Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла [Томас Лав Пикок] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Томас Лав Пикок Аббатство кошмаров Усадьба Грилла
АББАТСТВО КОШМАРОВ
Волшебный, злой фонарь души Неведомый допрежь. В тиши Он мигом развернет виденья — И пляски ведьм и привиденья. Не похваляйтесь дыбой этой, Страданьями пред целым светом[1].С. Батлер
Мэтью: Ох, это истинно ваше благородное настроение, сэр. Подлинная меланхолия ваша, сэр, подсказывает вам самые тонкие шутки. Я и сам, сэр, бывает, страдаю меланхолией, и тогда я беру перо, им мараю бумагу и, бывает, десять-двенадцать сонетов сочиняю за один присест. Стивен: Истинно, сэр, я все это без меры люблю. Мэтью: Ах, прошу вас, пользуйтесь моим кабинетом: он к вашим услугам. Стивен: Благодарствую, сэр, уж я не постесняюсь, поверьте. А есть у вас там стул, на котором можно предаться меланхолии?Бен Джонсон.Всяк по-своему, акт 3, сц. 1[2]
Ay esleu gazouiller et siffler oye, comme dit le commun proverbe, entre les cygnes, plutoust que d'estre entre tant de gentils poetes et faconds orateurs mut du tout estime.Rabelais, Prol. L. 5[3]
ГЛАВА I
Кошмарское аббатство, почтенное родовое поместье, обветшалое и оттого весьма живописное, уютно расположенное на полоске сухой земли между морем и болотами у границы Линкольнского графства, имело честь быть обиталищем Кристофера Сплина, эсквайра. Сей джентльмен, от природы склонный к ипохондрии, страдал к тому же несварением желудка, обыкновенно именуемым черной меланхолией. Друг юности обманул его; любовные его надежды были попраны; с досады он предложил свою руку особе, которая приняла ее из корысти, тем самым безжалостно разорвав узы старой и верной привязанности. Она потешила свою суетность, став госпожой обширных, хоть и несколько запустелых, владений; но все чувства в ней остыли. Она сделалась богатая, но ценой того, что придает богатству цену, — взаимной, склонности. Все, что можно купить за деньги, ей постыло, ибо тем, что нельзя за них купить и что куда дороже их самих, она пренебрегла их ради. Слишком поздно она поняла, что принимала средства за цель и что состояние, с умом употребленное, лишь служит счастию, но самое счастие не в нем. Своенравно загубив свои чувства, она убедилась в тщете богатства как средства; ибо она все принесла ему в жертву, и оно осталось, таким образом, ее единственной целью. Она себе не признавалась в том, что руководствуется этим соображением, но посредством неосознанного самообмана оно все более в ней укоренялось, и, короче говоря, кончилось это немыслимой скупостью. Во внутреннем своем разладе она винила причины внешние и постепенно сделалась совершенною брюзгой. Когда по утрам она производила ежедневный смотр своих покоев, все скрывались, заслышав скрип ее башмаков, а тем более звук ее голоса, которому не найти уподобленья в природе; ибо точно так, как голос женщины, звенящий любовью и нежностью, все звуки обращает в гармонию, он же превосходит их все мерзким неблагозвучием, поднимаясь в злобе до неестественной пронзительности. Мистер Сплин говаривал, что дом его не лучше большой конуры, потому что у всех там собачья жизнь. Разуверясь в любви и дружбе, ни во что не ставя познанья и ученость, он пришел к заключенью, что ничего нет в мире доброго, кроме доброго обеда; однако бережливая супруга нечасто его и этим баловала. Но вот однажды утром, подобно сэру Леолайну из «Кристабели», «он мертвою ее нашел»[4] и остался весьма утешным вдовцом с ребенком на руках. Своему единственному сыну и наследнику мистер Сплин дал имя Скютроп в память о предке с, материнской стороны, который повесился, наскуча жизнью, в один ужасный день, что при дознании было означено как felo de se[5]. Мистер Сплин потому высоко чтил его память и сделал пуншевую чашу из его черепа. Когда Скютроп подрос, его, как водится, послали в школу, где в него вбивали кое-какие познанья, потом отправили в университет, где его заботливо от них освобождали; и оттуда был он выпущен, как хорошо обмолоченный колос, — с полной пустотой в голове и к великому удовлетворению ректора и его ученых собратий, которые на радостях одарили его серебряной лопаткой для рыбы с лестной надписью на некоем полудиком диалекте англосаксонской латыни. Напротив, однокашники его, в совершенстве постигшие науку кутить и повесничать и тонкие знатоки злачных мест, его учили славно напиваться[6]. Большую часть времени он проводил средь этих избранных умов, следя, как луч полночной лампы озаряет растущий строй пустых бутылей. Каникулы проводил он то в Кошмарском аббатстве, то в Лондоне, в доме у дядюшки по имени мистер Пикник, весьма живого и бодрого господина, женатого на сестре меланхоличного мистера Сплина. В том доме съезжалось общество самое веселое. Скютроп танцевал с дамами, пил с мужчинами, и те и другие хором признали его образованнейшим и приятнейшим юношей, какие делают честь университету. В доме мистера Пикника Скютроп впервые увидел мисс Эмили Джируетт, прекрасную собой. Он влюбился; что не ново. Чувства его были приняты благосклонно; что не странно. Мистер Сплин и мистер Джируетт встретились по этому случаю и не сошлись в условиях сделки; что не ново и не странно. Бедные любовники были разлучены и в слезах поклялись Друг другу в вечной верности; а спустя три недели после этого трагического события она, улыбаясь, шла к венцу с сиятельным мистером Глуппом; что не странно и не ново. Известие о свадьбе Скютроп получил в Кошмарском аббатстве и едва не лишился рассудка. Первое разочарование больно отозвалось в его нежной душе. Отец, желая его утешить, читал ему толкование к Екклезиасту, составленное им самим и неоспоримо доказывающее, что все суета сует. Особенно подчеркивал он место: «Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел». — На что же он рассчитывал, — возразил Скютроп, — когда вся тысяча была заперта в его серале? Опыт его чужд свободному состоянию общества, такого, как наше. — Заперты они или на воле, — отвечал мистер Сплин, — все одно. Ум и сердце у женщины всегда заперты, и ключ к ним — только деньги. Уж поверь мне, Скютроп. — О, я понимаю вас, сэр, — ответил Скютроп. — Но отчего же так глубоко запрятан их ум? Всему виной неестественное воспитание, прилежно обращающее женщину в заводную куклу на потребу обществу. — Разумеется, — отвечал мистер Сплин. — Они не получают того прекрасного образования, какое получил ты. И что касается заводных кукол, ты прав, конечно. Я сам купил было такую, но совершенно испорченную; но уж не важно по какой причине, Скютроп, все они одна другой стоят, когда судишь о них до женитьбы. Лишь потом узнаем мы истинную их природу, как я убедился по горькому опыту. Брак, стало быть, лотерея, и чем меньше ты печешься о том, какой выбрать билет, тем лучше; ибо чем больше стараний ушло на обретенье счастливого нумера, тем больше разочарованье, когда он окажется пустым; ибо тогда приходится сожалеть еще о потере трудов и денег; для того же, кто выбирал свой билет наобум, разочарованье куда более сносно. Скютроп не оценил блистательного сужденья и удалился к себе в башню, по-прежнему мрачный и безутешный. Башня, которую занимал Скютроп, помещалась на юго-восточном углу аббатства; и с южной стороны ее была дверь, выходившая на террасу, именуемую садом, хотя ничего там не росло, кроме плюща да кое-каких сорняков. С точно тем же правом могла б называться птичником юго-западная башня, разрушенная и кишащая совами. С этой террасы, или сада, или садовой террасы, или террасного сада (предоставим избрать наименованье самому читателю), открывался вид на длинную ревную прибрежную полосу, прелестное унынье ветряков и болот, а сбоку виднелось море. Из всего сказанного читатель уж верно заключит, что аббатство строили как замок; и спросит у нас, не было ль оно в старину оплотом воинствующей церкви. Так ли это и насколько обязано оно вкусу предков мистера Сплина преобразованием первоначального своего плана, нам, к несчастью, не пришлось разузнать. В северо-западной башне располагались покои мистера Сплина. Ров и болота за ним составляли всю панораму. Ров этот окружал все аббатство, близко подходя ко всем стенам, кроме южной. Северо-восточную башню отвели для челяди, каковую мистер Сплин выбирал всегда по одному из двух признаков: вытянутая физиономия, либо зловещее имя. Дворецкий у него звался Ворон; его управитель был Филин; камердинер Скеллет. Мистер Сплин утверждал, что камердинер его родом из Франции и что пишется его фамилия Squelette. Конюхи у него были Стон и Рок. Однажды, подыскивая себе лакея, он получил письмо от лица, подписавшегося Вопль Черреп, и поспешил совершить это приобретение; по прибытии же Вопля мистера Сплина ужаснул вид круглых красных щек и развеселых глаз. Черреп всегда улыбался — но не мрачной ухмылкой, а веселой улыбкой игрушечного паяса; и то и дело он вспугивал дремавшее эхо таким недостойным хохотом, что мистеру Сплину пришлось его рассчитать. И все же Черреп прослужил ему достаточный срок, чтобы покорить всех горничных старого джентльмена и оставить ему прелестное племя юных Черрепов, присоединившихся к хору ночных сов, дотоле единственных хористок Кошмарского аббатства. Главное здание разделялось на парадные покои, пиршественные залы и несчетные комнаты для гостей, которые, однако, нечасто наведывались. Семейные интересы побуждали мистера Сплина время от времени наносить визиты миссис Пикник с супругом, которые отдавали их из тех же побуждений; и коль скоро бодрый джентльмен при этом почти не находил выхода кипучей своей жизнерадостности, он делался подобен лейденской банке, которая часто взрывалась неудержимой веселостью, несказанно расстраивая мистера Сплина. Другой гость, куда более во вкусе мистера Сплина, был мистер Флоски[7], господин весьма унылый и мрачный, довольно известный литературной публике, но, по собственному его мнению, заслуживавший куда большей славы. Мистера Сплина расположило в нем тонкое чувство ужасного. Никто другой не мог рассказать страшную историю, с таким тщанием остановясь на каждой зловещей подробности. Никто не умел пугать слушателей таким обилием кошмаров. Таинственное было его стихией. И жизнь была пред ним заслонена плодом воображенья, небылицей[8]. Он грезил наяву и средь бела дня видел вокруг толпы танцующих привидений. В юности был он поклонником свободы и приветствовал зарю Французской революции, как обетованье нового солнца, которое спалит с лица земли пороки и нищету, войну и рабство. А раз этого не случилось, следственно, ничего не случилось; а уж отсюда сообразно своей логической системе вывел он, что дело обстоит еще хуже; что ниспровержение феодальных основ тирании и мракобесия сделалось величайшим из всех бедствий, постигавших человечество; и теперь надежда лишь на то, чтоб сгрести обломки и заново возвести разрушенные стены, но уже без бойниц, куда издревле проникал свет. Дабы споспешествовать этой похвальной задаче, он погрузился в туманность Кантовой метафизики и много лет блуждал в трансцендентальном мраке, так что простой свет простого здравого смысла сделался непереносим для его глаз. Солнце он называл ignis fatuus[9] и увещевал всех, кто соглашался его слушать (а было их столько же приблизительно, сколько голосов выкрикнуло «Боже, храни короля Ричарда!»[10]), укрыться от его обманного сиянья в темном прибежище Старой философии. Слово «Старый» содержало для него неизъяснимую прелесть. Он то и дело поминал «доброе старое время», разумея пору, когда в богословии царила свобода мнений и соперничающие прелаты били в церковные барабаны[11] с геркулесовой мощью, заключая свои построения весьма естественным выводом о том, что противника надобно поджарить. Но дражайшим другом и самым желанным гостем мистера Сплина был мистер Гибель, манихейский проповедник тысячелетнего царства[12]. Двенадцатый стих двенадцатой главы Апокалипсиса вечно был у него на устах: «Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени». Он уверял, что господство над миром отдано до поры в высших целях Закону Зла; и что тот именно период, который обыкновенно именуют просвещенным веком, есть время нераздельной его власти. Обычно он прибавлял, что вскоре с этим будет покончено и воссияет добро; но никогда не забывал уточнить: «Только мы не доживем». И на последние слова эхом отзывался горестный мистер Сплин. Часто наезжал и еще один гость, его преподобие мистер Горло, викарий из Гнилистока, деревушки милях в десяти от аббатства, благожелательный и услужливый джентльмен, всегда любезно готовый украсить своим присутствием стол и дом всякого томящегося одиночеством землевладельца. Ничем не пренебрегал он, ни игрой на бильярде, ни шахматами, ни шашками, на трик-траком, ни пикетом при условии tete-a-tete[13], ни любым увеселением, развлечением или игрой при любом числе участников более двух. Он пускался даже танцевать в кругу друзей, лишь бы дама, пусть ей и перевалило за тридцать, не подпирала стену из-за отсутствия кавалера. Прогулки верхом, пешком и на воде, пенье после обеда, страшный рассказ после ужина, бутылка доброго вина с хозяином, чашка чая с хозяйкой — на все это и еще на многое, приятное ближним, всегда готов был его преподобие мистер Горло сообразно своему призванью. Гостя в Кошмарском аббатстве, он скорбел с мистером Сплином, пил мадеру со Скютропом, хохотал с мистером Пикником, сопровождал миссис Пикник к фортепьянам, держал ей веер и перчатки и с удивительной ловкостью листал ноты, читал Апокалипсис с мистером Гибелем и вздыхал о добром старом времени феодальной тьмы с трансцендентным мистером Флоски.ГЛАВА II
Вскоре после столь несчастливой развязки любви Скютропа к мисс Эмили Джируетт мистер Сплин помимо воли был впутан в тяжбу, которая требовала его нижайшего присутствия в высочайших судебных инстанциях. Скютроп остался один в Кошмарском аббатстве. Однажды обжегшись, он боялся огня женских глаз. Он бродил по просторным покоям и по садовой террасе, «устремя свои мыслительные способности на мыслимость мышления»[14]. Терраса упиралась в юго-западную башню, как уже знает читатель, разрушенную и населенную совами. Здесь Скютроп сиживал по вечерам на замшелом камне, облокотясь о ветхую стену. Над головой у него густо вился плющ и гнездились совы, а в руках держал он «Страдания юного Вертера». Страсть к романам развилась в нем еще до университета, где, должны мы признать к чести сего заведения, его излечили от охоты к чтению всякого рода; излечение было бы полным, когда б разбитые любовные надежды и полное одиночество не привели сообща к новой вспышке болезни. Он жадно накинулся на немецкие трагедии и, по совету мистера Флоски, углубился в толстые томы трансцендентальной философии, находя награду трудов в сложных туманных: периодах и загробных фигурах. В соответственном уединении Кошмарского аббатства унылые идеи метафизического романтизма и романтической метафизики тотчас пустили ростки и дали пышные всходы химер. Страсть к переустройству мира[15][16] овладела его умом. Он строил воздушные замки, назначая их для тайных судилищ и встреч иллюминатов[17], с помощью которых надеялся он обновить природу человеческую. Замышляя совершенную республику, себя самого уже видел он самодержавным владыкой этих ревнителей свободы. Он спал, спрятав под подушкой «Ужасные тайны»[18], ему снились почтенные элевтерархи[19] и мрачные конфедераты, по ночам сходящиеся в катакомбах[20]. По утрам он бродил по своему кабинету, погрузясь в зловещие мечты, надвинув на лоб, как камилавку, ночной колпак и, словно тогой заговорщика, окутавшись полосатым ситцевым халатиком. — Действие, — так говорил он сам с собой, — есть итог убеждений[21], и новые убеждения ведут к новому обществу. Знание есть власть: она в руках немногих, и они пользуются ею, угнетая большинство, ради увеличения собственного богатства и могущества. Но если была б она в руках немногих, которые бы ею пользовались в интересах большинства? Быть может, власть станет общим достоянием и толпа сделается просвещенной? Нет. Народам надобно ярмо. Но дайте же им мудрых вожатых. Пусть немногие думают, а многие действуют. Лишь на том может стоять разумное общество. Так мыслили еще древние: у старых философов были ученья для посвященных и для непосвященных. Таков великий Кант; свои прорицанья он излагает языком, понятным лишь для избранных. Так думали иллюминаты, чьи тайные союзы были грозой тирании и мракобесия, и, заботливо отыскивая мудрость и гений в скучной пустыне общества, подобно тому как пчела собирает мед с терний и крапивы, они связали все человеческие совершенства узами, из которых, не будь они безвременно разорваны, выковались бы новые убеждения, и мир бы обновился. Скютроп далее размышлял о том, стоит ли возрождать союз обновителей. И, дабы лучше уяснить себе собственные свои идеи и живее ощутить мудрость и гений эпохи, он написал и тиснул в печати трактат[22], где взгляды его были старательно прикрыты монашеским клобуком трансцендентального стиля, сквозь который проглядывали, однако, весьма опасные намеки, призванные начать всеобщее брожение в умах. С трепетом ожидал он последствий, как минер, взорвав поезд, ждет, когда взлетит на воздух скала. Но сколько ни вслушивался, он ничего не слышал, ибо взрыв если и произошел, то не столь громкий, чтоб шелохнуть хоть единый листик плюща на башнях Кошмарского аббатства; а несколько месяцев спустя получил он письмо от своего книгопродавца, который извещал, что семь экземпляров проданы, и заключал вежливой просьбой о возмещении издержек. Скютроп не отчаивался. «Семь экземпляров, — думал он. — Семь экземпляров проданы. Семь — число мистическое и предвещает удачу. Найти бы мне тех семерых, что купили мои книжки, и это будут семь золотых светильников[23], которыми я озарю мир». Скютроп от природы имел наклонность к механике, и благодаря романтическим помыслам она все более в нем развивалась. Он вычертил планы келий, потайных дверей, ниш, альковов и подземных переходов, пред которыми оказалась бы тщетна вся опытность парижской полиции. Пользуясь отсутствием мистера Сплина, он потихоньку провел в аббатство немого столяра и с его помощью воплотил один из этих прожектов у себя в башне. Скютроп понимал, что судьбе великого вождя всеобщего обновленья грозят ужасные перипетии, и решился ради счастья человечества принять все мыслимые предосторожности для сохранения своей особы. Слуги, и даже женщины, научились молчать. Глубокая тишина воцарилась в стенах аббатства и вокруг; лишь звук неосторожно захлопнутой двери вдруг отзовется далеко по галереям да ненароком вспугнет сонное эхо тяжкий шаг задумчивого дворецкого. Скютроп ступал как великий инквизитор, и слуги шарахались от него, как привидения. Когда по вечерам он предавался размышлениям у себя на террасе под увитой плющом развалиной башни, слуха его достигали лишь жалобные голоса пернатых хористок — сов, шорох ветра в плюще, редкий бой часов да мерный плеск волн о низкий ровный берег. Он меж тем попивал мадеру и готовил полный ремонт здания человеческой природы.ГЛАВА III
