Девушка без прошлого. История украденного детства [Шерил Даймонд] (fb2) читать онлайн

Шерил Даймонд ДЕВУШКА БЕЗ ПРОШЛОГО История украденного детства

Изгоям среди нас посвящается…

Пролог Кашмир, Индия, 4 года

Первый раз я оказалась на волосок от смерти в четыре года, когда в Гималаях у папиной машины отказали тормоза.

Дорога идет высоко над облаками, и я, уютно устроившись на заднем сиденье, рассматриваю блестящие пуговицы на своем красном комбинезоне-денгари. По-моему, этот вид одежды ужасно недооценен. Под комбинезон даже не обязательно надевать футболку — можно просто натянуть его, застегнуть и отправляться покорять мир.

Повернув голову, я замечаю, что мир несется мимо как-то слишком быстро. Слева, раскрыв рот, сидит моя сестра Кьяра, а за ней в открытом окне мелькает отвесная стена скалы. Справа, за крепко сжатой челюстью брата Фрэнка, видно только синее небо — там узкая дорога срывается с гор в пустоту.

Впереди сидят предки.

Я наклоняюсь, чтобы оценить выражение их лиц и понять, стоит ли волноваться. Мама наконец-то пристегнулась, пальцы отца на руле побелели, это заметно даже под глубоким загаром. Какая-то колымага, несущаяся навстречу, истошно сигналит, и папа резко поворачивает к обрыву, чудом избежав столкновения.

Внезапно перед нами возникает крутой поворот. Визжат тормоза, что-то жутко скрежещет по днищу машины. Я падаю боком на Кьяру, которая прижимает меня к коленям, а Фрэнк за лодыжки ловит мои взметнувшиеся ноги. Мне кажется, что мы начинаем замедляться, и я чувствую, как расслабляется тело Кьяры, но тут тормоза отказывают, и машина устремляется под уклон, постепенно набирая скорость.

— Туда! Там ровно! — кричит мама.

Похоже, это серьезно: не было такого, чтобы она давала указания папе, когда тот за рулем. Нас выносит с дороги, и теперь мы, содрогаясь, мчимся по камням. Фрэнк накрывает меня собой. С металлическим лязгом зад машины заносит в сторону, колеса попадают в какую-то яму, и мы, к счастью, наконец-то останавливаемся.

Кьяра разжимает стиснутые руки, и я выпрямляюсь, кашляя от пыли, влетающей в открытые окна. Оказывается, мы въехали в небольшую деревню, чуть не оборвав веревки с сохнущим бельем. Нас окружают деревянные хижины, бурая земля и переполошившиеся от нашего внезапного появления куры. Я чувствую их запах. Коза, привязанная к столбику с красно-белым логотипом Coca-Cola, быстро моргает, как будто удивлена не меньше нашего.

Эта облезлая табличка, призывающая пить колу, — единственное яркое пятно. Как и мы, она выглядит здесь, на вершине мира, совершенно неуместной.

Заверив маму, что все живы, мы вылезаем из этой гадкой машины, хватая ртами разреженный сладковатый воздух. Из одной хижины выходит босой парень лет шестнадцати — ровесник Кьяры. За ним появляется мужчина постарше.

Я разглаживаю мятый комбинезон — первое впечатление очень важно.

Глядя на этих двоих — скорее всего, отца и сына, — замечаю прежде всего их глаза. Как и у многих жителей Кашмира, они светло-карие и необыкновенно блестящие. Мама говорит, это потому, что они не играют в компьютер и не смотрят телик. Нам тоже этого не позволяют, можно только проверять цену золота на Си-эн-эн. Я слышала, что есть такие штуки — мультики, — но никогда их не видела.

Судя по жестам, они стараются объяснить, что парень умеет чинить машины. И действительно, он ныряет обратно в хижину и возвращается с инструментами и мотком проволоки.

— Это из этой проволоки клетка сделана? — нервно спрашивает мама.

Мы смотрим на загончик, обитатели которого все еще хлопают крыльями, а потом на моток, лежащий на обочине.

— Да, — отвечает папа, — из нее.

Парень ввинчивается всем своим худым телом под нашу машину и вылезает только примерно через час. Идея взять деньги его оскорбляет, но, прежде чем запустить разболтавшийся двигатель, папа все же сует скомканные банкноты в открытый чемоданчик с инструментами. Чтобы убедиться в нормальной работе тормозов на склоне, парень несколько километров едет за нами на своем раздолбанном мопеде с инструментами и проволокой в корзине — просто на всякий случай. До следующего плато мы добираемся без происшествий. Он тормозит, упираясь босыми ногами в землю, мы долго машем друг другу, и его ослепительная улыбка постепенно тает вдали.

— Вот это называется качественное обслуживание, — довольно кивает папа.

Проехав вниз по склону, мы останавливаемся на обочине, а затем достаем чапати и бананы, чтобы отпраздновать возвращение в мир живых. Это два основных наших продукта питания. Нам, строгим вегетарианцам, любителям здоровой пищи и вечным путешественникам, хорошо известно, что ничто не сравнится с великолепным бананом. Мы, дети, сидим на пыльном багажнике машины. Лица у всех усыпаны веснушками, а длинные волосы никогда не знали ножниц. Наша семья исповедует сикхизм (это началось задолго до моего рождения), поэтому нам нельзя стричься, чтобы не нарушать священную традицию. Прежде чем приступить к еде, следует произнести короткую молитву на пенджаби. Мы с Фрэнком частим, и Кьяра поджимает губы.

Пока мы играем друг с другом в гляделки, мимо проезжает ржавая серая машина, кренящаяся набок оттого, что за ее крышу цепляется еще один пассажир. Все поворачиваются к нам. Европейцев в этих местах почти не бывает, и мы представляем собой необычное зрелище: двое взрослых сидят впереди, двери распахнуты, а трое детей устроились за ними. Казалось бы, обычная семья сикхов. Вот только наш папа — широкоплечий викинг шести футов ростом, дочерна загорелый, с копной непослушных рыжеватых волос и бородой, спадающей на грудь. Из одного термоса с ним пьет чай моя мама: у нее тонкий профиль, большие синие глаза и стройные ноги в черных брюках. На заднем сиденье — двое темноволосых подростков — Фрэнк, пугающе красивый, и Кьяра. Она хмурится, понимая, что ей до него далеко. А рядом с ними — я, крошечная неожиданность, четырехлетняя миниатюрная копия отца в красном денгари. Ко всему прочему, зовут меня Харбхаджан Хальса Нанак.

Лично мне очень нравится, что мы такие странные.

— Харбхаджан, будешь доедать? — спрашивает Фрэнк и тянется за остатком моей чапати.

Я наслаждаюсь лепешкой, подставив лицо рыжему закатному солнцу. Воздух невероятно тих, как бывает только вдали от городов и цивилизации. Со скоростью молнии я прижимаю чапати к груди.

— Дай ей поесть. — Кьяра толкает его в плечо.

Она на два года старше брата и ведет себя очень уверенно.

— Заткнись! — Фрэнк отталкивает ее руку и откусывает полбанана.

С тех пор как ему исполнилось четырнадцать, он ест все, до чего может добраться, но растет только вверх. В этом, как и во многом другом, они совсем не похожи друг на друга, о чем Фрэнк постоянно напоминает ей одним своим видом.

Я спрыгиваю на землю, зажав чапати в руке, и направляюсь к папе. Он стоит перед открытым капотом и изучает двигатель.

— Бхаджан, иди сюда. Я покажу тебе, как работает мотор. — Он наклоняется и подхватывает меня.

Его борода щекочет мне щеку. Я наполняюсь противоречивыми чувствами: счастьем, потому что папины огромные руки крепко держат меня, и унынием, оттого что урок может оказаться долгим.

— Помнишь, что я тебе рассказывал про карбюратор?

Я лихорадочно копаюсь в памяти, но ничего не могу оттуда выудить.

— А теперь перейдем к поршням. Они сжимают смесь бензина и воздуха… — Отец замолкает и берет в качестве наглядного пособия термос.

Я стараюсь запомнить как можно больше слов, потому что знаю, что в будущем меня ждут вопросы и викторины. Они случаются в любое время: после утренней семейной кундалини-йоги, когда мы покупаем гхи^[1] на рынке, перед еженедельной получасовой тихой медитацией. Мы трое не ходим в школу, потому что папа считает все образовательные учреждения рассадником правительственной пропаганды и сборищем туповатых бюрократов. Так что мы учимся по ходу дела.

«Время географии», — объявил он как-то утром еще до рассвета.

Мы все стояли на туманном плато, нас немного тошнило от высоты, и единственное, о чем мы мечтали, чтобы он таскал нас в эти непонятные походы в человеческое время. Я сонно ежилась и смотрела на гору облаков.

Солнце поднималось медленно, согревая мои голые руки. Когда туман рассеялся, вокруг нас неожиданно открылось небо. Занялся день, и мы увидели Гималаи во всей красе.

«Вот там Пакистан, а там Китай». — Папа указал на горизонт, туда, где две эти страны граничат с Кашмиром.

Он опустился на колени, а я в ужасе смотрела на него.

«Это Земля, Харбхаджан, — прошептал он мне на ухо. — И она твоя».

Стоя рядом с ним, я чувствовала, что могу потянуться вперед и обнять весь мир.

— Итак, зачем нужны поршни?

Прижимаясь к папиной груди, я доедаю чапати и возвращаюсь в реальность.

— Они гоняют воздух.

— Правильно! Поехали!

Машина кашляет, плюет, скрипит и заводится. Мы направляемся в Сринагар.

Темнеет. Мимо проезжает открытый армейский джип. В кузове в два ряда навытяжку стоят солдаты с винтовками. Кашмир совсем недавно снова открыли для иностранцев после многолетнего кровавого конфликта между Индией и Пакистаном и постоянных перестрелок на границе.

Мама смотрит на солдат с тревогой и предлагает повернуть назад. Папа сообщает, что мы уже и так в полном дерьме и можем либо оставаться на обочине до конца своих дней и разводить кур — хотя проволоки для клеток у нас совсем немного, — либо ехать вперед.

— Что думает личный состав?

— Вперед! — кричим мы втроем с заднего сиденья.

Окна открыты, в них льется теплый, напоенный запахом земли воздух. Мы едем сквозь ночь. Меня укачивает, и я, закинув ноги Фрэнку на колени, погружаюсь в похожий на кому глубокий сон. Мы едем к летней столице Кашмира.

Я мгновенно просыпаюсь оттого, что кто-то грубо хватает меня за руку. Слышны резкие голоса на местном диалекте.

Я сажусь, ничего не понимая:

— Что проис…

Кьяра и Фрэнк шикают на меня и одновременно тычут в плечо. Мы уже никуда не едем, и я вижу, что в машину заглядывают двое. Наши фонарики выхватывают из темноты длинные стволы винтовок. Появляется еще один солдат и наклоняется к папе. Дорога пуста. Сердце у меня колотится, и тут начинается дождь. Капли смывают пыль с ветрового стекла.

Луч фонаря освещает заднее сиденье, и я закрываю глаза. Двое солдат, очень молоденьких, в одинаковой форме цвета хаки, поднимают винтовки и целятся нам в головы. Тот, который говорит с папой, повышает голос, как будто от этого кашмири станет понятнее, и жестом велит нам выйти из машины. Папа не двигается. Наши правила — никогда не разделяться и всегда держаться вместе.

Солдат настаивает. Другой подходит с маминой стороны, тычет в нее стволом. У меня подводит живот, пальцы сжимаются на истертой коже сиденья. Солдат рядом с папой уже кричит и берется за ручку дверцы. Я слышу, как мама хватает ртом воздух.

Тихо, так, чтобы не заметили солдаты, папа переключает передачу.

Что он делает?!

Мы медленно катимся вперед. Солдат что-то орет, папа кивает и улыбается, будто соглашаясь. Радостно машет из окна, кричит «Спасибо!» и снова переключает передачу. Солдаты озадаченно замолкают, а наша машина быстро набирает скорость. Я выглядываю в заднее окно. Дождевые капли, словно пули, барабанят по крыше.

— Спрячьте ее! — кричит папа.

Меня спихивают на пол, Кьяра и Фрэнк нависают надо мной, стараясь прикрыть своими телами. Чьи-то колени впиваются в ребра, я пытаюсь оттолкнуть их, не в силах унять дрожь, а машина все разгоняется. Быстрее, быстрее — и все дальше и дальше.

Наконец меня отпускают. Мы смотрим назад, ожидая выстрелов или погони — полного джипа разозленных солдат. Но дорога пуста.

— Матерь божья, чуть не влипли, — еле слышно шепчет папа.

К счастью, мы успеваем немного сбросить скорость до того, как сбиваем человека на велике. Он внезапно появляется в свете фар, пересекая дорогу прямо перед нашей машиной. На мгновение мир будто встает на паузу. Велосипедист в ужасе смотрит на нас.

И снова брат с сестрой удерживают меня от падения. Папа бьет по тормозам. Раздается негромкий бум, наша машина задевает заднее колесо велосипеда, человек летит вперед и падает на дорогу. Я ору, а папа останавливает машину. Велосипедист лежит, раскинув руки.

Мы со страхом смотрим на него и молчим.

Но… он двигается! Мужчина осторожно садится, потирая ногу. Потом кое-как встает, выпрямляется. Мы трогаемся с места, и он остается позади.

— Подожди, нельзя же так, — возражает мама.

— А вдруг за нами гонятся солдаты?! — рявкает отец, и жилы на его шее вздуваются. — Это не игрушки!

Я пригибаюсь на заднем сиденье, делая мишень еще меньше.

В общем, как бы там ни было, но мы наконец добираемся до цели.

Сринагар оказывается почти совсем безлюдным. В сероватых рассветных лучах мы едем по пустому рынку и ищем отель. Я обхватила себя за плечи и дуюсь: старшие велели мне заткнуться, потому что им надоели мои бесконечные вопросы о том, как себя чувствует дяденька-велосипедист и что с ним будет дальше.

Мы выезжаем из узкого переулка и вдруг видим большой и удивительно элегантный отель, частично скрытый за деревьями. Никто не говорит ни слова, когда папа проезжает мимо, словно не замечая его. Он сейчас в таком настроении, что малейшее раздражение может вызвать бурю, да и усталость не делает его разговорчивее. Мы молчим, пока папа колесит по всему городу. Когда он второй раз проезжает мимо отеля, Фрэнк мечет в меня злобный взгляд, чтобы я молчала. В третий раз они с Кьярой смотрят на меня умоляюще, и я сразу понимаю, что к чему.

— Папочка! — радостно кричу я. — А что там за такой большой дом?!

Вблизи отель оказывается очень запущенным. Как будто все люди давно исчезли, бросив его.

— Мне кажется, там никого нет. — Папа наблюдает, как мы выходим из машины и разминаем ноги.

Мы погружаемся в странную, призрачную тишину. Наконец из тумана выплывают двое мужчин и пухленькая симпатичная женщина, которые поспешно провожают нас в лобби, почти лишенное мебели, но с белыми мраморными полами и высокими потолками. Некоторые окна заколочены, рядом слоняются солдаты — огромные широкоплечие парни с винтовками. Все пялятся на нас: думаю, что из зоны боевых действий редко приезжают светловолосые (по крайней мере, наполовину) компании вроде нашей.

Я слышу, что папа регистрируется под новым именем — не под тем, что мы использовали в прошлый раз. Его любимые варианты «Нал», «Стерлинг» и «Голд». Они никогда не совпадают с фамилиями в пяти синеньких паспортах, которые папа всегда носит при себе. Я знаю, он так делает, чтобы не оставлять следов, хотя мне непонятно, почему это так важно. Но я не задаю вопросов, принимая такую особенность как данность. Точно так же я знаю, что надо молчать, когда подходят пограничники, сотрудники иммиграционных служб и вообще кто угодно, если он хотя бы немного похож на копа. Я наизусть знаю все правила отца, потому что мы все верим в них: всегда храни верность семье, потому что мы никогда не предадим друг друга; никому не доверяй — они чужие; будь преступником — но веди себя благородно.

По этим законам мы и живем — по нерушимому кодексу изгнанников.

Остаток недели мы коротаем в Сринагаре, и папа отдыхает у пустого бассейна. Делать тут особо нечего, но нас никогда это не останавливало. Втроем, с Фрэнком и Кьярой, мы ходим на рынок, стараясь попасть к его открытию, и покупаем там огромные гроздья бананов, которыми делимся со своими новыми приятелями — солдатами. Мы сидим на раскаленном бетоне вокруг выбеленного солнцем бассейна и играем с двумя из них в карты. Они не говорят по-английски, но в игре под названием «снап» это не имеет никакого значения. Я на третьем месте, потому что они боятся сломать мою маленькую лапку, если мы разом хлопнем по совпадающим картам. У Фрэнка и Кьяры такого преимущества нет. Мама в широкополой летней шляпе, очень красивая и загорелая, выглядывает из дверей, смотрит на нас, вздыхает и уходит обратно. Она вообще не любит, когда мы зависаем с ополченцами, бродягами или японской мафией. А с кем еще нам общаться?

Кьяра показывает пальцем на яркую птицу, и мы некоторое время любуемся блестящими от солнца перьями, а потом возвращаемся к игре. Но что-то не так… моя стопка стала тоньше. Я перестаю играть и хмурюсь, Фрэнк подозрительно косится на солдат. Но они смотрят только на Кьяру.

— Ты взяла карты Бхаджан? — с недоверием в голосе спрашивает Фрэнк.

Кьяра нервно ерзает. Никто не двигается. Один из старших отделяет часть своих карт и молча протягивает мне.

— Ты отдала карты Бхаджан ему? — Фрэнк вспыхивает.

Я ничего не понимаю. Большинство людей может солгать ради победы, но сестра обманула меня просто так, без всякой причины.

— Бхаджан, извини… Я просто хотела показать тебе, что нельзя всегда выигрывать.

Птица парит у нас над головами, и ее тень скользит по бетону, но на этот раз никто не поднимает головы.

Вечером Фрэнк находит в наших пожитках маленький швейный набор и зовет меня. Предлагает сшить наши пятки. Я сомневаюсь в разумности его предложения, но он говорит «доверься мне», и игла, протыкающая огрубевшую кожу, почему-то не причиняет никакой боли. Красную нитку хорошо видно прямо под кожей. Она соединяет мою правую пятку с его левой.

— Волшебно! — Кьяра отрывается от книги. — Вы двое теперь связаны.

— Ой, зануда нам завидует, — хихикает Фрэнк, и мы с ним валимся на ковер, умирая со смеху.

— Ты думаешь, что ты крутой, потому что тебя все любят. — Этот насмешливый тон Кьяра приберегает для брата.

Он смотрит ей прямо в глаза, и я чувствую знакомое напряжение: сейчас будет драка.

— Но на самом деле ты просто девчонка, Фрэнк. — Она встает с кровати. — Маленькая слабая девчонка.

Он торопливо разрезает нитку между нашими ногами и поднимается. Фрэнк на два года младше Кьяры, но уже на голову выше. Я отползаю подальше. Ситуация выходит из-под контроля, как постоянно случается во время наших споров. Слова ранят, словно ножи.

— Хочешь меня ударить? Да тебе слабо, Фрэнк!

Я на всякий случай залезаю на подоконник. Брат сжимает кулаки, теплые карие глаза чернеют. Кьяра прижимается к стене, и в ее светлых глазах что-то вспыхивает. Они оба такие разные. Они даже стоят по-разному. Он — прямо, будто врос в пол, а она постоянно двигается. Кьяра оценивающе изучает его красивое лицо, высокие скулы, твердый подбородок… Она делает шаг вперед, и ее простое лицо приобретает уродливые черты.

— Маленькое дерьмо! — Оскорбление она бросает, как перчатку.

— Ненавижу тебя, — шипит он сквозь сжатые зубы и замахивается.

Кьяра тут же бросается на пол. Фрэнк не успевает остановить удар и бьет кулаком прямо в стену. Мгновение стоит тишина: Кьяра лежит на полу, я сижу на подоконнике, а рука Фрэнка, пробив штукатурку, застревает в ней.

— А-а! — Он вытаскивает руку, кровь капает на темный ковер.

Так было всегда, сколько я себя помню. Я всю жизнь знаю Кьяру и большую часть этого времени живу с ней в одной комнате, но я все еще не понимаю, кто она на самом деле. Она похожа на ртуть, потому что постоянно меняется, приспосабливается к разным местам и обстоятельствам, никогда не принимая свою истинную форму. Я знаю, что она пыталась спихнуть Фрэнка с балкона пятого этажа, когда ему было три года, и ударила его в лицо в тот день, когда он родился. Эти двое еще долгие годы будут продолжать бессмысленную борьбу друг с другом.

Фрэнк изучает истекающую кровью руку, когда из соседней комнаты прибегает мама. Она оглядывает нас, видит дыру в стене и подчеркнуто невинное выражение лица Кьяры.

— Что случилось?! — восклицает она, побледнев.

— Это она виновата! — орет Фрэнк.

Он зажимает запястье левой рукой, пытаясь остановить кровь.

— Ты мерзкая! — кричу я Кьяре. — Ты назвала его слабым!

В нашей семье нет худшего оскорбления.

— Почему ты на подоконнике? Чтоб тебя! — Мама за руку стаскивает меня вниз.

К счастью, когда папа возвращается, мы успеваем разойтись по своим углам. Отмытые и одетые в пижамы, мы не вызываем подозрений. Дыру нам удалось прикрыть какой-то картинкой в рамке. Папа хмурится, увидев повязку на руке Фрэнка, и это лишний раз напоминает нам, что от него ничто не ускользнет.

Когда в окно начинает дуть утренний ветер, теплый и свежий, я делаю свою обычную зарядку и растяжку. Фрэнк начал тренировать меня вскоре после моего рождения, готовя свою младшую сестру к карьере профессиональной спортсменки, которую сам же для нее и выбрал. Я делаю приседания, отжимания, подъемы корпуса, стою у стены на руках… Потом наступает время уроков с мамой.

Сегодня мы начинаем с математики. Я обожаю свои счеты, блестящие, с темными деревянными костяшками, довольно крупными, чтобы было проще их двигать. Они приятно щелкают и быстро дают ответы на самые сложные задачи. Фрэнк и Кьяра прошли интенсивный курс за те несколько месяцев, что мы провели в Японии. Они настоящие эксперты, их пальцы так и летают над страницами учебника. Им даже не нужны счеты, брат и сестра легко решают сложные примеры на умножение и деление, просто закрывая глаза и двигая руками, как будто переметая невидимые костяшки.

Мы сидим в ряд — я посередине, скрестив ноги, на узорчатом отдельном ковре. Мамин нежный голос с французским акцентом направляет нас. Двадцать минут я тружусь над сложением и вычитанием, а потом отползаю на диван отдохнуть.

Меня страшно бесит, что я не такая умная, как все в нашей семье. Конечно, они намного старше, но мне кажется, что нагнать их абсолютно невозможно.

После недели отдыха папа вскакивает с ветхого шезлонга, некоторое время смотрит, как я бросаю палочки в пустой бассейн, а потом восклицает:

— Поехали в Амритсар!

— Поехали, — согласно киваю я.

Он оглядывает пустынные окрестности и жестом приглашает меня опуститься рядом.

— Харбхаджан, ты знаешь, зачем мы сюда приехали?

Мы сидим бок о бок: огромный мужчина и его миниатюрная копия.

Я качаю головой.

— Это место спасло мне жизнь, — поясняет он.

— Бассейн?

От папиного смеха шезлонг начинает сотрясаться.

— Эта страна. Еще до того, как я приехал сюда впервые. Когда я был моложе, я пытался понять, как надо жить, как существовать в мире… — Он вдруг замолкает.

— Еще до моего рождения? — понимающе спрашиваю я.

— Да. — Папа задирает бороду. — Это были темные дни, Бхаджан, очень темные. А сейчас мы поедем в самый святой из городов, в золотой храм. Ты готова?

Я отказываюсь ехать, пока мы не найдем нашего любимого солдата и не отдадим ему мешок бананов. Но Фрэнк поднимает меня за лямки денгари, тащит к машине и сажает на заднее сиденье, невзирая на мои протесты. Отсутствие уважения — вторая причина, по которой я мечтаю скорее вырасти. Он что, не понимает, что я не младенец, а просто невысокий человек?

Машина мчится в Амритсар. Над нами бескрайнее звездное небо, ветер развевает наши волосы, и мы поем семейную песню:

Сидя сзади, я размахиваю руками, будто дирижирую. Голос Фрэнка немного срывается на верхних нотах. Я смеюсь и зарабатываю укоризненный взгляд с переднего сиденья.

— Просыпайся, малявка. — Фрэнк сжимает мою голую ногу, каким-то образом оказавшуюся у него за спиной. — Мы на месте.

Я открываю глаза и вижу, что все уже переоделись в традиционные для сикхов длинные белые шелковые туники с разрезами, а папа и Фрэнк намотали на головы тюрбаны.

— Давай я тебе помогу. — Кьяра расстегивает мой комбинезон и натягивает на мятую футболку специально сшитую тунику.

Выбравшись из машины в ночь, я пытаюсь вспомнить, что это за место. Мы идем по тихой улочке мимо мужчин в тюрбанах, а впереди высятся огромные открытые ворота. Я зеваю и чешу живот — почему-то я всегда так делаю, когда просыпаюсь. Бледно-желтая полная луна висит очень низко. Подошвы сандалий шлепают по земле.

Я обожаю, когда мы ходим вот так, все одинаковые. Все в белом. У Фрэнка и папы на поясе висят кирпаны — короткие изогнутые мечи, символ защиты тех, кому грозит беда. Их носят только мужчины.

Людей постепенно становится все больше, и они одеты так же, как и мы. Вокруг гордо вздымаются тюрбаны, длинные толстые косы змеятся по женским спинам. Многие оборачиваются на нас, но ведут себя вполне дружелюбно. Белые здесь редко бывают, даже одиночки, не то что целыми семьями.

У ворот служитель забирает наши сандалии, и мы моем ноги под краном, прежде чем перейти мелкий бассейн. Босые ноги скользят по мрамору, и я чуть не падаю. Мне кажется, что сверкающий дворец висит над огромным озером. Он отражается в водной глади, а вокруг него чернеет ночь. Я вижу и чувствую, что он огромен и что он не из этого мира. Золотой храм.

Мы идем по узкой дорожке, по сторонам плещется вода, и кажется, будто мы переходим в другой мир. Бархатный ночной воздух пахнет едкими благовониями. Я всего лишь девчонка с липкими от бананов руками и растрепанными хвостиками, но уже знаю, что не забуду это мгновение никогда, сколько бы ни прожила.

Высокие стены храма сходятся в позолоченный купол с яркими мозаиками и роскошными цветочными узорами. Я стою тихо, пытаясь справиться с сенсорной перегрузкой. Людей становится все больше, и все они выше меня. Громко и ритмично бухают барабаны-нагара. Фрэнк берет меня за руку.

— Пошли, Бхаджан, — улыбается он. — Подойдем поближе к Богу.

Мы залезаем на галерею, идущую вдоль второго этажа. Улыбающиеся люди освобождают нам место, и я устраиваюсь на скрещенных маминых ногах. Фрэнк и Кьяра садятся как можно дальше друг от друга. Здесь, наверху, тише, в больших арочных окнах нет стекол, и ветер свободно влетает внутрь. Я прижимаюсь к маме, слышу стук ее сердца и жду, когда начнется утренняя служба.

Снаружи поют, и голоса становятся громче. Проливается дождь розово-белых лепестков, и в храм торжественно вносят Сири Гуру Грантх Сахиб — священную книгу сикхов. Стоя под драгоценным пологом, жрец набирает в грудь воздуха и открывает книгу. Его длинная борода почти касается страниц, а сильный глубокий голос наполняет храм. Люди вокруг подхватывают его слова, и молитва делается все громче. У меня по коже бегут мурашки.

— Ek ong kar, sat nám, kartá purak, hnirbhau nirvair, jap, ád sac, jugád sac, hai bhi sac, nának hosi bhi sac. — Я выучила все молитвы год назад и пою вместе со всеми. — Он создатель всего сущего, Творец. Да никогда не забуду я сей истины: за всем кроется Он. Он длань всех дланей, око всех очей.

Я склоняю голову и пою слова гуру Нанака. Он основал религию, Бог которой — Истина, а еще он мой тезка. Ведь моя семья дала мне не одно имя, а целых три:

Харбхаджан Хальса Нанак.

Песнь Бога.

Чистота.

Истина.

Это не просто имя, это всё, ради чего мы живем. Мы уважаем свои законы, ищем правды и любим друг друга, что бы ни случилось.

Первые лучи рассвета окрашивают небо.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1 Погоня

Обычно попадаешься на самых простых ошибках. Нет никаких драматичных сцен, какие все воображают: автомобильной погони, кружащих вертолетов, выхватывающих тебя из темноты мощным лучом прожектора. Ничего такого. Чаще всего это бывает отпечаток пальца на краю конверта, звонок маме в день ее рождения, тайный визит домой. Даже самые умные беглецы попадались лишь потому, что разрешали себе на мгновение утратить бдительность и немного передохнуть.

Я узнала все это, путешествуя вместе с семьей, когда в течение многих лет мы переезжали из города в город, из страны в страну, с континента на континент без всяких видимых причин. Я выучила мантры сикхов, научилась складывать и вычитать на счетах и узнала, как работает двигатель внутреннего сгорания. Но самый сложный урок был совсем другим. Мне пришлось усвоить определенные правила.

Всегда имей легенду.

Затверди ее так, чтобы для тебя она стала реальной и ты могла ее рассказать не задумываясь.

Никогда не давай никому свой телефонный номер и не сообщай, где живешь. Никогда.

Купи автоответчик в другом городе, где люди смогут оставлять тебе сообщения. Проверяй их только из автоматов.

Вся почта должна попадать в абонентский ящик. Когда едешь на почту, делай резкие повороты, выбирай странные маршруты и смотри в зеркало заднего вида, чтобы не было хвоста.

Плати за все наличными. Никогда не заводи кредитки.

И самое главное: если ты откуда-то уезжаешь — неважно, насколько тебе там понравилось и сколько друзей ты успел завести, — возвращаться нельзя. Нельзя связываться с людьми, которых ты знал раньше. Отношения должны сгорать вместе со старыми документами.

Звучит несложно, но мало кто способен следовать этим правилам много лет подряд. Люди устают, теряют бдительность, начинают скучать по прошлому. А это значит, как любит напоминать нам папа, что ты уже покойник.

Странные ощущения, которые я испытала на рассвете в Золотом храме, слова гуру Нанака, срывающиеся с моих губ, вспоминаются как сон. Но при этом они не менее реальны, чем вчерашний день. Время, проведенное в Индии, теплая рука отца на моем плече, рассвет над Гималаями — мои первые воспоминания навсегда останутся в сердце. Они кажутся прекрасными, даже воспоминания о юных солдатах с винтовками или о кулаке брата, врезавшемся в стену. Все, что папа обещал, казалось очень простым и достижимым. Многого я не понимала — ни тогда, когда мы неслись с горы, ни позже, когда Фрэнк вдруг сделался чужим и непонятным, ни когда я видела его в последний раз. Ни даже сегодня.

Но почему мы бежали так быстро и так долго? Почему мы так рисковали?

Это очень просто: за нами охотились.

И все же моя семья продолжала петь и двигаться вперед на маленькой машине, детали которой удерживали на месте вера и проволока от загона для кур, даже когда разлад, вызванный темпераментом моего отца и постоянными ссорами Кьяры и Фрэнка, стал очевиден. В последующие годы мгновения красоты и радости случались все реже. За это время мы познакомились с якудза в Японии, видели хаос апартеида, любовались пирамидами и ели горячий сыр где-то в румынской глуши. К девяти годам я успела пожить в десяти с лишним странах на пяти континентах под шестью разными именами. Я узнала, как подделывать документы, как вести себя на допросах и, главное, как исчезать.

Деньги? Я никогда не понимала, откуда они берутся. Меня учили воровать в магазинах, но только для развития характера. Наличные появлялись откуда-то без видимых усилий. Иногда папа говорил, что это проценты с акций, а иногда радостно вскрикивал, проверяя с помощью Си-эн-эн цены на золото, но он явно никогда не работал. Насколько я помню, всегда существовал какой-то другой банковский счет. Совсем близко, на расстоянии одного перевода. Он мог купить нам свободу.

Наблюдая за тем, как отец пересекает границы, глядя на резкие линии его скандинавского профиля, так похожего на мой, я начинала понимать, что в нашей нелепой жизни есть только одна правда: он верит в меня. Они все верят.

Это чувство не имело ничего общего с красивыми местами, куда они меня возили, с храмами, древними руинами и безлюдными, нетронутыми пляжами. Дело в том, что, даже когда я была такой крохой, что папа в шутку бронировал столик для четырех с половиной гостей, со мной всегда обращались как с полноценным членом команды. Конечно, и от меня в ответ ожидали многого. Я знала, что должна быть лучшей, самой быстрой, самой храброй. Если бы я пробилась на Юношеские Олимпийские игры и стала чемпионкой по гимнастике, то, стоя на пьедестале почета, я знала бы, что это только один шаг в нужном направлении. И все же я видела гордость в их взглядах, даже когда была ранимой, идеалистичной, упрямой, невозможной маленькой кометой. Они знали, что я буду драться за них до смерти.

Мне плевать, сколько копов идет по нашему следу, мне плевать на Интерпол. Моя семья — это мой мир. Может быть, он не идеален, но они самые лучшие для меня. Мне хочется лететь все выше и выше, чтобы они всегда смотрели на меня именно так. Они не хотят видеть девочку, которая послушно сидит, пока жизнь проходит мимо, им нужна девочка, которая берет судьбу в свои руки и искрится жизнью. Сообщница. Подельница.

Тогда это все казалось единственно верным. Я и представить не могла, что мое будущее было определено штампами в фальшивом паспорте еще до моего зачатия. Что моя судьба окажется непростой и от нее нельзя будет убежать.

Некоторые люди считают, что жизнь — это партия в шахматы, в которой каждый ход влияет на судьбу, а стратегию определяешь только ты сам. Но что, если все уже решено? Что, если ты рожден, чтобы убегать?

Глава 2 Амритсар, Индия, 4 года

У нас появилось нечто, чего раньше в моей жизни никогда не было, — рутина.

Каждый рассвет мы встречаем под золотым куполом, а каждый вечер снова приходим в храмовый комплекс, чтобы помочь во время лангара — бесплатного обеда, который ежедневно достается тысячам людей. Волонтеры работают практически круглые сутки. Бегом поспевая за семьей, я пробираюсь по улицам под палящим солнцем. Вокруг меня женщины в ярких туниках и мужчины в разноцветных тюрбанах.

Здесь очень шумно, в воздухе парит дымок от горящих благовоний, ревут мопеды, и везде, куда ни глянь, глаза режут яркие цвета. По сравнению с Индией весь остальной мир кажется черно-белым. Мы ненадолго останавливаемся — папа переносит через дорогу маленькую черепашку, чтобы ее не задавили. Он старается беречь разных существ, придерживается строгого вегетарианства и правил обращения с природой. Судьба велосипедиста стала небольшой заминкой на этом пути, и мы предпочитаем это не обсуждать.

Наша банда входит на территорию храма и видит белые здания со стройными колоннами. Сегодня я намерена помогать печь чапати, хотя Фрэнк по секрету сказал мне, что блондинок ростом меньше четырех футов на кухню не берут. В огромной столовой гремят миски и стучат ложки, люди длинными рядами сидят на полу и едят.

Мама умудряется пристроить меня на открытую кухню, где сильно пахнет карри, а в гигантских котлах готовят чечевичную похлебку — дал. Я располагаюсь между Фрэнком и Кьярой. Мама и женщина, которая заведует кухней, перемигиваются и таинственно улыбаются друг другу. Я одариваю их величественным взглядом и готовлюсь поразить всех своими талантами и усердием. Фрэнк и Кьяра лепят лепешки, и я пару раз тычу пальцами в тесто, прежде чем оно оказывается на огромной металлической жаровне. Папа не помогает: физическая работа не для него. Вместо этого он беседует о философии и религии. Любой, кто заговаривает с ним, вскоре как будто прирастает к месту, словно завороженный. Мне уже много раз приходилось наблюдать невероятную силу его улыбки и его уверенности. Я сажусь прямее: он же наш, а не чей-то!

Разглядывая столовую, я постепенно замечаю что-то странное. Некоторые из тех, кто получает еду, явно голодны. Не так голодны, как бываю я, если в дороге целый день не удается найти подходящую еду. У них тревожный сосредоточенный взгляд, и ясно, что они абсолютно одиноки.

Поздним вечером, прокравшись на цыпочках в темную спальню родителей, я трясу папу за плечо. Он сразу открывает глаза и смотрит на меня. Папа умеет быстро просыпаться бодрым и готовым ко всему.

— Привет. Это я.

— Вижу, — улыбается он. — Иди сюда.

Он помогает мне забраться на кровать, и я разделяю его викингскую бороду на три пряди, чтобы заплести в косу.

Мама ворочается, сонно трогает меня за руку:

— Бхаджан, тебе приснился плохой сон?

— Почему люди бывают бедны? — спрашиваю я у них обоих.

Родители молчат, а потом собираются с мыслями и объясняют, что в мире очень много людей и на всех всего не хватает.

— Но почему тогда нет такого закона, чтобы богатые люди делились с бедными? — Я чуть не плачу.

— Это называется коммунизм, солнышко, — говорит папа. — Скользкая это дорожка… А еще есть люди, которым нравится делать что положено. Они хотят, чтобы кто-то им сказал, как надо.

— Но почему?

— Вот именно поэтому правительства контролируют миллионы людей. Говорят им, что о них позаботятся, если они будут делать, что сказано. Не думать самостоятельно очень удобно.

— Я не хочу делать, что говорят! — кричу я громче, чем хотела.

Прохладная мамина рука ложится на мой лоб, а папа смотрит на меня знакомым взглядом: как будто ужасно хочет рассказать все, что знает, потому что это необходимо для выживания.

— Если ты хочешь сама решать свою судьбу, Бхаджан, нужно постоянно быть начеку. Постоянно. Иначе кто-нибудь станет приказывать тебе, и ты превратишься в рабыню.

Моя рука лежит у него на груди, и я чувствую, что его сердце начинает биться быстрее. Я задумываюсь. Он часто говорит именно так, бросаясь в крайности, как будто возможна либо полная победа, либо катастрофа. Если в мире и существуют такие понятия, как «нормально» или «сойдет», мне они полностью чужды.

— Я никогда не буду жить чужим умом, — обещаю я.

В темноте мои слова звучат очень тихо, но я верю в них всем сердцем.

Он гладит меня по щеке и приподнимает одеяло, чтобы я залезла между ними. Все тревоги и вопросы постепенно исчезают, и глаза у меня закрываются. Лучшего места нет во всем мире. Здесь меня не коснется ни один кошмар, монстр или страх. Самое безопасное место на земле.

За два дня до того как мы должны уехать в Дели, чтобы продолжить свое паломничество, Кьяра получает предложение руки и сердца. Чей-то другой папа подходит в храме к нашему. Семья эта хорошо известна, и у них водятся деньги, так что они совсем не готовы услышать папин ответ: он считает, что шестнадцать — слишком рано для священного супружества. Важнейшие жизненные решения здесь принимают так же быстро, как гоняют на машинах. Я не думаю, что Кьяре нравится этот парень или что она хотя бы раз с ним говорила. Конечно, папа не позволил бы нам без своего явного разрешения говорить с кем-то наедине, особенно если этот кто-то противоположного пола. Так поступают другие люди. Люди, которые не думают о будущем.

Я последний раз иду по белой храмовой дорожке в сторону отеля, вместе с мамой и Кьярой. Мы улыбаемся знакомым.

— Стойте! — Фрэнк бежит за нами.

Его темные волосы, собранные в хвост, раскачивается из стороны в сторону. Фрэнк — прирожденный бегун.

Он тормозит, упираясь в землю босыми ногами:

— Мама, что я только что услышал! Мне папа сказал! Так круто! Мы можем оставить Кьяру здесь!

— Фрэнк! — Мама закатывает глаза.

— Выслушай меня хотя бы, — просит он и падает на колени. — Эта семья о ней позаботится! И давай смотреть правде в глаза: может, больше никто не захочет на ней жениться. А мы будем свободны!

Кьяра кидает на него злобные взгляды. Мама вздыхает и идет дальше, не слушая мольбы Фрэнка.

В номере отеля он падает на кровать и демонстративно закрывает глаза рукой. Я залезаю к нему и сажусь ему на грудь, чтобы успокоить.

— Бхаджан, — говорит он грустно, — а счастье было так возможно…

Наша машина пробирается в Дели, и я упираюсь ногой в спинку маминого сиденья, пытаясь как-то привести мир в равновесие. Со всех сторон мы окружены крошечными машинами, огромными автобусами, с которых свисают люди, рикшами, велосипедами и скутерами. Их водители явно не считают жизнь святым даром. Я чувствую странную слабость и откидываюсь назад.

Почти на каждом бетонном островке, зажатом между забитыми дорогами, выстроены хижины и навесы из мусора, перевязанного тряпками и веревками. Тощие большеглазые дети стоят на раскаленном бетоне голыми ногами, а мимо несутся ревущие машины. У более современных зданий сидят попрошайки, у кого-то из них нет руки, у кого-то вместо глаза остался только бугристый шрам.

Мы вползаем на развязку, с которой не можем съехать целую вечность, потому что никто никого не пропускает. К горлу подступает тошнота, я съеживаюсь и хнычу.

— Не плачь. — Мама протягивает руку и гладит меня по колену.

— Бхаджан, тебе полезно на это посмотреть, — строго говорит папа, который уже делает шестой круг по своей левой полосе. — Никогда не забывай, как тебе повезло…

— Мне нужно в туалет, — всхлипываю я, а живот скручивает болью.

Папа смотрит на меня в зеркало заднего вида и меняется в лице.

— Не смей на меня тошнить! — Фрэнк быстро открывает окно со своей стороны и подпихивает меня к нему.

Я зажмуриваюсь, а папа громко гудит и едет по очередному кругу ада. Мы с визгом останавливаемся перед кафе, где таксисты пьют чай и гоняют мух. Ноги меня не слушаются, так что меня почти что волоком тащат в туалет. Живот так болит, что я кричу.

— Что с ней? — тревожно спрашивает папа, когда я выхожу, цепляясь за мамину ногу.

— Кажется, подхватила вирус. Надо ехать в отель. Немедленно!

Фрэнк подносит к моим губам бутылку воды, но я отворачиваюсь. Мне хочется только заползти в угол и заснуть. Когда меня вынимают из машины и вносят в огромный отель с вращающейся стеклянной дверью и парковщиками в форме, я вся горю и трясусь. А потом мир вокруг чернеет.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я прихожу в себя и слышу отчаянные крики про детского врача или вообще любого врача. Лица кружатся надо мной, у мамы холодные руки.

— Бхаджан, скажи что-нибудь! — Ее губы прикасаются к моему лбу. — Посмотри на меня!

Я не могу говорить, потому что слишком устала, и просто закрываю глаза. Мне кажется, что я лежу на плоту и его тихонько относит все дальше и дальше от берега.

Ночь. До меня долетает незнакомый голос. Какая-то холодная штука прижимается к моей груди, и, чуть приоткрыв глаза, я вижу, что надо мной склонилась индианка. На кровати лежит докторская сумка. Чем дольше я вглядываюсь в ее обведенные черным глаза, тем глубже они кажутся. Они похожи на живой янтарь. Она отворачивается и заговаривает с родителями:

— Она скоро умрет, если вы не найдете способ вливать в нее как можно больше жидкости.

После ее слов исчезают все звуки, а потом все, наоборот, начинают говорить одновременно. Они спорят о больнице, о том, не станет ли мне там еще хуже. Искаженные ужасом лица уплывают вдаль, пока… что-то не бьет меня по зубам. Я открываю глаз и вижу, что с обеих сторон от меня сидят Фрэнк и Кьяра с пипетками в руках.

— Это просто вода, зайка. Просто пей. — Кьяра говорит своим веселым голоском, который я не выношу, но сейчас меня даже он не раздражает.

Папа орет на кого-то по телефону, что-то насчет авиабилетов, но в этом нет ничего необычного. Мама меняет холодные тряпки уменя на лбу, сжимает мою руку и вытаскивает из шкафа чемоданы. Ради бога, почему все просто не лягут спать и не оставят меня в покое? Я отворачиваюсь.

— Бхаджан! — Фрэнк теребит меня за плечо. — А ну пей воду!

Я вижу, что он почти плачет.

— Это же я, Бхаджан. Сделай это ради меня, пожалуйста. Ну давай!

Пипетка снова бьет по зубам, и ради него я стараюсь. Первые капли воды жгут горло. И вдруг мама хватает меня, и я тряпочкой повисаю у нее в руках.

— Быстрее! — Теперь приказы отдает папа.

Мы проносимся по пустому лобби и выбегаем в серый рассвет.

— Открывай багажник! — кричит папа сонному таксисту, и они вдвоем запихивают вещи.

А потом я вижу ее — одну из тех оборванных детей, что спят под стеной отеля. Только она не спит. Она очень маленькая и хрупкая, рваные тряпки почти не прикрывают худые ноги. Ей года четыре или пять, примерно как мне, и глаза у нее похожи на мои, большие и миндалевидные, только темно-карие, а не голубые. Она не двигается. Время останавливается, мы смотрим друг на друга, пока все загружаются в машину. Я вижу, что руки у нее дрожат, как отпущенная струна гитары. Она скрестила их на груди, словно обнимает себя саму.

— Давайте садитесь!

Мама крепко обнимает меня, словно пытается поделиться своей силой.

И в последнее мгновение, прежде чем потерять сознание, я понимаю: эта девочка не выживет. Нас разделяет всего три метра, но ее бросят умирать, а меня спасут. И мы обе это знаем.

Глава 3 Сидней, Австралия, 5 лет

Включив телевизор, я смотрю на экран и… влюбляюсь.

— Я ем еду аборигенов. — Суровый мужчина, бывший военный, чуть старше тридцати, припал к земле, держа в руках извивающегося червяка. — Вы думаете, это просто червяк, — говорит он в камеру с густым австралийским акцентом, — но на самом деле это источник чистого белка.

В первый раз я понимаю, что именно меня привлекает в мужчинах: знания и умения, способность пережить апокалипсис. Это самое главное. Мой опыт и рассуждения отца привели мой ум к мысли, что апокалипсис не просто может когда-нибудь случиться, а что его надо принимать во внимание каждый день. Я не паникую, просто всегда начеку.

Прошло четыре месяца после отъезда из Индии, и, благодаря строгой диете из авокадо и льняного масла, а также шоу про выживание и тайно пронесенного в дом сырого козьего молока, я почти выздоровела. Разрешение смотреть телевизор целый час в день, пока я поправляюсь, поначалу меня удивило. Но папа должен одобрять все передачи, которые я выбираю. Пока что я учусь выживать на случай, если произойдет военный переворот.

Усвоив сегодняшний урок — какие корни съедобны, а какие убьют на месте, — я начинаю бегать по квартире. На мне новое платье — белое, легкое, длиной до пола. Я получила его в подарок на пятый день рождения. Забравшись на свой любимый насест — подоконник нашей огромной квартиры, — я могу любоваться в окно на гавань и причудливую крышу Сиднейского оперного театра. Мне кажется, что это белоснежные паруса великолепного корабля на фоне ослепительно синего неба. Я чувствую себя как дома. И тогда же замечаю в папе перемены.

Когда я сижу на подоконнике, папа подходит и чмокает меня в порозовевшую после окончания болезни щеку, а затем начинает ходить по комнате, погрузившись в раздумья. Я смотрю на него, такого беспокойного, такого высокого, смотрю, как он изучает горизонт за окном. Мне становится тревожно. Возможно, именно поэтому два дня спустя я совершаю ошибку.

Моя гимнастическая команда выстраивается на беговом поле.

— Де-е-ети! — кричит тренер Анита, растягивая гласные, как делают все австралийцы. — Сегодня мы устроим соревнование и посмотрим, чего смогли добиться.

Она расставляет нас в двадцати пяти метрах от финишной прямой.

Раздается свисток — и мы срываемся с места. Я бегу, работая руками, сразу вырываюсь вперед и чувствую себя ужасно живой. Радуюсь, что я снова сильная. На полпути я понимаю, что остальные девочки даже не пытаются меня обогнать. Наверное, это правильное решение: сегодня изнуряюще жарко, и я уже чувствую, что очень сильно устану. Но разве бегать медленно — это весело?

Тренер Анита отводит меня в сторону после второго забега.

— Харбхаджан, с твоей стороны было бы очень мило позволить и другим победить, — говорит она.

Тренер что, с ума сошла? Я подумываю, не рассказать ли ей, что она приближается к коммунизму, а это скользкая дорожка.

Когда мы заканчиваем, я вся в поту, умираю от усталости и немного хромаю.

— Отлично! — кричит отец другой девочки, радостно мне улыбаясь. Я его уже видела. Он типичный австралиец: широкоплечий, с открытым красным лицом. — Тебе здесь нравится? Или ты скучаешь по всяким там трамваям?

На меня накатывает паника. Легенда! Какая у нас легенда? Я копаюсь в памяти, но мы совсем недолго в Австралии. И, кажется, у меня тепловой удар.

— Я там бывал в восемьдесят втором, — разглагольствует он. — Отпадное местечко. Где конкретно вы жили?

Боже мой! Мне об этом говорили, но я не могу вспомнить. В каждой новой стране папа не только придумывает нам новую фамилию, но и создает новое прошлое и новое место, откуда мы приехали. Он мучает меня допросами, когда я этого совсем не ожидаю. Я спрашивала его, не можем ли мы выделить для этого специальное время, чтобы он не приставал ко мне, когда я сижу на диване и планирую свое будущее с ведущим телешоу. Но ведь настоящие допросы тоже случаются, когда их не ждешь.

Правильный ответ на любой вопрос — отвлечь, предложить спросить мою маму или моего папу. Во время этих репетиций я иногда срываюсь и плачу, потому что странно говорить папе, чтобы он поговорил с папой, но мне уже пять, и я думала, что с этим покончено. Я так и не знаю, почему столько людей нас преследует. Мне известно, что одного из них зовут Интерпол, потому что родители его упоминали. Но кроме него есть и другие. Мне они все представляются чудовищами со щупальцами. Они ждут, пока мы ошибемся хоть чуть-чуть, утратим на мгновение бдительность…

Широкоплечий краснолицый папаша смотрит на меня. Из добродушного болтливого австралийца он на глазах превращается в одного из таинственных людей, которых я боюсь.

— Ты что? — смущенно спрашивает он.

Я все испорчу? Уничтожу нашу семью? Он из полиции? Голова идет кругом!

— Спросите мою маму! — кричу я и быстро хромаю к машине.

Через несколько дней папа решает, что нам пора уехать из страны. Я знаю, что дело, скорее всего, не во мне, а в визах, да еще в том, что в движущуюся мишень сложнее попасть, но все равно чувствую себя виноватой. Взяв коробку с «Монополией» я иду к Фрэнку. Он лежит на полу в своей комнате и читает.

— Господи, — стонет он, — почему ты все время носишь эту дрянь?

— Оно элегантное. — Я оглядываю свое платье.

— Оно стремное! И играть с тобой я не буду.

— Пожалуйста…

— Нет.

— Да.

Он берет меня на руки, выносит из комнаты и захлопывает дверь.

Часом позже я лежу на кровати в нарядном платье, как морская звезда, и тут дверь открывается.

— Подвинься. — Фрэнк швыряет на подушку «Астерикса и Клеопатру».

Мы лежим рядом, и он читает мне вслух. Длинный палец с квадратным ногтем подчеркивает слова, которые мне нужно выучить. Извинения не нужны.

Бо́льшую часть времени мы с Фрэнком проводим вместе, потому что Кьяру он терпеть не может, а с учетом наших постоянных переездов не хватает сил даже подумать о том, чтобы завести дружбу с посторонними. Другие дети нас никогда не принимают и постоянно задают вопросы. Даже мама стала странно молчаливой и измученной. Кажется, ей не хочется уезжать из Австралии. Но она никогда не жалуется, и я решаю, что пора действовать от ее имени.

Когда все, кроме папы, засыпают, я выбираюсь из кровати и прихожу к нему в темную гостиную. Он обнимает меня теплой рукой, мы грызем фисташки и следим за ценами акций на Си-эн-эн. Он объясняет, что такое игра на понижение.

— Может, мама хочет остаться здесь и купить дом? — осторожно спрашиваю я.

— От тебя ничего не укроется, — улыбается он.

— Так мы останемся? — Я слышу надежду в собственном голосе. Мне нравятся австралийцы.

— Бхаджан, вот именно такое мышление и ведет к катастрофам.

Я задумчиво жую и смотрю на бегущие по экрану цифры. Женщина с зализанными назад светлыми волосами что-то говорит.

— Жизнь на одном месте кажется безопасной, но так они легко смогут найти тебя. — Папа поднимает вверх указательный палец. — Всегда помни — нельзя действовать с позиций неопределенности или страха. Никогда!

Я представляю, как они появляются, как люди с ружьями ночью выбивают нашу дверь и кричат на мою семью. Он, наверное, чувствует мое напряжение, потому что его голос становится мягче:

— Не беспокойся, Бхаджан. Я всегда сумею тебя защитить.

Я чувствую себя вполне спокойно, когда просыпаюсь от громкого треска скотча, который отматывают и клеят на картонные коробки. Мама работает очень быстро, решая, что нужно тащить с собой через полмира, а что можно поручить богам хранения. Я внимательно слежу, чтобы ни одна из моих драгоценных мягких игрушек или кукол не попала не в ту коробку. Судя по моему опыту, любая служба хранения — это черная дыра, откуда ничего не возвращается. Наши вещи раскиданы по разным континентам, и папа частенько забывает платить по счетам. Их вечно продают с аукциона или сжигают.

Завтра мы уедем, но я не представляю, куда мы направимся. Я младше всех, и меня часто оставляют в неведении, чтобы я случайно не проговорилась. Мы сообщаем, что едем во Францию, так что я сразу понимаю, что там мы точно не окажемся. Папа, одетый в свободную белую рубашку и льняные брюки, останавливается у входной двери, оглядывает квартиру, кладет крупную руку на подоконник.

— Все довольно туманно, — говорит он самому себе, а потом подмигивает мне: — Пора следовать за солнцем.

Глава 4 Кейптаун, ЮАР, 5 лет

Мы находим Фреда в магазине приколов в центре Йоханнесбурга. Движение против апартеида набирает обороты. Полицейские, с дубинками в руках и оружием на боку, подозрительно оглядывают прохожих. Я привыкла к непростым ситуациям, но от атмосферы на улицах Йобурга у меня волоски на руках встают дыбом. Повсюду в этой стране мы видим, что черные и белые разделены. Напряжение пульсирует в воздухе, словно волны жара над потрескавшимся асфальтом. Но папа всегда мечтал пожить в прекрасной Африке и никогда не позволил бы мелочи вроде гражданской войны нам помешать.

Я изучаю фальшивый глаз в витрине магазина, а остальные бродят где-то рядом. По тротуару проходит чернокожий паренек, кажется, еще подросток. Лицо у него серьезное и очень взрослое. Мое внимание привлекает его белоснежная футболка — точнее, красное пятно на ней. Из носа у него течет кровь, но парень держится очень прямо.

Я кладу глаз на место.

— Вот это вещь! — вдруг кричит папа с другого конца магазина.

«Вещью» оказывается отрубленная рука в крахмальном белом рукаве с серебряной запонкой и таким же обручальным кольцом на пугающе реалистичном бледном пластиковом пальце. Тонкая струйка крови стекает по ладони. Мы хватаем руку, даем ей имя Фред и отбываем в Кейптаун. Мама явно испугана.

За сто долларов в неделю мы пребываем в раю — на холмах Констанции, что недалеко от города. В доме очень светло и лежат мягкие новые ковры, ласкающие босые ноги. Я впервые живу в особняке и поражена его размерами. Здесь столько спален, что у нас остались две свободные. В самой большой мы устроили полигон для лего-экспериментов.

Мне разрешают играть в саду, но запрещают выходить в буш, окружающий поместье. Говорят, что там живут черные, многим из которых пришлось покинуть свои дома, и что они не слишком любят белых жителей Южной Африки, сопротивляющихся концу апартеида. Может, нам нужны футболки с огромной надписью типа: «Профессиональные кочевники-сикхи. Просто проходили мимо»? Ну чтобы обозначить свою позицию.

Так или иначе, два раза в неделю мы занимаемся дзюдо, учимся отбиваться от убийц, воров и чертовых бюрократов. Фрэнк блистает в группе пятнадцатилетних, а меня, как всегда, валяет по полу рыжий мальчишка, из-за которого я страдаю уже несколько недель. Я придерживаюсь семейного кодекса, запрещающего демонстрировать слабость на публике, и только один раз, уже в машине, я не выдерживаю и начинаю плакать:

— Не хочу больше туда ходить!

— Ты просто пытаешься уйти от проблемы, — замечает папа.

Мы едем по дороге, которую окружают плодородные красные африканские земли. Заходящее солнце, большое и мерцающее, опустилось к самым холмам с виноградниками.

— Ты всю жизнь собираешься убегать? — спрашивает он.

Я стараюсь унять слезы и хватаю ртом воздух. А разве бегство — это не то, чему мы научились лучше всего? Мама хочет что-то сказать, но папа останавливает ее взглядом и поворачивается ко мне:

— Милая, ты знаешь, что однажды на пляже нашли три скелета?

Я смотрю на него и пытаюсь понять, о чем это он вообще.

— Ученые исследовали останки, — тем временем рассказывает папа, — и установили, что эти люди умерли от обезвоживания. Представляешь — лежать перед океаном, не иметь возможности пить эту воду и медленно умирать от жажды?

Я слушаю, распахнув глаза.

— Знаешь, что они еще нашли? — спрашивает он.

— Нет. — Я шмыгаю носом.

— В четырех футах под песком был источник пресной воды. Он все время был там, совсем близко. Если бы они только копнули. Так что мне не кажется, что тут нет решения. Этот мальчик не великий воин, а просто ребенок. Копай глубже.

Когда папа определяет для меня цель, я всегда стремлюсь к ней кратчайшим путем, превращаясь почти в маньяка. Мой режим тренировок пересмотрен и теперь включает ежедневный спарринг с Фрэнком. Мы тренируемся в свободной комнате, застелив пол одеялами, чтобы было мягко падать.

— Целься ниже центра тяжести, — объясняет мне голый по пояс Фрэнк и показывает правильную технику. — Если ты выбьешь его из равновесия, то сумеешь бросить.

Возвышаясь надо мной в обрезанных джинсах, он демонстрирует, как взять противника за одну руку, повернуться, сгибая колени, а потом напрячь спину и перебросить его через плечо. Заодно мы отрабатываем удушающий захват, на случай если «станет сложно», как осторожно уточняет Фрэнк.

Несколько недель спустя в дверь звонят как раз тогда, когда мама делает нам утренний сок из моркови, сельдерея и огурца. Она отрывает взгляд от соковыжималки, а остальные замирают на месте. Мы все убеждены, что незваные гости ничего хорошего принести не могут. Мама, Фрэнк, Кьяра и я предусмотрительно уходим из кухни, которая полностью просматривается через огромные окна, и прячемся в небольшом алькове в гостиной.

Папа очень тихо подходит к двери. Он бос, на нем свободное черно-зеленое кимоно, и он похож на светловолосого бородатого самурая. Он — сила, с которой придется считаться. Я прижимаюсь к маме и чувствую, как потеют ладони — побочный эффект страха, который все проясняет. Я мгновенно понимаю, что мне нужна семья, чтобы чувствовать себя в безопасности. Эти четыре человека — все, что у меня есть, все, что я знаю. Весь остальной мир для меня чужой.

Напрягая слух, я различаю, как едва слышно шлепают по полу босые ноги отца. Я знаю, что он выглядывает в окна, прежде чем приблизиться к дверному глазку. Мы всегда так делаем перед выходом — потому что если за тобой пришли, то вежливо стоять у переднего крыльца не будут, а рассредоточатся вокруг дома.

Гнетущую тишину нарушает щелчок — папа открывает дверь. Я задерживаю дыхание. До нас, окопавшихся в тылу, доносится невразумительная беседа.

Бум!

Раскрасневшийся папа влетает в гостиную.

— Вольно, солдаты! — восклицает он. — Это гребаные свидетели Иеговы.

Мы с Фрэнком выходим наружу. Адреналина в крови полно, ему некуда деться. За нашим двором начинается запретный буш. Мы молча переглядываемся и движемся вперед, навстречу неизвестности. Высохшие на солнце ветки хрустят под ногами и цепляются за мое платьице. Когда мы добираемся до поляны, хвостиков у меня на голове уже нет, а Фрэнк стягивает пропотевшую футболку и сует в задний карман шорт.

Щурясь, мы всматриваемся в горизонт. Иногда мне кажется, что ЮАР с ее красной землей и деревьями, похожими на гигантский бонсай, — самое красивое место в мире. На ветви этих деревьев очень удобно залезать. Остановившись, чтобы передохнуть в тени баобаба, мы вдыхаем запах высушенных солнцем листьев.

— Если задержимся здесь, мне придется искать партнеров по плаванию, — вздыхает Фрэнк. — Мне не хватает тренировок.

— Но у тебя и дзюдо отлично получается. — Вообще, если подумать, у него все всегда отлично получается: рисовать, решать задачи, бить партнеров на татами, очаровывать людей, заводить друзей, быть клевым.

— Но я хочу заниматься плаванием.

Я понимающе киваю:

— А я хочу быть бортпроводницей.

— Да. — Фрэнк улыбается. — Мечта всей твоей жизни.

Учитывая, сколько времени мы проводим в самолетах, я считаю бортпроводников повелителями вселенной. Они управляют тележкой с напитками и имеют доступ к бесконечным запасам орешков.

Мы прислоняемся к шершавому стволу, выдергиваем сухую жесткую траву и разбрасываем ее вокруг себя.

— Если бы мы задержались на одном месте хотя бы на минуту дольше, я бы добился большего! — Фрэнк смотрит на свои потертые кроссовки, и я знаю, что он думает об Олимпийских играх.

Когда очередной тренер видит, как длинное тело Фрэнка прорезает воду, глаза его сразу загораются и он начинает планировать путь к золотым медалям. Для папы это само собой разумеющееся — мы должны быть лучше всех. Это просто фундамент, на котором можно построить что-то еще.

— Попроси папу остаться где-нибудь, где можно плавать.

— Не могу, — фыркает Фрэнк. — Он не послушает.

— Конечно послушает!

— С тобой он по-другому обращается.

— Это почему? — хмурюсь я.

— Не знаю. Наверное, потому, что ты маленькая. — Фрэнк вскакивает. — Пошли назад.

Я чувствую, что брат что-то от меня скрывает, но он уходит, и я бегу за ним. Мы лезем вверх по узкой тропинке, густые колючие кусты высятся с двух сторон. Когда мы добираемся до вершины, я уже с трудом дышу и ничего не замечаю, пока перед нами не оказываются трое чернокожих.

Я тут же вспоминаю миллион предостережений, которые мы слышали. О том, что цвета кожи достаточно для вражды — с любой стороны. Почему, оказавшись в зоне боевых действий, мы надеялись, что нас они не заденут? Я начинаю паниковать, а эти люди молча смотрят на нас.

Фрэнк идет впереди. Его голая веснушчатая спина все мне загораживает, но я успеваю заметить кривые ножи, висящие на поясах у всех троих. Мышцы на их полуобнаженных телах кажутся высеченными из камня. Я понимаю, что нас окружили, замираю и чувствую, как капля пота медленно стекает по спине. Отсюда я вижу профиль Фрэнка. Он сжал зубы и не показывает страха. Но он просто тощий пятнадцатилетний подросток, к тому же на фут ниже их.

Они смотрят на нас и не двигаются. Фрэнк нащупывает мою руку, и я хватаюсь за нее мокрой ладонью. Очень медленно он идет вперед, в сторону дома. Нам нужно свернуть, чтобы обойти самого высокого, и я смотрю тому в лицо. В его глазах гнев, но будто притухший, словно горит уже очень давно. Он еле заметно кивает своим товарищам, и они, не сказав ни слова, поворачиваются и исчезают в буше.

— Беги!

Повторять два раза мне не нужно. Я срываюсь с места и лечу с холма. Внизу Фрэнк хватает меня за руку и тащит за собой, его длинные ноги отмахивают метры, я то ли бегу, то ли лечу следом. Покрытые пылью, листьями и потом, мы врываемся в наш двор.

— Убежали! — радостно кричу я.

— Они нас отпустили, — усмехается Фрэнк. — Не забывай об этом.

Сколько бы папа ни утверждал, что старается избегать чужого внимания и драм, я все сильнее подозреваю, что на самом деле он начинает скучать через две-три мирных недели. Взять, например, дебют Фреда.

Мы с папой собираемся ехать в магазин органических продуктов, когда он заговорщицки смотрит на нас и убегает обратно в дом. Вернувшись, радостно кладет отрезанную руку на край багажника и прикрывает его. Выходит очень реалистично: как будто мы везем тело, а вот рука не влезла. Струйка крови на бледной ладони особенно притягивает взгляд.

На улицах вслед нам смотрят люди. Папа посмеивается:

— Видели, как та машина откатилась назад? Ха! Теперь он совсем остановился. Слабаки!

Когда мы возвращаемся, мама, поливавшая одинокий цветок на крыльце, видит Фреда.

— Вы вот так и ездили?! — Она в ужасе смотрит на папу. — Это может быть опасно, учитывая царящие здесь настроения.

— Послушай, — папа поднимает палец, — ты правда думаешь, что я этого не учел? Это же лучший способ ехать по зоне военных действий: с трупом в багажнике. — Он показывает на машину: — Ты понимаешь, что после такого никто не рискнет нас тронуть?

Мама открывает рот и… закрывает, так ничего и не сказав.

У родителей серьезный разговор. Я понимаю это по тому, как папа наклонился вперед и внимательно слушает, а не отшучивается и не отмахивается от мамы, как обычно. В ЮАР становится все опаснее, даже в нашем отдаленном районе тревога нарастает. Вчера папа купил скотч — значит, коробки и чемоданы уже не за горами.

Хотя я и нервничаю, когда родители решают убраться отсюда, мне нравится, что они действуют как команда. Они сидят в больших белых креслах напротив друг друга, а за ними из огромных окон открывается вид на наш чудесный сад. Мои родители кажутся мне такими утонченными: суровый отец смотрит на красивую маму, темные волосы которой уложены в простой пучок. В такие моменты я горжусь тем, что я их дочь. Это не всегда бывает так. Например, мне не нравится, когда папа орет, а она молча терпит это. Но сейчас они вместе, они неуязвимы и способны справиться со всем.

Я сижу на лестнице, и меня никто не видит. Скрестив ноги, как мама, и чуть наклонив голову, я надеюсь, что выгляжу так же изящно, как она. В моих планах в один прекрасный день стать элегантной женщиной — такой, на цокающих каблуках и в длинном струящемся платье, которое летит вслед по бальному залу.

— Что случилось? — Фрэнк возникает у меня за спиной.

— Ничего.

— Ты выглядишь так, будто тебя стошнило.

Я обмякаю.

— Ладно, я кое-что придумал. Пошли.

В своей комнате он ворошит кучу футболок, отчего становится резче мальчишеский запах, и достает маленькую деревянную коробочку, которую осторожно протягивает мне. Я откидываю крышку и вижу кучу огромных пауков. В ужасе отшатнувшись, роняю коробку, и пауки рассыпаются по ковру. Они не двигаются.

— Совсем как настоящие, правда? — Брат поднимает волосатого черного паука с красными глазками. — Покарауль в коридоре, пока я посажу его Кьяре под одеяло.

Я привыкла стоять на стреме, и, непонятно почему, делаю это неплохо. Папа и Фрэнк считают, что дело в интуиции. Может быть, мне это необходимо: чувствовать людей, смену их настроения, ощущать приближение опасности.

