Стажировка. Керки [Эдуард Павлович Петрушко] (fb2) читать онлайн

Эдуард Петрушко Стажировка. Керки

Вступление

Время… Отношение к нему на первых курсах Высшего пограничного военно-политического ордена Октябрьской Революции Краснознамённого училища КГБ СССР имени К.Е. Ворошилова, было разное.

Во время испытаний в полевом учебном центре, нарядах и на скучных лекциях, хотелось чтобы оно шло быстрее, а в отпусках и увольнительных – замедляло свой шаг. Но происходило все наоборот – в училище время замедлялось как смола, а приятные моменты проглатывало в одну секунду. При ежедневном рутинном обучении, день тянется долго, и мы убивали его, как могли, занимались спортом, читали, играли в нарды и домино. В общем, шло время вперед как лошадь, которая то мчится галопом, то переходит на короткий шаг.

Чтобы жизнь не казалась невыносимой, приучили себя к терпению, выдержке и военной несправедливости. Мы совершали ошибки, иногда шли на обман и хитрости. Казалось, эти промахи вылечило время, но оно только слегка заштукатурило раны и прикрывало их тонкой марлей. И когда эта повязка слетает и холодный ветерок попадает в рану, появляется новое сожаления и новое осмысление прошедших дней…

Мы жили как большая семья, странная семья, состоящая из 30 молодых парней и сержантов – поводырей. Мы ругались и мирились, иногда запоминали гадости, которые устраивали нам сержанты и обещали отомстить на выпуске, но время проглатывало обиды и нивелировало огорчение. Мы постепенно становились нравственно здоровыми, крепкими парнями, готовыми защищать Родину. И как сказал один из взводных, любимый и ушедший уже из жизни Андрей Балцану – «Вы будете вспоминать свои курсантские годы, как самые счастливое время в жизни». Мы ему не верили, но так оно и случилось…

Глава I

Остались за спиной первые два курса, которые были в некоторых моментах жестче срочной службы. Утихли крики сержантов, уменьшились бесчисленные наряды и постоянные выезды на полевой учебный центр. Третий курс это как привилегия, до которой ты дошел. Ты этакий офицер в виде зародыша с расстегнутым воротником и дерзким взглядом, огрызающийся сержантам и неспешно встающий при входе офицера в помещение. Запредельную наглость ретушировали сержанты и старшины. Образовался молчаливый союз, свод неписаных правил общежития на старших курсах. Он предполагал быть в целом собранным, дисциплинированным подразделением, но с элементами некоторых вольностей и послаблений.

На третьем и четвертом курсе предполагались длительные стажировки в качестве офицеров, которых мы ждали не меньше отпусков. Первая стажировка, на третьем курсе, проходила у нашего взвода в Кирках и Ленинокане. По пол взвода в каждом пограничном отряде. Мне достались Кирки. Как говорили в погранвойсках – «Есть на карте три дыры – Кушка, Термез и Кирки!».

В ноябре 1988 года самолет поднял полу вылупившихся офицеров с аэропорта Домодедово в теплый город Душанбе. Старшим был командир нашего взвода капитан Бобер Юра. Бобер был нормальным мужиком, крепкий приземистый с слегка кривыми ногами, как у заправского жокея.

Нам было все в диковинку, некоторые не летали на самолетах до этого дня, поэтому мы галдели, шутили и крутили головами как голуби на 360 градусов. Нас покормили «гражданской» едой, которую мы мгновенно проглотили и провалились в сон. Через пару часов самолет мягко коснулся взлетной полосы. Самостоятельно добрались до железнодорожного вокзала, рассматривая город сквозь окна автобуса.

Душанбе возводился в 1930-1940-е годы из небольшого поселения, советская власть построила здесь столицу Таджикской ССР. В это время город застраивался в основном одноэтажными простыми зданиями. Многие из них дополнялись восточными мотивами – арками и орнаментами восьмиконечных звезд. Город приземистый, серый, высотных зданий мало.

Железнодорожный вокзал в Душанбе шумный и не свежий, похож на рынок. Нам предстояло ждать несколько часов поезда до Кирков. Пахло шашлыком, громко играли песни Bad Boys Blue. Продавал шашлык крупный азиат с большими, как яйцо глазами и звонким детским голосом. Он радовался многочисленным покупателям, как ребенок леденцу и постоянно что – то говорил:

– Ах, молодца какие! Вкусный барашек! Кушать будите радоваться будите! Сколько много солдат, куда вы едите?

– На край света, – весело отвечали мы.

Мы глотали почти, не жуя вкусный, шипящий шашлык, закусывая его хрустящей лепешкой, вокруг кружились голуби, ожидая подачек от людей, некоторые обнаглевшие птицы чуть ли не садились на руки, прося кусочек лепешки. На вокзале было много военных, разных званий и родов войск. Стоял гул, где-то раздавался смех, звон гитары.

15 мая 1988 года, согласно Женевским соглашениям начался вывод советских войск из Афганистана. Возвращение на Родину стало для них настоящим праздником, почти все в свежевыстиранном обмундировании, с подшитыми белыми подворотничками, некоторые были выпившие, громко приветствовали друг друга и обнимались. Мы прониклись духом общего праздника и настроения, некоторым повезло выпить с офицерами, которые снисходительно наливали курсантам – своей смене в войсках и на границе.

Подошел поезд на Кирки, вагоны старые потрепанные жизнью и песками, больше похожие на ящики на колесах. Это был почтово – багажный состав. С нами грузились собаководы с овчарками. Некоторые собаки лаяли без остановки, попав в незнакомую обстановку. Лай и вой продолжался в поезде почти всю дорогу. Эту какофонию не мог заглушить даже звук двигающегося поезда.

Вагон грязный и раздолбанный. При нем проводница, которая походила на увеличенную в сотню раз некрасивую детскую куклу. Она была деловая, хмурая, с бородавкой на большом носу, из которой торчала закрученная волосина. Несвежие волосы подвязаны выгоревшей красной косынкой – такой «аля реверанс» вагонной женственности.

Разместившись, мы купили белье по рублю. Это было очень дорого. Но крупная проводница смотрела строго и требовала взять белье, которое было влажное и серое. Курсант Смыслов, выпускник суворовского училища, подтянутый и опрятный рассматривая белье, заявил:

– На нем коровы, что ли лежали? Я на таком спать не буду.

– Ну и спи стоя, как лошадь – заявил я, натягивая наволочку на грязную подушку. Смыслов начал брезгливо стелить простынь на серый матрац. Этакий КПЗ на колесах, добровольная гауптвахта.

Расположившись, смеялись и шутили над состоянием поезда и пейзажами за окном. Нам было все в диковинку – интересно и забавно, мы были молоды, полны сил и ожиданий чего-то нового. Сморенные дорогой и сочным шашлыком, мы засыпаем в окутавшей вагон темноте. Ночью встаю в туалет, тусклая лампа, вместо унитаза дырка, нам не привыкать, два с половиной года на корточках как орлы нужду справляем. Прихожу долго не могу заснуть, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за окном но, сколько ни вглядываюсь – темень одна. Туда, в эту темень, уносится моя прежняя жизнь. Оттуда же, в свете встречных поездов, летит новое, без пяти минут, будущее офицера.

С утра, не выспавшись, валяюсь на верхней полке и опять смотрю в замызганное окно. Колеса поезда стучат, как сердце у спринтера. За стеклом мелькает Азия – пустынно и серо, редкие деревца в основном саксаулы и небольшие поселки. В умывальнике туалета закончилась вода, перестали подавать чай, в вагоне стало еще грязнее, мусор не выносится. Хорошо, что скоро приедем.

Измученные мы приехали в Кирки, город в Туркмении, ранее Туркменистана. Кирки расположен на востоке Туркмении, на левом западном берегу Амударьи. Поселение возникло в середине I тысячелетия до н. э. Название «Керки» предположительно произошло от персидского «Керк» – здание, строение. В 1928 году здесь был сформирован 47-й Керкинский пограничный отряд, который, внес весомый вклад в разгром басмаческого движения в Средней Азии. Из экономики – хлопком, каракуль и дыни. Дома невыразительные как приземистые курятники, покрытые толстой слоем пыли и песка. Казалось город не жил, а мучился.

Пешком идем в отряд. КПП – огромные зеленые ворота со звездами на каждой стороне. В окне показалась заспанная физиономия лейтенанта с блеклой алюминиевой бляхой «Дежурный по КПП». Замутненный взгляд румяного офицера остановился на капитане Бобер, затем вдруг резко стал осмысленным.

– Товарищ капитан, куда следуете и с кем? Бобер показал документы, и как бы представляя нас одним махом, показал на нас рукой:

– Курсантов привез на стажировку.

– Общежитие за плацем, налево. Идите строем, у нас новый начштаба, может на губу с ходу отправить.

Плац размером с футбольное поле. Идём, изображая воинское подразделение, Бобер нервничает и пытается придать нашему хаотичному движению подобие строя.

Плац, столь значимое место в жизни воинской части, которое не могло остаться без идеологического воздействия. Наряду с лозунгами и выдержками из Уставов Вооруженных Сил, плац увешан портретами членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС. Кто придумал этот иконостас на плацу – не знаю, но этот обычай прижился. Многие офицеры, будучи людьми неглупыми, в душе осуждали эти языческие декорации, но вслух свои мысли не высказывали.

Офицерская казарма, мало чем отличается от солдатской – одноэтажное здание белого цвета. Завернув за угол, увидел трех офицеров, о чем-то беседовавших перед входом. Вернее, говорил только высокий худощавый майор, гладко выбритый, с худым лицом, тонким носом и слегка поседевшими короткими волосами. Руки у него были скрещены за спиной, во время монолога корпус майора чуть наклонялся вперед. Маленькие глаза, слегка навыкате, поочередно сверлили обоих офицеров. Казалось, что еще немного, и он начнет на них орать, но его речь, слегка приправленная ненормативной лексикой, оставалась размеренной.

– Я вам устрою второй Афганистан, герои, – донеслось до нас. Устроили бордель из казармы. Когда мы подошли майор замолчал, недоброжелательно посмотрев на нас. Мы прошли мимо майор, подтянул ремень, на котором в кобуре висел армейский «ПМ». Позже оказалось, что это был начальник штаба.

Заселились, оставили личные вещи и в штаб на инструктаж. Встречает нас другой майор, невысокий мужчина лет сорока в слегка помятой форме. Темно-русые, уже начинающие редеть волосы, загорелое лицо и пристальный, но не агрессивный взгляд карих, почти черных глаз. Долго рассаживаемся, скрипя стульями и двигая столы.

На стенах висят стенды с графиками учебных занятий, боевых стрельб, изображениями пулеметов и АК – 74. В углу стоял крашенный «под дерево» желто-коричневой краской сейф, рядом деревянный шкаф с видневшимися через треснутое стекло картонными папками и книгами.