Мистер Сплин воротился из Лондона, проиграв тяжбу. Правота была на его стороне, закон же напротив. Скютропа нашел он в самом соответственном — мрачном — расположении духа; и каждый старался усладить горькую свою чашу, понося порочный нынешний век и то и дело сдабривая свои сетования зловещими шутками о гробе, о червях, о надписях надгробных[24]. Друзья мистера Сплина, которых мы представили читателю в первой главе, воспользовавшись его возвращением, все сразу нанесли ему визит. Тогда же явился друг и однокашник Скютропа сиятельный мистер Лежебок. Мистер Сплин встретил блестящего юного джентльмена в Лондоне «на дыбе кресел слишком мягких»[25] погруженным в мизантропию и уныние и стал так истово убеждать его в преимуществах целебного сельского воздуха и зазывать в Кошмарское аббатство, что мистер Лежебок, смекнув, что проще покориться, нежели отказываться, призвал своего француза-лакея Сильвупле и объявил ему, что едет в Линкольншир. Сильвупле понял его, тотчас принялся за работу, и мистеру Лежебоку не пришлось более и слова произнесть, ни даже подумать, как сундуки уже были уложены и коляска подана. Мистер и миссис Пикник привезли с собой сироту-племянницу, дочь младшей сестры мистера Сплина, бежавшей из дома под венец с ирландским офицером. Состояние юной леди исчезло в первый же год; любовь, в естественной последовательности, исчезла во второй, а в еще более естественной последовательности на третий год исчез и сам ирландец. Мистер Сплин назначил сестре пенсион, и она жила в тиши с единственной дочерью, которую после своей смерти оставила заботам миссис Пикник. Мисс Марионетта Селестина О'Кэррол была цветущая юная особа, исполненная всяческих совершенств. Сочетая allegro vivace, унаследованное от О'Кэрролов, и andante doloroso[26], присущее роду Сплинов, характер ее таил все превратности апрельского неба. Волосы у нее были каштановые; глаза карие, и в них то и дело загорались озорные искорки; губки были пухлые; она была прелестна. Она прекрасно музицировала. Разговор ее был жив и приятен, но всегда касался предметов легких и незначительных; родство душ и общность взглядов вовсе ее не занимали. Кокетка, ветреница, она сама не знала, чего хотела, не жалея трудов, устремлялась к цели, покуда та казалась ей недоступной, но тотчас теряла интерес к тому, что удавалось ей заполучить. Почувствовала ли она склонность к своему кузену Скютропу или просто ей любопытно было взглянуть, какое действие окажет любовь на личность столь необыкновенную, но и трех дней не проведя в аббатстве, «на пустила в ход все обольщенья своей красоты и все свои искусства, чтоб завладеть его сердцем. Скютроп оказался легкой добычей. Нежный образ мисс Эмили Джируетт уже достаточно стерся из его памяти под влиянием философии и умственных упражнений: ибо этим средствам, как и всяким другим, кроме истинных, приписывают обычно душевные исцеления, которые производит в нас великий лекарь — время. Романтические мечты Скютропа породили в его голове много чистых дочувственных познаний[27] о сочетании ума и красоты, не вполне, как он опасался, представленном кузиной его Марионеттой; несмотря на свои опасения, он, однако, влюбился без памяти; и как только юная леди это заметила, она стала обращаться с ним иначе, сменив холодной сдержанностью прежний чистосердечный интерес к его особе. Скютропа поразила внезапная перемена; но, вместо того чтоб, упав к ее ногам, молить объяснения, он удалился к себе в башню и там, спрятав лицо под ночным колпаком, сидел в кресле председателя воображаемого тайного судилища, призывал Марионетту, пугал ее до смерти, а затем открывался ей и прижимал к груди раскаявшуюся красавицу. И вот в ту самую минуту, когда ужасный председатель тайного судилища уже откидывал мантию и открывался милой преступнице как ее пылкий и великодушный любовник, дверь кабинета распахнулась и на пороге появилась истинная Марионетта. Причины, побудившие ее прийти в башню, были отчасти раскаяние, отчасти забота, отчасти сердечная тревога, отчасти же опасение того, что могло означать внезапное удаление Скютропа. Несколько раз она постучалась, но он не услышал и соответственно не ответил; и, наконец осторожно и робко отворив дверь, она застигла его на старом дубовом столе перед взгроможденным на этот стол бархатным креслом; он распахивал полосатый ситцевый халатик и сдергивал с головы ночной колпак — весьма внушительная поза, как сказали бы французы. Каждый на несколько секунд застыл на своем месте: леди в изумленье, джентльмен — совершенно потерянный. Марионетта первой нарушила молчание. — Бога ради, — вскричала она, — милый Скютроп, что все это значит? — О да, бога ради, — отвечал Скютроп, спрыгивая со стола, — верней, ради вас, Марионетта, ибо вы и есть мой бог, я скажу вам: помрачение рассудка — вот что все это значит. Я обожаю вас, Марионетта, и ваша жестокость сводит меня с ума. Он бросился к ее ногам, осыпал руку ее поцелуями, и с уст его полетели тысячи заверений самого пылкого и романтического свойства. Марионетта долго слушала молча, покуда любовник ее не истощил своего красноречия и не смолк в ожидании ответа. А потом она сказала, бросив на него лукавый взор: — Умоляю тебя, выражайся по-человечески[28]. Неуместность реплики и тона, каким была она произнесена, так не вязались с восторженным вдохновением романтического влюбленного, что он тотчас вскочил на ноги и стал бить себя кулаками по лбу. Юная леди перепугалась не на шутку. И, сочтя за благо его утешить, она взяла его за руку, свободную свою руку положила ему на плечо, заглянула ему в глаза с неотразимой серьезностью и сказала нежнейшим голосом: — Чего же вы хотите, Скютроп? Скютроп уже снова был на седьмом небе. — Чего я хочу? Мне нужна только ты, Марионетта! Как подруга моих трудов, соучастница моих мыслей, как помощница в великом моем замысле освобождения рода человеческого! — Боюсь, что смогу стать лишь скромной помощницей, Скютроп. Что должна я для этого делать? — Давайте поступим, как Розалия с Карлосом, о божественная Марионетта. Пусть каждый из нас вскроет другому вену, а потом смешаем нашу кровь в чаше и выпьем в залог любви[29]. И нас озарит трансцендентальный свет, и мы воспарим на крылах идей в сферы чистого разума. Марионетта промолчала; ей недостало отваги Розалии, и мысль не показалась ей заманчивой. Вдруг она бросилась прочь от Скютропа за порог и бегом побежала по коридору. Скютроп кинулся ей вслед с криком: — Остановитесь, Марионетта, любовь моя, жизнь моя! И он непременно настиг бы ее, когда б на злополучном углу, где сходились два коридора и спускалась вниз лестница, не случилось весьма неудачного и бурного столкновения его с мистером Гибелем, в результате которого оба покатились вниз, как два бильярдных шара в одну лузу. Юная леди тем временем ускользнула и заперлась у себя в комнате; а мистер Гибель, поднявшись и потирая ушибленные коленки, сказал: — Этот пустячный случай, милый Скютроп, одно из несчетных доказательств временного превосходства дьявола; ибо что же еще, кроме его упорных происков, могло заставить углы времени и пространства так несчастливо совпасть наверху проклятой лестницы? — Разумеется, — ответил Скютроп, — что же еще? Ваша правда, мистер Гибель. Зло, и коварство, и муки, и разброд, и суета, и томление духа[30], и смерть, и болезни, и убийство, и война, и нищета, и мор, и голод, и алчность, и себялюбие, и ненависть, и хандра, и зависть, и разочарования благотворительности, и обманутая дружба, и попранная любовь — все доказывает истинность ваших суждений и справедливость ваших выводов; и возможно, что подстроенное адом паденье с лестницы сделает отныне несчастливой мою участь. — Милый юноша, — сказал мистер Гибель, — ты понимаешь толк в последовательности вещей. С этими словами он обнял Скютропа, и тот безутешно удалился: переодеваться к обеду; а мистер Гибель долго еще ходил по просторной зале, повторяя: — Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел диавол в сильной ярости.ГЛАВА IV
Бегство Марионетты и преследование Скютропа не укрылось от взора мистера Сплина, и потому вечером он пристально наблюдал своего сына и племянницу; и, по поведению их заключив, что меж ними куда больше согласия, чем ему бы того хотелось, наутро решился он потребовать от Скютропа полного и удовлетворительного объяснения. Поэтому тотчас после завтрака он вошел к Скютропу в башню со строгим лицом и начал без обиняков и предисловий: — Так, значит, сэр, вы влюблены в свою кузину. Скютроп после минутного замешательства ответил: — Да, сэр. — Ну вот, хоть это честно; а она влюблена в тебя. — О, если бы, сэр. — Ты прекрасно знаешь, что влюблена. — Да нет же, не знаю, сэр. — Ну так надеешься. — От всей души. — И это весьма досадно, Скютроп; не ожидал, никогда б не подумал, что ты, Скютроп Сплин из Кошмарского аббатства, можешь потерять голову из-за такой вертушки, хохотушки, певуньи, из-за такой беспечной и веселой особы, как Марионетта, — во всех отношениях она полная противоположность тебе и мне. Не ожидал, Скютроп. Да и знаете ли вы, сэр, что у Марионетты нет состояния? — Тем более желательно, сэр, чтоб оно было у ее мужа. — Желательно для нее; но не для тебя. У моей жены не было состояния, и у меня не было утешенья в моем бедствии. Да и подумал ли ты о том, во что обошлась мне эта тяжба? Какую львиную долю нашего именья я на ней потерял? А ведь мы были самыми крупными землевладельцами во всем Линкольншире... — Разумеется, сэр, у нас было больше акров болот, чем у кого-нибудь еще на побережье; но что такое болота рядом с любовью? Что такое дамбы и ветряные мельницы рядом с Марионеттой? — А что такое любовь рядом с ветряной мельницей, сэр? Уж она-то не льет на нее воду. К тому же я присмотрел для тебя партию. Я присмотрел для тебя партию, Скютроп. Красота, ум, воспитанье и огромное состояние в придачу. Такая милая, серьезная девушка и так благородно и тонко разочарована в целом свете и во всех его частностях. Я готовил тебе такой приятный сюрприз! Сэр, я уже дал слово, я поручился своей честью, честью Сплина из Кошмарского аббатства. Так что же, сэр, прикажешь теперь делать? — Право, не знаю, сэр. В этом случае я ратую, сэр, за свободу воли, каковая от рожденья дается всякому мыслящему существу. — Свобода воли, сэр? Нет никакой свободы воли. Все мы рабы и игрушки в руках слепой и безжалостной необходимости. — Совершенно верно, сэр; но свобода воли применительно к индивиду заключается в том, что на разных индивидов по-разному воздействует одинаковый для всех закон всеобщей необходимости, что приводит к несовпадающим следствиям, и вызванные необходимостью волеизъявления отдельных индивидов отталкиваются весьма неожиданным образом. — В логике ты силен. Но тебе также должно быть известно, что один индивид может быть медиумом, с помощью которого та или иная форма необходимости сообщается другому индивиду, и тем самым способствовать совпадению волеизъявлений, а потому, сэр, если вы не покоритесь моему желанию в этом случае (во всем прочем ты вечно делал, что хотел), я покорюсь необходимости лишить вас наследства, хоть видит бог, как мне это трудно. — С этими словами он вдруг исчез, убоявшись логики Скютропа. Мистер Сплин тотчас отыскал миссис Пикник и сообщил ей свои соображения. Миссис Сплин — как обычно говорят — любила Марионетту, словно родное дитя, но — а тут всегда следует «но» — что до состояния, она ничего не могла для нее поделать, ибо имела двоих многообещающих сыновей, которые заканчивали курс в Нахалле и вовсе бы не обрадовались, когда бы что-то помешало их видам выйти из места томления ума — иначе из университета — на землю, текущую молоком и медом, иначе — лондонский вестэнд. Миссис Пикник дала понять Марионетте, что благоразумие, правила, достоинство et cetera, et cetera[31] требуют, чтоб они тотчас оставили аббатство. Марионетта слушала в молчаливом смирении, зная, что все наследство ее — покорность; однако, когда Скютроп, воспользовавшись уходом миссис Пикник, вошел к ней и, ни слова не сказав, в несказанной тоске бросился к ее ногам, Марионетта, тоже молча и в такой же печали, обвила руками его шею и залилась слезами. Последовала нежнейшая сцена, которую верней вообразит отзывчивое сердце читателя, нежели передаст наше скромное перо. Когда же Марионетта обмолвилась, что должна тотчас покинуть аббатство, Скютроп вынул из хранилища череп предка, наполнил его мадерой[32] и предстал пред мистером Сплином, грозя выпить все до дна, если мистер Сплин тотчас не пообещает, что Марионетту не увезут из аббатства без собственного ее согласия. Мистер Сплин, сочтя мадеру смертоносным питьем, ни жив ни мертв от ужаса, тотчас покорился. Скютроп вернулся к Марионетте с легким сердцем, по дороге осушив череп предка. Во время пребывания в Лондоне мистер Сплин пришел к общему выводу с другом своим мистером Гибелем, что брак между Скютропом и дочерью мистера Гибеля был бы весьма желательным событием. Она воспитывалась в немецком монастыре и должна была скоро оттуда выйти, но мистер Гибель утверждал, что она достаточно прониклась истиной его аримановой философии[33][34] и в точности такая унылая и антиталийная[35] юная леди, какую только мог пожелать сам мистер Сплин в роли госпожи Кошмарского аббатства. В распоряжении ее было и большое состояние, не ускользнувшее от внимания мистера Сплина, когда он предпочел ее в качестве будущей своей невестки; потому его весьма опечалила своевольная страсть Скютропа к Марионетте. Он посетовал на нежелательное происшествие мистеру Гибелю. Тот отвечал, что слишком уже привык к вмешательству дьявола во все его дела и ничуть не удивлен, видя и на этот раз след его раздвоенного копыта; но наконец-то он надеется его перехитрить; ибо уверен, что между дочерью его и Марионеттой и сравненья быть не может в глазах всякого, кому дано понять, что мир — арена зла, а потому серьезность и степенность суть признаки ума, тогда как хохот и веселье лишь уподобляют человеческую особь мартышке. Мистер Сплин утешился этим взглядом на вещи и просил мистера Гибеля ускорить возврат дочери из Германии. Мистер Гибель отвечал, что ожидает ее со дня на день в Лондон и тотчас же поедет за нею, дабы немедля привезти в аббатство. — А там увидим, — прибавил он, — Талия или Мельпомена, Аллегра или Пенсероза[36] украсится венком победы. — У меня нет сомнений в том, — сказал мистер Сплин, — как склонится чаша весов, или Скютроп не подлинный отпрыск славного древа Сплинов.ГЛАВА V
Марионетта уже не сомневалась в нежных чувствах Скютропа; и несмотря на препятствия, ее подстерегавшие, она не могла отказать себе в удовольствии терзать верного обожателя и ни на минуту не давала ему успокоиться. То выказывала она ему самую неожиданную нежность; то самое замораживающее безразличие; выводила его из себя притворной холодностью; смягчала его любящее сердце ласковым обхожденьем; а то воспламеняла его ревность, кокетничая с сиятельным мистером Лежебоком, в котором под влиянием ее чар, словно бутон ночной фиалки, раскрылась жизненная сила. Она могла, сидя у фортепьян, слушать горькие упреки Скютропа; но неожиданно прерывала самые пламенные его излияния и совершенно сбивала его с мысли, вдруг проходясь по клавишам в рондо аллегро и замечая: — Не правда ли, как мило? Скютроп негодовал; а она отвечала ему пением: или другой, столь же легкомысленной выходкой; Скютроп, сам не свой от гнева, бросался от нее прочь, запирался у себя в башне и отрекался от нее и от всего ее пола — навсегда; и возвращался к ней, непреложно призываемый запиской, полной раскаяния и обещаний исправиться. Замысел Скютропа обновить мир и отыскать семь своих золотых светильников развивался очень медленно из-за этих треволнений. Так проходил день за днем; и мистер Сплин начинал уже тревожиться, не получая известий от мистера Гибеля, когда этот последний однажды вечером ворвался в библиотеку, где собрались хозяева и гости, с криком: — К вам сошел дьявол в сильной ярости! — Затем он увлек мистера Сплина в соседний покой и, переговорив наедине, оба вернулись к гостям в полном смятении, никому, однако же, не объясняя его причины. На другое утро, чуть свет, мистер Гибель отбыл. Мистер Сплин весь день тяжко вздыхал и никому не говорил ни слова. Скютроп, как всегда, повздорил с Марионеттой и, смертельно уязвленный, заперся у себя в башне. Марионетта утешалась игрой на фортепьянах и пением арий из «Nina pazza per amore»[39][40], а его сиятельство мистер Лежебок вслушивался в сладостные звуки, распростершись на софе и держа в руке книжку, в которую то и дело заглядывал. Его преподобие мистер Горло приблизился к софе и предложил партию на бильярде. Его сиятельство мистер Лежебок: — Бильярд! Право же, я бы с радостью. Но я так изнурен, я не вынесу напряженья. Не помню, когда я мог себе это позволить. (Звонит в колокольчик, входит Сильвупле.) Сильвупле! Когда я в последний раз играл на бильярде? Сильвупле: — Шетырнасатого декабра прошлого года, мосье. (Кланяется и уходит.) Его сиятельство мистер Лежебок: — Ну вот. Тому уже семь месяцев. Вы сами понимаете, мистер Горло; вы понимаете, сэр. У меня расстроены нервы, мисс О'Кэррол. Врачи шлют меня в Бат, иные рекомендуют Челтнем. Надо бы попробовать то и другое, если позволит сезон. Сезон, понимаете ли, мистер Горло, сезон, мисс О'Кэррол, сезон — это все. Марионетта: — А здоровье — это кое-что. N'est-ce pas[41], мистер Горло? Его преподобие мистер Горло: — Положительно, мисс О'Кэррол. Ибо, сколько б ни спорили мыслители относительно summum bonum[42], никто из них не станет отрицать, что прекраснейший обед есть вещь прекраснейшая. Но что такое прекрасный обед без прекрасного аппетита? И отчего же происходит хороший аппетит, как не от хорошего здоровья? Ну, а в Челтнеме, мистер Лежебок, у всех прекраснейший аппетит. Его сиятельство мистер Лежебок: — Логичнейшее рассуждение, мистер Горло; какая стройность. Я и так уж всерьез подумывал о Челтнеме; идея глубоко меня захватила. Я думал о нем... погодите-ка — когда же это я о нем думал? (Звонит в колокольчик, появляется Сильвупле.) Сильвупле! Когда я думал ехать в Челтнем и не поехал? Сильвупле: — Двасать перво юля, прошлым летом, мосье. (Сильвупле уходит.) Его сиятельство мистер Лежебок: — Ну вот. Бесценный малый, мисс О'Кэррол, просто бесценный, мистер Горло. Марионетта: — В самом деле. Он служит вам ходячей памятью и как живая летопись не только действий ваших, но и мыслей. Его сиятельство мистер Лежебок: — Превосходное определение, мисс О'Кэррол, превосходное, честное слово! Ха! Ха! Ха! Смех — приятное занятие, только мне вредно напрягаться. Принесли пакет для мистера Лежебока; он был доставлен с нарочным. Был призван Сильвупле и распечатал пакет. Там оказались новый роман и новая поэма, давно и с трепетом ожидаемые всей светскою читающею публикой; а еще свежий нумер популярного журнала, коего издатели снискали милости двора и крупный пенсион[43][44] беспорочной службой Церкви и государству. Когда Сильвупле ушел, явился мистер Флоски и с интересом стал осматривать литературные новинки. Мистер Флоски (листая страницы): — «Тумандагиль»[45], роман. Гм. Ненависть, мстительность, мизантропия и цитаты из Библии. Гм. Патологическая анатомия черной желчи. Так... «Пол Джонс», поэма. Гм. Понимаю. Пол Джонс, прелестный и восторженный юноша... разочарованный в лучших чувствах... становится пиратом с тоски и от величия души... режет глотки многим мужчинам, покоряет сердца многих женщин... и, наконец, вздернут на нок-рее! Развязка весьма искусственна и непоэтична[46]. «Даунингстритское обозрение»[47]. Гм. Первая статья. «Ода к «Красной книге»», Родерик Винобери[48], эсквайр. Гм. Разбор собственного сочинения. Гм-м. (Мистер Флоски молча просматривает остальные статьи в журнале; Марионетта листает роман, а мистер Лежебок поэму.) Его преподобие мистер Горло: — Вы такой светский молодой человек и такого высокого рода, мистер Лежебок, а тем не менее весьма прилежны. Его сиятельство мистер Лежебок: — Прилежен! Вы изволите шутить, мистер Горло. Какое же может быть у меня прилежание? Образование мое уже закончено. Но есть модные книги, которые нельзя не прочесть, потому что все о них говорят; а в остальном я не больший охотник до чтения, чем, извините мою смелость, вы сами, мистер Горло. Его преподобие мистер Горло: — Отчего же, сэр? Не могу сказать, чтобы я уж очень любил книги; однако ж я и не то чтобы вовсе никогда ничего не читал. Прочитать иной раз вслух занимательный рассказец или поэмку в кругу дам, занятых рукоделием, не значит еретически употребить свои голосовые данные, сэр. И мне кажется, сэр, мало кто с таким достойным Иова долготерпеньем[49] сносит вечные вопросы и ответы, которые так и сыпятся вперемежку в самых интересных местах и нагнетают напряженье. Его сиятельство мистер Лежебок: — А часто и создают напряжение там, где у автора его незаметно. Марионетта: — Надо мне как-нибудь в плохую погоду испытать ваше долготерпенье, мистер Горло; а мистер Лежебок назовет нам новейшую из новинок, которую все читают. Его сиятельство мистер Лежебок: — Вы получите ее, мисс О'Кэррол, во всем блеске новизны; свеженькую, как спелая слива, только с ветки, вся в пушку; вы получите ее почтой из Эдинбурга с нарочным из Лондона. Мистер Флоски: — Эта жажда новизны губит литературу. Кроме моих произведений да еще кое-кого из моих друзей, все, что появилось после старика Джереми Тэйлора[50], никуда не годится; и, entre nous, лучшее в книгах моих друзей написано либо придумано мною[51]. Его сиятельство мистер Лежебок: — Я глубоко чту вас, сэр. Но, признаюсь, книги нынешние созвучны моим чувствам. Будто восхитительный северо-восточный ветер, отравляющий мысль и душу, прошелся по их страницам; чарующая мизантропия и мрачность доказывают, сколь ничтожны деятельность и добродетель, и окончательно примиряют меня с самим собою и моимдиваном. Мистер Флоски: — Совершенно верно, сэр. Нынешняя литература — северо-восточный ветер, губящий души. И должен признать, в том немалая моя заслуга. Чтобы получить прекрасный плод, надобно погубить цветок. Парадокс, скажете вы? Вот и прекрасно. Подумайте над ним. Беседа была прервана появлением мистера Гибеля. Он показался в дверях, весь покрытый грязью, проговорил: — К вам сошел диавол, — и тотчас исчез. Дорога, соединявшая Кошмарское аббатство с цивилизованным миром, была искусственно поднята над уровнем болот и шла сквозь них прямой чертой, насколько хватал глаз; а по обеим сторонам ее тянулись канавы, причем воду в них совершенно скрывала водная растительность. И в одну из этих канав, из-за странного поступка лошади, прянувшей от ветряной мельницы, опрокинулась бричка мистера Гибеля, которому пришлось в глубокой тоске выпрыгнуть в окно. Одно колесо сломалось; и мистер Гибель, предоставя форейтору доставить экипаж до Гнилистока, чтоб там починить его и почистить, пешком отправился назад к аббатству, сопровождаемый слугою с сундуком, и всю дорогу повторял свое любимое место из Апокалипсиса.ГЛАВА VI
