов. Ср. наприм. А. Stoppato. L'evento punibile. Padova. 1898, p. 29 и след. "La disciplina ecclesiastica, пишет этот автор, esamina la intenzione e penetra nella intima natura psioologica dell'azione. Per sola ragion di materia non si delinque. B 1'indole spirituale, che informa le discipline ecclesiastiche, non solamente е repugnante al concetto della vendetta, ma respriage anche l'applicazione di una reazione puramente obiettiva".
*(73) Cp. S. Mayer. Geschichte der Strafrechte. Trier. 1876, s. XIV.
*(74) Cp. по этому вопросу J. D. Michaelis. Mosaisches Reclit. 6. Th. 1775, s. 15 и след., а равно S. Mayer. Geschichte der Strafrechte. Trier. 1876, s. VI, s. 187 и след.
*(75) Bernardus Papiensis. Summa decretalum (1191-1198), lib. V, tlt. 10 de liornicidio voluntario vel casuali, __ 2,5, 7 (ed. Laspeyres). Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. Leipzig. 1895. S. 139, 140.
*(76) С доказательствами этого последнего положения мы встретимся отчасти в отделе, посвященном конструированию форм виновности в Моисеевом законодательстве.
*(77) Feuerbach. Revision, II, s. 54, 61. Bibliothek f. peinliche Rechtswis, ??; I, в. 199.
*(78) Рr.v. Liszt. Lehrbuch des deutschen Strafrechts. 9 Aufl.Berlin 1898 ITh. s. 164 f.
*(79) Merkel. Lehrbuch des deutschen Strafrechts, s. 72.
*(80) И желание, говорит проф. Liszt, может заключать в себе представление об имеющих наступить изменениях, но в нем отсутствует представление о причинной связи предпринимаемого умыслившим действия с имеющими наступить изменениями. Lehrbuch, 7 Aufl., s. 150.
*(81) В.Джемс. Психология, Пер. Лапшина.1896, стр. 353 и вообще гл. XVI.
*(82) Честь конструирования Vorstellungstheorie принадлежит, впрочем, не всецело Листу. Он разделяет эту честь с проф. Франком и Бюнгером.
*(83) Комбинации, в которых представители волевой теории говорят о хотении преступного результата или наказуемого деяния вообще.
*(84) В этих комбинациях представители волевой теории господствующего оттенка говорят о dolus eventualis, о так наз. допущении преступного последствия, о "преступном безразличии". Правильнее, однако, с их точки зрения, говорить в этих случаях о нежелании преступного последствия. Так и поступают наиболее последовательные сторонники Willenstheorie, как, напр., проф. Колоколов. О соучастии. 1881, с. 106-108; О покушении. 1884, с. 216 и след. Но, при избрании такого крайнего пути, для случаев этих приходится создавать особую форму вины неосторожной, - форму, по своей высокой наказуемости, in abstracto, приближающуюся к умыслу, что вряд ли целесообразно. Между тем, с точки зрения Vorstellungstheorie, случаи эти без затруднения подводятся под общее понятие умысла. В них есть место представлению возможности наступления правонарушения и воли, проявленной в форме физического движения, ведущего к реализации противозаконного деяния, а, следовательно, имеются и все те элементы, которые в совокупности дают право говорить о наличности умысла.
*(85) Ср. по этому вопросу Tyrhen. Abhandlungen aus dem Strafrechte 1896. II, парагр. 22 и след., а также s. 153.
*(86) Исключением из принципа Erfolghaftung являлось только то, что для состава некоторых деликтов древнегерманское право требует иногда сознательного способа нарушения. Оно строго карает, напр., лиц заведомо укрывающих членов общества, подвергнутых состоянию безправия. Впрочем, и в этих случаях нередко игнорируется заведомость. Loffler, op. cit., в. 133. Но Швабское зерцало карает того "... wer fremdes Land bebaut" за "unrechte mit wizzende", судью, который "... ein unrechte Urtheil hat funden mit wissende"... Ibid. Op. cit., s. 134.
*(87) Римское право обладало в их глазах высоким авторитетом. Все усилия этих ученых-практиков были направлены к тому, чтобы провести положения римского права в жизнь. Как сыны своей эпохи, сами криминалисты эти не всегда, однако, были в состоянии понимать действительный смысл постановлений римского права и, с другой стороны, при проведении постановлений этого последнего в жизнь, они наталкивались на противодействие самого населения, которое цепко держалось за свое народное, доступное его пониманию, право. Под влиянием этих-то условий итальянские криминалисты вынуждались к трансформированию постановлений римского права, - к компромиссу. После относительно не очень упорной борьбы криминалистам этим, как известно, удалось монополизировать в своих руках область права и стать исключительными представителями дальнейшего развития этого последнего. Ср. Loffler, op. cit., s. 145.
*(88) Аргументы в пользу волевой природы неосторожности можно встретит уже у ранних представителей доктрины канонического права. Фома Аквинский (|1274) пишет о природе незнания: "talis ignorantia directe et per se est voluntaria; ram aliquis sua sponte nescit aliquid, ut liberius percet: et talis ignorantia videtur augere peccatum; Quandoque vero ignorantia, quae est causa peccati, non est directe volnntaria, sed indirecte vel per accidens, puta cum aliqnis non vult laborare in studio, ex quo sequitur eum esse ignorantem..." Или еще яснее: "... considerandum est, quod aliquid dicitur voluntarium directe, vel indirecte, directe quidem id, in quod voluntas fertur: inderecte autemillud quod voluntas potuit prohibere, sed non prohibef... Loffler. Op. cit., s. 160. Современные историки уголовной доктрины считают вообще общепризнанным, что конструкция волевой ответственности за деяния, нежелаемые в прямом смысле, обязана своим развитием Фоме Аквинскому. Мыслитель этот исходит из того, что человеческими должны считаться только те действия, которые являются результатом воли, просвещенной разумом. Summa Theol. 1. 2. q. 1. а. 1. Воля проистекает из внутреннего источника и сводится к сознанию цели. Но волевой характер носит не только то, что прямо происходит от воли, но равно также и то, что связано о ней посредственно. Summa Theol. 1. 2. q. 77. а. 7. Литература о Фоме Аквинском огромна. Ср. в числе др. Meyer. Instit. Jur. Natur. seu Philosophiae moralis Univ. secundum. S. Thomae Aqu. Priburgo, 1885. Lehmkuhl. Theol. Mor. Friburgo. 1884. Pesch. Instit. Philos. Naturalis secund. princ. S. Thomae Aquin. Friburgo. 1880. Близки к доктринам Фомы Аквинского по вопросу о конструкции форм виновности в числе других Baldo Perusino. In Dect. subtilissima commentaria. Venezia, 1571. Corvinio. Jus can. per aphorismos strictim explicatum. Venezia, 1679. Rieger. Jnstitutionum Jurisprud. eccles. Venezia, 1786. Van. Espen. Jus ecclesiast. universum. Colonia, 1729. Ala. II foro criminale. Roma, 1826. Ala. Criminalis juris et proxeos instituta usui etiam forensi accomodata. Roma, 1839 и др.
*(89) Только в XVIII в. ученые теряют, по-видимому, вкус к искусственным натяжкам в толковании известных мест Corpus'a Juris для подкрепления собственных теорий и начинают выводить последние из "природы вещей". Ср. Loffler. Schuldformein, s. 147. Но и это было только на словах и воображаемые постановления римского права продолжают играть почти туже роль.
*(90) Моri. Теоriа del codice penale toscano, _ 50. Firenze, 1854.
*(91) P. Garrara. Programma. Parte generale, _ 126.
*(92) Carmignani. Juris criminalis elementa. __ 100 и 163. Roma, 1829.
*(93) Филанджиери в своей La scienza della legislazione, tomo III, p. 88 писал: "nella colpa non manca interamente la volonta, perche non manca interamente la cognizione; nella colpa non vi е la volonta di violare la legge, ma vi е quella di esorsi al rischio di violarla".
*(94) Ср. L.Lucchini. Corso di diritto penale. Appunti per uso degli studenti, pag. 29, Siena. 1878-1879, a также Rivista penale. Vol. XVII, pag. 526.
*(95) Cp. Q.Napodano. Appunti di diritto e procedura penale, v. I, pag. 224 Napoli. 1888. Несколько иначе обосновывает волевой момент неосторожности из новейших итальянских юристов А.Stoppato. L'evento puniblle. Сопtributo allo studio dei delitti colposi. Padova. 1898. Автор этот замечает: "...la legge penale non ha funzione educativa, ma essenzialmente difensiya. Se l'evento, cane offender ill diritto, si veriflca noi lo reprimiamo, perche Tapparizione esteriore della yolonta noncurante si rivela, una attiyitfe, che pnr dirigendosi adun flne non antigiuridico, ha posto volontariamente in opera dei mezzi, che han condotto ad un nsultato andigiuridico. Cosi si reprimono le conseguenze non vqlute di una azione voluta. II movimento psichico, che qnaliflca soggetivamente il delitto doloso, cioe la volonta del successo, е qui sostitnito dall'altro, che qnalifica in colposo: la volontaria causalita del successo". pag. 180 и след. Точка зрения эта не выдерживает, однако, критики уже по тому соображению, что автор играет словом воля и видит, по аналогии с волей в умысле, волю в деяниях неосторожных. Стоппато совершенно забывает, по-видимому, что в первом случае мы располагаем сознанием об имеющем наступить, а во второй комбинации такое сознание отсутствует, и именно в этом-то отсутствии сознания цели, к которой действие приводит, и лежит центр тяжести.
*(96) Ср. напр. Lanza. Trattato teorico е pratico di diritto penale, parte l. Filosofla del diritto penale, pag. 170. Bologna. 1896, который замечает: "...La incriminabUita de'fatti colposi non рпб derivare che dalla volontarieta dell'pmissione di diligenza, e tatti i ginristi ne convengqno in teoria, eibbene in practica si siano sempre pcmiti e si puniseano anche gli autori di tali fatti, per i quali il dire che la mancanza di diligenza fu volontana e un affermazione senza verita"
*(96*) Некоторые новейшие исследователи данного вопроса продолжают отмечать волевую природу уголовной вины, хотя и допускают, что момент положительной воли отсутствует в области вины неосторожной. Ср. напр. Рг. Sturm. Die Strafirechtliche Verschuldnng. Breslau. 1902. Указав на то, что "wir die Fahigkeit haben in den Lauf der Welt wollend mit einznwirken" (s. 1) и напомнив, что "dem Willen ist die Bigenschaft der Preiheit wesentlich, und... dass der Begriff der Schuld mit dem Begriff der Willensfreiheit steht und fallf (s. 3 и след.), Ш т у р м находит возможным отметить, "dass.. bei einer fahrlassigen Handlung ein Wille nicht vorhanden zu sein brancht. Zwei Beispiele mogen das zeigen. Wenn ein Katscher quer iiber die Strasse tahren will, ohne die electriache Bahn zu bemerken, und er infolgedessen einen Zrtsammenstoss mit dieser. vernrsacht, so liegt- bei dieser fahrlassign Handlung allerdings ein Wille vor, namlich eben der Wille, welcher. sich darauf richtet, uber die Strasse zu fahren. Wie ist es aber, wenn der Kutscher auf dem Bocke eingeschlaften ist, der Gaul zieht von selbst den Wagen an und etSsst an einer Stelle mit der electrischen Bahn zusammen? Wo iet hier der Wille, welcher das Merkmal der Unaufmerksamkeit tragt? Niemand wird aber bezweifeln, dass auch hier eine Fahrlassigkeit des Kutschers vorliegt" (s. 33). Эти примеры Штурм на cтр. 43 обобщает в том смысле, что при неоcторожноcти "...ein Nichtwollen vorliegt im Qegensatz zura Vorsatze, wo ein positiver Wille vorhanden ist... (s. 43). Вполне естественно, однако, возникает вопрос, насколько согласуется такой вывод Штурма с тем представлением, что уголовно-правовая вина носит волевой характер и что понятия воли, свободы и вины неразрывно между собой связаны (s. 3 и след.). Штурм полагает, что непризнание человека свободным равносильно непризнанию его существом способным хочет что-либо, что даже "der Begriff der Preiheit Hegt begriffich im Willen. Giebt es keime Willensfreiheit, dann giebt es iiberhaupt keine Freiheit"... (s. 4), Из этой тесной, по Штурму, связи волн и свободы, с одной стороны, и неразрывной связи вины с понятием свободы воли, с другой, не может вытекать ничего другого, как то, что понятия вины и воли необходимо и неразрывно между собой связаны. Мало того, возражая Гесслеру и Меркелю по поводу определения ими неосторожности, как "Mangel des Willens den Erfolgzu vermeiden", Штурм замечаеn "Von einem solchen Willensmangel in Bezug auf den Erfolg kann man aber nur dann sprecfaen, wenn. Uberhaupt der Erfplg vorgestellt ist; demzufolge passt diesfe Definiticm schon von vomherein nicht fur die Uubewusste Pahrlassigkeii Aber anch bei det bewussten Fahrlasslgkeit wird der Thater sehr hauflg den besten Willen haben, den Erfolg ш vermeiden, und doch handelt er schulahaft". Op, cit. s. 35 и след. Противоречие, в которое он впадает, Штурм старается, впрочем, устранить тем, что проводит границу между понятием неосторожности и вины и узаконяет, таким образом, самостоятельное существование за формой независимо от того содержания, которое ей эту форму придает. Вряд ли, однако, существуют сколько-нибудь солидные основания для допущения такого предположения.".
*(98) Мы избегаем выражения патентного сознания, в виду того. что, строго говоря, оно является contradictio in adjecto.
*(99) Близок к той же точке зрения проф. Белогриц-Котляревский. "Очерки курса русского уголоваого права". Киев, 1896, стр. 112 и след., когда замечает: "существенным признаком неосторожности с положительной стороны является возможность сознания противообщественности совершаемого и предвидения вредных от него последствий. Этой чертой неосторожная вина отличается от случайных деяний, не входящих в сферу уголовного права потому, что в них нет элементов внутренней виновности, т. е., по крайней мере, возможности сознания противообщественности совершаемого и предвидения вредных от него последствий"... Особенность, защищаемого нами, взгляда сводится, главным образом, к подчеркиванию при вменении неосторожных действий масштаба среднего нормального члена общества. Ср. также v. Liszt. Aufl. 9. S. 179. "Das Mass der Sorgfalt bestimmt sich... allgemein nach der objectiven- Natur der vorgenommenen Handlung, nicht nach der besonderen Eigenart des Handelnden", а равно и многие другие. Тот же масштаб принимает, по-видимому, из новых писателей и Wuttig. Fahrlassige Teilnahme am Verbrechen. Breslau, 1902. S. 113, когда он замечает, вслед за Ленингом, что "Culpa... istgegeben bei unentschuldbarer Unkenntnis eines oder mehrerer derjenigen Momente, deren Vorstellung zum Begriff des dolus gehort..." Понятие "unentschuldbar"-понятие неизвинитэльного незнания предполагает суждение о действии данного человека, основанное на сопоставлении такого действия с чем-то таким, что существует вне его, независимо от него.
*(99*) Ср. W. Windelband. Die Lehre vom Zufall, Berlin, 1870. Verl. P. Henschel, a также I. Schoberlechner. Der. Zufall.im Straf. und Crvilrechte. Wien. 1897, s. 43 и след.
*(100) Совершенно неправильным кажется нам мнение Шоберлехнера Schoberlechner. Der Zufall im Straf. und Civilrechte. "Wien. 1897, s. 45, когда он полагает, что "Der Versuch Ъеи Atifstellung des Zufallbegriffes vom einzelnen, concreten Individuum zu abstrahiren, muss noth vendigerweise scheitern... Der Zufallsbegriff istein rein subjectiver, nur in der Relation zu einem ooncreten Individuum denkbarer; sobald wir ihn von diesem loslosen wollen, zerfallt er in Nichts..." Нам кажется, наоборот, что вполне допустимо объективирование того, что не могло быть предвидимо и при должном и достаточном внимании со стороны среднего человека под видом категории последствий случайных. Уголовная реакция может прибегнуть к мерилу среднего человека уже потому, что ее идеалом является сделать лицо, нарушившее правопорядок, неопасным на будущее время, сделать его человеком средним.
*(101) Fr. V. Holtzendorf. Die Psychologie des Mordes. 1875. s. 9 ff.
*(102) Holtzendorf говорит собственно об умышленном убийстве, но нет никакого основания не распространять его выводов и на другие виды умышленных преступлений.
*(103) Если честь первого провозглашения этого принципа, ставшего в наши дни одним из устоев уголовной политики, и не принадлежит Holtzendorf'у, то нельзя отказать этому ученому в том, что он первый сделал попытку классификации мотивов убийстваю Fr. V. Holtzendorf. Die Psychologie des Mordes. Passim. S. 14-35
*(104) Fr. V. Holtzendorf. Die Psychologie des Mordes. 1875. s. 35.
*(105) Ibid. S. 40.
*(106) Ibid. S. 41.
*(107) Наш Проект уголовного уложения редакционной комиссии игнорирует, как известно, деление умысла на предумышление и умысел внезапный. Объяснительная записка (объясн. к ст. 1 ч. особ.) указывает в числе прочих мотивов не внесения упомянутого деления в Проект на некоторые весьма поучительные соображения. Несмотря на кажущееся тожество основного признака деления, замечают составители Проекта, в действительности в законодательствах усматривается крайнее разнообразие определений предумышления и умысла внезапного. Положение это ярко иллюстрируется в объяснительной записке теми обильными сомнениями, которые возбуждает на практике подведение того или другого случая убийства под Mord илп Todschlag германского уложения, assassinat или meurtre французского Code penal и т. д. Но еще существеннее другой аргумент против принятия упомянутого деления, также приводимый редакторами Проекта. Какое бы определение предумышленности ни было взято, замечают последние, оно окажется или неохватывающим всех случаев убийства, в которых энергия преступной воли представляется наиболее опасной, или же столь широким, что не представляется возможным провести точную границу между умышленным и пред умышленным лишением жизни. Взамен введения в Проект последнего деления, редакционная комиссия предоставляет суду, при назначении меры наказания, принимать во внимание обдуманность действий подсудимого, хладнокровие, высказанное им при совершении злодеяния, и т. п. во всех тех случаях, как скоро эти обстоятельства свидетельствуют: об укоренении в подсудимом преступных наклонностей, об особой энергии порочных свойств его характера и об особо злостном направлении его воли. При обсуждении Проекта особенной части в его первой редакции в Московском Юридическом Обществе в 1884-1886 гг. действ. чл. Общества Дриль находил необходимым удержать в законе деление убийства на предумышленное и умышленное в виду того, что лицо, совершающее убийство с заранее обдуманным намерением, со значительными приготовлениями, тем самым обнаруживает более испорченную, порочную организацию, а потому по отношению к нему и должны быть приняты более сильные меры исправления. Но за такую поправку высказалось только 2 голоса из числа 24 присутствовавших.
*(108) Н.Ferri. La sociologie criminelle. Paris. 1893, p. 260.
*(109) H.Ferri. Op. cit. "... theorie radicale est celle-ci: que pour avoir la responsabilite penale la responsabilite physiquesuffit", p. 324. - "... tout homrae est toujours responsable de toute action antijuridique, qu'll accomplit, seulement parce et aussi longtemps qivil vit en societe", p. 347. Cp. таисже Ор. cit., p. 312.
*(110) H.Ferri. Op. cit., p. 268. Cp. также А. Angiolini. Dei delitti colposi Torino. 1901, p. 73.
*(111) Н.Fеrri. Ор. cit., состояние виновности (culpabilite) "... comme сагасtere de mechancete morale chez 1'agresseur, c'est a dire chez le criminel est done un element tout-a-fait etranger et inconnu a la reaction defensive individuelle".. p. 301.
*(112) Н.Ferri. Op. cit, p. 302.
*(113) H.Ferri. Op. cit., p. 303.
*(114) H.Ferri. Op. cii., p. 303. Cp. также р. 312 и 324. "La oonclusion fondamentale... a laquelle nous.ont conduit les observations sociologiques, comprend deux parties d'un meme principe. La ргетиеге... reconnait dans le ministere penal la seule nature de fonction defensive et conservative de la soeiete. La seconde qui constitue une innovation radicale mais positive, reconnait 1'independance de cette fonction sooiale de toute condition de liberte morale ou de morale culpabilite chez 1'individu, qui a ete au contraire toiijours imposee par la science traditionnelle", p. 311, 312.
*(115) Настаивая на влиянии фактора социологического, Ферри представляет его себе, по-видимому, тоже в виде элементов чисто-физических, как мы это будем иметь случай убедиться в атом несколько ниже.
*(116) Обстоятельство это приводит Ad. Prins'a. Science penale et droit posilif. Bruxelles. 1899, p. 162 к необходимости допущения относительной свободы воли: "... nous sommes doues d'une liberte interne, замечает он, conditionnee par les lois generales de 1'univers et dans les limites de ces lois generales, nous conservops une dose de spontaneite on de force de reaction plus ou moins grande, - Le meme moteur, agissant sur deux machines a coudre identiques, prodtiit des effets identiques... Le meme, stimulant, agissant sur deux animaux semblables ou sur le meme animal a deux m6ments successifs, produit deja des effets variables. Bnfln, s'il s'agit de deux hommes ou du meme homme pris a des instants differents, la divergence des reactions est plus considerable encore..."
*(117) Мы не останавливаемся на целом ряде других возражений формального характера, которые уже делались в литературе Ферри по поводу смешения наказания с защитой в форме обороны. Заметим только, что Ферри совершенно упускает из виду, что институт необходимой обороны учреждение юридическое, которое никоим образом не должно быт смешиваемо с тем естественным правом защиты, которое характеризует первая стадии общественного развития. Как институт юридический, необходимая оборона имеет очень мало общего с естественной защитой, с самоуправством в той первичной форме хаоса, из которого развивается вся система прав личных и имущественных. Ср. Фельдштейн. Необходимая оборона. Ж. М. Юстиции, май, 1899 г, стр. 5 и след. Отд. оттиска.
*(118) Ср. Фельдштейн. Ор. cit., стр. 48. и след. и стр. 39 и след.
*(119) Это будут те случаи, когда с особой пользой, как показывает, опыт, могут применяться выговор, условное осуждение и др. аналогичные меры. Огромный успех этого рода мер в предупреждении случаев рецидива только и объясняются полной достаточностью их для данного конкретного случая.
*(120) Под инстинктивностью Ферри разумеет нечто непосредственное.
*(121) Н.Ferri. Op. cit., p. 303.
*(122) Alfredo Angiolini. Dei delitti colposi. Torino. 1901.
*(123) Cp. Puglia. La psico-flsiologia e Гал?епиге della scienza criminale. Archivio di psichiatria. Ii. 1881.
*(124) "Come ognun sa, пишет Анджиолинп, и positivisti combattono 1'antica e formalistica dintinzione fra diritto civile e diritto penale: accettato che sia i] nuovo principio della difesa sociale, tale separazione viene di un tratto a sparire e due dirittl, che nelFantico si trovavano uniti, tendono oggi a riallacciarsi". A. Angiolini. Dei delitti colposi. Torino. 1901, p. 29.
*(125) Il ргinсiро inconcusso, пишет Анджиодини, che nou bisogna dimentleare е questo: il danno ingiustamente arreoato, anolie se non inteimonale, deve essere risarcito, e se vi ha temibilita, da qualunque ragione possa essc dipendere, anche se 1'individuo non abbia Fanimus di compiere il male, dobbiamo energicamente difenderei..." A. Angiolini. Dei d-elitti oolposi. Torino. 1901, p. 72.
*(126) Cp. Angiolini. Dei delitti colposi. Torino. 1901, p. 79.
*(127) "La colpa non 6 dunque il slne qua non della responsabilita, anzi puo csistere la responsabilitu deirindividuo di fronte al terzo e di fronte al consociato senza che esista nella sua volonta colpa veruna o senza che egli ne sia cosciente". Angiolini. Op. cit, p. 82.
*(128) Angiolini. Up. cit, p. 83.
*(129) Raoul de la Grasserie. De principes sociologiques de lacriminologie. Avec ime preface par. C. Lombroso. Paris. 1901.
*(130) Baoul de la Grasserie. Op. cit., p. 237, замечает: "si le fait etait tout a fait involontaire, il ne tomberait par sous l'application de la loi penale; si" a Fmverse 11 n'existait q'ime intention criminelle sans aueune realisation, elle ne serait pas punissable, il faut les deux elements: res et consensus, le fait et l'intention"...
*(131) Raoul de la Grasserie. Op. eit., p. 240 п след.
*(132) Raoul de la Grarsserie. Op. cit., p. 276 п след., в особ. 279.
*(133) Ad. Prins. Science penale et droit positif. Bruxelles, 1899, p. 153. Cp. также нашу рецензию на этот труд Принса в Вестнике Права. Кн. 8, 1900 г. стр. 268 н след., а равно Ад. Принс. Преступность и общество. Перев. с франц. Г.Фельдштейн. М. 1896.
*(134) Ad. Prins. Science penale, р. 153.
*(135) Аd. Prins. Op. cit., p. 168.
*(136) Ad. Prins. Op. cit. "... la loi penale frappe parfois de simples violations materielles de la loi, mais a part ceS cas tres гагез, il faut qu'il y ait entre Vacte et l'agent un lien morale", p. 169.
*(137) Ad. Prins. Op. cit., p. 171.
*(138) Ad. Prins. Op. cit, p. 185 и след.
*(139) Ad. Prins. Op. cit., p. 178.
*(140) Ad. Prins. Op. cit. "... je ne me dissimule nullement les difficultes et les imperfections inevitables d'une tentative de fusion, entre denx choses aussi disparates que la legislation penale actuelle et la doctrine penale actuelle. Mais cette tentative est necessaire: il n'est plus possible d'enseigner le droit penal sans tirer proflt du puissant essor de la science moderne. Et '11 n'est pas possible non plus d'exposer les doctrines novatrices, sans montrer leurs liens avec le droit positif et les consequences a en tirer au point de vue des reformes pratiques. Pref. p. XXXIX, XL.
*(141) Ad. Prins. Op. cit, p. XLIV, pref.
*(142) G.Tarde. Philosophie реваие. 4-me ed. Paris 1895. Chap. 3 et 4.
*(143) G.Tarde. Op. cit., p. 183. "... entendre la responsabilite en un sens tout objectif "t materialiste, ce serait retrograder aux temps primitifs ou 1'inceste inconscient d'0edipe etait juge criminel comme s'il eut ete conscient et voulu... la societe qni a le devoir de n'etre pas un monstre collectif d'egoisme et grossierete, quand 1'individn est deja depuis des siecles репеигб des sentiments sympathiques et delicates, ne saurait condamner un homme pour un prejudice, pour un h"micide meme, commis involainterement".
*(144) G.Tarde. Etudes penales et socicles, Lyon, Paris. 1894. - L'idee de culpabilite. "... La condition essentielle et su|fisante... de la cnlpabilite, c'est que l'actu reproche, emane de la persone meme, volontaire et consiente, non malade, non aliene, cause causee, soit, mais cause pourtant, saillante et irreduotible, et que cette petsonne soit restee, jusqu'a un certain point, la meme depuis le delit. II faut, en outre, que 1'auteur de 1'acte soit et se recormaisse plus on moins le compatriote sociale de sa victime et de ceux qui 1'accusent. Ainsi il y a en realite deux conditions: a savoir, un certaindegre d'identite personelle persistante chez le malfaiteur dans 1'intervalle de Facte a 1'accusation, et un certain degre de similitude sociale sentie ou reconnue entre sa victime et lui, entre Ini et ces accusateurs...", p. 328.
*(145) G.Tarde. Actes du II congr. d'antlirop. crim. Lyon. 1890. "... il y a une inflnite de degres entre 1'identite absolue, soit de la persone, soit du milieu social..." p. 351.
*(146) Причиной мы называем здесь совокупность условий психических, игнорируя целый ряд других условий, потому что под понятие наказания и уголовной реакции, вообще подводим только борьбу с психическими факторами, обусловливающими преступность.
*(147) Эд.Альберт. Душа и мозг. Перевод с немецкого. Москва. 1899, стр. 10. Р. Plechsig в своем труде Gehirn und Seele. II. Aufg. Leipzig. 1896, c. 11, полагает, что указания на теснейшую связь мозга с психическими явлениями были высказаны уже школой Гиппократа, опиравшейся на те факты, что нарушения целости и заболевания головного мозга отражаются на душевной жизни. В книге "О священной болезни" (эпилепсии), приписываемой Полибу, зятю Гиппократа, бывшего современником Аристотеля, говорится о мозге, как о центре нервной системы и вместе с тем центральном органе души. Душевные болезни объясняются в этой книге болезнями головного мозга. В том же смысле учил Эразистрат в Александрии, живший в эпоху несколько более позднюю, чем Аристотель. Эразистрат настаивал на том, что тот духовный перевес, который наблюдается на стороне человека единственно объясняется строением его мозга, извилинами его и проч. Ср. Р. Flechsig. Op. cit., s. 37 примеч.
*(148) Еще до Галля и вообще в непрерывной связи с представлениями древних анатомов продолжала существовать в медицине того времени доктрина о том, что душевная деятельность стоит в тесной связи с нашим мозгом. Одним из видных представителей этих взглядов, настаивавший на том. что "Spiritus ammalis residet in substantia cerebri", был врач Вароли (|1575). Живший гораздо позднее анатом Somering учил, что все чувствительные и двигательные нервы сходятся в полой внутренней части мозга и объединяются в своем функционировании жидким содержанием этих полостей, которое и является седалищем души.
*(149) Эд. Альберт. Душа и мозг. Пер. с нем. Москва. 1899, стр. 24 и след.
*(150) Ср., между прочим, Р. Plechsig. Gehirn imd Seele. 2 Ausgabe. Leipz 1896,8. 8, где этот известный психиатр замечает: "Mehr als je habe ich die Ueberzeugung, dass das Gehirn als Organ voll und ganz die Seelenerscheinimgen deckt und dass wir im Stande sind die Bedingungen desselben mit gleicher Scharfe zu entwickeln, \vie die alles anderen unserem- Brkennen zugSnglichen Natnrgeschehens". В этих выражениях Флехсиг, впрочем. преувеличивает значение головного мозга для нашей психической Жизни даже с той своей точки зрения, которую он защищает в своем дальнейшем изложении.
*(151) Н.Maudsley. Lessons of Materialisin. A Leoture delivered before the Sunday lecturc Society. London. 1879, p. 4.
*(152) H.Maudsley. Ibid., многочисленные примеры того же рода, р. 4 и след.
*(153) Маудсли говорит о мозге австралийских дикарей и бушменов, что "its conyolutions, which аге the highest mere centrep of mind, are decidely i'ewer in number, more simple in character and more symmetrical in arrangement, These are marks of inferiority, for in these tliings in which it differs from tiie ordinary European brain it gets nearer in structure 6? the still much inferior brain of the monkey..." H. Maudsle.y. Lessons of ma,terialism. London. 1879, p. 12.
*(154) Ср. по этому вопросу Herm. Bbbiugliaus. Grundzuge der Psychologie. 1. Halbb. Leipz. 1897, s. - 19, a равно Th. v. Biscbofl. Das Hirnge.wicht des Menschen. 1880, Huxley. Man's place in Nature. и MarshaM. Pliilosophical Transac tions. 1865.
*(155) Д.Г.Льюис. Положительная философия. Спб. 1867, стр. 221.
*(156) Еще Галль, впрочем, и его ученик Bonilland утверждали, что некоторые нарушения целости тканей головного мозга в лобной его части ведут к расстройствам в сфере речи. Более точные данные по этому вопросу высказал французский врач Могc Dax, констатировавший, что афазия возникает вследствие поражения левой половины головного мозга. Ср. о некоторых дополнениях открытия Брока у Flechsig'a. Gehirn und Seele. Leipzig. 1896, s. 14 и след.
*(157) "Es kann gegenwartig als sicher betrachtet werden, пишет Флехсиг, Gehirn und Seele. Leipzig. 1896, s. 15, dass in der Hinterhauptsgegend des Grosshirns ein Gebiet liegt, dessen Zerstorung die Gesichtsernpfindtmgen ganzlich aufhebt. Wir "sehen" mit dem Hinterhaupstheil des Grosshims. - In gleicher Weise Iftsst sich klinisch nachweisen, dass das Gehor an den Schlafentheil gebunden ist, der Geruch an die untere Grosshirnflache, der Tastsinn an die obere Stirn-und vordere Scheitelgegend"...
*(158) H.Munk. Ueber die Funktionen der Grosshirnrinde. Berlin. 1881, s. 73.
*(159) Работы. в PflugersArchiv fur Physiologie. В. ХХ и ХVI.
*(160) Cp. Гефдинг. Очерки психологии. Москва. 1892, стр. 48 и след.
*(161) Ср. Plechsig. Gehirn imd Seele. II Atisg. Leipzig. 1896, s. 23 и след. Ученый этот указывает на особые центры в мозгу, которые являются темп аппаратами "... welche die Thatigkeit mehrerer innerer und somit auch ausserer Sinnesorgane zusammenfassen zu hoheren Einheiten. Sie sind Centren der Association von Sinnes-Eindriicken verschiedener Qualitat, von Gesichts;-Gehors, - Tasteindrficken etc., und sie erscheinen insofern auch als Trager einer "Coagitation", wie die lateinische Sprache prophetisch. das Denken bezeichnet hat; sie konnen also specieller auch Association-oder Coagitations Centren heissen..." "... Die Erkrankung der Associations Centren ist es vornehmlich was geisterkrank macht: sie sind das eigentliche Object der Psychiatrie. Sie finden wir verandert bei denjetiigen Geisteskrankheiten, deren Natur nns am klarsten ist weil das Mikroskop Zelle fur Zelle, Paser fur Faser dentlich die zu Grunde liegenden Veranderungen erkennen lasst; und so konnen wir direct nachweisen, welche Folgen es ftlr das geistage Leben hat, wenn sie zu mehreren oder zu vielen. oder auch sammtlich desorganisirt sind"... Cp. также Ibidem, s. 78 я след.
*(162) Cr. P.Flechsig. Gehirn und Seele. Leipzig. 1896, s. 26. Ограничение той области мозга, от которой зависит способность человека к членораздельной речи и исправление некоторых неточностей, допущенных Броком сделано было Naunyn'ом на Висбаденском конгрессе. (Veohandlungen de& Congresses fur innere Medicin. Wiesbaden. 1887).
*(163) Неnrу Maudsley. Pkysiologie de 1'esprit. Paris. 1879. Waldeyer Ueber einige neuen Forschungen im Gebiete der Anatomie des NervensystemsDeutsche Medic. Wochensch. 1891. H. v. Lehnhossek. Der feuiere Bau des Nervensystems. 2 Aufl. 1895. Kolliker. Handbuch der Gewebelehre des Menschen. 6 Aufl. B. II. 1. 1894.
*(164) Henry Maudsley. Physiologie de 1'esprit. Paris. 1879, p. 82.
*(165) Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 51.
*(166) Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 52.
*(167) Н.Maudsley. Physologie de 1'esprit. Paris. 1879, p. 149.
*(168) В.Вундт. Душа человека и животных. Спб. 1865. Т. I, стр. 75.
*(169) Ср. Дж.Лэдд. Очерк элементарной психологии. Пер. П. Спиридонова. Спб. 1900, стр. 17 и след.
*(170) Henri Mandsley. Physiologie de 1'esprit. Paris. 1879, p. 237.
*(171) "The quality of the blood is a not less important factor than the quantity and the distribution of it. Poreign matters bred in it or introduced into it from without increase, lessen, or pervert the functions of the supreme cerebral centres, giving rise to temporary exaltation of mental energy, to stupor and coma, and to delirium..." Henry Maudsley. The Pathologie pf the Mind. Being the third edition of the second part of the "Physiologie and Pathologie of Mind. London. 1879, p. 41.
*(172) А.Я.Кожевников. Расстройства кровообращения под влиянием душевных волнений. Вопр. филос. и психол. 1898. Кн. 45, стр. 761-779, стр. 772 и след.
*(173) Ср. по этому вопросу Н. Maudsley. Body and will, being an essay concerning will in its methaphysieal, physiological and pathological aspects. London. 1883, p. 261.
*(174) Бони. Гипнотизм. 1888, стр. 41.
*(175) T.Соловьев. Теория волевых представлений. Спб. 1896, стр. 150 и след.
*(176) Манассеин. О значении психических влияний."
*(177) Огромное число примеров этого рода можно найти у Хэк Тьюка. Душа и тело..
*(178) Wilh. Volkmann Ritter von Volkmar. Lehrbuch der Psychologie vom Standpuncte des Realismus und, nach genetischer Methode. 4 Aufl. I. B. 1894. s. 100 и след.
*(179) Ad. Horwicz. Psychologische Analysen auf physiologischer Grundlage. Ein Versuch zur Neubegrundung der Seelenlehre. I. Halle. 1872. II. I. Halle. 1875. II. ??. Magdeburg, 1878. I, s. 49.
*(180) Л. Лопатbн. Параллелистическая теория душевной жизни. Вопросы философии и психологии. Кн. 28. Май, 1895 г., с. 358-389, стр. 363.
*(181) Ср. А. Paggi. Principi di Psicologia moderna criticamente esposti. Palermo. 1895. I, p. 22, когда он замечает: "Moltiplicate quanto vi pare i movenjenti cerebrali, avrete sviluppo di oolore, di eletricita, ma sempre movimenti, noil raai sensazioni... Che somiglianza c'e fra la vibrazione di un sentimento? Quella tutti possono vederla, questo е un fatto, che ha un solo testimone, la conscienza di chi lo sente".
*(182) Wilg. Volkmann Ritter von Volkmar. Lehrbuch der Psychologie. I. B. 1894, s. 133.
*(183) Кассман смотрит на человека, как на "geminae naturae шгшdanae: spiritualis et corporea in unum hyphistamenon unitae participes essentiae", а на тело смотрит, как на "domicilium et ergastulum animae". Cp. W. Volkmann. Op. cit. s. 140.
*(184) M.Schleiden. Zur Theorie des Erkennens durch den Gesichtssinn. Leipzig. 1861.
*(185) Waddington. Die Seele des Menschen. Deutsch von M6sch. Leipzig. 1880.
*(186) Ср. А.Paggi. Principi di Psicologia moderna criticamente esposti. I. Palermo. 1895, p. 22. "... data questa inconciliabile opposizione, come puo Funo operare suiraltra, come puo 1'anima agire sul corpo? Come puo una sostanza immateriale qual e 1'anima conflnarsi in un pimto del cervello, nella glandola pineale, e la, come un ragno in mezzo alJa sua tela, гисе?еге urti materiali o comunicarli alla trama dei flli nervosi? E quello che invano cercarono di spiegare Molebranche col suo occasionalismo, Leibnitz colla sua armonia prestabilita..."
*(187) " Fechner. Psychophysik. Einleitung imd die Seelenfrage. Paulsen. Binleitung in die Philosophie I. 1, N 4. Критика теория параллелизма у Rehmke. Allgemeine Psychologie, 1894, _ 99 ff., a также Н. Я. Грот. К вопросу о значении идеи параллелизма в психологии. Вопросы философии и психологии. 1894, кн. 21. Янв., стр. 36-54"
*(188) Ср. Н. Я. Грот. Ор. cit., стр. 43.
*(189) Гефдпнг. Очерки психологии, основанной на опыте. Москва. 1892, стр. 75
*(190) Свою наивную теорию взаимодействия души и тела Гербарт понимал в том смысле, что давление тела возникает в тех случаях, когда сопровождающие состояния, которые в теле должны соответствовать изменениям в душе, не могут протекать свободно. Отзвук тела, его Resonans Гербарт представлял в том смысле, что сопровождающие телесные состояния могут пробегать скорее и образовываться напряженнее, чем это было необходимо для того, чтобы только не причинять никаких препятствий душевным движениям. Содействие тела при поступках (Mitwirkung in Наndeln), наконец, представляется Гербарту в следующем виде: "если, говорит он, представление стремится вверх, как желание, то движется и соединенное с ним чувствование, а к этому принадлежат, в качестве сопровождающих телесных состояний, все те изменения в нервах и мускулах, при помощи которых действительно определяется органическое движение. Таким образом, бывает, что представление является даже источником механических сил во внешнем мире". И. Ф. Гербарт. Психология. Пер. А. Нечаева. Учебник психологии, стр. 125 и след.
*(191) Н. Lotze. Mikrokosmus. Ideen zur Naturgeschichte und Geschichte der MenscMieit. I. В. 1856, s. 180, замечает: "Physiologisch gebildete Zeiten mussten nothwendig dahiai kommen die innere Lebendigkeit... auf das Nervensystem zu beschranken, und in diesem selbst unterscheidet die neuere Wissenschaft die Leiter Erregungen von jener Centralorganen die aUein die unmittelbarefl Trager und Brzeuger der geistigen Verrichtnngen sein sollen".
*(192) H. Lotze. Mikrokosmus. I. B. 1856, s. 160.
*(193) Cp. Гефдинг. Очерки психологии, стр. 73.
*(194) Ср. В. Вейнберг. Работа и энергия. Спб. 1899, стр. 38 и след.
*(195) Ср. А. Faggi. Principi di psicologia moderna oriticamente esposti. Palermo. 1895. I, p. 27 и след., а также р. 30, где он замечает: "Сhе lo spirito agisca per menzo del corpo е indubitato; egli puo bene aumentarne la forzavivn, ma a patto che пе diminiusca la forza potenziale, perolie non si puo creare ex nihilo della forza viva. Puo insommo lo spirito dare alle forze organo-psichische 1е direzioni piu diverse piirche si mantenga constante la somma della forza viva e della forza potenziale..."
*(196) Henry Maudsley. Body and wlll, being an essay eoncerning will in its methapliysical, physiological and patliological aspects. London. 1883, p. 3.
*(197) Н. Maudsley. Body and will. 1883, p. 24. H. Maudsley, Physiologie de 1'esprit, p. 402.
*(198) М W. Drobisch. Dle moralische Statistik und diemenschliche Willensfreiheit. Leipzig. 1867, s. 53
*(199) М. W. Drobisch. Op. cit., s. 55. М. W. Drobisch. Op. cit, s. 104.
*(200) В русской литературе в совместимость тех выводов, к которым приводит моральная статистика с нравственной свободой, высказывается, между прочим, А. К. Вульферт. Антрополого-позитивная школа уголовного права в Италии. В. 1. Москва. 1887, стр. 210 и след.
*(201) ""What man, пишет Маудсли, is' there who does not, in his manner of making love to his mistress, show some trait of caracter and behaviour which he never noticed in himself before, but which he night perhaps have noticed in his father had he been present at his father's wooing..." H. Maudsley. Body and will. London. 1883, p. 27.
*(202) Cp. Th. Ribot. L'heredite. Btude psychologique sur ses phenomenes, ses lois, see causes, ses oonsequences. Parls. 1882.
*(203) Указав на целый ряд случаев, в которых с замечательным упорством передавались психические особенности, Рибо замечает: "II n'est pas admissible que tant de faits, dont on pourrait grossir la liste, resultent d'une simple coincidence. II faut admettre que ces habitudes, dont plusieurs ont ete a 1'origlne de nature mixte, a la fois psychiques et physiques se sont enregistrees dans le system nerveux, y ont prodiiit une disposition permanente. Il s'est forme une memoire organique, une possibilite de conserver et de reproduire certains mouvements et dans ?ез cas favorables, cette disposition a ete transmise comme toute autre. D'ailleurs... il est impossible de ne pas rapprocher Fheredite et la memoire, de ne pas fair remarquer... que 1'heredite est une memoire speciflque..." Ribot. L'heredite. Paris. 1882, p. 58-61 passim.".
