Свои камни [Вадим Олегович Калашник] (fb2) читать онлайн

Вадим Калашник Свои камни

Самодельная молитва

Ваня положил на траву школьный портфель и принялся расшнуровывать ботинки.

Раколовку он поставил еще утром, еще до школы. Встал по росе, запихнул в клеть задавленного с вечера мышонка и поставил ловушку в тростнике. Не глубоко так поставил, там куда смог дойти, закатав брюки.

Теперь ловушку нужно было вытащить. Ваня поставил ботинки на камень и принялся закатывать штанину.

Речка Вытегра была широкая, мелкая и вообще неправильная. Учительница Вера Георгиева, говорила, что в северном полушарии реки текут либо с юга на север или с севера на юг, а Вытегра текла на восток. Зимой промерзала до дна, и ее словно и не было. Весной разливалась в полную силу, но летом распадалась на мелкие рукава-протоки. Всякий раз по-новому.

На правом берегу стояла деревня Кутевра, на левом Гальпериха. А если пустить с низкого мостика бумажный кораблик, то он приплывет в Дратово. А больше никуда этот кораблик не попадет, потому что застрянет в плотине или сгинет под мельничным колесом колхозной мельницы.

Ваня закатал брюки и смешно зашлепал к заветному месту в тростнике, где под самой поверхностью воды виднелся пробковый поплавок, привязанный к концу веревки. Нащупав веревку, Ваня потянул и в душе порадовался тяжести. Видать глянулся ракам придавленный мышонок.

Раков за пол дня наползло с полторы дюжины. Ваня сложил улов в мешок, а мелочь выпустил. Теперь можно было спокойно возвращаться домой и приниматься за уроки. Ваня подцепил на палку ботинки и зашагал по пыльной дороге в сторону дома.

На пол пути его обогнал грузовик, обдал парнишку пылью и бензиновой вонью. Ваня успел закрыть глаза и отвернуться, но пыль все равно забилась в нос.

– Ух тебя, зараза! – кинул Ваня в след грузовику.

Ваня с минуту отплевывался и утирался. Он понимал, что отчасти сам был виноват, что задумался и не услышал грузовик. Но тот мог бы и погудеть. Но можно было и не идти по пыльной дороге. Ваня отряхивался и ругался. За этим занятием его и застал дед Афанасий.

– Что шумишь, пионер, – окликнул он Ваню привычным ласковым голосом.

– Да носятся всякие, как угорелые, – обижено ответил мальчик. – Ни прохожих не жаль, ни машины. Тьфу.

– Ну будет, будет, – сказал дед, подходя ближе и поднимая оброненный внуком мешок с уловом. – Не сердись на шофера, Господь с ним.

– Вот и наказал бы его за такие лихачества, – успокаиваясь ответил Ваня.

– Ну, Господь сам знает как надо, – сказал дед и потрепал Ваню по голове. – Наше дело злобу не копить.

– Ну все равно обидно, – начал было Ваня. – Несправедливо.

– Что же не справедливого? – удивился дед, заглядывая в мешок. – Вон какой улов нам Бог послал.

– Да причем тут Бог, – бросил Ваня. – Это я сам раколовку сделал, сам поставил.

– Ну так раки могли и не приползти, и не попасться.

– Как не попасться, я им такого мыша подбросил, – рассмеялся Ваня.

Дед Афанасий улыбнулся в ответ, и они пошли через мосток ведущий в Кутевру.

Сразу за мостом дорога поворачивала и шла вдоль реки, но теперь уже по кутевринскому берегу. Колхозное начальство уже второй год грозилось перенести мост ближе. А то деревни друг напротив друга, а мост в версте выше по течению. И кто его там решил построить? Одно слово неправильная река. Говорили, что так сделали, потому что напротив деревень река слишком широко разливается. Так и что, говорили другие. По ней летом в брод перейти можно. Правда никто и никогда из Кутевры в Гальпериху вброд не ходил. Мост же есть.

А вот из Гальперихи в Кутевру пробовали, уполномоченный из района верхом поехал, по темноте, правда, поехал, так с конем и перевернулся. Сам насилу выбрался, коня перепугал, а фуражку свою только у дратовской плотины и догнал. А ругался, смех и грех одном словом. С гальперинскими всегда все не складно. Даром что и школа на их берегу, и правление, а все одно не складно.

Когда Ваня с дедом дошли до околицы жара немного спала. Давешний грузовик торчал на гальперинском берегу у ворот колхозного склада.

Во всей Гальперихе было только одно каменное здание. С высокими окнами и башенками, его то и определил под склад. Здание крепкое. На окнах решетки. Местами крыто железом. Правда крыша странная. Словно не своя, а так, наскоро сколоченная из горбыля крышка, как для бочки. Зато ворота железные.

Дед остановился посмотрел на склад, покачал головой, и они пошли дальше.

Пока Ваня делал уроки, день за окном стал гаснуть. С поля потянулось колхозное стадо. Проехал на велосипеде почтальон Митричь с потертой сумкой. Вернулась мать и принялась хлопотать на кухне.

Дед по приходу сразу запустил Ваниных раков в кадушку, чтобы дожили до ужина, а сам пошел в бывший коровник, теперь приспособленный под сарай. Дед чем-то стучал в глубине сарая, что-то перекладывал, потом уселся на колоду с стал править косу то и дело пробуя ее на палец и прищуриваясь.

В прежние времена Афанасий Чернов имел крепкое хозяйство. Из детей у них с бабкой Аглаей была только дочка Настасья, зато в хозяйстве все ладилось. На империалистическую войну деда не призвали. Грохотала она далеко от этих мест. А все перипетии нового времени обрушились на него, как и на его соседей совершенно внезапно.

Весной восемнадцатого года приехали какие-то люди, по виду из города и объявили новую власть. И поначалу никакой разницы селяне не почувствовали. Работали, как и работали. Даже перезимовали благополучно.

В следующий раз власть приехала и постановила организовать из крестьянских хозяйств колхоз. И собрать излишки продовольствия на нужды новой власти, борющейся за свободу мирового крестьянства и пролетариата.

На поверку оказалось, что особых излишков ни у гальперинских, ни у кутевринских нет. А угонять скотину представители власти не решились потому, что постановили направить весь скот в собственность колхоза. Да и отчитаться на верх о создании колхоза «Имени «Пятой годовщины октября». Они сочли это более полезным нежели пригнать конфискованное стадо. Видимо уже обжигались.

Начали с гальперинских, потому как в их деревне обосновалось правление нового колхоза. Но с гальперинскими вышло не гладко. Несколько семей не пожелали сводить скотину в общее стадо. Тогда коров у них просто забрали, а двоих самых рьяных мужиков с семьями увезли в город.

Дед Афанасий в тот год разжился небывало удачно. В хлеву стояло аж четыре коровы. И местный активисты даже вознамерились записать его в кулаки. Но совершенно внезапно для них дед Афанасий добровольно передал в колхоз всех четырех буренок, а взамен получил должность пастуха. Бог дал Бог взял, рассудил Афанасий. Ссорится с рабоче-крестьянской новой властью, ему, потомственному крестьянину, было совершенно незачем. Жизненный опыт подсказывал ему, что иногда стоит и уступить, нежели уперется. К тому же родился внук Ванька и за коровами жена и дочка ходить уже не поспевали. Настасьин муж, Павел, был на заработках в городе, потому записаться в колхоз дед Афанасий счел верным выходом.

Как начиналась жизнь в колхозе Ваня не помнил. Он родился после, а когда вырос колхоз уже существовал и работал. Один раз правда Митька Нахалов ни с того не с сего обозвал его «кулацкой мордой», за что и получил от Вани по физиономии. Смысла сказанного Ваня тогда не знал, а просто счел такое отношении обидным и расквасил Митьке нос.

Митькина мать тогда приволокла упирающегося Ваньку к деду с требованием наказать драчуна.

Но дед Афанасий, вместо того чтобы наказать Ваньку, вдруг так расстроился, что Ванька сам невольно расплакался. Митькина мать, видя такое дело убралась восвояси.

Почему так случилось Ваня не знал, но ему вдруг стало так тяжело на душе, а с дедом как-то особенно сблизило.

Сколько Ваня себя помнил, дед никогда не ругался, хотя в деревне скандалы между соседями случались. Если деду оказывалось при них присутствовать он никогда не принимал ни чьей стороны, а только печалился и смурнел.

А так всегда был очень добрым. Казалось, ничего в жизни не могло его обидеть или разозлить. От только всякий раз вздыхал, проходя мимо колхозного склада.

Позже уже в школе Ваня узнал, что раньше склад был церковью. Но потом советская власть сама все дала рабочему и крестьянину и теперь в Боге нет надобности. Потому как сам человек всему голова и всему хозяин.

В очередной раз, когда дед вздохнул, проходя мимо колхозного склада, Иван решил поделиться с дедом этим своим новым знанием. Они как раз спускались к реке чтобы отвязать лодку и плыть на нижние луга, где деду надо было пости колхозное стадо.

– Дедушка, – начал Ваня, когда они отплыли от берега и стремнина стала увлекать лодку. – Наука говорит, что с развитием познания законов природы потребность в Боге неизбежно исчезнет.

Ваня сидел на носу и внутренне порадовался тому, какую ученую фразу он сумел произнести.

Но дед никак не прореагировал на это внезапное откровение. Он направлял стремительное движение лодки. Вытегра, будучи неправильной рекой, разливалась летом не несколько рукавов и каждый имел свои особенности. Один несся, другой закручивался, а третий медленно полз, едва качая камыши.

– Нам сегодня Бог совсем не нужен, – продолжил Ванька, вдруг преисполнившись ощущения идеологического превосходства.

– А как же она, наука-то, открыла, что Бога нет? – не отрывая взгляда от бурной воды спросил дед.

– Как это как!? – воскликнул Ваня – Наука, все может постичь на опыте. Ей известны все законы устройства природы.

– Ну так их же Бог устроил, – пряча улыбки ответил дед.

– Все это слова! – утвердительно заявил Ваня. – Наука все может объяснить. И без всякого Бога.

– А если что-то не сможет?

– Тогда, значит этого и вообще нет, – победно воскликнул Ваня, ему вдруг показалось, что он стоит на сцене перед всем пионерским отрядом и делает доклад. – Дайте мне точку опоры, и я сдвину землю, так сказал античный ученый Архимед.

– Ну так и Бог все может, – ответил дел налегая на весло и выводя лодку к берегу. – Если надо и Солнце остановит, и Землю может остановить.

– Так пусть докажет, – рассмеялся было Ваня. – Возьмет и остановит.

Вот тогда и посмотрим.

– Бог не делает этого, потому что нас любит, – сказал дед улыбаясь.

– Это как же получается? – насел Ваня. – Ничего доказать не может, а объясняет это любовью. Хорошо устроился.

В этот момент нос лодки врезался в берег, и Ваня полетел через борт прямо в заросли осоки.

Дед Афанасий сошел на берег, затянул лодку на песок и привязал ее к старому потертому ивовому пню. Потом вынул из осоки барахтающегося Ваньку, отряхнул его и прижал его к груди.

– Бог не останавливает Землю, потому любит нас, – сказал дед, вынимая запутавшийся лист из волос внука. – Он понимает, что, если Земля остановится, мы все упадем.

– А как же тогда наука? – шмыгнул носом Ваня.

– Пусть работает, – ответил дед. – Глядишь и найдет Бога. Или еще что полезное. А нам искать не надо.

– А чего же нам делать? – совершенно растерялся Ваня.

– Смотреть, слушать, – ответил дед, вынимая из лодки узелок с собранной им в ночное снедью. –Любить, верить, просить, надеяться и уповать.

– Чего просить то? – из всех слов Ваня пока понимал только те, которые мог примерить на себя.

– Милости, – ответил дед.

– А это что?

– А это всякий раз, будет по-разному, – дед потрепал внука по голове. – Но всегда во благо.

Дед закинул за спину котомку, взял вязанку дров и пошел к стаду. Ваня семенил за ним со свертком одеял, которые дала им в ночное бабушка.

– Ты, Ваня, только веруй, что Бог есть, – не оборачиваясь, но так, чтобы было слышно внуку говорил дед. – Всякое в жизни случается, а ты уповай. Он нас всех любит. Обращайся к нему за помощью. Только искренне и все получишь. Человек-то, он и в самом деле сам многое может, только без Бога это ему редко на пользу идет. Ни ему, ни другим. Это уже сложно.

– А что говорить? – в небе вспыхивали звезды, и Ваня шел как зачарованный.

– А говори, как есть, – ответил дед. – Как можешь, так и говори. Слова-то особые есть, да я их не запомнил.

– И как же ты говоришь?

Да самодельно как-то, – ответил дед. – Тут главное о любви помнить и просить не столько выгоды себе, а добра другим Господь это ценит. Ладно, Ванька, заболтались мы с тобой. Вон и пришли уже. Тут будем на ночное становится. Вон и Степан с Андреем идут.

Пасти стадо в ночное пришлось потому, что правление решило ударно перестроить разом и коровник, и конюшню.

Коровы расположились ближе к воде, поревели, да и улеглись. Лошадей отогнали в низинку, и они там кивали головами, похрипывали и бродили под звездами. С реки приполз туман, укрыл мирных коровок, так заботливо, что даже крики ночных птиц их не тревожили. А кони бродили в своей низинке, кивали головами и иногда смотрели на звезды.

Потрескивал костер и дымок вертикально поднимался вверх, казалось, к самым звездам. Ваня лежал на одеяле и смотрел в ночное небо. Сначала он отыскивал звезды знакомые по висевшей в классе звездной карте. Но скоро глаз уже различал звезды, которых на карте не было, а потом Ваня уже не видел ничего, кроме звезд. В этот момент ему вдруг захотелось сделать так, как сказал дел, но, чтобы не слышали остальные. Ваня мысленно попросил, по-своему, как умел, но в тот раз ничего не произошло.

Происходить стало потом. И происходить так быстро, что Ваня только диву давался. Еще недавно он ловил раков и ни о чем не думал, а теперь чуть не каждый день в деревню приезжали милиционеры и кого-то увозили. Правда некоторые потом вернулись, но где были не рассказывали, а только исподлобья глядели на остальных. Однажды забрали даже деда Афанасия, но через неделю он вернулся, потому как исконно крестьянское его происхождение никакими доносами перевесить было невозможно.

Что хотели от Афанасия он так и не понял. Человек в васильковой фуражке то грозил ему, то взывал к крестьянской сознательности, то обвинял в пособничестве контрреволюции, то соблазнял невиданными перспективами.

Но дед ничего ему ответить не мог, поскольку никак не мог понять, чего на самом деле хочет от него этот человек. Тот видимо и сам не знал, в чем уличить сельского пастуха. И, продержав его неделю в тюрьме, выпустил на все четыре стороны, хотя и погрозил, «мол ты у нас на примете».

Дед вышел из тюрьмы, решив, что такую непонятную историю с ним мог сотворить только бес. Как мог попросил заступничества у Бога и вернулся домой.

Но там была новая напасть. Бабка Аглая, переживая за деда, слегла и ослепла на один глаз. Прибывший из района на пятый день доктор констатировал застарелую опухоль и велел крепиться.

Они и крепились. Гроб для бабушки дед сколотил сам. На похороны Ваню не пустили, потому как была годовщина Революции и на сборе должны были присутствовать все.

Ваня с удивлением наблюдал за тем, как меняются люди. В школе все время говорили про каких-то врагов народа. Которые всюду развели вредительство и мешают крестьянству и рабочим строить светлое будущее. Что всюду заговоры. Все теперь смотрели друг на друга с опаской, и надо было следить за тем, что говоришь, и за тем, чтобы поменьше людей знало, что ты делаешь. Совсем плохо стало Ване, когда вдруг забрали Арсения Павловича, учителя математики. Ваня не мог понять, как этот пожилой полноватый человек в толстых очках мог вредить крестьянам строить светлое будущее.

Вместо него приехал молодой учитель. Энергичный и улыбчивый. Математику он знал хуже, но зато отлично организовал класс. Чуть не каждую неделю собирал всех после уроков и рассказывал о достижениях советский власти. Об их, пионеров, важной роли в создании нового общества, где будет всем светло, сытно и хорошо.

Даже на каникулах он не прекратил свою работу. Собирал учеников на помощь старшим и во многом благодаря его рвению Ваня и оказался внутри колхозного склада.

Учитель предложил председателю задействовать школьников в очистке склада пред приемом нового урожая.

Класс пришел к складу, сторож отворил широкие кованные двери и пустил делегацию. Склад был пустой, хлеб уже посеяли и на потертом, во многих местах пробитом полу валялись куски мешковины, старое автомобильное колесо, куча старой пересохшей конской упряжи, какие-то куски досок, масляные тряпки.

Учитель распорядился мальчикам выносить старье и складывать за складом в канаве, а девочкам подметать мелкий мусор и складывать в мешки.

Ваня носил доски, перетаскивал с места на место какие-то железяки, видимо выбитые из стен, но не пригодившиеся. Но самое главное, он смотрел на верх. Изнутри склад был выбелен, но на потолке почему-то были нарисованы какие-то люди. Все в длинной одежде, у многих в руках книги с непонятными буквами. Разглядывая их, Ваня остановился.

– Что, Чернов, – окликнул его учитель, – смотришь на пережитки прошлого? И очень зря.

– Да я и не смотрю, – ответил было Иван.

Но учитель вдруг заподозрил неладное и продолжил.

– Это, дорогой ты мой товарищ, пионер Чернов, все глупость и мракобесие, – кладя Ване руку на плечо начал учитель. – Вон видишь тетка стоит, голову наклонила. Так эти самые попы-мракобесы считали, что она сама, без мужа родила целого Бога. Вон он там, на половину замалеванный. Говорят, что он по земле ходил, мертвых мол воскрешал, слепых там разных лечил. А потом его свой же друг предал, и его римляне к кресту прибили. Вон там смотри слева. Как ты считаешь, если бы он был Бог, такое бы можно было с ним сделать?

Ваня пожал плечами.

– Верно товарищ Чернов. – вокруг стали собираться пионеры и тоже поглядывали туда, куда указал учитель. – Так вон те люди, которые с ним ходили и считали его своим учителем и спасителем, потом всем рассказали, что он, три дня будучи мертвым ожил и на небо улетел. И попы в этой церкви народ учили, что и мы так должны.

– А почему он не сбежал от тех, кто его судил? – деловито спросил Ваня, рассказ учителя как-то очень бегло описывал то, что было нарисовано на потолке и стенах.

– А он якобы думал, что тем самым всех людей спасает, – рассмеялся учитель и окинул взглядом всех собравшихся. – Но нам, коммунистам и комсомольцам, не нужны такие милости. Мы сами построим свою жизнь и создадим новое общество.

– Точно, – подхватил кто-то из ребят. – А всяких там колеблющихся и слабохарактерных мы в раз вычистим.

Класс загалдел. Ваня не слушал, он взял очередную доску и понес выкидывать. Теперь он старался работать и не останавливаться, но украдкой посматривал на расписной потолок. Вспоминая слова учителя, он никак не мог сопоставить его с картинками. Да и картинки казались не связанными друг с другом. Ваня никак не мог связать их в одну историю, как бывает на агитационных плакатах. Где сначала буржуи, потом революционные матросы, а потом светлое будущее. Он то и дело ловил уже знакомые лица. Но яснее не становилось.

Наконец, субботник кончился, учитель всех распустил по домам. Правда перед этим он поручил троим ребятам подготовить к понедельнику доклад на тему церковного мракобесия и пережитков поповской жизни. Ваня обрадовался, что его в докладчики не назначили, но вида не показал, к тому же возникла возможность подумать над этой историей.

Однако, в понедельник, никакого доклада не случилось, потому что за день до этого черная тарелка радиоприемника передала обращение Молотова к гражданам Советского Союза.

С первых же дней войны, жизнь в деревне совершенно изменилась. Почти всех мужиков призвали в красную армию. А Ваниным одноклассникам пришлось заменять их на колхозных работах. Ивана приставили на помощь к плотникам в колхозных мастерских.

Первый военный год прошел тяжело. Почти всю наличную скотину свели на мясо, потому что оно стало важнее молока. Все что росло на полях бесконечными караванами тянулось к фронту. А оттуда все летели и летели бумажки, от которых женщины становились черными и молчаливыми.

А на второй год умер дед Афанасий. Гроб деду Ваня сделал сам из остатков горбылей и брусков. На похороны приехала из города Ольга Макаровна, мать Ваниного отца. Мать знала ее плохо, потому как с Павлом они расписаны не были. И хотя Павел Ваню признавал, и даже приезжая привозил подарки, особой тяги к сыну не испытывал. Почти все время он жил в городе и работал на фабрике.

Оказалось, что отец пропал без вести, под Ленинградом.

– Вот что, Настасья, – после поминок сказала матери Ольга Макаровна. – Переезжать вам отсюда надо.

– Куда же это? – удивилась Настасья.

– В город, – решительно ответила Ольга Макаровна. – Ты знаешь, промеж нами всякое случалось, но я в ваши с Пашкой дела не лезла, может и зря, что не лезла. Да только сейчас не время старое поминать. Вон у тебя и Иван подрос. А война поди еще год не кончится. Тогда и ему повестка придет.

– Да как же это переехать? – удивлялась мать. – Тут хозяйство, а у вас, чем жить?

– А так. В городе несколько эвакуированных заводов запустили. Рабочих не хватает. Открыли школу для рабочей молодежи. Кормят, учат, общежитие. Выучится Ванька на токаря или на литейщика, глядишь и бронь получит.

– И то верно, – покосилась на сына Настасья. Почитай последний мужик в роду и остался.

Еще пару дней мать колебалась, по потом поддалась и, выправив к колхозу документы, поехала в город вместе с Иваном.

Ольга Макаровна не обманула. Работа нашлась быстро. Мать устроилась на швейную фабрику, а Ивана взяли разнорабочим на эвакуированный машиностроительный завод. Литейщик из Ивана не вышел, и он пошел учится на токаря. Учились прямо на заводе. То по утрам, то вечерами. Ваню приставили к пожилому усатому мастеру, Петру Гавриловичу. Был он старым рабочим, всю жизнь прожил бобылем, но дело свое знал. А так как Иван успел освоить в колхозе плотницкое дело, то и токарную науку от своего наставника перенял по четвертому разряду.

– Давай, давай, парень выходи в люди, – подтрунивал над ним Петр Гаврилович, глядя как Иван, высунув язык примеряет штангелем очередную деталь.

Бронь Иван не получил, да и не особенно старался, хотя план выполнял на сто пять процентов. Несмотря на это, в конце сорок третьего года Ивану пришла повестка в военкомат.

В те годы все происходило так быстро, что удивляться не было времени. Уже через три дня поезд вез рядового Ивана Чернова на запад мимо разорённых городов, через реки, текущие с севера на юг или с юга на север.

На фронт Иван попал не сразу, а почти до апреля сорок четвертого года, провел в запасном саперном полку, под Воронежем. Суеты хватало и там, и ни о чем кроме военной науки думать было некогда.

Только один раз Ивану приснился дед, каким он помнил его за день до смерти. Дед уже не вставал, но все равно улыбался всем, кто к нему приходил. Ваньку он по долгу держал рядом и требовал рассказывать деревенские новости. В такие минуты Ивану казалось, что дед вот-вот встанет. Но так не произошло.

В самый последний день, дед вдруг снова заговорил с внуком, как тогда в лодке.

– Ты, Иван, всегда помни, – говорил дел крепко держа внука за руку. – Что бы не случилось всегда помни, что Бог тебя любит и всех любит, и ты должен любить. Иначе никак нельзя, без любви все зря, все пустое. а с любовью ничего не страшно. Ты с ней как в танке.

Иван думал, что дед уже заговаривается, но память сама все запомнила.

Именно таким дед и вспомнился Ивану перед отправкой. И всю ночь Иван ворочался, силясь в голове понять, что же это за такая любовь, про которую говорил дед. Вспомнил он и то, как дед говорил обращаться к Богу за помощью. Как можешь, хоть самодельно. Только искренне. И тогда Ваня обратился.

Это было сложно. Слова получались не связные, то через чур простецкие, то наоборот мудреные. И Ваня думал, что обратись кто к нему с такими словами, он бы ничего не понял.

До утра он ворочался, то растягивая свою самодельную молитву до такой степени, что потом сам не мог ее повторить, то сжимая до двух трех слов. Наконец за минуту до подъема, он оставил это дело и сказал просто: «На тебя надеюсь, Господи».

Война катилась на запад так быстро, что саперному полку, где служил ефрейтор Иван Чернов понадобился не один месяц, чтобы догнать действующую армию. Полк то задерживался восстановить разбитый мост, то разминировал какой-нибудь городишко. В одном таком городишке на мине подорвался его друг Сашка, из неведомого, но успевшего стать знакомым города Иркутска. На одном из таких мостов сорвался с фермы его земляк Володька.

А Иван все шел и шел на запад. Стискивал зубы, когда хоронил однополчан. Радовался, когда приходило в полк пополнение и он мог передать свою науку какому-нибудь новичку из неведомого Саратова или Рубцовска. Радовался, когда попадались колонны с угрюмыми пленными. Стискивал зубы, когда щуп знакомо утыкался в металлический корпус очередной немецкой мины или когда лопаткой выравнивал очередной могильных холмик. И твердил: «На тебя надеюсь, Господи». Вскоре он уже не приступал ни к одному делу, не сказав этих слов. Они вдруг стали совершенно необходимы ему. Смысл, который обрела для него эта самодельная молитва постепенно раскрывала ему совершенно другой мир.

Когда полк все же догнал фронт, тот вдруг повернул на юг и двинулся в сторону Праги. По пути все чаще приходилось откладывать щуп и браться за автомат. Немцы попались упорные и зубастые, цеплялись за каждую деревню и городок.

В одном из таких городков на подступах к Праге, когда главные силы немцев были выбиты и, окончательно поняв свою судьбу, дрогнули и побежали, рота, где служил младший сержант Иван Чернов попала в огненный мешок.

На городской площади, где полукольцом высились трех- и пятиэтажные здания, среди сгоревших машин и перевернутых газетных киосков, саперы отстреливались от засевших на верхних этажах автоматчиков. Из окон летели гранаты, площадь то и дело заволакивало дымом, свистели осколки. Пули звонко барабанили по брусчатке, звенели, дробя остатки оконных стекол.

– Держись ребята! – кричал ротный. – Наши уже на подходе.

– Замешкались, сволочи, – старшина Пиренкин рядом с Иваном высовывал из щели дуло автомата и на удачу проводил по окнам. – Не успели драпануть, к союзникам,

Иван выглядывал из-за разбитого грузовика, быстро осматривался и давал длинную очередь по какому-нибудь окну. Бой шел монотонно. Саперы не могли выбить автоматчиков, а те не могли достать саперов.

И вдруг из перекошенной взрывом парадной двери прямо на площадь под огонь кинулось что-то маленькое и громко плачущее. Перебежало площадь, и забилось, под перевернутый прилавок, куда тут же ударила очередь из окна.

Иван не мог различить кто там, но из-под прилавка доносился такой пронзительный и перепуганный плач, что он бросился вперед.

– Чернов, назад, – закричал старшина.

Но Иван, выставив вперед автомат, давал короткие очереди по всем окнам подряд и несся через площадь. У самого прилавка среди перевернутых и растоптанных ящиков, он по звуку нашел того, кто кричал, машинально схватил его в охапку и стреляя во все стороны кинулся к ближайшей парадной.

Вбежав в полумрак подъезда, он еще раз дал впереди себя длинной очередью, оттолкнул оседавшего на пол долговязого немца, споткнулся и скатился за груду какого-то мусора.

Сверху упала граната, но подпрыгнула и упала под лестницу и не взорвалась. Иван дал вверх очередь, пролет отозвался сдавленным стоном.

Где-то вверху грохнул сильный взрыв и на улице разнеслось знакомое «Ура!», а следом пронзительный свист и какое-то диковинное «Полундра!».

Потом снова грохнул взрыв, где-то на верхних этажах и в подъезд ворвалась ревущая толпа солдат и матросов. Через минуту над площадью повисла небывалая тишина.

Только тогда Иван вспомнил о плачущем существе. К его удивлению, это оказалась маленькая обезьянка. Он видел таких на картинках, а теперь обезьянка забилась ему под ватник и тихо поскуливала.

– Ну, ты чего? – рассмеялся Иван. – Ты как сюда попала, дуреха.

Обезьянка перестала скулить и таращила на него огромные глаза. Иван вынул ее из-под ватника и заметил, что зверька посекло осколками. Он вынул из кармана платок и принялся наскоро его перевязывать. С верхних этажей стали спускаться саперы.

– Чисто, товарищ капитан, – донеслось сверху.

– Где Чернов?

– Да тут я, тут, – крикнул Иван, выходя из подъезда на площадь, где уже толпились саперы и подоспевшие им на помощь морские пехотинцы. Посреди площади разворачивались самоходки.

– Гляди-ка, Чернов пленного тащит, – грянул веселый хохот

– Да ладно вам, – отмахнулся Иван, вид у него и в самом деле был смешной.

Обезьянка вцепилась в него маленькими ручками, но, когда кто-то протянул ей сухарь, тут же осмелела.

– Что ржете? – рассмеялся Иван, – Куда ее теперь девать? Откуда она вообще взялась?

– Усыновить, – смеялись в ответ матросы.

– Пакуй бандеролью и шли домой, – подхватил подошедший чумазый танкист.

– Не забудь сухарей положить

– Отставить смех, – раздался голов командира роты, – Полковник.

К смеющейся толпе подкатил виллис, капитан тут же бросился докладывать, следом за ним поспешил старший лейтенант в пехотном ватнике и фуражке с «крабом», все принялись поправлять пилотки и ремни, смех прекратился.

– Кто возглавил атаку? – спросил полковник, выходя из машины

– Младший сержант Чернов, – доложил ротный, указывая на Ивана.

– Так получилось, – замялся Иван, все еще пытаясь совладать с расшалившимся зверьком. – Вот ее спасал.

– Зачем же ты ее спасал? – усмехнулся полковник.

– Да я не разглядел, – стал рассказывать Иван. – Думал мальчонка, ну совсем по-человечески плакала… теперь сам не знаю куда ее.

Из толпы снова прозвучало какое-то шуточное предложение. Полковник рассмеялся, потом повернулся в машине.

– Лейтенант, отметьте младшего сержанта, Чернова. А обезьянку отправьте в зоомагазин, я как раз в трех кварталах проезжал и видел витрины с клетками. Поехали Коля.

Виллис взревел мотором и сорвался с места, следом за ним покатилась колонна грузовиков.

– И верно Ваня, – сказал ротный. – Отнеси ее в магазин, наверняка там есть кто-нибудь. А мы пока тут остаемся, приказали проверить здания.

Иван нашел магазин, про который говорил полковник, почти сразу. В витрине стояли клетки с птицами. Иван вошел внутрь и над головой звякнул колокольчик. Огромный красный попугай над прилавком издал пронзительный призывный крик. В подсобке что-то упало и послышались шаги. Иван машинально выставил вперед автомат.

Но это оказался худощавый очень учтивый человек. По началу он явно перепугался, но увидев обезьянку совершенно переменился. Иван передал зверька хозяину, объяснил что-то на пальцах, посмотрел на пучеглазых золотых рыбок и вышел на улицу.

В городе было совсем мирно и тихо, даже не верилось, что всего в двух кварталах от магазинчика недавно шел бой.

