Подвиг, отлитый в бронзу [Пётр Семёнович Ворошилов] (fb2) читать онлайн

 

Ворошилов Петр Семёнович. Подвиг, отлитый в бронзу. 1965 г.

 

В Берлине, в Трептов-парке, стоит монумент. Русский солдат в плащ-палатке, небрежно накинутой на крутые плечи, в надежных кирзовых сапогах, в которых пройдены тысячи километров, гордо вскинув чубатую голову, с высоты пьедестала смотрит открыто, внимательно, далеко. Под ногами солдата обломки фашистской свастики. В правой руке он держит тяжелый обоюдоострый меч, а левой бережно подхватил маленькую девочку. Девочка доверчиво прильнула к груди солдата.

Этого солдата знает весь мир.

Берлинские ребятишки дарят ему первые весенние цветы.

Поэты разных народов посвящают ему лучшие стихи.

Люди, рассказывая о нем, щедро наделяют солдата богатырской силой и великим мужеством

Мешается правда с небылью, рождается легенда. И уже спрашивают: «Да был ли он, такой солдат? Может быть, все это не более чем талантливая работа известного скульптора?»

Да, был такой солдат. Простой русский парень, крепкий, как молодой дубок, с шапкой смоляных кудрей, немного скуластый, как все коренные сибиряки.

Маршал Советского Союза В.И. Чуйков в своих воспоминаниях «Конец третьего рейха», опубликованных журналом «Октябрь», рассказывает о подвиге знаменщика 220-го гвардейского полка гвардии старшего сержанта Николая Масалона, который, рискуя жизнью, спас в Берлине немецкую девочку. «Позже, — пишет маршал, — его подвиг был увековечен народным художником СССР Евгением Вучетичем в памятнике-монументе, что воздвигнут в Трептов-парке».

В записках упоминается, что Николай Масалов был призван в армию Тисульским райвоенкоматом Кемеровской области.

Призван... А демобилизован ли? Жив ли? 220-й полк участвовал в штурме имперской канцелярии, понес большие потерн при форсировании Ландвер-канала. К тому же прошло много лет...

Журналисты областных газет, работники Кемеровского книжного издательства решили найти Николая Масалова.

Фамилия, имя, звание, приблизительный адрес... Это, конечно, мало. Но в поиск сразу же включилось много людей. И это позволило сравнительно быстро найти Николая Ивановича Масалова.

С командировкой газеты «Кузбасс» еду в Тяжин.

 

- Дядя Коля пришел!

Дружная стайка по-летнему удивительно разноцветных ребятишек обступила плотного, средних лет мужчину. И вот уже Людочка Твердохлеб — общая любимица детского садика — уютно устроилась у него на руках, а Вовка Федоров, серьезный и рассудительный (ему, как он говорит, еще год и в школу идти), теребит за полу плата и твердит:

- Клумбу же надо делать!

- Это ты, Владимир Иванович, верно напомнил. — соглашается мужчина. - Самое время цветы садить. К вечеру, но всему видно, дождик будет. Только ведь и клумбу делать инструмент нужен.

- А мы запаслись. - солидно подтверждает Вовка. В его руках действительно появляется громадный потрепанный веник.

Ребятишки разбегаются по двору и скоро возвращаются кто с ведерком, а кто и просто с палочкой. И вот вся компания шумно отправляется в сквер.

- Вы их сейчас лучше не тревожьте, - улыбаясь, говорит заведующая детским садом Евдокия Даниловна Мирохина, - ребятишки так его ждали! Да и сам Николай Иванович не любит, когда от дела отрывают.

Евдокия Даниловна рассказывает, что детский садик в поселке организован совсем недавно. Разместился в неприспособленном помещении. Зашли они с Николаем Ивановичем и только руками развели. Голые стены. Теперь же у них все, как у людей. Спальня обставлена хорошей мебелью. Комната для игр полна игрушек. Всегда есть свежее молоко, овощи...

- Все он, завхоз наш, Николай Иванович. Большой души человек.

И снова рассказывает Евдокия Даниловна о том, как он, в общем-то, больной человек, зимой в лесу запасал дрова, как в любую погоду куда угодно трясется на потрепанной линейке за флягой обязательно свежего молока, как воевал, доказывал в парткоме управления, что детский сад из всех строек - самая первоочередная, и достал какие-то «необыкновенные, дефицитные белила». С малярами тоже провел беседу по душам, да так, что они не красили, а прямо разрисовывали каждую комнату и половицу.

Она еще не знает о цели моего приезда. Но считает, что интерес, проявленным к Николаю Ивановичу, вполне оправдан, убеждена, что вот о таких тружениках, которые честно и добросовестно выполняют свою, может быть, очень рядовую работу, обязательно надо писать в больших газетах. Ведь совсем не просто стать настоящим другом ребятишек. Тут только одной, как говорится, широкой натуры мало. Нужно редкое умение найти с малышами общий язык, чтобы они поверили тебе, увлеклись, стали делать, как ты, как надо. Ведь доброе семечко, которое заронишь в душу тон же Людочки Твердохлеб именно сейчас, обязательно даст хорошие всходы.

Ребятишки в детский садик пришли разные. Родители их, как правило, люди занятые. Они успевают только ласкать ребятишек. А воспитывать их пришлось вот здесь. И Николай Иванович оказался в этом деле человеком по-настоящему талантливым.

- Обязательно скажите об этом. - говорит Евдокия Даниловна. - Любит он ребят. По-настоящему любит. И они это чувствуют. Хоть гулять, хоть работать с ним - для них большая радость. Пойдемте посмотрим.

Николай Иванович работал ловко, с каким-то заразительным удовольствием. Вокруг него сновали ребятишки, каждый старательно делал свое дело. Мы тоже не выдержали и взялись за лопаты.

Время летело незаметно. Резкий звонок - пора готовиться к обеду - раздался, как нам показалось, совсем некстати. Оставалось уложить еще полрядочка кирпичей и посеять анютины глазки. Николай Иванович прислонил лопату к дереву и сказал:

- Самое время, выходит, обедать.

- Самое время, - согласился Вовка.

И ребята, аккуратно сложив свой инструмент, весело побежали к умывальнику. Я очень удивился. Чтобы вот так легко ребятишки отказались от полюбившегося занятия… Как же они верят своему старшему другу!

Николай Иванович объяснил просто:

- Уважать их надо, ребятишек.

А вечером мы сидели в доме Николая Ивановича.

Хлопотунья-хозяйка радушно потчевала нас хорошо сохранившимися до лета сочными груздями, жареной с салом яичницей.

Разговор поначалу не налаживался. Николай Иванович деликатно уступал инициативу мне. А я никак не мог свыкнуться с мыслью, что передо мной именно тот человек, которого я искал.

Как-то уж так получается, что героя мы обязательно окружаем ореолом таинственности, еще задолго до встречи наделяем его особыми чертами и достоинствами, делаем непохожим на обычных людей. Но вот он, тот самый герой, шагнул с мраморного пьедестала в уютную деревенскую горницу, сидит за столом, с завидным аппетитом хрустит крепким огурцом и пытливо, оценивающе, смотрит на меня карими веселыми глазами.

