Жила на земле Любовь [Вера Дмитриевна Таюрская] (fb2) читать онлайн

Вера Таюрская Жила на земле Любовь

Быстро пролетели несколько дней, которые я в конце отпуска решил провести у тетки, сестры матери. Утром, наспех позавтракав, мы отправились с ней на автобусную остановку, чтобы успеть на проходящий рейс. Автотрасса связывала село с областным центром, и автобус останавливался здесь только два раза в сутки: утром и вечером.

Село Красное было ничем не примечательным, но в начале шестидесятых годов двадцатого столетия ему было назначено стать центральной усадьбой совхоза с таким же названием, и судьба его резко изменилась. Способствовало этому и страстное желание правителя страны Никиты Хрущева сравнять город с деревней. На центральной улице возвели несколько двухэтажных домов с городским благоустройством: в каждой квартире было невиданное для сельских жителей чудо – ванная, туалет, а в каждой комнате батареи центрального отопления.

Когда дома были готовы к заселению, выяснилась одна неприятная деталь: чтобы все это благоустройство работало, к ней должны прилагаться соответствующие инженерные сети. Никиту Сергеевича к тому времени от власти отстранили, обвинив в волюнтаризме, а у нового генерального секретаря были свои идеи, никак не связанные со стиранием граней между городом и селом. Но не стоять же квартирам пустыми, и вместо центрального отопления на каждой кухне – благо размер их позволял – поставили печь с теплообменником, над ней – расширительный бак, в который ручным насосом жилец закачивал воду. Печка одновременно служила для приготовления пищи, а горячая вода шла по батареям и обогревала каждую отдельную квартиру. Вода к дому поступала из рядом расположенной колонки, правда, в каждую квартиру ее нужно было тем же жильцам носить ведрами. Другим ведром, помойным, нужно было выносить использованную.

Так же незатейливо была решена и проблема «благоустроенного» туалета: в каждом дворе были построены обычные деревянные будки с дырками в полу и выгребными ямами. Каждому жителю такого «городского» дома полагалось и отдельное помещение с погребом для хранения хозяйственного инвентаря и овощных запасов, поскольку, даже переселившись в «городские» хоромы, их обитатели не отказывались от земельного надела, где выращивали картошку, капусту и прочие овощи. Самые домовитые и старательные из жильцов быстро возвели в дополнение к казенному сарайчику еще и стайки, и обзавелись домашней живностью. В квартире одного из таких домов и жила моя тетка Клавдия Васильевна Антипина.

Когда-то после окончания педагогического института она получила направление в село Красное преподавать биологию, думала, что отработает положенные три года по распределению и вернется в родной город. Судьба, как это часто бывает, распорядилась по-своему. Здесь она встретила мужа, родила двоих детей, обустроила семейное гнездо. Городская девчонка со временем переняла сельские привычки и только в одежде сохраняла классический городской стиль, усиленный необходимостью во всем быть примером для советских учеников.

Вот и сейчас она шла в строгом костюме с прямой юбкой и в блузке с кружевным воротничком, в каких когда-то входила в класс. Ее ноги, несмотря на теплую погоду, плотно облегали шелковые чулки, и даже болезнь коленей не смогла ее заставить отказаться от туфелек на каблучке. Правда, его высота теперь была весьма скромной. Годы изменили ее лицо, оставив живость. Меня всегда удивляли несоответствие строгости его выражения и всегда чуть смешливого взгляда. И сколько помнил, у нее всегда была одна и та же прическа: гладко зачесанные волосы, затянутые в тугой узел на затылке. Правда, в последнее время они из темно-русого стали платиново-серебристыми. Ее сухощавая невысокая фигура почти не изменилась, но, как сетовала Клавдия Васильевна, гардероб в последние годы пришлось немного поменять и купить одежду на пару размеров больше. Муж Клавдии Васильевны умер рано, дети, погодки, выросли, отучились в институтах и в село не вернулись. Сама она о переезде больше не помышляла и оправдывала себя тем, что прикипела к неторопливому сельскому укладу.