Иван быстрым шагом направился обратно к площади. Там уже снова была какая-то сутолока. Из боковой улицы на площадь вышла помятая толпа пленных немцев. Колонна остановилась, и вожатый вышел вперед

–Эй, славяне, – голосом рыночного зазывалы обратился он к собравшимся. – А есть ли у вас кто из деревни Кутевра?

– А тебе что за дело?

– Землячка никому не надо?

Вожатый подошел к колонне пленных и вытянул за ворот сгорбленного перепачканного человека с нашивкой РОА на рваном кителе.

– Вот этот гад говорит, что он из деревни Кутевра, – закричал конвойный. – Небось сам такое название придумал, знает, что эту погань к стенке ставить будут.

Солдаты сгрудились полукругом глядя на пленного власовца. С этими отщепенцами они по пути встречались не раз.

– А вот не свезло тебе, сволочь, – вышел вперед один из саперов. – Наш Ваня Чернов как раз из такой деревни и есть. Где он там, братцы? Вернулся?

Ивана вытолкали вперед, а конвойный подтащил к нему пленного.

– Узнаешь «землячка»?

Иван окинул пленного взглядом. Черты человека вроде казались ему знакомыми, и светлые коротко стриженые волосы и родимое пятно, над левой бровью. Но кто он Иван вспомнить не мог, и в тот момент вдруг сильно не захотел вспоминать. Не укладывалось у него в голове, что из его родной деревни, или из соседней, мог выйти такой тип.

Ваня подошел ближе поднял его за подбородок, человек опять показался ему знакомым, но в тот момент внутри произошло, что-то огромное и необъяснимое. Пленный весь сжался, он знал, что с такими как он расправляются быстро.

Встреть Иван этого хмыря в бою, он бы не задумываясь пустил ему пулю. Даже если бы тот сам сдался и поднял руки, Иван наверняка не стал бы его брать в плен. Но сделать так сейчас он почему-то не мог. Что-то огромное внутри говорило, что на такой шаг идти нельзя. Эту морду он точно где-то видел, но это ничего не меняло. Сама мысль о том, что этот предатель может быть его земляком вызвала в нем стойкое, непреодолимое отвращение.

– Да нет, – ответил Иван, поворачиваясь к товарищам. – Это не наш, нету у нас в деревне таких,

– Точно? – с сомнением сказал конвойный. – Не путаешь, неужто всех в своей Кутевре знаешь?

– Так у нас деревня, а на город, – твердо ответил Иван. – Такую морду я бы из сотни запомнил. Нет у нас таких, а ну признавайся гад, название небось со страху выдумал?

Иван повернулся к пленному и жестко ткнул его стволом автомата под ребра.

Пленный скорчился, и присел.

– Вишь чего выдумал, у нас в деревне отродясь такой сволочи не было, – сказал Ваня и повернулся к конвойному. – Что ты тут ерундой занимаешься, его пленных вести поставили, а он тут уши развесил слушает всяких власовцев. Нет у нас в деревне предателей.

Ваня вдруг весь вскипел, и на этого власовца, и на этого конвойного, его вдруг взяла такая обида за все происходящее, и за себя самого, что он готов был накидать и пленному, и конвойному. Выходило, что этим своим словечком «землячок», конвойный ровнял Ивана и этого пленного.

– Что за шум? – сквозь строй решительно пролез старший лейтенант в морской фуражке.

Он быстро понял, что происходит и решительно двинулся к конвойному.

– Отставить. Прекратить балаган. Что ты тут устраиваешь самосуд?

– Так как же, – попытался возразить конвойный. – Закон такой, если поймал власовца так земляк и должен его к стенке поставить.

– В армии один закон, выполнять приказы командиров, – резко осадил его моряк. -Тебе велено пленных вести, вот и веди. Нечего тут прилюдные расправы устраивать. Это вот они всех без разбора казнили, потому что звери. А мы люди, бойцы красной армии. А ну проваливай отсюда со своими оборванцами. Под трибунал захотел?

Пока офицер отчитывал конвойного, Ваня пинком загнал пленного обратно в строй. Никакой жалости к этому «землячку» у него не было, был только гнев и презрение. А еще негодование на конвойного, который по глупости, или по злому умыслу, решил вдруг устроить это судилище. Было совершенно мерзко в этот момент. Но что-то большое появившееся внутри Ивана, радовалось о его поступке.

Колонна пленных тронулась и скоро покинула площадь.

– Правильно, сержант, – сказал Ивану стоящий рядом чумазый танкист. – Нечего честным людям об эту пакость руки марать.

– А что ж другие пусть марают? – ответил Иван.

– По закону все должно быть, – ответил танкист. – По-людски. Кому положено, тот пускай и стреляет. Если мы, как они будем, в чем же наша победа?

– Победа! – вдруг раздалось над площадью.

Все подались на крик. Молодой лейтенант в шлемофоне взобрался на самоходку и выстрелил вверх из пистолета.

– Сегодня, Германия капитулировала, – он сорвал с головы шлемофон и подбросил его вверх. – Только что по радио передали. Все ребята кончилась. Ура!

Вся площадь ревела «Ура!» и палила в воздух из автоматов.

Правда для войск, освобождающих Прагу, война продлилась еще три дня, а для Ивана еще три месяца, пока их полк занимался разминированием города и окрестностей. Но это было уже совершенно неважно. Только тем вечером Иван добавил к своей самодельной молитве еще несколько слов. И она стала звучать так: «На тебя надеюсь, Господи. Укажи мне путь верный и спаси всех ближних моих».

Поезд вез Ивана домой, но что будет там делать он пока не знал. Мать окончательно перебралась в город, а дом в Кутевре продала колхозу. Завод, на котором успел поработать Иван, вернулся в Ленинград, а то, что осталось перепрофилировали на производство узкоколейных платформ для лесозаготовок.

С месяц Иван помыкался по отделам кадров, пока в одном из кабинетов ему не посоветовали завербоваться на стройку большого целлюлозного комбината где-то на южном Урале.

И жизнь пошла дальше. Мать вышла замуж. А бригадир плотников Ваня Чернов сначала строил комбинат на южном Урале.

Потом начальник участка Иван Чернов возводил механический завод в Поволжье.

А после этого директор управления механизации Иван Павлович Чернов руководил прокладкой коммуникаций на строительстве космодрома в Казахстане. И даже присутствовал при первом старте пилотируемого космического корабля.

В тот день он смотрел, как над горизонтов вертикально вверх поднялся дымовой столб и, что-то маленькое и блестящее, сорвалось в вершины столба и устремилось ввысь.

Уже позже вечером, когда стемнело, Иван сидел в гостиной своей служебной квартиры, слушал как жена звенит на кухне посудой попутно выговаривая дочке, за то, что та суетится под ногами, и вспоминал то ночное.

Он снова представил, как дым от костра поднимается к звездам, а кони смотрят на них и кивают. Внутри вдруг опять стало расти что-то большое, как тогда много лет назад на площади чешского городка, названия которого он не запомнил. Но это так взволновало его и наполнило такой радостью, что он опять и опять повторял в уме свою самодельную молитву и радовался как снова и снова что-то наполняет его. И ему вдруг опять захотелось пройти по мостику над неправильной речкой Вытегрой. Пройтись по пыльной дороге, посмотреть на старый колхозный склад. Особенно на склад захотелось ему посмотреть.

Прежде чем опять оказаться на мосту над Вытегрой, Ивану Павловичу пришлось еще много построить, и многих научить строить, и многому научиться, и многому и многим порадоваться, и придумать к своей самодельной молитве еще некоторые слова. И даже узнать, как звали того самого, что родился без отца и дал прибить себя гвоздями к кресту, чтобы спасти всех остальных.

И когда он думал о нем, вдруг снова вспоминал ту обезьянку и того пленного. И деда Афанасия, и учителя, который смеялся над женщиной, склонившей голову.

Он ехал и узнавал проносящийся за окном мир, где родился и ничего не мог узнать. Все было новым. Асфальтированная дорога с белыми столбиками, автобусные остановки. Встречные мальчишки на мотоцикле и попутный велосипедист с примотанными к раме удочками. Все это было ему не знакомо, по было настолько родным, что дух захватывало.

Машина выкатилась из леска и мимо промелькнул знак, на котором черными буквами на белом фоне было написано «Кутевра», а под белым знаком висел синий «Гальпериха 2 км». Володя остановил машину, и Иван Павлович вышел, на пыльную обочину. Ленька и Мишка разом высунулись из окна задней дверцы.

– Ну вот я и дома, – сказал Иван, из-под руки осматривая окрестности. –

Ничего не узнаю.

– А сколько же лет-то прошло, а, папа? – спросил Володя.

– Сорок шесть.

Володя присвистнул. Так тут ведь у тебя никаких родных не осталось?

– А так выходит, сынок, что нигде для меня чужих нет. Поехали, глядишь кто меня и узнает.

Но Ивана никто не узнал, нашлось правда трое старушек, которые помнили деда Афанасия и его жену с дочкой.

– Ваньку-то их внука я почти не помню, – пояснила одна старушка. –

Видать тихий был паренек. А дом-то их и сейчас стоит. Там теперь поп с попадьей живут.

– Как это? – удивился Иван.

–А так, – ответила старушка. – Лет пять назад его сюда прислали. Приход восстанавливать. Да только, где там, сколько лет церковь ветшала. Как колхоз переехал, так и бросил все. Хотя в том годи из города кооператор приехал материалов привез. А потом еще полковник приезжал, дом в Гальперихе хотел купить, но с хозяевами не сторговался, расстроился и на церковь целый грузовик кирпича купил. Да они, наверное, сейчас дома и отец Иона, и матушка его.

Иван не сразу узнал дом, в котором родился. Теперь дом был крыт новеньким шифером. Заново проконопачен и сиял новенькими крашенными наличниками.

Оказалось, что старушка ошиблась, дома хозяев не было. Иван потоптался у калитки, потом сел в машину и велел сыну ехать в Гальпериху. Теперь через реку перекинули новый бетонный мост, стиснув капризную Вытегру высокими насыпями. Теперь выше моста образовалась заводь. Дорога за мостом раздваивалась, к церкви было налево.

Здание еще было побито временем, но вдоль стены стояли леса, высились кучи песка, стояло корыто для бетона, рядом сито из кроватной сетки. Двери были те же, какими их помнил Иван.

Внутри тоже стояли леса, но было прохладно и как-то уютно. Не было ни мусора, ни мешков, ни старых колес.

Здание перегораживал деревянный иконостас с узкими воротцами и новенькими изображениями святых. Многих из них Иван, как ни странно, узнал. Они всплыли из того самого последнего мирного субботника.

– А вот это у вас за что? – детский голос вывел Ивана из молчаливого созерцания.

Пред ним стояла девочка лет шести, в легком сарафанчике и косынке.

– Меня Маша зовут, – сообщила девочка удивленному Ивану, и не давая помнится пояснила. – Меня в честь Богородицы назвали, вон она на потолке склонила голову, потому что жалеет весь мир.

– Прямо весь, – улыбнулся Иван.

– А как же иначе? – удивилась Маша и снова вопросительно указала пальцем на орденские плашки на пиджаке Ивана.

– Вот эта, – Иван ткнул пальцем в плашку. – Это «За отвагу», за подбитые танки. А это «Орден Славы».

Иван вдруг замялся на миг удивившись происходящему, потом широко улыбнувшись и добавил.

– «Орден Славы» это за спасение маленькой обезьянки.

– А что с ней случилось? – насторожилась Маша.

– С ней все в порядке, – поспешил успокоить девочку Иван. – А ты значит здесь все знаешь?

– Конечно, – гордо ответила девочка и взяв Ивана за рукав, как маленького повела его по церкви. – Вот иконостас. Через него папа входил в алтарь, но туда сейчас нельзя. А это Иисус Христос.

Маша подвела Ивана к стоящему у стены кресту, где раскинувшим руки был прибит человек человеком.

– А за что его так? – спросил Иван.

– Злые, потому что, и глупые. А он всех нас любит. Только расстраивается сильно, когда мы плохие поступки делаем, ругаемся или слишком много конфет едим.

– А как же он нас после всего этого может любить?

– Конечно любит, вон смотрите как он руки держит, словно всех нас обнять хочет.

Иван поднял глаза и увидел, что Маша совершенно права. Не смотря на гвозди, терновый венок и кровоподтеки Христос на кресте действительно словно старался обнять весь мир.

– А потом, что случилось? – спросил Иван.

– А потом он воскрес, – сообщила Маша и насупилась. – Про это еще такие красивые слова есть, а я их забыла.

– Смертию, смерть попрал, –произнес мужской голос. – И сущим во гробе, живот даровал.

Иван обернулся позади них с Машей стоял видимо молодой еще человек с окладистой бородой в запыленном подряснике.

– Ой, папа, – воскликнула Маша. – А я думала ты на крыше.

– Извините, – сказал священник, обращаясь к Ивану. – Мария у нас такая болтушка. Я отец Иона.

– Иван.

– Вы приезжий, что-то я вас тут раньше не видел,

– Сейчас приезжий, а был местный, – улыбнулся Иван, – Я тут родился. И вот добрался наконец до дома.

Иван окинул взглядом своды церкви, где еще виднелись проплешины в штукатурке и трещины в кладке.

– Наворотили мы вам тут, – с сожалением произнес Иван. – Много вам тут работы.

– Много, – радостно ответил отец Иона. – И слава Богу, что много. Господь труждающихся любит. Главное, чтобы они с любовью к нему и друг к другу трудились. А вы в этой церкви крестились?

– Нет, – ответил Иван, – Я когда родился тут уже склад был…

– Ну это ничего, – улыбнулся священник. – Это, к счастью, никогда не поздно.

– Скажите, – обратился к нему Иван. – А вот вы так сказали про сущих во гробах, это чьи слова?

– Считается, что первой их произнесла одна из жен мироносиц, когда им явился ангел у пустого гроба Господня.

– Выходит она сама эти слова отыскала?

– В какой-то мере да, – склонил голову священник. – Ей было легко, она все видела своими глазами. А первые христиане имели только молитву, которую даровал сам Спаситель. Но потом, по мере становления церкви подвижники создавали свои молитвы, опираясь на свой духовный опыт. Так церковь и строится. Это же прежде всего люди.

– А как же они ее строят?

– Веруют, слушают, уповают, молятся. – ответил отец Иона. – Ищут Бога и приходят к нему. Вот вы пришли. Это ведь не спроста.

– Не спроста, – твердо ответил Иван.

– Тогда добро пожаловать, – сказал отец Иона.

– А я ведь не крещеный, а всю жизнь самодельно молился, так разве можно? – Иван поднял глаза на Спасителя и повторил свою самодельную молитву. – На тебя надеюсь Господи. Укажи мне путь верный и спаси всех ближних моих.

Отец иона слушал и кивал головой.

– Вот так и молюсь всю жизнь, – пояснил Иван. – Дед сказал, что надо верить и искать. И просить, как можешь. Нас ведь этому никогда не учили. Это вот Мария у вас все знает

– А слова у вас, Иван, хорошие, – кивнул отец Иона. – Добрые. А это может и есть самое главное. Время такое.

– Разбросали камни, теперь собираем.

– Это, кстати, сказал Царь Соломон, – заметил отец Иона. – А молитва у вас хорошая и видно крепкая. Но молитвослов я вам все же подарю.

– Отец Иона, – спросил Иван, когда они со священником вышли на улицу. – Я ведь здесь вырос, а как церковь называется не знаю.

– Преображенская, – сказал священник.

– Хорошее слово, – согласился Иван.

– Вы, дядя Ваня, к нам еще приходите, – заговорила Маша, догоняя их со стопкой книжек в руках. – Я вам и про апостолов расскажу и про то, как море расступилось.

– Спасибо, Машенька, – сказал Иван, беря книги. – Куда уж я теперь без тебя? У меня теперь вроде как тоже преображение.

Иван простился с отцом Ионой и пошел туда, где его ждала машина. Он шел легко, так легко как много лет назад он шел с дедом вдоль неправильной речки Вытегры.

– А почему Бог не может остановить землю? – вдруг спросил пятилетний Мишка с заднего сидения, когда они уже ехали домой.

– Потому что мы тогда все упадем, – ответил Иван, а он этого не хочет. Любит нас сильно и не хочет.

Послесловие (от себя)

Все герои и места, описанные в этом тексте вымышленные. Я даже попытался выдумать места (кроме города Праги). И отчасти преуспел, потому как деревень Кутевра и Гальпериха в атласе нет. Но вот с названием реки вышло иначе. Оказывается, река Вытегра есть на самом деле и протекает в вологодской области. Течет она правда, как и положено на север. А это значит, что и все написанное могло где-то произойти в реальности. Надо только верить, уповать и просить.

Аглая

Время самый искусный из всех мастеров, оставляющих свой след на этой Земле. Это смелый резчик с твердой и уверенной рукой. Борозды от резца этого мастера, подолгу остаются в нашей памяти. И этой же легкой рукой время часто срезает с мира то, что мы, может и хотели бы сохранить. И, о чудо, мир никогда от этого не страдает. По истине, прекрасный материал.

Место, где мы купили участок было на самой границе Подмосковья и Смоленщины. Пригорки, по которым скользят тени облаков, грибные перелески с серебристыми зеркалами озер в низинах.

Деревенька стояла в стороне от большой трассы и долгое время обходилась извилистой, но вполне ухоженной грунтовкой. Позже ее сменила асфальтная дорога, и подмосковный дачник активно потянулся в эти заповедные места.

Сама деревенька интересовала дачников мало, но позади нее на выгарках, ещё с восьмидесятых голов стал оживать дачный поселок. Туда и стремились сначала пролетарские «москвичи», а позже и более статные выходцы из зарубежного автомира.

Мы взяли участок непосредственно в деревне. Там и участки больше и место обжитое. Хотя наш участок пустовал уже не один десяток лет, дом был еще крепким. Кроме него был сарай, баня и заросший сад.

Начать пришлось с того, что сделать въезд. Несколько лет назад в деревне отремонтировали центральную улицу и оказалось, что наш участок стоит, так сказать «к лесу передом». Старая хозяйка ходила через калитку возле дома и выбиралась на улицу по узкой дорожке. Ворота ей были без надобности. А вот нам без ворот было никак.

Скажу прямо обживали мы наше поместье долго. Не один год прошел, прежде чем дошли руки до стройки нового дома. По первости ночевали в КУНГе, который достали в соседней войсковой части. Пристроили к нему веранду, соорудили летнюю кухню. Она и сейчас там стоит, практичная вещь получилась. По началу нас вообще интересовал именно дачный отдых. Обычно мы приезжали на выходные и тратить время на что-то большое было прост жалко.

Хотелось тишины, грибов, купания в озере, утренней рыбалки и. вечернего чая на открытой веранде. А, что еще нужно человеку для отдыха? Да и вообще для жизни на Земле?

Потому эта история очень долго не начиналась. В старый дом мы почти не заходили, так, отвели его под склад вывозимых из города вещей. Баню после недолгого осмотра решили пустит на слом. Хозяином дома числился сельсовет, а потому, когда мы его купили, местная администрация, мне показалось, выдохнула с облегчением. Мертвый груз, ветхий фонд на балансе организации, сами понимаете. А прежние хозяева? Бог весть.

– Вот, прямо так все и было, – отец Илларион погладил младшую дочку по голове, поправил одеяло у старшей, положил книгу на полку и вышел.

В кухне уже парил самовар. Матушка, Мария Семеновна ставила на скатерть оставшуюся с обеда четверть яблочного пирога и сахарницу из редкого тонкого китайского фарфора.

Отец Илларион покосился на сахарницу, потом поднял глаза на фотографию на стене, довольно погладил бороду.

– А я ведь от Владимира Константиновича письмо получил, – улыбнулся матушке, отец Иларион. – Машенька, ты помнишь Владимира Константиновича? Он тебе велел кланяться.

– Конечно помню, – ответила Мария Семеновна и перекрестилась – Как не помнить, когда я вас обоих в лазарете два месяца выхаживала? Сейчас он, наверное, уже полковник. А ведь только милостью Божьей вы и живы то остались. Аника ты воин.

Отец Иларион усадил жену рядом и обнял за плечи.

– А все-таки мы тогда, на сопках-то удержались, не посрамили Отечества, – сказал священник и снова покосился на фотографию, вздохнул и продолжил. – Так вот он пишет, что, не ровен час, опять враг на наше Отечество собирается.

– Спаси. Господи, – перепугалась Мария Семеновна. – Что им всем по домам не сидится?

– На все, Машенька, Божья воля, – сказал отец Иларион, наливая жене чай. – А нам ничего не должно боятся. Меня-то уж в действующую армию владыка не отпустит.

– И слава Богу. Хватит с тебя самурайских пуль и маньчжурских сопок. У нас вон и Глаша подросла, и Лена учиться собралась.

– А вот про Елену-то Владимир Константинович тоже не забыл. Говорит, что в Москве у него старый друг в университете преподает. Хорошо бы ей туда. И не далеко.

– Не спокойно мне её отпускать, – посетовала Мария Семеновна.

– А что же беспокоится? Москва рядом, – успокоил жену Отец Иларион. – И на каникулы к нам приезжать станет. А я отцу Луке напишу, они с матушкой приглядят за крестницей. Их то богатыри разлетелись, Антон-то аж «кругом света» пошел. А с нами и Аглая останется. Веселая она у нас. Добрая.

– А мы-то как же?

– А мы тут, – утвердил отец Иларион. – С Богом.

По началу, когда мы только обживались, до сада у нас руки не доходили. Конечно, мы выкосили весь бурьян. Проредили разросшуюся и одичавшую вишню. И только потом, когда дело дошло до устройства въезда, решили разобраться с деревьями. И в этот момент-то и осознали какое тут все громадное.

Липа перед домом в два обхвата. С такой густой кроной, что в ее тени даже холодно. А яблони за годы разрослись так, что намертво сплелись узловатыми ветвями. Но самым необычным деревом, была совершенно не характерная для этого места высоченная туя. Она свечей пробивала яблоневые заросли и, казалось, презрительно смотрит на устроенный вокруг нее беспорядок.

Сегодня эти забавные вечнозеленые свечки многие сажают на дачах, но эта судя по размеру была посажена очень давно. И как она попала в эту глухомань?

Расчистка сада работа сама по себе не простая, а такого запущенного особенно. И вскоре мы поняли почему так долго за нее не принимались. Видимо протестовало подсознание горожан.

Начав с самого утра, к обеду мы завалили спиленными сучьями и сухими ветками пости все свободное место на участке. Громадные кучи древесного мусора возвышались выше человеческого роста. И конца им не было. И не было конца работе.

К вечеру окончательно встал вопрос, что делать со всем этим мусором. Сжигать его мы не решились, стояло очень знойное лето. Вывозить было некуда и не на чем. В конце концов решили изрубить ветки как можно мельче и просто рассыпать на месте будущего огорода, чтобы следующей весной просто запахать их плугом.

Труд вышел поистине Сизифов. С раннего утра мы на двух колодах «в лапшу» рубили ветки, потом грузили их в тачку и свозили на огород перед домом. Часть ссыпали в яму позади сарая,

Сучья потолще откладывали в сторону, а хворост со звонким треском летел в разные стороны. Я так намахался, что и во сне видел, как из-под топора летят щепки. С утра мышцы у меня гудели, а отец лежал в шезлонге с намазанной пчелиным ядом поясницей. Только брат на заре укатил на рыбалку, оно и понятно ему приходилось только возить тачку.

Но наш трудовой подвиг не прошел зря. Осталась только маленькая кучка сучьев и пости чистый яблоневый сад. Сад оказался обширным и как нам сразу показалось когда-то прекрасно организованным. Во всяком случае стал просматриваться порядок рассадки деревьев. Нашлось несколько камней, совершенно не случайно лежащих на своем месте. Пустующие пространства между деревьями тоже сохраняли остатки какого-то прежнего порядка. Это скорее был регулярный парк нежели деревенский сад. Это стало для нас совершенно удивительным открытием.

– Глашенька, принеси еще дров, – сказала Мария Семеновна, отставляя в сторону кочергу. – Только в сарай не ходи, возьми в сенях, под лавкой.

– Хорошо, мама, -ответила Аглая, засовывая босые ноги в обрезанные валенки и накидывая платок.

В сенях было свежо, за окном уже стемнело и сквозь расступившиеся тучи виднелись звезды. Месяц сидел в курчавом облаке игриво выставив свой верхний рожок. Ночь была синяя, от окон шел желтый свет уютный свет и золотил верхушки сугробов.

Старый пес из дома напротив высунулся из будки издал протяжное «гав!» и снова уполз обратно. Послышался скрип снега под сапогами.

Отец Иларион вернулся домой позже обычного, ему заметно не здоровилось. Испросив у матушки чаю, он удалился к себе в комнату.

– Батюшка, что с тобой? – спросила с порога комнаты Мария Семеновна.

– Ой, Машенька, что-то у меня все тело ломит. Не иначе как в трапезной сквозняком протянуло. Вы уж там без меня ужинайте, а то, чего доброго, и вас заражу.

– Может доктора?

– Да какой же теперь доктор? Что зря людей в ночь беспокоить? Утро вечера мудренее. Ты мне подай еще чайку с малиной. Да и ложись сама. Я тут у печи погреюсь. Завтра службы нету, отдохну.

Отец Иларион сел к кресло спиной к печке и вытянул ноги, прихлебывая чай из своей обширной кружки. От тепла, мысли его снова потекли размеренно, но спокойствия не прибавили. Последний год дался ему не легко. Война, поначалу победоносная обернулась чем-то совершенно небывалым. Города наводнили какие-то болтуны, смущающие народ. Появились дезертиры, которых никто не уличал. Для него, как бывшего полкового священника, было совершенно дико, как это можно в столь тяжкий для отечества час раскачивать его изнутри.

Тревожили его и письма от Елены. И последний приезд, и ее разговоры. Тяжело было слушать все эти мудрствования из уст молодой девушки.

Отец Иларион перебирал пальцами по скатерти, думая, где он дал маху. Все ли что должен, все ли что мог, вложил в душу своих дочерей? Да и в души своих прихожан. Этих совершенно искренних русских людей. Живущих простой жизнью. Людей, которых он совершенно искренне любил и в горе, и в радости. Любил, отпевая солдат в окопах и крестя младенцев в деревянной сельской церковке. Причащая на избитом пулями бруствере и исповедуя в тишине, где огонек лампады дрожит перед иконой Богородицы. Слышат ли они его? Каждый раз выходя на проповедь он внимательно вглядывался в лица прихожан. Слышат, понимают ли? Достаточно ли он убедителен? Так он и уснул в кресле. Ворочаясь и покашливая во сне.

За стеной Глаша лежала в своей постели и прислушиваясь к тому, как отец ворочается в своей комнате, а мать то и дело встает его проведать.

Ей вдруг вспомнилось как они плыли по Волге из Астрахани в Нижний Новгород. Лето выдалось теплым, и отец почти все время сидел в кресле на самом носу пузатого пароходика.

Они с Леной бегали с борта на борт смотреть как огромные колеса с шипением и грохотом вспенивают воду и за ними тянется радуга.

Потом Глаша прибежала на переднюю палубу и уселась к отцу на колени.

– Папа, а зачем в мире вода и жидкая, и лед, и в облаках?

– Нам вода нужна чтобы жить, – ответил отец, щурясь из-под соломенной шляпы.

Он никогда не давал коротких или простых ответов, он всегда старался получить еще вопросов.

– Нет, – сказала Глаша принимая игру. – Зачем вода нужна такая разная?

– Чтобы мы, глядя на воду помнили о Божьей любви,

– Это как же?

– Ну смотри, милая, – отец покрепче обнял дочку и надел на нее свою шляпу. Вот лежит лед, а погреет его солнышко он оживает и бежит ручьем. Погреет солнышко еще и вода паром к небу поднимется. Соберется в облако, а потом прольется на мир дождем. И оживет трава и грибы, и ягоды.

– А мы?

– А как же, – усмехнулся отец. – Так и мы. Погреет нас Господь, мы оживем. С Богом поднимемся и оживим мир своими трудами во славу его.

– А если не оживим? – задумалась девочка.

– Как же это, не оживим? – возразил отец. – Обязательно оживим. От света Божьего мы как семя прорастаем. И к небу тянемся и других за собой поднимает.

– Это как?

– А как дождь поливает поле, чтобы зерно взошло. Так и мы добрым словом и делом должны пробуждать к росту своих ближних.

– А как быть, если вода в болото стечет? – спросил невысокий молодой человек сидящий рябом и слушавший разговор священника с дочерью.

– Знаете так бывает, соберется вода в яме под кустами и начнет там тухнуть. Одна грязь и зловоние, – молодой человек продолжил, не дожидаясь ответа. – Как тогда подняться? Так и останется одна грязь.

– А вы, любезнейший, кусты-то раздвиньте, солнце воду из грязи и изымет, – совершенно невозмутимо ответил отец, улыбаясь нежданному собеседнику.

– Эх батюшка, – отмахнулся собеседник. – Как над человеком такие кусты раздвинуть?

– Так это любезнейший совсем просто. На то нам и даны разум, любовь, покаяние, прощение, и жизнь вечная. Как у воды.

– Нет! – ответил собеседник, и погладил подлокотник своего кресла. – Все это философия. Нет ничего этого. Если уж попал в грязь, то, видно, все конец. Какая уж там Божья любовь… Один страх, и бессмысленность, и смерть.

– Нет, любезнейший, – решительно, но совершенно спокойно ответил отец Иларион. – Для Бога все живы. Он ведь для нас и ад разрушил, и воскресение установил. Так все устроил, чтобы ни одно зерно не пропало. Так что вы не унывайте.

– Да что уж мне? До меня вашему Богу точно никакого дела нет. И семя это ваше просто красивый образ. Все высохло.

– А вы, все равно попробуйте, – отец Иларион встал, по-отечески похлопал молодого человека по плечу, и взял Глашу за руку. – Не унывайте. Вижу у вас пока тяжело на душе. Но это пройдет. Бог и вас всегда согреет, как солнце воду. И нет никакого страха. Бог есть любовь. А любовь никогда не перестает. И семя Божье оно не иссыхает. Не имеет оно такого свойства. Это уж я вам с полным ручательством говорю, вы только дайте ему света.

Глаша не знала, почему именно тот разговор ее отца с незнакомым человеком на пароходе, так врезался в ее память. Отец всегда говорил пространно и образно обращаясь к жене, к дочерям и вообще ко всем. Но почему-то именно этот воспоминание осталось у нее особенно четко. В ту ночь, когда отец ворочался и кашлял за стеной. Именно эти слова.

«Зерно не иссыхает, но не имеет такого свойства, только дайте ему света»

Утром мать отправила Глашу к соседям попросить заложить сани, чтобы везти отца в земскую больницу. Отца Илариона укутали в несколько тулупов и серая лошадка резво повлекла сани по накатанной снежной колее.

Мама вернулась вечером. Сказала, что отца положили в хорошую палату, и доктор уже назначил лечение. Она хотела остаться, но доктор велел ехать домой.

Перед сном они обе долго молились Богородице о скорейшем исцелении отца семейства. Глаша и после, когда просыпалась ночью, опять просила о том же. Так в полудреме и пробыли они с матушкой до самого рассвета.

Утром порешив все дела и передав ключи старосте, матушка с Глашей поехали проведать батюшку.

Давешняя лошадка резво тянула сани по заснеженной дороге, а возница, соседский парень, то и дело оглядывался на пассажиров и весело им кивал. Мимо проносились елки в белых шапках. С высоких голых крон то и дело слетали черные птицы, описывали круг над дорогой и снова скрывались в лесу позади саней. Несколько раз на перерез саням бросался встревоженный ездой шальной заяц.

