Ужин после премьеры [Татьяна Васильевна Лихачевская] (fb2) читать онлайн

Памяти отца

О приезде сына Владимир Алексеевич узнал из афиши на дверях Дома Кино. Размашисто написанная синим фломастером, она извещала о премьере фильма Валентина Вишерова «Пьеса для короля».Уехав учиться в Москву, сын никогда не писал родителям, которые уже давно были в разводе. И только время от времени звонил: чаще матери, иногда – отцу (обычно после получения очередного перевода). Первые студенческие годы он ещё дарил их своим присутствием в летние каникулы, на старших же курсах – всё лето проводил в экспедициях. И мелькал дома разве что проездом из Сибири или Средней Азии. Потом работа на разных студиях страны ещё дальше увела его от родного города. А вскоре поднялся «железный занавес», и Валентин вместе с другими «полковниками» – так с лёгкой руки поляков называли режиссёров, чьи фильмы по многу лет пылились на полках, не допущенные цензурой на экран, закружился по зарубежью. Правда, его дипломный фильм «Чёрный ветер» – по поэме Блока «Двенадцать» – протомился в заточении всего два года, но скандал вокруг него в своё время был приличным: фильм хотели смыть, а то, что Валентин, спасая своего первенца, попросту выкрал картину, подменив её негативом, придавало всей истории детективный аромат, прельстивший бойких журналистов, которые принялись вовсю раздувать его популярность.

За те годы, что сын был вдали от них, бывшие супруги постоянно перезваниваясь, снова сблизились. Владимир Алексеевич стал даже иногда бывать в доме своей бывшей жены, каждый раз приятно беседуя с её теперешним супругом. Человек незаурядный и хорошо образованный, Виталий Иванович не один десяток лет возглавлял кафедру научного атеизма. Теперь же, когда последнее слово вообще изгнали, шикарный Дом атеизма прикрыли, а кафедру окрестили трудно произносимым с непривычки именем религиоведения, он пробовал себя в чтении публичных лекций о религиозных основах нравственности. Даже в первые годы после ухода Елены, в самые тяжёлые свои годы, задолго до встречи с Верой Николаевной, Владимир Алексеевич не испытывал к нему неприязненного чувства. Нет, это Елена сочла пятидесятилетнего профессора-вдовца более подходящим мужем, чем он, неудавшийся тележурналист, с треском уволенный с работы и вынужденный снова приняться за переводческую подёнщину.

Вернувшись при первых проблесках Гласности на телевидение, то самое телевидение, что некогда отринуло его, Владимир Алексеевич с горечью об ушедших годах думал, что почти всю жизнь занимался не своим делом. Но в юности путь в журналистику ему закрывал репрессированный отец. Пришлось смириться тогда с Институтом иностранных языков. Там он и встретил Елену и безоглядно влюбился в эту смуглую, тоненькую девушку с ясными серыми глазами. Репатриантка из Китая, в конце сороковых она с отцом приехала на Родину. Отец, фоторепортёр, был незамедлительно обвинён в шпионаже: хорошее владение английским и японским в дополнение к богатой коллекции фотоаппаратуры делало обвинение неопровержимым. В первую же зиму в лагере он умер. Елена в 18 лет осталась одна по сути в чужой стране. Чтобы снимать угол и как-то существовать она работала в фотоателье, а вечерами стала вести разговорные группы английского. Но преподавание ей запретили – нужен был диплом…

Институт они закончили одновременно, уже будучи женатыми. Елену оставили на кафедре, а Владимир Алексеевич начал осваиваться в Бюро технических переводов. На дворе между тем наступали, как многим тогда показалось, новые времена. В стандартной бумажке, которую получил отец, значилось, что его «дело производством… прекращено за отсутствием состава преступления». Отцу выдали партбилет с датой вступления 1919, а Владимир Алексеевич попал в число сотрудников только что организованной в городе телестудии.

Уволили его за «очернительство», «клевету»и «протаскивание чуждых настроений»… Перед ним сразу же закрылись двери местных редакций, в издательстве рассыпали готовую книгу очерков.

– Вот и будешь всю жизнь чахнуть за гроши над переводами, – сказала Елена.