Майор представился и называл командования отряда по званиям и фамилиям. Устало и монотонно продолжил знакомить с обстановкой на границе, тыча указкой в карту. Показывает месторасположение учебного пункта, где мы проведем долгие три месяца, обучая молодых пограничников. Смотрю на карту, и становиться грустно – учебный пункт находится в пустыне, населенных пунктов вокруг почти нет кроме, одного кишлака в трех километрах. Майор тем временем переходит на традиции Республики, где мы будем проходить службу:

– Туркмены всегда считали хлеб и соль святыми продуктами. Наступить на них – значит навлечь беду. Обычное дело в Туркменистане, когда машина останавливается, из нее выходит человек и поднимает кусочек хлеба оброненный кем-то. Послать на три буквы никого не надо, иначе лицо набью, хоть сами ругаются, но крайне циничный мат, в отношении тем более старших большая редкость. Начинаю засыпать после поездки в почтово – багажном поезде. Щипаю себя за ногу, глаза раскрываются, слушаю дальше.

После инструктажа обед в столовой, которая по сравнению с училищной столовой была похожа на сарай, еда соответствовала интерьеру – жидкий борщ и каша без намека на мясо. Грустно пожевали безвкусные углеводы, надеясь подкрепиться гражданской едой позже.

Вечером свободное время можно выйти в город. В отряде рассказали о видеосалоне, где можно посмотреть порнуху, так сказать гостинец свободного Запада, через увеличивающиеся дырки железного занавеса. Мы, передовой отряд политработников, решили пойти и морально разложиться.

– Товарищ капитан, как пройти в видеосалон? – спрашивает курсант Кордюков у офицера, который гладил форму в нашем офицерском общежитии.

– Идите по Ленинскому пути. Видя недоумение на лицах, капитан сжалился и объяснил, что возле ворот КПП стоит памятник Ленину, от которого расходятся пешеходные дорожки. Так вот куда рука вождя показывает, по той тропинке и надо идти. Посмеявшись, засеменили к выходу из отряда. Перед вкушением запретного плода, каждый пытался хвастаться своими сексуальными подвигами, хотя половину из нас была еще девственниками.

Идем по «ленинскому пути», в городе темнеет. Керки хоть и называли городом, но мне показалось, что это большой кишлак. Правда, это не совсем обыкновенный кишлак, так как ранее в нем сходились торговые пути с Афганистаном, а сейчас населенный пункт активно используют военные.

По пути покупаем семечки, пирожки и выпечку. Общаемся с местными, интересуемся всем от мышей до космоса. По мере понимания, куда мы попали, становится грустно. Вода по расписанию, отключение света. До прихода русских в Керках было много ссыльных, сейчас наехали вездесущие евреи.

В видеосалоне порнуху не показывали, «менты палят», предложили фильм ужасов. Раньше на гражданке я смотрел видик у соседей, которые служили за границей. Рэмбо, Звездные войны и еще несколько известных фильмов, что тогда считалось круто. Но тут мы попали на «Восставших мертвецов», известный по тем временам фильм ужасов.

В зале народ курил и грыз семечки. Люди громко разговаривали, были странно одеты в какие-то халаты и тапочки. Фильм показался очень страшным. После его просмотра боялся пойти один в туалет. Многие из курсантов тоже не скрывали своих страхов, и мы парами ходили отлить и курить.

На следующий день построение, инструктаж, напутствия – воду с кранов не пить, к проституткам не ходить, служить Родине. С гиканьем погрузились в зеленый КАМАЗ с кунгом и поползли в пески Кара-Кумы. Вокруг Керков лежала плодородная густонаселенная полоса земли, орошаемая водою Амударьи. Для оживления засушливой земли была вырыта сеть глубоких арыков на значительное расстояние от реки. Ввиду необходимости заставить воду из Амударьи вливаться в арыки, они вырываются с таким расчетом, чтобы их дно лежало ниже дна реки. Смотрю на эту серую землю и думаю, да это не моя плодородная Херсонская область.

Через полчаса нас поглотили пустыня Кара – Кум, которая в переводе на русский звучит как «Чёрный песок». Тряслись долго, как горох в сите. Я иногда выглядывал из-под кунга, посматривал на проносящиеся силуэты саксаула – дерева пустыни. Он совсем не имеет листовых пластинок, чем сберегает влагу. Машина мчалась, а навстречу бежали одни лишь сыпучие барханы-холмы. Кустики, и те на них росли редко. И от этого однообразия стала кружиться голова, стало скучно и грустно.

Пустыня Кара-Кумы являются одной из самых жарких пустынь планеты. Летняя температура может достигать 50 градусов Цельсия, а песок раскаляется аж до 80 градусов. В зимний период температура может падать, в некоторых районах, до 35 градусов ниже нуля. Осадков выпадает крайне мало, до ста пятидесяти миллиметров в год, и те большей частью выпадают в основном в зимний период с ноября по апрель. Этакая баня с выходом на северный полюс.

Глава II

Выпрыгиваем зайчиками из пыльного нутра КАМАЗа и на мгновение застываем.

Небо свинцового света, без намека на солнце. Посредине пустыни разбит большой палаточный лагерь. Палатки огромные как динозавры, разного размера. Возле палаток копошатся как муравьи молодые срочники. Картина унылая, будто на Марсе высадилась человеческая экспедиция, состоящая из тщедушных, субтильных пареньков.

Встречающий офицер повел нас в нашу «курсантскую», среднего размера палатку.

В палатке было сыро, в два ряда стояли кровати, буржуйка, с потолка свисала желтая лампа похожая на самоубийцу. Я занял место подальше от «стенки» между Кордюковым и Черниковым, не далеко и не близко от буржуйки. Не прогадал – спящие на кроватях бок о бок с краями палатки – мерзли, лежащие возле буржуйки потели. Но в основном все всегда мерзли.

Совещание в штабе – аскетическая палатка со столами и лавочками. Нам представили начальника учебного пункта майора Назаренко и заместителя по политической части капитана Березкина. Майор Назаренко говорил мягко и так тихо, так что он терялся в просторной полупустой палатке. Но наивно было бы судить о характере начальника только по его голосу. В дальнейшем мы не раз были свидетелями, что если требовалось решить вопрос принципиально, голос Назаренко наполнялся невесть откуда берущейся твердостью и силой.

Все по очереди выступили, говорили о важности качественного воспитания молодого пополнения и ведущей роли партии в этом деле. Курсант Дехтяренко задремал, Назаренко его поднял и отчитал, как молодого срочника. Строгий офицер, служивший в Афгане, орденов у него не видел, но с дисциплиной у него было все нормально. Даже зашкаливало, Назаренко не раз нас удивлял контролем выполнения устава ВС в условиях пустыни. Как, например, отдать ему честь с переходом на строевой шаг в песках.

Первой проблемой, с которой мы столкнулись, это был песок. Он был под ногами, на столах, на кроватях в ушах и т. д., но пока мы эту проблему не оценивали как катастрофическую и постоянную. Тихонько ругаясь, мы отряхивали кровати и заправляли белье.

– Песок кажется, даже в заднице, – заметил на второй день курсант Арсентьев, крупный парень из Тамбовской области.

– Будем, как ящерицы жить, постоянно в песке и холоде, – ответил я.

– Ящерицы зимой спят, – заметил Филимонов.

– А мы будем скакать по пустыне, как ошпаренные зайчики, – заверил курсант Смыслов.

Светлое, редкое для зимней пустыни утро. Солнце расчерчивает себе фронт работ на сегодня. Сначала робкие малиновые стежки, от которых воздух стал заметно светлее. Потом все отчетливее. И наконец, яркий диск уже стал отчетливо виден в пороховых облаках и утреннем тумане.

Очередное совещание. Повеяло дисциплиной – все «живем по уставу», «подаем пример молодому пополнению», «отдача чести», никаких фамильярностей и панибратства. Распределение учебных рот. Мне изначально попалась «обычная», без специальностей рота. Черникову Юре досталась 4-ая застава радио – телефонистов, Филимонову Сергею, 5 – ая застава телеграфистов, Максимчуку, 16-ая застава, так называемая «хозяйственная» – водителей и поваров. Позже мне поменяли заставу, но об этом ниже.

Знакомство с сержантами, построение подразделений и представление нас как командиров рот. Чувствуешь себя как не в своей тарелке, два с лишним года тобой командовали, а сейчас у тебя в подчинение 50–60 человек, которые смотрят тебе в рот. Как будто с тебя сняли одежду. Кажется, язык потяжелел, и весь устав ВС как синичка вылетел из головы. С трудом подбираю слова, стараюсь выглядеть уверенно и властно. Пятьдесят пар глаз смотрят на тебе внимательно, словно увидели чебурашку. Первые команды даются с трудом, иногда подводит голос. Однако через неделю мы командовали бойко, рявкая на солдат, как молодые охотничьи псы.

Заместителем начальнику учебного пункта по строевой части был старший лейтенант Шамханов Георгий, служивший в Афганистане. У Шамханова широкоскулое, жесткое лицо, угловато и неподвижно. Словно ветры Кара Кума смахнули с этого закаменелого лица все, кроме собранности и твердости. Под глазами тонкие тропки морщин. Увидев его подтянутость и аккуратность, мой взвод мобилизуется и еще больше, с радостью рубит строевым. Глаза Шамханова умеют не только охватывать взвод целиком, но и видеть поочередно каждого бойца. И между каждым проходящим солдатом, который встречает взгляд старшего лейтенанта, мгновенно совершается неведомый бессловесный мне разговор. Опытный командир.

Одно из первых правил учебного пункта пить только заваренный чай. Чай одно название – кипяченая вода со зверобоем. Выпил из под крана – минимум понос, максимум дизентерия. С утра как стадо верблюдов стоим у огромного чана и заправляем фляжки на день. С командиров отделений требовали проверять фляжки. Некоторые солдаты по глупости пробовали пить сырую воду и тут же попадали или в туалет или в лазарет. Нас за это отчитывали. Начальник учебного пункта угрожает сексуальными контактами и вспоминает наших матерей, когда лазарет, заполнен до отказа. «Больничка» – это просто отдельная палатка с двумя солдатами в замызганных халатах, похожих на приведений и вечно пьяным прапорщиком – фельдшером, прописывающим всем клизмы.

Первый поход в столовую. Ходить строем по песку это нечто похожее на танцы упоротых страусов. Давление винограда ногами, нетрезвыми молдаванами. На нас орали офицеры, мы орали на взвод – «держать строй!», «раз-раз-раз – два три!». «Столовая» в пустыне это нечто, даже мы привыкшие к «тяготам и лишениям», были, мягко говоря, ошеломлены. Место приема пищи – большая палатка с «барной стойкой» где происходила выдача масла, хлеба и кастрюль с баландой. Именно баландой, ибо едой это назвать было сложно.

Палатка не могла уместить весь учебный пункт, питались поротно, минута в минуту, малейший сбой приводил к хаосу и столпотворению. Опоздание на прием пищи приравнивалось к измене Родины, приходить раньше, тоже не рекомендовалось, ибо начиналась толкотня – возле столовой мало места, вокруг барханы и колючки.