Доктор Сергей Денисович был искренне расстроен. И сетовал, что отца Илариона не привезли раньше. Потому как заболел он, видимо, ещё с неделю назад. Весь первый день его бросало то в жар, то в озноб, а к вечеру вдруг отпустило.

Да так, что он даже поужинал и поговорил с соседом по палате, и даже почитал вечернее правило. А под утро мирно отошел ко Господу.

Отца Илариона отпевали в его же сельской церковке. Отпевал специально присланный архиереем иеромонах Фома. Молодой еще иеромонах, но пел он очень вдумчиво, читал размеренно, стараясь понятно произносить все слова. Было заметно, что Фома искренне сокрушается об отце Иларионе. Этим он крайне расположил к себе всех присутствовавших в храме.

Отъезжая он тепло попрощался с Марией Семеновной, благословил Аглаю, и рассказал, что несколько лет назад встречался с отцом Иларионом, и сохранил очень трепетные воспоминания об этой их встрече.

Снег медленно опадал на свежий могильный холм. Но все же в природе живо чувствовалась близость грядущей весны, ведь февраль 1917 года уже перешагнул свою середину.

Июль, в который мы взялись за вырубку яблонь, выдался странным. По ночам шумели дожди, а летом парило знойное удушье. Грибы, как сумасшедшие, лезли сквозь опавшую сосновую хвою, а рыба вся ушла на дно и не было силы способной соблазнить ее крючком.

А срубленные сучья никак не заканчивались. Засыпав щепой все что можно, мы стали понемногу сжигать их в банной печи. Но по недоразумению мы не налили в бак воду, и он прогрел, да так что мы, как тараканы кинулись на улицу гонимые удушливым дымом. К счастью, пожара не случилось, но отец решил все же нанять трактор на вывоз мусора.

А вот с парком было совершенно другое дело. Чем больше беспорядка мы убирали, тем яснее проступала тень неведомого садовника.

– Вы, москвичи, тут, с умом расчищайте, – сказал нам угрюмого вида пожилой тракторист, спрыгивая на землю с не менее пожилого «Белоруса». – Тут яблони и груши очень редких сортов посажены. Ни у кого таких нет. Пробовали рассадить не получается.

– А кто тут раньше жил? – спросила мама.

– Тетка Аглая здесь жила, – потер подбородок тракторист. – У нее муж был агроном, с разных выставок саженцы привозил. И кусты сажал, и цветы, и ягоды. А потом на фронте пропал. Вот только этот сад от него и остался. А как она уехала дом правлению отошел. Их сын как-то раз приезжал, но ему не отдали.

– А что же так? А как же наследство?

– А дом на Аглаю не был оформлен. Он всегда колхозу принадлежал. – почесал затылок тракторист. – Да ему вроде и не сильно было нужно. Он где- то там в Сибири работал. Одним словом, ни себе, ни людям. Пропадай, лишь бы тихо.

– Обидно.

– Так у нас все так, – тракторист откинул задний борт прицепа. – Колхоз-миллионер – псу под хвост. Фабрика при карьере – бросили. Одни магазины и телевизор. Молодежь вся в городе. Да что там, грузите ваши сучья. Я тут пока покурю, если хозяйка не возражает.

Хозяйка не возражала, а мы споро навалили в прицеп отменную кучу веток. Тракторок затрещал пускачем, выстрелил в небо черным дымком, запустился и покатил по улице. А мы с отцом поставили на место снятую секцию забора. Мама приготовила ужин и по участку распространился запах жареной картошки.

Спал я беспокойно, под прерывистый шум дождичка и надсадное гудение комара. Ворочался, хотел пить и несколько раз выходил на терраску. Слушал, как прошедший дождик затихает редеющей капелью из-под стрехи темного дома, как снова оживают по округе сверчки. Я сидел без света, чтобы не отвлекать от дел ночных насекомых. Пусть живут своей жизнью, а не соблазняются, хоть и медовым, но пустым светом электролампочки.

Почему-то тогда я и подумал забраться в дом, он же все-таки теперь наш, и посмотреть, что там. С детства меня всегда пробирало любопытство и желание забраться на чердак дома нашей прабабушки. Пошарить под крышей родового гнезда в деревне Спасово. Так и не пошарил.

Бабушка страшно боялась за меня и всегда и по любому поводу все запрещала. Это конечно никак не повлияло на мою безопасность, но сформировало в душе какую-то странную апатию. Чувство, которое включается в тот момент, когда я достигаю некой заветной цели. Получаю желаемое и теряю к этому интерес. Наверно это и называется душевные метания. Не знаю.

Меня даже иногда упрекали за то, что я, якобы не имею никакой цели. Во всяком случае в ту пору, когда я был предоставлен сам себе или находился во власти некой глобальной для каждого моего возраста задачи. Школа, секция. Странная закономерность, общая цель мне безразлична, хотя я и всецело отдаюсь её достижению. А своей цели как бы и нет. Вернее, она есть, но, наверное, такая непостижимая, что я сам не, понимаю в чем она состоит.

Так я несколько раз сидел той ночью на террасе, даже принес одеяло чтобы было удобней. Но удобней почему-то не становилось. Видимо на тот момент я достиг неких пределов собственного роста и несколько замешкался, раздумывая, расти мне дальше, или остаться так, или катиться вниз. Правда, как осуществить третье я не понимал, впрочем, как и второе. А с первым вообще было пока не ясно.

Когда достигаешь определенной величины и обязательно имеешь некий опыт, все яснее проступает желание в гарантированном предсказании будущего.

Так я и мыкался почти до самого рассвета. До самого момента, когда красноватый краешек солнышка едва выглянул из-за дальнего пригорка.

Николай отставил в сторону лопатку и присел чтобы снять мешковину с корневища. Сережка крутился вокруг и хватался то за одно, то за другое. Невиданное им до сели странное дерево не давало ему покоя.

– Неужели приживется? – спросила Аглая, ставя рядом жестяную лейку. – Отродясь в нашей деревне этих туй не было.

– Должна прижиться, – ответил через плечо Николай. – Яблоньки-то прижились. Даже груша принялась. Земля у нас здесь особенная. Очень у нее хорошие свойства.

Сад отцовского дома ничем не отличался от любого деревенского. В первые годы после смерти отца Илариона, семья кормилась с огорода, нескольких яблонь и узловатой старой сливы. Скромного содержания, которые овдовевшей матушке назначила епархия, хватило ровно до тех пор, пока в ходу были царские деньги. Потом приходилось выживать самим.

Мария Семеновна надеялась остаться при храме, но нового настоятеля не прислали, а потом всем стало не до храма.

Одно время их с Аглаей позвал к себе отец Лука, но вскоре ему самому пришлось съехать из Москвы как «тунеядцу» и «неблагонадежному» элементу. А после совсем стало понятно, что освобожденному крестьянству не по пути со старорежимным духовенством.

– Хорошо, что Батюшка наш до этого не дожил, – сказала, как-то вернувшись домой Мария Семеновна. – Велик Господь, призвал к себе моего Илариона, а тем и нас спас.

–Да как же так можно, мама, – возмутилась было Аглая. – Если бы папа был жив…

– Да вот так и выходит, – ответила мама. – Был бы наш батюшка жив, нас бы давно из дому выгнали. А так, как почил он при старом режиме, нам от новой власти вроде, как и милость. Отца Фому, оказывается, арестовали. Прямо из алтаря увели, даже службу закончить не дали.

– Да как же это, – не поверила Аглая. – Как же они без причастия?

– Говорят, что Бога нету.

– А куда же тогда можно жить?

– А вот куда хочешь, туда теперь и живи.

– Нет, – Аглая стиснула край скатерти. – Я так не согласная.

– Ничего дочка, – обняла ее Мария Семеновна. – Нам не в первой. Церковь и при старых «Ниронах» устояла и при новых устоит. Будем веру хранить. А если от нас отречения не потребуют, так и дальше при новой власти жить станем. За труды праведные Господь без попечения не оставит.

Отношение в деревне к бывшей попадье с приходом новой власти по началу переменилось. Воинствующие агитаторы и новоиспеченные красногвардейцы жаждали набрать авторитету в борьбе со старым режимом. И Мария Семеновна с Аглаей были для них удобной мишенью. Но женщины они были смиренные, своих воззрений не высказывали. И по всем статьям выходило, что красная гвардия борется со вдовой и сиротой. Поняв, что это дохлый номер, комиссары от них отступились, хотя при каждом удобном случае норовили напомнить Аглае про ее старорежимное происхождение.

Но после того, как гражданская война заметно проредила горячие головы, общий революционный пыл немного сошел на нет.

Началось экономическое преобразование и власти переключились на кулаков – мироедов. Под эту категорию мирные женщины опять же не попадали. Да тут еще в жизни Аглаи появился Николай.

Он был старше нее на три года, и прибыл в деревню на укрепление местных кадров. Человек он оказался очень мирный. На митингах глотку не драл, а если и говорил, то по существу дела. По профессии он был агроном, да еще с героическим военным прошлым, так что за ним Аглая оказалась, как за каменной стеной.

Вскоре Мария Семеновна получила письмо от Елены и перебралась к ней в Харьков. И Аглая осталась с мужем Николаем в деревне. И до поры вся ее прошлая жизнь поместилась в обширном чемодане, убранном на чердак.

А новая жизнь началась с того, что Николай привез из города саженец яблони, как он сказал невиданного для этих широт сорта. А доктор сказал, что к ноябрю стоит ждать прибавления.

Жизнь в деревне понемногу выправилась, потекла по-новому. Сережку взяли в детский садик при правлении. И Матушка писала, что устроилась на новом месте хорошо, что комната у Елены просторная и от старой жизни у Аглаи остался только чемодан на чердаке.

Часть его содержимого забрала с собой Матушка. Но и того, что осталось хватало. Вечернее правило Аглая читала по старому молитвослову. Когда не удавалось уединится и почитать вслух, читала про себя, просто на память.

Выходила вечером в молодой садик, садилась на лавочку и читала про себя. И утром, собирая Сережку в садик, читала утреннее. А больше ничего и не было. Местные, кто старше, про храм уже и не говорили. Может кто-то и молился самочинно, но вида не показывал. А кто помоложе ходил на лекции, да на собрания.

Аглая тоже ходила, и слышала, что там говорят, но не во все ей верилось. Вроде все было правильно. Все верно, и с примерами, и с достижениями. И было куда приложить ум и к чему приложить руки, работы было много. Было и сердцу, куда прислонится и муж, и сын. А вот душа оставалась невостребованной. Отмененной. И по тому не куда стало ей стремится. И однажды поймав себя на этой мысли Аглая сама удивилась.

Самое ценное, что есть в мире, душа человеческая, оказалась не нужной и оттого становилась негодной. Она вдруг стала ясно видеть это процесс в других, а главное в себе и становилось ей горестно. И тогда поднималась она к своему чемодану и по долгу раздумывала о всех, кто жил рядом.

А потом жизнь снова вовлекала ее в свой водоворот. И надо было работать и заботится о муже и о сыне. Когда однажды Николай застал Аглаю за ее вечерним правилом, не высмеивать и не порицать не стал. Отнёсся с пониманием даже. Только Сергею запретил рассказывать о материнских разговорах в школе. И тут Господь уберег Аглаю и ее близких.

В самой деревне храма не было, а старый отцовский в соседнем селе будучи деревянным обветшал и сам собой скрылся в осиновом молодняке. Кирпича с деревянной церковки было не взять, так что власти просто вынесли внутреннее убранство, вынули решетки и сами окна. Да приспособили под колхозные нужды кованные двери. А стены оставили, мол сам рухнет.

Бывая в центральной усадьбе Аглая всякий раз украдкой смотрела на еще видный среди осиновых крон крест. Но за него она не переживала, а переживала за людей. Она вдруг поняла, что в них стало гаснуть. В лицах односельчан пропал свет. Люди искренне радовались достижениям новой жизни, но не было в их лицах прежнего, света. Какая-то настораживающая серость сменила этот свет. Оказалось, что без этого света вполне можно существовать.

День ото дня отсутствие света в лицах людей стало все больше тревожить Аглаю, потому что на место света не минуемо приходит тьма. И она твердо решила бороться, пока не знала как, но решила точно. Твердо зная, что Господь ее не оставит и направит.

Старый дом стоял на совершенно удивительном основании. Фундамент был кирпичный с осыпавшейся известковой штукатуркой. Его многократно белили и подмазывали, но так и не смогли скрыть добрую причудливость, с которой неведомый каменщик выкладывал углы и своды крошечных отдушин.

А вот плотники не были столь изощренными в своем деле. Венцы подогнали строго, с бескомпромиссной прямотой углов. Рука у них была твердая, глаз верный и каждый взмах топора был по делу. Изящества дому постарался придать столяр, который вырезал кружевные наличники и витиеватые притолоки над крыльцом.

А внутри все было просто. Просто, как бывает в доме, где много лет никого не было. Русская печь, в центре дома треснула и чуть заметно просела, потянув за собой половицы в кухне. А в другой комнате пол, наоборот, пошел волной и одна из дверей не закрывалась.

От прежних хозяев почти ничего не осталось, кроме нескольких тарелок и мелочи в кухонных ящиках. Еще осталось две кровати, покосившийся круглобокий комод с облупившимся лаком, три рассохшихся стула.

Вот, собственно, и все, что было в доме, ну кроме завезенной нами из города и застрявшей в сенях кучи коробок и узлов, ждущих своей участи.

Я сел на сетчатую кровать, покачался на пружинах, кровать натужно скрипнула и звук вязко прокатился по комнате. От угла по стенам и потолку расползалась проводка из перекрученного провода на керамических бочонках изоляторов. С потолка свисала простая лампочка без абажура, выключатель был поворотный.

Я повернул барашек, но свет не загорелся, а потому я не сразу заметил лючок над печкой. В комнату выходила тыльная часть огромной печи, над которой по самому потолку проходила бечевка с когда-то пестрой занавеской

Я приставил стул и заглянул на печь. В лицо пахнуло затхлостью и пылью. Бесцеремонно отодвинув и едва не сорвав занавеску, я пустил свет в спертый полумрак между потолком и печью.

Место оказалось достаточно, чтобы лежать, протянув ноги или стоять на коленях пригнув голову. На печи лежал лоскутный коврик и подушка. Но меня больше интересовал люк.

Я влез на печь и стукнул по люку раскрытой ладонью. И тут же пожалел об этом, облако пыли напрочь забило мне нос и глаза. С минуту я чихал и протирал глаза. Потом собрался с силами и надавил на люк плечом.

Он оказался просто пробкой без петель и, когда я сдвинул люк, он, перекосился и упал на меня. Пришлось постараться, чтобы в пыльной тесноте сбросить его сначала с себя, а потом и с печи.

На чердаке был сумрак, два запыленных оконца едва пропускали дневной свет под двухскатную крышу. Высунувшись из люка по пояс, я включил карманный фонарик. Круг света скользя по чердаку, отбрасывал причудливые тени и скорее мешал, чем помогал, но со временем взгляд привык и я, оттолкнувшись руками, вылез на дощатый настил потолка.

Ничего примечательного на чердаке при беглом рассмотрении я не обнаружил. Какие-то корзины щетинились прутьями. На веревках сухие травяные веники. Ведро с намертво всохшим в него мастерком. Когда-то давно хозяева обмазывали печную трубу и оставили раствор в ведре. Несколько ящиков, некогда сложенные друг на друга свалились на бок и перемешались.

Обойдя печную трубу, я запнулся о мятое жестяное корыто и неловко растянулся на полу чуть не вверх ногами. Под корытом казался небольшой чемоданчик старой работы. Фанерный ящичек, перехваченный кожаными ремешками с окованными уголками. Я посветил фонариком и заметил, что чемоданчик не валяется и именно аккуратно лежит прикрытый старым корытом. Сочтя его достойной внимание находкой я решил рассмотреть его внизу. Подхватил его под мышку и стал пробираться к люку.

Вечер выдался сырой и холодный. Николай вернулся поздно, весь продрогший и разбитый. Зная, что муж будет в поле допоздна, Аглая еще до обеда велела сыну натопить баню.

Стянув с себя сырую рубаху, Николай долго сидел в предбаннике пододвинувшись к печке, то и дело поглядывая сквозь низкое окошко, словно кого-то ждал. Потом отогрелся, осунулся, будто размяк духом и пошел в баню.

Начерпал из котла кипятку, разбавил водой из пузатой скользкой бочки. Вылил на себя, ухнул, потом начерпал еще и снова вылил и так еще раза три-четыре. Плеснул на воды на камни. Отшатнулся от метнувшегося к нему разъяренного облака пара и растянулся на лавке глубоко вдыхая горячий воздух.

Потом словно вдоволь надышавшись принялся тщательно мылится и тереться мочалом. Минут десять он мылился, пока не перестал чувствовать тело как свое. Вокруг скопилась огромная лужа мыльной пены, которая брызнула во все стороны от обрушившейся на нее воды. Николай несколько раз облился горячей водой и замер, откинувшись затылком на стену. Вода стекала сквозь щели в полу, причудливо закручивая мыльные клочья.

На столе дымилась жареная картошка с лисичками и зеленым луком. Но Николай ел сбивчиво, делал паузы, по долгу замирал с пустой вилкой в руке. Из бани он пришел розовый, горячий, словно только что родившийся. В доме пахло печкой и сушеным зверобоем, Сергей зубрил что-то из учебника, Аглая сидела напротив. Было уже очень поздно. Хотелось лечь.

– Глаша, – Николай легко толкнул жену локтем.

– Что, Коля? – оказалось она не спала, а просто тихо лежала, слушая как муж ворочается и сопит.

– Да вот что-то не спится…

– Что-то случилось? – Алая села и подтянула к себе ноги. – Что-то на работе?

– Представляешь, сегодня пришли и забрали Толю Смирнова, ветеринара.

– Как это забрали?

– Вот так, – Николай закинул руки за голову и уставился в потолок. – Пришли трое милиционеров. Прямо в правление и забрали. Посадили на телегу и увезли.

– А что он натворил?

– Говорят устроил падеж скота на Алешкинской ферме. Там три дня назад четыре коровы издохли и телята трехмесячные. Кто-то сказал, что их Толя отравил.

– Как можно?

– Вот и я говорю, как можно, – ответил Николай, поворачиваясь к жене. – Я его давно знаю, он очень хороший парень и работник хороший. За коровками как за детьми ходит. А вдруг такое. Не могу я этого понять.

– А кто же сказал, что это он?

– Кто-то из Алешкинских. Больше не кому. Но я не могу понять зачем. Глупость какая-то, председатель говорит, что органы разберутся. Но ведь он его тоже хорошо знает. А вчера, сам не свой стал. Когда Толю увезли, весь вечер про вредительство разглагольствовал словно сам себя в чем-то убеждал.

– Это страх, Коля, – совершенно неожиданным голосом сказала Аглая. – Страх, а от него сомнения, а от них все злое и происходит. Когда человек остается один у него появляется страх. Так папа говорил.

– Как же человек сегодня может быть один, – взмутился Николай. – У нас же коллектив, колхоз. Мы же за это воевали. Мы всю жизнь переиначили. Мы реки перегораживаем…

– Человек устроен гораздо сложнее, – ответила Аглая ложась напротив. – Человек не хлебом единым питается. Вернее одного хлеба ему для жизни мало. Когда человек в коллективе, это хорошо о нем заботятся. Он общим делом занят. Но когда он оказывается один, ему нужно иметь свет. Не может человек без света.

– Мудрено ты Глаша говоришь. Я и не знал, что ты у меня философ.

– Никакой я не философ, – ответила она. – Просто верую.

– Как же ты можешь верить, когда решено, что Бога нет, – стал раздражаться муж. – Все есть наука и техника. Научные знания. А Бог нам теперь вообще не нужен. Нет в нем никакого смысла.

– Бог, Коленька, никуда не девается, – улыбнулась Аглая. – Просто не все понимают каков он. И от того думают, что он нужен, чтобы свечки ставить. А он нужен чтобы сердцем к нему стремиться. Чтобы злобу, зависть, темноту в себе преодолевать, а тьмы в человеке много. А Бог есть свет. Он хочет, чтобы мы жили так, как он заповедал. К свету тянулись.

– Странные ты слова говоришь, Глашенька, – Николай потер подбородок и снова откинулся на руки. – Не верю я в это. Человек сам свободен в своей жизни, сам управляет. Сам все делает.

– Так Господь человеку и не мешает. Просто, когда человек живет с любовью к ближнему у него всегда есть возможность получить Божью помощь. А когда без любви, то ему везде враги мерещатся. Не на что ему в трудную минуту опереться.

– Тогда почему хорошие люди умирают? Вот и твой отец, говорят хорошим человеком был хоть и старорежимным, а Бог вот его не сохранил.

– Господь каждого призывает к себе в свой срок. – совершенно спокойно ответила Аглая. – У него все живы. У него мертвых нету, но ему важно каким человек при жизни был. Ему все мы важны.

– Это я знаю, – Николай потянулся и обнял жену за плечи. – Согрешил, покаялся, Бог простил и взятки гладки.

– Нет, Коля, – Аглая прижалась к его плечу. – Главное покаяние не в словах, оно в отказе от самого зла. А так жить, как ты говоришь, все равно, что воду в ступе толочь.

Николай ничего не ответил. Всю ночь он спал необычно спокойно, а утром задержался, украдкой послушать, как Аглая читает за занавеской утреннее правило, вслушивался в слова и чесал то подбородок, то затылок. А она специально старалась читать громче обычного и четче выговаривать слова. Сережка уже убежал в школу и в доме они были одни.

Следующим днем, вернувшись после обеда с поля, Аглая застала на крылечке странного гостя.

Завидев хозяйку, гость встал и поклонился. Это был сутулый человек неопределенного возраста, очень худой. В потертом полупальто без воротника и помятой клетчатой кепке. При себе он имел только самодельный заплечный мешок.

– Добрый день, – неожиданно знакомым голосом произнес человек. – Вы меня, наверное, не узнаете, Аглая?

– Нет, – нерешительно ответила женщина, всматриваясь в незнакомца.

– Я отец Фома, – ответил человек.

Он еще что-то попытался пояснить, но Аглая решительно взяла его за рукав и почти втащила на крыльцо, а дальше в сени. Там она усадила его на лавку и прикрыла дверь.

– Вы уж простите, если я вас напугал, своим видом – продолжал отец Фома. – Вид подобает моему нынешнему положению вольно освобожденного.

– Господи, батюшка, – сказала Аглая, присаживаясь напротив Фомы. – Да как же вы так? Откуда? Как сюда попали?

– Да вот отсидел свое, как неблагонадежный элемент, – отец Фома потупился и уставился на свои руки. – Выпустили. Пробовал пристроится в епархию, так нет ее больше. На работу никуда не берут…

– А сюда-то вы как попали? Куда идете?

– Да, честно говоря, сам не знаю. Три месяца мыкаюсь, вижу и люди косо посматривать начали. Вот и решил, пойду в Смоленск, а оттуда может еще дальше. Может в Прибалтику, как Бог даст. Во всяком случае, тут я точно пропаду. А к вам я попал, вроде как, проездом. Дальше на запад я уже никого из прежних знакомцев не встречу.

– Полно, батюшка, – Аглая прервала его заметив, как он голодно тянет носом в сторону кухни. – Мужа сегодня не будет, с дальних полей не успеет. А сын с друзьями на ночную рыбалку отпросился. Давайте я вас покормлю.

– Буду признателен, – прослезился Фома.

Он ел молча с трудом проглатывая толченую картошку тощим горлом. Откусывал хлеб маленькими кусками и по долгу пережевывал. От молока отказался, а чаю выпил две кружки.

– Где же вы были, отец Фома? – спросила Аглая, когда он поставил чашку и сыто выдохнул. – Мама рассказывала, что вас прямо со службы забрали. Мы уж думали и нет вас на свете.

– Слава Богу за все, – ответил Фома. – По началу в Можайске, в тюрьме держали. А потом приговорили к трудовому лагерю. Я еще в семинарии о Соловках помышлял, вот там и побывал. Потом в ссылке в Уфе. А потом, как стали Уфу чистить, у меня как раз срок и вышел. А то, не ровен час, еще дальше бы загнали. Начальник даже зубами заскрежетал, говорит мол «свезло тебе контра»

– За что же так? Как же вы там жили-то?

– Да вот и я думаю «за что»? – посетовал Фома. – Много я там думал. А потом решил, что все в жизни Господь употребляет к нашему спасению и беды, и радости. И как принял это, так и стало мне сразу легче. Что мне мирская несправедливость? Мне по Христу жить надо.

– И как это можно сделать, когда тюрьма, лагерь, несправедливость?

– А Бог он к гонимым ближе всех стоит, – задумчиво ответил Фома. – Его ведь и самого гнали и поносили. А он все стерпел и жизнь вечную нам даровал. А в нее ведь, Аглаюшка, мирной поступью видно не войдешь.

– Отец Фома, – Аглая стала очень серьезной. Онапоняла, что может это последняя для нее возможность поговорить с настоящим священником. – А как, по-вашему, почему так все у нас вышло?

– Все по нераденью нашему, – задумчиво сказал отец Фома. – Успокоились, умиротворились. А когда, скажут вам, мир и покой, тогда и придет на вас пагуба. Ты же знаешь, что в каждом человеке, частица Господня, как семя с рождения заложена. Но его взращивать надо, живой водой полить, добрым словом удобрить, а если так не сделать, то оно не вырастет. Или вырастет во что-то совсем несуразное.

Отец Фома поморщился, как морщатся если вспоминают что-то особенно неприятное, но потом снова осветился и продолжил. В его глазах вдруг засиял первозданный свет. Он почувствовал, что эта женщина возможно последний человек, к которому ему суждено обратится с проповедью. Он разволновался и стал сбивчивым, но потом выправился и стал говорить жарко и яростно.

– Церковь состоит из живых людей, а мы к камням прикипели.

– А теперь, совсем без церкви.

– Не тревожься, милая. – улыбнулся отец Фома, погладил Аглаю по голове и деловито продолжил. – Господь, никогда не исчезнет и всегда будет прежним. А значит и все мы, неся в себе его частицу, не погибнем. Будет нам трудно, и будут нас гнать и травить, и пугать, но претерпевший до конца спасется. Это очень важно не прожить, не прижиться, не притерпеться ко злу, а именно спастись. Читай Евангелие, соблюдай заповеди, всегда обращайся к Спасителю и к Богородице. И не пропадешь. А если через тебя и другие верную дорогу отыщут, то еще лучше. Как батюшка Серафим сказывал, Стяжи дух мирен и тысячи спасутся рядом с тобой.

– А как его снискать, батюшка? – Аглая впилась в него глазами.

– Многие отвернутся от Бога, – словно не слыша ее вопроса продолжал отец Фома. – Отойдут, но Господь от них не отойдет. Станет им открываться в самых неожиданных ситуациях. Станет терпеливо ждать, когда люди разглядят во тьме его свет. Все, что происходит с человеком в земной жизни происходит по Божьему промышлению. Он гениальный промыслитель, для которого нет потерянных и не нужных людей. Конечно, будут люди, глубоко погрязшие в грехе. Иногда настолько, что кажется и дальше некуда, но и их Господь может очистить и воскресить.

У лукавого, нет над нами никакой власти, кроме той, которую мы сами ему попустим. Но стоит нам сокрушиться сердцем, покаяться, только лишь повернуться к Господу, и он сразу протянет нам руку. Как протянул ее Петру, когда тот стал тонуть. И тонул-то он потому, что усомнился. Сомнение, это первая ступень ведущая от Бога. Враг рода человеческого едва чувствует наше сомнение в Боге, сразу на нас кидается. Но не убивает, а начинает нас искушать. Искушать властью, силой, богатством, самонадеянностью, гордыней. А иногда просто леностью, пьянством и развратом. У него на каждого крюк заготовлен. Падший человек слаб, кому и миллиона мало, а кому и рюмки достаточно. Да результат-то всегда один. И многие поддавшись ему, отступят и даже буду жить хорошо и по-своему счастливо. Но не вечно. Все это он делает, не по щедрости, а для того, чтобы эти усомнившиеся стали распространять сомнение дальше. Через злобу, зависть, жадность, через горе брошенного ребенка, через плач жены пьяницы, через тяготы матери разбойника. Все чтобы отчаялся человек, ослаб. И тяжело такому человеку от лукавого избавится. Тяжело снова к Богу повернуться. Но Господь для каждого из нас имеет спасительную веревку. Любовь. Стоит начать любить ближнего, с начала по малу, не осуждать, радоваться ему, молиться за него и несомненно начнется возрождение павшего человека и твое собственное. А Господь, видя эти труды, пошлет свою помощь.

Отец Фома замолчал, и с удивлением обнаружил, что не сидит за столом, а стоит у печи сложа руки на груди, как стоял он много раз на амвоне перед людьми. Он раскраснелся и поспешил вернуться за стол.

– Отец Фома, – тихо спросила Аглая. – А вот мне самой, что делать чтобы частицу Божью в себе сохранить. И как в людях ее взращивать?

– Только через себя, – устало проговорил отец Фома. – Человек может явить силу Божью людям своим примером. Как старец Амвросий Оптинский сказывал: «Никого не обсуждать, никому не досаждать и всем мое почтение». И дело, доброе дело ко ближнему. К каждому без исключения. У тебя я знаю получится. Вижу, что есть в тебе и сердечное сокрушение и страх Божий, и любовь. Без нее никакого дело до конца не довести. И веруй, веруй что Господь рядом. Молись и уповай.

Аглая положила отца Фому в дальней комнате, а встав затемно собрала ему в заплечный мешок всего, что нашла. Оказалось, у Фомы при себе не было даже ложки. Вот уж истинно апостол, подумала Аглая. Снабдила странника кружкой, ложкой, парой вязаных носок, с отчаянием посмотрела на его разбитые ботинки, но уж тут ничем помочь не смогла. Потом порылась в нижнем ящике шкафа и положила в мешок оставшийся от отца шерстяной шарф.

Ранним утром она вывела отца Фому, как он и просил, через огороды. Тепло простилась с ним и долго глядела, как Отец Фома шаткой походкой уходит по полевой дороге становясь все меньше и меньше. Только когда он совсем исчез она поправила платок и пошла домой.

Медные пряжки на кожаных ремешках чемодана давно не открывались, покрылись зеленью и намертво присохли к старой коже. Я подергал, но они не поддались. Тогда я сходил за ножом и совершенно бесцеремонно и разрезал ремешки.

Прежде чем открыть крышку, я почему-то помедлил и даже хотел крикнуть отца, но он был занят, и я все сделал сам. Что меня по-настоящему поразило, когда я открыл крышку, была совершеннейшая чистота, посреди запыленной комнаты на пыльном столе лежал старый облупившийся чемодан, хранивший внутри небывалую чистоту. Казалось, что все его содержимое светилось. За годы ни пыль, ни сажа, ни тлен не проникли в чемодан и все предметы внутри него выглядели так, словно их только что протерли и заново покрыли лаком.

В чемодане было несколько старинных книг, в тканном переплете с «ятями». Несколько икон, заботливо завернутых в светлую ткань. Несколько фотографий. Одна очень странная, в застекленной деревянной рамке. На фото сидели и стояли несколько человек в военной форме с саблями и наградами, а среди них не весть откуда взявшийся поп. На попе была странная цилиндрическая шапка похожая на цилиндр без полей. Поп, как и положено, был с крестом на шее и почему-то несколькими крестами на своем черном балахоне.