Я прислоняюсь к стене у комнаты Фрэнка, а он тихо крадется по коридору. Это не первая наша шутка такого рода. В Австралии были пластиковые муравьи, а в Киото — змея. Обычно это месть за какой-нибудь выпад Кьяры в их постоянной войне. Часто мне бывает стыдно — не столько за соучастие, сколько за то, что сестре очень хотелось бы, чтобы я оказалась на ее стороне. Хотя бы раз. Когда Кьяра говорит: «Бхаджан, я тебя люблю», я ей верю. А вот когда сама отвечаю ей тем же, то в себе уже не уверена.

Не знаю, как это объяснить, но я постоянно чувствую, что Кьяра как будто что-то скрывает. Или в ней просто чего-то нет, чего-то очень важного.

Ступеньки лестницы скрипят, и я издаю тихий свист. Фрэнк, выполнивший задуманное, тащит меня в свою комнату, и мы садимся на оставшихся пауков. Мама заглядывает к нам и сообщает, что мы собираемся покинуть город в течение сорока восьми часов. Я невинно киваю и начинаю прикидывать, что необходимо взять с собой.

Вещи упаковывает мама. А значит, она головой отвечает за все важные документы, игрушечных медведей и одежду. Папины бумаги — гигантскую кучу залитых чаем мятых листов, громоздящихся на кофейном столике, — надо перевезти в первозданном виде, ни в коем случае не меняя местами. Иначе ад вырвется на свободу. Глядя на методичную работу мамы, я хмурюсь. Папа всегда принимает решения быстро и четко, но вот выполняет-то их обычно мама. Раньше я этого не замечала. Того, кто делает всю работу, вообще сложно заметить: он всегда занят, а время на разговоры остается только у других.

Поздно вечером, когда перелеты уже забронированы, а коробки упаковываются, из комнаты Кьяры доносится леденящий душу вопль. Фрэнк замирает с коробкой в руках и подмигивает мне.

Багажник набит вещами. Мы останавливаемся перед залом для дзюдо. Самолет улетает вечером, и у меня остается время все прояснить. Кьяра помогает мне затянуть белый пояс ги и гладит по плечу. Я выхожу на циновку с другими учениками, а моя семья смотрит на меня через специальное окно и подбадривает разными жестами.

Моя рыжеволосая немезида сегодня кажется особенно грозной. Руки мгновенно начинают потеть. Когда наступает наша очередь, я уже в панике. Я пытаюсь казаться беззаботной и вспоминаю движения, которым меня учили. Этот поединок выглядит совсем не так, как визуализировали мы с папой. Мы с мальчиком таскаем друг друга по циновке, он хватает меня за пояс, пытаясь сбить с ног. Ги развязывается, я дико визжу, выворачиваюсь из захвата и бросаюсь вперед во всем своем полуодетом великолепии, позабыв про всякую технику.

Пыхтя, как паровые машины, мы отчаянно боремся. Он бросается на меня, я делаю шаг вперед, чтобы восстановить равновесие, мальчик случайно спотыкается о мою ногу и с шумом падает. Я тут же цепляюсь за него и наваливаюсь сверху. В последнее мгновение успеваю выставить локоть, и тот входит противнику в плечо.

Я с надеждой смотрю наверх, вижу испуганное лицо сенсея и всю семью за стеклом. Они размахивают кулаками, а папа одними губами произносит: «Чудесно!»

Вот так мы уезжаем из города.

Глава 5 Ванкувер, 6 лет

Почему чем обыденнее ситуация, тем тревожнее мне становится, вплоть до полного ступора? Я совершенно уверена, что спокойно пошла бы навстречу пулям, но общение с ровесниками… Господи, только не это!

Девочки-гимнастки около разновысоких брусьев обрабатывают ладони тальком и хлопают ими пару раз, поднимая маленькие белые облачка. Они похожи на банду. Пока я в безопасности, среди взрослых. Чужие родители о чем-то болтают с мамой, которая заполняет мою регистрационную форму.

— Ну, вперед! — Младший тренер Пол радостно потирает руки.

Мне предстоит оказаться среди других детей. Мы идем по краешку синего мата, который мягко пружинит под босыми ногами.

— А ты довольно тихая, — замечает Пол, глядя на меня сверху вниз.

Я не знаю, что ему ответить, так что просто улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь. Но я знаю, почему он так решил. Дело в сахаре. Точнее, в его отсутствии. Я его никогда не пробовала, как и бо́льшую часть нездоровой еды. Из сладостей я ем только мед и фрукты. Постоянный недостаток сахара делает меня удивительно спокойной, почти безмятежной и еще сильнее отдаляет от ровесников, которые большую часть дня скачут как кони. Не знаю, в диете ли дело или в высоких стандартах, которых я придерживаюсь, но меня постоянно принимают за вялого неамбициозного ребенка.

На самом деле я совсем не такая.

В своей голове я уже веду кампанию по завоеванию мира. В дополнение к гимнастике я начала плавать вместе с Фрэнком — к его полному восторгу — и теперь хожу на три дополнительных тренировки в неделю. Да, мне всего шесть, но я собираюсь стать самой быстрой, самой умной — лучшей во всем — и методично к этому иду.

Мы подходим к брусьям, и девочки смотрят на меня. Их шестеро, почти все меня старше и выглядят очень крепкими.

— Это Джен, Эшли, Меган, Эшли Л., Шэннон и Эшли С., — объясняет Пол.

— Привет. — Я улыбаюсь и мирно поднимаю руку.

— Девочки, — Пол кладет ладонь на мое напряженное плечо, — это Хабаб…джин. — С моим именем он не справился. — Она отовсюду, в том числе и из Индии.

Девочки переглядываются и усмехаются.

«Ну держись, Бхаджан», — думаю я.

Дорога домой занимает примерно сорок пять минут, и большую часть этого времени я безудержно рыдаю. За три часа тренировки меня дергали за волосы, спрашивая, почему они такие длинные; обливали водой и обсыпали тальком; говорили, что мое имя звучит как название неизлечимой болезни. Когда старший тренер на них шикнул, они прекратили, но в конце отвели меня в сторону и сообщили, что мой австралийско-африканский акцент невозможно понять. Когда я попыталась объясниться, Шэннон, заводила, отрезала:

— Все равно.

— В смысле? — Я в самом деле ничего не поняла.

— Все равно! Тебе что, не ясно?! — рявкнула Эшли Л., сжав кулаки.

Мы едем домой, и мысль о возвращении меня пугает.

— Почему они такие гадкие! — завываю я. — Они говорят всякие глупости. Никто не приводит логичных аргументов.

— Их по-другому воспитывали, — отвечает мама. — Именно так дети в школе разговаривают друг с другом. Поэтому мы решили учить вас дома.

— А почему они меня ненавидят? — Я стряхиваю тальк с ноги и вытираю нос рукавом футболки для кундалини-йоги.

— Ты не похожа на них. Они всю жизнь живут в одном месте с одними и теми же людьми. Ты им еще покажешь.

— Я не хочу быть другой… — Голос меня подводит.

Мама на мгновение отводит глаза от дороги, а я пинаю приборную панель, чтобы подчеркнуть свои слова.

— Ты совсем другая, милая, и всегда будешь другой. Помни, что ты — Харбхаджан.

В плохие моменты они всегда мне это говорят, но я не понимаю.

— И это тоже проблема, мама! Если бы меня звали Эшли, жизнь была бы проще.

Она долго молчит, что-то обдумывая.

— Понимаешь, быть такой, как все, не так уж хорошо. Отказаться от этого может быть очень сложно… Сложно покинуть место, где люди боятся быть храбрыми. — На ее лицо ложится тень. — Я выросла в таком месте.

Мое дыхание становится еле заметным. Она редко говорит о себе, и я очень стараюсь не спугнуть ее. Хочу, чтобы она говорила дальше.

— В детстве, во Франции?

— Гм… До того дня, когда я встретила твоего отца, и не подозревала, насколько важно мыслить самостоятельно. Иметь открытый разум, верить в правду, верить в жизнь. — Она смотрит на меня озорным и немного смущенным взглядом. — Надеюсь, однажды, когда ты станешь взрослой женщиной, поймешь, почему я так рада тому, что ты другая. Тому, что ты — это ты.

Но будущее кажется мне таким далеким, а детство длится вечно, и я не знаю, сколько еще смогу выносить эту ситуацию.

Мы въезжаем в темный двор, высокие резные ворота захлопываются за нами. Я вижу дом и радуюсь. Двухэтажный особняк с видом на район Грэйтер Ванкувер окружен деревьями и спрятан от всего мира, как и любит папа. Огромный двор, засаженный цветами, спускается по склону холма к нашему собственному бассейну и большому батуту — лучшему подарку на день рождения в моей жизни.

Открыв тяжелую дверь и скинув кроссовки, я влетаю в гостиную с деревянным полом. В ней стоят только пять пластиковых шезлонгов с непромокаемыми подушками в цветочек. Когда мы въехали, это показалось неплохим временным вариантом, но теперь, почти год спустя, бо́льшая часть дома все еще меблирована только садовыми аксессуарами. Иногда — например, прямо сейчас — это меня бесит. Полок нет, и все книги свалены у стены, а документы раскиданы по бежевому пластиковому столику для пикника, стоящему в столовой. Почему мы даже не пытаемся выглядеть нормально? Я прячу лицо в жесткую подушку и лежу молча.

За ужином Кьяра кажется очень мрачной, от Фрэнка пахнет хлоркой, а мама больше хлопочет у стола, чем ест с нами. Я смотрю в темноту за окном, ожидая яркого света фар, который возвещает о том, что новый папин «линкольн» заехал во двор. В последнее время он стал приезжать как раз к концу семейного ужина. Для человека, у которого нет работы, он очень много времени проводит вне дома. Это началось вскоре после приезда в Канаду, и между родителями стало расти напряжение. Когда он дома, всем немного неуютно, как будто мы чувствуем движение молекул в воздухе. Все держатся прямее. Мамина жестикуляция становится скромнее. Первый раз в жизни я понимаю, в чем дело: причина в допросе.

Папа прилетел в Канаду первым, остальные на пути из ЮАР задержались в Вене. В аэропорту Ванкувера на него обратили внимание, потому что он отказался отвечать на ряд вопросов. Когда сорок восемь часов спустя приехали мы, мама повела нас через таможню — прямо в ловушку. Нас разделили на целых три часа и допрашивали. Я оказалась в маленькой холодной комнате, и двое одутловатых пограничников, мужчина и женщина, по очереди задавали мне одни и те же вопросы.

— Откуда твои родители? — сочувственно спрашивал мужчина, моргая бледными водянистыми глазами.

— Не знаю.

— Где родились твои родители?

— Спросите папу.

— Мы спрашиваем тебя, зайчик, и тебе придется ответить.

Они говорили все жестче, и меня охватил дикий ужас. Ноги онемели. Пограничники переглянулись, а потом кисло улыбнулись мне.

— Вот, возьми конфетку. — Женщина протянула мне яркий шарик, блестящий в свете ламп.

Страх немедленно сменился гневом.

— Мне не разрешают есть сахар! — отчеканила я, схватившись за край стола потной ладонью.

Отодвигаясь, я увидела влажный след пальцев на столе. Отпечатки. Я незаметно протерла стол рукавом свитера, который мама связала по моей точной инструкции. Пушистый белый пуловер со священной индийской коровой и львом — моим знаком зодиака. Они держались за руки прямо у меня на груди.

Мужчина прекратил постукивать по столу ручкой, как будто заметил, что я сделала. Нахмурился, решив, что это невозможно: шестилетки не стирают отпечатки пальцев. Он откинулся на спинку стула, снова постучал ручкой и внимательно посмотрел на меня. Контраст между его мягкой тонкой рукой и сильной загорелой рукой отца помог мне вздернуть подбородок. Я впервые посмотрела пограничнику прямо в лицо.

— Почему твои родители…

— Спросите папу! — рявкнула я.

Когда мы наконец объединились, мама страшно злилась оттого, что меня увели одну. Но я думаю, что на самом деле ее расстроило то, что папа нас не предупредил. Я выяснила это, подслушивая: в нашей семье нет другого способа что-то узнать.

Сейчас мы сидим за столом, фары светят в кухонное окно, и я вздыхаю с облегчением.

— Привет. — Папа ставит на стойку термос с чаем, кладет бумаги и идет дальше, в гостиную. Я смотрю ему вслед, чувствуя, что напряжение становится еще сильнее. Или оно никуда не девалось уже какое-то время, а я просто не замечала, потому что еще слишком мала?

Ночью, когда в доме темно и тихо, я иногда брожу по коридорам, натянув огромную футболку плавательной команды и наслаждаясь странной красотой тишины. Шлепая по прохладным кухонным плиткам цвета кирпича, я слышу громкие голоса, доносящиеся сверху.

Пушистый белый ковер щекочет ноги, пока я поднимаюсь по лестнице, двигаясь, как в замедленной съемке, и останавливаюсь под дверью родительской спальни.

— Опять дразнить судьбу? Это опасно. Почему сейчас, когда мы наконец-то прижились здесь? — Мама не злится, но не понимает, в чем дело.

— Это всего-навсего пара интервью о рынке золота.

— Но мы здесь живем под другим именем. Твое фото было в газете. А если тебя узнают?

— Я здесь много лет не был.

— Но нас все равно смогут найти. Ты использовал свое настоящее имя!

Это привлекает мое внимание. Я не представляю, как зовут моих родителей или когда они родились. Брат с сестрой тоже не знают. Кьяра говорит, что знала, когда была совсем маленькая, но не может вспомнить. Мне всегда говорят, что это для моего же блага, на случай если меня будут спрашивать. И это правда, потому что на допросе в аэропорту мне было довольно легко — я все равно не смогла бы ничего сказать.

Известная мне семейная история начинается со встречи моих родителей. Обо всем, что случилось до этого великого дня, я имею очень смутное представление. Я знаю, что мама — француженка и что она работала во французском банке, где и встретила папу. Мне нравится слушать о том, как она открыла дверь важному клиенту, спросила, как дела, ожидая дежурного ответа. Мужчина же раскинул руки, широко улыбнулся и ответил: «Фантастически!» Они поженились через год, пару лет спустя родилась Кьяра, а вскоре после нее и Фрэнк. Через десять лет, которые ушли на «подготовку к такому счастью», как говорит папа, на свет появилась я. Это то, что мне известно. Остальное смутно, как будто затянуто туманом, плотным и неподвижным, таким же, что по утрам висит над Ванкувером. Если выйти наружу, ты как будто теряешься в нем — но и чувствуешь себя защищенной от всего мира, точно прячешься за белой мягкой подушкой.

— Мы так стараемся придумывать имена, легенды, вот это все, а потом ты даешь интервью под настоящим именем. Он нас выследит. Он сможет нас найти…

— Расслабься, я все улажу. Это бизнес.

— У нас хватает денег. Совсем не нужно раскрывать себя.

— Я все улажу, — решительно произносит он.

У себя в комнате я сворачиваюсь под одеялом и смотрю в окно на огоньки, мчащиеся по мосту Лайонс-Гейт. Когда ты подслушиваешь, то остаешься с информацией наедине. Ее ни с кем не обсудить, и в этом главная проблема. Закрывая глаза, я пытаюсь расслабиться. Папа обо всем позаботится. Он всегда так делает.

Но один вопрос меня никак не оставляет. Кто этот «он», о котором говорит мама?

— Не позволяй этим дурочкам на себя влиять. — Одна папина рука лежит на руле, другой он жестикулирует в такт своим мыслям. Мы едем на гимнастику. — Они просто недоразвитый скот. Естественно, что они ополчаются на тебя, мой маленький независимый мыслитель.

— Но что мне делать? Они страшные!

— Улыбайся. Не давай им понять, что они тебя задели. Не доставляй им удовольствия тебя расстроить.

— Но они меня расстраивают! — Я не понимаю его.

— Конечно, но зачем им это знать? Сила в том, чтобы уметь справляться с враждебностью. Улыбайся и плати этим филистеркам той же монетой.

Я с сомнением смотрю на свои голые коленки, не зная, кто такие филистерки.

— Я буду рядом все время, — говорит он. — Приходи ко мне, если что-то понадобится. Разобьем пару голов.

В раздевалке я натягиваю любимое синее трико и делаю глубокий вдох. Когда я вырасту, все станет лучше. Должно стать легче. Расправив плечи, выхожу в зал, где другие девочки делают растяжку, и тут же замираю, борясь с желанием спрятаться и подождать, когда стану взрослой. Но ощущение присутствия где-то рядом отца придает мне сил. Задрав подбородок, я иду навстречу девочкам и улыбаюсь.

Вскоре после этого я замечаю, что начинаю глохнуть.

Это происходит постепенно. Я жду своей очереди рядом с другими, но вдруг понимаю, что почти их не слышу. Я прошу Эшли Л. повторить, но разбираю только каждое второе или третье слово.

— У тебя со слухом что-то, что ли? — Даже Шэннон слегка встревожена.

Два дня спустя я впервые оказываюсь у отиатра. Мне редко приходилось бывать у докторов, меня никогда не прививали, и от всех этих грозных металлических штук у меня громко колотится сердце. Рядом стоит папа. Входит врач, на вид одновременно дружелюбный и лживый, и начинает тыкать меня стальными инструментами.

— Пока я не вижу ничего необычного. — Он пожимает плечами. — Но мы можем провести кое-какие исследования. Сейчас ты хорошо слышишь?

— Сейчас да. Это иногда накатывает.

— Гм… По-моему, нет никаких проблем. Ты уверена, что не придумываешь?

— Шарлатан! — бушует папа, когда мы выходим. — Самый обычный представитель медицинской профессии.

— Знаю. — Полная возмущения, я шагаю рядом.

Мы исправляем ситуацию визитом в самое наше любимое место в мире, сыпем корицу в горячий яблочный сидр из «Старбакса» и переживаем столкновение с нормальностью.

Но глухота повторяется снова.

Я стою на руках на бревне, в четырех футах над полом, когда кто-то вдруг бьет по бревну так, что оно начинает дрожать. Потеряв равновесие, я падаю на мат и непонимающе оглядываюсь.

— Ты что, не слышала? Очередь Эшли! — Девочки встревоженно смотрят на меня.

Кажется, моя гордая улыбка немного их присмирила. Если я оглохну, у меня останется хотя бы это утешение.

Через два дня меня ведут чистить уши.

— Будет немного больно, — предупреждает врач и гладит меня по руке, опуская кресло горизонтально.

Она врет. Пятнадцатиминутная процедура причиняет такую боль, что потом мне с трудом удается стоять. Я полностью утратила равновесие.

После процедуры, за «лекарством» из «Старбакса», я клянусь, что больше никогда в жизни не пойду к людям в белых халатах. Обычно мы ходим к пахнущим пачули целительницам в цветастых юбках. Завариваем пару травок — и все приходит в норму.

А потом вдруг во время соревнования по гимнастике я понимаю, в чем дело.

Мы все выглядим очень симпатично в одинаковых трико с длинными рукавами — красных с серебряным кленовым листом. Волосы у всех затянуты в пучки и залиты лаком. Мы разминаемся для первого номера, когда меня пугает дикий вопль с трибун — папин боевой клич. После чистки ушей все стало ужасно громким.

Эшли касается моей руки и что-то говорит. Но я ее не слышу. Я напрягаюсь, внутри растет знакомая паника. Шэннон стоит рядом и бурно жестикулирует, но я не понимаю ни слова.

Нас замечает девочка из другой команды.

— Вы что делаете? — с интересом спрашивает она, и я понимаю, что ее слышу отлично. — Это шутка такая? Почему вы молча шевелите губами?

Я чувствую, как у меня открывается рот, и не могу закрыть его. Девочки вдруг оказываются страшно чем-то заняты: растягиваются, бегут на месте, напряженно смотрят в потолок. Меня заливает горячая волна унижения. Все это время они надо мной издевались, делали вид, что говорят, не издавая ни звука, заставляли чувствовать, что я схожу с ума. Я инстинктивно ищу поддержки у трибун. Семья заметила, что что-то не так. Папа строго смотрит на меня и указывает на глаза. В словаре сигналов, известных всем спортсменам, это означает «сосредоточься».

Разминая ноги, я пытаюсь спрятать боль. Может быть, улыбаться им в лицо было не самой лучшей идеей. Но я зашла слишком далеко, чтобы разворачиваться или менять курс. Что еще можно сделать в такой ситуации? Показать, что ты несчастна, и рассчитывать на чужое снисхождение?

Судьи поднимают красный флажок. Мой выход.Я сглатываю, вскидываю руки, приветствуя их, и улыбаюсь.

В жизни именно так и бывает? Ты не знаешь, сработает ли что-то, но идея кажется тебе неплохой, и ты идешь вперед, улыбаясь вопреки всему.

Безрассудный мамин оптимизм приводит к тому, что она не бросает попытки меня социализировать. Лично мне и без сверстников нормально, но мама успела основать в Ванкувере клуб математического счета, детский кукольный театр и художественную мастерскую, в которой огромная женщина в разноцветном балахоне говорит мне, что я трачу слишком много краски. Кажется, еще я трачу слишком много клея, глины, бумаги, блесток и ее терпения.

Остальные дети — хорошо воспитанные уроженцы Британской Колумбии, найденные мамой в магазине здоровой еды «Уайл Оутс» или в плавательном клубе. Они понимают концепцию умеренности, а я считаю, что бывает только «да» или «нет». Либо мне что-то запрещено, например сахар или негативное отношение к жизни, либо я лечу вперед на всех парах. Короче говоря, я — кошмар любого школьного учителя и мечта любого спортивного тренера.

Сегодня мне велено надеть красивое розовое платье и спуститься вниз в безбожные семь тридцать утра. Все собрались, чтобы отвезти меня в новое место под названием «воскресная школа». Меня смущает этот западный ритуал, и я несколько раз спрашиваю, почему именно сегодня, ведь мы могли бы поспать вместо этого. В смысле, почему бы не перенести все на вторник?

— Христиане ходят в церковь по воскресеньям. — Папа сворачивает на незнакомую улицу, обсаженную деревьями.

— Мы идем в церковь? — Я выпрямляюсь.

Раньше мне приходилось бывать только в храмах и ашрамах. Церковь, какая экзотика!

Я расправляю подол платья, мы заезжаем на парковку большого здания с заостренной крышей. Оттуда уже выезжает целая вереница минивэнов. Фрэнк ухмыляется, Кьяра слишком сочувственно гладит меня по плечу, и я оказываюсь в распоряжении мисс Лауры, очень жизнерадостной на вид женщины, которая пугающе веселым голосом спрашивает, как у меня дела. Как будто я слабоумная.

Мы, по обыкновению, опоздали. Группа из двенадцати детей уже сидит на полу, все очень аккуратные и милые. Впрочем, они кажутся вполне дружелюбными и охотно двигаются, давая мне место в круге. Отлично.

— Добро пожаловать в воскресную школу! — Учительница закладывает за ухо прядь блестящих темных волос и радостно улыбается нам. — Сегодня у нас появилась новая подруга, ее зовут Бууу-хан. Давайте с ней поздороваемся.

— Привет, Бууу-хан, — послушно повторяет круг.

— Привет. — Я поднимаю руку.

Кто-то машет мне в ответ, но потом мы понимаем, что это выглядит странно, и поворачиваемся к учительнице, ожидая дальнейших указаний.

— Сегодня мы поговорим об Иисусе и о том, что Он для нас значит.

Ну ладно, что-то, наверное, значит. Я жду, что она расскажет еще.

— Как Иисус влияет на вашу жизнь? Вы близки к Нему?

Мне становится неуютно. Но все вроде ее слушают.

— Мы знаем, что Он наблюдает за нами и видит все, что мы делаем. Поэтому важно быть хорошими. Но что вы сами думаете об Иисусе?

Кажется, сейчас придется говорить. Что это за Иисус вообще? Почему мы должны о нем знать? Они проходили это на прошлой неделе?

— Меган? — Учительница указывает на хорошенькую девочку рядом со мной.

Косичка у нее завязана изумрудной ленточкой. Почему у нас никогда нет времени, чтобы украсить меня?

— Он смотрит за нами, — говорит Меган с такой убежденностью, что ей сложно не поверить. — И следит, чтобы люди поступали правильно.

Я впитываю все это, но пока не понимаю, что сижу рядом с Меган и что с вероятностью пятьдесят процентов следующей спросят меня.

— Бууу-хан?

Нет!

— Да! — твердо говорю я. Я не могу предать семью и поэтому ищу подходящий ответ. — Думаю, что я… похожа на него.

Я замолкаю и жду реакции. На верном ли я пути? Кажется, никто не возмущен, поэтому я уже увереннее продолжаю:

— Да. Я как он. Он довольно милый…

Мисс Лаура хмурится.

— Я не уверена… — жалобно заключаю я, оставляя вопрос открытым.

— Хм… — Она впивается в меня взглядом: — Но что Иисус значит для тебя? Что Он символизирует?

Все на меня смотрят, и я отчаянно перебираю полученную мной информацию. Мужчина. Следит за вами. Проверяет, как вы себя ведете…

— Интерпол! — триумфально объявляю я. В то же мгновение я понимаю, что не права. Я спешу объяснить: — Ну, знаете, как копы, которые за вами следят.

Когда это наконец заканчивается, папа ведет меня к машине. В ужасе оттого, что раскрыла семью, я сажусь между Фрэнком и Кьярой.

— Как все прошло? — с надеждой спрашивает мама.

— Ее выгнали из воскресной школы, — отвечает папа, заводит двигатель и начинает хохотать.

Плечи мамы трясутся, она прижимается лбом к приборной панели и тоже смеется. Мне становится так легко, что я даже забываю, что надо расстраиваться. Я ведь вообще не знала, как себя вести.

— Браво, Бхаджан! — Папа поворачивается ко мне и улыбается. Он гордится моим изгнанием из церкви. — Интерпол! Вот это и есть независимое мышление!

— Вообще надо было дать мне инструкции! — Мое облегчение переходит в негодование. — Там так говорили об этом Иисусе, как будто он Бог!

Глава 6 Ванкувер, 7 лет

Поле покрыто разноцветными шатрами, повсюду мерцают огоньки портативных грилей. Аромат хотдогов и острой горчицы смешивается с запахом свежескошенной травы. Начались летние соревнования по плаванию — и гонка за право участвовать в национальных. Я по-прежнему посвящаю себя двум видам спорта, потому что должна быть лучше всех. Конечно, хрящи в запястьях сильно пострадали от гимнастики, а плечи постоянно болят от плавания, но после двух лет в команде Фрэнка я наконец-то готова попробовать пробиться на национальные соревнования.

Сегодня устраивают квалификационные заплывы. Единственный, в котором я участвую, на пятьдесят метров вольным стилем, начнется только через три часа. Поэтому я тихо иду по лесу и прячусь за гигантским деревом, а остальные члены команды — не крутые конечно, крутые в прятки не играют — меня ищут. Солнечный свет пробивается сквозь листья, рисует узоры на траве, лес источает теплый аромат хвои и земли. Я слышу, как хрустят иглы под ногами преследователей. Но деревьям здесь сотни лет, за каждым стволом может спрятаться вся команда. Британская Колумбия — идеальное место, чтобы исчезнуть. Возможно, мы здесь именно поэтому.

Шаркая широкими красными биркенштоками, я подхожу к дереву, прижимаю саднящие ладони к грубой коре и глубоко дышу. Здесь так мирно. Я знаю, что мама в это самое мгновение кипятит воду для растворимого органического горохового супа. Папа утверждает, что все вокруг могут сколько угодно загрязнять свое тело пончиками и лимонадом, а мы помедитируем, а потом перекусим миндалем и сушеными водорослями.

Мне нужна помощь. Всего пару недель назад консорциум мамаш пловчих пригрозил официально изгнать меня из моей возрастной группы. Они видели, что после каждой тренировки я остаюсь вместе с Фрэнком и наворачиваю бесконечные круги. Мамаши заявили, что я пытаюсь стать «слишком быстрой», и потребовали мое свидетельство о рождении — как доказательство того, что я не парень двадцати одного года от роду.

По правде говоря, я не рождена для этого вида спорта. Я слишком стройная, почти хрупкая, особенно по сравнению с моими мускулистыми соперницами. Но они не одержимы, в отличие от меня. Они отвлекаются на собственную жизнь, а моя жизнь и есть плавание. Когда мы наконец нашли мое очередное фальшивое свидетельство о рождении с настоящей датой и ненастоящей фамилией, которой мы здесь пользуемся, меня уже выгнали. Мне семь, но соревноваться придется с девочками на год меня старше. Это еще одна из причин, почему мне хочется иметь более уютный дом. Зачем тратить тысячи баксов на фальшивые документы, если их даже не найти под книгами и баночками из-под витаминов?

В прохладе нашего шатра я сажусь на одеяло, скрестив ноги, и дую на бледный гороховый суп.

— На тебя так приятно смотреть сейчас, Бхаджан, — нежно говорит мама.

Я вопросительно приподнимаю брови. В смысле? С полным ртом я особенно хороша?

— Ты такая естественная, грязная, с листьями в волосах. Я так счастлива! Я не хотела, чтобы ты росла в пятизвездочных отелях. Это неправильно.

— Давай честно, мам: тебе надоело мое пышное платье?

— Платье отличное! — Она подмигивает. — Я хочу, чтобы ты знала, что не должна быть идеальной. Я люблю свою Бхаджан в любом виде. — Она становится серьезной, и какое-то время мы сидим молча.

Часто, когда она на меня так смотрит, я ощущаю умиротворение оттого, как просто она ко мне относится. Я хотела бы суметь объяснить, что вовсе не ее я пытаюсь впечатлить. Не ее лицо я выглядываю в толпе родителей, если не занимаю первого места. Но вместо этого я отхлебываю суп, и мы улыбаемся друг другу. У меня к зубу прилипла шкурка горошины.

В сумерках, после соревнований, мы с Фрэнком и Кьярой сидим на улице, измотанные и обгоревшие, смотрим, как танцуют в воздухе светлячки и как гаснут последние грили. Взрослые вечно говорят, что детям не хватает ума, чтобы ценить собственную юность. Но я с этим не согласна. Мы чувствуем волшебство лета. После постоянных переездов эти бесконечные дни, заполненные запахом хлорки и крема от загара, кажутся совершенно невероятными. У остальных всегда есть следующее лето и следующий год. Для нас любой день может оказаться последним.

Очередной папин инновационный проект рождается в разговоре с другим папой по имени Стефан во время тренировки по плаванию. Узнав, что Стефан запатентовал нечто под названием «спиннер», папа уговорил его создать партнерство и заработать пару миллионов. Спиннер — всего за 9,99! — представлял собой плоский кусок пластмассы с плавно изогнутым дном. Его полагалось ставить на пол и тренировать с его помощью умение держать баланс, например, при вращении.

Конвейер, использующий детский труд, вырастает в столовой, рядом с большим пластиковым столом, заваленным деталями спиннеров и упаковочным материалом. Кьяра пишет на коробках адреса, передает коробки мне, я кладу внутрь все необходимое и отдаю Фрэнку, который их закрывает. Примерно через час наша работа становится спорой и ритмичной.

Очень приятно сидеть в нашем милом доме с видом на залив и заниматься чем-то вместе. Тем более участвовать в таком чудесном и огромном предприятии. Семейное единство меня пьянит. Да, нам не всегда удается сесть в одно время за ужин, но мы работаем как хорошо отлаженная машина и заказы выполняем в срок. Папа довольно поглядывает на нас, разбирая почту и разглядывая новую рекламу спиннеров, которую набросал характерными для него смелыми штрихами. Во время перерыва я проверяю, что у него вышло. Это яркий плакат с большой красной звездой в центре. На ней написано: «Как в телевизоре!»

Разумеется, по телевизору этого никогда не показывали.

— Вставки видишь? — спрашивает он, протягивая мне листок.

В одной из многочисленных книг мы недавно прочитали об образах в рекламе, воздействующих на подсознание, и на прилагавшихся фотографиях пытались разглядеть, например, черепа в кубиках льда в стакане виски. Куда бы мы ни отправлялись и как бы быстро ни приходилось собираться, книги мы никогда не бросали. По меньшей мере один чемодан всегда был набит книгами о религии, истории, мировой политике и теориях заговора. Папа вечно искал ответы, пытался понять реальность. А поскольку телевизора у нас почти никогда не было, мы, дети, следовали его примеру, поглощая горы книг о неизведанном. Без папиной помощи я бы не разобралась в том, что он велел мне читать, но, к счастью, поговорить он всегда любил. Но все-таки меня здорово удивило, что символы смерти, спрятанные в рекламе, значительно поднимают продажи.

— Ты вставил сюда череп? — Я щурюсь, разглядывая рекламу спиннера.

— Ну, я думал о чем-то таком, но смерть не для нашей целевой аудитории. Она эффективнее для алкоголя и сигарет.

— Ага.

— В бизнесе важно понимать, кто твой покупатель. Поэтому я вставил слово «весело». Незаметно, конечно.

Я понимающе киваю. Отличное решение, если кого-то интересует мое мнение.

В те редкие дни, когда у меня нет тренировок, я люблю вместе с мамой забирать Кьяру из колледжа травников, где она готовится к экзаменам по природному целительству. Это известная школа и одно из лучших мест для изучения альтернативной медицины, но я все равно не могу перестать смеяться над странными студентами. Моя любимица — девушка, которая считает себя ангелом, — одевается исключительно в белое и ест только веганскую белую еду. Она изучает нутрициологию, а сама сидит на диете из белого хлеба, сэндвичах с соевым маслом и цветной капусте на пару. Пару раз я спрашивала у «ангела», не видит ли она тут противоречия, но мне ни разу не удавалось ее задеть.

Кьяра, раздраженная моим недавним допросом ее однокурсницы, плюхается на переднее сиденье рядом с мамой.

— А как же бананы? — подаю я голос с заднего сиденья.

— Бхаджан, прекрати, — вздыхает Кьяра.

— Это нормальный вопрос, — протестую я. — Может ли ангел есть что-то желтое снаружи, но белое внутри?

— Гм.

— Хорошо, — скалюсь я. — Спрошу сама на следующей неделе.

— Меня бесит, что она над ними издевается, — злобно говорит Кьяра маме. — Я ведь даже не сама решила здесь учиться. Я хотела в нормальный колледж.

— Но тебе здесь нравится!

Я виновато сползаю со своего сиденья. Этот спор тянется уже много недель. Поскольку папе возразить невозможно, Кьяра срывается на маме, которая нам всегда сочувствует.

— Сейчас нравится, а сначала не нравилось! — Кьяра близка к истерике, она покраснела, волосы растрепались. — Все девочки моего возраста делают что хотят! А за мной постоянно следят!

— Делать все, что угодно, — не всегда хорошо. — Мама открывает дверь, и мы заходим в дом. — Если ты хотя бы на секунду об этом задумаешься…

— Не смей говорить мне, что делать!

Внезапно Кьяра сильно пинает маму в голень своим коленом. Я в ужасе хватаю ртом воздух, а сестра с неожиданной яростью наносит второй удар.

Дальше все происходит и очень быстро, и невероятно медленно. Папа сбегает по лестнице из гостиной в прихожую. Четыре больших шага — и он оказывается подле Кьяры. Его кулак врезается в ее челюсть, у нее подкашиваются ноги, и она падает.

— Хватит! — рычит он на Кьяру, разворачивается и выходит.

Я инстинктивно отпрыгиваю, когда он проходит мимо.

Возникает странное чувство нереальности происходящего. Все замирают на месте и молчат. Мы с мамой стоим, Кьяра лежит на полу. Потом, не глядя нам в глаза, Кьяра встает, собирает вещи и идет вверх по лестнице. Немного помедлив, мама тоже уходит, но в другую сторону.

Я оглядываю пустое помещение, где слышен только стук моего сердца. Выглядит все нормально. Все спокойно, на деревянном полу ни пятнышка. Я аккуратно ставлю туфли у двери. Как будто ничего не случилось.

Глава 7 Британская Колумбия, 7 лет

Рассвет только начинает заниматься, когда я поднимаюсь на небольшой холм, с которого открывается вид на олимпийских размеров плавательный комплекс, где проводятся национальные соревнования. Огромное здание, выступающее из тумана, пугает само по себе, а на поле рядом с ним еще виднеются ряды палаток. Все это похоже на военный лагерь, где царят дети в тренировочных костюмах, победившие сотни других детей, чтобы попасть сюда. Я стою на траве и вдыхаю прохладный воздух. Роса сияет, как капли чистого света. Часы тренировок сконцентрировались в один летний день за пределами Ванкувера.

— Доллар за твои мысли. — Папа стоит у меня за спиной, а остальные смотрят снизу.

— Разве не пенни?

— Инфляция, Бхаджан. — Он сдвигает панаму на затылок, и мы созерцаем панораму.

— Просто… — я переступаю мокрыми кедами, — чем быстрее я плыву, тем меньше люди меня любят. Я имею в виду в основном Сару, мою ближайшую подругу по команде, которая всегда меня опережает. Но с недавних пор — совсем ненамного. И теперь, когда нас разделяет всего секунда, она смотрит на меня совсем по-другому.

— Ну, — папа взваливает на плечо сложенную палатку, — иногда надо выбирать: быть любимой или быть лучшей.

Рев тысяч зрителей эхом отдается от стен огромного бассейна. Вряд ли кто-то думал, что я сумею попасть в финал в этой возрастной группе, и меня почти не держат ноги. Когда мы на мгновение останавливаемся, я закрываю глаза и представляю заплыв, как учил меня папа. Пытаюсь вообразить каждую мелочь, каждое ощущение.

Крики затихают, когда мы снимаем спортивные костюмы и встаем за стартовыми тумбами. Я рядом с Сарой, нам достались центральные дорожки. Мы не смотрим друг на друга.

— Пловцы, по местам!

Мы влезем на тумбы. Вода сверкает, как заиндевевшая трава.

— На старт!

Я в последний раз поправляю свою черную шапочку. Папа, не в силах противостоять консорциуму мамаш, принял их слова очень близко к сердцу и написал «Слишком быстро» над моим левым ухом, рядом с логотипом «Speedo».

— Внимание…

Звучит выстрел — и мы взлетаем в воздух. Как только вокруг меня смыкается вода, я понимаю, что нырнула правильно. Но, выныривая для гребка, вижу то, что совсем не хочу видеть. Ноги. Впереди меня.

Сара меня обошла — как обычно. Я стискиваю зубы, пытаясь хотя бы догнать ее, но тут она совершает невероятный поступок. Она оглядывается. Под водой я вижу, как она неуклюже выгибает шею, чтобы посмотреть, где я. Нас учили никогда так не делать, потому что это снижает скорость. Но у меня появляется надежда. Сара меня боится.

Я не дышу, чтобы сберечь время. Вода пенится от моих мощных гребков, я ничего не вижу. Нужно просто плыть вперед, как можно быстрее. Сердце стучит, легкие горят, я натыкаюсь ладонью на датчик и выскакиваю на поверхность, отчаянно хватая ртом воздух. Слева Сара держится за бортик, тяжело дыша и ища взглядом большую электронную доску. Несколько секунд спустя на ней появляются наши имена. Я нахожу себя — я на шестом месте, а Сара строчкой выше, на пятом. Здесь, на национальных соревнованиях, нам даже не приблизиться к победе.

Ладно. Я стягиваю шапочку, очки и ненадолго опускаюсь под воду, чтобы остыть. Вынырнув и откинув назад голову, сразу вижу свою стартовую тумбу. На белом фоне виднеется черный номер. Шестой. Только сейчас я понимаю то, что все поняли гораздо раньше. Нас перечислили в порядке занятых дорожек. Справа от моей фамилии горит надпись: первое место.

Не думая, я протягиваю руку и трогаю Сару за плечо. Но она швыряет шапочку и очки на бортик и вылезает, ни на кого не глядя.

Десять минут спустя я босиком стою на траве за дверью стадиона и жду, когда моя банда спустится с трибун и подхватит меня. Сара, стоящая в нескольких метрах, смотрит в другую сторону и меня игнорирует. Открывается дверь, и появляется ее мама: она двигается резко и укоризненно качает головой. Протягивает Саре полотенце. Сара пытается что-то сказать, едва ли не умоляющим тоном. Мама с презрением отмахивается от нее и подходит ко мне.

Сара осталась одна. Она накинула полотенце на плечи и грызет его уголок. Я боялась того, что она сейчас чувствует, — боялась не оправдать ожидания. Испугаться и обернуться на соперницу, которая плавает совсем не так быстро, но гораздо больше хочет победить. Глядя, как уходит Сара, я вместе с радостью от выигрыша чувствую острый укол одиночества и смотрю в землю. Я пожертвовала дружбой ради победы? Ради того, чтобы стать лучшей в глазах отца? Ее фигурка становится все меньше — просто точка на краю зеленого поля. И тут я понимаю, что это никогда не имело никакого отношения к нам.

Этот день и этот заплыв останутся со мной навсегда. Но не потому, что я победила. А потому, что, стоя босиком на траве, впервые задумалась, почему мой отец так высоко поднимает планку, но при этом совершенно не думает о медалях или чужой похвале. Дело не в том, чтобы прийти первой, — я уже делала это раньше. Много, много раз. Он месяцами учил меня визуализировать невозможное, я почти чувствовала воду и стук собственного сердца. Мне не хватало чисто физической силы, чтобы справиться. Но он заставил меня это представить. Я поверила — и победила. Это было похоже на магию.

Металлическая дверь распахивается, и моя семья выбегает наружу. Я свисаю с папиного плеча вниз головой, Фрэнк щекочет мне живот, и мир начинает приходить в норму. Я понимаю, что этот заплыв доказал верность папиной философии: как бы ты ни боялся, сколько бы людей за тобой ни гнались, никогда не оглядывайся.

Глава 8 Ванкувер, 8 лет

Звонок в дверь знаменует начало конца.

Раньше я никогда его не слышала и теперь удивленно оглядываюсь. Девять вечера. Никто не знает, где мы живем. Через мгновение мы начинаем паниковать. Мама выглядывает из бокового окна.

— Это Стефан. Кажется, сердится.

Стефан, папин партнер по спиннерному бизнесу, недавно начал задавать лишние вопросы. Например, почему папа не хочет видеть в официальных документах свою фамилию.

— Черт, как он нас нашел? — шипит папа.

— Проследил за машиной, скорее всего. — Мама отходит от окна.

— Ты что, не заметила?

— Я всегда смотрю, нет ли «хвоста», — защищается мама.

На самом деле именно папа иногда об этом забывает. Мы часто отвлекаемся, когда он позволяет мне порулить на последнем отрезке пути или когда я вылезаю и цепляюсь за капот, а он виляет по дороге, делая вид, что пытается меня сбросить.

Снова звенит звонок.

— Я знаю, что ты там! — кричит Стефан из-за двери. — Если не откроешь, я вызову полицию!

С маминого лица исчезают все краски. Неважно, есть ли у Стефана что-то на нас: мы должны избегать контактов с копами любой ценой.

— Поговори с ним, успокой, — велит папа маме, а сам выскальзывает через заднюю дверь в темный сад.

Через несколько секунд я вижу, как он бежит по холму к бассейну, а потом исчезает в лесу.

Мама глубоко вздыхает и идет открывать дверь. Я прячусь за Кьярой, и мы слушаем разговор на повышенных тонах.

— Нельзя задумать бизнес, а потом заявить, что твое имя нигде не должно светиться! Я вложил кучу денег, а он хочет увильнуть?

— Он оставляет тебе все. По-моему, неплохо.

Как это характерно для папы: придумать что-нибудь, добиться успеха и немедленно потерять интерес.

— Да что за тайны у вас такие? Вы что-то скрываете?! — орет Стефан.

Мы с Кьярой встревоженно переглядываемся, а Фрэнк подходит к маме. К восемнадцати годам он вырос до шести футов двух дюймов — и весьма мускулистых шести футов. Кажется, это приводит Стефана в чувство, так что он прекращает орать.

— Что-то тут нечисто. И я выясню что!

Я успеваю заметить, как он вздергивает подбородок, но тут мама закрывает дверь.

Часом позже возвращается из темноты папа, и тут все разваливается.

Мы с Фрэнком и Кьярой ждем во дворе, пока родители разговаривают в доме. Кухонный свет освещает их. Через некоторое время к нам выходит мама.

— Нам придется уехать, — устало сообщает она.

— Нет! — Кьяра немедленно начинает плакать. — У меня только все в колледже наладилось.

— Извини. Но ваш отец говорит, что оставаться слишком опасно.

Я вижу, что мама тоже плачет, и сердце у меня сжимается.

— Все будет хорошо, мам, — машинально говорю я, изображая улыбку.

— Не будет, не будет! — завывает Кьяра.

— Заткнись! — орет Фрэнк.

Мама прижимает ладонь ко лбу.

— Он хочет уехать не позже завтрашнего утра, — говорит она. — Так что придется собираться прямо сейчас.

Я чуть не задыхаюсь. Покидать город без предупреждения я привыкла, но это всегда были места, где мы проводили совсем немного времени. Здесь я успела завести друзей. Через пару дней будет день рождения на катке, скоро соревнования по гимнастике, а в следующем году, летом, — по плаванию…

К четырем утра по дому будто пронесся торнадо. Одежда, книги и игрушки раскиданы по полу, между ними стоят чемоданы.

— Я не понимаю, почему это так необходимо! Мы не сделали ничего плохого! — Услышав мамин голос, который доносится из гостиной, где папа жжет в камине деловые бумаги, мы прекращаем укладывать вещи и обращаемся в слух.

— То есть ты хочешь подвергнуть всех риску, только чтобы здесь задержаться? — В папином тоне слышна угроза.

— Но мы ничем не рискуем! Дети наконец-то прижились здесь! У нас нормальная жизнь! Это заняло два года! У них есть друзья, и все хорошо…

— Вот так люди и попадаются! Они размягчаются и делаются сентиментальными! Хочешь всё сорвать? Подставить всех под удар? Пожалуйста, давай останемся!

Наступает тишина. Когда мама снова начинает говорить, я слышу, что она едва сдерживает слезы:

— Хорошо, хорошо. Я просто беспокоюсь за них. Им все время приходится начинать все сначала.

— Это полезно. Это закаляет. Давай собирать вещи.

Через три часа мы уже в аэропорту — сонные, с четырнадцатью чемоданами и кучей сумок. Большая часть нашего имущества брошена, все, на чем есть наши имена, полетело в камин или в случайный мусорный бак по пути к аэропорту. Мы с Кьярой и Фрэнком таскаем багаж, пока мама с папой бегают вдоль касс, пытаясь найти чартер, на котором можно улететь, не внося свои имена в список пассажиров.

Я дрожу на холодном осеннем ветру, над головой ревут самолеты, заглушая мои мысли. Я не успела поспать или хотя бы остановиться и подумать, и я не знаю, чего хочу. Грузя чемоданы на тележки, Фрэнк смотрит на Кьяру и вздыхает. Она, как обычно, нацепила на себя несколько слоев потертых шмоток всех оттенков серого и коричневого. Мы подозреваем, что она просто хочет нас побесить, и у нее это получается.

— Почему ты пытаешься выглядеть как нищенка? — хмурится Фрэнк.

— Ты правда считаешь, что сейчас надо думать именно об этом? — Она поджимает губы и поднимает широкую бровь.

— Да. Так я и думаю.

Я узнаю, что мы летим в Торонто, только сев в кресло у иллюминатора и пристегнувшись. По крайней мере, сейчас мы летим именно туда. Прямые перелеты для любителей. Чтобы сбить погоню со следа, нужны пересадки. В международном аэропорту Торонто папа выбирает нам страну для жизни, смотря на табло и выискивая ближайшие самолеты. Цифры и названия, коротко щелкая, меняются, а мимо проходят идеальные незнакомцы с маленькими черными чемоданчиками. Меня зачаровывает концепция «путешествий налегке». До пяти лет я не понимала, что остальным людям не нужно тащить в аэропорт все, что у них есть. Я думала, что они так и живут, с одним аккуратным чемоданчиком.

Папа выбирает рейс, но я все еще ничего не знаю. Пока я смотрю на родителей, мама кладет руку ему на плечо и что-то тихо говорит. Кажется, задает вопрос. Потом она уходит, держа в руке карточку для международных звонков. Это важно. Неотслеживаемый звонок из аэропорта города, в котором ты не будешь задерживаться, — вполне достаточная мера предосторожности. В телефонной будке на другой стороне сверкающего белого терминала мама странным образом преображается. Она как будто становится меньше.

Я ускользаю от остальных и иду к ней. Мама говорит на языке, который я раньше никогда не слышала, он как будто состоит из одних шершавых согласных. По ее лицу текут слезы. Я тянусь к ней, но тут кто-то хватает меня за плечо. Это папа. Он злобно тащит меня к брату с сестрой, пальцы впиваются мне в руку. Наконец он оставляет меня и идет посмотреть номер гейта. Я не понимаю, что я сделала не так, и пытаю Фрэнка и Кьяру, пока Кьяра не уходит. Брат отмахивается.

— Ну пожалуйста, — шепчу я. — Мне никто ничего не говорит. Я умею молчать, ты же знаешь!

— Ты правда хочешь знать? — Фрэнк в упор смотрит на меня своими темными глазами. — Она звонит своему отцу.

Мне непонятно. Я всегда считала, что ее родители умерли.

— Почему тогда она такая грустная?

Когда он отвечает, его голос звучит так странно, что я отступаю на шаг.

— Потому что это он нас преследует.

Глава 9 Германия, 8 лет

Флуоресцентные огни аэропорта, багажная лента, похожая на извивающуюся серебряную змею, и снова люди с аккуратными чемоданчиками. На улице холодный воздух забирается под легкую куртку. Мы загружаемся в два такси, с трудом впихивая чемоданы. Я пытаюсь размять затекшие запястья, но боль терзает руки. Последние несколько месяцев становится только хуже, и, кажется, уже нет способа это исправить.

— Итак, вот наш план, — объявляет папа через полчаса, когда мы оказываемся на центральном железнодорожном вокзале Франкфурта. — Садимся на первый поезд до Ганновера, а там снова пересядем. — Судя по всему, пока я была в туалете, они решили поехать в Гамбург. Скорее всего, потому, что там находится один из самых известных плавательных комплексов мира.

— Может, сначала найдем отель и передохнем? — осторожно предлагает мама.

— Нет, надо двигаться.

На вокзал прибывает поезд и с шипением раскрывает пневматические двери.

— Глядите-ка, — папа смотрит на часы, — точно по расписанию. Немецкая эффективность, Бхаджан. Именно так они чуть не выиграли войну.

Мы только-только успеваем распихать свои вещи по купе, а за окнами уже пролетает незнакомый пейзаж. И тут папа слышит объявление о следующей станции и настораживается.

— Еще не пора? Тут все называется одинаково, какой-нибудь БаденВаденБургерДорф.

— Да, нам выходить. — Мама смотрит в билеты.

— Багаж к выходу, — приказывает папа, и я сую ноги в расшнурованные кроссовки.

Мы успеваем собраться примерно на четверть, когда понимаем, что очень плохо рассчитали время. Поезд уже замедляется и въезжает на станцию, а большая часть багажа так и лежит в купе. Мы с Фрэнком и Кьярой одновременно бросаемся вперед и застреваем в дверях, толкая друг друга.

Когда дверь открывается, у папы висит по сумке на каждом плече и одна на шее. Наклонившись над ступенями, он выкидывает все это из поезда. Фрэнк подходит к дверям следом за ним.

— Нет! — кричит папа. — Просто кидай!

Фрэнк выкидывает вещи из дверей. Они пролетают по воздуху и ударяются о платформу на глазах у изумленных пассажиров.

Игнорируя боль в запястьях, я хватаю последнюю сумку и бегу к дверям, когда слышу зловещий щелчок. Двери начинают закрываться. Моя семья смотрит на меня с платформы и тут же срывается вслед за поездом, размахивая руками:

— Прыгай, Бхаджан!

— Бхаджан, сюда!

Я лечу со второй ступеньки, двери поезда смыкаются у меня за спиной. Приземлившись на бок, я машинально сгибаю колени, перекатываюсь в сторону и неуклюже замираю.

Вот почему всех детей нужно отдавать на дзюдо — никогда не знаешь, где придется падать.

Когда мы оказываемся в Гамбурге, все вокруг кажется серым: небо, дома, шумная улица. Я толком не спала больше сорока восьми часов и не представляю, сколько сейчас времени. Знаю только, что стою у «Хауптбанхофа» — местное название вокзала, — дрожу и умираю от голода, а мама бьется в телефонной будке, пытаясь найти место, где мы могли бы остановиться.

— Ac-c-c-chtung!^[2] — орет кто-то, и мимо меня пролетает человек на велосипеде.

Я протираю глаза и смотрю, как он крутит педали с космической скоростью.

— Fahrradweg!^[3] — Тощая женщина чудом объезжает меня.

Если подумать, я никогда в жизни не видела столько великов. Наверное, несколько тысяч прикованы к металлическим перилам у вокзала, а другие со свистом пролетают мимо, надрываются звонками, несут на себе злых людей, которые кричат на меня.

Мои глаза наполняются слезами, но тут меня обнимают и дергают назад. Мама бросила трубку, которая болтается на шнуре, и стоит передо мной. Она расплывается перед глазами.

— Это велосипедная дорожка! Ты стояла прямо на ней!

— И откуда мне было знать?! — Я чувствую в своем голосе нотки истерики.

— Просто последи за чемоданами, мне нужно договорить. Твой отец хочет квартиру с кухней.

Я сомневаюсь, что сейчас подходящее время привередничать, но замолкаю и устраиваюсь на горе чемоданов.

Мне кажется, проходит несколько часов, когда меня наконец сажают в такси, а потом выгружают на другом, тихом тротуаре перед четырехэтажным многоквартирным домом. Морщинистая пожилая женщина стоит на крыльце и неодобрительно смотрит на нас.

— Это вы американские Робертсы?

Мы улыбаемся ей. Рады знакомству!

Она сводит седые брови пугающе медленно:

— Вы опоздали.

— Добро пожаловать в Германию, — вздыхает Фрэнк.

8 утра. Я просыпаюсь и сразу снова засыпаю.

8:10 утра. Опять просыпаюсь. Кьяра уже встала и собралась. Лицо у нее невозмутимое. Я бы хотела понимать ее, любить или не любить, но основная эмоция, которую она вызывает в людях, — это неловкость. Невозможность определить, кто же она такая. Иногда она замечает, что я смотрю на нее. Когда я встаю с кровати, она строго заглядывает мне в глаза. Одно ясно точно: мимо нее ничто не проходит. Мы с сестрой делим гостиную в двухкомнатной меблированной квартирке. Фрэнк живет в спальне, а мама с папой — в смежной студии. Если нельзя быстро найти квартиру с тремя спальнями, воспользуйтесь нашим рецептом.

Я совершила покупку, которая дает мне надежду на то, что в нашей новой жизни будет хоть какое-то постоянство, и теперь, с трудом разлепляя глаза, смотрю на трех своих золотых рыбок. Мой любимчик, Львиное сердце, подплывает ко мне и замирает на месте. Его легко отличить по экстравагантным оранжевым плавникам.

8:30 утра. Фрэнк плюхается на соседний стул и начинает набивать рот мюсли. Или надо называть его Роем? Наутро после приезда в Германию нам велели выбрать новые имена. На этот раз мы меняем не только фамилии. Поэтому Кьяра стала Сарой, Фрэнк — Роем, а я — Кристал. Пару раз я запнулась, назвав Кьяру или Фрэнка старым именем, но, в общем, мы приспособились. Я осторожно выбираю изюм из своей тарелки и протягиваю мерзкие ягоды Фрэнку, который как раз любит скукоженный виноград.

9:00 утра. Сажусь за стол и смотрю на страницу с примерами, написанными мамой. Если в постоянных переездах и есть что-то хорошее, так это то, что из-за них можно не ходить в школу.

11 утра. В моей жизни никогда не было такой зимы. По Гамбургу носится ледяной, как в Сибири, ветер, от которого склеиваются мокрые ресницы. Я пытаюсь закутаться в куртку, пока мы бредем по снегу к метро. Кьяра и Фрэнк идут на урок немецкого перед тренировкой по плаванию (Фрэнк уже достиг олимпийского уровня), а мы с мамой собираемся на гимнастику. Шесть раз в неделю мы едем на метро в серое бетонное здание, похожее на старый цех. Там я тренируюсь по три с половиной часа и начинаю понимать, что сделала огромную ошибку.

После приезда в Германию мне велели не только придумать новое имя, но и выбрать между плаванием и гимнастикой. Чтобы впечатлить родителей, я выбрала гимнастику. Она сложнее, опаснее и хуже мне дается. И вот теперь я вынуждена этим заниматься, потому что они пошли еще дальше и наняли мне частного тренера.

— Неу, wie gehts?^[4] — Я вхожу в тихий пустой зал.

На мне трико, а волосы забраны десятью резинками.

— Nicht schlecht^[5], — говорит Анатолий, дергая одним плечом по типично русской привычке.

Я только начинаю учить немецкий, а поскольку он говорит лишь по-немецки и по-русски, наши тренировки напоминают попытки двух пещерных людей договориться об охоте на бизона. Мы преувеличенно жестикулируем и согласно мычим. Он терпеливо объясняет, почему у меня так болят запястья. При каждом сложном упражнении я выворачивала руки наружу, нагружая сухожилия. Сначала я не верила, потому что раньше ни один тренер этого не замечал. Но после пяти месяцев мучительного повторения самых простых движений в этом пустом гулком зале я поняла, что этот спокойный парень, невысокий и мускулистый, с жесткими белыми волосами и очень грустными синими глазами, всегда прав. Просто он постоянно молчит, так что это сложно заметить.

15:00. Мы забегаем домой, чтобы занести продукты и подзаправиться цельнозерновой пастой. Я смотрю на папу, который сидит на диване в своем любимом черном халате, потягивает «эрл грей» с капелькой молока и смотрит немецкие новости. Это точно котировки, потому что он отказался учить немецкий, за исключением guten tag^[6] и fantastisch^[7].

— Что, затарилась в магазине? — улыбается он, предлагая мне глоток чая.

Устраиваясь рядом, я протягиваю горсть орехов макадамия:

— Украла.

— Хм. И где же? — Он поднимает светлую бровь.

— В супермаркете, разумеется, — негодующе отвечаю я.

— Вот молодец!

Он начал учить меня воровать в магазинах с шести лет. Мы воровали не ради экономии, а потому, что таким образом выражали свою позицию. На эту тему в нашей семье тоже были правила. Мы — сикхи, но можем за себя постоять. Папа одобряет кражи только в больших сетевых магазинах, но не в семейных. Мама однажды спросила, точно ли это хорошая идея, если учесть, что мы живем под вымышленными именами. Папа ответил, что уметь воровать всегда полезно, особенно в обществе, близком к экономическому краху или, что еще вероятнее, глобальной войне. «Ты же не хочешь, чтобы они оказались совершенно беспомощными?» С этим тяжело спорить, как и с другими его аргументами.

16:30.

— Halt!^[8]

Я сжимаю зубы, поднимаю ногу почти к самому носу, без помощи рук.

— Plié.

Похожая на коршуна Ольга смотрит на меня. Нога горит от боли. Ее наняли — по предложению Анатолия — чтобы я научилась двигаться изящнее. Я испытываю к Ольге смешанные чувства. С одной стороны, я, разумеется, ненавижу ее до дрожи. Ни один человек в жизни не причинял мне столько боли. И никому не было так сложно угодить. Но при этом я отказываюсь бросать ежедневные балетные занятия. Она хороша. Я это знаю и хочу добиться в гимнастике всего, чего смогу. Даже ценой крови и боли.

18:00. Мы подкатываем к огромному комплексу спортивной медицины, расположенному рядом с университетом. Согласно всесторонним исследованиям моих родителей, здесь работают лучшие спортивные врачи. Я никогда не слышала, чтобы чьи-то другие родители прикладывали столько усилий в поисках лучших экспертов для своих детей. Они очень стараются ради меня. Нередко я чувствую, что обязана совершить что-нибудь невероятное в ответ.

Я жду в приемной в окружении плакатов с изображениями мышц, а мама заполняет бумаги. Напротив меня сидят три высоких мускулистых парня лет по шестнадцать с какими-то ремнями на ногах. Судя по темным кругам под глазами, тренируются они не меньше меня, а то и больше. У одного на штанине чуть выше колена виднеются футуристического вида механические скобки.

— Hallo, was für Sport machst du?^[9] — спрашивает он, наклоняясь вперед.

— Kunstturnen^[10], — отвечаю я, польщенная вниманием таких взрослых ребят. — А вы?

— Fussball,^[11] — хором отвечают они.

Мы сидим и улыбаемся друг другу. Нас объединяет то, что на тренировках мы проводим примерно столько же времени, сколько все остальные дети — в школе.

— Тебе сколько лет? — спрашивает один из них.

Я отвечаю, что восемь, и они удивленно поднимают брови. Про себя я улыбаюсь. Футболу понадобилось на восемь лет больше, чтобы привести их к врачу. Мой почти уничтожил сухожилия в запястьях в два раза быстрее. Парни явно под впечатлением.

20:00. Фрэнк выходит из кухни с двумя огромными кусками черного хлеба, между которыми зажат ломтик сыра.

— Бхаджан, давай кого-нибудь разыграем? — предлагает он.

Моим брату и сестре запрещено ходить на свидания, а любые друзья должны получить одобрение папы, так что развлекаться нам довольно сложно. Мы открываем телефонную книгу и просматриваем ее в поисках имени, которое нас бесит. Нам нужно что-нибудь манерное и высокомерное. Я набираю номер господина Манфреда фон Брокенбурга.

— Алло?

— Алло! Могу я поговорить с Кристианом? — спрашиваю я по-немецки, зажав нос.

— Здесь таких нет, вы ошиблись.

— Извините. — Я вешаю трубку.

Фрэнк выжидает пять минут, звонит и спрашивает Кристиана. К четвертому звонку старик Манфред почти сходит с ума и вопит, что не знает никого по имени Кристиан.

Мы завариваем себе чая чокаемся кружками и готовимся к последнему удару.

Дзынь-дзынь.

— Алло?

— Алло, — говорит Фрэнк по-немецки, — это Кристиан. Мне никто не звонил?

22.00. Забравшись в постель, я чувствую, как ноет каждый мускул, и выключаю свет. Осталось всего три дня до выходного.

Я пинаю грязный снег, пока мама, зажав трубку плечом, скребет телефонную карточку монеткой, чтобы добраться до кода. Мне снова приходится ждать, пока она сделает неотслеживаемый международный звонок. Так холодно, что я приплясываю на месте в своих дутых сапогах, ожидая, когда она выйдет из кабинки. Кажется, мама замерзла не меньше меня.

— Ладно, chérie^[12], пошли выпьем чая.

Я приноравливаюсь к ее шагу:

— Ты дозвонилась до Нашей Подруги?

Мама кивает, натягивая хорошенькую зеленую шапочку поглубже.

— Она наконец взяла трубку. Иногда мне кажется, что она не отвечает потому, что не сделала ничего из того, что обещала. Но эта женщина живет в другом часовом поясе. — Мама улыбается, открывая дверь в булочную на углу.

Мы забегаем внутрь, спасаясь от ледяного ветра. Нас окутывает теплый аромат свежего хлеба.

Я почти ничего не знаю о Нашей Подруге. Она живет где-то в Бразилии, и именно она делает нам фальшивые паспорта. Я не знаю даже ее имени. Фрэнк с Кьярой тоже. Но вообще-то, мы даже не знаем собственной фамилии.

Родители решили, что пора получить совершенно новые документы на случай, если мамин отец раскрыл нас, пока мы были в Ванкувере.

— Почему твой отец нас преследует? — Я обхватываю стеклянную кружку с мятным чаем, и пальцы постепенно начинают отогреваться.

Мама опускает глаза:

— Он привык, что все всегда бывает так, как хочет он. Это общая проблема людей, которые обладают властью в маленьких городках.

— Он какой-то важный человек во Франции?

— Мм… — Она делает глоток. — Он не хотел, чтобы я уезжала с твоим отцом, и до сих пор злится… Наверное, даже больше, потому что всех его возможностей не хватает, чтобы нас найти.

— Он не любит папу? — Мне это кажется невозможным.

Папа такой замечательный! Ну когда он в хорошем настроении и не бьет сестру.

— Нет. — Она сухо улыбается. — Не любит. Именно из-за него за нами гоняется Интерпол. Мой отец настоял наэтом.

— Но как он это сделал?

Долгая пауза.

— В той стране он… высокопоставленный оперативник в тайной полиции.

Господи! Я ничего не понимаю. Отец моей матери — мой дед! — охотится за нами все эти годы. Мама говорит, что он хочет посадить папу в тюрьму и отнять у нее нас.

— Но почему?!

Она снова молчит, и плечи ее опускаются:

— Бхаджан, все, что мы делаем, мы делаем только для того, чтобы защитить вас. Я хочу, чтобы ты это понимала. — Она говорит очень быстро. — Иногда, если кто-то считает тебя преступником, тебе приходится стать им, чтобы сбежать. Твоему отцу нужны были деньги, чтобы мы могли уехать, и нам пришлось… — Она замолкает.

Я вижу, что ее лицо мгновенно меняется: она вспоминает, что рисковать нельзя.

Первый раз в жизни я не уверена, что хочу знать подробности. Что-то в этой истории нечисто, а мне просто хочется, чтобы все было нормально.

— Но у вас трое детей, — робко замечаю я. — Может, он перестанет за нами гоняться?

— Нет. — Она смотрит на меня. — Он не перестанет.

Глава 10 Гейдельберг, 9 лет

Трава у реки мягкая, зеленая и по-весеннему свежая, усыпанная цветами. Идеальное место, чтобы поваляться после заезда вдоль Неккара на роликах. В одной руке у меня булочка, в другой банан. С маленькой тележки, где продают свежее молоко, доносится классическая музыка. Местные, разной степени раздетости, загорают рядом, подставляя лица солнцу.

Я пристраиваю голову на вытянутую руку Фрэнка. Ветерок путает наши длинные волосы и приносит запах сирени и свежескошенной травы. Сквозь слипающиеся веки я наблюдаю за толстым шмелем. Он летит куда-то без всякой цели и басовито гудит. Сладость лета опьяняет его так же, как меня. Но, как и всегда, стоит мне по-настоящему расслабиться, как тут же возвращается тревога.

Южный город Гейдельберг невероятно отличается от морозного зимнего Гамбурга, но все-таки вся эта красота больше не способна скрыть ужасную реальность: наша семья разваливается. У нас нет ни шанса отдохнуть, перевести дыхание, нам все время приходится куда-то бежать. Угроза, исходящая от Стефана и спиннеров, пришла снаружи, с ней можно было справиться. Но теперь беда подкралась из куда более страшного места: изнутри.

Я переваливаюсь на бок и кладу руку на грудь Фрэнка:

— Как думаешь, он скоро снова начнет с тобой разговаривать?

Перед самым переездом в Гейдельберг Фрэнк поспорил с папой из-за какой-то мелочи. Кажется, мы все уже забыли, что это было. И папа просто-напросто перестал с ним разговаривать. Сначала я думала, что это пройдет. Очень странно с кем-то жить, встречаться каждый день и при этом не смотреть в глаза и не говорить ни слова. Раньше ничего подобного не случалось. Но прошло уже несколько месяцев, и этот конфликт потихоньку обретает ужасающее постоянство. В квартире ощущается холод, которого не было раньше.

— Пока я не начну перед ним унижаться. И то не факт. — Фрэнк дергает траву.

— Может, мне с ним поговорить…

— Не лезь в это, Бхаджан. Я серьезно. — Он резко садится и затягивает шнурки на роликах.

Мы останавливаемся на уличном рынке, покупаем столько персиков, что рюкзаки приятно оттягивают плечи, и едем дальше, спрыгивая с высоких тротуаров. Наступает ночь, мы катим по тихим дорожкам парка, колеса роликов ритмично гудят в тишине. Я на мгновение закрываю глаза и раскидываю руки. Волосы, отросшие до пояса, треплет ветер. Воздух обволакивает мою кожу, как шелк.