*(204) Н. Maudsley. Body and wlll. London. 1883, p. 35.
*(205) Leibnitz. Nouveaux essais sur Tentendement humain. Deutsche Uebersetzung in der Kirchmann'schen Philosoph. Biblioth. B. 56. Vor, s. 14.
*(206) J. А. Eberhard. Neue Apologie des Socrates. 2 B. Berlin 3-e Auf. 1788. J. A. Eberhard. Allgemeine Theorie des Denkensund Empflndens. Berlin 2-teAufl. 1786. J. A. Eberhard. Allgemeine Geschichte der Philosophie. Berlin 2Aufl. 1796.
*(207) Casar. De animi et idearum obscurarum natura. II. Commentationes, Lips. 1789
*(208) H. B. Merian. Cp. подроб. в Meyers Konv.-Les. XII. B 1896.
*(209) Е. Platner. Plrilosophische Aphorismen, Leipz. 1793-1800. B. Platner. Quaestiones physiologicae. Leipz. 1794. Cp. E. Heinze. E. Platner als Gegner KantsLeipz. 1880 и Р. Rohr. Platner und Kant. Gotha. 1890.
*(210) " H. Samuel Reimarus. Allgemeine Betrachtungen iiber die Triebe der Thiere. Hamb. 1760. H. S. Reimarus. Betrachtungen Unmoglichkeit korperlicher Gedachtnisseindrlicke und eines materiellen VorstellungsverinSgens. Gottingener Magazin. Jahrg. I. Stuck. IV und St. VI. Cp. также D. P. Strauss. Hermann Samuel Reimarus und Seine Schutzschrift fur die vernunftigen Verehrer Gottes 2 Aufl. Bonn. 1878.",
*(211) "Duo ad memoriam, замечает Платнер, requiruntur. Primo ut notionum quaedam simulacra in cerebro remaneant: deinde ut animus factas has in cerebro impressiones arripere possit et sine concretione intueri"... E. Platner Quaestiones physiologicae. Leipzig. 1794, s. 35
*(212) "...memoria... это с точки зрения Платнера, facultas animi interna idearum olim perceptarufn relicta in cerebro vestigia denno sibi representandi atque contemplandi..."
*(213) Dr. Reimarus. Betrachtung der Unmoglichkeit Korperlicher Gedachtnisseindriicke und eines materiellen Vorstellungsvermoegns. Gottingener Magasin. Jahrg, I. Stttck. IV und StUck VI.
*(214) Dr. Reimarus. Ibid. Stiick VI, s. 38 ft.
*(215) Dr. Reimarus. Ibid, s. 57 и др.
*(216) Tetens. Philosophische Versucheiiberdiemenschliche Natur. 1776-1777.
*(217) М. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. II изд. 1883, т. II, стр. 215.
*(218) J. Kant. Anthropologie in pragmatischer Hinsicht. 1838, s. 24, _ 6, (ссылка эта заимствована у Троицкого, стр. 215 указ. сочинения).
*(219) J. Kant. Antropologie in pragmatischer Hinsicht. 1838, s. 26. Cp. Tpoицкий. Op. cit., стр. 216.
*(220) Pries. Neue oder antrophologische Kritik der Vernunft. 1807. Pries. Handbuch der psychischen Anthropologie. 2 Aufl. 1837.
*(221) Ср. М. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. Т. II, 2 изд. 1883 г. Москва, стр. 239-256 passim
*(222) Гербарт. Психология. Пер. Нечаева, cтр. 31
*(223) Гербарт. Психология. Пер. Нечаева, стр. 35.
*(224) Гербарт. Психология. Рус. пер. Нечаева, стр. 56.
*(225) Гербарт. Психология. Рус. пер. Нечаева. стр. 123.
*(226) Гербарт. Психология. Рус. пер. Нечаева, стр. 160.
*(227) Гербарт. Психология. Рус. пер. Нечаева, стр. 182.
*(228) F. В. Beneke. Psychologische Skizzen. I, II. 1825-1827. Р. В. Веneke. Lehrbuch der Psychologie. 3 Aufl. Тожественные с Бенеке взгляды защищает ревностный его сторонник И. Г. Дресслер. Ср. Дресслер Основания психологии н логики по Бенеке. Русский перев. под редакцией И. Паульсона. Спб. 1871
*(229) ""При рождении человека, поясняет мысль Бенеке Дресслер, в душе его могут быть только силы воспринимающие; из них-то и из воспринятых впечатлений должно образоваться все, чем впоследствии характеризуется духовная сторона человека"... "Если же какие-нибудь впечатления почему-либо недоступны ребенку, то в нем новое и не развивается соответствующее этим впечатлениям понимание, суждение, желание и пр. В слепорожденном нет и не может быть суждений о цветах, а в глухом от рождения-суждений о звуках"... И. Г. Дресслер. Основания психологии и логики по Бенеке. Пер. под ред. Паульсона. Спб. 1871, стр. 8. Ср. также Ibid. стр. 3.
*(230) Cp. F. Е. Beneke. Llehrbuch. 3 Aufl., s. 16 ff., a также s. 236 f, где психолог этот замечает: "Obgleich wir von der Anbildung neuer Unvermogen nicht nur kein Bewusstsein, sondern nlcht einmal etwas analoges im Bewusstsein haben, so wird dieselbe doch aus einer genaueren Betrachtnng der vorliegendea Thatsachen im hochsten Grade wahrscheinlich, ja gewiss. Pragen wir nur weiter nach der Art der Anbildung, scrmochten wir kaum der Annahme entgehen kon nen, dass die neuen Urvermogen, vermoge einer eigenthiimlicher Umbildung, aus den von unseren Sinnen aufgenommenen Reizen hervorgehen"...
*(231) " F. E. Beneke. Lehrbnch. 3 Aufl, s. 20 f. Cp. также И. Г. Дресслер. Основания психологии и логики по Бенеке. Перев. под редакцией Паульсона. Спб. 1871, стр. 32, где этот автор, популяризуя мысль Бенеке, замечает, между прочим: "если мы закроем руками глаза или уши какому-нибудь несовсем малому ребенку... то он очень скоро начнет устранять помеху, потому что его чувства требуют деятельности: они стремятся к впечатлениям, которые необходимы для их развития, как бы для их питания..."
*(232) "Мы, конечно, не можем, замечает И. Г. Дресслер, непосредственно наблюдать нарощение новых сил... ибо то совершается в то время, когда мы находимся в бессознательном состоянии... Вновь нарощенные силы души мы также называем основами, потому что они, как по качествам, так и по действиям своим, совершенно одинаковы с первоначальными силами..." И. Г. Дресслер. Основания психологии и логики по Бенеке. Спб. 1871, стр. 193 и след.
*(233) "... alle zugleich gegebenen Thatigkeiten unserer Seele in dem bestandigen Streben begriffen sind, den Grad ihrer Erregtheit, oder ihrer Bewusstseinstarke gegen einander auszugleichen, замечает Бенеке. Psychol. Sk. I, s. 362.
*(234) F. E. Beneke. Lehrbuch. 3 Aufl. s. 42.
*(235) F. E. Beneke. Lehrbnch. 3 Aufl., s. 19 f.
*(236) F. E. Beneke. Lehrbuch. 3 Aufl., s. 125.
*(237) F. E. Beneke. Lehrbuch. 3 Aufl., s. 66.
*(238) "Aus der immer reicheren Ansammlung dieser Spuren und aus den Massen/Gruppen und Reihenbildungen, welche theils durch das von aussen her Einwirkende, theils und besonders durch die psychischen Grundgesetze bedingt wird, just sich die ganze in der Erfahrung vorliegende Entwickelung der menschichen Seele vollstandig erklaren. P. E. Beneke. Lehrbuch, s. 211.
*(239) F. E. Beneke. Psychol. Skizzen. I, s. 448.
*(240) F. E. Beneke. Psychol. Skizzen. I, s. 337
*(241) F. E. Beneke. PsychoL Skizzen. I, s. 355.
*(242) F. E. Beneke. Psychol. Skizzen. I, s. 357
*(243) F. E. Beneke. Psychol. Skizzen. I, s. 360.
*(244) F. E. Beneke. Psyohol. Skizzen. II, s. 29.
*(245) Die Einbildungsvorstellungen, замечает Бенеке, geht aus der Uebertragung des frischen sinnlichen Reizes auf die von den Wahrnehtnungen zuruckgebliebenen Angelegtheiten hervor; und untercheiden sich eben durch diese Frische des sinnlichen Reizes von denjennigen Erirmerungen, welche nicht zugleich auch als Binbildungsthatigkeiten... ausgefiihrt werden..." F. Б. Beneke. Psych. Skizzen. I, s. 450
*(246) J. H. Fichte. Psychologie. Heidelberg. 2 В. 1864-1873.
*(247) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 302.
*(248) J. H. Pichte. Psychologie. I, s. 393 f.
*(249) J. H. Pichte. Psychologie. I, s. 394, 406 r., 414 и др.
*(250) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 396.
*(251) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 407, а также ср. 429.
*(252) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 415
*(253) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 424
*(254) J. H. Fichte. Psychologie. I, s. 431 f.
*(255) Karl Fortlage. System der Psychologie als empirischer Wissenschaft aus der Beobachtung des inneren Sinnes. I Theil. Leipzig. 1855. II. Theil. Leipzig. 1855. K. Fortlage. Beitrage zur Psychologie als Wissenschaft aus Speculation und Erfahrung. Leipzig. 1875.
*(256) К. Fortlage. System der Psychologie. I. Th., s. 120. "Ein Bauer in Kessin, пишет Фортлаге, (einer Dorfe bei Rostock) sein vor bereits 60 Jahren auswendig gelehrntes und seitdem lange vergessenes en arzh hn o logoz u. s. w. in Fieberdelirium plOtzlioh oime stocken repetirte (Berliner Monatschrift. 1784. IV, 434) oder wenn sonst Nervenkranke fahig waren sich in Sprachen auszudrucken oder Kenntnisse zu entwickeln, welche sie lange Vergessen zuhaben "chienen. (Tissot. Traite des nerfs. Paris. 1779. T. 2, p. 1, p. 316).
*(257) Fortlage. System der Psychologie. I. Th., s. 124.
*(258) Fortlage. System der Psyehologie. I Th., s. 127
*(259) Щ Karl Fortlage. Beitrage zur Psychologie als Wissensohaft aus Specib lation und Erfahrung. Leipzig. 1875, s. 164.
*(260) Karl Fortlage. Beitrage zur Psychologie. 1875, s. 165
*(261) Ed. v. Gartmann Philosophie des Unbewussten. 9 Aufl. 1892. Гартманн. Сущность мирового процесса. I рус. излож. А.К.
*(262) Ed v. Hartmaun. Philosophie des Unbewussten. 9 Aufl, s 67.
*(263) Гартманн. Сущность мирового процесса. I, стр. 56 и след.
*(264) Th. Lipps. Grundthatsachen des Seelenlebens. 1883. Bonn.
*(265) Th. Lipps. Grundthatsachen des Seelenlebens. 1883. Bonn., s. 28.
*(266) Th. Lipps. Op. cit., s. 32.
*(267) Th. Lipps. Op. cit, s. 41. "Bleibt die Erregung unbewusst, замечает в другом месте того же труда Липпс, dann verdientsie doch den Namen einer seelischen Erregung, so sicher und mit eben dem Rechte freilich als Aufmerksamkeit, Vorstellunsdispositionen,-associationen,-beziehungen den Namen seelisch verdienen.." Op. cit., s. 138.
*(268) Th. Lipps. Op. cit., s. 141 f.
*(269) Th. Lipps. Op. cit., s. 36.
*(270) Th. Lipps. Grundthatsachen des Senlenlebens, s. 64.
*(271) Th. Lipps. Op. cit, s. 77.
*(272) Th. Lipps Op. cit, s. 107.
*(273) Th. Lipps. Op. cit, s. 112 f
*(274) Th. Lipps. Op. cit, s. 147
*(275) Художник Верещагин рассказывает в "Русск. Вед." (24 сент. 1898) анекдот из времен царствования Императора Николая I, прекрасно иллюстрирующий мысль Липпса. "Известен случай, пишет Верещагин с фельдъегерем, присланным к покойному государю Николаю Павловичу,. с театра крымской войны. Подскакавши к дворцу, он, по обыкновению, был прямо проведен в кабинет государя, который тотчас занялся чтением депеш. Фельдъегерь между тем, после четырех ночей, проведенных без сна, и убийственной скачки по колеям непролазной грязи-почти 2000 верст проезжали в 4 суток-как сел в приемной комнате, так и заснул. Когда император, пожелав лично расспросить о кое-каких подробностях, велел позвать его,-пришлось доложить; что не могут разбудить: и встряхивали, и за нос дергали, ничто не помогает, мычит, но не просыпается. "Я разбужу его,-ответил государь и, подойдя к спавшему, крикнул: "Ваше благородие, лошади готовы!" тот вскочил как встрепанный"
*(276) F. Jodl. Lechrbuch der Psychologie. Stutgart. 1896.
*(277) Это деление восходит в сущности еще к нему и его различению Impressions и Ideans. Cp. Hume. Treatise on human Nature. B. I, Sect ?. Inquiry conc. Hum. Understand. Sect. ??.
*(278) В этих комбинациях Jodl. Op. cit, s. 139, говорит о явлениях волнообразности сознания. - Undulation или Undulationsbewegung des Bewusstseins. Cp. также Jodl. Ibid., s. 109 f
*(279) Jodl. Op. cit., 139 ff., a также s. 448 f.
*(280) Jodl. Op. cit, s. 143 f.
*(281) Jodl. Op. cit., s. 161
*(282) Th. Waitz. Lehrbuch der Psychologie als Naturwissenschaft. Braunschweig. 1849.
*(283) Th. Waitz. Lehrbuch der Psychologie 1849, s. 60.
*(284) Th. Waitz. Lehrbuch der Psychologie. 1849, s. 62
*(285) Lehrbuch der Psychologie, s. 81.
*(286) "... lediglich als Dispositionen der Seele, welche begunstigend und erleichternd wirken fur die wiederholte Beschaftigung mit demselben Vorstelltmgsinhalt auf den sie sich beziehen..." Waitz. Lehrbuch der Psychologie, s 81
*(287) Th. Waitz. Lehrbnch der Psychologie, s. 119 ff, а также s. 125 ff."
*(288) Th. Waitz. Lehrbnch der Psychologie, s. 653 f
*(289) R. Н. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele. Leipzig. 1852. R. H. Lotze. Mikrokosmus. Ideen zur Natnrgeschichte und Geschichte der Menschheit. B. I. 1856. R H. Lotze, Grnndzuge der Psychologie. Dictate aus den Vorlesungen Leipzig 1881.
*(290) R. H. Lotze GrundzUge der Psychologie 1881, s. 16 f.
*(291) R. H. Lotze. Mikrokosmus. B. I 1856, s 220, замечает:... die erklarende Untersuchung muss sich doch dep Ungenauigkeit dieser Ansdriiokweise erinnern; sie muss zugeben, dass die Namen der vergessenen oder unbewussten Vorstellungen etwas.bezeichnen, was in keiner Weise mehr Vorstellung ist und dass diese in sich wiedersprechenden Benennimgen nur als Erinnerungen an den Ursprung, aber nicht als Behauptungen iiber die gegenwartige Natur der durch sie angedeutebden Zustftnde zu dulden sind.
*(292) R. H. Lotze, Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele. Leipzig. 1852, s. 504.
*(293) R. H. Lotze. Mikrokosmus. Ideen zur Naturgeschichte und Geschichte der Menschheit. I B. 1856, s. 210.
*(294) R. H. Lotze. MikrokoSmus. I. B. 1856, s. 213, 215.
*(295) R. H. Lotze. Mikrokosmus. I. B. 1856, s. 352.
*(296) R. H. Lotze Mikrokosmus. I. В. 1856, s. 353 ff.
*(297) R. H. Lotze. Grundzuge der Psychologie. Leipzig. 1881, s. 31, констатирует, "dass alle raumliche Beziehungen zwischen den Eindriicken auf der Netzhaut ersetzt werclen mtissen durch entsprechende unrelumliche und bloss intensive Verhaltnisse zwischen den in der Seele raumlos zusammenseienden Eindriicken und dass hieraus riickwarts nichst eine neue wirkliche Auseinanderbreitung dieser Eindriicke, sondern nur die Vorstellung einer solchen in uns entstehen mnss. Insoweit halten \vir dies Princip ftir nothwendig; dagegen sind bloss Hypothesen m8glich um die Frage zu beantworten, worin den fur den Gesichtsinn die von uns verlangten Nebeneindriicke bestehen.." Это учение Лотце известно под именем "Theorie der Localzeichen".
*(298) R. H. Lotze. Mikrokosmus. I В., в. 355 f.
*(299) R. H. Lotze Mikrokosmus. I. В., s. 248.
*(300) Н Steinthal Bmleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft. Berlin. 1871.
*(301) Н. Steinthal Einleitung in die Psycliologie. 1871, s. 116.
*(302) H. Steinthal. Einleitung in die Psychologie. 1871, s. 131.
*(303) H. Steinthal. Einleitung in die Psychologie. 1871, s. 132.
*(304) Н. Steinthal. Einleitung in die Psychologie. 1871, s. 138.
*(305) Н. Steinthal. Einleitung in die Psychologie. 1871, s. 167 ff.
*(306) Carpenter. Mental physiology. 1879.
*(307) Carpenter. Mental physiology. 1879, p. 519.
*(308) Carpenter. Mental physiology. 1879, p. 530 и след.
*(309) G. H. Lewes. Problems of life and Mind. 1879.
*(310) Morell. An introduction to mental phylosophy on the inductive Method. 1862.
*(311) Henry Maudsley. The Pathologie of Mind (Being the third edition of the seeond part of the "Phisiology and Pathology of Mind" recast enlarged and rewritten). London. 1879. Henry Maudsley. Physiology of Mind. Франц. перев. Герцена. Paris. 1879.
*(312) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit. 1879. Paris, p. 27.
*(313) Непгу Mandsley. Physiologie d'esprit, p. 24. !б9) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit, p. 24.
*(314) Неnrу Mandsley. Physiologie d'esprit, p. 24. 1б9) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit, p. 25.
*(315) Реальность присутствия в нас следов ощущений, воспринимаемых сознательно или бессознательно, доказывают, по мнению Маудсли, и наши сновидения. Как бы далеки они ни были, по-видимому, от того, что окружает нас и что мы воспринимаем, сновидения всегда являются, в сущности, комбинированием того, что мы, так или иначе, восприняли. Henry Maudsley. The Pathologie of Mind. London. 1879. Chap. I. Sleep and dreaming, cp. в особ., p. 25 и след.
*(316) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit. Paris, p. 252.
*(317) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit. Paris, p. 261.
*(318) Henry Maudsley. Physiologie d'esprit. Paris. 475.
*(319) Непгу Maudsley. Body and will, being an essay concerning will in its methaphysical, physiological and pathological aspects. London. 1883. H. Maudsley. The physical basis of will. London. 1880.
*(320) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I и II, Москва, 1897-1898
*(321) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 115.
*(322) Г. Спенсер. Ор. cit., т. I стр. 116.
*(323) Г. Спенсер. Ор. cit., т. I стр. 144.
*(324) Г. Спенсер. Ор. cit, т. I стр. 147.
*(325) Г. Спенсер. Ор. cit. Т. I стр. 80 и след.
*(326) Г. Спенсер. Ор. cit. T. I, стр. 81.
*(327) Примеры чувствований реальных и идеальных см. у Спенсера. Осн. псих. Т. II, стр. 277 и след., а также стр. 284 Ibid.
*(328) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 116.
*(329) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 244.
*(330) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 244 и след.
*(331) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 247.
*(332) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 248.
*(333) Аl Bain. Les sens et l'intelligence. Traduit par Cazelles 1895. Paris.
*(334) Al. Bain. Les sens et l'intelligence. 1895, p. 70
*(335) Al. Bain. Les sens et 1'intelligence. 1895, p. 255.
*(336) Al. Bain. Op. Сit. р. 256.
*(337) "... Il n'y а qu'une explication possible, замечает Ibidem Бэн, c'est que la chaine de sensations est retablie dans la meme partie, qui a pour la premiere fois vibre sous le stimulus original, et que notre sonvenir n'est qu'une pure repetition, laquelle d'ordinaire ne va pas jusqu'a la reproduction complete de la scene actuelle..." p. 256 и след.
*(338) Al. Bain. Op. cit., p. 355.
*(339) А1. Bain. Op. cit, р. 358 passim.
*(340) Munsterberg. Die Willenshandlnng. Bin Beitrag zur physiologischen Psychologie 1888.
*(341) Munsterberg. Die Willenshandlimg, s. 136.
*(342) Munsterberg Die Willenshandlung, s. 138.
*(343) Munsterberg. Die Willenshandlung, s. 139.
*(344) Ziegen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. Jena. 1892. 2 Aufl., s. 108.
*(345) "Es hat sich gezeigt, пишет Циген, dass die Bxstirpation einer bestimmter Theile des Hinterhauptslappens beim Menschen einen Zustand sog. Seelenblindheit hervorruft, d. h. das operirte Thier und der erkrankte Mensch sehen noch, was daraus hervorgeht, dass sie vorgehaltenen Gegenstanden noch mit dem Bliek tolgen und in den Weg gestellten Hmdernissen ausweichen, aber sie erkennen nicht mehr was sie sehen: der Hund tritt vor der emporgesdrwungenen Peitsche nicht mehr zuriick und. duckt sich nicht vor dem geworfenen Stein, der Mensch starrt die gewohnlichsten Dinge seiner Umgebung als ihm vollig unbekannt an und erkennt sie erst, wenn er sie betastet..." Ziehen. Op. cit., s. 111
*(346) Ziehen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. Jena 1893. 2 Aufl s. 3.
*(347) Ziehen. Op. cit., s. 18.
*(348) Ziehen. Op. сии, а. 110
*(349) Ziehen. Op. cit., s. 113.
*(350) Ziehen. Op. eit., s. 122.
*(351) Ziehen. Op. cit, s. 14 f.
*(352) Ziehen. Op. cit., s. 174 f.
*(353) F. Fauth. Das Gedachtniss. Sammlung von Abhandlungen aus dem Gebiete der padagogischen Psychologie und Physiologie, 1. B. H. 5. 1898.
*(354) F. Fauth. Das Gedachtniss, s. 2 f.
*(355) William James. Principles of Psychology. I, II.-У. Джемс. Психология. Перев. Лапшина. 1896.
*(356) W. James. Principles of Psychology. I., 162 в отд., озаглавленном can states oi mind Ъе unconscious?
*(357) У. Джемс. Психология. Пер. Лапшина, стр. 251 и след.
*(358) У. Джемс. Психология. Перев. Лапшина, стр. 202.
*(359) О значении гипноза и раздвоения личности, как доказательства наличности латентного материала cознания Ср. также Jodl. Lehrbuch der Psychologie, s. 79 f. и Ziehen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. 1893. 13 vorles, s. 176-186 passira и в особ. s. 187 ff.
*(360) Мах Dessoir. Das Doppel-ich. Leipzig. 1890.
*(361) Мах Dessoir. Das Doppel-ich, s. 2.
*(362) Max Dessoir. Das Doppel-ich. s. 4.
*(363) Мах Dessoir. Das Doppel-ich. s. 6.
*(364) "Man hat oft, замечаем там же Дессуар, die deschichte eines Madchens citirt, das, wahrend Anfalls vergewaltigt, beim erwachen nichts davon wusste und erst im folgenden Anfall das Geschehene ihrer Mutter enthiillte,." Max Dessoir. Das Doppel-ich.,s. 7.
*(365) Max Dessoir. Das Doppei-ich, s. 13.
*(366) Случай, цитированный Moll'ем в Der Hypnotismus. 1889, Berl. s. 88.
*(367) Max Dessoir. Das Doppel-ich, s. 40.
*(368) Alfred Binet Etudes de Psychologie experimentale. Paris, II ed. 1891 (L'intensite des images mentales).-Alf. Binet. Psychologie des grands calculateures et joueurs d'echecS Paris. 1894-Alf. Binet. et Vict. Henri. La psychologie individuelle L'annee psychologique. 1896. (II Annee).
*(369) Alf. Binet. Etudes de Psychologie experimentale. Paris. 1891, p. 239 и след.
*(370) Alf. Binet. Etudes de Psychologie experimentale. Paris. 1891, p. 240.
*(371) Alf. Binet. Psychologie des grands calculateurs et joueurs d'echecs. Paris. 1894.
*(372) Helmholtz. Handbuch der physiolog. Optik. Berlin 1867, s. 449 и след.
*(373) Herm. Ebbinghaus. Grundzuge der Psychologie.IHalb. Leipzig. 1897.
*(374) Herm. Ebbinghaus. Grundzuge der Psychologie, I Halb. 1897, s. 48 f.
*(375) Herm. Ebbinghaus. Op. cit, s 50.
*(376) Herm. Ebbinghaus. Op. cit., s. 52.
*(377) Н. Ebbinghaus. Op. cit., s. 54.
*(378) "... unbewusst geistig, замечает Эббинггауз, soll uns damit eben heissen was wir zur Herstellung eines befriedigenden psychischen Kausalzusammenhanges vorauszusetzen haben..." Ebbinghaus. Op. cit., s. 55.
*(379) Это деление, замечает Эббинггауз, "... geht schon auf Hume zuruck. Die Vorstellungen der verschiedenen Objecte, sagt dieser, die durch ein bestimmtes Wort bezeichnet werden, haben wir picht alle deutlich in der Vorstellung gegenwartig "aber wir halten nns in einer Bereitschaft, beliebige von ihnen zu iiberblicken", jenachdem wir dazu noch eine Veranlassung haben mogen..." Hume. Treatise of human nature I, Sect. VII of Abstract Ideas. Bbbinghaus. Op. cit., s. 56
*(380) Дж Ст. Милль. Система логики. Пер. Резенера. Т. II, изд. II. Спб. 1878. стр. 400 и след.
*(381) Th. Ribot, наприм., в своем труде L'heredite. Paris. 1882, р. 384 констатирует, что наша индивидуальность складывается из двух неравных частей; первая из них, более обширная и устойчивая, сводится к ряду полуфизичеcких инстинктов, связанных с сохранением индивида и рода, к которому он принадлежит, - тех инстинктов, которые регулируют наши действия; вторая составная часть нашей индивидуальности, которая является только менее обширной частью нашей личности, сводится к нашей сознательной деятельности; часть эта, по образному замечанию Рибо, выражает индивидуальные вариации нашего тела, но отражает по себе тысячи внешних влияний.
*(382) Заслуга принципиального опровержения учения о способностях принадлежит, как известно, Гербарту, за которым, вдобавок, справедливо числится слава ученого, усилиями которого была возрождена психология, как самостоятельная дисциплина. Нераздельно царившая до Гербарт а в области психологии философия Канта не признавала за нечто самостоятельное науку о духе. Ср. Kulpe. Die Lehre vom Willen, s. 1 и Kulpe. Grundriss der Psychologie. 1893, s. 25. Переворот BO взглядах на природу психологии, как самостоятельной науки, с значительной долей справедливости приурочивается к эпохе доклада Гербарта Королевскому немецкому обществу по вопросу: "О возможности и необходимости применять в психологии математику". 1822. и времени выпуска в свет труда Гербарта "Психология, как наука". 1824. Ср. русск. пер. Нечаева. Спб. 1895 г.
*(383) Несколько иной системе классификации разнообразных учений о воле следует Kulpe. Die Lehre vom Willen. 1888, s. 15 ff.
*(384) Chr. Weiss Untersuchungen uber das Wesen uud Wirken der men. schlichen Seele. 1811.
*(385) J. H. Fichte. Psychologie. Die Lehre vom bewussten Geiste des Menschen. I Th. 1864. Die allgemeine Theorie vom Bewusstsein und die Lehre vom sinnlichen Erkennen, vom Gedachtniss und von der Phantasie. II Th. 1873. Die Lehre vom Denken und vom Willen.
*(386) Im. Herm. Fichte. Psychologie. I Th 1864, s. VIII.
*(387) Im. Herm. Fichte. Psychologie. II Th, s. 20.
*(388) ?m Неrm. Pichte. Psychologie. I Th., s. VIII.
*(389) Im. Herm. Pichte. Psychologie. I Th., s. 21.
*(390) Im. Herm. Fichte. Psychologie. I Th., s. 20 ff.
*(391) "Der Trieb, замечает Im. Herm. Fichte, steht mitten im Realen; denn er ist extensiver Wirkungen fahig, ja er zeigt sich als das eigentlicb. Gestaltende, Formgebende in der gesammten organischen Natur. Aber zugleich hat er den Keim, den erweckbaren Zunder des Idealen in sich; denn er ist instinctbehaftet, mit der scharfbestimmten, vorbildlichen Spiirung dessen versehen, was er hervorbringen soll und allein hervorbringen kann". Psychologie. I Th., s. 21.
*(392) "Aufmerksamkeit, говорит L H. Fichte, bedeutet nichts anders, als Richtung des Bewusstseins auf einen bestimmten Vorstellungsinhalt; oder genauer gesprochen: die Helligkeit, welche еипед gewissen Vorsteilungsinhalt trifft, wahrend ein anderer, gleich moglicher in Dunkel bleibt-So folgt... dass "Bewusstsein" und "Aufmerksamkeit" in Wahrheit Eins und Dasselbe sind und dass, wenn die letztere als Nebenphanomen ausdriicklich hervortritt, wo wir sie dann besonders bemerken und mit einem eigenen Ausdrucke bezeichnen, dies nichts Anderes bedeute, als der intensivere Grad von Helligkeit, mit welchem der Geist einen Vorstellungsinhalt beleuchtet, zu welchem ein besonderes "Interesse" ihn hinzieht, wahrend schlechthin gar kein Bewusstsein oder irgend einen Grad von Aufmerksamkeit moglich ist". Psychologie. 1 Th., s. 192.
*(393) Im. Herm. Fichte. Psychologie. 1. Th, s. 164 f., 174 f. и др.
*(394) "... er (Trieb) beruht auf einem ebenso bestimmten (innerlich entachiedenen)Brganzungsbedurfniss und ist gerichtet auf ein genau ihm Entsprechendes, dessen Erreichung dem Triebe genugthut, ihn befriedigt... Im. Herm. Fichte. Psychologie. 1 Th., s. 175.
*(395) "Jeder eigentliche Trieb, замечает Фихте, ist blindwirkend, im Effect seiner Wirkung, aber das Richtige treffend, also vernunftsgemass. Darum besitzt jeder Trieb zugleich einen ebenso "instinctiven", genau begrentzten Umfang seines Suchens, seiner Bmpfanglichkeit und seiner Befriedigung. Er tragt wenn auch im kleinsten Bereiche und in der bescheidensten Wirknng das Geprage einer in" neren Weisheit (gleichsam einer leitenden "Vorsehung") an sich". Psychologie. II Th., s. 21.
*(396) im. Herm. Fichte. Psychologie. II Th., s. 132 f.
*(397) "... als denkender, nach Motiven wollender und handelnder Geist". Im. Herm. Fichte. Psychologie. II Th., s. 140 ff. О характере ср. также ibid. s. 169f.
*(398) ?m. Негт. Pichte. Psychologie. II. Th., s. 133. О разграничении чувствований и воли см. Ibid., s. 136 f.
*(399) F. Е. Beneke. Psychologische Skizzen. Skizzen zur Naturlehre der Gefilhle in Verbindung mit einer erlauternden Abhandlung iiber die Bewusstweir dung der SeelentMtigkeiten. I. 1825.-P. E. Beneke. Psychologische Skizzen. Ueber die Vermogen der menschlichen Seele und deren allmalige Ausbildung. II. 1827.-P. E. Beneke. Lehrbuch der Psychologie als Naturwissenschaft. 3-te Auflage. Berlin. 1861.
*(400) В односторонности своего метода Бенеке и его ученики усматривали особенную силу и надеялись этим путем поднять психологию до уровня точности естественных наук. "Природа нашей души, говорит один из страстных приверженцев взглядов Бенеке, становится нам известной путем тщательного наблюдения, познания и мы должны изучать то, что происходит в нашем сознании. Как для естествоиспытателя остается внешняя область познания, так для философа область внутреннего познания является единственным источником всякого знания и истины". J. G. Dreszler. Kurze Charakteristik der sammtlichen Werke Benekes, в прилож. к Beneke's Lehrbuch 1861, s. 285.
*(401) F. E. Beneke. Lehrbuch der Psychologie. 1861. Vorrede, s. IX.
*(402) F. E. Beneke. Lehrbuch der Psychologie. 1861, s. 1.
*(403) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. VI.
*(404) F. Е. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. X.
*(405) "... hochstens haben wir Parallelen zwischen dem Psychischen unddem Leiblichen erhalten, welche kunffig einmal, wenn das Psychische von einer andern Seite her aufgeklart sein wird einigen Nutzen gewahren. konnen; und auch hierfur mangelt es diesen Parallelen bis jetzt noch ganzlich an der nothigen Sicherheit und Bestimmtheit..." F. E. Beneke. Psychologisohe Skizzen. II, s. XIV f.
*(406) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. I, s. 267.
*(407) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. I. s. 268.
*(408) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. 1. s. 271 ff.
*(409) F. E. Beneke. Psychologische Sklzzen. I. s. 272.
*(410) "... eine solche Wirksamkeit wiirde denselben nicht zugesehrieben werden konnen, wenn man sie nicht als ein besonderes und in sich geschlossenes Sein, konstituirende Theile des Seelenganzen betrachtete, welche, eben vermogen ihrer Geschiedenheit bald auf ein gleiches, bald auf ein entgegengesetztes Ziel sich zu richten im Stande seien..." F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. I, s. 272. Cp. также Psychol. Skizzen. II, s. 8 ff.
*(411) "... Solche besondere Seyende, wie jene genannten Seelenvermogen, giebt es in dem wirklichen Sein der Seele nicht, vielmehr wird in ihrer Aufstellung mit emander verbunden, was in der Wirklichkeit geschieden ist; und dagegen geschieden, was in der Wirklichkeit zu Binem verbunden isfc. P. B. Beneke. Ibid.
*(412) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen II, s. 11. "... Die Vermogen... sind ein unbewusstes Seelensein und unsere Wahrnehmung durchans auf das bewusste Seelensein beschankt"...
*(413) "... Die Wissenschaft (muss) die in der ummittelbaren Erfahrung uberall eintretenden Ltlcken durch die Bestimmung des unserer Erfahrung entzogenen unbewussten Seelenseins erganzen..." P. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s, 12.
*(414) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 13.
*(415) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 16 f.
*(416) F. Е. Beneke. Psychologische Skizzen. I, s. 77 ff. P. B. Befleke. Lehrbuch, s. 19. Berlin. 1861.
*(417) "...Wie die Reize auf uns emwirken, so streben in gewissem Masse unsere Sinnenvermogen den Reizen entgegen und ziehen dieselben an znm Behufe der Reizaneignung..." P. B. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 91.
*(418) "... Um den so bedeutenden Unterschied zwischen den ursprimglich angeborenen und den erst spater in der Ausbildjmg der Seele entstandenen Vermogen schon unmittelbar in der Sprache abzuspiegeln, bezeichnen wir die ersten mit dem Namen "Urvermogen". Die letzteren oder die abgeleiteten Vermogen konnen in den mannigfaltigsten Abstufungen von den Urvermogen und von einander abgeleitet sein. Pur die Bezeichmmg dieses Verhaltnisses bedienen wir uns des Atisdruckes, "Grundvermogen", wie wir dennoch jedes Vermogen im Verhaltnisse zu dem von ihm abgeleiteten nennen, gleichviel, ob dasselbe ein Urvermogen oder selbst wieder ein abgeleitetes Urvermogen sei"... P. B. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 51 f. Впоследствии, впрочем, как мы увидим в тексте, Бенеке отступил от этой терминологии в том смысле, что стал допускать возможность образования новых Urvermogen.
*(419) "... in der ausgebildeten menschlichen Seele, замечает Бенеке, flnden wir zwei Grundformen von Strebunden: die noch unerfullten Urvermogen und die durch Reizentschwinden wieder frei gewordenen. Die letzteren unterscheiden sich von den ersteren wesentlich dadurch, dass sie Strebungen nach etwas (nach einer bestimmten Reizerfullung) sind. Sonst ist der Grundcharacter in beiden derselbe; und alle durch Reizentschwinden entstandene Strebungen stammen zuletzt aus den ursprunglich unerfullt gegebenen Urvermogen... "Lehrbuch. 1861, s. 122 f.
*(420) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 209. "... Schon das ursprunglich der Seele angeborene Vermogen ist seiner Natur nach wahrscheinlich streben. Wird jedoch dieses Vermogen mit Lustreizen erfullt und dann wieder frei, so verwandelt es sich ид ein ausgebildetes und bestimmtes Streben, welches seine Bestimmtheit oder seiu Ziel in dem nicht entschwundenen TheUe des Lustreizes hat, und dessen bewusste Aeusserung dann eben durch den Ausdruck "Begehren" bezeichnet wird. Ans den gleichen Lustempfindungea aber connen auch Lusteinbildungen und Lusteinbndungsvermogen gebildet werden: wenn dem, eines Theiles von seinem Reize beraubten Vermogen eine Erganzung dieses Reizes in angemessener Fiille wird, oder wenn das Reizentschwinden sehr gering war"...
*(421) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. II, s. 96.
*(422) С точки зрения Бенеке, одна и та же психическая деятельность может быть не только стремлением, но и чувствованием. "Vorstellung, замечает Бенеке, ist eine Seelenthatigkeit, inwiefern dieselbe, mehr oder weniger klar in dem Urtheilsverhaltnisse steht (auch bei der einfachsten Wahrnehmung zeigt eine genaue Zergliedernng ein solches); Gefuhl ist dieselbe im Bezug auf das unmittelbare Sichmessen ihrer Blemente gegen die Elemente anderer zugleich oder nach ihr gegebener Seelenthatigkeiten; und Streben, inwiefern sie unerfulltes Grundvermogen in sich enthalt, durch dessen Uebertragung sie dann gewisse Bewegimgen in der Seele hervorzubringen im Stande ist. Diese drei Bildungsarten nun flnden sich nicht selten in einer und derselben Seelenthatigkeit zusammen"... Psychologische Skiz. 1, s. 223.
*(423) Ha этой почве Бенеке строит, интересующее нас в данный момент только косвенно, предположение о том, что все влечения отличаются от чувствования неудовлетворенности (Gefiihl der Unlust) только в количественном отношении. Каждое стремление, думает Бенеке, есть в тоже время чувствование в известном смысле. В каждом стремлении может быть констатирована сознательная и неудовлетворенная "основная способность". Нередко говорят в обыденной жизни, что "ощущаютъ" или "чувствуютъ" потребность, желание. Но, с другой стороны, не каждое чувствование является стремлением. Все же стремления или желания, как таковые, должны быть сведены на чувство неудовлетворенности. Psychologische Skizzen. I, s. 225 f.
*(424) Ср. F. E. Beneke. Lehrbuch, s. 82 f., s. 125.-Psychologische Skizzen. II, s. 93 f. и др.
*(425) Wollen есть не что иное, как "ein Begehren, welchem sich eine Vorstellungsreihe anschliesst, in der wir (mit Ueberzeugung) das Begehrte von diesem Begehren aus verwirklicht vorstellen..." P. B. Beneke. Lehrbuch, s. 145.
*(426) F. E. Beneke. Lehrbuch. Ibid. "... Wo dagegen dieses Vorstellen entweder uberhaupt nicht moglich ist, oderdoch aus irgendeinem Grande nicht eintritt, bleibt das Begehren ein blosser Wunoh".
*(427) "...Wird das Brstrebte zugleich als in einer mehr oder weniger bestimmt gedachten Zuknnft, von unserem Begehren aus verwirklicht vorgestellt, so heisst das in dieser Vorstelhmgsverbindung ausgebildete Streben ein Bntschluss. F. E Beneke. Lehrbucb, s. 152.
*(428) F. E. Beneke. Psychologische Skizzen. I, s. 410 f.
*(429) F. E. Beneke. Lehrbuch, s. 19 Cp. также Ibid., s. 122, где Бенеке замечает: "Eine genauere Beobachtung lehrt uns, dass das Streben selbst fruher als das Vorstellen in der menschlichen Seele gegeben ist; indem jedes Urvermogen auch sthon vor aller Anregung und unmittelbar aus sich den Reizen entgegenstrebt..."
*(430) Близок, в сущности, к взглядам Бенеке в литературе французской Beaunis. Les sensations internes. Paris. 1889. Bibl. scientifique International, N 67, который всевозможные ощущения сводит к понятию стремления- besoin.
*(431) М. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. Т. II, (Второе изд. 1883). Москва, стр. 434.
*(432) Мах Dessoir. Geschichte der neueren deutschen Psychologie. I. B. Von Leibnitz bis Kant. 1894. Berlin, s. 221.
*(433) "... Besteht, пишет Дессуар, der erste Fehler der Vermogenslehre darin, bloss eine Klassiflcation der Seelenzustande anzustreben, anstatt sich auch der Beschreibung ihrer Zusammenhange zu widraen, so liegt der zweite Irrthum in der unerlaubten Verwandlung von Kapiteluberschriften zu elementaren Ursachen..." Max Dessoir. Geschiohte der neueren deutschen Psychologie. I. B. 1894, s. 222.
*(434) "... der Mensch, пишет Дессуар, vermag nicht etwa vorzustellen zu ftihlen und zu wollen, sondern ermuss alles Drei in jedem Augenblicke thun"... Max Dessoir. Geschicbie der neueren deutschen Psychologie. I. B. 1894, s. 222
*(435) Наиболее ранними и энергичными критиками теории способностей был, как мы уже заметили, Гербарт в своих наиболее важных психологических трудах. Sam. Bailey дает, в свою очередь, весьма красноречивую и образную критику теории способностей в своих Letters on philosophy of human mind. T. I. ?. 3. Cp. также Lotze. Mikrokosmus. I. B. 1856, s. 184 ff. и Waitz. Lehrbueh, s. 276 f. Последний повторяет в существенных частях доводы Гербарта.
*(436) Th. Ribot. La psychologie allemande contemporaine. 1879. "Beneke est un adversaire aussi acharne que Herbart de la theorie des facultes de 1'ame. Son grand effort et son principal merite consistent dans une reduction aussi complete que possible des etats psychologiques en leurs elements...", p. 62.
*(437) Ktilpe Die Lehre vom Willen. 1888, s. 96
*(438) Karl Portlage. System der Psychologie als empirischer Wissenschaft aus der Beobachtung des inneren Sinnes. I Theil. -Leipzig. 1855. II Theil. Leipzig 1855.-Karl Fortlage. Beitrage zur Psychologie als Wissenschaft aus Speculation und Erfahrung. Leipzig. 1875. - Karl Fortlage. Acht psychologische Vortrage. Jena. 1869.