Я перевернул фото и прочитал, Отцу Илариону (Инакиеву) от майора Астрецова Б.Ю. на долгую память, с благодарностью. Владивосток 1906 год.

На следующей фотографиях был этот же поп, видимо с женой и двумя маленькими девочками.

Я перевернул. Фотография была наклеена на плотный картон с выдавленным названием фотоателье и дата «7 мая 1907 года. Астрахань».

Под фотографиями лежала стопка писем, перехваченных зеленой лентой. Конверты были старые и марки на них по нынешним временам могли стоить больших денег.

– Смотри какое сокровище, – сказал я, ставя чемодан на стол перед родными. – Тут видно поп раньше жил.

– Интересно, – сказал отец, внимательно разглядывая как я выкладываю, предметы на скатерть. – Это ты на чердак что ли забрался?

–Ага, – гордо сказал я. – Смотри какие книги старые и все в идеальном порядке. Букинистическая редкость. А конверты с письмами, там марки еще дореволюционные.

– А еще там что-нибудь есть? – спросил брат.

– Всякий мусор, корзинки, корыта, ящики.

Но брат не поверил и ушел в дом.

– Да уж, – сказал отец, перебирая фотографии. – Целая жизнь. Смотри-ка, этот священник всю страну объехал. Два георгиевских креста имеет.

– А как поп может иметь военные награды?

– Наверное он был полковым священником, – ответил отец, рассматривая на письмах, адреса отправителей, – Уважаемый видно был человек, этот Иларион. Писали ему со всех концов.

– Да, – согласился я. – Марки такие сегодня больших денег стоят.

– Наверное, – согласился отец. – Только мы их продавать не будем. Не хорошо как-то. Люди их хранили. Вон как аккуратно все уложено.

– Зря, – ответил я. – Деньги все-таки.

– Да что у нас денег что ли нету, – ответил отец задумчиво. – Чужими вещами торговать, по-моему, не прилично.

Мой отец всегда умел сказать о важном так, что оно намертво врезалось в память. Потом, через много лет, когда его уже не было, я часто вспоминал этот, да и многие другие его разговоры. И очень много думал о его жизни.

Когда человек жив. мы чаще воспринимает его исключительно по ходу данного житейского момента. Никогда не задумываемся над тем, как тот или иной его поступок, которому мы стали свидетелями, оказывает влияние на нашу жизнь.

Настоящее настолько мимолетно, что мы не всегда успеваем понять, что на самом деле с нами происходит, до тех пор, пока оно не становится прошлым. И даже тогда мы не сразу придаем этому значение. Слишком уж быстро наше настоящее превращается в наше прошлое.

Однажды мы с пацанами «чистили» озеро от тины, забрасывали многозубый крюк на капроновой веревке и вытягивали. Очень наглядный пример смены настоящего прошлым. Настоящее, это момент, когда человек забрасывает крюк в пруд, в будущее. Он не знает, что вытянет, но все разно забрасывает, больше ему делать не чего. А когда крюк с травой оказывается на берегу, настоящее превращается в прошлое. Трава уже не занимает нашего внимания, его занимает только следующий бросок крюка в замутненную нами воду пруда. Некогда нам копаться в этой траве. Может когда-нибудь позже, но и то редко.

Когда отца не стало и все собрались на поминки, я узнал очень много интересного. Особенно меня тронула история о том, как он помог человеку найдя его машине новую крышу взамен помятой. По тем советским временам царский подарок. Особенно рассказчика поразило то, что он просто обмолвился о своей проблеме, а отец не забыл и при первой же возможности помог. Просто увидев в гараже у приятеля не нужную тому крышу. Просто так не по корысти, не «за похвалу и не за пахлаву», а просто, по ходу жизни. Потому что это хорошо.

Отец обладал огромными знаниями в своей профессиональной области, но никогда не пытался извлечь из них выгоду, сделав карьеру и выбиться вперед.

Он очень тяжело переживал любые конфликты, никогда не становился их зачинщиком и всячески старался их прекратить, и неподдельно расстраивался, когда ему это не удавалось.

Он не боялся никакой работы, в плане решимости за нее браться, у мы с братом очень довольны, что унаследовали это его качество. Ну, а как уж мы им распорядились, вопрос не по теме.

А в тот день я почему-то согласился с решением отца и ни книги, ни марки, ни фотографии в торг не пошли.

К усталости наступавших прибавилась еще и ранняя дождливая осень. С ее глубоким бездорожьем и гнетущей серостью, которую на русских просторах иностранцы ощущают особенно мучительно.

Наступательный задор еще был, но выгорал быстро. Им еще хватало уверенности в успехе, но усталость нарастала, и они не задерживались, в маленьких деревнях. Как не останавливается изможденный боксер, когда ясно чувствует близость своей победы. Он перестает отвлекаться на тактику и сложные комбинации, а просто бьет соперника в надежде что тот выдохнется раньше, до того, как ударят в гонг.

Они вкатили в деревню, проехались по улице, наскоро проверили сараи и подвалы, напились у колодца и двинулись дальше на восток.

К Аглае в дом зашел только один, пошарил по комнатам, осмотрел висевшие в сенях вещи, и вышел. Второй шарил в сарае, потом взял прямо с насеста пеструю курицу, свернул ей голову и бросил в коляску своего мотоцикла.

С улицы закричали по-немецки и они уехали. Отступая, красная армия через деревню, стоящую в стороне, не проходила. Наши отходили по большаку, двигаясь быстро пока не захлопнулся котел. Скорее к Можайским рубежам,

Колхоз, где жила Аглая начали эвакуировать слишком поздно. И Она благодарила Бога, что Сережка, со своим ремесленным училищем при заводе уехал еще в сентябре. Завод перевели в Саратов, а всех, кто по году не попал под призыв поставили к станкам не дожидаясь экзаменов. Перед самым отъездом сын заехал домой, обнял мать, справился об отце, забрал зимнее пальто, и велел матери не задерживаться, а при первой возможности уезжать.

Николая призвали на следующий день. Прямо в сельсовете вручили повестку, и направили сначала в райцентр на формирование, а потом в действующую армию. Он тоже сумел заехать домой, но уже в форме с двумя кубиками в петлицах.

– Вот так, милая, – сказал он, усаживаясь рядом с женой. – Прут гады, уже Минск взяли.

– Куда тебя отправят?

– Пока в Гжатск, будем формироваться. А дальше не знаю. Война эта похоже на долго. Вчера на станции раненых принимали. Старшина летчик двадцать один год без обеих ног. У патрульного пистолет из кобуры хотел вытащить, на силу отбили. Жить не хочет.

– Боже мой, Господи, – сказала Аглая, каким-то отрешенным голосом.

– Ты Глаша, прости, что я в душе над твоими молитвами подсмеивался., – вдруг сказал Николай. – Может и правда нужен человеку Бог.

– Главное, Коля, что человек Богу нужен, – ответила жена. – У него про нас про всех свой промысел. Ты вот это всегда помни. И молись. А я тут за тебя тоже помолюсь.

– Так я и молиться то не умею, – ответил он и потом как-то робко добавил. – Да и не положено.

Аглая молча встала, подошла к письменному столу сына, вынула тетрадь и быстро начала писать по памяти. Писала долго, но Николай не посмел ее остановить или отвлечь. Потом она сложила листок в конверт и уверенно положила ему в нагрудный карман гимнастерки.

– Поможет? – неуверенно усмехнулся Николай.

– А ты не останавливайся, – твердо сказала она, потом обняла его и заплакала. – Там все по-русски. Заучи и всегда повторяй. Там только третье длинное. Всегда повторяй. Первое перед каждым делом. Второе по утром и вечером. А третье длинное, но ты его обязательно выучи.

Она была в этот момент совершенно беззащитной и при этом какой-то совершенно несгибаемой, и Николай не смог ей противится. Он вдруг понял, что этот конверт единственное что останется у него от жены после того, как он закроет за собой калитку. И это самое важное, что она когда-либо для него сделала. Что ничего важнее этой бумажки между ними уже не будет. И он должен ее прочитать, потому что и в его жизни может и не будет больше ничего, кроме этого. Как у того безногого старшины, который плакал, то ли от безысходности, то ли от того, что фельдшеру пришло сломать ему пальцы, забирая пистолет.

В этот миг в нем вдруг шевельнулось что- то, до чего ему за всю жизнь не разу не было дела. А оно все равно было и ждало своего часа, и это стало ему совершенно удивительно.

После того, как немцы уехали из деревни на людей, навалилось какое-то небывалое состояние. Томительное ожидание того, что будет, непонимание, что делать дальше, опустошённость и растерянность. Весь следующий день ничего не происходило. Немцы больше не приезжали, но и наши не возвращались.

Только следующей ночью Аглаю разбудил стук в стекло. Под окном воровато озираясь стоял молоденький солдатик.

– Мать, – прости простонал он. – Немцы в деревне есть?

– Нет, слава Богу, – ответила Аглая. – Как налетели, пошарили по сараям, да и уехали.

Солдатик резко повернулся и крикнул по кошачьи, так натурально, что женщина вздрогнула. В темноте замелькали человеческие фигуры, заскрипела входная дверь и гости ввалились в комнату. Их было трое. Один бессильно висел на плечах свих товарищей.

– Гражданочка! – сдавленным голосом обратился к хозяйке один из гостей, видно старший. – Куда бы нам его положить? Совсем вымотался политрук. Свет только не зажигай.

Аглая указала на кровать сына и кинулась помогать укладывать раненого. Стала стягивать сапоги, пытаясь понят куда он ранен. Политрук был весь мокрый и от воды, и от пота. Он тяжело и прерывисто дышал, а глаза под закрытыми веками лихорадочно метались из стороны в сторону.

– Не волнуйся мать, – успокоил ее давешний солдатик. – Он не раненый, контуженый. То сознание теряет, то бредит. Бомбой его накрыло. Не слышит ничего.

Аглая отстранила копавшегося рядом с постелью старшего. Быстро принесла из кухни холодную тряпку и положила политруку на голову. Он затих и дыхание стало спокойным.

– Товарищ командир, – сказал третий боец, обращаясь к старшему. – Нельзя нам тут политрука оставлять. Нам за него голову снимут.

– Да нам теперь, что с ним, что без него, – отмахнулся командир. – Хорошо бы, конечно, из окружения с политруком выйти, но сам видишь. Куда мы с ним. А там может сами и выскочим. До линии фронта день два хорошего ходу, а с ним до первой канавы.

– А здесь, что? – не унимался третий боец, кивая на хозяйку. – Вернутся немцы, что она им скажет? Вместе с ним пропадет.

– Хватит, – Аглая обернулась и резко бросила через плечо. – Пусть остается. Ему отлежатся нужно. А вы чрез Дёмкино к большаку пробирайтесь. Там вдоль большака старая дорога идет по ней и выйдете. Она вся заросла, и немцы на нее вряд ли позарятся.

– А по-другому никак? – усомнился командир.

– Тут везде болота, а где не болото там поля. Только по старой дороге. Их можно обойти. А командира вашего я сохраню.

– Подумай, мать, – проскрипел третий боец. – Если прознают, обоим вам конец. Эти не посмотрят, что ты баба…

– Отставить, – оборвал его командир. – Деревня, как я понимаю, глухая. Скорее большой хутор. Немцам сейчас не до него, они к Москве рвутся. Хотя они народ до порядку обязательный, но может и пронесет.

– Форму с него надо снять, и спрятать, – сказала Аглая, ставя на стол чугунок с остывшей картошкой. – И документов никаких в доме не оставляйте. Если что, выдам его за больного родственника, вещи у меня от мужа остались, должны подойти.

– А муж-то воюет?

– А как все, – твердо ответила Аглая. – В августе письмо было, из-под Брянска. По штемпелю почти месяц шло. Бог даст живой будет. И вашего товарища сохраню, не сомневайтесь.

Красноармейцы ушли через час, она довела их до околицы и проводила так, как когда-то провожала отца Фому.

Вернувшись в дом, она поменяла политруку компресс, и спрятала его военную форму в бане.

До утра политрук не шевельнулся, тепло и покой делали свое дело. делала свое дело и Аглая. До самого рассвета прося заступничества и вразумления у Богородицы. За себя за ближних, за троих ночных гостей, и за политрука Сергеева.

Утром, когда окончательно рассвело, Аглая затопила печь, пока разгорались щепки, в полголоса стала читать «Отче наш». От этого в душе у нее наступало особенное умиротворение. Отходили от нее все тревоги. Ей даже нравилось, что можно повторять «Трисвятье» или «Хвалу Богородице» прямо не отрываясь от дел.

Она помнила, как отец требовал, чтобы молитвенное правило совершалось благоговейно и не суетно. Но за долгие годы новой жизни, она привыкла совмещать труды духовные и мирские. И чудесным образом получалось, что с Богом она разговаривала всякий раз, когда оставалась одна или поговорить ей было не с кем. Это было Аглае очень удивительно, а от того и безмерно радовало. А иногда она так увлекалась, что и не замечала, что дела спорятся словно сами собой.

– Отставить! – послышался из-за занавески надтреснутый голос. – Отставить пропаганду. Прекратить, Фролов! Фролов! Жарко! Жарко!

Аглая кинулась к раненому, тот выгибал спину заламывал руки и ошалело вращал невидящими глазами.

– Тихо, тихо, милый, – она навалилась ему на грудь и стала отирать лоб мокрым полотенцем. – Все! Все сейчас пройдет.

– Воды! – сказал политрук затихающим голосов. – Пить хочу! Пить!

Держа его за голову, она стала вливать ему в рот воду. Он глотал жадно, но губы его не слушались и по небритым щекам текли струи ледяной воды. Потом он закашлялся схватился за горло и сел на кровати трясясь и стуча себя в грудь. Аглая похлопала его по спине, и он задышал ровно.

– Кто там поминки читает, – глядя мимо хозяйки протянул политрук. – Запрещаю, гони эту старую ведьму в шею. Не желаю. Кто там?

– Нет в доме никого, – сказала Аглая, укладывая его обратно на подушку. – Только мы двое. Это я сама молилась.

–Отставить! Прекратить, – он не договорил и отключился.

Она села на край кровати и положила руки на колени, раздумывая что делать с раненым дальше. Никаких лекарств у нее не было, искать доктора сейчас было бесполезно, про раненых она слышала только из рассказов матери. Даже несколько раз ходила с ней, когда мать, как старую сестру милосердия соседи звали к ушибленным или поранившимся ребятишкам. Но что делать с контузией она совершенно не знала. Оставалось уповать только на милость Божью и премудрость его.

Воодушевленный моей находкой, брат перерыл весь чердак, но кроме рухляди и старья не нашел ничего ценного. Но этот случай в свою очередь повлиял на него. Сегодня он регулярно выезжает с металлоискателем на все возможные поля или рыщет по старым деревням. Не могу сказать, чтобы это занятие приносило большой доход, для его это скорее хобби. Коллекцию его находок рассматривать крайне занимательно.

Есть там и коробка с сокровищами. По одному ему понятной причине, он принципиально не сдает в скупку найденное золото. Так что у него скопилось приличное количество потерянных побрякушек.

А я в тот день еще долго перебирал свои находки. Что-то заставляло меня раз за разом возвращаться и пересматривать фотографии, перелистывать написанные русскими буквами, но все равно непонятные книги. Я сам не знал, зачем я это делаю, я просто перелистывал страницы.

В какой-то мере это была привычка, которую я приобрел, когда ездил с бабушкой на лето к прабабушке. Тогда не было телевизора, а пацанов родители вечерами загоняли домой. И тогда единственным развлечением оставалось перелистывание подшивки журнала вокруг света. Не такого яркого как сейчас, а того советского – черно белого, без рекламы. Занятие по-своему интересное, даже для того, кто не умеет читать.

Наконец настал вечер, и я дошел до «Требника», небольшой такой книжицы, написанной на относительно понятном языке. Во всяком случае она была написана понятными буквами, хотя и с «ятями», а их можно и не читать.

Требник был крепким, хотя и изрядно поношенным, страницы разъехались хотя и не выпали. Следовательно, книга часто находилась в обращении. Ничем примечательным на первый взгляд она не была. Сборник каких-то молитвенных текстов на многие случаи жизни. Мне даже показалось забавным, что нужно благословлять пчел или сыр. Что нужно совершать какие-то обряды над новым кораблем или строящимся домом.

Мне было непонятно, какой смысл во всех этих действиях. И что поменяется от того, что поле не будет освещено, или не будет освящен колодец или соль. Для меня все эти предметы и процессы были совершенно обыденными и простыми. И по началу я даже посчитал этот потертый требник книжкой заклинаний. Ну не может от каких-то там слов, даже произнесенных специальным человеком в определенном душевном состоянии, пусть даже с глубокой верой, что-то поменяться в сути простых земных вещей.

Но чем дольше я читал, тем больше приходил в какое-то неведомое для меня состояние. Какой-то смысл, лежал глубоко и в совершенно неожиданном месте.

Как у любого моего тогда современника, у меня имелось некое популярное знание на тему; вот есть некий Бог, которого никто не видел. Он там сидит где-то на небесах. А после смерти человека, отправляет его в ад или в рай. Нехитрая такая система верования.

Но к чему такая скрупулезность и в чем потребность всех этих благословлениях. Ну отпевание умершего, ну крещение еще куда не шло, но пчелы, яйца, корабли, какое Богу, собственно, до этого дело. По привычке в голове рождались такие мысли, но по какой-то причине они утрачивали свойства твердых убеждений.

А что, если все действительно не совсем так, как я знаю. И не с проста этот Требник такой зачитанный. Может быть, жизнь человека несколько сложнее чем жизнь прочих существ. Зачем-то же каменщик выкладывал такой узорный фундамент, а столяр резал такое деревянное кружево, для дома в глухой деревеньке. Что-то же их побуждало. К чему-то же они стремились.

Весь вечер я сидел с требником, читая его на выбор. Но пришел только к одной мысли, информации недостаточно. Эта мысль как кнопка тревоги загоралась у меня в голове.

Много позже, я услышал фразу, которая бы очень подошла мне тогда в качестве промежуточного вывода. «А как рыбы узнают куда плыть? В воде же темно!»

Грузовик черным крестом на двери проехал мимо, потом, некоторое время трещал и подвывал, разворачиваясь в конце улицы. Поняв, что они сбились с дороги, немцы остановили грузовик и решили сделать остановку. В кабине был коротышка шофер, рядом с ним сидел полный краснолицый ефрейтор и старший машины, офицер в фуражке и серебренными шнурками на погонах.

Пока шофер набирал воду из колодца, офицер и ефрейтор вышли размять ноги. Офицер несколько раз присел и подвигал затекшими плечами. Ефрейтор достал папиросы, закурил и стал расхаживать вокруг машины. Заглянул в кузов, что-то в нем поправил, стукнул по заднему колесу.

Офицер обвел глазами улицу и решительно направился у дому Аглаи.

– Матушка, пресвятая Богородица, спаси. – Алая на ходу накинула платок и задернула занавеску комнаты, где лежал Сергеев.

Политрук уже два дня был у нее в доме и теперь почти все время находился в сознании, хотя и жаловался на звон в ушах.

– Немцы? – выпалил он когда Аглая задёргивала штору.

– Тихо лежите, – сказала она, авось обойдется. – Сюда идут.

– Может в подпол.

– Поздно! Господи благослови. Вы, вы только молчите. Прикиньтесь глухонемым.

Сергеев вжался в полушку и стал судорожно дышать.

Офицер вошел в дом и с порога, увидев хозяйку снял фуражку.

– Ви есть одна? – сказал он с сильным акцентом. – Живете одна?

– Одна, – Аглая старалась быть совершенно спокойной, надеясь, что немец потеряет интерес и уйдет.

Но немец не ушел, а следом вошел и толстый ефрейтор. Офицер прошел в комнату и стал с интересом рассматривать обстановку.

– Там, что? – спросил он, указывая на занавешенный дверной проем.

– Да там, господин офицер, брать мой двоюродный. – вдруг выпалила Аглая.

– Как брат? – офицер одним движением выхватил из кобуры пистолет. – Партизан?

– Да какой партизан, ваше благородие, – рассмеялась Аглая, совершенно не глядя на оружие. – Брат мой, из Витебска.

Офицер резко одернул штору и шагнул к лежащему на кровати перепуганному политруку.

– Ауф штейн! Встать! – скомандовал он.

Но хозяйка опередила его.

– Ваше благородие, да вы его не бойтесь. Он не партизан. Он инвалид. Его в пять лет лошадь соседская лягнула, он с тех пор заикается. А потом его еще в тюрьме держали, за то, что он сын протоиерея. Отец у него в Витебске на приходе служил. А его потом за это в тюрьму взяли. А там его сильно били, и он совсем говорить перестал.

– Почему он здесь? – спросил офицер, косясь то на хозяйку, то на «инвалида», то на ефрейтора.

–Сама не знаю, – развела руками Аглая. – Он третьего дня сам пришел, грязный весь, больной. Наверное, от войны убежал. Да видно досталось ему. Бомба или снаряд. Контузия у него. Кровь из ушей шла. А сам не говорит, только стонет.

– Кровь из ушей? – переменил тон немец. – Говоришь, контузия? Неожиданно для всех офицер положил фуражку и присел на стул рядом с политруком. Он пощупал пульс, открыл изумленному Сергееву рот, проверил глаза. Потрогал за ушами и покрутил ему шею. Политрук сморщился от боли.

– Бух! – сказал офицер и показал Сергееву жест изображающий взрыв. – Ударило по спине и голове?

Сергеев замычал и кивнул, показывая на уши. Немец еще раз осмотрел его, велел вытянуть руки постучал по рукам пальцами. Потом посмотрел на миску с водой и компрессы.

– Это есть хорошо, – сказал он Аглае. – Ходит?

– Очень плохо, – посетовала Аглая. – Шатается, совсем ноги не держат.

– Надо пробовать ходить. – строго сказал офицер, потом обратился к ефрейтору по-немецки и тот принес кожаный саквояж.

Офицер разложил на табурете перед хозяйкой несколько пакетиков и пузырек.

– Вот этот порошок давать утро и вечер. – деловито стал пояснять офицер. – Разводить к кружке теплой воды и пить. Если станет плохо вот эти капли, чайную ложку. И еще, такая трава, вкусно пахнет, мята, кажется. Надо заваривать и давать дышать. Не пить. И ходить по комнате туда-сюда.

Затем немец быстро собрался вышел из дома. Аглая поспешно семенила за ним и проводила до самой калитки. Через минуту машины уехала, а она опрометью бросилась в дом.

– Ка-ка-как, они поверили, в эту ах-ах-ахи-хи-нею? – спросил белый как полотно политрук.

– Это нас Господь, спас, – выдохнула Аглая, садясь на кровать.

– Да ка-ка-как- какой Господь? Что за е-е-ер-ерунда?

– Господь, который обо всех нас заботится, – не глядя на ошарашенного политрука -улыбаясь ответила Аглая. Потом вдруг стала строгой и повернулась к Сергееву. – Только уходить вам надо. Если эти приехали могут и другие. А этот видно из старых еще царских немцев. Вон как по-русски хорошо говорит. Я значок с красным крестом у него на галстуке заметила, наверное, военный врач. А уходить нам все-таки надо.

– А как же т-т-т-твой Господь? – усмехнулся Сергеев.

– А он нам и дальше будет помогать, – твердым голосом ответила Аглая. – Его только искушать не надо. Уповать на него надо, а искушать нет.

– А куда идти? – Сергеев сдался ее непреклонности.

– Попробуем по старой дороге, как я ваших бойцов отправила. А там Бог сам подскажет.

Ждать до вечера было опасно, но и уходить немедленно тоже было нельзя. Сергееву от порошков стало заметно легче. Он весь день тренировался, расхаживая по комнате. Аглая спешно собиралась в дорогу. Просто отпустить политрука она не могла, и тоже готовилась к дальней дороге. Спрятанную форму, она плотно свернула и упрятала на самое дно мешка. Второй мешок она набила вареной картошкой и остатками хлеба. Думала, сходить к соседям, и одолжить кусок сала, но потом решила, что это привлечет внимание. Да и откуда сейчас у людей сало, да еще в долг. Она даже посмеялась над этой фразой «сало в долг».

Политрука она одела в вещи Николая, к счастью, они были почти одного роста. Сапоги Сергеев надел свои. И выглядел совершеннейшим беженцем, а для пущей достоверности, хозяйка велела ему выпачкать брюки и рукава ватника.

Хотя ему стало заметно лучше шел он все равно тяжело, и после первых двух километров пришлось сделать почти получасовой привал. Но все же до утра они прошли приличное расстояние. Утром они добрались до стоящего на отшибе сенного сарая и спрятались там.

– Где мы? – спросил Сергеев всматриваясь в щели между серыми досками.

В сарае был полумрак и тяжело пахло сопревшим сеном. Серый, утренний свет проникал через щели в стенах н ничего не освещал. Но было тепло, и после бессонной ночи людей начала одолевать дремота

– Точно не знаю, – отозвалась Аглая, вороша сено отыскивая место посуше. – Должны были выйти к Нижним Лужкам.

– А это они? Вон там деревня какая-то на пригорке.

– Если справа под горой коровник есть, то они,

– Вроде есть, – кивнул политрук. – Длинное такое строение и окошки маленькие.

– Значит Господь не оставил вывел куда надо, – Аглая перекрестилась, – Боже мой. Господи, помилуй нас грешных.

– Какая же ты темная, – огрызнулся Сергеев. – Ты же советская женщина, у тебя муж на фронте. Сын на заводе в тылу работает. А ты тут мракобесие и панику наводишь. Нет никакого, Бога.

Аглая промолчала, расстелила кусок полотна и стала выкладывать на него картошку и хлеб. Политрук подсел рядом и стал есть, макая картофелины в кучку соли. Аглая ела молча, ей не хотелось ни спорить с ним, ни проповедовать, она слишком устала. Однако политрук расценил это как капитуляцию, и решил продолжить.

– Все эти религиозные происки, старая власть придумала для того, чтобы закабалить пролетариат и крестьянство. – сказал Сергеев как бы между делом. – Но советская власть освободила народ от этого морока. Старой власти, что было нужно? Чтобы человек чувствовал себя неуверенно, расходовал свои духовные силы на обращение к несуществующему Богу. А правящие классы, капиталисты, фашисты могли спокойно эксплуатировать эту растерянную и неорганизованную массу. Но наш долг, как победившего класса смотреть выше икон и стремиться строить справедливое общество. Нам дан прогресс, наука, и большевистская идея.

Аглая слушала, потому что выбора у нее не было. И сил не было, пригревшись в сене она стала клонится в сон и непременно заснула если бы не услышала знакомое имя.

– Так вот, этот, так называемый иеромонах Фома, – политрук прильнул к щели и продолжал. – Мало того, что уже отсидел в лагере, пробрался в Великие Луки. И стал там побираться у старушек. Собирал их в доме и вел религиозную пропаганду. За, что и был арестован мною лично. Так этот упрямец и будучи в тюрьма не прекратил свою деятельность. За что и был приговорен к высшей мере наказания. Так этот так называемый иеромонах, даже стоя у стенки вздумал молится о спасении душ солдат, которые должны были его расстреливать. Видимо думал их разжалобить. Но тщетно. Я это говорю к тому, что есть еще непримиримые враги…

Аглая слушала и не верила, своим ушам. Ее словно ударило током и парализовало одновременно. Человек, которого она приняла в своем доме, о здравии которого молилась, которого на ее глазах Господь уже один раз спас от смерти, виновен в гибели Отца Фомы.

В ней вдруг появились две совершенно разные Аглаи. Одна, которую она знала всю жизнь, простая и добрая, которая привела этого человека в этот сарай, потому что иначе он бы погиб. И эта, прежняя Аглая вдруг стала очень маленькой. Так получилось от того, что зло никогда не подходило к ней так близко и она растерялась.

Но за то другая, новая Аглая, появившаяся неизвестно откуда, громко судила и требовала справедливости и возмездия. И ей было никого не жаль. Она вопила о несправедливости, о смерти и воздаянии, и в какой-то момент даже сказала что Бога нет. И перед глазами пронесся отец Фома, лежащий в луже собственной крови. И к горлу поднялся раскаленный ком…

Но в этот момент в сознании вдруг всплыл совершенно иной, светлый образ отца Фомы. Не растерзанный и мертвый, который рисовала новая Аглая, а то самый который она видела в их последнюю встречу.

– Немцы, – политрук отвалился от цели и смотрел на нее распахнутыми глазами.

Аглая словно упала в ледяную пропасть. Новая Аглая, почувствовав это, попыталась овладеть ею. Испугался, вот сейчас выйти и сдать тебя немцам, и пусть они тебя расстреляют. прямо у этого сарая. А еще лучше, отправят тебя в лагерь и пусть ты издыхаешь там долго каждый день.

– Черт, дьявол! – скрежетал зубами политрук Сергеев. – Они сюда идут. Черт бы тебя побрал, со всеми твоими молитвами.

В этот самый момент она вдруг посмотрела, на него, сжавшегося и какого-то жалкого. По мнению новой Аглаи человек этот был недостоин жить. Но в этот момент перед ней вдруг снова возник Отец Фома. На этот раз он был совсем другим, погрустневшим, разочарованным. Она поняла, что он разочарован в ней и от этой мысли она вдруг словно взорвалась изнутри. Это все равно человек, и каким бы он не был, его судьбу должен решать Господь, который и привел их обоих в этот сарай. Новая Аглая исчезла, словно разлетелась на мелкие осколки.

– Когда они побегут за мной, – сказала она, беря Сергеева за руку, – Вы уйдете из сарая и ползите к лесу, а там бегите и не возвращайтесь Господь вам поможет, он вас видимо для какого-то большого дела выбрал. Только сено подожгите, чтобы они не полезли в сарай. Храни вас Бог.

– Ты что, дура!? – сдавленно прошипел перепуганный политрук, пытаясь схватить ее за рукав.

Но она уже не слышала.

Немцев было четверо, двое остались у машины, а двое переговариваясь и смеясь направлялись к сараю. Когда Аглая распахнула дверь, немцы замерли от неожиданности, и она успела кинутся прочь в сторону леса. Солдаты бросились следом, их подхлестнул какой-то животный инстинкт. Они даже не сняли с плеча винтовки.

Аглая бежала изо всех сил. Сзади послышались выстрелы и крики, машина взревела двигателем. В нескольких метрах от леса, на самом краю поля она запнулась в борозде и упала лицом вниз. От удара у нее перехватило дыхание и зазвенело в ушах.

Немцы нагнали её. Они уже не бежали. Один стоял, переводя дыхание, а второй, приближался держа винтовку на перевес.

Аглая попыталась встать, но не смогла. Немец был уже с нескольких метрах, как вдруг, словно натолкнулся на невидимую стену, которая отбросила его назад, опрокинув навзничь.

Чья-то рука схватила Аглаю за шиворот и пригнула к земле. Второй немец скинул с плеча винтовку, но замер, словно одеревенел и повалился на бок. Только сейчас она услышала выстрелы. Их было много, стреляли по машине, потом все стихло.

– Вот, оглашенная, – услышала она мужской голос. – Прямо на нас выскочила.

Аглая вращала головой стараясь понять, что произошло. Но тут вспомнила про Сергеева.

– Там в сарае, советский командир, – закричала она, почему-то решив, что ее не слышат.

– Какой командир? – переспросил ее присевший напротив боец с отвинченной флягой. – Откуда?