Мы шли по центральной улице к автобусной остановке, говорили о моих родителях, Клавдия Васильевна всякий раз напоминала, что из подарков нужно передать отцу, что – матери, беспокоилась, что размеры халата и сорочки могут не подойти, давно она не видела ни сестру, ни ее мужа. Через меня приглашала их в гости и сокрушалась, что из-за слабости здоровья не сможет приехать к нам, все-таки три тысячи километров – это не шутка.

Неожиданно мое внимание привлекла фигура, вынырнувшая из переулка: темная несуразная в балахонистой одежде она настолько контрастировала с ярким солнцем, зеленью садов и разноцветьем палисадников, что вызвала некоторую оторопь. Растерянность усиливалась и от того, что невозможно было с первого раза понять, кто приближался навстречу – мужчина или женщина. На фигуре были надеты брюки и рубашка, напоминавшие рабочую робу маляров, и явно на несколько размеров больше. Цвет ее невозможно было определить, такой обычно называют серо-буро-малиновый. Ноги обуты в видавшие виды кожаные тапочки, какие когда-то выдавали больному вместе с халатом или пижамой, когда определяли на лечение в стационар. Коротко остриженные волосы были густо разбавлены сединой, землистое лицо напоминало застывшую маску, которую не могли оживить даже большие, чуть навыкате темно-синие глаза. Поравнявшись с нами, фигура едва кивнула головой в знак приветствия и удалилась, покачивая головой со стороны в сторону, как метроном.

– Кто это? – спросил я, оглянувшись, провожая ее взглядом.

– Люба-сумасшедшая, – ответила Клавдия Васильевна, и в ее голосе я услышал сочувствие и горечь.

–Так это все-таки женщина?!

– Женщина. А какой она была красавицей в молодости. Да и сейчас она далеко не старуха, ей всего чуть больше сорока. До чего человека довели. Измордовали совсем.

– Кто довел?

– То долгая история…

Тем временем мы подошли к остановке. На ней нетерпеливо, поглядывая в ту сторону, откуда должен был появиться автобус, стояли несколько человек. До его прибытия оставалось минут пятнадцать, но транспорт не пришел ни в означенное время, ни через полчаса, ни через час. «Опять, поди, сломался. Теперь, только вечерним», – подвели итог своему напрасному ожиданию наиболее опытные пассажиры и друг за другом стали расходиться.

Вернулись домой и мы с Клавдией Васильевной. Она принялась готовить обед, а мои мысли были заняты серой фигурой, встретившейся нам утром. Казалось, само Проведение предоставило мне случай узнать долгую историю этой загадочной женщины. И после обеда я попросил тетю рассказать о ней.

– Это была моя самая любимая ученица, Люба, Любаша, Любочка, Любовь. Если бы ты только видел ее тогда! Да я тебе сейчас покажу, – тетя встала из-за накрытого к чаю стола, подошла к серванту и достала толстый в кожаном коричневом переплете альбом. Полистав его, она достала фотографию выпускного класса 1973 года и показала пальцем на милое девичье лицо с большими смеющимися глазами. – А какие косы были у нее! Каштановые, густые, волнистые. Коса была тяжелая, и она всегда ходила с высоко поднятой головой. Некоторые из-за этого считали ее зазнайкой, но поверь, на свете не было второго такого человека с такой чистой и доброй душой.

– А что же с ней случилось? Кто ее так изуродовал? – Нетерпение мое становилось все сильнее.

– Люди, кто ж еще. Да не просто люди, а самые что ни на есть родные – мать с отцом. А остальные уж так, на подмоге стояли.

– Как это? Расскажите, торопиться нам некуда. На ночь в город ехать нет смысла, ночевать на вокзале, так что до завтра время есть.