*(439) Ему запрещает, полагает Фортлаге, "unser methodisches Gewissen auf diesem Gebiete, worauf wir uns bewegen, uns uber ihm hinaus zu schwingen, welches nimmermelir auf dem Wege der schrittweisen Beobachtung gelingt. Fur diese erscheint dasSelbst nimmernur als ein Trieb, welcher nacb sich selbstund seiner eigenen Brhaltung strebt, aus welchem sich aber in Folge dieses Strebens eine Menge von abgeleiteten oder Gegenstandstrieben entwickeln. Ueber den Begriff des Triebes hinaus reicht die innere Beobachtuiig nicht..." K. Fortlage. System der Psychologie, I. Th., s. XI.
*(440) K. Fortlage. System der Psychologie. Th. II, s. 1.
*(441) Влечение "... ist die Basis von aller Bmpflndung. Denn die Bmpflndung entsteht dann. wenn ein Bewegungstrieb beim Stossen auf ein ausseres Hinderniss sich in einem Einbildungstrieb umwandelf... K. Fortlage. System der Psychologie. T. II, s. 1.
*(442) "... Er (Trieb) ist ebenso die Basis aller Gefiihle. Denn ein Gefuhl ist nichts weiter, als ein Trieb, sofern er als ein Zustand des innern Sinnes uberhaupt gefasst wird, ohne dass man dabei auf die sich daran kmipfenden innern oder ausseren Bewegungen Rilcksicht nimmt. K. Fortlage. Ibid.
*(443) "Es folgt... dass die Triebe von Allem ohne Ausnahme, was in der Seele angetroffen wird, die Unterlage und Substanz sind, und dass eine Wissenschaft, welche sich mit dem Mechanismus der Triebe beschaftigt, nicht mehr im Felde blosser oberflachlicher Brscheinungen sondern bereits mit den letzten Griinden des Seelenlebens selbst beschaftigt ist..." K. Fortlage. Ibid., s. 2.
*(444) K. Fortlage. Acht psychologische Vortrage. Jena. 1869. I. Vort. Ueber die Natur der Seele. cp. s. 10. "... Bin fragendes Wesen sein, heisst ein beseeltes Wesen sein und wer die Natur der Frage kennt, der kennt die Natur der Seele..." a также s. 11 passim.
*(445) K. Fortlage. Acht psychologisehe Vortrage. ?ева. 1869. I. Vortr. Uber die Natur der Seele, s. 21 ff.
*(446) В душе нашей cуществуют, по замечанию Фортлаге, ".. ein Trieb nach der Reproduction alter Vorstellungen" и "Trieb nach neuen Vorstellungs verkniipfungen"... "Beide Triebe sind vorhanden, aber Herbart kennt nur den ersten und ignoriert den zweiten. Br tritt dadurch in Wiederspruch mit der Erfahrung, welche eben sowenig ohne den zweiten Trieb, als ohne den ersten bestehen kann. Der erste ist ein Trieb nach Wiederholung alter Vorstellungen, der zweite ein Trieb nach Bildung neuer Vorstellungen..." Karl Fortlage. Beitrage zur Psychologie als Wissenschaft aus Speculation und Erfahrung. Leipzig. 1875. s. 182.
*(447) "... Der erste Trieb ist das in den Ermnerimgsbildern wohnende Streben... Der zweite Trieb ist das in der Aufmerksamkeit wohnende Streben, von alten Anschaungen zu neuen, von der Gegenwart zur Zukunft hinwegzukommen ein Streben, foelches unter allen Umstanden eine Fragethatigkeit und folglich ein waches Bewusstsein in sich schliesst.. " K. Fortlage. Beitrage zur Psychologie als Wissenschaft aus Speculation und Erfahrung. Leipzig. 1875, s. 182 и след.
*(448) Fortlage. System der Psychologie. I. Th., s. 300 ff.
*(449) Доктрина Фортлаге со своей отчетливо выраженной тенденцией во всем видеть элемент стремления, по словам самого ее автора, находится в тесном сродстве с учениями Reinhold'a младшего, Трендельнбурга, Бенеке, Шопенгауэра. Сам Фортлаге высказывается в том смысле, что с Reinhold'ом его связывает тот, защищаемый этим последним, взгляд, что познание внешнего мира начинается не с восприятия чувственных впечатлений, но что существует некоторого рода активность со стороны познающего и что активность эта сводится, главным образом, к произвольным движениям наших органов. Ср. К. Fortlage. System der Psycbologie. I. Th., s. XVIII.-Фортлаге сознает и свою близость с учением Шопенгауэра замечая, что общим у него с ним является взгляд, по которому воля или влечение выступает в качестве основной черты психического бытия-взгляд, конструирующий влечение и чувствование, как две стороны одного и того же основного процесса и настаивающий на том, наконец, что сознание является таким феноменом, в основании которого лежит опять таки влечение. Ср. К. Fortlage. Ibid., s. XIX.
*(450) К Fortlage. System der Psychologie. I Th., s. XIII.
*(451) "... die gehemmte und auf die Zukunft verschobene Thatigkeit der Begierde heisst die Bejahung. Dagegen heisst die Hemmung oder Suspensioa der Thatigkeit die Verneinung... Mit einem Worft ausgebriickt: Ja bedeutet die Activitat. Nein bedeutet die Suspension der Activitat eines vorhandeBen Begehrens oder Triebes. Ja und Nein slnd Triebkategorien"... K. Portlage. System der Psychologie. I Th, s. 91, 92.
*(452) "... Wenn ich z. B., замечает Фортлаге, bei der schwarzen Schnur anf rothem Grunde, welche meinem Auge griin erscheint, leugne oder yermeine, dass dieselbe wirklich grttrt sei, so besteht die Suspension oder Negation der Vorstellung des grunen nicht darin, dass diese von meinem Auge verschwande. Sie dauert vielmehr dabei ebenso lebhait fort als zuvor. Surpendirt oder negirt ist sie blos in dem Sinne, dass mein Furwajirhalten, d. h. mein auf die Wahrheit des Bestehenden gerichteter Wille sich von ihr lossagt oder erklart, dass sie einen von dem Inhalt dieses Willens verschiedenen Inhalt hat.." K. Fortlage. System der Psychologie. I Th., s. 92.
*(453) Goring. System der kritischen Philosophie. I Theil. Leipzig. 1874. II Theil. Leipzig. 1875.
*(454) "... Dem Fuhlen, Empfinden, Vorstellen und Denken ist es gemeinsam, dass sie in sich abgeschlossene Znstande sind; anders verhalt es sich mit dem Begehren oder Wollen. Wir bemerken unter Hinweis auf die folgende Rechtfertigung unseres Verfahreng, dass wir unbewusstes und Wollen, Trieb, Begierde, Streben, Neigung etc. unter dem Bergriff "Willen" befassen und finden in ihnea ein gemeinschaftliches characteristisches Merkmal: alle diese seelischen Aeusserungen sind namlich auf die Veranderung des gegenwartigen Zustandesjgerichtet gehen also auf die Zukunft..." Goring. System der kritischen Philosophie. I. Th. s. 47 и след.
*(455) Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 50.
*(456) Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 60
*(457) Coring. System der kritischen Philosophie. 1 Th., s. 62.
*(458) Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 65.
*(459) Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 66 f.
*(460) Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 91 f.
*(461) Goring, System der kritischen Philosophie. I Th, s. 122.
*(462) Goring. System der kritischen Philosophie. I. Th., s. 61.
*(463) "Dies Lehren Beneke's (Neue Psychologie, s. 105) stimmen soweit sie einen ursprunglichen Trieb der Sinne annehmen, durchaus mit der Erfahrung uberein..." Goring. System der kritischen Philosophi. Ibid.
*(464) "... halten wir uns an die Thatsache, dass jede Sinnesempfindung einen Vorgang in Organismus mit sich fuhrt, der bei gehoriger Starke als Gefiihl ernpfunden wird, so ist schon hierdurch die Annahme der "Sinnestriebe gerechtfertigt..." Goring. System der kritischen Philosophie. I Th., s. 52.
*(465) Goring. System der kritischen Philosophe, I Th., s. 124, 125.
*(466) Близок, в сущности, к взглядам, развиваемым по вопросу о воде Герингом I. В. Меуеr в своем труде Kants Psychologie. Мейер констатирует жизнь психическую, главным образом, как вид влечения. Хотя в своей книге, о которой мы упомянули, Мейер говорит об особой "способности чувствования", но это не изменяет характера его учения в виду того, что Мейер конструирует чувство приятного, как стремление к приятному. Надо, впрочем. оговориться, что Мейер старается отграничить волю, как таковую от влечения, стремления, желания и других подобных состояний. Говоря, в частности, о попытке придания воле преимущественного значения в кругу других элементов психической жизни, Мейер. Ор. cit., s. 110, замечает: "...Aber es heisst die Klarheit der Unterschiede verwischen, wenn man wie Schopenhauer nach losen Analogien Trieb, Streben, Begehren, Wollen als eine und dieselbe Kraft betrachtet, weil in allen so bezeicbneten Brscheinungen das Gemeinsame Merkmal einer aus dem Wesen selbst innerlich entsprimgenea Bewegung nach einem bestimmten Ziele sich flndet". Cp. Goring. System der kritischen Philo.sophie. I Th., s.94.
*(467) Говоря о генезисе своего учения, Геринг сближает доктрину о воле Шопенгауэра с понятием Jumoz У Платона. Ср. по этому вопросу Goring. System der Kritischen Philosophe. I. Th., s. 77 f. Подробные аргументы в пользу того, что платоновский Jumoz ближе к понятию воли в смысле Шопенгауера, чем к понятию чувствования, приведены у Геринга в том же его труде. I Th., s. 104,105 и 106. Это мнение является, однако, далеко не господствующим. Гораздо более распространен в литературе взгляд, по которому Платон ставит волю в связь с сознанием и представлением цели, к которой данный субъект стремится. "If the Platonique doctrine be true, пишет Apu. Александр, it would seem, that willing, the good depends on knowing the good, and the will in welldoing is absolutely determined by knowledge..." Arch. Alexander. Theories of the will in the History of Philosophy. Ch. Scribner's sons. 1898. New-York., p. 34.
*(468) Cp. Фалькенберг. История новой философии от Николая Кузанского до настоящего времени. Перевод под редакцией проф. А. И. Введенского. Спб. 194, стр. 378.
*(469) "Я" есть олицетворенная деятельность, пишет Фалькенберг. Ор. cit., стр. 367, излагая учение Фихте, и вся действительность его продукт. Учение Фихте... стремятся зародить... мировоззрение, в котором воля имеет не меньше значения, чем разум..." В этих выражениях, кажется нам, Фалькенберг еще не достаточно подчеркивает особенность доктрины Фихте бывшей, так сказать. апофеозом воли,-учением, в котором воля играет центральную роль и которое достаточно характеризуется известными словами Фихте: "Ich Hnde mich selbst als mich selbst nur wollend"., (Werke. IV. 19).
*(470) J. G. Fichte. Werke. IV, s. 23 f.
*(471) "Eine Handlung, wodurch die Intelligenz sich selbst bestimmt ist ein Handeln auf sich selbst... Jenes Selbstbestimmen der Intelligenz heisst wollen in der allgemeibsten Bedeutung des "Worts..." I. ???, s. 533, Cp. Arch. Alexander. Theories of the will., p. 5.
*(472) ".. entschiedener ware es... zu sagen, das es uberhaupt nur einzelne Willengebe, deren jeder einen Mittelpunkt fur sich ausmaehte, und nach F-ichtes Ausdruck eines jeden Ich die Absolut Substanz sei. Schelling. I. vII. 337. Arch. Alexander. Op. cit., p. 300. - Излагая учение Шеллинга, Фалькенберг замечает, между прочим, "... Каждая вещь имеет в себе два начала: собственную волю, которую она почерпает из природы в Боге, и универсальную волю, которую получает от Божественного ума. В Боге темное и светлое начало находятся в неразрывном единстве; в творении они разделяются, но человек в своей свободной воле имеет силу соединить оба эти начала, подчинить самость свету, отдельную волю очистить так, что выйдет воля любви..." История новой философии. 1894, стр. 406.
*(473) "... The will, замечает Arch. Alexander, is explained in a statement at the beginning of the Philosophie des Rechts; but the principles from which this statement proceeds, and on which it depends are found in the theoretical part of his system..." Theories of the will. 1898. s. 310.
*(474) "... the absolute is best defined as spirit; and the adequate manifestation of the absolute is not in nature, but in the succession of finite spirits. In this process is the actuality of spirit. In subjective spirit, the actuality of the absolute is manifested in knowledge and will; in objective spirit, in right (Recht), the state and history. Arch. Alexander. Theories of the will in the History of Philosophy. 1898, p. 313.
*(475) "... Der Geist als Wille weiss sich als sich in sich beschliessend und sich aus sich erfullend..." HegejL VII. 2. 359. Cp. Alexander. Op. cit., p. 316.
*(476) "... The philosophy of Schopenhauer is preeminently a theorie of the will.." Alexander. Op. cit., p. 326.
*(477) A. Шопенгауэр, Мир, как воля и представление. Пер. А. Фета. Москва. 1892. 3 изд., стр. 121 и след.
*(478) "... что воля, пишет А. Шопенгауэр. Мир, как воля и представление. Пер. А. Фета. Москва. 1892. 3 изд., стр. 138 и след., действует и там, где ею не руководит познание, видим мы преимущественно в инстинкте и художественных стремлениях животных... Годовалая птица не имеет представления о яйцах, для которых она вьет гнездо; молодой паук-о разбое, для которого натягивает паутину; также и муравьиный лев-о муравье, которому он в первый раз роет яму..." Ср. по вопросу о низших ступенях объективации воли. Ibid. Op. cit., стр. 158 и след., 181 и след.
*(479) "Постепенно восходящие ступени объективации вопи, замечает А Шопенгауэр, Ор. cit., стр. 182, приводят, наконец, к точке, на которой индивидуум, представляющий идею, уже не мог получать пищу посредством простого движения... пища должна быть отыскиваема, выбираема... Поэтому движение по мотивам и... сознание становятся здесь необходимыми, являясь на этой ступени воли, как вспомогательное средство... к сохранению индивидуума и продлению породы..."
*(480) Фалькенберг. История новой философии от Николая Кузанского до настоящего времени. Спб. 1894, стр, 474
*(481) Н. Lotze. Mikrokosmus. Ideen zur Naturgeschichte und Geschichte der Menschheit, T. B. 1856. II, B. 1858. III. B. 1864.-H. Lotze. Medicinische Psychcr logie oder Physiologie der Seele. Leipzig. 1852,-H. Lotze. Grundzuge der Psyohologie. Dictate aus den Vorlesungen. Leipzig. 1881.-H. Lotze. Grundzuge III. Aufl. 1884.
*(482) Cp. стр. 152 и след. настоящего труда.
*(483) "... Zwar nicht das, замечает Лотце, konnen wir behaupten wollen, dass Vorstellen, Gefiihl und Wille als drei unabhangige Entwickelungsreihen mit geschiedenen Wurzeln entspringend sich in dem Boden der Seeletheilen, und jede fur sich fortwachsend, nur mit ihren letzten Verzweigungen sich zu mannigfachen Wechselwirkimgen beruhren. Zu deutlich zeigt die Beobachtung, dass meistens Ereignisse des Vorstellungslaufes die Anknupfungspuncte der Gefuhle sind und dass aus diesen, aus Lust und Unlust, sich begehrende und abstossende Strebungen entwickeln..." H. Lotze. Mikrokosmus. I, s. 194. Cp. также Ibid. s. 277.
*(484) H. Lotze. Grundzuge der Psychologie. Lelpzig. 1881, s. 16, _ 1
*(485) H. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele. Leipzig 1852, s. 233.
*(486) Н. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele, s. 236
*(487) H. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele, s. 262.
*(488) Н. Lotze. Grundzuge der Psychologie. Leipzig. 1881, s. 44.-Grundzuge der Psychologie. 1884, (II?. Aufl.), s. 48
*(489) "... Wie nun die erwuhnte Ansicht Wollen mit vorstellen des Gewollten So verwechselt die andere Wollen und Vollbringen des Gewollten..." H. Lotze. Medicinische Psychologie, s. 301.
*(490) H. Lotze. Grundzlige der Psychologie. 1881, s. 48.
*(491) Н. Lotze. Grundzuge der Psycliologie. 1881, s. 49.
*(492) H. Lotze. Mikrokosmus. I, s. 277, 278.
*(493) "... Zwischen den Bewegungen, замечает Лотце, welche mitvolkommener mechanischer Nothwendigkeit von physischen Erregungen der Nerven oder von passiven Zustanden der Seele ausgehen und jene andern, welche von einem ausdrucklichen und bewussten Willen als Thaten im eigentlichsten Sinne vollzogen werden, schaltet die gewohnliche Ansicht das dunkle Mittelglied der Triebe ein.." H. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele, s. 296.
*(494).... Man wird nicht verlangen, dass wir den Act des Wollens schildern sollen, der so einfach eine Grunderscheinung des geistigen Leben ist, dass ernur ferlebt, nicht erlautert werden kann..." H. Lotze. Medicinische Psychologie oder Physiologie der Seele, s. 300.
*(495) "... Vergeblich sucht man, замечает Лотце, das Vorhandesein des Wollens zu leugnen, ebenso vergeblich, als wir uns bemuhen wiirden, seine einfache Natur. die nur unmittelbar sich erleben lasst durch umschreibende Brklarungen zn verdentlichen..." H. Lotze. Mikrokosmus. I, s. 280. Из отрывочных замечаний можно, однако, характеризовать взгляд, к которому склоняется Лотце, как попытку отождествления воли с решимостью.
*(496) "... wir haben frtiher zu zeigen gesucht, dass der Wille selbst ein ziemlich accessorisches Element in der Hervorbringung auch der willkurlichen Bewegungen ist, und dass seine Wirksamkeit sich in der Herstellung einer Vorstellung oder eines Gemiithzustandes erseh6pft, mit welchen weiter das Bntstehen, der Bewegung als automatische Folge verbunden ist..." H. Lotze. Medicinische Psychologie, s. 313 f.
*(497) Н. Lotze. Grundziige der Psychologie. 1881, s. 51 f.-III Aufl. 1884 s. 56 f... Und ebenso kann die Seele, замечает Лотце, indem sienach ihren Absichten jene inneren Anfangszustande in beliebiger Reihenfolge combinirt, auch diese korperlich vorbereiteten von Bewegungen zu den allerverschiedensten Handlungen und zum Ausdruck ihres Willens zusammensetzen"...
*(498) H. Lotze. Grundzuge der Psychologie. 1881, s. 51.
*(499) Н. Lotze. Mikrokosmus. l. 4 Aufl., s. 286 ff. "Nur da, замечает здесь Лотце, sind wir iiberzeugt es mit einer That des Willens zu thun zu haben, wo im deutlichen Bewusstsein jene Triebe, die zu einer Handlung drangen, wahrgenommen werden, die Bntscheidung dariiber jedoch, ab ihnen gefolgt werden soll oder nicht, erst gesucht und nicht der eignen Gewalt dieser drangenden Motive, sondern der bestimmenden freien Wahl des von ihnen nicht abhangigen Geistes iiberlassen wird.."
*(500) В. Вундт Основания физиологической психологии. Перевод В. Кандинского с II-го немецкого издания.
*(501) В. Вундт. Основания физиологической психологии. стр. 938.
*(502) Вундт Основания физиологической психологии, стр. 939.
*(503) Вундт. Ор. cit., стр. 940.
*(504) Вундт. Ор. cit., стр. 944.
*(505) Термин апперцепция введен в философию, если не ошибаемся
*(506) Термины Blickpunct und Blickfeld заимствованы Вундтом, по-видимому, у Фортлаге, прибегающего К понятиям Bewusstseinfeld и Bewusstseinfocus в учении о внимании в своей System der Psychologie.
*(507) В несколько ином смысле употребляет этот термин Н. Ланге в своем труде, посвященном "Закону перцепции и теории волевого внимания". Записки Императорского Новороссийского университета. Одесса. 1894, т. 61
*(508) Ср. изложение теории воли Вундта у Д. Гримма в основах учения о юридической сделке Спб. 1900. стр. 178.
*(509) Ср. Staude. Begriff der Apperception. Philosophische Studien. I, s.149 ff. и Kulpe. Die Lehre vom Willen. 1888, s. 119 f.
*(510) В. Вундт. Основания физиологической психологии, стр. 946.
*(511) В. Вундт. Ор. cit, стр 944.
*(512) В. Вундт. Ор. cit Ibid.
*(513) И на самом деле, значение волевого момента в том виде, как его конструирует Вундт, является, с точки зрения этого последнего, весьма значительным в общей экономии нашей психической деятельности. Волевой элемент, как мы отчасти видели выше, играет огромную роль уже в деле восприятия ощущений, обусловливая собой под формой апперцепции степень ясности восприятия и при том достигает этого или непосредственным влиянием на моторную инервацию, или перенесением представлений в их, как выражается Вундт, внутренний фокус зрения (innerer Blickpunkt) Вообще, с точки зрения этого психолога, апперцепция может непосредственно вызывать или оказывать влияние, как на чувствительные (sensorische), так и на моторные возбуждения.
*(514) Ср., между прочим, Д. Д. Гримм. Основы учения о юридической сделке. Спб. 1900 стр. 177 и след.
*(515) Вундт представляет себе в общих чертах происхождение Trieb handlungen приблизительно следующим образом. Он различает движения, являющиеся механическим последствием известных нервных возбуждений, и такие движения, которые совершаются при участии психических звеньев. В первом случае мы имеем дело с движениями автоматическими и рефлекторными в зависимости от того, исходит ли импульс из центрального двигательного аппарата, или от раздражения чувствительных нервов. В тех же случаях, когда известные состояния сознания выступают в роли причин движения, имеет место Triebhandlung или willkurliche Bewegung.-Вундт не ограничивается, при этом, состояниями удовольствия и страдания (Lust и Unlust), как единственными мотивами волевой деятелъности, и понимает первые скорее в смысле интереса. Эту точку зрения с особенной подробностью развивает, как известно, У. Джемс. Психология. Русск. пер. Лапшина, стр. 373 и след.
*(516) Schneider. Der Thierische Wille. 1880.-Schneider. Der menschliche Wille.
*(517) Геффдинг. Очерки психологии, основанной на опыте. Москва. 1892.
*(518) Kulpe. Die Lehre vom Wulen. 1888, s. 73, n. 1.
*(519) Fr. Jodl. Lehrbuch der Psychologie. Stuttgart. 1896.
*(520) Fr. Jodl. Op. cit, s. 129.
*(521) Fr. Jodl. Op. cit, s. 132.
*(522) Fr. Jodl. Op. cit., s. 134.
*(523) "... Die Action des Bewusstseins, замечает Иодль, erfolgt nicht geradlinig, sondern in einer geschlossenen Curve, wobei jedes Endglied der einen. Reihe immer wieder Anfangsglied einer neuen Reihe ist-ein Kreislauf der psychischen Erregung und Kraft, in welchem kaine Punction die erste und keine die letzte ist, sondern jede die iibrigen voraussetzt und bedingt... Die Dreieinheit der psychischen Grundfunctionen ist auch da, wo sie microscopisch wird... denn sie gehort zum Wesen des Bewusstseins"... Fr. Jodl. Op. cit., s. 136, 137.
*(524) Близок к взглядам Иодля В. Rabier. Lecons de philosophie. I Psychologie. Paris. 1885. Cp. Cap. VIII.
*(525) Fr Jodl. Op. cit, s. 415. "Das Streben... bezeichnet den Inbegriff der den Gefuhlsphanomenen entsprechenden Reactionen; es stellt deren nach ausseri geriohtete, d. h. die physische oder psychische Bewegung sich umsetzende Seite das gerade so wie das Fuhlen. nach innen gerichtete, psychische Reize auf das Subject, nicht aufs Object beziehende Seite der Ettipflndung ist..."
*(526) Fr. Jodl. Op. cit, s. 419.
*(527) В связи с придаванием проявлениям воли самостоятельного значения, Иодль сопоставляет феномены активного внимания и воли. "... Active oder willkuirlicne sinnliche Aufmerksamkeit heisst dijenige Thatigkeit des Willens, durch welche aueh einer Vielzahl neben einander gegebener sinnlicher Eihdrucke ein bestimmter in den Blickpunkt des Bewusstseins geriickt und dort erhalten wird... die Ausfuhrung derjenigen Bewegungea, welche den Reiz zu moglichster Deutlichkeit zu bringen geeignet sind, wiederholen sich bei der willkurlicher Aufiherksamkeit. Diese Vorbereitung der Organe vollzieht sich auch hier oft in der Form unwillkurlicher Adaptionen; aber Veranlassung ist nicht ein Reiz, der Aufmerksamkeit erzwingt, sondern ein Wille, der bestimmte Reize und nur diese sucht..." Fr. JodL.Op. cit., s. 440 f.
*(528) Fr. Jodl. Op. cit. s. 718.
*(529) "... Wie die passive Aufmerksamkeit, замечает Иодль, bald nach dieser, bald nach jener Seite bingezogen wird, so auch die Willensfunction, je nach dem Gang der Gefuhle, welche der Lauf des Lebens im Menschen erzeugt..." Fr. Jodl. Op. cit, s. 723.
*(530) При этом Иодль полагает, Ор. cit, s. 726, что релевантным здесь является только "... das in Folge von Erinnerungen neu entstehende Gefuhl (Vorstellungsgefuhl), nicht die Gefuhlsvorstellung, d. h. die Brinnerung an ein Gefuhl, oder der Begriff eines Gefuhls. Daher die Nutzlosigkeit theoretischer Darlegungen von Lehren, Regeln, Grundsatzen, wenn dieselben zwar verstanden werden, abeir die Gefuhlserfahrungen, auf welchen sie beruhen, Von dem Individuum nicht ererbt worden sind"...
*(531) Рr. Jodl. Op. cit., s. 731. "Wirklich werden kann immer nur eine (Моglichkeit)-dijenige, welche durch den gesammten Bewusstseinzustand des Handelnden oder Sich-Entschliessenden in die Linie des kleinsten Wiederstandes und der starksten Anziehungskraft geruckt ist. In dieser Linie erfolgt die Action des Willens nothwendig, was aber naturlich nicht ausschliesst, dass ein veranderter Gesammtzustand des Bewusstseins-nachdem kaum die That geschehen-eme andere Willensrichtung herbeifiihrt. Cp. ?акже Riehl, Kriticismuz. II. B. 2 Th.
*(532) Fr. Jodl. Op. cit, s. 73 f.
*(533) Fr. Jodl. Op. cit, s. 736.
*(534) Fr. Jodl. Op. cit, s. 736 ff.
*(535) Th. Ribot. Les maladies de la volonte. Paris. 1883.
*(536) Th. Ribot. Op. cit, p. 3.
*(537) Th. Ribot. Op. cit. p. 6.
*(538) Рибо оговаривается при этом, что "... Се n'est pas 1'etat de consci ence comme tel, mais bien 1'etat physiologique correspondant, qui se transforme en un acte... la Telation n'est pas entre un evenement psychique et un mouvement mais entre deux etats de meme nature, entre deux etats physiologiques, entre deux groupes d'elements nerveux..." Ribot. Op. cit, p. 8.
*(539) Th. Ribot. Op. cit, p 9 и след. Стараясь привести примеры оскудения элемента моторного в идеях абстрактных, Рибо ссылается на всем известные истины, отмечающие различия "... entre connaitre le bien et 1е ргаtiquer, voire i'absurdite d'une croyance et s'en defaire, condamner une passion et la sacrifler..." Bibot. Op. cit., p. 12.
*(540) Ibid., p. 30.
*(541) Th. Ribot. Op. cit, p. 13.
*(542) Th. Ribot. Les maladies de la volante, p. 29.
*(543) В соображении с этим Рибо определяет волю, как "... une геaction individuele et a la tenir pour ce qu'il-y-a en nous de plus intime... "Maladies de la volonte, p. 33. Вообще, с точки зрения Рибо "Volition propre" и "reaction personelle" одно и тоже. Ibid.
*(544) Th. Ribot. Maladies de la volonte, p. 49.
*(545) "La volition, замечает Рибо, est un etat de conscience final qui resulte de la coordination plus ou moms complexe d'un groupe d'etats, conscients subconscients ou inconsoients (purement physiologiques), qui tous reunis se traduisent par une action ou un arret..." Maladies de la volonte, p. 174.
*(546) Th. Ribot. Maladies de la volonte, p. 175.
*(547) Th.Ribot. Maladies de la volonte, p 6.
*(548) Th.Ribot. Op. cit., p. 4.
*(549) Th. Ribot. Op. cit., p. 13.
*(550) Ibid, p. 49.
*(551) Th. Ribot. Maladies de la volonte, p. 67.
*(552) Об особенностях представления себе Аристотелем области психического и отличии этих представлений от современных взглядов ср., между прочим, Р. Natorp. Einleitung in die Psychologie nach kritischer Methode, Freiburg. i. B. 1888, s. 3 и след.
*(553) Говоря о раэличных видах воли, Аристотель в Никомаховой этике устанавливает принцип, что "proairesiz men gar ouc esti twn adunatwn, boulhsiz d—esti twn adunatwn".
*(554) Cp. Stobaeus. Bcl. II. 162. Alexander. Theories of the will.1898. p. 57 и след.
*(555) "Voluntas, замечает блаж. Августин, есть animi actus, cogente nullo ad aliquid veJ non omittendum, vel adipiscendum"... I, 24. Cp. также VIII, 71, 85; X. 1261, 1263.
*(556) "... voluntas est quippe in omnibus... omnes nihil aliudquam voluntates sunt..." Augustinus. VII. 354, a также X. 610.
*(557) К теории воли блаж. Августина близко, в сущности, учение об этом феномене, защищаемое св. Ансельмом. Последний понимает термин волю, с одной стороны, в смысле instrumentuim volendi, а о другой,- в смысле проявления ее на практике в виде стремления. Волю св. Ансельм ставит на один уровень с разумом и не оказывает предпочтения ни одному из этих двух видов душевной деятельности.
*(558) "... Sic ergo habeamus, замечает Кальвин, subesse duas humanae animae partes, quae quidem praesenti instituto conveniant, intellectum et voluntatem. Sit autem officium intellectus, inter objecta discernere, prout unumquodque probandum aut improbandum visum fuerit; voluntatis autem1 eligere et sequiquod bonum intellectus dictaverit, aspernari ae fugere quod ille improbaverit..." Calvini. Inst. 1.1. xv. 7.
*(559) Ср. некоторые указания по этому вопросу у Arch. Alexander. Op. cit., р. 160.
*(560) Arch. Alexander. Op. cit., p. 163.
*(561) М.Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. Т. I, 2 изд. 1883, стр. 354
*(562) "Every man is conscious, замечает Рид, of a power to determine in things which he conceives to depend upon his determination. To his power we give the name of will; and it is usual in the operations of the mind, to give the same name to the power and to the act of that power and to the act of that power; the term will is often put to signify the act of determining, which more properly is called volition. Volition there fore, signifies the act of willing and determining; and will is put indifferently to signify either the power of willing or, the act.," Reid. Active Powers. II. ?. Cp. Alexander. Op. cit, p. 203 и след.
*(563) Профессор Троицкий возражает против того отождествления волн с решимостью, которое допускает в своей теории Рид. Наш покойный психолог находит, что этим путем Рид "выключает из области произвольных действий широкий класс поступков, совершаемых без предварительного колебания и далее оставляет волю без всякого положительного содержания, так как состояние решимости есть только прекращение конфликта различных мотивов". М. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. т. I. 1883, стр. 354.
*(564) Близка mutatis mutandis к теории Рида доктрина воли Мальбранша (|1715). И с точки зрения этого последнего, душа наша имеет способность разума и воли. Воля является слепой силой в том случае, если ею не руководит разум и для того, чтоб воля имела какое-либо содержание, она должна находиться в общении с разумом. Особенностью доктрины Мальбранша является, между прочим, то, что он не предоставляет разуму способности суждения и считает последнюю функцией воли. Этот взгляд представляется особенно интересным потому, что, с точки зрения доктрины Мальбранша, все, совершенное по ошибке является одобренным волей. Malebranche, De la recherche de la verite. I, ?, II.
*(565) Neues Hamb. Magazin. 1775. s. 343.
*(566) Platner. Anthropologie, 1772, s. 30 ff.
*(567) Meiners. Abriss der Psychologie. 1773, s. 45 f.
*(568) Th. Waitz. Lehrbuch der Psychologie als Naturwissenschaft. Braunschweig. 1849.-To обстоятельство, что сам Вайтц открыто причисляет себя к последователям Гербарта (Ibid., s. V f.) и высказывается за применение математики к изучению психологических явлений (Ibid., s. 136 ff.), имеет. главным образом, то последствие, что Вайтц действительно в некоторых случаях защищает точку зрения Гербарта. Вайтц сходится, напр., с Гербартом по вопросу о сущности души, об общих законах течения представлений и проч. Ср. 1 Absohnitt, op. cit., s. 34 ff. В учении о чувствованиях и воле Вайтц значительно отклоняется, однако, от Гербарта и вступает на самостоятельный путь. Вайтц, в общем, такой же противник. теории способностей, как и Гербарт. Ср. Ор. cit., s. 276f.
*(569) Waitz. Lehrbuch, s. 25 f, полагает, за применимость синтетического метода в психологии говорит уже то обстоятельство, что между тем как, исследователь в естественных науках имеет дело со сложными: явлениями, в психологии обстоит Лело как раз наоборот. В области этой дисциплины простые психологические явления даны непосредственно и легко поддаются наблюдению. Элементом психической жизни-dem psychologisch Einfachen-Вайтц считает чувственные восприятия-die sinnliche Wahrnehimmgen. Ощущения Вайтц считает процессами чисто физиологическими и не изменяющими состояния души. Ор. cit., s. 420.
*(570) Waitz. Lehrbuch, s. 272 f.
*(571) Явления эти только, по выражению Вайтца, "... bloss subjective Anknupfungspunkte fur das Verhaltniss in welches sich das Individuum zurAussenwelt setzt..." Op. cit, s. 273.
*(572) "... Inbegriff derjenigen psychischen Vorgunge, die dem Innern des Subjectes als solchem angehoren und nicht Uber dasselbe hmauaweisen". Op. cits. 273.
*(573) Эту конструкцию заимствует у Вайтца, по-видимому, Вундт в своих последних произведениях, включая и самый термин Gemuth.
*(574) Waitz. Op cit, 9. 275.
*(575) Waitz. Op. cit, s. 276.
*(576) Waitz. Op. cit., s. 4161
*(577) "... Eine Begehrung ist... dasjenige Gefuhl, welches entsteht, wenn wir etwas, als angenehm Vorgestelltes, zugleich als nicht sinnlich gegenwartlg vorzustellen uns genotigt finden.." Waitz. Lehrbuch, s. 420. Cp. также Ibid.,s. 429.
*(578) Возражая Гербарту по вопросу о том, что с точки зрения, им защищаемой, желание состоит в поднятии представления против направленной на него задержки, Вайтц замечает, что в этих случаях потому уже не может быть речи о желании, что оно оставалось бы в области несознаваемого; это следует из того, что только о таком представлении можно сказать, что оно подымается, коюрое еще не стало сознательным. "... bestande das Begehren lediglich darin, dass eine Vorstelhmg gegen Hindernisse sich aufarbeitete, so wurde dieselbe nothwendig ausserhalb des Bewusstseins fallen, da sich nur von einer solchen Vorstellung sagen lasst, dass sie sich aufarbeite, welche noeb nioht im Bewusstsein ist. Waitz. Lehrbnch, s. 418.
*(579) Желание, полагает Вайтц, "verzehrt sich in sich selbst, das Wollen dagegen fuhrt zur That". Waitz. Lehrbuch. s. 422.
*(580) Вайтц следующим образом формулирует полное определение воли: "Soll etwas gewollt werden, so muss es zunacbl begehrt, ferner als Endpunct einer Reihe von Ursachen und Wirkungen vorgestellt werden nnd endlich miissen wir entweder den Anfangspunct dieser ganzen Reihe oder einen wesentlich modificirenden Eingriff in sie an einer bestimmten Stelle als abhangig von unserer Selbstthatigkeit betrachten..." Waitz. Uehrbuch, s. 424.
*(581) Waitz. Lehrbuch, s. 439.
*(582) Waitz. Op. cit., s. 641 f., 653 f. и др.
*(583) А1. Bain. Les emotions et la volonte. Trad. d'anglais sur la 3-me ed. par P.Z. Le Monnier. 1885. Al. Bain. Les sens et rintelligence. 1895.
*(584) Al. Bain. Les sens et rintelligence. 1895, p. 1 и след.
*(585) Al. Bain. Op. cit, p 2, настаивает только на том, что "... en reunissant... caracteres des ces trois classes ou a ?ше deflnition de 1'esprit aumoyen de Fenumeration positive de ses qualites les plus comprehensives. II n'existe pas un fait ou propriete qui embrasse les trois classes. Nous pouvons les designer tous les trois par un meme nom, nous panvons appeler cet ensemble esprit, sujet, substance inetendue, conscience, mais cela ne fait pas qu'une propriete unique l'absorbe tout entier"...
*(586) Al.Bain. Op. cit., p. 241 и след.
*(587) Al.Bain. Op. cit, p. 445 и мног. друг.
*(588) Al. Bain. Les emotions et la volonte. 1885, p. 14, прибавляет при этом: ".. Les vrais antecedants sont le plaisir et la souftrance. Les emotions neutres... ne stimulent pas directement 1'activite, leur efilcacite est indirecte... Un sentiment neutre travaille ehcore en fonjant 1'esprit a rattention..."
*(589) Al. Bain Les sens et rintelligence. 1895, p, 43 и след.
*(590) "... quand im animal dechire avec les dents sa nurriture, chasse aa. proie.. le stimulus de son activite se trouve parmi les sensations ou ses sentiments. А cette activite, suggeree раг le sentiment nous donnons le nom de volition.." Al Bain. Les sens et rintelligence, p. 3.
*(591) Ziehen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. 2 Aufl. 1893, 8. 209. n. 1.
*(592) A. Bain. Les sens et Pintelligence. 1895, p. 259. "Notre principal faculte active est la volonte; sa nature est de nous pousser au plaisir et de nous detourner de la peine..." Cp. также Ibid., p. 260 и след.
*(593) Al. Bain. Les emotions et la volonte. 1885, p. 303.
*(594) Al. Bain. Les emotions et la volonte, p. 304 и след.- Из приведенных нами положений, высказываемых по этому вопросу Бэном, следует, что все-таки психолог этот считает не невозможным присутствие в человеческой психике такой активности, которая не разлагалась бы на чувствования и, следовательно, которая указывает на существование в человеке специфической волевой энергии. Мы по соображениям, высказанным выше, а также вследствие того, что Бэн считает возможным, чтобы эта активность и чувствования друг друга пополняли и друг в друга переходили, конструируем эту активность по Бэну, как деятельность чувствований. Мы не скрываем, однако, что в виду туманности этой части учения Бэна, некоторую почву может найти себе и другой взгляд, который можно обосновать на следующих мнениях, высказываемых Бэном, в особенности в трактате, посвященном эмоциям и воле. Вот сущность выставляемых Бэном по этому вопросу соображений, которые говорят отчасти против принимаемого нами в тексте объяснения активности. Бэн отмечает, что в организме человека содержится известный запас нервной энергии, существующий, между прочим, для целей служения организму в тех случаях, когда нервная система находится в бездействии или имеет место процесс ее питания. Эта энергия приводится в действие под влиянием внешнего раздражения или чувствований. Bain. Les emotions et la volonte, 1885, p. 294 и след. Такая, содержащаяся в организме, нервная энергия, в отношении силы ее проявления зависит от целого ряда условий и в ряду прочих от состояния здоровья и условий питания. Ibid. p. 299. Из этой-то активности, как из корня, по выражению Бэна "sortent deux branches qui divergent, mais qui peuvent par occasion se renconter; 1'une est celle de manifestations emotionelles, 1'autre, celle des manifestations volitionelles". Ibid., p. 303. Эмоциональными проявлениями активности служат, по Бэну, те или другие, более или менее, энергичные движения, в которых можно видеть как бы посредствующее звено между чувствованиями и действиями. Когда мы, под влиянием прохладительного напитка, начинаем двигаться быстрее, то здесь проявляется активность не волевого характера. Бэн не старается утилизировать для объяснения волевых явлений ту активность, которая порождается под влиянием чувствований, и принимает, что существует произвольная центральная энергия, независимая от эмоционального возбуждения, которая способна давать импульс нашим движениям. Ibid., р. 304. "... II est suffisament evident, замечает там же Бэн, qu'il-y-a dans notre constitution ce qu'on peut appeler une tendance a deployer notre puissance musculaire en Fabsence de toute impulsion emotionelle; еи." elle me parait etre pour la vplonte un -point de depart meilleur que ne le seraient les mouvements emotionelles..." Особое подтверждение своей гипотезы Бэн видит в том обстоятельстве, что в волевых движениях необходим с первого начала изолированный импульс, обособленный от импульсов, его сопровождающих. Мы видим, таким образом, что Бэн в действительности как будто не отождествляет явлений воли с чувствованиями и в даваемой им системе центробежных токов делает попытку отыскания самостоятельного источника волевых явлений. По соображениям, о которых мы говорили уже выше, мы относим, однако, теорию воли Бэна к группе доктрин производных. Прибавим здесь еще то, что допуская для объяснения волевых действий центробежные токи, о которых мы говорили выше, Бэн вступает, в сущности, на путь весьма шатких предположений, как на это уже указывали такие психологи, как Джемс; но, помимо того, Бэн делает этим путем совершенно необъяснимым разнообразие наших хотений. Раз, по признанию Бэна эти токи всегда однородны, то невозможно объяснить наше стремление к разнообразным объектам. Сознавая это внутренне, Бэн, по-видимому, по этому соображению, между прочим, относительно более развитых форм хотения признает, что только удовольствия и страдания стимулируют активность нашу, указывая ей цель, т.е., придавая ей значение действительно волевого феномена. Ibid., p. 307 и след. Но это обстоятельство и убеждает нас ближайшим образом, что гипотеза Бэна о центробежных, специально волевых токах, недостаточна, сама по себе, и в глазах Бэна для объяснения волевых феноменов. Это обстоятельство в связи с тем соображением, что Бэн не противник объяснения явлений воли при помощи феноменов чувствований дает нам право защищать тот взгляд на Бэна, который мы высказываем в тексте. Сознание некоторой спорности нашего взгляда побудило нас, однако, собрать здесь воедино все те возражения против нашего объяснения теории воли Бэна, которые могут быть почерпнуты из его двух трактатов, цитированных нами выше.
*(595) "... tous les organes sont snsceptibles d'etre mis en mouvement par un stimulus emane des centres nerveux, en 1'absence de toute impression du dehors ou sans avoir ete precedes d'aucune sentiment..." Bain. Les sens et rintelligence. 1895, p. 223. Cp. также op. cit, p. 43 и след., посвященная вопросу о preuves de 1'activite spontanee.
*(596) "Les sensations de l'odorat, замечает, между прочим, Бэн, сопtribuent... a eclaircir notre theme. Les odeurs douoes et argeables poussent a faire des eflforts pour continuer. a en jouir, si une fois nons en avons rencontre De la 1'habitude d'aspirer fortement 1'air charge d'odeurs fraiches ou balsamiques. Les poumons s'entendent aveo la bouche pour ne faire passer Гаиг que par la nez. II est probable que 1'action additionelle des poumons est un de ces mouvements spentanees, qui arrivent de tres bonne Ьедге a etre lies avec les sensai. tions qui sont influencees par eux..." Bain. Les emotions et la volonte. 1885 p. 320 и след.