Некоторые ощущения остаются с тобой навсегда. Мы вместе скользим домой в темноте, и кажется, что это будет длиться вечно.

Через два дня Фрэнк опаздывает с тренировки, и, увидев его, я открываю рот. Он совершил радикальный поступок — отрезал длинный хвост, обязательный для сикхов. Брат лениво входит в дом. У него нормальная мужская стрижка в пару дюймов длиной. На лоб падают темные кудряшки. Я думаю, что раз уж папа делает вид, что его не существует, терять уже нечего. Я впечатлена. Короткая стрижка подчеркивает красоту лица Фрэнка: прямой нос, высокие скулы и крепкий подбородок. Но лучше всего глаза, темные и теплые. Он заметен в любой толпе. Я понимаю, что мы с Фрэнком питаем одну и ту же надежду: нарушение законов, которые вбивали в нас годами, заставит папу хоть что-то сказать.

Папа холодно смотрит на него, на мгновение останавливается, но потом, не произнеся ни слова, молча идет в кухню. Фрэнк закидывает на плечо рюкзак с формой, опускает глаза и тихо уходит к себе.

Две только что зажившие мозоли у меня на ладонях рвутся, оставляя на перекладине кровавые полосы. Далеко внизу стоит Анатолий в полиэстеровом спортивном костюме с зеленой полосой. Он приглядывает за мной на случай, если что-то пойдет не так. Папа решил платить ему за полный рабочий день, чтобы Анатолий с семьей переехал в Гейдельберг. Теперь у меня не осталось ни одного шанса бросить гимнастику. Спорт, который я когда-то любила, превратился в ежедневную пытку, она длится четыре с половиной часа и от нее нельзя избавиться.

Я стараюсь выпрямиться в стойке на руках, готовясь к полному обороту вокруг перекладины. Боль оказывается такой резкой и сильной, что мой крик эхом отдается от бетонных стен пустого зала. Я разжимаю руки, и пол несется на меня. Если я упаду с такой высоты головой вниз, ничего хорошего не выйдет.

Но внезапно я чувствую руки на своих плечах: Анатолий кидается под меня. Я с громким шлепком приземляюсь прямо на него, угодив локтем ему в живот. Кажется, он только что спас меня от перелома позвоночника. В благодарность я ору ему прямо в ухо. Осторожно сдвинув меня в сторону, он бежит к холодильнику в углу, где хранятся пакеты со льдом. Сквозь стекло я вижу мамино лицо и сворачиваюсь в клубок.

— Перелом, — говорит Анатолий, осторожно накладывая на стремительно распухающую ступню гелевый пакет.

Я всхлипываю, чего никогда не позволяю себе на публике. Мама уже стоит рядом, вся натянутая, как струна.

— Немедленно к врачу. — Анатолий ощупывает мое плечо.

Врач и морфин кажутся мне великолепной идеей.

— Ты почему отвлеклась? — кричит на меня мама по-английски.

Голос ее необычно тверд. Я так удивлена, что немедленно перестаю плакать.

— Ты вообще понимаешь, сколько от тебя проблем? — Голос ее похож на удар кнута.

Я забываю о травме. Все гораздо хуже. И это моя мама, которая всегда меня успокаивает и сидит со мной всю ночь, когда я болею?

Анатолий поднимает руки:

— Bitte, bitte!^[13] — Кажется, трансформация моей тихой милой матери удивила его не меньше, чем меня. — Это один из самых опасных видов спорта в мире. Она не сделала ни одной ошибки.

Мама трясет головой, как будто не может больше об этом говорить. На меня наставляли стволы, но сейчас гораздо страшнее.

— Все хорошо, — улыбается Анатолий, опускаясь на колени рядом со мной.

Я лежу и смотрю на измазанные мелом стойки перекладины.

— Надевай. — Мама бросает на мат мои кроссовки.

— Почему ты злишься? — робко спрашиваю я.

— Надевай и пошли. Если тебе нужно к врачу, сама дойдешь.

Мы добираемся до клиники за пятнадцать мучительных минут. Полная женщина за стойкой с подозрением смотрит на меня.

— Ты с ней не поговоришь? — тихонько спрашиваю я у мамы.

— Это ты решила покалечиться.

Анатолий был прав: перелом. Через несколько часов я лежу дома в лангете и бинтах и пытаюсь осознать происходящее. Слышу стук входной двери — папа вернулся. Потом до меня доносятся голоса, и моя дверь распахивается.

— Бхаджан, детка, ты в порядке? — Он садится на край моей кровати, и я утыкаюсь в его теплую шею, пряча лицо в колючей бороде. — Не бойся, принцесса. — Папа обнимает меня, и я чувствую себя так, будто вернулась домой с мороза.

— Почему мама на меня злится?

— А она злится? — Он отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Она заставила меня самой идти к врачу.

— Что? Я с ней поговорю, бедняжка моя. Не думай об этом больше.

Когда я просыпаюсь посреди ночи, нога вся горит. Я бреду в кухню в темноте, держась за стену. Роясь в холодильнике в поиске пакетов со льдом, которые у нас всегда под рукой, я слышу грохот, доносящийся из соседней квартиры-студии, где спят мои родители. Как можно тише я подхожу к двери и прижимаюсь ухом к прохладному белому дереву. До меня долетает громкий папин голос, очень злой, но я могу разобрать только отдельные слова.

— Какой… смысл… — Опять раздается грохот. Я уверена, что он кидает в стену книгу или что-то твердое. — Ты там, чтобы предотвратить… сломанный.

Значит, дело во мне. Я получила травму, а мама почему-то это не предотвратила. Он платит Анатолию, чтобы я не пострадала, и верит, что этого достаточно, что безопасность можно купить и распланировать. Для моего отца несчастный случай — ошибка, в которой надо кого-то обвинить. Не его самого, конечно.

В стену летит что-то еще, и я виновато вздрагиваю. Кажется, я понимаю, почему мама так расстроилась: она знала, что ее ждет наказание. Мама не только чувствовала мою боль, но и должна была нести за нее ответственность. И теперь я всем телом ощущаю ее печаль.

Глава 11 Аэропорт Франкфурта, 9 лет

Наша Подруга оказывается удивительно маленькой. Я представляла ее огромной, грозной и роскошной. Но в аэропорту Франкфурта от толпы отделяется и идет к нам, прихрамывая и опираясь на резную деревянную трость, миниатюрная женщина в черном. Я смотрю на нее, не скрывая любопытства. Наша Подруга — наша подельница, но это вовсе не значит, что мы ей безгранично доверяем. Мы бы никогда не стали встречаться с ней в аэропорту города, где мы действительно живем.

Взрослые многозначительно приподнимают брови, когда она подходит ближе. Господи, ну конечно, я не стану спрашивать, что у нее с ногой!

Тревога потихоньку уходит с лица матери, и я понимаю: она боялась, что Наша Подруга не придет. Мы все на пределе с тех пор, когда она не смогла объяснить по телефону из своей Бразилии, что случилось с первыми десятью тысячами долларов, которые мы ей отправили. Что-то пошло не так. Конечно, Наша Подруга может быть преступницей, но мама не верит, что та воровка. Так что мои родители решили послать ей еще пять штук. С тех пор прошло три месяца, в течение которых состоялось много напряженных разговоров на португальском. Я делаю глубокий вдох и готовлюсь встретиться со своей новой личностью.

— Querida! Дорогая! Ты Харбхаджан?

Ну, теперь уже нет — благодаря ей же. Но я киваю.

— Que menina alta! Какая большая!

Это верно: мой рост почти такой же, как у Нашей Подруги. Но большая его часть приходится на тощие ноги с узловатыми коленками. Поразительно: я тренируюсь четыре часа в день шесть дней в неделю и не набираю мышечную массу! Я похожа на крепкий карандаш.

— Раньше ты была такая маленькая. — Она улыбается, но глаза ее при этом становятся влажными.

Потом она обнимает меня, и мое лицо тонет в ее огромных грудях. Пахнет от нее хорошо, какими-то теплыми терпкими духами. Я решаю, что это признак светской женщины.

Мы идем в один из ресторанов в аэропорту и занимаем два столика. Мимо нас снуют люди с озабоченными лицами. Мама по-португальски объясняет подробности, папа сидит рядом с ней. Фрэнк, Кьяра и я устроились за соседним столом, и считается, что мы не слушаем. Но на самом деле мы просто притворяемся, что читаем. Что-то случилось. Я не могу объяснить, в чем дело, но Наша Подруга улыбается через силу, а мама выглядит так, как будто сейчас взорвется.

Она раз за разом задает один и тот же вопрос, тихо, но настойчиво, пока плечи Нашей Подруги не опускаются, а с маминого лица не исчезают все краски.

— Что она сказала?! — рявкает папа.

— Контакт в посольстве… его взяли. — Мамин голос еле слышен.

Я тихо спрашиваю у Фрэнка:

— Что она имеет…

— Заткнись! — Он подталкивает ко мне книгу. — Читай. Все хорошо.

К моему полному восторгу, родители заказывают нам редкую радость — картошку фри — и уходят с Нашей Подругой. Они снова появляются через полчаса. На этот раз они встают совсем близко друг к другу и даже обнимаются. Папа машет нам, чтобы мы подошли попрощаться, и мне становится грустно. Он протягивает Нашей Подруге стопку немецких модных журналов. С обложек глядят невероятно красивые девушки.

Наша Подруга обнимает Фрэнка и Кьяру и улыбается мне:

— Para tu, querida, para a su vida^[14]. Это тебе. — Она протягивает мне коробку самого модного лего, украшенную бантом.

Я неуклюже благодарю ее.

Снова прижав меня к груди в прощальном объятии, она ерошит мне волосы. А потом хромает прочь, исчезая в толпе людей, спешащих на самолет.

Мы смотрим ей вслед.

— Ну и что у нее с ногой? — спрашиваю я.

— Бхаджан!

Мы берем такси до вокзала и едем обратно в Гейдельберг. Я покупаю фисташки и нормальный журнал — без склеенных страниц, между которыми засунуты пятнадцать тысяч долларов налом.

Дома мы поднимаемся в квартиру по бесконечной лестнице, и я устраиваюсь на ковре в гостиной вместе с подарком. В маленьком дворе соседские дети пинают мяч, сумерки тихо опускаются на яркие домики.

Я с радостью обнаруживаю, что в коробке и правда лего. И еще пять новеньких фальшивых бразильских паспортов.

Глава 12 Гейдельберг, 9 лет

Фотосессию устраивают у реки. Фрэнк стоит на огромном камне и задумчиво смотрит вдаль. Его приметило местное модельное агентство, которое хочет отправить фотографии в Париж. Фрэнку уже девятнадцать, он взрослый, а если сделает серьезное выражение лица, то вполне сойдет за двадцатипятилетнего. Сюжет немного привязан к реальности: на Фрэнке плавки, в которых он выступает на соревнованиях. Стайки девушек ищут повод, чтобы пройти мимо лишний раз.

Фотографа зовут Аликс — наверняка это не настоящее имя, — и он ведет себя очень смешно. Сначала стоит неподвижно, как будто медитирует, но, когда его осеняет идея, начинает носиться туда-сюда. Руки, ноги и штативы так и мелькают.

Хотя папа с Фрэнком не разговаривает уже год, он удивил нас всех, одобрив эту съемку. Я думала, что она будет отвергнута как крайне рискованное предприятие, но папа стоит рядом со мной и наблюдает суету вокруг Фрэнка. Он балансирует на камнях, его силуэт четко выделяется на фоне мрачного серого неба. На одно мгновение, когда Фрэнк весело смеется над словами осветителя, любовь и гордость преображают лицо отца. Это его сын. Воплощенное совершенство.

— Круто, правда? — спрашиваю я, надеясь, что это прозвучало одобрительно, но не заискивающе.

— Да. — Папа поглаживает бороду. — И для его карьеры хорошо.

Глядя на отца сбоку, я думаю, что он очень часто маскирует свои чувства разговорами о карьере Фрэнка, о его продвижении на нужное место. Как будто язык эмоций отца отличается от моего, — у него все продумано и просчитано, он не знает порывов и инстинктов. Но я думаю, что это нормально, пока у него остаются и настоящие чувства.

Когда уличная часть съемки заканчивается, мы вместе с Фрэнком идем в студию, где должно быть продолжение. Там белые стены и белый фон, а по бетонному полу змеятся черные провода. Я не видела таких интересных типажей со времен колледжа травников в Ванкувере. Стилист и ассистенты истыканы пирсингом и как будто существуют в своей собственной реальности, очень далеко отсюда.

Фрэнк в одних джинсах стоит на длинном листе белой бумаги, который закреплен где-то на потолке, но он такой длинный, что спускается со стены и захватывает часть пола. Камера взрывается вспышками.

— Поснимайте ее, — говорит Фрэнк по-немецки.

— Wer? Кого? — удивляется фотограф.

— Мою сестру. — Фрэнк кивает в мою сторону. — Если уж вы фотографируете спортсменов, она гимнастка и танцовщица.

Аликс изучает меня с выражением глубокого сомнения на лице, пока я неловко переступаю потертыми кроссовками. Я знаю, что он видит девочку с длиннющими ногами, огромными ступнями и с гнездом на голове.

— Правда, — настаивает Фрэнк. — Бха… Кристал, покажи ему, как ты прыгаешь.

Я стаскиваю кроссовки, пока они не передумали, и замечаю Кьяру. Волосы у нее, как всегда, стянуты в кривой пучок, а коренастая фигура задрапирована огромной кофтой. Она смотрит на Фрэнка, на меня и снова Фрэнка. Впервые в жизни я понимаю, что ее ненависть теперь обращена и на меня. Я отступаю на шаг, поближе к Фрэнку.

Мы возвращаемся домой. Фрэнк и я страшно довольны собой. Но когда я делаю себе бутерброд, слышу, как брат с сестрой ссорятся в другой комнате. Вдруг раздается крик Фрэнка, и он появляется, держась за колено:

— Она меня ткнула!

В этом вся проблема с Кьярой: она непредсказуема. В ходе спора о том, глупо ли фотографироваться, она вполне может взять со столика остро заточенный карандаш и воткнуть его тебе в колено. Со мной она обычно очень ласкова и вежлива. Но чем старше и сознательнее я становлюсь, тем сильнее она отдаляется, тем чаще смотрит на меня со стороны, исподтишка. Или это я на нее так смотрю?

— Тебе это даром не пройдет! — кричит Фрэнк, но вряд ли он осуществит свою угрозу.

Брат никогда не ябедничает.

Мама узнает, что случилось, когда приносит нам спирулину и видит, что я выковыриваю грифель из колена брата, пока тот доедает мой бутерброд.

Мы с мамой в маленьком парке. Я болтаю с девочкой с соседней улицы, пока она покупает рожок с мороженым, а затем наблюдаю, как она снимает роскошную упаковку, обнажая белое блестящее лакомство. Она знает, что мне запрещено есть сахар, но мы решаем, что я могу попробовать кусочек, совсем маленький, пока наши матери заняты разговором. Мы поспешно удаляемся в кусты.

Я даже не успеваю понять, нравится ли мне. Мама, у которой невероятное чутье на нездоровую еду, заглядывает за куст и видит, как я тяну мороженое в рот. Домой я еду в мрачной тишине, опустив голову от стыда.

— Очень плохая идея, — говорит Кьяра, отрываясь от книги.

Я лежу на кровати, отвернувшись к стене. Попробовав рафинированный сахар, от него почти невозможно отказаться. Теперь, скорее всего, у меня уже развилась зависимость.

— Спасибо за объяснения, — бормочу я и слышу тяжелые шаги в коридоре.

Открывается дверь, и я вижу электрический провод. Папа обмотал его вокруг руки, а в другой держит свободный конец. Он явно выдернул его откуда-то, потому что с одной стороны провод заканчивается вилкой, а с другой — пучком разноцветных металлических жилок. Кьяра откладывает книжку, но не двигается. Папа медленно идет вперед, останавливается у моей кровати. Он кажется огромным. Провод угрожающе покачивается. Папа крутит в воздухе свободный конец, в полной тишине слышится резкий свист. Я пугаюсь и хочу сесть, но провод болтается прямо передо мной, так что мне это не удается, и я остаюсь лежать.

Он говорит что-то о том, что я не уважаю их труд, что они дали мне все необходимое для успеха, но я вижу только провод. Растрепанным концом папа бьет меня по голой ноге, ниже обрезанных шорт.

Боль не так страшна. Ужасен удар по доверию. Я почти всегда хорошо себя веду. И вот одна маленькая ошибка… Я отвожу взгляд от провода и поднимаю глаза на папу. Он что-то говорит, но я смотрю на него, сжав зубы. Если он собирается снова меня ударить, пусть хотя бы посмотрит мне в глаза.

Он обматывает провод вокруг ладони и наклоняет голову набок.

— Мне это не нравится, — произносит он тоном помягче. — Чтобы выжить, нужна сила воли. Нельзя делать что-то только потому, что это делают все. Ясно?

Я киваю. Он уходит и закрывает за собой дверь.

Кьяра так и сидит с книгой за столом, спиной ко мне. Ее руки дрожат. Через некоторое время я встаю, чтобы покормить рыбок.

Клаус, хозяин нашей квартиры, начинает что-то подозревать. Когда мы въехали, он попросил документы, но, поскольку Наша Подруга тогда еще не сделала паспорта, мы назвали ему совсем другую фамилию. Но теперь он не унимается и постоянно требует документы, чтобы сделать копию для его записей. Мы недооценили серьезность бюрократических требований, и теперь Клаус говорит, что у нас проблемы. Мы пытались отвлекать его извинениями и шутками. Но немцы не настолько наивны, чтобы поддаться чужим чарам, и не настолько лживы, чтобы делать вид, что вы им нравитесь. Так что выбора у нас нет.

Я уже догадываюсь, что мы решим это тем же способом, что и всегда, то есть сбежим. Но кто позаботится о моих рыбках? Сюда мы привезли их на поезде, в пакете с водой, но взять их в самолет невозможно. Лежа в кровати, я мысленно составляю список своих вещей, распределяю их по чемоданам, которые поедут с нами, или по коробкам, которые где-нибудь останутся.

Дверь в комнату тихо открывается. Кьяра еще не легла, и я думаю, что это она. Но это Фрэнк, лохматый, в одних трусах.

Матрас прогибается, когда он ложится рядом со мной и натягивает на себя одеяло.

— Привет. — Я протираю глаза. — Кошмар приснился? — Обычно это я бегу в комнату брата, хватаю его за плечо и требую объяснить, к чему снятся такие ужасы.

— Нет, просто соскучился.

Он вытягивает руку, чтобы я положила на нее голову. От него приятно пахнет хлоркой и свежим голубым мылом, которым он пользуется. Я закрываю глаза и забываю о списках.

Иногда ты не понимаешь, что происходит, но при этом какой-то инстинкт предупреждает тебя об опасности. Когда я чувствую, как его рука ползет по моей голой ноге, забирается под футболку и стягивает с меня трусы, я сразу же распахиваю глаза. На мгновение наши взгляды встречаются. Фрэнк какой-то не такой: очень напряженный, но при этом явно не может сосредоточиться. Он поворачивается и оказывается на мне, задирает мою футболку, и я чувствую его теплую кожу. Он такой огромный и сильный, что все остальное отходит на задний план.

Мир съеживается. Остаются только мышцы на его спине, подчеркнутые лунным светом, щетина, царапающая мою щеку, когда он прячет лицо у меня в волосах. Даже мое замешательство куда-то делось. До этого мгновения я не понимала, какой Фрэнк большой и сильный. Удивительно, можно прожить рядом с кем-то всю жизнь и не заметить чего-то очевидного. Например, ширину и твердость его ладоней. Эти ладони сжимали мои локти, помогали мне переходить тысячи улиц по всей планете, направляли меня. Его длинные пальцы с квадратными ногтями водили по строкам «Доктора Сьюза», когда он учил меня читать. А однажды его руки выдернули меня из разрывного течения на пляже Бонди, когда я ушла под воду… Я одновременно знаю Фрэнка и не знаю.

Когда он гладит меня по волосам и шепчет «Бхаджан…», его голос кажется сиплым и измученным. Я пытаюсь повернуться к нему, разглядеть его, глажу его покрытые веснушками плечи. Но он отворачивается, и я чувствую ногой что-то твердое. Я не знаю, что это, но все равно все понимаю.

Мне кажется, я теряю ощущение времени. Когда он прекращает, я чувствую, что он с трудом удерживается от чего-то. Какое-то время он смотрит в потолок, на светящиеся планеты, которые я туда наклеила. По его профилю мне становится ясно, что он хмурится. Он коротко сжимает мою руку и произносит слова, которые я не разбираю. Дверь тихо закрывается за ним.

Мне девять, ему девятнадцать, и я понимаю, что все непоправимо изменилось.

Кьяра возвращается поздно, двигается тихо, чтобы не разбудить меня. Я снова надела трусы и футболку и лежу на боку, притворяясь спящей. Мысли текут во всех направлениях, сталкиваясь друг с другом.

Снова я открываю глаза уже утром и чувствую себя так, будто вынырнула с большой глубины. Мама, Кьяра и Фрэнк в кухне, насыпают мюсли в тарелки. Фрэнк выглядит нормально. Значит, и я должна вести себя как обычно.

На мгновение наши глаза встречаются, и мы понимаем друг друга. Семья на краю пропасти. Если мороженое становится проблемой, то мне сложно представить, что может случиться, если произойдет что-то по-настоящему серьезное. Но ничего пока не произошло. Я должна в это поверить. Нужно повторять это снова и снова, пока оно не станет правдой.

Глава 13 Румыния /Каир, 10 лет

Мы уезжаем в два часа ночи, тихо прокравшись мимо двери Клауса.

Довольно сложно бесшумно стащить по узкой лестнице двадцать чемоданов. Третья и двенадцатая ступеньки скрипят, так что на них нельзя наступать. Нельзя даже задеть стену чемоданом. Рыбок больше нет: вечером я положила их в пакет и отнесла в зоомагазин, примерно такой же, как тот, где начались наши с ними отношения. Их выпустили в огромный аквариум, где они тут же смешались с другими. Я позволила себе бросить прощальный взгляд на Львиное сердце, который плыл за мной вдоль аквариума, как он всегда делал дома.

Мама звонит в такси и тихо говорит по-немецки, называя адрес в соседнем квартале.

— Едут? — спрашивает папа, красный от натуги.

— Да… эээ… им требуется ein paar minuten, и они встретят нас ит die ecke, — говорит она, поспешно проверяя все ящики. — Я же взяла… здесь же лежало…

— Прекрати мямлить и объясни нормально! — взрывается он.

Мне становится тяжело дышать. Папа очень прямолинеен, а мамин мозг всегда выбирает длинные извилистые пути к цели. Когда он злится, она страшно нервничает, и все это ведет к катастрофе.

Она сплетает пальцы и не может выдавить ни слова:

— Он… ну…

— Ein paar minuten? Um die ecke? — спрашиваю я, и она кивает. — Две минуты, папа. На углу…

— Что бы мы без тебя делали! Кто еще мог бы перевести с английского на английский речь твоей сумасшедшей матери. — Он отворачивается, берет очередной чемодан и открывает дверь.

Мама с облегчением смотрит на меня, но я чувствую, что начинаю злиться.

Мама никогда не «мямлит», даже сейчас. Дело в нем. Мне иногда трудно переключиться с одного языка на другой, а она говорит на шести. Папа недавно начал называть ее сумасшедшей, и я не знаю, до чего это дойдет.

Но в такси мы все от души смеемся, думая о Клаусе, который постучит в нашу дверь и обнаружит, что проблем у него больше нет.

А у нас? Следующая остановка — Румыния.

Я давно заметила, что в обнищавших странах всегда есть что-то, что компенсирует невыносимую бедность: теплый климат, красивые пейзажи, дружелюбные жители, древние памятники… Но та часть Румынии, где мы оказываемся через два дня, кажется бесконечно унылой и пустынной. Усталость и лишения оставили печать на всех лицах, молодых и старых. Везде стоят очереди, потому что всего не хватает: фруктов, овощей, мяса, надежды.

Папа, верный своей идее помочь мне стать лучшей из лучших, спланировал наше путешествие после того как списался с тренером румынской олимпийской сборной по гимнастике и прислал ему видео с соревнований. Приглашение приехать в тренировочный комплекс и попробовать свои силы совпало с бегством из Гейдельберга. Я и мечтать о таком не могла! Олимпийская команда! Но жизнь с отцом раз за разом показывает мне, что единственная причина, по которой что-то может быть недостижимо, — наша вера в эту недостижимость.

— Удели им немного времени, — солнечно улыбается он. — Все равно они ничего не умеют.

Как обычно, вся семья идет смотреть на мой экзамен. Ситуация с новым проектом стремительно развивается и напоминает снежный ком, который катится с горы и угрожает расплющить меня.

Мне десять лет. Что, если я испугаюсь или ошибусь?

Олимпийский тренировочный комплекс в городе Дева напоминает казармы из-за охраны и бесконечных проверок. Девочки, которые здесь тренируются, живут тут же в общежитиях, вдали от семей.

У входа в просторный зал нас встречает главный тренер. Я видела его и всю команду по телевизору, но при личной встрече он оказывается выше и внушительнее. Раздевшись до трико, я иду за ним. Руки у меня мокрые. Команда разминается. Я сразу узнаю девочек. Они на самом деле лучшие в мире. Здороваясь со мной, они застенчиво улыбаются и целуют меня в обе щеки. Ростом я почти не уступаю им, хотя всем девочкам по шестнадцать, не меньше. Замедленное развитие и прекращение роста — побочные эффекты серьезных тренировок.

Если главный тренер воспримет меня всерьез, мне придется доказывать, что я могу быть гимнасткой, несмотря на рост. Он просит меня показать вольную программу и вставляет в магнитофон мою кассету. Раздается предупреждающий сигнал — и звучит музыка Чайковского. Я сразу начинаю ощущать себя по-другому, почти свободной. Давление, ожидания, обратный отсчет времени до Олимпиады — все отступает. Некоторые говорят, что вольная программа по художественной гимнастике — одна из самых сложных вещей в спорте, и они правы. На одну минуту и двадцать девять секунд я перестаю быть собой. В двойном обратном сальто я взлетаю в воздух. Когда все начиналось, я танцевала и кувыркалась от радости, но сейчас я ищу чего-то другого. И я заметила, что на меня теперь смотрят более внимательно. Наверное, интереснее наблюдать за тем, кто стремится к забвению.

Когда музыка обрывается и я застываю в финальной позе, тренер достает кассету и вертит ее в руках.

— Ты много занималась танцами. — Лицо его непроницаемо.

Вечером мы сидим в пустом ресторане местного отеля. К нам подходит высокий унылый официант. Двигается он немного боком, как будто против сильного ветра.

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, — улыбается папа. — Какие у вас есть горячие вегетарианские блюда?

Парень явно ошеломлен, но не сдается:

— У нас есть сыр с синей плесенью, хлеб, белый сыр, оранжевый сыр…

— А что-нибудь, кроме сыра? — Папа поднимает брови.

— Сыр с плесенью…

— Боже мой! Ладно, знаете что, положите сыр на хлеб и как следует разогрейте.

— Синий сыр, желтый…

— Все сразу! И погорячее! Ясно?

В этот момент мне больше всего на свете хочется умереть от смущения. Это так типично для отца: за минуту сорваться на другой конец земли и ожидать — нет, требовать — горячей еды, невзирая на экономическую ситуацию, политические волнения или наличие продуктов. Мы нервничаем, зная, что, если его что-то не устроит, будет скандал. Наконец приносят раскаленный сыр, дымящийся на тостах. Он жжет мне язык.

В конце недели папа все выклыдывает.

— Главный тренер сказал, что готов пригласить тебя для постоянных тренировок. — Наверное, я выгляжу испуганной, потому что он быстро добавляет: — Мы все поедем, само собой. Ты не будешь там жить.

Я польщена приглашением. Но мне страшновато от мысли о жутком тренировочном центре. Каждый раз, когда мы выходим в город, мне сложно не думать о нищете, с которой люди сталкиваются каждый день.

— Ну так что? — спрашивает он.

— Нет! — Я отчаянно трясу головой.

— Ну и отлично! — Он потирает руки. — Тогда сваливаем отсюда!

Что ж, вот и они — величественные пирамиды устремляются в небеса. Свет такой яркий, что режет глаза. Папа стоит рядом и любуется видом. На нас одинаковые жилеты цвета хаки, и мы считаем себя неотразимыми. После мрачной Румынии он настоял на отдыхе в Египте перед возвращением в Европу.

Я улыбаюсь папе. За его правым плечом виднеется силуэт Сфинкса. Как бы то ни было, я обожаю отцовский образ мыслей. Нет никаких преград и никаких тревог — сплошная жажда жизни и приключений. Когда я вот так на него смотрю, то почти забываю о его непредсказуемом настроении и вспышках жестокости, потому что в мире нет никого, кто был бы на него похож. Никого настолько же свободного.

Две недели мы развлекались на берегу Красного моря в Шарм-эль-Шейхе. Это самый длинный перерыв в тренировках за последние пять лет, с тех пор как я начала заниматься гимнастикой. Мне кажется, что соленая вода и песок смыли и стерли всю грязь. Мимо проходит верблюд, покачивая в такт шагам длинной шеей цвета меда. Мы молча идем к основанию пирамиды и трогаем древние камни. Они шершавые. Глядя на невероятную красоту, пережившую несколько тысячелетий, я успокаиваюсь. Это место видело все — и выжило. Вот бы и люди так могли!

Ночью, так поздно, что уже не за горами утро, я лежу у бассейна отеля. Сейчас два часа, воздух теплый и нежный. Из бара доносится музыка, поблескивают, как драгоценные камни, бутылки. Большая часть нашей банды лежит в шезлонгах с другой стороны бассейна. Тщательно подстриженные кусты жасмина испускают нежный аромат, лепестки в свете месяца кажутся вырезанными из слоновой кости. Самолет в Австрию улетает в пять утра, поэтому папа решил, что платить за лишнюю ночь в отеле нет смысла. Обычно он весьма расточителен, но порой на него нападают очень короткие приступы скупости — неопасные припадки.

Три американские песни повторяются снова и снова. Официанты застыли, опираясь на барную стойку. Их смуглая кожа кажется особенно темной по сравнению с белыми куртками, а волосы тщательно зализаны назад. Фрэнк лежит через один шезлонг от меня и дремлет, положив руку под голову. За последние недели мы все загорели, и у него стало еще больше веснушек. Я разглядываю его лицо с такими знакомыми чертами, которые я знаю всю жизнь. Знаю каждое из его выражений и их значение, но все же он остается для меня загадкой.

Первый раз не стал единственным. Иногда, когда мы уверены, что нас никто не побеспокоит, он приходит в мою комнату и ложится рядом со мной. Руки его кажутся очень горячими. Он перестает быть моим братом и другом, я не узнаю его. Глаза Фрэнка как будто затягивает пленка, и какая-то неодолимая сила уносит его прочь. Иногда, когда он так близко ко мне, я чувствую себя ужасно одинокой.

Мне не страшно, но я знаю, что мы делаем что-то неправильное. Я бы знала это, даже если б не видела, каким виноватым он выглядит перед тем, как уйти. Но меня тревожит то, что я, вообще-то, не против происходящего. Иногда я этого очень жду. При том холоде, что охватил нашу семью, настоящий человеческий контакт приносит облегчение. Я чувствую, что меня любят… но мне стыдно. И ко всему прочему прибавляется сильный страх, что в процессе всего этого я могла потерять своего лучшего друга.

«Что такое любо-о-овь?» — снова доносится из динамиков, когда я смотрю на звезды над головой, сверкающие, как бриллианты. Не понимаю я этих песен про любовные страдания, Столько болтовни из-за ерундовых проблем. Если этому парню плохо, ему нужно бежать из города, как сделал бы любой разумный человек. При необходимости сменить имя и забыть о своих чувствах. Вот и все.

Я перевожу взгляд на серебристую воду и на маму. Она выглядит усталой и напряженной. Ее длинное белое хлопковое платье свисает с шезлонга и развевается на ветру. Папа сидит лицом к ней и, говоря о чем-то, жестикулирует. Я думаю о ночных побегах, аэропортах, о куче чемоданов, вмещающих всю нашу жизнь, новых континентах, новых именах, Интерполе, о жизни, которую приходится начинать с нуля, а потом опять разрушать.

Наверное, не так просто сбежать, если ты уже в бегах.

Фрэнк поворачивается на бок. Лицо его расслабилось во сне, ресницы почти касаются щек.

Но, может быть, нельзя убежать от тех, кого любишь.

Глава 14 Вена, 10 лет

— Как тебя зовут? — Папа смотрит мне прямо в глаза.

Мы сидим за кофейным столиком, друг напротив друга.

— Кристал.

— Почему ты сюда переехала? — Его глаза устремлены на меня.

Я мнусь. Он мгновенно это замечает, и я пожимаю плечами:

— Папина работа. Он инвестор.

Новый город, новая легенда.

— Какой инвестор?

— На фондовой бирже.

— А вы откуда?

— Из Флориды. Ки-Уэст.

— Там красиво, наверное.

— Пляжи красивые и тихо. — При необходимости я могу назвать район и улицу.

— Бхаджан?

— Простите? — хмурюсь я.

— Бхаджан?

— Что такое бхаджан? — Я наклоняю голову набок.

— Вау! — Он наливает мне чая. — Я это просто так сказал, не думал, что ты справишься.

Свежий белый снежок засыпал мощеные улицы Вены и отражает золотой свет фонарей. Холодный воздух пахнет жареными каштанами и глинтвейном, который продают с симпатичных деревянных прилавков. Он румянит щеки и вызывает улыбки. Рождественские гирлянды горят по всему городу, хотя уже близок Новый год. В каждой узкой улочке прячется то кафе, то каменная церковь, то разукрашенный дворик. Везде царит праздник.

Я очень стараюсь радоваться, но каждый день просыпаюсь в ужасе. На соревнованиях я натягиваю на лицо улыбку, но это такая же часть представления, как вытянутый во время прыжка носок. Я часто представляю, что живу так же, как обычные дети, что я не обязана заниматься спортом, которого боюсь, и ждать неизбежной травмы. Что я…

После очередной тренировки я тащусь за Кьярой к станции метро и вдруг чувствую, что с меня хватит. Я делаю шаг в сторону на чистый белый снег и бреду прочь от дороги. Луна висит низко, и ее свет делает снег похожим на серебро. Я падаю на спину и лежу, раскинув руки, как морская звезда. Это приятно. Тишина, холод у щеки. Я закрываю глаза.

— Куда ты? — Кьяра бежит ко мне и злобно тянет меня за руку.

Я отползаю прочь от вопящей сестры.

— Да что с тобой такое? Ты вся мокрая! Новая куртка! — Она с неожиданной силой трясет меня за плечи. Я смотрю на нее пустыми глазами. — Что ты сделала с курткой! — Она кричит очень громко, изо рта вырываются облачка пара. — Мама рассердится.

— Отстань! — Я поднимаюсь и иду к метро.

Вечером я лежу в кровати и читаю неадаптированную версию «Тарзана», а мама сидит рядом.

— Бхаджан, что-то не так?

Я даже не знаю, с чего начать.

— Это из-за гимнастики? Ты можешь бросить, если хочешь.

Я захлопываю книгу и смотрю на нее. Она совершенно измучена. Мне сложно было бы ответить на ее вопрос, даже если бы я вдруг решила быть честной. Она только что заметила, что со мной, самой улыбчивой из ее детей, что-то не так. Только сейчас, когда все зашло слишком далеко, чтобы это обсуждать. Да, ежедневные тренировки меня убивают, но это не самое страшное. Я думаю о них, чтобы не думать обо всем остальном: о нашей с Фрэнком тайне, об ответственности за мир в семье, которую я ощущаю.

— Бхаджан, я понимаю, что все эти переезды и перемены даются тебе, твоему брату и сестре нелегко… что вам всем иногда хочется…

— Прекрати смешивать меня с Кьярой и Фрэнком! — восклицаю я неожиданно твердо.

Она искренне недоумевает. Я знаю, что это для нее не имеет никакого смысла, но я хочу нанести по-настоящему сильный удар:

— Ты даже не замечаешь меня, потому что я никогда не спорю! Прекрати объединять меня с Фрэнком и Кьярой! Меня это достало! Я на них не похожа! Ничем!

— Бхаджан…

— Хватит! Я больше ничего не буду делать! Делайте сами!

Я кричу, но знаю, что вру. Ради этой женщины, которая сидит на краю моей кровати, я бы умерла. Мама смотрит на меня, как будто я превратилась в неведомую тварь. Но я добиваюсь нужного мне эффекта. Она уходит вместе со своими вопросами. Потому что истина в том, что истина никому не нужна.

Я не знаю, когда именно папа решил стать иудеем.

Он постоянно что-то изучает. В основном его интересуют три темы: манипуляция сознанием, особенно со стороны СМИ и правительства, деньги и контроль над ними, духовность и религия. Последняя тема сделала нас сикхами. Для папы религия — это вопрос убеждений, а не всякой ерунды вроде места рождения, расовой принадлежности или родословной.

Мне кажется, для него вообще не бывает преград на пути к успеху. Разве что «лежачие полицейские». Но сейчас, когда он набрел на идею, что евреи управляют мировыми финансовыми рынками, темы религии, денег и контроля слились и выкристаллизовались. Так родился план переезда в Израиль.

Я ничего не знаю о Ближнем Востоке, кроме того, что там вечный кризис. Если кто-то говорит «Израиль» или «Палестина», я сразу представляю график Си-эн-эн, пульсирующий на телеэкране, человека с «Узи», танки в пустыне и сирот в рваных пыльных футболках. И что, нам придется бросить любимую булочную в Вене ради всего этого? Мы провели тут всего восемь месяцев.

Папа объясняет, что обращение в иудаизм не потребует долгой учебы или чтения Торы. Мы просто скажем, что мы евреи.

— А так можно? — спрашиваю я у отца, который колет фисташки.

— А почему нет?

— Ну ты вот так просто взял и решил?

— Разумеется. Мы изучаем и творим историю. Новые паспорта можно выписать на еврейскую фамилию. Никто ничего не узнает.

Он небрежно пожимает плечами, и мне становится неуютно. Сикхизм не имеет никакого отношения к деньгам, связям или власти. Это моральный кодекс для всех нас. По-моему, он до сих пор действует. Но чем дальше мы от Индии, тем сильнее папу влечет власть, хотя деньги не заканчиваются — наш волшебный банковский счет не иссякает. Я не понимаю, зачем усложнять себе жизнь? Просто чтобы чувствовать себя важным и неуязвимым? Лепить что-то из других людей? Лично я предпочла бы безопасность.

Остальные члены семьи не уверены, что я могу сойти за еврейку. Если в мире и есть люди, которым следовало бы поставить клеймо «гой» на лоб выше синих глаз и ниже светлой челки, то это я. Я очень похожа на папу и совсем не похожа на брата с сестрой, черноволосых и смуглых.

— Среди ашкенази много блондинов, — говорит мама Фрэнку.

Оба с сомнением смотрят на меня.

Израильские пограничники уже стали легендой. Это будет самая тщательная проверка в нашей жизни. Мы собираемся обмануть лучшую систему безопасности в мире, вооружившись пятью фальшивыми паспортами, фальшивым культурным наследием, самодельной легендой и обаянием. Но если играть — так играть по-крупному.

Глава 15 Кипр, 10 лет

Перед отъездом в аэропорт папа последний раз оглядывает гостиную, проверяя, не оставили ли мы каких-нибудь следов, и говорит мне:

— Перед Израилем нужно кое-куда заехать.

— Ладно, а куда?

— На Кипр. Я заработал деньжат, и их надо почистить.

— Отмыть? — Я сажусь на подлокотник.

— Не просто отмыть! Постирать, отпарить, погладить и даже надушить!

Через несколько часов мы входим в кипрский отель, расположенный прямо на пляже, и оказываемся в роскошном мраморном лобби с великолепными мягкими диванами. Кроме явных туристов в белых носках до середины икры, я замечаю людей, которые бросают на нас острые взгляды, пытаясь понять, кто мы такие. Вид моего отца, быстро оглядывающего помещение и подмечающего все и сразу, заставляет думать, что мы не так-то просты. Но его окружает милейшая семья, которая способна сразу спутать все карты. Замешательство — наша лучшая маскировка.

Мы с Фрэнком гуляем по пляжу, под одеждой у меня купальник. Пляжный сезон еще не начался, и над грубым песком нависают тучи, а сильный ветер кидает нам под ноги холодные волны. Фрэнк подбирает длинную скользкую водоросль и с улыбкой возлагает ее мне на голову. Соленая вода струйкой сбегает по спине, заставляя поежиться. Я швыряю в него водоросль и бегу по плотному мокрому песку вдоль берега, слыша смех за спиной. Такая легкость длится недолго, и только тогда, когда мыоказываемся в новом месте. А потом между нами снова вырастает стена — стена из того, что мы предпочитаем не обсуждать.

Вскоре погода загоняет меня в отель. Я ныряю в крытый бассейн и плыву под водой, наслаждаясь покоем и невесомостью. И тут кто-то плюхается сверху. Я выныриваю, хватаю ртом воздух и вижу мальчика, который только что разрушил мою идиллию. Он подплывает ко мне и ставит локти на бортик.

— Привет!

Я оглядываюсь и проверяю, не обращается ли он к кому-то, кого уже знает.

— А какие у тебя будут волосы, когда высохнут?

— Что? — Я сбита с толку.

— Мне интересно, и я решил спросить.

— Светлые.

— Круто, у меня тоже. Мне только что исполнилось двенадцать, а тебе сколько?

— Почти одиннадцать.

Глаза у него зеленые, взгляд прямой — как и манера говорить.

— Отличный возраст, хорошо его помню. — Он улыбается. — Я Тим, а тебя как зовут?

— Бхаджан… — В ту же секунду я начинаю паниковать.

Бхаджан — не то имя, которым я должна сейчас пользоваться. Мальчик разговаривает не так, как все, и это меня сбило.

— Бхаджан?

— Нет.

— Что нет?

Я понимаю, что слишком поздно притворяться, что я придумала имя. Для этого нужно иметь очень хорошее воображение.

— Неважно, — хмурюсь я.

Мое выражение лица его совершенно не смущает. Он на мгновение задумывается.

— Бхаджан. Здорово! Люблю необычные имена. Они выделяют тебя. А что оно значит?

— Это на санскрите. Песня бога.

— Тебе подходит. — Загорелой рукой он стирает воду с глаз. — Вы тут в отпуске или деньги отмываете?

Я теряю дар речи.

— Отлично, — доверительно кивает он. — Я понял по твоей реакции.

Мне надо сматываться отсюда. Я выпрыгиваю из бассейна и смотрю на него сверху вниз:

— Мы не отмываем никакие деньги. Мы в отпуске.

— Хорошо. — Уголки его губ вздрагивают.

— В смысле?

— Если бы вы не за этим приехали, ты бы такого слова не знала. Тебе десять.

— У меня каникулы!

— Ладно. — Он улыбается и вскидывает ладонь в примирительном жесте. — Мы сами тут деньги отмываем.

Я не могу объяснить, почему я остаюсь. Может быть, потому, что никогда не встречала детей своего возраста, с которыми мне не нужно следить за собой. С кем-то, кто так же не вписывается в этот мир. Вода, пахнущая хлоркой, высыхает на наших телах, и, натянув футболки и шорты, мы идем к пустынному пляжу.

Тим рассуждает о ситуации в Англии:

— Блэр, конечно, выиграет. Но что это изменит?

Из его предыдущих слов я поняла, что Тони Блэр — английский политик и что Тим тоже из Лондона. Больше я ничего не знаю.

Я небрежно пожимаю плечами:

— Политики — сборище мошенников. Но это законно, потому что законы придумывают именно они.

— Точно! Мне нравится, как ты мыслишь, Бхаджан. Отец всегда говорит, что политики — как спортивные носки. Их тоже нужно менять почаще, и по той же самой причине.

Когда через час я подхожу к родительскому номеру, моя футболка все еще мокрая от морского ветра, Я медленно открываю дверь, представляя, как признаюсь папе, что раскрыла нашу легенду. И что человеку, который меня подловил, двенадцать. Я формулирую признание таким образом, что из него не совсем ясно, назвала я настоящее имя или нет. Папа сразу это замечает.

— Перескажи мне разговор, — говорит он, усаживаясь в кресло у окна. Недавно он учил нас запоминать большие диалоги дословно, так что я начинаю. Послушав немного, он начинает хохотать. Я с облегчением опускаю плечи.

— Где этот парень?

— Ждет на пляже. Мы хотели наперегонки сбегать до скалы и обратно.

— Ну пригласи его с нами поужинать. Посмотрю на него.

Я вскидываю брови. Папа не любит общаться с другими детьми, потому что они совсем не похожи на взрослых. Он не понимает, почему некоторые родители позволяют детям вести себя по-детски.

Ужин проходит потрясающе. Тим держится великолепно и обсуждает с папой политику, литературу и преимущества английской школьной системы. Не знаю, чему их учат в частной школе, но это явно работает. Разговор выходит далеко за пределы моих познаний, и я начинаю потихоньку паниковать. Я часто думаю, что другие дети давно меня обогнали. Они проводят в школе столько времени, а моя учебная программа занимает пару часов в день. Плюс у них куча практического опыта.

После ужина мы играем в покер, сидя на плюшевых диванах в лобби. Я тасую колоду, когда Тим наклоняется ко мне и спрашивает, почему я грызу ногти. Я прячу их в ладонь и говорю, что это потому, что я много думаю.

— Господи! — Кьяра фыркает и закатывает глаза.

— А тебе откуда знать? — Тим спокойно смотрит на нее. — Вы не очень близки.

Кьяра ошеломлена его прямотой, а я отвожу взгляд.

Через два часа Тим с родителями собирается в аэропорт. У меня странное и неприятное чувство, что я буду скучать по мальчику, с которым только что познакомилась. Я пытаюсь не показывать вида и выглядеть радостной. Он делает то же самое, пока не приходят его родители с багажом.

— Вы потом вернетесь во Франкфурт? — Тим прячет карты в карман.

Франкфурт — наша легенда, и я стараюсь ее придерживаться:

— Наверное.

— Наверное?

— Мы очень часто переезжаем, мало ли что…

— Может, вы и в Лондон приедете! — Он загорается такой надеждой, что мне жаль ее разрушать.

— Вряд ли.

Тим встает, идет к стойке регистрации и возвращается с ручкой и бумагой.

— Тогда вот что мы сделаем. — Он начинает писать. — Я никуда не перееду. Мы давно живем в этом доме. — Он протягивает мне свой адрес и чистый листок. — Дай мне свой адрес во Франкфурте, и я тебе напишу.

— Ой, мы как раз переезжаем на другую квартиру, и адреса пока нет.

— Ты не знаешь, куда вы переезжаете? — Он смотрит на меня.

Взгляд у него слишком твердый для такого юного человека. Теперь я понимаю, почему взрослые иногда спрашивают, откуда у меня такие глаза, в моем-то возрасте.

— Нет, пока не знаем.

— А в каком отеле вы будете жить?

Я трясу головой и вижу, что он теряет контроль над ситуацией.

Наконец-то он выглядит на свой возраст, а не так, как будто ему вот-вот стукнет тридцать. Я чувствую трепыхание в желудке — кажется, я ему нравлюсь! Такому умному и красивому мальчику! По позвоночнику пробегает дрожь. Это длится всего пару секунд, потому что я вижу, что он не хочет оставлять попыток, но явно исчерпал все свои ресурсы.

Тим — самый взрослый, умный и сообразительный парень моего возраста, которого я встречала в жизни, и все-таки я не могу свободно с ним поболтать. Слишком многое мне приходится скрывать. И тут у меня появляется кошмарное чувство, что я всегда буду одна, где бы я ни оказалась.

Мы стоим у раздвижных дверей, когда подъезжает их такси. Тим протягивает мне листок с адресом:

— Напиши мне, как только вы узнаете, где будете жить.

Я не смотрю ему в глаза. Как ему объяснить? Мне ни за что на свете не разрешат ни с кем переписываться. Каждая почтовая марка — это след.

Он касается моей руки:

— Обещаешь?

— Обещаю, — вру я, глядя ему прямо в глаза.

Ночью я тихо плачу в подушку, лежа на раскладушке, втиснутой в номер Фрэнка и Кьяры. Это прощание закалило меня. Теперь будет легче. Легче врать, легче уходить. Но что, если я не хочу этого?

Глава 16 Тель-Авив, Израиль, 11 лет

В кипрском аэропорту, ожидая посадки, я замечаю трех подтянутых молодых людей в штатском, которые напряженно вглядываются в пассажиров. Мне говорили, что израильская служба безопасности начинает работать еще до посадки в самолет. Оперативников сразу видно, потому что они не обращают внимания на шум и суету и ищут только то, что им нужно. На них как будто шоры. Они высматривают тех, кто нервничает и пытается это скрыть. Я стараюсь расслабиться и походить на обычную сонную девочку в очереди. Они скользят по мне взглядом, и я чувствую связь с ними. Как и они, я ни на что не обращаю внимания в аэропорту, ничего не замечаю. Ничего, кроме них.

Сев с самолет, я стараюсь подавить незнакомую боль в груди. Я не могу скучать по Тиму, это невозможно. Все мое обучение, весь труд родителей нацелен именно на то, чтобы такого никогда не случалось. Я смотрю на семью такими же пустыми глазами, как на пограничников.

Приземлившись, мы проходим контроль быстро и легко. На стоянке такси папа сует все пять паспортов в один и без того забитый карман и довольно говорит:

— Если они это выдержали, то всё выдержат.

Мама устало смотрит на него. Я знаю, что она думает, потому что думаю то же самое. Нам действительно нужно всем рисковать, только чтобы проверить, получится ли у нас?

Такси несется по шоссе, в распахнутые окна влетает сухой ветер пустыни, звучит незнакомая музыка. Буквы на билбордах и дорожных знаках бегут не в ту сторону, что обычно. Мир голый и пустынный. Когда мы въезжаем на узкую громкую улицу, пыльную и забитую гудящими автомобилями, уши вдруг разрывает пронзительное завывание сирены. Все машины резко замирают.

— Бомбу нашли, — кидает водитель через плечо. — Вон они.

Мужчины в темной полицейской форме стоят на тротуаре, где у стены лежит одинокий рюкзак. Совсем близко к нашему такси. Я откидываюсь назад, вжимаясь спиной в потрескавшуюся кожу сиденья, пытаясь увеличить на несколько дюймов расстояние между собой и смертью. Вскоре рюкзак то ли обезвреживают, то ли решают, что он не опасен, и движение возобновляется.

Мы добираемся до отеля, но мое сердце все еще громко стучит. Я не боюсь смертельной опасности, но мне нравится иметь над ней какой-то контроль — или шанс сбежать. А здесь ты можешь просто гулять по улице — а в следующую секунду твоя голова оказывается в трех кварталах от тела.

Разумеется, у нас есть план: Маккабианские игры, израильская Олимпиада. Лучшие еврейские спортсмены со всего мира съезжаются в Тель-Авив. Фрэнк — пловец олимпийского уровня, а спортивные герои всегда отлично встраиваются в общество. Его навыки помогли всей семье получить визу. Я слишком мала для Маккабианских игр, но это не значит, что я буду меньше тренироваться.

Тренировки в стране, «текущей молоком и медом», начинаются с испытания на выносливость, которое главный тренер Захава называет «легкой разминкой». Захава — мой новый проект, потому что она никогда не улыбается и, кажется, никогда не улыбалась. Она смущена и слегка заинтригована тем фактом, что я, в отличие от нее, делаю это так часто. Я пытаюсь измотать ее постоянным весельем. И себя тоже, потому что отказываюсь признавать, что внутри у меня мрак.

Приближаются игры, и олимпийская сборная по гимнастике уходит в полную изоляцию. Они тренируются на выносливость по много часов подряд. И я с ними. Мы бежим вокруг огромного зала, я держусь позади и прыгаю через каждое препятствие по пути. Девушки озабоченно оглядываются на мое красное, решительное лицо, мелькающее где-то сзади. Я заставляю себя бежать, наслаждаясь болью и ощущением рвущихся мышц. Именно здесь я начала получать удовольствие, мучая и наказывая себя.

Но в этот момент я даже не задаюсь вопросом, почему я это делаю. Парадокс спорта заключается в том, что мною восхищаются. Когда от усталости у меня из носа идет кровь, нос затыкают салфеткой и говорят, что я обязательно добьюсь успеха и попаду на Олимпийские игры.

Почти каждый день, перед самым закатом, я забираюсь на конструкцию, напоминающую строительные леса, что украшает наш отель в районе третьего этажа. Если умеешь держать равновесие, это идеальное место, чтобы наблюдать за пляжем, ревущими машинами и небом, которое из оранжевого становится темно-красным. Одной ногой я болтаю в воздухе, другая лежит на круглой металлической трубе. На колене я держу пакет со льдом, а Фрэнк накладывает горячие компрессы себе на плечи. Мы сидим молча, слушая радио, доносящееся из пляжного бара. Хит этого лета звучит снова и снова: «Ani ohevet et Beni yeled ra». Мы уже выучили иврит достаточно, чтобы понимать. «Я люблю плохого парня».

— Зачем любить кого-то плохого? — Я всегда мыслю рационально.

— Так интереснее. — В его голосе слышна улыбка.

— Правда?

— Конечно. Предсказуемые люди скучны. Нужен какой-то огонь.

Я снова смотрю на закат. Небо стало багровым.

— У тебя он есть, — тихо говорит он.

Слова будто повисают в сухом воздухе между нами. В такие моменты я чувствую свою власть над ним, и мне кажется, что я падаю в пропасть.

Я начинаю понимать, что, не желая того, произвожу впечатление на него и на других мужчин. Из-за этого я не понимаю, как мне себя вести. Мужчины кажутся мне большими и неподвижными, но постепенно я осознаю, что они довольно податливы. Но если они вдруг начинают двигаться, это может быстро выйти из-под контроля. Вот почему я решила припрятать эту свою способность куда-нибудь поглубже, но в то же время приглядывать за ней, как за бомбой, которую лучше не оставлять без присмотра.

Рассматривая профиль Фрэнка, окрашенный светом заходящего солнца, я размышляю о том, что до сих пор безумно люблю его и хочу, чтобы мы снова стали друзьями, как когда-то. Мы больше не обнимаемся. Он не хватает меня за шею и не целует в лоб, как в те времена, когда я была маленькой. Для меня расцвет привлекательности оказывается напрямую связан с исчезновением близости и любви. И в последнее время это начинает меня злить, а не печалить. Виню я, конечно, себя. Мой гнев никогда не обращается на других — для него есть девочка в зеркале напротив.

Внизу по улице идут парочки. Они держатся за руки, направляясь на пляж, иногда останавливаются, чтобы поцеловаться. И тут до меня доходит, что Фрэнк никогда меня не целует. Может быть, дело в том, что для этого нужно смотреть в глаза? Но, учитывая все, что между нами происходит…

Наверное, со мной что-то не так.

Я наклоняюсь ближе к краю. Мозолистая ладонь лежит на обтрепанном краю шортов — это помогает держать равновесие. В принципе, все не так и плохо. Даже отсюда, сверху, поцелуи мне не нравятся. Это слишком интимно.

Новое папино «дело» довольно крутое, потому что в нем задействованы королевская семья и манипуляция сознанием.

Уже какое-то время меня развлекают высказывания и неожиданные шутки человека, которого папа зовет Эгоцентристом. Он — автор нескольких книг по развитию памяти и психологическим тренингам, опытный оратор, обладатель ай-кью в сто шестьдесят баллов — подтвержденного! — а папа занимается маркетингом для него. Как и все бизнес-идеи моего отца, эта тоже выглядит забавной. Хотя я еще не догадываюсь, что она станет причиной для запрета на въезд в Израиль и что нас разлучат.

Папа каким-то образом добился того, что Эгоцентриста наняла аристократическая семья из Лихтенштейна. Теперь он учит богатых бизнесменов и шишек из правительства, как превратить свой разум в стальной капкан и запоминать имена, хобби и предпочтения всех своих деловых знакомых, суть прочитанных книг, важные исторические даты и телефоны любовниц.

Задолго до встречи с Эгоцентристом папа сам учил нас запоминать. Дело не в том, что люди чего-то не видят, говорил он, а в том, что они не смотрят. Я всегда запоминала людей и лица, и прошлое представляется мне серией четких мысленных фотографий. Но с методами Эгоцентриста мы сможем вспомнить имя, профессию и имена детей человека, которого видели всего минуту несколько месяцев назад. По моему опыту, это либо глубоко людям льстит, либо очень их пугает.

Метод основан на ассоциациях. Услышав имя человека, ты подбираешь ему характеристику или похожее по звучанию слово и придумываешь коротенькую историю. Аарон — бывший барон, Янина — пухлая, как перина, а Роджер в наших головах навсегда застрял под рождественской елкой. Длинные связки цифр тоже становятся приключением. Четыре — это лодочка под парусом, семь — скала, девять — толстяк, а шесть — вишенка. Мистер Толстяк (девять) отправляется в плавание вместе со своим другом-снеговиком (восемь), миской черешни (шесть) и ручным лебедем, также известным как двойка, и вот они плывут-плывут и бах! — налетают на скалу (семь). Некоторые из этих историй мне так нравятся, что я до сих пор помню телефон какого-то вегетарианского ресторана в Гамбурге.

Все это — элементы папиного необычного подхода к образованию. Иногда мы неделями вообще не вспоминаем о школьных предметах, или, по крайней мере, мне так кажется. Но он каким-то образом впихивает в меня знания. Он любит дарить мне тщательно упакованные книги, украшенные лентами, — его фирменный знак. В последнее время все эти книги посвящены манипуляциям — и это в дополнение к методам Эгоцентриста. Там можно найти любые манипуляции: от инструкции, как затащить в постель красивую женщину, до создания идеального убийцы. Это невероятно интересно, но все же что-то меня смущает.

— Ты почему хмуришься? — с интересом спрашивает он. Мы лежим рядом на диване, обсуждая очередную книгу.

— Я не уверена, что мне нравится идея управлять подсознанием людей. — Вообще-то, я уверена, что она мне категорически не нравится, но мне не хватает духу открыто ему возражать. — Мне больше нравится, чтобы люди делали то, что я хочу, потому что ценят меня за мои достижения. Тогда мне не пришлось бы их обманывать.

— А почему ты думаешь, что речь идет об управлении людьми? — Он смотрит мне в глаза.

Я окончательно перестаю что-либо понимать.

Он холодно улыбается:

— Важно, чтобы никто не смог обмануть тебя.

Летом в Израиле все валяются на пляжах, покрытые восхитительно бронзовым загаром и освещенные солнцем. Гигантские волны пугают, но я все равно лезу в море с бодибордом.

— Рой! Эй!

Фрэнк оглядывается. С его лица стекает вода. Двое мускулистых парней гребут к нам и улыбаются:

— Mah nishmah?^[15]

— Отлично! — Фрэнк кивает им, лежа на доске, которая медленно поднимается и опускается вместе с волнами. — Это моя сестра Кристал.

Я заправляю прядь волос за ухо и думаю, что можно не спрашивать: и так видно, что это ребята из сборной Израиля по плаванию — плечи их выдают.

— Ты гимнастка, да?

Я улыбаюсь. Мне льстит, что они меня обсуждали.

— Наша олимпийская надежда. — Фрэнк плещет мне в лицо средиземноморской водой.

— Знаешь, — замечает один, пристально глядя на меня, — ты не похожа на еврейку.

— Немецкая кровь, — хором говорим мы с Фрэнком.

Наконец добравшись до берега, покрытые песком и солью, мы находим Кьяру и втроем бредем домой по набережной, задевая друг друга досками. Двое темноволосых и загорелых юнцов лет двадцати и их светловолосая одиннадцатилетняя сестренка. На мгновение напряжение между ними будто пропадает. Прохожим мы должны казаться нормальными. Но Фрэнку и Кьяре уже за двадцать, а им все еще не разрешают с кем-то встречаться или заводить друзей. Все наши фальшивые паспорта лежат где-то у отца. И, даже прогуливаясь вечером, мы все равно думаем, что гораздо умнее любого встречного. Потому что при таком количестве тайн тебе всегда кажется, что ты знаешь намного больше. Как будто ты на шаг впереди.

По пути мы заходим за бананами в расположенный на углу магазинчик. У отеля я очищаю один и уже собираюсь свернуть к стеклянной двери, но Фрэнк вдруг шепчет:

— Нет, идите прямо! Идем дальше!

Мы резко меняем курс, и, заметив в стекле отражение, я понимаю, в чем проблема. На другой стороне улицы прячутся за пешеходами парни из его команды.

— Черт! — недовольно ворчит Фрэнк.

Они явно поняли, что мы их заметили, потому что уже бегут через улицу.

— Вы тут живете? Ты никогда не говорил.

Парень с острым взглядом, похоже, главный.

— Да ну, кто же живет в отелях? — спокойно отвечает Фрэнк, но я чувствую, что он напрягся.

Сквозь дверь я вижу, что наша любимая девушка за стойкой заметила нас и радостно машет. Я старательно игнорирую ее, и мы идем дальше.

— Домой идите, дебилы! — кричит Фрэнк своим приятелям и изображает удивительно правдоподобный смех.

Он растрепан, белоснежные зубы блестят в улыбке. Такие люди ничего не скрывают.

Мы быстро идем по пустым улицам. Часом позже, соблюдая все возможные меры предосторожности, разделившись и проверив, что никто за нами не следит, мы встречаемся у лифта. Девушка явно обижена. В апартаментах, расслабившись, я гордо рассказываю, как мы избавились от «хвоста», и тут понимаю, что папа на нас злится. Фрэнк и Кьяра застыли перед ним. Я вижу, что папины руки сжимаются в кулаки, и начинаю дрожать. Он не ударит Фрэнка, который выше его и состоит из одних мышц. Брата он до сих пор наказывает молчанием, делает вид, что его не существует.

— Я должен порадоваться тому, что вы избавились от «хвоста» у самого отеля? А откуда он вообще взялся, позвольте спросить?

Я не смотрю ему в глаза, чтобы не провоцировать. Предсказать настроение отца невозможно. Оно зависит не от происходящего, а от каких-то его внутренних причин. Иногда он смеется над жуткой опасностью, а иногда бьет за крошечную ошибку.

— Они сделали все, что могли. — Видно, с каким трудом маме даются эти слова.

— Заткнись! — На нее он даже не смотрит.

Когда отец начинает кричать, это выглядит страшно, и кажется, ничто его не сможет остановить. Жилы на его шее надуваются, слова больно жалят. Мы все смотрим на ковер. Руки у меня дрожат.

— В следующий раз я этого так просто не спущу. — Он делает шаг вперед. — Вы расслабились, решили, что можно беситься на пляже, как идиоты! И вас чуть не выследили. Не смейте больше так рисковать!

Он хлопает дверью в смежный люкс, где живут они с мамой. Как и всегда, мы стоим молча. Адреналин бушует в крови. А потом я свожу все к шутке.

Сделав радио погромче, я начинаю танцевать под израильскую музыку. Фрэнк и Кьяра присоединяются ко мне. Мы дергаемся, пытаясь избавиться от паники, и мама невольно улыбается. Фрэнк крутится и припадает на одно колено:

— Мы превратимся в ниндзя!

Я хихикаю и иду к кухонной стойке, где стоит большая стеклянная тарелка с апельсинами. Аккуратно перекладываю их на стойку. Беру тарелку обеими руками и изо всех сил бью ею по голове Фрэнка.

Стекло разлетается во все стороны, Фрэнк падает на ковер. Наступает жуткая тишина, только играет музыка. Наконец он медленно переворачивается и смотрит на меня, держась за голову руками.

— Бхаджан! Зачем?! — Мама бежит по битому стеклу в тонких японских тапочках.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

Я очень редко что-то делаю, не подумав предварительно десять раз. Мне стыдно.

— Ты могла ему серьезно навредить!

Кьяра странно смотрит на нас. Как будто ей это понравилось.

— Кровь есть? — Мама касается его лба.

— Нет. — Фрэнк осторожно встает и опирается рукой о стойку. Мы смотрим друг другу в глаза. Этого очень давно не случалось. — Все хорошо, — говорит он. — Давайте забудем.

Все хмурятся. В норме любой из нас уже требовал бы возмездия. Но он достает из холодильника пакет со льдом, а я смотрю на осколки стекла под ногами.

С этого дня он перестает приходить ко мне в постель.

Глава 17 Тель-Авив, 11 лет

Эгоцентрист ступил на тонкий лед. Он отказался платить оговоренную комиссию по инвестициям на фондовом рынке, которые папа делал от его имени. Этот человек, кажется, не понимает, что именно папа выбрал инвестиции, которые удвоили его вклад. Так что теперь папин чемодан стоит у дверей, готовый отправляться в Гонконг на неделю.

— Ты беспокоишься, что не сможешь вывести деньги? — спрашиваю я, изучая его коллекцию носков и пытаясь подобрать пары для поездки.

Конечно, я буду очень скучать, раньше он никогда не уезжал дольше чем на пару дней. И все-таки я знаю, что с его отъездом атмосфера в доме станет более расслабленной и менее настороженной. В любом случае, он вернется к Маккабианским играм.

Папа сидит на диванчике у окна, пьет «эрл грей» и добродушно пожимает плечами:

— Как понимаешь, счета все открыты на мое имя. Так что если господин гуру такой дурак, что попробует лишить меня моей доли, он останется без ничего.

Конечно, это можно сделать только лично и только в Гонконге.

— Он это запомнит, — одобрительно киваю я.

Папа дико хохочет, откинув голову назад, и сгребает меня в медвежьи объятия:

— Бхаджан, что же я буду делать в Китае без тебя!

Когда самолет улетает, все бессознательно выдыхают и расслабляются. Теперь дверь между нашими номерами всегда открыта, чего раньше не случалось. Мама ужинает с нами, и все ведут себя свободнее и говорят громче. Я бы хотела, чтобы так было всегда, но понимаю, что этого не случится. Нужно, чтобы все этого хотели.

Для Эгоцентриста все складывается не настолько хорошо. К середине недели папа выводит с его счета все деньги. Эгоцентрист сам на это напросился, когда попытался не заплатить отцу оговоренную комиссию. Мы, может, и преступники, но уговор есть уговор.

По международной линии папа рассказывает, что это будет бесценный урок реальной жизни для Эгоцентриста — человека, который в основном занят тем, что учит других.

— Все же будет хорошо? — Я наматываю провод на палец.

— Конечно, детка. Завтра вернусь и привезу тебе подарочек: чипсы из водорослей и два кимоно.

Поздно вечером звонит телефон. Это папа, он в Париже. Ему не удалось сесть в самолет, потому что израильтяне запретили ему въезд в Тель-Авив. Сначала мы страшно пугаемся, учитывая вероятную причину этого запрета. Но Эгоцентрист, оказывается, тут ни при чем — он знает папу под совершенно другим именем. Рассмотрев ситуацию со всех возможных сторон, мы решаем, что дело в нас.

Папа в окружении семьи выглядит всего лишь экзотично. А вот когда он один, его легко принять за оперативника со стальным взглядом. Я много раз видела, как он идет по аэропорту: настороженные глаза, улыбка и манера двигаться, выдающая знакомство с боевыми искусствами и силу, с которой придется считаться. Даже я бы его заподозрила. А я всего лишь милая большеглазая бразильская девочка из семьи, которая очень любит путешествовать.

Поскольку способов вернуться в Израиль для него пока нет, он решает подождать нас в Париже. Через месяц закончатся игры, и срок действия наших виз истечет. Я не могу представить, что его не будет так долго. Как мы справимся в одиночку? Что мы будем делать?

Но, как ни странно, мы продолжаем вести обычную жизнь. Я тренируюсь, Фрэнк тоже, Кьяра, хоть и выглядит мрачной, но ходит с нами на пляж. И так каждый день. Правда, мама изменилась. Она записалась на танцы в ближайшую студию. Такое с ней впервые. Она никогда не развлекается, а только организовывает наши развлечения.