– Его наши оставили у меня дома, контуженного, – стала сбивчиво рассказывать она, отстраняя флягу. – Он совсем плохой был, а потом в себя пришел. А потом немцы в деревне появились, но его не нашли. Вот мы и решили из деревни уходить. Всю ночь шли. Думали в сарае день пересидеть, а тут машина. А документы его и форма в мешке.

Аглая окончательно сорвалась в голосе, ухватила бойца за шею уткнулась в него и зарыдала. Как появился Сергеев она не видела, и почти не помнила, как их привели на партизанскую базу. В конце двое бойцов почти тащили ее на руках.

В отряде, политрук ни разу не заговорил с ней, и всякий раз, когда встречался с ней взглядом его словно током прошибало. Когда через три дня батальонного комиссара Сергеева, отправляли на большую землю, Аглая не вышла его провожать, она осталась в землянке, и на память читала про себя вечернее правило.

Жизнь на нашей даче шла не спешно, но уверенно. На следующий год мы стали готовится к постройке дома. Мы долго решали, как поступить со старым домом. Восстанавливать, или сносить и строится на его месте, а может оставить его как есть и строить новый дом рядом.

Зима была долгой, и мы все же решили разобрать старый дом и строиться на его фундаменте. Но ломать дом мы не стали, а раскатали сруб на бревна и сложили в дальнем углу участка.

Новый дом был щитовой. Его привезли на двух грузовиках, выгрузили прямо возле фундамента. Дальше оставалось просто собрать его словно карточный. Обживать его было куда дольше. Еще несколько лет мы дополняли наш дом террасками, и перестраивали его изнутри, выстраивая подиумы и двигая перегородки.

По мере того, как дом обретал законченный вид я взрослел, а взрослеющих чаще увлекают совсем иные дела. К тому же юность не терпит свойственного зрелости перфекционизма. И я стал чаще бывать вне дома, отлынивать от прибивания очередного наличника, покраски очередного штакетника. По мне дело было сделано, и дальнейшая работа носила для каждого скорее личностный смысл. А мне всего уже было достаточно, и я хотел двигаться дальше, и однажды так и озаглавил свое состояние в разговоре за обеденным столом.

– Сейчас бы пойти куда-нибудь…

– Зачем? – деловито, но с иронией спросил отец.

– Искать, чего-нибудь, – совершенно откровенно ответил я, ставя свою тарелку в раковину.

– Какая конкретная цель в жизни, пойти куда-нибудь, искать чего-нибудь, – ответил отец. – Тогда пойди и мою тарелочку туда же разбей.

Мы засмеялись. Я отличался некой неуклюжестью, и опрокинуть чашку или сахарницу для меня никогда не составляло труда. С некоторых пор, колкости по этому поводу перестали меня задевать, вернее они никогда меня и не задевали. С некоторых пор «быть смешным» для окружающих стало моим любимым состоянием. Есть в этом какая-то скрытая вооруженность, что ли.

Ответственно заявляю, что «Быть смешным», это вещь, которую далеко не каждый может себе позволить. К тому же это отличный способ разобраться с кем вы имеете дело.

А вообще со временем я полюбил бывать в одиночестве. Мне нравилось перебирать собственные мысли, рассуждать на важные для меня темы. Часто получались пространные философские монологи. Потом это мое качество, которое я назвал внутренней творческой концентрацией, очень помогло мне в жизни.

Этот механизм работает так, внутри накапливается заряд из мыслей и ассоциаций и до поры ждет, как сжатая пружина. А когда рядом появляется внешний объект, скажем интересное явление, предмет или некая фраза этот заряд вырывается и реализуется в текст. Иногда получается хороший.

В своих поисках уединения я часто забредал в очень отдаленные места, подсознательно понимая, что там можно встретить хороший внешний объект или не встретить, а просто погулять.

Дорога, по которой я в тот день шел, существовала только в моем воображении. Раньше она и в самом деле существовала, а сейчас, совсем заросла сжавшись до извилистой тропки, а кое где и совсем исчезла, так что приходилось раздвигать ветки. Но общее ощущение старой дороги никуда не делось, ее душа продолжала существовать. По моим прикидкам я был где- то неподалеку от соседней деревни. Ничего интересного в ней не было. Так пара магазинов и памятник Ленину, указывающий прохожему дорогу к полуживому деревенскому клубу. Холл клуба сдавался под ярмарки заезжим коробейникам, а в зале репетировал пожилой хор. Киноаппарат не работал. Мозаичное панно на фасаде бодро прославляло колхозный труд.

Все это было где-то там за перелеском, а дорога шла как я понимал к старой сельской окраине. Когда колхоз начал строить современные дома и школы, старая окраина опустела и запросилась. Сам того не желая, поселок центральной усадьбы передвинулся ближе к железной дороге и газопроводу. Здесь остались несколько старых домов, ждущих потенциальных хозяев. Однажды им повезет.

Раздвинув очередную иву, я вышел в это место. Как назвать его, я в тот момент не придумал. Это была неправильной формы поляна, когда-то обнесенная изгородью с воротами. Посреди поляны был вросший в землю фундамент с широкими выступающими в три стороны лестницами, не высокими в две-три ступени. Он был очень старый, но удивительно крепкий. А вот здание, некогда стоявшее на нем, не сохранилось. Время стерло его, обрушило, подточив бревенчатые стены, разъев ржой гвозди и присыпав многолетним слоем опавшей листвы и валежника.

Но тут был человек. Высокий, худощавый, весь какой-то угловатый. Он поднимал крючковатую опавшую ветку, взваливал ее на спину и переносил к краю поляны. Веток было много, уже много вынесено и еще много оставалось.

– Добрый день, – крикнул человек завидев меня. – Заблудились?

У него оказалось светлое очень доброе лицо. Он каким-то странным, совершенно несвойственным его виду движением отбросил ветку. Словно не клал ветку в кучу, а сбрасывал скрепостной стены на голову осаждающих.

– Купили участок? – спросил я, подходя представляясь и протягивая руку. – Саша.

– Очень приятно, – ответил он, вытирая руку о камуфляжную куртку. – Кирилл. Скорее получил по наследству. А вы местный?

– В летний период, пожалуй, что и местный, – улыбнулся я. – Дачник со стажем. А это усадьба была или барский дом?

– Да ну, что вы, – усмехнулся он. – Еще решите, что я наследник и ищу прадедушкины золотые червонцы. Здесь раньше стояла церковь.

Я заметил, что он переменился в лице и смотрит на руины каким-то иным «робинзоньим» взглядом. Наверное, таким взглядом смотрел на свое новое пристанище герой Дефо.

– Пожалуй царские червонцы, здесь бы не помешали, – нарушил я повисшую паузу.

– Для начала сгодилась бы и лопата, – ответил он, усаживаясь на ступени. – Признаться, я не думал, что все в таком состоянии.

– То еще наследство, – добавил я.

– Что невозможно человеку, то возможно Богу, – решительно сказал Кирилл и, не вставая, принялся тянуть к себе очередную ветку. – А уныние тяжкий грех.

Некоторое время я вместе с ним перетаскивал ветки. Мне вдруг стало ясно, что встреча с этим «наследником» очень важное событие. А главное он как-то сразу располагал к общению и деланию.

– А как же вы можете быть наследником? – спросил я, перекладывая сгнившие доски видимо бывшие раньше потолком.

– А так вышло, что в этом селе на приходе служил мой прадед, ответил Кирилл. – И я вот упросил, чтобы меня направили сюда.

– Упросил?

–Да, упросил. Пришлось до самого митрополита дойти. Господь помог. Благословили.

– Так вы значит поп, – догадался я.

– Пока нет, – ответил Кирилл, отряхивая руки и приглашая меня передохнуть. – Я только заканчиваю семинарию, вот и суечусь с назначением. А то еще оставят в пределах МКАДа. Очень уж мне именно сюда надо.

Мы передохнули, а потом еще поработали. А я никак не мог собраться с мыслями и сформулировать свой вопрос. Так вышло, что потребность спрашивать у меня в тот момент возникла, а вопросы никак не оформлялись, а время шло, а ветки заканчивались.

– Скажите, Кирилл, – наконец собрался я с духом, а может решил – будь что будет. – А вот зачем это все? Кому и для чего это нужно?

Он остановился, с веткой в руке и очень пристально посмотрел на меня, словно ожидая, что я конкретизирую вопрос.

– Вот это… храм, – продолжил я. – Да и все вообще, церковь, вера? В чем смысл всего этого?

– Вот, значит, как, – сказал наконец Кирилл, поглядел куда-то мимо меня, а потом улыбнулся и пригласил сесть. – Храма еще нет, а прихожанин уже есть.

– Да, ну что вы, – попытался отшутится я. – Какой уж я прихожанин?

– А самый настоящий, – ответил Кирилл. – Раз вы принесли сюда такой вопрос, точно настоящий. И вопрос у вас точный, и ответ на него надо дать честный.

– Давайте, – решительно ответил я, окончательно заразившись его настроением.

– Первое и самое главное, – начал он, садясь прямо. – Главная цель церкви, спасение человечества. Вот так вот, не много и не мало. Спасение, происходит через принятие Иисуса Христа, как Сына Божия и Бога. И принятие его учения. Вы читали Евангелие?

– Нет! – ответил я. – Но мне приходилось читать Требник.

– Требник? – переспросил Кирилл с неподдельным удивлением, и мне показалось, что его озарила какая-то неожиданная мысль. Он продолжил – Тоже не плохо. А может даже и очень хорошо. Я может и в самом деле смогу объяснить все на пальцах. Иногда так и над надо, надо. Но пока продолжим о церкви. Понимаете, Саша, очень многие люди сейчас, да и раньше воспринимают церковь как некую организацию, вроде собеса или поликлиники. Куда они могут обращаться со своими проблемами, но при этом сохранять свою обособленность, что ли. Пришел, изложил проблему, а там за тебя все сделают и справку какую надо выправят и пилюльку дадут. А это в корне не так. Церковь, это общность всех христиан, всех кто верует в спасение, в Христа Спасителя, в жизнь вечную, в воскресение. И все они должны труждаться, сопричаствовать общему делу. Человеку на этот счет дана подробная инструкция, слово Божье. И очень сложный, но эффективный инструмент- вера.

– Так вот и я не пойму, что это такое, – живо перебил я, но он осадил меня, подняв руку.

– Это чуть позже. Это искомый результат. Главное, что сейчас нужно узнать, основные принципы. Церковь, это люди, и цель всех этих людей спасение. То есть обретение через свою земную жизнь возможности перейти в жизнь вечную. Выбраться из грешного земного мира, перейти в Царствие Небесное.

Этот переход не происходит просто так, нельзя просто молиться с утра до ночи и автоматически попасть на небеса. Жалко ты Евангелие не читал, там этот принципиальный конфликт очень четко Христом объяснен, не однократно, остро, наглядно показан.

– Ну ладно, я Евангелие не читал, но по логике вы правы, без труда не вытащишь рыбку из пруда.

– Вот! – воскликнул он, – Надо прилагать усилия к своему спасению. Но для этого нужно понять – зачем оно вообще нужно.

– Вот- вот!

– Человеку от Бога даны свобода, разум и бессмертие. И жизнь человека, начатая тут на Земле, имеет одну единственную цель, продолжиться после смерти. Не загробная жизнь скелетов, про которую в кино показывают, а жизнь вечная в Царствие Божием. Великая непостижимая, но наиглавнейшая цель человека.

– А как в нее попасть, если не автоматически?

– Существует данный Богом рецепт, – Кирилл поднял над головой указательный палец. – Слово Божье. Нам даны заповеди.

– Не убий, не укради, не сотвори себе кумира – затараторил я.

– Не перебивай, – усмехнулся он и продолжил – Главных заповедей всего две, любить Бога и любить ближнего. Все остальные заповеди просто разъясняют нам в чем конкретно заключаются наши обязанности. Это ты тоже прочитаешь, а если не поймешь я тебе растолкую. Но пока главное. Исполнение первой заповеди, человек осуществляет, когда живет в церкви, принимает крещение, исповедуется, причащается тела и крови Христовых прибывает в общении с Богом. Ты же читал требник, это же можно сказать разговорник, для этого общения А вторую заповедь, мы выполняем в повседневной жизни, когда не творим зла, не завидуем, не прелюбодействуем, милосердствуем к бедным или даже к врагам, не осуждаем других. Вот последнее, кстати, наивысшая из добродетелей – не осуждение. Тут понимаешь какая штука, дело в том, что человек на пути своего спасения предстоит перед Богом только за себя. Ты можешь сколько угодно, открывать людям глаза, обличать, укорять, других за их грехи, но тебе это только во вред. Спрос с тебя будет только за твои прегрешения. И воздастся тебе по твоему покаянию. Тут есть такой парадокс и на него указал сам Господь. Он сказал, «Человеку невозможно спастись, но все возможно Богу».

– То есть, основную работу по спасению человека производит Бог, – сказал я, глядя словно мимо него.

– Толковый прихожанин, попался, – улыбнулся Кирилл и продолжил. – Господь, видя, что человек стремится к спасению, то есть старается жить по-христиански, спотыкается, но исправляется, всегда ему пошлет помощь. И зная это мы должны помнить вот что. Никого судить мы не должны, без категорий, не должны и все. Господь сам все про них управит, он сам, так и сказал, «Аз воздам». «Аз» значит «Я». Но и мы тоже должны трудится над их исправлением, но своим для них примером, своим к ним добром, своим к ним милосердием, словом, желать им спасения. Может они нас не послушают, даже могут послать и даже побить, но мы и тогда не станем их судить. А станем сожалеть о них, как о наших братьях. Которые вместо того, чтобы войти в вагон и занять места согласно купленных билетов, продолжают хулиганить на перроне и дебоширить в привокзальном кабаке. Для Бога, на самом деле, важны все, каждый человек. Он ради нас ад разрушил. Он вытащит и этих забулдыг из их кабака. Он Лазаря на четвертый день из гроба поднял. Просто людям этим придется очень тяжело, через большие испытания они пройдут. И, наверное, найдутся действительно неисправимые, но и о них мы должны сожалеть. И за них молиться.

Потом он замолчал, видя мою реакцию.

– Я, наверное, слишком сложно, тут все говорю, увлекся.

– Да нет, – я пожал плечами, – Как раз все очень доходчиво и не мудрено, и заставляет задуматься.

–Тогда может для первого раза, достаточно? – улыбнулся он. – А то я что-то раздухарился. Да и вечереет.

Мы собрали в кучу отобранные доски, отнесли еще несколько веток.

– Слушай, а вот ты говоришь, что эта церковь тебе по наследству досталась,

– Ты все про это. Я же объяснял. Мой прадед здесь служил, отец Иларион, жил, кажется, в соседней деревне, но умер еще до революции. А моя бабушка его старшая дочь, из этих мест тогда же уехала. Но тут где-то жила его младшая дочь, бабушка Аглая. Я совсем маленький был, но слышал, что она в войну была в партизанах, и в плену была, и потом ее за это еще и сослали. Но быстро отпустили, заступился кто-то. Слава Богу за все.

После войны она в эти места не вернулась, а осталась в Сибири. Она там пару лет на поселении жила, а потом ее сын, Сергей, нашел. Так она у него и осталась, сначала в Ачинске. А когда Сергею предложили в Красноярск на большой завод переехать, он ее собой забрал. А муж ее Николай Иванович пропал без вести летом сорок второго года где-то на Дону. Дом-то их бы колхозный, так что возвращаться вроде и не куда.

Один раз мы взяли отпуск и всей семьей к ним поехали. Красивый город большой. Там-то я с бабушкой Аглаей и познакомился. Она была такая маленькая худенькая, но очень живая и какая-то настоящая.

– Как это? – спросил я.

Кирилл присел на поваленный ствол и почесал за ухом.

– Знаешь, как ребенок воспринимает взрослого. Вернее, каким взрослый часто бывает с ребенком. Этот покровительственно снисходительны тон в всем. Так вот у бабушки Аглаи такого совсем не было. Она со всеми говорила как с равными и с мамой, и с отцом, и со своими внуками. Даже со мной. Так словно мы всю жизнь были знакомы. Без предварительного оценочного присматривания, что ли.

– Кажется, понимаю, – согласился я. – Пожилые сначала некоторое время рассматривают, словно оценивают. Часто они, увидев незнакомого до селе внука или внучку, не знают, как себя вести. Часто, к сожалению, выбирают строгий тон.

– А вот она так никогда не поступала, – продолжил Кирилл. – Я случайно разбил стакан, мама принялась на меня шикать, а бабушка Аглая обрадовалась. Сама собрала осколки, бережно как будто вновь обретенное сокровище. Мы там прожили неделю, и я побывал у нее на работе. Она работала, как бы, это назвать – старушкой в храме. Маленькая такая церковка, обсаженная новостройками. Вот она там за порядком следила, подсвечники чистила, протирала все. И всех встречала с такой открытой любовью, какой я потом почти никогда не встречал. А народ ведь всегда приходит разный, как на всех добра набрать, а вот у нее было. Я хоть и мальчишка был, а вот как-то это уловил. Наверно там я и решил, что очень важное дело делается в этой церковке. Очень большое, мне тогда еще не понятное, но нужное. Иначе не может человек с такой радостью его делать. А бабушка Аглая, в тот раз была в церковке одна и между делом все про все мне рассказывала. И про рождество, и про бесплодное дерево, и про укрощение бури, а еще про своего папу, отца Илариона, и про Николая, и про отца Фому, и даже про какого-то Сергеева. И про всех с такой любовью и такой радостью, словно была у нее не жизнь, а сказка, в которую почему-то веришь. А веришь, потому что не хочется в нее не верить. Вот такие у меня о ней воспоминания.

Кирилл, встал отряхнул с рукава репейник, выпрямился во весть рост и несколько раз шумно выдохнул.

– А потом пришло письмо, что отошла бабушка Аглая ко Господу. Я как раз тогда в девятый класс пошел, – продолжил Кирилл. – Я тогда весь вечер сидел и вспоминал как был с ней в той церковке. Даже заплакал. Я знаю, ту церковку сейчас перестроили, большую каменную поставили. Слава Богу это стало можно. Ну а я вот решил сюда. Так сказать, вернулся в начало. Так уж вышло, что весь наш народ по такому кругу прошел. Наверняка и к нашему храму вернутся. Люди они ведь всегда людьми остаются. Надо только помочь им сбросить с себя все наносное, чтобы зернышко в их душе свет тепло почувствовало, к свету потянулось. А мне бы топор да лопату раздобыть и дело пойдет.

– Кирилл, – я видимо произнес это с такой интонацией, что он вздрогнул. – Лопату и топор я завтра вам принесу, и принесу еще кое-что.

– Но учти мне инструмент пока хранить негде, – улыбнулся он. – Сам пока наездами, а там снимать стану…

– Так вышло, – я сделал одну из тех возвышенных театральных пауз, за которые я сам себя ненавижу, но ничего не могу с собой поделать. – Дом, который мы купили несколько лет назад, принадлежал вашему прадеду. И хотя дома сейчас уже нет, но вам по наследству достанется очень хороший чемодан.

Кирилл остановился, вернее замер, стоя ко мне в пол оборота. Потом посерьезнел, потер подбородок, посмотрел вверх, перекрестился, и обратился ко мне.

– Знаете, Саша, что сейчас с нами обоими произошло?

– Чудо? – предположил я.

– Я бы сказал, наглядный пример Божьего промысла, – ответил он и покачивая головой добавил. – Какая чудесная, и в тоже время простая вещь.

– Пожалуй, – согласился я и тоже перекрестился, стараясь как можно точнее повторить, как это сделал он.

Дальше все было как было. Я прочитал Евангелие. И про сложный, но надежный инструмент все усвоил. Вот спасаюсь, тяжеловато, но стараюсь, уповаю. Иногда бывает очень интересно, сидишь, скажем, у спущенного колеса, и гадаешь, каким благом обернется для тебя эта пустяковина.

Отец Кирилл, восстановил храм. Как и прежний – деревянный. Хорошо бы еще колокольню построить, но всему свое время. Топор и лопата, которые я принес ему на следующий день, так и остались при храме и лежат в сторожке. Так что с инструментом у нас в храме порядок.

А моего племянника отец Кирилл крестил по старому требнику своего прадеда. Правда он заранее отдал его переплетчику и сегодня он выглядит как новый. Воистину можно только позавидовать судьбе этой книжицы.

Так что, как бы ни старался резчик по имени Время, есть мастер куда искуснее его. Слава Богу.

Костик

Люди появлялись в фойе волнами. Каждый час по лестницам из-за стеклянных дверей ссыпались бисером пестрые танцовщицы, задумчивые шахматисты, музыканты, художники. Вслед за ними из коридора первого этаже вылетали заряды резчиков по дереву, робототехников, вышивальщиц бисером, оригамистов и прочих мастеров всевозможного плетения, лепки и разукрашивания.

Фойе наполнялось шумом. Начинал гудеть торговый автомат, продающий сок и минеральную воду. В воздух летели шапки. На полу рассыпалось содержимое сумок и пакетов со сменной обувью. Звенел смех и крики. Шуршали пестрые куртки, трещали липучки и взвизгивали застежки – молнии.

В дверях этот распаренный карнавал смешивался со встречным, холодным с морозца, потоком таких же танцовщиков, художников и робототехников.

Потом все стихало. Стихало на недолгий час. В фойе оставалось только несколько бабушек, сопроводивших и теперь ожидавших своих талантливых внуков. Оставалось только пройтись по фойе собрать упавшие или забытые кем-то предметы. Повесить их на видное место и возвратиться назад за свой столик у входа. В целом хорошая работа.

Константин Николаевич прошелся по фойе бросил в мусорную корзину брошенные на подоконнике скомканные фантики и, заметив, что стенд с рисунками наклонился, пошел его поправить.

На стенде красовалась надпись: «Годовщина великой победы». Все как положено – ордена, знамена, георгиевские ленты. Рисунки. Некоторые видимо совсем меленьких художников, угловатые танки исключительно в профиль. Самолеты со звездами летят, с крестами падают. Салют, парад, Кремль. В правом верхнем углу черный самолет роняет на город продолговатые бомбы. С земли к нему тянуться трассы зенитных снарядов. На дальнем плане такой же самолет уже падает. Попали.

Звук, с которым падает авиационная бомба совершенно невозможен. Его невозможно забыть и невозможно передать, никаким синтезатором, ничем, кроме другой падающей бомбы. Этот звук не просто слышен, кажется, что вместе с ним резонирует сама распадающаяся от ужаса человеческая душа. Правда к этому можно привыкнуть, и есть такие, кто потом и не замечает ни визга, ни бомб. Наверное, что-то отпадает от человека, когда он слышит этот звук слишком много раз.

А потом этот визжащий вой резко обрывается и через секунду возникает резкий удар, от которого подлетает вверх мостовая и во все стороны бегут волны словно земля превратилась в желе. И всегда сначала черный столб, затем горячая, сшибающая с ног, волна и только потом звук взрыва. И воздух вокруг наполнен невидимыми глазу кусками кирпича и металла.

– Бежим, Костик, бежим быстрее, – кричит тетя Лена.

Правой рукой она пытается, не выпуская сумочки, поднять меня с тротуара. А левой прижимает к себе перепуганного Павлика. Бомба взорвалась позади где-то во дворах, а еще одна прямо на мостовой, но уже ближе.

Наконец ей удается поднять меня, распластавшегося на асфальте, и мы снова бежим дальше. Там, где-то на Конюшенной есть бомбоубежище. Нам надо туда…

– А можно я вас нарисую?

Девочка лет десяти стоит рядом и смотрит на КН.

– Нарисуй, – растерянно ответил КН – Только мне сейчас некогда.

– А я в четверг, – невозмутимо отвечает девочка. – Мы с братом приходим в 17 :00, а забирают нас в 18:45. Только у меня занятие заканчивается на пол часа раньше, и я все равно сижу и жду его.

– Вот как, – ответил КН, поправляя стенд.

– Ага нас мама привозит, когда едет на свои занятия. А папа забирает, когда едет с работы.

– Удобно, – сказал КН и пошел к своему столику, девочка пошла следом. – А почему именно меня?

– Потому, что вы пожилой и все время здесь. – ответила девочка. – Только я вам сразу картинку не покажу. Мне несколько дней нужно будет рисовать. И нас еще только учат рисовать портреты.

– А зовут то тебя хоть как? – КН сел за стол и стал с интересом рассматривать художницу.

– Лена Дягилева, – сказала девочка. – А брата Георгий. Он на гитаре играет.

– Жора, значит. Это не тот который в прошлом году на городском конкурсе второе место занял.

– Он самый, – гордо ответила Лена. – только он с тех пор не любит, когда его Жорой зовут, а только Георгий.

– Буду знать, – ответил КН.

– Так можно нарисовать?

– Рисуй.

С лестницы горохом сыплется очередная волна учащихся.

Поздний вечер самое лучшее время. Здание стоит особняком подпираемое с трех сторон парком. Пересчитал ключи. Обошел коридоры. Обошел само здание и до утра свободен. Темно, тихо, только с улицы доносятся редкие звуки проезжающих машин, да вполголоса бухтит телевизор. Даже спать можно, прямо тут. КН принес из шкафчика в дальнем углу гардероба скатанный матрас и расстелил его на кушетке.

Как раз в это время зазвонил телефон.

– Константин Николаевич, у нас все в порядке? – голос директрисы звучит на фоне чего-то классического. Наверное, опять на концерте.

– Все в полном порядке, – ответил КН.

– Спасибо. До завтра.

В убежище было темно и пахло, так странно, такой душный, спертый запах. Сверху сюда доходил приглушенный звук разрывов. Бетонные стены начисто гасили оттенки и полутона этих звуков. Было только глухое. Бух! Бух! Бух! словно забивают сваю. И все раскачивалось.

Когда я, волочась за тетей Леной с разбитыми коленками и оборванным ремешком на сандале оказался перед дверями, дежурная просто втащила нас с убежище.

И только там при мигающем свете лампочки тетя Лена поняла, что Павлик умер. Вернее, ей сказали. Она думала, что Павлик у нее на руках описался, а его просто убило осколком.

А еще оказалась, что вход в убежище завалило, и мы сидели там два дня пока нас не откапали саперы. И Павлика похоронили там в подвале. А тетя Лена перестала говорить и волосы у нее стали серыми.

– Вот вы только сидите и не двигайтесь, – потребовала Лена.

– А если мне придется, отойти? – усмехнулся КН.

– А вы тогда потом обратно садитесь, как сидели.

– Хорошо, – согласился КН и снова сделал отрешенный вид.

– Что это ты, Николаич, сфинкса изображаешь – окликнул вахтера проходивший мимо концертмейстер Виктор Анатольевич.

– Натурой работаю, – не меняя позы ответил КН.

– Не мешайте дяденька, – кинула через плечо Лена. – У меня линия лба из-за вас съехала…

– А похож, – заглянув в рисунок сказал концертмейстер и поспешил по своим делам.

КН скосил глаза на Ленку. Она, высунув язык выводила что-то на мольберте. Мольберт принес сам КН. На второй сеанс. Когда у Лены ничего не получалось из-за того, что лист приходилось держать на столе.

Тогда КН сам принес мольберт и показал, как на нем рисовать. Нарисовал смешного котенка. Единственное, что он умел рисовать. Со своим Андрюшкой, пока он был маленьким, КН рисовал много. А потом дочери с мужем дали квартиру в новом микрорайоне, а потом и Андрей вырос. Но котенка КН нарисовал хорошо, отточено. Чем, несомненно, произвел впечатление на Лену.

Так вышло, что рисовать по работе ему не приходилось. Хотя чертил он много, и даже одно время преподавал черчение в школе. Дорабатывал до выхода на пенсию.

Время пролетело незаметно, закончилась репетиция у Георгия. Лена закрыла мольберт и отдала его КН.

– Только чур не подсматривать, – напомнила она.

КН клятвенно прижал ладонь к сердцу и помотал головой.

В покинутом здании снова было тихо; мольберт лежал в дальнем углу гардероба; КН сидел на кушетке и качал ногами. Был ноябрь, самый конец ноября.

А тогда был февраль. Первый блокадный февраль. Мать добилась, чтобы Костика отправили с группой беженцев по ледяной дороге. Сначала она очень боялась, но потом, когда стало ясно, что иного пути нет, она решилась. Оно и понятно, мед персонал работал почти круглосуточно и смотреть за семилетним ребенком просто некогда.

Она тогда взяла общую тетрадь в кожаном переплете обрезала ее до размеров блокнота. Пробила в углах круглые дырки и продела веревку. Получившуюся ладанку она надела на Костика, так чтобы блокнот был в районе подмышки.

– Костик, – говорила мама, отворачивая горловину вязаного свитера. – Береги этот блокнот. В него я записала наши имена и адреса. Все твои данные. Куда бы вас не привезли предъявляй его ответственным или сопровождающим. Приедешь на место попроси старших написать письмо, на адрес, который я подчеркнула красным.

Мама была очень довольна собой. Она предусмотрела все. Еще там были, служебные телефоны госпиталя, полевая почта отца, адрес бабушки в Вологде. Данные всех, кого она смогла вспомнить. Она почти победила. Ладанка- блокнотик осталась на Костике. Она не пропала, не потерялась. Она и сейчас лежала у него дома в ящике письменного стола. Она просто перекочевала с шеи семилетнего Костика в стол Константина Николаевича Волокушина. Совсем другого человека.

На сколько хватало глаз все было белое. Бело было и снизу, и сверху, не было видно, где нижнее белое кончается и начинается белое верхнее. Словно труба. Только машина была черная и та, которая катилась за ней, тоже была черная. А в конце ехала зеленая. Было холодно и Костик, как велела мама, поднимал воротник прятал горло и дышал, уткнувшись носом в узелок, куда мама собрала ему сменные носильные вещи. Так было теплее. Костик то засыпал, то просыпался, а белая труба все не кончалась.

– А вы кем в детстве хотели стать? – поинтересовалась Лена, не отрываясь от штриховки.

– По-разному, – ответил КН. – в школе хотел летчиком. Ну это в мое время все хотели. Потом архитектором, уже в девятом классе.

– А почему архитектором? – удивилась Лена.

– Нужное дело, – кивнул КН. – приятно ходить по улицам, которые сам придумал.

– А вот если бы можно было начать жизнь снова, вы бы так и стали маркшейдером?

Лена недавно научилась без ошибок выговаривать это слово и теперь оно казалось ей совсем загадочным.

– Наверное да, – подумав кивнул КН. – Но еще попробовал бы стать, как мама врачом.

– Интересно. А каким врачом? Ваша мама каким врачом была?

– Не знаю, – грустно ответил КН.

– Как же так?

– Вот так вышло.

Мама предусмотрела все. Она почти победила. Она только не учла, что машина с Костиком, которая будет, натужно завывая мотором мирно катится по замерзшему озеру, вдруг метнется в сторону, накренится и завалится на бок. И закоченевшие пассажиры посыплются через борт подминая друг друга телами и чемоданами. Прямо в распахнувшуюся пасть полыньи. И Костик будет барахтаться в темной бурлящей промоине, а машина будет уходить в черноту. И кто-то будет тянуть его вниз, а кто-то выталкивать наверх. И в очередной раз, когда он всплывет у самого края льда, подоспевшие водители вытащат его за поднятый воротник.

Что было дальше Костик помнил совсем плохо. В памяти остался только обрывок громкого разговора. Один человек требовал, чтобы ребенка немедленно отправили с группой эвакуируемых. А второй отказывался, ссылаясь на то, что мальчишка совсем обморозился и пусть отлежится здесь. А труп все равно никому не нужен.