Мистер Гибель нашел дочь свою Селинду в Лондоне и, как только улеглась первая радость встречи, сообщил ей, что присмотрел для нее мужа. Юная леди с большой твердостью отвечала, что берет на себя смелость выбирать мужа сама. Мистер Гибель сказал, что дьявол всегда вмешивается во все его дела, но что он, со своей стороны, уже решился не брать на душу греха и не потакать проискам Люцифера, и, следственно, она должна пойти замуж за того, кого выбрал для нее отец. Мисс Гибель возразила, что решительно не согласна. — Селинда, Селинда, — сказал мистер Гибель, — ты решительно должна. — Разве мое состояние не принадлежит мне, сэр? — спросила Селинда. — Тем досадней, — отвечал мистер Гибель. — Но я управу на тебя найду, мать моя. Уж я сумею укротить строптивую девчонку. Они простились на ночь каждый при своем мнении, а утром комната юной леди оказалась пуста, и мистер Гибель мог только теряться в догадках о том, что с нею сталось. Он искал ее повсюду, то и дело наезжая в Кошмарское аббатство посоветоваться с другом своим мистером Сплином. Мистер Сплин соглашался с мистером Гибелем, что тут ужасающий пример своенравия и непослушания воле родительской, а мистер Гибель обещал, что, когда он настигнет беглянку, он покажет-таки ей, что «к ней сошел диавол в сильной ярости». Вечером, как всегда, все сошлись в библиотеке; Марионетта сидела за арфой, его сиятельство мистер Лежебок сидел рядом и перелистывал ноты, рискуя перенапрячь свои силы. Его преподобие мистер Горло время от времени сменял его, беря на себя сей сладостный труд. Скютроп, терзаемый демоном ревности, сидел в углу и кусал губы и ногти. Марионетта поглядывала на него, совершенно выводя его из себя добродушнейшей улыбкой, которой старался он не замечать, отчего приходил в еще большее смятение. Он положил на колени том Данта и делал вид, будто углублен в чтение «Чистилища», хоть не понимал ни слова, о чем вполне догадывалась Марионетта; перейдя комнату, она заглянула в книгу и сказала: — Я вижу, вы посреди «Чистилища». — Я посреди ада, — отвечал Скютроп, сам не свой от бешенства. — О? — сказала она. — Тогда перейдемте в тот угол, и я спою вам финал из «Дон-Жуана»[52]. — Оставьте меня, — сказал Скютроп. Марионетта взглянула на него с улыбкой и укором и сказала: — Несправедливый, упрямый злюка, вот вы кто! — Оставьте меня, — отвечал Скютроп, но уже куда с меньшей пылкостью и вовсе не желая, чтобы его поймали на слове. Марионетта тотчас его оставила и, снова садясь к арфе, сказала погромче, чтобы Скютроп услышал: — Читали вы когда-нибудь Данта, мистер Лежебок? Скютроп читает Данта, и сейчас он в чистилище. — Ну а я, — отвечал его сиятельство мистер Лежебок, — я не читаю сейчас Данта, и я в раю. — И он поклонился Марионетте. Марионетта: — Вы очень любезны, мистер Лежебок; и, полагаю, очень любите Данта. Его сиятельство мистер Лежебок: — До последнего времени Дант мне как-то не попадался. В библиотеке моей его не было, а если б и был, я б не собрался его прочесть. Но нынче, я вижу, он входит в моду[53], и боюсь, как-нибудь утром мне придется его прочитать. Марионетта: — Нет, непременно читайте его вечером, слышите! Любили ль вы когда-нибудь, мистер Лежебок? Его сиятельство мистер Лежебок: — Уверяю вас, мисс О'Кэррол, — никогда. Пока не приехал в Кошмарское аббатство. И любить, скажу я вам, так приятно; но от этого столько тревог, что, боюсь, я не выдержу напряжения. Марионетта: — Преподать вам краткий способ ухаживать вовсе без тревог? Его сиятельство мистер Лежебок: — Вы безмерно меня обяжете. Я горю нетерпеньем выучиться вашему способу. Марионетта: — Садитесь к даме спиною и читайте Данта; только непременно начните с середины и листайте сразу по три страницы — вперед и назад, — и она тотчас догадается, что вы от нее без ума. (Его сиятельство мистер Лежебок, сидя между Марионеттой и Скютропом и все свое внимание обратив к чаровнице, не видит Скютропа, поступающего в точности согласно ее описанью.) Его сиятельство мистер Лежебок: — Вы изволите шутить, мисс О'Кэррол. Леди, конечно, подумает, что я ужаснейший невежа. Марионетта: — Нисколько. Разве что удивится тому, как странно иные выказывают свои чувства. Его сиятельство мистер Лежебок: — Однако ж, покоряясь вам... Мистер Флоски (подходя к ним с дальнего конца комнаты): — Мистер Лежебок считает, кажется, что Дант входит в моду, так ли я расслышал? Его сиятельство мистер Лежебок: — Я осмелился это заметить, хоть говорю о подобных предметах с сознанием собственного ничтожества в присутствии такого великого человека, как вы, мистер Флоски. Я не знаю Дантовых форм и фигур, не знаю даже цвета его чертей, но, коль скоро он входит в моду, заключаю, что они у него черные; ибо черный цвет, я полагаю, мистер Флоски, и особенно черная меланхолия в моде у нынешних сочинителей. Мистер Флоски: — В самом деле на черную меланхолию большой спрос, но, когда — чем черт не шутит — ее нет под рукой, ее заменяет зеленая тоска, серая скука, а также хандра, уныние, ночные кошмары и прочая чертовщина. Из-за чая, поздних обедов и Французской революции все пошло к дьяволу и в игру вступил сам дьявол. Мистер Гибель (встрепенувшись): — В сильной ярости. Мистер Флоски: — Здесь не игра слов, но суровая и горестная истина. Мистер Лежебок: — Чай, поздние обеды, Французская революция. Я не вполне улавливаю связь идей. Мистер Флоски: — Я бы весьма огорчился, если б вы ее улавливали; мне жаль того, кто улавливает связь собственных идей. Еще более жаль мне того, в чьих идеях любой другой улавливает связь. Сэр, величайшее зло в том, что моральная и политическая литература наша чересчур доступна; доступность, вообще ясность, свет — величайший враг таинственного, а таинственное — друг вдохновенья, восторга и поисков. А поиски отвлеченной истины — занятие исключительно благородное, если только истина — цель поисков — настолько отвлеченна, что недоступна человеческому пониманию. И в этом смысле меня вдохновляют поиски истины. Но только в этом, и ни в каком другом, ибо радость метафизических изысканий не в цели, но в средствах; и, как скоро цель достигнута, нет уже радости от средств. Для здоровья уму нужны упражнения. Лучшее упражнение ума — неустанное рассужденье. Аналитическое рассужденье — занятье низкое и ремесленное, ибо ставит своей целью разобрать на составные части грубое необработанное вещество познания и извлечь оттуда несколько упрямых вещей, именуемых фактами, которые, как и все даже отдаленно ни них похожее, я от всего сердца ненавижу. Синтетическое же рассужденье стремится к некоей недостижимой отвлеченности, подобной мнимой величине в алгебре, начинается с принятия на веру двух положений, которых нельзя доказать, объединяет эти две посылки для создания третьей, и так далее до бесконечности, несказанно обогащая человеческий разум. Прелесть процесса состоит в том, что каждый шаг ставит вас перед новым разветвленьем пути, и так в геометрической прогрессии; так что вы непременно заблудитесь и сохраните здоровье ума, постоянно упражняя его бесконечными поисками выхода; потому-то я и окрестил старшего сына Иммануил Кант Флоски[54]. Его преподобие мистер Горло: — Как нельзя более понятно. Его сиятельство мистер Лежебок: — Но каким образом ведет все это к Данту, к черной меланхолии, хандре и ночным кошмарам? Мистер Пикник: — К Данту, пожалуй, не совсем, но к ночным кошмарам ведет. Мистер Флоски: — Нашу литературу мучат кошмары — это несомненно и весьма отрадно. Чай расшатал наши нервы; поздние обеды делают из нас рабов несварения желудка; Французская революция сделала для нас пугалом самое слово «философия» и отбила у лучших, избранных членов общества (к числу коих и я принадлежу) всякий вкус к политической свободе. Та часть читающей публики, которая грубой пище разума предпочла легкую диету вымысла, требует все новых острых соусов, ублажая свое развращенное воображенье. Довольно долго питалась она духами, домовыми и скелетами (мне и другу моему мистеру Винобери обязана она изысканнейшим угощеньем), пока и сам дьявол, даже увеличенный до размеров горы Афон, не сделался слишком «простым, обыкновенным, из низкого народа»[55], для ее неумеренного аппетита. Духи, следственно, были изгнаны, а дьявол брошен во тьму внешнюю, и нам осталось одно духовное наслажденье — разбирать пороки и самые низкие страсти, свойственные человеческой природе, спрятанные под маскарадными костюмами героизма и обманутого великодушия; весь секрет в том, чтоб создать сочетания, совершенно не вяжущиеся с нашим опытом, и пришить пурпурную заплату какой-нибудь редкостной добродетели к тому именно персонажу, которому никак не может она быть присуща в действительности; и не только этой единственной добродетелью искупить все явные и подлинные пороки персонажа, но представить самые эти пороки как непременное дополненье и необходимые свойства и черты указанной добродетели. Мистер Гибель: — Потому что к нам сошел дьявол и ему нравится разрушать и путать все наши представленья о добре и зле. Марионетта: — Я не вполне поняла вашу мысль, мистер Флоски, и рада бы, чтоб вы мне ее немного разъяснили. Мистер Флоски: — Достаточно одного-двух примеров, мисс О'Кэррол. Стоит мне собрать все самые подлые и омерзительные черты ростовщика-еврея и к ним, как гвоздем, прибить одно качество — безмерное человеколюбие — и вот уже готов прекрасный герой романа в новейшем вкусе, а я внес свою лепту в модный способ потреблять пороки в тонкой и ненатуральной обертке добродетели, как если бы паука в золотой облатке потребляли в качестве целительного порошка. Точно так, если некто набросится на меня в темноте, собьет с ног и силой отберет часы и деньги, я могу не остаться внакладе, выведя его в трагедии пылким юношей, лишенным наследства по причине его романтического великодушия и щедрости, снедаемым упоительной ненавистью к миру вообще и к отечеству в частности и самой возвышенной и чистой любовью к собственной особе. Затем, добавив сумасбродную девицу, с которой вместе нарушит он подряд все десять заповедей (всякий раз, как вы убедитесь, из благороднейших побуждений, каковые надобно прилежно разобрать), я получу парочку трагических героев, как нельзя более подходящих для того вида словесности нынешней, которую я называю Патологической анатомией черной желчи и которая достойна всяческого восхищенья, ибо открывает широчайший простор для проявления умственных способностей. Мистер Пикник: — И почти столь же удачного их употребления, как если бы тепло оранжереи использовалось для выведения колючек и шипов размерами с дерево. Если мы этак и дальше будем продолжать, мы выведем новый сорт поэзии, которой главною заботой будет — забыть о том, что есть на свете музыка и сиянье солнца. Его сиятельство мистер Лежебок: — Боюсь, что именно это случилось сейчас с нами, иначе мы бы, уж верно, не предпочли музыке мисс О'Кэррол разговора о столь скучных материях. Мистер Флоски: — Я буду счастлив, если мисс О'Кэррол напомнит нам, что есть еще музыка и солнце... Его сиятельство мистер Лежебок: В прелестном голосе и улыбке. Могу ли я молить о чести? (Переворачивает ноты.) Все умолкли, и Марионетта спела:ГЛАВА VII
Новый гость явился в аббатстве в лице мистера Астериаса, ихтиолога. Этот джентльмен провел свою жизнь в поисках живых чудес на морских глубинах всех стран света; и составил собранье сушеных рыб, рыбьих чучел, раковин, водорослей, кораллов и мадрепор — предмет зависти и восхищения Королевского общества. Он проник в водное убежище спрута, нарушил супружеское счастье сего океанского голубочка и с победой вышел из кровавой схватки. Застигнутый штилем в тропических широтах, не раз следил он в страстном нетерпенье, — к несчастию, всегда вотще, — когда же вынырнет из бездны гигантский полип и обовьется огромными щупальцами вокруг снастей и мачт. Он утверждал, что все на свете водного происхожденья, что первые одушевленные существа были многоногие и что от них и взяли индусы своих богов, самых древних из всех божеств человечества. Но главным его устремленьем, целью его исследований, их венцом и наградой были тритон и русалка, в коих существованье он свято и нерушимо верил и готов был его доказывать a priori, a posteriori, a fortiori[56] синтетически и аналитически, с помощью силлогизмов и индукции, с помощью признанных фактов и вероятных гипотез. Известие о том, что на морском берегу в Линкольншире промелькнула русалка, «расчесывающая смоль свох кудрей»[57], заставило его тотчас покинуть Лондон и нанести давно обещанный визит старому своему знакомому мистеру Сплину. Мистер Астериас явился сопровождаемый сыном, которому дал он имя Водолей, льстя себя надеждой, что тому суждено ярко просиять на небосклоне ихтиологической науки. Кто была та отзывчивая особа, в чьей форме был отлит Водолей, никто не имел понятия; и, поскольку о матери Водолея никогда не упоминалось, лондонские острословы уверяли, что мистер Астериас некогда пользовался милостями русалки и что научная любознательность, заставляющая его обрыскивать морские берега, имеет основой не вполне философские поиски утраченного счастья. Мистер Астериас осматривал берег несколько дней, стяжав разочарованье, но не безнадежность. Однажды вечером, вскоре по приезде, он сидел у одного из окон библиотеки и смотрел на море, как вдруг внимание его привлекло смутно различимое в безлунной тьме существо, двигавшееся близ самой полосы прибоя. Движения его были неверны и как будто нерешительны. Длинные волосы существа развевались по ветру. Кто бы это ни был, это был, конечно, не рыбак. Это могла быть леди; но ни миссис Пикник, ни мисс О'Кэррол это быть не могли, так как обе дамы сидели в библиотеке. Это могла быть одна из служанок; но нет, существо казалось слишком грациозным и непринужденным. Да и зачем было служанке в такой час бродить по берегу безо всякой видимой цели? Вряд ли это была незнакомка; ибо Гнилисток, ближайшая деревушка, находился в десяти милях, и какая женщина стала бы одолевать десять миль болот для того только, чтоб слоняться по берегу у стен аббатства? Быть может, это русалка? Возможно, это русалка. Вероятно, это русалка. Весьма вероятно, что это русалка. Более того, кому же это быть, как не русалке? Разумеется, это русалка. Мистер Астериас на цыпочках вышел из библиотеки, сделав Водолею знак следовать за ним и хранить молчание. Всех поразило поведение мистера Астериаса, кое-кто стал смотреть в окна, ожидая там решения загадки. Вот они увидели, как мистер Астериас с Водолеем осторожно крадутся по ту сторону рва; но больше ничего не увидели; и, воротясь, мистер Астериас в глубокой тоске им поведал, что заметил было русалку, но она скрылась во мраке и ушла, как он полагал, ужинать с влюбленным тритоном в подземном гроте. — Нет, без шуток, мистер Астериас, — сказал его сиятельство мистер Лежебок, — вы всерьез верите, что существуют русалки? Мистер Астериас: — Совершенно убежден. И тритоны. Его сиятельство мистер Лежебок: — Но как же это возможно? Полулюди-полурыбы? Мистер Астериас: — Совершенно верно. Морские орангутанги. Однако же я убежден, что имеются и совершенно морские люди, ничем от нас не отличные, кроме того, что они глупы и покрыты чешуею; ибо, хотя устройство наше, казалось бы, со всей определенностью исключает нас из класса земноводных, тем не менее анатомам известны случаи, когда foramen ovale[58] остается открытым и в зрелом возрасте, и особь в таком случае может жить, не дыша; да и как бы иначе возможно было объяснить, что индийские ныряльщики за жемчугом целые часы проводят под водою? Или что известный шведский садовник из Тронингхольма более суток прожил под водою, не утонув? Нереида, русалка, была в 1403 году обнаружена на Немецком озере[59], и отличалась она от обычной француженки тем лишь, что не разговаривала. В конце семнадцатого столетия английское судно в гренландских водах в ста пятидесяти лигах от берега заметило флотилию из шестидесяти или семидесяти корабликов, и каждым корабликом управлял тритон, иначе — сын моря; завидя английское судно, все они, охваченные страхом, вместе с корабликами исчезли под водою, как некая человеческая разновидность Нотилиуса[60]. Славный Дон Фейхоо передает подлинное и достоверное преданье о юном испанце по имени Франсиско де ла Вега[61], каковой, купаясь с друзьями в июне 1674 года, вдруг нырнул и не появлялся более. Друзья почли его утонувшим; они были простолюдины и благочестивые католики; но и философ не пришел бы здесь к иному умозаключению. Его преподобие мистер Горло: — В самом деле, весьма логично. Мистер Астериас: — Пять лет спустя рыбаки близ Кадиса поймали в сети тритона, сына моря; они обращались к нему на многих языках... Его преподобие мистер Горло: — Образованные, однако, рыбаки. Мистер Пикник: — Способности к языкам даровал им особой милостью их собрат — рыбак, святой Петр. Его преподобие мистер Горло: — Разве же святой Петр святой заступник Кадиса? (На этот вопрос никто не умел ответить, и мистер Астериас продолжал свой рассказ). — Они обращались к нему на многих языках, но он оставался нем как рыба. Призвали святых братьев, те изгнали из него беса; но и бес оставался нем. Несколько дней спустя он произнес слово «Лиерган». Монах повез его в ту деревню. Мать и домашние узнали его и раскрыли ему объятья; но он был столь же бесчувствен к их ласкам, как была бы любая рыба на его месте. Тело его покрывала чешуя; она постепенно спадала; однако под ней проступала кожа грубая и твердая, как шагрень. Он провел в родном доме девять лет, не научившись ни говорить, ни мыслить; потом он снова исчез; а еще через несколько лет один старый его знакомец увидел, как он высунул голову из воды неподалеку от берегов Астурии. Все эти факты подтверждены его братьями, а также Доном Гаспардо де ла Риба Агуеро, членом ордена святого Иакова[62], жившим близ Лиергано и нередко имевшим удовольствие ужинать в обществе означенного тритона. Плиний упоминает о посольстве[63] к Тиберию Олиссипоньян с известием, что они слышали, как тритон играл на арфе в некоей пещере; и сообщает еще многие достоверные факты о тритонах и нереидах. Его сиятельство мистер Лежебок: — Я, право, удивлен. Сколько раз бывал я на море, и в самый разгар сезона, а русалок, кажется, не видел. (Он позвонил, и явился Сильвупле, по виду которого тотчас стало ясно, что ему море по колено.) Сильвупле! Видел я когда-нибудь русалку? Сильвупле: — Русалку, сэр? Его сиятельство мистер Аежебок: — Ну, полудеву-полурыбу? Сильвупле: — А! Полу рыбу! Да, и очень часто, сэр. Тут на кухне все девы — такие рыбы — ma foi[64]! И хоть бы один быль погоряшей, все холедный и грюсный, как могила. Его сиятельство мистер Лежебок: — Да нет же, Сильвупле, это не рыба, не... Сильвупле: — Ни рыба ни мясо, сэр? Его сиятельство мистер Лежебок: — Нет, не то, это такое чудо-юдо... Сильвупле: — Чудо-юдо! А! Я поняль, сэр! Да мы только их и видим, с тех пор как уехаль из города! Его сиятельство мистер Лежебок: — Однако, ты выпил больше, чем следовало. Сильвупле: — Нет, мосье. Меньше, чем следовало. Болетный воздух ошнь вреден? и я попил с Вороном-дворецким для пользы здоровья. Его сиятельство мистер Лежебок: — Сильвупле! Я требую, чтоб ты был трезв. Сильвупле: — Oui, monsieur, я буду трезв, как преподобнейший брат Жан[65]. Дворецкий чудо-юдо и так напилься, что сталь нем как рыба. Но я бы более хотель деву-рыбу. Ах! Вспомнил песенку, как это... «Рыба хорош, когда горяча, но горячая дева лучше леща!» (Уходит.) Его сиятельство мистер Лежебок: — Я потрясен. Никогда еще не видывал я каналью в таком состоянии. Но позволите ли, мистер Астериас, задать вам вопрос о cui bono[66] трудов и средств ваших, затраченных на поиски русалки? Cui bono, сэр, есть вопрос, какой я всегда беру на себя смелость задавать, когда вижу, как кто-то очень о чем-то радеет. Сам я по природе синьор Пококуранте[67] и желал бы знать, есть ли что на свете лучше и приятнее, нежели существовать и ничего не делать. Мистер Астериас: — Я много путешествовал, мистер Лежебок, по берегам пустым и дальним, я исколесил земли скудные и неприветливые. Я не бежал опасности, я претерпевал труды, я изведал лишения. И притом испытал я радости, какие никогда б не променял на то, чтоб существовать и ничего не делать. Я знал немало бед, но не изведал худшей, под которой понимаю я все несчетные разновидности скуки: хандру, досаду, ипохондрию, черную меланхолию, времяпрепровожденье, разочарованье, мизантропию — и всю бесконечную чреду их следствий: капризы, сварливость, подозрительность, ревность и страхи, которые равно заразили и общество наше, и его словесность; и которые обратили бы человеческий разум в Ледовитый океан, когда бы более человечные устремленья философии и науки не сохраняли в нас чувств высших и побуждений ценнейших. Его сиятельство мистер Лежебок: — Вы, однако ж, изволите строго судить нашу модную литературу. Мистер Астериас: — Как же иначе, когда пираты, разбойники с большой дороги и прочие разновидности обширного рода Душегубов — суть высший идеал деятельности практической точно так как желчная и уничижающая мизантропия есть идеал деятельности умственной. Насупленный лоб и загробный голос — необходимые ныне признаки хороших манер. И зловещий, иссушающий, смертоносный сирокко, дышащий нравственным и политическим отчаянием, несется теперь по всем урочищам нашего Парнаса. Наука же спокойно следует своим путем, питая юность восторгами чистыми и пылкими, зрелости доставляя труды спокойные и благодатные, а старости даря воспоминания