*(597) "... pareilles associations sont directrices, determinantes, parce qu'ea fait, le stimulus propre de la volonte, un plaisir ou une souffrancl quelquonque. est necessaire pour donner l'impulsion..." Bain. Les emotions et la volonta 1885, p. 342.
*(598) Al. Bain. Les emotions et la volonte 1885, p. 344 и след. Эти заявления английского психолога только подтверждают наш взгляд на то, что Бэн не утилизирует того, что он называет spontanaite, и что проявляется в известных случаях в форме центробежных токов, для объяснения волевых явлений в собственном смысле. Сp. также, о чувствованиях удовольствия и страдания, как мотивах воли. Ibid., p. 389, 391, 399.
*(599) А1.Bain. Les ernotions et la volonte, p. 344.
*(600) А1.Bain. Les emotions et la volonte, p. 472.
*(601) Al.Bain. Op. cit., p. 460.
*(602) Al. Bain. Op. cit., p. 462 и след.
*(603) Вообще, с нашей точки зрения, далеко не выдерживает критики учение Бэна о двух главных категориях чувствования, как двух полюсах эмоциональной жизни. Вряд ли возможно сомнение, что вместо того, чтобы иметь только два противоположные вида чувствования, мы имеем почти бесконечное разнообразие чувствований. Никакое воззрение не противоречит так опыту, справедливо замечает Дж. Лэдд, как то, что имеются всего только два вида чувствований, а именно чувствования удовольствия и страдания "... причина, почему так трудно расклассифицировать чувствования, продолжает тот же американский психолог, состоит совсем не в том, что их так немного, но скорее в том, что их так много, что они так изменчивы и разнообразны. Кроме того, одно и то же чувствование может быть или приятным, или тягостным, сообразно с теми телесными и душевными условиями, которые сопровождают его возникновение. Так, например, есть чувствования удивления и чувствования ожидания, чувствования возбуждения и чувствования покоя, чувствования долга и чувствования красоты и т.д. Каждый из этих отдельных видов чувствования может быть или приятным, или тягостным, и эта приятность или тягостность может быть или слабой степени, или сильной"... Дж.Т.Лэдд. Очерк элементарной психологии, стр. 42 и след.
*(604) W. Wundt. Grundzuge de pliysiologischen Psychologie. 4 Auflage. I. B. Leipzig. 1893. II. B. Leipzig. 1893.-B. Вундт. Очерк психологии. 1897. Русск. перев. под редакцией проф. Н. Я. Грота.-В. Вундт. Душа человека и жи вотных. Т. I. Спб. 1865. т. II. 1866. перев. Е. К. Кемница.-В. Вундт. Лекции о душе человека и животных. Перев. II. Я. Розенбаха. Спб. 1894 со 2 изд.- W. Wundt. Vorlesungen uber die Menschen und Thierseele.
*(605) О. Kulpe. Grundriss der Psychologie auf experimenteller Grundlage iargestellt. 1893.
*(606) В.Вундт. Очерк психояогии, стр. 35 и след.
*(607) В.Вундт. Лекции о душе человека и животных. Спб. 1894. стр. 212.
*(608) Ср. также О.Кulре. Grundriss der Psychologie. 1893. s. 30 ff.
*(609) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 40 и след.
*(610) О.Kulpe. Grundriss der Psychologie auf experimenteller Grundlage dargestellt. 1893. s. 21.
*(611) Несколько иного мнения по этому вопросу, по-видимому, В. Вундт. Очерк психологии, стр. 203 и след.
*(612) О.Kulpe. Grundriss der Psychologie a,uf experimenteller Grundlage dargestellt. 1893. s. 231.
*(613) B. Вундт. Очерк психологии, стр. 41.
*(614) О. Kulpe. Grundriss der Psychologie auf experimenteller Grundlages. 30.
*(615) "... Fur die... Eigenschaften der Empflndung konnten wir als characteristisehes Kriterium angeben, dass wo sie vorkommen, sie als unaufherHche Merkmale zu gelten haben. Wird eine von ihnen-o, so wird die ganze Empfindung-o. An diesem Maasstab gemessen, kann das Gefiihl nicht in gleichem Sinne Eigenschaft der Empflndung gennant werden. Denn wir konnen sehr wohl den sog. Gefiihlston verschwinden lassen, olme damit die Empflndung selbst zu vernichten... Die Empfindung ist also allerdings etwas neben oder ausser dem vorhandenen oder fehlenden Gefuhl und ebenso das letztere etwas neben oder ausser der Empflndung". О. Кulре. Grundriss, s. 233 f.
*(616) В. Вундт. Очерк психологии, стр. 43 и след.
*(617) О. Kulpe. Grundriss der Psychologie auf experimentellen "Grttndlage dargestellt. 1893. s. 273 ff.
*(618) О связи воли и чувствований cp. О.Kulpe. Grundriss, также s. 270.
*(619) Gp. О.Kulpe. Grundriss, s. 462 f.
*(620) "... Gefuhle, Affecte, Triebe werden als die einzelne Vorgange betrachtet aus denen sich die Gemiithsseite unseres Seelenlebens zusammensetzt... Aus Gefuhlen entepringen die Affecte, aus den Affecten entwickeln sich die Triebe, und diese bildenwieder als einfache Acte des "Wollens den unmittelbaren Uebergang von den Gemuthsbewegungen zu den Willensvorgangen..." W. Wundt. Grundziiga der physiologischen Psychologie. 4 Aufl. B. ti. 1893. s. 497.
*(621) В. Вундт. Очерк психологии, стр. 202.
*(622) Вследствие того, что эти движения имеют для аффектов значение симптомов, их называют обыкновенно движениями выразительными. Вундт различает три класса этих последних. Первый из них образует выразительные движения, когда они являются симптомами чисто интенсивными. "В случае умеренной степени аффектов, они состоят в усиленных движениях, при аффектах же очень сильных в мгновенной задержке или параличе движений". Второй класс движений может быть характеризован, как движения качественных выражений чувств. "... они состоят в мимических выражениях, среди которых преобладающую роль играют реакции мускулов рта, сходные с рефлексами, сопровождающими сладкие, кислые и горькие вкусовые впечатления". Наконец, выразительные движения могутъ быть и проявлением. представлений. Движения этого последнего класса сводятся к движениям пантомимическим, "при помощи которых или указываются предметы, возбуждающие аффект (указательные жесты), или стараются дать представление о предметах и связанных с ними процессах формой движения (подражательные жесты"). Ср. В. Вундт. Очерк психологии, стр. 203 и след., а также W. Wundt. Grundzuge der Physiologischefl Psychologie.4 Aufl. II. B. 1893, s. 503 и Cap. XXII об Ausdrucksbewegungen.
*(623) Ср. наше предыдущее примечание, 479.
*(624) B.Вундт. Очерк психологии, стр. 217.
*(625) В.Вундт, Очерк психологии, ibid.
*(626) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 218.
*(627) В.Вундт. Ibid.
*(628) В. Вундт. Очерк психологии, стр. 219.
*(629) О. Kulpe. Grundriss der Psychologie auf experimenteller Grundlage dargestellt. 1893.
*(630) О. Kulpe. Die Lehre vom Willen. 1888.
*(631) Ср. также О. Kulpe. Grundriss. _ 72, s. 438 и След.
*(632) В.Вундт. Очерки психологии, стр. 255.
*(633) В.Вундт. Ор. cit., стр. 258 и след.
*(634) О.Kulpe. Grundriss, s. 377 ff.
*(635) По отдельным вопросам о волевом действии ср. также аналогичные взгляды О. Kulpe. Grundriss, s. 462 ff., a равно _ 53 passim.
*(636) B.Вундт. Душа человека и животных. Перев. Е. К. Кемница. I. 1865. II. 1866.
*(637) В.Вундт. Душа человека и животных. Т. ??, стр. 2.
*(638) В. Вундт. Ор. cit. T. II, стр. 398.
*(639) В. Вундт. Ор. cit. T. II, стр. 399.
*(640) В.Вундт. Лекции о душе человека и животных. Пер. П.Я.Розенбаха. Спб. 1894.
*(641) W.Wundt. Grundztige der physiologishen Psychologie. 4-te Aufl. I, II. B.B.Leipzig. 1893.
*(642) B.Вундт. Лекции о душе человека и животных, стр. 13.
*(643) В.Вундт. Ор. cit., стр. 119.
*(644) В.Вундт. Ор. cit., стр. 224.
*(645) В.Вундт. Ор. cit. стр. 225.
*(646) В.Вундт. Ор. cit. стр. 235.
*(647) W. Wundt. Grundztige der physiologischen Psychologi. 4 Aufl. Leipz 1893. B. II, s. 562. "... Im Gegensatze zu jener Anschaung welche den Willen aus Geflihlen und Trieben entstehen lasst, mussen wir darum vielmehr den Willen als die fundamentale Thatsache bezeiohnen, von der zunachts die Gefuhlzustande des Bewusstseins bedingt sind, unter deren Einfluss dann weiterhin aus diesen sich Triebe entwickeln und dle Trieben sich in immer verwickelten Formen ausserer Willenshandlungen umsetzen. Gefuhle und Triebe erscheinen nun nicht mehr als Vorstufen ftir die Entwickeiung des Willens sondern als Vorgange die dieser Entwickelung selbst angehoren, und bei denen die Wirksamkeit der inneren Willensthatigkeit als constante Bedingung erforderlich ist...".
*(648) "... die zwei Grundformen des Wollens: das einfache oder triebartige Wollen und das zusammengesetzte Wollen oder die Willkurhandlung (sind) vorgebildet in den Formen der Apperzeption..." W. Wundt. Grundzuge der physiol. Psychologie. B. II. 4 Aufl., s. 278.
*(649) "... Bei den Affecten, замечает Вундт, bleibt die Veranderung einp innere anf die Vorstellungen beschrankte, bei den Trieben ffihrt dieBewegung der Vorstellungen zu ausseren Bewegungen..." W. Wundt. Grundzuge. 4 Aufl. B. II, s. 502.
*(650) W.Wundt. Grundztige. 4 Aufl. B. II, s. 507.
*(651) "... Verbindet sich mit einem Begehren die Vorstellung, dass vorhan. dene objective Willenhindernisse die Triebhandlung unm6glich machen, oder besteht auch nur ein dieser Vorstellung entsprechendes Wiederstandsgefiihl, so wird das Begehren zum Wunsch..." W. "Wundt. Grundzuge, 4 Aufl. B. II, s. 508 и след.
*(652) Констатируя тот факт, что при объяснении явлений эмоций, психологи исходят обыкновенно из того, что впечатление, воспринятое от, того или другого, объекта, вызывает в нас душевное состояние, называемое эмоцией, а последнее влечет за собой известное телесное проявление, из современных психологов Джемс и Ланге вооружаются против этой господствующей доктрины. Телесное возбуждение, по мнению Джемса, следует непосредственно за восприятием вызвавшего его факта и сознавание этого возбуждения в то время, Т когда оно совершается, и есть эмоция, Ср. У.Джемс. Психология. Рус. пер. Лапшина, стр. 307 и след., а также Г.Ланге. Душевные движения. Психофизиологический этюд. Пер. М. Н. Спб. 1896, стр. VI и след. Предисл. французского переводчика G. Dumas.
*(653) Munsterberg. Die Willenshandlnng. Bin Beitrag zur physiologischen Psychologie. 1888. s. 62.
*(654) Th. Ziehen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. Jena. 1893.
*(655) В.Вундт. Очерк психологии. Русск. перев. под редакцией проф. Н.Я.Грота, стр. 41.
*(656) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 38 и след.
*(657) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 42.
*(658) B.Вундт. Очерк психологии, стр. 42.
*(659) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 43.
*(660) Э.В.Тичинер. Очерки психологии. Пер. М. Чепинской. Спб. 1898. стр. 74.
*(661) В.Вундт. Душа человека и животных. Т. II. Спб. 1866. стр. 9 и след.
*(662) О.Kulpe. Grnndriss der Psychologie. 1893. s. 4, 27 и мн. др.
*(663) В.Вундт. Очерк психологии, стр. 203 и мн. др.
*(664) Ср. О. Kulpe. Grundriss der Psychoiogie. _ 54. s. 341 ff.
*(665) "... the integral impression we fdll and are conscions of, when we knowingly give rise to any new motion of our body, or new perceptions of our mind".
*(666) Cp. M. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. Т. I 1883. II изд., стр. 353.
*(667) М. Троицкий. Немецкая психология в текущем столетии. Т. I. 1883. стр. 354.
*(668) Joc. Fried.Weiss. Tractatus philosophicus de natura.animi. Stuttg. 1761. стр. 89.
*(669) Joc. Pried. Weiss. Tractatus philosophicus,de natura animi. Stuttg. 1761, отр. 211.
*(670) J.H.Campe, Die Bmpfindungs und Erkenntnisskraft der menschlichen Seele. Leipzig. 1776. J.H.Campe. Ueber Bmpfindsamkeit nud Empflndelei. Leipzig. 1779
*(671) Sulzer. Arimerkungen tiber den verschiedenen Znstand worin sich die Seele bei Ausubung ihrer Hauptvermogeni namlich des Vermogens zu empfinden befindet. 1763.
*(672) A.Horwicz. Zur Entwickelungsgeschichte des Willens. 1876. - Ad. Horwicz. Psychologische Analysen auf physiologischer Grundlage. Ein Versuchzur Neubegrttndnng der Seelenlehre. I. Halle. 1872. II. ?. Halle. 1875. II. ??. Magdeburg. 1878.
*(673) "Hauptsachlich, поясняет Горвиц, von diesem Gesichtspunct (alle Seelenprocesse auf Ein einfaches physisehrpsychisches Grundelement zuruckzufuhren) werden alle Seelenthatigkeiten angesehen, alle anderen Pragen nur in so weit als sie mit jener Hauptfrage in Zusammenhang stehen, herbeigezogen, sonst aber zurtickgestellt"... Ad. Horwiez. Psychologische Analysen. I. s. V.
*(674) В этом же смысле высказывается по поводу учений Горвица и Т. Рибо в своем труде La psychologie allemande contemporaine. 1879. "...On peut... замечает Рибо, demeler deux traits principaux qui caracterisent lapsychologie de notre auteur: 1° l'emploie la methode physiologique; 2 le role. preponderant attribue au sentiment dans la vie psychique..." Ribot. Op. oit, p. 342. "Pour Mii, продолжает тот же авторе, le sentiment est 1'activite sous sa forme psychique la plus simple, la plus elementaire, la plus generale, et cette activite est le point de depart de tous les autres processus psychiques..." Ribot. Op cit., p. 344.
*(675) Как выражается Горвиц, он ввел "... in die Psychologie... den Nachweis der Verwandschaft und des fliessenden Ueberganges zwischefl Sinnes. empflndungen und Geineingefuhleii, die Zurlickfuhrung der Ermnerung auf allmahUch vervollkommnete Gefuhlsreactionen..." и создал "... Theorie der allmahlichen Herausbildung der gegenstandlichen "Wahrnehmung ans subjectiven Lustnnd Unlust-Geiuhleu..." Ad. Horwicz. Psychologische Analysen auf physiologischer Grundlage. II. ??. 1878, s. VI
*(676) A. Horwicz. Physiologiache Analysen. II. n. s. 31 и след.
*(677) Ad. Horwicz. Op. cit, p. 51.
*(678) Ad. Horwicz. Op. cit., p. 55.
*(679) Говоря о "gewaltsame Sonderung von Geftihlund Begehren", Горвиц замечаете, что "... es giebt kein Gefuhl das nicht sofort Begehren ist, es giebt kein Begehren das nicht seinen Grund in einem Gefuhl hat..." Ad. Horwicz. Psychologische Analysen. II. ??. s. 61.
*(680) Ср. Lehmann. Die Hauptgesetze des menschlichen Gefuhlslebens. 1892. s. 16 и след.
*(681) Т.Рибо. Психология "чувств. Перев. с французского. Киев. 1897. стр. 14 и след.
*(682) Рибо ссылается на наблюдения по этому вопросу, обнародованные в Revue Philosophique. Март 1896 г.
*(683) Т.Рибо. Психология чувств. Киев. 1897. стр. 16.
*(684) И.Ф.Гербарт. Психология. Пер. А.Нечаева, О возможности и необходимости применять в психологии математику. - Психология, как наука, вновь обоснованная на опыте, метафизике и математике. Учебник психологии. Спб. 1895.
*(685) "Самые общие формы явлений, в том виде, как их находят до начала всякого философствования, замечает Гербарт, суть принципы метафизики. Между только что названными формами есть одна, именно "Я", которая настолько же может быть отнесена к психологии, насколько и к общей метафизике. По-видимому, "Я" даже не форма, а прямо собственный предмет психологии. Однако то, что исследование этого понятия должно вестись в общей метафизике, - вытекает из нераздельной связи его с первыми метафизическими исследованиями... Научная обработка... чисто - психологических принципов, разрешение заключающихся в них проблем, - это всегда должно производиться с привлечением общеметафизических теорем..." И.Ф.Гербарт. Психология, как наука, стр. 37 и след.
*(686) "Душа, замечает Гербарт, есть простая сущность, и не только без частей, но и без какой бы то ни было множественности в своем качестве..." И.Ф.Гербарт. Учебник психологии. 3 ч., стр. 201.
*(687) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии. 3 ч., стр. 203.
*(688) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии. стр. 104 и след.
*(689) И.Ф.Гербарт. Психология, как наука, стр. 67.
*(690) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 105
*(691) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 119.
*(692) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, там же.
*(693) Сам Гербарт. говорит только о том, что его теория чувствований легче всего подтверждается анализом чувства гармонии. "При выполнении этого исследования, замечает Гербарт, предметом опыта является ряд звуковых отношений, на которых основана музыка, При простых тонах, эстетический характер их отношения решается непосредственно и одною только степенью задержки (звуковой интервал). Следовательно верно, что психологическое объяснение всей гармонии думают найти просто в различении степеней задержки... Если силы, на которые, разлагаются представления... одинаково напряжены, то возникает дисгармония. Но если одна из этих сил стоит к остальным в таком отношении, что приводится ими прямо на статический порог, то получается гармоническое отношение". Гербарт Учебник психологии. стр. 119, 120.
*(694) Lindner. Lehrbuch der empirischen Psychologie. s. 117
*(695) На почве учения Гербарта о чувствованиях строит свою доктрину по этому вопросу, как известно Nahlowsky. Das Gefuhlsleben. II Aufl. 1884.
*(696) С некоторыми видоизменениями против первоначальной доктрины Гербарта о чувствованиях принимает в общих чертах это учение гербартианец Л. Валлауф. Ср. L. Ballauf. Die Grundlehren der Psychologie und ihre Anwendung auf die Lehre von der Erkenntniss. II Auflage der "Elemente der Psychologie", Cothen. 1890. стр. 60 и след. Указав на то, что чувствования сопутствуют обыкновенно представлениям и к ним могут быть сведены, Баллауф относительно тех комбинаций, где наблюдаются чувствования неопределенные, замечает: ",.. es dtirfte doch von vornherein wahrscheinlich sein, dass es bei ihnen unbestimmt viele schwache Vorstellnngen sind, welche sich gegenseitig hemmen und daher keine bestimmte einzelne derseften rechtzmn Bewusstsein kommen lassen, die das Gefuhl anregen Ausserdem tritt gerade bei lebhaften Schmerzempflndungen, z. B. bei heftigem Zahnweh, das reine Vorstellen so in den ffintergrund, dass sich kaum ein bestimmter Vorstellungsinhalt angeben lasst an welchen das Schmerzgefiihl gebunden ist..." L. Ballauf. Op. cit. s. 61.
*(697) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 168.
*(698) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 121.
*(699) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 172 и след. passim и стр. 221.
*(700) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 249.
*(701) И.Ф.Гербарт. Учебник психологии, стр. 250.
*(702) "... Колебание в... борьбе (представлений) есть практическое обдумывание, которое кончается выбором. Этот последний первоначально не является делом практических правил... Он впервые делает их возможными, по мере того, как из часто повторяющихся выборов в подобных случаях постепенно возникает и... при помощи привходящих суждений, образуется общее хотение"
*(703) M.W.Drobisch. Empirische Psychologie nach naturwissenschaltlicher Methode. Leipzig. 1842. - M. W. Drobisch. Erste Grundlehren der Mathematischen Psychologie. Leipzig. 1850.
*(704) M.W.Drobisch. Bmpirische Psychologie nach naturwissenschaftlicher Methode. Leipzig. 1842. s. 36.
*(705) М.W.Drobisch. Bmpirische Psychologie nach naturwissenschaftlicher Methode. Leipzig. 1842. s. 37, 38.
*(706) Дробишу кажется невозможным "Vorstellungen, Gefuhle und Begehrungen hinsichtlich ihres Ursprungs in eine und dieselbe Reihe stellen, sondern mtissen (wir) vielmehr die Unselbststandigkeit und thatsachtliche Abhangigkeit der beiden letzteren Erscheinungsformen von den Vorstellungen als einen Fingerzeig betrachten, dass diese in irgend einer Weise jenen zu Grunde liegen und sie als abgeleitete Zustande begreifflich zu machen geeignet sein werden, wie dies denn auch schon von so vielen fruheren Psychologen nachzuweisen versucht worden ist, dass men sagen kann die atomistische Trichotomie der Seele sey erst durch Kant trad seine Schule aufgekommen..." M. W. Drobisch. Bmpirische Psychologie, s. 340.
*(707) М.W.Drobisch. Brste Grundlehren der Mathematischen Psychologie. Leipzig. 1850. s. 14.
*(708) "... Bei der Vorstellung... wird... der Gegenstand als abwesend vorausgesetzt. Wo aher seine Gegenwart behauptet wird, da ftndet eine Wahrnehmnng statt..." M. W. Drobisch. Empirische Psychologie. 1842. s. 39.
*(709) "... Die geistige Bilder, продолжает Дробиш, устанавливая свою терминологию, sinnlich wahrnehmbarer, aber abwesender Gegenstande kSnnen... sinnliche Vorstellungen gennant werden... Diese sirmlichen Vorstellungen sind aber weiter entweder die treuen Abbilder fruher wahrgenommener Gegenstande und Ereignisse, nnd heissen dann Erinnerungen oder Gedachtnissbilder, oder es sind bloss ihre sinnlichen Bestandtheile der Wahrnehmnng entlehnt, die Verbindungen derselben aber keiner Erfahrung entnommen, dann werden sie Embildungen in weitem Sinne, oder Phantasiebilderheissen konnen"... M.W.Drobisch. Empirische Psychologie. 1842. s. 53.
*(710) М.W.Drobisch. Elrste Grandlehren der Mathematischen Psychologie. Leipzig. 1850. s. 17.
*(711) "-. 1° Die Grosse der ursprunglichen Klarheit einer Vorstellnng, говорит Дробиш, необходимо direct proportional der Intensitat, derselben, 2° die Grosse der einer Vorstellung iibrig bleibenden Klarheit oder des Klarheitsrestea direct proportional dem Reste der Vorstellung zu setzen. 3° Hieraus folgt dann von selbst, dass die in der Folge der HemmTmg eingetretene Verminderung der Klarheit der Grosse der Hemmtmg direct proportional zu setzen sein wird..." M. W. Drobisch. Erste Grundleliren der Mathematischen Psychologie. Leipzig. 1850, s. 35.
*(712) М.W.Drobisch. Empirische Psychologie. Leipzig. 1842. s. 347.
*(713) "... Begehren, говорит Дробиш, ist das Aufstreben derjenigen Vorstellung, deren Inhalt begehrt wird, gegen Hindernisse, die ihren Grund zwar anch ansser" der Seele haben, doch aber von dieser empftmden werden mussen, weil sont die anfstrebende Vorstellnng, die doch immer in der Seele bleibt, kein Hinderniss flnden konnte; die Hindernisse sind also jedenfals wenigstens im weiteren Sinne selbst wieder Vorstellnngen..." M.W.Drobisch. Ernpirisohe Psychologie. 1842. s. 349.
*(714) "... Je nachdem... das Streben, Говорит Дробиш, anf einen kunftlgen oder gegen den jetzigen Znstand gerichtet ist, nnd hierbei sein Gegenstand als ein anziehender oder abstossender erscheint, heist es Begehren oder Verabschenen..." M.W.Drobisch. Bmpirische Psychologie. 1842. s. 221...
*(715) "... Je nachdem... das Streben, Говорит Дробиш, anf einen kunftlgen oder gegen den jetzigen Znstand gerichtet ist, nnd hierbei sein Gegenstand als ein anziehender oder abstossender erscheint, heist es Begehren oder Verabschenen..." M. W. Drobisch. Bmpirische Psychologie. 1842. s. 221...
*(716) "Das Wolen ist znvbrderst eine Art desjenigen Begehrens, das sich seines Gegenstandes bewusst ist: derm um zu wollen, muss man wissen, was man will. Das eigenthiimliche Merkmal desselben ist aber, dass es die Erlangung des Begehrten nnbedingt voranssetzt. "Ich will" heisst so viel als "ich werde". M. W. Drobisch. Empirische Psychologie. s. 246.
*(717) "Der Wille ist die Tratigkeit der Seele, sich ihren eigenen Vorstellnngen (Beweggriinden) gemass zur Thatigkeit zn bestimmen..." M. W. Drobisch Empirische Psychologie. 1842. s. 289.
*(718) Ср. А. Lange. Die Grundlegung der mathematischen Psychologie. Ein Versuch zur Nachweisung des fondamentalen Pehlers bei Herbart und Drobisch. Duisburg. 1865. s. 5.
*(719) Дробиш до того увлекается математическими аналогиями в качестве принципа, определяющего борьбу представлений, что вычисляет величину той дроби представления, которая остается после оказания на него воздействия "о стороны какого-нибудь другого представления. Но нужно ли особенно углубляться, чтобы видеть всю неудовлетворительность такой конструкции? Если еще с натяжками и можно бы согласиться, что представление выступает в качестве единицы душевной деятельности человека, то, очевидно, только потому, что оно представляет довольно дробную часть нашего душевного мира. Но можно ли говорить еще о дробях представления при тех условиях, когда и с единицей нашей психики не может быть, в сущности, связана какая-либо определенная величина. Не бессмысленно ли говорить о половине представления какой-нибудь вещи, о четверти представления приятеля и проч.? Не ясно ли, что лредставление, как психическое целое, совершенно неделимо в математическом смысле?
*(720) H. Steinthal. Binleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft. Berlin. 1871.
*(721) "... Was hier adaquat und was hinlanglich heisst, замечает Штейнталь, hat physische Psychologie (oder psychische Physiologie) zu zeigen..." H. Steinthal. Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft. 1871. s. 138.
*(722) H.Steinthal. Binleitung. 1871. s. 97
*(723) "Wir setzen, замечает Штейнталь, mit diesem Tertttinus (Vorstellung) nur voraus, dass wir eine Entwickelungsstnfe psychologiscli betrachten, wo die Anschaung schon nach den Kategorien des Dingsmit seinen Eigenschaften und sich daran anschliessenden Formen auf die Stufe des Begriffs gehoben ist..." H. Steinthai. Einleitung, s. 112.
*(724) H. Steinthal. Einleitung. s. 111.
*(725) H. Steinthal. Einleitung. s. 163.
*(726) Н.Steinthal. Einleitung. s. 218
*(727) H. Steinthal. Einleitung. s. 138.
*(728) "Da die Vorstellungen gar keine andere Aufgabe haben als zu appercepieren, so bezeichnen wir mit ihrer Apperceptions-Macht nur den Grad der Bethatigung ihres Wesens..." H. Steintbal. Einleitung. s. 217.
*(729) H. Steinthal. Einleitung. s. 230.
*(730) Штейнталь далек, однако, от мысли конструировать чувствования, как какую-либо особую категорию, противоположную тому, что обнимается у него названиями ощущения, восприятия или представления. Должны ли мы, спрашивает Штейнталь, признать существующими в нашей душе две особенные способности: способность чувствования и сознания, и отвечает на этот вопрос отрицательно. Н. Steinthal. Binleitung. s. 294. Чувствования, продолжает тот же автор-психолог, суть состояния удовольствия и неудовольствия, наслаждения и страдания, приятного и неприятного. Ощущения наши знакомят нас с объектами и носят объективный характер. Чувствования, наоборот, ничего не говорят нам об объектах и субъективны в том смысле, что знакомят нас с нашими собственными состояниями, квалифицируемыми, как приятные или неприятные. Но не должно упускать из виду, думает Штейнталь, что всегда каждое чувствование, вместе с элементом удовольствия или неудовольствия, имеет н известное качественное содержание. Боль головы отличается от боли других частей тела своим качеством и заключает, в соответствии со своим различием, различные ощущения. Каждое ощущение, кроме того, сопровождается известным чувством удовольствия или неудовольствия. Уже отдельные цвета нравятся или не нравятся, не говоря уже о тех чувствованиях, которые сопровождают гармонию или дисгармонию. Вообще, Штейниаль считает возможным придти к такому выводу отчасти по соображениям чисто физиологического характера. Ощущение и чувствование являются, с его точки зрения, одним и тем же изменением нервов, имеющим, однако, со стороны психологической двоякие последствия. Тот же субстрат, думает Штейнталь, характеризуется, как чувствование тогда, когда он оценивается с точки зрения строго субъективной, и, как ощущение, когда он оценивается объективно со стороны своего содержания. Детально мысль эту Штейн таль выражает следующим образом: "... Bin und derselbe Vorgang, dieselbe Erregung der Nerven wird vom Bewusstsein zwiefach verwerthet: als Gefuhl, indem es subjectiv nur die Veranderung des Bestandes und dasMaasderselben vom Gesichspuncte ihrer Angemessenheit als Lebensbedingung beurtheilt und als Empflndung, indem es den Inhalt der Veranderung als einen besonderen Vorgang nach der Kategorie der Causalitat und Qualitat objectiv erfasst..." H. Sfeinthal. Einleitung, s. 300.
*(731) H. Steinthal. Einleitung. s. 233.
*(732) H. Steinthal. Einleitung. s. 293.
*(733) "... es ist hier, говорит Штейнталь о природе воли, die Lust am erwarteten Erfolge der iibemommenen Arbeit und das Gemeingefiihl des leiblichea Kraftvorrats und vorgestellte Bewegungsgefuhle-es ist alles dies durch einander, was wir als besonders Wollen deuten..." H. Steinthal. Einleitung. s. 294.
*(734) "... Die Vorstellung einer Bewegung ist ja nichts andres, als die vom Bewusstsein erfasste, in dasselbe ubersetzte Bewegung..." H. Steinthal. Einleitung. s. 286.
*(735) H. Sieinthal. Einleitung. s. 286.
*(736) H. Steinthal. Einleitung. s. 292.
*(737) "Der Anblick einer Dame, поясняет другим примером свою мысль Штейнталь, konnte uns die Stissigkeit einer Umarmung in das Bewusstsein treiben und damit wtirden die Arme ausgebreitet werden; aber der Gedanke des Unrechts gegen eine ehrenwerthe Person oder der monogamischen Pflicht oder der Schonheit der Keuscheit beim Jiingling wie bei der Jungfrau muss ein machtiges Agens sein um den Arm zuruckhalten..." H. Steinthal. Binleitung. s. 293.
*(738) ".. Es wird, как выражается Штейнталь, diejenige Apperception von mehreren moglieh gemeinten vollzogen, in welcher die machtigere Gruppe, sei es die absolut oder nur fur den besonderen Pall machtigere, in Wirksamkeit kommt..." Cp. H. Steinthal. Binleitung. s. 230.
*(739) Kulpe, Die Lehre yom Willen., 1888. s. 52.
*(740) Cp. кроме цитированных трудов: О. Staude. Philosoph. Studien. B. I. s. 149. s. 192 f.
*(741) Wilh. Volkmann, Ritter von Volkmar. Lehrbuch der Psychologie vom Standpuncte des Realismus nach genethischer Methode. 4 Aufl. B. I. 1894, B. II. 1895.
*(742) W. Volkmann. Lehrbuch der Psychologie. 4 Aufl. B. I. s. 212.
*(743) W. Volkmann. Lehrbuch der Psychologie. 4 Aufl. B. I. s. 214.
*(744) W. Volkmann. Lehrbuch der Psychologie. 4 Aufl. B. I. s. 470.
*(745) Обзор разнообразных значений термина Vorstellnng в истории психологии см. W. Volkmann. Op. cit. В. I. s. 171 и след.
*(746) W.Volkmann. Op. cit. В. I. s. 168. Там же Фолькманн добавляет: "Diesen Zustand als Gesehehenes, als That, als innere Bntwickelung nnd Aus. bildung, als Auswirkung der Seele gefasst, nennen wir Vbrstellung, als Geschehen, als Thatigkeit Vorstellen..."
*(747) "Unter innerer Wabrnebmung, замечает Фолькманн, verstehen wir die Thatsache, dass unsere Vorstellungeri (utid auf Vorstellungen beruhende Phunomene) uns nicht bloss als objective Bilder vorscbweben, sondern eine Beziehuhg auf unser ich annehmen, der gemass sie uns als etwas erscheinen, das unser ich weiss und hat, - d. h. das Object seines Vorstellens ist..." W. Volkmann. Op. cit. B. II. s. 176 f.
*(748) W. Volkmann. Op. cit. s. 189 f.
*(749) W. Volkmann. Op. cit. s. 198 f.
*(750) "... DieHemmimg, говорит Фолькманн, ist eine blosse Bindung, em blosses Latentwerden, keine Vernichtung des Vorstellens. Die verdunkelte Vorstellung kehrt somit in das Bewusstsein zuriick, sobald die vorhandenen Hemmungsverhaltnisse dem ausser Wirksamkeit versetzten Vorstellen gestallten seine Wirksamkeit wieder aufzunehmen. Die Wiederkehr der verdnnkelten Vorstellung zum Bewusstsein, oder mit anderen Worten: das Wiederaufsteigen der Vorstellung ins Bewuastsein nennen wir deren Reproduction..." W. Volkmann. Op. cit. s. 399 f.
*(751) "Das Gefiihl ist das Bewusstwerden des Spannungsgrades des Vorstellens"... W. Volkmann. Op. cit. B. II. s. 314.
*(752) W. Volkmann. Op. cit. B. II. s. 315.
*(753) W. Volkmann. Op. cit. B. II. s. 316.
*(754) W. Volkmann. Op. cit. B. II. s. 333.
*(755) W. Volkmann. Op. eit. B. II. s. 398.
*(756) "Empflndung und Reproduction, замечает в другом месте Фолькманн, sind nur wechselnde Pradicate desselben psychischen Geschehens, Bezeichnungen der verschiedener Perioden in der Geschichte derselben Vorstellung. Empflndung heisst, uns die Vorstellung von ihrer Bntwickelung bis zu ihrer ersten Verdunkelung, Beproduction von der Wiederkehr in das Bewusstsein bis zu der abermaligen Verdunkelung. W. Volkmann. Op. cit. s. 470. B. 1.
*(757) W. Volkmann. Op. cit. s. 398. В. II.
*(758) W. Volkmann. Op. cit. s. 399. В. II.
*(759) W. Volkmann. Op. cit. s. 451. В. II.
*(760) W. Volkmann. Op. cit. s. 459 f. В. II.
*(761) Тhe Lipps. Grundthatsachen des Seelenlebens. Bonn. 1883.
*(762) Th. Lipps. Grundthatsachen, s. 20.
*(763) Th. Lipps Grundthatsachen, s. 23 f.
*(764) Th. Lipps. Grundthasacten, s. 62.
*(765) Th. Lipps. Grundthatsaoten, s. 47 ff
*(766) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 55.
*(767) "Und doppelt unberechtight, добавляет Липпс, и st die Annahm eines Willens, der, nicht genug, dass er кеип Vorstellungsinhalt ware, auch nicht einmal in einem solchen sich zu erkennen gabe, da zu seiner Bmpfehlung nickt einmal die naturliche Neigung, dem Empfundenen aiich Wirklichkeit an sich zuzuschreiben, vorgebracht werden konnte..." Th. Lipps. Grundthatsaoten, s. 55.
*(768) Th. Lipps. Grundtgatsacten, s. 45.
*(769) Липпс поясняет эту мысль двумя примерами. Предположим, говорит он, что мы не слышим играющей под нашими окнами шарманки, но что вдруг она начинает играть знакомую и давно не слышанную нами мелодию. Это обстоятелъство приковывает наше внимание. По господствующему взгляду, в этой комбинации должно быть констатировано пассивное внимание; но, по мнению Липпса, случай этот не содержит ничего такого, что существенно отличало бы его от активного внимания. Знакомая мелодия достигает в этой комбинации нашей души и открывает известное предрасположение к представлению, которое было уже раньше заложено в душе. Мелодия находит, кроме того, предрасположение к другим представлениям, связанным с мелодией и которые образуют собой тот "интерес", который связан с мелодией. Этот случай внимания пассивного Липпс сопоставляет со следующей комбинацией внимания активного. Положим, говорит он, что мы получаем право сделать известного рода заключение на тот конец, когда на предмете, при помощи которого мы экспериментируем, выступит некоторая окраска. Мы внимательно дожидаемся этой окраски и, наконец, улавливаем ее. То, что обуславливает в данном примере результат, является представление окраски и связанное о ним заключение. Это последнее заставляет интересоваться окраской. Но то же почти мы имеем и в предыдущем примере, думает Липпс. Разница состоит только в том, что те элементы, которые должны доставить нашему возбуждению ту степень внимания, в котором оно нуждается для того, чтобы стать сознательным, в первом примере вызываются. только путем возбуждения, а в данном примере имеются уже налицо. Th. Lipps. Grundtbtsacten, s. 136 f.
*(770) Тh. Liррs. Grundthatsacten, s. 137.
*(771) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 59 f.
*(772) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 61.
*(773) Th. Lipps. Gruadthatsaoten, s. 596.
*(774) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 597, a также s. 378.
*(775) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 699.
*(776) Th. Lipps. Grundthatsacten, s. 650 и след, При Besinnen, замечает Липпс, мы имеем дело "mit gew6hnlicher reproductiver Thatigkeit... die gegen Hindernisse sich aufarbeitet..." s. 653. Ibid.
*(777) Th. Lipps. Grundthatsacte, s. 634.
*(778) R.Stammler. Wirthschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung. 1896. R. Stammler. Das Recht der Schuldverhaltnisse in seinen allgemeinen Lehren. 1897.
*(779) R.Stammler. Wirthschaft und Recht, s. 351
*(780) R. Stamm1er. Wirthschaft und Recht, s. 333.. Cp. также R. Stamm1еr. Das Recht der Schuldverhaltnisse in seinen allgemeinen Lehren, s. 14-21 passim.
*(781) R. Stammler. Das Recht der Schuldverhaltnisse, s. 16.
*(782) Спенсер. Основания психологии. Пер. И.И.Билибина. Ч. I-V. Спб. Ч. VI-IX. Москва. 1898. Th. Ribot. Lapsychologie anglaise contemporaine. Paris. 1870.
*(783) F. Jodl. Lehrbuch der Psychologie. Stuttgart. 1896. s. 129. относит доктрину Спенсера к типу учения о воле, защищаемого, но не приводит в оправдание такой классификации каких бы то ни было аргументов
*(784) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 262.
*(785) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 265.
*(786) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 269.
*(787) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 272. Ср. также Th. Ribot. La psychologie anglaise contemporaine. Paris. 1870. p. 191.
*(788) "... De meme, говорит Рибо, излагая доктрину Спенсера, que l'instinct peut etre considere соmmе une sorte de memoire organisee, de meme la meinoire peut etre considere comme un instinct naissant... quand 1'instinct devient trop complexe pour se produire avec la surete automatique qui lui est propre, il en resulte un conflit entre tous le mouvements. Ceux qni ne parviennent pas a se realiser, restent a 1'etat de simples tendances, c'est-a-dire de mouvements simplements concus; et ces impressions internes en suscitant d'autres, ainsi se forme cette succession d'idees reguliere ou irregnliere que nous appellons memoire..." Th. Ribot. Psychologie anglaise coDtemporaine. 1870. p. 192.
*(789) Г. Спенсер. Основания психологии. Т, I. стр. 278.
*(790) Г.Спенсер. Основания психологии. Т. I. стр. 290.
*(791) Проф. Рибо, излагая доктрину Спенсера, ставит в упрек английскому психологу, между прочим, не вполне законченное и суммарное трактование чувствований, которое наблюдается в трудах Спенсера "... il y a peut etre, замечает Рибо, lieu de regretter que M. Herb. Spencer n'ait point compris dans son analyse les volitions et les emotions et qu'il ne nons ait pas montre cominent ce ramlau vient se sonder au tronc commun: il eut donne ainsi une veriflcation nouvelle de son principe de 1'unite de composition..." Ribot. La psychologie anglaise contemporaine. Paris. 1870. p. 217.
*(792) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 304.
*(793) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 295.
*(794) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 81.
*(795) Г. Спенсер. Основания психологии. Т.. I, стр. 304. 653
*(796) Г. Спенсер. Ibid.
*(797) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 304-5.
*(798) Г. Спенсер. Основания психологии. Т. I, стр. 308.
*(799) H. Maudsley. Physiologie de 1'esprit. Traduit sur la III edition par Al. Herzen. Paris. 1879.-Henry-Maudsley. The physical basis of the will. London. 1880.-Henry Maudsley. Body and will, being ali essay concerning will in its metaphysical, physiological and pathological, aspects. London. 1883.
*(800) Henry Maudsley. Body and will. London. 1883. Глава, посвященная вопросу о Will in its physiological aspect. p. 99-123.
*(801) Henry Mandsley. Physiologie de 1'esprit, p. 417.
*(802) Henry Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 189.
*(803) Неnгу Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 251.
*(804) Henry Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 417.
*(805) Henry Maudsley. Physiologie de l'esprit, p. 323.
*(806) Неnrу Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 285.
*(807) Henry Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 272.
*(808) Henry Maudsley. Physiologie de 1'esprit, p. 338.
*(809) "... danS Tattention reflexe ou involontaire, Factivite de la pensee est de nature a eveiller immediatement et a retenir la conscience; tandis que dans 1'attention volontaire, Fexcitation n'arrive au diapason d'activite que grace a 1'aide d'energies supplementaires, de contriliutions reflexes, qu'elle repoit des idees associes. Dans le premier cas 1'acte est directement reflexe; dans le second, il est indirectement..." Henry Maudsley. Physiologie de Fesprit, p. 302 и след.
*(810) Munsterberg. Die Willenshandlung. Ein Beitrag zur Physiologischer Psychologie. 1888.
*(811) Munsterberg. Die Willenshandlung. 1888. s. 11 ff.
*(812) Munsterberg. Die Willenshandlung. 1888. s. 17 f., a также 140 ff.
*(813) Munsterbefg. Die Willenshandlung. 1888. s. 20 f.
*(814) Munsterberg. Die Willenshandlung. 1888, s. 22.