Победил видимо второй. Потому что Костик остался на три дня в доме с буржуйкой. Все время кто-то вливал в него крепкий чай с какими-то травами. А рядом хлопали дверью, звенели посудой, матерились и храпели. Кто были эти люди и где стоял этот дом Костик так никогда и не узнал.

Вечер выдался ветреным. За окнами, в свете фонарей бродили снежные призраки, они подплывали к окнам, покачивались и резко отступали в темноту гонимые очередным порывом ветра. Поземка кружилась по двору мечась от сугроба к сугробу. Иногда в стекло еще били морозные крупинки. Но в фойе было тепло и привычно пусто.

КН отхлебывал из пузатой кружки и слушал тишину, изредка косясь на немые пляски снега за окнами.

Это было странно. Прошла целая жизнь с того времени, когда Костик стал Костей Волокушиным. И эта прошедшая жизнь была совсем не плоха. Костя Волокушин ничего не украл у того Костика. Он ничего не был ему должен. Просто судьба так распорядилась. Но почему тот Костик сейчас снова стал проявляться. Почему? Могло даже показаться, что наоборот, без Кости Волокушина, Костик никогда бы и не прожил своей жизни.

Тот Костик все время по жизни опаздывал. Он не попал в Ташкент, из-за опрокинувшейся машины. И даже потом, когда его отправили со следующей группой, теперь уже в Алма-Ату. Он не попал и туда.

Поезд к, которому прицепили вагон с вывозимым в тыл детским домом, ехал медленно. Пропускал встречные эшелоны. Костя по долгу смотрел как за окном катились платформы с пушками и танками.

А их состав все стоял. Или, грохоча перецеплялся к другим составам, или по долгу полз по второстепенным веткам, где не было ничего кроме леса, обходя загруженные магистрали.

В один из таких дней у Костика начался сильный жар, и начальник поезда приказала высадить его и еще нескольких заболевших на ближайшей крупной станции.

Так Костик снова отстал от своего поезда, не доехав до неведомого ему Саранска. А станция, на которой он перестал быть Костиком, а стал Костей Волокушиным называлась Кадошкино.

– А я вот думаю, что не бывает так, чтобы человека никогда не нашли, – сказала Лена. – Нужно объявить по интернету…

– Или написать заметку в газету, – рассмеялся КН. – И пообещать нашедшему велосипед.

– Вот, зря вы смеетесь, – насупилась Лена, отрываясь от наброска. – Так нам собаку вернули, когда она на даче сбежала.

–За велосипед, – сидящий напротив КН шахматист Никита ехидно усмехнулся

– А хоть бы и за велосипед, – отмахнулась Лена.

КН на секунду закрыл глаза и представил себе гору невостребованных велосипедов. Но вида не показал и снова вернулся к партии.

Никита сделал очередной ход.

– Ах, какой был слон! – воскликнул КН щипая себя за нижнюю губу.

Он выстраивал долгую комбинацию и через пару ходов мог поставить Никите мат и слон был очень важен.

– Теперь Вам придется все начинать заново, – Никита, был сейчас очень собой доволен.

– Так, так, так, – потер подбородок КН и двинул вперёд свою ладью. – А я вот сюда.

Теперь Никита стал энергично чесать лоб, такого хода он не ожидал. Его готовый к атаке ферзь теперь оказывался под ударом и совсем не оттуда откуда следовало ожидать.

– Ну вот, теперь придется все исправлять, – вдруг выпалила Лена.

– Что случилось? – взволнованно, но словно между делом спросил КН, его всецело поглотила шахматная партия.

– Вы когда играете, у вас выражение лица меняется, – ответила Лена. – Лицо совсем другое. Вы похожи на хулигана. Надо или останавливаться или переделывать

– Виноват! В следующий раз буду сидеть с обычным лицом. Просто не во всякий вечер у моего стола застревает такой шахматист.

В городе из-за снега образовались огромные пробки, и Никита уже битых пол часа дожидаться пока за ним приедут.

– А кого вы, собственно, ищите, – спросил Никита, беря у КН очередную через чур смелую пешку.

Идея взять эту пешку ему не очень нравилась, он чувствовал, что КН выстраивает на доске какую-то каверзную ловушку. Но пока он не понял какую именно и старался максимально разоружить соперника, пусть даже и ценой своих планов.

– Меня, – ответил КН. – Лена решила найти меня.

– А вы что потерялись? – Никита на миг отвлекся от доски.

– В каком-то смысле да, – задумчиво ответил КН, сделал ход и лукаво подмигнув кивнул на доску.

– Вот значит как! – Никита откинулся назад и поправил очки. – Это, действительно мат. Еще партию?

– В другой раз, молодой человек, – поднял руки КН и кивнул в сторону двери. – Это кажется за вами.

Через две недели, когда стало окончательно ясно, что тиф отступил главврач решил все же разобраться с неожиданно свалившимися на него пациентами. Тут и выяснилось, что к воспитанникам детского дома Костик не относится. И никаких сопроводительных документов при себе не имеет. А свою фамилию, не помнит. Недоразумение попыталась разрешить санитарка, тетя Тамара. Она нашла среди его вещей «блокнот-ладанку». Костик вспомнил, что надо показать ее старшим и даже обрадовался, когда увидел свой оберег в руках доктора.

– Боюсь, что ничем эта книжица нам не поможет, – грустно сказал доктор, перелистав слипшиеся листки. – Все размокло и стерлось, сплошные пятна.

– Так как же быть с пареньком-то? – недоуменно спросил присутствовавший рядом пожилой милиционер. – Товарищ доктор, не положено быть человеку без роду племени.

– Сам посмотри, – доктор протянул блокнотик милиционеру.

– Вот тебе и раз, – присвистнул милиционер, перелистывая страницы. – Ты, парень с ней купался, что ли?

Костик кивнул и склонил голову. У него задрожала нижняя губа, он понял, что произошло что-то плохое. Что он кого-то подвел не выполнил данное кому-то обещание. Но не мог вспомнить кому и какое

Мужа тети Тамары, той самой, которая и нашла его блокнот, звали Николай Григорьевич и он работал обходчиком на железной дороге. Так у Костика появилась и новое отчество. Детского дома, куда можно было бы его отправить поблизости не было, и семья Волокушиных забрала его к себе.

– Ну, а что, паек у нас хороший, – согласился дядя Коля и на следующие десять лет Кадошкино стало для Кости домом.

Там Костя пошел в школу, и началась обычная жизнь, обычного сельского мальчишки. Местные его особо на задирали, а потом и вообще приняли за своего. В школе повезло с учителями, здесь застряло немало хороших учителей.

А дядя Коля после уроков брал его на работу. Это была очень хорошая работа. Нужно было ходить по железной дороге стуча по рельсам молотком. И еще дядя Коля рассказывал про железную дорогу, про лес, про камни, горы и море. Он был интересным рассказчиком и большим фантазером.

Толик Волокушин сын дяди Коли и тети Тамары пропал без вести. Давно, еще где-то под Вязьмой и дядя Коля по-отечески привязался к стриженому наголо найденышу.

А потом, летом 45-го вернулась их дочь, Катерина. У нее были огромные искрящиеся глаза и звонкий смех. А еще погоны старшего сержанта войск связи, медаль «За взятие Будапешта», «За победу над Германией» и две желтые полоски на гимнастерке.

Дядя Коля пристроил ее на железную дорогу телефонисткой. Катерина привязалась к Косте, это помогало ей забыть о военном прошлом. И еще она никогда не носила одежду с коротким рукавом.

Очередной вечер очередного дежурства выдался морозным. КН даже передвинул кушетку поближе к радиатору. Он закрыл двери как можно плотнее и специально дважды обошел здание, высматривая оставленные форточки. Все было в порядке. Но морозная ночь, казалось, проникает сквозь стены.

А что такое собственно холод. Это отсутствие тепла. Его ведь даже невозможно померять. Шкала Цельсия и иже с ним, в сущности, условность, порождение насущной необходимости. Истинный холод померять никак нельзя. И еще от холода почему-то обостряется тишина. Становится так тихо, что слух, оказавшись в этом вакууме начинает выделывать разные штуки.

Сквозь полудрему, КН вдруг услышал, что кто-то прошел по третьему этажу. Легко так прошел прогуливаясь. Потом ему послышались шаги на лестнице. Но КН, знал, что в здании никого нет и просто лежал, глядя в потолок.

– Здравствуй, – сказал Костик, поглаживая детскими ладонями дерматин кушетки. – Как живешь?

КН сел и уставился на гостя.

– Ты откуда здесь? – нелепо спросил КН.

Костик улыбнулся и кивнул в его сторону.

– Я никуда и не исчезал, – ответил Костик, – кстати хороший получается портрет.

– Подожди, какой портрет, – затараторил КН.

– Да не бойся ты, все в порядке, – поспешил успокоить его Костик. – Просто я пришел сказать, что все скоро кончится.

– Только этого мне еще не хватало, – ответил КН. – Я слыхал что к людям перед смертью умершие родственники приходят…

– Во-первых, я не мертвый, – ответил Костик, – Хотя, наверное, родственник, правда не знаю, как такое родство называется.

– И я не знаю, – несколько успокоившись ответил КН.

– Да это и не главное, просто я пришел сказать, что все скоро кончится, – повторил Костик и добавил – Так всегда бывает. И со мной так будет. А значит и с тобой.

– Что кончится? – воскликнул КН и проснулся. И через три секунды зазвонил будильник.

Жора Дягилев, пришел на репетицию зря. Преподаватель спешно отменил занятие и теперь Жора сидел со своим гитарным чехлом и ждал, когда спустится его сестра художница.

Парень сидел на против КН на откидном концертном кресле. И рассматривал все вокруг.

– А это Вас Лена рисует, когда ждет меня после занятий? – спросил Жора посмотрев на КН.

– Да, – ответил вахтер.

– Вообще у нее здорово получается, – улыбнулся парень. – Я видел наброски дома.

– А я вот пока не видел, – ответил КН. – У нас уговор, не смотреть пока не закончит. Надо держать слово.

– Тяжело?

–Трудновато, – усмехнулся КН кивая в сторону сложенного мольберта. – Но уговор дороже денег. А ты значит попал в просак с расписанием?

– Да уж, – лирически ответил Жора. – Поменялся с сестрой ролями. В смысле что теперь я ее жду, а не наоборот, как обычно.

– Поменяться ролями, – протянул КН, – забавная ситуация.

– Скажите, Константин Николаевич, а правда, что Лена про вас рассказывает? – Жора отложил чехол с гитарой и подсей к КН.

– А что она рассказывает?

– Про то, что вы потерялись во время эвакуации… И все такое.

– Так вышло, Жора, – кивнул КН. – Ну это такая давнишняя история, я почти ничего не помню про то время. До того, как меня усыновили. Остался только бесполезный блокнот на память. Да и у меня есть совершенно другая жизнь…

– А неужели вас никто не искал? – с неподдельным интересом спросил Жора.

– А как ты меня найдешь? – КН уже порядком устал обдумывать и пересказывать эту историю. Но сейчас почему-то совсем не раздражился. – Дело в том, что во все места куда я должен был приехать я не попал, и куда посылать запросы было не ясно.

– А вы сами?

– А что сам, – КН откинулся на спинку стула. – В Ленинград я вернулся уже в пятьдесят втором году, когда приехал в институт поступать. И конечно города совсем не узнал…

– Вы извините, что я вас так спрашиваю, у меня научный интерес, – перебил его Жора. – Понимаете, мне нравится девушка, а она поступила учиться на криминалиста,

– Сложное дело, – вставил КН. – А сколько же тебе лет?

– Ну она постарше, у нас там такая дворовая компания, а в компаниях у гитаристов возраст не спрашивают.

КН искренне улыбнулся, и снова сделал внимательное лицо.

– Так вот, – продолжал Жора. – Лене сказала, что у вас остался блокнот, а Наташа, ну, та девушка, которая криминалист… Она рассказывала, что у них есть методика позволяющая восстанавливать такие записи.

– Но блокнот очень старый, все размыло водой, – заволновался КН. – Да и представляешь, какие тогда были чернила и бумага?

– Попытка не пытка, – сказал Жора твердо, – Вы извините, что я так вмешиваюсь, но может…

– Хорошо, – неожиданно твердо ответил КН. – В пятницу я принесу блокнот.

В Ленинград Костя Волокушин приехал или точнее вернулся летом пятьдесят второго года. Завуч Кадошкинской школы предложила ему, как почти круглому отличнику попробовать поступить в Горный институт, там у нее работала хорошая знакомая.

– А что дело хорошее, – согласился дядя Коля, – Горный инженер это, мать не обходчик. Да и Костя сам-то Ленинградский, ну как родню отыщет. Да и у нас будет повод в Ленинград съездить, мы еще до войны собирались.

– Езжай, Костенька, – промокнув глаза сказала тетя Тамара. – А мы к тебе в гости приедем. Езжай с Богом.

Так Костя Волокушин попал на первый курс Ленинградского горного института. Потом была учеба, потом работа. Как горному инженеру Константину Волокушину пришлось побывать на многих больших стройках. Жениться. Стать отцом двух сыновей и дочери. Дедом пятерых внуков. Дядькой двоих племянников, детей Катерины. Преподавателем, спортсменом, путешественником и вот теперь вахтером во Дворце детского и юношеского творчества.

При чем не ради прибавки к и без того неплохой пенсии, а именно, что для души. Ему было так привычнее. Он приходил сюда сутки через двое и радовался тому, как рядом с ним бегают маленькие люди и занимаются интересным вещами. И нет вот той пустой бессмысленной суеты, которую он всегда не любил и которая поглотила людей в последние годы.

А здесь ему было хорошо и покойно, вот только тот, давний Костик, всплыл из небытия. Словно шорох из давно запертой комнаты.

– Ну вот, – сказала Лена, и довольно положила кисть.

Сейчас работа над портретом шла не в фойе, а в классе с высокими окнами и рисунками, развешенными по стенам. Здесь пахло красками и у КН немного свербило нос. Но он сдерживался чтобы не чихнуть.

Стоявшая у Лены за спиной преподавательница перевела острый взгляд с КН на холст и обратно.

– Думаю, эту работу мы отправил на конкурс, – сказала она, положа руку на плечо улыбающейся Лене.

– Ну так можно уже посмотреть? – спросил КН поднимаясь и обращаясь к преподавательнице. – Как не как с полгода позирую.

– Только это не все, – послышался из-за спины веселый голос Георгия. –

КН обернулся. В кабинет вошел Жора, он был странно возбужден и делал все как-то торопливо, словно опаздывал куда-то. Жора протягивал КН его блокнот и сшитые степлером стандартные листы.

– Не все смогли прочитать, – грустно казал Жора, но тут же заулыбался. – Но главное нашли. Вы не Волокушин. Ваша настоящая фамилия Старожильцев.

Жора видел, что КН с недоумением перелистывает отчет, и решил пересказать своими словами.

– Ваша мама, Ольга Петровна Старожильцева, врач, работала в городском госпитале, а отец, Андрей Егорович Старожильцев, инженер судостроитель и во время войны служил в Мурманске.

КН слушал Жору и бегал глазами по листам отчета пытаясь найти то, что он рассказывает, словно не веря в происходящее.

– Они остались живы и пытались вас найти, – продолжил Жора.

– А как ты это узнал? – сказал КН с недоумением глядя то на Жору, то на смеющуюся Ленку.

– Ваша мама написала все очень подробно, – поспешил ответить Жора. – И мы всех нашли. Помните, я говорил про Наташу, которая мне нравится. Так вот она, вернее через нее. Ну, в общем, они исследовали и прочитали. А потом смогли разыскать всех остальных.

– Каких всех остальных? – удивился КН

– Не спешите, – оборвал его Жора и прислушался к шуму в коридоре. – Ваша мама умерла в восемьдесят третьем году. А папа в восемьдесят шестом, но после войны у них были еще дети. Сын Виктор и дочь Светлана. Это очень большая семья.

– И вы что и их тоже нашли? – едва сдерживаясь спросил КН

В коридоре послышались шаги и в класс нерешительно вошли несколько человек. Среди пришедших был и Володя, отец Лены и Жоры. КН познакомился с ним, когда он приезжал за детьми. Остальных людей он не знал. Они были разного возраста и с любопытством, но очень светло и радостью смотрели на КН.

Из-за спин пришедших протиснулась запыхавшаяся и чуть растрепанная мама Лены, она чуть помедлила, оглядев всех замерших людей, и сделала шаг в сторону КН, стоявшего у своего портрета.

– Здравствуйте, дядя Костя!

Костик сидел на залитом весенним солнцем подоконнике и улыбался, глядя как КН от неожиданности садится на подставленный стул и закрывает рот руками. А Ленина преподавательница протягивает ему искрящийся стакан воды.

Ромашки

У нас на ленинградском фронте…

– Тогда осень была, – голос бабушки сопровождался стуком кухонного ножа о разделочную доску. – Конец октября. Нас с эвакопункта направили по частям собирать раненых. Бои тогда были сильные, раненых много.

– Так ты же вроде в городском госпитале работала? – уточнила соседка.

– Так раненых было столько, что нас по санбатам отправляли вывозить, – пояснила бабушка. – Дали нам десяток подвод и направили по дороге вдоль фронта. Елена Ивановна еще переживала, что мы завязнем. А тут вдруг подморозило. Вот и едем мы, раненых погрузили и вдруг немцы.

– Прямо в тылу?

– Ну да. Они во время наступления прорвались, а наши прорыв закрыли вот немцы у нас и застряли. Побродили и решили назад. И на нас наткнулись.

– И как же вы?

– Как как… У нас раненые. Шестеро возниц с трехлинейками, и мы девчонки. Нам по уставу наганы полагались. Немцы нас заметили, деваться нам не куда, а один раненый, то ли капитан, то ли майор, скомандовал «к бою». Мы стали раненых с подвод стаскивать. Возницы из-за подвод стреляют. А командир тот прямо с подводы из пистолета по немцам стрелял, потом вдруг откинулся назад и повис вниз головой. Немцев было не очень много, и они драпали, по их следу уже наши гнались. Немцы, видно, оторвались от погони, но вот на нас наткнулись, обойти нас не получается, и они прямо через нас решили напролом.

– Как же вы живы то остались?

– А стрельбу наши услышали и бросились нас выручать. С минуту только немцы замешкались из-за нас и наши их нагнали. А вот Елене Ивановна в тот день и погибла.Раненного стаскивала на землю, немец ей в спину и выстрелил. А врач она была хороший, я у нее после училища практику в детской поликлинике проходила.

– Так что ж она педиатр была?

– Да, – ответила бабушка. – Тогда же всех врачей мобилизовали. Всех война призвала.

Эту историю маленький я слушал, прячась в коридоре, сидя на корточках за покрашенной бежевой краской кухонной дверью. Из кухни пахло жареной картошкой и зеленым луком. Больше о войне ни бабушка, ни дед никогда не рассказывали.

Муса

Старенький автобус кряхтел, скрежетал и, кажется, даже повизгивал, карабкаясь по горной дороге. Муса что-то напевал под нос и всякий раз, когда машина издавала особенно жалостный звук начинал поглаживать ее по панели приборов.

Я сидел на своем привычном месте в пол оборота и глядел то на дорогу, то на водителя. Этот старенький круглобокий ПАЗ Муса восстановил чуть ли не из руин. И теперь это был едва ли не единственный общественный транспорт, который можно было здесь найти.

Настоящая война официально откатилась от этих затерявшихся в предгорье аулов. Но на деле она все еще висела в воздухе. И на всяких шум, доносящийся из зеленки, и мы и местные реагировали с большим беспокойством. Нападений на наши блок посты не было уже больше года, но все знали, что где- то в горах еще прячутся непримиримые остатки разгромленных банд. Может копят силы, а может ждут своего часа.

– Слушай, – автобус выкатился на ровный участок, и Муса снова стал разговорчив. – Мне же брат новый насос для воды прислал. Итальянский, высший класс теперь кран откроешь вода сама потечет, закроешь насос сам отключится.

– Здорово, – ответил я – теперь будешь жить как в городе.

– Только я его сам боюсь подключать, – посетовал Муса. – Может зайдешь посмотришь. Вдруг там чего не хватает. Я бы в район съездил купил. А то у меня с этой водой плохо получается. Приходи в субботу, Надира стол накроет.

– А что, можно – согласился я. – Вроде на субботу у меня выходной. Там твой насос и посмотрим.

– Вадим, – перевел тему Муса. – А я все никак не запомню кем у тебя отец работает. Он же у тебя не военный.

– У меня дед был военный, – ответил я. – Отец гражданский инженер.

– Строитель? – оживился Муса.

– Нет, он на заводе станки налаживает. – ответил я. – Инженер-электронщик.

Автобус остановился у КПП и облако пыли из-под колес поползло в сторону часового.

Я попрощался с Мусой и зашагал в сторону приземистого здания комендатуры. В эти края меня занесла чистая случайность. Инженерный батальон, где я собирался командовать взводом, размещался в соседнем районе. А я по приезду, сразу умудрился подхватить какую-то местную лихорадку, и после месяца госпиталя застрял в местной комендатуре. Не то заместителем коменданта по инженерному обеспечению, не то дежурным офицером, не то заместителем по связям с местным населением.

Во всяком случае как прикомандированный инженер-лейтенант я жил разнообразно. Выезжал на осмотр подозрительных предметов. Курировал всевозможные ремонтные работы на коммуникациях и дорогах. Одним словом, всегда был при деле, но и вроде как сам по себе.

– Пакревский! – из окна комендатуры высунулось вечно улыбающееся лицо начальника связи майора Филимонова. – Зайди. Ты как раз нам подходишь.

– Что, в Москву за орденами послать некого? – пошутил я.

– В очередь, лейтенант, – засмеялся Филимонов, – Ты еще не отпраздновал свою третью звезду.

Филимонова я знал со времен своего поступления в академию имени Куйбышева. Нас, абитуриентов, поселили в ангаре-казарме в учебном центре где-то под Истрой. А на практику, командовать нами прислали курсанта Филимонова и сержанта Смирнова, командовали они по очереди. У Филимонова была такая заразительная улыбка, что, стоя в строю было невозможно удержаться от смеха, а это залет.

– Ты вот что, – майор потянул меня за рукав. – Будешь представлять Россию на международном уровне.

– Каком еще уровне? – я не на шутку заволновался, но постарался сохранить чувство юмора. – Я же это, языкам не обучен.

– Это не важно, – Филимонов стал вдруг серьезным. – Приезжает съемочная группа. То ли поляки, то ли венгры.

–Этим-то что надо? Опять про нас какой-нибудь глупость напишут?

– Не напишут, – отмахнулся Майор, и принялся пояснять. – Еще в восьмидесятые годы где-то в этих краях работала совместная экспедиция. Искали там какие-то стоянки пещерных людей. И вот решили приехать посмотреть. Вроде как опять собираются экспедицию присылать. ЮНЭСКО, ПАСЕ, то да се.

– Ну я вообще-то сапер, – я все еще пытался соскочить с крючка.

– Вот, и не подорвись, – отрезал Филимонов. – Заодно проследишь, чтобы они там не наступили на что-нибудь оставленное современными пещерными людьми. Завтра они прилетают. Ты их встретишь и разместишь в поселке. Они на базе жить не хотят.

– Есть – протянул я. – Сколько хоть народу?

– Вроде двое. Оператор и специалист из ихнего института. Машину с водителем я тебе дам.

– Ладно, – кивнул я, – хорошо хоть не сегодня.

Аминэ

Муса жил на окраине. Он ставил свой автобус возле старой не действующей автостанции. Оттуда к его домику вела асфальтовая дорожка с обломанными краями. Сам домик с широкой верандой прятался в тени раскидистого тополя. В начале дорожки, чуть поодаль был старый колодец. Туда Муса и решил поставить насос. Муса был человек суетный и увлекающийся. Много говорил, расспрашивал, но о себе рассказывать не любил.

Его жена погибла в самом начале войны, когда поехала в соседний городок. Причем погибла в обычной дорожной аварии. Детей у них не было, и Муса взял к себе в дом ее сестру Надиру с годовалой дочкой Аминэ.

На тему войны он тоже никогда не распространялся. Ему удалось избежать участия в боевых действиях и сохранить то не многое ценное, что у него осталось. Он жил мирно и спокойно. Поставил для Аминэ качели во дворе за домом. И жил простой человеческой жизнью.

Мы провозились до самого обеда, я зашел к нему днем раньше и написал, что нам будет нужно, чтобы поставить насос. Муса съездил в райцентр на рынок и достал все по списку. Мы сварили раму и закрепили все сгоны. Торжественно включили воду и довольные сели обедать на террасе.

Пока мы возились Аминэ все время крутилась где-то рядом. Ей было очень интересно, как пойдет вода и Муса даже пару раз на нее прикрикнул, когда она принялась звенеть ключами. Теперь она хлопотала возле садового крана и поливала круглую клумбу. На клумбе густо росли разноцветные цветы похожие на ромашки. Там были разные цветы, красные, желтые, оранжевые, фиолетовые, но все были похожи на ромашки.

– Жена очень любила возиться с этими цветами, – пояснил Муса. – Везде их сажала, все знала по названиям. Говорила, что они неприхотливые.

– На ромашки похожи, – ответил я

– Нет, – возразил Муса. – Там какие-то другие названия и все разные. Аминэ тоже нравится с ними возиться.

– Она у вас бойкая.

– Куда деваться, – усмехнулся Муса. – Вчера ящерицу в дом притащила.

Мы просидели почти до самого вечера. Никуда мне было в тот вечер не нужно. А душевный разговор с этим по своему смешным и бесхитростным человеком мне очень нравился. За разговором я заметил стоявшую на этажерке коробку с пластилином. Выбрал кусок почище, и чисто машинально слепил слоненка. И поставил его на край стола. Перед моим уходом меня вдруг окликнула Аминэ.

– Не бывает слонов такого цвета!

– А у вас в доме теперь есть, – усмехнулся я и зашагал вниз по асфальтовой дорожке с обломанными краями.

Катаржина

Гостей оказалось трое, а не двое как сказал Филимонов. Оператор, худощавый парень по имени Вацлав. С ним коренастый, увешанный кофрами и сумками помощник, имени которого я не запомнил. И руководитель группы девушка по имени Катаржина.

Руководитель оказалась жесткая и деятельная. Она наотрез отказалась размещаться в общежитии при комендатуре. И пришлось найти им дом в поселке. Это оказалось не так просто, в предгорном ауле отелей нет, и с душем там тоже тяжеловато. К тому же молодую женщину в брюках, да еще командующую двумя мужчинами местные жители видеть не привыкли.

Отправлялись утром. В комендатуре мне дали буханку с водителем и миноискатель, на всякий случай. Катаржина вполне сносно говорила по-русски, но к обществу военных относилась с недоверием.

Ехать пришлось прилично и местность Катаржина знала только по старой экспедиционной карте восьмидесятых годов. За годы местность хоть не сильно, но все же изменилась. Понадобилось время чтобы сопоставить карту Катаржины с моей, тоже, к слову, не совсем новой.

Буханка уткнулась носом в поваленное дерево и дальше мы пошли пешком. Когда-то давно экспедиция работала на каменистом берегу речки без названия. За годы русло реки чуть сместилось в сторону нависавшей над ней скалы, где-то здесь в восьмидесятых и стояла экспедиция, искавшая стоянки пещерных людей.

Оператор Вацлав был более словоохотлив и даже показал мне альбом с фотографиями того времени. Похоже и в самом деле тогда антропологи нашли что-то интересное.

Но прежде, чем выпускать ученых в лес, я, не смотря на их возражения, стачала прочесал всю местность на предмет неприятных сюрпризов. К счастью, попалось несколько консервных банок и старая гильза от охотничьего ружья.

– Это все так глупо, – раздраженно высказалась Катаржина, когда спустя час я уже собирал миноискатель обратно в ящик. – Все что вы здесь делаете одна простая большая глупость.

– Глядя со стороны, наверное, да, – кивнул я, мне нисколько не хотелось препираться с этой девушкой. – Со стороны всегда все кажется простым и большим.

Она фыркнула и пошла работать. Сьемка затянулась на долгих три часа. И обратно в аул мы вернулись уже вечером.

Утро

На въезде нас остановил патруль и не слушая возражений велел сидеть дома и не высовываться. Оказалось, что в горах уже третьи сутки идет операция по выдавливанию боевиков. Приехал какой-то чин из округа и началась полная неразбериха. Операция была так засекречена, что даже в комендатуре о ней ничего не знали, в округе боялись утечки.

Из наших задействовали только роту охраны для оцепления на случай, если боевик решат пойти на пролом.

Их не столько выдавливали сколько выманивали, стараясь обойтись наименьшей кровью с нашей стороны. Для этого даже построили ложный блокпост с «ненадежным» гарнизоном. Не знаю уж чем и как спецы их обманули, но боевики сунулись именно туда куда и должны были. Под утро из района ложного блокпоста донеслась сильная стрельба. По звукам боя было ясно, что спецы сцепились с боевиками серьезно, те даже пустили в ход минометы. Несколько мин со свистом пролетели над аулом и грохнули где- то за окраиной Я всю ночь просидел с автоматом на коленях в доме с моими заморскими гостями, следя чтобы они не подходили к окнам. Катаржина несколько раз порывалась послать Вацлава выйти и снять несколько ценных кадров. Но бой шёл далеко и мне удалось их отговорить. Пришлось даже повысить голос. Стрельба кончилось под утро.

Мимо нашего дома пропылил крытый УРАЛ со свитой из командирских Уазиков. Проехал джип военных прокуроров, следом прокряхтел милицейский «козлик». Подводили итоги.

Мне же нужно было спровадить гостей на аэродром. Нечего им было тут задерживаться. Я велел им сидеть дома, а сам пошел связаться с комендатурой.

– Вадик, вот только тебя с твоими питекантропами мне и не хватало – простонал на том конце дежурный. – Не могу я дать тебе машину. Все в разгоне. Маштаков раненых повез.

– Много? – машинально спросил я, понимая, что мои иностранцы дежурному совсем не к месту.

– Одиннадцать, наших четверо, все легкие, – ответил дежурный потом замялся и добавил, – Коля Коробков погиб. Ты давай уж там как-то сам.

Я не ответил. Повесил трубку.

–Машины не будет, – сообщил я Катаржине, – воспользуемся местным автобусом. Идемте.

Мы вышли из дома увешанные кофрами с оборудованием чехлами и сумками. Аул просыпался, хотя, наверное, он и не засыпал этой ночью. Хромой старик по имени Расул выгонял из двора свою небольшую овечью отару. Проводил нас взглядом провел ладонью по бороде и стал подгонять посохом отставшего барашка. Женщины шли за водой к колонке. Пахло свежими лепешками и чем-то пряным.

Автобус Мусы стоят на своем месте, и я велел своим подопечным ждать у покосившегося остановочного павильона, а сам пошел вверх по асфальтовой дорожке с ломаными краями.

В доме было странно тихо. Я поднялся на террасу и постучал. Мне не ответили, я машинально нажал на ручку двери. Комнаты за дверью не оказалось.

Одна из шальных мин, которые просвистели ночью над аулом, прилетела сюда. Пробила крышу, пробила потолок и разорвалась в комнате, разметала стол и раскидала в стороны мужчину, женщину и маленькую девочку. Она лежал ничком, сжимая в руке раздавленный кусок розового пластилина.

Я обернулся именно в тот момент, когда он потянул спусковой крючок. Понимая, что все равно не успею я, все же пригнулся, и очередь ударила в стену над дверью обдав меня побелкой и щепками.