и несчетные темы для целительных и ясных размышлений; и коль скоро жрец ее одаряем бескорыстным счастием обогащать ум и множить благо общества, он стоит выше неверного людского приговора, мирских волнений и превратностей судьбы. Природа — великое и неистощимое его сокровище. Дни его не вмещают всех отпущенных ему радостей. Скука бежит его дверей. В согласии с миром и собственным разумом, он сам себе довлеет, радует всех вокруг и встречает свой закат как завершенье долгого и благодатного дня[68]. Его сиятельство мистер Лежебок: — Хотелось бы и мне так прожить, но, боюсь, я бы не вынес напряжения. К тому же я закончил курс в колледже. Я ухитряюсь одолевать свой день, убивая утро в постели, вечер в гостиных; переодеваясь и обедая в промежутках и затыкая редкие дыры пустого времени с помощью легкого чтения. И в том милом недружелюбии, за какое корите вы нынешнюю салонную литературу нашу, черпаю я духовные силы для любимого моего занятия — ничегонеделания, ибо укрепляюсь в мысли, что никто не достоин того, чтобы что-то для него делать. Марионетта: — Но не выдают ли себя невольно авторы подобных сочинений? Нет ли в них противоречия? Ибо кто же, от души ненавидя и презирая свет, станет всякие три месяца публиковать толстый том затем только, чтоб сообщить об этом? Мистер Флоски: — Тут есть тайна, которую я поясню туманным замечаньем. Согласно Беркли, esse всех вещей есть percipi[69]. Они существуют постольку, поскольку мы их ощущаем. Однако, оставя проблемы и частности, касаемые до материального мира, материалистам, хилиастам[70] и антихилиастам, ибо поистине этот вопрос нелегкий, обсуждаем теми, кто не в своем уме и чужд сей теме[71] (поскольку лишь трансценденталисты не чужды ни этой, ни какой другой теме), мы можем с полной уверенностью утверждать, что esse счастья есть percipi. Они существуют постольку, поскольку мы его ощущаем. Элементы радости и страданья нашего есть повсюду. Степень счастия, которым одаряет нас любое обстоятельство или предмет, зависит от нашего настроения или расположения. Вникните в смысл обычных оборотов — «дурное расположение духа», «веселое настроение», и вы поймете, что истина, за которую я ратую, общепринята. (Мистер Флоски внезапно осекся; он понял, что невольно вторгся в область здравого смысла.) Мистер Пикник: — В самом деле. Веселое настроение всюду находит повод для удовольствия. В городе и в деревне, в обществе и наедине, в театре и в лесу, средь шумной толпы и средь молчанья гор — всюду есть поводы для размышлений и радости. Один вид радости — слушать музыку «Дон Жуана» в театре, сверкающем огнями и блещущем нарядами красавиц; другой вид ее — плыть на закате по лону мирных вод, в тиши, возмущаемой лишь всплесками весла. Веселое настроение извлечет из того и другого радость, дурное расположение духа и в том и другом сыщет лишь недостатки и сравненьями подкрепит свою склонность к недовольству. Один собирает лишь розы, другой лишь крапиву на своем пути. Одному дана способность наслаждаться всем, другой ничем не может насладиться. Один живо ощущает все радости, какие ему даны; другой обращает их в страданья, устремляясь к чему-то лучшему, которое оттого только лучше, что ему не дано, а если было бы ему дано, не показалось бы лучшим. Эти мрачные умы в жизни то же, что критики в литературе; они замечают лишь изъяны, потому что глаза их закрыты для прекрасного. Критик из кожи лезет вон, чтобы загубить нарождающийся гений; и ежели вопреки стараньям критика он растет, тот его не замечает; а потом жалуется на упадок словесности. Подобно ему, и враг общества хулит людские и общественные пороки, сам ограждаясь от всего доброго и изо всех сил стараясь загубить счастие свое и ближних. Мизантропия часто результат обманутого великодушия; но еще чаще порождает ее заносчивая суетность, которая не в ладу с целым светом лишь за то, что он ценит ее по заслугам. Скютроп (Марионетте): — Как, однако ж, строго! Человеческая природа прекрасна, но сейчас переживает несчастливый период. Пылким умам остается только мучиться недовольством. И в зависимости от того, верят они в улучшение человеческой природы или нет, они либо впадают в отчаяние, либо обращаются к надежде. Предел надежды — восторг, предел отчаяния — мизантропия; но источник их один; так текут в разные стороны Северн и Ви, но обе берут начало в Плинлимоне. Марионетта: — «И в обоих водятся лососи»[72], потому что сходство тут такое же приблизительно, как между Македонией и Монмутом.ГЛАВА VIII
На другой день Марионетта заметила в Скютропе волнение, которого причины она не могла дознаться. Сначала хотелось ей верить, что оно вызвано каким-то преходящим пустяком и через день-другой улетучится. Но вопреки ее ожиданиям оно час от часу все возрастало. Она знала, что Скютроп весьма склонен любить таинственность ради таинственности; точнее, он прибегал к тайне для достижения своих целей, но избирал лишь те цели, какие требовали тайны. Теперь же, казалось, на него обрушилось куда более таинственного, чем допускала эта система, и покров тайны очень его стеснял. Все милые уловки Марионетты утратили свою силу и не могли более ни взбесить его, ни утешить; она поняла, что влияние ее уменьшилось, и это произвело в ней упадок духа и, следственно, унылую сдержанность манер, каковая не могла укрыться от внимания мистера Сплина; и этот последний, справедливо рассудив, что исполнение его желаний, касаемых до мисс Гибель, есть вещь невозможная (и день ото дня невозможней из-за отсутствия юной леди), постепенно начал смиряться с мыслью о том, что дочерью его будет Марионетта. Марионетта не раз тщетно пыталась вырвать у Скютропа его тайну; и, наконец отчаявшись в этой затее, она решила узнать разгадку от мистера Флоски, дражайшего друга Скютропа, чаще прочих допускаемого в неприступную башню. Однако мистер Флоски более не показывался по утрам. Он углубился в сочинение унылой баллады. И вот, когда тревога Марионетты победила чувство благоприличия, она решилась сама пойти в покой, избранный им для занятий. Она постучалась и, услышав «Войдите», переступила порог. Был полдень, и солнце ярко сияло к великому неудовольствию мистера Флоски, который устранил неудобство, затворив ставни и задернув занавеси. Он сидел у стола при свете одинокой свечи и держал в одной руке перо, а в другой солонку, время от времени посыпая фитиль солью, дабы свеча горела синим пламенем. Он поднял «поэта взор в возвышенном безумье»[73] и устремил его на Марионетту, будто она призрачная фея очарованных видений; затем с явственным страданьем прикрыл глаза рукою, покачал головою, потер глаза, словно просыпаясь ото сна, и с самой жалостной, самой достойной Джереми Тейлора печалью спросил: — Чему обязан я сей нечаянной радостью, мисс О'Кэррол? Марионетта: — Простите, что помешала вам, мистер Флоски, но интерес, который я... который вы выказываете моему кузену Скютропу... Мистер Флоски: — Прошу прощенья, мисс О'Кэррол. Я не выказываю интереса никому и ничему на свете; каковая позиция, ежели вы вникнете в ее суть, есть высшее проявление благороднейшего человеколюбия. Марионетта: — Совершенно верю вам, мистер Флоски; я не сильна в метафизических тонкостях, однако ж... Мистер Флоски: — Тонкостях! Милая мисс Кэррол, с прискорбием вижу я, что вы разделяете грубое заблуждение читающей публики, которую непривычное сочетание слов, влекущее за собой сближение антиперистатических понятий, тотчас наводит на мысль о сверхсофистической парадоксологии[74]. Марионетта: — Право же, мистер Флоски, меня оно на эту мысль не наводит. Я пришла к вам с целью получить сведения... Мистер Флоски (качая головой): — Никто еще и никогда не приходил ко мне с подобной целью. Марионетта: — Я думаю, мистер Флоски... то есть я верю... то есть я полагаю, то есть мне представляется... Мистер Флоски: — ... id est, cioe, c'est a dire[75], ваше «то есть», если вы извините мою смелость, мисс О'Кэррол, к данному случаю неприложимо. Думать — не то же, что верить, ибо вера во многих частностях происходит от полного отсутствия, полного отрицания мысли и являет поэтому самое здравое состояние разума; мысль и вера существенно отличны от предположенья, а оно, в свою очередь, рознится от представленья. Различие между предположеньем и представленьем — один из темнейших и важнейших вопросов метафизики. Я написал семьсот страниц[76], обещая разъяснить этот вопрос, и слово мое так же верно, как банковский чек. Марионетта: — Поверьте, мистер Флоски, метафизика интересует меня не более, чем банковские чеки; и если бы вы могли снизойти до простой девушки и заговорить понятным языком... Мистер Флоски: — Мне до вас снизойти! Не говорите так. Да знаете ли вы, что разговариваете со скромнейшим из людей, который облекся в доспехи святости и окутался, как простым плащом, одеждами смиренья? Марионетта: — У моего кузена Скютропа с недавних пор очень таинственный вид, и это меня тревожит. Мистер Флоски: — Странно: ничто так не пристало человеку, как таинственный вид. На таинственности зиждется все, что только есть прекрасного в поэзии, все, что только есть священного в вере, все, что только есть невнятного в трансцендентальной психологии. Я пишу балладу, где все тайна; она «из вещества того же, что и сны сотворены»[77] и даже просто сотворена из сна; ибо прошлой ночью я заснул, как всегда, над своею книгой, и мне приснился чистый разум; во сне сочинил я пятьсот строк[78]; таким образом приснилась мне моя баллада, и ныне я действую как сам себе Питер Пигва и сочиняю балладу про свой сон, и она будет называться «Сон основы», потому что в ней нет никакой основы[79]. Марионетта: — Я вижу, мистер Флоски, вы находите мое вторжение нелепым и в отместку говорите вздор. (При слове «вздор» мистер Флоски так вздрогнул, что едва не опрокинул стол.) Уверяю вас, я никогда б не посмела вас тревожить, если б для меня не был так важен вопрос, какой я хочу вам задать. (Мистер Флоски выслушал ее с мрачным достоинством.) Что-то тайно терзает душу Скютропа (мистер Флоски промолчал). Он очень несчастлив... Мистер Флоски... Не знаете ль вы причины... (Опять мистер Флоски промолчал.) Мне бы только узнать... Мистер Флоски... нет ли кое-чего... чему можно помочь кое-чем... что кое-кто... о ком я кое-что знаю... мог бы сделать. Мистер Флоски (помолчав): — Существует множество способов выведывать тайны. Самые испытанные, теоретически рассмотренные и практически предложенные в философских романах суть подслушивание под дверью, подглядывание в щелку, подбор ключей к комодам и конторкам, чтение чужих писем, отпаривание облаток, поддевание сургучной печати горячей проволокой — ни один из этих способов не представляется мне приличным. Марионетта: — Неужто, мистер Флоски, вы могли заподозрить во мне склонность заимствовать или поощрять подобные низости? Мистер Флоски: — Их, однако ж, рекомендуют, и со стройными доводами, сочинители основательные и знаменитые в качестве простых и легких способов изучать характеры и удовлетворять ту похвальную любознательность, которой цель — постижение человеческой натуры. Марионетта: — Нравственные понятия, которые вы не одобряете, мне так же незнакомы, как и метафизика, которую вы любите. Я лишь хотела с вашей помощью дознаться, что стряслось с моим кузеном; мне тяжко видеть его в печали, и, я думаю, для нее есть причина. Мистер Флоски: — А я так думаю, что для нее нет причины; печаль нынче в моде. Иметь для нее причину было б куда как пошло; печалиться же без причин — есть свойство гения; искусство тосковать из любви к тоске доведено в наши дни до совершенства; и древнему Одиссею, показавшему блистательный пример мужества в злоключениях действительных, пора уступить место герою современному, являющему более поучительный образец унылого раздраженья от вымышленных бед. Марионетта: — Вы премного меня обяжете, мистер Флоски, если дадите мне простой ответ на простой вопрос. Мистер Флоски: — Это невозможно, милейшая мисс О'Кэррол. Никогда еще в жизни не давал я простого ответа на простой вопрос. Марионетта: — Знаете вы или нет, что случилось с моим кузеном? Мистер Флоски: — Сказать, что я не знаю, значило бы сказать, что я в чем-то несведущ; но, избави бог, чтоб трансцендентальный метафизик, наделенный чистыми дочувственными познаниями обо всем на свете и носящий в голове всю геометрию, даже не заглянув в Эвклида[80], впал в столь эмпирическое заблуждение, как объявить себя в чем-то несведущим; сказать же, что я знаю, значило б утверждать возможность несомненного и обстоятельного знания о данной реальности, что, если вникнуть в природу факта и принять во внимание, насколько по-разному одно и то же событие может быть освещено... Марионетта: — Воля ваша, мистер Флоски, вы либо ничего не знаете, либо решились ничего мне не говорить; прошу прощенья за то, что без нужды вас потревожила. Мистер Флоски: — Милейшая мисс О'Кэррол, право же, я и сам от души бы рад вас ободрить, но, если хоть одна живая душа сможет сообщить о том, что добилась каких бы то ни было сведений о каком бы то ни было предмете от Фердинандо Флоски, моя трансцендентальная репутация погибнет безвозвратно.ГЛАВА IX
Скютроп час от часу делался более молчалив, таинствен и рассеян; и все дольше пропадал у себя в башне. Марионетта в том усматривала явственные признаки охлаждения нежной страсти. Теперь они редко сходились по утрам наедине, а если это случалось, то, когда она молчала в надежде, что он заговорит первым, он не произносил ни звука; когда она пыталась завязать беседу, он едва ее поддерживал; когда же она предлагала прямой вопрос, он отвечал коротко, уклончиво и принужденно. Но даже при таком упадке духа веселость не совсем покинула Марионетту и порой все еще ярко сияла в сумраке Кошмарского аббатства; и если вдруг она замечала в Скютропе проблески неугасшей либо воротившейся страсти, страсть ее терзать своего любовника тотчас брала верх над тоскою и склонностью, но только не над любопытством, которого вовсе не желал он удовлетворять. Веселость, однако ж, в большой мере была наигранна и обыкновенно исчезала, как только исчезал обидчивый Стрефон[81], которому назло она пускалась в ход. Genius Loci, tutela[82] Кошмарского аббатства, дух черной меланхолии начал запечатлевать свою печать на побледневших щеках ее. Скютроп заметил перемену, нежность вновь вспыхнула в нем, и он уже изо всех сил старался утешить опечаленную деву, заверяя ее, что мнимое безразличие вызвано было лишь тем, что он всецело погрузился в мысли о весьма успешном плане преобразования человеческого общества. Марионетта называла его неблагодарным, жестоким, бессердечным и упреки свои сопровождала слезами и вздохами. Бедный Скютроп с каждой минутой делался нежней и послушней и наконец бросился к ее ногам, восклицая, что никакое соперничество красоты самой ослепительной, гения самого трансцендентального, талантов самых утонченных и философии самой истинной не заставит его отказаться от божественной Марионетты. «Соперничество!» — подумала Марионетта и вдруг с видом самого ледяного безразличия она сказала: — Вы вольны, сэр, поступать как вам вздумается; прошу вас следовать своим планам, меня не принимая в расчет. Скютроп был потрясен. Куда девались любовь ее и отчаяние. Не поднимаясь с колен, осыпая ее руку робкими поцелуями, он произнес с несказанной печалью: — Так вы не любите меня, Марионетта? — Нет, — отвечала Марионетта с холодным самообладанием. — Нет. Скютроп все еще недоверчиво смотрел на нее. — Нет, — повторила она. — О! Что ж, прекрасно! — сказал он, вставая. — Коли так, найдутся и такие... — Разумеется, найдутся, сэр. И неужели же вы думаете, что я не разгадала ваших намерений, жестокое чудовище? — Моих намерений? Марионетта! — Да, ваших намерений, Скютроп. Вы явились сюда, чтоб со мной порвать, но так, чтоб первое слово сказала я, а не вы, и тем хотели успокоить свою жалкую совесть. Но не думайте, что вы уж очень много для меня значите. Вы ничего для меня не значите. Ничего. И подите прочь. Я отвергаю вас. Слышите? Подите прочь. Отчего же вы не уходите? Скютроп пытался было возражать, но тщетно. Она настаивала на том, чтоб он ее покинул, до тех пор, пока он в простоте своего сердца чуть было не покорился. Когда он был уже у порога, Марионетта сказала: — Прощайте. Скютроп оглянулся. — Прощайте, Скютроп, — повторила она. — Вы меня более не увидите. — Не увижу вас, Марионетта? — Я уеду отсюда завтра, быть может, нынче же; и прежде чем мы снова свидимся, один из нас будет уже обвенчан, а значит, все равно что умрет для другого, Скютроп. Внезапно изменившийся на последних словах голос и последовавшие за тем рыданья словно электричеством пронзили чистосердечного юношу; и тотчас же произошло полное примирение без всяких слов. Иные ученые крючкотворы уверяют, будто у любви нет языка и что все ссоры и несогласия любовников происходят от несчастливой привычки употреблять слова там, где они невозможны; что любовь, будучи порождена взглядами, то есть физиогномическим выражением сродства душ, через постепенное нарастание знаков и символов нежности стремится к своему вожделенному венцу; и следственно, для доказательства сродства душ не понадобилось бы и единого слова, когда б неумолимое общество не громоздило на пути любящих до того многочисленных препятствий в виде брачных контрактов и церемоний, родителей и опекунов, адвокатов, ростовщиков-евреев и пасторов, что не один отважный рыцарь (вынужденный для обладания плодом Гесперид пробиваться сквозь толпу этих чудищ) либо тотчас отказался от всей затеи, либо потерпел поражение, не достигнув счастья; и столько разговоров вдруг ведется вокруг предмета, их не требующего и не терпящего, что робкий инежный дух любви часто упархивает вместе с крылатыми словами, против воли навязанными ему в услугу. В эту минуту дверь отворилась, и вошел мистер Сплин. Он сел рядом с ними и сказал: — Мне все понятно; и коль скоро все мы несчастливы делать то, что в наших силах, то и не стоит труда усугублять несчастие друг друга; а потому с божьим и моим благословением... — И, сказав это, он соединил их руки. Скютроп не вполне приготовился к решительному шагу; он мог лишь запинаясь промолвить: — Право же, сэр, вы слишком добры... И мистер Сплин удалился за мистером Пикником, дабы скрепить договор. Уж не знаем, насколько справедлива теория о любви и языке, о которой шла речь выше, верно одно, что, пока отсутствовал мистер Сплин, а длилось это полчаса, Скютроп и Марионетта не обменялись ни единым словом. Мистер Сплин воротился с мистером Пикником; того весьма обрадовали виды такой блестящей партии для сироты-племянницы, которой он полагал себя в некотором роде опекуном; и, как выразился мистер Сплин, осталось только назначить день свадьбы. Марионетта вспыхнула и промолчала. Скютроп тоже сперва помолчал, а потом произнес неверным голосом: — Сэр, ваша доброта подавляет меня; но, право же, к чему такая поспешность? Сделай это замечание девушка, от души или нет — ибо искренность не важна в этих случаях, как, впрочем, и во всех других, согласно мистеру Флоски, — сделай это замечание девушка, оно было бы совершенно comme il faut[83], но в устах молодого человека оно выходило уже toute autre chose[84] и в глазах его возлюбленной, конечно, выглядело самым возмутительным и неискупимым оскорблением. Марионетта рассердилась, ужасно рассердилась, но скрыла свой гнев и сказала спокойно и холодно: — Разумеется, к чему такая поспешность, мистер Сплин? Поверьте, сэр, мой выбор еще не сделан и даже, насколько я понимаю, склоняется в другую сторону; да и время терпит, можно обо всем этом думать еще целых семь лет. И, не дав никому опомниться, юная леди заперлась у себя в комнатах. — Господи, Скютроп, — произнес мистер Сплин с совершенно вытянувшимся лицом. — Поистине к нам сошел диавол, как замечает мистер Гибель. Я-то думал, у вас с Марионеттой все слажено. — Так оно и есть, сэр, — отвечал Скютроп и мрачно удалился к себе в башню. — Мистер Сплин, — сказал мистер Пикник, — я не вполне осознал, что тут произошло. — Причуды, брат мой Пикник, — сказал мистер Сплин. — Какая-то глупая любовная размолвка, ничего более. Причуды, капризы, апрельские облачка. Завтра же их разгонит ветер. — Но если не так, — возразил мистер Пикник, — то эти апрельские облачка сыграли с нами первоапрельскую шутку! — Ах, — сказал мистер Сплин, — счастливый вы человек. Вы во всех невзгодах готовы утешиться шуткой, сколь угодно скверной, лишь бы она была ваша собственная. Я рад бы с вами посмеяться, чтоб доставить вам удовольствие; но сейчас на сердце у меня такая печаль, что я, право, не могу затруднять свои мышцы.ГЛАВА X
В тот вечер, когда мистер Астериас заметил на берегу женскую фигуру, которую он опознал как видимый знак его внутренних представлений[85] о русалке, Скютроп, придя к себе в башню, нашел в своем кабинете незнакомца. Окутанный плащом, тот сидел у его стола. Скютроп замер от неожиданности. При его появлении незнакомец поднялся и несколько минут пристально смотрел на него. Видны были лишь глаза незнакомца. Все остальное скрывали складки черного плаща, придерживаемого на уровне глаз правой рукой. Как следует разглядев Скютропа, незнакомец произнес: — По лицу вашему я заключаю, что вам можно довериться, — сбросил плащ, и изумленному взору Скютропа открылись женские формы и очертанья ослепительной красоты и грации, длинные волосы цвета воронова крыла и огромные карие глаза[86], почти пугающей яркости, составлявшие разительный контраст со снежной белизной. Платье на ней было чрезвычайно элегантно, однако ж скроено на иностранный манер, так, словно и сама леди, и ее портной происходили из стран чужих и дальних.ГЛАВА XI