Первые полтора месяца нас кормили селедкой. Причем она была далеко не свежая – «ржавая». Когда нам «поставили» горбушу мы радовались как дети. Но не тут – то было, горбуша прилипла тоже на полтора месяца. От рыбного меню у нас через три месяца выросли плавники.

– Я скоро от рыбы замяукаю – говорит Максимчук.

– Чешуей уже оброс, – в тон отвечаю я. Вот бы сейчас пельменей со сметаной…

– Да и бабу с бубликами – заканчивает короткий диалог Черников.

Питание на учебном пункте было построено по остаточному признаку, «то, что не съели в Афгане, доставалось нам». Очень запомнились банки по 5 литров с сушеной картошкой, при открытии которых мы обнаруживали червяков. Каким образом они там оказывались и чем дышали – не знаю. По этому поводу у нас разгорались жаркие споры «есть ли жизнь в консервной банке».

Прием пищи в пустыне дело непростое, а заступление в наряд по кухне это вообще Армагеддон и попа к верху мехом. Приготовление пищи осуществлялась практически под открытым небом, чаны стояли на улице под навесами, картошка тоже чистилась там же. Мы как огня боялись нарядов по кухне, но график был составлен и каждый со страхом ожидал приближение своего судного дня. Первый в наряд пошел курсант Толстогузов Игорь мой сосед по парте. Игорь пропал больше чем на сутки, когда он вернулся с наряда, только смог сказать:

– Это конец, – и, не раздеваясь, рухнул в кровать. Придя в себя Толстогузов рассказал, что бардак начинается с получением продуктов и все это продолжается в течении суток. Чистка картошки занимает всю ночь, рота не спит, точнее, спит, прямо на лавках. Сон не мог остановить не холод, не неудобства. Курсанту, дежурному по столовой приходилось всю ночь пинать молодых, ибо, не начистив нужный объем овоща – тебе начистит лицо начальник учебного пункта. Повара из старослужащих тоже не спешили – могли закимарить или накуриться шмали. Ветер или снег тормозили процессы приготовления пищи, а учебный график срывать нельзя. В общем цирк уехал, клоуны остались. В конце повествования Игорь сказал лишь одно:

– Лучше не ешьте ничего кроме масла и хлеба, – и тяжело вздохнув полез в рюкзак за тушенкой, которая быстро у всех заканчивалась.

Очередь дошла и до меня, я заступал дежурным в наряд по столовой. После развода пошли менять роту Максимчука, срочники были измотаны, у дежурного усталое лицо и ненависть в глазах.

– Жопа, – сказал он и отдал мне повязку с выцветшими буквами – «дежурный». И понеслось – то воды нет, то масло кто-то украл или картошку не подвезли. Срочники как малые дети, кто-то до этого дня никогда не чистил картошку, и они просто резали ее кубиками. Посуду тоже кто-то мыл первый раз, а если учитывать, что это происходило в холодной воде без моющих средств то, результат был понятен. Спасала только хлорка, которую сыпали везде кроме еды. Я трижды заставлял перемывать алюминиевые гнутые тарелки, неоднократно протирать столы и перемывать котлы. Я ненавидел срочников, а они меня. Руки у них были синие и распухшие, у меня красное от крика горло.

В это время активно выводились войска из Афганистана. В нашем расположении стояла рота мотоманевренной группы из Меймене и Файзабада. Все ребята были боевые, обугленные войной, зачерствелые смертями и болью. К нам они относились как к слепым щенкам, а молодых вовсе за людей не считали.

Утром они заходили стадом, без очереди принимать пищу. Проблемы начинались сразу. Они брали двойную пайку масла и сахара, остальное не ели. Многие не обращали на это внимание, но такими темпами может не хватить пайки остальным срочникам. Вступаю в спор с одним из них, который демонстративно на моих глазах взял себе два куска масла.

– Положи на место, другим не хватит, – говорю я, перекрывая ему дорогу.

– Ничего, пусть кашу жуют, – отвечает он и прет на меня.

– Положи, – говорю я и перегораживаю дорого наглецу. Тот нервно бросает поднос на стол называет меня «щенком» и уходит, злобно поглядывая на меня. Вечером он пришел на ужин. На его выцветшем ХБ, на его груди блистал орден Красной звезды и медаль «За отвагу». Он мне показал, кто здесь настоящий мужчина, а не «хозяйка» по столовой. Досталось парню, герой, да пусть ест, сколько хочет, тихо укоряю я себя. Потом мы с ним познакомились – Андрей Розов, нормальный брянский парень. А на тот момент, я, проклиная себя за свое упрямство, вышел на задворки столовой, покурить Приму.

На песке стояла миска с вонючими селедочными потрохами. Вокруг нее, как поросята вокруг свиноматки, лежали пять кошек, цвета грязной тряпки. Они лихорадочно жевали рыбную слизь, агрессивно урчали и прижимали уши к голове. Кошки были худые с острыми лопатками и огромными животами. Глядя на них я думал, что наша жизнь в наряде по кухне, безобразна как эти коты.

После наряда, как зомби дошел до кровати и упал спать, не снимая сапог. Мне снился сон, что я ем мамины пельмени с жирной сметаной, чуть не подавился во сне, проснулся и поднял голову. Посмотрел на единственный огонек – истопник из числа срочников, выделяемый нам на сутки, топил буржуйку. Он сидел в накинутом на плечи бушлате перед раскрытой дверцей печки и равнодушно ковырялся кочергой. Сырые куцые дрова никак не хотели гореть. Едкий дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал под кроватями. Накрывшись одеялом с головой, опять проваливаюсь в сон.

Глава III

Мокрое, унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось. Но мы образец для молодых солдат, поэтому – умываться и бриться холодной водой. Песок, песок, песок. Песок валялся на одеялах, залезала под бушлаты, въедался в кожу. Он налипал на наушники радиостанций, забивала стволы автоматов, и очиститься от него было практически невозможно. Отупевшие, покрытые песочной пылью, мы старались делать меньше движений, жизнь загустела, оставшись лишь в теплых бушлатах или под двойными одеялами.

Важным и счастливым событием стал для меня и всей заставы тот факт, что из нас сделали роту собаководов. Самым главным отличием этого подразделения являлось, то, что мы не ходили в наряды по кухне!!! Санитарные нормы. Я полюбил это словосочетание, как сладкий виноград. Кроме того, я все детство просил у родителей купить мне собаку и вот в 19-ть лет моя мечта осуществилась. У меня целых 15-ть собак! Подфартило.

Наше «собачье» расположение было в 700-ах метрах от основного учебного пункта и включало – свою палатку для проведения занятий, учебный инвентарь, пищевой блок и соответственно будок двадцать с худыми пасами. Хорошие собаки служили на границе, на учебный пункт отдавали так называемый «брак» или старых особей. Хотя было несколько исключений. Я днями пропадал в «учебной» части и развлекался с собаками. Со многими овчарками я сразу установил дружеский контакт, прикармливая их сухарями, несколько собак были замкнуты, а одна была агрессивная, которая не брала подачки и подпускала только инструктора.

На почве собак сдружился с сержантом инструктором – Соболевым Виктором. Виктор был из хулиганов, с пригорода Перми, гордился своим золотым зубом. Улыбка у него агрессивная, словно оскал акулы перед укусом. Голос был тусклым, напоминая глухой стук медленно перекатывающихся в грязи булыжников. Но на самом деле Соболев оказался добрым малым, заботящийся о солдатах и любящий собак.

На учебный пункт Соболев прибыл со своей собакой по кличке Флора, которую привез на границу из дома. Флора, крупная темная овчарка, получила ранение во время задержания в голову и стала немножко «дурковать». Соболев не хотел усыплять собаку и планировал с ней вернуться после срочки домой, поэтому отправился дослуживать полгода на учебный пункт.

Под треск дров, сержант часто рассказывал о Флоре:

– Мыкался со своим лопоухим щенком по районным клубам Перми, всюду от нее отмахивались и никак не хотели принять в члены. Не давали направление на дрессировочную площадку, потому что родословная на собаку оказалась чуть ли не липовой, самодельной. Я не сдавался, попал в Клуб юных собаководов, где меньше всего обращают внимание на бумажки. Там и был встречен с Флорой как желанный, обогрет и обласкан. Натаскал ее. Флора стала очень умной и рабочей. Два раза Флора выигрывала соревнования.

Стараясь меньше показываться в расположении батальона, днями пропадал с подразделением в нашей учебном расположении. Идти до него далеко, офицеры приходили редко, только Шамханов приходил чуть ли не каждый день, видя, что я на месте и план учебных занятий выполняется, он уходил обратно. Я проводил политинформацию, занятия по партийно – политической работе, организовывал выпуск газет и боевых листков. Сержанты, прошедшие службу на границе, занимались с личным составом тактикой погранвойск, собаководством и изучением материально – технической базы.

Бродя по «расположению» этакому мини собачьему анклаву в пустыни, время от времени подходил к палатке, где сержанты проводили занятия, бубня, что-то про детали АК -74. От безделья игрался с собаками. Они гремели цепями и радостно приветствовали меня. Присев на корточки гладил за ухом старого пса по кличке Алый, который в знак благодарности, словно щенок, лизал мне руку.

Вдруг все оставалось в этой безрадостной пустыне. Ничто не перемещалось в воздухе и на земле, не подавало голосов. Даже собаки забились в будки. Алый тоже заскулил и попятился в свое убежище. Потянуло влажностью и какой-то прелостью. Казалось вот-вот, что – то объявятся и сменит свет дня, обитателями мрака. Беспричинно, сама по себе, тревога не возникает. Я чувствовал: с минуты на минуту что-то изменится в устоявшемся покое, непременно распадется, как распадается детская мозаика от грубого или неловкого чужого прикосновения.

Ногти, сжатые в кулак пальцев глубоко впивались в кожу, и я не сразу сообразил, откуда в ладонях эта тупая не проходящая боль. Неожиданно налетел ветер, не частями, без разгона, а сразу всей массой и злобой. В лицо брызнул песок и начал кусать открытые части тела. Сразу потемнело как ночью, собаки завыли. Небо над головой гудело, расплывалось свинцовыми чернилами. Я кинулся в учебную палатку, сержанты, впустив меня, застегнули брезентовые полы. Начиналась буря.

Свирепствовала она не долго, но страху нагнала по самые не балуй. Палатку трясло, ветер рвал ее на куски. Разбилась лампочка, через минуту вырубило свет.

Один угол палатки, сорвало и все кинулись его удерживать, получилась толкучка, команд сержантов слышно не было. Кто-то из солдат крестился, кто-то упал на пол и лежал тюком. Такой мини Армагеддон. Все закончилось также быстро, как началось. Прийдя в себя, даю команду, строится.

Чахла джида, пустынное дерево, растущее возле палатки, было засыпано песком. Некоторые будки тоже засыпало и собаки от страха скулили и царапали песок изнутри. В хозблоке бардак – кастрюли на полу, мешок с гречкой распаялся и перемешался с ненавистным песком.