Однажды мы все заходим за ней в студию и неожиданно для себя задерживаемся там. Я не могу оторвать взгляда от мамы. Она умеет танцевать, хотя никогда этому не училась. Когда я смотрю на нее, улыбка не сходит с моего лица. Мягкие темные кудри свободно рассыпались по плечам, щеки горят, а другие женщины рядом с ней выглядят тяжелыми и неповоротливыми. Даже Кьяра и Фрэнк, которых мама в принципе впечатлить не способна, наблюдают за ней, подняв брови.

Часто во время тренировки я смотрю на зрительские места и думаю, как же маме скучно. Однажды я спросила, отрывает ли она вообще глаза от книги, чтобы посмотреть на меня и подумать: «Господи, опять заднее сальто!» Ласково и немного грустно она сказала, что наблюдать за дочерью, которая так свободно взлетает в воздух, — одно из главных удовольствий в ее жизни. Я не поверила.

Но сейчас, когда она так легко двигается, я понимаю радость наблюдения. Я простояла бы здесь, за стеклом, целый день, лишь бы смотреть, как она становится собой: полной жизни, лукавой, с невероятным чувством ритма. Она счастлива. По-настоящему счастлива. И я понимаю, что в этом нет ничего удивительного.

Тель-Авив гудит из-за Маккабианских игр. Третье по величине спортивное событие в мире наконец началось. Участвуют пять тысяч спортсменов из тридцати трех стран. Стадион в Рамат-Гане будто пульсирует от криков тысяч болельщиков. Я сижу на трибунах с мамой и Кьярой, и у меня от волнения трясутся колени: мы ждем начала церемонии открытия. Участников отвезли в секретное место, подальше от открытого стадиона — из соображений безопасности. Фрэнку сказали только, что они пойдут оттуда к стадиону под серьезной охраной.

Важный человек в костюме проходит по полю, сопровождаемый взволнованным шепотом зрителей. Он поднимается на трибуну для почетных гостей, которая отделена от всех остальных, и я наклоняюсь вперед, пытаясь рассмотреть его получше. Человек — а это может быть только премьер-министр Биньямин Нетаньяху — устраивается на сиденье. Аккуратно расчесанные на пробор седые волосы, розоватое лицо.

Мы ждем и ждем. Я нетерпеливо подпрыгиваю на месте. Оглядывая трибуны, над которыми развеваются яркие флаги со всего мира, я вижу, что люди уже посматривают на часы. Выводите спортсменов, зажигайте факелы, давайте уже! В ложе Нетаньяху возникает какое-то движение: человек в черном проходит мимо охраны и наклоняется к уху премьер-министра. Я подаюсь вперед, хотя до него слишком далеко, чтобы что-то расслышать. Человек уходит, а Нетаньяху сидит неподвижно.

Что-то происходит у нас за спинами. Яркий свет заливает стадион снаружи. Когда я снова смотрю на ложу, премьер-министру что-то шепчет уже другой человек. Церемония должна была начаться, кажется, миллион лет назад.

Бжж, бжж, бжж…

Звук лопастей тяжелого вертолета заставляет нас поднять глаза к небу. Вдалеке завывает сирена.

— Что-то произошло. — Мама резко встает и идет к проходу.

Кто-то из организаторов — с гарнитурой в ухе — быстро бежит мимо вниз по ступеням. Мама умудряется перехватить его и спросить, в чем причина задержки.

— Все в порядке, пожалуйста, оставайтесь на местах. — Он даже не останавливается.

Мы хорошо знакомы с обманом и сразу его распознаем. Почетные гости в ложе хмурятся, что-то шепчут в микрофоны, обсуждают. А мы уже бежим вниз по бетонным ступеням. Зрители по сторонам сливаются в цветные полосы. У меня сжимается желудок, и мне хочется поскорее вырваться наружу, туда, где будет пространство для маневра.

Когда мои кроссовки наконец касаются гравия за воротами стадиона, раздается оглушительный рев. Ветер швыряет мои волосы мне в лицо. Военный вертолет, похожий на ощетинившегося стволами зверя, летит низко над землей, освещая путь прожектором. Орет сирена скорой помощи. Случилось что-то ужасное. Слишком много военных, слишком много стволов.

Мы следим за вертолетом. Он присоединяется к другим, которые кружат в вечернем небе, как жуткие насекомые, и обшаривают прожекторами землю. Мама пробивается сквозь толпу к ближайшему солдату.

— Что происходит? — Я слышу в ее голосе еле сдерживаемую панику.

— Мы не владеем информацией, — без выражения отвечает он.

Ствол автомата направлен в землю, палец лежит на предохранителе.

— Мой сын участвует в церемонии, расскажите мне всё!

— Всё в порядке, сохраняйте спокойствие. — Он уходит.

— Здесь мы ничего не узнаем, — говорит мама. — Надо идти домой, чтобы Фрэнк мог до нас дозвониться. Он же не знает, где мы.

Мы бежим по улице, она держит меня за руку, Кьяра спешит следом. Я оглядываюсь на вертолеты, летящие над самой землей.

В лобби мы набрасываемся на ночную консьержку.

— Вы не видели моего сына? — Мама поднимает руку над головой, чтобы показать его рост.

Но в этом нет необходимости: женщина за стойкой, конечно, его знает. Она каждый день подкрашивает губы перед его приходом с тренировки. Но ей ничего не известно. Мы беспомощно стоим в лобби.

— Такси! — вдруг кричит мама.

Если учесть, что у них всегда включено радио и что они постоянно общаются друг с другом, водители такси кажутся неплохим источником новостей. Ура! У нас есть план!

— Здесь рядом стоянка, пошли! — Мама велит Кьяре идти в номер на случай внезапного звонка, а мы выбегаем на улицу.

Таксисты стоят плотной группой и молчат, а не курят и не болтают, как обычно. Мама уверенно направляется к ним.

— Мост рухнул, — отвечает один из них по-английски. — Говорят, террористы подорвали.

— Что за мост? — хором спрашиваем мы.

— Маленький. — Мужчина затягивается сигаретой. На щеках у него темнеет щетина.

— Значит, со спортсменами всё в порядке?

Он прекращает выдыхать дым и мрачно смотрит на нас. Дым медленно расплывается в воздухе.

— Нет. Они шли по мосту, когда тот упал.

Мама отшатывается, будто ее ударили, и хватается за сердце. Мир сжимается, как всегда происходит, когда мне очень страшно. Но страх сразу пропадает, остается только ледяное спокойствие.

— Что еще известно?

— Все, больше нам ничего не говорят.

— Кто-то пострадал?

— Вроде двое погибли.

— Из какой команды? — встреваю я.

Он слегка отодвигается: наверное, мой голос звучит слишком жестко.

— Ты что, кого-то из них знаешь?

— Просто скажите, из какой они команды. — Мама все еще держится за сердце.

— Не знаю. Они только пошли к стадиону.

Мама издает звук, как будто воздух покидает ее тело. Я беру ее под руку и притягиваю к себе. Ее колени подкашиваются. Я понимаю, почему мама такая бледная, почему она хватается за меня, как за спасательный круг.

Процессия только вышла.

Спортсмены идут по странам, в алфавитном порядке.

Какая страна значится в тех паспортах, которые мы получили от Нашей Подруги в аэропорту Франкфурта?

Фрэнк выступает за Бразилию.

Глава 18 Тель-Авив, 11 лет

Вернувшись в отель, мы не осмеливаемся звонить папе, чтобы не занимать телефон. Вместо этого смотрим в стену, оставшись наедине со своими мыслями. Кьяра сгорбилась в кресле, и я ловлю себя на мысли: «Что она почувствует, если он не вернется?» Будет ли она страдать по-настоящему? Я вспоминаю карандаш в его ноге, удар в стену, окровавленный кулак. Даже когда они терпят друг друга, играют и пихаются досками на набережной, я ощущаю их взаимную ненависть. Она ненавидит сильнее. Так было всегда, но с каждым годом, с каждой главой нашей жизни становится все хуже. Он красивый и обаятельный, ему все дается легко, а она, наоборот, неуклюжая и угрюмая. Она не слишком нравится людям, а к нему тянутся все. Может, она и обрадуется, если он останется среди камней взорванного моста. Я пытаюсь отогнать от себя эту мысль.

Мои собственные эмоции тоже сложны. Он делал со мной всякое такое, после чего во мне совсем не осталось доверия. Может, я тоже должна его ненавидеть. Но я хочу, чтобы он вернулся.

Я брожу по комнате. Мне нужно двигаться, пусть даже в четырех стенах. Почему мы не сделали себе паспорта какой-нибудь другой страны? Панамы, например, или, еще лучше, Японии? Когда я дохожу до кухни, звонит телефон. С бьющимся сердцем я хватаю трубку:

— Да?

— Я жив.

В тот вечер одни из лучших в мире спортсменов направлялись к стадиону в Рамат-Гане. Перед небольшим пешеходным мостом через реку Яркон они выстроились в определенном порядке. Возглавляла процессию команда Австрии. Но когда участники ступили на мост, он рухнул под их весом, уронив юных спортсменов в реку, печально известную невероятно грязной водой. Люди и обломки смешались в ядовитой жиже. Те, кто не потерял сознание, пытались выбраться на берег.

Четверо участников австрийской сборной погибли, причем трое — от инфекций уже после того, как их вытащили. Еще один выжил, но ему потребовалось двадцать восемь операций на мозге. Шестеро получили травмы. Трагедию держали в секрете от членов семей, друзей и фанатов, ожидающих на стадионе, несколько часов. Даже зажгли факел — хотя о катастрофе уже было известно.

Сильнее всего меня поразила ужасная роль случайности в жизни. Умереть только потому, что ты оказался не в той части алфавита, — на глазах у тех, кто ждал на берегу и готовился идти следом.

Фрэнк возвращается домой — в мятом костюме, с запавшими глазами. Такое впечатление, что он вернулся с того света. Я почти сплю, сидя на диване, и все происходящее кажется мне сном. Мама долго-долго обнимает его, Кьяра явно испытывает облегчение, которое скоро пройдет. Они решают что-нибудь приготовить и уходят, а мы с Фрэнком остаемся одни.

Я с трудом заставляю себя сидеть. Голова кажется слишком тяжелой для усталой шеи. Фрэнк плюхается рядом со мной, упирается локтями в колени. Бейджик участника так и висит на шее. Он смотрит на стандартный отельный ковер, который мы видели тысячу раз, во всех концах земли, и выглядит очень взрослым и серьезным. В полумраке заметно, как резко очерчены его скулы. Я медленно опускаю голову на плечо брата, обтянутое футболкой цвета флага Бразилии, и он поворачивается, чтобы обнять меня.

Как раньше.

Глава 19 Вирджиния, США, 12 лет

Я так часто вру, что родом из этой страны, что она должна казаться мне родной. Стоя на террасе нашего нового дома в Вирджинии и оглядывая бассейн, я кладу руку на грубое дерево перил и слушаю, как вздыхает в деревьях ветер. Лес кажется бесконечным и таинственным, в тенях зарождается вечер.

Наш дом идеален, как на картинке или на старой фотографии, и кажется, будто в нем живут счастливчики.

— Что ты делаешь! — доносится голос папы с подъездной дорожки, где они с мамой разгружают машину.

Я иду к ним, готовая отвлекать или помогать, но, когда захожу за угол, вижу, как он хватает ее за руку и грубо отталкивает в сторону. Быстро убрав с его пути чемоданы, я оглядываюсь. Нас закрывает густая зелень дубов и елей. К тому же соседи, если они у нас вообще есть, слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть. Значит, никто не заметил наших проблем. Но, коснувшись дверной ручки, я оборачиваюсь, оглядываю лужайку и вдруг понимаю, что полная изоляция, может, не так и хорошо.

Сейчас мы совсем рядом с Вашингтоном, и близость к политической силе основная причина нашего переезда. Когда мы нашли папу в Париже, он решил, что пора обосноваться в стране, где можно спрятаться и одновременно заработать, — то есть в США.

Папа проглядывает рассылку из синагоги. Мы сидим рядышком на арендованном диване в комнате, которую американцы называют «общей». Почти все серьезные игроки из Вашингтона живут в симпатичных пригородах Вирджинии, и некоторые из них посещают наше будущее место для молитв.

— У тебя есть план? — спрашиваю я, собирая волосы в хвост.

— Посмотрим. Для начала просто вольемся в струю и займемся налаживанием связей.

Я ухожу в свою комнату, закрываю дверь и встаю перед зеркалом, расправив плечи. В последнее время в моих глазах все заметнее проступают тьма и тревога. Радует только то, что никто другой этого не замечает. Даже на тренировках, где я провожу по пять часов в день. Я прячу все неприятное в маленькие тайники глубоко в голове. И я так поднаторела в умении казаться веселой, что порой убеждаю в этом даже саму себя. Иногда меня это пугает: я отлично научилась игнорировать собственную душу.

Когда на стенах дома в Вирджинии впервые появляется кровь, это меня шокирует.

Кьяре приходится сидеть на диете, чтобы лучше выглядеть при подаче заявки на политическую стажировку в начинающейся президентской кампании. Конечно, папа помогает ей подавать документы в обе партии. Но Кьяра не понимает, насколько важна в этом деле внешность. Она тайком поедает шоколадки и белый хлеб, а потом жалуется, что с ее метаболизмом что-то не так.

— Просто ты врешь и жрешь всякий мусор. — Кьяра с папой стоят внизу, а я наблюдаю за ними с лестницы. Все, содержащее сахар, по-прежнему строго запрещено. Это, конечно, странно, если принять во внимание, что Фрэнку уже двадцать два, а Кьяре двадцать четыре. Но папа тверд, как железо.

— Нет, — неуверенно возражает она.

И тут я слышу странный и жуткий звук, с которым плоть врезается в неподвижный предмет. Кьяра сползает по стене. Я пытаюсь вдохнуть, но легкие меня не слушаются. Он поднимает ее рывком, и в этот момент на лице Кьяры мелькает странное выражение — она примеряется и пинает его в колено. Нет! Он не успевает среагировать, а я уже знаю, что это только его раззадорит. Вспышки гнева стали чаще, и когда он так себя ведет, нужно просто терпеть и не показывать слабость — и уж точно не сопротивляться.

Он сильно бьет ее в лицо. Брызжет кровь, и на стене появляется мерзкое красное граффити. Дальше следует короткий апперкот в живот, она складывается вдвое и медленно опускается на пол. Отец стоит над ней, сжав кулаки. Я слышу, как он тяжело дышит через нос. Вены на его шее вздулись.

— Не смей мне врать!

Она поднимает голову. Изо рта у нее течет кровь, но выражение лица Кьяры пугает меня: на нем читается неприкрытое обожание.

— Не буду, папочка, — говорит она нежным голосом.

Отец разворачивается и замечает меня, замершую на лестнице.

— Иди к себе! — кричит он.

Я с трудном переставляю ноги, словно забыла, как это делается. Оглянувшись, вижу, что они обнимаются.

Меня выдвигают на звание обладателя лучшей улыбки в воскресном кружке иврита, и я, скорее всего, выиграю. Очень надеюсь, что так и случится. У меня в запасе меньше шести месяцев, чтобы научиться читать и петь на иврите и пройти бат-мицву — иудейский ритуал совершеннолетия, который проводится в тринадцать, то есть когда ты максимально неловкая и неуклюжая. В ходе ритуала приходится вести службу перед всем собранием.

Дома у меня никогда не хватает времени проанализировать новые установки — моментально появляются другие и выбивают меня из колеи. Родители постоянно ссорятся. Иногда папа не кричит, но напряженная тишина кажется еще хуже. Мама как будто выцвела под гнетом всего, о чем она не говорит вслух, и я знаю, что Фрэнк ее презирает за то, что она никогда даже не возражала отцу. Уже почти пять лет папа не говорит ему ни слова. Они живут в одном доме, но у брата нет права голоса. Как-то днем Фрэнк, идя по коридору, вдруг останавливается и, ударив по стене — на этот раз специально, — рассаживает руку. Он мечтает уехать в колледж, но папа хочет за ним приглядывать, и Фрэнк остается дома.

— Я хочу выбраться отсюда! — Глаза Фрэнка сверкают в нескольких дюймах от меня. — Или уничтожить все это. Я пойду в полицию!

Мы стоим в коридоре, с его руки капает кровь. Я смотрю на Кьяру — она улыбается. Это его первая угроза… Нам? Отцу? Семье? Я не знаю точно, но, скорее всего, первая. На этот раз ей даже не пришлось его провоцировать, он сам себя выдал. Я быстро тянусь к плечу Фрэнка, но он уворачивается и резко произносит:

— Я не шучу.

— Все будет хорошо. — Я смотрю на него снизу вверх. — Стену починим.

— Да плевать мне на стену! — Он убегает и хлопает дверью.

Я знаю, что он не шутит, и это меня пугает.

К моему удивлению, папа списывает дыру в стене на отсутствие самоконтроля со стороны Фрэнка. Еще удивительнее то, что он решаетзаписать его на интервью в Иешива-университет — ортодоксальный иудейский колледж в Нью-Йорке. Конечно, это не нормальное студенчество, на которое Фрэнк так надеялся. А потом папа обнаруживает, что в Вирджинии есть ортодоксальные школы для девочек — старшая и средняя.

Он велит мне в понедельник одеться как можно скромнее. Мы собираемся на встречу со старшим раввином. Я всегда хотела ходить в нормальную школу, но мне сложно представить, что это случится одновременно со мной и Фрэнком.

Пройдя мимо недавно зачиненной дыры в стене, я стучу в его дверь.

— У тебя все получилось, — говорю я, садясь на пол.

Он холодно смотрит на меня, встает из-за стола, где раскладывает таблетки натурального энергетика — его недавняя бизнес-идея, — и присаживается рядом.

— Ты так это видишь?

— Наверное? — с сомнением говорю я и принимаюсь щипать ковер.

— Это часть отцовского плана. Даже если в нем нет смысла, мы должны заткнуться и делать, что нам скажут. Я проникну в еврейскую общину Нью-Йорка, где много могущественных людей. Наша психопатка-сестра влезет в политику насколько сможет. А тебя отправят в эту школу, чтобы ты делала там то, что умеешь лучше всего.

— Ты о чем? — хмурюсь я.

— Улыбаться, работать, быть идеальной маленькой королевой.

— Я ничего не изображаю, Фрэнк. — Краска заливает мое лицо. — Я просто пытаюсь все как-то держать. Мама еле выживает. Ты вообще это понимаешь?

— Это не мое дело. — Он смотрит в сторону.

Я сжимаю кулаки:

— Что значит не твое? Нам надо…

— Послушай, — резко перебивает он, — я понимаю, что ты хочешь удержать нас вместе. Но это невозможно.

Нет. Нет! Я не сдамся. Не существует ни одной причины, по которой моя семья должна распасться. Разумеется, я тоже устала. Но я держусь, потому что наши законы гласят: верность, целеустремленность, вера в будущее. Почему все не могут просто мне помочь?

— Ты же будешь хорошо себя вести? — Я смотрю в ледяные глаза Фрэнка и боюсь представить, что он может натворить в Нью-Йорке. — Не станешь ходить в клубы и все такое?

Я никогда не была в Нью-Йорке, но могу себе представить, что его обаяние и красота откроют все двери, в том числе опасные.

— Бхаджан, смотри лучше за собой. — Он встает.

Даже я вынуждена признать, что у меня ничего не получается. Но все-таки, перед тем как выйти, я останавливаюсь.

— Буду тебе писать, ладно? — говорю я, глядя на него через плечо и держась за дверную ручку.

— Бхаджан, — он устало трясет головой, — ты все равно будешь делать то, что захочешь.

Но мне кажется, что я различаю на его губах призрак улыбки.

На собеседование я наряжаюсь, как деревенская девушка девятнадцатого века: закрываю все тело, кроме рук, шеи и покрытого испариной лица. Папа оглядывает меня и улыбается. Мы ждем на скамейке у офиса раввина. Я оттягиваю высокий воротничок, прокручивая в голове свою историю. У меня нет никаких документов из школы, да и вообще документов о моем существовании, так что сегодня нам придется полагаться на обаяние, гимнастические достижения и опыт жизни в Израиле.

— Шалом!

Я ожидала увидеть маленького кабинетного старичка, но в дверях вырастает огромный мужчина с буйной растительностью на голове, напоминающей медную проволоку.

— Раньше в нашей школе не было знаменитых спортсменок, — гремит он, когда мы устраиваемся среди папок с документами.

Я незаметно вздыхаю. Знаменитая — это изрядное преувеличение, основанное на том факте, что при каждой моей победе в соревнованиях папа гордо извещает об этом газету. Или три. Сначала мне нравилось внимание — но это было до того, как я начала проигрывать. С каждым месяцем я становлюсь все выше, а рост — враг гимнаста. Я будто путаюсь в длинных ногах и постоянно падаю. И больше не побеждаю. Я даже не приближаюсь к победе. Учитывая привычку моего отца ко всеобщему вниманию — даже когда мы в бегах — я просто заставляю себя не думать об этом.

Раввин весело хлопает в ладоши, пугая меня.

— Надо будет пройти небольшой тест по математике, чтобы понять, в специальный класс тебя отправить или в обычный. Добро пожаловать в нашу школу, Кристал!

Экзамен? В школе? Сейчас? Папа обычно просто забрасывал нас вопросами, пока мы бродили по торговому центру в поисках стильных носков или отмывали заработанные на золоте деньги.

В свете люминесцентной лампы черные буквы на бумаге выглядят особенно угрожающе. Я знаю математику, все будет хорошо, обязательно! Вздохнув, я расправляю плечи.

Вопрос первый. Я с ужасом осознаю, что даже не понимаю, что у меня спрашивают. Коэффициент? Что это такое? Произведение двух чисел? Я, наверное, выгляжу испуганной, потому что учительница спрашивает, все ли в порядке. На моих счетах не было никакого коэффициента.

— Да! — бодро отвечаю я.

Семейное правило номер двести тридцать шесть: никогда не признаваться, что ты чего-то не знаешь. Излучать уверенность в себе, пока она не станет реальностью.

Я стараюсь изо всех сил, однако набираю меньше тридцати процентов, так что теперь, видимо, считаюсь слегка умственно отсталой. Но меня все равно берут в школу!

В первый день я умираю от любопытства, и мы с Кьярой бежим в школу пораньше. Она будет помощницей учительницы и проследит, чтобы все шло нормально. Не знаю, как папа это устроил. Но, думаю, нам обеим хочется, чтобы мне предоставили самостоятельность. И теперь мы мрачно переглядываемся — два человека, которые вынуждены находиться рядом друг с другом.

Добрая пожилая женщина ведет меня в класс и убеждает — непонятно почему — что быть хорошим человеком важнее, чем знать математику.

Я буду получать образование!

Вскоре я обнаруживаю то, чего совершенно не ожидала: в школе нетрудно. По крайней мере, в этой. В основном нужно демонстрировать, что все знаешь, запоминать формулы и помалкивать, если нужно.

Когда мы с папой летим по шоссе на новом серебристо-сером и невероятно мощном «корвете», купленном за наличные, я решаюсь зайти на запретную территорию. Собрав все свои силы, говорю:

— Может, в следующем году мне пойти в обычную школу? В этом штате много хороших…

— Детка, думаешь, это не приходило мне в голову? — Папа пристально смотрит на меня.

Вообще-то, я так и думаю. Отправить меня в школу с обычными детьми? Для нашей семьи это слишком просто.

— Школы — это фабрики пропаганды. Они готовят людей к жизни, полной страха и подчинения.

— А если я хотя бы попробую? Ненадолго?

— Бхаджан, тебе придется оказаться новенькой среди сотен детей старше тебя, воспитанных на Эм-ти-ви и не знающих дисциплины. Ты просто не представляешь, с чем столкнешься.

Мне хочется кричать. Почему он думает, что я такая наивная и хрупкая? Моя невинность существует только в воображении других людей. Папа накрывает мою руку, вечно холодную, своей, всегда теплой, и успокаивающе сжимает.

— Помнишь военный музей, в который мы ходили в Англии?

Я медленно киваю. Мне тогда исполнилось девять. Был ветреный зимний день, и я шлепала по лужам. На стенах музея висели черно-белые фотографии молодых людей в форме. Я смотрела на ряды красивых лиц — большинству едва исполнилось восемнадцать. Но только когда папа указал на одну из фотографий и объяснил, что все эти парни погибли во Второй мировой войне, я поняла, в чем дело, — это был мемориал, а не музей.

Я надолго там задержалась, изучая одну фотографию, на которой юноша во втором ряду смотрел прямо в камеру и лукаво улыбался. Прямо как я.

— Да, — тихо говорю я, — помню.

— Несколько облеченных властью людей решили развязать войну — и миллионы молодых людей по обе стороны фронта умерли от ран и голода. Ты понимаешь, к чему я?

— Не совсем…

— Ты — драгоценность. Моя задача — охранять тебя. Думаешь, дети правителей попадали на передовую? Я делаю то, что делаю, не для того, чтобы усложнить твою жизнь. Я думаю о перспективе.

Мы съезжаем с шоссе. Резкий поворот бросает меня к дверце, и я ощущаю запах новой машины.

— Жизнь — это не обязательно торговые центры и полная безопасность. Она может закончиться в любую секунду. Я не хочу делать из тебя пушечное мясо. А большинство людей — именно оно, даже если нет войны. Ненавистная работа с девяти до пяти. Я не желаю тебе такой судьбы. Хочу, чтобы у тебя были связи, позволяющие делать, что тебе хочется. И это не имеет ничего общего с учебой в университете штата Пенсильвания и тусовками в течение четырех лет, о которых мечтает твой брат. Или жизнью в одиночестве без всяких указаний, чего хотела бы твоя сестра. Моя задача — привести тебя в нужное положение. Иногда пинками и криком. — Помолчав, он продолжает уже тише: — Знаешь… ты — самое важное, что я сделал. Большинство людей всю жизнь тычется в стены, потому что никто не укажет им путь. Я хочу оградить тебя от всего этого. Знаю, это сложно, но тяжело в ученье — легко в бою.

Я смотрю на него, вижу, какой он искренний, и думаю, что понимаю. Он мечтает что-то оставить нам. Не хочет, чтобы мы стали неудачниками. Теперь, когда я наконец-то общаюсь с ровесниками, понимаю, какая это редкость. Конечно, мне тяжело нести груз его ожиданий, но, кажется, я не хотела бы превратиться в обычного ребенка, которого никто не принимает всерьез.

Хорошо известно, что для поступления в колледж нужен школьный аттестат. Но это верно только в том случае, если у вас не хватает воображения.

Фрэнк с папой едут в Нью-Йорк, не проронив по дороге ни слова, и встречаются на Манхэттене с главным раввином Иешива-университета. Хотя в Ванкувере Фрэнк получил аттестат зрелости, от бумаг пришлось избавиться, потому что они были выписаны на другое имя. Не осталось свидетельств и об обучении Кьяры в колледже травников, а также о моих спортивных победах. Пару лет назад мы все как будто возникли из пустоты — взрослые, но лишенные прошлого.

Однако Фрэнк есть Фрэнк. Его принимают в колледж, и даже папа вынужден признать, что у него завидный талант очаровывать людей. За папой люди идут, потому что он великолепен и умеет убедить в том, что все возможно. Но рано или поздно они начинают догадываться, что он считает всех тупыми овцами. Фрэнк не такой: он искренне любит людей и хочет им нравиться. Это делает его более убедительным и, как часто замечает папа, более уязвимым: ради одобрения сверстников он готов пойти на заклание.

— Видела бы ты эту встречу, — говорит отец с плохо скрываемым восхищением. — Твой брат все время улыбался и расспрашивал раввина о целях и ценностях школы. В результате об аттестате никто и не вспомнил. Думаю, Фрэнка ждет большое будущее в политике. Если он не расслабится, — добавляет папа после некоторой паузы.

Теперь, когда Фрэнк устроен, щедрое пожертвование президентской кампании демократической партии должно обеспечить Кьяре место стажера среди тех, кто хочет пропихнуть в Белый дом Эльберта Гора. Мы выбрали демократов не потому, что верим в какую-то партию, — в политику мы верим не больше, чем в Макдоналдс, — а потому, что у нее больше шансов оказаться в рядах победителей. Республиканцы возложили свои надежды на Джорджа Буша, которого папа после его интервью прозвал Дурачком. Так что в победе демократов он почти уверен, но на всякий случай делает пожертвование и республиканской партии. Всегда нужно быть готовым к неожиданностям.

Я стою у стола «Кинко», поддерживая семейную традицию преодолевать препятствия творческим путем. На столе — замазка, огромный резак гильотинного типа, клей, стопка бумаги, линейки и канцелярский нож. Я смотрю на свои руки и вздыхаю. Они у меня уродливые: красные, сухие от мела, с твердыми мозолями от постоянного контакта с брусьями и обгрызенными ногтями. Но пальцы тонкие и не дрожат, поэтому за документы отвечаю именно я. Даты, которые нужно заменить, рекомендательные письма от компаний из списка «Фочьюн-500», в которые нужно добавить имя Кьяры. Ну вы понимаете. Все это мне предстоит сделать.

Ножом я обвожу логотип знаменитой компании, распечатанный с сайта, аккуратно приклеиваю его в верхнем левом углу письма, которое папа собирается отправить. Потом, скопировав шрифт, я открываю Майкрософт Ворд и добавляю под логотипом новые контактные данные. Если кто-нибудь позвонит, чтобы проверить, он попадет на мамин мобильный номер. Вставив нужные цифры, я кладу письмо в ксерокс и слежу, чтобы оно скопировалось без теней. Я прижимаю крышку, пока бумага не становится абсолютно плоской и копия не выглядит идеальной. Наклонившись над столом, я перепроверяю каждую деталь: расположение логотипа, соответствие контактов, размер шрифта, пробелы…

— Вегетарианская пицца? — спрашивает папа, и я вздрагиваю от неожиданности.

— Черт! Да. — Я потираю закостеневшую шею и протягиваю ему письмо.

Он разглядывает его под ослепительным светом «Кинко», а потом мы выходим навстречу вечеру. Парковка почти опустела. Сумерки только-только начинают сгущаться. Мы держимся за руки и шагаем в ногу.

— Принцесса, ты способна с помощью канцелярского ножа и капли замазки посрамить большинство изготовителей подделок.

Глава 20 Вирджиния, 12 лет

В предрассветный час, когда ночь закончилась, а день еще не начался, я лежу и смотрю, как на моем потолке мерцают звездочки. Пожалуй, это самое мирное время. Но мой мозг, как всегда, все портит, лихорадочно перебирая список дел. Я тихонько вою и скатываюсь с кровати, прикидывая, что можно передать на аутсорсинг.

Недавно Кьяра стала моим секретарем на полставки. Я не припомню, чтобы это как-то обсуждалось, — скорее всего, этот вариант оказался самым логичным. В конце концов, мой день начинается на рассвете и заканчивается, когда я еле живая возвращаюсь после тренировки, занимающей весь вечер. Кьяра же, пока не началась президентская кампания, только помогает в школе несколько часов. По беспощадным меркам моей семьи я гораздо более продуктивна.

Открыв дверь, я вижу Кьяру, которая сонно бредет в ванную. Почему она так жутко одевается? У нее даже пижамы уродливые!

— Привет! — Я выглядываю из комнаты. — Сделаешь домашку по естествознанию? А я эссе по английскому напишу.

Она неохотно кивает.

На втором этаже после отъезда Фрэнка стало очень пусто. Я смотрю на запертую на замок дверь. Он только мне сказал, где спрятал ключ, и когда я чувствую себя особенно одиноко, тихонько проскальзываю к нему и сижу на ковре, как во время наших разговоров. Это нелогично, но, несмотря на все произошедшее, он все еще мой самый близкий человек. Его комната — мое секретное место, где я могу поразмышлять.

Я оставляю домашнее задание у двери Кьяры. Иногда мне ее бывает жалко, особенно сейчас, когда папа решил больше не допускать их с Фрэнком в гостиную и кухню. Он теперь спит в гостиной на диване, а не наверху с мамой, и поэтому первый этаж стал его царством. И он не позволяет неврозам и негативному мышлению загрязнять свою атмосферу. Мама носит еду Кьяре наверх.

Я пытаюсь вести себя с ней получше, правда, это очень непросто. Иногда по утрам мы выходим на короткую пробежку в лес: она должна худеть, а я — развивать выносливость. Кьяра бежит впереди, а я трушу сзади, глядя на ее рюкзачок. Сердце бьется быстро, и тепло приятно разливается по телу. Она всегда задает хороший темп. Как ни странно, несмотря на постоянные тренировки, я очень быстро выдыхаюсь. А брат с сестрой прекрасно бегают на длинные дистанции.

Сегодня Кьяра останавливается на маленькой полянке, где мы часто пьем воду, и лезет в рюкзак. Она что-то говорит, но я не слышу, потому что пытаюсь отдышаться и смотрю на листья, отяжелевшие от росы. Я протягиваю руку за бутылкой с водой.

Выстрел заставляет меня застыть с вытянутой рукой. Обернувшись, я вижу Кьяру. Она стоит, расставив ноги, и целится из пистолета в дерево.

— Какого черта! — ору я.

Она выглядит удивленной и невинной:

— Я же сказала тебе заткнуть уши. Ты что, не слышала? Ты испугалась?

— Откуда у тебя пистолет?

— Папочка купил, — говорит она странным детским голоском, как всегда бывает, когда речь заходит об отце. — Когда начнется избирательная кампания, мне придется одной ходить по городу, должна же я себя защитить! Стой там, Бхаджан.

Она целится в другую сторону и снова стреляет. Кора на дереве словно взрывается, резкий незнакомый запах пороха наполняет ноздри.

Кьяра с довольным видом разглядывает свою мишень и коротко, отрывисто смеется.

Все мое сочувствие к ней сразу исчезает. Так всегда и происходит: как только я пытаюсь думать о сестре хорошо, она делает что-то отталкивающее.

— Побежали, — говорю я и срываюсь с места.

Мне хочется оказаться подальше от этого странного смеха. Подальше от всего, чего я не понимаю.

Очередная новая машина, сливочно-белый «линкольн», приобретенный, разумеется, за наличные, мчит, урча, по пустой дороге. Каждое утро по будням папа тридцать пять минут едет от нашего отдаленного района до ближайшей остановки школьного автобуса. Сев в желтую развалюху, мы с Кьярой еще больше часа добираемся до школы.

— Как идет исследование? — бросает папа Кьяре через плечо.

— Очень хорошо, папочка, — быстро отвечает сестра, и я сразу понимаю, что она врет.

Он медлит. В зеркале заднего вида видно, какие строгие у него глаза.

— Ты нашла лучший вариант?

— Мне нужно еще поискать, но уже есть несколько похожих имен.

Я знаю Кьяру и ее манеру формулировать так, что выдает ее с головой. Скорее всего, она не занимается исследованием, а ходит есть запретную еду. Я стараюсь не показывать виду. Обычно мне нет до нее дела, но сейчас ей поручено действительно важное задание: она должна изучить архивы еврейских семей в округе Колумбия и найти имена, похожие на наши нынешние.

Многие иммигранты начинают писать свою фамилию по-другому, чтобы в новой жизни ее было легче произносить, и это здорово нам поможет при подделке генеалогического древа. Ее задача — найти фамилию, похожую на ту, что красуется в наших фальшивых паспортах. Лучше всего, чтобы никого не осталось в живых, чтобы никто не смог нас найти и заявить, что мы никакие не родственники.

Папа твердо решил легитимизировать нашу новую легенду, и мне нравится идея наконец пустить корни и держаться одного имени. Но в то же время мне грустно оттого, что красота и истина перестали быть нашей религией. Их место занял бизнес. Мы меняли веру так же часто, как имена, и я уже ничто не воспринимаю всерьез.

Приближается большая парковка, где останавливается школьный автобус. Папа заканчивает допрос и сосредотачивается на дороге. Еще очень рано, и машин, кроме нашей, нет. В сероватых сумерках мы молча ждем автобус.

И вдруг папа разворачивается и точным движением втыкает ручку в бедро Кьяры. Она орет от боли и неожиданности. Его кулак мелькает раз, другой, третий, вбивая ручку в ногу сквозь длинную юбку.

— Никогда. Не смей. Мне. Врать.

Глаза у него ледяные, лицо красное. Он снова заносит руку.

Машинально я накрываю ее ногу ладонью и слышу собственный голос:

— Не надо!

Он спокойно поворачивается ко мне. Ручка оказывается над моим правым коленом:

— Тоже хочешь?

Я мотаю головой, лишившись дара речи.

— У нее важное задание. Вместо этого она подвергает всех нас опасности. Не лезь, Бхаджан.

Ручка все еще в нескольких дюймах от моей ноги. Я смотрю на его руку, на редкие светлые волоски на побелевших костяшках.

— Выметайтесь из машины, обе!

Через секунду мы оказываемся на улице. Я не заметила, что автобус уже приехал. Вот он стоит, ярко-желтый на сером асфальте. Я иду к нему. Из окон выглядывают сонные бледные лица. Со скрежетом открываются двери, и я с трудом переставляю ноги.

— Доброе утро! — Моя улыбка шире, чем обычно.

— Привет, солнышко! — машет мне водитель.

Кьяра садится отдельно, и я не смотрю на нее.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, я мечтаю все бросить, перестать постоянно совершенствоваться и начать просто жить. Подойти к кому-нибудь и сказать: моя семья разваливается. Мама не хочет больше жить, отец обращается с ней как с прислугой, я скучаю по брату, но не хочу, чтобы он во все это возвращался.

И Кьяра… тогда, утром в лесу… Ее дерзкая ложь в лицо человеку, который обязательно ударит. Ее любимому папочке. Что происходит у нее в голове?

Но я молчу и каждое утро сажусь в школьный автобус, который выглядит так же, как все школьные автобусы на свете: ярко-желтый, не знающий тайн.

Глава 21 Вирджиния, 13 лет

Меня арестовывают в супермаркете и сажают в тюрьму. Все это происходит самым обычным вечером. Именно так жизнь подкрадывается и с размаху бьет по голове, когда ты думаешь, что бы приготовить на ужин.

Когда я оказываюсь в отделе косметики, мой взгляд падает на витрину с тушью. Ресницы у меня белесые. Быстро оглядевшись, я накрываю ладонью один из тюбиков, как меня учили, а потом незаметно кладу его в карман.

Я иду дальше и нацеливаюсь на чипсы, когда чувствую рядом чье-то присутствие. Высокий мужчина с постным лицом не успевает сказать ни слова, а у меня уже сводит желудок. Охранник велит мне вывернуть карманы. Он стоит так близко, что я чувствую запах его сигарет.

Паника заставляет мозг работать еще быстрее.

— Я должна поговорить с мамой.

— Нет, ты должна пойти со мной. — Он заслоняет мне все пути к отходу.

Я отчаянно пытаюсь что-то придумать, ладони потеют, тушь в кармане жжет руку, как огонь. Если я выберусь из этого, поклянусь Богу — в кого бы мы ни верили теперь, — что больше никогда не буду делать попыток стать секси. Некоторые вещи просто не должны происходить.

Мы выходим из прохода с чипсами. Я ищу мамину тележку, сердце колотится в груди, и каждый шаг приближает меня к двери охраны. В последнее мгновение я отчаянно кричу: «Мама!» — и молюсь, чтобы она услышала мой голос в шумном магазине. Почти сразу я вижу, как она, бросив тележку, выбегает из отдела со здоровым питанием и направляется к нам. Глаза у нее горят.

— Вы кто? — спрашивает она у охранника, загораживая меня.

Он объясняет, что я преступница. Но меня больше поражает то, что мама выглядит более грозной, чем он, хотя она в два раза меньше охранника. Тихая застенчивая женщина, какой она бывает рядом с моим отцом, исчезла. Сейчас она кажется несгибаемой и непобедимой.

Если бы я только успела убежать и выбросить тушь, ничего бы они мне не сделали. Но охранник следит за мной. Он ведет меня по лестнице, залитой холодным светом, таким ярким, что от него жжет глаза. Меня одну, без мамы, вводят в жуткую комнату для допроса. Мне приходится вывалить все содержимое карманов на пластиковый стол. И вот она, улика! Тут я наконец вижу, что написано на тюбике: «Тушь синяя». Ну что за цвет? Это же надо, украсть не то, что нужно, и попасться…

— Как тебя зовут? — Он берет ручку.

И тут я совершаю вторую ошибку: я называю ненастоящее имя, которое мы никогда раньше не использовали. Но если у нас нет дома компьютера, это не значит, что его нет ни у кого в мире. В супермаркете есть камеры видеонаблюдения, базы данных, возможность мгновенно проверить имя и адрес. Неожиданно проблема оказывается куда серьезнее, чем мелкая кража.

Тяжелые шаги грохочут по лестнице и по коридору. Входят двое копов в форме и с пистолетами, заслоняют дверь, велят мне встать и следовать за ними. Ноги не слушаются — я не уверена, что вообще могу идти.

Меня сажают в полицейскую машину. Я вижу, что мамин «линкольн» решительно следует за нами, и только это не позволяет мне разрыдаться. В участке, сидя на табуретке за пуленепробиваемым стеклом камеры предварительного заключения, я вижу маму. Она звонит кому-то. Я пытаюсь успокоиться. Честно говоря, тюрьмы я не боюсь. Боюсь папиной реакции. Что меня ждет: ручка? кулак? провод?

Что, если они проверят мою биографию, и я подведу всю семью? Надо было вспомнить — тебя не выхватывают лучом прожектора из темноты, не догоняют в ходе безумной погони. Ты попадаешься на простых ошибках…

Полная женщина в форме открывает дверь и говорит, что меня посадят в настоящую камеру. После тщательного обыска мы идем по холодным бесконечным коридорам. За спиной у нас запираются двери. Около камеры я отдаю все, что осталось у меня в карманах: бальзам для губ, пару монет и мятую салфетку. Мужчина и женщина выходят из какой-то стеклянной будки, складывают все это в пакетик и вешают на него бирку.

Я сижу на жесткой скамье в двухместной камере, избегая взгляда худой девчонки-подростка с татуировками и густо подведенными глазами. Только тут я осознаю всю иронию ситуации. Мы волновались из-за угрозы Фрэнка пойти в полицию и «все разрушить». И что случилось? Я, верный милый ангелочек, с размаху влетела в кирпичную стену и подвергла всех опасности.

— Привет, девочки! — Женщина-офицер открывает дверь и вместе с напарником заходит в камеру.

Они проверяют, нет ли у меня телесных повреждений. По сравнению с сокамерницей я выгляжу хрупкой. Но это нестрашно, если она проявит агрессию, я просто врежу ей по трахее, как учил папа.

— Пить хотите? — Мужчина держит пару банок колы.

— Спасибо, — говорю я, — но мне нельзя лимонад.

— Правда? И почему? — Он сводит брови, и морщины становятся глубже.

— В нем очень много сахара.

— Я обе выпью. — Моя соседка впервые подает голос. Он хриплый и тихий.

Она берет обе банки и поворачивается ко мне спиной.

— Если тебе что-то понадобится, просто постучи в стекло, о’кей? — говорит женщина, собираясь выйти.

— Хорошо. На самом деле… — Я наклоняюсь вперед и упираюсь руками в колени.

Мне ужасно хочется колы. Я почти вижу, как пью ее огромными, жадными глотками, и мне кажется, что ее насыщенный вкус смоет привкус страха. Они задерживаются перед открытой дверью и выжидающе смотрят на меня.

— Вызовите адвоката, будьте любезны, — вежливо прошу я.

Через несколько часов назначенный судом адвокат, умный на вид мужчина далеко за сорок, сидит за столом напротив меня. Коп, который привел меня сюда, громко хлопает дверью и оставляет нас наедине. Адвокат кажется удивленным. Я тощая, в свободной футболке, на которой изображена бабочка, волосы стянуты в высокий хвост.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает он, доставая ручку.

— Хорошо.

— Не считая того, что ты в тюрьме? — Глаза у него смеются, и я понимаю, что мы поладим.

— Конечно. — Я кладу руки на стол, сглатываю и улыбаюсь. — Мы же это исправим, правда?

Пытаясь сложить в голове историю, я ощущаю нечто странное. Не то чтобы я расслабилась… наоборот, подобралась и сосредоточилась. Всего пара часов за решеткой, и я уже выражаюсь как преступница. В отличие от жизни на воле здесь как будто больше свободы. Больше возможностей использовать свои навыки.

Адвокат устраивает так, что меня не отводят обратно в камеру. Копы из отдела по борьбе с преступлениями против собственности соглашаются, что мне лучше посидеть в конференц-зале. Здесь я могу попить воды и, пока адвокат ждет результата своих звонков, обсудить с ним недостатки судебной системы по делам несовершеннолетних.

— Мне так редко удается по-настоящему поговорить на работе, — вздыхает он. Я понимающе киваю. — По дороге сюда я видел некоторых заключенных.

Мы закатываем глаза, сочувствуя друг другу, и тут женщина-офицер машет мне рукой.

— Ладно, вали домой до суда. — Она провожает меня наружу. Лицо ее как-будто все состоит из острых углов. — Что, полегчало? — спрашивает она.

Но пока мы идем по стерильнобелым коридорам, и двери закрываются за мной уже по пути на свободу, я чувствую, что мне стало гораздо страшнее. Конечно, в тюрьме опасно, но здесь есть правила и законы. Кажется, это давало мне ощущение безопасности. Теперь я отправлюсь домой, где может случиться все, что угодно.

Сильно ли рассердятся родители? Да, я могла выдать нас всех. Но это волнует меня гораздо меньше, чем возможная утрата доверия. Мы всегда можем снова сбежать. Я поеду куда угодно, сделаю что угодно, лишь бы мы были вместе. Мне важно только то, что они обо мне думают.

Дома я лежу в кровати, вытираю слезы и смотрю на звездочки на потолке. И тут слышу тяжелые папины шаги. Я замираю. Мне страшно. Через мгновение его темная фигура нависает надо мной. Я инстинктивно ищу глазами электрический провод и чувствую запах пряного одеколона, когда отец садится на мою кровать.

— Хочу рассказать тебе кое-что, и это, как я надеюсь, позволит тебе взглянуть на жизнь с другой стороны, — объявляет он и осторожно берет мою холодную руку в свою. Страх уходит, но я ощущаю такую слабость, что не в силах пошевелиться. — Если ты не был привлечен к уголовной ответственности, то и не жил.

— К уголовной ответственности? Это что? — Я поворачиваю голову на подушке.

— Арест. Обвинение в серьезном преступлении… Знаешь, это может больше не повториться, но этот опыт закалит тебя.

Я смотрю на него, разинув рот.

— Бхаджан, люди живут всю жизнь, боясь неизвестного. Того, с чем они не сталкивались. Ты побывала в тюрьме. Это прошло. И, — он подается вперед, глаза его сверкают в свете луны, — добро пожаловать в высшую лигу!

Глава 22 Вирджиния, 13 лет

Фрэнк!

Кьяра говорит, что я зануда и зубрила, но если Джорджу Бушу судимость за вождение в нетрезвом состоянии не мешает баллотироваться в президенты, я не понимаю, почему привод в полицию должен помешать мне в чем-то.

Судья не поверил ни одному слову из моей истории, и меня приговорили к социальным работам — уборке в местной школе — и групповым беседам с другими несовершеннолетними преступниками. Так что один из нас все-таки попал в нормальную школу, пусть и в роли уборщика и после окончания учебного дня.

Круто, что ты теперь работаешь вышибалой в ночном клубе и сам решаешь, кому туда можно, а кому нельзя. Как ты нашел эту работу?

Разумеется, я никому на свете об этом не расскажу.

Хотя я догадалась! Тебя поставили у двери, чтобы привлекать девчонок. Ха-ха! Уверена, что так и было. Мама рассказала, что в Нью-Йорке тебя позвали в большое модельное агентство и что твои фотки отправят дизайнерам одежды. Бросай работу в ночном клубе, быть моделью гораздо веселее!

Мама беспокоится, что я слишком серьезно ко всему отношусь, и придумала сделать так, чтобы команда, с которой я тренировалась в Израиле, приехала в Америку на соревнования, ну и в гости. Только мама могла такое выдумать, но это правда случится. Кьяра, твой злой рок, оказалась отличным организатором… Может, это обратная сторона ее властности? Короче, она поговорила со всякими богачами из еврейской общины, и они дали денег на поездку: на отели, еду и на экскурсии по округу Колумбия и Огайо.

Помнишь соревнования Бакай-Классик? Я напомню: это когда в прошлом году я так неслась к препятствию, что соскользнула с трамплина, треснулась о препятствие грудью и рухнула без чувств перед судьями, камерами и тысячами зрителей. Прекрати смеяться! Это было не смешно и ужас как больно!

Так что в этом году я снова поеду в Кливленд на те же самые соревнования. Это далеко, конечно, но, может, ты тоже заедешь?

Давай честно: мне не сравниться с олимпийской командой и с другими спортсменами тоже. Это один из наших семейных проектов, который поначалу казался прекрасной идеей, а потом превратился в жуткую выматывающую хрень.

На самом деле, я просто по тебе скучаю и надеюсь, что у тебя все хорошо. Ну а если захочешь почувствовать себя как дома, просто встань у дверей клуба и сам решай, кого пускать внутрь.

С любовью, Бхаджан

В день бат-мицвы, когда меня начинают считать женщиной, я вовсе не чувствую себя взрослой. Я все такая же, и в новом белом платье моя грудь остается плоской. Я стою в синагоге перед всей общиной, наклоняю голову и начинаю петь на иврите — это моя часть Торы.

Несколько скамей в центре оставлены для нашей семьи. Скамьи выглядят печальными и пустыми, там сидят только родители и Кьяра в официальной одежде. Я уже побывала на нескольких бар-мицвах и бат-мицвах, и на этих скамьях всегда сидели тетушки, дядюшки, шумные кузены, дедушки и бабушки, смахивающие слезы. Надо было нанять массовку в кастинговом агентстве.

После службы раввин, высокий жизнерадостный молодой мужчина, кладет руку папе на плечо.

— Как вы, наверное, счастливы! — Он улыбается. — Семья у вас небольшая, но вам есть чем гордиться.

Раввин переводит взгляд с Кьяры на меня, и мне хочется вмешаться и напомнить ему, что у меня еще и брат имеется, но резкий взгляд Кьяры меня останавливает. Родители разговаривают с кем-то из членов общины, и чувство неловкости, которое и без того всегда со мной, усиливается. Они сказали мне, что предлагали Фрэнку купить билет. Правда ли это? Или проще и безопаснее было про него забыть?

Я ничего не говорю и к моменту вечернего праздника успеваю убедить себя в том, что я драматизирую. Наверняка он просто занят. У него есть дела поважнее.

Мы, как и большинство семей, сняли огромный зал в отеле и пригласили всю общину. Моя бат-мицва не такая роскошная, как у некоторых. Мне нравится, что родители сдержались и не стали тратить кучу денег, но зато подумали обо мне. Они нашли чудесного молоденького фокусника, заказали мою любимую пиццу, а на всех воздушных шариках красуется мой силуэт — в самом красивом прыжке. Я смотрю, как плавают под потолком эти шарики, и думаю, какими разными бывают дни рождения. Разные страны, разные лица, и не меняется только одно: даже в Индии они посадили меня в машину посреди ночи — в конце июля, когда воздух так мягок, — и увезли на пустую равнину. «Золото», моя песня, была там как нельзя кстати. Она звучала из автомобильного плеера, и мы танцевали в мерцающем свете фар.

Теперь я снова слышу первые ноты знакомой мелодии, и мой отец, одетый в темный костюм и подстригший бороду, кладет руку мне на талию.

Я не могу сдержать улыбки. Мы начинаем двигаться — он ведет. Я опускаю голову на его широкое плечо, и, несмотря на все, что случилось, на всю мою боль, мы снова оказываемся под звездным покрывалом, я обнимаю его липкими от бананов руками, и мы танцуем, как будто можем верить в завтрашний день.

Музыка тает, и я не хочу открывать глаза. Мы в бальном зале отеля — почти все, но одного не хватает.

Холодное пасмурное небо нависает над землей, но зрители на стадионе в Кливленде настолько наэлектризованы, что не замечают этого. Приятно снова оказаться рядом с израильской командой и увидеть их дружелюбные лица. Но я жалею, что они приехали: предпочитаю не смешивать разные периоды жизни. Видеть людей, которые были рядом несколько лет назад, видеть нашу семью их глазами — значит замечать, как все изменилось.

Я уже чувствую, что папино терпение скоро лопнет. Сегодня, сидя за рулем микроавтобуса, он наорал на тренера Захаву за то, что она перебила его и предложила другой маршрут. Он не привык столько времени проводить с людьми, которых учил не он.

Пока команда получает бейджики, я смотрю на огромную арену, уже заполненную зрителями. Музыка эхом отдается от бетонных стен, торговцы разносят лимонад и попкорн. Здесь собралось более трех тысяч гимнастов, но сегодня состязается элита. На маты выходят лучшие из лучших. Травмы забыты, улыбки натянуты на лица. Я стою рядом с израильской командой, на мне старый израильский костюм. К счастью, я просто болею за них, потому что недавно сломала ребра. Жуткое падение произошло на последних соревнованиях. Я так часто падаю теперь, как будто полностью лишилась координации.

Разглядывая ряды зрителей, я замечаю, как мелькают израильские флаги: бело-голубой заметно выделяется среди буйства всевозможных цветов. Звучит гимн команды. Мне кажется, что кто-то зовет меня по имени, но моя семья сидит с другой стороны. Отсюда их даже не видно.

И тут я вижу, как Фрэнк встает перед сидящими впереди зрителями и машет мне. Я замираю. Он в джинсах и черной футболке, небрит несколько дней. Это невозможно. Он же в Нью-Йорке! Я так давно его не видела…

— Бхаджан!

Мое настоящее имя обжигает меня. Я бегу мимо гимнасток, мимо тренеров и медиков и наконец оказываюсь рядом с братом.

— Привет, Бхаджан! — Он радостно улыбается, но вблизи видно, как он изменился.

— Что ты здесь делаешь?

— Я тоже рад тебя видеть, нахалка, — отвечает он, изучая мое лицо.

— Но я не это имела в виду! — Я сбита с толку. — Просто это неожиданно… не знаю…

Я нерешительно делаю шаг вперед, он ставит на пол темную сумку и обнимает меня.

— Ребра слева, — говорю я.

Он привык к спортивным травмам, моим и своим, и не задает лишних вопросов. Я улыбаюсь. Он пахнет так же: как голубое мыло и как мой друг.

— Ты когда приехал? Ты в одном отеле с нами?

— Только что. Никто не знает.

— Мама с папой не знают? — Я не могу представить, чтобы событие такого масштаба прошло мимо них.

— Ты же просила меня приехать, помнишь? В письме? Я сел на автобус и приехал.

Когда я писала письмо, то и подумать не могла, что человек, живущий в Нью-Йорке настоящей интересной жизнью, прислушается ко мне, прочитает написанное между строк и приедет. Я смотрю на него, пытаясь все это осознать. Вытянув руку, он сравнивает мой рост — а я не перестаю расти — со своими неизменными шестью футами двумя дюймами.

— Бхаджан, ты точно не на стероидах?

— Они замедляют рост.

Я отвожу его руку и изучаю следы, которые оставил минувший год. Гнев, застывший в его глазах, исчез. Фрэнк стал старше и выглядит измотанным. Он набрал вес, потому что больше не тренируется каждый день. И больше не кажется худым и голодным — теперь он крепкий.

— Ты стал… взрослее, — говорю я.

— Я просидел в автобусе двадцать часов, это любого состарит. А ты выглядишь усталой.

Я молча киваю.

— Хочешь лимонада? — Фрэнк достает из кармана мятые банкноты.

— Там сахар.

— Ты подросток. Думаю, пару чайных ложек ты переживешь.

— Ты ешь сахар в Нью-Йорке?

— Как я по тебе скучал! — Он хохочет, запрокинув голову, и вдруг рядом появляется мама.

Последний раз они разговаривали перед его отъездом. Теперь они неуклюже обнимаются. Реальность возвращается. Я ловлю взгляд отца с трибун. Лицо у него каменное.

— Пошли поговорим, Фрэнк. — Мама машет рукой в сторону коридора. — Бхаджан, вернись к команде, пожалуйста.

По ее неживым интонациям я понимаю, что она получила приказ от папы, приказ, с которым никому из нас нельзя спорить. Но кое-что изменилось. Фрэнк приехал с другого конца страны за свой счет, и я понимаю, что именно случилось: он надеется, что подобный жест может что-то улучшить.

— Может, он останется? — спрашиваю я, но понимаю бессмысленность своего вопроса.

Папа не придет сюда и не нарушит многолетнее молчание. Кьяра сидит рядом с ним, не шевелясь, внимательно смотрит на нас и сжимает в руках свой ежедневник. Папа бьет ее, тычет ручкой, но все же она гордо восседает рядом с ним.

— В другой раз, милая. — Мама касается моего плеча, и я теряюсь.

Ну и что мне делать?

Они поворачивают к выходу, но тут Фрэнк устремляет взгляд прямо на папу. Этого не случалось много лет, я не помню, когда они последний раз смотрели друг другу в глаза. Это храбрый поступок. Фрэнк смотрит на папу и ждет.

Тот замечает его взгляд, впервые за долгое время глядит на Фрэнка, а потом отворачивается.

Я вижу, как брат замыкается, скрывая разочарование. Быстро подбежав к нему, я обнимаю его, не обращая внимания на боль в левой стороне тела. Звучит музыка Вивальди, и я кладу руки на плечи брата, не желая отпускать его. Я должна что-то сделать…

Обведя взглядом их всех: маму, папу, Фрэнка, Кьяру, я медленно отхожу в сторону. Фрэнк идет за мамой, больше не глядя на трибуны.

Подняв сумку, он грустно улыбается:

— До встречи, Бхаджан.

Я машу ему рукой, а другой зажимаю бок слева. Там, под сердцем, расплывается желто-багровый синяк.

На следующее утро, когда я просыпаюсь и начинаю задавать вопросы, оказывается, что Фрэнк уже выехал из своего отеля с билетом на автобус до Нью-Йорка.

— Но… — Я сажусь. Голова тяжелая.

Я заставляю себя посмотреть на Кьяру.

— У нас не было выбора, Бхаджан. Ты сама знаешь, какой он. Он мог сказать что угодно или начать бить по стенам.

— Почему вы мне не сообщили! Я его даже не увидела!

— Мы решили, что так будет лучше.

— Да уж наверное. — Я снова ложусь в постель, раскинув руки.

Ссора уже вымотала меня, а я ведь даже одеться не успела.

— Бхаджан, я знаю, что вы с Фрэнком всегда были очень близки, но он угрожает выдать нас полиции, если папа не отдаст ему паспорт.

— До сих пор?

— Он очень разозлился, когда мы велели ему уезжать. Он угрожал рассказать про папу, про его бизнес, про наши фальшивые документы.

Я прокручиваю все это в голове.

— А почему не отдать ему документы — и пусть делает, что захочет?

— Ты сама понимаешь, что говоришь?

Я чувствую, как кровь бросается в лицо, и сажусь.

— Я не понимаю, в чем проблема. Папа должен был с ним поговорить. Фрэнк хочет помириться. Нельзя просто игнорировать человека, пока он не сорвется.

— Нельзя применять разумные аргументы к таким жестоким и несдержанным людям, как твой брат.

— Он просто ударил кулаком в стену, Кьяра! Забудь уже об этом!

Мысль о том, что наш отец, а иногда и сама Кьяра бывают куда более жестокими, мелькает где-то на краю сознания.

Они делают вид, будто Фрэнк требует чего-то невероятного, но я заметила: обычные люди всегда носят паспорта с собой. Их документы не спрятаны у родителей.

Я встаю, чтобы одеться, и вдруг меня осеняет:

— Если папа не хочет отдавать ему паспорт, надо просто купить Фрэнку новый, на другую фамилию. Тогда он будет свободен, и никакой связи с нами…

— Это не так просто. — Кьяра колеблется.

— Ерунда, — машу я рукой.

Мы так часто меняем имена и судьбы, что это кажется мне естественным ходом вещей.

— Все не так просто. Помнишь Нашу Подругу из Бразилии?

Я киваю. Женщина, с которой мы встречались в аэропорту Франкфурта, когда мне было девять. Источник новых документов.

— Знаешь, что она тогда сказала маме? Куда делись деньги? — Я смутно вспоминаю, что контакт Нашей Подруги провалился и ей понадобились деньги, чтобы подкупить кого-то еще. — Ее контакт в посольстве, — продолжает Кьяра, — регистрировал наши паспорта, чтобы они выглядели реальными. Хороший был человек. Мама с папой встречались с ним в Бразилии. Еще до твоегорождения… — Она колеблется.

— Рассказывай.

— Кто-то узнал, чем он занимается, проник в его квартиру в Рио, украл все деньги, в том числе и наши, и избил до смерти. Потом они нашли Нашу Подругу и тоже избили в качестве предупреждения. Ты спрашивала, почему она хромает. Вот поэтому.

Я молчу. По коже бегут мурашки. Я представляю, как эти люди, жестокие и лишенные эмоций, придут за нами.

— Каждый раз это связано с большим риском. Это не игрушки, Бхаджан.

Глава 23 Вирджиния, 13 лет

Фрэнк!

Ты в порядке? Прости, что так долго не писала…

Я никак не думала, что настолько полюблю писать эти письма и даже стану в них нуждаться. Переписка началась, потому что я надеялась удержать Фрэнка, чтобы он не отдалялся от нас. Но в результате она превратилась в единственную возможность быть честной. Сидя на террасе, я крепко сжимаю ручку, пытаясь написать правду (хотя мне запрещают это делать), предостеречь его, рассказать, что происходит.

Его исключат из колледжа. Он просто еще не знает об этом.

Один из студентов рассказал главному раввину, что Фрэнк уехал из общежития, живет с женщиной и работает в ночном клубе, то есть нарушает целых два правила. Я хотела бы провести пару минут наедине с этим парнем, который настучал на моего брата просто потому, что завидовал жизни за пределами колледжа.

Правда кажется слишком тяжелой. Я откладываю ручку и прислоняюсь к перилам, вытянув ноги вдоль светлых досок. Разумеется, стульев на террасе нет. Я слышу тихий звук, оглядываюсь и вижу Тигру, который идет ко мне, неуклюже ставя крупные лапы. Я невольно улыбаюсь. Увидев бездомного котенка под дождем, я сразу в него влюбилась. Многие годы мне покупали мягкие игрушки, чтобы компенсировать отсутствие домашнего животного, и серо-белое тельце Тигры, такое мягкое и маленькое, кажется лучшим, что я трогала в жизни. Я беру его на руки и чувствую, как он мурлычет.

Из дома доносятся громкие голоса. Я хмурюсь. Мама снова начала разговаривать с папой днем, а не по ночам, когда темнота, слезы и ложная надежда на то, что я не слышу, придают ей мужества.

Когда я открываю дверь, вижу, что она держит телефонную трубку:

— Фрэнк! Наконец-то! После стольких месяцев молчания.

Папа, облаченный в халат, вполголоса объясняет маме, что говорить. Судя по заплаканным глазам и красным щекам, она отклоняется от сценария.

— Можно мне с ним поговорить? — слишком громко спрашиваю я.

Мама жестом отгоняет меня, смахивая слезы.

— Нет, — говорит папа, — дай ей трубку. Он угрожает семье. На Бхаджан это скажется сильнее всего. Пусть он поймет, что творит.

Я слышу, как Фрэнк кричит. Мама не может решиться и заслоняет от меня телефон. Но я понимаю, что у меня есть шанс, обхожу ее и хватаю трубку.

— …паспорт! Мне нужен любой документ…

— Это я. — Мне удается прервать его крик.

— Бхаджан, не позволяй им впутать в это еще и тебя. Отдай маме трубку.

Я сжимаю телефон еще крепче. Я упрямая.

— Нет, я хочу с тобой поговорить.

Он тяжело вздыхает, но я слышу в этом вздохе злость. Папа прогоняет маму:

— Пусть поговорят, она его всегда успокаивала.

Мама неохотно уходит за папой в гостиную.

— Что происходит? — встревоженно спрашиваю я у Фрэнка.

— Они портят мне жизнь. Отказываются дать любой документ и не прикрывают меня перед раввином. Меня выгнали из университета, я зря учился. Мне приходится работать в ночном клубе. Папа прекратил посылать мне деньги, а они платят налом, в черную. У меня нет… — Он замолкает. — Ладно, тебя это не касается.

— Касается! Мне надоело это слышать. Никто мне ничего не рассказывает, а я тоже здесь живу! И я тоже часть семьи, и я хочу… — Я замолкаю, не в силах описать словами огонь, который горит у меня в груди.

— Ты хочешь все исправить, — спокойно говорит Фрэнк.

— Разумеется!

— Нашу семью невозможно исправить. Она нефункциональна.

Последние остатки позитивного настроя пропадают. Он знает меня настолько хорошо, что чувствует за много миль.

— Слушай…

Я как будто вижу, как он потирает лоб.

— …может, все еще будет хорошо. Может, все наладится.

— Прекрати, я не ребенок! — рявкаю я к собственному удивлению.

— Ладно. Тогда не оставайся в зоне стихийного бедствия.

Я смотрю в пол, пытаясь собраться с мыслями.

— Бхаджан, с тобой точно все будет хорошо. Ты сильнее нас всех.

— Я? — Мне пришлось расти среди постоянно воюющих людей, и мысль о том, что я их сильнее, не умещается у меня в голове.

— Конечно. — Он говорит так, будто это очевидно. — Ты — всегда ты, под любым именем.

Страх ледяной рукой касается моего сердца:

— Ты ведь не уйдешь?

Он глубоко вздыхает и ничего не отвечает.

Глава 24 Вирджиния, 13 лет

Мы едем на папином «корвете» с опущенным верхом, я раскинула руки в стороны, чтобы ловить ветер, на меня летят тени от высоких деревьев. Я обожаю эти воскресные приключения, когда у нас нет никаких планов. Есть только мы, дорога, целый день и иногда большая часть ночи. Мы открываем для себя маленькие городки Вирджинии, стоящие на бурных реках, их старомодные магазины, фонтаны, местных артистов, поля сражения и приморские парки развлечений. Как и всегда, мы — идеальные попутчики. Смеемся и летим вперед, раскинув руки и обнимая жизнь.

Таков мой мир: сегодня — невыразимое напряжение дома и отец, готовый сорваться на крик, а завтра — снова идеальная семья. Вернее, половина идеальной семьи.

Сегодня мы едем на пляж. Выйдя из машины, жадно вдыхаем соленый воздух. Под ногами хрустят осколки ракушек. У самой воды стоит красивый деревянный ресторан. Вкусный запах заманивает нас внутрь, и мы садимся за уютный столик у окна.

— Смотри, — папа разглядывает меню, — рутбир с мороженым! Я его обожал в твоем возрасте. — Он улыбается официантке: — Пожалуйста, чай со сливками и рутбир с мороженым.

Она кивает и уходит на кухню.

— А разве рутбир — не лимонад? Да еще и мороженое. Там же сахар! — Я в шоке.

— Я никому не скажу, — подмигивает он.

Когда приносят рутбир, я еще не успеваю с этим смириться, но принимаюсь с благоговением изучать его: почти черный лимонад с пузырьками, шарик мороженого, плавающий сверху, завитки взбитых сливок и неестественно красная вишенка. Я даже не знаю, с чего начать.

— Попробуй взять ложкой всего понемногу, — подсказывает он.

Лимонад пенится, стекает по запотевшему стакану. Наконец я справляюсь и засовываю в рот полную ложку.

В получившемся вкусе я чувствую так много всего: лето, сладость, какие-то химические вещества, музыку пятидесятых; все искусственное и вкусное, а еще возможность делать что угодно, даже то, что тебе нельзя. И я понимаю: такова на вкус сама Америка.