– И то правда. Торопиться нам некуда. Только невеселая это история…

Любаша пришла в нашу школу во втором классе. Когда вышло постановление о ликвидации неперспективных деревень и укрупнении сел, наше стало центральной усадьбой и со всех окрестностей начали переселять деревенских к нам. Хотели, значит, им лучшую жизнь обустроить, чтобы не хуже, чем в городе: школы, больницы, дома культуры. А по малым селам, считалось, строить все это было невыгодно. Вот тогда Любина семья и переехала к нам в Красное. У них тут бабка, дальняя родственница, жила, они у нее и поселились. Родители Любины очень работящими были, старый дом перестроили, хозяйство перевезли. Мать-то ее дояркой была, а отец – механизатором. Дома скот держали, коров, свиней, огород опять же. Я ни Аннушку, ни Дмитрия никогда праздно шатающимися не видела, всегда в работе, не в колхозе, так дома. Любаша у них третья девочка была, после двух сыновей. Уж как любили ее в семье, все самое лучшее – ей, все самое лучшее. Но ее это не портило, характер у Любаши был веселый, добрый. Опять же, она во всем самой передовой стремилась быть, круглая отличница, активистка. Как в комсомол вступила, ее сразу секретарем избрали, сначала класса, а потом и всей школы.

В том же классе учился и Коля. В десятом стала я замечать, что между ним и Любашей не просто дружба, а что-то большее. Николай весь преобразился, в учебе подтянулся, за собой стал следить, и если прежде после уроков его и след простывал, то теперь он везде, где Любаша. Коля был из семьи не очень благополучной. Его отец с матерью сильно до выпивки были охочи. Хотя дед-то его Харитон ого-го, славное прошлое имел: в гражданскую воевал, кулаков раскулачивал. Тогда и в засаду попал, ранен был в ногу, прихрамывал, поэтому в сорок первом его на войну не призвали. В общем, активист был еще тот. Из-за этой своей активности и сына просмотрел, Виктора, отца Коли, в какой момент тот стал прикладываться к рюмке. Харитон Виктора быстро оженил на Ольге, думал, что остепенится, как заживет семейной жизнью. Но нет, Виктор и жену постепенно к выпивке пристрастил. Удивительно, как в такой семье вырос сын, к алкоголю совсем равнодушный. Славный мальчишка был, отзывчивый.

Я почему тебе все это так подробно рассказываю, потому что в прошлом этих семей и скрыта причина всех последствий, что случились и с Любашей, и с Колей. Такие семьи – Монтекки и Капулетти наших дней. Так вот я и говорю, что в десятом классе стала замечать, что между Любашей и Колей что-то вроде сильной привязанности образовалось, но сначала большого значения этому не придала. А потом случился этот разговор между Аннушкой и Ольгой, после него все и покатилось камнями под горку.

В тот день в магазине камбалу выбросили, очередь собралась, почитай, все женщины пришли. Мы с Аннушкой рядом стояли. Тут Ольга вошла, увидела нас и подошла, пьяненькая, как обычно.

– Ну что, – говорит Аннушке, – сватья, я впереди тебя встану, ты же и на меня очередь заняла?

– Какая я тебе сватья?! – Аннушка так и вспыхнула гневом. – И не занимала я на тебя никакой очереди!

– Да такая сватья, что между нашими детьми все уже слажено. Колька так и сказал, как школу закончат, так сразу с Любкой твоей и распишутся…

– Не бывать этому! – не своим голосом закричала Аннушка. – Не бывать! Я скорей твоего сына в гробу увижу, а Любочку за него не отдам! – прокричала Аннушка и опрометью выскочила из магазина.

– Надо же, какая цаца! Да за моего Кольку кто хошь пойдет. И Любка пойдет, и хрен ты им помешаешь, – с вызовом произнесла Ольга в полной тишине и, пошатываясь, вышла вслед за Аннушкой.