А протер глаза, а он уже бежал вниз по дорожке. Я вынул из кобуры пистолет и на удачу выстрелил ему вдогонку два или три раза.

Он бежал и вдруг весь подался вперед, как о толчка в спину, потерял равновесие, упал, проехался пузом по асфальту и замер.

Я попал ему в шею, пуля раздробила ему челюсть и вышла через правую щеку. Когда я подошел он еще хрипел, уткнувшись в бурую лужу и нелепо сучил ногами. К замысловатым застежкам его высоких ботинок прицепились оборванные стебли фиолетовых ромашек.

Гера

Разобравшись с делами фирмы, у меня было еще несколько часов побродить по городу. Хотя гер Франц предлагал мне остаться и пообедать, я отказался. Мне было интересно посмотреть на город, на ратушу, на дом Отто Дикса, пройтись по Ботаническому саду.

Я теперь много ездил. Наша фирма активно строила в Москве и Питере, привлекала огромное количество иностранных архитекторов и дизайнеров. Немцев, итальянцев, шведов. Всех, кто мог предложить что-нибудь революционное для преображения привычного облика русских городов. Иногда были совсем нелепые проекты, иногда фантастические, но попадались и вполне приемлемые.

Я сел за столик на открытой веранде уличного кафе. Заказал большую чашку кофе, потому что не понимаю этих «наперстков». Я сидел и смотрел на город. Где-то здесь а городе Гера, после войны родился мой отец и мой дядя. Дед и бабушка после войны некоторое время служили в этом городе, здесь у них и родились оба сына. Теперь дядя жил в другой стране. А в этом городе так никогда и не бывал.

– Эй! – кто-то окликнул меня и хлопнул по плечу.

Я обернулся, это был долговязый худощавый человек, со светлой бородой, но каким-то знакомым лицом.

– Я Вацлав, – человек сделал руками жест, словно снимал на камеру. – Вы меня не узнали. А я вас узнал.

– Вы оператор, – оживился я, и жестом пригласил его присесть – Действительно не узнал.

– А вы, почти не изменились, – улыбаясь сообщил Вацлав. – Какими судьбами?

– Работа, – ответил я, отстраняясь и давая официантке расставить на столике чашки и тарелочки с выпечкой.

– Тут мины? – пошутил Вацлав.

– Мин тут нет, – я поднял руки и улыбнулся в ответ. – Я теперь работаю в дизайнерской фирме, вот приехал к нашему архитектору. Капризный старикан скажу я вам. А вы как тут?

– Проездом,

– Опять ищите пещерных людей?

– Все в прошлом, – ответил Вацлав. – У меня теперь свое дело. Реклама контракты, командировки, Вы тут надолго?

– Нет, у меня через четыре часа самолет. Вот решил пока посмотреть город.

Мы проболтали с пол часа, поделились новостями, поговорили о погоде. Вацлав рассказал, что Катаржина теперь работает где-то в Южной Америке. А на Кавказ она больше ни ездила. И в Россию тоже не ездила. А он потом был в Африке, снимал слоновый заповедник. А в Антарктиде пингвинов.

Выходя из кафе, я заметил в цветочном ящике на подоконнике фиолетовую ромашку.

– Остеоспермум, – сказал я. – темно-фиолетовый. По-английски «deep purple».

– Что? – переспросил Вацлав, он все еще что-то рассказывал, и я его невольно перебил.

– Такие ромашки, называются: остеоспермум, – пояснил я, указывая на фиолетовые цветы, – У меня жена выращивает на даче. А еще он называется, капская или африканская ромашка.

– Да, – искренне удивился Вацлав. – Я не знал. Моя жена выращивает хризантемы и лимонное дерево.

Красный угол

Местами полевая дорога переходила в узкую тропку, и машина заново прокладывала себе путь в еще не поникшей, хотя и осенней траве. Перевалив по самодельному мостику заросшую осинами канаву, дорога резко свернула влево и уперлась в участок. Не в калитку, не в ворота. А именно в участок. Никаких четких границ у него давно уже не было. Забор полностью исчез, более-менее крепкие столбы ворот, теперь были в стороне и между ними проросла березка. Яблони, без которых невозможно представить ни один деревенский участок, перемешались с напиравшим лесом.

Дом сгорбился и словно осел под массой времени. Вот-вот и уйдет под землю. Крыльцо покосилось. Дверь, обитая на старый манер черным дерматином, заперта на новенький висячий замок. Вокруг дома, там и тут, стоят и лежат какие-то доски, сложены ведра без донышек, стертые от работы лопаты. Из-под стрехи торчит коса. Давно не брали ее в руки, клин рассохся и косовище треснуло.

– Село-то раньше большое было, – сказал Иван, подбирая к замку ключи на сером шнурке. – А теперь только я с женой круглый год живу, да еще на том конце двое стариков.

– А летом?

– На том конце и за речкой несколько участков продали. – ответил Иван. – Там дачники обживаются. А так, из местных, кто переехал в райцентр, а кто и совсем уехал. Из тех, кто в райцентре, некоторые приезжают летом на огороды. Участки-то за ними остались. Вот правда есть еще Серега, мой прежний сосед. Так на своем участке пасеку устроил. Приезжает мед качать, ну и за ульями смотрит. А когда и я присматриваю.

– Прямо заповедник, – сказал я, входя в сени и осматриваясь. – А этот-то дом чей?

– Был бабки Катерины. А сейчас вроде, как и не чей. Гостевой, – усмехнулся Иван. – Когда кто на рыбалку приезжает или за грибами, то здесь останавливается. Зимой-то дом пустой стоит, так что с дровами, наверное, плоховато. Да вроде в сенях что-то под лавкой лежало.

– А что же, у бабки Катерины никого нет?

– Дочка у нее. Только она как замуж вышла так почитай лет тридцать сюда не ездит.

– А что ж так?

–Далеко, – ответил Иван. – Муж-то у нее военный моряк. Наверное, уже и адмирал.

– Ну да, тогда понятно, от моря сюда далеконько. – ответил я.

– Далеко, – согласился Иван. – Ну располагайся. Колодец во дворе направо, нужник налево. С печкой разберешься.

– А вещи чьи? – спросил я, указывая на висящие в комнате, рядом с печкой спецовки и куртки.

– А это, мужики приезжали, в соседнем селе храм ремонтировали. А теперь поближе жилье нашли. Наверное, приедут заберут. Но они, на общественных началах, так по выходным работают. Так что располагайся.

Иван ушел, и я остался в доме один. Рюкзак и чехол с удочками я оставил в сенях и стал осматриваться.

Обычный старый дом. Посреди печка, местами обмазка печи потрескалась, но недавно беленая. В доме была кухня, она же столовая. И одна комната с окнами на три стороны. Хозяйский угол был отделен перегородкой и завешен шторкой. По стенам стояли три панцирные кровати, со скатанными матрасами. Подушки и одеяла лежали в колченогом шкафчике без дверец.

На кухне нашелся электрочайник и бутыль с водой. Газовая плитка, стол, полочка с посудой, холодильник «Минск». Одним словом, для ночевки место вполне приличное. Сменные «хозяева» видно, что относятся друг к другу с любовью. Я нашел и чай, и сахар. Банка растворимого кофе правда оказалась пуста, но чем богаты, тем и рады.

Пока чайник закипал я вышел во двор. Заправил умывальник, выбрал листву из стоявшего под ним эмалированного тазика. Умылся холодной водой. Благодать.

Дров оказалось не так много, но на одну топку хватило. Вечерело, и я стал готовится к ночевке. Раскатал матрац кинул поверх него спальник и принялся готовить ужин. Так ничего особенного «дошик» с тушенкой и пара бутербродов. Зато чая вдоволь.

За ужином я стал осматривать кухню. Следы прежних хозяев были здесь на стенах. Старые фотографии, знаете такие овальные в квадратных рамах. Рядом большая рама со множеством фотографий на старый манер. Люди как люди. Старики на пожелтевших, дети на цветных, но выгоревших глянцевых прямоугольниках. Молодой парень в ушанке и полушубке. Свадьба.

Напротив, красный угол. Угловая полочка обвешена кружевом. Спас, Богородица, Николай Угодник. Несколько икон поменьше. Богоявление, Успение, Три Святителя. Лампадка, без масла, рассохшийся деревянный коробок спичек. Давно таких не видел, их делали из шпона и оклеивали синей бумагой. Этикетка не сохранилась, чиркашик сморщился. Тетрадка, задвинута за Николая Чудотворца. Старая такая икона, на выпуклой доске.

Чего я взял эту тетрадь, не знаю. Сижу значит хлебаю из щербатой кружки и рассматриваю. Черная такая старая тетрадка в кожаном переплете. И чего в ней может быть, что ее в красный угол ставили. Не уж-то тайна бабки Катерины, карта, где в саду сокровища зарыты. Вот ведь какие нелепости в голову лезут. Со скуки что ли? Встал. Так прямо с кружкой и встал. Беру, открываю…

Ямочников Аркадий, Гурьянович Антон, Лопухин Павел, младенец Николай. Пятакова Наталья, младший сержант. Петров Григорий, лейтенант из Саратова. Иван, Павел, Сергей, Родион. Берушин Петр Анатольевич. подполковник. Константин. Степан. Федор. Карпухин Александр старшина деревня Дубки. Феклушин Василий санитар Руза. Виктор, Юрий, Михаил…

Тетрадь была исписана полностью. На первых нескольких листах в два столбика. Дальше сплошной строкой с подчеркиванием имен и редеющими пояснениями. И так до конца включая задний форзац тетради. Разными чернилами, а то и химическим карандашом, кругловатым ровным подчерком.

Дрова прогорели от печи распространялось ровное, с дегтярным привкусом тепло. Я даже открыл форточку. Утром нужно было встать пораньше, и приготовится к приезду остальных моих товарищей жадных до хорошего клева. Приедут Андрюха и Димка, и будут раскатисто гоготать в сенях. И Лешка вроде обещался. Из-за него как раз ребята и задержались.

Игнат. Петр, Макар, Сергей. Башнеев Михаил село Густовье. Мария, Демидова Наталья Марковна военврач город Кременчуг, Николай, Дмитрий, Павел. Лапин Степан село Богры. Георгий, Лука, Афанасий.

И так до самого утра я ворочался. Снилась мне то рыбалка, то невесть что. Не помню.

Ребята отзвонились и сказали, что навигатор обещал явить их, «пред мои очи» часам к одиннадцати. И наказали готовить делянку и баню. У Ивана на берегу речки срублена новая банька. С них соответственно следовало соответствующее наполнение для приятного общения.

У Ивановой бани дрова были хорошие. Кололись с приятным звонким треском и горели с гудением. Да и баня была, что надо.

– Андрюха-то с Мишкой у меня оба хорошо получают, – рассказывал Иван, вороша в топке березовые поленья. – Вот баньку и обновили. Они у меня молодцы, мать с отцом не забывают.

Я таскал воду и наполнял две стальные бочки, стоящие в бане. Воду брал из колодца чуть поодаль. Сбрасывал привязанное на цепи ведро и натужно крутил скрипучую ручку.

Алексей, Николай, Анатолий, Татьяна телефонистка из Вологды. Гардей, Петр. Селиван. Виктор. Сергей. Богдан, Тимофей…

Ручка скрипела и цепь чуть позвякивала.

Антон. Раиса, Анастасия, Федор, Акатов Дмитрий Александрович майор…

Пахло дымом и вениками. Река катилась мимо мостка, проложенного от бани почти на середину реки. На том берегу в тростнике ворочалось утиное семейство.

– Слушай, дядя Ваня. – спросил я, вытягивая босые ноги. Ботинки я промочил, и они сохли в предбаннике. – А что за человек-то была эта бабка Катерина.

– Так человек, как человек, – ответил Иван. – Работала, замуж вышла, дочку родила.

– А кем работала?

– Как получится. – почесал затылок Иван. – она вроде на медсестру выучилась. Перед войной в райцентре на практике была. Потом немец пришел, ее в лагерь к военнопленным определили. Как немца через год погнали, ее сначала тоже, вроде бы к госпиталю приписали, только к нашему. Так она до конца войны и работала. А потом после войны, как госпиталь ушел, ее в районную хотели взять, да припомнили, что она при немцах работала…

Иван прервался, зашел в баню, подложил дров и снова сел напротив.

– Она-то почитай меня старше лет на двадцать, так что, как там в войну я от других слышал, а после войны-то мы соседствовали, я и знаю. Ее даже сослать хотели, да несчастный случай помог.

Из райцентра комиссия на нашу пекарню приехала. Да один из них возьми, да и сверзился с лестницы. На крышу его что-то понесло, так он с восьмой ступеньки и сверзился. И лежит не жив не мертв. Побежали в медпункт, а фельдшер Нина Петровна, в райцентре за лекарствами уехала. Тогда про Катерину-то и вспомнили.

– Ну и как?

– Обошлось, – кивнул Иван закуривая. – Перелом лодыжки и ушиб мягких тканей головы. Но Катерину санитаркой взяли к Нине Петровне. А как та на повышение пошла, так весь медпункт на Катерине и остался. Потом молодая врач из города приехала, но ничего сработались они.

– А она верующая, как я понял была? – спросил я. – Иконы у нее…

– Это я тебе сказать не могу, – ответил Иван, почесывая подбородок. – Нас, пока молодые были, этому не учили, потом как-то не до этого уже было. А вот в церковь-то она вроде ходила. Церковь-то в соседнем поселке была и почитай до шестидесятого года не закрывалась. Потом ее закрыли, потом ее опять открыли, но это уже в девяносто втором году. Катерина-то уже старая была. Но вроде ходила. А что тебе?

– Да вот что-то интересно, – ответил ч уже без всяких намеков. – Тетрадка у нее там за иконами стоит,

– Не знаю, – ответил Иван. – Ты если что надо, сходи в церковь, там может и узнаешь. Там правда теперь молодой священник служит. Видный такой голосистый. Может, что скажет.

До соседнего села я добрался только на третий день, когда рыбалка наша, в высшей степени удачная, подошла к концу. Всласть отдохнувшие от городских забот и стрессов мы, попрощавшись с Иваном, отправились в обратный путь. Я выехал чуть раньше. Остановившись у нарядной, крытой синим металлом церкви я, с сожалением узнал, что настоятеля, отца Антония на месте нет.

– Уехал, – сообщила мне пожилая женщина в церковной лавке. – Повез младшую свою к зубному. А по вашему делу лучше к прежнему священнику, отцу Луке обратится. Он сейчас в монастыре живет, вроде как на пенсии. Старый он уже, вот его митрополит туда и отправил. Это тут не далеко.

В воротах монастыря стояла крытая газель и трое молодых людей в запыленных подрясниках споро разгружали сетки с овощами. Администраторского вида полноватый служитель о чем-то беседовал с водителем. На мой вопрос об отце Луке мне вызвался помочь один из «грузчиков».

– Отец Лука, – бодро ответил послушник, поправляя на переносице очки. – Он сейчас в братском корпусе, только вас туда не пустят.

– А как быть? – посетовал я, и вдруг добавил, – У меня очень важное дело.

В тот момент я почему-то стал уверен, что у меня очень важное дело. Что вся эта странная моя озабоченность очень важна. Что мне во что бы то ни стало надо повидать отца Луку. Видимо что-то произошло в мире в этот момент, но ко мне подошел служитель, до того говоривший с водителем, справился о моем деле и пригласил пройти с ним.

Я ждал в беседке вокруг которой, на клумбе, лежали огромные оранжевые тыквы. Каждая величиной с баскетбольный мяч, а некоторые и больше.

– Здравствуйте, – тихо, чуть надтреснутым голосом, сказал отец Лука. Это был очень старый монах с длиной, почти белой бородой. Он вошел в беседку и сел напротив. – Мне сказали, что вы хотите меня видеть.

– Да, здравствуйте, – замялся я и полез в сумку. – Тут такое дело. Сказали, что можно у вас спросить. Так получилось, что я был в одном селе и нашел, не знаю. Вот.

Я вынул из сумки тетрадь и положил на стол перед отцом Лукой.

– Вы родственник Екатерины Ивановны Макаровой? – неожиданно для меня произнес отец Лука, переменившимся голосом.

– Нет, – ответил я, и видя, что монах пристально слушает поспешил пояснить. – Так вышло, что пришлось побывать в ее доме…

Он взял в руки тетрадку и стал перебирать по ней узловатыми пальцами словно пытаясь удостоверится в ее подлинности.

– Да, – нарушил я повисшую паузу. – Это я взял за иконой, в доме, где жида бабушка Катерина.

Старый монах вдруг словно преобразился, но тут же словно сник.

– А ведь я с ней поссорился, обидел ее, – горестно сказал старый монах. – Она приходила в церковь и читала по этой тетради, когда никого не было. А я, молодой и горячий, сделал ей замечание. Праведник нашелся. А она тогда объяснила мне про эту тетрадь. А я молодой дурень стал ей выговаривать, что мол нельзя поминать всех подряд, особенно всяких атеистов, коммунистов и некрещеных. Она тогда расстроилась, ничего мне не ответила и ушла. С тех пор я ее больше никогда не видел.

– А как же?

– А теперь я состарился, и живу здесь, – ответил монах и, благостным голосом, добавил. – И Господь, по милости своей, прислал мне эту тетрадь.

– А что это, вообще такое? – нетерпеливо спросил я.

– Здесь, – отец Лука погладил переплет, – все, кто во время войны умер на руках у этой женщины. Сначала в немецком лагере военнопленных, а потом в нашем, советском госпитале. Восемьсот семьдесят три человека, за которых я, по жестокосердию, помешал ей молится. А вот теперь, по милости Божьей, наверное, смогу все исправить. Вот только ее впишу и стану исправлять. Спасибо тебе, сынок.

Октябрьский лес проносился мимо, не по осеннему сухой асфальт шелестел под шинами. Я ехал домой, в свою суету и никак не мог понять, как же так вышло. Почему произошла вся эта история. А собственно, что в ней удивительного. Конечно, что-то во всем этом есть. Ничего в мире, видимо, не происходит само. Или не видимо происходит. Иначе, наверное, никак быть не может.

Помню, как отец Лука проводил меня до ворот, а по пути все расспрашивал про домашних, про жизнь, наставлял и даже смеялся. Мне показалось, что он даже как-то помолодел. Потом перекрестил и сказал:

– Ступай с миром, сынок.

И ведь как-то совсем мне стало радостно, от этого «сынок».

Обычно говорят, «чадо» «сын мой» или «братья и сестры». Или особенно торжественное «Раб Божий», многие, я слыхал, обижаются. А ведь рабами, как я потом узнал всегда именовали себя апостолы. Это видимо такое звание, которое надо заслужить. А уж если получил авансом, то стараться соответствовать.

Чужой камень

Тамару Аркадьевну или тетку Тамару, как говорили про неё некоторые, я знал почти всю жизнь. Да и не то, чтобы знал, так, был знаком ровно на столько, на сколько в наше время возможно знать соседа по лестничной площадке. При том, что разница в возрасте у вас с этим соседом лет в сорок, и вы совершенно разные люди. Так «здравствуйте-до свидания». А больше никакого дела.

Тетка она была с норовом, даже удивительно, что у меня не разу не вышло с ней конфликта, но вот прочему-то населению нашего двора от нее доставалось крепко. Так уж устроен наш мир – там, где живет больше одного человека, всегда все не там стоит и не так делается. Хотя говорили, что она была такой не всегда. Пока был жив ее муж, какой-то генерал в штатском, ей вообще ни до кого не было дела. Она занималась только своими детьми.

А когда генерала не стало, уже где-то под конец девяностых, выяснилось, что ей принадлежит приличная доля в большом бизнесе. И квартира в сталинке на Ленинском проспекте, где она всю жизнь и жила.

Делами бизнеса она занималась сама, поначалу, решительно и жестко, пока не повзрослели наследники. Тогда она вышла на свою боярскую пенсию, а подъезд, словно по инерции, стала считать своей боярской вотчиной. На долгие лет двадцать. Ну да ладно. Это все бытовуха.

А мы жили напротив, дверь в дверь. Я вскоре остался один. Некоторое время отбивался от назойливых предложений риэлторов. Затем меня еще некоторое время посещали томительные мысли о переезде за город. Но потом все прошло, и я зажил привычной холостяцкой жизнью. Утром на работу вечером с работы. Здравствуйте – до свидания. Пока не началась эта история.

– Эй, сосед! – окликнул меня властный голос тетки Тамары.

Я вышел из лифта перебирая планы на вечер в голове и ключи от квартиры в ладони.

– Тебя ведь Иван зовут?

– Ну, Иван, – ответил я с любопытством глядя на стоящую в двери соседку.

– Ты сейчас чем занимаешься?

– Домой пришел, – попробовал сострить я, поигрывая ключами. – А так, работаю.

– Это хорошо, – ответила тетка Тамара, глядя на меня так словно взвешивала какие-то свои за и против. – Значит бабки нужны, сегодня всем, кто работает бабки нужны.

Я ничего не ответил, мне стало интересно, что будет дальше.

– Ты, Ваня, вроде архитектор, – прищурилась она, буравя меня взглядом. – В бюро каком-нибудь работаешь, или так вольным стрелком.

– Ну, когда как, – тягуче ответил я. – Сейчас вот на вольных хлебах.

– Тем более, – решительно сказала она и отступила в сторону. – Давай зайди, дело есть.

– Ремонт затеваете, – спросил я, проходя в просторную прихожую и осматриваясь.

– Не к спеху, – ответила она и жестом велела проходить в комнату. – Поручение для тебя есть.

От неожиданности я чуть не подавился языком. Вот еще чего не хватало в порученцах ходить.

– Ты, Ваня, не волнуйся, – ее голос вдруг потерял стальную повелительность, – Так вышло, что обратится я могу только к постороннему человеку.

– Я архитектор, – снова напомнил я.

– Это, к делу не относится, – ответила она с прежним железом в голосе. – Надо чтобы ты доставил письмо.

– Какое еще письмо? – недоуменно спросил я, – Не уж-то у вас в вашей империи гонцы перевелись? Так, почта есть.

–Почта туда не ходит, – ее голос снова переменился и стал утомленно -разъясняющим. – Говорю сразу, это не бесплатно, а никому из своих я это дело поручить не могу.

– Интриги…

– Не важно, – отмахнулась она, открывая секретер и протягивая мне конверт. – Вот, это письмо надо доставить.

Следом за письмом передо мной на столик шлепнулись две банковские пачки, по пятьдесят тысяч каждая.

– Здесь проездные и командировочные. Специально мелкими купюрами. – пояснила она. – По возвращении еще получишь.

Я ошарашенно сидел перед кучей денег и совершенно не знал, как реагировать. Она же, видя мою нерешительность вдруг сказала, измученным голосом.

– Ну что, мало что ли? Письмо отвезти, что тебе миллион надо? Есть же в тебе что-то человеческое или вы все сейчас такие.

– Какие? – зачем-то спросил я.

– Расчетливые.

– Да нет. Если надо я помогу, просто на конверте нет адреса.

– И то верно, – она осеклась вернулась к секретеру и достала листок бумаги. – Вот адрес, вернее, как проехать. Говорю сразу, это далеко, если не берешься…

– Странный какой-то у нас разговор получается, – ответил я, раздраженно забирая у нее адрес. – Если надо я съезжу.

Есть такое явление, состояние аффекта, это, когда человек не осознает, что делает. Ну так на него воздействует окружающая среда, что он становится как бы не в себе. В тот момент я видимо был в таком аффекте. Мне было одновременно и неприятно, что меня сочтут неполноценным в случае отказа и обидно от того, что меня вроде как покупают, да еще в такой форме.

Так или иначе, но я вышел из квартиры тетки Тамары с письмом адресом и приличными командировочными. Билет на поезд я купил в интернете в тот же вечер

Так вышло, что, когда я рассмотрел адрес мне стало не по себе, и я даже проклял свою мягкотелость. Путь был совсем не близкий.

До города Кирова ехать было не сложно. Поезд был вечерний, а они не успевают надоесть. Садишься и почти сразу укладываешься спать. Хуже, когда садишься утром и весь день коротаешь с попутчиками. Народ может попасться разный, утомительный, проблемный. Печки-лавочки, одним словом.

Ночным поездом легче. Утренний человек совсем другой. Ночь миновала, люди друг к другу никак не притерлись, да и осталось-то им соседствовать всего ничего. Белье проводнице сдали, стаканы отнесли и свободны.

Куда сложнее было двигаться дальше. Поселок Афанасьево был почти в трехстах километрах и железнодорожного сообщения с городом Кировом не имел. Пришлось довольно долго и безрезультатно искать способ добраться туда. Я даже подумал взять такси, в конце концов в кармане не семечки шуршат. Но поостерегся, решил, что время терпит и пообедал в местном кафе. Я уже отчаялся найти решение своей транспортной проблемы и спросить улыбчивую официантку, просто так, на удачу.

– В Афанасьево? – участливо переспросила официантка и подумав ответила – Есть автобус, но он уже ушел. Туда же ехать почти пять часов.

– А может еще что есть? – с надежной спросил я, – Как-то же люди туда ездят.

– Знаете, – улыбнулась она. -Я сейчас спрошу, но ничего не обещаю.

Она упорхнула, а я продолжил расковыривать вилкой объемистую паровую котлету. В любом случае стоило подумать и о ночлеге.

– Вам повезло, – голос официантки оторвал меня от размышлений. – Завтра утром туда поедет машина.

– Меня могут взять, – обрадовался я. – А во сколько и откуда? Я в долгу не останусь.

– Вот номер, шофера зовут Алексей, – она протянула мне визитную карточку. – Свяжитесь с ним, и все решите. Конечно, выйдет дороже автобуса, но быстрее.

– Спасибо. – сказал я, пряча карточку в карман.

Алексей оказался парнем лет двадцати, подвязавшимся на доставках по области. Стартовали мы рано, часов в пять. Он даже заехал за мной к хостелу, где меня приютили на ночь.

Фургончик марки ВИС, спереди восьмерка сзади пластиковый фургон, катилась довольно бодро. Хотя, судя по звуку мотора, он знавал и лучшие времена. Да и кто их не знавал. Я с интересом разглядывал проносящийся мимо пейзаж и искренне дивился качеству дороги, твердая четверка с минусом.

– У нас тут сам понимаешь с транспортом не просто. – пояснял Алексей, вертя баранку. – Плечи длинные, а заказы маленькие. Я вот по аптекам коробки возить пристроился.

– А не заругают, что ты пассажира взял, все же лекарства, то се.

– Забей, – отмахнулся он. – Тачка моя, да и в кузов ни ты не я не лезем. Там коробки с пломбами. Так что дыши ровно, воздуху у нас много.

Я стал дышать ровно, разглядывая проносящиеся за окном пейзажи.

– А у вас как в Москве?

– Живем, – задумчиво ответил я. – С транспортом получше, с воздухом похуже.

– А тебе, что в Афанасьево понадобилось? родственники?

– Да я вроде то же, как бы «на доставке», – усмехнулся я. – Далеко оттуда до Бора?

– Километров сорок, – присвистнул Алексей и прищурился, – Но я тебя туда не повезу, у меня график.

– Понятно, – согласился я, невольно прикидывая в уме как двигаться дальше.

В Афанасьево мы приехали к десяти утра. Алексей высадил меня на центральной площади, вернее на центральном перекрестке. В таких поселках мне доводилось бывать. Торговый центр, почта, сберкасса.

– Слушай, москвич, ты тут постой, а я попробую тебе помочь, – сказал Алексей, убирая в лопатник плату за проезд.

Через пару минут он вернулся в крепким детиной.

– Вот, – указал Алексей на спутника. – Это Коля, он через два часа в Бор едет.

– Иван, – представился я, протягивая руку, – Куда подойти?

– А никуда ходить не надо, – томным голосом ответил Коля, протягивая руку в ответ. – Вы вон, в Слоне, на терраске посидите. А как увидите красный ЗИЛок, подъехал, так и выходите. Я как загружусь, так на Бор и поедем.

Коля попрощался с Алексеем и пошел на свою погрузку.

– Спасибо, – от души поблагодарил я Алексея. – Здорово ты меня выручил.

– На здоровье, москвич, – ответил Алексей, хлопая меня по плечу, но увидев, что я полез в карман за кошельком отшатнулся– Эй, ты это чего? Ничего не надо. Бывай.

– Слушай, – крикнул я ему во след. – А что там за река?

– Кама, – бросил он в ответ и рассмеялся. – Если обратную машину не найдешь, можешь до самой Москвы по воде добраться, только на подходе к Волге поворот не проскочи.

Фургончик затрещал мотором и скрылся и проулке. Я остался ждать Колю.

Колин ЗИЛок прикатил немного раньше обещанного, и мы тронулись в сторону Бора. По дороге мы болтали о том и о сем, в гулкой кабине старенького ЗИЛа было как-то небывало легко

– Но вот до скита вам придется добираться пешком, – участливо и словно виновато пояснял Коля, не отрываясь от дороги. – Пути туда нет. Матушки затвором живут.

– Не уж то совсем пути нет? – усомнился я.

– Только пешком. Там тропа нахоженная не заплутаете. – продолжил здоровяк. – Они бывает, что в магазин выходят. Но это совсем редко, когда автолавка приезжает. Спички там соль, да мало ли что. А еще к ним иногда батюшка приезжает, в большие праздники по духовным делам. Серьезный такой, на «тойоте». А все равно до скита пешком, шесть километров, это уж как заведено.

Поселок оказался не маленький. Дорогу к скиту мне указал Коля и не только указал, но и подвез меня к самому началу тропы. От дороги было перекинуто несколько бревен через канаву, а дальше шла тропа в полметра шириной. К начала стоял тесаный столб с прибитой иконкой.

Я помахал Коле он выпустил в ответ облако сизого выхлопа. Назад он ехал только завтра, и обещал меня захватить. Я посмотрел на часы и порадовался, что день еще долгий и пошел по тропе.

Удивительно, что, проехав такое немалое расстояние, я не разу не задумался о том, почему я вообще все это делаю. Допустим, сначала у меня было невменяемое состояние. Хотя какое может быть невменяемое состояние. Я вполне мог отказаться, но, почему-то, не отказался.

Может сработала скрытая жажда приключений. А, что за приключения со мной произошло? Я же не в Гималаи пошел. Так пойди туда не знаю куда. И главное, ведь все идет как идет, и нигде я не осекся. Не преткнулся о камень. Добрался до этой тропы. И все равно, если меня спросят, зачем я в это ввязался, я точно ничего вразумительного не смогу сказать в свое оправдание.

И что интересно я даже ни на минуту не сомневаюсь, что совершенно благополучно вернусь обратно в Москву. В таком странном состоянии я и добрался до другого конца тропы.

Не знаю, как вы представляете себе скит, лично мне представлялся некий форт из Стивенсоновкого острова сокровищ, частокол и все, что к нему прилагается. Но ничего такого не было.

Здесь же была большая, хотя и порядком осевшая изба, с куполком-луковкой на коньке, длинный сарай, какие-то навесы. Обычное большое крестьянское хозяйство. Вместо забора перекрещенные прутья. У тропы был столб наподобие того, что стоял в начале, но кроме иконы на нем был еще колокольчик, на манер корабельной рынды. Я позвонил.

Из сарая вышла женщина во всем черном, отряхнула с себя солому и направилась в мою сторону. Вот тут я растерялся, потому что не знал, что я собственно должен ей сказать. Не стоять же мне столбом спротянутой рукой с зажатым в ней письмом.