Личный состав ползал по учебному пункту, который смешался с пустыней как кисель с борщом. Солдаты откапывали и собирал скарб. Все тихо обменивались впечатлениями от пережитого страха. Один из солдат, маленький и тщедушный Семен в очках с толстой квадратной пластиковой оправой, совершенно не шедшей к его худому остренькому личику, обмочился и его под общий гогот отправили в расположение стираться. Не повезло бойцу, обидная кличка прилипнет надолго. Надо присмирить будущих обидчиков, чтобы парень глупостей не наделал.

Сержант Соболев спускает Флору с поводка. Та радостно отряхивается и бежит по территории. Останавливается возле снесенного бархана и начинает разгребать лапами песок. Через несколько минут мы увидели, что Флора достает две крупные черепахи. Вечером я первый раз в жизни попробовал черепаший суп.

С декабря задули пронизывающие ветра. От холода и промозглости, часто начали ругаться между собой. Кожа огрубела, у многих от недосыпа появились круги и морщины под глазами. Били истопников, которые засыпали у буржуйки от невыносимых нагрузок. Срывали злость на личном составе, но в целом оставались справедливыми командирами, твердея как грецкий орех. Закалялись, одним словом.

Ночь, крики заснувшего истопника – его дергал за уши Чеславлев Игорь. Истопники выделялись нам на сутки. Возле буржуйки тепло, но засни он хоть на десять минут, мы застывали на своих кроватях, как пингвины. От этого постоянно хотелось в туалет. Кто-то справлял нужду возле палатки, а некоторые не вставая с кроватей – песок все впитает. Стало вонять мочой. На общем собрании курсантов приняли решение отходить ночью от палатки хотя бы на десять метров, чтобы не жить в смердящем мочей помещении.

Получив по ушам от Чеславлева, истопник засуетился. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла угольками, горячее тепло поползло волнами по палатке. Я встал, накинул бушлат, протянул к краснеющей боками печке холодные рук. Истопник подумал, что буду его бить, вжал голову в плечи.

– Не ссы, – сказал я и сел рядом глядя на игру огня, сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Согревшись, вышел покурить. Луна, укрытая толстым одеялом туч, нашла маленькую лазеечку, выглянула краешком глаза, как будто подмигнула мне. Ночной мрак посерел. Спящий лагерь, как стадо отдыхающих динозавров раскинулся по долине.

К нам в палатку постоянно прибегали посыльные, вызывая того или иного курсанта. Иногда мы издевались над солдатами, и давали им нелепые команды, типа окопаться или отжаться. Арсентьев скороговоркой мог громко крикнуть «пшелвонболван», отчего оторопевшие воины серели и присаживались чуть ли не на задницу. Хотя это было не по уставу и некрасиво, мы ржали над каждым выкриком Арсентьева. Ибо смеяться больше особо было не с чего. Сегодня до подъёма полог палатки откинулся, противно захлюпав брезентом. Солдат застыл на пороге, забыв фамилию своего командира.

– Курсант… в расположение! Никто не пошевелился, я приподнял голову:

– Какой курсант, фамилия? Солдат словно проглотил лягушку, мялся и переступал с ноги на ногу. Меня передернуло от потекшего по ногам холода. Застывший на пороге боец, оставив вход не завешенным, принялся заикаться. Не поднимая головы, я зло бросил:

– В трамвае, что ли! Дверь закрой и пошел прочь! Солдат убежал уточнять фамилию своего непосредственного руководителя.

Ползли однообразные дни, мы растворились в их пугающем сходстве, механически выполняли свои обязанности. Такой затянувшийся день сурка. Только пустыня шевелила песчаные барханы, невидимые руки мяли их, вылепливали и постоянно меняя форму. Кара-кум пугающая и одновременно манящая казалось иногда звала тебя.

В один из одинаковых как бублик дней, решил пройтись вглубь этого песочного океана. Один бархан второй, оглянулся пару раз назад, обошел бархан и оп! – потерял ориентацию. Постоял, прошелся вперед – назад. Барханы. Мнилось, что они преследуют меня, лишь зазевайся – они начинают перемещаться по желтому бесконечному полю. Так успокоится. Присел на холодный песок, закурил, смотрю по сторонам, прикидываю куда идти. Вдруг показалось, что из-за бархана кто-то выглянул и сразу скрылся. Сердце начало отплясывать в груди. Вспомнил о рассказе Ивана Ефремова «Аллергорхой-Хорхой» о безголовом толстом черве. Он якобы обитает в пустыне и убивает крупный скот и людей на расстоянии, ядом либо разрядом электричества. Это неизвестное науке животное из пустыни Гоби, многим казалось обычным фантастическим вымыслом, однако уже в Монголии местные жители не сомневаются в реальном существовании этого монстра.

Опять что-то мелькнуло в дали. От страха застучало в висках, и пошла «гусиная» кожа. Я уже начал верить в червя и бабу ягу, когда за барханом раздался противный вой шакала. Неприятно, но не смертельно. Хотя был случай – бешеный шакал покусал одного дембеля и он лежал в госпитале «переслужив» полгода. Через полчаса вышел к расположению по тускнеющим следам, решив больше не ходить на экскурсию в пески.

Глава IV

Очередное занятие в нашей «собачей» учебке. Все находятся на улице и на импровизированном КСП изучают следы. Сержант Соболев измерил стопу «нарушителя» раздвижной металлической линейкой. Задает вопрос:

– От центра пятки до центра подушечки второго пальца двадцать четыре с половиной сантиметра. Какой рост у нарушителя? Я знаю, что длина босой ступни человека составляет примерно одну седьмую часть его роста, и тут же высчитал, что рост неизвестного около ста семидесяти двух сантиметров. Поставил себе пять и пошел к месту, где одевали учебного нарушителя.

Одет солдат необычно. Он в ватных брюках и стеганой куртке. На ногах туго зашнурованные ботинки. В глазах молодого срочника страх. Его задача – проложить след в сторону юга. По этому следу через некоторое время пойдет Соболев с Флорой. От бойца требуется уйти как можно дальше и как можно основательней запутать след.

Такие занятия всем нравятся, они вызывают интерес и возможность посмеяться. Солдат бежит, петляя, по пескам. За одним из барханов сворачивает и делает круг. Бежит в сторону. Наконец, решив, что запутал следы окончательно, за одним из барханов валится в песок. Теперь на сцену выходит Соболев с Флорой. Задача для Флоры простенькая, это не старые следы, еще видны отпечатки ботинков. Собака сразу взяла след и уверенно пошла в пустыню. Мы в предчувствии схватки все идем следом. Заря останавливалась лишь дважды, где «нарушитель» шел след в след, но потом верно брала направление. И вот она переходит на лай и Соболев спускает ее с поводка. Срочник вскрикнул, как заяц, попавший в лапы совы, и быстро побежал в пустыню. Флора набирает скорость и цепляется в рукав комбинезона. Нарушитель орет, Соболев оттаскивает собаку. Шоу законченно.

В один из дней у нас на заставе собаководов случилось горе. Узнал я об этом с утра, когда мне в палатку забежал боец и сообщил о необходимости прибытия на учебную заставу.

Прибежав к питомнику, я увидел возле палатки, лежащую Флору. Смерть уже не таилась внутри, а проступила наружу признаками непоправимой беды в виде кровавых ран.

Тягостными были эти последние минуты ожидания неминуемого конца, и три сержанта, тесно обступив животное, подавленно молчали. Сами едва дышали и переживали безмолвные страдания служебной собаки. Глаза Флоры меркли и тяжелели, дыхание тяжелое с большими перепадами. Впервые так близко разыгрывалась трагедия, сделать что-либо уже невозможным, и всем было неловко друг перед другом.

– Что случилось? – выдавил я.

– Течка… Убежала в кишлак… Местные собаки порвали или бабаи специально натравили своих алабаев… – ответил один из сержантов.

Соболев стоял на коленях возле Флоры. Палевые ввалившиеся бока овчарки вздымались и опадали толчками, как в судорогах, а из ран на песок текла кровь, которою он впитывал, словно проглатывал жизнь собаки. Одежда и руки Соболева были в крови. Еще недавно мощное, упругое тело животного обмякло, от былой его упругости и безудержной силы не осталось следа. Никто из нас не вмешивался, не давал советов, не сочувствовал, угадывая, что не воспримет их сейчас Соболев, не поймет.

– Что же мне делать с тобой, Флора, собачка моя милая? – спрашивал сам себя Соболев и ласково, с любовью дул в огромное, розовое изнутри ухо пса – Ну, подымайся, слышишь?

Сержанты в прежнем неловком молчании смотрели на хлопоты товарища, на его потуги одолеть немощь, помешать неизбежному. Наконец, не выдержав, один из них, привыкший смотреть на вещи просто, сказал глухо, пророчески:

– Не жилец.

Его толкнули, локтем в бок: стой и помалкивай, не видишь, как крутит Соболева, не лезь, пока человеку плохо. Прямо над нашими головами символически, пугающе – неожиданно свистящим косым зигзагом пронесся пустынный ворон, каркнул и мгновенно скрылся за барханом.

Тело Флоры окончательно обмякло, глаза закрылись, прерывистое дыхание остановилось. Похоронили мы Флору за учебным пунктом, под большим барханом. Прощались недолго, только Соболев остался и пришел глубоко вечером, весь серый как сама пустыня. Я дал ему выходной, который он пролежал в кровати, ни с кем не разговаривая и не ходя на приемы пищи.

По вечерам иногда хожу в лагерь «афганцев» и встречаюсь с Андреем Розовым, с которым мы подружились после стычки в столовой из-за масла.

Пограничные войска помимо охраны Государственной границы с Афганистаном, непосредственно участвовали в боевых действиях. С этой целью были сформированы десантно-штурмовые и мотоманевренные группы, которые в дальнейшем показали свою эффективность. Пограничники повсеместно проявили подлинный героизм и мужество. В одной из ДШГ группе служил Андрей.

Зайдя в палатку, увидел его читающим газету. Кинув взгляд на меня, Андрей встал, мы поздоровались, как старые друзья.

– А у меня имеется, – сказал он и достал флягу. Спирт, чистейший, старшина со стройбата подогнал, вместе под пулями лежали.

– Так ты вроде тоже сержантом был, – говорю я, смотря на его погоны, где видны следы от лычек.

– Был… да сплыл… Давай выпьем, за здоровье, а то оно пошатнулось за полтора года афганской диеты… Выпили. Спирт был хоть и разбавленный, но жестко хлестнул по гортани, я поперхнулся и тяжело задышал. Андрей весело посмотрел на меня, занюхивая конфетой. Потом сам тяжело вздохнул и слегкасогнулся.

– Живот болит, то ли язва, то ли беременный, – попытался пошутить он.

– А чем ты там болел? – прийдя в себя, спрашиваю я, открывая принесенную банку тушенки.

– Чем мы только не болели. Тиф, гепатит, малярия, дизентерия и паротит. Я желтухой переболел и с желудком что-то. Болит постоянно, но уже на гражданке проверюсь, скоро дембель. Не хочу по госпиталям лежать и дембель прозевать.

– Ты закусывай, – передавая ему отрытую говяжью банку консервов. Помолчали.