Он мало похож на того бронзового солдата. Годы проредили шапку смоляных кудрей, пометили их сединой. И роста он самого среднего. И в плечах не так, чтобы широковат. Только в руках, густо переплетенных синими натруженными жилами, чувствуется уверенная, спокойная сила. На его коленях, удобно устроившись, дремлет дочка, единственная - Валюшка - отцовская любовь и радость.

Говорим о Тяжике, который хорошо и привольно разрастается, о нынешнем удачном для хлебороба годе, о хозяйских делах. Надо бы подправить к зиме хату. А времени, считай, нету. Да и кому? Сам хозяин уже здоровьем не тот. Да и Маша, хозяйка, сдала. И откуда по берется всякая хвороба? Одна надежда на новое лекарство - бензонал. Врачи убеждены, что средство надежное. Будем надеяться.

И снова говорим о Вовке, Людочке и других ребятишках, таких разных и одинаковых. Потом я спросил еще об одной девочке, которой в апреле 1945 года было примерно три года...

И словно в комнату вошла война, вся сразу, такая, какой сохранилась в памяти надежно, навсегда. И окаменело улыбчивое, несколько простоватое лицо Николая Масалова. Заиграли на щеках желваки. Теперь он смотрел в сумрак комнаты, чуть прищурившись. Так смотрят только в прорезь прицельной рамки, когда враг уже на мушке и остается плавно, затаив дыхание, нажать на спусковой крючок.

В комнате стало тихо. Но эта тишина разговаривала. В ней слышался обвальный грохот разорвавшегося рядом снаряда, скрежет танковых гусениц, который нарастал и нарастал, пока не перечеркнул его бешеный человеческий крик и гулкий хлопок гранаты. В этой тишине с воем пикировали черные самолеты, в ней слышался и предсмертный хрип, и страшное в своей бессильной ярости ругательство, и раскатистое «Ур-р-ра!» батальона, поднимающегося в атаку, и, наконец, вот это, чужое и понятное: «Му-утти! Мутти!»

Так продолжалось долго. Солдат беседовал с войной. Солдат проверял свою память. Тысяча дней. Это на его долю. А многим хватало одного дня. Даже часа.

Сутулятся плечи солдата, еще крепкие, крутые, надежные. Заново ложится на них вся тяжесть этой тысячи дней.

А вспоминать надо сначала. 1942-й... Страшный год, когда и сильные духом задавали себе вопросы, на который боялись ответить сами и не требовали, не ждали ответа от других. 1942-й - это когда почти не рождались дети и много было могил, братских могил.

Разве расскажешь о том, как умер у тебя на руках лучший друг, умер, спасая тебя, и не успел сказать что-то такое, о чем надо, о чем стоит говорить в свой смертный час. Лучше всего, правдивей, искренней об этом рассказывает молчание.

Да, именно такой вспоминается нам эта война. Но ведь была и радость победы! На полях сражений торжествовали в полном, самом обнаженном виде наш советский патриотизм, великое товарищество, сила воли, торжествовали жизнь над смертью, правда над кривдой, порядочность над низостью. Здесь получили закалку те великолепные характеры, которые, вынеся все тяготы войны, сразу, с размахом, удивившим весь мир, взялись за восстановление разрушенного хозяйства, пошли вперед и вперед, смело преодолевая трудности, а потом обнародовали двадцатилетнюю программу строительства коммунизма.

И распрямился солдат. Теперь в его глазах горел огонек гордости. И он заговорил...

 

Берлин горел, рушился...

Огромный город, выдержавший беспорядочные, порой совершенно бессмысленные, но от этого ничуть не менее разрушительные налеты американских и английских бомбардировщиков дальнего действия, теперь был обречен на смерть теми, кто совсем недавно считал себя здесь беспредельными хозяевами, хвастливо называл его столицей всемирного «нового порядка».

Их уже ничто не могло спасти. Их армии были разбиты. Резервы исчерпаны. И это лучше всех знали те, кто еще прятался под сводами железобетонных подвалов имперской канцелярии.

А город, огромный и величественный, не хотел умирать. Его живая душа -люди, которые здесь родились, жили, работали, - именно в эти дни словно просыпались от мрачного мертвящего сна и тянулись из душных подвалов наверх, к солнцу. Улицы осажденного города казались непривычно оживленными.

И это особенно мешало. Можно прорваться через огненный мешок, устроенный на плошали эсэсовцами, потому что огонь можно подавить большим огнем. Но перед длинной очередью у продуктового магазина танки останавливались. Останавливались перед тысячами доверчивых глаз. Кто-то сказал этим людям, что их квартал уже занят русскими, и сегодня будут раздавать продукты. Вот они стоят и ждут, с любопытством поглядывая на тяжелые боевые машины.

А потом откуда-нибудь сверху по этой живой очереди, по танкам, солдатам на них, торопливо, с отчаяньем обреченного, начинали стрелять пулеметчики, прямо в людское месиво падали фауст-патроны.

Это было бесчеловечно, дико, но это было понятно. Приговоренные к смерти исступленно ненавидели все живое. Если бы могли, они бы захватили с собой в могилу весь мир.

Чтобы спасти город, надо было его быстрее освободить.

Штурмовые группы гвардейских полков очищали улицу за улицей, квартал за кварталом. Уже 27 апреля передовые части вышли к Шпрее. По попытка сходу форсировать ее не удалась. Все подступы к Тиргартену — последнему логову гитлеровской ставки - были густо минированы, простреливались пулеметами, орудиями. 

Было приказано закрепиться на достигнутых рубежах, накапливать силы, готовиться к новому, решительному штурму.

Вечером замполит 220-го гвардейского полка майор Падерин, которого в части все называли комиссаром, собрал коммунистов.

Для Николая Масалова, знаменщика полка, это было первое партийное собрание - ему вручили скромную серую книжку кандидата партии. Заявление он подавал раньше, накануне наступления на Зееловские высоты. Писал, что хочет войти в Берлин коммунистом. И вот теперь вместе с этой серой книжкой взял на себя он, Николай Масалов, новую большую ответственность: он не только солдат гвардейской армии, он рядовой партии, которой верил безгранично.

- Это было необычное собрание, - вспоминает сейчас Николам Масалов. - Я, как впрочем и многие другие, ожидал, что речь пойдет о предстоящем наступлении, о подготовке к нему и о том, что мы, коммунисты, обязаны сделать. А Падерин заговорил о другом.

Я, положим, хорошо знал, что Берлин - это город, в котором родилась и окрепла вся эта фашистская погань. Еще там, на Волге, думал о нем, думал в самые трудные минуты и твердо верил, что придем мы в Берлин и тогда со всеми и за все рассчитаемся. А теперь слушал майора - и открывался новый Берлин, город славных и старых традиций, один из центров мировой культуры. И получилось так, что мне, Николаю Масалову, надо спасать его от гибели, беречь сосредоточенные здесь сокровища человеческой мысли, великолепные памятники искусства и зодчества, помнить, что разрушать куда легче, чем восстанавливать.