После развода родителей Валентин всё больше отдалялся от отца. Неожиданным было для Владимира Алексеевича поступление сына на исторический факультет, откуда он вскоре ушёл. Покрутился в ассистентах на местной Киностудии. Тут подоспел срок призыва в Армию. Отслужив, Валентин подал документы во ВГИК и, ко всеобщему удивлению, с первого раза прошёл на режиссёрский факультет.

– Что это за профессия – кинорежиссёр?! – отчаивалась Елена. – Я понимаю, – оператор: фотография – надёжное ремесло. На худой конец можно ездить по деревням и снимать свадьбы и похороны…

Её не обрадовали даже успехи на фестивалях.

– Сейчас этих фестивалей, как грибов после дождя: так что призов хватает всем!

Фильмы сына она смотрела только из чувства долга. Владимир же Алексеевич каждый из них знал до последнего кадра. Но только первый – знаменитый «Чёрный ветер» казался ему удачным. Дальше пошли картины «по мотивам»: замысловатые визуальные импровизации на литературные темы. Критики, верно, из «своих», вытягивали из Валиных фильмов пресловутые Большие Идеи, которых Владимир Алексеевич при всём желании там не находил… Он написал сыну письмо, тот не ответил, что было впрочем неудивительно при его нелюбви к переписке. Болезненнее задевало другое – Валентин ни разу нисловом не обмолвился о возвращении отца на телевидение. Напрасны были искренние попытки Веры Николаевны оправдать Валю: не знать документальных лент отца сын не мог – их не однажды прокатывали по ЦТ. Что это: неприятие или… безразличие? Во время редких и коротких телефонных разговоров об этом не спросишь. И оставалось только надежда на то, что судьба когда-нибудь пошлёт встречу с сыном…

В день премьеры Владимир Алексеевич проснулся с головной болью. В общем-то, обычное его состояние в пору весеннего таяния. Он никогда не любил это время с его ослепительным солнцем, слезящимися сосульками, разливами талой воды, с его тяжёлой влажной духотой. Накануне похолодало. Пошёл сухой снег, и Владимир Алексеевич возвращался вечером, скользя по тонкому льду, схватившему дневные лужи. Казалось, на какое-то время вернулась зима. А с утра – закапало, зазвенело, потекло…

– «Когда-нибудь помру в ростепель», – думал Владимир Алексеевич, глотая таблетки, чтобы заглушить боль в затылке.

Облившись холодной водой, он таки очухался, наскоро позавтракал и сел править сценарий. Мысли его, однако, были совсем о другом. Накануне от Елены он узнал, что Валя уже прилетел и успел забежать к ней: рылся в старых фотографиях и бумагах, которые остались от погибшего деда-репортёра.

– Наш сын – сказала Елена – как ревизор… остановился в гостинице. Ну, их там целая компания… А после премьеры, он собирается к тебе. Слушай, его нужно как следует накормить. Утром кашу ему обязательно свари, лучше рисовую. С этими разъездами он жутко похудел! Кстати, еда-то у тебя есть?

Тут уж Владимир Алексеевич расхвастался, перечисляя, что загодя припас к приезду сына: заливной карп, куриные котлеты, красная икра и на десерт – всякие любимые сыном сладости.

– Вот и отлично! А завтра к обеду придёте к нам…Три года Валька дома не был… и снова – только проездом… только между делом…

– «Только между делом», – повторил про себя Владимир Алексеевич. Он с большим трудом вникал в содержание лежащей перед ним рукописи и всё время прислушивался: впервые за много лет он работал, не выключив телефон, и когда аппарат, наконец, зазвонил, бросился к нему и с нетерпением схватил трубку.

– Добрый день, – произнёс лёгкий женский голос.

Как ещё удалось не выдать разочарования! Сейчас же, одним духом Владимир Алексеевич выложил Вере все свои новости, чтобы разговор, не дай Бог, не затянулся: может, как раз в этот самый момент Валентин тщетно пытается пробиться к нему! Короткие гудки отбоя вызвали чувство облегчения и одновременно вины, всегдашней вины перед Верой. Это по его милости за долгие годы связи у них так и не дошло до брака. Пригрози она всерьёз разрывом, Владимир Алексеевич в ту же минуту надел бы на себя ошейник и подал бы ей поводок. Но Вере, видно, было невдомёк, насколько она стала ему необходима, он же, хитрец, успешно скрывал это, продолжая снимать пенки и холостой, и женатой жизни… И сегодня – ни тени обиды, что ему не до неё, наоборот, она очень рада, что Валя после премьеры придёт к отцу, и пусть он, Володя, звонит, если что-нибудь понадобится с этими его семейными заботами…

До вечера было ещё много самых разных звонков, но голос сына в трубке так и не прозвучал.