– Как твои молодые? Я слышал, ты сейчас заставой собаководов командуешь?

– Да, собачками командую, а бойцы как бойцы, уже до дембеля дни считают. Смешно. Тяжело им с непривычки. Некоторые плачут по ночам.

– Пусть поплачут, полезно. А ты дрючь их не жалей, служить дальше легче будет. Все прошли через это и ничего. Им уже Афгана не достанется, так что пусть не ноют… Ну, давай по второй. Выпили.

– Андрей, а почему все-таки лычки снял? – настойчиво спросил я. Смирнов посмотрел в банку тушенки, потом на меня.

– Да из-за мудака одного. Был у нас «герой» – зам по тылу Ломков. Решил он орден получить и поехал с нами на сопровождение колонны «наливняков». Нацепил бронежилет артиллерийский двадцати четырехкилограммовый, с толстыми пластинами для защиты паха. Эти «латы», когда на броне едут, иногда одевают. Кто очень боится. Воевать в нем невозможно, но защищает хорошо. Едем значит, тут духи с РПГ жахнули по «наливняку», он загорелся, начался обстрел, ребята за броню. Обороняются. Ломков залез под БТР, а рядом раненный боец под обстрелом. Так эта с. ка даже под броню его не затащил, дрожал, лежал пока парня не добили. Он кажется от страха, ни разу не выстрелил. Я ему в рожу дал. Меня лычек лишили, а Ломкову медаль за Отвагу. Он потом о своем «подвиге» в полку при каждом удобном и неудобном случае офицерам напоминал…

– Понятно, такие персонажи всегда на войне есть.

– Ну, давай по третьей, за пацанов, кого с нами нет. Выпили молча, не чокаясь.

– Да война, мать ее… Посидели, помолчали.

– Осатанели мы в обоюдной ненависти, – сказал захмелевший Андрей. Мертвые у нас души. Ни Коран, ни Библия, ни человеческий кодекс уже не мог остановить нас. Смерти друзей, кровь, иссушили нас. И уже не могли остановиться – жгли, разрушали, убивали напропалую, бессмысленно, без жалости, без счета… Уложив Андрея спать и накрыв его одеялом пошел в распоряжение.

Наступал Новый год, радости – как от поноса, но мы пытались организовать себе праздник. Командование, по этому случаю, отпустило нас на рынок в Кирки.

Рынок особое место в городе. Здесь общаются, делятся новостями и естественно торгуются. Низкие лавки заставлены товарами, причем в каждой лавке на разосланном ковре прямо на полу восседает сам хозяин, окруженный предметами своей торговли. Небольшие головы сахара свисают с потолка, разные сорта чая, чередуются с лампами, кусками материи, связками нагаек и массой мелких железных изделий. Груды арбузов, дынь, абрикосов и гранаты испускают одурманивающий аромат. Сосредоточенно важно сидит владелец лавки, поджав под себя ноги. Два или три небольших чайника с горячей водою и заваренным зеленым чаем стоят рядом. Торговцы почти все время пьют чай, то ли для утоления жажды, то ли по привычке, выпивают неимоверное количество чашек за день.

Густая толпа народа, одетая в халаты всех цветов и оттенков, толпится около лавок. Тут же виднеются местные чайханэ, или по-нашему кафе, где готовится плов и прочая еда. На больших жаровнях с углями готовятся шашлыки, распространяя вокруг запах горелого бараньего сала. Все это, смешиваясь с запахом поджариваемого для плова масла, делает воздух вкусным и тяжелым одновременно.

Садимся, именно садимся на коврики в одном из чайханэ и заказываем себе еду. Хозяин маленький, с косыми глазами и жидкой бородой, рад гостям:

– Голодные, худые, кушать надо солдатам, чтобы сильными быть, – тарабанит он, радуясь большому заказу.

Едим от пуза, как голодные волки. Молча и сосредоточенно. Еда после учебки кажется божественной. Как надо мало человеку для счастья, просто вкусно поесть. Неспешно пьем чай.

– Может с собой что – то возьмем, – предлагаю я.

– Баранина, остывшая не вкусная, да и тащить много всего – отвечает Смыслов. Сами приготовим. После обильной еды хочется упасть на коврик и уснуть как коту. Но времени мало.

Отяжелевшие, мы идем по рынку. Останавливаемся возле фруктов и овощей. Арбузами и дынями торговал аксакал сухой, как лавровый лист с седой бородой.

– По чем арбуз? – спрашивает Смыслов щупая большие крупные ягоды.

– Рубль, – отвечает старик и гладит бороду.

– Ого, в Москве и то дешевле, – вступает в спор Смыслов.

– Рубль за один арбуз, куда уже дешевле – уточняет старик.

Узнав, что это цена за один на арбуз, берём несколько огромных тяжелых ягод. Добрый старик, приняв нас за воинов – афганцев, дарит нам в конце разговора дыню. Денег было мало, однако цены были не высокие, поэтому мы скоро стали все увешанные пахнущими пакетами и сумками.

В стране наступали проблемы с алкоголем и мы бегали от одного магазина к другому, пока не нашли в одном из них дорогой коньяк и шампанское. Скинувшись на две бутылки коньяка и одно шампанское, довольные поехали в мерзлую пустыню.

Перед новым годом курсант Филимонов зашивался с выдачей посылок. Их было много, целый Урал, около 1,5 тысяч. Мамы слали своим сыновьям вкусняшки на новый год. Выдача осуществлялась после их вскрытия, где содержимое осматривал медик и командир. Все испорченное забиралось. Рядом стояло два ящика один для действительно сгнивших продуктов, а второй для нормальных, которые под видом испорченных демонстративно «выбрасывались».

Дело было не христианское, но мы потом долго ели сало и колбасу отобранное у срочников. Также забирались ножницы, карандаши и бумага. Все это шло для подготовки наглядной агитации. На полевом учебном центре были проблемы со всем – от ниток до ватманов.

Глава V

Новый год пошёл быстро, как птичка пролетела. Слопав арбузы и выпив коньяка, от безделья играли в карты, в секу на деньги. Я первый раз проиграл 9 рублей, было очень жалко и обидно. Тем более мы нашли применение нашему довольствию.

Недалеко от учебного пункта находился кишлак. Здесь, в поселке, заросшем кустарниками, возле щебечущего родника, пустыня не казалась чем-то страшным и губительным. Наши несанкционированные вылазки выявили в кишлаке наличие небольшого магазина. Работал он без расписания, а продавцом там работала женщина по имени Байхо. Я был удивлен, наличием в этом богом забытом месте дефицитных книг от Дюма до Жюль Верна, сигарет и импортного вермута. В «универсаме» продавались импортные кассетники и даже противозачаточные таблетки. Цены кусались, но мы искренне радовались этому анклаву капитализма в пустыне. Единственно напрягали дворовые огромные как медведи алабаи, которые при виде чужаков впадали в неистовство и пытались рвать цепи, кидаясь на чужаков.

В начале января пошел в кишлак в гости. Моя мама работала библиотекарем, она приучила меня читать и ценить книги. На этой почве мы сошлись с продавщицей по имени Байхо, которая неплохо разбиралась в литературе и цитировала Есенина. Байхо была невысокой женщиной с седеющими волосами и красивыми темными глазами. Однажды она пригласила меня на обед, в свой дом.

Идти до кишлака километра два с половиной. Тоскливо застыли пески, и было неприятно от их вызывающей желтизны. Но вот потянуло запахом печеного хлеба, выдавая близкое присутствие хлебопекарни. Подойдя ближе увидел, что жарят лепешки в тандыре. Долго стоял и смотрел на ловкую работу пекаря. Рядом проехала на велосипеде женщина неопределенных лет – то ли старуха, то ли молодуха, одета неопрятно и неаккуратно. Посмотрела на меня черными глазами и умчалась, нажимая на педали. За ней бежали два потрепанных кобеля, на ходу выискивая съестное. Из хибар в небо ввинчивался белый дым.

Первый раз попал в жилище стоящее в пустыне и с интересом смотрел по сторонам. Дом был небольшой глиняной избушкой. Внутри одна комната, которая совмещала прихожую, зал и кухню. Отдельно находилась спальня. По средине комнаты стоял большой стол, вокруг которого было множество скамеек. На комоде стоял старенький телевизор Рубин, накрытый салфеткой. Байхо суетилась, я пытался снять сапоги и напряженно вспоминал, когда менял портянки. Женщина не дала разуться и повела к столу. В печке весело потрескивает кизяк. В котле жарилось мясо.

Я исподтишка рассматривал Байхо, ее голубые жилки на шее и руках. Черты ее лица выразительны, четко очерчены, правильны. Они указывают на то, что раньше она была красавицей. Особенно мне нравились ее глаза. В ее взгляде нет ни фальши, ни обмана. Через несколько минут передо мной стояла похлебка и лежала теплая лепешка. Я давно так вкусно не ел. Обжигаясь жидкостью, я глотал мясо, закусывая этот приятный микс хлебом. Лишь насытившись, я спросил у Байхо, из чего суп, та ответила что из «козлика». Козлика я ел впервые в жизни и не знал, как реагировать. Пока женщина готовила чай, сел на старенький диван, переваривая сладкую козлятину. Чашка с зеленым плиточным чаем грела ладони. От печи веяло теплом. Коленчатая труба проходила сквозь потолок, выплевывая дым в холодный воздух.

– Что ты здесь читаешь? – спросила Байхо.

– В основном Устав вооруженных. Особо времени нет и холодно. Вот ваши книжки с лавки читаю – Дюма «Двадцать лет спустя». 100 дней до приказа в Журнале Юность. Забрал у солдата…

– А почему забрал?

– Ему сейчас надо другую литературу читать, а не страшилки про армию.

– Ты воевал, Эдик? – неожиданно спросила Байхо.

– Нет, я курсант пограничного училища в Подмосковье, я в этих краях первый раз. Мы в учебном пункте солдат учим Родину любить.

– Да я знаю, вы часто ко мне в магазин ходите. Все вино выпили, – улыбнулась она.

– Кислое оно, ваш чай лучше. Травками пахнет, летом.

Лицо Байхо стало печальным, она сощурила глаза, слегка откинув назад голову и сказала:

– А у меня сын, так и не вернулся… Остался там в Афганистане… Пропал без вести. Зачем эта война, Эдик?

– Соболезную по поводу сына. А там мы помогаем правительственными силами Афганистана в борьбе с маджахетами. Интернациональный долг выполняем.

– А они без нас разве разобраться не могут? Зачем сколько молодежи туда гнать.

– Мы солдаты, куда прикажут, туда и идем.

Байхо интересовалась службой в погранвойсках и их историей. Я удивлялся высокому кругозору этой женщины

– В Москве на улице Большая Бронная есть Музей пограничных войск. Когда вы приедете ко мне в гости, мы пойдём туда. Я сам недавно посетил этот музей. Ходил от экспоната к экспонату и слушал экскурсовода о первых пограничниках, ходивших в лаптях по размокшим дозорным тропам, о сражениях с бандами басмачей, о тех, кто принял на себя внезапный удар фашистов.