За войну привыкли мы ненавидеть все немецкое. И особенно не отличали немца в шинели от немца в цивильном. Понимали, что в этой войне воюют все: и те, кто стреляет, и те, кто делает патроны. А тут еще случай у нас накануне такой произошел. Три сотни сопляков в черных ученических куртках колонной в рост пошли на соседний батальон. Два пулеметчика положили бы всю эту компанию так, между делом. Опять же жалко стало. Начали стрелять вверх. Потом решили их взять в плен. Они же подошли поближе и устроили тарарам. Танки пожгли. Сколько ребят побили, пока их удалось угомонить. Получалось так, что любого немца надо брать на мушку - не путайся под ногами. А вот слушал майора и выходило, что немец немцу рознь, что нам с ними жить предстоит и одно дело делать. Выходило, что надо не только город, но и души человеческие завоевать. А за это мы, коммунисты, в ответе.

Вступал в партию, вроде бы свои обязанности коммуниста знал твердо. Воюй лучше других, иди первым. Обязанности, конечно, не легкие. Дело-то о жизни идет. Когда первым на бруствер окопа поднимаешься, все пули и осколки твои. Но в тот день я по-настоящему понял, что требуется от меня куда больше. И запомнил это надолго. Навсегда запомнил.

Николай Иванович бережно приподнял заснувшую дочку, положил ее на кровать. На спинку кровати накинул одеяло, так, чтобы свет от лампы не мешал девочке спать, присел к столу и, словно извиняясь, сказал:

- Завтра в школу Валюшке раненько вставать.

Помолчали. Николай Иванович задумался. А я снова отмечал, как быстро меняется лицо этого человека, как уходит он весь из этого уютного домашнего мира, где все хорошо и покойно, в далекое прошлое, грозное и суровое, куда и возвратиться-то надо с запасом мужества. Погасли в глазах ласковые огоньки. Николай Иванович тяжело смотрит на стол, заставленный закусками, а видит что-то свое, другое и об этом говорит чуть глухо, взволнованно. Вместе с ним это другое вижу я.

Расходились с того собрания за полночь. Вот Иван Шмаков, автоматчик знаменного караула, широкоплечий, угрюмоватый сибиряк, задумчиво говорит:

- Добавил комиссар извилин сразу на оба полушария. Воюй, да оглядывайся.

- Насчет «оглядывайся» он не говорил, это отвечает Николай Масалов. - А что воевать с умом надо, так то верно. Там, куда мы пришли, Германия уже другая, наша, выходит. Вот что, друг, комиссар говорил.

- Это и я уловил, - соглашается Иван Шмаков. - Только раньше вроде проще было.

- Зато теперь правильнее, - опять говорит Николай Масалов. - Давай-ка расстилай свою проверенную. А моей укроемся. Завтра, надо думать, с утра пораньше сыграем фрицам последний сабантуй.

 

Завтра наступило ясное, тревожное.

Через проломы в домах гвардейцы мелкими группами и в одиночку пробрались к каналу Ландвер. Утром весь 220-й гвардейский Запорожский полк сосредоточился на рубеже атаки. Наспех вязали плотики. На броню штурмовых танков старательно и густо навешивали мешки с песком. Немудреная вроде выдумка, а надежная. Такой мешок накрепко глушит взрывную силу фауст-патрона.

- Я, - вспоминает Николай Масалов, - пристроился в доме с колоннами. Избитый нашими и немецкими снарядами дом зиял рваными ранами, но держался крепко. Отсюда хорошо был виден тот берег, тот последний рубеж, который надо было сегодня взять.

Настроение в тот день было приподнятое. Надо сказать, ребята наши не очень-то одобряли эту самую оперативную паузу. И потому, что чувствовали в себе силенку. Да и потому, что хотелось со всем этим скорее кончать. Если бы накануне поставили вопрос на голосование, то солдаты проголосовали бы за наступление и пошли через канал без всякой артиллерийской и прочей подготовки. Но в армии не голосуют. Сидели, ждали.

Я на минуту представил Николая Масалова в разбитом доме, прильнувшего к рваному пролому, внимательного, настороженного. Каска надвинута на самые брови. Черные глаза цепко обшаривают чужой берег. Вот в окне напротив мелькнула тень, солнечным зайчиком скользнуло вниз выдавленное стекло, и сразу же показался четкий кружок пулеметного ствола. Кружок походил из стороны в сторону, - видимо, пулеметчик проверял сектор обстрела - и замер. Эх, сыпануть бы сейчас туда из автомата, сразу на весь диск! А нельзя, сиди, солдат, присматривайся, запоминай. На набережной перед домом бугорок. Колодец канализации? Не похоже. Слишком высоковато. Скорее это башня зарытого в землю танка.

Зорки глаза солдата перед боем. Все замечают. А Николаю Масалову хочется заглянуть еще дальше, за эту цепочку выстроившихся вдоль канала домов. Ведь от канала до Фоссштрассе, где в мрачных подземельях имперской канцелярии прятался Гитлер, оставалось четыреста метров. Еще четыреста метров из тех тысяч и тысяч, которые прошел он, старший сержант Николай Масалов, по дорогам большой и страшной войны. Еще думает Николай Масалов о том, что бой предстоит лютый. Имперскую канцелярию обороняют батальоны особой бригады лейб-штандарт «Адольф Гитлер». С эсэсовцами Николаю Масалову уже доводилось встречаться. И не раз. И тогда, когда они лихо обгоняли свои армейские колонны, чтобы первыми ворваться в горящие оставленные города, и потом, когда они располагались в тылу своих частей, пристреливая пулеметы по последней траншее, чтобы придать стойкости даже трусам, и вот тут, около Берлина, когда наступил им срок за всё расплатиться.

Вояки, положим, эти, в черных мундирах, никудышные. Ну, да сидеть на чердаке или в подвале и палить вдоль улицы - ума много не надо. Сдаваться же, судя по всему, не собираются. Может быть, надеются ещё на что-то, ждут. А скорее всего знают, что сдаваться им тоже резону нет: не убьют, так повесят. Выбор не богат.

Иное дело ему, Николаю Масалову. В последнем бою по-дурному схватить пулю, вроде, и не к чему. Если тем так и так теперь крышка, то у него жизнь вся впереди, можно сказать, только начинается. Ему от людей прятаться не надо. Придет он к ним с поднятой головой: дело свое солдатское делал как положено. Вот и готовился Николай Масалов к бою обстоятельно, расчетливо, как и полагается бывалому воину, ветерану гвардейского полка. Примечал, откуда ударят пулеметы эсэсовцев, прикидывал, где надо ползти, а где - и в рост, но побыстрее. Солдат мысленно прокладывал ту тропку, по которой он сегодня пойдет в атаку, чтобы поставить знамя своего полка в самом гитлеровском логовище.

- Знакомых выглядываешь?

Рядом прилег Володька Божко, разбитной ординарец командира полка.