*(815) Пытаясь обосновать этот взгляд с точки зрения учений дарвинизма Мюнстерберг Ор. cit., s. 22-52 passim, замечает, что "... die ganze Welt, einschliesslioh der gesammten Measchheit ist fur den einzelnen Organismus еипе unendlich mannigfaltige Reizquelle, welche in ihm durch seinen sensoriseh motorischen Mechanismus notwendig dijenige Bewegungen verursacht, welche fur die Brhaltung des Organismus oder seiner Nachkommen zweckmassig sind; in eben diesen Bewegungen besteht die Gesammtheit der thierischen und mensehlichen Reflexe, Trieb und "Willkur-Handluhgen..." Mtinsterberg. Op. oit., s. 52. - Cp. приближающийсяк этому, mutatis mutandis, взгляд Лотце. Lotze. Mikrokosmus. Ideen zur "Naturgeschichte der Menschheit. I B. 1856. s. 313.
*(816) Munsterberg. Willenshandlung. I. 1856. s. 56 f.
*(817) Munsterberg. Willenshandlung, s. 60.
*(818) Munsterberg. Willenshandlung, s. 62.
*(819) Munsterberg. Willenshandlung, s. 67.
*(820) Munsterberg. Willenshandlung, s. 70 ff. "... Der innereWille hatsich... in der Analyse als ein sehr mannigfaltiges Vorstellungsgebilde erwiesen, zusammengesetzt aus Vorstellungsreihen bestimmter Art und Innervationsgefiihlen...". Mtinsterberg. Op. cit., s. 72.
*(821) Munsterberg. Willenshandlung, s. 84 f.
*(822) Munsterberg. Willenshandltmg, s. 85 f.
*(823) Munsterberg. Willenshandlnng, s. 90.
*(824) О волевом действии, замечает Мюнстерберг, может быть речь "... wenn der Wahrnehmung eines durch eigene Bewegung erreichten Effectes die Vorstellung der Brreichung, respeetive der Bewegungsempflndung die Erinnerungsvorstellung derselben, d. h. die Irmervationsempflndung voranging..." Munsterberg. Willensliandlung, s. 102.
*(825) Munsterberg. Willenhandlung, s. 92 f.
*(826) Munsterberg. Willenshandlung, s. 70.
*(827) "... es wiirde uberhaupt keiner Sinn von der Erinnernng an einen Gegenstand zu spreclien, wenn die Vorstelhmg andere Qualitaten umfassen wtirde..." Munsterberg. Willenshandlung, s. 138. f.
*(828) Th. Ziehen. Leitfaden der physiologischen Psychologie. Jena. 1893. Cp. в особ. s. 193.
*(829) J. Baumann. Ueber Willens und Characterbildung auf physiologischpsychologischer Grundlage. Sammlmg von Abhandlungen aus dem Gebiete der padagogischen Psychologie und Physiologie. B. I. H. 3. 1897.
*(830) Th. Ziehen. Leitfaden, s. 22, a также 21 passim.
*(831) Th. Ziehen. Leitfaden, s. 199.
*(832) Th. ZJiehen. Leitfaden, s. 205.
*(833) Чувствования Циген считает свойствами или существенными ингредиентами ощущений и представлений и характеризует их "als Gefuhlst6ne der Empflndungen und Vorstellungen. Cp., между прочим, Ziehen. Leitfaden, s. 123 и след., a также 7 Vorles., s. 92-107 passim.
*(834) "... Wir konnen, замечает там же Циген, den Verflechtern der Lehre von einem besonderen Willensvermogen mit vollem Recht das onus pro bandi zuwalzen. Wir haben alle psychisohen Vorgange ohne dasselbe erklart..." Th. Ziehen. Leitfaden, s. 205.
*(835) Ziehen. Leitfaden, s. 206.
*(836) Th. Ziehen. Leitfaden, s. 207.
*(837) J.Baumaun. Ueber Willens-und Characterbildung, s. 13.
*(838) J. Baunmnn. Ueber Willens-und Characterbildung, s. 30 f., s. 19 f.
*(839) Близки к этим учениям, элиминирующим волю и заменяющим ее представлением в числе многих других в новейшей немецкой психологической литературе Lehmann. Die Hauptgesetzte des menschlichen Gefuhllebens. Leipzig. 1892., a также R. Wahle. Das Ganze der Philosophie und ihr Ende. Wien und Leipzig. 1894.
*(840) W. James. Textbook of Psychology. Русск. перев. Лапшина. Спб. 1896.-W. James. The Prmciples of. Psychology. V. I, II. London. 1891.
*(841) Джемс. Психология. Перев. Лапшина. Спб. 1896. стр. 7.
*(842) "The whole neural organism, замечает Джемс, ...is, physiologically considered, but a machine for converting stimuli into reactions... Using sweeping terms and ignoring exceptions, we might say that every, possible feeling produces a movement, and that the movement is a movement of the entire organism, and of each and all it's parts. What happens potently when an explosion or a flash of lightning startles us, or when we are tickled, happens latently with every sensation which we receive..." W. James. The principles of Psychology, v. II, p. 372.
*(843) Cp. многочислeнные доказательства этого y W. James. Op. cit., p. 374 и след., а равно Feге. Sensation et movement. 1887. p. 56.
*(844) W. James. The principles of Psychology. V. II, p. 442. "Emotions... fall short of instincts, in that the emotional reaction utnally terminates in the subjects own body, whilst the instmctive reaction is apt to go farther and enter into practical relations with the exciting object..."
*(845) "... the bodily changes, замечает Джемс, follow directly the perceptions of the fact and- aur feeling of the same changes as they occur is the emotion..." W. James. The principles. V. II, p. 449.
*(846) W. James. The principles. V. II, p. 458.
*(847) "... If we fancy some strong emotion, and then try to abstract from our consciousness of it all the feelings of its bodily symptoms, we flnd we have nothing left behind..." W. James. The principles. V. II, p. 451.
*(848) Ср. по этому вопросу W. James. Mind. 1884. Psychol. Revue 1894. I. n° 5. p. 514-52Э. Irons. О теории эмоций Джемса. Mind. 1894. p. 77-97. Mind. 1895. p. 93. Dewey. Psychol. Rev. Nov. 1894 и Jan. 1895.
*(849) Джемс. Психология. Перевод Лапшина, стр. 325.
*(850) W. James. The principles. Vol. II, p. 390.
*(851) Джемс. Психология. Русск. перев. Лапшина, стр. 348.
*(852) W. James. The principles. V. II, р. 531 и след.
*(853) К этому сводится,главным образом, возражение Вундта, высказанное им в Philosophische Syudien. 1891. VII. s. 349 и след.
*(854) Возражение Irons'a в Mind. Jan. 1895. р. 93 и след.
*(855) Worcester. Ср. замечания на некоторые пункты психологии Джемса. Monist. VII. р. 285. 1893.
*(856) Последователь Джемса, Dewey (Psychological Revue Nov. 1894 и Jan. 1895), старающийся привести в соответствие теорию эмоций Джемса с доктриной Дарвина о выражений эмоций, в противность Джемсу, настаивает на том, что существует прямая, инстинктивная, предустановленная, наследственно передающаяся связь между некоторыми восприятиями и рефлексами нашего организма, связь, возникшая в результате актов приспособления, ставших, с течением времени, бесполезными. Дюи считает несомненным, что восприятие и ответ на него в форме эмоции осуществляются без примеси феноменов идеации, памяти или мышления.
*(857) Очень глубокие соображения в пользу сближения воли и представления можно найти еще у Бэна, несмотря на то, что он является защитником совершенно другого взгляда. "L'attention, замечает Бэн, que nous portons aux objets que nous entourent, occupe le premier rang panni les circonstances qui reglent nos actions. La fascination qu'exerce sur 1'homme la vue d'un precipice est un ехеюрие bien connu... L'idee d'un corps qui tombe est suggere avec tant d'intensite, qu'nn effort de volonte est necessaire pour preserver le spectateur de la realiser sur sa propre personne..." Al. Bain. Les sens et 1'intelligence. 1895. p. 259, 260.
*(858) Самыми значительными его сочинениями считаются Peri arcwn и Kata Kelson? Первое из них сохранилось отчасти в латинской переделке Руфина. Изд. Migne. Т. 11-17. Оригену посвящены, главным образом, следующие труды: С. Тhomasius. Origenes. Nurnberg.1837. Redepenning. Origen. Eine Darstellung seines Lebens und seiner Lehre. 2. B. Bonn. 1841-1846. j. Denis. De la philosophie d'0rigenes. Paris. 1884. Труды Оригена изданы De 1a Rue в Париже. 1733. Ср.Джемсъ Робертсон. История христианской церкви. Перев. с VI англ. изд. Лопухина. Спб. 1890. Т. I. стр. 89 и след. Виндельбанд. История древней философии. Спб. 1898. изд. II. стр. 310 и след.
*(859) Ср. Arch. Alexander. Theories of the will in the History of Philosophy. 1898. p. 96
*(860) Ср. Виндельбанд. История древней философии. Спб. 1898. 2 изд., стр. 312.
*(861) Summa Theol. II. Q. XXXVII. Ср. Alexander. Op. cit., p. 128.
*(862) Ibid. I. Q. LXXVIII. 1.
*(863) "Appetitus naturalis est inclinatio cujuslibet rei in aliquid ex natura ua..." Summa Theol. I. Q. LXXVIII. 1.
*(864) Ibid. II. ?. Q. I, п; II. ?. Q. VIII. 1.
*(865) Фуллье. Схоластика и возрождение. с. 372 в Истории древней философии Виндельбанда.
*(866) В соответствии с отрицанием самостоятельности воли у Фомы Аквинского, у него"нравственность и право, по словам Фуллье, построены тоже на чисто умственных и рассудочных началах. Фома понимает гражданский закон по образцу стоиков и платоновцев. Это приказание разума, издаваемое для общего блага тем, на ком лежит забота об общественной жизни..." Фуллье. Схоластика и возрождение. стр. 374, в Истории философии Виндельбанда. Спб. 1898.
*(867) "Voluntatem et intellectum non esse duas animae patentias realiter et a se distinctas; ex hac distinctione orta esse omnes circa doctrinae de libero a Aitrio difficultates..." Episcopius. Tractatus de libero arbitrio. II.
*(868) "Voluntas enim non est facultas quaedam distincta necdum diversa ab intellectu, uti neque intellectus facultas aut potentia quaedam est diversa a vita divina... quia si voluntatis est potentia distincta aut diversa ab intellectu tum necesse est, ut voluntas ut volitio omnis. caeca sit, es stulta sive irrationalis, prout suo tempore demonstrabimusfusius..." Episcopius. Institut. Theol.IV.II.20. Amsterdam. 1650-1655.
*(869) Уже Декарт сводил волю к силе утверждения и отрицания. Ср. Фапькенберг. История новой философии. стр. 121. - Spinoza. Eth. II. ргор. 49 королларий.
*(870) Spinoza. Eth. I. Def. 3. "Per substantiam intelligo id quod in se est et per se concipitur: hoc est id, cujus conceptus non indiget conceptu alterius rei, a quo formati debeat". Cp. B. Спиноза. Этика. V вып., Трудов психологич. общества. 1892. сuр. 1.
*(871) S.pinoza. Eth. I. Def. 4. "Per atributum intelligo id, quod intellectus de substantia percipit, tamquam ejusdem essentiam constitnens".
*(872) Spinoza. Eth. II, prop. 1.
*(873) Spinoza. Eth. II. prop. 48.
*(874) Spinoza. Eth. I. Def. 5.
*(875) Spinoza. Eth. II. prop. 48.
*(876) Ср. Spinoza. Eth. II. prop. 48. доказат. и схолия.
*(877) "In mente nulla datur absoluta facultas volendi et nolendi, sed tantum singnlares volitiones, nempe haec et illa affirmatio, et haec et illa negatio". Spinoza. Eth. II prop. 49.
*(878) Доказат. к coroll. propos. 49. II. Eth.
*(879) Как ученик Лейбница (| 1716), Вольф был, главным образом, популяризатором философии первого. В своих взглядах на природу воли Вольф опять-таки не выступает с самостоятельными исследованиями, но популяризует и отчасти приводит в порядок то учение о воле, которое Лейбниц развивает в Nouveaux Essals и в Principes de la Nature. В первом из этих трудов Лейбниц отличает volonte, как способность при помощи мысли дать повод к реализации какого-нибудь действия, от volition, как наклонности к добру, и appetition, как стремления, возникающего из незаметных представлений. "Poir parier, пишет Лейбниц; plus rondement et pour aller peut etre plus avant, je dirai que la volition est 1'eftort ou la tendance (conatus) d'aller vers се qu'on trouve bon et loin de ce qu'on trouve mauvais". Nouv. Ess. II. XXI. 5. В Principes de la nature Лейбниц определяет желание, как стремление одного представления к другим. В своей Theodicee Лейбниц переносит на volonte свойства volition. "La volonte, говорит он, consiste dans 1'inclination a faire quelque chose aproportion du bien qu'elle renferme..."
*(880) G.F.Меuеr. Theoretische Lehre von den Gemuthsbewegungen uberhaupt. 2 Aufl. Halle. 1759.
*(881) Meйep настаивает "... dass alle Begierden und Verabscheuungen aus Vorhersehungen, Verinuthungen, Vergnugen, Missvergnugen, mit einem Worte aus einer Erkenntniss als aus ihrer Quelle entstehen. Diese Erkenntniss wird daher die Triebfeder und der Bewegungsgrund genannt, weil sie die Kraft der Seele antreibt, anstrengt und zu begehren und zu verabscheuen bewegt. Nachdem nun diese Erkenntniss beschaffen ist nachdem sind auch die Begierden und Verab- v soheuungen beschaffen, die aus ihr entstehen". G. P. Meier. Theor. Lehre von den Gemuthsbewegungen. 1759. s. 42.
*(882) Cp. Фалькенберг. История новой филоcофии. Спб. 1894. отр. 365.
*(883) Eberhard. Allgemeinen Theorien des Denkens und Bmpflndens. 1786.
*(884) Eberhard. Allgemeinen Theorien des Denkens und Empflndens. 1786 S. 20.
*(885) Eberhard. Op. cit., s. 32.
*(886) James Mill. Analyse des phenomenes de 1'esprit humain. 1869.
*(887) James Mill. Analyse de phenomenes de Tesprit humain. t. I. ch. II, p. 52.
*(888) Таков, наприм., Лотце, который допускает, что воля является чисто акцессорным моментом в деле воспроизведения произвольных движений и что ее деятельность ограничивается воссозданием представления или настроения, с которыми возникновение движения связано, как чисто автоматическое последствие. Н. Lotze. Medicinische Psychologie, s. 313 f.
*(889) Настаивая на элементе движения, как существенной особенности психических процессов, мы отнюдь не хотим этим сказать, что считаем возможным свести на движение психическую деятельность. Для такого вывода не дает достаточных оснований современное состояние психологии. В настоящее время даже более, чем когда-либо, является предпочтительным признать в процессе функционирования нервной системы совершенно особый род феноменов. Если мы говорим о движении, как об основной черте нашей раздражимости, то только потому, что совершенно ничего не знаем о раздражимости наших нервных клеточек, пока она не выражена в форме движения "Только движение, пишет известный физиолог Ш. Рише, может нам обнаружить... раздражаемость: будет ли это движение выражено химическим изменением, или сокращением тканей, или изменением температуры, или анатомическим изменением строения; во всех случаях это будет движение, потому что в конце все явления сводятся наукой к движениям заметным, видимым и осязаемым". Ш. Рише. Опыт общей психологии. Пер. Федоровой. Спб. 1895. стр. 14. Ср. также по этому вопросу стр. 144 и след. настоящего нашего труда.
*(890) Циттельманн в своем известном труде Irrthum und Rechts geschaft. Leipzig. 1879 полагает, что движение является элементом, характеризующим только нашу волю, и началом, чуждым явлениям познавательным и феноменам чувствования. На этом Циттельманн считает возможным обосновать, главным образом, различие волевых феноменов от явлений чувствования и представлений, несмотря на то, что сама природа воли остается для нас загадкой: "Die Selbstbeobachtung, замечает Циттельманн,... unterscheidet sehr deutlich diesen psychischen Act (волю) von anderen fur die wir den Namen Vorstellung oder Piihlen haben. Br hat gar keine Aehnlichkeit mit diesen, sondern ist etwas specifisch. von ihnen verschiedenes. Zu dem bemerkt sie, dass jedesmall dieser unbekannte psychische Act von einer korperlicher Bewegung gefolgt ist, wohingegen die blosse Vorstellung das blosse Puhlen fur sicb. noch keinerlei korperliche Bewegungen nach sich ziehen. Wir sind dennoch voll, standig im Recht, wenn wir von diesen als bekannt gesetzten psychischen Acten- Vorstellen und Fuhlen-denjenigen psychischen Act, welchen wir als vor der kor perlichen Bewegung entstehend und in ihr wieder vergehend in uns selbgt beobachten, abtrennen und unter eigenen Namen stellen..." Zittelmann. Irrthum und Rechtsgeschaft. Leipzig. 1879. s. 36 f.
*(891) Ср., между прочим, по этому вопросу X. Тьюк. Дух и тело. Пер. П. Викторова. 1888. стр. 39.
*(892) Глубоко ошибался Malebranche, когда в своем Recherchede la vеrite 1. I сар. I, писал: "La premiere et la principale de convenances, qui se trouvent entre la faculte, qu'a la matiere de recevoir defferentes flgures et differents conflgurations et celle qu'a l'ame de recevoir differentes idees et differentes modiflcations c'est que, de meme que la faculte de recevoir differentes ftgures et differentes conflgurations dans le corps est entierement passive et ne renferme aucune action, ainsi la faculte de recevoir differentes idees et differentes modiflcations dans 1'esprit est entierement passive et ne renferme aucune action"...
*(893) Ср. Рибо. Психология чувств. Киев. 1897. стр. 9.
*(894) С этим согласно, несмотря на разницу взглядов, большинство психологов экспериментального направления. "Какая из этих двух групп двигательные проявления, с одной стороны, удовольствия, страдания и их сочетания, с другой-является фундаментальной, спрашивает Рибо. Можем ли мы их отнести к одному разряду, а если нет, то какая группа господствует над другой? Мой ответ на этот вопрос, продолжает Рибо, будет очень определенен. Двигательные проявления составляют суть..." Т. Рибо. Психология чувств. Киев. 1897. стр. 9 и след. Сторонник совершенно иного взгляда на природу чувствования, Джемс, рассуждает, в свою очередь, по этому вопросу следующим образом: что такое была бы печаль без слез, рыданий, задержки сердцебиения? Это было бы, замечает он, лишенное чувственного тока признание того факта, что известные обстоятельства весьма печальны и больше ничего. Человеческая эмоция, продолжает Джемс, лишенная воякой телесной подкладки-лишь звук пустой. В связи с этим знаменитый американский психолог приходит к заключению необходимости конструировать эмоцию, как чувственные процессы, обусловленные внутренними нервными токами, возникающими под влиянием внешних раздражений. Ср. Джемс. Психология. Русск. пер. Лапшина. стр. 313 и след.
*(895) Ср. Т. Рибо. Психология чувств. Киев. 1897. стр. 10, а также Т. Рибо. Психология внимания. Киев. 1897. стр. 167 и след., где Рибо старается доказать, что удовольствие и страдание обусловливаются стремлениями.
*(896) Т. Рибо. Психология чувств. Киев. 1897. стр. 10.
*(897) С попыткой конструировать волю без элемента движения мы встречаемся, между прочим, из новейших криминалистов у Ziepmann'a. Einleitung in das Strafrecht. Berlin. 1900, стр. 24.
*(898) Джемс. Психология. Пер. Лапшина. Спб. 1896. стр. 371.
*(899) Джемс. Психология. Пер. Лапшина. Спб. 1896. стр. 355 и след.
*(900) Джемс. Психология. Спб. 1896. стр. 178 и след., характеризует, между прочим, физиологические условия внимания в следующих выражениях: 1) до возникновения внимания к данному объекту необходимо, чтобы соответствующий кортикальный центр был возбужден ж центральным путем - идеационно, и путем внешнего чувственного раздражения; 2) затем орган чувства должен быть приноровлен к наиболее отчетливому восприятию внешнего впечатления посредством приспособления соответствующего мускульного аппарата; 3) по всей вероятности, необходим известный приток крови к соответствующему кортикальному центру. Говоря в частности об "идеационном" возбуждении центра, Джемс добавляет, Ibid., стр. 181 и след., что оно заключается в "стремлении образовать себе возможно более ясную идею", в смысле особого вида напряжения внимания.
*(901) С аналогичным взглядом на волю мы встречаемся, в сущности, еще в трудах Веkkег'а в его Theorie des heutigen deutschen Strafrechts. Leipz. 1859. B. I. s. 243 ff., когда он пишет, что хотят только действия, но не результата. Действие, в свою очередь, сводится к телодвижению. В новейшее время за этот взгляд в общих чертах высказываются: Prank Zeitsch. fur die gesamte Strafrechtswisseaschaft. B. X. s. 187 и др. Bunger. Ueber Vqrstellung, Wille und Handlung als Blemente der Lehre vom Verbrechea und von der Strafe. Berlin und Leipzig. 1888. s. 43, замечающий на этом месте, что "gewollt... ist nur die konkrete Handlung, nicht der Erfolg". Близок к этому взгляду и Лист в последних изданиях своего Lehrbuch'a. Cp. Также по этому вопросу Г. Фельдштейн. Природа умысла. Сборник правовед. и обществ. знаний. Т.-VIII. 1898. Противоположный взгляд мы встречаем, между прочим, у Spitta в его труде Die Willensbestimmung und ihr Verhaitaiss zu den impulsiven Handlungen. Tubingen 1881. С его точки зрения, объектом хотения может быть исключительно результат. На стр. 46 он пишет, между прочим: "Alle Erfolge, welche neben aus gehen, welche also nicht identisch sind mit meinem vorgestellten Zweck, slnd zwar durch mein Handeln verursacht, aber sie sind nicht gewollt, sie treten ein ohne mein Wissen..." С точки зрения Spitta, притом, результат представляемый и волимый совершенно идентичны. Ср. s. 49 ff.
*(902) С попыткой исключения элемента движения из понятия волн и даже действия, в смысле юридическом, мы встречаемся в труде Liepmann'а. Binleitung in das Strafrecht. Berlin. 1900. s. 24, где автор этот пишет: "Da fur die Geisteswissenschaften nur die Beziehungen zum menschlichen Bewusstsein, nicht die Erscheinvmgen des Raumes in Frage kommen, so leuishtet zunachst ein, dass der Begriff der Handlung innerhalb des geisteswissenschaftlichen Gebietes niemals als willkurliche Korper-oder Muskelbewegnng gefasst werden kann. Niemand der die Handlungen eines Eroberers oder socialen Reformators wissenschaftlich wertet, meint hierbei seine Muskelinnervationen. Und das gilt fur den ganzen Umkreis der Geisteswissenschaften: nirgens kann das Moment der Korperbewegung als Wesensmerkmal einer Handlung gelten". Cp. там же s. 27 и след. критику противоположных взглядов Zittelmann'a и v. Liszt'a.
*(903) Ср. стр. 64 и след., а равно стр. 88-95
*(904) А.Berner. Lehrbuch des deritschen Strafrechts. 17 Aufl. Leipz. 1895. s. 120
*(905) Cp. также Е. Schutze. Lehrbuch des deutschen Stacafrechts. 2 Aufl. Leipz. 1874. s. 117
*(906) H.Meyer. Lehrbuch des deutsehen Strafrechts. 4 Aufl. Erlangen. 1888. s. 207 и след.
*(907) Н.Таганцев. Курс русского уголовного права. Спб. 1878. стр. 36 и след., а равно Н.С.Таганцев. Лекции по русскому уголовному праву. Вып. II. Спб. 1888. стр. 663 и след.
*(908) Schaper в Holzendorf's Handbuch des deutschen Strafrechts. Berlin. 1871. B. II, s. 198 и след.
*(909) Н.Таганцев. Лекции. Вып. II. 1888. Стр. 663 и след.
*(910) Л.Белогриц-Котляревский. Очерки курса русского уголовного права. Киев, 1896. Стр. 103
*(911) Л.Белогриц-Котляревский. Ор. С. Стр. 104.
*(912) Ср. по вопросу о тех случаях, в которых цель оказывает решающее влияние на наказуемость с точки зрения русского действующего законодательства, Л.Белогриц-Котляревский. Очерки курса русск. уг. права. Киев. 1896, Стр. 105.
*(913) "Закон один и одни права да будут для вас и для пришельца; живущего у вас". Ст. 16. гл. 15. Числа
*(914) Ст. 22, 23, гл. 21. Второзакония предусматривает, чтобы повешенного не оставляли через ночь на виселице.
*(915) Несмотря на то, что в первоначальную эпоху христианства отношения, подлежавшие сфере права церковного, регулировались, так называемыми, canwn'ами, по терминологии апостолов и старейших отцов церкви, Послание к Филиппийцам. Гл. 3. ст. 17, т. е. правилами, непосредственно преподанными Господом Иисусом Христом и св. Апостолами, уже очень скоро термин canwn получает несколько более широкое значение. В церкви, особенно западной, под ним начинают разуметь и нормы, созданные в духе учения, преподанного Христом и Апостолами. Ср. по этому вопросу Пост. Анцирского собора (314) ст. 14. Никейского (325) ст. 2, 6, 9, 10, 16, 18. Но, вместе с тем, понятие canwn'а стали расширять и на некоторые из тех правил, которые были преподаны в Ветхом Завете. Ср. по этому вопросу J. W. Bikell. Geschichte des Kirchenrechts. B. I. Abth. 2. Herausgegeben von P. W. Rostell. Francfurt a. M. 1849. s. 11 f. и А. Ritschl. Die Bntstehung der altkatholischen Kirche. 2 Auflage. Bonn. 1857. s. 1 и след.,. а равно s. 124 и след. В конечном результате, некоторые постановления, предусмотренные Ветхим Заветом, получили значение canwn'а, значение regula, в смысле regula ecclesiastica. Cp. Bikell. Op. cit. 8.17и след, а равно Jacobson. Ueber den gesetzlichen Character des romischen Katholicismus und die Autoritat der h. Schrift. Zeitschr. I. Kirchenrecht. B, VII. s. 193 ff.
*(916) Cp. M.Duschak, Das mosaisch-talmudische Strafrecht. Wien. 1869. s. 49.
*(917) Bikell. Geschichte des Kirchenrechts. B. I. Abth. 2. Frankfurt a. M. 1849. s. 17 и след.
*(918) Cp. по этому вопросу M. Duschak. Das mosaisch-talmudische Strafrecht. Wien. 1869. s. 49
*(919) Cp. стр. 61 настоящего нашего труда и др.
*(920) Мы оставляем совершенно в стороне, по крайней мере, в части нашего труда, ту дальнейшую разработку Моисеева уголовного законодательства, которую оно нашло у позднейших комментаторов и в Талмуде. Мы поступаем таким образом в виду того соображения, что дальнейшая обработка материала Моисеева законодательства не оказала, по нашему убеждению, сколько-нибудь заметного влияния на развитие законодательства христианских народов по вопросу о формах виновности. Мы оставляем, однако, за собой право обращаться в дальнейших частях нашего труда и к доктрине комментаторов Моисеева законодательства в тех случаях, когда учения эти являются типичными и между ними и учения современными может быть констатирована, если не непосредственная преемственность, то генетический континуитет.
*(921) I.D.Michaelis MosaischesRecht. 6 Th. Francfurt'a. M. I.-1775, II Aufl.; П-1776, II Aufl.; VI - 1776,.II Aufl.; IV-1778, II Aufl.; V-1780,-II Aufl.; VI- 1775.-I. D. Michaelis. Mosaisch-peinl. Recht, nebst einer Vergleichung des heutigefi peinl. Rechts mit demselben. Brannschw. und Hildesh. 1778.-De-Pastoret. Moyse considere comme legislateur et morallste. Paris. 1788. Salvador. Institutions de Moiee et du peuple Hebreu. edit. belge. 1829. I. L. Saalschutz. Das mosaische Recht. Berlin. 1853. I. Schnell. Das israelitische Recht in seinen Grundziigen dargestellt. Basel. 1853. S. Mayer. Die Rechte der Israeliten, Athener und Romer. 2 B. 1862-1866. S. Mayer. Geschichte der Strafeehte. Trier 1876. Duschak. Das mosaisch-talmudische Strafrecht. Wien. 1869. I. Purst. Das peinliche Rechtsverfahren imodischen Alterthum. Heidelb. 1870. Bloch. Das mosaischtalmudische Polizeirecht. Budapest. 1879. I. Loiseleur. Les Crimes et les peines, dans Fantiquite et dans les temps modernes. Btud. histoir. Paris. 1863. Thonissen. Etudes sur 1'histoire du droit crim. des peuples anciens, t. I et t. II. I. Tis sot. Le droit penal etudie dans ses principes, dans ses usages et les lois des divers peuples du monde. Paris. 1888. t. I, t. II. Cp. также Go itein, Das Vergeltungsprincip im biblischen und talmudischen Strafrecht. Halle, 1891. Kautzsch. Die heilige Schrift des alten Testaments. Benzinger. Hebraische Archaologie. 1894. Nowack. Lehrbuch derhebraischen Archeologie. ZweiBande.1894. Библия или книга священного писания Ветхого и Нового Завета в русском переводе и с параллельными местами. Спб. 1889. Талмуд. Критический перевод Н. Переферковича. Т. I. Спб. 1899. Т II. 1899. Т. III 1900, а равно Н. Переферкович. Талмуд, его история и содержание. Ч. I. Спб. 1897.
*(922) Кн. Бытия. Гл. 9, ст. 6.
*(923) Ст. 20 и 21. Кн. Чисел. Гл. 23.
*(924) Слово, переводимое в Синодальном издании "умысел". Michaelis Mosaisches Recht. VI. 1775. S. 18, а также в своем Commentatio ad leges divinas de poena, 28, переводит словом кровожатность - Durst
*(925) Слова, напечатанные курсивом, употреблены в цитируемом нами переводе Библии по благословению св. Синода только для ясности и связи речи.
*(926) Слова, поставленные в скобках, заимствованы из греческого перевода 70-ти толковников.
*(927) Т.е. в один из 6 городов убежища.
*(928) Ср. ст. 11 и 12. Второз. Гл. 19.
*(929) Ст. 14. Исх, Гл. 21.
*(930) Ст. 16. Числа. Гл. 35.
*(931) Ст. 17. Числа. Гл. 35.
*(932) Ст. 18. Числа. Гл. 35.
*(933) Ср., напр., ст. 21. Числа. Гл. 35.
*(934) "Мститель за кровь сам может умертвить убийцу: лишь только встретит его, сам может умертвить его". Ст. 19. Числа. Гл. 35. "... выберите себе города, которые были бы у вас городами для убежища, куда мог бы убежать убийца... И будут у вас города сии убежищем от мстителя (за кровь), чтобы не был умерщвлен убивший, прежде нежели он предстанет пред обществом на суд". Ст. 11-12, Числа. Гл. 35.
*(935) Ср. подробности по этому вопросу у Michaelis'a в _ 27 его Соmmentatio ad leges divinas de poena homicidii, a равно Michaelis. Mosaisehes Recht. V Th. 1780. s. 17 ff.
*(936) Ст. 12, 13. Исход. Гл. 21.
*(937) Ст. 11. Числа. Гл. 35.
*(938) Ст. 15. Числа. Гл. 35.
*(939) О том же говорит ст. 22. Гл. 35, кн. Числ, гласящий: "Если же он толкнет его нечаянно, без вражды, или бросит на него что-нибудь без умысла"
*(940) Ст. 22-28. Числа. Гл. 35. Ср. также ст. 4. Второзаконие. Гл. 19.
*(941) Весьма возможно, впрочем, что в постановлениях Моисеева законодательства, носящих более общий характер, мы имеем дело с позднейшими обобщениями. Такое обстоятельство безразлично, однако, для целей, преследуемых нами.
*(942) Ст. 5, 6. Второзаконие. Гл. 19.
*(943) Ср. I. L. Saalschutz. Das mosaische Recht nebst. den vervollstandigenden thalmudisch-rabbinischen Bestimmungen. Berlin. 1853, 2 Aufl., s. 521, а равно Талмуд. перев. Н. Переферковича. Т. II. кн. 3. Спб. 1899. стр. 9. Вообще, по талмудическому праву, к высшему наказанию-смертной казни-преступники могли быть приговорены только тогда, когда они до совершения преступления подучили вполне определенное предостережение, т. е. когда они действовали умышленно. По-видимому, в виде исключения, однако, на случай нарушения субботы имело место, вменение объективное. Ср. М. Duschak. Das mosaischtalmudische Strafrecht. Wien. 1869. s. 84.
*(944) Ст. 8. Гл. 22. Второзаконие.
*(945) Ст. 22. Гл. 35. Числа.
*(946) Cт. 22, 23. Гл. 35. Числа.
*(947) Ст. 4. Гл. 19 Второзаконие.
*(948) Ст. 13. Гл. 21, Исход.
*(949) Взгляд, близкий защищаемому нами, высказывает I. Schnell. Das Israelitische Becht in seinen Grundzugen dargestellt. Basel. 1853. s. 44 и след. "Nebst der Fahrlassigkeit, die Todtung zur Polge hat, bleibt noch eine Summe anderer Ereignisse, die auch unversehens erfolgen und Sehaden bringen. Die Strafrechte ajler Zeiten haben sie mit in ihren Bereich gezogen und damit dem Richter die schwierige Frage aufgegeben, in solchen Fallen die jeweilige Sorglosigkeit abzuwagen gegeniiber dem Mass der Sorgfalt, welches zugemuthet werden mag. Das Israelitische Gesetz geht einen andern Weg. Den Fahrlassigen trifft keine Strafe-diese wird allein vorbehalten dem bosen Willen..."
*(950) M.Dusehak. Das mosaisch-talmudische Strafecht. Wien. 1869. s. 2 и s.. 64.
*(951) С такого рода приемом заключения о субъективной стороне по объективной, с такого рода презумироваыием умысла мы встречаемся и в талмудическом, праве. Ср. M. Duschak. Das mosaisch-talmudiscbe Strafrecht. Wien. 1869. s. З5 и след. "Wer einer Jungfrau Gewalf anthat, die nicht verlobt war, musste nach 5 M. 22. deren Vater 50 Silberstucke geben, und uberdies die Jungfrau heiraten, ohne sie jemals mit Scheidebrief entlassen zu konnen, selbst wenn sie die abscjireckendsten Leibesfehler hatte, sobald sie nicht in einem verbotenen Grade mit ihm verwandt war. War es nicht entschieden dargethan, ob Verfuhrung oder Gewalt im Spiele war, so gab der Ort den Ausschlag, wo die Urtthat gesehah; fand sie auf dem Pelde statt, so setzte man Gewalt voraus, im Orte, nahm man an, dass Verfiihrung im Spiele war"..."
*(952) Ст. 21. Гл. 35. Числа.
*(953) Ст. 20, 21. Гл. 21. Исход.
*(954) Ст. 22, 23, 24, 25, Гл. 21. Исход.
*(955) Для правильной оценки этих постановлений законодательства Моисея необходимо принять во внимание еще то, что новейшая критика текста книг св. Писания далеко еще не пришла к устойчивым выводам по вопросу о хронологическом порядке возникновения отдельных частей Пятикнижья. Легко может статься, что в некоторых частях его мы имеем дело с более ранними нормами, с более ранними стадиями развития уголовного законодательства и, вместе с тем, с преимущественным господством вменения объективного.
*(956) Ст. 28. Гл. 21. Исход.
*(957) Ср. также Kraus. Gerichtsaal. 1854. ??. s. 219. (_ 7, 12).
*(958) "Lapidandns erat bos cornupeta, писал еще S. Pufendorff в своем de jure nat. et gent. II. c. 3. _ 3. non quod pecasset, sed partim, ne in posterum aliis similem noxam inferret, partim ut ptmiretur dominus in re sua, quia eam negligenter custodisset"...
*(959) Другого мнения I. Tissot. Droit penal etudie dans ses principes, dans ses usages et les lois des divers peuples du monde. 3 ed. T. I. Paris. 1888 p. 25, когда замечает: "Zoroastre n'est pas 1е senl legislateur qui ait deoerne des peines contre les animaux: Moise avait decide la meme chose. Mais il y a cette difference, que Zoroastre semble avoir pris plus au serieux la personnalite de la brute, tandis que le legislateur juif ne voulait sans doute qu'insprirer 1'horreur du crime, en le poursuivant jusque dans une cause innocente, quoique animee".
*(960) Ст. 32. Глава. 21. Исход.
*(961) Ст. 28. Глава 21. Исход.
*(962) Ср. ст. 33 и след., предусматривающие следующий случай: "Если кто раскроет яму, или если выкопает яму и не покроет ее, и упадет в нее вол или осел, то хозяин ямы должен заплатить, отдать серебро хозяину их и труп будет его". Если еще здесь можно выставить то предположение, что здесь идет речь о шкуре вола, которую можно эксплуатировать, а не о мясе его, то с более отчетливым характером выступает то положение, что вол, забодавший животное, мог быть употреблен в пищу. Ср. ст. 35. Глава 21. Исход.
*(963) Ст. 22-31. Гл. 15. Числа.
*(964) Ст. 5-6. Гл. 9. Бытие.
*(965) Такой взгляд является, однако, далеко не господствующим. Из многочисленных противников его укажем пока на Th. Gessler'a. Ueber den Begriff und Arten des Dolus. Tubingen. 1860. s. 15. Близок к, высказываемому нами в тексте, мнению Н. Mayer. Lehrbuch des deutschen Strafrechts. IV Aufl. Erlangen. 1888. s. 203, принимающий, что умысел был: "Scharf betont im romischen Recht, welches den Dolus sogar als fast ausschliessliche Art der subjectiven Verschuldung behandelte" и замечающий относительно culpa римского права, что она была "mangelhaft berucksichtigt''. Op. cit., s. 218. Berner. Lehrbuch des deutschen Strafrechts. 17 Aufl. Leipzig. 1895. s. 128, не является сторонником взгляда, ограничивающего область форм виновности в системе римского уголовного права одним dolus'ом. С большой осторожностью высказывается по вопросу о роли dolus'a и culpa в уголовном вменении по взглядам римского права L. v. Ваг в своем Handbuch des deutschen Strafrechts. I. B. Berlin. 1882. Констатируя, с одной стороны, s. 36, что "nach und nach gewann... die Bestrafung der Culpa, deren Berucksichtigung dem offentlichen romischen Strafrechte ursprunglich fremd war, einigen Boden, namentlich bei Todtung und Brandstiftung". ученый этот приходит в то же время к тому заключению, s. 46 и след., что "die AVsbildung der Lelire vom dolus, so sehr auch das romische offentliche Strafrecht principiell den Dolus zur Grundlage nimmt, auf halbem Wege stehen geblieben, da der Erfolg im Ganzen weaig Beachtung fand und der Dolus wiederum nur, wenn er auf einen bestimmten Erfolg bezogen wird, scharferer Begriffsbestimmung zuganglich ist"За возникновение уголовно-наказуемой culpa в императорскую эпоху, под непосредственным воздействием права гражданского, высказывается Е. Pessina. Elementi di diritto penale. V. I. Napoli. 1882. p. 182: Al tempo degl'Imperatori invalse Горипиопе della punibilita dl alcuni delitti colposi, punendosi per altro con pena minore di quella che cadeva sul dolo. Pure non vi ebbe una legge generale dei delitti colposi, e solo singoli casi eran puniti extra ordinem per rescritto deirimperatore". Schutze. Lehrbuch des deutschen Strafrechts, 2 Aufl. Leipzig. 1874. s. 120. примеч. разделяет по этому вопросу взгляд, допускающий, по-видимому, позднее развитие в римском уголовном праве culpa из частноправовой неосторожности, с одной стороны, и casus'a, как противоположения dolus'a, с другой. С. v. Wachfrer, не затрагивая этого вопроса в Das Кoniglich Sachsische und das Thliringische Strafecht. Stuttgart. 1857, высказывается в труде более раннем в Lehrbuch des romisch-teutschen Strafrechts. I. Th. Stuttgart. 1825. s. 127 и след. за существование в римском праве уголовно-наказуемой culpa. В пользу этого взгляда высказывался еще ранее I. Quistorp. Grundsatze des deutschen peinlichen Rechts. I. Th. Rostock und Leipzig. 5 Aufl. 1794. s. 39 и след. прим. u. Ha той же точке зрения стоит С. Tittmann. Handbuch der StrafrechtswisseBschaft und der deutschen Strafgesetzkunde. I. B. Halle. 1822. s. 188 и след. с ссылкой на Farinacius. Qu. 87, N14, 19. Bohmer'a. Qu. 27. Observ. 1 к Карпцову, и Berger'a Elect. jurispr. crim. p. 167, 172 и след. На той же точке зрения стоит и Миттермайер в Feuerbach's Lehrbuch des Peinl. Reehts. Giessen, 1874, s. 106. Nota II. H. Halschner в System des Preussischen Strafrechts. Bonn. 1858. I Theil, s. 126, замечает об источниках римского права, что они "gaben Anlass genug dazu, den dolus so sehr als die regelmassige und ausschliessliohe Porm der Begehung der Verbrechen zu betrachten, dass eine Bestrafung beim Mangel des Vo.rsatzes виг auf irgend einem Umwege zu rechtfertigen schien". Существование уголовно-наказуемой неосторожности в римском праве допускает в числе прочих А. Bauer. Lehrbuch des, Strafrechts. Gottingen. 1833. s. 245 и R. KBstlin. System des deutschen Strafrechts. Tiib. 1855. s. 164, когда он пишет: "... seitder Zeit von Hadrian wurde auch in das, Strafrecht Begriff der Culpa als einer eigenthumlicheh Schuldstufe eingeffihrt und der Versuch gemacht, eine Grenze zwischen ihr und dem jedenfalls alle kriminelle Verantwortlichkeit ausschliessenden Casus festzustellen". Ha стр. 169 Kostlin, однако, несколько смягчает этот абсолютный приговор.-Из немногочисленных сторонников отрицания существования уголовно-наказуемой culpa в римском праве укажем на. Zerbst'a. Ueber den Begriff des culpoeen Verbrechens. Arch. des Criminalrechts. Neue Polge. 1856. s. 214 и след. Ср. в особенности s. 220 и след., где Цербст констатирует, что "Die Strafbarkeit der Culpa konnte... nach der Ansehauugsweise des romischen Strafrechts nicht als allgenieines Princip anerkannt werden und mit Ausnahme der... Falle der Culpa, in denen der Gerichtsgebrauch un"! kaiserliche Rescripte eine poena extraordinaria anordneten, existirte der Begriff und folgweise еипе Strafbarkeit des culposen Verbrechens im romischen Strafrecht nicht. Wo wir also im romischen Strafrecht eine Strafbarkeit der Culpa anerkarmt ffnden, tritt uns diese Anerkennung nur als Ausnahme, nicht als Princip entgegen..."
*(966) Несмотря на укоренившееся мнение, что литература римского уголовного права относительно бедна, можно привести огромный ряд исследований, относящихся, главным образом, к тем институтам римского уголовного права, которые интересуют нас ближайшим образом.