Однажды, призванный к обеду, Скютроп нашел в гостиной друга своего мистера Траура, поэта, знакомого ему по колледжу и пользовавшегося особой благосклонностью мистера Сплина. Мистер Траур объявил, что готовится покинуть Англию, но не может этого сделать, не бросив прощального взора на Кошмарское аббатство и на глубоко чтимых друзей своих — скорбного мистера Сплина, таинственного Скютропа, возвышенного мистера Флоски и страждущего мистера Лежебока; и что всех их, а также мрачное гостеприимство меланхолического прибежища будет он вспоминать с самым глубоким чувством, на какое только способен его истерзанный дух. Каждый отвечал ему нежным сочувствием, но излияния эти прервало сообщение Ворона о том, что кушать подано. Беседу, происходившую за бокалами вина, когда дамы удалились, мы воспроизведем далее со всегдашней нашей тщательностью. Мистер Сплин: — Вы покидаете Англию, мистер Траур. Сколь сладостна тоска, с какою говорим мы «прощай» старому приятелю, если вероятность свидеться вновь — один против двадцати. Так поднимем же пенные бокалы за печальную дорогу и грустью скрасим час разлуки. Мистер Траур (наливая себе вина): — Это единственный светский обычай, какого не забывает истомленный дух. Его преподобие мистер Горло (наливая): — Это единственная часть познаний, какую удерживает счастливо преодолевший экзамены ум. Мистер Флоски (наливая): — Это единственный пластырь для раненого сердца. Его сиятельство мистер Лежебок (наливая): — Это единственный труд, какой стоит предпринимать. Мистер Гибель (наливая): — Это единственное противоядие против сильной ярости дьявола. Мистер Пикник (наливая): — Это единственный символ полной жизни. Надпись «Hic non bibitur»[97][98] прилична лишь гробам. Мистер Сплин: — Вы увидите множество прекрасных развалин, мистер Траур; обветшалых колонн, замшелых стен; множество безногих Венер и безголовых Минерв; Нептунов, застрявших в песке; Юпитеров, перевернутых вверх тормашками; множество дырявых Вакхов, исполняющих работу фонтанов; множество напоминаний о древнем мире, в котором, чаю я, жилось куда лучше, чем в нынешнем; хотя, что до меня лично, так мне не нужен ни тот ни другой, и я и за двадцать миль никуда не двинусь, кто бы и что бы ни собирался мне показывать. Мистер Траур: — Я ищу, мистер Сплин. Мятущийся ум жаждет поисков, хотя найти — всегда значит разочароваться. Неужто не манит вас к себе родина Сократа и Цицерона? Неужто не стремитесь вы побродить средь славных развалин навеки ушедшего величия? Мистер Сплин: — Нимало. Скютроп: — Право же, это все равно, как если бы влюбленный откопал погребенную возлюбленную и упивался бы зрелищем останков, ничего общего с нею не имеющих. Что толку бродить средь заплесневелых развалин, видя лишь неразборчивый указатель к утерянным томам славы и встречая на каждом шагу еще более горестные развалины человеческой природы — выродившийся народ тупых и жалких рабов[99], являющий губительный позор униженья и невежества? Его сиятельство мистер Лежебок: — Нынче модно за границу ездить. Я и сам было собрался, да вот, боюсь, не вынесу напряжения. Разумеется, немного оригинальности и чудачества в иных случаях не лишнее; но самый большой чудак и оригинал — англичанин, который никуда не ездит. Скютроп: — Мне б вовсе не хотелось видеть страны, где не осталось никакой надежды на обновление; в нас эти надежды не угасли; и полагаю, что тот англичанин, который, благодаря своему дару, или рождению, или (как в вашем случае, мистер Траур) и тому и другому вместе, имеет счастливую возможность служить отечеству, пламенно борясь против его врагов, но бросает, однако ж, отечество[100], столь богатое надеждами, и устремляется в дальнюю страну, изобильную лишь развалинами, полагаю, что тот англичанин поступает так, как ни один из древних, чьи обветшалые памятники вы чтите, никогда б не поступил на вашем месте. Мистер Траур: — Сэр, я поссорился с женой; а тот, кто поссорился с женой, свободен от всякого долга перед отечеством. Я написал об этом оду[101], и пусть читатель толкует ее, как ему вздумается. Скютроп: — Уж не хотите ли вы сказать, что, поссорься с женою Брут, и он это мог бы выставить причиной, когда б не захотел поддержать Кассия в его начинании? И что Кассию довольно было б подобной отговорки? Мистер Флоски: — Брут был сенатор; сенатор и наш дорогой друг[102]. Но случаи различны. У Брута оставалась надежда на благо политическое, у мистера Траура ее нет. Да и как бы мог он питать ее после того, что увидел во Франции? Скютроп: — Француз рожден в сбруе, взнуздан и оседлан для тирана. Он то гордится седоком, то сбрасывает его наземь и до смерти забивает копытами; но вот уже новый смельчак вскакивает в седло и вновь понукает его бичом и шпорами. Право же, не обольщаясь, мы можем уповать на лучшее. Мистер Траур: — О нет, я пережил свои упованья; что наша жизнь — она во всемирном хоре — фальшивый звук, она анчар гигантский, чей корень земля, а крона — небосвод, струящий ливни бед неисчислимых на человечество. Мы с юных лет изнываем от жажды; до последнего вздоха нас манят призраки. Но поздно! Что власть, любовь, коль мы не знаем счастья! Промчится все как метеор, и черный дым потушит все огни[103][104]. Мистер Флоски: — Бесподобные слова, мистер Траур. Блистательная, поучительнейшая философия. Достаточно вам впечатлить ею всех людей, и жизнь поистине станет пустыней. И, должен отдать должное вам, мне лично и нашим общим друзьям, стоит только обществу оценить по заслугам (а я льщу себя надеждой, что к этому оно идет) ваши понятия о нравственности, мои понятия о метафизике, Скютроповы понятия о политике, понятия мистера Лежебока об образе жизни и понятия мистера Гибеля о религии, — и результатом явится столь превосходный умственный хаос, о каком сам бессмертный Кант мог только мечтать; и я радуюсь от предвкушения. Мистер Пикник: — «Ей-богу, прапорщик, тут нечему радоваться»[105]. Я не из тех, кто думает, будто наше общество идет ко благу через всю эту хандру и метафизику. Контраст, какой являет оно с радостной и чистой мудростью древних, поражает всякого, кто хоть несколько знаком с классической словесностью. Стремление представить муки и порок как непременные свойства гения столь же вредно, сколь оно ложно, и столь же мало имеет общего с классическими образцами, как язык, каким обычно бывает оно выражено. Мистер Гибель: — Это беда наша. К нам сошел дьявол и одного за другим отнимает у нас умнейших людей. Таков, видите ли, просвещенный век. Господи, Да в чем же тут свет, просвещение? Неужто предки наши едва разбирали дорогу в свете тусклых фонарей, а мы разгуливаем в ярких лучах солнца? В чем признаки света? Как их заметить? Как, где, когда увидеть его, почувствовать, познать? Что видим мы при этом свете такого, чего не видели бы наши предки и на что стоит посмотреть? Мы видим сотню повешенных там, где они видели одного. Мы видим пятьсот высланных там, где они видели одного. Мы видим пять тысяч колодников там, где они видели одного. Мы видим десятки обществ распространения Библии там, где они ни одного не видели. Мы видим бумагу там, где они видели золото. Мы видим корсеты там, где они видели латы. Мы видим раскрашенные лица там, где они видели здоровые. Мы видим, как дети мучатся на фабриках, а они видели их за резвыми играми. Мы видим остроги там, где они видели замки. Мы видим господ там, где они видели старейшин. Одним словом, они видели честных мужей там, где мы видим лживых мерзавцев. Они видели Мильтона, а мы видим мистера Винобери. Мистер Флоски: — Этот лживый мерзавец мой близкий друг[106]; сделайте одолжение, оправдайте его. Конечно, он мошенник, ваша милость, потому я и прошу за него. Мистер Гибель: — «Честные люди добрые» — было столь же принятое выражение, как καλὸς κἀγαθός[107] у афинян. Но давным-давно уже и людей таких не видно, да и выражения не слышно. Мистер Траур: — Красота и достоинство — лишь плод воображения. Любовь сеет ветер и бурю жнет[108]. Отчаянно обречен тот, кто хоть на мгновенье доверится самой зыбкой тростинке — любви человеческой. Удел общества нашего — мучить и терпеть[109]. Мистер Пикник: — Скорее сносить и снисходить, мистер Траур, какой бы презренной ни показалась вам эта формула. Идеальная красота не есть плод нашего воображенья, это подлинная красота, переработанная воображеньем, очищенная им от примесей, какими наделяет ее всегда наше несовершенное естество. Но драгоценное всегда было драгоценно; тот, кто ждет и требует слишком многого, сам виноват и напрасно винит природу человеческую. И во имя всего человечества я протестую против этих вздорных и злых бредней. Ополчаться против человечества за то, что оно не являет отвлеченного идеала, а против любви за то, что в ней не воплощены все высокие грезы рыцарской поэзии, все равно что ругать лето за то, что выпадают дождливые дни, или розу за то, что она цветет не вечно. Мистер Траур: — Любовь рождена не для земли. Мы чтим ее, как чтили афиняне своего неведомого Бога; но мучеников веры имена — сердец разбитых — рать неисчислима, и взору вовеки не обнять форм, по которым томится измученный усталый скорбный дух и за которыми устремляется страсть по тропам прелестей обманных, где душистый аромат трав вреден и где из деревьев брызжет трупный яд[110][111]. Мистер Пикник: — Вы говорите точно как розенкрейцер, готовый полюбить лишь сильфиду[112], не верящий в существование сильфид и, однако, враждующий с белым светом за то, что в нем не сыскалось места сильфиде. Мистер Траур: — Ум отравлен собственною красотою, он пленник лжи. Того, что создано мечтою художника, нет нигде, кроме как в нем самом[113][114]. Мистер Флоски: — Позвольте не согласиться. Творения художника суть средства воплощения общепринятых форм в соответствии с общепринятыми образцами. Идеальная красота Елены Зевксиса[115] есть средство воплощения подлинной красоты кротонских дев. Мистер Пикник: — Но считать идеальную красоту тенью на воде и, подобно собаке из басни, отбрасывая настоящее, гоняться за тенью — едва ли мудро и позволительно гению. Примирять человека, каков бы он ни был, с миром, какой бы он ни был, охранять и множить все, что есть в мире доброго, и разрушать или смягчать зло, будь то зло нравственное или телесное, — всегда было целью и надеждой величайших учителей наших, и это стремление украшает род человеческий. И еще скажу, что высшая мудрость и высочайший талант неизменно сочетались с весельем. Есть неоспоримые свидетельства тому, что Шекспир и Сократ, как никто, умели веселиться. А те жалкие остатки мудрости и гения, какие наблюдаем мы ныне, словно сговорились убивать всякое веселье. Мистер Гибель: — Как веселиться, когда к нам сошел дьявол? Его сиятельство мистер Лежебок: — Как веселиться, когда у нас расстроены нервы? Мистер Флоски: — Как веселиться, когда мы окружены читающей публикой, не желающей понимать тех, кто выше нее? Скютроп: — Как веселиться, когда великие наши общие намерения поминутно нарушаются мелкими личными страстями? Мистер Траур: — Как веселиться среди мрака и разочарованья? Мистер Сплин: — Скрасим же грустью час разлуки. Мистер Пикник: — Споемте что-нибудь шуточное. Мистер Сплин: — Нет. Лучше милую грустную балладу. Норфольскую трагедию[116] на мотив сотого псалма. Мистер Пикник: — Шутку лучше. Мистер Сплин: — Нет и нет. Лучше песню мистера Траура. Все: — Песню мистера Траура. Мистер Траур (поет):ГЛАВА XII
Покинув бутылку ради общества дам, мистер Лежебок, как обыкновенно, на несколько минут удалился для второго туалета, дабы явиться пред прекрасными в надлежащем виде. Сильвупле, как всегда помогавший ему в этом труде, в чрезвычайной тревоге сообщил своему господину, что по аббатству ходят привидения и больше уже нельзя в том сомневаться. Горничная миссис Пикник, к которой Сильвупле с недавних пор питал tendresse[120], прошлой ночью, как она сама сказала, до скончины напугалась по дороге в свою спальню потому, что наткнулась на зловещую фигуру, вышагивающую по галереям в белом саване и кровавом тюрбане. От страха она лишилась чувств, а когда пришла в себя, вокруг было темно, а фигура исчезла. — Sacre — cochon — bleu![121] — выкрикивал Сильвупле страшные проклятья. — Я не хочу встречаться с revenant, с призраком, ни за какое вино в мире! — Сильвупле, — спросил его сиятельство мистер Лежебок, — видел я когда-нибудь призраков? — Jamais, мосье, никогда. — Ну, так надеюсь, и впредь не приведется. Нервы у меня совсем расстроены, и, боюсь, я не вынес бы напряжения. Ты расправь-ка мне шнурки на корсете... ох уж эта плебейская привычка наедаться — да не так, талию мне оставь. Ну, вот, хорошо. И я не желаю больше выслушивать историй о призраках; я хоть во все это, положим, не верю, но слушать про это вредно, и если ночью про такое вспомнишь, то может бросить в дрожь, особенно если лунный свет упадет на твой собственный халат. Его сиятельство мистер Лежебок, впредь запретив Сильвупле рассказывать о призраках, однако ж все думал о том, что уже было ему рассказано; и коль скоро мысль о призраках не шла у него из головы, когда он явился к чаю и кофею и к обществу в библиотеке, он почти против воли спросил у мистера Флоски, которого почитал он истинным оракулом, можно ли хоть в какой-то степени доверять хоть какой-то истории о привидениях, хоть когда-нибудь кому-нибудь являвшихся? Мистер Флоски: — Очень многим и в очень большой степени[122]. Мистер Лежебок: — Ах, право же, это пугает меня. Мистер Флоски: — Sunt geminae somni portae[123][124]. Призраки проходят к нам двойными вратами — путем обмана и самообольщения. В последнем случае призрак есть deceptio visus[125], зримый дух, идея с силой ощущенья. Сам я видел много призраков. Полагаю, немногие среди нас никогда не видели призраков. Его сиятельство мистер Лежебок: — Счастлив сообщить, что я, к примеру, никогда их не видывал. Его преподобие мистер Горло: — О призраках есть такие авторитетные свидетельства, что разве отъявленный афей может в них не верить. Иов видел призрака, явившегося только для того, чтобы задать ему вопрос, но не дождался ответа. Его сиятельство мистер Лежебок: — Потому что Иов слишком перепугался, чтобы ему отвечать. Его преподобие мистер Горло: — Духи являлись египтянам, когда Моисей наслал на Египет тьму[126]. Эндорская волшебница вызвала дух Самуила[127]. Моисей и Илия явились на горе Фаворе[128]. Злой дух был послан на войска Сеннахирима[129], разбил их за одну ночь. Мистер Гибель: — Говоря: «К вам сошел диавол в сильной ярости». Мистер Флоски: — Святой Макарий[130] расспросил череп, найденный в пустыне, и тот поведал ему при многих свидетелях о событиях в преисподней. Святой Мартин Турский, ревнуя успехам мнимого мученика, своего соперника[131], соседнего святого, вызвал его дух, и тот признался, что обитает в аду. Святой Жермен[132], путешествуя, выгнал из одного кабака большую компанию призраков, которые каждую ночь располагались за табльдотом и отменно ужинали. Мистер Пикник: — Веселые призраки! И уж верно, все до одного монахи. В Париже такая же точно компания забралась в погреб к мосье Свебаху[133], живописцу; они выпили у него все вино, а потом еще швыряли в голову ему пустые бутылки. Его преподобие мистер Горло: — Какая, однако, жестокость. Мистер Флоски: — Павсаний рассказывает[134], что всякую ночь с поля Марафона неслось конское ржанье и шум битвы; и тот, кто шел туда, чтоб послушать эти звуки, жестоко платился за любопытство; тот же, кто ловил их случайно, оставался невредим. Его преподобие мистер Горло: — Я и сам однажды видел привидение; у себя в кабинете, где никому, кроме привидения, не пришло бы в голову меня искать. Три месяца я туда не заходил и вот решил было заглянуть в Тилотсона[135]; открываю дверь и вижу: почтенная фигура во фланелевом халате сидит у меня в кресле и читает моего Джереми Тейлора. Фигура тотчас исчезла, и я тоже; и что это такое было и чего оно хотело — до сих пор ума не приложу. Мистер Флоски: — То была идея с силой ощущения. Призраки редко воздействуют на два чувства сразу; но в бытность мою в Девоншире мне достоверно подтвердили следующую историю. Молодая женщина, чей жених был в море, возвращаясь однажды вечером домой по пустынным полям, вдруг увидела своего любезного. Он сидел у забора, мимо которого лежал ее путь. Первые чувства ее были удивление и радость, но они исчезли при виде бледности и печали его лица и уступили место тревоге. Она приблизилась к нему, и он сказал важным голосом: «Око, видевшее меня, более меня не увидит. Глаза твои покоятся на мне, но я не существую». И с этими словами он исчез, а потом оказалось, что в тот самый день и час он погиб при кораблекрушении. Все уселись в кружок и по очереди принялись рассказывать случаи с призраками, не замечая, как летит время, покуда полночь языком своим железным двенадцать не отсчитала[136]. Мистер Пикник: — Все эти анекдоты можно объяснить причинами психологическими. Легче солдату, философу и даже святому испугаться собственной тени, нежели выйти из гроба мертвецу. Авторы сочинений врачебных приводят тысячи доказательств силы воображения. К особам нервического, слабого либо меланхолического склада, истомленным горячкой, трудами или скудной пищей, легко являются подстрекаемые собственной их фантазией духи, химеры, чудища, а также предметы ненависти их и любви. Все мы почти, подобно Дон Кихоту, принимаем ветряные мельницы за гигантов, а Дульцинею считаем сказочной принцессой, всех нас морочит собственная наша фантазия, хоть и не все доходят до того, что видят призраков или воображают себя чайниками[137]. Мистер Флоски: — Я лично с уверенностью могу сказать[138], что видел слишком много призраков, чтоб верить в их подлинное существование. Каких только не видывал я призраков — то в образе почтенных старцев, встречавшихся мне в моих полуденных блужданьях, то в образе прекрасных юных жен[139], засматривавших в полночь сквозь занавеси ко мне в спальню. Его сиятельство мистер Лежебок: — И оказывавшихся, без сомненья, «доступными и зренью и касанью»[140]. Мистер Флоски: — Напротив, сэр. Вспомните о чистоте моей. Я и друзья мои, в особенности мой друг мистер Винобери, славны своей добродетелью[141]. Нет, сэр, то были истинно неосязаемые духи. Я живу в мире призраков. Я и сейчас вижу привиденье. Мистер Флоски устремил взор на дверь. Все заглянули туда же. Дверь тихо отворилась, и призрачная фигура, вся облаченная белым и в каком-то кровавом тюрбане, вошла и медленно прошествовала по библиотеке. Как ни был мистер Флоски привычен к призракам, это видение застало его врасплох, и он поспешил к противуположной двери. Миссис Пикник и Марионетта с криком бросились за ним следом. Его сиятельство мистер Лежебок, дважды повернувшись, сперва свалился с софы, а затем под нее. Его преподобие мистер Горло вскочил и кинулся бежать с такой живостью, что опрокинул стол на ногу мистеру Сплину. Мистер Сплин взвыл от боли над самым ухом мистера Гибеля. Мистер Гибель пришел в такое смятение, что вместо двери кинулся к окну, выпрыгнул из него и по уши ушел в ров. Мистер Астериас и Водолей, подстерегавшие русалку, услышав всплески, набросили на мистера Гибеля сеть и вытащили его на сушу. Скютроп и мистер Пикник тем временем бросились к нему на выручку; сопровождаемые слугами с веревками и факелами, прибежали они ко рву и увидели, что мистер Астериас и Водолей пытаются высвободить из сети отчаянно барахтающегося в ней мистера Гибеля. Скютроп застыл в изумленье, а мистер Пикник, с одного взгляда поняв, что произошло и отчего, разразился неудержимым хохотом; придя в себя, он сказал мистеру Астериасу: — Да вы поймали рыбку в мутной воде! Мистера Гибеля ужасно огорчила неуместная веселость; но мистер Пикник умерил его гнев, доставши нож и разрубив сей гордиев узел рыболовной снасти. — Вы видите, — сказал мистер Гибель, — вы видите, джентльмены, на моем горестном примере неисчислимые доказательства нынешнего превосходства дьявола в делах мира сего; и у меня нет сомнений в том, что сегодня нас посетил сам Аполлион[142], явившийся под чужой личиной только для того, чтобы запугать меня нагромождением незадач. К вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени.ГЛАВА XIII