Подходя к Дому Кино, Владимир Алексеевич предусмотрительно выплюнул не растаявший кусочек валидола, чтобы предательский запах не вызвал вопросов, на которые не знаешь, что врать, и с независимым видом прошёл через двойные стеклянные двери в холл. Елена уже ждала его. На ней было изящное серо-зелёное платье, которое очень шло к её рано поседевшим волосам. Но это облегающее джерси он не раз видел на ней: то ли с деньгами у них стало хуже, то ли Елена просто устала.

Раскланиваясь с многочисленными знакомыми, принимая поздравления с премьерой сына, они прошли в зал. Едва успели занять свои места, как раздался третий звонок. Свет, постепенно слабея, потух, и, прекращая все разговоры, появились первые титры фильма: ВАЛЕНТИН ВИШЕРОВ «ПЬЕСА ДЛЯ КОРОЛЯ» «по мотивам…»

Не будь этой любезной ссылки на мотивы шекспировского «Гамлета», Владимир Алексеевич во век бы не разобрался в сутолоке на полутёмном экране. А так он, хоть и не без усилий, но опознал главных героев и понял, что все они норовят сесть на датский трон. Однако в полное недоумение привела его сцена с Актёрами. Сначала они разыгрывали эротическую пантомиму, а потом очень долго перебрасывались стихами Горация из Учебника латинского языка – свидетельство Валиного пребывания в университетских стенах.

Владимир Алексеевич знал: случись премьера в обычном кинотеатре, люди бы уже давно потянулись из зала. А в престижном Доме Кино надо было «соответствовать» до конца, как бы далёк он ни был.

– Хорошо, что на этот раз одна серия, – с облегчением сказала Елена, когда снова зажёгся свет и публика оживлённо задвигалась. – Только бы встреча с авторами не затянулась… Я стараюсь сейчас не уходить надолго… У Виталия опять аритмии участились…

– Но он как-то лечится?

– Да, конечно… конечно… :Но… ты понимаешь, эти идеологические изменения – кто мог их ожидать… как гром с ясного неба… Ему же в семьдесят лет тяжело приспосабливаться… – Она замолчала.

– «Выходит, Елене и со вторым мужем не повезло, – подумал Владимир Алексеевич. – А сын… Да вот он – сын наш возлюбленный…»

Раздались вежливые аплодисменты. Владимир Алексеевич чувствовал, что волнуется, глядя как Валентин, высокий, с копной светлых прямых волос, в чёрном свитере и серых вельветах, в сопровождении нескольких человек быстро поднимается на сцену.

– Это ещё что за десантница? – тихо спросила Елена об особе женского пола в странном костюме из пятнистой ткани. Далее следовал маленький вёрткий брюнет в оранжевой кожаной куртке и джинсах, а замыкал цепь плечистый дитина в эластичном комбинезоне фиолетово-зелёных тонов. Последний, вне всяких сомнений, – оператор: маленькому – камера не под силу, и он, стало быть, сценарист, что и подтвердилось, когда Валентин представил своих товарищей. Десантница оказалась коллегой Владимира Алексеевича, но с углублением в разговорный жанр. Она и вела всю встречу, принимая записки из зала и зачитывая вопросы, на которые отвечал Валентин. Только первый касался картины и требовал объяснения по поводу «вивисекции шекспировской трагедии». По уверенности ответа было понятно, что он уже давно обкатан.

– Исключительного права собственности на сюжеты не существует, – отчеканил Валентин. Шекспир взял сюжет из латинской хроники Саксона-Грамматика, и мы тоже – у Саксона-Грамматика.

– «Одним словом, – подумал Владимир Алексеевич, – «Нам в веках стоять почти что рядом.»

Остальные вопросы были, так сказать, «безразмерные», задаваемые каждому столичному культуртрегеру, посетившему провинцию, – о демократии, о «русской идее», об экологии, о Боге и Вере и т.д. и т.п. – и отвечал на них Валя, к великой досаде отца, самыми что ни на есть, как теперь говорят, «попсовыми» клише. Скоро зрители заскучали, некоторые, что сидели около прохода, стали потихоньку выходить. Валентин заметил, резко оборвал чтение записок и, подойдя к краю сцены, поблагодарил собравшихся за внимание к своей работе. Это означало конец встречи. Лёгкий всплеск всё тех же вежливых аплодисментов. Все шумно поднялись и направились к выходу.