Из литературы, преимущественно монографической, мы позволим себе указать на следующие труды: De Solorzano Реrеirа. De parricid. crim. Salmant. 1605. Z. Huber. Disput.durid. ad leg. IX. D. de lege Pompeia de parricidFranequerae. 1690. Vockestaert. Disput. iurid. de lege Pompeia de parricid. Lugd. Bat. 1710. A. Schaaf. Dissert. ad leg. Pomp. de parricid. crimine. Gissae Hassorum. 1714. I. P. Ramos. Tribonianus s. errores Trib. de poen. parricid. Mediol. 1659'и Lugd. Bat. 1728. Sigonius. De judiciis. (opp. omn. Mediol. 1732- 1737). T. V. Th. Wagner. De suppl. parricid. Lips. 1735. Hoppe. Dissert. ad. leg. Pomp. de parricid. Erfordiae. 1735. A. Mathaeus. Decriminibus ad lib. XLVII et XLVIII. Dig. commentarius. Antwerp. 1761. H. Cannegieter. Obs. jur. Roman. Lugd. Bat. 1772. v. Lohr. Die Theorie der culpa. Giessen. 1806. von Lohr. Beytruge zu der Theorie der Culpa. Giessen und Darmstadt. 1808. Mascart. De parricid. Lovan. 1828. Abbeg. De antiquissimo Romanorum jure criminali. 1823. Hasse. Die Culpa des rSmischen Rechts. 2 Aus. 1838. A. Heusler. De rationein puniendis delictis culpa commissis apud Romanos servata. Tiibmgen. 1826. Platner. Quaestiones de jure eriminum Roraano. 1842. Sanio. Observationum ad legem Corneliam de sicariis particula prior. Konigsberg. 1827. Osenbruggen. Das altromische Parricidium. Kiel. 1841. Osenbrugg]en. Cicero's Rede ftir A. Milo. 1841. Osenbruggen. Cicero's Rede fur den Roscius von Ameria. 1844. Rosendael. De dolo in delictis. Lugdun. 1817. Winssinger. Responsio ad quaestionem ab ordine juriscon. in acad. lovaniensi propositam, quaenam sit differentia inter delicta dolosa et culposa, an ex principiis juris publici univ. civitati jus sit culposa etiam delicta puniendi et an Romani unquam et quo tempore in delicta culposa poenam publicam statuerint. Bruxellis. 1824. Stockhard. Ueber den Unterschied des Dolus civilis und Dolus criminalis. Zeitsch. v. Elvers. B. 2. Abh. 9. s. 265. Gaerttner. Finium culpae in jure criminali regundorum Prolusio. Berolini. 1836. R. Kostlin. Die Lehre vom Mord' und Todschlag. 1. 1838. Raspe. Das Verbrechen der Calumnia naeh romischea Rechte. 1872. Em. Ullmann. Ueber den Dolus beim Diebstahl. 1870. C. Wachter. De crimine incendii. 1833. Th. Gessler. Ueber den Begriffnnd die Arten des Dolus. Tiibingen. 1860. Die Perduellio unter den rom. Konigen. 1841. P. D. Sanio. Spec. de notionibus ac praecept. quibusd. juris crim. Rom. antiquit. jflris sacri redolentibus. Regiom. 1853. B. Bruner. De parricidi crimine et quaest. parricid. в Acta societ. scient. Pennicae. T. V, Helsingf. 1856. F. Gorius. De parricidii notione apud antiquissimos Romanos. Bonnae. 1869. Huschke. Die Multa und das Sacramentum. 1874. M. Voigt. Ueber die-leges regiae. Abh. der 'philolog-histor. Classe der kOn. Sachs. Gesellsch. der Wiss. B. VII. 1876. M. Voigt. Die XII Tafeln. B. 2, 1883. Bernhoft. Staat tmd Recht der rom. Konigszeit. 1882. K. Binding. Die Normen und ihre Uebertretung. I. B. Leipzig. 1890. П. B. Leipz. 1877. K. Binding. Culpose Verebrechen im gemeinen romischen Rechte? 2 Programme. Leipz. 1877. E. Brunnenmeister. Das Todtungsverbrechen im altr6mischen Recht. Leipz. 1887. C. Burckhardt. Sinn und Umfang der Gleichstellung von Dolus und Culpa lata im romischen Recht, 1885. R. Ihering. Das Schuldmoment im rumischen Privatreclit. 1867. F. Bruck. Zur Lehre von der Fahrlasslgkeit. Breslau. 1885. Б. Heitz. Das Wesen des Vorsatzes. Strassburg. 1885. K. Klee. Zur Lehre vom strafrechtlichen Vorsatz. Breslau. 1897. A. Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. Leipz. 1895.
Вопросы о постановке дела уголовного вменения по римскому праву затрагиваются, кроме того, в целом ряде трудов общего характера по истории римского права у писателей, главным образом, 19 века. Из этого ряда источников упомянем: W. Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. Rudorft. R6m. Rechisgeschichte, 1857, 1859. В особ. В II. Lange. Rom. Alterth. 3 Aufl. В особен. В. 1. A. Zumpt. Das Criminalreoht der romischen Republik. В особ. В. I, 1 ч. Веrlin. 1865 и В, II, 2 ч. Berlin. 1869. Danz. Lehrb. d. Gesehiclite des romischen Reclits 2 Aufl. 1871, 1873. Kuntze. Cursus des romischen Rechts, 2 Aufl. 1879. B. W. Leist. Graeco-ital. Rechtsgeschichte. 1884. Th. Mommsen. Romische Geschichte. 8 Aufl. 1888. Th. Mommsen. Romisches Strafrecht. Leipzig. 1899 и A. Pernice. Labeo. Ronusches Privatrecht im ersten Jahrhunderte de Kaiserzeit. II. B. Ab. II. Halle. 1900. I. Ortfolan. Histoire de la legisiation Romaine depuis son origine jusqu'a la legislation moderne. T. I. Paris. 1880, II. 1883, III. 1883. Padeletti Lehburoh der romischen RecMsgesohichte (Ubers, v. Holzendorft). 1879. Schulin. Lehrbuch der Geschichte des romisch. Rechts. 1889.
Из учебн. уголовного и отчасти гражданского права подробнее других останавливаются на вопросах римского права G. Gieb. Lehrb. d. deutsclien Strafrechts, в особ. В. II. Leipz. 1862 и L. v. Bar. Geschichte des deutschen Strafrechts. Berlin. 1882. I. Tissot. Le droit penal etndie dans ses principes etc. 3 ed. Paris. 1888. B. I, II. Cp. также С. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883.
*(967) Arnobius adv. gentes. 4, 31: "suncaeremonis vestris rebusque divinis postilionibus locus est et piaculis dicitur contracta esse commissio, si per imprudentiae lapsum aut in-verbo quispiam autsimpuvio deerrarit..." Macrobius 1,16, 10: "adfirmabatur eum, qui talibus diebus (feriatis) impradens aliquid egisset, porco piaculum dare debere, pradentem expiari non posse Scaevola pontifex adseverabat." Cp. A. Pernice. Labeo. II. ??. 1900. s. 30.
*(968) Мы встречаемся, однако, необходимо оговориться, с целым рядом таких религиозных нарушений в сакральном римском праве, при которых то обстоятельство, совершаются ли они prudenter или cum imprudentia не окааывает ни малейшего влияния на юридические последствия, на наказуемость. То обстоятельство, что. значение субъективных моментов сводится к нулю при наиболее важных нарушениях, служит доказательством, как нам кажется, того, что дифференциация субъективного вменения в эту эпоху развития римского уголовного права еще только зарождалась и что субъективным элементам отводилось некоторое значение только в наименее существенных случаях. "Die Unterschftidung, замечает, в свою очередь, Пернис, von prudenter und imprudenter commissa bеi Ritualversehen ist sicher erst neuere Doktrin der Pontiflces..." A. Pernice. Labeo. II, п. 1900. s. 35.
*(969) Paulus Diaconus, p. 221, 15, пишет: "Parrici(di) quaestores appellabantur, qui solebant creari cansa rerum capitalium qnaerendarum. Nam parrieidi лоп utique is, qui parentem occidisset,. dicebatur sed qualemcunque hominem indemnatum. Ita fuisse indicat lex Numae Pompilii regis his composita verbis: "si qui hominem liberum dolo sciens raorti duit parricidas esto". Voigt. Die XII Tafeln. B. II, s. 800, приводит сведение, что закон Нумы Иомпилия входил в собрание leges regiae, известное под именем jus Papiriarum, и что из этого собрания или из комментария к нему Granius'a Flaccns'a, Verius Flaccus извлек закон Нумы. Ср. также Festus, s. v. par. quaest, p. 221.
*(970) Volgt. Ueber die leges regiae. Voigt. Die XII Tafeln. B. 2. 1883. Rudorff. R6mische Rechtsgeschichte. II, s. 370 и след B. Brunnenmeister. Das Todtungaverbrechen im altromisclien Recht. Leipzig. 1887. s. 115 и след.
*(971) Вполне достоверным считал текст закона Нумы Помпилия Н. Е. Dirksen. Versuche zur Kritik und Auslegnng d. Quellen des ROmischen Rechts. Leipzig. 1823. Cp. также Uebersicht der bisherigen Versttche zur Kritik und Herstellung des Textes der XII tafelfragmente. Leipz. 1824.
*(972) Выражение "dolo malo seiens" встречается, как известно, между прочим, у Павла в первой книге ком. на закон. Jul. et Pap. L. 44, рг. D. 23, 2, где он замечает: Lege Julia ita cavetnr. Qni senator est, quive fllius, neposve ex fllio, proneposve ex fllio nato cuius eorum est, erit, ne quis eorum sponsara nxoremve sciens dolo malo habeto libertinam, ant eam, quae ipsa cninsve pater, materve artem ludicram facit, fecerit..." Cp. также целый ряд мест, которые будут нами приведены ниже.
*(973) R. Scholl. Legis dnodecim tabttlarnm reliqniae. Leipzig. 1866.
*(974) Cp. B. Brunnenmeister. Das Todtnngsverbrechen, s. 117, примеч. 2.
*(975) В. Brnnnenmeister. Das Todtnngsverbrechen, s. 116 f.
*(976) Servins. к Buc. 4, 43: sane in Numae legibus cautnm est, nt siqnis imprudens occiderit hominem pro capite occisi agnatis eins in contione offerret arietem; Georg. 3, 387: apud maiores homicidii poenam noxius arietis damno luebat, qnod in regnm legibns legitnr. Cp. A. Pernice. Labeo. П. ??. 1900. s. 33, примеч. Сам профессор Брунненмейстер, приходя к заключению, что существовал рядом с упомянутым постановлением, приписываемым Нуме Помпилию, закон, определяющий последствия убийства неосторожного и случайного, приводит, между прочим, и несколько иную редакцию цитаты Сервия. "Sane in Numae legibus cautum est, ut si quis imprndens occidisset hominem, pro capite occisi et natis eins in cantione offerret arietem. Brgo hic bene videtur arieti dignitatem dare dicendo: "ipse", qui oblatus homicidam crimine homicidii possit exsolvere". Первая, приведенная нами, редакция является исправленной Hnschke в его Anal. lit. p. 375 и Scaliger'OMb в его труде ad Pestum p. 536. ed. Dacerii. Brunn. s. 126.
*(977) Cp. Brnnnenmeister. Das Todtungsverbrechen im altromisclien Recht. Leipzig. 1877. s. 129 f. замечает: "Der Gegensatz von doloser nnd nicht. doloser Todtnng ist es, den das Todtungsgesetz im Aage hat; eine Hervorhebnng der besonderen Schuldart, die das spatere romische Recht technisch mit cnlpa bezeichnete, liegt ihm, wie uberhanpt dem Strafrecht der Konige nnd dem der alten Repnblik fern"... В том же смысле высказывается огромное большин ство исследователей этого вопроса. Взгляд несколько отличный защищает, между прочим, А. Zumpt в своем труде Das Criminalrecht der Romiscben Republik B. I. ?. s. 372, полагающий, что закон; приписываемый Нуме, разграничивает только деяния умышленные и случайные. Ученый этот игнорирует, таким образом, что в категорию случайных входили и деяния неосторожные, с современной точки зрения.
*(978) Ср. также по этому вопросу А. Loffller. Die Scbuldformen des Strafrechts! B. I. Leipzig. 1895. s. 66.-A. W. Zumpt. Das Crimmalrecht der Romischen Republik. I. ?. B. Berlin. 1865. s. 133 несколько не в полном согласии с текстом законодательных памятников соответственной эпохи, полагает "dass "bose Absicht" als Merkmal des Verbrechens anerkannt, endlich aus dem Zusatz "wissentlich", dass der Unterschied zwischen dolns und sciens zum Bewnsstsein gekommen war". Отсюда Цумпт делает тот, недостаточно обоснованный, вывод, что "Selbst ansgebildetere juristisohe Ideen miissen der Romischen Konigszeit nicht fremd gewesen sein..."
*(979) A. "W. Zumpt. Das Criminalreclit der Romischen Republik. B. 1. ?. s. 372. Близок к той же точке зрения S. Мауег. Geschichte der Strafrechte. Trier. 1876. s. 191, который принимает, "dass in den fruheren Gesetzen der Begriff der Culpa schon anerkannt, aber nicht so ausgebildet und wissenschaftlich ansgefiihrt war, wie iu der spatern Zeit".
*(980) Вот это место речи Цицерона: Cic. р. Tull. 51. "Quis est, cui magis ignosci conveniat, quoniam me ad XII tabulas revocas, quam si quis quem imprndens occiderit? Nemo, opinor. Haec enim tacita lex est humanitas, ut ab homine consilii non fortunae poena repetatur. Tamen hujnsce rei veniam majores non dederunt. Nam lex est in XII tabulis: si telum manu fugit magis qnam jecit".
*(981) "... in ihnen, говорит Цумпт о зак. XII таблиц, schoa der Begriff der Culpa, einer trotz der Unabsichtlichkeit dennoch stattflndenden Schnld des Todtenden anerkannt wurde: er war vielleicht nicht so ausgebildet und wissenschaftlich ausgeftihrt als in der spateren Zeit, aber dass er dennoch in den Anfangen vorhanden war, darf um so weniger Wunder nehmen, da wir den Begriff von dolus schon von. der fruhesten Zeit des Staates an entwickelt finden". A. Zumpt. Das Criminalrecht der Romischen Republik. B. I. ?. Berlin. 1865. s. 373.
*(982) Правильность такого толкования отрывка речи Цицерона подтверждается еще тем, что предполагаемые Цумптом постановления о неосторожности, которые скрываются в выражении Bsi telum mann flgit magis quam jecit", имеют совершенно определенный смыслу того же Цицерона в другом месте, где Cirero Тор. 17, 64 пишет: "Quae autem fortuna (fluat), vel ignorata, vel volnntaria. Nam iacere telum voluntatis est; ferire quem nolueris, fortunae. Eх quo aries subiicitur ille in vestris actionibus si telum manu fugit magis quam iecit".
*(983) Это принесение очистительной жертвы перешло, по-видимому, в законодательство XII табл. из закона, приписываемого Нуме Помпилию, в той его части, которая трактовала об убийстве, "imprudenter commissum", и которую мы приводили со слов Сервия. "0ffere arietem", о котором говорит этот последний, вполне, по-видимому, идентично с термином "arietem subicere", встречавшимся в тексте XII табл. (табл. VIII по Scholl'ю), с тем "arietem snbicere", о котором Pestus, p. 347, b: 2, пишет: "subici ar (ies dicitur qui pro occiso datur), quod flt, ut ait Cincius (in libro de officio juris) consulti, exemplo (Atheniensium apud quos) expiandi gratia aries (inigitur ab eo qui invltus sce) lus admisit poenae p (endendae loco)" и p. 351 a. 8: "subigere arietem in eodem libro Antistius esse ait dare arietem, qui pro se agatur, caedatur"... В жертвоприношении барана этот последний играл роль того животного, на голову которого падала вина убийцы, того животного, смертью которого смывалаоь с убийцы вина. Ср. W. Rein. Das Criminalrecht def R6mer. Leipz. 1844. s. 403.
*(984) Gellius. XX, 1, 16, 34.
*(985) По, указаниям Pestus'a, Гая и др. законы XII таблицъглухо поотановляли: "si membrum rnpit, ni cum ео pacit, talio esto". Festus v. tal., p. 362. Mull. "Propter os vero fractum aut collisum trecentorum assium poena erat (ex lege XII tabul.), velut si libero os fractum erat; at si servo, centum et quinquaginta." Gai. III. 223. Jnst. IV, 4, 7.
*(986) Cp. по этому вопросу С. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883. стр. 95.
*(987) Gai. III. 186, 191. Paull. IV, 31, 3, 5. Inst. IV, 1, 4.
*(988) Ср. наприм., С. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883. стр. 95.
*(989) Gai. 1. 9. Dig. De inc. 47, 9. Gaius (libro IV ad legem XII tabularum). Qui aedes acervumve frumenti juxta domum positum combusserit, vinctus, verberatus igni necari iubetur, si modo sciens prudensque id commiserit; si vero casu, id est negligentia, aut noxam sarcire jubetur, aut si minus idoneus sit, leVius castigatur; apellatione autem aedium omnes species aediflcii continentur.
*(990) W. Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. s. 766.
*(991) Wachter. De crim. incendii Leipz. 1883. р. 7 ff. Ziegler. Quaesticmes. ad jus Roman. Leipz. 1837.
*(992) Th. Moramsen. Romisches Strafrecht. Leipzig. 1899. s. 836 и след.
*(993) Вопрос этот, впрочем, не может рассматриваться, как решенный окончательно. Некоторые ученые, и среди них Моммзен, настаивают на существовании Lex Sempronia de sicariis et veneflciis, изданного по предложению K. Семпрония Гракха, и в силу которого уже в 631/123 г. были организованы quest. perpet. Cp. Th. Mommsen. Romisches Strafrecht. Leipz. 1899. s. 258, в особ. примеч. 2, a равно Lange. Rom. Alterth. II. s. 664, ссылающийся на не которые места из Цицерона и в особен. на его речь р. Cluentio 55, 151; 56, 154. С некоторым правом ссылаются также на речь Цицерона pro Rosc. Am. 5, 11. rDas Cornelische Gesetz, пишет в указ. выше месте Моммзен, scheint, wie bei dem Morde entwickelt werden wird, dem Sempronischen inhaltlich gleich gewesen zu sein. Es ist dieses auch vollkommen im Geiste Sullas..."
*(994) Cp. A. W. Zumpt. Das Criminalrecht der Romischen Reptiblik. II. ??. Berlin. 1869. s. 3.
*(995) L. 1, pr. 1, 3, pr. _ 5. D. ad leg. Corn. de sicariis et veneficus 48, 8.- Jnst. IV, 18, 5. Coll. 1, 3. Cod. 9, 16.
*(996) Coll. 1, 3.
*(997) Cp. также L. 1, pr. D. 48, 8, где приводится со слов Марциана (1. XIV Inst), что "lege Cornelia de sicarus et veneflciis tenetur, qui hominem occiderit, ctyusve dolo malo incendium factum erit; quive hominis occidendi furtive faciendi causa cum telo ambulaverit..."
*(998) Telum autem, ut Gaius noster in interpretatione legum duodecim tabularmn, scriptum reliquit, vulgo quidem id appellatur, quod ab arcu mittitur, sed et omne significatur, quod manu cuiusdam mittitur; sequitur ergo, ut et lapis et lignum et ferrum hoo nomine contineatur. Jus. Jnst IV, 18, _ 5.
*(999) L. 3, pr. D. 48, 8. Ejusdem legis Corneliae de sicariis et veneflciis capite quinto, qui venenum necandi hominis causa fecerit, vel vendiderit, vel habuerit, plectitur...
*(1000) Cp. также Cicero. p. Cluentio, 20.
*(1001) L. l, pr.D. 48, 8... quive cum magistratus esset publicove iudicio praeesset, operam dedisset, quo quis falsnm iudicium proflteretur, ut quis nmocens conveniretur, condemnaretur. Praeterea tenetur... quive falsum testimonium dolo malo dixerit, quo quis publico iudicio rei capitalis damnaretur;quive magistratus iudexve quaestionis ob capitalem causam pecuniam acceperit, ut publica lege reusfleret...
*(1002) Cp. также Cicero. p. Cluentio, c. 52, 54, 56, 57.
*(1003) L. 1, pr. D. 48, 8... cuiusve dolo malo incendium factum erit...
*(1004) L. 7, D. 48, 8. Paulus (libro singulari de publicis iudiciis). In lege Cornelia dolns pro facto accipitur; neo in hac lege culpa lata pro dolo accipitur.
*(1005) Coll. IV, 9.
*(1006) W. Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. s. 412 и след.
*(1007) s) G. Geib. Lehrbuch des deutschen Strafrechts. II. B. Leipzig. 1862. s. 249
*(1008) R. Kostlin. Mord und Todtscblag, s. 154 и след.
*(1009) Brunnenmeister. Das Todtungsverbrechen im altromischen Recht. Leipzig. 1887. S. 131 говорит о необходимости dolus'a, как элемента уголовного вменения в римском праве, как о "Standpunkt der Jahrhunderte lang festgehalten und von der lex Cornelia de sicarus streng
bewahrt worden ist..." *(1010) "Nur die absichtliche That fullt unter das Cornelische Gesetz", безапелляционно заявляет Th. Mommsen. Rdmiscues Strafrecht. Leipzig. 1899. s. 626.
*(1011) A. Pernice. Labeo. II. B. Abth. II, ?. Halle. 1900. s. 36 замечает: "... dass sicher die lex Cornelia de sicariis mit ihren nachsten Erweiterungen streng an der Beschrankung auf den' Mord lesthielt..."
*(1012) F. Bruck. Zur Lehre von der Pahrlessigkeit. Breslau. 1885. s. 35.
*(1013) W. Zumpt. Das Criminalrecht des Romischen Republik. II. B. II. Abth. Berlin. 1869. s. 14. "Es ist kaum begreflich, пишет здесь Цумпт, dass ein so in die Augen fallender Unterschied bis gegen Ende der Republik unberucksichtigt geblieben sein sollte, und wir haben frtther erwiesen, dass schon die XII Tafeln die Verschuldung des unabsichtlichen Todtschlagers erwahnten und bestraften..."
*(1014) A. W. Zumpt. Op. cit. s. 14.
*(1015) А. W. Zumpt. Das Criminalrecht der Remischen Republik. s. 22 и след.
*(1016) Большинство ученых исследователей, толкуя слова Гая относительно поджога "...si modo sciens prudensque id comiserit, si vero casu, id est negli" gentia..." принимают, что толкование Гаем слова casus в смысле negligentia выражает собою взгляд эпохи этого юриста, а не XII таблиц. Ср. А. Loffler Die Schuldformen des Strafrechts. Leipzig. 1895. s. 64 в его толковании L. 9, D. 47, 9.
*(1017) L. 1, pr. D. 47, 10. Iniuria ex eo dicta est, quod non iure flat; omne enim quod non iure flt, iniuria fleri dicitur.
*(1018) Specialiter autem iniuria dicitur contumelia. L. 1, pr. D. 47, 10.
*(1019) L. 2, _ 9. D. 43, 8. Si qnis in mari piscari aut navigari prohibeatur non habebit interdictum, quemadmodnm nec is, qui in campe publico ludere, vel iu publico balneo lavare, aut in theatro spectare arceatur; sed in omnibus his casibus injuriarnm actione utendum est..
*(1020) Pestus v. talionis, p. 362, передает содержание этих постановлений так: "si mebrnmrupit, ni cnm eo pacit talio esto". Талион, при этом, понимался не в смысле материального возмездия, но и в качестве выкупа, размер которого определялся потерпевшим. Талион в смысле обратного причинения того же повреждения имел место, по всем вероятиям, только в доисторическую эпоху. В эпоху более позднюю, о которой находится уже свидетельство Гая, Inst. IV, 4, 7, действовала определенная такса н "propter os vего fractnm aut collisum trecentorttm assium poena erat (ex lege XII tab.), velut si libero os fractum erat; at si servo, centnm et quinquagmta." Cp. C. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883. стр. 95. А. Pernice. Labeo. II. В. I Abth. Halle. 1895. s. 22 и след., замечает: "in allen diesen Fallen wird anf die beleidigende Absicht neben der That kein Gewicht gelegt..." Cp. также A. Pernice. Labeo. II. B. Abth. II. ?. Halle. 1900. где он пишет; "... Das Gesetz iiber Lahmung und Knochenbruch unterscheidet nicht zwischen vorsatzlicher und fahrlassiger Verletznng; nnd so wird anch hier die imprndenter oder, was damit ganz gleich gestellt ist, die fortnite beigebrachte verletzung ebenso unter die Talion gezogen, wie die dolose. Wenigstens fassen die Rechtshistoriker der Kaiserzeit die Sache so auf. Пернио ссылается, при этом, на Gellius. 20, 1, 16, 34.
*(1021) Ср. W. Rein. Das Criminalrecht der RSmer. Leipz. 1844. s. 358, ссылающийся на Cornut. ad Pers. I. 137 и Porph. ad Hor. ep. II. 1, 151.
*(1022) Cp. Th. Mommsen. Romisches Strafrecht. Leipzig. 1899. s. 796 и след. "Dass die Injurie, пишет он, des Zwolftafelrechts eine... (wiederrechtliche Absicht)... erfordert, ist allerdings mehr als zwifelhaft. Die zufallige KOrperverlelznng freilich wird nach Analogie der Bestimmungen Uber die zufallige Todtnng, schon namals belegt worden sein; aber bei. der ausserlichen "Behandlnng des Strafrechts sind dolose oder culpose Verletzung damals schwerlich unterschieden worden.."
*(1023) Gellius. XX, 1. Gai. III, 224.
*(1024) Ср. W. Rein. Das Crimmalreoht der Квшег. Leipzig. 1844. s. 358.
*(1025) Под iniuria стали подводить не только нарушение телесной неприкосновенности, но и посягательства против чести лица в самом широком смысле этого слова. L. 12, D. 47, 10. Si quis de libertate aliqnem in servitutem petat, quem sciat libernm esse, neqne.id propter evictionem, ut eam sibi conservat, faciat, iniuriarum actione tenetur. Gai. 1. XXII ad Edictum provinciale. Quintilianns. IV, 1, 100, рассказывает, что "dives, qm statuam, pauperis inimici flagellis cecidit.. rens est inim-iarnm". Действием запрещенным, как iniuria, было также "si ad invidiam allcuius veste lugnbri ntitnr aut squalida ant si barbam demittat, vel capillas submittat". L. 15, _ 27. D. 47, 10.
*(1026) Ulpianns (libro LVI ad Edictumj L. 3, _ 2. D. 47, 10.-Itaque pati quis jnrariam, etiamsi non sentiat, potest, facere nemo, nisi qui scit, se ininriam facere, etiamsi nesciat, cni faciat, _ 5, Qnare si qnis per iocnm percntiat, ant dnm certat, inrariarum non tenetur."
*(1027) Ulp. L. 3. _ 1. D. 47, 10.
*(1028) Ср., между прочим, Panlus. L. 18, _ 3. D. 47, 10. Si iniuria mihi fiat ab eo, cui sim ignotus, aut si qnis putet, me Lucium Titinm esse, qnnm sim Cains Seius, praevalet qnod principale est ininriam eum mihi facere velle (libro IV ad Edictam).-A равно L. 13, _ 4. D. 47,10.
*(1029) A. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883. стр. 99 и след.
*(1030) Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. s. 367 и след., пишет: "Culpose injnrien giebt es mcht..."
*(1031) Th. Mommsen. Romisches Strafrecht. Leipzig. 1899. определяет iniuria по римскому праву, s. 785, как "die absichtliche nnd wiederrechtliche Verletzung der Pers6nlichkeit eines Dritten"...
*(1032) A. Pernice. Labeo. II. B. I Abth. Halle. 1895. s. 28, пишет; "... Innerhalb der contnmelia mnss man nnterscheiden die Absicht und den Brfolg bei der Injnrie. I. Die ehrenkrankende Handlnng setzt den aifectas vorans, d. h. den dolns, den rechtswidrigen Vorsatz, die Bhrenkranknng herbeizufuhren. Mehr liegt darin nicht..."
*(1033) Бирнбаум, Гуго, Гаубольд и целый ряд других исследователей принимали, что lex Cornelia de iniuriis была частью lex Cornelia de sicariis. Тот же взгляд защищает J. Ortolan. Explication historique des Instituts de ГЕтрегепг Justinien. Ш. Paris. 1883. p. 446, когда замечает Bil est' plus ргоЪаЫе qu'elle n'est antre que la loi Cornelia de sicariis... qui qoiqne геlative principalement aux menrtres, statuait anssi accessoirement snr certaines njnres violentes..." Ортолан опирается, при этом, на слова юриста Теофила."
*(1034) Ср. еще W. Rein. Das Criminalrecht derRomer. Leipzig. 1844. s. 370 и след. прим.
*(1035) Cp. Th. Mommsen. Romisches Strafrecht. Leipzig. 1889. s. 785, указывающий на места из Павла 5, 4, 8; D. 3. 3, 42, 1. 47, 10, 5 рг.; L. 37, 1, 48, 2 12, 4, tit. 5, 23, 2. I-nst. 4,4, 8.
*(1036) Ins t. IV, 4, _ 8. Sed et lex Cornelia de ininriis loquitur et ininriarum actionem introdnxit, qnae competit ob eam rem, qnod se pulsatnm qnis verberatnmve, domumve snam vi introitam esse dicat...
*(1037) L. 5, pr. D. 47, 10. Lex itaqne Cornlia ex tribns causis dedit actionem: qiiod qnis pulsatns, verberatnsve, domusve eius vi introita sit. Apparet igitur omnem inrariam, quae mann fiat, lege Cornelia contineri.
*(1038) Cp. L. 42, _ 1. D. de procurat. 3, 3. Ad actionem ininriarum ex lege Cornelia procnrator dari potest; nam etsi pro publioa ntilitate exercetur, privata tamen est и L. 12, _ 4. D. de accus. 48, 2. Item Cornelia iniuriarum servun non debere recipi reum, Cornelius Sulla auctor fnit, sed durioi ei роепа extra ordinem imminebit.
*(1039) Paul. V, 4, 8.
*(1040) L. 37, _ 1. D. 47, 10. Etiam ex lege Cornelia injuriarnm, пишет Marcianus (libro XIV Institutionnm) actio civiliter moveri potest, condemnatione aestimatione indicis faciendo."Когда Павел, L. 42, _ 1. D. procur. 3, 3, замечает В. Рейн. Ор. cit., s. 373, пишет об actio iniriaum по lех Cornelia, etsi рго publica ntilitate ехегсеипг, privata tamen est, то это означает только, что жалоба носит характер privata, но право жалобы имеет только обиженный, тогда как в обыкновенных уголовных судахможет выступать в качестве обвинителя всякий..."
*(1041) А. W. Zumpt. Das Criminalrecht der Romischen Repnblik. II. B. II Abth., s. 47 ff.
*(1042) Ulp. L. 5, _ 8. D. 47, 10. Hoc lege permittitur actori iusinriandum deferre, nt reus iuret, ininriam se non fecisse; sed Sabinus in Assessorio etiam Praetores exemplnm legis seentnros ait; et ita res se habet.
*(1043) "Dleses von Snlla bei den Injurien angeordnete Verfabren beweist, dass demselben der Begriff еипег Verschnldnng (culpa) als verschieden vom dem der bosen Absicht (dolns malus) sehl wohl bekannt war. Wenn er die Verschuldung hier berucksichtigte, wird ег eben dasselbe anch in seinem weiteren Gesetzen gethan haben". A. W. Zumpt. Op. cit., s. 47.
*(1044) Совершенно не обосновано заключение Цупмта, Ор. cit., s. 60, что законодательство Суллы "unterschied von der Absicht die Verschnldung nnd den Znfall" уже потому, что Цумптом нигде не делается в его труде попытки доказать, что законодательство Суллы отличало случай от неосторожности.
*(1045) Одним из видных защитников этого взгляда является Rein в своем труде Das Criminalrecht der Romer von Romnltts bis anf Justinianus. Leipzig. 1844. s. 417.
*(1046) G. Geib. Lehrbnch des dentschen Strafrechts. II. B. Leipzig. 1862. s. 251 L. 11, _ 2. D. de poen. 48, 19. Delinqmtnr autem aut proposito, aut impeta, ant casn; proposito delinqunt latrones, qni factionem habent; impetn antem, qnnm per ebrietatem ad manus, aut ad ferrum venitnr; casn vero, qnnm in venando telnm, in feram missnm hominem interfecit.
*(1047) L. 12, pr. D. de cnstod. reor. 48, 3. Milites si amiserint custodias, ipsi in periculum dedncuntur: nam Divns Hadrianus... Salvio quoqne legato Aquitaniae rescripsit, in ernn, qni cnstodiam dimisit, aut ita sciens habnit, nt possit custodia evadere, animadvertendnm; si tamen per vinum, ant desidiam cnstodis id evenerit, castigandttm eum, et in deteriorem militiam dare; si vero fortuito amiserit, nihil in emn statuendum.
*(1048) L. 1, _ 3. D. ad legeni Corn. 48, 8. Divus Hadrianus rescripsit, eum, qui hominem occidit, si non occidendi animo hoc admisil, absolvi posse;" et qui hominem non occidit, sed vulneravit, ut occidat, pro homicida damnandum, et ex re constituendum hoc; nam si gladium strinxerit, et eo percusserit, indubitate occidendi id eum admississe; sed si clavi percussit, aut cuccuma in rixa, qtfamvis ferro percusserit, tamen non occidendi animo, leniendam poenara eius, qui in rixa casn magis quam voluntate homicidium admisit.
*(1049) То положение, что в области римского уголовного права допускалось в некоторых случаях восстановление субъективного состава преступления, главным образом, при помощи анализа внешней, объективной стороны деяния, подтверждается еще и другими местами источников. "Sed an dolo quid faotum sit, говорит Павел L. 1. _ 2. D. de doli et metus exceptione 44, 4, ex facto intelligitur". Если и не толковать этого изречения Павла в том смысле, что им устанавливается, так наз., praesumptio doli, то во всяком случае, нельзя отрицать того, что юрист этот указывает на значение объективной стороны деяния, как на элемент, на основании которого можно заключить о субъективной стороне деяния. Тот же смысл имеет и с. 6. С. de dolo malo 2, 21, редакция которого представляется, к сожалению, не вполне установленной. "Dolum, гласит конституция императора Диоклециана, данная в период между 294 и 305 г. по Р. Хр., ех insidiis (indioiis) perspicuis probari convenit". Достоверность оборота при помощи insidiis кажется нам тем менее вероятной, что в этом случае конституция Диоклетиана впадала бы в такое сужение понятия dolus'a, которое не оправдывается другими параллельными местами источников,-ограничивала бы dolus теми комбинациями, когда имеет место злокозненность, засада и пр. С другой стороны, не следует забывать, что оборот insidiis perspicuis представляет собой внутреннее противоречие. Но если более вероятна редакция indiciis perspicuis то необходимо, кажется нам, допустить, что здесь идет речь об объективной обстановке деяния, как доказательства, имеющего значение для уголовного вменения. Мы согласны, впрочем, признать, что места эти допускают еще и другое толкование, что "factum", о котором говорит юрист Павел, и indicia perspicua императора Диоклециана могут быть поняты и в смысле совокупности условий объективных и субъективных Если же мы усматриваем в них подтверждение положения, защищаемого нами, то делаем это на основании общего смысла 1. 1, _ 3.-D. ad. leg. Corn. 48, 8 в сопоставлении ее с, цитированными нами, отрывками.
*(1050) F., V. Ziegler. Quaest. ad iur. Rom. pert. Lips. 1837. p. 63 и след.
*(1051) W. Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. s. 418
*(1052) Ср: Ульпиан в Coll. leg. Mos. et. Rom. I. _ 6, которое заимствует этот отрывок из 7 кн. труда Ulp. dff oft. Ргос. по вопросу о lex Cor. de sic. et ven.: Distinctionem casus. et voluntatis in homicidio servari rescripto Hadriani confirmatur. Verba rescripti. Et qui hominem occidit, absolvi solet, scilicet si non occidendi animo id admisit; et qui non occidit, sed voluit occidere, pro homicida damnatur. Ere itaque constituendum est, et quo ferro percussit Epafroditus. Nam si gladium instrinxit aut telo percussit quid dubium est, quin occidendi animo percusserit? Si lanide (si clavi) percussitaut euccuma, aut cum forte rixaretur, ferro percussit, sed non occidendi mente... ergo hoc exquirite: et si voluntas occidendi fuit, ut homicidam servum supplicio cum iure iubete affici.
*(1053) F., V. Ziegler. Quaest. ad. iur. Rom. pert. p. 14 и след. Lips. 1837
*(1054) L. 4. _ 1. D. ad leg. Corn. 48, 8. Quum quidem per lasciviam causam mortis praebuisset comprobatum est factum Jgnatii Taurini, Proconsulis Beticae a Divo Hadriano, quod eum in qumquemiium relegasset
*(1055) Ср. Ulp. L. 15, _ 2. D. locati 19, 2. Si vего nihil extra consuetudinem acciderit, damnum coloni esse; idemque dicendum si exercitus praeteriens per lasciviam aliquid abstulit.
*(1056) Paull. Rec. Sent. ad leg. Corn. de sicar. et venef. V, 23, 12. Si putator ex arbore, cum ramura dejiceret, non proclamaverit, ut vitaretur, atque ita praeteriens ejusdem ictu homo perierit, etsi in legem non incurrit, in metallum damnatur. Cp. ?акже Paulus. L. 7, D. ad. leg. Corn. 48, 8, где действия putator'a описываются таким же образом, но ничего не говорится о каре за действия этого рода
*(1057) Paulus libro singulari de publicis iudiciis L. 7, D. ad leg. Corn. 48, 8. In lege Cornelia dolus pro facto accipitur; nec in hac lege culpa lata pro dolo accipitur. Quare si quis alto se praecipitaverit, et super alium venerit, eumque occiderit, aut putator ex arbore, quum ramum deiiceret, non praeclamaverit et praetereuntem occiderit, ad huius legis coertitionem non pertinet.
*(1058) Paulus. Rec. sent. ad leg. Corn. de sic. et venef. V, 23, 3: is, qui casu jactu teli hominem imprudenter oceiderit, absolvitur.
*(1059) Вероятность этого нашего предположения увеличивается еще благодаря тому, что мы знаем о применении lex Aquilia, по которой могло быть взыскано за неосторожность не только по отношению к несвободным, каков случай предусмотренный в L. 7, _ 8. D. ad leg. Aquiliam 9, 2, гласящем: Proculus ait, si medicum servum imperite secnerit vel ex locato, vel ex lege Aquilia competere actionem, но и по отношению к лицам свободным, павшим жертвой неосторожности. Ср. напр. L. 42, D. de aedilicio edicto etc. 21, i., qua vulgo iter fiet, ita habuisse velit, ut cuiquam nocere, damnumve dari possit. Si adversus ea factum erit, et homo liber ex ea re perierit, solidi ducenti, si nocitum homini libero esse dicetur, quanti bonum aequum iudici videbitur, condemnetar; ceterarum rerum qnanti damnum datum fastmnve sit, dupli. Но всякие сомнения, кажется нам, в этом обстоятельстве исчезают, когда мы припомним, что комбинация, о которой говорит Павел, вполне аналогична с случаем, предусмотренным в L. 1, рг. D. de his qui effuderint vel deiecerint 9, 3, где со слов Ульпиана свидетельствуется, что Praetor ait de his qui deiecerint vel effuderint: unde in eum locum, quo volgo iter fiefc, vel in quo consistetur, deiectum vel effusum quid erit, qyantum ex ea re damnum datum lactumve erit, in eum qui ibi habitaverit in duplum iudicium dabo. Si eo ictu homo liber periisse dicetur, qninqtiaginta anreornm indicium dabo; si vivet nocitumque ei esse dicetnr, qnantnm ob eam rem aeqimm iudiei videbitur, enm cum quo agetur condemnari, tanti iudicinm dabo. Si servns insciente domino fecisse dicetnr, in iudicio abiiciam: ant noxam dedere.
*(1060) Paulus. lib. X ad Sabinum. L. 31, D. Ad legem Aquiliam. 9, 2. Si putator ex arbore ramum deiiceret, vel machmarius hominem praeterenntem occidit, ita tenetur, si is in publicum decidat, nec ille proclamavit ut casus eius evitari possit. Sed Mucius etiam dixit, si in privato idem accidisset, posse de culpa agi; culpam autem esse, quod qunm a diligente provideri potuerit, non esse provisum, aut tum demmtiatam esset, qnum periculnm evitari non posset. Secnndnm quam rationem non mnltttm refert, per publicum, an per privatnm iter fieret, qtram plerumque per privata loca vulgo iter fiat. Qnodsi nullum iter erit, dolnm duntaxat praestare debet, ne immittat in eum, quem viderit transeuntem; nam culpa ab eo exigenda non est, quum divinare цоп potuerit, an per eum locum aliquis transiturus sit.
*(1061) В пользу того, что в комбинации, предусматриваемой Павлом речь идет о dolus'е, говорит в особенности тяжесть наказания. "Die Bergwerkstrafe, пишет Моммзен. wird als die schwerste nach der Todestrafe betrachtet und wie dieser geht ihr von Rechtswegen die Geisselung voraus. Sie wird nur auf Lebenszeit erkannt, und wenn etwa еийе Befristung hmzugefiigt sein sollte, nicht als Bergwerkstrafe im Rechtsinn behandelt." Th. Mommsen. Romisches Strafrecht, Leipzig. 1899. s. 949.
*(1062) Cp. стр. 488 и след. настоящей нашей работы.
*(1063) W. Rein. Op. cit. s. 418 и сл.
*(1064) L. 3, _ 2. D. ad leg. Corn. 48, 8... Sed ex senatusconsulto relegari iussa est ea, quae non quidem malo animo, sed malo exemplo medicamentum ad conceptionem dedit, ex quo еа, quae acceperat decesserit.
*(1065) L. 6, _ 7. D. de officio praesidis 1, 18, где Ульпиан замечает: Sicuti medico imputari eventus mortalitatis non debet, ita quod per imperitiam comisit, imputari ei debet.
*(1066) L. 11, D. de incendio, ruina etc. 47, 9. Si lortuito incendium factum sit, venia indiget, nisi tam lata culpa fuit, ut luxnria, aut dolo sit proxima.
*(1067) Coll. 12. 5... ei qtti non data opera incendinm fecerit, plernmqne ignoscitnr, nisi in lata et incanta negligentia vel lascivia fnit.
*(1068) Paul. Coll. 12. 6... qui casu insulam aut villam non inimicitia incen derint, levius (puniuntur). Fortuita enim incendia ad forum remittenda sunt, ut damnum vicinis sarciatur.
*(1069) Cp. Corp. inr. civ. ed. Fratres Kri.egelii Pars I. Lips. 1887. p. 879 nota 15.
*(1070) Callistr. 1. VI, de Cognitionibus. L. 28, _ 12. D. de poenis 48,19. Incen. diarii capite puniuntnr, qui ob inimicitias vel praedae causa incenderint intra oppidnm et plernmqne vivi exuruntur; qui vero casam.aut villam, aliquo lenins Nam fortuita mcendia, si, qunm vitari possent, per negligentiam eorum, apud quos orta sunt, damno vicinis fuerunt, civiliter exercentur, ut qui iactura affectas est, damni disceptet, vel modice vindicaretnr.
*(1071) Да, наконец, само употребление оборота punitur не предрешает того, что речь идет об ответственности уголовной. Ср. по этому вопросу L. 3, _ 3. D. ad legem Aquiliam 9, 2. In hac quoque actione quae ex hoc capitulo oritur, dolus et culpa punitur.