- Мои знакомые сзади остались, - хмуро отозвался Николай Масалов. - Те давно тихие. А эти ещё не угомонились. Слыхал, Стефаненку пометили.

Рассказ солдата словно запутанная стежка в лесу, которая крутит вокруг столетних кедров, пятится в обход крутолобых холмов, виляет вдоль берегов речек. Хотел сразу же рассказать о самом главном, о том последнем бое, а оказалось, что надо возвращаться назад, потому что если не вернуться, то главное оказывается совсем не главным, и что-то остается недосказанным, непонятным.

...Ранней весной 1942 года молодые, здоровые ребята в составе стрелкового Сибирского полка, втихомолку оплаканные горькими материнскими слезами, обласканные первыми робкими поцелуями сразу повзрослевших девчонок, напутствуемые добрым словом знакомых и незнакомых людей, с песнями, под дробный переклич старых, из деревни захваченных гармошек, эшелон за эшелоном выехали на Брянский фронт.

Земля только просыпалась от долгого зимнего сна. Над редкими прогалинами курился легкий туман. В берёзовых и ольховых колках копилась нежная чистая зелень.

Разговоры в вагоне, в котором ехали минометчики, велись самые обыденные: о весне, которая в этом голу обещала быть дружной, о земле, о видах на урожай. Молодые парни, они еще в первые дни войны оказались хозяевами большого и важного дела. Только-только взялись за него. И вот уже отхозяевали. Каждый размышлял, как там, в родной деревне, без них идет подготовка к севу. Николая Масалова больше всего беспокоило, управится ли Настя с трактором. Передал он ей машину на ходу, чистенькую. Но если не прогреешь мотор на холостом ходу - и загорай. Настя, положим, девка аккуратная. Но девка есть девка.

О войне думали, как о чем-то временном, случайном. Тогда они ещё верили, что немец дуриком прет, что его там, на границе, просто встретить некому было, что вскоре все пойдет так, как надо. В их полку хлопцы - как на подбор. Да и с востока народ надежный перебрасывают, сами видели.

- Мы их образумим, - басил Иван Сучков, сжимая тяжелые кулаки.

Тогда они еще не были и солдатами, хотя на них уже надели шинели, хотя им в руки дали оружие, наспех научили стрелять из него и попадать в деревянные мишени. На войну ехали так же, как в свое время ходили на кулачки в соседние деревни. Вспоминая об этом, Николай Иванович виновато, скорбно усмехался.

Солдатами они стали потом. Не сразу. И не все. Многие не успели.

Копали свои первые окопы. Дело знакомое. Только командир роты Хозяинов был еще более требовательным и придирчивым. Так и это вполне понятно. Командир - он и есть командир, обязан требовать и то, чтобы окопы были в рост, и цели каждый наводчик чтобы зиял на зубок, и разговоров чтобы посторонних не было.

В окопах только переночевали, с затаенным любопытством поглядывая в ночь, густо расцвеченную багровыми всполохами. И это тоже было знакомо. Так в родных краях в конце июля тревожно и радостно цветут над полями зарницы — отблески далеких гроз и предвестницы урожая...

Утром снялись и шли, шли, все круче забирая назад и влево.

Боевое крещение полк принял пол Касторной...

Кто из живых забыл свой первый бой? Таких нет. Но кто из живых может связно, подробно рассказать о своем первом бое? Таких тоже нет.

Весь день полк гранатами и бутылками с горючей смесью отбивался от пышущих огнем танков. Страшной мужицкой бранью да редкими винтовочными выстрелами встречали хищных разлапистых «юнкерсов», а они висели и висели над самой головой и густо сеяли на землю смертоносное железо. Земля не хотела его принимать и яростно выбрасывала черными высокими фонтанами. Наливаясь злостью от бессилия перед чужими самолетами, без команды поднимались навстречу цепям пьяных немецких автоматчиков и принимали их на верные трехгранные штыки.

Так рождалось мужество, без которого нет солдата.

Потом дрогнул и покатился соседний полк...

Почти месяц пробивались из окружения. Родная земля заботливо укрывала своих сыновей в редких балочках, прятала под сенью густых лесов, ласково прижимала их к своей груди, когда, сломленные усталостью, они падали и забывались в коротком бредовом сне. А то вдруг припадала к ногам, словно в беспамятстве, липла пудовыми комьями, силилась остановить, задержать. А они все шагали, молчаливые и угрюмые.

Четыре раза полк прорывался сквозь кольцо смерти, сметая немецкие заслоны. Шли в атаку, экономя каждый снаряд, каждый патрон. И снарядов, и патронов было мало.

Одна за другой оставались сзади деревни. Названия их не спрашивали - не у кого было. В ту пору быстро пустели богатые и шумные села Брянщины. А вот это запомнилось - Тербуны.

Белые хатки ровными линейками улиц рассыпались вдоль небольшой речушки. В беспорядочной, густой зелени садов они казались неестественно чистыми н нарядными. Полк батальонными колоннами шел мимо, прижимаясь к спасительному леску.

Вдруг крайние хатки снялись с места и покатились, рассыпаясь по лугу. Это было настолько неожиданно, что все растерялись. Немецкие танки выиграли 200 метров, а полк их потерял, и поэтому вынужден был принять бой.

15 железных чудовищ, над которыми тяжело бились белые брезентовые чехлы, двумя линиями катились по полю. Навстречу им ударили разрозненные залпы, залились в бешеной скороговорке пулеметы. Подали голос 45-миллиметровки. Их осталось две. Последние дня их несли почти на руках.

Танки ответили сходу и прибавили скорость. За ними бежали автоматчики.

Николай Масалов еще раз проверил прицел и опустил в ствол первую мину. Она легла удачно. Теперь он ничего не видел вокруг, помня об одном, что он может и должен заставить тех, в шинелях мышиного цвета, лечь, зарыться в землю. Танк вывернулся слева. Резко дернулась назад короткая пушка. Над головой просвистел снаряд. Николай Масалов, словно завороженный, смотрел на траки гусениц, деловито перемалывающих прошлогоднюю стерню.

Навстречу танку встал Паша Коваленко, самый голосистый парень их деревни. Гулкий взрыв словно вывел из оцепенения расчет. На полезших из танка немцев с ревом кинулся Иван Сучков, огромный и страшный.

Так рождалось и крепло великое воинское товарищество, без которого нет солдата.

Ивана Сучкова похоронили на другой лень, в лесу. Он умирал тяжело. В упор почти весь автомат разрядил в него дюжий фельдфебель, пока сам не упал, оглушенный прикладом. Николай Масалов разорвал на Иване гимнастерку и понял, что не спасти друга. А Иван все не верил, что вот так неожиданно и сразу уходит из его молодого и сильного тела жизнь, и всё шептал: «Как же это? Как?». Так и умер, не закрыв глаз, в которых навсегда застыл этот вопрос, оставшийся без ответа.

Они подружились уже здесь, на фронте. Иван не раз участвовал в рукопашных, возвращался обычно без единой царапины и был убежден, что так и закончит эту войну на чужой земле.