Мистера Сплина немало озадачивало, что, наведываясь в башню Скютропа, он находил дверь всегда запертою и по нескольку минут ему приходилось дожидаться, покуда его впустят; а тем временем он слышал за дверью тяжелый раскатистый звук, будто ввозят телегу на мостовые весы, либо колотят катком, либо изображают гром за сценой. Сперва он не придал этому значенья, потом любопытство заговорило в нем, и, наконец, однажды, вместо того чтоб постучаться, он, подойдя к двери, тотчас приник ухом к замочной скважине и, подобно Основе из «Сна в летнюю ночь», «усмотрел голос»[143], который, как догадался он, принадлежал женщине и, как он понял, не принадлежал Скютропу, ибо голос последнего, куда более низкий, звучал в промежутках. Тщетно попытался он было различить в разговоре хоть единое слово и, наконец отчаявшись, заколотил в дверь, требуя, чтобы его немедля впустили. Голоса смолкли, послышались обычные раскаты, дверь отворилась, и Скютроп оказался один. Мистер Сплин заглянул во все углы, а затем спросил: — А где же дама? — Дама, сэр? — возразил Скютроп. — Именно, сэр. — Сэр, я вас не понимаю. — Не понимаете, сэр? — Право же, сэр, здесь нет никакой дамы. — Но эта комната, сэр, не единственная у вас в башне, и я совершенно убежден, что дама наверху. — Прошу вас, обыщите все углы, сэр. — А пока я буду их обыскивать, она как раз и удерет. — Заприте эту дверь, сэр, и возьмите себе ключ. — А выход на террасу? Она уже сбежала через террасу. — С террасы нет выхода, сэр. А стены слишком высокие, и вряд ли дама станет через них прыгать. — Хорошо. Давай сюда ключ. Мистер Сплин забрал ключ, обыскал все закоулки башни и воротился. — Ты хитрая лиса, Скютроп, хитрая, ловкая лиса. А еще скромника корчишь. Что это за грохот слыхал я перед тем, как ты отпер дверь? — Грохот, сэр? — Да, сэр, грохот. — Сэр, и вообразить не могу, что бы это такое было. Вот разве стол я отодвинул, когда вставал вам открыть. — Стол! Дай-ка погляжу. Нет уж. Он и десятой доли того шума не наделал бы. И десятой доли. — Но, сэр, вы не принимаете в расчет законов акустики; шепот обращается в громовые раскаты в фокусе отражения звука. Позвольте вам объяснить: звуки, ударяясь о вогнутые поверхности, отражаются от них, а после отражения сводятся воедино в точках, являющих фокусы этих поверхностей. Отсюда следует, что ухо, соответственно расположенное, может слышать звук с большей отчетливостью, нежели находясь у самого его источника; далее, в случае вогнутых поверхностей, помещенных одна против другой... — Глупости, сэр. Что ты мне толкуешь о фокусах? Ну, скажи на милость, могут ли вогнутые поверхности произвести два голоса, когда никто не разговаривает? Я слышал два голоса, и один был женский. Женский, сэр. Ну, что ты на это скажешь? — О, сэр, наконец-то я понял, что ввело вас в заблуждение: я пишу сейчас трагедию и разыгрывал сам с собою одну сцену. Могу вам ее показать. Но сперва надобно познакомить вас с планом. Это трагедия в германском духе. Великий Могол в изгнании и живет в Кенсингтоне с единственной дочерью своей, принцессой Рантрориной, которая зарабатывает шитьем и держит школу без пансиона. Принцесса застигнута на том, что метит рубашки для приходского священника: на всех будет большое Р. Великий Могол к ней входит. Пауза, в продолжение которой оба многозначительно смотрят друг на друга. Принцесса несколько раз меняется в лице. Могол в безумном волнении нюхает табак. Слышно, как несколько крупиц падает на сцену. Видно, как под пальто его колотится сердце. Могол (мрачно взглянув на свой левый башмак): «У меня шнурок порвался». Принцесса (скорбно помолчав): «Я знаю». Могол: «Второй шнурок! Первый порвался, когда я потерял свою державу, второй разорвался сегодня. Когда же разорвется мое бедное сердце?» Принцесса: «Шнурки, державы и сердца! Непостижимое согласие!» — Глупости, сэр, — перебил его мистер Сплин. — Те голоса были вовсе не такие. — Но, сэр, — отвечал Скютроп, — замочная скважина, верно, так устроена, что послужила акустической трубой, а труба акустическая, сэр, удивительно как меняет звуки. К тому же примите во внимание устройство уха и природу и источник звука. Внешняя часть уха представляет собою хрящевую раковину. — Перестань-ка, Скютроп. Ты прячешь тут девушку, ну, а я ее отыщу. Бывают раздвижные стены и потайные ходы. — Мистер Сплин постучал по стенам тростью, однако ж ничего не обнаружил. — Мне говорили, сэр, — продолжал он, — что во время отсутствия моего, тому два года, ты часами запирался с немым столяром. Вот уж не гадал я, что ты тогда уже затевал тайные связи. В молодости кто не повесничает? Я и то в молодости повесничал, но теперь, когда кузина твоя Марионетта... Скютроп понял, что дела его плохи. Заткнуть отцу рот, умолять, чтобы он замолчал, во-первых, ни к чему бы не привело, а во-вторых, тотчас бы возбудило подозрения, что он боится, как бы их не услышали. Единственной возможностью, следственно, былозаглушить голос мистера Сплина; и, не имея другой темы, он углубился в устройство уха, повышая голос по мере того, как повышал его мистер Сплин. — Когда кузина твоя Марионетта, — сказал мистер Сплин, — которую ты якобы любишь, которую вы якобы любите, сэр... — Среднее ухо, — отвечал Скютроп, — частью костисто, частью хрящевидно, — его... — ...в настоящее время в нашем доме, сэр; и вы в ближайшем будущем, я полагаю... — ...прикрывает membrana tympani... — ...соединитесь священными узами... — ...под которой проходит пятая пара нервов... — Я говорю, раз вы с Марионеттой скоро поженитесь... — ...cavitas tympani... Шум послышался за книжными полками, которые, к немалому удивлению мистера Сплина, разделились посредине и разъехались надвое вместе со всеми книгами, подобно театральной сцене, с тяжелым рокочущим звуком (мистер Сплин тотчас признал в нем тот самый звук, что возбудил его любопытство) и открыли вход в потайное помещение, а прекрасная Стелла, выйдя оттуда, воскликнула: — Как? Он собирается жениться? Распутник! — Право же, сударыня, — сказал мистер Сплин, — я не знаю, ни что он собирается делать, ни что я собираюсь делать, да и кто бы то ни было; ибо все это непостижимо. — Я все объясню, — сказал Скютроп, — и удовлетворительно объясню, если только вы благоволите оставить нас наедине. — Ну и ну, сэр, и к какому же акту трагедии о Великом Моголе относится эта сцена? — Молю вас, сэр, оставьте нас. Стелла упала в кресло и разразилась бурными слезами. Скютроп сел подле и взял ее за руку. Она вырвала руку и повернулась к нему спиной. Он встал, обошел вокруг нее и взял за другую руку. Она и ее вырвала и снова от него отвернулась. Скютроп все молил мистера Сплина их оставить; но тот упрямился и не уходил. — Полагаю, — заметил мистер Сплин сердито, — что наблюдаю лишь акустический феномен, и юная леди есть отражение звука от вогнутых поверхностей. В дверь постучали. Мистер Сплин отворил, и на пороге явился мистер Пикник. Он искал мистера Сплина и пошел за ним в Скютропову башню. На несколько минут он застыл в немом изумлении, а затем попросил объяснения у мистера Сплина. — Есть удовлетворительное объяснение, — отвечал мистер Сплин. — Великий Могол поселился в Кенсингтоне, и внешняя часть уха представляет собою хрящевую раковину. — Мистер Сплин, это ничего не объясняет. — Мистер Пикник, это все, чем я располагаю. — Сэр, веселость ваша неуместна. Я вижу, что над моей племянницею низко насмеялись; быть может, она сама сподобится внятного объяснения. — И он отправился на поиски Марионетты. Положение Скютропа было безвыходно. Мистер Пикник поднял крик по всему аббатству, призывая жену и Марионетту в башню к Скютропу. Дамы, не понимая, в чем дело, ужасно всполошились. Мистер Гибель, завидя, как бегут они по коридору, заключил, что дьявол снова явил свою ярость, и последовал за ними из чистого любопытства. Скютроп тем временем тщетно пытался избавиться от мистера Сплина и успокоить Стеллу. Последняя порывалась убежать, объявляя, что немедля покинет аббатство и он никогда более о ней не услышит. Скютроп силой удерживал ее за руку, пока не воротился мистер Пикник, а за ним миссис Пикник и Марионетта. Марионетта, увидев Скютропа, держащего за руку прекрасную незнакомку, упала в обморок, в объятия миссис Пикник. Скютроп поспешил к ней на помощь; Стелла, вконец разгневавшись, бросилась к двери, но бегству ее помешало явление мистера Гибеля, распростершего ей объятия с возгласом: — Селинда! — Папа! — отвечала безутешная девушка. — К вам сошел дьявол, — сказал мистер Гибель. — Откуда явилась к вам моя дочь? — Ваша дочь! — вскричал мистер Сплин. — Ваша дочь! — вскричали Скютроп и мистер Пикник с миссис Пикник. — Да, — отвечал мистер Гибель. — Дочь моя Селинда. Марионетта открыла глаза и устремила их на Селинду; Селинда, в свою очередь, устремила взор на Марионетту. Они помещались в противоположных концах кабинета. Скютроп, равно отдаленный от обеих, стоял торжествен и недвижим, как гроб Магомета. — Мистер Сплин, — сказал мистер Гибель, — можете ли вы объяснить мне, каким образом оказалась здесь дочь моя Селинда? — Я знаю не более, — отвечал мистер Сплин, — чем Великий Могол. — Мистер Скютроп, — сказал мистер Гибель, — как оказалась здесь моя дочь? — Я не знал, сэр, что это ваша дочь. — Но как оказалась она здесь? — В итоге перемещенья в пространстве. — Селинда, — спросил мистер Гибель. — Что все это значит? — Право же, я сама не знаю, сэр. — Ничего не пойму. Когда в Лондоне я сказал, что присмотрел тебе мужа, ты сочла за благо сбежать от него, но, по всей видимости, сбежала к нему. — Как, сэр? Это и есть ваш выбор? — Именно; если и твой, мы впервые в жизни придем к соглашению. — Я не выбирала его. Все права у этой дамы. Я его отвергаю. — И я отвергаю его, — сказала Марионетта. Скютроп не знал, как быть. И думать нечего было пытаться умилостивить одну, не прогневив безвозвратно другую; а обе ему так нравились, что самая мысль лишиться навеки общества любой приводила его в отчаяние; а потому он спасался за испытанным покровом тайны; хранил загадочное молчанье; и довольствовался тем, что украдкой бросал искательные взоры то на один, то на другой свой предмет. Мистер Гибель и мистер Пикник тем временем требовали объяснения от мистера Сплина, который, как думали они, их обоих водил за нос. Тщетно пытался мистер Сплин убедить их в совершенной своей невинности. Миссис Пикник старалась примирить своего мужа со своим братом. Его сиятельство мистер Лежебок, его преподобие мистер Горло, мистер Флоски, мистер Астериас и Водолей, привлеченные шумом, поспешили к месту происшествия, и на них посыпались отдельные и общие возгласы сторон. Разнообразнейшие вопросы и ответы en masse[144] составили charivari[145], коему подобающий аккомпанемент мог бы сочинить разве гений Россини, и продолжалось это до тех пор, покуда миссис Пикник и мистер Гибель не увели плененных дев. За ними последовали остальные, исключая Скютропа, который бросился в кресло, положил левую ногу на правое колено, взялся левой рукой за левую лодыжку, оперся правым локтем о подлокотник, упер большой палец правой руки в правый висок, указательным пальцем подпер лоб, средний палец положил на переносицу, а два других сложил на ладони, устремил взор на прожилки левой руки и пребывал в этом положении подобно недвижному Тезею, каковой, как хорошо известно многим, не учившимся в колледже, а кое-кому даже из тех, кто там учился, «sedet, aeternumque sedebit[146][147]». Надеемся, что любители подробностей в романах и стихах по заслугам оценят наше тщание в передаче задумчивой позы.ГЛАВА XIV
Скютроп все еще сидел таким образом, когда вошел Ворон и объявил, что кушать подано. — Я не могу обедать, — сказал Скютроп. Ворон вздохнул. — Что-то случилось, — сказал Ворон. — Но на то и рожден человек, чтобы мучиться. — Оставь меня, — отвечал Скютроп. — Ступай каркай где-нибудь еще. — Ну вот, — сказал Ворон. — Двадцать пять лет прожил я в Кошмарском аббатстве, и вся награда за мою верность «ступай каркай где-нибудь еще». А я-то таскал вас на спине и подкладывал вам лакомые кусочки. — Добрый Ворон, — отвечал Скютроп. — Молю, оставь меня в покое. — Подать обед сюда? — спросил Ворон. — При упадке духа врачи прописывают вареную курицу и стакан мадеры. Но лучше б отобедать с гостями: и так за столом почти никого. — Почти никого? Как? — Его сиятельство мистер Лежебок уехал. Сказал, что семейные сцены по утрам и призраки по ночам не дают ему покоя; и что нервы у него не выдержат такого напряженья. Хотя мистер Сплин ему объяснил, что призрак был бедняга Филин, а саван и кровавый тюрбан — это простыня и красный ночной колпак. — Ну, ну, сэр? — Его преподобие мистера Горло вызвали для какой-то требы, то ли женить, то ли хоронить (точно не скажу) каких-то несчастных или несчастного в Гнилистоке. Но ведь на то и рожден человек, чтобы мучиться. — Это все? — Нет. И мистер Гибель уехал, и странная леди тоже. — Уехали? — Уехали. И мистер и миссис Пикник, и мисс О'Кэррол — все уехали. Никого не осталось, только мистер Астериас с сыном, да и те сегодня уезжают. — Значит, я потерял их обеих! — Обедать выйдете? — Нет. — Прикажете принести обед? — Да. — Что прикажете подать? — Стакан портвейну и пистолет[148]. — Пистолет? — И стакан портвейну. Я уйду, как Вертер. Ступай. Погоди. Мисс О'Кэррол мне ничего не передавала? — Ничего. — Мисс Гибель ничего не передавала? — Это странная леди-то? Ничего. — И ни одна не плакала? — Нет. — А что же они делали? — Ничего. — А что говорил мистер Гибель? — Говорил пятьдесят раз кряду, что к нам якобы сошел дьявол. — И они уехали? — Да. А обед совсем простыл. Всему свое время. Можно бы сперва отобедать, а потом уж мучиться. — Правда, Ворон. В этом что-то есть. Последую-ка я твоему совету: значит, принеси... — Портвейн и пистолет? — Нет: вареную курицу и мадеру. Скютроп обедал и одиноко потягивал мадеру, погрузясь в унылые мечты, когда к нему вошел мистер Сплин, сопровождаемый Вороном, который, поставя на стол еще стакан и пододвинув стул мистеру Сплину, тотчас удалился. Мистер Сплин сел против Скютропа. Каждый молча налил и осушил свой стакан, после чего мистер Сплин начал: — Н-да, сэр, отличная игра! Я предлагаю тебя в мужья мисс Гибель; ты ее отвергаешь. Мистер Гибель предлагает тебя ей. Она тебя отвергает. Ты влюбляешься в Марионетту и готов отравиться, когда, блюдя интересы собственного сына, я не даю тебе благословенья. Ну а когда я даю свое согласие, ты убеждаешь меня не торопиться. И в довершение всего я обнаруживаю, что вы с мисс Гибель живете вместе в башне, как обрученная парочка. Итак, сэр, если всей этой чуши есть хоть какое-то разумное объяснение, я буду премного тебе обязан даже за самые скромные сведения. — Объяснение, сэр, не так уж важно; но если угодно, я оставлю вам его в письменной форме. Участь моя решена: мир — подмостки, и мне предстоит уход за кулисы. — Не говорите так, сэр. Не говори так, Скютроп. Чего ты хочешь? — Мне нужна моя любовь. — Но господи, сэр, кто же это? — Селинда... Марионетта... любая... обе. — Обе! В немецкой трагедии это бы сошло[149] и Великий Могол, верно, счел бы это весьма возможным в иных предместьях Лондона; но в Линкольншире это не у места. Хочешь жениться на мисс Гибель? — Да. — И отказаться от Марионетты? — Нет. — Но от одной-то надо отказаться. — Не могу. — Но ты не можешь и жениться на обеих. Что же делать? — Я должен застрелиться. — Не говори так, Скютроп. Будь умницей, милый Скютроп. Подумай хорошенько и сделай холодный, спокойный выбор, а я уж ради тебя не пожалею сил. — Как же мне выбирать, сэр? Обе мне отказали. Ни одна не оставила надежды. — Скажи только, кого из них ты хочешь, и я уж ради тебя постараюсь. — Хорошо, сэр... я хочу... нет, сэр, я ни от одной не могу отказаться. Я ни одну не могу выбрать. Я обречен быть вечной жертвой разочарований; и у меня нет иного выхода, кроме пистолета. — Скютроп... Скютроп... А если одна из них вернется, что тогда? — Это, сэр, могло б изменить дело. Но это невозможно. — Нет, это возможно, Скютроп; ты увидишь. Обещаю тебе, все так и будет. Потерпи немного. С недельку. И все обойдется. — Неделя, сэр, целая вечность. Но ради вас, сэр, в последний раз исполняя сыновний долг, я даю вам слово, что проживу еще неделю. Сейчас у нас вечер четверга, двадцать пять минут восьмого. В это самое время, минута в минуту, в следующий четверг либо мне улыбнутся любовь и счастье, либо я выпью последний стакан портвейна в этой жизни. Мистер Сплин приказал подать бричку и отбыл из аббатства.ГЛАВА XV
В тот день, когда уехал мистер Сплин, не переставая лил дождь, и Скютроп сожалел о данном слове. На другой день сияло солнце, он сидел на террасе, читал трагедию Софокла, и когда вечером Ворон объявил, что кушать подано, не очень огорчился, обнаружа себя в живых. На третий день дул ветер, лил проливной дождь и сова билась об его окна: и он насыпал еще пороху на полку. На четвертый день опять светило солнце; и он запер пистолет в ящик стола, где и пролежал он нетронутым до рокового четверга, когда Скютроп поднялся на башенную крышу и, вооружась подзорной трубой, нетерпеливо всматривался в дорогу, идущую через болота от Гнилистока; но дорога была пустынна. Так следил он за нею с десяти часов утра до тех пор, пока Ворон в пять часов не призвал его к обеду; и, поставив на крыше Филина с подзорною трубой, он побрел на собственные поминки. Он поддерживал связь с крышей и то и дело громко кричал Филину: — Филин, Филин, не показался ли кто на дороге? Филин отвечал: — Ветер веет, мельницы кружатся, но никого нет на дороге[150]. И после каждого такого ответа Скютропу приходилось поддерживать свой дух бокалом вина. Отобедав, он дал Ворону свои часы, чтоб тот сверил их с башенными. Ворон принес часы, Скютроп поставил их на стол, и Ворон удалился. Скютроп снова крикнул Филина; и Филин, успевший вздремнуть, спросонья отвечал: — Никого нет на дороге. Скютроп положил пистолет между часами и бутылкой. Маленькая стрелка прошла мимо семерки, большая двигалась неуклонно; оставалось три минуты до рокового часа. Скютроп снова крикнул Филина. Филин отвечал все то же. Скютроп позвонил в колокольчик. Ворон явился. — Ворон, — сказал Скютроп, — часы спешат. — Да что вы, — отвечал Ворон, ничего не ведавший о намерениях Скютропа. — Отстают — это еще куда ни шло. — Болван! — сказал Скютроп, наставив на него пистолет. — Они спешат. — Да... да... я и говорю: спешат, — сказал Ворон в явственном страхе. — На сколько они спешат? — спросил Скютроп. — На сколько хотите, — отвечал Ворон. — На сколько, спрашиваю? — повторил Скютроп, снова наставив на него пистолет. — На час, на час целый, сэр, — проговорил перепуганный дворецкий. — Переведи на час мои часы, — сказал Скютроп. Когда Ворон дрожащею рукой переводил часы, послышался стук колес; и Скютроп, прыгая через три ступеньки, сразу добежал до двери как раз вовремя, чтоб высадить из экипажа любую из юных леди в случае, если б она там оказалась; но мистер Сплин был один. — Рад тебя видеть, — сказал мистер Сплин, — я боялся не поспеть, потому что ждал до последней минуты в надежде выполнить мое обещание; но все мои труды остались тщетны, как покажут тебе эти письма. Скютроп в нетерпении сломал печати. Письма гласили следующее:«Почти чужестранка в Англии, я бежала от гнета родительского и угрозы насильственного брака под покровительство философа и незнакомца, в котором надеялась я обресть нечто лучшее или, по крайней мере, отличное от его ничтожных собратий. Не вправе ли я была после всего случившегося ждать от вас большего, нежели ваша пошлая дерзость — послать отца для торгов со мною обо мне? Сердце мое не много бы смягчилось, поверь я, что вы способны исполнить решение, которое, как говорит отец ваш, приняли вы на случай, если я останусь непреклонна; правда, у меня нет сомнений в том, что хотя бы отчасти вы исполните его и выпьете стакан вина — и даже дважды. Желаю вам счастья с мисс О'Кэррол. Я навсегда сохраню в душе благодарную память о Кошмарском аббатстве, где мне привелось встретиться с умом подлинно трансцендентальным; и хоть он немного старше меня, что в Германии вовсе не важно, я в очень скором времени буду иметь удовольствие подписываться —Селинда Флоски».
«Надеюсь, милый кузен, что вы на меня не рассердитесь и всегда будете думать обо мне как об искреннем друге, неравнодушном к судьбе вашей; я уверена, что мисс Гибель вам куда дороже меня, и желаю вам с нею счастья. Мистер Лежебок уверяет меня, что нынче уж от любви не стреляются, хоть говорить про это все еще модно. Очень скоро изменятся мое имя и положение, и я рада буду видеть вас в Беркли Сквере, когда к неизменному обозначению кузины вашей я смогу прибавить подпись —Скютроп разорвал оба письма в клочки и в хорошо подобранных выражениях обрушился на женское непостоянство. — Успокойся, милый Скютроп, — сказал мистер Сплин, — есть и еще девушки в Англии. — Ваша правда, сэр, — ответил Скютроп. — И в другой раз, — сказал мистер Сплин, — гонись за одним зайцем. — Отличный совет, сэр, — промолвил Скютроп. — К тому же, — заметил мистер Сплин, — роковой час миновал, ибо уже почти восемь. — Значит, этот злодей Ворон, — сказал Скютроп, — обманывал меня, когда утверждал, будто часы спешат; однако, как вы совершенно справедливо заметили, время миновало, и я как раз подумал, что неудачи в любви готовят мне большие успехи по части мизантропии; и следственно, я вполне могу надеяться, что стану человеком замечательным. Но вызову-ка я мошенника Ворона да распеку его. Ворон явился. Скютроп свирепо смотрел на него две-три минуты; и Ворон, памятуя о пистолете, дрожал от немых предчувствий до тех пор, пока Скютроп, важно указывая в направлении столовой, не произнес: — Подай сюда мадеры.Марионетта Лежебок».