*(1072) Paul. V, 3, 6
*(1073) Paul. libro singulari de officio Praefecti vigilum. L. 3, _ i. D. de officio praef. vig. 1, 15. Cognoscit Praefectus vigilum de incendiariis... Bt quia plerumque incendia culpa fiunt inhabitantium, aut fustibus castigat eos, qui negligentius ignem habuerunt, aut severa interlocutione comminatus fustium castigationem remittit.
*(1074) Ulpianus libri singulari de oflicio Praef. urbi. L. 4, D. de officio praef. vig. 1,15. Imperatores Severus et Antoninus Junio Ruflnp Praefecto vigilum ita rescripserunt: insularios et eos, qui negligenter ignes apud se habuerint, potes fustibus vel flagellis caedi iubere; eos autem, qui dolo fecisse incendium conyjncentur, ad Pabium Cilonem Praefectum Urbi, amicum nostrum, remittes.
*(1075) L. 9, D. de inc. 47, 9. Qui aedes acervumve frumenti iuxta domnm positum combusserit, vinctus, verberatus igni necari iubetur si modo sciens prudensve id commiserit; si.vero casu id est negligentia, aut noxam sarcire iubetur, aut si minus idoneus sit levius castigatur.
*(1076) Ср. также A. Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. Leipzig. 1895. s. 64. То же допускает, по-видимому, и Р. Bruck. Zur Lehre von der Fahrlassigkeit. Breslau. 1885 s. 35. Это следует из его ссылки на L. 9, D. de incend 47, 9
*(1077) Ср. стр. 482 и след. настоящей нашей работы
*(1078) Родовым понятием, под формой которого римское уголовное право знало влияние возбужденного состояния был в значительной степени impetus; юрист Марциан усматривает этот последний в тех случаях, cumper ebrietatem ad manus autad ferrum venitur. L. 11, _ 2. D. de poenis 48, 19. На значение для меры ответственности опьянения и состояния возбуждения мы имеем указания и в рескрипте Адриана. L. 1, _ 3. D. ad leg. Corn. de sic. 48, 8. Тот же мотив аффектированного состояния приводился и в пользу смягченного наказания лица, убившего кого-либо в состоянии сильного негодования по поводу учиненного им прелюбодеяния: c. 4. С. 9, ad leg. Juliam de adulteriis et stupro 9.G.Gracchus, quem Numerius in adulterio noctu deprehensum interfecit, si eius conditionie fuit, ut per legen Juliam ишртше occidi potuerit, quod legitime faetum est, nullam poenam meretur. Idemque filiis eius, qui patri paraerunt. praestandum est. Sed si legis auctoritate cessante inconsulto dolore adnlterum interemit, qnamvis homieidium perpetratum sit, tamen, quia et nox et dolor iustus factum eius relevat, potest in exilium dari. Но самому мужу не вменялось убийство жены, застигнутой в момент совершения прелюбодеяния,: благодаря тому аффектированному состоянию, в которое может привести мужа измена жены. L. 1, _ 5.D. ad leg.Corn.de sic. 48,8, Sed et in eum, qui uxorem deprehensam in adulterio occidit, Divus Pi.ns leviorem poenam irrogandam esse scripsit, et humillore loco positum in exilium perpetuum dari iussit, in aliqua dignitate positum ad tempus relegari. Аффектированное состояние, извиняющее в некоторой степени мужа, известно, под именем iustus dolor; об этом последнем говорит, между про чим, L. 3, _ 3. D. de Sconsulto Silaniano 29,5, а равно L. 38, _ 8. D. ad legem Juliam de adulteriis 48, 5, где мы встречаемся с следующим постановлением: Imperator Marcus Antoninus et Commodnsfilius rescripserunt: Si maritus uxorem in adnlterio deprehensam impetu tractus doloris interfecerit, non utique legis Corneliae de sicariis poenam excipiet. Nam et Divus Pius in haec verba rescripsit Appolonio: Ei, qui uxorem snam in adnlterio deprehensam occidisse se non negat, ultimum supplicium remitti potest, quum sit difficillimum, instum delorem temperare; et magis quia plus fecerit, quam quia vindicare se non debnerit, puniendus sit; snfficiet igitur, si humilis loci sit, in opus perpetuum enm tradi, si qui honestior in insnlam relegari. В том же смысле об аффекте на случай убийства мужем жены говорит Collatio, характеризуя душевное состояние мужа, как honestissimus calor. В пользу того, какое огромное значение придавало римское право аффекту, свидетельствует и часто цитируемый фрагмент из Collatlo I, 7, в котором говорится о более легком наказании того, кто убьет другого in rixa. Нам представляется далеко неудовлетворительным то толкование этого места, которое мы встречаем, наприм., у Platner'a в его Quaest. de iure crim. Rom., и которое усматривает в убийстве in rixa убийство, учиненное в драке. Против такого толкования говорит значение термина in rixa, с которым мы встречаемся в L.1, _ 3. D. 48, 8.
*(1079) C. 1. С.9, ad leg. Corn. de sicariis. 16. Imp. Antoninns. A. Herculano et aliis militibus.-Prater vester rectins fecerit, si se praesidi provinciae obtnlerit; cui si probaverit, non occidendi animo hominem a se percussum esse, remissa homicidii poena secundum disciplinam militarem sententiam proferet. Crimen enim contrahitur, si et voluntas nocendi intercedat. Ceterum ea, quae ex improviso casu potius quam fraude accidnnt, fato plerumque, non noxae imputantur.
*(1080) Paulus. Rec. sent. ad leg. Corn. de sicar. et venef. V, 23, _ 3. Qui hominem occiderit aliquando absolvitur, et, qni non occidit, tit homicida damnatur; consilium enim nniuscujusque, non factum puniendum est. Ideoque qui, cumvellet occidere, id casu aliquo perpetrare non potuerit, nt homicida punietur; et is, qui casu jactu teli hominem imprudenter occiderit, absolvitur.
*(1081) Callistratus libro VI de cognitionibus L. 28, _ 12. D. de poenis 48, 19. Incendiarii capite puniuntur, qui ob inlmicitias vel praedae causa incenderint intra oppidum, et plerumque vivi exuruntur; qui vero casam aut villam aliqno lenins. Nam fortuita incendia, si, quum vitari possent, per negligentiam eorum, apud quos orta sunt, damno vicinis fuerunt, craliter exercentnr, ut qui iactura affectus est, damni disceptet, vel modice vindicaretur.
*(1082) Claudius Saturninns libro singulari de poenis paganorum L. 16, _ 8. D. de poenis, 48. 19. Eventas spectatur ut a clementissimo quoquo facta, quamquam lex non minus eum, qui occidendi haminis causa enm telo fuerit, quam eum, qui occiderit, puniat; et ideo apud Graecos exilio voluntario fortmti casus Inebantur, ut apnd praecipnnm poetarnm scriptnm est:
>> На этом месте была графика <<
Eut eme tutJon eonta MenoitioV ex OpoentoV
Hgagen umeteron d—androctasihV upo lugrhV
Hmati tw ote paida catectanon AmjidamantoV
NhpioV, ouc eJelwn amj—astragaloisi colwJeiV.
Hom. Jl. XXIII. 85, sqq.
*(1083) с. 5. С. 9, ad leg. Corneliam de sicariis. 16. Bxemplnm sacrarnm literarum Diocletiani et Maximiani A. A. Agatoni.-Eum, qui asseverat, homicidinm se non voluntate, sed casu fortnito fecisse, quum calcis ictn mortis occasio praebita videatnr, si hoc ita est, neqne super hoc ambigi poterit, onmi metn ac strspicione, quam ex admissae rei discrimine sustinet, secnndnm id, quod adnotatione nostra comprehensnm est, volumns liberari.
*(1084) c. 7. C. 9, ad leg. Corneliam de sicariis. 16. Is qui cum telo ambulaverit hominis necandi causa, sicut is, qui hominem occiderit vel cnins dolo malo factnm erit commissnm, legis Corneliae de sicariis poena coercetur.
*(1085) Это обстоятельство побуждает даже сторонника возникновения уголовно-наказуемой culpa в римоком праве эпохи имп. Адриана Кестлина признать "dass diese Erweiternng des criminalrechtlichen Gebiets iiber den dolus hinaus erst spat nnd sporadisch erfolgte, daher anch die Theorie noch im Justin. Rechte nicht iiber den Gegensatz von dolus nnd casns hinanskam.:. Anch seit Hadrian aber ist es zweifelhaft, ob bei allen (dnrch culpa begehbaren) Verbrechen die romische Criminalpraxis wirklich den Pall der knlposeu Begehnng peinlich gestraft habe". System des dentschen Strafrechts. Tubingen. 1855. s. 169.
*(1086) Тот же взгляд подтверждается L. 5, _ 2. D. 48, 19. Refert et inmaioribus delictis consnlto aliqnid admittatur, an casn et sane in omnibns criminibns distinctio haec poenam ant instam eligere debet, aut temperamentum admittere.
*(1087) Ulp. L. 8. D. adleg. Cornel. de sic. 48, 8. Si nralierem visceribns snis vim intnlisse, qno partnm abigeret, constiterit, eam in exilinm Praeses provincia exiget.
*(1088) Paull. L. 38, _ 5. Dig. de poenis 48, 19. Qui abortionis ant amatorium pocnlum dant, etsi dolo non faciant, tamen, quia mali exempli res est, hnmiliores in metallum, honestiores in insnlam amissa parte bonorum relegantnr; quodsi eo mulier, ant homo perierit, snmmo snpplicio afficinntnr. Cp. также Panll. Reo sent. V, 23, 14.
*(1089) L. 3, _ 2. D. 48, 8. ...Sed ex Senatnsconsnlto religari jnssa est ea, qnae non qnidem malo animo, sed malo exemplo medicamentnm ad conceptionem dedif, ex quo ea, quae acceperat, decesserit.
*(1090) c. 1. C. 9, de maleficis et mathematicis etc. 18. Imp. Antoninus A Titio. Plus est hominem exstinguere veneno, quam occidere gladio.
*(1091) Paul. Rec. sent. ad leg. Corn. de sicar. et venef. Lib. V, Tit. 23, _19. Si ex eo medicamine, qnod ad salntem hominis vel ad remedium datnm erat, homo perierit, is qui dederit, si honestior ftierit, in insulam deportatnr, hnmilior antem capite punitur.
*(1092) c. 1, _4. C. 9, de falsa moneta. 24. Imp. Constantinns A. Ad Januarium. Domus vero vel fundns,mquo haec perpetrata snnt, si dominns in proximo constitntus sit, eins incuria vel negligentia pimiendaest, etsi ignoret, flsco vindicetnr nisi dominus, ante ignorans, ut primum repererit, scelns prodiderit perpetrattrm..sin vего longissime ab ea domo vel possessione abfnerit, nullnm snstineat detrimentnm; actore videlicet fnndi, vel servis, vel colonis,vel incolis, qni hoc ministerirnn praebnernnt, cum eo, qui fecit, snpplicio capitali plectendis. Vidnos antem ac pupillos speciali dignos indulgentia credidimus, nt vidnae nec in proximo constitnte domo sna vel possessione careant, si nulla apud ipsas tam gravis conscientiae noxa resideat, impuberes vero, etiamsi conscii fnerint, nnllnm snstineant detrimentum, qnia aetas eorum, qnid videat, ignorat.
*(1093) с. 1. С. 9, de crimine sacrilegii. 29. Qui divinae legis sanctitatem ant nesciendo confnndunt, aut negligendo violant et offendunt sacrileginm committunt.
*(1094) L. 3, _ 1. D. de officio praefecti vigilnm. 1, 15. Cognoscit Praefectus vigilum de incendiariis... Bt quia plerumqne incendia cnlpa flnnt inhabitantram, aut fnstibns castigat eos, qui negligentins ignem habnertmt, ant severa interlocutione comminatus fttstinm castigationem remitit, a равно L. 4. D. 1, 15. Impe ratores Severus et Antoninnslunio Ruflno Praefecto vigilum itarescripsenmt: Insnlarios et eos, qui negligenter ignes apnd se habnerint potes fnstibus vel flagellis caedi inbere; eos autem, qtii dolo fecisse incendimn convincentur, ad Fabium Cilonem Praefectnm Urdi, amicum nostrnm remittes; fngitivos conqnirere, eosqne dominis reddere debes.
*(1095) L. 2, D. de termino moto. 47, 21. Divus Hadrianns in haec verba rescripsit: Quin pessimum factum sit eorum, qui terminos finium cansa positos propulerunt dubitari non potest. De poena tamen modns ex conditione personae et mente facientis statni potest; nam si splendidiores personae snnt, quae convincnntnr, non dubie occupandornm alienornm finium causa id admiserunt, et possunt in tempns, nt cuinsque patiatnr aetas, relegari, id est, si iuvenoir, in longius, si senior, recisius; si vero alii negotium gessernnt, et ministerio fnncti snnt, castigari et ad opus biennio dari; quodsi per ignorantiam ant fortuito lapides fnrati snnt, sufticiet eos verberibns decidere.
*(1096) Еще по законодательству времен Кая Цезаря нарушение границ, наказывалось только на тот конец, когда оно было умышленным, и, притом, наказывалось денежным штрафом. Ср. L. 3, pr. D. 47, 21. Lege agraria quam Caius Caesar tulit adversus eos, qui terminos statutos extra suum gradum flnesve moverint dolo malo, pecuniaria poena oonstituta est; nam in terminos singulos, quos eiecerint locove moverint, quinquaginta aureos in publicum dari inbet; et eius actionem, petitionem, ei, qui volet, esse iubet. О судьбах этого порядка при императоре Нерве ср. _ 1. Ibid. L. 3.
*(1097) Ср. стр. 504 нашего настоящего труда
*(1098) Определение dolus'a, даваемое К. Акв. Галлом и приведенное у Сис. de offic. III, 14 и Тор. 7, 9, гласит: "cum esset aliud simulatum, aliud actum", а определение Сервия Сульпиция, даваемое в L. 1, _ 1. D. de dolo malo 4, 3, уподобляет dolus "machinationem quandam alterius decipiendi causa, сици aliud simulatur et aliud agitur". Cp. Rein. Das Criminalrecht der B6mer. Leipzig. 1844. s. 150.
*(1099) K. Binding. Die Normen, und ihre Uebertretung. II. B. Leipzig. 1877. s: 273.
*(1100) L. 1, _ 3. D. de dolo malo 4, 3. Non fuit autem contentus Praetor dolum dicere, sed adiecit malum quoniam veteres dolum etiam bonum dioebant, et pro sollertia (проницательность, хитрость) hoc nomen accipiebant, maxime si adversus hostem latronemve quis machinetur. A. Pernice. Labeo. II. B, Abth. I. Halle. 1895. s. 136 и след. констатируя, что dolus был verbum medium и мог иметь и хорошее значение, и приводя целый и, по-видимому, исчерпывающий ряд перечислений тех случаев, в которых dolus встречается у римских комиков в этом значении (прим. 2), замечает, однако, что употребление dolus'a лишено было всякого технического юридического значения. Это следует уже из выражений, встречающихся наприм., у Плавта вроде nimis doctum dplum, conpositis mendaciiis advenisti... consntis dolis, qnem tam aperte fallere incipias dolis, dolis Indere, haud dicam dolo и проч. Междутем, выражевие dolus malns всегда, повядимому, имело техничеокое юридическое значение. Пернис насчитывает это выражение встречающимся у комиков только два раза и оба раза, при этом, с очевидными намеками на то, что речь идет о юридических терминах. Ср. ряд мест, в которых встречается dolus malus y классических писателей, приведенных у Rosshirfa Einige Bemerkimgen zur Lehre vom dolus. N. Arch. B. 8. 1826. s. 371.
*(1101) c. 1. C. 9,ad leg. Corn. de sic. 16. Ceterum ea, quae ex improviso casu potius qnam fraude accidunt, fato plerumque, non noxae imputantur.
*(1102) L. 23, _ 2. D. de aedilicio edicto 21, 1. Capitalem fraudem admittere est tale aliquid delinqnere, propter qnod capite pnniendus sit... Capitalem fraudem admissise accipiemns dolo malo et per nequitiam. Cp. также L. 43, _ 4. D. de aedilicio edicto. 21, 1.
*(1103) L. 4, _ 13. D. de doli mali et metus exceptione. 44, 4. Marcellus ait adversus doli exceptionem non dari replicationem doli. Labeo quoque in eadem opinione est; ait enim iniquum esse communem malitiam petitori quidem praemio esse, ei vero, cum quo ageretnr poenae esse, quum longe aequum sit, ex eo, quod perflde gestum erat, actorem nihil consequi. Cp. также L. 4, _ 26. D. 44, 4.
*(1104) Хотя выражение sciens в огромном большинстве случаев и совпадает с dolus'oм, некоторые места источников говорят, однако, против этого. Ср. L. 43, _ 1. D. de adm. et periculo 26, 7, ut si sciens curator non sufficere, promiserit, vel donasse videatur, vel quoniam dolo fecit, non illi succurratur.
*(1105) L. 9, D. de incendio 47, 9. Qui aedes acervumve frumenti... combusserit, vinctus, verberatus igni necari iubetui; si modo sciens prudensqne id commiserit, a равно L. 1, D. ad leg Pab. de plag. 48, 15, c. 15. C. eod. 9, 20, L. 2, D. ad leg. Jul. maiest. 48, 4 и мн. др.
*(1106) L. 9, _ 3. D. de lege Cornelia de falsift 48, 10. Poena legis Corneliae irrogatur ei, qni quid aliud, quam in testamento, sciens dolo malo falsum eignaverit signarive curaverit, a равно L. 3 pr. D. ad. leg. Fabiam de plagiariis 48, 15 и мн. др. Весьма сомнительно, чтобы выражение sciens dolo malo было осо бенно древним. Мы видели выше, что редакция закона Нумы si qui hominem dolo sciens mortem duit не может быть принята безусловно. Иначе полагает А. Pernice. Labeo. II. ?. s. 137 и след. 1895. К концу республики выражение sciens dolo malo становится, однако, по-видимому, техническим, что доказывается, между прочим, lex Pabia de plagiariis.
*(1107) L. 11, _ 2. D. de poenis 48, 19. Delinqnitur autem ant proposito, ant impetu, aut casu, a равно L. 4, pr. D. de rebns creditis etc. 12, 1. Si quis nec causam, nec propositum foenerandi habuerit.
*(1108) L. 1, D. de legibns senatusqne consnltis et longa eonsuetudine 1, 3. Lex est commune praeceptnm virornm prudentnm consultnm, delictornm, quae sponte vel ignorantia contrahrmtur, coercitio, commnnis reipublicae sponsio.
*(1109) Modest. L. 16, D. ad leg. Corn. de sic. 48, 8. Qni caedem admisernnt sponte, dolove malo, in honore aliqao positi deportari solent, qui secundo gradu sunt, capite pnniuntur.
*(1110) L. 12, _ 1. D. de incendia, raina etc. 47, 9. Qni data opera in civitate incendium fecerint, si hnmiliore loco sint, bestiis obiici solent, si in aliqno gradu id fecerint, capite puninntnr, ant certe in insnlam deportantni.
*(1111) L. 5, _ 2. D. de poenis 48, 19. Refert et in maioribns delictis consnlto aliqnid admittatnr, au casu. Не подлежат, тем не менее, кажется, сомнению, что consulto не было cтpoгo-техническим выражением. Из тех 18 мест, в которых это слово, по счету филологов, употребляется у классиков, только в 2-х случаях, такое словоупотребление носит юридический характер.
*(1112) с. 5, С. 9. ad. leg. Corn. de sic. 16. Eum, qai asseverat, homicidinm se non volnntate, sed casn fortnito fecisse... voldmus liberari.
*(1113) 52, _ 20. D. furt. 47, 2. Si quis asinum meum coegisset, et in equas suas thV gonhV duntaxat capin admisisset furti non tenetur, nisi furandi quoque animum liabuit.
*(1114) L. 3, _ 1. D. de sepulc. viol. 47, 12. Igitur doli non capaces, ut admodum impuberes, item omnes, qui non animo Violandi accedunt, excusati sunt.
*(1115) c. 1. C. 9, ad leg. Corn. de sio. 16. Crimen enim contrahitur si et voluntas nocendi intercedat.
*(1116) L. 1, _ 1. D. ad leg. Corneliam. 48, 8. ...et qui hominem non occidit, sed vulneravit, ut occidat pro homicida daninandnm.
*(1117) С значением, вообще, всякого нарушения добрых нравов, а равно и посягательства на правоохраненные блага встречается, наприм., выражение culpa у Сис. in Verr. I: с. 17: in hoc uno genere omnes inesse culpas istius maximas, avaritiae, maiestatis, dementiae, libidinis, crudelitatis.
*(1118) G. 11, _ 1. C. 5, de repudiis et iudicio de moribus sublato 17. Si quis autem eam, quam sine dote uxorem acceperat a coniugio sno repellere voluerit, non alias ei hoc facere licebit, nisi talis culpa intercesserit, quae nostris legibus condemnatur. Si vero sine culpa eam reiecerit, vel ipse talem culpam contra innocentem mulierem commiserit compellatur ei quartam partem propriae substantiae... Cp. также c. 2. C. 9 de custodia reorum. 4. Si quis in ea culpa vel crimine fuerit deprehensus... L. 14, _ 1. D. de re militari 49, 16. Arma alienasse grave crimen est et ea culpa desertioni exaequatur. L. 9, _ 3. D. de minoribus vigintiquinque annis 4, 4. Si mulier quum culpa divertisset, velit sibi snbveniri, vel si maritus, puto restitutionem non habendam. Est enim delictum non modicum; nam et si adulterium minor commisit, ei non subvenitur. Cp. также L. 22, _ 7. D. 24, 3; L. 38, D. 24, 3; L. 44, _ 1. D. 24, 3; L. 45, D. 24, 3, где говорится о culpa применительно к разводу. L. 11, _ 13. D. ad leg. Juliam de adulteriis coercendis 48, 5. Quum per legem : Juliam huiusmodi uxorem retinere prohibearis, non videri causam te discidii praestitisse, palam est: quare ita ius tractabitur, quasi cnlpa mulieris facto divortio. L. 29, _ 1. D. de evictionibus. 21, 2. ...sed ita, si culpa vel sponte duplae stipulatoris possessio amissa fuerit. Cp. гакже c. 1, _ 5. C. 5, de rei uxoriae actione 13. Ne varium genus culpae mariti contra uxores excogitent ut possint eadem retentione contra eas uti, quum eam et imperialibns constitu tionibus statutnm sit, si culpa mulieris dissolutum matrimonium fnerit, quid fleri oportet.
*(1119) L. 5, _ 1. D. 9, 2; L. 30, _ 3. D. ad legem Aquiliam 9, 2. In hac quoqne actione, quae ex hoc capitulo oritur, dolus et culpa punitur.
*(1120) Ср. подробности по вопросу о значении culpa, как понятия, обнимающего dolus, y Hasse. Die Culpa des Romischen Rechts. II. Ausg. Bonn. 1838. s. -8 ff.. a равно s. 39 ff.
*(1121) L. 29, _ 4. D. ad 1'egem Aquiliam 9, 2.
*(1122) Cp. целый ряд примеров y Hasse. Op. cit. s. 50 и след.
*(1123) L. 7, pr. D. depositi vel contra 16, 3. Si hominem apud se depositum, ut quaestio de eo iaberetur, ac propterea vinctum vel ad malam mansionem extensnm sequester solverit misericordia dnctus, dolo proximum esse, quod factum est, arbitror, quia, quum sciret, cui rei pararetur inierapestive misericordiam exercuit, quum posset non suscipere talem causam quam decipere. Cp. также L. 8, _ 10. D. mandati vel contra 17, 1 ... Si tibi mandavi, ut hoininem emeres, tuque emisti, teneberis mihi, ut restituas. Sed et si dolo emere neglexisti, forte enim pecunia accepta alii oessisti, ut emeret, aut si lata culpa, forte si gratia ductus possus es alinm emere, teneberis.
*(1124) Случай этот служит хорошей иллюстрацией того, в какой мере общие определения, даже самых выдающихся, римских юристов не имеют значения положений, из которых Дедуктивным путем могут быть извлечены принципы для конструирования и правильного освещения всех комбинаций, подходящих под эти общие определения.
*(1125) Ср. по этому вопросу Herrmann в Arch. d. Crimmalrechts. 1856. s. 475 ff.
*(1126) L. 4, _ 1. D. ad legem Corn. de sic. 48, 8. Quum guidam per lasciviam causam mortis praebuisset, comprobatum est factunm Ignatii Tanrini, Proconsulis Beticae, a Divo Hadriano, quod eum in quinquennium relegasset. _ 11. J. 4, 1... Sed si quid per lasciviam et non data ореrа, ut furtum admitteretur, factumi est in factum actio dari debet. pr. J. 4, 9. si qttadrupes. Animalium nomine, quae ratione carent, si quidem lascivia aut fervore aut feritate pauperiem fecerint noxalis actio lege duodecim tabnlarum prodita est. L. 15, _ 2. D. locati conducti 19, 2. Si vero nihil extra consuetudinem acciderit damnum coloni esse; idemque dicendum, si exercitus praeteriens per lasciviam aliquid abstulit. L. 6, _ 7. D. de re militari 49, 16. Per vinum aut lasciviam lapsis capitalis poena remittenda est, et militiae mutatio irroganda. c. 10. C. de secund. nuptiis 5, 9... Liberi etenim scientes, quod omnimodo aliquid sibi a genitoribus suis etiam nolentibus reliqnendutti est, et tantum, quantum secundus maritus vel noverca acceperit, cuiri omni licentia et laslivia suos genitores iniuriis afticiebant. Gai. III, 202 (_ 11, J. 4, 1). Interdum furti tenetur qui ipse furtum non fecerit; qualis est cuius ope et consilio furtum factrnn est, in quo numero est, qui tibi nummos excussit ut alius eos raperet aut obstitit tibi, ut alius rem tuam exciperet, vel oves aut boves tuas fugaverit ut alius eos exciperet et hoc veteres rescripserunt de eo, qui panno rubro fugavit armentum. Sed si quid eorum per lasciviam et non data opera, ut furtum admitteretur, factum est, in factum actio dari debeat
*(1127) Cp. по этому вопросу взгляд K. Binding'a, близкий к нашему. Немецкий криминалист заявляет, что "das oulpose Element fehlt der lascivia immer!" Normen. B. 11.1877. s. 368. Cp. также A. Leffler. Die Schuldformendes Strafechts. Leipzig. 1895. s. 83. который, указав, что lascivia соответствует немецкое Uebermut, замечает: "au sich ist es ganz wohl moglicb., dass man im tlbermuthe absichtlich Schaden stiftet und die Quellen enthalten auch zwei Beispiele, wo ein solcher Vorgnng angenommen worden muss". Говоря это Леффлер разумеет Ulp. L. 15, _ 2. D. locati 19, 2 и L. 6, _ 7. D. de re mil. 49, 16.
*(1128) Cp. L. 11, D. de incendio 47, 9. Sl fortuito incendinm faetum sit. venia indiget, nisi tam lata culpa fuit, ut luxuria(e?), aut dolo sit proxima.
*(1129) Cp., наприм., L. 2, D. de servo corrupto. 11, 3. vel luxuriosum vel contumacem fecit, a равно L. 3, _ 6. D. de in rem verso 15, 3. L. 40, pr. D. de damno infecto 39, 2. ...quia honestus modus servandus est, non. immoderata cuiusque luxuria subseqnenda. c. 11, _ 2. C. 5 de repudiis. 17. Inter culpas autem uxoris constitutionibus enumeratae et has adiicimus, si forte uxor sua ope vel ex industria abortum fecerit, vel ita luxuriosa est, ut commune lavacrum cum viris libidinis causa habere audeat, vel, dum est in matrimonio alium maritum sibi fieri conata fuerit (a. 533). С тем же значением любострастия мы встречаем luxuria в Новеллах. Ср., наприм., N 5, с. 8, где о клериках говорится, между прочим, reliquos enim oirines secundum divinos canones matrimonium inire, aut concubinam habere, aut luxuriose vivere omnino prohibemus; a равно некотор. др.
*(1130) Ulp. 1. II. ad leg. Aeliam Sentiam. L. 16, pr. D. 40, 2, de manumissis, yindicta.-Illud in causis probandis meminisse iudices oportet, nt non ex luxuria, sed ex affectn descendentes cansas probent; neque enium deliciis. sed instis affectionibus dedisse instam libertatem legem Aeliam Sentiam credendnm.
*(1131) L. 6, _ 2. D. de rebus auctoritate indicis possidendis 42, 5. Quid ergo si qmbnsdam creditoribns solvit, deinde bona venierint? Si quaeratur, an repetitio sit, ex causa id statuendum Julianus ait, ne alterins ant negligentia, ant cupiditas huic, qni diligens fuit, noceat.
*(1132) L. 16, _ 6. D. de poenis 48, 19. Qualitate, quum factum vel atrocins, vel levius est, ut farta monifesta a nee manifestis discerni solent, rixae а grassaturie, expilationes a furtis, petulantia a violentia.-L. 6,.._ 1. D. de re militari. 49, 16. Qui manns intulit praeposito, capite puniendus est; augetur autem petulantiae crimen dignitatepraepositi,-c. 2. C. 2, Qni et adversus quos integrum restitui non possunt. 42.
*(1133) R. Kostlin. Die Lehre vom Mord aad Todtschlag. Stuttgart. 1838. s. 158.
*(1134) R. Kostlin. Op. cit, ibid.
*(1135) L. 72, D. pro socio. 17, 2. Socius socio etiam culpae nomine tenetur, id est desidiae atque negligentiae. Culpa autem non ad exactissimam diligentiam dirigenda est.-_ 3. J. 3, 14. Sed is ex eo dolo tenetur, si quid dolo commiserit, culpae autem nomine, id est desidiae ac negligentiae non tenetur.- L. 26; _ 6. D. de noxalibns actionibus. 9, 4: ne alterius dolus aut desidia aliis noceat-L. 12 pr. D. de custodia et exbibitione reorum 48, 3. Si tamen per vinum aut desidiam custodis et evenerit, castigandum ешп, et in deteriorem militiam dare. Si vero fortuito amiserit, nihil in eum statuendum.
*(1136) C. Wachter. Lehrbuch des Remisoh-teutschea Strafrechts. I. Th. Stuttgart. 1825. s. 132.
*(1137) R :Kostlin. Die Lehre vom Mord und Todtschlag. I. Th. Stuttgart. 1838. s. 152. Кестлин настаивал, "dass die Begriffe dolus, culpa nnd casus im Romischen Criminalrechte eine ganz andere Stellung halten als im Romisuhen Civilrechte"
*(1138) J. Hasse. Die Culpa des Romischen Rechts. Bonn. 1838. s. 417 и след. высказывается, в общем, за несоизмеримость учений римского права в сфере гражданской и уголовной, в которых, помимо совершенно другой терминологии, и содержание culpa было различно. Ср. также Ibid. s. 73 f.
*(1139) А. Pernice. Labeo. II. B. I. Abth. 2 Aufl. Halle. 1895. s. 134. ff. A. Pernice. Zur Lehre von den Sachbeschadigmigen. 1867. s. 47 и след.
*(1140) A. Loffler. Die Schnldformen des Strafrechts. B. I. Leipz. 1895. s. 74. отвечает на вопрос о том, "ob zwischen dem Dolus des Strafrechts und dem des Verckehrsrechts einsolcher Unterschied besteht, dass der erstere gesondert behandelt werden muss", следующее: "Es mag nun dahingestellt bleiben, ob die Romer sich eines solchen Unterschiedes bewusst waren; aber vorhanden ist er gewesen, bedingt durch die Verschiedenheit der Aufgaben, welche die beiden Rechtzweige sich stellten.
*(1141) W. Rein. Das Criminalrecht der Romer. Leipzig. 1844. s. 150. Cp. также M. Voigt. Ueber den Bedeutungswechsel gewisser die Zurecbuung und denokon. Brfolg einer That bezeichnender technischen latein. Ausdrucke. Abh. der K. Sachs. Gesellschaf. d^ Wiss. XVI. s. 45 ff. и s. 89 ft.
*(1142) K. Binding. Die Normen und ihre Uebertretnng. II. B. Leipzig. 1877.
*(1143) C.Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883, стр. 579 и след.
*(1144) Donellus. Comment. и. с. Lib. 15. Сар. 40. Ср. Hasse. Op, cit. s. 74, примеч.
*(1145) Ср. отождествление понятия dolus'a и обмана, между прочим, у J. Ortalan. Historie de la legislation Romaine depuis son origine jusqtfa la legislation moderne. Paris. 1880. I. p. 627. "... le dol... comprend toute ruse, tout detouf, c'est-a-dire totite alteration qnelconque de la verite dans les faits ou dans les paroles employee mtentionnellement, pour induire un autre en erreur, pour Tinfluencer dans sa volonte et dans ses aotes". Ortolan впадает, однако, в противоречие, когда в третьем томе своего сочинения считает входящим в dolus и vis. Ср. Ор. cit. Т. Ш. р. 426 и след. Оставаясь последовательным своему определению, Ортолан должен бы считать dolus исключенным на тот конец, когда имеется в виду действие, не характеризующееся обманом.
*(1146) Из современных цивилистов Дернбург, между прочим, считает принадлежностью dolus'a гражданского права оба те момента, которые мы разделяем между двумя этими сферами. Ср. Dernburg. Pandecten. I. 4 Aufl. _ 86. s. 201.
*(1147) Эти соображения с необходимостью побуждают даже убежденных защитников единства понятия dolus'a в римском праве отступать, в сущности, от признания такого единства под разными благовидными предлогами, но с оговоркой, что этими частными случаями не нарушается единство основное. Ср. К. Binding, Normen, II. s. 276.
*(1148) L. 1, _ 2. D. de dolo malo. 4,3. Dolum malum Servins qnidem ita deflniit, machinationem quandam alterius decipiendi causa, quum alind simulatur, et aliud agitur. Labeo antem, posse et sine simnlatione id agi, ut quis circumveniatnr, posse et sine dolo malo aliud agi, alind simulari, sicuti faoiunt, qni per einsmodi dissimulationem deserviant, et tuentur vel sua, vel aliena. Itaque ipse sie deflnit dolum malum esse omnem calliditatem, fallaciam, machinationem ad circumveniendnm, fallendum, decipiendum alternm adhibitam. Labeonis deflnitio vera est.
*(1149) A. Pernice. Labeo II. ?. Halle. 1895. s. 310.
*(1150) A. Pernice. Labeo II. ?. Halle. 1895. s. 461. "...Kann, пишет Пернис, daruber kein Zveifel sein, dass die rSmischen Jurieten dem der in bona fide ist, ein putare, credere, existimare irgend welcher Art znschrieben; die bona fides giebt sich also in einem Glauben, einem Furwahrnehmen knnd. Aber dass sie darin bestehe sagen die Qnellen allerdings nirgens". Daftir stellen anznftthren, добавляет в примечании Пернис, ist pos-itiv nnmoglich. Abgesehen von dem im Texte weiter Ausgeftthrten muss ich mich... auf den Gesammteindruck der Quellen bernfen".
*(1151) Cp. в особенности Paull. L. 3, _ 3. D. pro socio. 17, 2. Societas si dolo malo, aut fraudandi causa coita sit, ipso inre nullius momenti est, quia fides bona contraria est frandi et dolo. Panll. L. 1 pr. D. de rerum permntatione 19, 4. Emtor enim, nisi numos accipientis fecerit tenetur ex vendito, venditori sufficit ob evicticmem _е obligare, possessionem tradere etpurgari dolomalo. Pomponius L. 6, _ 9. D. de actionibus empti et venditi 19, 1. Si yenditor sciens obligatnm ant alienum vendidisset, et adictuin sit, neve eo noniine.qiiid praestaret aestimari oportet dolum malum eras, quem semper abesge oportet in iudicio emti, quod bonae fidei sit. A равно Ulp. L. 1, _ 1. D. de act. empti et ven. 19,1. и African. L. 30, _ 1, D. de act. empti et ven. 19, 1.
*(1152) Cp. многочисленные примеры этого y A. Pernice. Labeo. IL ?. Halle. 1895. s. 159. примеч. 1
*(1153) Cp. Ambrosius.de.off. 3, 10, 66
*(1154) Ср. аргументы в пользу различения отдельных групп bona fldes у Pernice. Labeo. II. ?. 1895. s. 310 и след.
*(1155) Ср., между прочим, по этому вопросу J. Oriolan.. Explication historique des Instituts de L'mpereur Justinien. Paris. 1883. Р. 729 и след.
*(1156) Panl. L. 4 pr. D. de ?егЬогшп obligatkmibus 45, 1. Badem dicemus, et si dolnm abesse a te... в Paul. L. 83 pr. D. eod: et qui spondet dolum malum abesse abfuturumqne esse, non simplex abutlvum spondet, sed curaturum se, nt dolns malus absit, a равно L. 121 pr. D. eod. Ex ea parte cautionis: dolum malum huic rei promissionique abesse abfutnrnmque esse, stipulatus est ille, spopondit illе, incerti agetur stipulationis utiliter interponendae gratia. a также L. 5 pr. D. usufrnctnarius quemadmodum caveat. 7, 9 и некотор. др.
*(1157) Cp. в особенности Scaevola L. 122, _ 2. D. de verborum obligationibns 45, 1, a также L. 31, D. de receptis 4, 8 и др.
*(1158) L. 45, D. de hereditatis petitione 5, 3. Qui se liti obtulit, quum rem non possideret, condemnatnr, nisi si evidentissimis probationibus possit ostendere, actorem ab initio litis scire eum non possidere; quippe isto modo non est deceptus. Et qui se hereditatis petitioni obtulit, ex doli clausula tenetur; aestimari scilicet. oportebit, qnanti eins interfuit non decipi.
*(1159) J. Ortolan. Explication bistorique de Instituts. T. Ш. Paris. 1883. p. 727 и след., полагает, однако, р. 728, что. "1'exception de violence n'est q'une specialite de Texception de dole". При этом, Ортолан исходит уже из противоположения dolus'a всему тому, что совершается bona fide. Здесь Ортолан, однако, уже расширяет понятие dolus'a по сравнению с тем определением, которое он дает в Т. I. р. 626.-Фойницкий. Мошенничество по русскому праву. Спб. 1871. стр. 93 и .след., справедливо принимает, что в exceptio doli и actio de dolo, dolus "обнимает лишь обманы особенно лукавые, рассчитанные на обморочение другого лица". В принципе, впрочем, и проф. Фойницкий допускает, что dolus malus является, вообще "всяким злоупотреблением права или силы и, между прочим, совершаемое посредством обмана".
*(1160) Cicero de off. 3, 60. Nondnm enim C. Aquilius collega et familiaris, meus, protulerat de dolo malo formulas, in quibus ipsis cum ex eo qnaereretar, quid esset dolus malus, respondebat, cum esset aliud simulatum, alind actum.
*(1161) Cp. Возражение Перниса Бринцу по вопросу о том, что actio, doli является actio ex delicto. А. Pernice. Labeo. II. ?. Halle. 1895. s. 200.
*(1162) Paulus. L..18, _ 3. D. de dolo 4, 3. De eo, qui sciens commodasset pondera, ut venditor emptori merces adpenderet, Trebatius de dolo dabat actionem. Atqui si maiora pondera commodavit, id quod amplias mercis datam est, repeti condictipne poteet; si minora ut reliqua merx detur ex emto adi potestetc., a также L. 40, D. eod: is, qui decepit aliquem, ut heriditatem non idoBeam adiret, de dolo tenebitur, nlsi fortasse ipse creditor erat et solus erat; tunc enim snflicit contra eum doli mali exceptio. L. 5, _ 3. D. de praescriptis verbis 19, 5. Quodsi faciam ut des, et posteaqnam feci cessas dare, nulla erit civilis actio, et ideo de dolo dabitur, a также мн. др., напр., L. 14, _ 2. D. 11, 7.
*(1163) A. Pernice. Labeo. II. ?. 1895. 201.
*(1164) Ср. с. Муромцев. Гражданское право древнего Рима. Москва. 1883. стр. 509 и след.
*(1165) L. 9, _ 5. D. de dolo malo 4, 3. Merito causae, cognitionem Praetor inserit; neqne enim passim haec actio indnlgenda est; nam ecce in primis si modica summa sit. fr. 10 eod. id est trtqae ad duos anreos.
*(1166) Papin. L. 12, D. de doli mali et metns exceptione. 44, 4. Qui aeqnitate defensionis inMngere aqtionem potest, doli exceptione tntns est.-Paul. eod. L. 1, Ideo antem hauc exceptionem Praetor proposnit, ne cui dolus snas per occasionem inris civilis contra naturalem aequitatem prosit.
*(1167) Cp. стр. 457 нашего настоящего труда.
*(1168) Ulp. L. 3, _ 2. D. 47,10.
*(1169) L. 12 рr. D. 48, 3.
*(1170) с. 1. С. 9, 16. Относительно voluntate ср. с. 5. С. 9, 16.
*(1171) Paul. Rec. Sent. V, 23, 3.
*(1172) Callistr. L. 28, _ 12. D. 48, 19. Наличность элемента сознания в умысле римского уголовного права ощущается не менее реально и в целом ряде отрывков не только Дигеот, но и Кодекса. Достаточно будет указать на с. 12. С. 9, adlegem Paviam de plagiariis. 20. Si qnis servnm fagitivnm 8ciens cum rebus furtivis suscepit, c. 1. C. 9, de crimine peculatns. 28. Judices, qui tempore administrationis publicas peenuias.snbstraxerunt, lege Julia peculatus obnoxii sunt, et capitali animadversioni eas subdi iubemus: his qnoqne nihilominus, qni rainisterium eis ad hoc adhibnerunt, vel qui subtractas ab his scientes susceperunt, eadem poena percellendis. c. 1. C. 9, de his, qui latrones vel aliis criminibus reos occultavermt. 39. ...et latrones quisquis sciena snsceperit vel offerre iudiciis supersederit, supplicio corporali ant dispendio facultatum pro qnalitate personae et iudioia aestimatione plectetar, e. 2 pr. C. eod. Si latrones seu aliis criminibus obnoxii in poseessione degnnt seu latitant, dominus possessionis, si praesto est, ant procttratores, si dominns abest, sen primates possessionis ultra eos offerant, aut, si scientes hoe sponte non fecerlnt, conveniantur a civili oiReio ut tradant provinciali indicio eos, qui requiruntur
*(1173) Ср., напр., L. 7 pr. D. 16, 3 и L. 8, _ 10. D. 17, 1, а равно наш текст на стр. 514 и след. нашего труда.
*(1174) Ulp. libro I Regularam L. 213, _ 2. D. de verboram signifleatione. 50, 16. Lata culpa est nimia negligentia, id est non intelligere, quod omnes intelligmit. Paul. Libro il Sententiarum. L. 223 pr. D. eod. 50, 16. Latae culpae flnis est, non intelligere id, quod omnes intelligunt.
*(1175) L. 1, _ 2. D. 4, 3.
*(1176) В пользу того, что слово culpa не употреблялось в юридической жизни в смысле неосторожности уголовно-правовой. Ср., между прочим, L. 5, _ 2. D. de poenis 48, 19, хотя место это далеко не аутентично, в виду его абстрактного характера.