- Мы с тобой, Колька, еще будем фрицев душить в этом самом Берлине.

И вот нет Ивана. Но осталась воля друга, его завещание. И он, Николай Масалов, должен ответить на вопрос, на который сам Иван не дождался ответа, до конца нести не только свою, но и его ношу.

Так рождалось чувство ответственности перед другом, полком, перед всей страной, которая, отдавая лучшее, что у нес есть, была обязана крепнуть, чтобы победить. Так рождался солдат.

Вышли к Ельцу. Вынесли знамя, которое им вручили в далеком сибирском городе шефы, сберегли честь полка. Дорогой ценой сберегли.

На Урале полк проходил переформирование. Пополнение - те же юнцы, только на год моложе. Но, глядя на них, Николай Масалов и другие, кто начинал под Касторкой, чувствовали себя много старше. Повзрослели за эти несколько месяцев. На смену бесшабашной удали пришла зрелость. Они уже видели, знали, что такое война. Она их уже ничем не могла ни удивить, ни устрашить.

Полк вошел в состав легендарной 62-й армии Чуйкова. Он держал оборону у Мамаева кургана. Вынесли все: и звездные налеты авиации, и шквальный артиллерийский обстрел, и танковые атаки. Не отступили. Не попятились. Потому что они, солдаты, уже умели воевать. Потому что они, солдаты, сказали: «3а Волгой для нас земли нет».

Здесь полк получил гвардейское знамя. Здесь Николай Масалов видел, как длинными вереницами шли и шли через разрушенный город пленные немцы. Жалости к ним не было. Что-то большое, еще неизвестное нахлынуло на Николая Масалова, когда увидел он всю бесконечную вереницу колонны и каждого в ней солдата. Он - победитель!

В тот день и родился солдат. Потому что солдат, не знавший победы, еще не солдат.

И снова шагал полк вперед. На смену павшим становились новые солдаты.

Полк форсировал Дон, Северный Донец, Днепр. За освобождение Запорожья он получил звание Запорожского. Выдержал тяжелый бой на реке Ингулец. Его знамена видела Одесса. Он отбивал по десять атак в день, но удержал плацдарм - маленький пятачок румынской земли за Днестром.

Потом были Висла, Одер. Да, полк побеждал. Но каждую победу он оплатил кровью своих солдат, убитых и раненых. В Берлин из тех, кого проводила далекая Сибирь, пришли только двое: старший сержант Николай Масалов, теперь уже знаменщик полка, и капитан Стефаненко. И вот...

- Жаль капитана, - сказал Володька. - Надо было поберечься. По всему видать - войне конец.

- А этих, за каналом, на развод, что ли, оставлять? - Николай смотрел на Володьку злыми чужими глазами. - Нет, шалишь! Нечисть, она плодовитая. Беречься потом будем, когда их... под корень, понял?

- Да ты чего вызверился, - возмутился Володька, прилаживая к плечу автомат. - Да я...

- Не шебарши, - строго предупредил его Николай Масалов. - А то ответят тебе из шестиствольного. Теперь эти дела иначе делаются.

В разрушенный дом зашла группа командиров. Армейский генерал начал неторопливо перечислять полковнику с артиллерийскими эмблемами на погонах дома за каналом. Ему вторил майор-танкист. Молодой розовощекий лейтенант в форме летчика быстро делал пометки на карте.

«Вот так теперь эти дела делаются, - удовлетворенно про себя отметил Николай Масалов. - Накрепко делаются».

 

Глядит на развернутую карту генерал, считает, думает, как бы в этом бою обойтись без потерь и знает, что потери обязательно будут, и он, генерал, обязан первым уже заранее принять на себя эту горькую и тяжелую ношу.

А пока... Рука снова привычно тянется к карандашу, к телефонной трубке. Звучат слова команды. И где-то артиллеристы досылают снаряды в стволы. Выруливают на стартовую дорожку самолеты, наполненные бомбами. Танкисты прогревают моторы, внимательно, как врачи, вслушиваясь в ровное биение железных сердец своих боевых машин.

На переднем крае тихо. Молчат солдаты, готовясь к своей страшной, но обязательной работе. Диски автоматов сполна набиты патронами, скользкими и вескими, как спелые желуди. II вдруг эту сторожкую, предгрозовую тишину прорезало тонкое и призывное:

- Му-утти! Мутти!

Замерли, прислушиваясь, командиры. Вздрогнули, насторожились солдаты.

Все дети плачут на одном языке.

Николай Иванович прервал свой рассказ, поднялся, тяжело сутулясь. Жена испуганно кинулась к нему, прижалась и затихла покорно под его крепкой рукой.

Мы вышли на улицу.

Большой рабочий поселок Тяжин спал. Звездная ночь дышала покоем. Только далеко-далеко, у самого горизонта, копилась неясная черная тень. К утру надо было ожидать дождь.

Мы сели на завалинке. Я закурил. Николай Иванович тоже потянулся к моей пачке «Беломора».

- Вообще-то бросил я это дело. Ну да сегодня такой день.

Николай Иванович говорил ровным, неторопливым голосом. Но руки его, когда он торопливо раскуривал папиросу, мелко дрожали.

 

- Му-утти! Мутти!

...Можно привыкнуть или притерпеться к боли, не вскрикнуть, когда разгоряченное боем тело, вдруг сразу обмякнув, покорно примет под сердце шершавый осколок; сжав намертво зубы, молчать и потом, когда тебя будут резать и сшивать заново, чтобы опять ты встал в строй - ведь война ещё продолжается.

... Полк готовился к наступлению на Люблин. От штаба на передовую ходили балочкой, густо поросшей мелким осинником. Хоть и крюк получался порядочный, зато спокойно - балочка со стороны немцев не просматривалась. А он решил спрямить.

Сколько пролежал в беспамятстве. Николай не помнит. Сразу три пули из крупнокалиберного пулемета перечеркнули путь солдата. Две попали и ногу, одна - в грудь.

Кое-как перевязался. День клонился к вечеру. Багровое солнце скатывалось за лес, над которым толпились лохматые и грязные тучи.

- Ветер будет. С дождем, - вяло подумал Николай Масалов.

И вдруг все тело новой острой болью пронизала мысль: «А ведь меня здесь не найдут. Здесь же наши не ходят».

Завтра наступление. Уйдет полк. А его, гвардии сержанта Николая Масалова, занесут в списки без вести пропавших. Читай потом и понимай, как хочешь: то ли принял человек безвестную геройскую смерть, честно и до конца выполнив свой солдатский долг, то ли струсил и сдался в плен?

Это сверху земля кажется ровной да гладкой. Несут и несут тебя по ней привычные к ходьбе ноги; не споткнутся, не оступятся. Масалов полз. И каждый бугорок, каждый сучок рвали истерзанное болью тело.

Его подобрали утром, на той самой тропинке, с которой он так опрометчиво свернул в сторону.

А через полтора месяца Николай Масалов на попутных машинах уже догонял свой полк, чтобы форсировать Вислу.