Владимир Алексеевич помог Елене одеться, и они стояли, ожидая Валентина. Тот подошёл. Улыбаясь отцу, чуть приобнял его за плечи. Елена поцеловала сына, протянула руку Владимиру Алексеевичу и, не разрешив провожать её, оставила их вдвоём.

– Давно же я тебя не видел, – Владимир Алексеевич слегка взъерошил волосы сына, вглядываясь в его лицо с уже заметными морщинками. – Ну, что – пойдём?

– Ты не возражаешь, если мы всей командой?

– «А это ещё зачем» – едва не вырвалось у Владимира Алексеевича.

Но он сдержался и только заметил:

– Ну, что же ты! Предупреждать надо! Чучело! – и легонько щёлкнул сына по носу.

– Да ты не беспокойся: у нас всё своё, – сказал Валентин.

Он махнул рукой, и его пёстрый хвост, который стоял в некотором отдалении, готовый двинуться по первому сигналу, тотчас присоединился к ним. «Всё своё», по-видимому, находилось в объёмистой клетчатой сумке, перекинутой через плечо оператора.

На улице уже стемнело, но капель не прекращалась. Тёплый влажный воздух раздражающе обволакивал лицо. Владимир Алексеевич снова ощутил тяжесть в голове. Дама, пятнистое одеяние которой сейчас частично скрывалось под молодёжной стежёнкой, шла с ним рядом и без умолку болтала, каким откровением в её жизни явилась встреча с творчеством Валентина Вишерова. Он кивал, изображая внимание, и прислушивался к разговору мужчин, идущих впереди: легко ступающий сын между семенящим сценаристом и по-борцовски раскачивающимся оператором.

– Конечно, мы поспешили с прокатом «Пьесы», – говорил Валентин. – Сейчас ещё наивно ожидать от наших соотечественников способности к высокой степени обобщения…

Владимир Алексеевич грустно усмехнулся: «Не выставлю – не поймут!» – вспомнил он шарж Федотова.

Войдя в квартиру отца, Валентин, на ходу раздеваясь, стразу устремился, увлекая за собой остальных, в комнаты. Владимир Алексеевич видел, как вся ватага, сбросив обувь, протопала следом и остановилась перед висевшей на стене большой фотографией его отца. Эта прекрасная фотография была, пожалуй, единственной, с которой глаза отца смотрели скорбно и обречённо. Снимок относился ко времени его очередной после лагеря ссылки, ссылки, казавшейся бессрочной. Владимир Алексеевич помнил, как ему в те годы (он был студентом) пришла однажды в голову мысль, тоской сжавшая сердце: а ведь отец может умереть там, и они с матерью станут раз в год ездить в далёкий северный посёлок, на чужое кладбище с единственной дорогой могилой… Вероятно, и отцу начал изменять его, казалось бы, несгибаемый оптимизм…

Владимир Алексеевич не придал большого значения интересу гостей к портрету. И быстро забыл от этом, поглощённый хозяйственными заботами, и пребывая в некоторой растерянности от такого неожиданного вторжения.

– «Чем же я их буду потчевать, – соображал он. – Нет, икру не дам, на завтра Вальке оставлю. Куриные котлеты им на один жевок… Бульон разогрею… Карп пусть идёт на закуску. Нарежу окорок и сыр… Да! Ещё есть огурец… Яйца в крутую быстро сварятся и – с майонезом и зеленью… Кофе сварю. Вера купила какое-то печенье с маком – что ж! – скормлю его Валиной ораве. И варенье ожидает та же участь… Ну, и само собой придётся выставить болгарский коньяк…»

Сервируя стол в большой комнате, Владимир Алексеевич видел, что Валентин вместе с гостями листает старинный семейный альбом в тяжёлом кожаном переплёте. Нет, он и тогда ничего не заподозрил: надо же гостей чем-то занимать, пока хозяин хлопочет на кухне… Он ещё с умилением вспомнил время, когда Валины пальчики были такие слабые, что мальчик мог открывать массивную медную застёжку альбома, только нажимая на неё обеими руками.