После этой сцены в деревне только и разговоров было, что про любовь между Любашей и Колей и про то, как Вологжины ненавидят Кудиновых. Братья Любе совсем продыху не давали, и в школу ее провожали, и со школы, чтобы она, значит, с Колей совсем не общалась. А как им не общаться, если они за одной партой сидят? Смотрю, девочка совсем сникла, осунулась, на золотую медаль шла, а тут съехала по всем предметам. Решила я с Аннушкой поговорить, выяснить, что случилось. Пошла к ним домой. Аннушка меня сначала радушно встретила, а как узнала, о чем речь пойдет, сразу переменилась, как ежик колючки выпустила. С большим трудом, но удалось мне ее разговорить. И выяснилось, что Колин дед, Харитон Кудинов, семью Аннушки раскулачивал. Ей тогда всего три года было, но детская память – штука загадочная. Она ни имен, ни лиц не помнила, а все, что в тот день произошло, до мельчайших подробностей. Как приехали к ним во двор уполномоченные, как суетился один из них и все кричал: «Ищите старательнее, у Мирончика все есть!» Как бросилась Анина мать на него, когда тот последний мешок с зерном из амбара выносил, и кричала: «Хлеба! Хлеба оставьте! Чем же я ребят кормить до весны буду?!» Как ударил ее один мужик прикладом в грудь, и она сразу осела, задохнувшись. Как отец бросился на ее защиту и на него накинулись несколько уполномоченных, избили, связали и увезли с собой. Больше отца Аннушка не видела, и никаких вестей о нем не было, как в воду канул. Мать же ее долго после этого болела и к весне умерла. Их с сестрой на воспитание взяла бездетная дальняя родственница.

– Я бы так и не знала, кто были те люди, если бы мы не переехали на центральную усадьбу. Седьмого ноября в клубе торжественный вечер был, и мы с семьей пошли. Там я и услышала рассказ Харитона Кудинова про то, как он с товарищами мужественно кулаков раскулачивали, как в соседнем Новоселово у одних сильно много добра набрали, а кулаки жадными оказались и хотели все обратно отобрать. Так он бабу прикладом утихомирил, а мужика ее связали и в НКВД свезли. Так я родом из Новоселово! – вытирая слезы, с болью произнесла Аннушка. – Это он про моих родителей рассказывал! Я еще тогда хотела ему в глаза его подлые вцепиться, спасибо, Митя не дал, домой увел.

После рассказа Аннушки мне стало понятно, почему она так резко отреагировала на Ольгины слова тогда, в магазине. Но я постаралась примирить их с Кудиновыми, не с дедом, так хоть с Виктором и Ольгой.

– Нет, не смогу я через себя переступить, – подвела итог всем моим уговором Аннушка. – Не смогу я простить убивцу моих родителей. Их уж сколь лет нет, а эти живут, небо коптят. Тетя Нюра говорила: «Голодранцами были, голодранцами и остались». Вы же на их дом, на их двор посмотрите: все засрано, все бурьяном заросло. Не впрок им отнятое добро пошло. И Витька с Олькой не зря пьянствуют, это они Харитонов грех искупают.

– Но ведь Коля в грехах деда не виноват, хороший мальчишка, ему-то за что ты смерти желаешь? – я сделала еще одну попытку к их примирению.

– Николаю я смерти не хочу, а Любочку свою за него не отдам. Костьми лягу, а не отдам, – решительно сказала Аннушка. – Чтобы я да с убивцами моих родителей породнилась? Не бывать этому! До скончания века не бывать. – Произнесла она, словно кому-то невидимому клятву дала.

Все, чего мне удалось тогда добиться в этом разговоре, так это уговорить Аннушку ослабить хватку вокруг Любаши, дать ей спокойно окончить школу и сдать экзамены.