Да, человек сильнее своей боли. И в Берлин Николай Масалов пришел с туго перебинтованной головой. Но не мог же он отлеживаться в госпитале!

...Можно привыкнуть или притерпеться к тяготам фронтовой жизни, шагать и шагать, если даже каждая кровника, каждый нерв криком кричат: «Стой! Отдохни!»

...Можно преодолеть чувство голода, уметь отдать товарищу последний сухарь, если товарищ ослаб.

Это он, Николай Масалов, понял давно, еще тогда, когда выходили из окружения. Особенно в ночь перед последней атакой. Есть было нечего. Тогда командир роты Хозяинов предложил собрать все вещмешки вместе и всё, что в них есть съедобного, сложить в одну кучу.

Жалкой получилась та куча. И все-таки, когда рота поела и встала, она почти не убыла. Надо было чем-то кормить раненых. Это знали все, хотя об этом никто не напоминал. Святое чувство товарищества оказалось сильнее голода.

А потом уже здесь, в Германии. Стремительно продвигаясь вперед, полк один за другим освобождал концентрационные лагеря смерти. Навстречу солдатам выходили люди-тени. Русские, поляки, французы, англичане... Их тогда трудно было различить. Одинаково одетые, одинаково худые, они все говорили по-русски: «Хлеба»!

Тылы отстали. Последнее время солдаты питались плохо. Больше рассчитывали на собственную смекалку, чем на полковые обеды. И тогда был даже издан специальный приказ, в котором командирам категорически предписывалось строго следить за тем, чтобы их подчиненные съедали хотя бы то, что им давали. Но как-то так получалось, что ни одна протянутая рука узника не осталась пустой. А солдаты потуже затягивали поясные ремни и находили в себе силы доброй шуткой подбодрить этих чужих людей, которые вот только сейчас заново стали понимать, что они люди.

...Можно пересилить даже страх смерти. На руках Николая Масалова умирали товарищи, умирали тяжело, в муках. Не раз умирал он сам. Дважды был зажило похоронен. Это там, на Волге.

Минометная рота полка расположилась в глубоком овраге. Здесь ее не могла достать немецкая артиллерия. И даже минометчики противника никак не могли пристрелять эту узкую щель. Зато ответный огонь роты всегда был плотным к точным. Не одна атака немцев захлебнулась, когда в цепях автоматчиков начинали рваться тяжелые мины 120-миллиметровых минометов.

И тогда на позиции роты были брошены самолеты.

Они летели клином. Минометчики спокойно наблюдали за «юнкерсами». Уже который день эскадрилья за эскадрильей шли они туда, в горящий город. Но вот ведущий упал на крыло и с противным ревом ринулся к земле.

- Наш!

Минометчики бросились в блиндажи.

Николай Масалов слушал, как стонала, билась земля. А потом что-то неимоверно тяжелое упало на блиндаж. И стало удивительно тихо.

Больше часа, задыхаясь, ковыряли они глину, утаптывая ее по углам блиндажа. Пробились к свету. В подземелье хлынула живительная струя воздуха. Но тут же второй бомбовый удар. И снопа рухнули отвесные борта оврага.

Их блиндаж откопали первым. Они стояли, пошатываясь, пьяные от свежего воздуха и радости. Дважды похороненные и воскресшие.

А на Мамаевом кургане снова немцы шли в атаку. С откоса оврага связной Сашка Карулин уже семафорил: «Огня! Огня!». И рота, в которой остался одни взвод, дала огонь, как всегда плотный и точный, дала потому, что над русским солдатом не властен страх смерти.

Да, ко многому привык, притерпелся солдат. Но не мог привыкнуть, притерпеться он к горю людскому, которое всегда неожиданно, всегда тяжко и смотрит на тебя детскими, полными слез глазами. Еще тогда, в окружении, видел Масалов мертвую женщину. Молодая, рослая, даже в смерти своей красивая и величественная, она лежала в кювете. Рядом с ней лежал ее сын, ее первенец. Стреляли, видимо, в упор: на ребячьей головке жестко курчавились обгоревшие волосики. Шли и шли мимо солдаты. Полковой комиссар Виноградов хрипло говорил им: «Вот поэтому мы должны победить. Мы не можем не победить».

-...Му-утти!.. Мутти! - звенел и звенел голосок.

- Надо спасти ребенка. - сказал генерал.

- Это, кажется, у канала, под мостом, - отозвался полковник-артиллерист. - Не пройти.

- Все равно надо спасти ребенка, - генерал сжал кулаки. - Как ты будешь по нему стрелять?

- Му-утти!.. Мутти!

Казалось, это звала на помощь, кричала от боли и страха запуганная, опозоренная фашизмом живая Германия. Это был крик и призыв будущего страны, ее нового поколения, которое уже рождалось и которому строить другую жизнь, достойную великого народа. И генерал не мог, не хотел стрелять в эту Германию. Но он не мог остановить времени: ровно через 40 минут начнется общая артиллерийская подготовка. Она будет мощной. Она испепелит все, что есть на том берегу. Через смерть тех, в черных мундирах, утверждается и жизнь на земле.

- Разрешите? Я пойду. Я знаю, где это.

Генерал взглянул на ставшего перед ним старшего сержанта. Среднего роста, подтянутый, с буйной шапкой смоляных кудрей на забинтованной голове. Лицо немного скуластое. Взгляд прямой, открытый. На груди - густая завеса медалей, бывалый воин. Об этом говорили не только медали, но и вся выправка - почтительная и молодцеватая.

- Только обязательно вернись, - сказал генерал.

И снова замолчал мой собеседник. Я не торопил его.

Занимался рассвет. Петухи в разных концах улицы весело играли первую предутреннюю побудку. Откуда-то комком подкатился черно-пестрый кобель, лениво басовито пролаял, словно обругал горластых петухов, и устроился у ног хозяина.

- Люблю, когда светает, вдруг неожиданно сказал Николай Иванович. - Это, видать, врожденное. Крестьянский день летом рано начинается. Бывало, в страду намаешься на полосе, а в ночь пахать. Устанешь так, что сидишь весь вроде чугунный. А чуть проклюнется зорька, заиграет небо сполохами и как будто родниковой водой тебя ополоснет. Хорошо.

Николай Иванович как-то особенно аппетитно потянулся, привстал на легких пружинящих ногах и чуть слышно ойкнул.

- Болит? - спросил я.

- Напоминает, - ответил он, осторожно усаживаясь. Не все еще железки из меня доктора вытянули, хотя в госпиталях полежать довелось. Время такое были, что торопились из ноги поставить, и ладно. Впрочем, железки - не главная беда. Притерпелся я к ним, привык. С головой вот иной раз неважно. Все какой-то шум я слышу. Это после контузии. Я, правда, помалкиваю.

Мы любовались нарождающимся днем. Звезды уже погасли. Тень, которая оказалась плотной серой тучей, надвинулась и заняла уже полнеба. Зато вторая половина неба густо розовела. Проснулась нависшая над домом береза. Ее листья тихо шептались с первым предутренним ветром.