Первая встреча с сахаром — не единственное мое столкновение с реальным миром. В синагоге я сумела подружиться с девушкой по имени Сандра и теперь порой вижу жизнь нормальных подростков. Она приглашает меня на школьную дискотеку, которая похожа на большинство мероприятий моей юности: жуткая и невероятно захватывающая. Вцепившись в сумочку из соломки с застежкой-ракушкой, я иду вслед за Сандрой, которая легко пробирается сквозь толпу к бару. Рутбира тут нет, так что я заказываю «спрайт», который выглядит немного натуральнее.

После того дня у океана я уже попробовала шоколадный торт, соленые ириски, яблоки в карамели, суп с моллюсками и свое новое любимое блюдо: гамбургеры с двойной порцией горчицы. Мне до сих пор странно, что все это теперь разрешено без всяких ограничений.

Парни в джинсах толкаются и ссорятся из-за последней банки колы. Кажется, они здесь уже довольно давно, но мы только недавно их заметили. Хотя я с Сандрой дружу всего несколько месяцев, мы пришли к соглашению, что парни в целом — странные и выводящие из себя создания, совсем не нашего уровня. Разумеется, самые красивые не считаются.

Я стараюсь забыть о том, что произошло между мной и Фрэнком, когда мне было девять, но чем старше я становлюсь, тем сложнее это игнорировать. Может быть, другие парни чувствуют, что со мной что-то не так? Что я грязная и использованная? Если мне нравится мальчик, я сразу начинаю думать, что прикосновения Фрэнка оставили на мне клеймо. Отвернувшись от Сандры, как будто она тоже может это заметить, я смотрю на толпу.

Так вот она какая — жизнь: полутемное помещение, люди двигаются под громкую музыку, на столе миска с крекерами, которая скоро опустеет. Я же умная, почему это не помогает мне чувствовать себя более естественно? Если бы произошла катастрофа, я бы оказалась в своей стихии и справилась с ситуацией, пока все паниковали бы. Но сейчас они счастливы, беззаботны и веселы.

Кажется, это все объясняет: я умею выживать, а они — жить.

Через пару недель после моей первой вечеринки я получаю напоминание о том, как я далека от нормальности.

Наступило воскресенье. На улице идет дождь. Мама с Кьярой куда-то ушли, и папа зовет меня к себе в кабинет. Он открывает шкаф, поднимает дно и демонстрирует неброский черный рюкзак. Только мне можно знать, что там лежит около десяти тысяч долларов банкнотами, пять тысяч долларов золотыми крюгеррандами и все наши паспорта и свидетельства о рождении — кроме документов Фрэнка. Они, наверное, спрятаны в другом месте, чтобы я не могла их найти. Еще в рюкзаке лежат бутылка с водой, фонарик и одноразовый мобильник. Теперь, если нам придется бежать, за все отвечаю я. А мне лишь тринадцать.

Если все рухнет, я должна схватить рюкзак и бежать в лес, который я так хорошо знаю. Необходимо избегать копов и машин без опознавательных знаков. Убежав как можно дальше, нужно взять такси, доехать до центра и избавиться от возможного «хвоста». Дальше вступает в силу тот же самый протокол, который действовал во всех городах на моей памяти. У нас заранее назначено место встречи в шумном районе. В Вашингтоне это угол рядом с Дюпон-Серкл. В полдень и в шесть вечера, каждый день.

Если мы не найдем друг друга, то должны оставить объявление в «Интернешнл Джеральд Трибьют»: «Утеряно платиновое кольцо с гравировкой» и дать новый адрес.

— Я знаю, что могу доверять тебе. — Он целует меня в лоб. Его борода щекочет меня.

— Всегда, — соглашаюсь я.

Обняв напоследок Тигру, я закрываю дверь, ведущую на лужайку, и замечаю наверху Кьяру, которая говорит по мобильнику. Расхаживая по коридору, она наверняка льстит какой-нибудь даме из еврейской женской организации, где стремительно набирает популярность. Не такая уж Кьяра и неудачница, как оказалось. Скоро ее начнут наперебой звать на работу, связанную с пиаром или с организацией мероприятий. Я пытаюсь радоваться за нее, но не могу. Что, если я окажусь хуже? У нас в семье не так много одобрения и любви. А что я сделала за последнее время?

— Я прекрасно понимаю, откуда вы едете, — голос Кьяры слышен даже снизу. — Это непростая ситуация, но вы так хорошо справляетесь…

Я закатываю глаза. Голод гонит меня в кухню, но я продолжаю слушать.

— Мм… наверное, мне стоило позвонить на прошлой неделе и рассказать, каким он бывает жестоким. Ради безопасности вашей дочери.

На полпути к кухне я замираю, не веря своим ушам: она рассказывает о нашем брате, о том, как он колотит стены кулаками и силой отнимает у мамы деньги.

Мы никогда не говорим о таких вещах. Ни с кем, тем более с незнакомцами. Что происходит?

А потом я вдруг понимаю (может, это интуиция или опыт): Кьяра общается с матерью девушки Фрэнка, пытается лишить его крыши над головой — последнего пристанища в Нью-Йорке.

Я резко сворачиваю налево, прохожу мимо окон, откуда открывается великолепный вид на лес, и выхожу в гостиную, где папа пьет чай и читает Бальзака. Чем дальше я захожу, тем медленнее двигаюсь. В конце концов я почти передумываю.

Вместо вопроса я констатирую факт. Этому я научилась от него же.

— Кьяра говорит по телефону с мамой девушки Фрэнка.

— Кто тебе это сказал? — Он спокойно разглядывает меня.

— Никто. — Я нервно отвожу волосы с лица. — Я сама догадалась.

— Как?

— Не знаю. Исключение неизвестного?

Он смеется, искренне и с удовольствием.

— Поэтому я и не делаю с тобой уроки. Узнала одну математическую концепцию — и прикладываешь ее к жизни.

Я начинаю терять нить разговора:

— Почему Кьяра так поступает?

Мне кажется, я наконец поняла о сестре одну вещь: в жизни, в которой мы никогда не имели права голоса, ей нужно контролировать хоть что-то. А ближе всего к ней мы. Мы — единственные люди рядом. И она ничего не может с собой поделать. Как в тот день, десять лет назад, когда мы играли в карты в Сринагаре: пустой бассейн, солдаты и наша троица. Стоило мне на мгновение отвлечься, как она тут же украла мои карты. Может, Кьяра даже любит меня, но все равно она сделала это, чтобы я проиграла.

Папа встает, и я сглатываю, пытаясь сдержать эмоции. Чувства его раздражают, они мешают логике.

— Бхаджан, соберись, пожалуйста. До этого момента ты была полностью защищена, и у тебя имелось множество иллюзий.

Я пытаюсь возразить, но передумываю.

— Это не имеет отношения к реальности. — Он берет меня за подбородок твердыми пальцами.

Я ненавижу этот жест, он как будто ставит меня на место.

— Жизнь — это не торговые центры и не рутбир с мороженым. Она опасна. Один неверный шаг — и ты теряешь свой шанс. Ты позоришь себя, выбираешь не того мужчину, теряешь над собой контроль — и все заканчивается. Второй шанс придумали неудачники. Понимаешь?

Я и раньше это слышала и знаю, что должна очень тщательно все планировать, но на этот раз мне хочется кричать. Это он водит меня в торговые центры и предлагает купить три платья вместо одного! Это он учит меня тому, что не бывает границ! А я просто выворачиваюсь из его рук.

— Я не понимаю, почему мы не можем все обсудить. Он твой сын, твоя плоть и кровь! — Я вычитала это в книге. Звучит убедительно.

— Это ничего не значит. — Отец пожимает плечами.

— Твой сын! Мой брат! — Я краснею. — Я не… я смотрю на это трезво! — Голос меня подводит. — Это неправильно…

Он шагает вперед, заслоняя от меня лампу. Я замираю, глядя на его силуэт, окруженный светом.

— Давай поговорим о правильном и неправильном. Правильно хранить верность семье и защищать ее любой ценой. Думаешь, так просто было охранять вас всех по всему миру двадцать лет?

— Но…

— Что но?

Этот вопрос — испытание. Я молчу и не двигаюсь. Он снова начинает говорить, спокойно и уверенно, так что я понимаю, что он скажет мне правду.

— Ты хочешь знать, что случится, когда нас найдут. — Внезапно я чувствую, что не так уж этого и хочу. — Тебя от нас заберут. Дальше возможны два варианта. Ты несовершеннолетняя, так что тебя отдадут в приемную семью, людям, которые занимаются этим, чтобы получать пособия. Там тебя будут насиловать. Обязательно. Или тебя отправят к твоему безумному деду, который пытается нас уничтожить уже двадцать лет. И ты сама увидишь, что тебя ждет. Ты этого хочешь?

В горле встает комок — комок чистой паники, который мешает дышать.

— Эй… — Его голос звучит уже мягче. — Не реви и посмотри на меня.

Я вытираю с лица горячие слезы.

— Нельзя получить все, Бхаджан. Если ты хочешь иметь право голоса, нельзя вести себя как истеричный ребенок. Ясно?

Я киваю, пытаясь это осознать.

— Нужно быть сильной. Это поможет. Я буду защищать тебя, но ты должна учиться.

Безопасность. Я беру себя в руки. Наша семья будет в безопасности.

— Хорошо. А теперь иди к себе.

Мне нужна поддержка, и я медлю.

— Скоро я к тебе зайду. Если ты будешь плакать, — предупреждает он, — я тебя ударю.

Неверными шагами я поднимаюсь к себе.

Кьяра все еще говорит по телефону, но я понимаю, что теперь на том конце провода брат. Лестницу покрывает ковер, так что мои шаги не слышны. Я замираю, чтобы она меня не увидела.

— …Понимаю, что в Нью-Йорке трудно. Фрэнк, я знаю, с чего все это началось, но я на твоей стороне.

Я сжимаю перила.

— Правда, я хочу помочь. Конечно, я серьезно. Я уже говорила с папой, и он согласился. Просто приезжай домой, и мы отдадим тебе документы. Конечно, мы тоже устали! Понимаю!

Я никак не могу сообразить, что она делает. Она снова меня опередила и играет в игру, о существовании которой я даже не подозревала. Зачем говорить Фрэнку, что он получит документы? Она тоже хочет, чтобы он приехал и мы все поговорили? Они правда найдут компромисс? Я потираю лоб рукой.

— Просто обещай, что не пойдешь в полицию — и получишь паспорт. Так будет лучше. Бхаджан останется в безопасности, а ты сможешь жить, как захочешь.

Я резко делаю шаг вперед. Не представляю, о чем она, но меня впутывать не надо.

Кьяра замечает меня.

— Фрэнк, мне пора, я перезвоню. — Она вешает трубку.

Мы смотрим друг на друга. Наши глаза на одном уровне.

В своей комнате, лежа на белом кружевном покрывале, я очень хочу заплакать. Расслабить затекшие плечи и дать волю слезам. Терпи, терпи! Тянутся минуты.

Дверь распахивается без предупреждения. Он никогда не стучит, хотя мама постоянно говорит, что я уже взрослая. Смотрю на него сухими глазами (я не плакала!) и не задаю вопросов.

— Хорошая девочка, — кивает он и уходит.

Глава 25 Вирджиния, 13 лет

В сгустившихся сумерках листья кажутся тенями, дрожащими на холодном ветру, пока свет наших фар не раскрашивает их в яркие цвета: желтые, алые, багряные.

— Будешь делать коллаж? — спрашиваю я и включаю обогреватель «линкольна».

Мы с мамой возвращаемся из балетного класса. Она может взять кучу листьев и превратить их в произведение искусства, засушив сначала между страниц толстой книги, а потом разложив на бумаге и добавив акварели.

Мама смотрит на трепещущие от предчувствия скорых холодов листья и кивает:

— Если ты поможешь мне их собрать.

— Договорились.

— Как тебе занятия?

Это непрофессиональный балетный кружок, часть ее десятилетнего плана по социализации Бхаджан.

— Отлично, — невозмутимо отвечаю я. — С каждым разом я все лучше интегрируюсь в общество.

— Бхаджан! Дело не в коммуникационных навыках…

— Да ладно. — Я смеюсь.

— Брось! — Она машет рукой. — Это было тогда, когда ты проводила время только со взрослыми.

— Помнишь, я попросила тебя отвести меня на площадку к детям и представилась там официально, как на конференции ООН?

Мама чуть наклоняет голову, как будто видит маленькую меня в темноте за стеклом: я растрепана и очень осторожно выглядываю из-за ее спины.

Мы едем молча, фары иногда выхватывают что-то из темноты, и тут звонит телефон. По жесту, которым мама берет трубку, я понимаю, что это мой отец.

— У нас все есть для завтрака, — отвечает она.

Он нетерпеливо повышает голос.

— Ладно, хорошо, заедем. — Она протягивает телефон мне. — Нам придется вернуться в «Хоул фудс» и купить ему хлопья.

Тридцать минут спустя, купив хлопья из десяти злаков и еще целую кучу еды, которая нам не нужна, мы снова едем домой. По пути я успеваю сгрызть пакет хлебных палочек с розмарином. Чем дальше мы от города, тем пустыннее дорога. Наконец наша машина остается единственной. Я откидываюсь назад и закрываю глаза. Мне тепло, а знакомые изгибы лесной дороги убаюкивают. Из приятной дремоты меня вырывает резкий поворот к нашему дому.

Наружное освещение не горит, и все окна черны. Мы ощупью пробираемся к двери. У меня на плече висит спортивная сумка, мама тащит экомешок из супермаркета.

— Если Кьяра выключила фонари, потому что она уже дома, а на нас ей наплевать, я ей все выскажу. — Я ударяюсь ногой о ступеньку.

— Милая, просто электричество отключили.

Я скребу дверь ключом в поисках замочной скважины, наконец мы входим, и я кидаю сумку на пол. Свет внезапно включается, и я щурюсь, ничего не понимая.

Кьяра стоит в дверях кухни, держа руку на выключателе, и смотрит на меня. Что она здесь делает? Ей нельзя находиться в этой части дома.

— Бхаджан, немедленно наверх!

Я наконец просыпаюсь. Кьяра так со мной никогда не разговаривает. У нее за спиной в полутемной кухне я замечаю папу.

Лицо у Кьяры белое и напряженное. Она кидает взгляд в сторону подвала — мне дверь не видна — и выходит в холл. Папино лицо кажется каменным. Движения у обоих резкие и дерганые.

Я теряюсь. Нас обнаружили? Бежать за рюкзаком?

— Иди к себе. — Папа подходит ко мне. Он спокоен и собран.

Я смотрю ему за спину и не двигаюсь с места. Он хватает меня за руку стальными пальцами и швыряет на лестницу. Я пытаюсь удержаться на ногах, но тяжело падаю на ступеньки, и инстинкт самосохранения берет верх. Через мгновение я оказываюсь в своей комнате, захлопываю дверь, тяжело дыша. Накрываю ладонью свой бицепс, все еще чувствуя жар и силу папиной руки. Снизу я слышу приглушенные голоса и не рискую включать свет. Я не представляю, что происходит.

Крик. Животный, дикий, отчаянный. Когда я узнаю голос своей матери, у меня замирает сердце. Она кричит снова, ее гнев и боль вонзаются в меня, как ножи. Я выбегаю из комнаты. Мама сидит на деревянном полу и выглядит так, будто только что увидела ад. Рот ее раскрыт, она тяжело дышит, но больше не издает не звука. Папа присел рядом, пытаясь успокоить ее.

Я моргаю. Они внизу, там, где все залито светом. Они смотрят на меня. Кьяра переглядывается с папой и поднимается по лестнице. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки сверкают на меня из тени. На мгновение мы будто снова вернулись в Индию, снова стали детьми. Я сижу на подоконнике и любуюсь яркими тюрбанами внизу, а Кьяра дразнит Фрэнка, заставляя его забыть осторожность, потерять контроль. Когда он, замахнувшись, кидается вперед, она ловко уворачивается. Мне нельзя совершить такую же ошибку.

Я убегаю. Непослушными руками с трудом закрываю дверь спальни, а потом падаю на пол.

— Бхаджан… просыпайся.

Я всплываю на поверхность. Руки и ноги как будто чугунные. Папа встревоженно смотрит на меня:

— Уже два часа дня.

Сев в кровати, я вижу себя в зеркале. Кто-то одел меня в пижаму и расчесал волосы… Кажется, это была я сама. Воспоминание больше похоже на сон — я отчаянно отмывалась перед рассветом, пока вся кожа не покраснела.

— Кьяра уже позвонила и отменила твою тренировку. Ты так крепко спала…

— Где мама?

— Отдыхает. Сделаю тебе завтрак, — говорит он, стоя в дверях.

Я заглядываю в мамину комнату. Мама лежит, накрытая одеялом. Ее грудь вздымается и опадает, и это очень красиво. Собрав одежду, я иду вниз, кидаю всё в стирку, добавляю побольше порошка и сажусь за кухонную стойку. Сцепляю руки и смотрю, как папа насыпает в мою миску хлопья из десяти злаков.

На соревнованиях по гимнастике, в феврале, когда мне было тринадцать, я видела Фрэнка в последний раз.

Этот мир не для меня.

Я стою посреди спортивного зала, измученная и обессилевшая, и чувствую оцепенение. Глядя в пустое пространство перед собой, готовясь побежать и взлететь, я вдруг понимаю, что не могу этого сделать. Просто не могу. Решения, которые меняют жизнь, приходят неизвестно откуда, их принимают с помощью инстинктов без участия логики. Я не рождена для этого. Не знаю, для чего я рождена, — но на одно мгновение мне становится все равно, и это мгновение берет верх.

Я не бегу, а иду. Удивленный голос тренера звучит где-то сзади. С каждым шагом мне становится все легче. Олимпиада, не Олимпиада… Это все так далеко. Кьяра отрывается от книги, в ее глазах удивление. Я ее ненавижу.

— Позвони папе. Пусть заберет нас.

— Опять травма? — Она встревоженно изучает мое тренированное тело.

— Нет. — Я иду к шкафчику. — Просто бросаю спорт.

Когда мы приходим домой, мама плачет. Я слышу это снизу, хотя она заперта в своей спальне наверху. Этот звук терзает мои нервы. Почему никто не может держать себя в руках? Мне как будто приходится жить среди неблагополучных детей. Я одна могу не принимать все это близко к сердцу, как положено? Усевшись за пустой обеденный стол, я прижимаюсь лицом к прохладному дереву и надолго закрываю глаза. Прекрати плакать, пожалуйста, прекрати!

Когда я наконец поднимаюсь наверх, вижу, как Кьяра толчет таблетки на белой тарелке. Я замираю у двери, которую мама открывает. Выглядит она ужасно: глаза заплыли, как у боксера, вся исцарапанная, и на фарфорово-белой коже будто лежат алые ленточки. Кьяра виновато замирает, ложка в ее руке звенит о тарелку, мы обе смотрим на маму.

— Я сказала, что не буду! — Мама кричит, как загнанное в угол животное.

Только сейчас я замечаю ее любимую чашку, от которой идет пар. Она стоит рядом с тарелкой. Кьяра не двигается. Мама смотрит на нее, будто не узнавая собственную дочь, а потом медленно, как старуха, идет к кровати.

После этого я пересекаю коридор и выплескиваю горячий чай на растолченные таблетки.

— Бхаджан! — вопит Кьяра, на которую попал кипяток.

Мое отвращение настолько сильно, что приносит мне удовольствие. Ну и каково это — предать свою семью? Кровь стучит в ушах, я хватаю бутылочку с таблетками и подношу к глазам.

— Бхаджан, это просто успокоительное, чтобы она поспала. Я пытаюсь помочь!

— Не смей давать маме наркотики! — Я отпихиваю Кьяру, забираю таблетки, а потом выкидываю их в унитаз и с наслаждением смываю.

Затем тщательно чищу зубы и причесываюсь.

Положив голову на подушку, я словно бы уплываю куда-то вдаль на убаюкивающих волнах…

Просыпаюсь я, переполненная энергией. Луна висит в небе серебристой льдинкой. Оцепенение ушло, я чувствую себя сильной и крепкой. Вскакиваю на ноги. Это как в экстремальной ситуации, когда происходит прилив адреналина, только сильнее. Я вся горю. Я могла бы поднять дом. Каждый нерв, каждая жилка кричит: «В бой! В бой! В бой!» Мне нужно вырваться из своей комнаты и все исправить.

Я сжимаю кулаки. Что-то жаркое и уродливое во мне растет и крепнет. Они прямо здесь — люди, которые уничтожили мою семью. Совсем рядом. Я открываю дверь и иду к лестнице, но вдруг останавливаюсь. Что я сделаю? Что скажу? Что случится с моей и без того сломленной матерью? Если о нашей семье узнают… маму отправят обратно к родителям, которые пытались навредить нам столько, сколько я себя помню. Меня будут насиловать в приюте. Я хочу плыть, нападать, бежать. Они — моя семья, все, что у меня есть.

Отчаяние затапливает меня, ноги подводят. Я сползаю по стене — там, где когда-то была дыра от кулака, — и смотрю на дверь в комнату своей мерзкой сестры. В паре шагов от нее — дверь в комнату мамы, которую я должна защищать. Внизу — отец, которого я обожаю и боюсь, а снаружи мир, который я не знаю и не понимаю. Я не представляю, чем занимаются нормальные люди и что они сделают со мной. Все, что я могу, — поражать их или обманывать.

Голова становится такой тяжелой, что падает назад и ударяется о стену. Я не могу двигаться и вся дрожу, ковер царапает голые бедра. Мне некуда идти, некуда бежать, не с кем сражаться. Я могу только выживать. Мне хочется сбежать и хочется, чтобы они меня обняли.

«Помоги! — молюсь я, глядя в белый потолок. — Помоги!»

Разумеется, ничего не происходит, да я и не ждала этого. В холодном коридоре, сидя на полу, я понимаю, что молилась в последний раз.

Глава 26 Вирджиния, 14 лет Год спустя

Двенадцать месяцев назад я завязала со школой. Забавно: иногда ты делаешь что-то в последний раз, видишь кого-то в последний раз и ничего не знаешь об этом. Как и любовь в моей семье, мое образование поначалу было эпизодическим, а потом оно и вовсе исчезло. Я застряла где-то между алгеброй и высшей математикой. Но так или иначе, у меня есть дела поважнее.

Я никогда не хотела стать психологом или консультантом, но в последний год вынуждена заботиться о матери. Никто не пытается меня остановить, кроме разве что ее самой — она просит меня ложиться спать, когда я обнимаю ее, пока она плачет, а папа смотрит поверх наших голов без всякого сочувствия. Мы никогда не говорим ни о чем, он просто утверждает, что она сошла с ума. Может, так оно и есть, может, они все сошли с ума и убедили себя в том, что я слишком юна, чтобы понять, что произошло. Конечно, мне приходится им подыгрывать, потому что я усвоила урок. Если начнешь кричать, плакать и выражать свои чувства, тебя назовут сумасшедшей. Я выше всего этого. Сколько бы мама ни просила оставить ее одну, не лезть в это, я не слушаю. Потому что я нужна ей.

Я чувствую это каждый раз, когда подхожу к ней — иногда стремительно, иногда осторожно, готовясь к тому, что увижу. Никогда не знаешь, как будут обстоять дела, и я жду худшего. Она дико кричит по ночам, а он всегда холоден и спокоен и контролирует ситуацию. Ее прекрасное лицо стало неузнаваемым от бесконечных слез, руки и грудь покрыты царапинами. Почти каждую ночь она выплескивает свои эмоции на этот айсберг, уничтожая себя: «Я не могу это пережить, не могу…», «Не вини меня в собственной слабости», «Ты играешь! Ты натравил нас друг на друга…». И так, пока она, как сломанная кукла, не падает на пол, не замечая, что отражается в моих испуганных глазах.

Бесконечными ночами она кричит: «Бхаджан, уйди!» — и твердит, что это меня не касается. Но это самое нелепое, что она когда-либо говорила в жизни. Моя семья — единственное, что меня касается. Так что я решительно сажусь на нижнюю ступеньку, как будто мое присутствие может помешать худшему, цепляюсь за деревянные перила и смотрю, как умирает моя семья.

Потом я лежу рядом с мамой на ее огромной кровати и держу ее дрожащую руку в своей твердой руке подельника. Смотрю, как поднимается и опускается ее грудь, приноравливаю свое дыхание к ее, надеясь, что это поможет ей дышать. Мои вздохи наполняют воздухом ее легкие. Обнимая ее, я шепчу новую мантру: «Все будет хорошо, мама, я обещаю, все будет хорошо».

Эта мантра такая же, как все, — насквозь лживая.

Меня позвали на день рождения Сандры. Я сижу на диване в ее подвале и разглядываю ровесников. Это всегда будет так? У меня ощущение, что я изучаю их с большого расстояния: мне вроде и интересно, но я чувствую, как же все это от меня далеко. Однако мне все еще удается натягивать на лицо улыбку. Теперь в моей голове стало гораздо больше маленьких закрытых коробочек. В существовании некоторых из них я никогда не признаюсь. Коробочки сделаны из металла.

Когда рядом садится высокий парень и говорит, что будет баллотироваться в президенты, мне не удается избавиться от ощущения, что я невероятно старая.

— Ну да, серьезно! В основе моей платформы обещание построить в школе бассейн с волнами и водную горку.

— И ты можешь это сделать? — Мой растерянный голос тонет в реве группы «Эн синк», несущемся из колонок, и криков десятка подростков.

— Прости?

Он нагибается поближе, и вопрос вылетает у меня из головы. Он очень близко — я могла бы его коснуться. Но я не насторожилась, когда он сел рядом, и это меня тревожит. Мне нравится его кожа, потемневшая от солнца, его движения и прядь светлых волос, спадающая на лоб. Вот кто, оказывается, ходит в обычную школу.

Я заставляю себя вернуться к разговору.

— Ты правда можешь построить горку и бассейн? — Даже мне это кажется маловероятным.

Он добродушно пожимает плечами:

— Ну, слоган «Улучшим еду в столовке!» звучит не очень хорошо.

— О чем вы, ребята, говорите? И над чем смеетесь? — Лиз, подруга Сандры, нависает над нами, уперев руки в бока.

Недавно она заявила, что я украла у нее дружбу Сандры, потому что у меня шикарный дом и куча приключений. Теперь я понимаю, что оказалась на территории, куда мне запрещалось заходить: в заповеднике парней для свиданий.

— А что, смеяться запрещено? — улыбается мой собеседник.

— Мы обсуждаем кампанию Тайлера, — добавляю я, чувствуя, что должна объясниться.

— А, так ты до сих пор называешь себя Тайлером? На самом деле его зовут Джон, но однажды он решил, что ему не нравится это имя.

— А почему нельзя сменить имя? — усмехается он.

Лиз машет рукой так, что на ней звенят браслеты:

— Потому что нельзя! Это наверняка незаконно!

Я смотрю вниз и невольно улыбаюсь.

— Кристал, тут нет ничего смешного!

— Лиз, оставь ее в покое, — тихо говорит он.

Надеюсь, я не покраснела.

В ее глазах мелькает тень обиды:

— Ладно, Тайлер так Тайлер. Но однажды тебя за это посадят.

— Лиз, — сладким голосом говорю я, — если ты не был привлечен к уголовной ответственности, то и не жил.

Мы вдвоем сидим за бильярдным столом, на продавленном диване родом из восьмидесятых, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Мой смех кажется совершенно естественным. Наши голые колени почти соприкасаются. Пока все остальные танцуют, мы болтаем, и я жестикулирую во время разговора, как будто рисую в воздухе свои мечты.

Торт уже съели, остались только кусочки крендельков, но мы так и сидим на диване. Тайлер замолкает, становится серьезным и медленно наклоняется, чтобы поцеловать меня. Я вздрагиваю и отшатываюсь.

Он старается скрыть боль, и я чувствую, что безнадежна. Почему я хочу, чтобы это произошло, а сама отступаю и только всё запутываю? Провал между моей и их жизнью кажется слишком широким, чтобы перекинуть через него мост. Пропасть, заполненная жуткими секретами, — вот что делает меня не такой, как все. Но на самом деле я чувствую и еще кое-что — вину. Я слышу не музыку и не крики подростков, а голос отца: «Поддашься мужчине, и станешь никчемной, никто больше не захочет тебя». Это началось так рано, что сейчас стало для меня фактом: сдаться — значит лишиться достоинства.

На самом деле меня останавливает и еще кое-что, совсем простое. Сделав это, я потеряю папино одобрение. А то, что он думает, гораздо важнее всего, что чувствую я.

Облегающее вечернее платье скользит по моим плечам, оставляет руки и ключицы голыми и спадает к полу волной темного шелка. Я старательно наношу на ресницы тушь — черную, а не синюю, купленную, а не краденую. Урок я усвоила.

— Эй! — доносится снизу папин голос.

Мне никак не удается открыть незнакомый тюбик розовой помады.

— Я внизу и мне ужасно одиноко.

Подойдя к лестнице, я начинаю осторожно спускаться на каблуках, пытаясь держать равновесие. Одетый в сшитый на заказ смокинг, папа протягивает мне руку и замирает. Бороду он подстриг, и я сразу замечаю, что он не улыбается. В своих серебряных туфлях я одного с ним роста.

— Что? — Я стискиваю сумочку.

— Потерял дар речи. — Папа почти хмурится. Потом лицо его разглаживается, и он кладет теплые руки мне на плечи. — Такого не случалось с семьдесят четвертого года.

На звук моего смеха из кухни выходит мама. Она двигается очень осторожно, как будто не доверяет собственным ногам.

— Ты в это веришь? — Он не отводит от меня глаз. — Посмотри на мою красавицу-дочь!

Она останавливается и смотрит на меня. Я стала почти на голову выше. Мы с ней относимся друг к другу одинаково: с материнской заботой.

— Ты накрашена, — нервно говорит она.

— Мы с папой купили косметику в торговом центре.

— О! — Она умудряется вложить очень много тревоги в один этот звук.

Внутри растет нетерпение. Вот что значит быть матерью: ты не можешь взять паузу, позволить мне повзрослеть, а потом вернуть все назад. Мне словно нечем дышать. Я ее люблю и постоянно беспокоюсь, но это выматывает меня, как никогда не выматывал гнев. Я не могу объяснить ей, что косметика — это нормально. Мне нужно вырваться отсюда хотя бы на один вечер и куда угодно!

Прием проходит в одном из тех отелей, которые я так хорошо изучила за время наших путешествий. Швейцары в ливреях, все идеально, отполировано и ухожено, в светлом мраморном лобби стоят в огромных вазах цветы. Я понимаю, что не справлюсь, как только папа протягивает парковщику ключи от «линкольна». Мужчины и женщины в смокингах и длинных платьях, поднимающиеся по покрытой красной дорожкой лестнице, все они старше меня в среднем лет на тридцать. Здесь нет тех, кто впервые надел каблуки или накрасил глаза.

Я колеблюсь, и папа уверенно кладет свою руку на мою. Он заговорщицки смотрит на меня, мы поднимаемся и выясняем, на какую вечеринку можно купить билет за щедрое пожертвование президентской кампании. В этом зале куча денег: дорогая одежда, старательно вылепленные лица женщин. Я прихлебываю воду с лимоном и любуюсь папой — он запросто подходит к самым интересным людям и мгновенно очаровывает их. Мне никак не запомнить, чем они все занимаются, но звучит это очень солидно: эфиры, спичрайтинг, менеджмент. Я прикидываю, кем бы назваться мне. Гимнасткой-неудачницей? Нет, гимнастка, закончившая карьеру, звучит значительно лучше.

— А с кем вы пришли? — интересуется у папы красивая блондинка за сорок, похожая на бывшую чирлидершу.

Папа пьет красное вино. Я никогда раньше не видела, чтобы он пил. Все так быстро меняется.

— Это моя любимая женщина. — Он очень серьезно смотрит на меня.

Мне начинают улыбаться, и я понимаю, что видела некоторые из этих лиц по телевизору.

— Моя дочь. — Он обнимает меня за плечи, и я начинаю чувствовать, что вполне достойна здесь находиться.

Подходит взволнованная Кьяра — она вместе с другими стажерами помогает с организацией. Пожертвование папы сработало, как и ожидалось, Кьяра получила необходимый опыт работы и попала сюда. Кивнув ей издали, я ухожу, стараясь держать себя в руках. Я больше не приклеиваю ей на дверь записки с мерзкими словами, но мне все еще тяжело с ней разговаривать. Она, как и все, объясняет эти послания и хлопанье дверями гормонами. Это такая семейная традиция: игнорировать неприятности и упрямо идти вперед.

Я направляюсь к танцполу, втайне надеясь сбежать. Но, оказавшись ближе к сцене, чуть не натыкаюсь на Кьяру. Она здесь с тремя коллегами: двумя женщинами и невысоким напряженным мужчиной. Он стоит очень близко к ней. Его зовут Найалл, и что-то в нем мне не нравится: то ли рыскающий взгляд, то ли явно собственническое отношение к Кьяре.

— Значит, ты ее младшая сестра. — Найалл изучает меня. — Но вы совершенно не похожи.

Кьяра на мгновение опускает глаза и еле заметно вздрагивает. Я улыбаюсь им обоим:

— Да, мы очень разные.

— Это часто случается с сестрами, даже без такой огромной разницы в возрасте, — вмешивается одна из женщин, но я вижу, что мои слова достигли цели.

Ссутулившись, Кьяра перебирает ткань плохо сидящего черного платья. На мгновение мне становится стыдно, а потом я вспоминаю, что она все это заслужила.

У меня появилась новая способность: причинять боль и получать от этого удовольствие. Никто об этом не догадывается, но я всегда зла и готова ударить в самое слабое место того, кто мне угрожает. Так я чувствую себя в безопасности: не ребенком, играющим во взрослую игру, а холодным, лишенным иллюзий взрослым, маскирующимся под подростка. Идеальное прикрытие.

Когда я нахожу папу, он все еще говорит с блондинкой и уже придвинулся к ней слишком близко. Его борода почти касается ее лица. Она то ли получает удовольствие, то ли раздумывает, не слишком ли это, и поэтому то наклоняется к нему и хихикает, то отодвигается. Вокруг толпятся люди, но я вижу только их силуэты. Я неуклюже приближаюсь, чувствуя себя лишней.

— Кристал! — Папа касается моей щеки.

Женщина, которая раньше была такой дружелюбной, отходит в сторону и очень внимательно смотрит на свой мартини. Кажется, хотя бы папа рад меня видеть. Может, я что-то не так поняла, но на руке, которая берет мой пустой стакан, нет обручального кольца.

Мне всегда ужасно нравились одинаковые кольца родителей: чистое золото, украшенное крошечными самородками, плюс романтическая история. Папа тогда только начинал заниматься золотом и устроил маме приключение: повез ее на разведку, к дикому горному ручью. Когда она отвернулась, он бросил в ручей несколько сверкающих самородков, чтобы она их нашла. Мама быстро догадалась, в чем дело, глядя на сверкающее в сите золото, и попыталась столкнуть папу в воду. Эти самородки стали их обручальными кольцами.

Папа уходит за напитками, а мне предстоит поддерживать беседу. Но я чувствую, как на меня наваливается дикая усталость. Мне надо побыть одной, подышать. В ярко освещенном прохладном лобби я нахожу уголок с пустыми диванами и плюхаюсь в подушки, отчего шелк на коленях натягивается. Это и есть жизнь? Рожаешь троих детей от мужчины, никогда ему не возражаешь — даже сейчас мама отказывается обсуждать его со мной, — а он клеит какую-то дуру, которой очень далеко до твоего врожденного благородства. Мужчины — идиоты. Нет, люди — идиоты. Эгоистичные хвастуны, разряженные в шелка и бриллианты. Делают то, что им якобы нравится. Ничто их не остановит. Почему я должна на это смотреть? Почему я должна хранить их секреты?

Затылок тяжелеет, я закрываю глаза, чтобы не видеть мелькающие перед мысленным взором картины, которые словно стараются разрушить мою защиту. Это просто женщина, просто гостья на приеме, просто… И тут приходит воспоминание, резкое и четкое. Это произошло почти год назад, когда мое оцепенение еще не прошло.

Мы с папой выходим из уютного ресторанчика, спрятавшегося в живописном городке в долине Оккоквен. Я не покидала дом, наверное, месяц — заботилась о маме. Даже сейчас, когда папа, кажется, вознаграждает меня за эту работу совместным ужином, как раньше, я беспокоюсь о ней. Она осталась наедине с Кьярой. Почему мир продолжает существовать, как обычно? Фонари горят над улицами, как звезды; холодный ветер пробирается под теплое пальто, и волоски на руках встают дыбом. Я застываю в темноте посреди моста и смотрю, как внизу ревет река. И тут я понимаю, что папы больше нет рядом.

Где он…

Я не позволяю себе резко обернуться: в последнее время я все делаю осторожно, наблюдая краем глаза.

Он оглядывается на меня через плечо. Под ним бурлит черная вода.

— Детка! — Папа стоит надо мной, лицо у него встревоженное.

Я чуть не вздрагиваю, но беру себя в руки. Если даже мама уже может вести себя нормально, значит, мы все можем. Он садится рядом, так что подушки на моей стороне слегка приподнимаются. Я готова сказать, что все хорошо. Он не обязан мне ничего объяснять про женщину. Мы все перестали быть собой.

— Бхаджан, ты в порядке?

Я вдруг понимаю, что держусь обеими руками за живот.

— Мне нехорошо.

Он быстро поднимается:

— Поехали домой, милая.

— А тебе не надо попрощаться?

— Нет, они этого не заслуживают.

Когда вечером мама входит в мою комнату, я сижу на кровати. Помада давно стерлась, платье шелковой лужей лежит на полу. Она обнимает меня, лицо ее в тени. Странно, чтоединственный человек, рядом с которым я могу плакать, постоянно разрушает меня своими эмоциями. Я не могу сопротивляться чувствам. Они жуткие и непонятные, они засасывают, как трясина. Я пытаюсь от них избавиться.

Но сейчас, когда никто не видит, плакать так приятно. Спрятав лицо у нее на груди, я даю волю слезам. На минуту я могу стать несчастным ребенком. Она лежит рядом и говорит мне, что все будет хорошо.

Глава 27 Вирджиния, 15 лет

Я заметила, что люди часто жалуются на однообразие жизни. На то, что каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий. Они вообще понимают, насколько им повезло? Наверное, в этом проблема приятной рутины — ее начинаешь принимать как должное.

Каждое воскресенье мы с папой садимся в его «корвет» и едем в наш любимый дайнер «Сильвер». Когда я иду по парковке и вдыхаю сладкий запах панкейков, предвкушая свой обычный завтрак, у него звонит телефон. Это мама. Она говорит так громко, что я могу различить слова, хотя папа ускоряет шаг. Кьяра пропала, ушла с чемоданом, оставив каждому из нас по записке. Лицо папы становится каменным. Он в шоке, учитывая, сколько лет Кьяра покорно говорила «да, папочка». Положив трубку, он поворачивается ко мне:

— Ты представляешь, куда она могла деться?

Я пытаюсь сообразить:

— Наверное, тот парень, Найалл… — Я вспоминаю его бегающие глазки. — Тоже стажер, он терся около нее на приеме.

Это двойной удар для папы. Кьяра не просто сбежала — она забрала с собой контакты в политической среде, которые собирала для него. И потенциальных инвесторов для его следующей великой идеи.

— Господи, тот мужик… Это ж надо так оголодать.

Я пожимаю плечами, и он внимательно смотрит на меня.

— Ты как-то спокойно это приняла.

Я снова пожимаю плечами, словно говоря: «А что тут сделаешь?» Мне не привыкать двигаться вперед, когда люди уходят.

Я могу представить, что сказано в записке для меня, если мне ее, конечно, отдадут. Что-нибудь милое насчет того, что она будет скучать и надеется, что мы еще увидимся. Может быть, там будет адрес электронной почты. Мне надоели слова, которые ничего не значат, слова, которые люди говорят, чтобы почувствовать себя лучше. Я сижу на тротуаре, обхватив руками живот. День сегодня неожиданно теплый и приятный. Но половины моей семьи больше нет.

Мы заходим внутрь, занимаем любимый столик и делаем обычный заказ: французские гренки — для меня, стейк по-каджунски — для него. Я молча смотрю в окно, пока не приносят завтрак. Папа не обращает внимания на мясо.

— Мы не сможем вернуться в дом.

Я вожу кусочек тоста по золотистой луже сиропа, создавая маленькую волну.

— И долго?

— Никогда, детка.

— Почему? — Я роняю вилку.

На нас оглядываются.

— Не так громко, детка. В одной из записок твоя сестра заявила, — я замечаю, что она уже стала только «моей сестрой» и не имеет никакого отношения к нему, — что собирается найти бабку с дедом.

— Безумца, который нас преследует? — Когда я думаю о деде, то представляю себе стихию, монстра, а не человека.

Мне кажется, что я, крошечная и быстрая, постоянно ускользаю от легиона сотрудников тайной полиции, от рук, тянущихся из мрака.

— Да. — Папа наклоняется над столом. — Кьяра все им выдаст, ты это понимаешь? Имена, адрес, синагогу, наших знакомых.

Я думала, что все будет как раньше, за вычетом Кьяры. Сироп с сахарной пудрой вдруг встают в горле комом.

— Бхаджан. — Он одним взглядом просит меня собраться.

— Как вам завтрак, милые? — Это наша любимая официантка, вся покрытая татуировками, с невероятно интересной личной жизнью.

Я ослепительно улыбаюсь.

— Великолепно! — Папа делает комплимент ее новой прическе, которая и вправду хороша: она словно отрицает гравитацию, а такое соорудить могут немногие.

Мы ждем, пока официантка отойдет достаточно далеко.

— Что ж, — он потирает бороду, — эти паспорта больше использовать нельзя. Никаких контактов со здешними знакомыми — нас будет слишком просто найти. Твоя мать соберет вещи, мы побудем в отеле, а потом уедем.

Я думаю об огромном доме, полном вещей, наваленных в шкафах, разбросанных по столам.

— Сколько же у нее уйдет времени…

— Она считает, что сможет все убрать, стереть отпечатки и собрать необходимое за три дня. В кризисных ситуациях она молодец. Чего ты удивляешься?

— Ты сделал ей комплимент. — Этого не случалось миллион лет.

— Она умная женщина и хороша во многих аспектах. Но она почему-то решила позволить себе нервный срыв…

— Я не думаю, что это было ее решение…

— Разумеется, это личный выбор. Ты наблюдала, как твоя мать сходила с ума, но ты в порядке. — Я знаю, что мое спокойствие еще мне отзовется. — Полагаю, это не целиком ее вина. К моменту нашей встречи она уже была эмоционально травмирована.

— Это как? — осторожно спрашиваю я.

Прошлое меня всегда пугает и обуздывает любопытство.

— Ну, ее отец был тираном, бил ее, говорил, что она никогда не добьется успеха в жизни. И потом, учитывая его поведение, он мог даже… вступить с ней в сексуальный контакт. — Я замираю. — После такого для человека все кончено.

— Почему? — еле слышно выдыхаю я, но боюсь ответа.

— Порченый товар. Такой опыт ломает.

Порченый товар. Я слышу это снова и снова. А я…

— А почему ты на ней женился? Если она никуда не годится?

Он поднимает бровь, удивляясь моему тону.

— В тот момент положительные стороны перевесили. Мы оба были влюблены. У нее великолепная генетика, посмотри хоть на себя.

Я стискиваю зубы, но тут вдруг спохватываюсь:

— Подожди! Если домой возвращаться опасно, она не может там оставаться!

— Все будет хорошо. Сделать это надо, а она действует очень эффективно.

— Может, мы должны ей помочь?

— Нет, — твердо отвечает он, и я даже не успеваю предложить какие-то другие идеи. — Она не хочет подвергать тебя риску. Все будет хорошо.

Это утверждение не имеет смысла, но лучше на папу не давить.

— А как же Сандра, мои друзья… — Я не договариваю. Ответ очевиден.

— Твоя сестра уничтожила все, что мы здесь создали. Ты никого из них не увидишь, Бхаджан. — Он сжимает мою руку.

Зачем тогда мы всё это делали?

Он снова сжимает мне руку:

— Мы должны уйти чисто. Ты сама это понимаешь.

Это вполне рационально. Но внутри себя я кричу и пинаю стену: опять уходить! Опять уничтожить часть себя!

Глава 28 Северная Каролина, 15 лет

Все парковки выглядят одинаково: участок увядшей травы, с двух сторон ограниченный г-образным зданием мотеля. Обязательные автоматы с лимонадом и закусками, обычно неработающие. Атмосфера стандартизированного уныния. Мы где-то в Северной Каролине. Ищем человека, которому можно предложить золотые крюгерранды.

«Корвета» больше нет, он продан похожему на хорька человеку с понимающей улыбкой примерно за тридцать процентов стоимости — за отсутствие вопросов приходится платить. Мы потребовали, конечно, наличные. «Линкольн» тоже ушел через несколько недель.

Единственную тень на парковке отбрасывает вывеска мотеля, мерцающая фальшивыми неоновыми обещаниями. Из семнадцатого номера, где живет мужчина, гремит музыка группы «Грэйтфул Дэд». И почему люди, живущие в таких местах, любят держать двери нараспашку? Может, они надеются, что кто-нибудь, увидев, как они пьют пиво в одной майке и смотрят автогонки, подумает: «О, круто! Пойду к нему»?

Я шагаю по открытому коридору над парковкой, мимо одинаковых дверей с номерами, пока не упираюсь в маленький незаметный закуток, похожий на балкон. Рядом располагается прачечная, так что тут пахнет свежевыстиранным бельем и кондиционером «Летний ветер».

Опустившись на бетонный пол, я прислоняюсь к шершавой стене и смотрю наружу сквозь перила. Все, что осталось от нашей жизни в Вирджинии, мама упаковала в картонные коробки, которые теперь ютятся на складе, как маленькие беженцы. Мне кажется, я до сих пор слышу, как опускается металлическая дверь, постепенно набирая скорость, и как она наконец ударяется об пол.

По легенде, мы переехали в Колорадо из-за папиной работы: ну вроде рынок золота там более насыщен, потому что штат ближе к горным рекам, где старатели добывают самородки. Так себе легенда, но другой нет. Мама позвонила в синагогу родителям некоторых моих подруг и извинилась за внезапное исчезновение. Она сказала, что мне, наверное, стоит самой позвонить Сандре — своей лучшей подруге. Я взяла себя в руки и поступила, как взрослая: проигнорировала ее предложение, пока не стало слишком поздно, и звонить уже было бессмысленно. В конце концов я решила вопрос с помощью письма на электронную почту: веселого, жизнерадостного и такого неискреннего, что меня корежит каждый раз, когда я про него вспоминаю.

С балкона я слышу громкие голоса, доносящиеся с парковки. Это вернулись подростки. Я их так называю про себя, будто сама не такая же, как они, девчонка, которой совершенно нечего делать, а сорокалетний профессор экономики с портфелем непроверенных контрольных. Я смотрю на трех девушек — между их тесными топами и джинсами с низкой посадкой мелькает полоска голого тела — и двоих парней, которые не прочь еще больше оголить тела своих подружек. Наверное, рядом школа, потому что они регулярно здесь бывают: толкаются, плохо скрывая сексуальное напряжение, а иногда курят, присев на тротуар. Меня оскорбляет не то, что они такие громкие или так бездарно тратят время, а то, что совершенно не хотят, чтобы я к ним присоединилась.

Ну и ладно. Я жду, когда кто-нибудь поймет, насколько я уникальна, и оценит мою странность. Но пока все смотрят словно сквозь меня. Мои шутки тут никто не понимает. Здесь нет консьержа, и пообщаться я могу разве что с женщиной за стойкой, сидящей у поникшего растения в горшке. Она явно устала от жизни, и от меня в том числе. Я втягиваю носом запах выстиранного белья и тяжело вздыхаю.

Каждый день я где-нибудь брожу, переполненная энергией, мои тощие ноги отмахивают милю за милей. Но вперед меня гонит не только фрустрация — что-то жжет меня изнутри, будто огнем. Мне все равно, куда идти, — через шоссе в торговый центр, в магазин, где «все по доллару» и где я долго перебираю какие-то вещи, а потом кладу их обратно. Это честолюбие или злость? Мне сложно их разделить. Но мне хочется встать, встряхнуться, совершить что-то невероятное, стать самой молодой, первой, стать хоть кем-то. Не просто девушкой из ниоткуда. Девушкой без имени и дома, если не считать номера в мотеле.

Когда ветер становится холодным, я бегу обратно по коридору и открываю нашу дверь. Но стоит мне войти, как родители, сидящие за стандартным столиком, сразу поворачиваются ко мне, и я понимаю, что что-то не так.

— Иди сюда, Бхаджан, — сочувственно говорит мама, — нам надо поговорить.

Я не двигаюсь, обшаривая глазами комнату.

— Что ты ищешь?

— Тигра умер?

— Нет! — пугается мама. — Он под кроватью.

Я наклоняюсь, чтобы проверить. Облегченно вздыхаю, сажусь на край кровати и смотрю на них:

— Ладно. Что случилось?

Папа наклоняется вперед и упирается локтями в колени:

— Мы всегда пытались тебя защитить. Делали то, что считали для тебя лучшим, растили в полной семье.

Я понимаю, что сейчас случится что-то важное, но в моей голове почему-то возникают странные мысли: почему, какими бы тощими у меня ни были ноги, живот все равно торчит, как у Будды, нависая над джинсами. Или я просто сижу неправильно? А может, мне это кажется?

— Мы не всё тебе говорили… — Мама смотрит на свои руки. — Мы…

— Просто скажите.

— Фрэнк и Кьяра тебе не родные. — Она смотрит на меня.

— Они тебе не брат и сестра, — вмешивается папа.

Я ничего не понимаю.

— Они твои сводные брат и сестра, — проясняет мама. — Я раньше уже была замужем.

— Что?!

По-настоящему меня удивляет то, что папа такое позволил. У нее была жизнь до того, как началась эта, наша. Обо всем остальном я могла бы и догадаться: разница в возрасте, их темные волосы и смуглая кожа. Я сажусь прямее. Папа никогда не любил их так, как меня. Почему я этого не замечала? Я смотрю на родителей и начинаю догадываться. Погодите-ка…

— Ты моя родная мать?

— Да! — Она вспыхивает и выпрямляется.

Давно не видела ее такой уверенной. Как будто я покусилась на последнее, что у нее оставалось.

— Ты наша дочь.

— О’кей, — говорю я.

Кажется, они ожидали большего, какой-то реакции. Часть меня как будто наблюдает за ситуацией издали с чисто академическим интересом. Наверное, Фрэнку и Кьяре было тяжело. Не так, как мне. Для них одобрение было почти невозможно. А потом я понимаю и еще кое-что и чувствую страшное облегчение: это как прохладный дождик в знойный летний день. Кьяра мне не родная! Во мне нет ничего от нее.

Но по какой-то нелепой логике Фрэнка я все равно считаю своим братом. Я медленно поднимаю голову и в упор смотрю на родителей:

— Что на самом деле случилось до моего рождения? Почему нам пришлось бежать?

Они переглядываются, и папа берет верх:

— Считаю, что это не следует обсуждать.

— Я достаточно взрослая. — Понимая, что ступила на опасную почву, я стараюсь сохранять спокойствие.

Оставаться во мраке, наверное, было бы проще, но я должна знать, против чего мы сражаемся. Мне необходимо вытащить нас из всего этого.

— У нее есть право знать, — говорит мама.

Права и чувства — это то, что он толкует по-своему. Даже ее словарный запас совершенно другой. Я не понимаю, как они вообще сошлись.

Папа откидывается на спинку стула, проводит рукой по короткой бороде:

— Ладно.

— Ты не замерзла? — спрашивает мама. — Принести толстовку?

— Нет.

— Сквозняк…

— Все в порядке.

— И все-таки… — Мама подает мятый черный свитер, висящий на стуле.

Я неохотно натягиваю его и только тогда понимаю, что мне действительно было холодно.

— Может, шарфик?

— Мама!

Она поднимает руки, как будто сдается, и начинает рассказывать историю, которой я обязана своим появлением на свет и которая напоминает дерзкую игру, где самой высокой ставкой стала семья.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 29 Осень 1979 года

В городе, которым правят деньги, наступил очередной холодный пасмурный день. Люксембург — налоговое убежище, одна из самых богатых стран мира, где в красивых исторических зданиях, стоящих на извилистых мощеных улочках, располагается множество частных банков.

Здесь она родилась. А его появление было лишь вопросом времени.

В «Банке дю Зюд» за столом кредитного менеджера сидела женщина. В свои тридцать два года она была невероятно красива, хотя и мало задумывалась об этом. Когда звякнул дверной звонок, женщина подняла голову.

Одно мгновение должно было изменить всё. И чтобы понять почему, нужно узнать кое-что об Анне.

Одна из причин была связана с ее семьей: Анна родилась в семье сотрудника тайной полиции. Конрад, ее отец, деспотичный и целеустремленный, будто был рожден для этой работы. Вторая мировая война только укрепила его естественную склонность к насилию и стремление к власти. Рассудительный, обожающий строгую дисциплину, он любил свою дочь и иногда даже говорил ей об этом, но такие заявления часто следовали за непредсказуемыми вспышками гнева и даже побоями.

Ее мать всегда вела себя покорно и отстраненно. В Люксембурге, этой застегнутой на все пуговицы стране, ее, итальянскую иммигрантку, считали изгоем. Она постоянно тосковала о далеком доме, никогда не обнимала, но и не наказывала Анну и никому в жизни не сказала «я тебя люблю».

Вторая причина состояла в том, что Анна уже выходила замуж. Она встретила Макса, красивого и умного молодого человека, в университете во Франции. Вскоре они поженились, и она переехала к нему в Париж, где он продолжил учебу. В двадцать шесть она родила первого ребенка, девочку. Через год он завел роман с женщиной, с которой познакомился, играя на гитаре ради заработка.

Когда Анна обнаружила это, она уже была беременна вторым ребенком. Они попытались все исправить, но безуспешно. К моменту рождения сына Макс уже съехался с той девушкой, и Анна рожала одна. Когда ее выписали из больницы, она забрала детей и уехала. Через шесть недель после этого Макс запер все окна в парижской квартире и открыл газ. В двадцать девять Анна осталась вдовой с двумя маленькими детьми и поселилась в мансарде у родителей.

Ну а третья причина была следствием первых двух. Анна не хотела, чтобы ее дети росли в атмосфере сомнений и страхов, неизбежной в родительском доме. Она не верила, что сможет дать им знания и опыт, необходимые для успеха.

Снова звякнул звонок.

— Секретарша обедает, открой, пожалуйста, — попросил выглянувший из своего кабинета начальник Анны — крупный жизнерадостный шотландец.

Направляясь через холл к дверям, Анна постаралась придать своему лицу вежливое выражение. Она привыкла иметь дело с бизнесменами и смогла бы поддержать привычную беседу об управлении активами, даже будучи в коме. Открыв тяжелую резную дверь, она машинально произнесла:

— Добрый день, как поживаете?

Широкая улыбка, какой она никогда раньше не видела, озарила лицо блондина, стоящего за дверью.

— Фантастически! — прогремел он.

В этой стране на вопрос «как дела?» обычно отвечали: «Хорошо, спасибо». Все остальное считалось экстравагантным, поэтому Анна расхохоталась от всей души, и это стало началом.

Через полтора года маленькая квартира Анны была совершенна пуста, если не считать мебели и четырех чемоданов, стоящих у деревянной двери. Она провела с Джорджем всего два месяца, потому что он постоянно уезжал, стараясь найти финансирование для своего бизнеса по продаже золотых слитков. Но этого хватило: за это время он успел познакомить ее с йогой, сикхизмом, здоровым питанием и нестандартным мышлением, которое ему удавалось особенно хорошо. А она успела влюбиться в совершенно непохожего на нее мужчину.

Джордж, сорокадвухлетний канадец, среди предков которого были русские и шотландцы, обладал пытливым беспокойным умом и постоянно путешествовал, зачастую оставляя за собой страшный беспорядок. Образованный, обаятельный, невероятно уверенный в себе, он недолгое время изучал философию в университете, а потом основал компанию, производящую пищевые добавки. Правда, вскоре он решил бросить работу и заняться крупными финансовыми операциями. Идею ему подсказала золотая лихорадка восьмидесятых.

Паспорта Анны и детей лежали на столе. Фрэнк и Кьяра — им было пять и семь лет соответственно — стояли в куртках, время от времени толкая друг друга.

Анна и Джордж были влюблены друг в друга, но два месяца — это всего два месяца. Ничего этого не произошло бы, если бы не ее отец, Конрад, ставший к тому времени высокопоставленным сотрудником тайной полиции. Он был в ярости, когда Анна получила повышение и осмелилась снять собственную квартиру. Она страдала хронической мигренью, которая влияла на зрение, и знала, что ей как воздух нужна свобода. Но ее отец требовал, чтобы она вместе с детьми вернулась в мансарду.

Однако Анна стояла на своем. Она жила в двадцати минутах езды и каждую неделю навещала родителей, но Конрада не устраивали компромиссы. Через месяц он позвонил Анне и в ярости закричал, что пустит в ход все свое влияние, докажет, что она недостойна быть матерью, и отнимет у нее детей. Он говорил серьезно. Конрад даже упомянул, к кому обратится, чтобы провернуть все побыстрее и без доказательств. Анна знала, что он на это способен. Она была в ужасе и даже перестала водить детей в школу, потому что там дед легко бы их нашел.

Как раз в это время Джордж приехал в город ради каких-то своих встреч и, узнав о ее обстоятельствах, предложил уехать вместе, как если бы они были семьей.

Три дня спустя вещи были собраны. Золотой бизнес Джорджа только набирал обороты, и денег было маловато. Промучившись целую ночь, Анна решила опустошить банковский счет, который принадлежал ей на пару с отцом. Но большая часть суммы была не ее, поэтому, возвращаясь из банка с деньгами, Анна понимала, что дороги назад нет. Последний раз окинув взглядом квартиру (Джордж в это время болтал с детьми, хотя они еще не знали английского), она произнесла:

— Allons-y. Пойдем.

Первый год в Калифорнии запомнился солнцем, свежими апельсинами прямо с дерева во дворе и безграничными возможностями Америки. А еще стремлением соответствовать ожиданиям Джорджа. Он бывал очаровательным, но и требовательным. Дети учились у него и получали новый незабываемый опыт. Проблемы Анны со здоровьем — ужасные боли в желудке и мигрени — растаяли под чистым небом Сан-Хосе.

Джордж методично рекламировал себя в прессе как эксперта по слитковому золоту, и вскоре инвестиционные компании стали нанимать его в качестве консультанта. Через полгода он основал собственный успешный инвестиционный фонд.

Кьяре исполнилось восемь, она блистала в школе, стала отличницей и главарем группы самых крутых третьеклассниц. Фрэнк, высокий, тощий, с огромными руками и ногами, уже привлекал внимание тренеров по плаванию, потому что рассекал воду, как миниатюрная торпеда, выступая за городок Мишн-Вьехо. Все казалось почти идеальным.

Но однажды, вернувшись из деловой поездки в Ванкувер, Джордж бросил на пол сумку и заявил:

— Нам придется уехать.

Анна застыла посреди просторной гостиной дома, стоящего на склоне холма.

— Что случилось?

— Похоже, твой отец объявил меня в международный розыск. Когда я вернулся в Штаты, меня остановили в аэропорту и стали выспрашивать о налогах.

— Международный? Ты уверен?

Анна все еще поддерживала общение с матерью, а порой и с отцом. Телефонные разговоры всегда начинались с тихого щелчка, заставляющего Анну спросить, не записывает ли он ее. Конрад все решительно отрицал. Но после этого подозрительного начала всегда принимался кричать: «Я найду тебя!» — а Анна потерянно молчала. Она позвонила ему сразу после отъезда и сообщила, что позволит сколько угодно общаться с детьми, если он подпишет обязательство не отнимать их.

Конрад отказался, и с тех пор все становилось только хуже. Он был агентом тайной полиции, и никто в жизни еще не сумел его обмануть. Анна сбежала с каким-то иностранцем, да еще прихватила кучу его собственных денег. Он с ума сходил из-за этого.

— А почему еще меня могли остановить? — Джордж направился на кухню за апельсиновым соком.

— Но ты же платишь налоги?

— Это здесь ни при чем! — Он с резким стуком поставил стакан на стол. — Твой отец привлекает к нам внимание. Придется уехать в Канаду, где с бизнесом будет легче.

Анна все еще не верила, что родной отец способен натравить на них полицию, несмотря на все его угрозы. Признать это значило признать, что Конрад не в своем уме, что он нашел работу, где его паранойя стала преимуществом, и поэтому не получил ни диагноза, ни лечения.

Анна неохотно собрала вещи. Стоя на балконе, она плакала при одной мысли об отъезде. Ей хотелось завести еще детей, но Джордж был против.

— Как ты вообще себе это представляешь? У нас даже занавесок на окнах нет.

Анна пыталась объяснить, что причина отсутствия занавесок в том, что они не знают, надолго ли здесь останутся.

— Вот именно!

Самолет приземлился в международном аэропорту Ванкувера в одиннадцать вечера. Уставшие и сонные, они направились к таможне. Джорджа с его канадским паспортом быстро пропустили. Фрэнк никак не мог устоять на одном месте, пока проверяли остальные паспорта.

— Иди сюда, — позвала Анна, когда он отбежал в сторону.

— Мэм, вам придется пройти с нами. — Из будочки вышел пограничник в форме.

— Зачем?

Дети притихли, чувствуя что-то неладное.

— Пройдемте.

Анну и детей увели. Она видела, как Джордж безуспешно пытается прорваться обратно сквозь контроль, пока за ними не захлопнулась металлическая дверь. Еще один пограничник взял детей за руки и повел куда-то.

— Что вы делаете?! — воскликнула Анна.

— Не беспокойтесь, — невозмутимо заверил ее пограничник. — Они будут в соседнем кабинете.

— Они должны быть со мной!

— Боюсь, это невозможно. Пройдите сюда, пожалуйста. — Пограничники разделились: один увел испуганных детей, а другой провел Анну в маленькую комнату без окон.

— Что происходит? — Анна почувствовала, как ее охватывает паника.

— Мы просто хотим задать вам несколько вопросов. — Мужчина прочистил горло и положил руки на стол. — Мы получили от Интерпола запрос относительно благополучия ваших детей и вашей способности выполнять родительские обязанности. Также там сказано, что ваш спутник, Джордж, может быть преступником.

Секунду Анна помедлила, а потом спросила:

— От чьего имени отправлен запрос?

— Конрад Шмидт.

Анна с трудом осознавала услышанное, как будто все ее чувства притупились. Джордж оказался прав: ее отец их преследовал.

После нескольких часов допроса пограничник сделал какую-то пометку в лежащем перед ним документе и связался со своим коллегой, который увел детей.

— Простите, — он выглядел почти пристыженным, — мы проверили всю информацию, да и ваши дети выглядят довольными и здоровыми, так что вы можете идти. Но если хотите остаться в Канаде, вам придется запрашивать разрешение в суде. — Он улыбнулся, будто извиняясь.

Анне позволили забрать Фрэнка и Кьяру из комнаты для допросов, где у них три часа подряд спрашивали, хорошо ли с ними обращаются мама и новый папа. Измученные, в слезах, они втроем вышли к Джорджу.

Эта ночь изменила многое. Анна больше не ставила под сомнение то, что Джордж говорил о ее отце, и то, до чего тот может дойти. Если Конрад сумел организовать допрос собственных внуков, от него всего можно было ожидать.

После этого случая она не разговаривала с отцом десять лет.

Когда Джордж познакомился с Анной, у него почти не было средств, но его идеи работали, и приток денег стал постоянным. Во-первых, он занимался консалтингом. Во-вторых, его фонд, зарегистрированный на Багамах, помогал американским инвесторам уклоняться от налогов. Семья жила на острове Парадайз, где комплекс апартаментов окружали чистейший белый песок и синее Карибское море.

Джордж целыми днями лежал на пляже или встречался с инвесторами, которые прилетали из Штатов, чтобы поработать над своим загаром и спрятать некоторую сумму. Анна самостоятельно занималась образованием детей — это был единственный реальный вариант в их жизни, которая очень скоро стала бродячей.

Но несмотря на чистое тропическое небо Багамов, над ними все-таки нависло одно темное облако: срок действия паспорта Анны скоро истекал, а после допроса в Ванкувере никто не знал, как далеко может зайти ее отец. Когда Джордж уехал по делам на Бермуды Анна решила позвонить в посольство Люксембурга в Майами. К этому моменту Джордж почти всегда путешествовал на крошечных чартерных самолетах — «консервных банках», как он их называл. Они не вели списков пассажиров и не проверяли ориентировок Интерпола. В отелях он регистрировался под одной из своих любимых фамилий: Нал, Стерлинг или Голд.

В посольстве Анне сказали, что ей необходимо позвонить прямо в Люксембург. Она так и сделала. Задав необходимые вопросы, человек из паспортного отдела попросил ее немного подождать на линии.

Щелчок.

— Bonjour. — Он снова взял трубку. — Мы не сможем выдать вам новый паспорт. Вам необходимо вернуться сюда.

— Как это? Я гражданка страны, я там родилась. Я могу получить новый паспорт где угодно.

— Я знаю, — с нажимом сказал он. — Я работал с вашим отцом. Он сложный человек, но если вам нужен новый паспорт, вам придется вернуться.

Анна почувствовала, как по всему телу разливается холод. Люксембург — крошечная страна. Пусть его коллеги и знали, что Конрад ненормальный, они все равно помогали ему.

На следующее утро позвонил Джордж и сказал, что ему запретили въезд на Багамы. Он подозревал сговор. Напряженным голосом он сообщил, что летит в Панаму, а Анна с детьми должны собраться и прилететь к нему. Их след почти дымился.

— У меня скоро закончится паспорт, меня не пустят на самолет…

— Я все устрою. Мне удалось познакомиться с человеком, который может помочь.

Через пару дней Анна нервно ждала в крошечном аэропорту Нассау. Дети сидели на чемоданах, а почти бесполезный паспорт лежал в сумочке. Как Джордж собирался решить эту проблему?

Появился высокий красивый юрист-багамец, твердо пожал ей руку и заверил, что все будет хорошо. Он проводил их на летное поле и посадил на борт небольшого самолета, направлявшегося на острова Теркс и Кайкос. Это произошло так быстро и просто, что Анна оказалась в воздухе, не успев даже испугаться или встревожиться.

На островах молодой человек в светоотражающем жилете велел ей ждать частный рейс, не заходя в терминал. Она не представляла, что делает, и понимала, что очень рискует. Они ждали на взлетно-посадочной полосе, которая была совершенно пустой, если не считать группки подозрительных людей за забором. Когда один из мужчин оперся на него рукой, забор задрожал, и испуганные дети прижались к ней. Анна поняла, что если Джордж не сотворит чудо, им придется плохо.

Рев двигателя над головами заставил всех троих посмотреть вверх: прекрасный, как ангел, белый самолет летел по ясному синему небу.

— Это за нами? — с удивлением спросила Кьяра.

— Похоже на то, — ответила Анна, глядя, как частный самолет марки «Лиаджет» заходит на посадку.

— Мы что, знаменитые? — удивился Фрэнк.

Через несколько минут, поднявшись выше редких облаков, дружелюбные пилоты даже позволили Фрэнку подержать штурвал, пока сами делали какие-то записи. Еще через час они оказались в Панаме. Когда пропеллеры самолета все еще вращались, у трапа их уже ждал молодой человек в форме. Погрузив пассажиров и багаж в джип, из которого неслась карибская музыка, он повез их к таможне. За контролем они увидели лукаво улыбающегося Джорджа. Анна, которая к тому моменту говорила на пяти языках, специально освежила свой испанский по учебнику, готовясь к проблемам на границе. Она напряглась под взглядом людей в форме.

Джордж кивнул им.

— Bienvenida! Добро пожаловать! — Пограничники расступились, пропуская Анну прямо в объятия мужа.