Ему, правда, не понравилось слишком уж вольное обращение с чужими фотографиями: их вынимали из рамок, переворачивали, читая не только фамилии фотографов, но и разбирая надписи, часто совершенно личного характера, отнюдь не предназначенные для посторонних глаз. Не нравилось Владимиру Алексеевичу и то, как гости рассматривали безделушки на серванте, вертя их в руках, передвигая с места на место.

Поразительным исключением был молчаливый оператор. Он сидел и с любопытством и нескрываемым удовольствием оглядывал комнату, медленно переводя глаза с предмета на предмет, подолгу останавливаясь на каждом. Нечаянно встретившись взглядом с Владимиром Алексеевичем, он застенчиво улыбнулся. Владимир Алексеевич ответил тоже улыбкой и, не переставая колдовать над своим натюрмортом на белой льняной скатерти, уже хотел было спросить его, легко ли ему работается с сыном, но Валентин обратил внимание оператора на какой-то снимок, и вопрос остался незаданным.

Последние штрихи в виде узких бутылок пепси-колы и пузатой с «Солнечным берегом» – и Владимир Алексеевич пригласил всех к столу. Валентин немного задержался, продолжая перебирать альбомы, лежавшие на этажерке. Он словно что-то отыскивал, но не мог найти. Отложив последний альбом и устраиваясь за столом, он спросил отца:

– По-моему, была ещё уйма разных фотографий, и профессиональных, и любительских… Я как сейчас вижу – дед с бабушкой верхом на лошадях… кажется, в Башкирии, во время Гражданской войны. Ещё дед на заседании штаба… в Новосибирске или Томске…

– В Омске, – поправил Владимир Алексеевич, разливая по рюмкам коньяк.

– Да, да! Верно! Бабушка мне рассказывала, – вспомнил Валентин. – Они у тебя сохранились? Их можно посмотреть?

– Да, конечно. Но… надо специально искать… Так что давай отложим до завтра, – он плеснул себе пепси и, чтобы уж не оставалось более никаких недомолвок, стараясь казаться равнодушным, спросил сына:

– Тебе это нужно для работы? Фотографии, документы?

Ну, да! Конечно, речь шла о новой картине… Все за что-то выпили… Кажется, за кредиты, которые откуда-то светили под новый замысел, и с аппетитом принялись за разноцветные закуски. Владимир Алексеевич едва пригубил приторное содержимое своей рюмки… Так вот чему он обязан визитом сына: Валентин пришёл за материалом. Так же, как накануне приходил к матери за бумагами другого деда.

– Если ты хочешь, – обратился к отцу Валентин, – мы можем взять тебя в соавторы. Но дело в том, что это не та работа, к которой ты привык. В общем, – не «Прогулки репортёра».

– А чем провинились мои «Прогулки репортёра?»

– Ну, это же откровенный лубок, на котором зал непрерывно хохочет над тем, как новая номенклатура строит для себя дачи. Всё это слишком сиюминутно, мгновенный отклик на социальную атмосферу дня. Ты идёшь на поводу у актуальности. А мы ориентируемся на иные ценности. Не столь актуальные…

– Сколь атериальные, – схулиганил Владимир Алексеевич, почти уверенный, что они не поймут слова, до сих пор не запущенного в обиход каким-нибудь расторопным критиком.

Они и не поняли, но признаваться не хотелось.

– Просто, – категорически заключил Валентин, – мы делаем совсем другое кино! Кино, обладающее некоей аурой, способной индуцировать определённое духовное пространство…

– Высокое кино! – многозначительно подчеркнул женский голос.

Владимир Алексеевич промолчал, не позволяя втянуть себя в их, похоже, привычную игру модными словами.

– Что мне понравилось, так это твоя лента о жертвах коллективизации, – сказал Валентин. – Забыл, как называется… – Он посмотрел на сценариста.

– «По местам боёв со своим народом», – подсказал тот.

– Да… такое пронзительное название. Это хорошо. Но и там у тебя есть пережим, желание выбить у зрителя слезу. Ты прости, но мне не нравится твоя ангажированность публикой.

– Право же, не самый худший вид ангажированности, – пробормотал Владимир Алексеевич, вставая, чтобы принести очередную перемену.

Горячее было встречено с одобрением. И разговор продолжался под бульон с гренками и куриные котлеты с кинзой.