- А ведь и в тот день, - задумчиво сказал Николай Иванович, - крепко меня выручило солнце, вовремя оно тогда из-за дома выглянуло.

Сразу пропало очарование утра. Знакомо прищурились глаза моего собеседника, затвердело лицо. Солдат, теперь уже мысленно, поднимался навстречу смерти.

 

От пролома в доме до Горбатого моста через канал Ландвер - метров шестьдесят. Шестьдесят добрых солдатских шагов, широких, размашистых, которыми ходят в атаку. А сколько он прополз? Оглянуться нельзя. Снаряды скупо пометили неподатливый бетон набережной, и человек на ней далеко виден.

Николай Масалов по памяти берет вправо. Правильно. Вот уже руки ощупывают щербатые края воронки. Рядом, чуть сзади, ложится еще одна густая и злая строчка крупнокалиберного пулемета. «Это немец из второго окна, - отмечает солдат. - Однако припоздал немного. Тут-то меня не возьмешь - мертвая зона. Придумают же люди словечко. Зона, она хоть и мертвая, а солдату в ней - самая жизнь».

Николай Масалов перевел дыхание, прислушался.

- Му-утти... Мутти!

То тоскливо захлебываясь, тонастойчиво тянул и тянул слабый детский голос. Отсюда он слышался глухо, как из-под земли. «Мать, значит, кличет, - шепчет Николай Масалов. - И почему это на каждом языке слово «мать» такое жалостливое, понятное и сразу запоминается?!»

В эти дни Николай Масалов насмотрелся на берлинских ребятишек. Грязные, худые, они подходили к солдатам и молча протягивали пустую консервную банку или просто ладошку, неживую, прозрачную - сквозь тонкую кожицу виднелась каждая жилочка, каждая косточка. И солдат совал в эти ручонки хлеб, кусок сахара или усаживал целую компанию вокруг своего вместительного котелка и хмуро глядел, как дружно работают ребятишки алюминиевыми ложками, подбирая каждую крупинку пахучей рассыпчатой каши, глядел и судорожно вздрагивал острым кадыком: слезы ли сглатывал, голодную ли слюну - пойди догадайся. «Как бы этот крикун в воду не упал: канал, говорят, глубокий», - мелькнула вдруг мысль.

Николай Масалов осторожно ощупывает каждый подозрительный бугорок, каждую трещину. Набережная заминирована, густо нашпигована фугасами.

Теперь влево... Еще немного... Конец! Николай Масалов перекатывается к бетонированному выступу канала. Над краем выступа плотно и точно ложились очереди пулемета, который бил от моста. Они прижимали к нагретому бетону. «Опытный бьет, - отметил Николай Масалов, - а может, и, правда, знакомый? Кое-кому, наверное, удалось удрать с Зееловских высот».

Тогда, перед штурмом этих высот, Николай Масалов получил приказ пронести гвардейское знамя полка по траншеям, в которых накапливались штурмовые группы. Была ночь. Он шел торжественно, четко печатая шаг. Над ним билось, разворачиваясь на ветру, тяжелое полотнище. Навстречу знамени вставали по стойке «смирно» солдаты. А над траншеей посвистывали пули Пулеметчик их не видел, ориентировался по памяти, но стрелял он точно, короткими, экономными очередями. Пули проходили плотным колючим роем то впереди, то сзади. А потом Николай Масалов почувствовал, как чем-то тяжелым ударило по голове. Он покачнулся. К нему подбежали солдаты. Но он уже пересилил боль и зашагал дальше твердо и ровно.

«Почерки схожи, - размышляет Николай Масалов. - Сейчас проверим».

Он поднял над выступом каску. Коротко звякнула пуля. Каска упала. И сразу же отозвалась, напоминая о себе тупой болью, рана.

Он много и хорошо воевал. И он хочет жить, вернуться в родную Возвышенку, что привольно и широко разбежалась вдоль звонкой Барандатки, снова сесть за трактор, такой могучий и послушный. Ему только 23 года. А он еще никого не любил. Представилась мать, старенькая и уставшая. Поди, ждет не дождется. Четырех своих сынов послала она на войну. А кого из них встретит? И встретит ли?

Сегодня почтальон вручил ему сразу четыре письма — три от братьев, одно из дому. Не сговаривались, а написали одинаково. У всех теперь одна думка: как оно после войны будет.

Николай Масалов представил все их большое семейство снова вместе, в куче, как говорил отец.

Старый Масалов правил крепкой, но справедливой рукой. Он понимал землю, любил свой труд хлебороба, не искал иной доли ни для себя, ни для детей. А жизнь распорядилась иначе. На финскую проводили Михаила. Надел парень военную форму вроде на время, а вышло, что и насовсем. Следом Андрей стал кадровым военным. Василий - тот еще молодой. Но тоже из ворот глядит. Тесновато ему в родной деревне. Наталья и Анна, положим, здесь, рядом свое счастье ищут. А найдут - вот уже и не Масаловы.

Одна у отца опора - Николай. Не повезло парнишке поначалу. Окончил четыре класса и... слег. Когда оклемался, его погодки ужо шестой кончали. А парнишка самолюбивый. Не пошел больше в школу. Сначала дома помогал. Потом и в колхозе дело нашлось. Николай работой не гнушался. Но тут вмешался старший брат Андрей. Приехал в отпуск, присмотрелся и отрубил:

- Хватит коням хвосты крутить. Садись на трактор.

Да и сам старый Масалов видел, что хватит. Отпустил сына на курсы, хотя трудно было уж одному, сдавать начал. Не пожалел, что послал. Стал Николай трактористом на весь район. Работал, как одержимый. А ведь и тракторишко-то ему дали рухлядь-рухлядью. Однако подправил, приспособился.

Так бы, наверное, и покатилась жизнь дальше, потекла своим установившимся ручейком. Да все перемешала война. У всех четырех сынов одна оказалась профессия. Андрей сейчас в Восточной Пруссии. Михаил на Севере. Василий где-то от Кюстрина оторвался. Живы пока. Пока...

Быстро идут фронтовые письма. Но ведь и так бывает, что следом за ними идут скорбные официальные извещения.

А хорошо бы действительно всем вместе завалиться к старику. Эх, и...

- Му-утти... Мутти!

И встал солдат. Встал во весь рост, могучий и непобедимый, презревший смерть ради жизни. Над ним свистят пули. Но это уже наши пулемётчики, не ожидая команды, открыли огонь.

Николай Масалов легко перекинулся через парапет канала.

 

Перед ним лежали женщина, молодая, рослая, даже в смерти своей красивая... Вероятно, она пыталась бежать оттуда, из последнего фашистского логова. Эсэсовцы убили ее, трусливо и подло выстрелив в спину. Теряя силы, она забралась под мост, поясом от платья привязала к себе ребенка и умерла. Белокурая трехлетняя девочка дергала мать за пояс и все звала, звала...

Медленно тянутся минуты. Молчит фронт. Генерал смотрит на часы. Он что-то шепчет. Может быть, торопит солдата, которого только что послал единоборствовать со смертью. Где же ты? Где?