Через пару дней в уличном кафе Джордж познакомил Анну с человеком, который пригнал для «спасательной операции» частный самолет. Джон, очень толстый и очень веселый преступник из Канады, был великолепен в белоснежном льняном костюме, хотя и вытирал постоянно платком пот со лба. Он приехал в Панаму, чтобы спрятаться, а потом сделал ее своей основной базой. Этот человек знал каждого политика, копа и гангстера в стране, а самым ценным из них платил.

Анна, Джордж и дети жили в Панаме, пытаясь понять, что делать с паспортом. Внешне бизнес Джорджа выглядел вполне пристойно, но на самом деле ему пришлось потратить кучу денег инвесторов, чтобы вывезти семью в безопасное место. При этом он положил глаз на одного клиента в США и уже некоторое время его обхаживал. Деньги этого клиента позволили бы возместить все потраченное и сделать новые успешные инвестиции.

Теперь все зависело от американца.

Глава 30 Панама, 1985 год, 3 часа утра

Громкий резкий звук вырвал Анну из глубокого сна. Номер в мотеле освещали только уличные фонари да неоновые вывески за открытым окном. Джордж уже проснулся и стоял у дверей спальни, осторожно выглядывая в маленькую гостиную. Анна запахнула халат и подошла к нему. Снаружи всё стучали, так, что деревянная дверь тряслась.

Заглянув в глазок, Джордж нахмурился и открыл дверь, подперев ее плечом. В номер немедленно ворвались трое мужчин в черном.

— Policia! — Один из них, высокий и стройный, выступил вперед и продемонстрировал значок. — Jenes que venir con nosotros.

— Вы должны пойти с нами, — перевела Анна для Джорджа, который напряженно смотрел на вошедших. Было очевидно, что это не обычная полиция, а что-то вроде спецназа.

Две маленькие сонные головки высунулись из дверей второй спальни.

— В чем дело? — спросила Анна по-испански.

— В нем. — Полицейский указал на Джорджа. — Вы должны пойти с нами.

— Мы не можем бросить детей. — Анна посмотрела на испуганных Фрэнка и Кьяру.

— Вы возьмете их с собой. Одевайтесь.

Их сунули в машину без опознавательных знаков. Дверцы захлопнулись, и машина помчалась по пустынным улицам, а потом остановилась перед длинным каменным зданием. Двое потащили Джорджа по ступеням, и он исчез в здании.

Через два часа за узкими окнами занялся рассвет, но Анна и дети так и сидели внизу. С ее паспорта сняли копию, и Анна сидела неподвижно, думая об отце и Интерполе. Утомившись, дети перестали прыгать и заснули на жестких скамейках, но Анна не могла спать и смотрела на кабинет со стеклянной стеной. Наконец дверь открылась.

— Пойдемте со мной, — велел властный полицейский с густыми бровями.

— Я требую адвоката.

— Просто пойдемте. — Он указал на коридор.

— Я не оставлю тут детей! — Анна была хрупкой женщиной, но при необходимости могла выглядеть довольно упрямой и решительной.

Дверь кабинета открылась, и в холл вывели Джорджа.

— Я не представляю, что происходит, — быстро зашептал он. — Позвони Эдуардо.

Она с трудом вспомнила, что так звали местного юриста, которого Джордж нанял для регистрации компании.

— Чем я ему заплачу?

— У него еще осталась часть аванса. — Он поцеловал ее и сунул ей в руку свернутые в трубочку купюры, после чего полицейские взяли его за локти, чтобы увести. — Мотель оплачен до конца месяца! — крикнул он через плечо. — И у тебя есть страховка.

«Страховка» лежала в черной сумочке, которую Анна всегда носила с собой. Там хранилась вся ее косметика — розовая помада из аптеки, а еще золотые крюгерранды и дюжина одноунциевых слитков чистого золота.

Рано утром Анну с детьми отвезли обратно в мотель. Как только начался рабочий день, она позвонила юристу.

— Видите ли, в чем дело, — сказал Эдуардо при встрече, — они отрицают, что забрали его. Все отделы полиции якобы не понимают, о чем идет речь.

Анна пыталась возразить, но юрист поднял руку:

— Я вам верю, но полагаю, что сейчас есть только один вариант действий. Я потребую habeas corpus. Это означает…

— Я знаю. — Анна вцепилась в стул. — Потребуете суда.

Они помолчали. О худшем никто не решался сказать: если он еще жив…

Как можно доказать исчезновение человека, который почти всю жизнь посвятил заметанию следов? Теперь Джордж сидел в южноамериканской тюрьме, и все делали вид, что его не существует. А Анна осталась с двумя детьми, несколькими золотыми монетами и просроченным паспортом.

Две недели они кое-как прожили, а потом позвонил юрист с новостями.

— Я думаю, что он жив. Они признались, что взяли его. Дали мне название тюрьмы, — устало сказал он.

— То есть мы знаем, где он! — Сердце Анны подпрыгнуло.

— Не факт. Я думаю, что они перевели его, как только я получил информацию.

Спустя неделю после ареста Джорджа Эдуардо начал думать, что дело для него слишком сложное. Власти ничего не говорили, как бы высоко он ни обращался. Потом произошло странное совпадение: во время дежурного визита к одному из своих клиентов-заключенных Эдуардо увидел высокого блондина с внимательными синими глазами.

— Он вам что-нибудь сказал?

— Нет, Джордж в большой камере с другими заключенными, и мне не позволили подойти.

— То есть у вас нет никакого сообщения от него.

— Нет, но… — Эдуардо замялся.

— Что?

Эдуардо молчал, как будто не знал, как об этом сказать. Наконец произнес:

— Джордж преподает йогу. Больше половины заключенных у него учатся. Вообще-то, они устраивают два урока в день.

Вдохновившись тем, что Джордж найден, Анна взяла дело в свои руки и добилась приема у генерального консула Канады — родной страны Джорджа. Консул, спокойная женщина за пятьдесят, внимательно выслушала Анну.

— Обвинения не предъявлены. Его просто переводят в другую тюрьму каждый раз, когда мы его находим. Вы можете помочь?

— Я сделаю все, что в моих силах. Но… — консул явно ей сочувствовала, — вы не женаты, дети не его, так что никаких законных прав у вас нет. Я даже не могу использовать ваше имя. Вы можете быть свидетелем, в лучшем случае.

Далеко за полночь, лежа без сна на их кровати и глядя, как вентилятор гоняет горячий воздух, Анна кое-что придумала. Кое-что настолько неожиданное, что оно могло сработать. В восемь утра она нашла в справочнике номер и позвонила.

— Buenos dias. Oficina del Presidente^[16], — ответила молодая женщина.

— Buenos dias, — сказала Анна. — Quiero hablar con Presidente Noriega. Я хочу поговорить с президентом Норьегой.

— Расскажите, в чем дело, — попросила женщина после паузы.

Анна описала ситуацию, представив дело так, будто канадское консульство помогало ей гораздо больше, чем в реальности. Женщина перезвонила через два часа. Президента не было в стране, он совершал официальный визит, а замещал его полковник Роберто Диас Эррера.

— Он встретится с вами завтра в девять утра.

Нарядившись, Анна с детьми приехали к назначенному времени. Их провели в элегантную комнату. Стены были уставлены стеклянными витринами с пистолетами, винтовками и автоматами АК-47. Через пару минут привлекательная женщина под тридцать открыла тяжелую деревянную дверь и провела их в кабинет президента Норьеги.

Полковник Диас Эррера в полувоенном костюме цвета хаки сидел за большим резным столом. У двух закрытых дверей стояли охранники. Анна усадила детей на плюшевый диван и прошептала:

— Только попробуйте пошевелиться.

Устроившись напротив полковника, она сосредоточилась. Этот шанс спасти Джорджа мог стать последним. Спокойным голосом, стараясь не выдать своей усталости или паники, она изложила ситуацию. На это ушло пять минут. Наконец она глубоко вздохнула и сказала:

— Я не сдамся. Должно быть какое-то решение. Мы…

Он поднял руку, чтобы она замолчала, и, взглянув на Кьяру, застывшую на диване, перешел на английский:

— Хочешь увидеть отца?

Кьяра распахнула глаза и закивала.

Он сделал знак охраннику, стоявшему у одной из дверей. Через мгновение дверь открылась, и в кабинет вошел Джордж.

Двое охранников ввели его и встали у дверей, дав Джорджу возможность пройти вглубь кабинета. Он страшно похудел, а одежда на нем была та же самая, что и шесть недель назад. Анна вскочила на ноги, но не бросилась к нему. Она пыталась оценить ситуацию.

— Поздоровайся с папой, — очень мягко сказал Эррера Кьяре. Кажется, он был тронут.

Кьяра бросилась вперед. Не успела Анна последовать за ней, как полковник сказал:

— Вы свободны.

Ловя такси, Анна вглядывалась в похожего на призрак Джорджа, который рассеянно улыбался ей. Его скулы резко выделялись на изможденном лице, одежда висела мешком.

— От тебя смешно пахнет, — сказал Фрэнк.

Вечером Анна наконец-то смогла поговорить с ним. Сонный Джордж, приняв наконец-то душ, опустился на край их кровати. Анна коснулась худого плеча:

— Почему тебя так долго там продержали?

— Они думали, что я Шакал. — Улыбка шевельнула край мокрой бороды.

— Шакал?

— Да, они решили, что раскрыли преступление века и станут знамениты.

Карлоса Шакала разыскивал весь мир. Этот международный террорист был ответственен за вооруженное нападение на штаб-квартиру ОПЕК в Вене и множество смертей по всей Европе. Джордж и Карлос Шакал были даже не похожи друг на друга, если не считать полных губ и крупного носа. Но на фотографиях просматривалось нечто общее: выражение непокорности. Заметив, что Джордж встречается с боссом преступного мира Канады, договаривается о частном самолете и всегда платит наличными, кто-то сделал выводы.

Джордж задумчиво смотрел в пол. Лицо его было серьезным. Периодически оно освещалось светом неоновой вывески, мигающей на противоположной стороне улицы.

— Знаешь… если ты хочешь еще ребенка… давай.

Позже, глядя, как он раскинулся на подушках, измученный, с темными кругами под сомкнутыми веками, Анна подумала: все, что ей требовалось сделать, — вытащить его из южноамериканской тюрьмы.

На следующее утро Джордж выкупил из тюрьмы всех своих учеников. Они все сидели за преступления средней тяжести и могли быть отпущены под залог, но у их семей не хватало денег. Он был в восторге от зрелища марширующих мимо охранников осужденных, к тому же все они демонстрировали безупречную осанку.

Но кое-что продолжало беспокоить Анну и Джорджа: их имена оказались в досье арестов в Панаме, и отец Анны теперь мог точно узнать, где они находятся. Капкан захлопывался. Они должны были раздобыть денег, много и быстро. Однако крупный американский клиент еще не приехал. Оставался единственный вариант… Джордж долго сидел у окна, стараясь найти другой способ, а драгоценное время утекало. Он взглянул на Фрэнка с Кьярой. Они смеялись, подбрасывая игральные кости. Вечер казался таким мирным…

Джордж решительно встал — в это мгновение он стал преступником, которым его всегда считал отец Анны.

Рано утром Джордж забрал из фонда все деньги инвесторов, и семья сбежала. Примерно с двумя миллионами долларов.

Теперь все зависело от скорости. Они сели на первый самолет из Панамы в Эквадор, где у Джорджа был знакомый в посольстве в Кито. Он мог бы сделать Анне новый паспорт. Целью была страна, известная склонностью властей к компромиссам и при этом пригодная для постоянного проживания. Уезжать из Южной Америки было слишком опасно. Они нацелились на Бразилию. В Кито придется замести следы, уехав на автобусе в Лиму под вымышленными именами. А потом как-то выбраться из Перу, пересечь Амазонку и оказаться в Бразилии, миновав самые большие джунгли на земле. При этом надо было избегать крупных аэропортов и транспортных хабов.

В Кито оказалось, что знакомства в посольстве нет, и Анна осталась без паспорта. Это был тяжелый удар. Но перед двадцативосьмичасовой поездкой в Лиму задерживаться было нельзя. В видавшем виды автобусе, набитом людьми и курами, они попытались поспать, а потом на крошечном самолетике отправились в Куско — последний город на границе с джунглями.

В городке имелась единственная грязная дорогая, маленькая гостиница, где они и остановились, взлетно-посадочная полоса без самолетов, но с сотней злобных обезьян. Готовую еду они нашли только в одном месте, и она была обильно приправлена песком и мухами. Джордж решил, что ситуациюстоит рассматривать как возможность провести очищающий пост.

Утром, проснувшись на шершавых простынях, Анна решила запастись хоть какой-нибудь едой. Она перешла дорогу и купила с тележки бананов, которыми им и предстояло питаться в ближайшие дни. Появились и другие проблемы. В городе было ровно два телефона-автомата, которые стояли рядом под палящим солнцем. Они оба то работали, то не работали. Пилот, который должен был забрать их из импровизированного аэропорта, говорил только на бразильском варианте португальского. За переговоры отвечала Анна, которой хорошо давались языки. После нескольких попыток и мучительных часов, проведенных на удушающей жаре, Анне наконец удалось дозвониться. Она кричала в раскаленную трубку на испанском и пыталась понять, что ей отвечают на португальском.

И все-таки они договорились. На следующий день, в три часа, в небе над городком зарокотал мотор самолета. Проинструктированные и мечтающие о спасении дети бросились к двери, Джордж вынес чемоданы. Анна побежала к продавцу бананов — владельцу единственного в городе автомобиля, который был на ходу.

— Скорее, пожалуйста! — молила она, пока мужчина лениво убирал свою тележку.

Они погрузились и помчались к аэропорту. Через двадцать минут, когда машина остановилась на утоптанной грязи, их встретила странная тишина.

— Где самолет? — недоуменно спросил Фрэнк.

Несколько местных болтались у здания, курили и наблюдали разыгрывающуюся на их глазах редкую и загадочную пьесу.

— Вы видели самолет? — спросила Анна по-испански.

— Да, мисс, он тут приземлился.

— Отлично, и где же он?

— Снова улетел.

Анна, измученная голодом и жарой, посмотрела на Джорджа и попыталась не упасть в обморок.

— Вы видели пилота?

— Да, он разозлился, потому что миссис Нал не пришла, сел в самолет и улетел.

Миссис Нал смогла вернуться в строй утром и снова принялась дозваниваться до пилота. Стоя в телефонной будке, она заметила, что за ней выросла немаленькая очередь. Кажется, сюда пришел весь городок — в основном его население состояло из крепких мужчин с буграми мышц и мозолями на ладонях из-за тяжелой работы в джунглях. Услышав несколько радостных приветствий и нежных прощаний, доносящихся от соседней будки, Анна подумала, что сегодня, похоже, День матери.

Фрэнк вышел из мотеля, приблизился к Анне и дернул ее за длинную хлопковую юбку. Глаза у него запали.

— Там осталось всего два банана, мы умрем от голода?

Но тут телефон ожил, и усталый голос рявкнул:

— Sim! Да!

Анна попыталась успокоить раздражительного бразильца, который решил, что его обманули. При этом она постоянно нервно оглядывалась на растущую очередь из мужчин, стоявших на жаре, чтобы поговорить со своими далекими матерями. Она занимала телефон уже почти час. Увидев ее встревоженное лицо, стоявший рядом с будкой человек тронул ее за плечо:

— Não se preocupe, Mãezinha! He беспокойся, мамаша. — Он сочувственно улыбнулся и встал в хвост второй очереди. Постепенно все остальные последовали за ним.

На этот раз они уже ждали на взлетно-посадочной полосе, когда самолетик с двумя двигателями зашел на посадку.

— Мы не можем лететь, — заявил пилот, посмотрев на их паспорта.

Анна перевела, и Джордж потянулся за бумажником.

— Не в этом дело, — сказал пилот, заметив его движение. — Чтобы пройти контроль в Бразилии, нужен штамп из этого места.

Анна пошла к местным, сидевшим у здания таможни.

— Человека с печатью нет.

— И где же он? — вздохнула Анна.

— В городе? — предположил самый младший, лет шестнадцати. — У него обувная мастерская.

— Zut! Черт! — Анна непроизвольно перешла на французский и потерла виски.

— У меня есть мопед, — улыбнулся мальчишка, у которого отсутствовали три передних зуба. — Я могу помочь.

Анна, дети и пилот наблюдали за тем, как Джордж взгромоздился на мопед за спиной водителя и исчез в облаке пыли с четырьмя паспортами в кармане рубашки.

Они вернулись через час. Чтобы получить печати, им пришлось нарушить сиесту сапожника-пограничника.

Выглядывая в иллюминатор шестиместного самолетика, который выруливал на взлетную полосу, Анна заметила какое-то движение. Мальчик на раздолбанном мопеде ехал рядом и махал им, улыбаясь беззубой улыбкой. Когда самолет поднялся в воздух, Анна закрыла лицо руками и разрыдалась.

Они приземлились в маленьком аэропорту неподалеку от Сан-Паулу. У паспортного контроля все напряглись. Предстояло проверить, верны ли слухи о бразильской снисходительности.

Джордж с детьми прошли первыми. Потом пограничник открыл паспорт Анны, увидел дату, нежно улыбнулся детям и поставил печать о въезде в страну.

Открытие, которое помогло им бежать, случилось в копировальной мастерской. Джордж стоял у ксерокса и наблюдал, как тот работает. Неожиданно он заметил копии местных разрешений на работу, висящие на стене. Обрушив всю силу своего обаяния на владельца (Анна переводила на примитивный португальский, который успела немного выучить за последний месяц), Джордж выяснил, что очень многие чилийцы мечтают работать в Бразилии, но у них нет разрешений. Разумеется, тут же появился бизнес по производству подделок. Джордж послушал, задумался и прямо спросил:

— А бразильский паспорт достать сложно?

В течение получаса приехал друг владельца.

— Я могу помочь, — тихо сказал он. — Знаю одного человека. Поговорю с ней и оставлю здесь информацию.

Еще до встречи Анна почти передумала полностью менять личность. Это сильно отличалось от регистрации в отелях под вымышленным именем. Но Джордж уже все решил.

— Настоящий паспорт тебе сейчас не раздобыть никаким способом. Твой отец все испортит. Посмотри, сколько всего он уже натворил, и на ровном месте.

Анна пыталась придумать какой-то выход, найти решение. Но Джордж, понизив голос, чтобы дети в соседней комнате не услышали, впился в нее взглядом:

— Я только что украл два миллиона долларов. Теперь у него есть причина забрать детей.

Они встретились со специалистом по фальшивым документам в шумном уличном ресторане. Женщина сидела рядом с молодым человеком, с которым они уже виделись. Она ослепительно улыбнулась. Густые иссиня-черные волосы обрамляли красивое лицо с внимательными черными глазами.

Наша Подруга.

Она сразу приняла информацию о новых личностях, придуманную Джорджем. У нее имелись свои люди в отделе записи актов гражданского состояния, и можно было все оформить задним числом, вставить всю семью в реестр записей о рождении и сделать настоящие паспорта. Лучший «фальшивый» паспорт — это настоящий, выданный государством без его ведома.

— Dá-те ит mês^[17], — сказала она.

Джордж протянул ей конверт с тремя тысячами долларов — половиной гонорара.

Два месяца спустя — представление о времени у нее было своеобразное — она закончила с документами. Все получили паспорта и свидетельства о рождении, а Анна и Джордж — еще и водительские права с карточками избирателя. В один прекрасный день ее человек в посольстве — тот самый хрупкий, добрый на вид мужчина, которого позже забьют до смерти в Рио, — провел их в боковую дверь первого этажа какого-то правительственного здания. Один за другим они обмакнули пальцы в чернила и решили свою судьбу.

Вся семья без проблем миновала пограничный контроль и села в самолет до ЮАР, где планировалось сделать остановку, чтобы замести следы перед Сингапуром. Детей научили отзываться на новые имена и говорить, что они бразильцы. Чтобы отпраздновать это, вся семья разлеглась у бассейна, прихлебывая свежевыжатый ананасовый сок.

Утром Джордж ушел с огромной черной сумкой. Он направился в сингапурскую инвестиционную компанию, которой предстояло перевести краденые деньги из Южной Америки. Вполне законная фирма опустилась до отмывания денег за некоторый процент. Конечно, был шанс, что они заберут деньги и сбегут, но на этот риск пришлось пойти. К счастью, представители компании, в отличие от Джорджа, не были склонны к авантюрам и перевели все деньги за вычетом комиссии.

Джордж вышел на улицу, став богаче на полтора миллиона долларов. Рискованную задачу размещения их в банке он оставил Анне. Она вошла в Международный банк Гонконга в длинной легкой юбке, с ниткой южно-американских бус на запястье и с семьюстами тысячами долларов в сумке. К ней подошел человек в безукоризненном костюме:

— Чем я могу вам помочь?

— Я хотела бы открыть счет и положить на него деньги.

— Разумеется. — Он изобразил короткий поклон. — О какой сумме идет речь?

Она ответила. На мгновение он опешил, но тут же собрался:

— Пожалуйста, пройдемте в кабинет.

Там оказалась машинка для счета купюр. Анна сидела за полированным столом, заполняя бумаги, а ассистент скармливал машинке хрустящие банкноты. Продемонстрировав бразильский паспорт и открыв счет на новое имя, она вернулась на следующий день с остатком суммы. Никто не спросил ее, откуда взялись деньги. Очевидно, к ним часто заходили люди с сумками, полными долларов. Так работали банки для состоятельных клиентов в середине восьмидесятых.

Добившись цели, Джордж решил, что им стоит уехать из города и отправиться на безымянный пляж в Новой Зеландии. Когда самолет взлетел, Джордж, сидевший через проход, затеял с детьми игру в покер, выдав каждому по кучке разнообразных монет со всех континентов. Анна смотрела на них, откинувшись на спинку кресла, и напряжение постепенно отпускало ее.

Они еще не знали, что она беременна.

Появление «третьего», как дети окрестили новичка, стало драмой высшего разряда. Через десять часов мучительных схваток Анна все же убедила Джорджа отказаться от идеи гомеопатических аюрведических домашних родов и мчаться в больницу на полной скорости. Фрэнк и Кьяра присутствовали при рождении третьего, красного и пихающегося. Ребенок сопротивлялся всем попыткам его запеленать.

Плачущий Джордж немедленно взял младенца на руки и не позволил даже его взвесить. Новоиспеченного отца настолько загипнотизировало крошечное личико, так похожее на его собственное, что потом он никогда не пользовался коляской и везде носил младенца на руках.

Итак, двадцать седьмого июля в новозеландской больнице родился здоровый ребенок, которого зарегистрировали под вымышленным именем.

По праву рождения ребенок получал новозеландское гражданство, но родители вписали в свидетельство о рождении бразильские имена, совершив тем самым преступление.

При смене личности самое главное — уничтожить все следы предыдущей. Анна и Джордж очень постарались. Они сожгли настоящие паспорта в металлическом ведре в номере отеля. В результате их ребенку нечего было делать в родных странах родителей, из которых они сбежали. Попытавшись восстановить гражданство любой из стран, девочка стала бы преступницей, и ее наказали бы за длящийся подлог, то есть за то, что родители сделали еще до того, как она появилась на свет. Если фальшивые документы когда-нибудь потеряются, никакого доказательства ее существования больше не будет. «Третий» официально вообще не существовал.

Некоторые люди верят, что характер человека зависит от событий, которые привели к его рождению. Это был ребенок двух преступников, задуманный в панамской тюрьме, зачатый в процессе отмывания краденых денег и выношенный во время побега на другой континент.

Ребенок довольно музыкально гудел во сне, отчаянно пинаясь одной ножкой. Фрэнк и Кьяра сидели рядом, пытаясь гудеть в унисон. Решение об имени было принято четырьмя голосами единогласно: Харбхаджан.

«Песня бога» в переводе с санскрита.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 31 Северная Каролина, 15 лет

Трещины разбегаются по асфальту, как тектонические разломы, и из них пробиваются к свету крошечные травинки. Раньше я этого не замечала, но теперь, сидя на тротуаре перед мотелем, понимаю, что они везде. Стройная колонна муравьев — вероятно, немецкого происхождения — марширует к расщелине.

— Бхаджан! — Мама, похоже, проследила мой извилистый путь из номера и теперь садится рядом.

Это единственный признак ее тревоги — в нашей семье не сидят на тротуарах, это недостойно.

— Значит, во мне нет французской крови. — Я скрещиваю руки на груди.

— Ну… нет. — Она хмурится. — Я наполовину итальянка, наполовину люксембурженка.

Ты говорила, что ты француженка!

— Да, но…

— Это была моя любимая часть истории, мама!

— Извини, дорогая, я не знала…

Мне очень тяжело, но я заставляю себя спросить:

— Получается, у нас проблемы?

— Ну…

— Ты можешь быть со мной откровенна. — Я смотрю в нерешительные глаза матери.

— Да, Бхаджан.

Кажется, она хочет погладить меня по плечу, но передумывает.

Я вдыхаю, выдыхаю, киваю. Все это время я полагала, что Интерпол преследует нас по какой-то дурацкой выдуманной причине. Но мой отец украл у своих клиентов несколько миллионов. Правда, он сделал это, чтобы защитить нас от моего деда.

— Ты очень спокойно все восприняла, — замечает мама.

Я улыбаюсь. Триумф иронии над здравым смыслом.

— Мама, если вы вдруг скажете мне, что мое настоящее имя — Фукияма Нагасаки и мы едем в Токио торговать унициклами, я просто спрошу когда.

Она не смеется, а грустно произносит:

— Я плохая мать!

— Не стоит это так воспринимать. — Раздражение во мне борется с сочувствием. — По крайней мере, я умею приспосабливаться к обстоятельствам.

— Я пыталась поступать правильно…

Взглянув на нее, я чувствую, как боль в груди становится невыносимой, и вскакиваю.

— Либо двигаться вперед, либо выращивать кур у дороги. Да? — Я ухмыляюсь, чтобы скрыть тоску по тем временам.

Мы были вместе, нас покрывала пыль Кашмира. Но вернуться назад нельзя. Надо искать способ выжить. Глядя на ее опущенные плечи, я в ужасе понимаю, что эта задача ляжет на плечи стоящей на парковке мотеля пятнадцатилетней девчонки со ссадиной на колене.

Мы снова пускаемся в путь, останавливаясь только на заправках, неоновые вывески которых манят усталых дальнобойщиков обещаниями кофе и пончиков. Я смотрю на отца, сидящего впереди и считающего деньги. Он украл несколько миллионов долларов. Пахнет бензином. Обычно мне нравится этот запах, но сейчас я стараюсь не дышать. Мне тревожно. Он уверенно распахивает дверцу, выходит, вставляет пистолет шланга в бак уставшей арендованной машины, и тут я понимаю, что всю жизнь видела, как он разбирает деньги… но никогда, как он их считает. Счетчик показывает десять долларов — отец не налил полный бак.

Наша машина оказывается единственной у склада, и мы дерзко паркуемся поперек желтых линий. Потом начинаем разгружать вещи, которые плюхаются на асфальт. Отныне мы путешествуем налегке: по чемодану на человека. Прислонившись к капоту, я смотрю на темнеющий горизонт и слышу, как увозят чемоданы.

— Готова? — Отец возвращается с ключами от машины.

Я медленно и неохотно возвращаюсь в реальность. Смотрю на маму, которая раскладывает чемоданы в бетонной могиле на уровне земли.

— Поехали! — Он жестом велит мне садиться.

— Она еще не закончила. — Я верчу головой, пытаясь снять напряжение с шеи.

— Оставим ее здесь.

— Что? — Я замираю.

— Садись в машину. На этом этапе она — помеха. Ты уже достаточно взрослая, чтобы справиться без нее.

Я в ужасе смотрю на него. Он так спокоен, будто предлагает пойти в ресторан.

— Ты же шутишь? — Я неуверенно улыбаюсь.

— Прекрати проявлять слабость. Ей на тебя плевать, она занята своими собственными переживаниями. Это серьезно.

— Ей на меня не плевать, она…

— Знаешь, что она сказала, когда я велел ей собраться и выполнять материнские обязанности? Она сказала: «Бхаджан не нужен кто-то вроде меня. Она сильная». — Он словно ударил меня. — Ты слабая, Харбхаджан, или храбрая? Придется решать.

Когда Фрэнк называл меня сильной, это мне льстило. Но сейчас я понимаю, что эти слова значат на самом деле. Они не комплимент и даже не констатация факта — это оправдание, способ заставить меня решать все самостоятельно. Я никогда не ломалась, потому что считала, что они не справятся с дополнительным стрессом. Но теперь я вдруг задаюсь вопросом: они расходятся, потому что знают, что я сама никуда не уйду?

Звук опускающейся металлической двери меня пугает. Мама доверчиво стоит к нам спиной.

— В машину!

— Нет. — Я почти смущена. Почему мне вообще приходится это объяснять? — Она моя мать.

Что-то жуткое, похожее на изумление, мелькает в его лице.

— Ладно. — Он пожимает плечами.

Я не могу отвести от него глаз. Моя рука лежит на все еще теплом капоте, будто ищет поддержки. Это действительно тот же самый человек — хороший человек, — который искал религию, основанную на истине, и назвал дочь в честь той жизни, которую надеялся вести?

Дверцы хлопают трижды: папа садится за руль, мама на пассажирское сиденье, а я назад. Теперь у меня есть еще одна причина молчать.

Все пропало. У нас остались последние несколько долларов, мы живем на парковке супермаркета в арендованной машине, которую давно должны были сдать. Три человека и Тигра в пятиместной «тойоте». Металлические стенки сжимаются вокруг нас. Уже шестнадцать дней я сплю, свернувшись на заднем сиденье, и жду, когда наступит рассвет.

Как только открывается «Сейфуэй», я захожу внутрь, надеясь помыться в туалете, и вдруг чувствую собственный запах — я пахну, как бездомная. Мне страшно взглянуть на себя в зеркало, и все, чего я хочу, — сорвать с себя одежду, встать под горячую воду и драить свою кожу, пока она не станет грубой, пока последние две недели не исчезнут в канализации. Вместо этого я наклоняюсь над раковиной и пытаюсь помыть хотя бы подмышки. Открывается дверь, и заходит покупательница. Она подозрительно смотрит на меня. Я быстро отхожу в сторону, и лицо женщины кривится в гримасе отвращения.

Мы бездомные всего пару недель, а я уже чувствую, что мое выживание зависит от настроения и милосердия других людей. Отдадут ли нам залежавшуюся пиццу, которую должны были просто выбросить перед закрытием? Закроют ли глаза на машину, припаркованную ночью у супермаркета, или станут будить нас каждые несколько часов, заставляя переезжать с места на место.

Я ужасно бледная, только на щеках красные пятна от непонятного жара. У мамы под глазами огромные синяки от бессонницы. Я не верю, что это происходит с нами. Да, это высокомерие, но как это могло случиться? Мы же умные! Мы убежали от всех спецслужб в мире. Как папа мог быть таким беспечным, чтобы не позаботиться о деньгах?

Такая мелочь! Но именно мелочи, именно простые ошибки тебя подводят…

Ночью, умирая от духоты, я вспоминаю сшитые на заказ смокинги, купленные за наличные лимузины, особняки, моих частных тренеров. Вина и тревога выкручивают все тело. Мы жили одним днем, а теперь сидим на парковках, убивая время, и еле выживаем. Мама и папа пытаются вспомнить, кто смог бы нам помочь. Но если ты в течение многих лет мастерски заметаешь следы, вокруг тебя образуется пустыня. Ты бросаешь людей — и они забывают о тебе.

У нас осталось только два слитка золота. Их придется продать. Мама и папа отправились на встречу с дилером, но я на это не способна. Я перехожу шоссе под злобное гудение машин. На плече у меня болтается рюкзак. Наконец я оказываюсь перед элегантным отелем. Сделав глубокий вдох, я вхожу внутрь. Клерки за стойкой регистрации смотрят на меня, но я целеустремленно иду к лифту. Я выросла в отелях, их планировка впечаталась в мой мозг.

На этаже с бассейном я оглядываюсь и быстро вылезаю из летнего платья, остаюсь в бикини и сандалиях. Стеклянная дверь в бассейн закрыта, внутри лениво плавает парочка, порой останавливаясь, чтобы поцеловаться. Идеально.

Я дергаю дверь и, когда они смотрят на меня, виновато улыбаюсь, показывая жестами, что забыла ключ. Парень вылезает из бассейна и вежливо открывает для меня дверь. С него во все стороны летят брызги. Наконец-то! Из рюкзака я достаю шампунь и моюсь, моюсь в душе у бассейна, пока не оказываюсь совершенно чистой и измученной. В туалете я переодеваюсь в чистые шорты и топик, а на обратном пути краду из конференц-зала два печенья.

Волосы медленно сохнут в кондиционированном воздухе торгового центра, печенье ненадолго заполняет пустоту в желудке. Но я не теряю бдительности. Проходя мимо ярко освещенных магазинов, я замечаю, что какая-то женщина внимательно на меня смотрит. Она что, коп? Но никто не может знать, где мы, — где-то в Каролине, на полпути между Макдоналдсом и дорогой. Наверное, дело в том, что я странная: неухоженная, не улыбаюсь, как другие девчонки, унылая и тощая. Минималистичная версия подростка.

Женщина направляется ко мне: ей за сорок, она одета в черное. Я напрягаюсь и готовлюсь сорваться с места, но она подходит и произносит семь слов:

— Вы никогда не думали о карьере модели?

Я жду родителей у ломбарда. Звенит колокольчик, и я медленно поднимаю взгляд. Мама и папа выглядят усталыми и потерянными. Их брак, каким бы он ни был, давно уже мертв, но теперь это стало очевидно. Обручальные кольца родителей — наш последний золотой запас, на продажу которого я не в силах была смотреть, — уже лежат в грязной витрине. Необычные, украшенные самородками, которые нашла мама. Их смех у ручья, звеневший, как холодная чистая вода…

Втроем мы идем по грязной улице. Теперь их связывает только трагедия. Трагедия и я. Когда я обнимаю маму, чувствую, как она дрожит. Но в мыслях я уже за сотни миль отсюда. Услышав те семь слов, я представила не роскошь, дизайнерские шмотки или вспышки камер. Я увидела лазейку, пусть и крошечную. «Вы никогда не думали о карьере модели?» Кажется, я нашла способ вытащить нас.

Глава 32 Нью-Йорк, 16 лет

Глава отдела «Новые лица прима моделс» тяжело поднимается из-за огромного стола для переговоров. За ее спиной в окнах маячит силуэт Манхэттена. Мы все подаемся вперед, нависая над идеально отполированной поверхностью. Девять лиц, отобранных из тысяч. Нам всем от четырнадцати до семнадцати — счастливчики.

Глядя на ее лицо, я думаю, почему так часто юными девушками командуют злые разочарованные в жизни женщины. Она изучает нас, как изучала бы залежалый бургер из фастфуда: с отвращением и осознанием того, что его все равно придется съесть.

— Вам нужно запомнить ровно одну вещь…

Мы смотрим на нее, ожидая продолжения.

— Нам, — она поднимает палец, — плевать на вас. Как и всем в этом городе.

Одна из четырнадцатилеток резко втягивает ртом воздух. Я щурюсь, а начальница делает контрольный выстрел:

— Все хотят быть на вашем месте. Не забывайте, что мир полон прекрасных девушек, и любой из вас найдется замена.

Заполненный людьми автобус отъезжает от дешевого мотеля в Нью-Джерси и направляется по указателям к Манхэттену. Глаза у меня подведены серым, на мне юбка выше колен. Я внимательно изучаю новенькую идентификационную карточку штата Северная Каролина, поблескивающую на ярком свету, — моя новая личность. Неплохая, за тридцать-то баксов, которые я заплатила тощему парню в фотомастерской. Я объездила весь мир, а без фотомастерской никуда не деться. Вспышка камеры — и я впервые вижу рядом со своей фотографией имя — Шерил Даймонд. Такая грубая подделка обманет разве что охранника и позволит мне пробраться на кастинг, но больше мне ничего и не надо.

Ради этого шанса родители отдали мне все, что у нас осталось, — около трехсот долларов. Я не хочу думать о них — они оказались в Северной Каролине без единого цента, и папа затеял какую-то мутную сделку. Теперь я не интересуюсь его мелкими аферами, потому что мне стыдно от того, как низко он пал.

Папа был создан для Дикого Запада восьмидесятых-девяностых годов, когда ослепительной идеи и способности убедить в ней людей вполне хватало. В современном мире с его осторожными въедливыми инвесторами и компьютерными проверками у него ничего не получится. Я это знаю. Мама пыталась спорить с отцом, противясь тому, чтобы я ехала в Нью-Йорк одна. Она делала это отчаяннее, чем за все эти годы. Но я не вмешивалась. Мне плевать, что она права и что модельный бизнес грязный. Я не сомневалась, что, когда они сойдутся лицом к лицу, она обязательно проиграет.

Разглядывая карточку, я напоминаю себе, что этого и хотела — возможности начать все с начала и заработать достаточно, чтобы семья была в безопасности. Но каждый раз, глядя на выбранное имя, я вспоминаю обо всем, что случилось, когда меня звали Кристал. Не знаю, плохо ли это, но, где бы я ни оказывалась, мой мозг все равно находит дорогу назад… к последней встрече с братом. Я снова и снова спрашиваю себя, как бы поступила, зная, что мы больше не увидимся? Что бы я сделала?

Я помню это мгновение невероятно четко: Огайо, шумная толпа, звучит музыка Вивальди для произвольной программы, я стою босыми ногами на холодном бетоне. Фрэнк рядом. Это мгновение растягивается, и в памяти всплывает весь этот день. Тот, когда я отступила и позволила другим решать, потому что боялась, что на меня станут кричать, боялась того, что подумают люди. Я все еще вижу брата, его грустную улыбку и последние слова: «До встречи, Бхаджан».

Впереди вырастает черно-белый силуэт Манхэттена, и тело словно пронзает электрический заряд. Он был здесь, в этом городе, всего несколько лет назад, пытался сделать то же самое, что сейчас пытаюсь сделать я. Вчера я даже прошла мимо того агентства, где работал Фрэнк. За блестящими стеклянными стенами были видны сотрудники, занятые переговорами по телефону. Я всматривалась в них, словно ожидая увидеть его.

Сжав в руке карточку, я смотрю в пыльное окно автобуса и даю обещание городу, в котором все считается возможным: я больше не отойду в сторону и не стану смотреть, как решения принимают другие.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как глава отдела «Новых лиц» продекларировала, что всем на нас плевать, и я начинаю понимать, что она имела в виду. Ежедневная череда кастингов сводится к постоянной беготне вверх и вниз по лестницам и бесконечному выслушиванию заявлений, что я недостаточно хороша. Тем, кто смотрит на нас со стороны — длиннющие ноги, портфолио под мышкой, — может показаться, что мы всего добились. Но я-то знаю, что эти невероятно красивые девушки близки к отчаянию. А все их улыбки, вся непринужденность нужны только для того, чтобы скрывать ужас.

На каждом кастинге что-то бывает слишком: слишком высокая, слишком маленькая, слишком светловолосая, слишком толстая. То я не должна улыбаться, чтобы не выглядеть чрезмерно юной, то не должна быть серьезной, чтобы не казаться старше, чем есть. Невозможно понять, что нужно изменить и что станет проблемой завтра. Ясно только одно: всякий раз их что-то разочаровывает во мне — или во всех нас.

Но, знаете, они пожалеют, что так со мной обращались. «Они меня вспомнят, — говорю я себе в номере мотеля, заливая чуть теплой водой лапшу быстрого приготовления. — Вспомнят и скажут, что надо было вести себя по-другому». Пластиковой ложкой я пытаюсь размять слипшуюся массу. Дохлый номер.

Тигра смотрит на меня с кровати, и я поднимаю плечо, криво улыбаясь. Я не знаю, почему я это делаю, почему скрываю от кота, как все плохо. Если бы он знал, что завтра надо платить за жилье, знал, что у нас нет денег, видел бы тетку за стойкой регистрации. Выглядит она так, будто мечтает вышвырнуть нас на обочину. Мама и папа звонят каждый вечер, и я скрываю худшее от них. Иначе они примчатся сюда, потратив последние деньги и наплевав на сделку, которую папа старается заключить, — в результате все станет еще хуже.

Так что когда меня зовут на кастинг, я крашу глаза в ванной, выхожу и иду через дорогу, вдоль которой стоят молоденькие проститутки. Дожидаясь автобуса в город, я смотрю на них, и меня каждый раз поражает, как много между нами общего.

Пока меня одевают или раздевают в очередном небоскребе, отстраненно разглядывают, обсуждая мое тело, я заставляю себя думать о Тигре. Это единственное хорошее, что есть в моей жизни. Забавно, что кот помогает мне пережить день, но я считаю часы до момента, когда открою вечером замызганную дверь мотеля и увижу что-то настоящее. Я должна уже привыкнуть к критическому настрою агентов, но мне все еще больно. Минимум дважды в день хочется спрятаться или разрыдаться, как будто мне шесть лет. Единственное, чему я научилась за последние годы, — превращать боль в топливо для амбиций.

— Пройдись!

Цокая шпильками, я иду по подиуму, как меня учили, и думаю, видна ли решимость в моих глазах. Может, именно ее они ищут. Понять, чего именно хотят эти дизайнеры и редакторы, невероятно сложно, тем более что обычно у них самих нет об этом четкого представления. Законодатели мод легко устают, склонны выбрасывать все подряд по любой причине и не способны функционировать без постоянного притока кофе из «Старбакса». Иногда мне кажется, что миллиардной индустрией моды управляют люди с мышлением и темпераментом младенцев, по брови накачанные ксанаксом. Именно им решать, насколько толстым будет считать себя весь мир в этом месяце.

А потом на очередном кастинге, высоко над Манхэттеном, в красивом ателье, кто-то оглядывает меня. Я жажду одобрения. Удивительно, как быстро исчезает налет цивилизованности, если ты голоден, как скоро на поверхность выходит все темное и злое. Я смотрю на манекенщиц и мне хочется заорать, чтобы все эти красивые девушки выметались отсюда. Убирайтесь! Мне эта работа нужна больше, чем вам. Мне нужны деньги! Признание! Способ доказать, что я чего-то стою! Я заслуживаю этого больше, чем вы! Я буду вкалывать, даже умирая от усталости! Просто отдайте мне эту работу. Пожалуйста!

Но я ее не получаю. Через несколько минут я бреду по Тридцать четвертой улице, опустив голову, и злюсь на себя. Наверняка со мной что-то не так. Может, волнистые волосы. Или я недостаточно тощая. Разумеется, работа достанется хорошенькой девочке из Восточной Европы, с ангельским лицом и сладкой улыбкой. Сучка!

Не успеваю я дойти до мотеля и увидеть открытую дверь номера, как на меня накатывают дурные предчувствия. Старая мымра вытащила мой чемодан наружу и победно смотрит на меня. Она что-то говорит, но я не слушаю, бросаюсь вперед, падаю на пол, заглядываю под кровать, распахиваю дверь в туалет.

Пусто!

Тигры нет.

Я стою у дороги. Мне уже снились такие кошмары: меня выгнали, потому что у меня нет денег заплатить за еще одну ночь. Но даже в этих кошмарах он был со мной. Наверняка кот бросился в лесок за мотелем, как только менеджер вломилась в номер. Он научился этому у меня: никогда не доверять незнакомцам.

В следующую ночь начинается лихорадка. Я чувствую это, проснувшись на жестком стуле в кофейне автобусного вокзала. Все тело ноет. На столе стоит почти пустой стакан остывшего чая. Я медленно прихожу в себя и оцениваю ситуацию. Сумка все еще лежит на коленях, ремешок плотно обмотан вокруг руки. Вчера я оставила чемодан в дешевой камере хранения у дороги и провела вечер, разыскивая Тигру. Мне опять не повезло, как и во всем остальном. Единственное безопасное место для ночлега, которое я придумала за два дня, нашлось здесь, в вокзальной кафешке. Я долго смотрю на пакетик «липтона» и пластиковый стол и раз за разом повторяю обещание, которое дала себе в первый день: «Все изменится. Я изменюсь».

Поднявшись, я иду мимо копов, чувствуя их настороженные взгляды, и выхожу в дождливую ночь. Это один из худших районов Нью-Джерси, а я бездомная — у меня нет денег на комнату. Теплый дождь смешивается с потом. Из темных, чуть освещенных вывесками углов за мной следят наркоманы, сутенеры. Только попробуйте, будто говорю я каждым решительным шагом. Только попробуйте!

Я жду автобуса. Выхожу у мотеля и прижимаюсь к дереву. Дождь затекает под рубашку.

— Тигра! — кричу я в темноту, отвожу ветки, царапающие лицо, чувствую запах земли и гнили. — Тигра!

Через час я уже вся горю в лихорадке и вынуждена признать, что поиски бесполезны. Прошло несколько дней. Он может оказаться где угодно. Скорее всего, Тигра погиб. Я сглатываю комок в горле. Мне хочется растерзать эту темноту, эту несправедливость.

Шуршат листья, и я с надеждой поворачиваю голову.

Белка.

Глядя ей вслед, я вытираю лицо и начинаю выбираться из зарослей. Оказавшись на тропинке, я медленно бреду вниз по холму, сунув руки в карманы. Впереди мелькает вывеска забегаловки с бургерами. Я понимаю, насколько я ослабла.

У дороги стоит одинокая проститутка. Только она решилась выйти на шоссе в такую ночь.

Мяу!

Я останавливаюсь, но боюсь смотреть в ту сторону, чтобы не лишиться последней надежды.

Мяу, мяу!

Тигра несется ко мне сквозь кусты, поджимая левую переднюю лапу. На белом носу краснеет царапина. Я падаю на колени прямо в грязь, тяну к нему руки. Льет дождь, мы сидим на тротуаре, и он громко мурлычет. Я касаюсь его лбом, и Тигра довольно вздыхает. Какое-то время мы не двигаемся, а потом инстинкты берут верх. Я вскакиваю и бегу вниз, на удивление быстро и легко. Во мне больше нет усталости. Я должна найти для нас безопасное место.

Гроза набирает силу. Мы подбегаем к огромным воротам камеры хранения, ветер едва не сбивает с ног. Я ввожу код на панели. Лампочка мигает красным. Я снова касаюсь кнопок непослушными пальцами, сосредотачиваясь на каждой цифре. Откройся, пожалуйста!

Ничего. Наверное, замок сломался. Я смотрю в темноту, а потом сажаю Тигру в сумку и пропихиваю ее сквозь решетку. Цепляясь за скользкий металл, я лезу наверх. Почти у самой цели я чуть не срываюсь, но все-таки перетаскиваю себя на другую сторону и падаю, ударившись копчиком. Подняв сумку с Тигрой, я кое-как доползаю до здания.

Внутри сухо и темно, дождь бьет по окнам коридора. В своей ячейке я раздеваюсь догола, с волос ритмично падают капли, надеваю сухую футболку и шорты. Все еще дрожа, я сижу на бетонном полу и обнимаю Тигру. Мы оба больны, покрыты царапинами и измазаны кровью, телефон родителей не работает — наверное, кончились деньги. Конечно, я в ужасе. У меня нет плана, но есть Тигра. Его тепло наполняет меня непонятным счастьем. Ничто еще не кончено. Мы еще повоюем.

Глава 33 Нью-Йорк, 17 лет

Прошло полгода. Я стою у раковины в туалете автобусного терминала Порт-Асорити. Подо мной грохочет метро. Надо двигаться вперед, нельзя пропустить кастинг. Сосредоточься, Бхаджан! Женщина рядом со мной старательно моет руки. Я узнаю в ней наркоманку. Этому я постепенно научилась, и даже могу теперь определить, на каких наркотиках сидят люди.

В последнее время у меня бывает работа — не общенациональные рекламные кампании, конечно, но я уже могу снимать маленькую комнатку в шумном районе Джерси. Каждое утро я просыпаюсь рядом с Тигрой, который лежит на моей подушке. Единственная мебель, которая у нас есть, — это односпальный матрас на полу. Раскинув руки, я касаюсь ими стен. Но для меня это место — настоящий рай. Я теперь осознала, что значит иметь возможность закрыть за собой дверь и запереться.

Разумеется, отопление не работает, поэтому мы спим под горой одеял и зимним пальто, но мои запавшие щеки и торчащие острые ключицы очень нравятся дизайнерам. Одна модель из Москвы как-то сказала со вздохом на кастинге: «Они хотят, чтобы мы худели и худели, пока не начнем умирать».

Как я обнаружила, меня зовут в основном тогда, когда нужна невинная, неиспорченная и несчастная на вид девушка. Я бы рассмеялась над этим, если бы не кашляла. Очередной приступ сотрясает все тело, во рту становится непривычно горячо, и я хватаюсь за край длинной столешницы. Наклонившись, сплевываю в раковину и замираю: в белой раковине алеет кровь.

— Детка, да ты кровью кашляешь. — Женщина рядом со мной качает головой. — Поганый признак, уж я-то знаю.

Я смотрю на нее в зеркало и вижу, что устало улыбаюсь, а зубы у меня измазаны красным. Когда тебя жалеет героиновая наркоманка, приходится признать, что все идет не совсем так, как ты планировал.

Я решила, что важнее всего сохранять бодрый и довольный вид. Когда звонят родители, я скрываю одиночество, которое все усиливается по мере появления рождественских украшений и толп, спешащих на праздничный шопинг. Я ненавижу эти улыбающиеся семьи, которые загораживают мне дорогу своими огромными пакетами с подарками. Я бы предпочла, чтобы мне не тыкали в лицо моим одиночеством. Пусть оно лучше прячется где-нибудь у меня в голове, непризнанное и никем не замечаемое, как дитя незаконной любви в девятнадцатом веке.

К началу весны я привыкаю ко всему: к одиночеству, к городу, к подиумам, к голоду. Когда ко мне приезжают родители, поначалу мне становится легче, но затем я вспоминаю, что не скучала. Мне ужасно не хочется смотреть, как отец медленно ломает мать, унижая ее до такой степени, что она почти перестает разговаривать, даже со мной. Каждое утро я ухожу из собственной квартиры все раньше, пытаясь сбежать от их удушающего присутствия и при этом мечтая свернуться рядом с ними в комочек и забыть обо всем на свете.

К счастью, с переменой погоды бронхит почти проходит, но я заставляю себя оставаться такой же худой, как в самый разгар болезни. Я не могу давать повод для увольнения. Глава агентства порой появляется в самые неожиданные моменты с сантиметром в руках, и если уж у тебя раньше была такая тонкая талия… В общем, в модельной индустрии нет пути назад. У меня сейчас больше работы и больше денег, но я хочу есть, как никогда в жизни.

Днем папа иногда приезжает в город между моими кастингами и пытается меня подбодрить, заверяя, что эти придурки вообще не понимают, чего хотят. Мы идем по улице, его уверенность притягивает взгляды. Вдруг ниоткуда приходит волна слабости и накрывает с головой. Прислонившись к изрисованной стене, я жду, когда мир перестанет вращаться передо мной.

— Что такое? — Испугавшись, он ведет меня к каменным ступеням какого-то здания. Я неловко сажусь, ноги у меня дрожат. — Рассказывай.

— Я есть хочу… — признаюсь я, прячу лицо в ладони и плачу.

Мы заходим в крошечное кафе и садимся рядом, как когда-то сидели, когда завтракали вместе. Чувство потери стало еще сильнее, потому что сейчас я ощущаю себя невероятно старой. Передо мной появляется большой стакан молока и кусок черничного пирога. Папа обнимает меня за плечи.

— Что я могу для тебя сделать? — просто спрашивает он, и я отвожу взгляд, чувствуя, что мне сложно дышать.

Мне нужно так много, что это почти невозможно. Этот список не имеет начала.

— Я так устала…

— Тебе не нужно этим заниматься. Бросай модельный бизнес. Я о тебе позабочусь. Можешь вообще ничего не делать до конца своих дней.

Я неуверенно начинаю есть. Пустой желудок с благодарным урчанием оживает, черничная начинка прилипает к нёбу. Его слова успокаивают меня, и я позволяю себе расслабиться. Но я не могу бросить свою работу — и теперь я в этом уверена. Я больше не доверяю ему — он не сможет нас вытащить. И все-таки мне нужна его поддержка. Вокруг по-прежнему царит жуткий хаос, нас преследуют, и, чтобы обезопасить себя, приходится покупать новые документы. Мне нужны его контакты в преступном мире, которые он так хорошо умеет находить и поддерживать. Мне нужен он сам. Я просто должна найти способ добывать деньги.

Ощущение отчаянной спешки возвращается, но я пытаюсь задержаться в этом моменте. Я медленно принимаюсь за второй кусок пирога и закрываю глаза. Когда я окажусь одна и снова стану отвоевывать каждый дюйм, это воспоминание — его теплая рука на моих усталых плечах — поможет мне.

Я не представляю, что должна делать, так что делаю то, что положено, что предлагает агентство. Хожу на все кастинги, пораньше прихожу на любую работу, а когда заканчивается день, начинается другая работа. Важно, чтобы тебя видели, важно светиться. Никогда не знаешь, кого повстречаешь, кто заметит тебя.

Одно время я не понимала, почему днем двери дорогих заведений для нас закрыты, а как только темнеет, бархатные веревки, перегораживающие вход, сами падают. Днем я не всегда могу позволить себе сэндвич, но вечером лучшие рестораны и самые роскошные клубы платят, чтобы заполучить нас. Бизнес охотников за моделями — людей, которым платят за то, чтобы они приводили нас человек по пять или больше, процветает. Большинство моделей такие же новички, как и я, и это радует. Наконец приятно обрести какую-то власть, запрыгнуть в «кадиллак» очередного охотника, касаться голыми ногами других девиц, входить туда, куда мы хотим. Ни одной из нас нет восемнадцати, все в коротких юбках, на шпильках, и мы улыбаемся охране.

Пока полиция не устраивает облаву на несовершеннолетних в клубах, и я не понимаю, что за роль мы на самом деле играем. Что мы здесь делаем, когда стоим и надеемся, что нас кто-нибудь заметит и пригласит на работу.

Владельцы лучших клубов объединяются и делают в прессе заявления, что перестанут пускать подростков. Нас, правда, все равно проводят через задний вход в вип-зону и следят, чтобы у нас было бесплатное шампанское, бесплатная водка и все остальное. Столик в их клубе стоит несколько тысяч, и у богатых мужчин должны быть причины за него платить. Я только один раз была на шоу «Си Уолд»^[18], но мне ясно, что без приманки здесь никто работать не станет. Самые могущественные мужчины Нью-Йорка ведут себя как касатка Шаму, а мы служим для них анчоусами.

Я надеюсь, что сегодня все будет по-другому. Моя подруга Елена раздобыла приглашение на ужин — такой, где собираются по-настоящему влиятельные люди, а не только шестнадцатилетние модели и стареющие миллионеры. Я называю ее подругой, но мы, скорее, союзницы поневоле. Русская девушка, хорошо знающая жизнь, понимает, что две блондинки попадут туда, куда одну могут не пустить.

Я вхожу в дверь квартиры-пентхауса, напоминающей картинку из журнала. Все ведут себя идеально, все одеты в асимметричные черные платья, многие в очках, которые не имеют никакого отношения к коррекции зрения. Единственный незапланированный элемент — кудрявый маленький мальчик, который уверенно лавирует между взрослыми.

Елена ловит мой взгляд и незаметно подмигивает. Она чувствует, какие знакомства можно здесь завести, а я пытаюсь хотя бы не поскользнуться на дизайнерском ковре. Каким-то образом я завожу разговор с парнем в костюме примерно за пять тысяч долларов и его дружком, который видел все на свете фильмы, но не читал ни одной книги.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, — добродушно усмехается Ник-в-костюме. — Здесь не будетлегкой жизни, к которой ты привыкла.

Наверное, я выгляжу озадаченной, потому что он продолжает, постепенно распаляясь:

— Ты вся такая сладенькая и невинная, сразу видно, что еще жизни не нюхала. Ну готовься, этот город сожрет тебя живьем.

Да, такова чарующая ложь модельного бизнеса. Ты думаешь, что в этих ярких огнях замечают тебя саму, но на самом деле ты — чистый холст, на который другие люди проецируют свои фантазии.

Ник что-то еще говорит, а я уже смотрю на мужчину, стоящего в другом конце комнаты. На вид он крепкий, со спокойными глазами, и он точно не хочет ни на кого произвести впечатление. Меня к нему тянет.

Ник спрашивает, какие у меня планы на остаток вечера. Очень по-нью-йоркски: оскорбить кого-нибудь, а потом пригласить выпить. Мне хочется его ударить.

Сбежав на пустую, открытую всем ветрам террасу, я кладу руки на каменные перила. Оглянувшись, замечаю Елену, окруженную восторженными поклонниками. Я отворачиваюсь и смотрю вниз, на огни фар проносящихся мимо машин.

— Ты просто разыгрываешь недотрогу, — раздается голос за спиной.

Кто-то хватает меня за руку, разворачивает — и я вижу Ника. Не успеваю я среагировать, а он уже прижимается губами к моим губам. Мне тяжело дышать, я теряю равновесие, чуть не заваливаюсь вниз. Он прижимает меня к перилам, но я умудряюсь снова найти опору и вывернуться. Я бросаюсь в комнату, а из нее — в коридор. Нащупываю дверную ручку, дергаю ее и… вваливаюсь в спальню.

Уверенный в себе мужчина, который привлек мое внимание, полулежит на подушках и читает книгу с картинками кудрявому мальчику. Наверное, это его квартира и его ребенок. Я замираю. Он поворачивается ко мне — лицо у него красивое, смуглое, — и мы смотрим друг на друга. Постепенно я осознаю, что он видит, и у меня сжимается желудок. Он продолжает обнимать мальчика за плечи, будто защищая его от неизвестной девицы на шпильках, с глазами в черной подводке.

— Простите, — неловко извиняюсь я. — Мне нужна была ванная.

— Последняя дверь слева, — рассеянно говорит он и возвращается к книге.

Я тащусь по коридору на слишком высоких каблуках и запираю за собой дверь в ванную. Жидким мылом я смываю макияж. Пена лавандового цвета исчезает в сливе. Лицо становится моложе, и меня уже сложно назвать соблазнительной. Ясные глаза без всяких стрелок, веснушки на носу и прыщ на лбу. Теперь я просто девчонка с усталыми глазами и покрасневшей от растирания полотенцем кожей. Так я себе нравлюсь гораздо больше.

На мне уже шлепанцы, и я быстро шагаю по улице. Туфли лежат в сумке. Я прохожу мимо знакомых клубов, где торгуют молодыми телами. Изнутри доносится низкий гул, снаружи змеятся очереди. Люди внутри дышат почти лишенным кислорода воздухом и думают, что они лучше других. Это ад, и, чтобы попасть в него, надо отстоять перед входом часа три.

Я думала, если уйду из этих клубов и попаду на достойные вечеринки, смогу в них вписаться. Но это те же самые клубы. Отчаяние сдавливает грудь, оно куда реальнее огней на улице. Только оказавшись в почти пустом автобусе, идущем в Джерси, я даю волю слезам и понимаю, что это был мой первый поцелуй.

Я плачу, пока автобус мчится по бесконечному туннелю.

Когда я ношусь с одной встречи на другую или выхаживаю по подиуму в свете прожекторов, гораздо проще представлять, что я на верном пути. Но теперь, сжавшись на потертом сиденье, я не могу делать вид, что реальность не существует. Меня как будто наказали за какую-то ошибку, и я не могу понять — за какую. Что я сделала?

Автобус кружит по знакомым улицам, я смотрю в окно, ничего толком не видя. Постепенно в голове начинает оживать воспоминание. Прошло уже больше десяти лет, но оно невероятно четкое, как фотография. Девочка и ее отец сидят на диване у огромного окна, а напротив светится Сиднейский оперный театр. Наши лица освещены мерцающим экраном телевизора, на котором мелькают котировки, и я со страхом спрашиваю, можем ли мы остаться в Австралии, всегда ли жизнь будет такой. Тринадцать лет назад он сделал глоток чая и сказал, что, как бы страшно мне ни было, я должна всегда поступать смело. И никогда нельзя действовать с позиции страха.

Но именно этим я сейчас и занимаюсь. Больше года я пытаюсь освоиться в модельном бизнесе. Я играю по правилам других людей, делаю то, что мне говорят, надеюсь получить награду за хорошую работу. «Думай, Бхаджан, — приказываю я себе. — Делай то, чему тебя учили. Отступи. Отступи и поднимись. Отойди на такое расстояние, чтобы Нью-Йорк стал не больше города из лего. И ты увидишь».

Если смотреть правде в глаза, я не красивее остальных девушек, которых тоже выбрали для этой работы. Думаю, большинство интереснее меня. Почему же я должна бегать, надеясь, что меня заметят, делать то же самое, что сотни других, и ожидать лучшего результата? Я разыгрывала только одну карту: внешность. А теперь расстраиваюсь, что люди не видят ничего, кроме внешности.

Когда я выхожу из автобуса, мои ноги все еще дрожат, и я хмурюсь от мысли, которая постепенно начинает вырисовываться. Дома я открываю окно, чтобы вылезти наружу. Слезы уже высохли. Мы с Тигрой сидим на ржавой пожарной лестнице, подстелив сложенное одеяло. Я смотрю туда, где светили бы звезды, если бы не городские огни. Кот осторожно залезает ко мне на колени, стараясь не поцарапать, и устраивается так, чтобы я могла положить руку на мягкий белый живот.

У меня ушло семнадцать лет, чтобы понять, что меня гложет, что жжет изнутри. Дело совершенно не в том, что я не такая, как все, что я куда-то не вписываюсь. Я этим вполне довольна. По-настоящему меня бесит то, что никто не понимает, насколько я другая! Меня считают молоденькой дурой, телом, которое можно одевать и раздевать как манекен. Но они не правы — насчет меня и остальных моделей, которых я встречаю на кастингах. Мы подростки, пытающиеся выживать в мире, который пугает многих взрослых, в индустрии, не имеющей правил. Ни у кого из нас нет страховки, зарплаты или запасного плана. Но у нас есть история, которую стоит выслушать.

Вот только никто еще не пытался ее рассказать.

— Мне сегодня было откровение, Тигра, — сообщаю я. Он зевает, и я улыбаюсь при виде его мордочки. — Правда! — Я чешу его за ушами, а он щурится. — Вот теперь ты слушаешь. С этого момента у нас с тобой начинается новый виток карьеры.

Из бара на углу доносится рэп, а я гадаю, сколько еще времени мы будем сидеть вот так, вдвоем, у нашего окна, я — всматриваясь в темноту, Тигра — глядя на меня сонными глазами. Сколько еще нам суждено мечтать на пожарной лестнице.

Глава 34 Нью-Йорк, 21 год

— Добро пожаловать на «Доброе утро, Америка»! Шерил Даймонд приехала в Нью-Йорк вслед за своей мечтой и за шесть коротких лет стала одним из самых заметных лиц в модельном бизнесе!

У меня живот не торчит?

— Издательство «Саймон и Шустер» только что опубликовало ее книгу «Модель».

Нас окружают камеры. Студия, где стоят только два стула, кажется слишком большой. Полагаю, что я должна теперь чувствовать что-то особенное, но все происходящее кажется совершенно нереальным. Оттого что я так много времени провела в изоляции, большое количество людей вокруг сбивает с толку.

Прошло четыре года с тех пор, как мы с Тигрой сидели на пожарной лестнице. Четыре года без вечеринок и друзей. Я вспоминаю, как писала по ночам, звонила литературным агентам и получала отказы. Никто не верил, что мой проект заслуживает внимания. Никто из тех, кто спрашивал, чем я занимаюсь, сидя с блокнотом в «Старбаксе» между съемками и кастингами. Кроме двоих. Несмотря на все, что нам пришлось пережить и оставить в прошлом, в одном мои родители не изменились: они в меня верят. Мама перепечатывала всю мою писанину из блокнотов, папа прочесывал списки лучших литературных агентов Нью-Йорка.

В телестудии меня охватывает странное ощущение невесомости. Одна из камер поворачивается ко мне, и тут мне становится страшно — за мгновение до того, как все станет реальностью.

— Добро пожаловать, Шерил!

— Спасибо. — Свет ослепляет, но я помню, зачем я здесь.

Все смотрят на моделей, но никто их не видит. Преодолевая нервозность, я улыбаюсь — и улыбка выходит искренней. Это все ради нас — тех, кого должны были сожрать заживо.

Закончив интервью, я выхожу на утреннюю Таймс-сквер и ковыляю по ней на высоких каблуках. Я опять чего-то боюсь. Почему всегда так происходит: когда камеры выключаются и мне не нужно больше двигаться вперед, во мне поселяется тревога? Она всегда где-то рядом, и поэтому я так загоняю себя. Я не хочу, как отец, бросать все на произвол судьбы, принимать что-то как должное. Нам нужны деньги и безопасность. И мне нужно заработать еще больше денег. Нужно!

Сумма, которая может нам помочь, меня пугает. Но это единственное решение. Я должна купить новые паспорта, поскольку в Вирджинии Кьяра нас выдала. С каждым годом проверки становятся все строже и жить без нормального документа уже почти невозможно. Это очень важно. Еще нам нужны номера социального страхования. Я отлично уклоняюсь от неудобных вопросов, но очень боюсь, что меня найдут. Чтобы получить деньги за книгу, мне пришлось открыть компанию через знакомого. Деньги мои, но счет принадлежит кому-то другому. Когда я снимаю их через банкоматы, понимаю, что совершенно не контролирую свои финансы. В любой момент их могут перевести на другой счет, и я ничего не смогу сделать. Жизнь вне закона казалась веселой, пока я была ребенком, но теперь я понимаю, что это лишает меня всяких прав.

Нельзя полагаться на жалкие тридцатидолларовые подделки вроде той, что я купила несколько лет назад по пути в Нью-Йорк. Хорошие фальшивые документы, с которыми можно нормально жить, за последние годы подорожали впятеро. Тридцать тысяч на меня и родителей. Потом мне нужно заработать достаточно денег, чтобы снять родителям разные квартиры и спасти маму от постоянного унижения и разговоров о том, какая она глупая и бесполезная. Мы живем все вместе на Манхэттене, и я вынуждена наблюдать их ссоры каждый день, и это становится невыносимым. Неудивительно, что теперь она почти всегда молчит. Часто меня охватывает негодование: почему она не сопротивляется? Эта женщина бросила вызов судьбе, сражалась, чтобы стать свободной. Куда делось все ее мужество?

Но после той ночи в мои тринадцать лет, когда мы приехали в темный дом, она уже никогда не была прежней. Я до сих пор слышу ее крик. Мы разговариваем только о ерунде уже почти десять лет. Я должна стать ей ближе, должна приходить к ней в конце дня, чтобы поговорить. Но я обнаружила, что, потратив весь день на улыбки, попытки сказать что-нибудь умное, переделав все дела и строго соблюдая диету, я уже ничего не могу. Мне с трудом удается справиться даже с собой. В своей книге я написала о жизни в модельном бизнесе и о родителях только хорошее, упустив все остальное. То же самое происходит и в моей голове: я не могу столкнуться с правдой и все еще верю, что семья каким-то образом возродится.

С каждой хорошей рецензией на «Модель», с каждым новым интервью страх только увеличивается. А вдруг все, что я так старалась спасти тяжелой работой, снова исчезнет?

От рекламного тура кружится голова. Я раздаю интервью и сразу же назначаю новые. Для вечеринки в честь выхода бронируют «Бунгало 8» — модное местечко, куда раньше меня допускали только в качестве живого аксессуара. На мне дизайнерское платье за двадцать тысяч, рядом стоит модельер, который мне его одолжил. Разглядывая комнату, я понимаю, что знаю только тех, с кем веду дела: моего издателя, журналистов. У меня нет близких друзей — на них не хватало времени; нет парня — на него не хватало доверия. Я не осмелилась пригласить родителей. Скорее всего, папа унизил бы маму на публике, и их жуткое поведение приоткрыло бы для всех мое отвратительное прошлое.

Работая над книгой, я наблюдала за людьми своего возраста: студентами, сидевшими за столиками в кафе. Они болтали и шутили. Тогда мне казалось, что я вырываюсь вперед и чего-то достигаю, пока они впустую тратят время на общение. Теперь, оказавшись в полном одиночестве в окружении людей, я сомневаюсь, что была права.