Потом мы долго говорили о литературе, новом историке Викторе Суворове, сбежавшем на Запад разведчике по фамилии Резун. Первое его произведение «Ледокол» было посвящено началу Второй мировой войны. Байхо читала этот исторический роман и как любая женщина осуждала войну. Через час я искренне поблагодарил хозяйку и отправился в холодную палатку к своим солдатам и собакам, с их проблемами и трудностями.

А проблем было много, в первую очередь личный состав. Бойцы были разные, и их было много, некоторых я запомнил на всю жизнь. Был такой рядовой Вова Смолов по кличке Тюлень, крупный малый, больше толстый, чем спортивный. Тюлень был ленив, нерадивый и любил поспать. Все его движения походили на скольжения ленивца, а уж где поспать – ему было неважно. Я заставал его спящим во время дежурства по столовой в чане, куда обычно чистят картошку, под кроватями и даже в собачьей будке. Однажды после отбоя, мы вывели Тюленя с курсантом Хотюном в пустыню, стали на расстоянии 50 метров и начали воспитывать соню. Мы поочередно кричали: «рядовой Смолов ко мне!» и Вова по очередно бегал от одного командира к другому. Через час Тюлень, наглотавшись песка и сбив себе ноги, был отправлен в казарму. Каково было мое удивление, когда на следующий день я застал Вову спящим под кроватью прямо на холодном брезенте. Я выволок Тюленя за ногу, он верезжал как молодой кабан и спросонья лягался.

– Ну, все ты попал! – орал я. Сгною в нарядах! Тюлень, хлопая глазами, наивно оправдывался:

– Ну, вы же сами меня после отбоя дрючили, я не выспался!

– Сейчас выспишься, – бушевал я. Сменить дежурного по заставе собаководов! Будешь кашу варить собакам три дня! Бегом марш! Тюлень, застегивая ремень, засеменил к выходу из палатки.

Были солдаты дерзкие и наглые, в основном из числа местных или кавказцев. Служил у меня местный воин по имени Пахлавон, весь черный, в здоровом мужском теле с постоянной растущей щетиной на лице. Когда ему делали замечание, смотрел всегда недобро, но ничего не говорил. Своих сослуживцев не уважал, с сержантами разговаривал через губу, слушал только офицеров и немного меня. При профилактике в пустыне строевого шага, все делал нарочно медленно, ускоряться при передвижении не хотел, что-то шипя в ответ на наши команды, на своем языке. Пару раз мы его дрюкали в пустыне, но никакого эффекта, только затаившееся озлобленность и гнев.

На выходные к Пахлавону приезжало пол аула родни, которые всегда привозили тюки с едой и фруктами. По-восточному незамысловато захотели подкупить меня сначала едой, а еда была действительно шикарной, в виде плова, домашней колбасы и свежих лепешек. Я сначала брал угощения, а потом когда понял что за эти «дары» Пахловон, требует послабление в дисциплине и неприкасаемости со стороны сержантов, от «подношений» отказался. Напряжение с Пахловоном росли, по всей видимости, он делился этой информацией с родней, которая очень негодовала по этому поводу и даже начала угрожать моим сержантам. В один из выходных дней у меня состоялся разговор то ли со старшим рода, то ли с отцом нерадивого солдата.

– Вы зачем обещали, зарезать сержанта? – спросил я седого мужчину с пронзительным взглядом.

– А, что они как с девочкой обращаются с нашим сыном – мой полы, чисти картошку?

– Это армия, обслуги здесь нет, а есть устав и требование выполнения приказов.

– Мы растили мужчину и воина, а вы кого с него хотите сделать, батрака?

– Солдата, дисциплинированного и ответственного, – отвечаю я и начинаю нервничать и пристукивать ногой. Старый аксакал внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Давай так мы тебе дадим 500 рублей, и ты его на время учебки, отпустишь домой. Он рядом будет, когда надо приедет – покажется. От такого предложения у меня буквально челюсть упала на песок, и я с минуту не знал, что ответить.

– Я доложу комбату, – сказал я и не прощаясь развернулся и чуть ли не строевым шагом пошел в расположение. Комбату, конечно, я не доложил, а помощник комвзвода, вечером сказал, что и меня зарежут, он слышал угрозы родственников в мой адрес.

Догадываясь, что Пахловану могут привести не только яблоки и конфеты, устроил осмотр его многочисленного скраба и еды. Вместе с сержантами проверял прикроватные солдатские тумбочки. Открывал поочерёдно ящички, распахивал дверцы. На положенных местах пребывали положенные вещи: простецкие электробритвы, флакончики с одинаковым у всех одеколоном «Москвич», которым торговали в магазине на колёсах, стопочки конвертов с весёлой картинкой животных – других в автолавке не было, подворотнички, запасные портянки, иголки, подсунутые под катушечные нитки.

Чутье меня не подвело и в набитой тумбочке строптивого Пахлована мы с сержантами нашли анашу и насвай. Эта информация была доложена комбату, позже Пахлована куда-то перевели, подальше от родни, а меня в конце стажировки наградили почетным знаком.

Служил у меня в подразделении шахматист – Быков Игорь. Умные люди в армии закорючка, а умные плюс блаженные – вообще головная боль для начальства. Быков был на удивление неорганизованным и неловким парнем. При ходьбе шаркал сапогами, переваливаясь по-утиному, из строя поначалу вываливался, будто его выталкивали оттуда нарочно. Быков был не просто рядовой учебного пункта, а шахматист второго разряда. Его пару раз вызывали на турниры, которые он выигрывал. Это было приятно, но голова солдата вечно забита этюдами и задачами, а отсюда и не чищеные сапоги и не кормленые собаки. У Быкова была маленькая коробочка с миниатюрными шахматами, которую он доставал в любое свободное время, а теперь вот, пожалуйста, – играл в шахматы во время дежурства.

– Почему играете в шахматы во время службы? – грозно спрашиваю я.

– Я не играю, а анализирую, – беспечно отвечает Быков.

– Какая разница, все равно отвлекаетесь от службы.

– Еще великий гроссмейстер Ботвинник, говорил о важности этого дела.

– При чем тут Ботвинник, и какого дела? – нахмурился я.

– У Ботвинника есть слова о том, что каждый шаг по пути совершенствования строится на анализе… На анализе партии, чтобы можно было, потом критиковать свои собственные ошибки и достижения.

– Быков, я вот влеплю тебе пять нарядов вне очереди – позеленеешь, от счастья. За анализируешься. Ни с оружием обращаться не умеешь, ни кровать заправить, что ты за солдат?

– Товарищ курсант, каждый в этой жизни должен заниматься тем, что умеет – невинно смотря мне в глаза, отвечал Быков. От такой наглости я решил написать рапорт на начальника учебного пункта о «невозможности» сформировать с Быкова хоть что-то наподобие воина. Ибо он конь шахматный и надо его перевести в строй бат или «шахматную» роту.

Через некоторое время меня вызывает заместитель начальника по политической части учебного пункта капитан Березкин. Кивком головы ответил на мое приветствие и попросил присесть на табуретку. Поинтересовавшись, вежливым голосом сообщил:

– Читал ваш опус про шахматиста и даже дал начальнику учебного пункта почитать. Так вот, слушайте его решение: «В переводе рядового Быкова отказать. Талант – это редкость, и его надо беречь и развивать».

– Как он границу будет охранять? Там не сельпо клуб, намучаются с ним, в писари его или в библиотекари, – настаивал я.

– Назаренко не поменяет своего решения. А из Быкова надо сделать настоящего солдата-пограничника. Нужно подумать о том, как пограничная закалка пригодится ему в дальнейшей жизни. Может, у нас растет, чемпион мира, а его – в писари… Надо уметь смотреть вперед.

Все, подумал я, эндшпиль – конец партии, пошел и отобрал у Быкова шахматы и всю литературу. Выдавал я все это назад в виде поощрения, когда он справлялся по службе. Под конец учебного пункта Быков стал собранным и подтянутым солдатом.

Глава VI

Настало время, когда у всех кончились деньги. Курсант Пристегин и Черников сперли бухту колючей проволоки и поперли ее в аул на продажу. Тащить было далеко, перед кишлаком был неглубокий арык, но они все-таки ее дотянули. Вернулись усталые с поцарапанными руками с тремя бутылками вина Рислинг. Все, кто был в палатке, радостно засуетились, доставая стаканы.

– Практически жизнью рисковали, – сказал Пристегин, разливая напиток по стаканам. Вино оказалось кислым и не вкусным. На «огонек» прискакал суслик, который жил под палаткой и от исходящего тепла вышел со спячки и занимался попрошайничеством. Звали мы его – Гоша.

– Вот и Гоша на стакан пожаловал, – сказал Черников увидя его на входе в палатку.

От стакана суслик отказался, а вот баранку схватил с радостью. Мы проводили долгие наблюдение и анализ того, где живет Гоша, но логово его вычислить так и не смогли. Появлялся он как черт с табакерки и также исчезал.

После нового года наступил холод. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и мы постепенно впали в апатию, опустились, некоторые перестали следить за собой. Чтобы взбодрить нас в январе командованием был организован пеший переход километров двадцать с обедом в пустыне.

Идея так себе, не одуванчиков понюхать, но никуда не денешься. У меня некстати поднялась температура, но отказаться от этого мероприятия я не мог, ибо многие из моего молодого пополнения подумали, что «курсант закосил». А я как политработник, ведущий массы должен был быть примером, т. е. впереди колонны.

На следующий день на улице с утра висел холодный мутный туман и длинная колонна начала растягиваться вглубь пустыни. Этакое громыхающее стадо несчастных людей. Я шел как во сне, кружилась голова, белье мокрое от пота. Состояние дохлого ежика.

Вокруг верблюжья колючка, перекати-поле. Барханы до горизонта, куда ни глянь – бесплодные пески. Ни души, дикие ужасные места.

На обеденном привале пошел, померил температуру – 38,3, но от «госпитализации» в машину отказался. Обратная дорога походила на ад, мне казалось, что я на другой планете иду в тяжелом скафандре. Сзади раздается надорванное дыхание и сухое чмяканье запекшимися губами, моих бойцов.

Испортилась погода. Пустыня рокотала. Тьма и зловещий шум двигались к нашей колонне. Под ногами поземка из песчинок. Промозглый порыв ветра вынуждал останавливаться и закрывать глаза. Ветер подминал барханы, точно сбивал шапки с голов.

Неожиданно от начальника учебного пункта Назаренко, последовала команда:

– Бегом марш! Я вздрогнул от радости и механически перешел на неспешный бег. Меня качало, как маятник в глазах появился туман. Появилось желание заявить о своей болезни, но это был позор. Бегу в голове пустота, остальные солдаты, не сбавляя темпа, бежали за командирами. Слышу за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гулом

Перед глазами, сжигаемыми едким потом, будто в фантастическом фильме, полыхнуло красным огнем и, казалось, пронзительно вскрикнула невидимая хищная птица. Легкие галлюцинации, чтобы не потерять сознание сконцентрировался на беге. Из всего разнообразия звуков ясно слышал только один – сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони. Вокруг раздавалось шипение, словно горло перехватили веревкой – солдаты потихоньку выдыхались. Окружающее теряло первоначальные свои очертания, расплывалось и уходило совсем. Хотелось откусить язык и умереть от потери крови как нинзя.