Сразу после выпускного отец увез Любашу к каким-то родственникам в дальний город. Она поступила в институт, а вот с Николаем не общалась. Он не знал, куда ей писать, а ее письма еще на почте перехватывали. Коля окончил курсы механизаторов и остался в селе, устроился комбайнером в нашем совхозе. Правда, изменился он очень, угрюмый стал. Девки-то его все завлечь старались, парнем он видным вырос, но все без толку. На следующее лето Любаша приехала в село на каникулы. Ну и, конечно, как ни караулили Вологжины девку, а все же встретились они с Николаем, она ему и адрес свой сообщила. Как Любаша в город вернулась, Николай вслед за ней уехал. Только и Вологжины как хватились, что Николая-то нет, отец с сыном за ним кинулись. Правда, в том городе не нашли они ни Любашу, ни Николая: уехали парень с девкой. А куда – никто сказать не мог.

Вернулись Вологжины в село злющие, все к Кудиновым с расспросами подступали – где твой сын, – а только и Виктор с Ольгой ничего о нем не знали. Но недолго Вологжины пребывали в неведении. В сельсовет запрос пришел из Сибири, великая стройка там разворачивалась. Запрос касательно Кудинова Николая Викторовича, чтобы ему паспорт оформить. Тогда тем, кто в селах жил, паспорта на руки не выдавали, а на стройке без документа никуда. Так Вологжины адрес и узнали и сразу туда отправились. Вернулись с Любашей и никуда больше от себя не отпускали. А через несколько дней после их возвращения в село родителям Николая телеграмма пришла, что умер их сын, и спрашивали, где родственники его хоронить думают. Кудиновы тогда в сильном запое были, за Колей не поехали. После телеграммы письмо пришло от друзей Николая, из него и узнали, что он повесился, а поскольку родственники за ним не приехали, то похоронили его в том же поселке за счет бригады.

От Любаши какое-то время смерть Николая скрывали, только разве такое в селе утаишь? Она как узнала, с лица почернела. Тоже повеситься хотела, но брат вовремя обнаружил, вынули ее из петли чуть живую. Только стали замечать, что она после этого как малость не в себе стала, заговаривалась. Все Николая укоряла, что без нее уехал. Аннушка с Дмитрием до самых известных профессоров дошли, чтобы вернули ее в разум, в институтскую клинику Любашу определили. Уж сколько они всякого добра тем профессорам отвезли…

Как выходной, так или она, или он с сыновьями с тяжеленными сумками в город: мясо, картошка, молоко со сливками и творогом, все, что на огороде выросло… Только все это без пользы было. Вернулась Любаша еще хуже, чем до того была, тихая, правда, до поры до времени, а как что не по ней, превращалась в настоящую фурию. Вологжины сначала пытались ее дома держать, в комнате закрывали. Так она в ней все в щепки разносила, даже мебель разбивала, а потом в окно убегала. На краю села заброшенная водокачка стояла, так Любаша там поселилась, конурку себе обустроила. Родные как поняли, что сладить с ней не смогут, отступились. В селе Любашу жалели, подкармливали, вещами помогали, кто чем мог. Только вещей Любаше не так много надо было. Бывало, дадут ей платье или куртку какую, так она ходит в них, пока те от грязи колом не встанут. Люди ей другую одежонку дадут – и все такая же история. Кажется, она и есть-то забывала, высохла вся. Как-то наш фельдшер решила ее в больницу определить, чтобы она хоть зимой в тепле отогрелась, стали ее проверять, а в голове у нее вшей видимо-невидимо. Обрезали ей тогда косы, с тех пор как волосы отрастут, она к фельдшеру приходит, чтобы постригли. Вот так и живет Любаша неприкаянная. А какая девочка была, какая девочка.

– А что ее родители? Они смирились?

– Куда ж им деваться. Аннушка в последнее время в веру сильно ударилась. Церковь-то у нас восстановили, так ее там часто можно увидеть. Видать, за дочь грехи отмолить хочет. Да только пустые старания это. Сделанного не поправишь, и Колю с того света не поднимешь.

Наутро я уехал. Спустя год узнал, что Любаша умерла.

«Отмучилась бедолага. Хоронили всем селом. Вот так, жила на земле Любовь и не стало ее» – прочел я в письме Клавдии Васильевны.