Через пару дней издатель сообщает по телефону, что они договорились с «Мейсис» на совместную рекламу и устраивают мероприятие. Когда я соглашаюсь, мне рассказывают подробности. Мероприятие состоится в Вирджинии, рядом с округом Колумбия. Повесив трубку, я замираю. Много лет я не была в ставшем мне родным городе — с тех пор, как все развалилось. Я вспоминаю старое правило: никогда не возвращаться. Никогда!

Сидя в поезде, я смотрю, как исчезает вдали Манхэттен, и пытаюсь не вспоминать прошлое. Водитель забирает меня с вокзала в Вашингтоне. Я упорно таращусь в свой телефон, пока мимо проносятся живописные пейзажи. Мне даже не нужно поднимать глаза. Все это намертво записано в моей памяти: закусочная, куда мы с папой ездили завтракать, пиццерия, которую так любил брат… Потом я оказываюсь в том же самом торговом центре «Мейсис», где мы так любили гулять с Сандрой, моей лучшей подругой, и болтать о мальчиках и наших мечтах. С тех пор я стала на шесть дюймов выше, сменила имя, видела себя на афишах, рекламирующих книгу, и невероятно устала. Я будто вернулась с войны, о которой все остальные даже не знали.

Во время выступления меня начинает трясти. Все будто плывет вокруг. Я с трудом собираюсь, заканчиваю говорить и подписываю книги. Ручка дрожит в пальцах. Отдав последнюю книгу, я не вызываю такси, а просто выхожу наружу с застывшей на лице улыбкой. Мне нужен воздух.

Через дорогу светятся окна моего отеля. Измученная, почти загипнотизированная, я иду к нему. Мимо дорогих бутиков «Тайсонс Галери», куда мы с Фрэнком как-то зашли, надев бейсболки козырьком назад. Он ведь был прав: все, что я сделала, все мои отчаянные попытки чего-то достичь, заставить родителей мной гордиться все равно не смогли ничего вернуть. Мимо проносятся машины, от света фар в воздухе остаются размытые янтарные полосы. Я моргаю, чтобы зрение прояснилось.

Опершись рукой о стену отеля, я собираюсь с силами и прохожу через вращающуюся дверь, слабо улыбаясь швейцару. Я выдержу. Нельзя отменять завтрашние интервью. Нужно идти вперед. Нужно.

Закрыв дверь в номер на оба замка, я чувствую, как меня начинает трясти. Я мешком сползаю по стене и сижу на полу, обхватив руками тяжелую горячую голову. Как бы я ни старалась прогнать воспоминания, они здесь, они никуда не деваются. Темный дом, крик матери… Я смотрю в пустую стену и не могу встать. Меня поражает ужасная мысль: что, если мне никогда не удастся избавиться от правды? Что, если я не смогу все время убегать?

Глава 35 Нью-Йорк, 22 года

Прошел почти год. Двенадцать месяцев я провела в спальне, не имея сил пройти несколько футов до гостиной. Я все думала, что это просто вирус, что однажды я проснусь совершенно здоровой, как в детстве. Даже тридцать фунтов, сползшие с моего и без того худого тела, и невозможность спать из-за постоянной боли в желудке не мешали мне считать, что я мгновенно выздоровею.

Но больше я в это не верю. Что бы это ни было, оно атаковало мою нервную систему, заставило истекать кровью изнутри, покрыло ноги синяками и парализовало левую руку. Она бесполезно свисает с перевязи, сделанной из летнего шарфика в цветочек. Того самого, который когда-то плыл за мной по воздуху, пока я стремительно цокала каблуками по горячим тротуарам, высоко подняв подбородок, уворачиваясь от такси и умирая от страха по дороге на очередной кастинг.

Приехав в Вирджинию, я чувствовала себя физически вполне нормально. А теперь не могу пройти несколько шагов, не упав. Никто в издательской или модельной индустрии ничего об этом не знает. Папа считает, что так будет лучше, иначе меня навсегда вычеркнут из списков. Но мы и сами не понимаем, что происходит. Анализы, необходимые для постановки диагноза, стоят астрономических денег. Все отложенные средства, все мои надежды на спасение тают с каждым месяцем моего вынужденного бездействия и с каждым походом к врачу, который говорит, что начать лечение без анализов невозможно. Страховки у нас, разумеется, нет.

Наконец я соглашаюсь с мамой и записываюсь на самый важный анализ — на колоноскопию. Я год лежала в постели, пытаясь держаться и экономить деньги, но я больше не могу жить без лечения. Врач говорит, что сбросит цену вдвое, если я соглашусь обойтись без анестезии. Папа сажает меня в такси и провожает взглядом, стоя на тротуаре. Я слежу за ним в зеркало заднего вида. Он считает эту затею бессмысленной. По его мнению, я просто должна собраться, забыть о болезни и быстро написать еще одну книгу, пока обо мне еще помнят.

Мама, которая сидит рядом со мной на заднем сиденье, осторожно берет меня за руку.

Открыв глаза, слышу незнакомые звуки и чувствую запах спирта и антисептиков.

— Что случилось? — шепчу я.

— Вы упали в обморок, — равнодушно сообщает женщина в белом халате.

Я замечаю, что вокруг моей кровати собралось несколько медсестер. Все, что я помню, — как меня на кресле ввезли в кабинет, как я увидела гигантские аппараты, а потом мне стало очень больно. Вот в чем проблема с анестезией — на самом деле она необходима, как и страховка.

Я все еще дрожу, когда мне называют диагноз: болезнь Крона — тяжелое аутоиммунное расстройство. Если оно не наследственное, то может начаться из-за сильного напряжения и посттравматического стресса. Врачи предупреждают, что с учетом веса, который я потеряла за год без лечения, я рискую умереть от сердечной недостаточности. Это уже слишком. Я отворачиваюсь. Это невозможно! Такого не должно было случиться со мной. У меня нет на это времени! Мне двадцать два года, а они говорят, что лечения не существует!

Лежа у себя в комнате, я размышляю. Это все, что я могу делать без медицинской помощи. И смотрю на свои конечности. Кажется, за всю жизнь я ни разу не обращала внимания на собственное тело. Меня волновало только, на что оно способно: как высоко оно подпрыгнет во времена гимнастики, каких фотографов привлечет в качестве модели. Оно было просто средством, которое приближало мой разум к цели. А теперь, разглядывая скелет, в который оно превратилось, я вынуждена признать, что прожила жизнь, не ценя тело. Я его просто использовала.

Когда я начинаю принимать выписанные мне кортикостероиды, тело их отвергает. Боль в желудке усиливается, а длинные светлые волосы начинают выпадать целыми прядями. Тигра лежит, прижавшись лбом к моей щеке, и иногда разглядывает меня. Я стараюсь не двигаться, потому что меня терзает новый страх: впервые в жизни я боюсь саму себя. Говорят, что аутоиммунные заболевания — это когда организм начинает пожирать себя. Это кажется мне крайней степенью саботажа, как сойти с дистанции посередине забега. Я не понимаю, почему это происходит со мной, с той, кто всегда стремился к финишу. Но сейчас, когда я попала в такую ситуацию… Как можно опередить себя? Как сразиться с собой и выиграть?

Пока мама изучает способы лечения болезни Крона и преподает французский, чтобы немного заработать, я начинаю чувствовать, что папа отдаляется. Поначалу изменения почти незаметны. Но чем больше времени проходит, чем дольше организм отторгает лекарство, тем чаще я это замечаю. Он все еще носит меня на руках в гостиную, чтобы я посмотрела в окно. Все еще утешает. Но ему больше неинтересно. Он никогда не чинил сломанные вещи — просто покупал новые или уезжал. Я говорю себе, что мне это кажется, что я дала волю воображению, а потом замечаю, как он смотрит на меня: со странным недоумением. Он не понимает, что случилось с его чемпионкой.

— Вы можете припомнить, был ли у вас в детстве травматический опыт? — Специалист сочувственно смотрит на меня карими глазами.

Мы с мамой взираем на него через безупречно чистый стол. Самым неожиданным побочным эффектом моей болезни стало то, что мама ожила. Ее изыскания помогли выйти на этого человека, ее ежедневные дежурства в приемной продвинули меня в списке ожидания, рассчитанном на четыре месяца. Она наскребла солидную сумму на оплату его услуг и теперь сидит рядом со мной. Глядя на нее, я снова вижу женщину, которая столько лет назад отказалась признать поражение.

Я должна быть ей благодарна — и должна злиться на отца, который сидит дома на диване, думая, что мы напрасно тратим деньги, потому что мне нужно всего лишь взять себя в руки. Но вместо этого я частенько злюсь на нее. Почему мне пришлось почти умереть, чтобы она заметила, что я жива?

— Хм… — Я пытаюсь выиграть время.

— Шокирующее травматическое событие, — поясняет специалист по болезни Крона. — Что-то, что привело к сильному стрессу.

Какое из событий назвать? Внутри зарождается безумный смех, и я чувствую, что они оба смотрят на меня. Но я только хихикаю, обвиснув в кресле. Куча костей.

— Нет, нет, все хорошо.

Он соединяет пальцы и подается вперед, хмурясь.

— Шерил, вы весите девяносто восемь фунтов, хотя должны весить не менее ста сорока. Вас привезли сюда в кресле. Все не очень хорошо. Расскажите, что вы чувствуете.

Я киваю и, наконец собравшись, отвечаю:

— Мое тело больше не работает. Я не могу ничего делать.

Он смотрит на меня с недоумением. Я начинаю понимать, что не способна выразить свою боль, описать жуткий огонь внутри. У меня просто нет для этого слова. В глубине души я знаю, что, если попрошу помощи, меня сочтут слабой и бросят.

Мне казалось, что я сумела приемлемо ответить на все вопросы врача, но лекарство, которое он мне прописал, — налтрексон в низкой дозировке — часто прописывают солдатам, которые вернулись с войны с посттравматическим стрессовым расстройством. Через две недели я замечаю, что способна без усилий поднять стакан с водой. Потом начинаю понемногу есть.

Совет врача обескураживающе прост: лечения болезни Крона не существует, лучшее, на что можно рассчитывать, — ремиссия. Мне понадобится время, возможно годы, чтобы снова стать сильной, постоянное медицинское наблюдение и жизнь без стрессов. Я не говорю ему, что все три пункта невозможны.

Мама решает, что связь с прошлым и хорошие воспоминания помогут мне, и звонит на какой-то склад в Германии. Это глупо, конечно. Все наши вещи давно утилизировали, мы годами не платили за аренду. Но внезапно все устраивается так, как ей хочется. Это непонятно и бесит, как будто она очнулась и пытается все исправить, когда уже стало слишком поздно. Мама покупает карточку для международных звонков, надеясь, что хозяева склада сохранили наши семейные фото. У нее все получается. Владелец объясняет, что после десяти лет неоплаты они продали с аукциона книги и одежду, но, по невероятному совпадению, несколько фотографий остались лежать в ящике у него в офисе.

— Вы были такой милой семьей, — говорит он и отправляет их нам бесплатно.

Сидя в одиночестве на полу спальни, я вскрываю упаковку и долго смотрю на потертую коробку от обуви. Не знаю, смогу ли я ее хотя бы коснуться. Потом медленно делаю вдох и снимаю крышку.

Коробка полна фотографий, сделанных камерой «Фуджифильм». Конверты пожелтели по краям. Я провожу пальцем по логотипу Foto-Fabrik. До сих пор помню этот адрес в Гейдельберге: маленькое ателье на той же улице, где мы жили, рядом с моей любимой булочной. Я помню, как ходила туда с мамой и жевала яблочный хлеб, пока она сдавала горы пленок. Годы воспоминаний, которые мы не удосужились распечатать.

Я осторожно открываю первый конверт. Цвета невероятно яркие. Где-то в глубине души я ожидала, что при очередном побеге фотографии сожгут или изорвут. Но теперь вижу маленькую девочку: веснушчатый нос измазан кремом от загара, огромная бейсболка, сияющая улыбка. Все имевшиеся у нас фотоальбомы давно потеряны или уничтожены, и я впервые смотрю на свои детские фотографии.

Быстро открыв другой конверт, я перекладываю фотографии непослушными пальцами. Вот родители на большом диване, который у нас был в ЮАР. У папы длинная лохматая борода, мама радостно улыбается. Вот мы с папой на черничной ферме с красными ведрами. Я прижимаюсь к нему, а губы у нас посинели, потому что большую часть добычи мы съели на месте. Потом я вдруг вижу своих брата и сестру — снимок сделан шестнадцать лет назад. Мы втроем в одинаковых футболках с марлинами прыгаем на камеру. Это в Ванкувере после тренировки по плаванию.

К тому моменту, как я вытаскиваю из коробки все конверты и раскладываю их перед собой, дневной свет за окном успевает смениться розовым закатным. На пол выпали какие-то бумажки, но я не обращаю на них внимания. Сложнее всего мне вспомнить одного человека на этих фотографиях, и он сильнее всего меня смущает на них. Это я сама. Черты лица остались почти прежними, я тот же человек, что и этот ребенок. Но каким же далеким он кажется! Держа на ладони снимок, где мне шесть лет, я съеживаюсь от мысли, что мне придется пережить.

Мне приходится закрыть глаза, чтобы удержать слезы. Ранит не болезнь, не боль в теле, а ощущение, что я проиграла. Так или иначе, они все меня бросили. Я очень старалась заслужить их любовь, быть храброй, умной, красивой, бесстрашной. Но у меня не получилось. Это мучает куда сильнее, чем любая физическая боль. Потому что это исходит от людей, которые биологически запрограммированы быть рядом со мной. Что в этой девочке — я ищу глазами свое юное лицо — навлекло на нее все это? Кьяра, о которой я стараюсь вообще не думать. Мама, которая превратилась в обузу. Фрэнк, завоевавший мои любовь и доверие, а потом много раз сделавший то, после чего я поверила, что навеки осквернена. И мой отец. Я вообще не знаю, что о нем думать. Но я все еще его люблю. Он был моим героем. И он воспитал меня на определенных идеях, на индийских мантрах о верности и истине, которые стали основой моей личности. Потеря отца — или хотя бы признание того, что я ему больше не нужна, — будет хуже смерти.

Я тихо плачу, цепляясь пальцами за ковер. Изображения расплываются передо мной. Сливаются лица, места и вещи, которые пришлось бросить. Для чего все это было? Почему отец так с нами обращался, зачем он настраивал нас друг против друга? Он говорил, что причина в том, что нас преследуют мой дед и Интерпол. Но, может, причина была в том, что он украл деньги? Или в том, что гораздо проще заставить семью поступать так, как он хочет, если она живет в постоянном ужасе?

От этой внезапной мысли я вздрагиваю. Сомневаться в папиных действиях нельзя. Но почему нельзя, задаюсь я вопросом. Потому, что мне этого не разрешали? Это предательство! Какое-то время я сижу в замешательстве, а потом смотрю на выцветшие листки бумаги, лежащие на полу. На фоне ярких фотографий они выглядят такими бледными. Я беру их в руки.

Это невозможно!

У меня в руках мое новозеландское свидетельство о рождении и документ о бразильском гражданстве, выданный посольством! Но они же потерялись много лет назад, и их невозможно было восстановить. И вот передо мной единственное реальное доказательство моего существования. Мы все были уверены, что документы пропали во время одного из побегов. Потом я нахожу в коробке бразильские свидетельства о рождении родителей.

Может, мы сможем восстановить бразильские паспорта? Первые, которые сделала Наша Подруга, те, которые можно проверить. Может, нам не придется покупать новые документы? У меня никогда не было права голоса по вопросам паспортов. Я знала только, что это очень дорого и они нам нужны. Но хоть я и не представляю, что делать, я знаю, что эти потертые листочки очень ценны.

Я иду к маминой двери. Тихо стучу и рассказываю ей о своей находке. Только ей.

Глава 36 Нью-Йорк, 22 года

Папа хочет ускорить процесс и купить новый паспорт у Нашей Подруги. Пока один. Для проверки. Прошло больше десяти лет с момента последней покупки. Нам нужно выяснить, остались ли у нее связи для изготовления качественных документов. Он еще не знает, что я нашла старые.

Я сижу на диване и согласно киваю. Звучит вполне логично. Но мы несколько лет тратили мои сбережения на оплату счетов, и денег осталось не так много. Я храню их наличными, разумеется, в потрепанном томике «Папийона» — моей любимой книги. Мы доставали ее, только чтобы купить самое необходимое и еду, оплатить аренду и визиты к врачу, — и теперь осталось около десяти тысяч. Несколько дней назад мы их пересчитывали. Нам придется жить на эти средства, пока я снова не встану на ноги. Отдать их все слишком рискованно… Я ломаю голову, где достать еще денег, но тут мама, молча стоящая у окна, задает вопрос:

— Что это будет за документ?

— Паспорт, естественно, — раздраженно отвечает отец. — Не будь дурой.

— Да. Для Бхаджан, правильно? Она будет первой.

— Нет. Начнем с меня, так безопаснее. Нельзя привлекать к ней внимание.

Глядя на них, я не понимаю, имею ли я право высказаться. Когда мы в прошлый раз покупали документы, я была слишком мала, а потом — слишком занята выживанием. От попыток найти выход из нашей сложной ситуации у меня начинает болеть голова.

Родители долго смотрят друг на друга.

— Документы — наша главная задача. Проверки становятся все тщательнее, скоро мы не сможем прятаться, — говорит отец.

— Главная задача — врачи. Это даже важнее паспорта Бхаджан. — Мама не сдает позиции, но уже начинает теребить край одежды.

Потом она поспешно рассказывает ему о моей находке — о наших документах, которыми он так одержим. Она говорит, что мы все можем пойти в бразильское посольство и получить новые паспорта по этим свидетельствам о рождении.

— Отдай. — Он встает.

Мама смотрит на него, и я вижу, как она испугана. Я начинаю жалеть, что вообще нашла эти бумаги. Надо было сразу ему сказать, чтобы он не расстроился. Почему у меня появились от него секреты? Сейчас это кажется таким глупым. Как игра с огнем.

— Они останутся у меня, — говорит мама. — Мы с папой поражены и смотрим на эту маленькую женщину с выражением одинакового недоверия. — Когда Бхаджан выдадут паспорт, ты получишь все, что угодно. А до этого ничего не будет. — Она уходит к себе и запирает дверь.

Я в это не верю. Она просто не обращает на него внимания, даже когда он начинает кричать и колотить в ее дверь так, что та трясется. Сидя на диване, я обхватываю руками колени и снова чувствую себя ребенком. Мне страшно и слишком плохо, чтобы думать.

Сильнее всего меня удивляет то, что через несколько дней он уступает. Отец никогда раньше этого не делал.

Глава 37 Флорида, 23 года

Все рушится раз и навсегда в маленьком пляжном городке с таким ярким небом, что на него невозможно смотреть, с загорелыми туристами и чередой мотелей, разбросанных по дороге в часе езды к северу от Майами.

Сюда стремятся люди, которые не могут позволить себе Майами-Бич. После всех медицинских расходов среди них оказываемся и мы. Мотель «Старлайт», люкс-апартаменты номер триста один: две спальни, мини-кухня и я посреди холодной войны.

Отпуск был его идеей. Само это слово, такое неуместное в нашей нынешней жизни, дало мне надежду. Он был прав: кажется, это мне и было нужно — море, солнце и немного времени, чтобы прийти в себя. А еще: возможность для всех нас избавиться от стресса.

Но этого не произошло. Он пытался вымотать ее, а мама не отдавала ему документы, даже когда он угрожал или швырял ее на пол мотеля. Она меня предупредила, что отдаст их мне в любой момент, если я попрошу, но я не хочу даже знать, где она их прячет. Прошло меньше недели этого отпуска, когда у меня снова начались внутренние кровотечения. Мне хочется попросить отца дать мне шанс восстановиться. Дать несколько месяцев, просто чтобы вздохнуть спокойно. Но я никогда не смогу этого сказать. Никто никогда не возражает ему.

Мы с мамой вместе гуляем по набережной. Она идет медленно, чтобы я не отставала. И вдруг резко останавливается:

— Тебе нужен иммиграционный адвокат.

Я недоуменно смотрю на нее:

— А я не могу просто пойти в посольство и получить паспорт? — Наивность в собственном голосе меня бесит.

Как мало я знаю о жизни нормальных людей, о том, что нужно, чтобы жить спокойно, не нарушая закона. Я просто таскалась по всему миру за родителями, которые не замечали границ.

— Тебе нужна помощь, чтобы получить паспорт.

— Но тебе тоже нужен паспорт.

— Обо мне забудь.

— Господи, мам…

Она оглядывается, будто проверяет, нет ли «хвоста». Ах да, именно это она и делает: высматривает его.

— Бхаджан, тебе нужен адвокат.

Часа в два ночи я просыпаюсь от кошмара, страх стискивает мне грудь, а потом я вспоминаю, что все это реально. Сквозь занавески проникает свет фонарей, падает полосами на белое одеяло.

Почему я никогда не ставила под сомнение его действия? Я выросла в мире без правил и смысла и поэтому цеплялась за законы отца. Они были моей религией, и я не критиковала их. Я должна была делать только одно: не меняться и хранить верность. Но теперь мне приходится нарушить эти правила. Я медленно сажусь, отбрасываю одеяло, молча, в полутьме двигаюсь к неразобранному чемодану. Поднимаю крышку и ищу среди одежды «Папийон». Открываю на нужной странице и… задыхаюсь. Спокойно! Пролистываю всю книгу, переворачиваю ее вверх ногами.

Ничего нет. Ничего!

Я открываю дверь спальни. Мои ладони мокрые от пота. Я осторожно приближаюсь к кругу света, в котором он читает. Папа откладывает книгу, смотрит на меня.

Очень тихо я спрашиваю:

— Почему ты забрал мои деньги?

— Они в безопасном месте. — Он пожимает плечами. — Когда я получу паспорт, ты получишь их назад. Может быть.

— Я не понимаю.

Он медленно поворачивает голову:

— Чего не понимаешь?

— Ничего. Вообще. — Я отчаянно пытаюсь сглотнуть. — Почему ты так жесток с мамой?

— Замолчи! Следи за тем, что говоришь! — Лицо у него ледяное, тело мощное и напряженное.

Я слишком долго следила за собой, и теперь это все выплескивается: слова вперемешку со слезами. Грудь тяжело вздымается.

— Я никогда не была достаточно хорошей, все, чего я добивалась, было недостаточно хорошо, мы все поступали неправильно. Я так старалась добиться твоей любви…

— У тебя истерика.

— Нет! Почему ты всегда так говоришь, если кто-то повышает голос? Если делает не то, что ты велел? Ты не прав. — Вот и произнесено запретное слово. Но я так зла, что мне плевать.

— Посмотри на себя. — Он кривит губы. — Просто посмотри.

Представлю, как я выгляжу: тощая, словно палка, с красным прыщавым лицом, одета только в огромную футболку и еле держусь на ногах. Но мне не стыдно.

— На себя посмотри, папа. — Я хватаюсь за пустое кресло, чтобы удержаться на ногах. Он встает, но я продолжаю: — Почему все вокруг должны анализировать и менять свое поведение, а ты нет? Никому нельзя на тебя смотреть.

— Заткнись! — Его слова как щелчок бича. — Не смей так разговаривать! Ты с ума сошла и выдумываешь какую-то хрень о прошлом!

— Нет!

Мы оба поворачиваемся. Тонкая фигура мамы темнеет в дверях ее комнаты.

— Не смей называть ее сумасшедшей!

— Вали отсюда! — Его лицо наливается кровью. — Закрой дверь!

— Нет. — Мама не двигается.

Ее присутствие каким-то образом придает мне мужества. Гнев тоже уходит. Остается только один вопрос, ответ на который я хочу узнать.

— Ты меня любишь?

— Что ты несешь?

— Я ничего не несу. Я не сошла с ума.

Я плачу, потому что вижу то, что разбивает мне сердце: жуткую пустоту, полное отсутствие сочувствия ко мне, его дочери, умоляющей о любви.

— После всего, что было, я тебя все еще люблю, папа. Я готова бежать, драться, врать, делать что угодно ради вас обоих. Я не хочу ничего ломать. Я хочу, чтобы мы были семьей. — Я отпускаю кресло, и руки падают вдоль тела. — Хочу только знать, любишь ли ты меня, несмотря ни на что?

Даже во Флориде бывает холодно, если стоять посреди комнаты почти голой. Он хмурится, как будто я задала очень глупый вопрос. Я снова начинаю дышать.

— Разумеется, нет, — отвечает он. — Любовь зависит только от твоих поступков.

Когда я прихожу в себя, голова звенит от удара о стену. Я очень остро чувствую всё: плитка холодит спину, голова лежит у мамы на коленях. Вот они какие, обмороки. Я пытаюсь пошевелить ногами, но, как в детском кошмаре, они еле двигаются, как будто я под водой.

— Ты пытаешься убить нашу дочь?!

Я слышу, как крик отдается во всем ее теле.

— Не подходи!

Отец останавливается посреди комнаты. Я медленно поднимаюсь. Он не будет воспринимать меня всерьез, если я стану лежать на полу, умоляя о чем угодно. Даже о лжи.

— Прекрати. — Теперь он рядом со мной, и я чувствую, что измученная голова сама собой тянется к его плечу.

Я не могу с этим справиться. Нам некуда идти. У меня больше никого нет. Зачем я вообще вышла из комнаты?

— Забудь это все. — Он говорит ровно, и его голос странно успокаивает. — Не драматизируй. Конечно, я тебя люблю. — Слова выходят легко, как будто ему не пришлось к ним готовиться. — Просто забудь.

Через два дня я иду к адвокату.

Офис Энтони не помешало бы покрасить, везде навалены книги и папки, муха устало кружит под потолком, а потом садится ко мне на колено. Я смотрю на нее. Да я на что угодно смотрела бы, лишь бы не видеть взгляда адвоката. Он давно перестал делать заметки. Отложив блокнот, подается вперед:

— Господи, Шерил, вы вообще представляете, насколько сложна ваша ситуация?

Я стискиваю пальцами собственную ногу. Все не может быть так плохо. У меня есть свидетельство о рождении и подтверждение бразильского гражданства. Почему я не могу просто получить нормальный паспорт и жить дальше?

— Я даже не знаю, с чего начать. — Его глаза полны сочувствия. — Бедняжка.

В этом маленьком офисе, расположенном в переулке, — дорогого юриста я не могу себе позволить — мое сердце пытается остановиться. Я упустила что-то важное, пока занималась выживанием?

Он начинает объяснять. Я вне закона во всех странах. Хотя я еще не родилась, когда родители купили первые фальшивые паспорта, и была ребенком, когда они незаконно въехали в США. Но теперь я взрослая. В мои двадцать три мне придется нести за все это ответственность.

— Но я не знала! Я думала…

Я понимаю, что вообще никогда не думала о своем положении с точки зрения закона. Мне казалось, что это меньшая из моих проблем. Папа всегда говорил, что он обо всем позаботится, что мне нужно сосредоточиться на карьере. Я и подумать не могла, что он не всегда будет на моей стороне и что я не захочу вечно убегать.

— Хорошо, давайте подумаем. — Энтони снова раскрывает блокнот.

Потенциальные проблемы кроются везде. Мое новозеландское свидетельство о рождении настоящее, но имена родителей на нем и информация о бразильском гражданстве — нет. Если сейчас, будучи взрослой, я обращусь за паспортом Новой Зеландии или Бразилии, то сознательно использую ложные данные. Если я попрошу о помощи американские власти, меня могут арестовать или депортировать.

— Куда вообще вас можно депортировать? — Он потирает лоб. — У вас нет родной страны.

Папа всегда говорил, что он обеспечивает мою безопасность, пряча меня от закона. В реальности у меня нет никаких прав, зато есть ответственность.

Я обвожу глазами душный маленький офис, пытаясь найти выход.

— Ладно. — Энтони кладет руки на стол ладонями вниз, как будто пытается собраться с мыслями. — Вот что мы сделаем: вместе поедем в бразильское посольство в Майами. Моя жена из Бразилии, так что я знаю португальский. Может быть, она даже поедет с нами. Потом…

— Я не уверена, что смогу заплатить вам по почасовой ставке! — выпаливаю я.

— Заплатите, сколько можете. Сейчас об этом не думайте. — Он возвращает мне мои тридцать долларов — плату за консультацию.

Как-то это странно. По-настоящему ты начинаешь видеть людей, когда тебе больше нечего им дать.

Окна машины открыты, ветер треплет мои волосы, собранные в высокий хвост. Я сижу сзади, вцепившись в сумочку с документами. Короткое летнее платье открывает мои костлявые ноги. Энтони с женой везут меня в бразильское посольство. Чем ближе мы подъезжаем, тем страшнее мне становится. Он говорит, что это мой единственный вариант — попытаться получить бразильский паспорт, хотя мои родители на самом деле не бразильцы. Я хочу прекратить всю эту ложь, но Энтони советует действовать постепенно. Мне нужно какое-то удостоверение личности на случай, если вдруг придется уехать. На случай — я с трудом признаюсь в этом даже самой себе — если мне придется бежать от отца.

— Знаете, что ужаснее всего, — Энтони перекрикивает шум машин, — вы могли получить полную неприкосновенность.

— Что? — Я нагибаюсь вперед.

Его жена ведет машину и хмурится.

— Если бы вы обратились к властям до своего восемнадцатилетия, вы бы автоматически получили право жить и работать в Америке. Вам бы даже не пришлось впутывать родителей.

Я падаю на сиденье, будто он меня ударил.

— Я уверен, что ваш отец это знает. — Он оборачивается: — Мать — вряд ли. Или он запугал ее, и она не рискнула ослушаться. Но у вас была возможность легализоваться.

Жена Энтони высаживает нас у здания с бетонными колоннами и уезжает, помахав на прощание.

Я здесь единственная блондинка из сотни посетителей, поэтому выгляжу подозрительно. После нескольких часов ожидания наконец вызывают мой номер. На негнущихся ногах я иду за стеклянную стену, где сидит мужчина лет пятидесяти. Энтони излагает по-португальски сильно отредактированную версию моей истории, а я молчу.

— Почему она не говорит по-португальски? — спрашивает мужчина с сильным акцентом.

— Она выросла не в Бразилии.

— Гм…

Мне кажется, что все это становится слишком опасным. На фото, которое находится в распоряжении бразильских властей, я запечатлена сразу после рождения. Кто угодно мог бы прийти с таким свидетельством.

— Ждите здесь. — Он встает.

Я смотрю, как мужчина уходит куда-то и закрывает за собой дверь. В другое время это стало бы для меня сигналом: пора бежать. Мое тело напрягается, но я заставляю себя остаться на месте. Я наконец должна все изменить.

Вернувшись, он снова садится за стол и бесконечно долго смотрит на меня. Я стараюсь не падать духом. Вдруг он переходит на английский:

— Я не знаю, сказали ли вы мне хоть слово правды. — Он ставит на клочок бумаги печать.

Это конец.

— Позаботьтесь об этой девушке, — говорит он моему адвокату, протягивает ему бумажку и вызывает следующего.

Он одобрил мои документы.

Глава 38 Флорида, 24 года

Тихая теплая полночь. Мы с отцом сидим в небольшом пляжном баре, где звучитголос Джимми Баффета. Волны плещут в такт стуку моего сердца. Оно мечется, не в состоянии принять решение. Я не рассказывала об обращении к адвокату и визите в посольство, опасаясь отцовского гнева. Но несмотря на все произошедшее, я не хочу терять его и то, что осталось от моей семьи. За последние несколько недель, пока я ждала получения паспорта, отец стал неузнаваем. Глаза его горели угрозой, которую он не собирался скрывать. Теперь он сидит напротив меня и смотрит на темный океан. Глядя на его профиль, я мечтаю преодолеть пустоту, возникшую между нами. Сглотнув, я касаюсь его руки:

— Папа…

То, как он поворачивается ко мне, пугает. Как будто он предугадал мое намерение. Ухмылка искривляет его губы.

— Я не хочу, чтобы все было вот так, — продолжаю я. — Мне бы хотелось все исправить. Это возможно?

Он долго без выражения смотрит на меня:

— Тебе нужно серьезнее относиться к своей жизни и успеху.

— Но… я так и делаю.

— Мать тянет тебя назад, ты должна ее бросить.

— Папа, не надо…

— Что касается твоей карьеры, тебе необходимо начать платить мне разумный процент и слушаться моих советов. В противном случае тебя ждут неудачи.

— Погоди… — слова с трудом даются мне, — я выпустила книгу в крупнейшем издательстве в двадцать один…

— Это ничто. — Он пренебрежительно машет рукой. — Ничто, Бхаджан. К этому моменту ты должна была достичь намного большего.

Ничто?! Все эти годы, вся эта работа…

Он наклоняется ко мне:

— Плати мне тридцать процентов от своих будущих заработков. И давай бросим твою мать, чтобы начать все сначала.

Мой мир замирает, превращаясь в фотографию. Волны застывают. Что он говорит?

— Это безумие! — У меня трясутся руки. — Ты вообще себя слышишь?

Он улыбается, глаза у него пустые.

— Тебе решать, хочешь ли ты преуспеть в жизни или нет. Если нет, действуй дальше в одиночку. Ты никогда не напишешь еще одну книгу, а без моей помощи не сможешь выздороветь.

— Папа, очнись! Я не смогу предать маму. Ты не можешь этого требовать!

— Разумеется, сможешь. Просто ты слабая. Ты всегда была сентиментальной, и это тебе мешало.

Бросить маму ни с чем и отдавать ему тридцать процентов от всех моих заработков? Вот значит как. Сделка. Холодный расчет. Способ заслужить его одобрение. Неужели это тот же самый человек, который в мои четыре года учил меня никому не подчиняться? Всегда думать своей головой. Я смотрю в стол, не в силах объединить эти два образа.

Годы улетают прочь, и я снова становлюсь маленькой девочкой в веснушках, со светлыми хвостиками, сосредоточенно ковыряющей пуговицу красного денгари. Если нас ждет важная миссия или приключение, он всегда держит меня за руку. Воспоминания так ясны, что, глядя на него сейчас, я наконец понимаю, как он изменился.

Я должна сходить с ума от злости, но меня охватывает невыносимая грусть. Усталое сердце пропускает удар. Долгие годы я изображала улыбающуюся девочку, превращая ее в робота, запрограммированного на успех. Я пыталась уничтожить Харбхаджан, лишь бы отец меня принял. Мне кажется, что я всегда это подозревала: чтобы заслужить его любовь, нужно стать им. Цена его любви — смерть моего «я».

Но я больше не малышка. Я сравнялась с ним ростом и смотрю прямо в его пустые глаза.

— Я была у адвоката.

Отец сжимает кулак, и я чувствую, что он готов к удару. Я отшатываюсь, а он берет себя в руки, вспомнив, что мы окружены людьми. Именно поэтому я выбрала пляжный бар.

Помолчав, заставляю себя говорить, хотя слова застревают в горле.

— Знаешь, что я поняла, пока адвокат рассказывал, что из моей ситуации нет выхода? Именно ты загнал меня в нее. Она слишком сложна, чтобы возникнуть случайно. Слишком запутанна. Как я могу доверять человеку, который поставил на меня капкан? — Я еще надеюсь на осмысленный ответ, надеюсь, что я неправа.

— И куда ты пойдешь, Бхаджан? Больная, без единого цента? — В его глазах чистая ненависть.

Мир вокруг нас продолжает жить: прогуливаются семьи, парочки держатся за руки, молодежь хохочет на набережной. Но для меня не осталось ничего. Он нарушил закон, тот, по которому я жила всю жизнь, — нерушимый закон преступников.

Я — не более чем золотой слиток, которыми он спекулировал. Он ждал, что эта инвестиция выстрелит, принесет прибыль. Мантры о верности и истине — ложь, которую мне хотелось слышать. Двадцать четыре года спустя мне приходится признать, что его самая грандиозная афера — это… я.

Поднявшись, я иду по полутемному бару, мимо парочки, покачивающейся под Синатру. Меня тошнит в вонючем туалете. Всю жизнь я росла вдали от людей, училась никому не доверять и тяжело работать. А теперь мне некого попросить о помощи, деньги, которые я заработала, пропали, и я слишком больна, чтобы заработать еще что-то. Он выиграл. Руки дрожат под струей ледяной воды. Я не заметила, какими они стали, как торчат кости, — руки старухи.

Кто-то колотит в дверь, и я вздрагиваю.

— Вы скоро?

Да, скоро. Я знаю, что должна вернуться к нему.

Когда я подхожу к нашему столику, папа кладет на него деньги и поднимается. Секунду мы стоим рядом, а потом он выходит наружу, на набережную. Оглядывается — я медлю, глядя на два пустых стакана. Спокойно и решительно он поворачивается ко мне спиной и уходит уверенной походкой, зная, что я пойду за ним. Я смотрю ему вслед. Воздух пахнет солью, карусель на пляже сверкает огоньками. Я почти в трансе. Слушаю, как шумит прибой, и чувствую, как воздух входит в грудь и выходит из нее. Глядя на черный океан, я чувствую что-то знакомое, вспоминаю блеск купола, рвущегося в ночное небо, но воспоминание такое яркое, что я почти вижу эту картину за волнами.

Золотой храм, парящий над темной водой, и мои ощущения, когда я закрыла глаза, повинуясь ритму гимна. Все голоса сливались в один, горели благовония и стучали барабаны-табла. «Ek ong kar, sat nám. Он создатель всего сущего, Творец». На мгновение все континенты и сожженные имена исчезают. Мне снова четыре года. Я Харбхаджан — девочка, которая готова на все ради того, чтобы ее любили.

Но теперь, два десятка лет спустя, я остаюсь на месте не из-за этого. Я знаю, что меня не любят. И теперь именно его мантра, в которую отец больше не верит, останавливает меня, заставляет смотреть на воду, хотя золотое сияние уже исчезло, и думать о прошлом. Сейчас я просто девушка у бара, которая предпочла отцу его принципы. Я выбрала истину.

Глава 39 Флорида, 24 года

Маму надо забрать с собой.

В свои тринадцать я игнорировала признаки насилия со стороны отца, но больше я этого делать не буду. Действовать необходимо быстро.

Если бы я была здорова, мы бы справились сами, но девушка, которая всегда знала, как найти выход, теперь не в состоянии даже стоять без поддержки. Мы не можем пойти к властям — у нас нет для этого основания, нет друзей, и осталось всего сто долларов. Я пытаюсь отбросить эмоции и подумать. В чьих интересах нам помочь? По ночам я не сплю, а рассматриваю ситуацию с разных сторон, отбрасываю невозможное, пока у меня не остается только один вариант.

Мы попросим о помощи злейшего врага.

Я делюсь своей идеей с мамой. Разве это не прекрасно — выиграть после долгих лет охоты? Если дичь сама придет к тебе?

Конечно, обращаться к деду опасно. Но он единственный, кто может помочь нам вырваться, а заодно получить доказательство того, что он был прав насчет моего отца. И ради возможности найти меня. А я сама — дочь мужчины, которого он ненавидит, — стану для него приманкой.

Через неделю, ясным ветреным днем, я выглядываю из окна мотеля. Дети играют на набережной. В кармане джинсовых шорт лежит новенький бразильский паспорт, который я вчера забрала из офиса Энтони. У двери стоят два небольших чемодана и Тигра в переноске. Все остальное мы бросим — на сбор вещей у нас было ровно столько времени, сколько понадобилось папе, чтобы дойти до супермаркета.

— Пошли, — говорю я маме.

— А с этим что сделаем? — Она показывает мне бумаги — папино бразильское свидетельство о рождении, которое мама прятала от него. Драгоценные секунды уходят. — Мы не должны оставлять это ему, Бхаджан. После всего, что он сделал. — Она заметно нервничает. — Но решать тебе.

Мама даже не знает худшего: что он пытался убедить меня ее бросить. Я задумываюсь. Без этого листка бумаги ему не к чему возвращаться, кроме своего настоящего имени. Я беру сумку и иду к двери. У столика останавливаюсь, поднимаю кружку с чаем и там оставляю свидетельство. Он многое может не замечать, но только не чай.

Мы спускаемся по лестнице и, оглядываясь, идем по пляжу. Меня держит адреналин, и я заставляю свое тело двигаться. Чтобы проверить мамину почту, мы заходим в большой отель на пляже. Дед сказал, что пришлет инструкции. Я слежу за входом, пока она сидит за компьютером и читает. Письмо, написанное в Люксембурге, кажется чудовищно длинным.

— Что дальше?

— Тебе не понравится его план. Он называет его компромиссом.

Когда мы выходим из отеля, я тиха и сосредоточенна. На одного друга я всегда могу положиться: на дереализацию. Часть меня идет, а другая смотрит на все это сверху и считает происходящее довольно интересным.

Мы стоим у шоссе и ждем прибытия «компромисса». Не знаю, как я это выдержу, но дед согласился нам помочь только на этих условиях. Он хочет, чтобы за нами присматривал кто-то, кого он знает. Чтобы он убедился, что мы действительно убегаем и обрываем все контакты с отцом. Вот почему он отправил того, кому доверяет.

Мимо проносятся машины, я щурюсь на солнце и страшусь будущего.

— Твой отец никогда бы не оставил тебе документы. — Мама с трудом сдерживается. — Он бы их сжег.

Я не отвожу взгляда от дороги. В этом и смысл: я не он.

Темная машина отделяется от потока и останавливается рядом с нами. Открывается пассажирская дверь, и выходит женщина в мешковатых джинсах. Пока моя сестра идет к нам, я изо всех сил стараюсь сохранять спокойное выражение лица. Кьяра останавливается в шаге от меня. Смотрит на взрослую версию тринадцатилетней девочки, которую не видела десять лет:

— Господи, Бхаджан…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 40 В дороге, Люксембург, 24 года

Муж Кьяры, Вальтер, краснолицый уверенный в себе мужчина, ведет машину. Она рассказывает, как они познакомились в вашингтонском дайв-баре, где она работает официанткой и постоянно ввязывается в драки — это она подчеркивает, хрустя пальцами. Я съежилась на заднем сиденье с мамой и Тигрой. Моему потрясению нет предела: превращение из жеманной ломаки в татуированное, курящее и матерящееся существо впечатляет. Но я подозреваю, что эта личность просто понадобилась ей, чтобы встроиться в новую жизнь. А еще я понимаю, наблюдая за ней, что так она пытается скрыть свой страх.

Я изучаю профиль Вальтера. Он явно ничего не знает о прошлом Кьяры и о многом не догадывается. Поэтому она так напряжена. Кьяра проверяет маму, переходя с доверительного тона на оскорбления, как будто пытается понять, остались ли у нее силы на борьбу. Она выматывает ее, поднимая голос, виня во всех своих проблемах, включая даже многолетнюю безработицу Вальтера. Они живут на заработки Кьяры, а в основном — на ежемесячные переводы от деда. Неудивительно, что Кьяра на грани.

Я вижу, как мама никнет, и мне хочется кричать. В последнее время она была молодцом. Она просто должна остаться сильной еще ненадолго и помочь мне. Кьяра с мужем везут нас в Нью-Йорк, чтобы я последний раз зашла к своему врачу перед полетом в Люксембург. Это все, что позволил нам дед. Я смотрю на маму и чувствую невероятную слабость, никак не связанную с расстоянием, которое мне пришлось пройти. Не связанную с постоянными болями в желудке. Это груз ответственности. Я не знаю любви без этого груза, без ощущения, что ты должен кого-то спасать.

— И чем же ты занималась в последнее время, Бхаджан? — Кьяра разворачивается, чтобы смотреть на меня. — Работала?

— Нет. — Я натягиваю подходящее выражение лица.

— А что же тогда? — Она вскидывает бровь.

— Да так, — я пожимаю плечами, — ничего особенного.

Никогда в жизни я не расскажу этим психам о карьере модели или о своей книге. Имя Шерил Даймонд — единственное, которое они не знают и никогда не узнают. Я не дам Кьяре повода завидовать, а деду — повода что-то вынюхивать. Именно это делает их опасными.

— Просто жила в свое удовольствие? — Вальтер хохочет, и у него трясется живот.

На ночь мы останавливаемся где-то в Каролине. Это случается, когда мы разгружаем вещи на пустой парковке. Кьяра не прекращает ругать маму, пытаясь вылить на нее многолетний гнев. Мы все слишком устали, чтобы ясно мыслить.

— Ты всегда считала себя принцессой, — шипит Кьяра. — Почему я вообще тебя терплю?

Она роняет сумку прямо маме на ногу. Всё! Это уже слишком!

Я встаю между ними. Я измучена, но выше их обеих.

— Принцессой? Принцессой?! — Мои кулаки сжимаются. — А кто вырастил троих детей в зонах военных действий, в десятке стран? Ты совсем с ума сошла?!

— Да ты сама такая же, золотая девочка! — вопит Кьяра. — Такая идеальная, смотрит на всех сверху вниз. Как ты смеешь ее защищать, идиотка? Она разрушила нашу жизнь, когда вышла замуж за твоего отца. Твоего! Ты такая же, как он!

Ее муж замирает у машины. Я иду на Кьяру.

— Не смей осуждать маму и читать проповеди! — Гнев переполняет меня. Я состою из чистого гнева. — Держись подальше от моей матери!

Взяв свои вещи, я поворачиваю к отелю. Сильная усталость не позволяет мне вовремя почувствовать ее движение. Она бьет меня сзади по шее. Я лечу на землю, разбиваю лицо об асфальт. Она снова кидается на меня, колотит по спине кулаками. Я пытаюсь встать, но тощие руки подламываются, и я падаю.

Внезапно удары прекращаются, и я переворачиваюсь. Муж смотрит на Кьяру как на незнакомого человека, а мама оттаскивает ее от меня. И тут на меня накатывает жуткая печаль. Я почти чувствую ее вес. С большим трудом я сажусь, а потом начинаю хохотать. Потому что сейчас, когда на ее лице написана ярость, а на моем — высокомерное пренебрежение, мы наконец-то честны друг с другом. Впервые.

Пролетев четыре тысячи миль, мы с мамой идем по странно тихому аэропорту. Наши шаги отдаются в нем эхом. Люксембург. Странно думать, что после всех этих лет я направляюсь навстречу нашему преследователю. В моей голове он был злокозненным гигантом, чудовищной силой, способной контролировать чужие жизни, заставившей меня бояться каждой тени. По какой-то причине я представляю его в форме. Я сжимаю переноску Тигры и пытаюсь расправить плечи. Что, если мы неоправданно рискуем? Что, если я подвергаю маму опасности?

Мы обмениваемся долгим взглядом и продолжаем наш путь.

У выхода стоит строгая пара. На вид им лет по девяносто. Держатся оба очень прямо. Мои бабка с дедом. Впервые в жизни я смотрю в глаза человеку, которого так долго боялась. Они темно-голубые, как мои собственные, но совершенно непроницаемые. Его лицо изборождено резкими морщинами, но даже сейчас видно, каким красивым он был когда-то. На нем твидовый костюм, а не форма. Я чувствую что-то вроде надежды и иду к нему.

Он выше меня и даже в девяносто четыре года выглядит очень внушительно. Я ежусь под его взглядом: черная футболка и джинсы висят на мне мешком. Примерно так же я себя чувствовала на кастингах, когда боялась, что не подойду. Он изучает мое лицо — копию отцовского. А потом вдруг смягчается и становится живым.

Я улыбаюсь ему.

— Что ж, — довольно кивает он, — наконец-то я тебя поймал.

Спустя тридцать лет, вместивших в себя множество стран и кучу личностей, мы с мамой сидим на той же мансарде в сельской местности Люксембурга, из которой она когда-то сбежала. Здесь тесно, а свет идет только из маленьких окошечек в потолке. Разница лишь в том, что теперь здесь есть я.

Вскоре я узнаю, что по утрам, пока они пьют кофе в отделанной деревом кухне, я должна сидеть с ними за столом. Дед говорит по-английски очень правильно, а бабушка знает только итальянский и французский, зато она бесстрастно разглядывает меня и держит спину прямо, пока я суечусь. Она совсем крошечная, я в своих тяжелых ботинках и черной футболке возвышаюсь над ней, но она останавливает любой конфликт одним взглядом — тем, который говорит, что я навсегда останусь дочерью своего отца.

Мне стыдно от того, как быстро они заставили меня почувствовать себя маленькой. Я очень далеко от знакомых мест, мне не к кому пойти, я слаба и сломлена. Даже если бы у меня были деньги, я не смогла бы улететь. Дед уведомил власти, что я прилетела по фальшивому бразильскому паспорту, что я дочь человека, которого ищет Интерпол. Дочь человека, насчет которого он был прав.

У отца и деда есть кое-что общее. Это я узнаю на третий день. Я имею в виду способность смотреть на меня и видеть самое слабое мое место.

— Твоя сестра давно вернулась к нам. — Он отпивает кофе. — Она была очень мила.

Я щурюсь. Мама тоже сидит за столом. Она выглядит совершенно измотанной и взглядом просит меня молчать. Все боятся вспышек гнева или того, что он расстроится, услышав, что что-то не так, как он себе придумал.

— Твоя сестра умеет работать, и тебе придется научиться. Ты привыкла ничего не делать за счет отца. Кьяра нам рассказала.

Мне хочется убежать из этой маленькой кухни. Вместо этого — как часто бывало — я чувствую, насколько плохо маме, и ради нее киваю.

— Тебе придется стать похожей на сестру. — Он изучает мое лицо.

Сегодня я собираюсь пойти в Министерство юстиции и сдаться.

— Не сюда. — Бопа — так дед велел мне называть его — яростно трясет головой. — Эта дверь.

Он тычет перед собой тростью, как генерал, отдающий команду, и идет к похожему на замок зданию в центре города. Чертов протез тазобедренного сустава. Мама кладет руку мне на спину.

— Что такое «бопа»? — шепчу я.

— «Дедушка» по-люксембургски, — отвечает она. — А «нонна» — «бабушка» по-итальянски.

— А…

Я просто жила с этим несколько дней, потому что к ним было не подступиться. Кто я такая, чтобы удивляться их странным именам. На мгновение я замираю у ступеней, глядя на массивные камни.

— Шевелитесь! — Бопа нетерпеливо указывает на дверь.

Я его явно раздражаю.

Это противоречит всему, чему меня учили, всем моим инстинктам, но мне нужен хотя бы шанс на то, что большинство людей получает при рождении имя. Право на жизнь. Право быть кем-то по закону. Поэтому я это сделаю — доверюсь системе.

Я стою перед старшим инспектором Министерства юстиции. Офис холодный и по-больничному чистый, все разговаривают по-люксембургски, но я слышу только слова отца: «Ты не выживешь». За дверью полно чиновников, кто-то медленно проходит мимо, кто-то открыто пялится на меня. После жутких историй, которые дед рассказывал годами, после всех попыток нас найти на меня смотрят с подозрением и любопытством. Дочь монстра.

Я пытаюсь угадать, что инспектор говорит маме и деду. Все, кто здесь работают, знают английский, но отказываются говорить со мной, предпочитая тараторить на люксембургском — играя моей жизнью на языке, которого я даже не понимаю. Все больше людей выходят из кабинетов, чтобы посмотреть на меня. Они громко шепчутся.

Я пытаюсь привлечь к себе внимание:

— Это все случилось еще до моего рождения, все эти фальшивые документы и прочее. Я просто пытаюсь все исправить…

Дед машет рукой, не обращая на меня внимания. В мире не было еще подобных прецедентов: по закону я имею право на гражданство Люксембурга, поскольку моя мать родилась здесь, — но, разумеется, есть проблема. Регистрируя мое рождение, отец использовал фальшивые документы. Поэтому с точки зрения закона я дочь бразильской пары, которой никогда не существовало, и в Люксембурге у меня нет никаких прав.

Чем больше людей вступает в беседу, тем понятнее становится: обещания деда, что все пройдет просто, были всего лишь способом заманить меня в самолет. Я застряла на ничейной территории. Туристическая виза в Европу истекает через три месяца. Мне нельзя вернуться в Америку. Кроме того, я сказала правду — и попалась. Все эти чиновники и полицейские видели мое лицо и взяли у меня отпечатки пальцев. Неуловимая девочка отныне распята на стеклянной стене. Я не могу понять, хочу ли я расплакаться или перевернуть стол этого урода, рассыпав все бумажки. Они пытаются привлечь меня к ответственности за что-то, что случилось до моего рождения.

Наконец Министерство иностранных дел выносит решение меня депортировать.

Вернувшись в мансарду, я ложусь. Если бы беда была только в том, чтобы провести остаток своих дней в изгнании, я бы это, наверное, выдержала. Но я уже призналась себе во всем, что случилось, и это оказалось невыносимо. Меня преследуют кошмары, одни и те же сцены из детства повторяются, пока я не просыпаюсь вся мокрая от пота. Мне не удается спать дольше двух часов зараз. Я все еще переживаю потерю брата, все еще вижу, как Кьяра поднимается ко мне по лестнице.

Я пытаюсь отогнать страх и ярость, но они возвращаются каждый раз, когда бабка с дедом начинают превозносить мою сестру. Каждый раз мама взглядом умоляет меня оставить правду при себе. Я дрожу от недосыпа и пытаюсь скрыть эмоции, а бопа чувствует мое напряжение. Он подстрекает меня, как хороший следователь, чувствующий ложь, и заставляет говорить с Кьярой по телефону, внимательно изучая мое лицо, следи за тем, что я говорю. Он велит мне сказать, что я по ней соскучилась, и я понимаю, что это не просьба, а приказ.

Я знаю, что попала в ловушку. Это его страховка обеспечивает мои лекарства, посещение врача и госпитализацию, которая, видимо, скоро потребуется, потому что внутренние кровотечения усиливаются с каждым днем. Маме некуда идти, кроме этой мансарды. И он это знает.

Каждый раз, когда я выхожу из дома, например в ближайший супермаркет, я должна согласовать это с дедом, а вернувшись, рассказать все в подробностях, чтобы он попытался обнаружить неувязки. Но я стараюсь. Однажды утром я собираюсь с силами и спускаюсь по лестницы на цыпочках. Я уже надела куртку и ботинки, у меня за плечами сотни успешных побегов. Но бопа переставил свое кресло так, что невозможно добраться до двери, не попавшись ему на глаза. И когда я уже почти касаюсь дверной ручки, за спиной раздается:

— Стой! Ты куда?

— Погулять.

— И куда ты пойдешь?

— Просто по полям.

— С кем ты встречаешься?

— Я просто хочу погулять.

Мы смотрим друг другу в глаза, и я отступаю на шаг, тут же пожалев об этом проявлении страха.

— Если ты пойдешь куда-то в другое место, — тихо говорит он, — я это узнаю.

Он еще никогда не заходил так далеко. Я бессильно смотрю на него.

— Твои родители пытались сбежать, но я следил за ними. В Канаде. На Багамах. Они врали, убегали, но я регистрировал каждый телефонный звонок. Я всегда находил вас. — Он указывает на кабинет у себя за спиной, где я вижу стопки кассет высотой в человеческий рост.

Меня охватывает дрожь. Они все время были здесь. Разговоры с мамой после ее побега, те, что он обещал не записывать. Я тупо смотрю на кассеты. А он горд, я понимаю это по его улыбке. Он переиграл нас всех, потому что играл не по правилам.

— А в чем разница? — спрашиваю я. Он хмурится. — Вы сказали, что отнимете у нее детей. Они лгали, чтобы сбежать. А вы лжете, пытаясь поймать. И в чем разница между вами? — Произнося эти слова, я удивляюсь, что раньше не задумывалась об этом.

Угрозы деда, ориентировки в Интерполе, письма местной полиции на официальных бланках с печатями — это были его средства, потому что он служил в тайной полиции. И с другой стороны — мой отец со своими правилами, невозможными стандартами жизни, жутким страхом перед незнакомцами, который он внушал нам… Мы же были просто солдатами в войне двух упрямых параноиков.

Мой отец должен был знать, что у нас больше нет необходимости все время убегать. Да, он украл у инвесторов деньги, но, когда мне было девять лет, купил новые паспорта, поэтому нас не смогли бы найти. Мы могли бы осесть и жить нормальной жизнью. Но он продолжал двигаться, рисковать, изолировать свою семью. Может, он контролировал нас, используя прошлое. Или мы все так долго жили в страхе, что просто не могли остановиться.

Но теперь я точно знаю, что во всем виноваты эти двое мужчин. Только их гнев оживил всех этих монстров. Они вовлекли в борьбу за власть Интерпол и молодую семью, хотя хотели всего лишь переиграть друг друга — любой ценой. Господи, да они же одинаковые! Просто в разных масках: тайный агент и йог. Их месть сотворила ад, а мы были их пешками, пушечным мясом.

Держа руку на дверной ручке, я сообщаю:

— На самом деле, бопа, вы ни разу нас не нашли. Вы находили наши следы там, где нас уже не было, ехали туда и говорили с копами. — Я пытаюсь говорить спокойно. — И меня вы не поймали. Это я попросила маму вам позвонить. Я могла бы убегать вечно.

Он может обладать любой властью, но пусть не забывает, кто из нас быстрее самого черта. Повернув ручку, я выхожу на улицу. Долго-долго иду через поля. Пересекаю железнодорожные пути и подхожу к границе маленького городка. Я спешу, потому что мне нужно отвлечься и поговорить с кем-нибудь. Наконец я вижу мою подругу. Она стоит у забора на краю следующего поля. Неподвижно, как будто ждала меня все это время.

— Привет. — Я кладу локти на деревянные ворота. — Как дела?

День ветреный и холодный, как обычно; облака низко нависают над землей. Ботинки тонут в грязи. Я плотнее запахиваю куртку и пытаюсь объяснить, в чем дело.

— В суде будет слушание, они решат, что со мной делать… — Я понимаю, что обнимаю сама себя, как будто это может помочь. — Мне кажется, что главный прокурор на меня злится. Ты же знаешь, какими бывают бюрократы. Или не знаешь…

Корова смотрит на меня и жует траву.

Глава 41 Люксембург, 24 года

Бопа, свято верящий в правила, нанял юриста для моего дела. Кажется, ему не сразу удалось смириться с тем, что закон, который он одержимо чтил всю свою жизнь, теперь работает против него. Он хочет, чтобы я стала люксембурженкой и осталась здесь навсегда, но моя трехмесячная виза скоро истекает. Он ждет, что все получится, как он хочет, и мне выдадут паспорт. Дед прожил на этой планете почти сто лет, но так и не понял, что правосудие редко бывает справедливым.

Публичный обвинитель и ведущие юристы собрались в Судебном городе^[19], чтобы рассмотреть мое дело. Я поднимаюсь по ступеням, и мама шепчет:

— На этот раз все будет по-другому.

Мы сдали официальный ДНК-тест, подтверждающий, что я ее дочь. Между мной и гражданством нет никаких препятствий.

Я осторожно сажусь за огромный стол. С одной стороны от меня сидит юрист, с другой — мама. Обвинитель и остальные юристы переговариваются по-люксембургски. Только на один миг обвинитель переходит на английский, в самом конце, когда она поворачивается ко мне. Я замираю на месте, ожидая решения моей судьбы. Она стучит ручкой по столу:

— Значит, Харбхаджан… вся ваша жизнь была ложью. — Обвинитель улыбается. — А откуда нам знать, что сейчас вы не лжете?

Именно в этом зале, где я наконец-то во всем призналась, я чувствую себя преступницей. Обвинитель заключает, что из-за поступка моих родителей я не имею права на гражданство. Наступает тишина. Я смотрю в пустоту. Моя юрист встает, собирает документы и сообщает, что мы обратимся в высший суд страны. Нам придется попробовать изменить законодательство Люксембурга.

С этого дня мое дело начинает со скоростью улитки свой путь в Верховный суд. Обвинитель по мере возможности отклоняет все наши заявления, еще больше затягивая дело. Я чувствую, что просто плыву по течению, и почти не разговариваю. Мои мысли с каждым днем становятся все более неопределенными.

Такое безразличие мне нравится. Оно избавляет от отчаяния и делает терпимой постоянную боль в желудке, поэтому я рада этому незваному спасителю. Я натягиваю на себя депрессию, как одеяло, и лежу в постели, пока день не закончится, пока недели не сложатся в месяцы и жизнь наконец не прекратится. На самом деле никто ничего не пытается сделать. Потому что так проще, не правда ли? И для всех лучше, когда я молчу.

Бопа недоволен супом, который пересолен, но он все равно будет есть, потому что во время войны у них ничего не было. Мне этого не понять — я никогда в жизни не работала, ничего не делала, но во время войны учишься не привередничать и ешь, что найдешь.

Нонна спешит подать ему еще хлеба, а мама потирает лоб. Она снова начала преподавать языки и теперь чувствует, как устала от занятий. А я словно бы нахожусь далеко отсюда, в пустом месте, где все звуки приглушены.

Мы доедаем курицу, которой в войну тоже не было, и он снова обрушивается на меня. Рассказывает, как хороша Кьяра, как много она им помогала, какой была милой. Я чувствую, как напрягается мама, и уплываю еще дальше, стараясь не слушать, насколько Кьяра выше и лучше всей нашей семьи. Как она использовала присланные им деньги, чтобы поехать в Нью-Йорк и разыскать брата.

Я вдруг перестаю смотреть в пол. Вскидываю голову. Порыв гнева так силен, что пересиливает апатию. Я вскакиваю. Ставлю тарелку в раковину и сообщаю им всем:

— Она мне не сестра!

Выходя из кухни, я сталкиваюсь с мамой. Она шепчет:

— Бхаджан, пожалуйста, останься и веди себя хорошо.

Я смотрю ей в лицо:

— Правда? Так ты действуешь в любой ситуации, да?

Поднявшись на чердак, я выбираю один из старых деревянных стульев и, собрав все силы, кидаю его в стену. Он разлетается по всему полу.

Тяжело дыша, я иду в спальню. Под окном ревет в темноте поезд, и я прислоняюсь лбом к стеклу. Густой туман укутывает ночь, скользит по крылечкам аккуратных домиков. Они все до странности похожи.

Я распахиваю окно, и внутрь врывается влажный холодный воздух.

Господи, нет! Я наконец-то понимаю, что мне напоминает эта улица:

Вот я и очутилась в том самом месте, о котором с улыбкой пела в детстве. Тогда это казалось невозможным — быть запертой в такой вот коробке.

Я слышу тихий звук и оборачиваясь.

В дверях стоит мама, держа в руках бутылку с горячей водой. Она мне пригодится.

— Бхаджан… что я могу сделать?

— Я больше не могу, мама. Не могу слушать про Кьяру.

Она делает шаг назад:

— Я хотела защитить тебя. Он платит за твоих врачей… я пыталась сделать все правильно.

— Нет, не пыталась. — Я много раз слышала, как она это говорит, но я больше не собираюсь игнорировать реальность. — Мама, не ври себе! Ты всегда поступала так, как проще. Двигалась по инерции. Ты и сейчас это делаешь. — Я вижу боль на ее лице и понимаю, что должна замолчать. Но слова вылетают сами, они злые и холодные. — Твое мученичество никому не помогает. Да, каждый день — борьба, но это нас ни к чему не приближает. Ты вообще понимаешь, как я старалась это все прекратить?

Мы стоим в темной комнате и смотрим друг на друга.

Я знаю, как сильно она боится своего отца, того, что он может с нами сделать, его настроения, переменчивого, как ртуть. Я опускаю плечи.

— Сделай для меня одну вещь, мама. Помоги мне выбраться отсюда. — Моя опасная болезнь может быть единственным шансом на спасение. После пяти лет бесконечной боли я уже не верю, что поправлюсь. Не верю, что что-то способно меня спасти. У меня осталось только отчаянное желание вырваться отсюда. — Куда угодно, мам. В любую больницу, к любому врачу. Скажи деду, что так надо. Пожалуйста!

Как будто в качестве ответа Министерство иностранных дел отвергает результат анализа ДНК, который подтверждает мои права на гражданство, и приказывает депортировать меня из страны. Я молча закрываю чемодан, который так и не разобрала.

Что ж, я буду скучать по коровам.

Глава 42 Берлин, 25 лет

— Что бы вы ни делали, не убивайте людей из своей команды!

Я пытаюсь сдержать вздох. Социализация утомительна. У меня жар, плохо гнутся все суставы, и я до сих пор вынуждена бегать в туалет не меньше четырнадцати раз в день — не самое удобное для общения. Но по какой-то причине, каждый раз, когда меня отпускают в мою маленькую квартирку отдохнуть между процедурами, я заставляю себя это делать — демонстрирую себя миру. Это не имеет смысла, потому что люди меня пугают. Я знаю: они способны на всё, в том числе на то, что я не могу даже вообразить, но все же мне хочется с ними разговаривать. Единственная причина, по которой я попала на эту площадку для лазертага, состоит в том, что кто-то из группы «Иностранцы в Берлине» написал, что им нужно еще одно теплое тело в команду. Я незнакома с этими людьми и могла бы лежать дома с ледяным компрессом на лбу.

Миниатюрная девушка, которой на вид около тридцати, встает рядом со мной.

— Меня зовут Эмбер, а это мой парень Ворми — тот, со странной прической. Сегодня его день рождения. Знаешь, как эта штука работает?

Я верчу игрушечное оружие в руках:

— Не знаю. Много ли от меня сегодня будет толку? У меня температура.

Она весьма чувствительно шлепает ладонью по моему лбу. Эта кукольно-красивая крошка оказывается довольно сильной.

— Ага, — кивает Эмбер, — температура. — Я не знаю, что ответить, и она грустно вздыхает: — Извини, лекарства нет. У меня вчера весь день болела голова, и я ничем не могла себе помочь. Чертов Ворми выкинул все мои тайские лекарства.

Мы оказываемся в одной команде с Йоханом, мускулистым юным немцем, который служил в армии. Он разминается, исследует темное, похожее на склад поле, планирует замысловатую стратегию. Мы с Эмбер неправильно держим ружья и с интересом наблюдаем за кружащимися огнями на потолке.

Йохан решительно хлопает в ладоши:

— Нам нужно согласовать свод сигналов.

Он делает несколько шагов назад, указывает на какую-то воображаемую цель, затем демонстрирует падение и перекат.

Мы с Эмбер киваем с серьезным видом.

— Команды, на исходную! — орет кто-то.

— Ура, — шепчу я, когда мы исчезаем в темноте.

Пять минут спустя я сижу за кучей мешков с песком, ничего не понимаю и мечтаю о прибытии подкрепления. Выглядываю наружу. В нескольких метрах от меня Йохан в позе крадущегося тигра подает рукой какие-то сигналы. Смотреть, прыгать, падать, ползти? Вертеться? Я в панике трясу головой.

— Ееее! — Эмбер выбегает из-за стены, несется ко мне, прикрывая голову руками. Пушка болтается на ремне. Жилет вспыхивает, когда в нее попадают, и она переваливается через мешки с песком и падает рядом со мной. — Привет!

— Привет! — улыбаюсь я.

Йохан потирает лоб и начинает сигнализировать снова, еще яростнее.

— Посмотри на него. — Я вытираю мокрый нос. — Ведет себя как могучий рейнджер.

Она хихикает:

— Он этого момента в армии ждал, а попал к нам. Почему я не могу понять, откуда ты? Как будто никакого акцента.

Мы прячемся за мешками.

— Я все детство путешествовала.

— Правда? Я тоже.

— А почему? — спрашиваю я.

Мы молча смотрим друг на друга. Кажется, она принимает какое-то решение.

— Мой отец канадец, — медленно начинает Эмбер.

— Мой тоже, — отвечаю я, не успев подумать.

— А мать — сумасшедшая тайваньская любительница баккара, которая таскала меня за собой повсюду и оставляла бродить по пятизвездочным отелям и казино, пока сама играла и жульничала. Вот и вся моя история. А твой отец чем занимался?

— Он аферист. — Я опираюсь на локоть.

Лежа на земле посреди вспыхивающих огней, мы смеемся, пока можем дышать, а потом просто смотрим в потолок. Еще одна неудачница. Может, нас больше, чем я думаю.

— Ой! — Я резко сажусь. Желудок болезненно сжимается.

— Что такое?