– Здравствуйте. – тихо спросила монахиня, подойдя ко мне почти вплотную. – Вам нужен кто-то из сестер, придется подождать.

– Видите ли, – несколько замявшись начал я. – Я тут по поручению своей соседки.

Я искренне надеялся, что она начнет задавать наводящие вопросы, но она молчала.

– Понимаете, я из Москвы, – снова заговорил я, стараясь говорить по существу. – Я привез письмо, для сестры Ольги.

– От кого? – нисколько не удивилась она.

– От своей соседки, Тамары Аркадьевны, – затараторил я и быстро полез в рюкзак за письмом. – Мы с ней много лет соседствуем. И она мне попросила привести сюда это письмо.

– Постойте здесь, – сказала монахиня, – Я сейчас приду. Никуда не уходите.

Она повернулась и пошла в дом. Вернулась она минут через пять в другой монахиней, постарше. Та смотрела на меня, с каким-то странным недоумением. Повертела в руках конверт, немного помолчала и вернула мне его назад.

– Извините, – заволновался я, – Что-то не так. Я могу паспорт показать.

– Паспорт не надо, – ответила старшая монахиня чуть заметно улыбаясь. – Просто принять, это письмо мы от вас не можем.

– Не понимаю? – как можно спокойней сказал я, – Я с ним ехал почти двое суток. Давайте я его просто вот здесь на камушке оставлю.

– Дело совсем не в этом, – пояснила младшая монахиня и показала рукой куда-то в сторону. – Дело в том, что сестра Ольга отошла ко Господу, пять дней назад. И принять письмо, адресованное ей, мы не можем.

Я посмотрел куда она показывала, и заметил среди листвы новенький могильный крест.

– И что же мне с этим всем делать? – я был совершенно ошарашен ее словами. – Что мне передать отправителю?

– Верните ваше письмо отправителю и предайте другое, – ответила старшая, и протянула мне, почти такой же конверт.

На конверте был московский адрес тетки Тамары с ее фамилией и инициалами.

– А что там? – с глупым видом спросил я.

– Мы не знаем, – ответила старшая монахиня. – Мы нашли письмо, когда разбирали ее вещи. Видимо она написала его совсем недавно. Передайте. Исполните последнюю волю усопшей сестры Ольги?

– Хорошо, – решительно ответил я. – Выхода у меня нет. Домой все равно надо возвращаться.

Коля нашел меня вечером, когда я совершенно разбитый пришел в Бор. оказалось, что он договорился с какой-то старухой чтобы мне было, где переночевать. И даже велел хозяйке приготовить мне баню. Душевный он был парень.

А рано утром заехал за мной. Он очень торопился обратно в Афанасьево, так, что я успел на автобус, который привез меня в Киров за пять часов до поезда.

Мысль об этих бесцельных часах стала невероятно тягостной. Я бы хотел вскочить в вагон, залезть на верхнюю полку и проспать до самой Москвы. А вместо этого придется пять часов слоняться по незнакомому городу.

От мыслей меня оторвал телефонный звонок. Звонили с неизвестного московского номера.

– Слушаю, – машинально ответил я.

– Ванька! – послышался голос дяди Миши моего соседа снизу. – Ну на конец то! Ты куда пропал?

– Да вот, в командировке, – ответил я, – Случилось что?

– Соседка твоя из квартиры напротив, тетка Тамара, умерла. – с места в карьер сказал дядя Миша. – Сын ее приехал, всех на уши поставил. Участковый приходил, а ты вроде как с ней перед смертью разговаривал. По камерам видели.

– Я завтра буду в Москве, – ответил я. – У меня сегодня вечером поезд.

– Ты где хоть?

– В Кирове.

– Понятно. Ну, я тебя предупредил, сам думай. Кто его знает, что там у них да как. Сам понимаешь, бояре, хозяева жизни.

Я отключил телефон и бессильно опустился на лавочку. Вот тебе и раз. Теперь все стало совсем запутанно, у меня на руках было два письма двух умерших адресатов. И как быть дальше я не понимал. Посоветоваться мне было не с кем.

Да и какого совета я, собственно, жду? Делай, что должен и будь, что будет. В конце концов ничего предосудительного со мной не случилось. Московские дела и предупреждения дяди Миши меня нисколько не тревожили. Меня тревожили письма.

Я совершил такое путешествие и получается, что все было зря. Все это было хлопотно, но глупо и безрезультатно. Зря в оба конца. И получались что я обеих своих работодательниц все- таки хоть и против своей воли, а подвел.

–У вас что-то случилось? – незнакомый мужской голос оторвал меня от самокопаний.

Оказалось, что я забрел во дворик небольшой церковки, или скорее часовенки. На приступочке перед входом, пожилой священник менял лампочку стоя на стремянке

– Вижу что-то у вас случилось, – снова сказал он, спускаясь со стремянки. – Вы уж простите, что я к вам пристал. Не обидитесь?

– Да, как вам сказать, – у меня вдруг возникла мимолетная надежда. – Есть у меня проблема. Не знаю, прямо с чего и начать.

– А заходите, – сказал он, убирая стремянку. – Одна голова хорошо, а две лучше.

Я вошел в часовенку. Здесь было светло, горело несколько свечей и пахло воском. Посредине стояло ведро и лежала швара.

– Я тут раз в неделю прибираюсь, – пояснил священник, убирая стремянку. – Часовня к моему храму относится, вот и содержу по мере сил. Раньше за ней присматривала одна моя прихожанка, но сейчас она болеет. Так, что у вас случилось?

Тут я взял и на одном дыхании рассказал ему всю свою дурацкую историю. Как не странно отец Виктор слушал очень внимательно, и отнесся к моему рассказу вполне серьезно. Покрутил в руках оба письма, спросил, не знаком ли я с содержанием. Я сказал, что не знаю, ни содержания, ни по сути самих авторов писем. А главное не знаю, что теперь делать.

– Ну во-первых, что надо понять, – заговорил отец Виктор, дождавшись, когда я высказал все, что у меня было на душе. – Все что с вами, Иван произошло, произошло не просто так.

– Так вот и я думаю, что не просто так, – снова заговорил я. – Но теперь то как?

– Что делать? – остановил меня отец Виктор. – Что делать я не знаю, я всего лишь, как и вы человек. Но знаю, чего вам точно не надо делать – не надо отчаиваться. Я так думаю, раз Господь вас в этот поход отправил, то ждет что вы пройдете его до конца.

– А почему он меня то в этот поход отправил. Я ведь ему ничего плохого не сделал.

Отец Виктор улыбнулся и похлопал меня по плечу.

– Понимаете, Иван, у Бога о каждом из нас свой промысел. Но нам он не открыт. Мы в его планах, как вот эта лампочка. Я вот ее ввернул чтобы она светила, а ведь ей самой, это совершенно не к чему. Возможно, она и не знает для чего вообще предназначена.

Он шагнул в часовню и щелкнул невидимым выключателем, ничего не произошло

– Не горит, – поспешил я ему сообщить.

– Действительно, – кивнул он, выглядывая из двери.

Потом снова исчез внутри и вернулся со шваброй в руках, смешно привстав на мысках он постучал ручкой швабры по цоколю. Лампочка вспыхнула.

– Бывает и так, – сообщил он мне довольно улыбаясь и опершись на швабру, так, что стал похож на Джона Сильвера. – Но у Бога ошибок не бывает, бывает только дополнительное усилие. Мы ведь существа несовершенные, ленимся, боимся, вот он нас и подталкивает по-своему.

– Шваброй?

– Да нет конечно,

– Вроде меня пока и не за что, – прикинул я. – Я вроде пока все, как велено делаю.

– Так и он вам ничего плохого не сделал. Наоборот, – улыбнулся отец Виктор – Вон как вы удачно съездили, ни погибли, не пропали, волки вас не съели. Люди вам хорошие встретились. А то, что письма не доставили, так в этом тоже есть какой-то смысл. Эти женщины долгую жизнь прожили. Вон как их по Земле рассеяло. А все, что рассеяно должно быть собрано. Может эти письма нужны не им, а тем, кто после них остался.

– Так, по-вашему, я вроде как орудие?

– Все, мы Иван орудия. У Бога кроме наших рук на Земле других рук нету. Так что, спасибо ему за все. Он сам вам подскажет что делать. Не сомневайтесь.

– Значит, нужно доделать дело до конца., – согласился я и добавил. – Время собирать камни. Так, кажется, где-то сказано?

– Пожалуй, что так, – согласился отец Виктор. – Видимо кроме вас, доверить сбор этих камней некому. Так, что со спокойный сердцем отправляйтесь в обратный путь. А я помолюсь и за вас, и за новопреставленных, Тамару и Ольгу.

– А какую молитву вы про меня почитаете? – совершенно искренне спросил я.

– О путешествующих, – совершенно спокойно ответил отец Виктор. – Есть такая молитва.

– Сильная?

– Не бывает сильных молитв, – мягко улыбнулся отец Виктор. – Бывает сильная вера. Найдется у вас такая?

– Буду стараться, – искренне ответил я

– Вот и хорошо, Иван. Ступайте, с Богом, – сказал отец Виктор, перекрестил меня и вывел на улицу.

К своей московской квартире я подходил с небывалой душевной легкостью. Появление участкового и каких-то людей в штатском нисколько не поколебали моего состояния. Оно скорее поколебало их.

По началу они пробовали на меня психологически надавить. Это делается на всякий случай, так принято у тех, кто хочет казаться сильнее других. Профессиональная деформация. Один даже пригрозил мне уголовным преследованием. Впрочем, скоро я понял, что смысла этой прелюдия они и сами не понимают.

А я был совершенно спокоен, невозмутимо рассказал о своей поездке. Положил на стол оба письма, корешки железнодорожных билетов, чек за кофе из «Мудрого Слона» и остаток денег. Деньги они забрали сразу, а с письмами осеклись. Я заявил, что передам их только родственникам тетки Тамары.

Сын и дочь Тамары Аркадьевны приехали минут через пятнадцать, и я передал им письма, язвительно напомнил про остаток денег. Пиджаки брезгливо поморщились.

Сын несколько раз переспрашивал меня о том, почему Тамара Аркадьевна обратилась ко мне. А я несколько раз терпеливо отвечал, что не знаю. Штатский опять пробовал надавить, но вынужден был заткнуться.

На записи с камеры было видно, что хозяйка сама меня остановила и сама выпроводила из своей квартиры. И все это время была жива и здорова.

Поняв, что ничего от меня им больше не добиться. Сын наконец решил прочесть письмо тетки Тамары, и принялся рвать конверт. Потом быстро стал читать.

Я с интересом смотрел, как этот человек меняется в лице. В его повадках исчезла резкость и надменность. Властность сменилась растерянностью. Он дочитал письмо, аккуратно передал его сестре.

Письмо от сестры Ольги он вскрывал с большой осторожностью. Читал его долго, по-моему, прочитал текст несколько раз. Потом положил его на стол и дал знак штатским убираться.

– Вы читали письма? – спросил он, глядя, как его сестра с мокрыми глазами перечитывает оба письма сразу.

– Конверты запечатаны, – ответил я.

– И вы, Иван, что, вот так просто собрались и поехали Бог знает куда?

– Так получилось, – задумчиво ответил я, – Наверное так было надо. Может быть, кроме меня никто бы туда не добрался

– Да, да. Именно, что было надо – кивнул он и встал из-за стола –. Огромное вам спасибо, Иван, пойдем Наташа. Извините Иван Сергеевич. До свидания.

– Да, спасибо вам, Ваня, – сказала, оторвавшись от писем дочь тетки Тамары. – Спасибо вам огромное. Вы даже не представляете какой узел вы разрубили.

Я проводил их до дверей и уже на пороге сын Тамары Аркадьевны, задержался и глядя на косяк моей двери вдруг сказал.

– Тетя Лариса, вернее сестра Ольга, это можно сказать наша фамильная легенда. «Железная маска». Я ведь и знал то про нее только понаслышке, а что тогда у них с матерью вышло… Извините, что-то я размяк. Еще раз спасибо и до свидания. И не волнуйтесь все, что вам причитается… Даже не сомневайтесь.

Они вышли, остался только участковый. Я подошел к окну посмотрел, как дорогие машины разъезжаются из двора. Потом вернулся к столу, где участковый собирал свои бумаги.

– Когда все случилось, – заговорил он, не глядя на меня. – Вся семья и чуть не вся их фирма раньше санитаров прилетела. Завещание искали.

– Нашли?

– Ничего не нашли. Все перерыли. А начальства сколько приехало. Покойница то при больших деньгах была.

– А меня чего дернули?

– Версии отрабатывали. Сам понимаешь ты же последний ее видел, все, как по учебнику. А что в письмах то было?

– Говорю же не знаю, – ответил я. – Но видно что-то важное, личное.

– Потемки, – кивнул участковый, закрывая планшет. – Но мое дело маленькое. Лишь бы состава преступления не было.

– Удивительная жизнь у молотка. – сказал я.

– У какого молотка, – переспросил участковый.

– Да у того, которым гвозди забивают, – пояснил я. – Всю жизнь им забивают гвозди, а он ведь не знает зачем, а все равно ему хорошо.

– От чего, это ему хорошо, – насторожился участковый.

– А просто так, – ответил я – От сознания своей полезности. Чаю хочешь?

– Да нет, – усмехнулся он, надевая фуражку и косясь на настенные часы. – Мне еще сына из школы встречать. До свидания.

Я запер дверь вошел в комнату и сел в кресло. Я все пытался вспомнить, где же я встречал эту фразу, про «время, когда нужно собирать камни». И про чьи камни там сказано. Или это без разницы? Может и без разницы, наверное, главное, чтоб все делалось от души.

Остров и островитяне

Главная мысль, наверное главная, которая то и дело возникала у меня в голове, «А какое там должно быть звездное небо». Все время, пока мы толкались в беспредельных пробках на бесконечно строящейся бетонке. Все то время, которое растерянная и на половину разряженная барышня – навигатор кружила нас по второстепенным дорогам. Все то время, когда вы ехали мимо бессвязных скоплений уличных фонарей, в которые по воле октябрьской ночи превратились города и поселки. Я думал о том, как будет несправедливо если где-то там, в ночном небе сгрудятся в кучу стада невидимых туч, и я ничего не увижу. Но я увидел.

Машина, пронесшись, по пустынной, но очень ухоженной дороге вынырнула из-за очередного поворота и въехала в свет одинокого фонаря. Пока ждавший нас местный житель Иван, искал, где нас поселить, я все время смотрел вверх. Такой черноты я не видел никогда.

Не бывает сегодня у нас такой черноты. Вместо убогих, мелких, голубоватых, подмосковных звездочек, из темноты прямо на меня смотрели мириады светил. От края до края безбрежной, безлунной черноты протянулся млечный путь. Никогда в жизни я не видел в живую млечный путь. Даже не верил, что его можно увидеть. И был посрамлен в своем неверии этим бездонно черным, в сказочной россыпи небом.

После недолгих поисков подходящего ночлега решили спать в машине. За восемь часов пути, она практически стала для нас домом, и мы решили, что менять ее будет непорядочно. Когда я выключил уличный фонарь, ночь поглотила нас целиком.

Утром, когда небо погасило дальние светила, но еще не зажгло ближнее, я вылез их машины и пошел вдоль дороги осмотреться. Свернув за дом Ивана, бывший медпункт, обсаженный рядками сосен и елочек, я пошел вниз, по заросшей дороге. Я смотрел вокруг и пытался увидеть следы прежних домов, одичавшие яблоньки и или хотя бы остатки электрических столбов. Но здесь не было ничего. Дорога упиралась в одинокий ухоженный домик, за которым виднелся огород. И все больше ничего. От села, где было пятьсот дворов, двухэтажная, больница пекарня три столетия истории и люди, не осталось никаких следов. Невозможно было даже понять, как могло выглядеть это поселение. Несколько последних покосившихся домиков стоят в беспорядке словно никогда и не были частью большого села. Словно выброшенные на пустынный берег обломки кораблекрушения. Остров посреди суши. Население, четыре человека.

Я вернулся назад и направился к цели нашего приезда. На противоположной стороне дороги. чуть поодаль от заросшего деревенского кладбища стоит церковь Архангела Михаила. Храм выглядит совершенно не реально если сопоставить его размеры с окружающей действительностью. Как корабль, севший на мель и разбитый волнами шторма, имя которому «двадцатый век». Но храм стоит. от него остались стены. Почти полностью сохранилась зимняя часть с барабаном и алтарем.

Свод летней части обрушен, но стены толщиной больше метра со стрельчатыми окнами выстояли. Нет колокольни, от нее остался только нижний ярус. С массивными бревнами, на которых были ворота. В сохранившихся сводах есть пробоины. В стенах проделано несколько дверных проемов, частично заложены окна, где еще видны остатки ажурных решеток, есть даже несколько выбоин от снарядов. Но среди россыпи битого кирпича и извести есть жизнь.

Перед входом в алтарь из досок сколочен престол, проломы в окнах алтаря заделаны и стоят уже несколько окон. Заложен кирпичом полутораметровый пролом в алтарном своде. Сверху своды прикрыты рубероидом. В том числе и свод барабана, где раньше стоял купол. А теперь там стоит деревянный крест, который лично поставил отец Александр.

На крышу ведут самодельные лестницы, батюшка строил их сам из стволов осин и обрезков досок. По виду эти лестницы совершенно ненадежны и при этом совершенно неподъемны.

– Так и строили, – рассказал батюшка. – Поставили по одному осиновые хлысты и стали прибивать ступеньки по мере того, как поднимались. Потом привязали лестницу к куполу. Так и лазаем, с Божьей помощью.

До середины семидесятых годов храм использовался как ремонтная база для колхозной техники. Это нам рассказал Иван, всю жизнь проживший на против храма. А также все, кто в первый день останавливался посмотреть, что это мы такое собираем на площадке перед храмом. Перед храмом и сегодня лежат остатки бетонных оснований, на которых стояли станки.

– Решили их пока не выбрасывать, – пояснил Алексей, помощник отца Александра. – Будем с их помощью закладывать проломы в стенах, а то кирпича не напасешься. Стены то в метр толщиной.

Хотя обратный путь нам предстоял не близкий, мы задержались чтобы поднять в проем третье окно для алтаря.

– Вы главное мне его в проем поднимите, а там я сам закреплю, – объяснил Игорь. – Главное подержите пока я два гвоздя вобью.

Проезжавший мимо человек остановился, подошел, помог с окном поговорил с отцом Александром, оставил телефон. Пока мы с батюшкой карабкались по лесенкам, приехал, еще один местный житель, договорились по поводу досок для пола. Остров оживал на глазах. А за неделю до нашего приезда мимо дома Ивана дорогу переходил медведь. Кстати Иван, благодаря наставления отца Александра перестал сквернословить. Причем он не ругается даже когда батюшки нет рядом, вообще у употребляет.

В барабане храма, когда-то оборудовали класс для подготовки механизаторов. Перекрыли его с помощью толстенных бревен, провели лестницу по внешней стене, поставили печку. потом от этого остались только бревна.

– А я их решил пока не убирать, – говорит отец Александр. – Свод то расписывать будем леса на них поставим.

На внутренних стенах барабана до сих пор сохранились изображения архангелов, хотя их лики не сохранились, фигуры по- прежнему видны. Роспись сохранилась еще в нескольких местах. В центральной части в сторону алтаря смотри кто-то из евангелистов.

Когда мастерские перевили в соседнее село, храм не бросили. Стали присылать команды за кирпичом, для новых мастерских. Трудами этих команд храм и лишился свода над летней частью. Когда сняли железо, стены стали размываться и порастать деревьями.

– Я мимо него часто а Оптину ездил, и все сетовал, что местная епархия его не восстанавливает, – рассказал отец Александр, – А потом однажды сижу дома и у меня вдруг голос внутри. Ты, что монах?! Ездишь тут, всех осуждаешь!? Бери да сам начинай восстанавливать. Взял я у сына аккумуляторную сабельную пилу и приехал спиливать с храма березы. Так раз в неделю третий год сюда и езжу. Все с Божьей помощью.

Оказалось, батюшка ездит в Берестну, из Брянска восемьдесят километров автостопом. Туда и обратно. Вечером первого дня мы отвезли его до киевского шоссе, там он велел нам возвращаться, а сам пошел ловить попутку до Брянска. Обещал быть к полудню, просил дождаться.

Свод будущей кровли собирали на земле, сделать это на рассыпающейся семиметровой стене алтаря было невозможно. Решили, что пока нужно будет расчистить верх стены. Разобрать слабый кирпич и выложить несколько площадок из нового кирпича. И только потом, когда кровельщики на земле накроют свод железом, установить его на верх краном. С Божьей помощью. А как иначе, иначе никак. Если Господь не построит дома, напрасно трудятся строители, если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует стража.

Лазерная рулетка показала высоту свода в двадцать один с половиной метр. Потому я прикинул что подняться придется метров на девятнадцать. Отец Александр поставил меня перед собой, перекрестил, благословил и велел, поднимаясь, держаться руками сразу за две ступени, а на куполе держаться за веревку.

Здесь на верху на круглом, разъеденном непогодой своде стоит деревянный крест. По кругу из кладки торчат массивные железные пластины, остатки старинного крепления. Каркас купола был деревянным и теперь наверху остались кованные гвозди с квадратными шляпками и скобы. Изнутри барабан мы промеряли вместе с батюшкой. Внутренний диаметр восемь метров, плюс толщина стен. И того десять метров и не меньше трех метров в высоту.

– До весны то управитесь? – спросил отец Александр

– С Божьей помощью.

Стоя почти на самой вершине возрождающегося храма, я смотрел вокруг и насколько хватало глаз не видел ничего кроме осеннего леса. Берестна действительно похожа сегодня на остров.

Пока мы работали, брату несколько раз звонила его жена, живо интересующаяся нашим приключением. Например, ее (да и многих) интересовало почему именно это место, где сегодня почти никто не живет и почему именно этот храм?

Не знаю! А зачем вообще все?

Не хочу я тут говорить каких-то высоких слов, это не скромно. И ни о ком кроме встреченных мною в Берестне островитян упоминать не буду.

Господь прибывает всегда и везде. А Дух дышит, где хочет. Вот, наверное, и все, что стоит узнать о жизни. Может жизнь и сложнее и многограннее? Наверное. Но мне, сегодня, достаточно этого.

Впрочем, позволю себе изложить еще пару мыслей, которые возникли пока отец Александр делился соображениями по будущему восстановлению

В ветхом завете, описано много историй о том, как люди строили свою жизнь с Богом. И вот что интересно? Всякий раз, когда они отступали от Бога, они попадали в какой-нибудь плен. Потом люди возвращались к Богу, и он выводил их из плена.

А еще я слышал, что апостол Павел сделал великое открытие. Он открыл, что Иисус Христос вчера, сегодня и во веки веков – тот же. Но тогда напрашивается вывод, что евангельская история не кончилась, а продолжается по сей день.

Так это же замечательно.

Это же все меняет.

Значит ничего еще ни кончилось и на остров обязательно придут новые островитяне.

С Божьей помощью.

Гвозди

Про жизнь можно рассуждать и думать по-разному. Спорить тоже можно, спорить, даже предпочтительнее. Сегодня все спорят про жизнь, про настоящее, а особенно про прошлое.

Но для меня, потомственного горожанина, почти всю жизнь прожившего в деревне, в этих спорах нет ничего, кроме суеты. И вот ведь пропасть, понимаешь, что все это суета, а отрешиться от нее не можешь. Отовсюду наваливается этот «белый шум». Иной раз не совладаешь с собой, решишь в него вслушаться и ничего ведь хорошего не выходит. Весь день потом голова забита пустотой. Вот ведь какой оксюморон выходит. «Голова, заполненная пустотой».

Может быть, я неправильно живу? И на самом деле надо с головой окунаться в это море слов, понятий и новых смыслов. Но вот что-то не хочется. Заполняющая голову пустота мешает собираться со своими собственными мыслями, пусть они даже и касаются наболевших в чужих головах тем.

Только выстроишь связную цепочку мыслей… Так на тебе. Кто-то убедительно ляпнет какой-нибудь аргументированный вздор. И все, опять путаница.

Как с устройством вселенной. Одни говорят, что между галактиками пусто другие утверждают, что там темная материя. Ни те, ни другие точно ничего не знают, а шуму от них, как от экологов. У этих, вообще, то новый ледниковый период, то глобальное потепление. Кстати, они не разу еще не угадали. В небесной канцелярии над ними, наверное, смеются до коликов.

А в этом месте, куда меня привела судьба, этого шума не было. Ни политики, ни экономики, ни исторической правды…

Хотя нет, исторической правды здесь было в избытке. Расстилалась она здесь передо мной, как схема разделки туши на стене в мясном отделе. Сравнение так себе, но уж как есть. Ничего иного в голову не приходит. А вот мыслей рождается много и ведь как они тут в тишине аккуратно складываются. Узора не выходит, но все ровно одна к одной.

Если бы не проплывающие изредка автомобили, можно было бы подумать, что время здесь застыло. Шло, шло время, дошло до этого места и остановилось. И теперь вся история этого места, и вообще всего моего народа, лежит на этой проплешине под серым небом, как отпечаток древнего ящера в куске древнего песчаника.

Я стою под небом, окруженный кирпичными стенами. Сквозь высокие провалы окон внутрь заглядывает октябрьская пустота. Сейчас в этот каменный круг можно войти через любое окно, но я вошел через избитый кирками воротный проем. Не побоялся нависшего под низким сводом кирпичного обломка, и не оступился на известковой осыпи.

Позади по дороге проехала одинокая легковушка, чуть притормозила и покатилась дальше. А я остался. Отвернулся от дороги и смотрю на уцелевшие, пока своды, держащие огромный барабан. Кровельное железо давно сорвано, остались лишь контуры кровли, обозначенные пунктиром гвоздей.

Наружная штукатурка осыпалась и стала «почвой», на которой угнездились березки. Хорошо угнездились, корни расползлись по стенам, как змеи. Уцепились за каждую щель. Их нельзя просто скинуть, их приходится отдирать, вытягивать из трещин, вырубать топором. А сбросив вниз, смотришь на них словно на отрубленные щупальца невиданного кракена.

Наверх ведет деревянная приставная лестница, привязанная вверху за какой-то проржавевший штырь. На своде сплошная россыпь кирпичной крошки. Под ней притаились пасти невидимых до времени провалов. Я иду по краю, стараясь не наступать на свод, если свод рухнет лететь придется долго, может даже всю жизнь, впрочем, на этом своде есть на кого уповать. На том я и стою. Больше не на чем.

Очень хорошо вот так сидеть на краю разрушенного свода в тишине и размышлять о том, что же случилось с этой землей с ее жителями.

Их ведь было много. Очень много. Почему сейчас вокруг два жилых и с десяток брошенных домов, поедаемых лесом и временем. А раньше их были сотни. Зачем-то же они стояли вот здесь посреди Жиздринских лесов, пересеченных реками полей, дочерна распаханных в мае и щетинящихся стерней в сентябре?

Здесь в калужский губернии на полпути от Козельска до Брянска, людей было столько, что им понадобился храм такого размера. Да и в размере ли дело? Дело даже не в самой потребности, а в образе людского мышления. Без этого храма им было нельзя. Не получалось у них без него. А потом…

А потом что-то стало происходить. Пришли новые люди и новые истины. И они доказали, что те прежние были наивны глупы и преступно неправильны. Раньше был мрак, а сегодня новые, понятные потребности, а ведь все что понятно и легко всегда так соблазнительно.

Так прекрасно жить в мире, который весь для тебя, а не наоборот. В таком мире можно обходится без очень многого «сложного и непонятного», которое было важно когда-то давно, для кого-то другого. Мир потребностей невероятно удобен тем, что он мягкий как пластилин. Его можно лепить под свой образ и подобие, и только под свой, ни чей больше. Можно искать богатства ради богатства, власти ради власти, знания ради знания, любви ради физического наслаждения. И всегда можно начать заново, бросить и снова начать. Все равно, все кроме тебя и пластилина, не имеет значения.

Можно, вообще, никогда ничего не начинать, просто плыть по течению.

Интересный процесс плавание по течению. Течение реки само несет нас, оно может делать элегантные повороты, распадаться на несколько рукавов, а потом снова сходится в одно русло. Этой реке даже не обязательно впадать в море. Она существует сама по себе. Можно просто лежать и слушать шелест волн – «белый шум». При этом справедливо чувствовать себя частью большого созидательного процесса движения…

Под рукой в груде известковой крошке нащупываю что-то твердое. Гвоздь.

Старый кровельный гвоздь. Он выпал из размытой дождями кладки и бессмысленно лежал в куче известковой крошки. Солдат, павший в битве со временем.

Гвоздь был старинный, кованный, длинной в ладонь, с граненой квадратной шляпкой, сохранившей следы кровельного молотка. Такие гвозди делались руками деревенского кузнеца. Каждый отдельно, каждый словно заново, от начала и до конца. Потому и смотрится этот гвоздь гордо и достойно рядом со своим современным потомком, червем торчащим из обломка доски.

В тот миг этот старый гвоздь вдруг стал для меня чем -то совершенно иным. Каким-то символом, или знаком. Он выпал, но его собратья продолжали твердо торчать в стене.

Выходит, их не смогли вырвать «работники», снимавшие железо, а потом разбиравшие кладку свода и валившие колокольню.

Все они смогли. Смогли выковырять людей из их домов, прогнать людей с их земли, соблазнить их иным, большим, светлым и сиюминутным. Забрать у них потребность в этих сводах.

Другие «работники» смогли расколоть и самих этих людей на своих и чужих, наших и не наших, правильных и неправильных, нужных и ненужных. Им даже удалось поменять их житейскую мудрость, перезагрузить душу, очистить память.

Потом пришли третьи «работники», сделавшие так, чтобы среди этих очищенных и просветленных людей стали появляться такие, кто может оправдать что угодно, до предательства и убийства включительно. Они смогла научить людей любить жвачку вместо еды и болтовню вместо мудрости.

Всякий раз, новое поколение «работников» пожирает предыдущее поколение. Объявляет их работу неправильной, топчет ее или растаскивает и неизбежно принимается за свою. Наверное, так будет еще долго, может даже всегда.

А вот с этими гвоздями ни один из этих «работников» справится не смог.

Так вот, что этот гвоздь в тот миг сказал мне. В этот миг я понял, что в мире есть вещи, с которыми ничего сделать нельзя. Глубоко в душе я верил, что такие вещи есть, но по духовной слабости подсознательно искал материального подтверждения. И вот его вложили мне в руку.

Эти вечные вещи, можно загнать в темный угол, их можно запретить, забыть к ним дорогу, перестроить под хозяйственные нужды, даже поломать. Но их невозможно победить. Эти вещи, как гвозди с гранеными шляпками, раз за радом появляются из-под груды известковой крошки.

Эти гвозди, вечные истины, которые всегда остаются на своих местах. Наверное также, как земная ось. Если ее вдруг взять и переставить планета все равно будет вращаться вокруг этой оси.

В одном фильме видел такой диалог двух героев.

– Подумай, – грозно предостерегает отрицательный. – Земля круглая, неизвестно, как она может повернуться.

– Дурак ты, – отвечает ему положительный. – Она всегда в одну сторону вертится.

Я подошел к стене выбрал просвет в линии вбитых гвоздей, приставил и забил свой гвоздь обратно в стену обухом топора. Шляпка правда чуть покривилась, но верю, что гвоздь не обиделся.

Я погладил шляпку перехватил топорик и пошел дальше по краю свода. Туда, где очередной пенек осьминогом вцепился в кладку.