УСАДЬБА ГРИЛЛА
Вот так общественное мненье С уверенностью наглеца Ведет нас, как слепец слепца, А люди — олухи, часами В восторге хлопают ушами! Не верь рассказам откровенным — Обманут будешь непременно![151]Новый Лес упоминается на последующих страницах так, будто он по-прежнему не огражден. Иным автор его не мыслит, ибо с тех пор, как его огородили, не видывал его и видеть не предполагает. Эпиграфы иногда соответствуют главам, каким предпосланы; чаще же — общему замыслу или, заимствуя музыкальный термин, «мотиву оперетки»[152].С. Батлер
ГЛАВА I ПАРАДОКСЫ
Ego sic semper et ubique vixi, ut ultimam quamque lucem, tamquam non redituram, consumerem —Petronius Arbiter[153]
(Всегда и везде я так провожаю день, будто он уже не вернется.)— Палестинский суп! — заметил отец Опимиан[154], обедая с приятелем своим помещиком Гриллом[155]. — Забавнейшая ложная этимология. Есть превосходная старая овощь — артишок, от которой мы едим вершки; и есть позднейшее нововведение, от которого едим мы корешки и тоже именуем артишоком из-за сходства с первым по вкусу, хотя, на мой взгляд, какое уж тут сравненье. Последний — разновидность helianthus из рода подсолнухов из класса Syngenesia frustranea. Подсолнух поворачивается к солнцу, а стало быть, это girasol. Girasol превратился в Иерусалим[156], а от иерусалимского артишока произошел палестинский суп. Мистер Грилл: — Весьма добрая вещь, ваше преподобие. Преподобный отец Опимиан: — Весьма добрая вещь; но явственно ложная этимология, чистейший парадокс. Мистер Грилл: — Мы живем в мире парадоксов, и часто, боюсь, более нелепых. Мой скромный опыт научил меня, что шайка мошенников — это старая солидная фирма; что люди, продающие свои голоса тому, кто больше заплатит, и радеющие о «строгости выборов», дабы продать свои обещанья обеим партиям, — это свободные, независимые избиратели; что человек, непременно предающий всех, кто только ему доверился, и изменяющий решительно всем собственным принципам, — это крупный государственный деятель и консерватор, воистину a nil conservando[157][158]; что распространение заразы есть попечение о всеобщем здравии; что мерило способностей — не достижения, но замашки, что искусство передавать все познания, кроме полезных, есть народное образованье. Взгляните за океан. Слово «доброжелатель» предполагает, казалось бы, известную дозу добрых чувств. Ничуть не бывало. Оно означает лишь всегдашнюю готовность к сообщничеству в любой политической низости. «Ничегонезнайкой», казалось бы, признает себя тот, кто полон смиренья и руководствуется библейской истиной, что путь ко знанию лежит через понимание своего невежества[159]. Ничуть. Это свирепый догматик, вооруженный дубинкой и револьвером. Только вот «Локофоко»[160] — слово вполне понятное: это некто, намеревающийся сжечь мосты, корабли и вообще спалить все дотла. Флибустьер — пират под национальным флагом; но, полагаю, само слово означает нечто добродетельное — не друг ли человечества? Преподобный отец Опимиан: — Скорее друг буянства — φιλοβωστρής, как понимали буянство старые наши драматурги; отсылаю вас к «Буйной девице» Мидлтона[161] и комментарию к ней[162]. Мистер Грилл: — Когда уж речь у нас зашла о парадоксах, что скажете вы о парламентской мудрости? Преподобный отец Опимиан: — Ну нет, сэр, ее-то вы помянули некстати. «Мудрость» в данном словосочетании употреблена в чисто парламентском смысле. Парламентская мудрость — это мудрость sui generis[163]. Ни на какую иную мудрость она вовсе не похожа. Это не мудрость Сократа, не мудрость Соломона. Это парламентская мудрость. Ее нелегко объяснить, определить, но очень легко понять. Она много преуспела сама по себе, но еще более, когда на помощь к ней поспешила наука. Они сообща отравили Темзу и загубили рыбу в реке. Еще немного — и те же мудрость и наука отравят уже весь воздух и загубят прибрежных жителей. Приятно, правда, что бесценные миазмы воспарились у Мудрости под самым мудрым ее носом. Чем упомянутый нос, подобно носу Тринкуло, остался весьма недоволен[164]. Мудрость повелела Науке кое-что предпринять. Что именно — не знают ни Мудрость, ни Наука. Но Мудрость уполномочила Науку потратить миллион-другой; и уж это-то Наука, без сомненья, выполнит. Когда деньги разойдутся, обнаружится, что кое-что — хуже, чем ничего. Науке понадобятся еще средства, чтобы еще кое-что предпринять, и Мудрость их ей пожалует. Redit labor actus in orbem[165][166]. Но вы затронули нравственность и политику. Я же коснулся только искаженья смысла слов, чему мы видим множество примеров. Мистер Грилл: — Что бы мы ни затронули, ваше преподобие, почти во всем мы обнаружим общее: слово представляет понятие, если разобраться, ему чуждое. Палестинский суп от истинного Иерусалима не дальше, чем любой почти достопочтенный пэр от истинного достоинства и почтения. И все же, что вы скажете, ваше преподобие, насчет стаканчика мадеры, которая, я убежден, вполне соответствует своему названью? Преподобный отец Опимиан: — In vino veritas[167]. С превеликим удовольствием. Мисс Грилл: — Вы, ваше преподобие, как и мой дядюшка, готовы толковать о любом предмете, какой только подвернется; и развиваете тему в духе музыкальных вариаций. Чего только не помянули вы по поводу супа! А насчет рыбы что скажете? Преподобный отец Опимиан: — Исходя из той посылки, что передо мной лежит прелестнейший ломтик семги, о рыбе я многое могу сказать. Но тут уж ложных этимологии вы не найдете. Имена прямы и просты: скат, сиг, сом, сельдь, ерш, карп, язь, линь, ромб, лещ, рак, краб — односложные; щука, треска, угорь, окунь, стерлядь, палтус, форель, тунец, семга, осетр, омар, голец, судак, рыбец, налим, карась, пескарь — двусложные; из трехсложных лишь две рыбы достойны упоминания: анчоус и устрица; кое-кто станет отстаивать камбалу, но я до нее не охотник. Мистер Грилл: — Совершенно с вами согласен; но, по-моему, вы не назвали еще нескольких, которым место в ее компании. Преподобный отец Опимиан: — Зато едва ли я назвал хоть одну недостойную рыбу. Мистер Грилл: — Лещ, ваше преподобие: о леще не скажешь ничего лестного. Преподобный отец Опимиан: — Напротив, сэр, много лестного. Во-первых, сошлюсь на монахов, всеми признаваемых знатоками рыбы и способов ее приготовленья; на видном месте в списках, изобличающих излишества монастырей и прилагаемых к указам об их роспуске, вы найдете пирог с лещом. С разрушительной работой поспешили и, боюсь, в суматохе утеряли рецепт. Но леща и сейчас еще подают в тушеном виде, и блюдо это изрядное, если только он взрослый и всю жизнь проплавал в ясной проточной воде. Я называю рыбой все, что поставляют для нашего стола реки, моря и озера; хотя с научной точки зрения черепаха — пресмыкающееся, а омар — насекомое. Рыба, мисс Грилл, — о, я мог бы говорить о ней часами, но сейчас воздержусь: лорд Сом намеревается прочесть рыбакам в Щучьей бухте лекцию о рыбе и рыбной ловле и поразить их познаньями в их искусстве. Вам, наверное, будет любопытно его послушать. Билеты найдутся. Мисс Грилл: — О да, мне очень любопытно его послушать. Ни разу еще я не слышала лекций лорда. Страсть лордов и почтенных господ читать лекции о чем угодно, где угодно и кому угодно всегда представлялась мне уморительной; но, быть может, такие лекции, напротив, выставляют лектора в самом лучшем виде и для слушателей в высшей степени поучительны. Я уж рада бы излечиться от неуместного смеха, разбирающего меня всякий раз, как при мне помянут о лекции лорда. Преподобный отец Опимиан: — Надеюсь, мисс Грилл, лорд Сом вашего смеха не вызовет: уверяю Вас, в намерения его сиятельства отнюдь не входит говорить забавные вещи. Мисс Грилл: — Еще Джонсона поражала всеобщая страсть к лекциям[168], а ведь лорды при нем лекций еще не читали. Он находил, что лекции мало на что годны, разве только в химии, где нужно доказывать мысль опытами. Но уж если ваш лорд станет для опыта готовить рыбу, да еще в достаточном количестве, чтобы ее могли распробовать все слушатели, — о, тогда его лекцию выслушают внимательно и потребуют повторенья. Преподобный отец Опимиан: — Боюсь, лекция будет лишена этих подсобных прелестей. Лорд представит нам чистый научный разбор, тщательно подразделив его на ихтиологию, энтомологию, герпетологию и конхологию. Но я согласен с Джонсоном: лекции мало на что годны. Тот, кто не знает предмета, не поймет и лекции, а тот, кто знает, ничего из нее не почерпнет. Последнему на многое захочется возразить, но этого не позволит bienseance[169] обстановки. Нет, по мне так уже лучше tenson[170][171] двенадцаго века, когда двое или трое мастеров Gai Saber[172] состязались в прославлении любви и подвигов. Мисс Грилл: — Наш век, ваше преподобие, пожалуй, чересчур для этого прозаичен. У нас для такого состязанья недостанет ни остроты ума, ни поэзии. Я легко могу вообразить состояние общества, в каком tensons приятно заполнят зимние вечера: это не наше общество. Преподобный отец Опимиан: — Хорошо же, мисс Грилл, как-нибудь зимним вечерком я вас вызову на tenson, а дядюшка ваш будет нам судьею. Думаю, остроты ума, которой наградила вас природа, и поэзии, которая хранится в моей памяти, достанет, чтоб нам упражняться в tenson, вовсе не притязая на совершенное в ней искусство. Мисс Грилл: — Я приму вызов, ваше преподобие. Боюсь, острота ума будет скудно представлена одной из сторон, зато другая щедро представит поэзию. Мистер Грилл: — А что, ваше преподобие, не приблизить ли вам tenson к нуждам нынешнего мудрого века? Спиритизм, к примеру, — какая благодатная почва. Nec pueri credunt... Sed tu vera puta[173][174]. Можно и выйти за пределы tenson'a. Тут и на Аристофанову комедию хватит. В состязании Правды и Неправды в «Облаках» и в других Аристофановых сценах многое предвещает tensons, хотя любовь там и не ночевала. Поверим же на мгновенье в спиритизм хотя бы в драме. Вообразим сцену, на которой действуют видимые и звучащие духи. И вызовем славнейших мужей прошлого. И спросим, что думают они о нас и делах наших. Об удивительных успехах разума. О развитии ума. О нашей высокой нравственности. О широком распространении наук. О способе выбрать самого неподходящего человека с помощью конкурсных испытаний. Преподобный отец Опимиан: — Не стоит вызывать сразу многих и задавать сразу много вопросов, не то хор призрачного смеха совсем нас оглушит. Ответ, полагаю, будет подобен Гамлетову: «Вы, милостивые государи, сами станете мудры, как мы, ежели, подобно ракам, будете пятиться назад»[175]. Удивляются, как может темный народ в девятнадцатом столетии верить ведовству. Будто люди образованные не верят в большие глупости: спиритизм, неведомые языки, ясновидение, столовращенье и прочие вредные вздоры, которых вершина — мормонство[176]. Тут все времена одинаковы. Нет ничего ужасней людского легковерия. Мысль об Аристофановой комедии мне по сердцу. Но для нее нужно целое общество, ведь не обойтись без хора. А для tenson'a достанет и двоих. Мистер Грилл: — Одно другому не мешает. Мисс Грилл: — Ах, ну пожалуйста! Поставим комедию! К нам на рождество понаедет много гостей, и для хора и для всего хватит. Как бы хотелось услышать, что думает о нас славный праотец Грилл! И Гомер, и Дант, Шекспир, Ричард Первый и Кромвель. Преподобный отец Опимиан: — Прекрасные dramatis personae. С их помощью, да еще призвав кое-кого из римлян и афинян, мы сможем составить верное суждение о том, как неизмеримо превзошли мы всех предшественников. Однако, прежде чем продолжать, мы расскажем немного о наших собеседниках.
ГЛАВА II ПОМЕЩИК И ЕГО ПЛЕМЯННИЦА
Fortuna. spondet. multa. multis. prastat. nemini. vive. in. dies et. horas. nam. propriun. est. nihil. Меж упований, забот, между страхов кругом и волнений Думай про каждый ты день, что сияет тебе он последним[177].Грегори Грилл, владелец Усадьбы Гриллов в Хэмпшире подле Нового Леса, посреди парка, который и сам был как лес, тянулся почти до самого моря, изобиловал оленями и соседствовал с землями, где многочисленные, не обременяемые тяжкой платой зажиточные арендаторы раскармливали несчетных свиней, находил, что обиталище его как нельзя более удачно расположено для Epicuri de grege porcus[178][179][180], считая себя, хоть тут и трудно было проследить родословную, прямым потомком древнего славного Грилла, доказывавшего Улиссу высшее счастие жизни других животных в сравнении с человеческой[181]. Казалось бы, для того, кто выводит свой род из самого дворца Цирцеи, насущнейшая забота — продолжение древнего имени; но жена нарушила бы его душевное равновесие, а этой мысли снести он не мог. Он любил добрый обед, но вдобавок обед спокойный, в кругу спокойных друзей, с кем затрагиваешь темы, открывающие простор для приятной беседы, а не для язвительных пререканий. Он страшился, как бы жена не стала указывать ему, что ему есть, кого приглашать к столу и можно ли ему выпить после обеда бутылку портвейна. Заботы же о продолжении рода он возложил на сироту-племянницу, которую воспитывал с детства, которая присматривала за его хозяйством и сидела во главе стола. Она была его наследница, и муж ее должен был принять его имя. Выбор он всецело предоставил ей, оговорив за собою право отвергнуть искателя, какого почтет он недостойным славного прозванья. В юной леди достало вкуса, чувства и смысла не делать неугодного дядюшке выбора; время, однако, шло и предвещало исход, не предвиденный добрым помещиком. Мисс Грилл, казалось, вообще не собиралась никого выбирать. Окружавший ее веселый покой словно окутал все ее чувства; к тому же привязанность к дядюшке подсказывала ей, что, хоть он и ратовал всегда за ее брак, разлука с нею будет самым жестоким ударом, какой заготовила ему судьба, и оттого она откладывала день, для него тяжелый, а быть может, не сладкий и для нее самой. «О, древнее имя Гриллов! — сокрушался мистер Грилл сам с собою. — Неужто суждено ему угаснуть в девятнадцатом веке, уцелев со времен Цирцеи!» Нередко по вечерам, глядя, как она сидит во главе стола, сияя радостной звездой, всех заражая своей веселостью, он думал, что настоящее положение вещей не дозволяет перемен к лучшему, и продолжение древнего имени в те минуты заботило его меньше; но по утрам старая забота вновь его одолевала. Юную леди меж тем одолевали воздыхатели, им разрешалось поверять ей свои ходатайства, но все оставалось по-прежнему. Многих юношей с отличными видами она, как будто уже обнадежив, отвергала одного за другим, непререкаемо и внезапно. Отчего? Юная леди держала причины в тайне. Открой она их, говорила она, и в наш притворный век ничего бы не стоило изобразить качества, любезные ее сердцу, а еще того проще — скрыть свойства, ей неприятные. Несхожесть отвергаемых не оставляла места догадкам, и мистер Грилл начинал отчаиваться. Между дядюшкой и племянницей было соглашение. Он мог предложить ее вниманию любого, кого сочтет он достойным ее руки, она же вправе отвергнуть искателя, не объясняя резонов. И они являлись и исчезали пестрой чередой, не оставляя следов. Была ли юная леди чересчур привередлива, или не было среди поклонников достойного, или еще не явился тот, кому суждено было тронуть ее душу? Мистер Грилл был племяннице крестным отцом, и ему в угоду ее нарекли Морганой[182]. Он подумывал о том, чтобы назвать ее Цирцеей, но склонился к имени другой волшебницы, которая имела свои понятия о прекрасных садах и не менее влияла на людские умы и формы[183].
ГЛАВА III КНЯЖЬЯ ПРИХОТЬ
Τέγγε πνεύμονας οἰνῳ˙ τὸ γάρ ἄστρον περιτέλλεταιέ Ἅ δ᾽ὥρα χαλεπά, πάντα δἐ δυψᾷ ὑπὸ καύματοςAlcaeus
Сохнет, други, гортань, — Дайте вина! Звездный ярится Пес. Пекла летнего жар тяжек и лют; жаждет, горит земля[184].
Falernum: Opimianum. Annorura. Centum. Heu! Heu! inquit Trimalchio, ergo diutius vivit vinum quam homuncio! Quare τέγγε πνεύμονας faciaraus. Vita vinum est.Petronius Arbiter.
Опимианский фалерн[185]. Столетний. Тримальхион всплеснул руками и воскликнул: «Увы, увы нам! Так, значит, вино живет дольше, чем людишки! Посему давайте пить, ибо в вине жизнь!»На вопрос, поставленный Вордсвортом в «Эпитафии поэту»:
ГЛАВА IV ЛЕС. РАССУЖДЕНИЕ О ВОЛОСАХ. ВЕСТАЛКИ
Mille hominum species, et rerum discolor usus: Velle suum cuique est, nec vote vivitur uno.Persius
Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни: Все своевольны, и нет единых у всех устремлений[197].Преподобный отец Опимиан: — Как при таком доме вы обходитесь одной женской прислугой. Мистер Принс: — Не менее странно, быть может, что все семь — сестры и дочери старой четы, служившей покойным моим родителям. Старшая мне ровесница, ей двадцать шесть лет, так что все они выросли вместе со мною. Они прекрасно ладят и делят все заботы по хозяйству. Те, которых вы видели, — самые младшие. Преподобный отец Опимиан: — Если и остальные столь же проворны, прислуга у вас прекрасная: но семь молодых женщин в хозяйстве молодого холостяка — ибо, я полагаю, вы холосты (мистер Принс кивнул утвердительно) — есть странное нововведение. Нельзя полагаться на снисходительность света. Мистер Принс: — Свет никогда не угадает добрых побуждений там, где может заподозрить дурные. Я не хотел намеренно бросать вызов его предрассудкам. Я не хотел выставляться чудаком. Но не стану же я отказываться от своего образа жизни только оттого, что он отклоняется от общей дороги — «Le Chemin du Monde», как один француз назвал комедию Конгрива[198][199]. Эти семь девушек, однако, живут здесь, уверяю вас, как жили бы они в самом храме Весты. Особое стечение обстоятельств побудило меня к такому хозяйству и его позволило; но отказаться от него, ни сократить, ни расширить не заставят меня никакие соображенья. Преподобный отец Опимиан: — Вы намекнули, кажется, что кроме Мильтоновых стихов есть и другие причины, почему вы живете наверху башни? Мистер Принс: — Я читал, что так жил один чудак[200], не допуская к себе в святая святых никого, кроме не то дочери, не то племянницы, уж не помню, и лишь изредка снисходя до разговора с гостем, сумевшим склонить юную леди к посредничеству. Наконец она представила ему одного господина, который затем предложил ей руку и сердце, добился согласия затворника (забыл, как его звали, я всегда называю его лорд Нуармонт[201]) на брак и ее увез. Вдобавок отшельник избавился, верно, от какой-то давней обиды, либо разгадал какую-то тайну, — словом, он вернулся в мир. Не знаю, где я это прочел, но я всегда намеревался жить, как лорд Нуармонт, когда стану достаточно разочарованным. Преподобный отец Опимиан: — Вы похожи на разочарованного меньше всех, кого случалось мне встречать; и, не имея ни дочери, ни племянницы, имеете семь звеньев вместо одного, связывающих вершину вашей башни с миром внешним. Мистер Принс: — Все мы рождены для разочарования. Счастие наше ему не помеха. Довольны мы не тем, что есть, но тем чему должно быть. Можно разочароваться и в повседневности; если же нет, можно создать себе недостижимый идеал и обидеться на природу за то, что она не дает нам того, чего дать не может. Такое разочарование неразумно, но все разочарование. Преподобный отец Опимиан: — Так разочаровались жители Готама[202], когда не смогли выудить из моря луну. Мистер Принс: — Да, именно так, и многие попадают в положение жителей Готама, хоть немногие готовы в этом признаться. Преподобный отец Опимиан: — Боюсь, я чересчур прозаичен, чтобы сочувствовать вполне столь тонким материям; однако взгляните, каков тут лес! Взгляните на тот старый дуб и оленя с ним рядом, и какие долгие, густые ряды папоротника взбегают на пригорок к березовой роще, и как играют тени на стволах, как сверкает наперстянка. В таком месте поэту может явиться гамадриада. Мистер Принс: — Все это прекрасно сейчас, но, быть может, чересчур прекрасно для будущего. Рано или поздно лес вырубят; оленей выгонят или изведут; деревья выкорчуют или огородят. Вот вам и новая почва для разочарования. Чем больше восхищаемся мы всем этим ныне, тем больше будем тогда об этом сожалеть. Любви к лесным красотам грозит ограждение лесов, и вместо гамадриады вашему взору может предстать плакат, грозящий наказаньем по всей строгости закона каждому, кто вздумает вторгнуться в огороженные владения. Преподобный отец Опимиан: — Позвольте, милый юноша, вот вы сами огородили же любимое место прогулок, — моих, да и не только моих. Плаката, о каком вы говорили, я не заметил; но его вполне заменяет внушительная ваша изгородь. Мистер Принс: — Верно; но когда кусок государственной земли предназначается на продажу, ясно, что кто-то его купит и огородит. Я-то хоть не испортил окружающего пейзажа; и мною двигала потребность замкнуться, а не запереть участок потому только, что он моя собственность. На полпути к дому его преподобия новые знакомцы расстались, и отец Опимиан пообещал вскоре снова навестить мистера Принса, вместе с ним отобедать и остаться ночевать. По дороге отец Опимиан рассуждал сам с собою. Странная, однако, метаморфоза старой башни. Хорошая столовая. Хороший кабинет. Меж ними спальня: ее он мне не показал. Хорошее вино. Отменное. Миленькие камеристки. Очень, очень миленькие. Две из семи весталок, поддерживающих огонь в очаге молодого сего Нумы[203]. Кстати, и платье у них как у весталок — белое с пурпурной каймою. Но зато на головах — ничего, кроме красиво убранных волос. Весталки носили уборы, скрывавшие волосы, если они у них были. При посвящении их обривали. Возможно, они опять отпускали волосы. Возможно, и нет. В этом надобно разобраться. Если нет — то была мудрая предосторожность. «Власы — единая краса», — говорит Arbiter Elegantiarum[204] и сравнивает голую голову с грибом[205][206]. Голова без волос, говорит Овидий, что поле без травы, что безлиственный куст[207]. Сама Венера, покажись она ему с голой головой, не пленила бы Апулея[208][209], и я с ним согласен. Муж у Менандра[210][211] в припадке ревности бреет жене голову; увидев, что он наделал, он в отчаянии кидается к ее ногам. Зато, покуда волосы не отрастут, он избавлен от мук ревности. А у Еврипида есть одна тонкость, которой не замечал ни один его толкователь. Эгист выдал Электру за молодого крестьянина, обрабатывающего свой клочок земли. Тот великодушно щадит царевну и невинной возвращает брату ее Оресту. «Маловероятно», — замечает кое-кто из критиков. А я скажу — весьма вероятно: ибо у нее была обрита голова. Тут секрет, тут тонкое лукавство великого поэта. Бритая голова — символ скорби; но она же и надежная поддержка вышеупомянутого великодушия. «Скорбя о мертвом, — говорит Аристотель, — из сочувствия к нему, мы уродуем себя, остригая волосы». Вот уж воистину, сочувствие по смежности. От обритой женской головы всего лишь шаг к голому черепу. У Электры не было необходимости в таком знаке скорби; ибо в родственных трагедиях у Софокла и Эсхила скорбь ее столь же велика, а ходит она с развевающимися волосами; но у них она незамужняя дева, и им нет нужды выдвигать столь действенное противоядие ее чарам. Не вынуждает к этому и обычай; жертвы всеми волосами требовала лишь свежая утрата, а в память давнего горя выстригали всего несколько прядей[212][213]. И Еврипидом руководили одни только соображения сценические. Елена — та не стала брить голову, когда того требовал обычай. Еврипид заставляет Электру упрекнуть Елену ее кокетством[214][215] и лишний раз доказывает, что неспроста обрил героиню, когда обычай того не требовал. У Теренция достало вкуса не обрить героиню в «Формионе»[216], вопреки строгости афинского закона. Лохматая, она сияла красотой, но вовсе без волос не могла бы тронуть сердца Антифона. Ἀλλὰ τίη μοι ταῦτα φίλος διελέξατο θυμός[217][218]. Но отчего мой разум все это со мною обсуждает? омрачая печальными образами прелесть живого часа? ибо роскошные власы сих юных дев — редкой красоты. Косы их не срезаны под сенью священного лотоса, как то бывало, согласно Плинию[219], с косами весталок. Да, будь милый юноша даже сама нравственность и воплощение порядка, в одном он пренебрег моралью, и свет ему этого не простит. Уверен, миссис Опимиан ему не простит. Добро бы он был женат, тогда дело другое. Да только, боюсь, вздумай он теперь жениться, среди его Лар разгорится такой пожар, что куда там жертвенники Весты. В храме станет чересчур жарко. Но раз он противник перемен, зачем ему и жениться? К тому же он толкует о возможном разочаровании в каком-то несказанном идеале и, дабы этого разочарования избежать, намеревается жить как лорд Нуармонт, о котором я и не слыхивал. Оно, надеюсь, от него еще далеко, судя по тому, как он завтракает, гуляет и, полагаю, обедает тоже. Вряд ли сердце его разорвется от тоски по журавлю в небе, если только повара у него не хуже камеристок, а вино, которым меня угощали, дает возможность судить о его погребе. И он образован. Кажется, особенно любит греков. Не приведись ему случайно услышать, как я читаю Гомера, он бы меня не пригласил. И стоять бы мне у ворот до заката, и он бы на меня обратил не больше внимания, чем на ворону какую-нибудь. За обедом его преподобие поведал миссис Опимиан об утрешнем происшествии, и, как он и ожидал, семь сестер вызвали суровый ее приговор. Не теряя обычной безмятежности, она, однако, спокойно и решительно объявила, что в добродетель молодых людей не верит. — Душа моя, — сказал ей пресвитер, — кто-то, не помню кто, сказал, что в жизни каждого есть своя загнутая страница. Возможно, и в жизни нашего юного друга она есть; только том, ее содержащий, лежит не под той крышей, под которой обитают семь сестер. Его преподобие не мог пойти спать, не выяснив своих сомнений относительно волос весталок; он вошел в кабинет, достал с полки старый фолиант и намеревался заглянуть в Lipsius de Vestalibus[220][221], как вдруг в мозгу его мелькнули строки, проливавшие свет на мучивший его вопрос. «Как же я мог это забыть?» — подумал он. говорит в «Фастах» Сильвия[224]. Он взял «Фасты», полистал и напал на другую строчку: И заметку старого толкователя: «Это взразумит тех, кто сомневается в том, были ли волосы у весталок». «Отсюда я заключаю, — сказал себе отец Опимиан, — что в своих сомнениях я не одинок; ясно, волосы у них отрастали. Но если они окутывали их шерстью, то были они или нет — какая разница? Vitta[227] — тут и символ, и надежная защита целомудрия. Не посоветовать ли юному другу, чтоб он тоже окутал так головы своих весталок? И для всех будет безопаснее. Но трудно вообразить совет, который встретит меньшую признательность. Лучше уж принимать их какие они есть и не вмешиваться».