– А были ведь и хроникальные кадры, – возвратился Валентин к своей главной теме. – В один даже я попал… Мне было тогда года четыре. Отмечали какой-то дедушкин юбилей…

– Семидесятилетие, – сказал Владимир Алексеевич.

– Да, кажется. Это происходило в Краеведческом музее, в здании бывшей церкви, – объяснил Валентин товарищам.

– А, что, – спросил он отца, – его сейчас вернули общине? Кресты я, во всяком случае, на куполах видел.

– Да, в соборе служат уже больше года.

– Так вот: дедушка держит меня за руку, и мы поднимаемся по лестнице к дверям храма… Собственно, бывшего храма…

Владимир Алексеевич отчётливо помнил этот маленький сюжет: дед идёт немного впереди, всё время останавливаясь и ожидая, пока внук одолеет очередную ступеньку высокой лестницы.

– А в этом что-то есть, – встрепенулся сценарист, – что-то есть: дорога к храму, которого в сущности… нет! Церковные купола со снятыми крестами… – Глаза у него заблестели, под руками вмиг оказался маленький блокнотик, и он энергично в нём зачирикал, пристроив его между тарелкой и рюмкой.

– Был ещё прямой репортаж с демонстрации, совсем незадолго до дедушкиной смерти – ты должен знать. Там он вообще один крупным планом. После трансляции нам всё время знакомые звонили. Какой это год?

– Осень 66-го.

–Я надеюсь, – плёнки сохранились в фондах? Сегодня на Студии мне говорили, что у вас в фильмотеке прежде был идеальный порядок, а сейчас?

– Не знаю. Я с ними не связан. Наверное, как везде, неразберихи и там хватает…

–Какая-то короткометражка в голове вертится, – продолжал Валентин. – Ты, по-моему, сам писал сценарий, что-то о переименовании улиц…

–Одночастёвка «Сохранить след».

Тут опять вклинился сценарист: – Ваш отец был за или против?

– В переименовании он видел разрушение исторической памяти, а у него любое разрушение вызывало протест. Из-за этого были неприятные столкновения со сторонниками так называемой «расчистки исторического пространства».

На лице сценариста мелькнула некоторая растерянность: вероятно, услышанное входило в противоречия с заготовленным каркасом образа.

Гости мало-помалу насытились. Задымились первые сигареты, наполняя воздух сизым дымом.

– Не знаю, как у меня получится, – снова заговорил Валентин. – Технически многое ещё неясно. Это будет очень личный фильм. Главное – моё восприятие исторических реалий… Через двух моих дедов. Они как бы персонифицируют два цвета времени: белый и красный… И несмотря на полярность, оба репрессированы… Так что я, можно сказать, внук двух «врагов народа…»

– Ну, это уж некоторое преувеличение, – осторожно возразил Владимир Алексеевич. – Ты родился в благополучном году, когда деда уже полностью реабилитировали, и денежная компенсация в размере двухмесячного оклада, совершенно мизерная, по правде говоря, потому что за год до ареста его исключили из партии и сняли с большого поста, но какая-никакая, она пошла на твоё приданое.

Валентин недовольно нахмурился: его пленял трагедийный оттенок роли, в которой он только что выступил.

– И кроме того, – продолжал Владимир Алексеевич, – я не думаю, что в отношении твоих дедов уместны локальные цвета – белый и красный. Ведь отец твоей матери, увезённый в эмиграцию ребёнком, в зрелом возрасте предпочёл Советский Союз Австралийскому Союзу («что Елена никогда не могла ему простить», – закончил он уже про себя).

– «Не надо бы, не надо при них! – заваривая в кухне кофе, уже раскаивался Владимир Алексеевич. – Валька разобидится, свернётся ёжиком – не подступишься! Выкатятся же эти когда-нибудь – тогда и поговорим.»

Кофе не вызвало большого энтузиазма. Кроме Вали, все предпочитали пить коньяк, закусывая сыром и печеньем. И курили, курили, курили…

– «Неужели они не понимают, что они здесь лишние?! – думал Владимир Алексеевич. – Честное слово, в пору спросить: «Дорогие гости! Не надоели ли вам хозяева?»

– А ты никогда не спрашивал деда, – услышал он голос Валентина, – что его побудило присоединиться именно к этой партии? Но если не хочешь, можешь не отвечать.