Наконец мы вбежали в учебный пункт. Теперь он казался теплым спасительным оазисом в пустыне.

Дополз до палатки, пропустив общее построение и подведение итогов. Истопник спал, я с ходу залепил ему пендаля. Он энергично пошуровал кочергой, и огонь, в ответ на его заботу, разгорелся ярче.

Через десять минут печка начала разгораться. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла смолистыми угольками, горячее тепло поползло волнами по палатке. Меня то трясло от холода, то бросало в жар. Превозмогая слабость, поставил чайник и протянул к краснеющей боками печке синюшные руки, глядя на игру огня, сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом. Чая так и не дождался, уснув в бушлате на кровати.

Через некоторое время полог палатки откинулся, противно захлюпав мокрым брезентом, пришли остальные. Шутки, гам, хохот. Меня передернуло от потекшего по ногам холода. Все жутко устали, но кто-то сварил мне баланду из тушенки. Лежа в кровати я услышал:

– Ешь. Аппетита не было, и тарелка простояла до утра, покрывшись жирным «льдом». С утра разогрел «суп», ел не спеша. Тяжелая обстановка научила питаться медленно и со вкусом. Я неспешно пережевывал жилы говядины: если долго жевать, можно обмануть голодный желудок, создать мираж сытости. Много маленьких кусочков лучше, чем один большой.

Хожу по палатке, слегка кружится голова. Бессмысленно смотрю на своих товарищей. Бондарев Андрей, желая меня подбодрить, читает армейский стишок:

Что глядишь на меня устало.

И глаза твои наводят грусть.

Хочешь, что-нибудь из Устава

Я прочту тебе наизусть.

Вяло улыбнулся и опять пошел в кровать. Позже попросил у зам начштаба день отлежаться. Слабость разбирала организм, плюс прихватил желудок. Наверное, чем-то отравился или дизентерия. Ночью, проклиная все на свете, несколько раз ходил в туалет. Ночь в пустыне похожа на живое существо – огромное, скользкое, неповоротливое. Оно всё время тяжело вздыхает, ухает, ворочается – никак не может уснуть. К желудку еще добавился неприятный холодок, ибо идти до туалета долго, а сидеть в нем одному ночью неприятно.

В каждом подразделении нашли мастеров, которые в эпоксидной смоле заливали скорпионов. С целью добыть спящих в песке паукообразных, наши подразделения, вместо учебы, перепахивали тонны песка. Отличившихся поощряли освобождением от нарядов на неделю.

В один из дней меня поймали за этим занятием. Опухший капитан со штаба неожиданно появился в песках, где бойцы вяло ковыряли лопатами песок. Честно говоря, таких колоритных офицеров в армии я не видел. Сапоги были специально сморщены в гармошку и имели явно самодельные, высокие каблуки. Брюки с таким большим галифе, что даже в тридцатые годы подобная парусность выглядела меньше. Его фигура больше походила на школьника, чем на военного из-за узких, несимметричных плеч, которые на фоне гигантских галифе казались недоразвитыми.

Это чудо неожиданно появилось у меня из-за спины и поинтересовалось:

– Что за мероприятие, проводите курсант? – смотря на бойцов с саперными лопатками, ковырявшихся в пустыне. Я не растерялся и бойко ответил:

– Рытье окопов, товарищ капитан!

– В песках окопы? Ну-ну. Скорпионов ищите?

– Никак нет, готовим личный состав по общевойсковой тактике. Взвод в обороне.

– От кого обороняться собрался от сусликов? Или шакалов? Бегом в расположение на занятия – сказал он и пошел в сторону лагеря. Я неспешно выдохнул из себя воздух вперемешку с тревогой. Зачем он приходил, заблудился что ли, смотря вслед его детской походке.

Иду с проверкой на учебную заставу. Сметающий все на своем пути «афганец», только что отбушевал, пески улеглись, и замутненное пыльной бурей солнце вновь ненадолго очистилось, запылало на закате с прежним усердием и жаром. Но душные синие сумерки уже наваливались на барханы, и пустыня цепенела, готовая погрузиться в ночь… Завыли шакалы. Они постоянно кружили вокруг лагеря в поисках отбросов. Особенно нравилась шакалам наша собачья застава. Но отбросов было мало – сами все съедали.

Проблема питания стояла перед нами постоянно. Есть хотелось круглосуточно. Ибо селедка не давала нужного количества жиров и витаминов. В один из дней кто – то сказал, что на кухне сделали плов из барашка. Все кто был в палатке, быстро помчались в сторону столовой. Действительно на костре стоял большой котелок и повара – азиаты, что-то колдовали над ним. Пахло вкусно, мясом и пряностями.

По завершению приготовления, нам кинули в тарелки по порции дымящегося плова. Мы как волки кинулись рубать это божественное блюдо. Мясо было какого-то странного вкуса, жесткое, но мы были уверены, что это баранина, так как многие из нас ее толком не ели. Когда мы, облизывая ложки, гладили распухшие животы, поинтересовались, что это было за мясо. Хитрые азиаты только смеялись и говорили что «мясо полезное». Кто – то отойдя отлить, вдруг дико закричал, мы рванули на крик и обнаружили потроха собаки. Многих вырвало прямо там, более крепкие побежали бить поваров…

Большие проблемы были с наглядной агитацией. Кроме больших ватманов ничего не было, даже ножниц, поэтому мы изымали из посылок все «колюще и режущее». Рисующие, хорошо пишущие бойцы были на вес золота. Мы их лелеяли, воровали друг и друга или брали в «аренду».

Подслушал разговор, когда хитрый курсант Черников, уговаривал моего писаря перейти в его роту:

– Подумай боец, подумай хорошенько, скажи, что жить без связи не можешь, – майор Назаренко разрешит. Что тебе собакам хвосты накручивать? Ты у кого хочешь, спроси, и любой тебе скажет: у связистов не служба, а рай. У тебя девчонка-то есть? Нет? Чего же теряешься? А то бы захотел – мог с ней, когда хочешь поговорить или с мамой. Хоть с самой Москвой.

Я тихонько подкрался и ущипнул Черникова за задницу. Тот от неожиданности подскочил и, обернувшись, послал меня.

– Ты ему еще расскажи, что он в связи каждый день будет шоколад кушать и в Кремль звонить. Посмеялись.

– Вообще никто не пишет и не рисует, – жаловался Черников. Хоть самому садись и боевой листок рисуй.

– Вот и рисуй, а моих бойцов не трожь. У меня из рисовальщиков – полтора человека.

Выхожу вечером покурить из палатки. Пески, пески, пески… Великая пустыня Каракумы, где её край? Где-то есть другая Туркмения: хлопковые поля, виноградники, нефтяные вышки и города, даже Каспийской море. Здесь же нет ничего, даже колодца, воду привозили на машинах, только линии электропередачи напоминают о цивилизации. Пески, пески, пески…

Прискакал суслик Гоша и замер в нескольких метрах надеясь на угощение, у меня с собой ничего не было, кроме старой мятной конфеты. Сняв обертку, я начал подзывать Гошу, неожиданно он большими прыжками приблизился ко мне и взял конфету. Также быстро скрылся в пустыне. Фантастический зверек.

Моментально, как коршун, налетел туман, стало зябко. Пошел в палатку. Гоша скакал за мной и требовал что-то еще – кислая конфета ему не понравилась. Тут самому найти, что-то пожевать подумал я и показал суслику дулю.

Утро. Постепенно наши замершие за ночь тела начинали шевелиться и издавать какие-то звуки. Кто-то стучал умывальником, вода журчала и стекала в ведро. Кордюков кряхтел и чесал пятку в большом вязаном носке. Хотюн, смотрел на тюбик зубной пасты как на крест животворящий. Арсеньев, закончив умывание, закричал:

– Подъем пираты! Форма одежды номер два, ползком в пустыню!

– Пошел в жопу! – вяло ответил я и пошёл умываться.

На улице был молочный влажный туман. Через полчаса солнце, поначалу робко проглядывавшее сквозь туман, неожиданно быстро вернуло резкость очертаний окружающих предметов, соединив их в единую картину. Вынырнули из вязкого тумана палатки, четко просматривался горизонт. Погода здесь менялась быстро и в разные стороны от холода до жары, от дождя до солнца. Побрел в туалет. Их на учебном пункте было два – один для личного состава и второй поменьше для офицеров.

Это были почти единственные «здания» сколоченное из досок в виде длинного барака. Под ним была вырытая огромная яма, сверху покрытая деревянным полом в котором было множество дырок. Такая «сота» для сранья. Глаза на подходе к этому сооружению сами собой закрываются – больно. Инстинкт самосохранения. Запах может выжечь зрачки.

Внутри солдатского туалета процесс идет полным ходом и днем и ночью, как-никак полтысячи человек испражняются. Со стороны зрелище выглядит дико – человек сорок, кряхтят над прорубями в грязном деревянном полу. Никаких перегородок. Все напоказ. Одна сторона – белые задницы выстроились в длинный ряд. Другая в лицах. Кто курит, с шумом выпуская дымные струи, кто трет газету в руках, чтоб мягче была, для применения. Полный коллективизм, и это отторгает. Да ведь туалет – это таинство. Дома – это нагретый задницей стульчак. Здесь все гадили, «взявшись» за руки, сидя рядом друг с другом.

В солдатском туалете вспыхивали ссоры, доходящие до драки. Допустим, сидит боец в позе усталой курицы, а рядом другой воин мочиться в соседнюю дырку на уровне твоей головы. Капли мочи при «промахе» летели на сапоги и ХБ. Сначала было всем неудобно, потом – «человек ко всему привыкает».

Офицерский сортир был поменьше и не такой вонючий, так как соответственно людей пользующимся им было не много. У нас были перегородки и хоть какое-то ощущение уединенности.

Однажды в начале учебного пункта, курсант Игорь Толстогузов расслабившись, читал газетку сидя над своим гнездом. Все было хорошо, но тут снизу его по попе кто-то погладил. Игорь как коршун подлетел вверх и проорал:

– Ёксель – моксель! Екарный бабай! – и пытался дрожащим голосом обьяснить окружающим, что же произошло. Все начали поднимать и спасать свои задницы от неведомого врага. Картина уморительная.

Оказалось все просто – курсант Женя Домошенко уронил в дырку свою шапку и полез ее поднимать. По бокам туалета песок осыпался и дерьма на дне было еще мало. Видя над головой чью-то задницу, Домошенко не удержался и осторожно ее погладил. Женя пошел вылезать с говно – ямы, а Толстогузов еще час заикался.

Глава VII

Первое место на учебном пункте занимал быт и извечные солдатские проблемы: пожрать бы чего-нибудь, погреться и покурить. Нам на заставе собаководов повезло, сержанты часто варили суп из костей с тушенкой, я догадывался, что они по немного объедают собак. Меня всегда приглашали к столу, и мы хлебали вкусную ароматную похлебку, виновато посматривая в сторону собак.