— Мне надо в туалет. — Ужасно! Именно поэтому я не люблю выходить из квартиры. — Извини. — Я пытаюсь встать. — Если я выйду, мы потеряем миллион очков. Но я постараюсь спрятаться за стеной.

— Я с тобой.

— Не надо, все хорошо.

Но Эмбер уже неуклюже поднимает ружье.

— Я буду вести встречный огонь или прикрывающий огонь, а может, еще какой-нибудь.

Мы встаем и вылезаем из-за мешков. Я бегу к выходу, но спотыкаюсь о собственный шнурок и чуть не роняю ружье, пока Эмбер устрашающе размахивает своим.

— Что вы делаете? — орет Йохан из-за кучи кирпичей.

— Идем в туалет! — вопит Эмбер. Наши жилеты светятся от попаданий.

— Нельзя!

— Какой бюрократ, подумаешь, — бормочу я и врезавшись коленом в фальшивый камень, вываливаюсь в коридор.

Прокуратура в Люксембурге наконец выносит решение. Они угрожают отказаться от моего дела, если я не выполню два условия, которые кажутся невозможными: не предоставлю справку от врача из Новой Зеландии, которая принимала роды, о том, что помнит этот факт и моих родителей, а также подтверждение того, что она может опознать родителей и меня по фотографиям.

Ошеломленная юрист указывает, что с точки зрения закона лучшего доказательства, чем ДНК-тест, не найти. Это научный факт. А найти врача, который принимал роды, через столько лет почти невозможно. И тем более невозможно, чтобы человек, который видел тысячи родов, вспомнил одни, случившиеся больше двадцати лет назад. Но мы уже поняли, что прокурор специально может требовать невозможного.

Все, что у меня есть, чтобы оставаться в Европе, — временный вид на жительство, выданный судом. Он будет действовать до финального слушания. После этого со мной может случиться что угодно.

Я с любопытством оглядываю берлинскую квартиру своей подруги Жасмин. Деревянный стол накрыт, горят свечи, красные салфетки лежат рядом с тарелками, все уютно и правильно. Моя семья игнорировала довольно много праздников, включая и этот.

— Как вы обычно отмечали День благодарения? — Жас склоняется над духовкой, густые черные кудри закрывают ей лицо.

— Мы его не отмечали.

— Что? Хотя нет, не отвечай. — Она взмахивает лопаточкой. — Мне нравится думать, что вы лезли на Гималаи или что-то вроде того и просто забыли про индейку.

Я помогаю нарезать помидоры для салата. Не могу понять, как это случилось, откуда взялась эта маленькая компания. Мы столько времени проводим вместе, но я все еще не рискую рассказывать им ничего, кроме забавных историй о своих путешествиях. Я так долго была одинока и несчастна, что когда чувствую их руки, обнимающие меня просто так и ничего не требующие взамен, я в это просто не верю. Я боюсь, что у меня отнимут моих друзей.

— Это будет лучший День благодарения в мире! — Жас целует меня в щеку.

Раздается звонок.

Я открываю дверь. Питер скидывает сшитое на заказ пальто — он пришел прямо со своей крутой работы в сфере финансов.

— Я кое-что придумал, — шепчет он мне.

— Нет уж! — Жас выходит в коридор. — Если вы опять будете вести себя как двухлетки, я не дам вам сидеть рядом.

В дверь снова звонят. Это Патрик и Эмбер, которые встретились на лестнице. Патрик аккуратно вешает пальто, огромная армейская куртка Эмбер падает на пол, а сама она спотыкается о стул.

— Ну и денек, черт возьми, — нервно выдыхает она. — Я в кофейне встретила ту коммунистку, которая сказала мне, что я продаюсь системе, но сама она пьет тот же самый кофе! А парень за соседним столом что-то писал. Я сказала, что моя подруга Шерил тоже писательница, и спросила, что он пишет. Он ответит, что это письмо Смерти.

— Кому? — Я отрываюсь от помидоров.

— Смерти.

Патрик вздыхает.

— Да, он сказал, что делает это много лет, чтобы смириться с жизнью.

— Питер, помоги Шерил с салатом, — кричит Жас.

— Впрочем, — Эмбер плюхается на стул, — эти зерна действительно связаны с не очень честной торговлей.

Когда мы начинаем есть, на меня вдруг накатывает странное чувство, будто я в какой-то пьесе под названием «Нормальная жизнь», но сегодня она может закончиться. До сих пор никакое лечение не помогало, и меня отправили в больницу, специализирующуюся на болезни Крона, в нескольких часах езды от Берлина. Я откладываю вилку с ножом — руки дрожат — и рассказываю друзьям правду.

Они долго молчат, осознавая новость о моей болезни, а потом Питер разворачивает стул, чтобы сесть лицом ко мне:

— Это опасно?

— Опасно. — Я все еще прячу свое истощенное тело под мешковатой зимней одеждой.

— Почему ты раньше не говорила?

Это очень простой вопрос, но сейчас, глядя на их лица, освещенные свечами, я не могу ответить. Рядом с друзьями голоса в моей голове кажутся лишними — но они все равно твердят, что я могу их всех потерять и что больная девушка никому не нужна.

— Ой, ладно, — вмешивается Жас, замечая мое лицо. — Посмотрю какие-нибудь натуральные средства. Должны быть травки…

— Ей нужно нормальное лекарство, — решительно говорит Питер. — На твои вуду-штучки нет времени.

— Это круг исцеления…

— Подожди, где больница? — Патрику явно нужно за что-то зацепиться в этом безумии, и он вытаскивает телефон.

— Лауххаммер, городок в трех часах езды отсюда. — Каждый раз, когда я делаю шаг вперед, меня словно бы отбрасывает назад, на сотни километров, на этот раз — прочь из Берлина, который начал казаться мне подходящим местом для жизни. Я заметила, что у болезни Крона есть кое-что общее с моим отцом: она все время утаскивает меня куда-то, а еще, как его голос, всегда меня сопровождает.

— Ладно. — Питер нарушает тишину. — Мы приедем тебя навестить и привезем печеньки!

Все кивают. Кроме Эмбер.

— Я с тобой, — говорит она.

— Эмбер, ты не можешь лечь со мной в больницу, если с тобой все в порядке.

— А кто сказал, что со мной все в порядке? — Она явно оскорблена. — Да я вообще не в порядке! Короче, когда ты туда поедешь, я скажу, что вскрою себе вены, если тебя уведут. Этого хватит, чтобы меня положили в отделение для психов. И мы сможем вместе пить чай.

Все с ужасом смотрят на нее.

— Может, мы просто будем приезжать почаще? — предлагает Жас.

Я тихонько кашляю:

— Если вы вдруг приедете, то я там буду не как Шерил. Это псевдоним, который я использовала как модель и писательница.

— А как тебя зовут по-настоящему?

— Харбхаджан.

Питер хохочет:

— Ну конечно! А как еще! Не могло же у тебя быть нормальное имя!

— Оно индийское? — Патрик откладывает приложение с картой. Оно ему больше не поможет.

— Это на санскрите. Мои родители тогда были сикхами… Они называли меня Бхаджан.

— Бомжан?

— Нет, Питер! — От абсурдности происходящего и от самой возможности свободно смеяться у меня трясутся плечи: — Бхаджан!

Жасвздыхает:

— Я-то думала, это в моей мексиканской семье День благодарения всегда сопровождается драмами, но ты, конечно, круче.

Питер радостно улыбается, поднимая бокал:

— За нашу Бомжан.

Несколько месяцев у меня получалось удерживать маму от приезда, но теперь она полна решимости прилететь из Люксембурга и сопроводить меня в больницу. И тогда я говорю то, что до этого говорила ей только один раз: нет. То ли время, которое я прожила одна, то ли мои веселые друзья помогли мне понять: моя семья меня убивает. Я злюсь на мать и на них всех: на деда с бабкой, на суд, на отца, который никогда меня не любил. Но больше всего — на себя, за то, что позволила им так с собой поступать. Я не вижу выхода, так что хочу полностью стереть прошлое. Весь этот грандиозный обман. Я хочу убежать так далеко, чтобы никто меня не нашел.

В мой последний вечер в Берлине мы с друзьями целиком занимаем подпольный винный бар на тихой мощеной улице. Мы сидим кружком, свет приглушен, из колонок звучит «Ву-Тэнг». Кажется, что этот момент будет длиться вечно, и он нам нужен. Весной Эмбер уедет в Китай, Питер в — Африку, а я… я даже не знаю, что останется от меня к весне. Но когда они идут танцевать, я позволяю себе забыть обо всем. Смотреть на них — как смотреть на то, что могло бы случиться со мной.

Уже ночью они провожают меня до дома. Мы скользим по обледеневшей улице, тихо падает снег. Они бегут вперед, оборачиваются, тянут меня за собой, наши голоса эхом отдаются от темных зданий и черных дверей. Питер нагибается, чтобы слепить снежок.

У них будет еще много таких вечеров, а я никогда не забуду это чувство. Меня тянут вперед, шерстяная шапочка сбилась набок, и я смеюсь, как ребенок, которым никогда не была.

Глава 43 Лауххаммерская больница, Рождество, 26 лет

Неделя идет за неделей. Выглядывая из окна палаты интенсивной терапии, я не знаю, хочу ли выйти отсюда. Когда я пытаюсь представить возвращение в мир, мне снова становится страшно. Мир такой огромный, хаотичный, непредсказуемый, а я — скелет ростом пять футов одиннадцать дюймов и весом девяносто восемь фунтов. Все, что я чувствую, — слабость, неспособность пройти нескольких шагов. А еще я больше не верю в себя. Здесь ничто не мешает мне вспоминать все, что произошло со мной. Как я вообще могу верить своим инстинктам и здравому смыслу, если я так долго позволяла себя обманывать? Всю жизнь!

Я слышу шаги в коридоре, отворачиваюсь и смотрю в окно. Сейчас войдет медсестра.

— Бхаджан? — Мама мнется в дверях. На ней огромное зимнее пальто.

Я немедленно начинаю злиться. Почему моя семья не может оставить меня в покое? Прошло столько месяцев с нашей последней встречи, с моего отъезда из Люксембурга. Я просила меня не трогать.

— Бхаджан, я знаю, что ты не желаешь меня видеть. Но… если ты хочешь рассказать деду, что на самом деле произошло в нашей семье, я тебе помогу. — Она входит в палату. — Больше никакой лжи.

Медленно, будто ожидая разрешения, она садится на стул у моей кровати. Шок потихоньку проходит, и я изучаю ее лицо, понимая, как далеко она зашла. Дело не в перелете, не в нескольких часах на поезде, не в деньгах, заработанных уроками, — скорее всего, она их откладывала. Что должно было произойти, чтобы она согласилась пойти против отца, того, кого она боялась больше всего на свете?

— Привет, — сонно говорю я и улыбаюсь.

Это та женщина, которая много лет назад позвонила президенту Нарьеге и вызволила моего отца из панамской тюрьмы. Все эти годы я видела только слабую тень своей матери, и никогда ее настоящую.

Я тянусь к ее руке:

— Я по тебе скучала, мама.

Мы сидим тихо, взявшись за руки. На ней пушистый жакет, на мне — пижама с пингвинами, а из вены торчит игла капельницы. Она смотрит на меня, как смотрела раньше, и сразу видит все, что я пытаюсь скрыть.

— Что тебя тревожит?

Я хочу быть честной с дедом, поэтому собираюсь написать ему. Он, конечно, знает, что мы ушли от отца. Но не знает, как это все было ужасно, как я скучаю по Фрэнку, почему не разговариваю с Кьярой и как все развалилось. Но что, если он накажет меня за это письмо? Перестанет платить за мою страховку? У меня дрожит подбородок. Мысленно я воображаю себе все круги ада, все, что он сможет сделать со мной.

Мама расстегивает жакет и скидывает его.

— Бхаджан, послушай! Ты понимаешь, что спасла мою жизнь? Ты любила меня даже тогда, когда я вообще не была матерью, любила меня, несмотря на все ошибки. Мне плевать, что сделает мой отец. Мы что-нибудь придумаем.

— Я не выдержу еще одного удара, мама. Просто не выдержу. — Мой голос дрожит.

Она снова берет меня за руку:

— Милая, помни одно: сейчас ты можешь чувствовать себя очень хрупкой, но даже тогда, когда ты носила денгари, ты уже была лучше нас всех.

Я хмурюсь. На моих руках следы сотен уколов. Она наклоняется вперед, и я вижу на ее лице тень озорной улыбки.

— Могу я открыть тебе секрет?

— Господи! — Мне хочется рыдать.

— Нет, он нестрашный, я обещаю! — Она поднимает руки. — И он поможет тебе понять… Ты знала, что твой отец пытался писать книги? — Я слишком удивлена, чтобы говорить. — Да, через пару лет после нашего знакомства он написал роман о своих приключениях в мире торговли золотом.

— И что? — Я пытаюсь сесть прямее, опершись на подушки.

— Издателям понравился сюжет. Его назвали интересным. Но, как и почти во всем, что он делал, в романе не хватало эмоций.

Я с трудом могу говорить.

— Он никогда не рассказывал.

— Конечно нет, Бхаджан. В свои девятнадцать ты совершила то, что он так и не смог сделать.

В палате становится очень тихо, и я слышу позвякивание колес тележки, которую катят по коридору, и свое собственное тяжелое дыхание.

— Так значит, поэтому он меня не любил? — Я сглатываю.

Мама надолго опускает взгляд, а потом смотрит прямо мне в глаза:

— Я должна была рассказать это раньше, но я так на него злилась… Твой отец тебя любил. Это никогда не было ложью. Но ты переросла его, Харбхаджан, вот и все. Он мошенник, который дал жизнь идеалистке. И с определенного момента вы просто не могли больше быть вместе.

Я начинаю плакать, сначала тихо, потом уже не сдерживая слез. Мне кажется, что мой мир рушится… или рушится мой взгляд на него. Для ребенка семья — это вселенная, а они сделали мою вселенную местом, в которое нельзя верить. Местом, где я никогда не буду достаточно хороша. Та идея, которая определила мою жизнь… Мысль о четырех людях, противостоящих миллиардам… Я чувствую, как у меня кружится голова.

— Когда ты отсюда выйдешь, Харбхаджан, а ты выйдешь, найдешь гораздо более достойных людей.

Я думаю о своих друзьях, которые ехали шесть часов сквозь метель, чтобы час посидеть со мной в больничной столовой.

Мама вздыхает:

— Не знаю, что сказал бы психолог на мои слова… но ради всего того, что будет дальше, забудь прошлое.

Я смотрю на нее и краснею.

— Хочешь меня ударить? — говорит мама. — Ударь. Ты рождена для прекрасной, огромной, яркой жизни. Не трать ни секунды на четырех людишек, которые не были частью твоего племени. Ты Бхаджан — и пошли всех придурков к черту!

Сначала я не понимаю, что происходит. Потом меня охватывает невероятное облегчение. Мы смеемся, как не смеялись уже много лет — а может, и вовсе никогда. Моя рука соединена с капельницей, мама съежилась на своем стуле. И тут я понимаю: раз мы способны хохотать в пустой больничной палате после всего, что пережили, — значит, мы с ней в каком-то роде непобедимы.

Через несколько дней я начинаю чувствовать какие-то изменения в собственном теле. Это не благословенное безразличие и не отсутствие боли. Все по-прежнему невыносимо болит. Это что-то другое. Какой-то крошечный огонек. Капелька силы. Я чувствую ее где-то очень глубоко, и она пытается вернуться. Посредине ночи я встаю, цепляясь за металлическую стойку капельницы, и, прямо в пижаме, качу ее перед собой к двери. Колесико застревает, зацепившись за угол кровати. Я закатываю глаза и несколько раз пинаю его тапком. У меня нет на это времени!

Наконец я выбираюсь в коридор. Колесики поскрипывают в тишине отделения интенсивной терапии. С сестринского поста доносятся тихие голоса. Скоро я понимаю, что у меня сейчас выскочит сердце, а рука на металлической стойке становится совсем мокрой. Двадцать три шага. Я прислоняюсь к стене, чтобы немного отдохнуть. Двадцать три шага!

Каждый день я хожу. По два раза. Сначала я опираюсь на стойку капельницы, потом она становится мне не нужна. И каждый день на десять шагов больше. По ночам я закрываю глаза и представляю завтрашний день. Много лет я сравнивала себя с прежней собой: инвалидку — с девочкой, которая готовилась к Олимпийским играм. Но моя воля осталась прежней. За годы тренировок я многому научилась — обращаться с собственным телом, быть терпеливой, наращивать силу с нуля. Просто в этот раз все будет помедленнее. Так что я начинаю с того места, где оказалась. Возможно, кое в чем моя семья все же была права: похоже, я и правда сильная.

Глава 44 Тоскана, 27 лет

Крошечный приморский городок, в котором мы живем, необычен, как и вся Италия: дома цвета терракоты, натянутые между окнами веревки, на которых сушится белье, старики, потягивающие кофе и играющие в шахматы возле кафе. И среди всего этого мы: две высокие девицы, явные иностранки, пересекающие пьяццу на велосипедах.

Я все еще дрожу, сижу на коктейле из сильных наркотиков, но идеальный момент, чтобы перестать отгораживаться от мира, никогда не настанет. Вскоре после выписки из больницы мы увидели объявление: в сельской Тоскане искали двух учителей английского. Мы с Жас наплевали на полное отсутствие опыта и отправили заявку.

Семье, чьих детей мы учим английскому, принадлежит загородный отель, состоящий из отдельных бунгало. Нам выделили собственный маленький домик. Мы с Жас не верим своему счастью: эти люди очень милы, дети перестали убегать от нас с криками, и у нас есть выходные. За два месяца, что нам предстоит здесь провести, мы успеем побывать в Сиене, Риме и Пизе, особенно с учетом дешевых поездов.

У почты мы сворачиваем на древних великах прямо в стену и спрыгиваем. Отсутствие тормозов — часть местного колорита.

— Мне пойти с тобой? — Жас хмурится.

Я смотрю на маленькую желтую вывеску «Uffico postal» — «Почтовый офис». В руках у меня конверт.

Утром, когда я писала письмо деду, старалась не злиться, потому что на своей шкуре поняла, насколько злость и жажда мести опасны. Они навеки привязывают тебя к тем самым людям и воспоминаниям, от которых ты хочешь сбежать. Пока я злилась и пыталась бороться с несправедливостью, я зависела от тех, кто причинял мне боль. От их извинений, от их способности меня освободить. Пока все не развалилось, моя семья не отказывалась от попыток меня контролировать. Но даже потом я цеплялась за них и не позволяла себе быть свободной.

Когда я писала деду, пыталась вспомнить все, через что мы прошли, и все, что потеряли. Вышло пять листов, но письмо казалось ужасно тяжелым.

— Я быстро, — говорю я, касаясь плеча Жасмин.

Внутри пожилая леди ставит на конверт штамп и кидает его в кучу других писем. У меня начинает кружиться голова. Мы с Жасмин снова забираемся на велосипеды, выезжаем на дорогу и катим в тени пахучих сосен. Я медленно кручу педали, сосредотачиваясь на каждом движении и крепко держась за руль. С другом делать это гораздо легче — как и все остальное.

Как-то вечером, когда все кругом окрашивается в пастельные тона, семья приглашает нас поужинать в саду. Разумеется, вокруг царит хаос: везде носятся дети, бабушка с мамой выкрикивают с кухни указания, но их никто не слушает, молодежь яростно жестикулирует при разговоре, бронзовый от солнца лед с грубыми натруженными руками удовлетворенно взирает на все это.

Нет никакого четкого плана действий или структуры. Все накидываются друг на друга, целуются, хлопают по спине, не думая ни о каком личном пространстве. Я должна была бы напрячься от такой бесцеремонности, но мне это почему-то нравится. Хоть я и не имею отношения к этой семье, к их безусловной любви, но мне важно знать, что такое в принципе возможно. Если я пытаюсь замыкаться в себе, они тут же проламывают мою защиту, дразнят меня и задают вопросы, ни на секунду не умолкая. Когда меня это не бесит, мне кажется, что это идет мне на пользу.

Ужин, разумеется, запаздывает, но я не жду его с нетерпением, как ждала бы раньше. Мне было трудно понять, на что именно итальянцы тратят так много времени. Но сидеть за столом и смотреть, как идет жизнь, — само по себе удовольствие. Итальянцы, кажется, умеют получать удовольствие просто от пребывания с другими людьми. Раньше я себе и представить такого не могла.

Вибрирует телефон, и я вытаскиваю его из кармана. Все тело немедленно напрягается. Это дед звонит по Скайпу. Извинившись, я вылезаю из-за стола и бегу в наш домик. Руки вспотели, и телефон чуть не выскальзывает из них. Я много раз в жизни боялась, но так — никогда. Это не обычный его ежемесячный звонок с целью справиться о здоровье.

Я нажимаю кнопку, и на экране появляется лицо деда. Оно такое же суровое, как и всегда. Наши взгляды встречаются.

— Я прочел твое письмо, — сообщает он.

Мне хочется выкинуть телефон и убежать. Лицо деда сморщивается, будто он собирается чихнуть. Я так испугана, что не сразу понимаю, что он плачет. Слезы бегут по резким морщинам на щеках. Дед медленно вытирает глаза платком и аккуратно складывает его. Когда он снова поднимает взгляд, я узнаю его выражение лица. Оно такое же, как и мое, когда я принимаю какое-то решение. Он не станет колебаться.

— Спасибо, — говорит он.

Мое удивление настолько сильно, что я могу только смотреть на него. Я была готова к любой уродливой сцене, но не к этому.

— Никто мне ничего не рассказывал. — Он трясет седой головой.

Да потому что ты ужасный!

— Почему вы просто не поговорили со мной нормально? — Голос у меня дрожит.

— Я… не знал как.

Господи! Он провел всю жизнь, ломая людей и заставляя их подчиняться, но втайне надеялся на сопротивление. Рассчитывал на то, что было невозможно, потому что его все боялись. Сколько времени мы тратим, пытаясь обойти правду? Ведь на самом деле ни один человек, нужный вам по-настоящему, не бросит вас из-за нее.

— Спасибо тебе, — говорит он, — за храбрость.

Глава 45 Люксембург, 27 лет

Как оказалось, есть и что-то хорошее в том, чтобы родиться в семье преступников: тебя запоминают. В Люксембурге мама, не покладая рук, трудилась над безнадежной задачей, поставленной перед нами судом: найти в Новой Зеландии врача, чьего имени мы не помнили, который помогал мне родиться много лет назад. И после нескольких месяцев поисков мама ее наконец находит.

Двадцать семь лет спустя акушерка, которая видела нас совсем недолго, вспоминает не только нашу семью и поющего младенца, который отталкивал одеяльце. Она хорошо помнит, как властно вел себя отец во время родов и после них, узнает родителей по фотографиям и под присягой дает в люксембургском суде показания, подтверждающие мои слова.

Мама звонит мне, когда я в последний раз запираю дверь нашего маленького дома в Тоскане. Мы с Жас стоим на пустой платформе среди олив с серебристыми листьями и стрекота сверчков. Наш идиллический рабочий отпуск подошел к концу: Жас возвращается в Берлин, а я лечу в Люксембург, на случай если мне понадобится предстать перед судом. Кажется, спустя столько лет у меня все-таки есть шанс получить паспорт. Сколько веских доказательств они могут проигнорировать?

— Не знаю, — с тоской говорит Жас, пока мы ждем поезда в аэропорт, — но я чувствую, что в Берлин ты не вернешься.

— Думаешь, я останусь в Люксембурге? — паникую я.

— Боже, нет! — Она осторожно касается моего плеча. — Я про Италию. Она тебе подходит.

Я тоже это заметила. Есть в этой стране что-то особенное: то ли постоянный хаос, то ли дни, которые тянутся бесконечно, а может, люди, которые смотрят в глаза и улыбаются. Все это похоже на то, что я хотела бы назвать своим домом. Я думаю о бабушке, о ее детстве в этой солнечной стране, думаю, так ли уж нонна сурова. Италия — часть моей запутанной родословной, и мне кажется, что я могу не бежать от своих корней, а попытаться с ними смириться. Я уже способна вести на итальянском простые беседы, но, может, мне стоит выучить его по-настоящему? Выучить язык, на котором могла бы общаться вся моя семья?

Черт возьми, кем я только не была! Так может, я смогу стать и итальянкой?

Все это не имеет смысла, конечно. Я должна мыслить рационально и искать место, где я смогу построить какую-то карьеру и обеспечить себе стабильность. Берлин никогда не был мне домом, имели значение только люди, которых я там повстречала. Но в глубине души я знаю, что даже если Эмбер и Питер уедут, это ничего не изменит. Компания, которая тащила меня по обледеневшей берлинской улице, останется со мной навсегда.

Наш поезд с грохотом въезжает на станцию, и Жас надевает рюкзак:

— Знаешь, что я думаю? Хоть раз в жизни сделай то, чего тебе хочется.

Мне бы хотелось, чтобы все было так просто, но мое будущее все еще висит на волоске. Возможно, мне снова придется бежать. За окном поезда проплывают терракотовые домики и оливковые рощи. Я пытаюсь запомнить их, и этот свет, и тени, потому что все, что я успеваю полюбить, всегда остается в прошлом.

— Мне никогда не нравилось выполнять чужие приказы! — сообщает мне бопа, потягивая кофе на кухне. — Но отдавать приказы я люблю еще меньше.

Не любит отдавать приказы? Это основа его личности. Я пробыла в Люксембурге всего несколько дней, и первоначальная неловкость между мной и бопой прошла. Мы не говорим о моем письме, но, похоже, оно уничтожило барьер между нами. Теперь он смотрит на меня с чем-то вроде предвкушения: он — как пожилой бык, который наконец нашел достаточно упрямого матадора, готового не замечать красные флажки и не уходить с арены.

Бопа гордо вскидывает подбородок, готовясь продолжить, а я закрываю глаза. Боже, дай мне сил!

— Я никогда не хотел указывать людям, что им делать, — говорит он. — В конце концов, разве я имею на это право?

Нонна и мама молчат. Я торжественно киваю, пытаясь подобрать нужные слова по-итальянски:

— Но вы служили в тайной полиции. Там ведь отдают приказы.

Нонна внимательно смотрит на меня. Она впервые слышит от меня слова, которые может понять.

— Это была моя работа! — объявляет он.

— И вы делали ее хорошо, — подмигиваю я.

— Finalmente! Ну наконец-то! — От звука ее голоса мы все замираем.

Нонна наклонилась над тарелкой и трясется. Она смеется, хохочет. Честно говоря, я все еще боюсь их обоих, но мне нравится, как развиваются события. Нонна поднимает сжатый кулачок.

— Знаешь, — она говорит медленно и отчетливо, чтобы я поняла, — когда он записался в полицию после войны, его мать предупредила меня…

— Ничего она не предупреждала!

— Она сказала…

— Нечего вспоминать всякие глупости! — Бопа повышает голос.

— Помолчите! — перебиваю я по-итальянски. — Почему мы не даем ей говорить?

На мгновение наступает тишина, и нонна успевает ею воспользоваться.

— Его мать сказала: «Берегись, он станет только хуже!» — Ее зеленые глаза вспыхивают.

— Как интересно! — Я хлопаю в ладоши. — А расскажите еще что-нибудь!

Три дня спустя бопа уединяется в кабинете с Тигрой. Правила брака, действовавшие шестьдесят девять лет, начинают нарушаться. С каждым днем я все лучше понимаю итальянский, но нонна гораздо быстрее улавливает мою склонность сомневаться в любых авторитетах. Среди своих книг, посвященных незыблемому люксембургскому праву, бона похож на солдата в окопе.

— Привет. — Я прислоняюсь к двери, сунув руки в карманы мужских брюк в стиле двадцатых годов, которые купила на барахолке.

— Почему ты все время разная? — хмыкает он.

Подойдя к его любимому креслу, я наклоняюсь и целую его в щеку.

— Кажется, по привычке, — вздыхаю я.

Мы в смущении смотрим друг на друга. Я сажусь на краешек дивана. Раньше я ненавидела этого человека. Теперь, глядя на его широкие и все еще прямые плечи и словно высеченное из камня лицо, я понимаю, как он всегда боялся терять. Чем крепче он цеплялся за людей, тем сильнее становилась его паника. Он воплощал в жизнь свои худшие кошмары. Я сглатываю, потому что поступала по-другому, но не менее жутко. Я пыталась удержать свою семью, людей, которых, как мне казалось, не могла потерять, и для этого заставляла себя молчать. Отрицала реальность. У меня осталась только ненависть. Злость на себя и на жизнь в целом. Но на самом деле… я просто всего боялась. Кажется, ненависть и страх — это одно и то же.

Я пытаюсь найти тему для разговора:

— Очень вкусный стейк вы приготовили.

— Люксембургский, — с гордостью кивает он. Я, должно быть, выгляжу удивленной, потому что он хихикает. — Не все в Люксембурге плохо. У нас, вообще-то, есть коровы.

— Я говорила с ними, когда ходила гулять.

— Когда я был маленьким, мой отец держал коров.

— Правда?

— Да, у него было шесть коров и сорок поросят… включая меня.

Я смеюсь и падаю на диван, обнимая подушку.

Бопа как будто прикидывает, говорить ли дальше.

— Однажды в Италии… во время войны… я получил приказ… — Он смотрит в пол и хмурится.

Я молчу.

— Мой эскадрон захватил трех партизан. Командир приказал вывести их в поле… там росла такая трава, что в ней можно было самому потеряться. Он приказал мне расстрелять их.

— И что вы сделали? — У меня холодеют руки.

— Вывел их в поле. День был ясный, и я велел им лежать тихо до ночи, а потом трижды выстрелил в воздух.

— Не всем правилам нужно подчиняться. — Мне становится легче.

— Нет. — Он поднимает палец. — Но большинству — надо. Запомни это.

Мы одинаково наклоняем голову вперед, выражая свое упрямство.

— Ты должна научиться быть нормальной. Когда твоя мать сбежала, она забрала у нас все. Внуков, вообще все.

Я не собираюсь с ним ссориться и осторожно говорю:

— Ну, все было чуть сложнее.

Он сжимает кулаки, превращаясь из доброго дедушки в грозное чудовище:

— Она нарушила закон, купила фальшивый паспорт! Твой отец преступник! Они растили вас, как траву, без всякого образования…

— Бопа, не будем об этом. — Я расправляю плечи. — Вы сказали, что отнимете у нее детей, вот ей и пришлось бежать.

— Она врала о том, где находится, когда звонила. Всегда врала. Но я выслеживал ее! У меня есть записи. — Он машет рукой в сторону полок, заваленных кассетами. — Я записал все лживые слова твоей матери.

— И соврали насчет этого. — Мне надоело быть хорошей.

— Что?

— Она слышала щелчки на линии, но вы говорили ей, что ничего не записываете. Как она могла говорить вам правду, если каждый разговор начинался с обмана?

— Она уничтожила все! Она…

— Стоп! — Я устало поднимаю руку. — На этом все.

— Твоя мать…

— Да, она моя мать. И я не пойду против нее. Ни ради вас, ни ради кого-то другого. Никогда.

Он открывает рот, чтобы возразить, но я его перебиваю:

— Если мы хотим подружиться, не делайте этого. В мире много вещей, насчет которых у нас разные мнения.

Он злобно трясет головой, но молчит. А я не говорю о том, что они с бабушкой решили не прерывать общение с Кьярой. Что он все еще посылает ей деньги. Мне сложно понять, что им это нужно, хотя бы ради памяти о ее детстве.

— Мне необходимо забыть об этом. — Я тру веки рукой. — Правда. Так что если вы тоже готовы это сделать, просто скажите.

Все доказательства, которые требовал суд, и даже больше, переданы моим адвокатом прокурору. Дело это должно наконец закончиться, должно быть вынесено финальное решение. Нам остается только ждать — возможно, несколько месяцев — пока другие решат, есть ли у меня шанс на гражданство.

Когда мы выходим из офиса юриста в центре города, мама отводит меня в сторону и протягивает лист бумаги. На нем что-то написано по-итальянски. Я так сосредоточилась на суде, что никак не могу понять, что это.

— Это договор с языковой школой в Риме, — улыбается она. — Ты говорила, что хотела бы там учиться.

До меня медленно доходит, что она имеет в виду.

Я всегда любила свою мать, но только здесь начала понимать ее и уважать мужество, которое потребовалось, чтобы сбежать, когда тебя растили в страхе. Даже сейчас, сидя в холодной мансарде родительского дома — большинство людей назвали бы это поражением, — она медленно строит жизнь заново. Преподает языки, откладывает деньги — достаточно, чтобы подарить мне то, что я считала недоступным. Сколько я себя помню, с того мгновения, как я начала себя осознавать, я беспокоилась за мать. Думала, как бы ее защитить. И только сейчас мне кажется, что я уже могу этого не делать.

Ничто не идеально. Но моя война закончена.

Занимается рассвет того дня, когда я должна улететь. Я целую Тигру в сладко пахнущий лобик и тащу чемодан к машине, где уже ждет мама. Густой туман плывет над лужайкой, скрывая траву, и я оборачиваюсь на звук. Бопа идет за мной в халате поверх пижамы.

— Так и не сняла мотоциклетные ботинки. — Он опирается на трость.

— Так и не перестали критиковать. — Я складываю руки на груди.

— Ты мятежница.

— А вы коп.

Мы стоим вдвоем и смотрим на маленькие одинаковые домики. Он мнется, постукивает тростью, а потом наконец говорит:

— Как думаешь, мятежники и копы могут дружить?

Против собственной воли я вспоминаю, как боялась попасться ему на глаза, когда чувствовала себя просто напоминанием о мужчине, которого он ненавидит. Эта рана все еще болит, и я хочу наказать его, хочу, чтобы он понял, как это больно, как мне было одиноко и страшно. А потом вспоминаю, что сказала мне мама: он попросил разрешения платить за мое жилье, пока я буду учиться. Бопа смотрит на свои тапки, сдерживая слезы, пытаясь взять себя в руки. Но наконец бросает эти попытки.

— Не знаю, бопа, — говорю я, устало опуская плечи. — Но это будет не самым странным из всего, что нам доводилось делать.

Глава 46 Рим, 27 лет

Раннее римское утро прохладно и пахнет эспрессо и свежими корнетти. Пантеон почти пуст. Я всегда выхожу из своей крошечной квартирки задолго до начала занятий и заглядываю сюда. Мне сложно поверить, что я могу просто так, закинув на плечо рюкзак с книгами, зайти в древний храм, который простоял две тысячи лет. Как и всегда, я сажусь на скамью под отверстием в куполе и откидываю голову назад. Чистый свет нового дня образует в воздухе золотой столб. Две тысячи лет! Сначала языческий храм, потом церковь, а теперь я могу просто закрыть глаза и чувствовать, как сердце начинает биться медленнее — здесь это всегда случается.

Не успевают часы пробить девять, как я выбегаю на улицу, машу охраннику и иду мимо сената к школе. Моя любимая одноклассница Мелисса стоит снаружи и с виноватым видом дописывает домашнее задание.

— Ты все сделала или опять в Пантеоне сидела?

Я улыбаюсь, встаю рядом с ней и начинаю переписывать ответы.

Даже когда мы сидим в классе и учим новые слова, я не могу перестать смотреть на город. Я выглядываю в окно и вижу резной камень здания напротив, а внизу множество небольших кафе. Но самое волшебное время настанет около полуночи, когда улицы почти пустеют и я могу слышать собственные шаги. Как я люблю гулять по Риму в одиночестве! Древние здания, залитые теплым мерцанием фонарей, не перестраивались столетиями. Они кажутся одновременно таинственными и успокаивающими. Кто-то говорит, что Рим застрял в прошлом, но мне так нравится, что хоть что-то в этом мире не меняется, что есть место, где все живет веками.

Проходят примерно две недели в Риме, когда мой берлинский врач рекомендует мне записаться к доктору Петруччи — знаменитому гастроэнтерологу. Она хочет, чтобы за мной наблюдали, когда я слезу с мощных иммуносупрессоров, которые принимаю каждый день. Я рада, что это происходит в Италии, поскольку придется отказываться от лекарств очень медленно. Здесь все очень медленно. Кажется, я наконец-то нашла подходящий ритм жизни.

Доктор Петруччи усаживается в кожаное кресло и серьезно смотрит на меня:

— Давайте поговорим о том, что называется кармой. Существует ли она на самом деле?

Он всегда начинает наши встречи именно так, с непонятных экзистенциальных вопросов. Доктор ненадолго отводит от меня взгляд, берет маленькую лампочку с короткими серебряными проводками и вертит ее в руках, как будто она знает ответ. В изящном резном столе доктора есть особый ящик, откуда он порой достает всякие интересные вещицы: личинку замка или миниатюрную дверную ручку с гравировкой. Кажется, они помогают ему размышлять.

Ему за шестьдесят. Он очень загорелый, со сдержанными манерами и глубоким звучным голосом. Внешностью он больше напоминает типичного психотерапевта, а не гастроэнтеролога. Вообще он странный и редко дает мне медицинские рекомендации, предпочитая говорить о смысле жизни. Но эти сеансы вполне приятны — или, по крайней мере, не доставляют мне неудобств. Я все еще не знаю, как мне рассказывать ему или моей новой подруге Мелиссе свою историю. Откровенность похожа на прыжок с парашютом: она и пугает, и притягивает одновременно.

Доктор роется в ящике и вытаскивает серебряную ложечку. Держит ее горизонтально перед своим внушительным носом.

— Вам нравится здесь учиться?

Я киваю. На самом деле мне не просто нравится. Возможность учиться чему-то просто ради удовольствия, да еще тому, что я выбрала сама, стала для меня настоящим откровением.

— Кто учится вместе с вами?

— Трое священников. — Я улыбаюсь. — Один из них немец. И датская девушка по имени Мелисса. — Он грустно качает головой, и я удивлена его реакцией. — Мы с ней подружились.

— Это-то и плохо. — Он задумчиво стучит ложечкой по столу. — Я надеялся, что вы познакомитесь с мужчинами своего возраста и перестанете быть такой замкнутой. Но увы.

— Я больше не замкнутая! — возражаю я. — Я завела друзей.

— Я не о друзьях. Я о мужчинах, романтике, уязвимости… о том, что вы всегда отвечаете «нет», потому что до сих пор считаете себя ребенком.

Я перестаю смотреть на ложку и начинаю слушать.

— В этом смысле вы как будто застыли в возрасте девяти лет, когда брат затащил вас в постель, а вы даже не рассказали об этом. Но теперь вы взрослая и можете сказать «нет». Но можете сказать и «да».

Я не двигаюсь.

— А еще… Многие писатели и художники достигают вершины только в одиночестве, в отчаянии. — Он задумчиво смотрит в потолок. — Есть о чем подумать на неделе, да?

Доктор Петруччи кладет свою игрушку, и мы оба на нее смотрим.

Мне всегда нужно время, чтобы переварить его идеи, — они слишком сложны. Это не советы, а загадки. Почти каждый вечер я иду по городу, мимо закрывающихся ресторанов, в сторону площади Санта-Мария-ин-Трастевере, пока не слышу музыку. Посреди площади на раскладном стуле сидит мужчина в поношенном костюме, за ним — купол церкви, в котором отражается луна. Склонившись над виолончелью, он нежно ласкает струны, извлекая мелодию. Я сижу на ступенях фонтана, завороженная, обхватив колени руками, и слушаю музыку, похожую на колыбельную. Красота никогда не доводила меня до слез. В какой-то момент из-за своей бесконечной борьбы я перестала в нее верить, в то, что она может быть мне доступна. Но, оказавшись здесь, где красота повсюду, я наконец начинаю плакать.

Побывавшие на войне редко говорят о той новой битве, которая неизбежно начинается, когда война уже закончилась. Я считала себя храброй, когда не чувствовала вообще ничего, когда заставляла себя онеметь и отупеть, но по-настоящему страшным оказалось мирное время. Гораздо проще было бы навсегда запрятать некоторые части себя. Чувствовать — значит открыться и позволить снова себя ранить. Война — дело нехитрое. Но то, что наступает потом, требует не меньшего мужества.

Когда он врывается в мою жизнь, первое, что я вижу: синяк под глазом, мотоцикл и улыбку — ту, о какой обычно предупреждают пожилые дамы. Вечеринка в разгаре, а я мешком плюхаюсь на стул, стоящий у стены. Мне слишком много пришлось сегодня быть на ногах, и теперь я умираю от усталости. Все-таки я все еще слишком слаба и теперь выгляжу, как всегда, асоциальной и незаинтересованной в общении.

— Ciao! Привет!

Я поднимаю глаза и вижу… идеал. Всю жизнь я была немного занята и только сейчас начинаю понимать, что темноволосые спортивные мужчины, похожие на отпетых преступников, оказывают на меня определенный эффект. Скоро он уже сидит рядом со мной, и мы спорим.

— Трое священников в одной группе? Ни за что не поверю!

— Точно-точно, так оно и есть, — настаиваю я.

— Не уверен.

Я вскидываю подбородок. У меня в группе три священника, и я это докажу.

— Ладно, — он оценивающе смотрит на меня, — я знаю, как это решить. Давай я тебя завтра заберу с занятий, и мы увидим, существуют ли эти люди.

Я могу придумать примерно десять причин для отказа. Скорее всего, он считает, что я миленькая американская девочка, которая учится за границей. Жалкий идиот! Но — кажется, из-за доктора Петруччи и его ложки — я медленно киваю и соглашаюсь.

На следующий день я спускаюсь вместе с Мелиссой по древним каменным ступеням нашей школы.

— Поверить не могу! — Она хватает меня за руку. — Первое свидание! Только не смей ему об этом говорить! Все должно быть круто.

Около огромной и всегда открытой резной двери, ведущей на пьяццу, мы замедляем шаг и начинаем говорить тише.

— Ты будешь рассказывать ему безумные истории из своего детства? — шепчет Мелисса.

— Господи, нет!

— Наверное, ты права.

Мы медленно крадемся к двери, чтобы осторожно выглянуть наружу. Томас уже здесь. На нем темные джинсы, в мускулистой руке он держит шлем. Мелисса немедленно отпрыгивает назад, вжимается в стену.

— Я тобой горжусь! — Она весело вскидывает руки: — Я бы на него залезла, как на дерево.

Я пытаюсь сдержать смех, и тут нас отвлекает негромкий звук. Оглянувшись, мы видим троих священников. Они стоят на расстоянии вытянутой руки и смотрят на нас, потом поворачивают к дверям и с большим достоинством выходят на улицу. Приятно видеть, как Томас-неверующий таращится на них. Но я пока остаюсь внутри. Мне страшно и неловко. Необходимо придумать какую-то стратегию и только потом действовать. Опыт научил меня строить подробные планы, если мне предстоит заняться чем-то новым. Я обдумываю возможные проблемы и затруднения, когда Мелисса заходит мне за спину и с силой выталкивает наружу.

Покинув ресторан, мы с Томасом направляемся к его мотоциклу. Я с любопытством спрашиваю:

— А кто тебе глаз подбил?

От синяка уже осталась только тень.

— Я борьбой занимаюсь, на тренировке получил.

— Выходит, ты проиграл? — Я не могу удержаться, чтобы не поддразнить.

Он смотрит на меня долгим взглядом:

— Ты хочешь сказать, что сдаешься, всего лишь получив в глаз?

Я не отвечаю, просто забираюсь на его «дукати», и мотоцикл устремляется в ночь. На крутом повороте у Колизея он резко наклоняется набок. Я смеюсь, цепляясь за кожаную куртку Томаса, когда он увеличивает скорость. Волосы выбиваются из-под шлема. Фонари освещают арки, где когда-то дрались гладиаторы; я почти вижу древние колесницы, которые мчались там, где теперь едем мы. Крошечная улочка с тихо шепчущими деревьями и ароматом апельсиновых садов поднимается на пологий холм, на вершине которого горит в лунном свете единственный фонарь.

— Где мы? — Я пытаюсь расстегнуть шлем.

Щелк — он нажимает на пряжку и снимает его с меня.

— Пойдем покажу.

Мы подходим к большой массивной двери. Кажется, ее невозможно сдвинуть с места.

— Посмотри в замочную скважину.

Я нагибаюсь, моргаю, а потом вдруг понимаю, что я вижу. Это не двор какого-то дома. Передо мной открывается великолепный вид на сверкающий купол собора Святого Петра.

Томас умеет удивлять. Я думала, что он что-то вроде грозы района, а оказалось, что нейробиолог. Он приводит меня к двери — а за ней открывается вид на Ватикан. Я думала, что у меня монополия на то, чтобы быть закрытой книгой, но, кажется, мы оба страшно боимся друг друга, несмотря на всю нашу браваду.

Под ногами у нас гравий, а над головой — листья апельсиновых деревьев. Томас останавливается и притягивает меня к себе. Он молча наклоняется, чтобы поцеловать меня, и я цепенею. Много лет моим единственным развлечением было наблюдение за собственным пульсом на мониторе, и мне трудно справиться с ощущениями подобного рода.

— Все в порядке? — Он отстраняется, ничего не понимая.

— Да.

Реагируй же ты!

Мы сидим на каменной стене высоко над городом, он обнимает меня, как будто удерживая от падения. Между поцелуями я смотрю на две другие парочки с почти научным интересом и никак не могу сосредоточиться на моменте. Кажется, это единственный раз, когда мне хочется, чтобы ко мне прикасались (никто при этом не принуждает меня), но я умею только убегать. Первое правило уличного бойца очень простое — не позволяй никому подойти достаточно близко для удара. Сидя над Римом, я боюсь, что просто не сумею быть девушкой или тем более женщиной.

Через три недели после нашей встречи Томас уезжает. Интересная смена ритма — кто-то валит из города раньше меня.

— Я нервничаю, — прямо говорит он, когда мы прогуливаемся в тени церкви Санта-Мария.

Перед ней расположился фокусник в цилиндре.

— Воспринимай это как приключение. Как возможность чему-то научиться.

Для меня предложение работы и перелет через полмира, в Сингапур, не кажется чем-то очень уж сложным. Он же сам решил лететь. Никто его не преследует.

Томас смотрит на меня искоса, и на его лице появляется странное выражение.

— Значит, в детстве ты все время путешествовала с семьей, но у твоего отца никогда не было нормальной работы?

— Он хотел повидать мир и, думаю, исполнил свою мечту. Но это не всегда было так уж весело.

— Он что, рок-звезда?

— Нет.

Неужели Томас не слышит предупреждения в моем голосе?

— А похоже. — В его улыбке вызов.

Я отказываюсь заглатывать приманку. Мы молча идем по Трастевере. Тяжесть давит мне на плечи. Он самый обычный парень, и ему этого никогда не представить. Как будто возвращаются прежние сложные годы. Никто никогда меня не поймет.

— Это он так любил йогу и здоровую пищу?

— Да, я выросла на одном салате.

— Выросла на салате! — хохочет он. — Ты уверена, что по-английски вообще можно так говорить?

Я смотрю на него.

— По-моему, расти в твоей семье было очень интересно.

Мы идем по мосту Гарибальди, под нами шумит вода, и я чувствую огромное желание столкнуть Томаса вниз. Я ускоряю шаг, словно торопясь перебраться на другую сторону, но он быстрым и ловким движением ловит меня, притягивает к себе и заставляет посмотреть ему в глаза.

— Почему ты злишься? — тихо спрашивает он.

Забавно, я никогда раньше не замечала, но в свете заката его глаза из карих становятся зелеными. Я отворачиваюсь.

— Что я сделал такого, что ты мне не доверяешь? — Он так напряженно ждет ответа, что я перестаю сердиться, как только произношу первое слово.

— Дело не в тебе, — вздыхаю я. — А во всем моем детстве.

Он заправляет мне за ухо прядь волос, которая выбилась от ветра.

— Во всем виноват салат?

Я смеюсь, а он улыбается:

— Расскажи.

И я рассказываю. Только основное. Обо всех людях, которых мне пришлось бросить без предупреждения. О том, что я не могла заслужить одобрение отца, как бы ни старалась. Честно говоря, короткое пребывание в тюрьме осталось единственным моментом, когда я чувствовала себя частью какой-то нормальной системы. Я рассказываю о Нью-Йорке, о том, как в одиночестве пыталась выжить среди акул. Все вокруг начинает расплываться, и я отворачиваюсь, вытирая глаза.

— Иди ко мне. — Он встревоженно хмурится и прижимает меня к своему твердому плечу.

Туристы смотрят на нас.

— Я не хотел тебя расстраивать, прости, — шепчет он куда-то мне в макушку.

Но меня переполняет странный восторг. Я просто плакала. На глазах у мужчины, которого почти не знаю. Как нормальный человек. И мы впервые серьезно разговариваем. Он тоже вырос, так сказать, на поле боя. Жил без всяких правил и дрался на улицах, пока его родители колотили друг друга дома. Кажется, этим и объясняется наше сходство.

После того как мы расстаемся, я иду вдоль реки, от Трастевере до Пьяцца-дель-Пополо, и думаю. Останавливаюсь у дверей квартиры. Интересно, состоится ли наше вечернее свидание?

Когда он звонит, чтобы его отменить, я не удивляюсь. Уже поздно, рейс у него ранний, но я чувствую, что просто сегодня зашла слишком далеко. Меня слишком много.

Каждое утро согбенный старик, не обращая внимания на мчащиеся машины, медленно толкает по улице деревянную тележку с моими любимыми подсолнухами. Высунувшись из окна квартиры, я наблюдаю, как он устраивается на углу. В своем коричневом кардигане и фетровой шляпе он как будто сошел со старинной открытки.

На звонок телефона я отвечаю почти машинально.

— Мы можем увидеться до того, как ты пойдешь на занятия? Я еще успею добраться до аэропорта, наверное.

Двадцать минут спустя Томас прикатывает в своей кожаной куртке, которая мне так нравится, и паркует мотоцикл рядом с горой подсолнухов. Я впускаю его в дом.

Бхаджан, хотя бы немного постарайся вести себя круто!

На крохотной кухне я наливаю зеленый чай в свою единственную кружку. Какое-то время мы молчим. Утреннее тепло просачивается сквозь ставни, к полудню тут будет нечем дышать.

— Я много думал о нашем разговоре, — начинает он, протягивая мне кружку.

— О котором?

— Ну, о серьезном.

— Ах да. — Я скрываю волнение за улыбкой. — Это наш единственный серьезный разговор.

Он не улыбается.

— Я всю ночь думал. Я не знаю, есть ли в английском выражение, которое подойдет для этого случая. Mi displace^[20].

— В смысле, ты просишь прощения?

— Да, но не совсем. Мне по-настоящему жаль, что тебе пришлось через это пройти. Mi displace veramente^[21].

Мы сидим на высоких кухонных табуретах, наши колени соприкасаются, его рука лежит на моей голой ноге. Он наклоняется и целует меня, чуть прикусывая губу. Потом берет одну из множества ручек, валяющихся на столе, переворачивает визитку местной джелатерии и начинает писать.

— Мы же можем продолжить общение? — Я этого не ожидала. Менясильно отвлекают его мышцы, которые ходят под белой футболкой. Я думаю, что первый раз в жизни хочу кого-то запомнить. Хочу запомнить вес его тела. Каким-то образом мы оказались в точке, где ему приходится вести себя прилично и тратить драгоценное время на запись разных способов созвониться. Может быть, мне придает мужества его отъезд. Мы просто не успеем зайти слишком далеко. А может, я просто начинаю понимать: не все обязано длиться вечно. Иногда два человека могут встретиться ненадолго. Но это не делает встречу менее важной.

Прижавшись губами к его щетинистой щеке, я говорю:

— Снимай футболку.

Он разворачивается ко мне и вызывающе приподнимает темные брови:

— Это еще зачем?

— Просто снимай! — смеюсь я почти зло.

Улыбаясь, я беру его за руку и веду в спальню, а потом он бросает меня на кровать и стягивает футболку, как это делают парни — одной рукой, не боясь растрепать волосы. Впервые я радостно тянусь к кому-то, хочу почувствовать каждый дюйм его тела. Он стоит надо мной в одних потертых джинсах. Я хочу потянуть его на себя, но он похож на картину. Взъерошенные черные волосы, сильная челюсть и худощавое тело бойца с длинным шрамом на груди.

Он стоит так какое-то время, как будто тоже запоминает меня, потом целует мою шею, гладит лицо. Как странно осознавать — только сейчас, что меня никогда не трогал кто-то, кто действительно этого хотел. Здесь, как и везде: важнее всего оказывается честность.

Глава 47 Люксембург, 28 лет

Шестого февраля Верховный суд Люксембурга отменяет решение прокурора. Министерство иностранных дел готово выпустить Heimatschein — подтверждение гражданства на мое имя. Спустя столько времени это наконец происходит: я становлюсь полноправной гражданкой.

Мои шаги эхом отдаются в тихом аэропорту Люксембурга. Я вспоминаю день, когда прилетела сюда с мамой. Автоматические двери зала прилета открываются, и я вижу, что она ждет меня. Мы молча обнимаемся, не веря в происходящее, и едем в министерство. Я все еще слишком тощая, но уже становлюсь сильнее. В министерстве я стою, высоко подняв голову, и жду вспышки камеры. Меня фотографировали много раз, но эта фотография будет самой любимой. Она окажется в моем собственном настоящем паспорте. Я больше не призрак.

Поздно вечером мы с дедом сидим в саду под цветущей яблоней. Он ест мороженое, а я пью чай, закинув ноги на плетеный стул. Нонна, которой остался год до сотого дня рождения, граблями уничтожает что-то на грядке с руколой.

— Ты так и не перестала носить мужские шляпы, — вздыхает бопа.

Я сдвигаю свою федору на затылок, наклоняюсь и пытаюсь схватить его мороженое.

— Мне… — Мы оба вздрагиваем при звуке бабушкиного голоса. — Мне нравится ее шляпа! — Она отбрасывает в сторону сорняки и возвращается к грядке.

Бопа долго смотрит на меня — нежно, но озадаченно. Как это ни парадоксально, он больше всего ценит во мне именно то, чего никогда бы не допустил, если бы растил меня сам: мой упрямый оптимизм, непохожий на его правила, мою решимость и веру в завтрашний день, которые я сохраняю, несмотря на то, через что мне пришлось пройти.

Жизнь — это долгий процесс изменения наших убеждений. В один прекрасный день двадцатичетырехлетняя девица вошла в его мир на худых дрожащих ногах и швырнула стул в то, во что он верил. Я разрушила его представление о нашей семье, о справедливости судебной системы и законов, на защиту которых он потратил всю свою жизнь. Но я научилась уважать его, потому что, как только я стала с ним откровенна, он перестал меня в чем-либо винить. Бопа заплатил за хорошего юриста и почти каждую неделю ходил в суд, опираясь на трость — ему шел уже девяносто шестой год. Пока я была в Берлине, пока лежала в больнице, он боролся, чтобы дать мне то, чего не давал никому: свободу.

Между нами никогда не будет полного согласия. Мы во многом расходимся, но, возможно, это и есть семья. Тяжело понять, что твоя родня — просто люди, особенно если они отказываются быть такими, какими ты хочешь их видеть. Очень легко потратить всю жизнь, злясь на кого-то только за то, что он такой, какой есть. Мой дед почти что так и поступил, и это стало для меня уроком. Когда люди спрашивают меня о прощении, о том, обрела ли я мир в душе, простив свою семью, я говорю им правду: я никого не прощала.

Потому что я не верю, что имею право прощать.

Все эти годы мне было так грустно и страшно, потому что я верила, что дело во мне. Мне казалось, что во мне есть что-то невыносимое, и это заставляет людей причинять мне боль, предавать и бросать меня. Но если у вселенной и есть центр, то это не я. У людей в моей семье были серьезные проблемы и, возможно, душевные болезни. А я просто оказалась на линии огня.

Со временем я начала даже понимать, что они очень старались, и я получила все, что эти люди могли дать. И они не собирались убивать девочку, которую, казалось, холили и лелеяли. Просто если человек убивает себя сам, тебя обязательно посечет осколками, коли ты оказываешься рядом.

Так что я не прощала их. Но и нельзя сказать, что я не простила. Потому что дело совсем не во мне. Так сложилась моя жизнь. Но это только ее начало, и теперь я могу сама определять, что будет дальше. Именно мне предстоит написать продолжение, которое, возможно, станет лучше начала. Это и пугает, и одновременно успокаивает.

В тихом саду, в тени цветущей яблони, агент тайной полиции и дочь афериста улыбаются друг другу.

Эпилог Рим, 30 лет

Я иду по своей маленькой квартире — первой, которую обставила сама, — и выхожу на террасу. Кладу ладони на грубую каменную балюстраду и закрываю глаза. Эти летние вечера хранят воспоминания о римском солнце и готовятся вспыхнуть звездами. Я смотрю вниз, на терракотовые здания, на место, которое стало для меня домом. Высокие pinetti, сосны, если прислушаться, что-то шепчут на ветру, бросают на асфальт знакомые тени. Сложно поверить, что всего несколько лет назад я вышла из больницы на подкашивающихся ногах. Мне больше не пришлось ни разу туда возвращаться.

Разумеется, врачи не в силах этого объяснить. Иногда я и сама не понимаю, как это — просыпаться по утрам, высунув одну ногу из-под одеяла, видеть деревянный стол и горшок с цветком на террасе и не чувствовать никакой боли. Снова ощущать себя сильной и молодой.

Но есть кое-что, чего врачи не знают. Я сама только недавно это поняла. Кажется, болезнь Крона спасла мне жизнь. Я заболела задолго до того, как это почувствовала. Задолго до появления заметных симптомов. Но без физической боли я могла бы так никогда и не понять, насколько все плохо.

Я должна была стать тем холодным решительным человеком, которого из меня лепил отец. В то время это казалось мне единственным способом существования, так что я ломала собственные инстинкты и отрицала все, что считала правильным. Я даже добилась в этом определенных успехов. Но со временем такая жизнь стала бы намного хуже боли, которую я пережила за семь лет, проведенных в больницах. Потому что наше начало, наша первая реальность — не вся наша судьба. Даже если другие люди имеют собственное мнение о том, кем нам следует быть.

Да, сейчас не каждый день дается мне легко. Я последовательно и терпеливо работаю над достижением здоровья и душевного покоя. Но я не должна заниматься этим в одиночестве. Если становится трудно, если нужна помощь, есть люди, которых мне повезло повстречать в Берлине и в Риме. Они рассыпаны по всему миру — миру, которого я больше не боюсь. Очень смешно: всю жизнь я страшилась каждой тени и каждого стука в дверь, а спасла меня доброта незнакомцев. Они оставались рядом, когда я была уверена, что хочу быть одна, сидели со мной, когда я плакала, и учили смеяться, пока тьма не отступала. Мои друзья. Моя банда.

Увидев меня сейчас, сидящую с длинными распущенными волосами на широкой балюстраде, любой решит, что я просто молодая женщина. Но я — ветеран. Я знаю, что боль и замешательство неизбежны, если я хочу по-настоящему стать частью этого мира. И мне приходится учиться быть не только воином, но и женщиной. Это не так уж просто, и печаль порой одолевает меня.

Теперь я даже могу понять, почему отец и дед так маниакально пытались контролировать свою жизнь и жизни близких людей. Ужасно жить с открытым сердцем, отдавать себя другим и не пытаться никого удержать. Жизнь порой настолько полна красоты и боли, что это становится невыносимым. Ее слишком много. И мы начинаем искать способ как-то ее ограничить.

Интересно было бы прожить жизнь, которая интересует тебя не настолько, чтобы тебе могли причинить боль. Жизнь, в которой ты всегда будешь уходить первым. Но стремление избежать боли и ошибок может стать опасным. Жажда власти приведет к тому, что ты навсегда останешься на одном месте, даже если будешь путешествовать по всему миру. Тебе придется вечно испытывать страх, делая вид, что бояться нечего. Я видела двоих людей, которые так жили несколько десятков лет.

Для меня храбрость — это движение, способность идти вперед и понимать, что не все тебе подконтрольно. Жизнь идет своим чередом, и мы мало что можем изменить в этом приключении. У нас есть только то, что мы сумели усвоить, и то, что мы решили с этим сделать. Разница между адом и раем проста: дело не в том, что случается с нами, не в том, что делают другие люди, — а в том, что из этого мы оставляем себе.

Со своего насеста я слышу какой-то звук и успеваю заметить в соснах стайку ярко-синих и зеленых попугаев. Это такая редкость для Рима! Они пролетают над моей головой, и я слежу за ними, пока они не превращаются в точки на горизонте, в той стороне, где течет древний Тибр. Иногда в этой мирной тишине я вспоминаю прошлое, хорошее и дурное. Особенно часто приходит одно воспоминание, самое первое. Это случилось перед тем, как у нашего семейного автомобиля отказали тормоза. Тем же самым индийским утром, незадолго до рассвета.

Мне четыре года, меня окружает густой туман, и я почти ничего не вижу вокруг. Мы очень высоко, воздух здесь чистый и разреженный. Мы еще не съели первую лепешку за день, и я мечтаю, чтобы папа таскал нас в эти таинственные походы не так рано. Но я счастлива, меня окружает моя семья, и я не боюсь темноты. Солнце медленно поднимается над Гималаями, рука отца лежит на моем плече. Постепенно туман рассеивается, и вокруг нас открывается мир. Под нами лежат Пакистан, Китай, Кашмир. Прошло больше двадцати лет, но я все еще слышу его голос. Помню обещание, которое он дал мне, опустившись на колени: «Это Земля, Харбхаджан. И она твоя».

В течение долгих лет, возвращаясь мыслями в прошлое, я пыталась понять, где же мы свернули не туда. Я искала причину. Но это было слишком больно. Все чудесные воспоминания плохо заканчивались. Все требовалось забыть. Потому что это была ложь. Чудовищная афера. Но на самом деле я собиралась забыть то, что стало частью меня. Те мгновения, когда я верила, что все возможно, были моим сердцем, моей душой.

Это звучит странно, но я благодарна семье за тот старт, который они мне дали. Первые семь лет моей жизни были временем, когда меня обожали и учили верить в себя. Мне показывали мир, учили жить в нем, сажали на плечи, чтобы я оказывалась выше всех. А все те изменения, которые случились потом, потрясли мою вселенную, но все же не сумели уничтожить основы.

Мне еще столькому нужно научиться. Но самое важное, бесценное знание принес с собой именно мой тяжелый опыт. В относительно юном возрасте я узнала себя. И теперь я понимаю, кто я такая. Это не тайна, мне не надо тратить всю жизнь на поиски смысла. Он всегда рядом. Может быть, он всегда там и был. Мне не нужно посвящать будущее мести или попыткам кому-то что-то доказать. Ни один поступок, рожденный гневом, не может быть достойным. Я создана для радости. Самое первое мое воспоминание именно об этом — о том, что я заслуживаю любви и красоты.

Тогда мы были великолепны, потому что не принадлежали никому — только друг другу. Мы были храбрыми и не боялись кидать судьбе вызов. В маленькой машине, которую чинили с помощью проволоки, мы имели миллион поводов бояться, но все же выбирали жизнь без страха. В нас была настоящая красота. Она была реальной. Это и есть истина, и за нее нужно держаться.

Не важно, насколько плохо все закончилось, насколько далеко я ушла от всего этого. В моем сердце всегда будет место для тех нас…

По дороге в Амритсар, под бессчетными звездами. Банда из пяти человек.

Небо начинает менять оттенок, становясь розовым и золотым. Нельзя даже понять, встает солнце или заходит. Я болтаю голой ногой, волосы перепутались от ветра, и я с удовольствием чувствую, как мало изменилась. Я до сих пор та же девочка, которая стояла в Гималаях и смотрела, как пробуждается мир. Мне кажется, что все самое важное мы узнаем совсем рано. Потом жизнь начинает нас пугать и запутывать, мы позволяем другим твердить, что верить в истину наивно, что мечтают только дети. Нам говорят это очень часто, потому что гораздо проще сломать человека, утратившего надежду.

Понять себя кажется самым сложным в жизни. Но ведь это очень просто: надо просто вспомнить, кем мы были и во что верили, пока никто не попытался отобрать у нас правду.

Когда я иду вперед, я иду к той девочке в потертом денгари. На склон горы, откуда виден просыпающийся мир.

В этом путешествии в ад и обратно я сменила много имен. Но что бы ни было написано в паспорте, я — Харбхаджан и навсегда ею останусь.

Примечания

1

Разновидность очищенного топленого масла. — Примеч. ред.

(обратно)

2

Берегись! (нем.) — Примеч. ред.

(обратно)

3

Велосипедная дорожка (нем.). — Примеч. ред.

(обратно)

4

Привет, как дела? (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

5

Неплохо (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

6

Добрый день (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

7

Великолепно (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

8

Здесь «Держись» (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

9

Привет, а ты каким спортом занимаешься? (нем.) — Примеч. пер.

(обратно)

10

Художественная гимнастика (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

11

Футбол (нем.). — Примеч. пер.

(обратно)

12

Милая (фр.). — Примеч. ред.

(обратно)

13

Пожалуйста, пожалуйста! (нем.) — Примеч. ред.

(обратно)

14

Это тебе, дорогая, для твоей жизни (исп.). — Примеч. пер.

(обратно)

15

Как дела? (ивр.) — Примеч. пер.

(обратно)

16

Доброе утро. Офис президента (исп.). — Примеч. пер.

(обратно)

17

Дайте мне месяц (порт.). — Примеч. ред.

(обратно)

18

SeaWorld — «Морской мир» (англ.). — Примеч. ред.

(обратно)

19

Cité judiciaire (фp.) — район Люксембурга, где находятся суды и конторы. — Примеч. ред.

(обратно)

20

Мне жаль (ит.). — Примеч. ред.

(обратно)

21

Мне действительно жаль (ит.). — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Пролог Кашмир, Индия, 4 года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава 1 Погоня

  Глава 2 Амритсар, Индия, 4 года

  Глава 3 Сидней, Австралия, 5 лет

  Глава 4 Кейптаун, ЮАР, 5 лет

  Глава 5 Ванкувер, 6 лет

  Глава 6 Ванкувер, 7 лет

  Глава 7 Британская Колумбия, 7 лет

  Глава 8 Ванкувер, 8 лет

  Глава 9 Германия, 8 лет

  Глава 10 Гейдельберг, 9 лет

  Глава 11 Аэропорт Франкфурта, 9 лет

  Глава 12 Гейдельберг, 9 лет

  Глава 13 Румыния /Каир, 10 лет

  Глава 14 Вена, 10 лет

  Глава 15 Кипр, 10 лет

  Глава 16 Тель-Авив, Израиль, 11 лет

  Глава 17 Тель-Авив, 11 лет

  Глава 18 Тель-Авив, 11 лет

  Глава 19 Вирджиния, США, 12 лет

  Глава 20 Вирджиния, 12 лет

  Глава 21 Вирджиния, 13 лет

  Глава 22 Вирджиния, 13 лет

  Глава 23 Вирджиния, 13 лет

  Глава 24 Вирджиния, 13 лет

  Глава 25 Вирджиния, 13 лет

  Глава 26 Вирджиния, 14 лет Год спустя

  Глава 27 Вирджиния, 15 лет

  Глава 28 Северная Каролина, 15 лет

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава 29 Осень 1979 года

  Глава 30 Панама, 1985 год, 3 часа утра

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава 31 Северная Каролина, 15 лет

  Глава 32 Нью-Йорк, 16 лет

  Глава 33 Нью-Йорк, 17 лет

  Глава 34 Нью-Йорк, 21 год

  Глава 35 Нью-Йорк, 22 года

  Глава 36 Нью-Йорк, 22 года

  Глава 37 Флорида, 23 года

  Глава 38 Флорида, 24 года

  Глава 39 Флорида, 24 года

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  Глава 40 В дороге, Люксембург, 24 года

  Глава 41 Люксембург, 24 года

  Глава 42 Берлин, 25 лет

  Глава 43 Лауххаммерская больница, Рождество, 26 лет

  Глава 44 Тоскана, 27 лет

  Глава 45 Люксембург, 27 лет

  Глава 46 Рим, 27 лет

  Глава 47 Люксембург, 28 лет

Эпилог Рим, 30 лет

*** Примечания ***