– Да нет, отчего же… Когда твоему деду возвращали партийный билет, его спросили: «Почему Вы, дворянин, (дед как офицер имел личное дворянство)…» и дальше – по твоему тексту. Это был свободный выбор, причём сделанный в расцвет многопартийности. Программа именно этой партии казалась ему наиболее демократической. Поэтому не было колебаний в Гражданскую… В 1919-ом произошло лишь формальное закрепление выбора…

Наступило молчание. Сценарист опять застрочил, а Владимир Алексеевич, отойдя к окну, про себя продолжал, обращаясь к сыну:

– «А что тебя, Валюша, в 82-ом побудило вступить в ту же партию? Знал ведь, что система убила одного твоего деда и покорёжила другого… И любопытно, когда ты вышел из её рядов – в самом начале Великого Сдвига или в потоке массового исхода? Мы никогда не говорили с тобой об этом…»

– А всё-таки интересно, – снова включился в разговор сценарист, – как бы Ваш отец реагировал на сегодняшний информационный обвал? Попробуйте смоделировать его отношение, в частности, скажем, к идее всеобщей ответственности, всеобщего покаяния. Вы сами сторонник этой идеи?

– Чего я точно не сторонник, – сухо отрезал Владимир Алексеевич, – так это застольного философствования, – и, чтобы пристойно закруглить ещё одну часть утомительного сериала, предложил несколько опешившим гостям:

– Может, кому-нибудь ещё кофе?

Все отказались, и он получил возможность на какое-то время их оставить.

В кухне Владимир Алексеевич плотно прикрыл за собой дверь и глубоко вздохнул: здесь, по крайней мере, не было накурено. Он ополоснул лицо холодной водой, промокнул носовым платком. Прямо из кофейника выпил с полстакана остывшего кофе. Потом взял со сковородки несколько гренков и стал их медленно жевать. Есть не хотелось – он и за столом ни к чему не притронулся, кроме сыра и зелени, но в желудке неприятно посасывало…

За стеной слышались громкие голоса гостей.

– «Сколько мне ещё терпеть этот принудительный ассортимент?» – Владимир Алексеевич взглянул на часы. Приближалось к одиннадцати.

Скрипнула дверь, и вошёл Валентин.

– Мы тебя, наверное, утомили? Мы сейчас уйдём.

– Как? – не понял Владимир Алексеевич. – Разве… ты не останешься?

– Да нет… сегодня не получится. Нам ещё обговорить кое-что надо. Завтра с утра пресс-конференция с кино-клубами, а ночью уже улетаем. Как всегда, цейтнот…

Видя, что отец молчит, Валентин сказал примирительно:

– Но мы же с тобой ещё увидимся у мамы. Можно пораньше уйти, чтобы не докучать Виталию Ивановичу: он недомогает последнее время. И зайдём к тебе, посидим немного. Хорошо, если бы ты приготовил дедушкины бумаги, ну, и фотографии, о которых мы говорили… Если тебя, конечно, не затруднит… И не беспокойся: я всё очень быстро пересниму и верну в целости и сохранности. Да! Сейчас ведь весна, такие перепады, а я и не спросил, как ты себя чувствуешь…

– Да как видишь…

– А Вера Николаевна… она здесь бывает?

– Да. У неё свои ключи.

– Я очень рад, что ты не один.

Оба замолчали. Больше говорить было не о чем…

– Мы гостей одних оставили, – сказал Владимир Алексеевич, – это неудобно! – и первый вышел из кухни.

Но гостям-то было вполне удобно: развалившись в креслах перед телевизором, они смотрели что-то кабельное, не помышляя, кажется, об уходе. Дама потягивала пепси, а сценарист прямо из вазочки, которую держал в руках, ел вишнёвое варенье. И только оператор смаковал свой коньяк, сидя спиной к цветному мельтешению. В комнате было не продохнуть.

– Зачем это? – холодно спросил Валентин, кивнув на экран. И щёлкнул выключателем.

– Ну и ну, господа, – произнёс Владимир Алексеевич, разгоняя рукой дым и покашливая. Беспардонность гостей снимала с него тяжкие обязанности радушного хозяина.