Свободного времени у меня было много, и я развлекался с собаками как мог. Один случай запомнился мне на всю жизнь.

Рота сидела в палатке, и сержанты проводили занятия я же бродил между собачьими будками и «общался» с худыми немецкими овчарками. Собаки воспринимали меня благодушно, только одна сука небольшая рыжая овчарка по кличке Заря, постоянно рычала на меня, когда я подходил к будке. Не признавала меня и все, даже ненавидела. Это была собака сержанта Вышкина, парня соответствующего фамилии – высокого уроженца Брянска. Он всегда был спокоен как бублик, говорил мало и по делу.

Собака, которую я дразнил, поначалу подлежала чуть ли не выбраковке, но со временем догнала в весе и резвости братьев и сестер и выросла в крепкую овчарку. Только с рождения у нее был такой неприятный голос достающим до печенок. Вышкин ее любил, не смотря на скверный характер и постоянную агрессию к окружающим.

Проходя мимо будки Зари, я опять услышал глухое рычание. Остановился, попытался подойти к будке, овчарка на половину высунулась из будки, издавая злые утробные звуки, обнажая зубы. Чем я ей не нравился, не могу понять до сих пор.

Во мне играл юношеский максимализм, и я решил «поломать» собаку. Взяв дрын, я начал «воспитывать» Зарю засовывая палку в будку и толкая собаку. Заря то вцеплялась в дрын, то пыталась выскочить из будки и достать мучителя. Собака не собиралась подчиняться, а я не собирался сдаваться. Схватка набирала обороты, овчарка, обозлившись резко, кидалась на меня и только цепь спасала меня и мои ноги. Заря громко рычала и лаяла, я потел и орудовал колом.

В один из моментов овчарка прыгнула на меня, отскочила и припала к земле на лапы, злобно хрипя. И тут я заметил, что хлипкая цепь разорвалась… и собака свободна. Только она не понимала этого и продолжала, не двигаясь, наблюдать за мной. У меня громко застучало сердце, и парализующий страх окутал тело.

Мысли стали как лоскуты, обрывочны и не имели между собой связи. Вязко стучало в висках, кровь билась толчками. Я замер как памятник, не было даже желания смахнуть со лба, безостановочно натекавший пот.

Не зная, что делать мы около минуты надвигаясь смотрели друг другу в глаза.

Собака была полна злобы, уши прижаты, она готовилась к новому прыжку. Чем бы это кончилось неизвестно, как вдруг за спиной раздался голос Вышкина:

– Сидеть Заря! Вышкин увидел, что произошло, и решил вмешаться в ситуацию. Подойдя к овчарке, он взял ее за ошейник и потом спокойно посмотрел в мое посеревшее лицо. Помолчав сказал:

– Не надо так с животными, товарищ курсант. Такими методами вы ее не воспитаете. Во время войны собаки подносили боезапасы под огнем, вывозили раненых, подрывали танки, бросаясь со взрывчаткой под гусеницы… Нельзя так…

На смену тревоге вскоре пришло расслабление, понемногу унялась дрожь. Отхлынула от затылка недавняя тяжесть, сковывавшая волю и парализующая мозг.

Мне стало стыдно, я опустил глаза и прошептал заплетающимся языком «Спасибо». Развернувшись, пошел в пустыню. Иду медленно-медленно. Мне казалось, что мои ноги сделаны из песочного печенья – и сейчас рассыплются на множество маленьких песчинок, не выдержав веса тела, и я сольюсь с песком пустыни.

Скоро зашел за барханы и остался один. Ветер пел песни, как плакали младенцы, Тоска, произошедший случай расстроил меня. Решил больше никогда в жизни не обижать собак. Даже тех, кто меня не любит.

В один из дней в питомник из местного кишлака пришла женщина с большим псом, с виду походим на немецкую овчарку, и попросила его забрать. Женщина с большими глазами и седеющими волосами упрашивала забрать ее пса, я сопротивлялся:

– Чем я-то могу вам помочь? Собаки у нас свои, а сверх штата мне держать не положено. Да и кто мне будет выделять средства на рацион сверх нормы?

– Да-да, я понимаю. Но я расскажу, – сбиваясь, тараторила женщина. Знаете, Алтай не любит, просто терпеть не может пьяных. Он совершенно звереет, рычит, рвется с поводка… Как-то раз прямо у дома он в клочья изодрал на мужчине брюки. Представляете? У-у, какой вокруг всего этого поднялся шум… У нас маленький кишлак.

Все это время неподалеку возле нас прохаживался боец и с любопытством, но так, чтобы невзначай прислушивался к разговору. Я приказал ему:

– Вызовите ко мне инструктора службы собак Вышкина. Женщина продолжала быстро говорить, будто боялась, что я ее прогоню.

– Сначала я отвезла Алтая к моей сестре в соседнюю область, та живет в своем большом доме, – продолжила женщина, машинально поглаживая собаку по шелковистой шее. Так Алтай – я не знаю, что с ним произошло, – вцепился в какого-то соседского бычка и перегрыз ему горло. Жутко, кошмар… Понятно, был суд, я вынуждена была заплатить двести восемьдесят рублей за ущерб. Но дело, как вы понимаете, не в деньгах: мой муж достаточно хорошо получает. Просто я боюсь, что однажды Алтай сорвется, за ним могут приехать люди и… Вы ведь знаете, что я имею в виду. Поэтому мы с Алтаем и у вас. Я долго думала, прежде чем решиться, ведь к животному привыкаешь, словно к ребенку. А потом пришло, наконец, письмо от мужа. Он тоже советует, раз такое дело, отдать Алтая вам, и я поняла: лучше, чем на границе, ему не будет нигде.

Подбежал запыхавшийся инструктор службы собак, сержант Вышкин, указал ему на Алтая.

– Отведите собаку в питомник. Карантин.

– Есть, – ответил сержант и взял поводок, овчарка зарычала, но Вышкин громко окликнул – «Сидеть!» и Алтай подчинился.

Алтай долго не ел, грустил, но потом ожил. Его воспитывал и дрессировал Вышкин. Алтай справлялся с задачами и стал вполне вменяемой собакой.

– Это его женщина воспитывала. Он подмял ее характером и считал, что он вожак стаи. Теперь все по другому, – объяснял мне Вышкин. В конце стажировки Алтая отправили служить на границу.

Мы из-за всех сил старались не угореть в палатке. Истопники постоянно засыпали возле огня, хоть ставь наряд – «наблюдающий за истопником». Люди во сне угорают очень быстро. На соседнем учебном пункте угорело два выпивших прапорщика. Накидали дров в печку и заснули. Труба забилась и все – конец кино. Вот и у нас под конец стажировки, когда мы уже паковали чемоданы, случилось ЧП.

Ночь, просыпаюсь от крика «Полундра!». Не понимая, сажусь на кровать и вижу, что по палатке стелился голубоватый смертельный дым. Истопник спал. Я закашлял, глаза начали слезиться. Юра Черников, который проснулся первым, пинал истопника и что-то кричал. Мы выбежали на улицу в нижнем белье, кашляя и чихая. Долго придумывали наказание истопнику. Я предложил скормить его собакам, Домошенко хотел выпороть его ремнем прямо немедленно. Истопник стоял рядом и закатывал глаза от страха. Остыв, решили оставить бедолагу в покое.

Также палатки имели свойство быстро сгорать. Нам рассказывали, что палатка сгорает за пятнадцать секунд. Наша аля «ленинская комната», управилась за двенадцать. То ли плакаты со стенгазетами, то ли отсутствие постоянного истопника довели ее до пожара. Когда мы подбежали к обваливающимся конструкциям, казалось из огня на нас хмуро смотрите дедушка Ленин, будто высказывает свое недовольство слабыми мерами противопожарной безопасности. Дежурный сержант по учебному пункту кричал:

– Все случилось быстро, я не успел ничего сделать! Истопника нет. Хрен знает, почему она загорелась! Я ее караулить не могу! – в истерике кричал сержант. От страха он широко открывал рот, как большой карп.

Отдельные солдаты, не выдерживая нагрузок, решались на побег. Их быстро ловили и отправляли и привозили назад. Нам как политработникам, не сумевшим внушить бойцам, что служба «это почетная обязанность», влетало по пол килограмма повидла. Поэтому мы с сержантами держали ухо востро и следили за моральным духом каждого солдата. Да и бежать в пустыне особо некуда.

Под конец стажировки на учебном пункте случилось настоящее ЧП. Один из бойцов, чтобы откосить от прохождения дальнейшей службы отрубил себе два пальца. Положил руку на пенек и жахнул топором по указательному и безымянному пальцу правой руки. Шумиха была на весь отряд, к нам приехала проверка во главе с грозным начштаба. Он был злой и тощий, как черкес.

Три дня на учебном пункте была идеальная дисциплина и порядок. Даже наш палаточный суслик куда-то пропал, чтобы не попасться на глаза проверяющим. Я со своей заставой уходил в собачник и приходил в учебный пункт только ночевать.

Дальше были стенгазеты с ужасными фотографиями и обличающими «труса» статьями. Хотя какой человек трус, если он себе взял и два пальца отмахнул.

Закончилось это показательным трибуналом и двумя годами дезбата за членовредительство.

Наша стажировка подходила к концу. В последний вечер мы купили дорого коньяка и хорошо выпили. Курсант Александр Курдюков на спор, решил пробежать в дрескостюме от самой злой овчарки. Я вызвал сержанта Вышкина и мы всей группой пошли на мою заставу. Одев Кордюкова в костюм, мы уже смеялись как в цирке – Александр, плотный небольшого роста был похож на хомяка в фуфайке. Началось представление.

Кордюков побежал, через некоторое время Вышкин спустил Зарю, которая быстро догнала «нарушителя» и вцепилась ему в руку. Повалив Александра на землю, собака яростно кусала дрескостюм пытаясь достать до тела «врага». Кордюков сопротивлялся, дико матерился и обзывал Зарю – «шавкой». Образовался такой клубок пыли, в котором было ничего не разобрать. Мы падали от смеха на холодный песок и держались за животы.

Заключение

Наступило «завтра» слегка помятые, но абсолютно счастливые мы вновь и вновь перебирали свои давно собранные сумки, готовясь в путь. Многие тихо сидели на кроватях и придавались воспоминаниям. Было тяжело, но интересно. Было грустно и весело. Было угнетающе, но поучительно. Мы через все прошли вместе со своими первыми срочниками.

Начало службы в учебном пункте – особенное время в жизни мужчины. Мы как могли, помогли парням повзрослеть и заматереть, пройти психологическую трансформацию. После учебки парни уже не будут прежними. Они начали свой путь превращения в настоящих мужчин, обретая массу полезных навыков. Мы же приобрели новые свойства коммуникации и командирского опыта. Сталивзрослее и опытнее. Многие из нас вспомнят этот период в жизни с ностальгией, а некоторые даже назовут его интересным и ярким…

Оглавление

Вступление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Заключение