*(1177) Вопрос о том, какими чертами должна быть характеризована culpa lata римского уголовного права, возбуждал во все времена обработки, оставленного римскими юристами, наследия самые разнообразные и часто противоположные друг другу мнения. Сложность этого вопроса подает повод к ожесточенной полемике и в новейшей юридической литературе, посвященной проблемам римского уголовного права. В немецкой юридической литературе в пользу тождественности culpa lata с dolus'oм в сфере уголовно-правовой высказывался по отношению только к некоторым нарушениям Lauterbaeh. Colleg. Pand. L. II. T. II, _ 3. Более широко ставил этот вопрос Lohr. Die Theorie der Culpa. Giessen. 1806 и Beytrage zu der Theorie der Culpa. Gies. und Darmstadt. 1808. В литературе новой главным и убежденным защитником этой мысли является Виндинг в его Normen. II.В. 1877. Гораздо многочисленнее число противников сопоставления в области уголовной dolus и culpa lata в литературе старой и новой. К числу противников должны быть причислены уже Carpzov Pract. rer. cr. qu. 18 nr. 17. Hasse: Die Cnlpa des Romischen Rechts. Bonn. 1838. Cp. s. 75 и след. Wachter. Lehfbuch des Romisch Tentschen Strafrechts. I. 1825. s. 132 и след. Klelnschard. Syst. Entw. B. I. _ 30 и след. Kruger. Beytr. zur Lehre vom Verbrechen des Betrugs. s. 19. Rosshirt. Lehrbuch. _ 17. Klien. Nenes Archd. Criminalr. B. I: s. 249 и некот. др., а в новое время в особенности А. Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. Leipz. 1895. s. 85, а равно s. 99 и след.
*(1178) Мы не считаем возможным остановиться на критике тех возражений, которые делаются в обширной литературе вопроса против попытки сближения dolus и culpa lata, предпринимаемой нами, вопреки господствующему мнению. Это увело бы нас слишком далеко. Кроме L. 213, _ 2. D. 50, 16 и L. 223 pr. D. 50, 16, о которых мы уже говорили выше, романисты, применительно к сфере уголовно-правовой, ссылались еще на _ 6. J. 1, 26 и L. 5, _ 2. D. 48, 19. Первое из этих мест устанавливает принцип, что suspectns autem remotus, si quidem ob dolum, famosus est; si ob culpam, non aeque. В этом месте институций Юстиниана мы имеем дело с принципом гражданского права об infamia, как результате actio doli, не затрагивающим, притом, вовсе значения culpa lata в области уголовнаго права в тех немногих случаях, в которых о ней идет речь. Наконец, не следует забывать, как мы заметили уже в тексте, что всякие общие определения относительно dolus и culpa страдают, зачастую, неправильностью в виду того, что в отдельных случаях приходится обыкновенно делать отступления от этих общих принципов. То, что трудно и бесцельно давать общие определения относится culpa, которая и в сфере гражданского права представляет из себя в отдельных случаях различные понятия, доказал еще Hasse в в своем труде Die Culpa. des Romischen Rechts. 1838. s. 128 и след., s. 135 и след., s. 179 и др., а в о соб. s. 417, где он констатирует "dass im Criminalrecht ein ganz anderer Sprachgebrauch herrschte" и принимает, хотя, с нашей точки зрения, и не правильную, но все же отличную от гражданско-правовой конструкции виновности, систему взаимоотношения dolus и culpa в сфере уголовного права. Ср. Hasse. Op. cit. s. 418. Что касается второго вышеупомянутого места, приводимого против толкования источников, принимаемого нами, т. е. L. 5, _ 2. D. 48, 19, то и оно, возвещая, что in maioribus delictis, consulto aliqnid admittatur an casu. Et sane in onmibus criminibus distinctio haec poenam aut instam eligere debet, aut temperameritnm admittere, страдает не только абстрактностью и неопределенностью, присущей общим определениям, но не свободно, вдобавок, от упрека в petito principii. Ч?о касается, вообще, целого ряда других мест, приводимых против, развиваемого нами в тексте, взгляда на постановления источников об уголовно-правовой culpa lata, то приведение и критика этих мест зачастую излишни по тому простому основанию, что. они будут. фигурировать у нас в тексте в качестве аргументов в пользу нашего взгляда. Таковы, наприм., L. 7, D. 48, 8. и нъкотор. др. Ср., наприм., еще Wachter. lehrbuch. I. 1825. s. 132 и след., а равно приводимые Hasse. Ор. cit. в. 73 и след. по поводу его критики взглядов Lohra, далеко, не тождественных с нашими, но только к ним приближающихся. Несколько отличное толкование мест, приводимых в пользу защищаемого нами, мнения мы встречаем у ожесточенного противника Биндинга А. Lofflera пр вопросу о culpa Jata, Inxuria, lascivla etc. Cp. A. Loffler. Op. cit. s. 99 и след.
*(1179) Ср. стр. 514 н след. нашей работы по поводу L. 7 pr. D. 16, 3 и L, 8, _ 10. D. 17, 1
*(1180) Ср., наприм., уже привед. нами с. 1. С. 9, ad leg. Corn. de sio. 16.
*(1181) c. 2. C. De in litem iurando. 5, 53.
*(1182) L. 226, D. de verborum signifleatione. 50, 16. Magna culpa dolus est.
*(1183) Celsus libro XI Digestornm. L. 32, D. depositi vel contra 16, 3. Quod Nerva diceret, latiorem culpam dolum eese, Procnlo displicebat, mihi-vevissimnm videtnr. Nam et si quis non ad eum modum, quem hominum natura desiderat, diligens est, nisi tamen ad suum modum cnram in deposito praestat, fraude non caret; nec enim saha flide minorem iis, quam suis rebus, diligentiam praestabit.
*(1184) Imp. Severus et Antoninus c. 1. C. 5, de heredibus tutoram. 54. Heredes tutoris ob negligentiam, quae non latae culpae comparari possit, condemnari non oportet, si non contra tutorem lis inchoata est, neque ex damno pupilli Inerum captatum aut gratia praestitum sit.
*(1185) Ulpianus. 1. 49 ad Sabinnm. L. 2, _ 5. D. 18, 4. Sed et si quid dolo malo eorum factmn est, quominus ad eas perveniat, et hoc emptori praestandmn est; fecisse autem dolo malo, quominus perveniat, videtur, sive alienavit aliquid, vel etiam accepto quem liberavit, vel id egit dolo malo, ne de hereditate acquireretur, vel ne possessionem adipisceretur, quam posset adipisci. Sed et si non dolo malo, sed lata culpa admiserit aliquid utique tenebitur; deperdita autem et deminuta sine dolo malo venditoris non praestabuntur.
*(1186) Ulp. 1. XXII. ad Edictum L. 11, _ 10 и 11, D. de interrogationibus in iure faciendis. 11, 1. Qui insto errore ductus negaverit se heredem, venia dignus est. Sedet si quis sine dolo malo, culpa tamen responderit, dicendum erit, absolvi eum debere, nisi culpa dolo proxima sit.
*(1187) В комментировании этого отрывка некоторую ошибку, с нашей точки зрения, допускает Виндинг. Normen. II. s. 365, когда передает содержание L. 11, _ 10 и 11.D. 11,1 следующим образом: "Dem Klager antwortet der in iure interrogatns: er sei Brbe. Die falsche Antwort entspringt entweder einem dolus malus, dann haftet der Gefragte naturlich; oder aber einem iustns error d. h. einem verzeihlichem Irrthume; dann haftet er nicht..."
*(1188) Ulp. L.8, _ 6. D. de precario 43, 26.
*(1189) Gains. L. 1, _ 5. D. de obligationibus et actionibus 44, 7.
*(1190) Cp. между прочим: с. 1.7. C. 2, de negotiis gestis. 19. Curatoris etiam successores, negotiornra gestorum utili conventos actione, tam dolnm, qnam latam cnlpam praestare debere, nec ad eos officinm administrationis transire ideoque nnllam alienandi eas res adnltae potestatem habere convenit,-c. 1. C. 4. depositi 34. Si incarsn latronnm vel alio fortnito casu ornamenta depositaapnd interrfectum perierint, detrimentnm ad heredem eius, qui depositum accepit, qui dolum solum et latam culpam, si non aliud specialiter oonvenit, praestare debuit, non pertinet. Если отождествлять lata culpa с dissoluta negligentia, то сравнение, по их юридическим последствиям, culpa lata и dolns'a имеет место в L. 29 pr. D. mandati vel contra 17, 1. См. также L. 7, _ 7. D. de dolo malo 4, 3,-L. 7, _ 1. D. de suspectis tutoribus 26, 10, гласящий: si fraus non sit admissa, sed lata negligentia quia ista prope fraudem accedit, removeri hunc quasi suspectum oportet, противоречит несколько тому сближению culpa и dolus malus, в пользу которого мы аргументировали, но не столь существенно, чтобы постулировать поправку.
*(1191) Paul. L. 7, D. ad. leg. Corneliam de sicariis et veneficiis 48, 8. In lege Cornelia dolus pro facto accipitur; nec in hac lege culpa lata pro dolo accipitur. Quare si quis alto se praecipitaverit, et super alium venerit, eumque occiderit, aut putator ех arbore, quum ramum denceret, non praeclamaverit, et praetereuntem occiderit, ad huius leges coercitionem non pertinet.
*(1192) Ср. стр. 488 и след. нашего настоящего труда.
*(1193) Ср. Ibid. стр. 488 примеч. 137.
*(1194) Marcianas. L. 11, D. de incendio, гпипа 47, 9. Si fortuito incendium factum sit, venia indiget, niei tam lata culpa fait, ut luxuria aut dolo sit proxima.
*(1195) Coll. XII, 5... ei qui non data opera incendinm fecerit, plerumque ignoscitnr nisi in lata et incanta negligentia vel lascivia fuit.
*(1196) Ср. Ulp. L. 15, _ 2. D. locati, condncti 19, 2. Si vero nihil. extra consnetudinem acciderit, damnum coloni esse; idemque dicendnm, si exercitas ргаеteriens per lasciviam aliquid abstulit.
*(1197) с. 10. С. 5, de sec. nupt. 9. Liberi etenim scientes quod omnimodo aliqnid sibi a genitorlbns suis etiam nolentibns reliqnendmn est, et tantum, qnantum secnndtm maritus vel noverca acceperit, cum omni licentia et lascivia suos genitores ininriis afflciebant. Quapropter sancimns ingratos revera liberos neque hoc beneflcium, quod divalis constitutio Leonis augustae memoriae eis praestitit, in posterum posse sibi vindicare, sed qnasi ingratos ab omni hmusmodi lucro repelli.
*(1198) Ulp. L. 3, _ 2. D. de iniuriis et famosis libellis. 47, 10.
*(1199) Стр. 490 и след. настоящего труда.
*(1200) Ulp. L. 4, _ 1. D. ad leg. Corn., de sic. et venef. 48, 8.
*(1201) Coll. c. 11, _ 2 и _ 3. Inter Claudium, optirae imperator, et Evaristum cognovi, quod Clandins Lupi lilins in convivio, dum sago iactatur, culpa Marii Evaristi ita male acceptus fuerit, ut post diem quintum moreretur. Atqae арраrebat, nullam mimicitiam cum eo Evaristi fnisse. Sed cupiditatis calpam coercendam credidi, ut ceteri einsdem aetatis invenes emendarentur. Ideoque Mario Evaristo urbe, Italia et provincia Baetica in quinqtiennium interdixi et decrevi, nt impendii cansa H. S. duo milia patri invenis persolveret Evaristns, qnod manifesta erat cius panpertas. Velis rescribere-Verba rescripti: Poenam Marii Evaristi recte, Taurine, moderatns et ad modnm cnlpae: refert enim et in maioribus delictis, consulto aliquid admittatnr an casu.
*(1202) Ср. _ 11, J. 4, 1 или Gai. III, 202, цитир. нами на стр. 516 прим. 212.
*(1203) Ср., между прочим, L. 6, _ 7. D. de ге militari. 49, 16. Qui se vulneravit vel alias mortem sibi conscivit, Imperator Hadrianns rescripsit, ut modus eius rei statntus sit, ut, si impatientia doloris, ant taedio vitae, aut morbo, aut furore, ant pudore mori maluit, non animadverteBdum in eum, sed ignominia mittatur; si nihil tale praetendat, capite puniatnr. Per vinum autlasciviam lapsis capitalis poena remittenda est et militiae mutatio irroganda.
*(1204) Cp., напр., L. 14. _ 2. D. de custodia et exhibitione reorum 48,3. Nam si miseratione custodiam quis miserit,militiammntat,fraudnlenterautem si fneritversatus in dimittenda custodia, vel capite punitur, vel in extremum gradnm militiae datur.
*(1205) Взгляд этот только подтверждается тем, неоднократно цитированным нами, местом Coll. XII, 5, в котором свидетельствуется со слов Ульпиана, что qui non data орега incendium fecerit, plerumque ignoscitur nisi in lata et incauta negligentia vel lascivia fuit. Мы видели, что lata culpa, в применении к уголовно-правовым отношениям, еще не исключает элементов умышленности. Что же касается сравнения или полного уравнения в этом примере lata nеgligentia с lascivia, то это служит доказательством только того, что те комбинации, о которых идет речь, могли, будучи обсуждаемы, как умышленные, иметь место и по мотиву lascivia. Разбирая это место источников, Виндинг Normen. II. а. 377, который держится несколько иного мнения, замечает, однако, совершенно правильно, "dass hier von einer sehr unvorsichtigen Brandstiftnng nicht die Rede ist, beweist ihre Strafbarkeit, wahrend aus kulposer Brandstiftung im romischen Rechte eine accusatiq nicht gegeben wurde"... И с точки зрения правильной критики исторической и догматической здесь, действительно, трудно предположить неосторожность, как мы уже видели выше.
*(1206) 11, D. de incendio 47, 9. Si fortuito incendinm factum sit, venia indiget, nisi tam lata culpa fuit, ut Insuria aut dolo slt proxima.
*(1207) Ulp. libro II ad legem Aeliam Sentiam. L. 16 pr. D. de manumissis vindicta 40, 2. Illud in causis probandis meminisse iudices oportet, ut non ex luxuria, sed ex affectu descendentes causas probent; neque enim deliciis, sed instis affectionibus dedisse iustam libertatem legem Aeliam Sentiam credendum.
*(1208) Нам кажется совершенно необъяснимым, как Биндинг находит возможным прийти к тому заключению, что "die einzige Parallelstelle zn L.ll, D. 47, 9, de incendio" образует L. 1, _ 10. D. de aedilicio edicto et redhibitione etc. 21, 1, гласящая: Idem Vivianus ait, quamvis aliqnando quis circa fanabacchatus sit, et responsa rediderit, tamen si ,nunc hoc non faciat, nullum vitium esse; neque eo nomine, quod aliqnando id fecit, actio est, sicnti et aliquando febrem habnit. Ceterum si nihilominus permaneret in eo vitio, ut circa fana bacchari soleret, et quasi demens responsitaret, etiamsi per luxuriam id factum est vitium tamen esse, sed vitium animi, non corporis, ideoque redhiberi non posse. Cp. Binding. Normen. II. s. 375.
*(1209) Cp. стр. 487 и след. нашего исторического очерка развития форм виновности в римском уголовном праве.
*(1210) Ср. стр. 517 и след. настоящего нашего труда.
*(1211) Ср. стр. 517 и след. настоящего труда L. 16, _ 6. D. de poenis. 48,19 и L. 6, _ 1. D. de re militari. 49, 16.
*(1212) L. 6, _ 1. D. de re militari. 49, 16.
*(1213) L. 6 pr. D. de re militari 49, 16.
*(1214) L. 6, _ 4. D. eod. 49, 16. Exploratores, qui secreta nimtiavernnt hostibus, prodiotores sunt. et capitis poenas luunt.
*(1215) L. 6, _ 2 и _ 3. D. eod. 49, 16. Contumacia omnis adversus ducem vel praesidem militis capite pnnienda fest. Qui in acie prior fngam fecit... capite puniendus est.
*(1216) K. Binding. Die Normen und ihre Uebertretung, II. B. Lepzig. 1877. s. 305 принимает, что "Das Bewttsstsein in Dolus muss sich i-n. allen Pallen seines Porkommens auf diel Unerlatibtkeit der Handlung miterstrecken" и исходя, при этом, из полной идентичности умысла-dolus в праве гражданском и уголовном, аргументирует в пользу, защищаемого им, мнения целым рядом цитат из сферы гражданско-правовой. Что такая точка зрения, в качестве приема доказательства, не заслуживает, с нашей точки зрения, одобрения, мы высказали уже в наших соображениях по вопросу о различии гражданско-правового и уголовно-правового dolus'a в римском праве.
*(1217) Scaeveola. lib. I. Digest. L, 6, D. de decretis ab ordine feciendis 50, 9.
*(1218) Cp. для доказательства этого, напр. Е. 3 рг. и _ 2. D. eod. 50, 9. Ambitiosa decreta decurionum rescindi debent..., sed etsi solarium alicui decuriones decreverint, decretum id nonnunquam ullius erit momenti...
*(1219) Ср. L. 3 pr. D. de lege Pavia 48, 15.Legis Faviae crimine... bona fide possessor non tenetur, id est, qui ignorabat servum alienum... L. 6, _ 2. D. eod. Lege Pavia cavetur, ut hominem ingenuum, vel libertinum invitnm celaverit, invincttun habuerit, emerii sciens dolo malo etc.-c. 15. C. 9, 20. Libernm, sciens conditionem eius, invitum venumdando plagii criminis poena tenetur.
*(1220) Cp. Binding. Normen. II. s. 306.
*(1221) Paulns. Sent. I, 5, ?. Calumniosus est, qui sciens prudensque per fraudem negotium alicui comparat.
*(1222) Ulpianus. 1. 34, ad Edictuin, L. 1, _ 2. D. si mulier ventris nomine etc. 25, 6. Per calumniam autem in possessione fnisse videtur, quae sciens prudensqne se praegnantem uon esse, voluit in possessionem venire.
*(1223) Gai. IV, 178. qui intelligit non reote se agere, sed vexandi adaersarii gratia-calumnia enim in affecta est.
*(1224) Marcianus. L. 1, _ 3. D. ad Sc. Turpillianum. 48, 16. Sed non utique, qni non probat, quod intendit protinus calumniari videtur, nam eius rei inquisitio arbitrio cognoscentis committitur, qui reo absoluto de accusatoris incipit consilio quaerere, qua mente ductus ad accusatioaem proccesit; et si quidem iustum eins errorem repererit, absolvit eum, si vero in evidenti calmnnia eum deprehenderit, legistimam poenam ei irrogat. L. 1, _ 5. D. eod... inconsultnm calorem calumniae vitio carere, et ob id hunc nullam poenam subire oportere. Cp. также. с. 3. C. 9, de calum. 46.
*(1225) Binding. Normen. II. s. 302 и след. прим. 399.
*(1226) L. 9, D. de incendio 47, 9. Qui aedes acervumve frumenti iuxta domum positum combusserit, vinctus, verberatus igni necari iubetur, si modo sciens prudensque id commiserit.
*(1227) L. 36, _ 1. D. de pignoratitia actione. 13, 7. Sed et si quis rem alienam mihi pignori dederit sciens prudensque, vel si quis alii obligatam mihi obligavit, nec me de hoc certioraverit, eodem crimine plectetur. Plane si ea res ampla est, et ad modicum aeris fuerit pignorata, dici debebit/cessare non solum stellionatus crimen, sed etiam pignoratitiam et de dolo actioriem, quasi in nullo captus sit, qui pignori secundoloco accepit.
*(1228) c. 3. C. depositi. 4, 34. Si depositi experiaris, non immerito etiam uauras tibi restitui flagitabis, quum tibi debeat gratulari, quod furti eum actione non facias obnoxium, siquidem qui rem depositam invito domino sciens prudensque in usus suos converterit, etiam furti delicto snccedit.
*(1229) L. 44 рг. D. de ritu nuptiarum. 23, 2. Qui senator esfc, qunive filius, neposve ex filio, proneposve ex fllio nato cuins eorttm est, erit, ne quis eorum sponsam uxoremve sciens dolo malo habeto libertinam, aut eam, quae ipsa, cuiusve pater materve artem ludicram tacit, fecerit etc.
*(1230) K. Binding. Normen. II. s. 302 и след., а равно s. 306 и след.
*(1231) Сознание, противозаконности деяния нельзя признать предусмотренным для dolus'a в L. 7, _ D. de iurisdictione 2, 1, вопреки опять-таки мнению Биндинга. Ср. Normen. II. s. 304. То обстоятельство, что si alius sine dolo malo fecit, alius dolo malo mandavit, qui mandavit tenebitur. si uterqne dolo malo fecerit, ambo tenebuntnr, не представляется сколько-нибудь неестественным. Что может быть проще того, что лицо, предпринимающее sine dolo malo действие, между тем как другое лицо поручило ему это dolo malo, не ответственно за dolus. Для доказательства этого противоречиво ссылаться, как это делает Виндинг, на то, что лицо, действующее sine dolo, действует, в сущности, in dolo, но без сознания противозаконности и, следовательно, все-таки не in dolo. Здесь просто нет dolus'a потому, что отсутствует та степень сознания юридических и фактических обстоятельств, которая нужны для ответственности за dolus.
*(1232) LJ. 2, D. ad legem Juliam peculatus 48, 13. Lege Julia de residuis tenetur, qui publicam peouniam delegatam in usum aliquem retinnit neque in eum consmnsit.
*(1233) К. Binding. Normen. II. s. 306.
*(1234). 4 pr. D. a. 1. Jul. pec. 48, 13.
*(1235) c. 1. C. de commeatn. 12, 43. Si quis contra hanc legem facere ansus fuerit, et militem contra interdictmn commeatu dimiserit eo tempore, in quo barbarorum incursio exstiterit. etc.
*(1236) C. 14; _ 2. C. de assessoribus. 1, 51.
*(1237) L. 3, _ 1. D. quod metus causa gestum erit. 4, 2. Si per iniuriam quid fecit popnli Romani Magistratus, vel provinciae Praeses, Pomponius scribit hoc Edictum locum habere si forte, inquit, mortis aut verbernm terroro pecuniam alioui extrorserit.
*(1236) C. 14; _ 2. C. de assessoribus. 1, 51.
*(1239) L. 51 pr. D. pro socio. 17, 2. ...ita demum furti actionem esse si per fallaciam et dolo malo amovit, qui quum sine dolo malo fecit, furti non. tenetur.
*(1240) L. 1, _1. D. ad legem Aquiliam. 9, 2. Pomponius eleganter ait, nt qnis tabulas delendo furti non teneatur, sed tantum damni infuriae, utputa si non animo furti faciendi, sed tantum damni inmriae, utputa si non animo furti faciendi, sed tantum damni dandi delevit: nam furti non tenebitur, cnm jacto enim etiam animmn furis fnrtum exigit.
*(1241) L. 43, _ 4. D. de furtis. 47, 2. Qui alienum quid iacens lucri faeiendi causa sustulit, furti abstringitar, sive scit cuius sit, sive ignoravit.
*(1242) L. 46, _ 7. D. de furtis. 47, 2. Recte dictnm est, qui putabit, se domini volnntate rem attingere, non esse furem... is ergo solus fur est, qui attrectavit, quod invito domino se facere scivit.
*(1243) L. 23, D. de furtis. 47, 2.
*(1244) Ср. по этому вопросу А. Loffler. Die Schuldformen des Strafrechts. Leipzig. 1895. s. 93 и след., а равно К. Adler. Jahrbucher f. d. Dogmatik 33. р. 149. ff, где сделана проверка, блестяще подтверждающая господствующий взгляд по этому вопросу. Детальную критику взглядов Виндинга по вопросу об отпадении умысла при отсутствии в римском dolns'е сознания противозаконности ср. Loffler. op. cit. s. 94 и сл.
*(1245) Gaius. 1. IV ad legem XII Tabul. L. 9, D. de incendio 47,9. Quiaedes aceri vumve frumenti iuxta domum positum combusserit, vinctus, verberatus igni necarinbetur, si modo sciens prudensque id commiserit; si vero casn etc. levius castigatnr.
*(1246) Paulus. Sen. rec. 1, 9, 6. Qui sciens prudensque se pro minore obligavit, si id consulto consilio fecit... ipsi tamen non succuretur.
*(1247) L. 7, _ 1. D. quod falso tutore 27, 6. Non semper tutor convenitur, nec sufficit si sciens auctor fuit, verum ita demnm, si dolo malo anctor fait. Quid si compulsus, aut metn, пе compellerettrr, auctoritatem accommodaverit, nonne debebit esse excusatus?
*(1248) L. 3, _ 22. D. de Sc. Silaniano 29, 5. Bt si sciens non tamen dolo aperait, aeque non tenebitnr, si forte per imperitiam, vel per rusticitatem ignarus Bdicti Praetoris vel Senatusconsnlti apernit.
*(1249) Gains libro II de testamentis ad Edictran urbicum. L. 55, D. de diversis regulis inris 50, 17. Nullus videtur dolo facere qui sao iare utitur.
*(1250) Ulp. libro 71 ad Bdictum L. 3, _ 2. D. de homine libero exhibendo. 43, 29. Is tamen, qtri in potestate habet, hoe interdicto non tenebitnr, quia dolo malo non videtur habere, qui suo iure utitur.
*(1251) Ulp. L. 3, _ 7. D. de incendio 47, 9. nec enim iniuria boc fecit, qui se tueri voluit, quum alias non posset: et ita Celsns scribit.
*(1252) Ulp. L. 16, _ 1 D. de liberali cansa 40, 12. Si tamen vi metuque compulsus fuit... dicemus, eum dolo carere.
*(1253) c. 1. C. 9, ad leg. Cornel. de sicariis 16. Frater vester rectins fecerit, si se praesidi provinciae obtulerit; cai si probaverit non occidendi animo hominem a se percussum esse, remissa homicidii poena secundum disciplinam militarem sententiam proferet. Crimen enim contrahitur si et voluntas nocendi intercedat. Ceterura ea, quae ex improviso casu potius, quam fraude accidunt, fato plerumque non noxae imputantr.
*(1254) L. 5, _ 2. D. de poenis 48, 19. Refert et in maioribus delictis, consulto aliqnid admittatnr, an casu.
*(1255) L. 1, _ 3. D. ad leg. Corn. desic.48, 8. Divus Hadrianus rescripsit, eum qui hominem occidit, si non occidendi animo hoc admisit, absolvi posse; et qui hominem non occidit, sed vulneravit, ut occidat, pro homicida damnandum... sed si... percussit... non occidendi animo, leniendam poenam eins, qui in rixa casu magis, quam voluntate homicidinm admisit.
*(1256) c. 5. C. 9, ad leg. Corn. 16. Bum, qui asseverat, homicidium se non voluntate, sed casn fortuito fecisse... volumus liberari.
*(1257) L. 14, D. ad leg. Corn. 48, 8.
*(1258) с. 1. С. 9 de emendatione servorгm 14.
*(1259) L. 12, _ 1. D. de incendio 47, 9. Qui data opera in civitate incendium fecerint, si hnmiliore loco sint, bestiis obiici solent, si in aliquo gradu id fecerint capite puniuntur, aut certe in insulam deportantar.
*(1260) L. 3, _ 1. D. de sepulcro violato 47, 12. Prima verba ostendunt, eum demum ex hoc plecti, qni dolo malo violavit; si igitur dolus absit cessabit einsdem personae. Igitur doli non capaces, ut admodum impuberes, item omnes, qni non animo violandi accedunt, excnsati sunt.
*(1261) L. 1, pr. D. de extraordinariis criminibns. 47,11. Sollicitatores alienarnm nnptiarum, itemque matrimoniorum interpellatores, etsi effectu sceleris potiri non possunt, propter voluntatem perniciosae libidinis extra ordinem puniuntur.
*(1262) L. 27, _ 1. D. ad leg. Aquiliam 9, 2. Si servus communis, id est meos et tutis, servum meum occiderit, legi Aquiliae locus est adversns te, si tua voluntate fecit; et ita Proculum existimasse Urseius refert. Quod ei non voluntate tua fecit, cessare noxalem actionem.
*(1263) Seneca. De ira. 1, 19, 6.
*(1264) paulus libro XXXIX ad Edictum, E. 53 pr. D. de furtis 47,2. Qui iniuriae causa ianuam efiregit, quamvis inde per alias res amotae sint, non tenetur furti; nam maleflcia voluntas et propositum delinquentis distinguit.
*(1265) Papinianus libro II Responsorum. L. 219, D. de verborum signiflcatione. 50, 16. In conventionibus contrahentium voluntatem potius, quam verba spectari placuit.
*(1266) L. 14, D. ad leg Corn.ad de sic. et venef. 48, 8.
*(1267) L. 11, _ 2. D. de poenis. 48, 19.
*(1268) Ulp. 1. 68 ad Edietum. L. 3, _ 6. D. de tabulis exliibendis. 43, 5 et posse aliquem dolo malo facere, ut in eam legem non incidat, utputa si neque amoverit, neque celaverit tabulas, sed idcirco alii tradiderit, ne eas interdicenti exhiberet, hoc est, si non supprimendi animo vel consilio fecit, sed ne hmc exhiberet.
*(1269) L. 1, _ 3. D. ad leg. Corn. de sic. 48, 8; L. 16, _ 8. D. de poenis 48, 19 и др.
*(1270) Pomponius L. 41, _ 1. D. ad legem Aquiliam. 9, 2.
*(1271) Ulp. L. 4, _ 14. D. vi bonorum raptorum. 47, 8.
*(1272) L..3, _ 1. D. de sepulcro violato. 47, 12.,
*(1273) Ulp. L. 2, _ 8. D. vi bonorum raptorum et de turba. 47, 8. Doli mali mentio hic et vim in se habet; nam qui vim facit, dolo malo fecit; non tamen qui doli malo fecit, utique et vi facit; ita dolus habet in se et vim; et sine vi, si quid callide admissmn est, aeque continebitur.
*(1274) Ср. по этому вопросу А. Pernice. Labeo. II. В. Abth. II. ?. Halle. 1900. s. 42, который пишет: "Der Ausdruck culpa in seiner technischen Bedeutung wird vom kaiserlichen Strafrechte, d. h. von den Kaisererlassen und den sich daran schliessenden erklarenden Aeusserungen der Juristen, man darf sagen, uberhaupt nicht gebrancht. Dagegen findet sich das Wort hier, wie im nicht juristischen Sprachgebrauche, fur Verschuldung ganz allgemeln verwendet..." Слова эти тем более знаменательны, что Пернис принимает существование, в римском уголовном праве неосторожности, вполне дифференцировавшейся из того агломерата, в котором случаи неосторожности не отличались, в отношении уголовной реакции, от комбинаций случайных. Пернис приходит, при этом, к тому выводу, "dass das iahrlassige Vergehen erst spat im offentlichen Strafrechte auftritt, und durchaus nur in der Kognition". Op. cit. s. 49. Cp. интересный обзор значения culpa y классических писателей и в источниках римского права у Перлиса. Ор. cit. s. 5 и след., а равно I.Hasse. Die Culpa des Romischen Rechts. Bonn. 1838. II Aufl. s.. 64 и след.
*(1275) Callistr. L. 12 pr. D. de cust. reorum. 48, 3. Milites si amiserint custodias ipsi in periculum deducuntur; nain Divus Hadrianus... rescripsit quoties custodia militibns evaserit, exquiri oportere, utrnm nimia negligentia militmn evaserit, an casu.
*(1276) L. 3, _ 1. D. de off. praef. vig. 1, 15. Bt quia plerumque incendia culpa flnnt inhabitantium, ant fustibus castigat eos, qni negeligentius ignem habuerunt, aut severa interlocutione comminatus fustium castigationem remittit и L. 4, D. eod. 1, 15. Insularios et eos, qui negligenter ignesapud se habuerunt... etc.
*(1277) c. 1. C. de crim. sacrilegii. 9, 29.Qni divinae legis sanctitatem aut nesciendo confundunt, aut negligendo violant et offendant, sacrilegium committunt.
*(1278) Ulp. libro VII de off. proconsulis L. 5, _ 2. D. de poenis 48, 19. Refert et in maioribus delictis, consulto aliquid admittatur, an casu.
*(1279) Ср. цитату из Coll., приводимую нами на стр. 538 настоящего труда примеч. 287.
*(1280) Ср. L. 11, _ 2. D. poenis 48, 19. Delinquitur autem ant proposito, ant impetu, aut casu; proposito delinquunt latrones, qui Jactionem habent; impetu autem, quum per ebrietatem ad rnamis aut ad ferrum venitnr; casu vero quum in venando telum in feram missum hominem interfecit.
*(1281) Papinianus. L. 1, D. de legibus. 1, 3.
*(1282) Callistr. L. 2, D. de termiuo moto. 47, 21. Divus Hadrianus in haec verba rescripsit: Qtrin pessimum factum sit eorum, qui termitios finium causa positos propulernnt, dubitari non potest... quodsi per ignorantiam aut fortnito lapiaes furati sunt, sufficiet eos verberibus decidere.
*(1283) Callistr. L. 28, _ 12. D. de poenis. 48, 19.
*(1284) Ср., наприм., L. 5, _ 1. D. ad legem Juliam maiestatis. 48, 4. Nec qui apide iactato incerto, fortuito statuam attigerit, crimen maiestatis commisit; et ita Severus et Antoninus Julio Cassiano rescripserunt.
*(1285) L. 6, _ 7. D. de off. ргаеs. 1, 18. Sicuti medico imputari eventus mortalitatis non debet, ita qaod per iraperitiam commisit, imputari ei debet.
*(1286) c. 1, _ 4. C. 9 de falsa moneta. 34. Domos vero vel fundus in quo haec perpetrata sunt, si dominus in proximo constitatus sit, cuius incuria vel negligentia panienda est, etsi ignoret, flsco vindicetar, nisi dominas ante ignorans, ut primum repererit, scelas prodiderit perpetratum.
*(1287) L. 3, _ 2. D. ad leg. Corn. 48, 8. Sed ex Senatusconsulto relegari inssa est ea, quae non quidem malo animo, sed malo exemplo medicamentum ad conceptionem dedit, ex quo ea, quae acceperat, decesserit.
*(1288) L. 8, D. ad leg. Corn. d. sie. 48, 8. Si mulierem visceribus suis vim intulisse, quo partum abigeret, constiterit, eam in exilium Praeses provinciae exiget в связи с L. 38, _ 5. D. de poenis 48, 19. Qui abortionis ant amatorium poculum dant, etsi dolo non faeiant, tamen, qnia mali exemplij res est, humilores in metallum, honestiores in insulam amissa parte bonorun relegantur.
*(1289) Paul. Rec. sent ad leg. Corn. de sie. V, 23, 19. Si ex eo medicamine, quod ad salutein hominis vel ad remedium datum erat, homo perierit, is qui dederit si bonestior fuerit, in ihsulam deportatur, humilior autem capite punitur.
*(1290) Ср. по вопросу о различии culpa при исполнени обязательств и culpa, вытекающей из деликтов еще Hasse. Die Culpa des Romichen Rechts. Eine civilistische Abhandl. Bonn. 1838. s. 126 и след. Об отсутствии степеней culpa по lex Aquilia. Cp. Ibid. s. 128 и след. Culpa была далеко не однородной в римском гражданском праве и в сфере прав обязательственных. Ср. доказательства по вопросу о том, что при различных видах контрактов отвечают за различные виды culpa. Op; cit. s. 370 и след., а равно стр. 135 и след. и 185 и след. О culpa при depositum и ее особенностях ср. 179.
*(1291) Ср. А. Pernice. Labeo. Ы. В. II. Abh. I. Halle. 1900. s. 3 с ссылками на Виндшейда и Дернбурга
*(1292) L. 12 рr. D. de custodia et exhibitione reorum. 48, 3. Divus Hadrianus Statilio secundo legato rescripsit, quoties custodia militibus evaserit, exquiri oportere, utrum nimia negligentia militum evaserit, an casu... et ita demum afticiendas supplicio milites, quibus custodiae evaserint, si culpa eorum nimia deprehendatur, alioqain pro modo ctrlpae in eos statuendum.
*(1293) L. 6, _ 7. D. de officio praesidis. 1. 18. Sucuti medico imputari eventas mortalitatis non debet, ita quod per imperitiam commisit, imputari ei debet.
*(1294) Paul. Rec. sent. V, 23, 19, ad leg. Corn. de sic. Si ex eo medicamine, quod ad salutem hominisvel ad remediam datom erat, homo perierit, is qui dederit, si honestior fuerit, in instclam deportatur, hiumilior autem capite punitar.
*(1295) c. 1. C, 9, de maleflcis et mathematicis et ceteris similibus. 18.
*(1296) С неосторожностью, как неисполнением обязанности, мы встречаемся нередко и в области гражданского римского права; при этом, такое проявление неосторожности образует собой далеко не незначительный комилект комбинаций, из которых слагается гражданско-правовая culpa. Ср., наприм., L. 5, _ 7. D. commodati vel contra. 13, 6. Nam et Mela scripsit, si servus lapidario commodatus sub machina perierit, tenere fabrum commodati, qui neglegentius machinam colligavit, a также L. 7, D. de magistratibus conveniendis. 27, 8. Si dolo fecerunt magistratus, ut minus pupillo caveretar, in quem vult, actio ei danda in solidum est; sin culpa duutaxat eoram, neque dolo malo id factam est, aequius esse existimo, pro portione in quemque eorum actionen dari, dam pupillo salva res sit и L. 6 pr. D. ubi pupillus educari vel morari debeat. 27, 2. Si absens sit tntor, et alimeata pupillus desideret, si quidem negligentia et nimia cessatio in administratione tutoris abiiciatur, quae etiam ех hoc arguatur, quod per absentiam eius deserta, derelictaque sunt pupiili negotia, evocatis affinibus atque amicis tutoris Praetor, edicto proposito, causa cognita, etiam absente tutore, vel removendnm eum, qui dignue tali nota videbitur, decernet, vel adiungendum curatorem. С содержанием culpa, как нарушением обязанности, мы встречаемся в сфере гражданского права и в облаети culpa ex delietia. Cp., наприм., L. 28, _ 12. D. de poenis. 48, 19. Fortuita incendia, si quum vitari possent, per negligentiam eorum, apud quos orta sunt damno vicinis fuerunt, civiliter exercentur, ut qui factura affectus est, damni disceptet, vel modice vindicaretur. Cp. также culpa в области наследственных, отношений. L. 1, _ 2. D. Si is, qut testamento. 47, 4. Culpa autem negligentiaque servi post libertatem excusata est.
*(1297) L. 3, _ 1. D. de off. praef. vig. 1, 15, fustibus castigat eos, qui negligentius ignem habnerunt, aut severa interlocutione comminatus fustium castigationem remittit, a также L. 4, D. eod, 1, 15. Insularios (рабов, которым поручался надзор за домом) et eos, qui negligenter ignes apud sehabuerint, potes fustibus vel flagellis caedi iubere.
*(1298) Ср. в пользу мнения, что insularius является лицом, которому поручен надзор за домом, L. 16, _ 1. D. de usu et habitatione 7, 8. Dominus propietatis etiam invito usufructuario vel usuario fundum, vel aedes per saltuarium (лесничий) vel insularium custodire potest, а равно L. 5, _ 1. D. de institoria actione. 14, 3. Si quid cum insulario gestum sit, vel eo, quem quis aedificio praeposuit... in solidum eum teneri и L. 203. D. de verborum significatione 50, 16. Itemqne de servis eadem ratione quaeri, qui eorum usus sui causa parati essent, utrum dispensatores, insularii, villii, atrienses, textores, operarii quoque rustici... В смысле служителя мы встречаемся со словом insularins и в Gloes. Ibid.
*(1299) L. 3, _ 2. D. ad leg. Corneliam de sicariis. 48, 8. ex Senatusconsulto relegari iussa est ea, quae non quidem malo animo, sed malo exemplo medicamentum ad conceptionem dedit, ex quo ea, quae acceperat, decesserit.
*(1300) L. 38, _ 5. D. de poeais. 48, 19. Qui abortionis aut amatorium pocnlnm dant, etsi dolo non faciant, tamen quia mali exempli res est, humiliores in metallum, honestiores in insulam amissa parte bonorum relegantur. Quodsi eo malier aut homo perierit, summo supplicio afficiuntur.
*(1301) Ut ceteri eiusdem aetatis iuvenes emendarentur. Cp. L. 4, _ 1. D. ad legem Corneliam de sic. и Coll. 1, 11, 2. Gellius. 7, 14, 4.
*(1302) L. 2, D. de termino moto 47, 21. Quin pessimum faefam sit eorum, qui terminos finium causa positos propulerunt, dibitari non potest... quodei per ignorantiam ant fortuito lapides iurati sunt, sufficiet eos verberibns decidere. Cp. Coll. 13, 3, 2.
*(1303) c. 1. C. 9, de crimine sacrilegii. 29. Qui divinae legis sanctitatem aut nesciendo confundunt, aut negligendo violant et offendant, sacrilegium committiunt. Есть основание полагать, что здесь не было речи об объективном вменении и casus fortuitus, по аналогии с, цитированным нами уже, L. 5, _ 1. D. ad legem Juliam maiestatis. 48, 4. Nec qui lapide iactato incerto, fortuito statuam attigerit, crimen maiestatis commisit et ita Severus et Antonius Julio Casslaao rescripserunt.
*(1304) c. 1, _ 4. C. 9, de falsa monetaa. 24. Domus vero vel fondas, ex quo haec perpetrata sunt, si dominus in proximo constitntus sit, cuids incuria vel ne gligentia punienda est, etsi ignoret, fisco vindicetur, nisi dominus, ante ignorans ut primum repererit, scelus prodideri perpetratum.
*(1305) ср., наприм., L. 1, _ 4. D. de his qui effuderint. 9, 3. Nec adiicitur culpae meatip vel mfltiationis, ut in duplum detur actio, qnamvis damni iniuriae utrumque exigat. Вообще, объективный характер вменения в этих комбинациях, хотя и не носящих резкого уголовно-правового оттенка, был, несомненно, существовавшим фактом. Ср. L. 1 pr. D. ed. 9, 3. Praetor ait de his qui deiecerint vel effuderint: unde in eum locum, quo volgo iter fiet, vel in quo consistetur, deiectum vel effusiim quid erit, quantum ех ea re damnum datum factumve erit, in eum, qui ibi habitaverit, un duplum iudicium dabo. Ср. также L. 5, _ 6. D. ed. 9, 3, L. 42, D. de aedilicio edicio. 21, i. и др. Оправдание этих исключительных постановлений мы находим, однако, уже у Ульпиана L 1 8 1 D de eff. 9, 3 Summa cum utilitate id Praetem edixisse, nemo est qui neget; publice enim utile est, sine metu et periculo per itinera commeari.
*(1306) Указания на элементы различия culpa гражданско-правовой и уголовно-правовой мы находим еще у R. Kostlin'a. Die Lehre vom Mord und Todtschlag. Stuttgart. 1838 s 135 и след. Констатируя, однако, dass die criminalistisclie Lehre von der Culpa sich wesentlich von der civilrechtlichen unterscheiden muss", Кестлин полагает, в то же время, что "die Grundlage in beiden Spharen... doch dieselbe, namlich die Forderung der Conformitat mit dem Princip der Gerechtigkeit".