– Мы ужасно Вам тут на безобразничали. – с шутливо-виноватым видом проговорил сценарист, ставя пустую вазочку на стол. – И скатерть заляпали – разве можно нас после этого пускать в порядочный дом! – Он снова было опустился в кресло, но Валентин скомандовал:

– Всё! Всё! Встаём! – и повернулся к отцу: Прости, что отняли у тебя столько времени.

С видимой неохотой все поднялись и направились в переднюю, где, теснясь, стали одеваться.

– Да, старина Гамлет прав, – говорил сценарист, влезая в рукава своей оранжевой куртки, – «У каждого есть вход и выход свой…»

– Надо же ! – сказал Владимир Алексеевич. – А я-то был уверен, что это слова Жака Меланхолика из комедии «Как вам это понравится…»

– Вот как? – в голосе сценариста звучало неподдельное удивление. – Ну, может быть, вполне может быть…

– У нас у всех катастрофически перегружена память, – заметил Валентин. – И сбои – они просто неизбежны.

– «Ну, Шекспиром-то она у вас скорее не догружена», – подумал Владимир Алексеевич, поборов желание сказать это вслух.

Собираясь выходить, гости, к немалому их конфузу, обнаружили, что заветное «всё своё» так и пролежало в клетчатой сумке. Владимир Алексеевич безоговорочно пресек попытку выгрузить оттуда хоть самую малость в виде баночки растворимого кофе. Смущённый оператор долго тряс ему руку, а спускаясь по лестнице последним, оглянулся и, приподняв мохнатую шапку, ещё раз поклонился стоявшему в дверях хозяину.

Проводив гостей, Владимир Алексеевич распахнул настежь все форточки, чтобы выветрить едкий табачный дым. Голову ломило от тупой боли.

– «Коньяку что ли выпить…» – он подошёл к столу, тронул тёмную бутылку – на дне ещё что-то булькало. Глотнув из горлышка, почувствовал, как внутри у него разливается приятное тепло.

– «А я ведь так толком и не поел», – подумал он. Намазал хлеб маслом, положил сверху два ломтика сыра, запил остатками коньяка. – «Ну, вот вроде бы лучше», – и начал убирать со стола.

– «Мыть ничего не буду: тут до утра не управиться – вон какая гора посуды! Успеется… Выспаться надо как следует».

Он пошёл в ванную, принял тёплый душ, и, когда потянулся за халатом, взгляд его упал на яркое махровое полотенце, приготовленное для Валентина.

– «А Вера-то думает, что я вкушаю радости отцовства… Поутру ещё одна сударыня позвонит: как, мол, почивалось сыну под отцовским кровом…»

В спальне Владимир Алексеевич, не зажигая света, сел в глубокое кресло и прижался затылком к высокой спинке. Боль в голове то отступала, то усиливалась. Но пик, кажется, миновал.

– «Вот так ещё немного посидеть и пойти спать. Какой опять завтра тяжёлый день. А что, если не ходить на этот обед? Сказать, что заболел… Так Валя же всё бросит – кинется занемогшего папашу проведать… Как же иначе? В семейном архиве такой вдруг завидный материал оказался… по нынешним-то временам… Столько всего можно из него накроить и склеить… к очередному фестивалю… Правильно зритель какой-то сказал «вивисекция»… Нет, жизнь моего отца я им кромсать не дам… Господи, как я завтра всё это… не думать, только не надо думать… потом… потом…

Боль уходила, оставляя во всём теле слабость и разбитость. Голова слегка кружилась. Веки слипались. С улицы доносился однообразный, без конца повторяющийся звук: это стучали в железный карниз окна падающие с крыши капли. Таяние не прекращалось всю ночь напролёт.

– «Вот она – тотальная весна, – думал Владимир Алексеевич, слушая монотонный стук капель о железо и погружаясь в лёгкую дремоту.

…Он сразу узнал эти кадры из давнего телерепортажа. Блуждая камерой по колонне, оператор выхватил из толпы лицо отца и, явно любуясь им, долго-долго держал его в объективе, посылая на экраны телевизоров.

Отец шёл красиво, свободно, щурясь весёлыми глазами от ветра, который дул ему в лицо, раздувая бороду.

– Папа! – громко позвал Владимир Алексеевич, – Папа!

Отец обернулся, отыскивая его взглядом. Тогда Владимир Алексеевич сделал неимоверное усилие, стараясь подняться, чтобы отец увидал его. В эту минуту экран погас. И наступила темнота.

      К О Н Е Ц