И снова встал над бетонным выступом солдат. А вместе с ним над крышей избитого снарядами и пулями дома встало солнце, большое и ослепительное. Его лучи яростно ударили по тому берегу. И ударили пушки. Артиллерийская подготовка началась.

Это было только совпадение. В назначенный час свершилось то, что должно было свершиться. Но казалось, что весь фронт салютует подвигу русского солдата. А он шел через набережную в полный рост, бережно прижимал к себе маленькую белокурую девочку, шел, четко печатая шаг, как положено идти знаменщику полка, когда он выносит гвардейское знамя.

 

...В Берлине, в Трептов-парке, стоит монумент. Русский солдат в плащ-палатке, небрежно накинутой на крутые плечи, в надежных кирзовых сапогах, в которых пройдены тысячи километров, гордо вскинув чубатую голову, с высоты пьедестала смотрит открыто, внимательно, далеко. В правой руке он держит тяжелый обоюдоострый меч, а левой подхватил маленькую девочку. Девочка доверчиво прильнула к груди солдата. Этого солдата знает весь мир. Потому что подвиг солдата, простого русского парня, стал символом Советской Армии, армии-освободительницы, спасшей человечество от коричневой чумы.

А солдат живет в Тяжине.

Три ранения и две контузии дают о себе знать. После демобилизации пробовал сесть за трактор - не получилось. Отсидит за рулем два часа, и такая боль в голове, что хоть криком кричи. Врачи посоветовали переменить профессию.

Переменить профессию... А если она у него одна? И времени для того, чтобы получить вторую, не было, да и не хотел он второй. Любил эту, и думал, что на всю жизнь с ней породнился.

Много дел перепробовал. И ведь нашел.

Вот здесь, около ребятишек. Николай Иванович Масалов почувствовал, что он снова у настоящей работы.

- Люблю я ребятишек, - смущенно говорит Николай Иванович. - И они ко мне тянутся. Еще парнем был, а около меня этот ушастый народец постоянно крутился. С одной стороны, тракторист. Фигура по том временам для деревенских хлопчиков и девчушек довольно привлекательная. Да и как-то все у нас с ними всерьез получалось. Машину ли ремонтировать, рыбу ли ловить - на равных правах, в полную силу.

Ну, и заступником я для них был надежным. Знали, что при мне самый заядлый буян мальца не тронет. Терпеть не могу, когда ребятишки плачут.

Когда в райкоме предложили мне в этот детский садик заглянуть, пошел, прямо скажу, с охотой. А тут еще всякое запустение и неустройство крепко за душу взяло. Так и остался.

Ничего, с ребятишками мы дружим. Нашли общий язык.

Николай Иванович устало пожал плечами и заключил:

- Вот такие, значит, нынешние наши дела. - И тут же, спохватившись, задумчиво сказал:

- Смотрю я на этих малышей и часто ту девочку вспоминаю. Где она? Не я ей жизнь дал, конечно. А все-таки родная вроде мне. Теперь ведь большая.

Да, годы идут.

Давно отгремели победные залпы. О прошлом теперь напоминают только старые фотографии, которые бережно хранят жена и дочурка, да письма друзей: не забывают однополчане своего друга. И он помнит их.

Надо было выяснить еще один вопрос. И я задал его.

- Как случилось, что об этом подвиге так долго никто не знал?

Николай Иванович на минуту задумался, потом заговорил медленно, рассудительно.

- А я ведь и сам не догадывался, что стою на этом пьедестале. Да и почему я? Тысячи ребятишек спасли в те дни в Берлине наши солдаты. И почти каждый раз приходилось ради маленькой жизни рисковать большой. Вот и рассудите, что к чему.

Да, такая это была война. И еще много лет спустя будем мы узнавать новые и новые имена героев, удивляться силе, мужеству и человеколюбию русского солдата.

А девочку ищут. За это благородное дело взялись берлинские молодежные газеты.

Николай Иванович рассказывает, что он передал ребенка в штаб танкового батальона, который в тот день поддерживал их полк. Еще помнит, что девочка была белокурая.

Вот и все приметы. Немного, конечно. Но хочется все-таки верить, что наступит день, когда у памятника-монумента в Берлине бросится на грудь бывалого воина незнакомая и родная белокурая девушка. И они пойдут вместе по городу, вставшему из руин, столице нового немецкого государства. Им будет что вспомнить. Они найдут что рассказать друг другу.

Николай Иванович Масалов - старший сержант запаса первой категории. Солдат не забывает старую воинскую науку. На всякий случай, пока не угомонились те, за океаном. Да и кое-кто в Западной Германии оказался с короткой памятью. Так что забывать эту самую науку вроде рановато.

Да, будет о чём поговорить берлинской девушке и солдату, которых такая война не сделала врагами, а породнила.

 

Областной музей открывал еще одну экспозицию, в которой рассказывалось о людях Кузбасса, о их подвигах в годы Великой Отечественной войны.

Музей получил новые реликвии воинской славы. Вернулось в Кузбасс знамя 849-го полка 303-й стрелковой дивизии. Его вручили сибирякам-добровольцам перед отправкой на фронт рабочие Топкинского железнодорожного депо. Под этим знаменем полк 180 дней сражался у стен древнего русского города Воронежа. С ним освобождал он Старый Оскол. Обоянь, Белгород, Люблин, Харьков, форсировал Днепр. Это знамя он с честью пронес через Молдавию, Румынию, Венгрию, Австрию. Его видела ликующая Прага в тот день, когда замолчали пушки и мир узнал о великой победе.

На стендах пожелтевшие от времени фотографии, письма, документы, оружие...

И первыми пришли взглянуть на эти священные реликвии ветераны войны, те, чьи подвиги овеяны славой.

Легендарный Питер — Петр Бутько, герой партизанской освободительной войны в Чехословакии. Отважная разведчица 303-го полка Анастасия Женжилова. Солдат с пьедестала Николай Масалов...

Здесь же отец Героя Советского Союза Геннадия Красильникова, имя которого присвоено Кемеровской средней школе № 41, мать Анатолия Чернокутова - героя белорусского подполья...

Их много, гостей музея, строгих и торжественных. Сегодня они снова надели свои боевые ордена и медали.

В этот день бывшие солдаты вспоминали войну и говорили о мире. Вот на трибуну поднимается Николай Масалов. Он откровенно смущен всеобщим вниманием, взволнован. И речь его немного сумбурна. Но в ней бьется ясно и твердо бесконечно понятая, живая мысль: мир не выпрашивают, мир завоевывают сильные.

- Нам есть что защищать, - говорит Николай Масалов. - Мы в ответе за счастье наших детей, за чистый, не отравленный стронцием воздух над планетой. Мы в ответе за ту великую программу строительства коммунизма, которую люди назвали величественной провозвестницей будущего всего человечества.

И поэтому да здравствует мир на нашей доброй земле!

Солдат снова в строю, снова на переднем крае. Сегодня он воюет за мир.