ГЛАВА V СЕМЬ СЕСТЕР
Εὔφραινε σαυτόν˙ πνῖε τὸν καθ᾽ ἡμέραν Βίον λογίζου σόν, τὰ δ᾽ἄλλα τῆς ΤύχηςEuripides. Alcestis
...За кубком Хоть день, да твой, А завтра чье-то завтра[228].Прошло немного времени, и его преподобие вспомнил, что обещался еще наведаться к новому знакомцу, и, намереваясь у него переночевать, попозже отправился из дому. Погода стояла жаркая, он брел медленно и чаще обычного останавливался отдохнуть в тени деревьев. Его провели в гостиную, куда вскоре вышел мистер Принс и сердечно его приветствовал. Они вместе отобедали в нижнем этаже башни. Обед и вино пришлись весьма по вкусу отцу Опимиану. Потом они отправились в гостиную, и те две девушки, что прислуживали за обедом, принесли им кофе и чай. Его преподобие сказал: — У вас тут много музыкальных инструментов. Вы играете? Мистер Принс: — Нет. Я руководствовался суждением Джонсона[229]: «Сэр, однажды я решил было играть на скрипке; но понял, что, чтобы играть хорошо, надобно играть всю жизнь, а мне хотелось делать кое-что и получше». Преподобный отец Опимиан: — Стало быть, вы держите их лишь для мебели и к услугам гостей? Мистер Принс: — Не вполне. Служанки мои на них играют и поют под их аккомпанемент. Преподобный отец Опимиан: — Служанки? Мистер Принс: — Ну да. Они получили превосходное воспитание и обучены игре на разных инструментах. Преподобный отец Опимиан: — И когда же они играют? Мистер Принс: — Каждый вечер в эту пору, если я дома один. Преподобный отец Опимиан: — Отчего же не при гостях? Мистер Принс: — La Morgue Aristocratique[230], охватившая все наше общество, не потерпит таких занятий со стороны женщин, из которых одни готовили бы обед, а другие присматривали за его приготовленьем. Во времена Гомера это не сочли бы недопустимым. Преподобный отец Опимиан: — Но тогда, я надеюсь, вы не сочтете это недопустимым и нынче вечером, ибо Гомер — связующее нас звено. Мистер Принс: — Вам хотелось бы их послушать? Преподобный отец Опимиан: — Очень бы хотелось. Две младшие сестры явились на зов, им сообщено было о желании его преподобия, и вот все семь пришли вместе в белых платьях, отделанных пурпуром. «Семь плеяд, — подумал отец Опимиан. — Какое созвездие красавиц!» Он встал, поклонился, и они все очень мило кивнули ему в ответ. Потом они пели и играли на фортепианах и на арфе. Отец Опимиан был в восхищении. Потом перешли они к органу и исполнили кое-что из духовной музыки Моцарта и Бетховена. А потом стали молча, словно ожидая приказаний. — Обычно напоследок, — сказал мистер Принс, — мы поем гимн святой Катарине, но, быть может, это не в вашем вкусе; хотя святая Катарина и значится в англиканском церковном календаре. — Я люблю духовную музыку, — сказал его преподобие, — и не стану возражать против святой англиканского церковного календаря. — Вдобавок, — сказал мистер Принс, — она — символ безупречной чистоты и как нельзя более подходящий пример для юных девушек. — Совершенно справедливо, — заметил отец Опимиан. («И совершенно непонятно вместе с тем», — подумал он про себя.) Сестры спели свой гимн, раскланялись и удалились. Преподобный отец Опимиан: — Руки у них, кажется, не огрубели от домашней работы. Мистер Принс: — Они лишь ведут хозяйство. Для грубой работы у них свой штат прислуги. Преподобный отец Опимиан: — В таком случае, их обязанности схожи с теми, какие исполняли девушки у Гомера в домах своих отцов с помощью рабынь. Мистер Принс: — Да, пожалуй. Преподобный отец Опимиан: — Словом, они настоящие дамы по манерам и воспитанию, хотя и не по положению в обществе; только в доме от них куда больше проку, чем обычно бывает от наших дам. Мистер Принс: — Да, пожалуй. Если дерево познается по плодам, устройство моего дома должно примирить вас с неожиданностью подобного опыта. Преподобный отец Опимиан: — Я совершенно с ним примирился. Успешнейший опыт. Его преподобие всегда выпивал на ночь стаканчик коньяка с водой, летом с содовой, зимой — с горячей. Выпив его, он ушел в отведенную ему спальню и заснул крепким сном. Снились ему Электра и Навзикая, весталки, плеяды и святая Катарина, и когда он проснулся, в ушах его еще звенели слова гимна, услышанного накануне вечером:
ГЛАВА VI ПРОСТОЕ СЕРДЦЕ, ПРОНЗЕННОЕ СТРЕЛОЙ
В отчаянье у чистого ручья Пастух покинутый лежал[232].Наутро, приятно откушав, его преподобие пустился в обратный путь. Юный друг его провожал и отпустил, лишь добившись от него обещания быть снова и с визитом более длительным. Как всегда, отец Опимиан по дороге рассуждал сам с собою. «Непорочность сих дев не подлежит сомненью. Молодой человек обладает всеми качествами, каких только могли бы пожелать лучшие друзья мисс Грилл в ее будущем супруге. Она тоже во всех отношениях ему подходит. Но семь этих дам вклиниваются тут, подобно семи мечам Аякса. Они весьма привлекательны. Будь у меня такая жизнь, я ни за что не захотел бы ее менять. Какая оригинальность в наши дни однообразия и скуки. Какое благородство в наши дни недолжного обращения со слугами. Какая слаженность в ведении хозяйства. Какая прелесть лиц и уборов. Какая приятность манер и повадок. Какая искусность в музыке. Словно зачарованный замок! Мистер Грилл, столь охотно толкующий о Цирцее, почувствовал бы себя тут как дома; он бы легко вообразил, будто ему прислуживают ее служанки, дочери потоков и рощ. Мисс Грилл легко могла бы вообразить, будто попала в обиталище тезки своей Морганы. Боюсь только, она повела бы себя так, как повел себя с Морганой Роланд, разбив талисман и рассеяв чары. А ведь жаль. И жаль будет, однако, если эти двое вообще не познакомятся. Но отчего мне хлопотать о сватовстве? Всегда это неблагодарная забота. Если все кончится хорошо, твою добрую услугу забудут. Если плохо — обе стороны тебе не простят». Мысли его преподобия прервали чьи-то сетования, делавшиеся все громче, по мере того как он продолжал путь. Он дошел до места, откуда неслись звуки, и не без труда обнаружил скорбящего сельского жителя, укрытого густыми папоротниками, выше его роста, если б он поднялся на ноги; и если бы, катаясь по земле в припадке отчаяния, он их не примял, он так и оставался бы невидим, припав к ручью на опушке леса. Слезы на глазах и бедственные выкрики странно не вязались с круглым розовым лицом, казалось, надежно подкрепленным элем и мясом для борьбы с любыми бороздами горя; но от любви не защитят даже такие надежные средства, как мясо и эль. Стрелы амура пробили оборону, и поверженный олень, тоскуя, поник у потока. Его преподобие, приблизясь, ласково спросил: — Что с вами приключилось? Ответом ему был только новый взрыв отчаяния; бедняга отвергал все попытки участия. — Вы мне ничем не поможете. — Как знать, — возразил отец Опимиан. — Покуда не расскажешь о своей беде, никогда не знаешь, можно ли ей помочь. Сначала его преподобие не добился ничего, кроме повторения фразы «Вы мне ничем не поможете». Но его доброта наконец одержала верх над недоверием несчастного, и, сам не свой от горя, давясь слезами, тот воскликнул: — Она за меня не хочет! — Кто именно? — осведомился его преподобие. — Ну ладно, — отвечал скорбящий, — рассказывать, так уж все. Это леди из замка. — Леди? — спросил отец Опимиан. — Они-то себя служанками называют, — отвечал тот, — да только они самые настоящие леди, и уж как нос задирают, раз одна мне отказала: «Отец у меня богатый, у него самая лучшая ферма во всей округе, и своя, собственная. И вдвоем мы с ним, он да я». А моя жена хозяйство бы вела, а по вечерам бы играла и пела — ох, она ведь все умеет! — и читать, и писать, и счета вести, петь, играть — сам слыхал! — и сливовый пудинг печь — сам видел! — и зажили бы мы уютно, как три сверчка на печи, а к концу года, глядишь, — и все четыре! А вот не хочет же! — Вы ее спрашивали? — спросил его преподобие. — Откровенно спросил, — отвечал тот. — А она сперва чуть не рассмеялась. Только она не рассмеялась. Поглядела серьезно и говорит: «Простите меня». Говорит, я вижу, вы не шутите. Мол, я хороший сын и достоин хорошей жены. Только, мол, не может она. Мисс, я ей говорю, видно, вам кто другой нравится? Нет, говорит, никто. — Это утешительно, — сказал отец Опимиан. — Чего же утешительно-то? — отвечал несчастный. — Меня-то она не хочет! — Она еще передумает, — сказал отец Опимиан, — если сердце ее свободно. К тому же она ведь сказала, что не может. — Не может, — отвечал несчастный, — это и значит — не хочет. Только что вежливо. — А объяснила она, отчего она не может? — спросил отец Опимиан. — Объяснила, — был ответ. — Говорит, они с сестрами решили не расставаться друг с дружкой и с молодым хозяином. — Кстати, — заметил отец Опимиан. — Вы не сказали мне, которая же из семи ваша избранница. — Третья, — отвечал тот. — Они-то называют ее второй поварихой. У них там экономка, две поварихи, две горничные и две камеристки. Но они только хозяина обслуживают. А уж их самих обслуживают другие. — И как же ее зовут? — спросил его преподобие. — Дороти, — был ответ. — Дороти ее зовут. У них имена идут — А, Б, Ц, только А на конце: Бетси, Цецилия, Дороти, Ева, Фанни, Грейс, Анна. Но они говорят, это не по алфавиту. Их крестили в честь тональности A-moll, если, конечно, вы это понимаете. — Пожалуй, понимаю, — улыбнулся отец Опимиан. — Их крестили в честь греческой диатонической гаммы, и они составляют два смежных тетрахорда, если, конечно, вы это понимаете. — Нет, пожалуй, я не понимаю, — отвечал горемыка с сомненьем. — А молодой хозяин, — заключил отец Опимиан, — носящий имя Алджернон, это Proslambanomenos, или тоника, и заключает октаву. Родители его, верно, сочли, что это неспроста и что он и семь его названых сестер должны всю жизнь прожить в гармонии. Но вы-то как с ними свели знакомство? — Да как? — отвечал страдалец. — Я много чего вожу к ним с нашей фермы, ну а она принимает товар. — Я хорошо знаю этот дом, — сказал его преподобие, — и хозяина и девушек. Возможно, он женится, а они последуют его примеру. Будем уповать. Скажите, как вас зовут? — Зовут-то меня Плющом, — был ответ. — Гарри Плющ я. А она ведь правда красавица? — О, бесспорно, — сказал отец Опимиан. — Они все миленькие. — И вот не хочет за меня, — снова вскричал тот, но уже с меньшей мукой. Отец Опимиан его утешил и озарил лучом надежды. На том они и расстались. И снова его преподобие стал рассуждать сам с собой: «Кажется, всякая трудность разрешима. Выйдет замуж хоть одна — и все построение распадется. Однако сама по себе ни одна на такое не решится. Вот если бы семеро румяных здоровяков Плющей разом предложили каждой по руке и сердцу? Семь нот в тональности A-moll октавой ниже? А? Еще и не такое случалось! Я читал про шестерых братьев, которые все по очереди услужливо сломали себе шею, чтобы седьмой, герой повести, наследовал отцовское именье. Но вот опять я — и зачем мне печься о чьем-то браке? Пусть уж все идет своим чередом». Но, как ни старался, отец Опимиан не мог отогнать смутный образ — себя самого, благословляющего двух врачующихся юных своих друзей.
ГЛАВА VII СВЯЩЕННИК И ЕГО СУПРУГА. СОЮЗЫ ЛЮБВИ. ГАЗЕТА
Indulge Genio: carpamus dulcia: nostrum est Quod vivis: cinis, et manes, et fabula fies. Vive memor lethi: fugit hora: hoc quod loquor, inde est.Persius
Гения ты ублажай своего[235]: лови наслажденья, Жизнь наше благо; потом — ты пепел, призрак и сказка. Помня о смерти, живи! Час бежит, и слова мои в прошлом.— Agapetus и Agapetae[236], — сказал преподобный отец Опимиан наутро за завтраком. — И притом в лучшем смысле слова — таковы, к счастью, отношения юного сего господина со служанками. Миссис Опимиан: — Может быть, ты возьмешь на себя труд изложить мне свое мнение о них более доступно? Преподобный отец Опимиан: — Разумеется, душенька. Слово означает «влюбленный» в чистейшем, возвышенном смысле. В этом-то смысле и употребляет его святой апостол Павел, говоря о единоверках своих и возделывающих общий с ним вертоград соратницах, в чьих домах доводилось ему живать. В этом смысле прилагалось оно к девам и святым мужам, обитавшим под одной кровлей в союзе любви духовной. Миссис Опимиан: — Что ж, всякое бывает. Ты — святой муж, отец Опимиан, однако, будь ты холост, а я дева, вряд ли рискнула б я быть твоей ага... ага... Преподобный отец Опимиан: — Agapete. Но я никогда и не посягал на такую духовную высоту. Я последовал совету святого апостола Павла, который говорит: «Лучше вступить в брак...»[237] Миссис Опимиан: — Цитату можешь не оканчивать. Преподобный отец Опимиан: — Agapete часто переводится «приемная сестра». Такие отношения, по-моему, вполне мыслимы при наличии обетов безбрачия и духовной высоты. Миссис Опимиан: — Очень возможно. И столь же мыслимы при отсутствии того и другого. Преподобный отец Опимиан: — И еще более мыслимы, когда приемных сестер семь, а не одна. Миссис Опимиан: — Возможно. Преподобный отец Опимиан: — Если бы ты видела, душенька, как обращаются эти девицы к хозяину, ты бы тотчас поняла характер их отношений. Их почтительность неопровержимо убеждает меня, что я не ошибся. Миссис Опимиан: — Будем надеяться. Преподобный отец Опимиан: — У меня попросту нет сомнений. Семь весталок непорочны, либо ничего не стоят ни наблюденья мои, ни весь мой жизненный опыт. Называя их весталками, я не вполне точен: в Риме избиралось только по шести весталок. Зато было семь плеяд, покуда одна не исчезла. Можно допустить, что она стала седьмой весталкой. Или, поскольку планет прежде было семь, а теперь насчитывается более пятидесяти, можно и седьмую весталку приписать законам прогресса. Миссис Опимиан: — Смертных грехов прежде тоже было семь. Сколько же прибавил к их числу прогресс? Преподобный отец Опимиан: — Надеюсь, ни одного, душенька. Хотя этим обязаны мы не собственным его тенденциям, но емкости старых определений. Миссис Опимиан: — По-моему, я уже где-то слыхала это твое греческое слово. Преподобный отец Опимиан: — Есть такие агапемоне[238], душенька. Ты, верно, про них думаешь. Миссис Опимиан: — Про них. И что бы такое могло это слово значить? Преподобный отец Опимиан: — Оно значит «приют любви». Любви духовной, разумеется. Миссис Опимиан: — Хороша духовная любовь — разъезжает цугом[239], роскошествует и укрывается высокой стеной от любопытных взоров. Преподобный отец Опимиан: — Все так, душенька, но вреда ведь от этого никому никакого нет. Миссис Опимиан: — Ты, отец Опимиан, ни в чем вреда видеть не хочешь. Преподобный отец Опимиан: — Боюсь, я во многом вижу больше вреда, нежели мне бы того хотелось. Но агапемоне кажутся мне безвредными оттого, что я о них почти не слышу. Свет из-за всего готов поднять шум; а на то, что в порядке вещей, никто и внимания не обращает. Миссис Опимиан: — Неужто, по-твоему, эти агапемоне — в порядке вещей? Преподобный отец Опимиан: — Я говорю только, что не знаю, соответствуют ли они порядку вещей или нет. А вот нового в них нет ничего. Еще три столетия назад было такое семейство «Союз любви», и Мидлтон о нем сочинил комедию. Королева Елизавета семейство преследовала; Мидлтон его высмеял; оно, однако, пережило обоих, и в том не вижу я никакого вреда[240]. Миссис Опимиан: — Неужто же свет так зол, что замечает новизну только в беспорядке? Преподобный отец Опимиан: — Быть может, это происходит оттого, что порядок вещей нарушается лишь изредка. Из множества людей, утром идущих по улице, лишь одного ограбят или собьют с ног. Если бы вдруг сообщение Гамлета «в мире завелась совесть»[241] оказалось верно, тотчас перестали бы выходить газеты. Ведь в газетах что мы читаем? Во-первых, отчеты обо всех смертных грехах, о несчетных видах насилия и обмана; затем безудержную болтовню, вежливо именуемую законодательной мудростью, которой итог — «непереваренные массы закона, вытряхнутые, как из мусорной тележки, на головы подданных»[242], затем перебранку в том лающем тоне, который именуется адвокатским красноречием и которого первым виртуозом был Цербер[243]; далее читаем мы о скандальных собраниях разоренных компаний, где директора и пайщики поносят друг друга в отборных выражениях, неведомых даже Рабле; о банкротствах банков, словно мановением волшебной палочки заставляющих благородных джентльменов сбрасывать маски и домино и являться в истинном своем облике жуликов и карманных воришек; об обществах всякого рода, обучающих всех всему, вмешивающихся во все дела и исправляющих все нравы; далее читаем мы хвастливые объявления, сулящие красоту Елены той, кто купит баночку крема, и век Старого Парра[244] тому, кто купит коробочку пилюль; читаем о чистейшем безумии так называемых дружеских встреч; читаем отчеты о том, как какой-нибудь невыразимый болван развлекал избранное общество — все предметы разные, несуразно-многообразные, но доведенные до сходства почти родственного лоском лжи, которая их покрывает. Миссис Опимиан: — Прости, что тебя перебила, отец Опимиан, но пока ты говорил, я подумала, что, читая газету, ведь не слышишь адвокатского лая. Преподобный отец Опимиан: — Воля твоя, но кому хоть раз довелось его слышать, легко воспроизведет его в своем воображении. Миссис Опимиан; — Ты ничего не сказал насчет несчастных случаев, а ведь и про них газеты много пишут. Как бы честен ни сделался свет, несчастные-то случаи не переведутся. Преподобный отец Опимиан: — Но честность сократит их число. Паровые котлы высокого давления не сеяли бы погибель, когда бы бесчестность и скупость не норовили употребить их там, где дорогостоящие котлы низкого напряжения обеспечат совершенную безопасность. Дома, честно построенные, не обрушивались бы на головы жителям. Суда, верно оснащенные и с хорошей командой, не налетали бы то и дело на мели и рифы и не разваливались бы от первого же толчка. Честно приготовленные сласти не отравляли бы детей, а честно составленные лекарства не губили бы больных. Словом, чаще всего так называемые несчастные случаи суть преступленья. Миссис Опимиан: — Ты любишь говорить, что причиной несчастий на пароходах и железных дорогах — нелепая страсть наша к спешке. А это безумство, не преступленье. Преподобный отец Опимиан: — Нет, это преступленье — для того, кто не должен бы действовать во власти безумства. Но, ставши честным, свет, без сомненья, станет разумен. Избавясь от преступлений, мы сумеем одолеть и безумство. Но едва ли это когда-нибудь произойдет. Миссис Опимиан: — Ну, в газетах сообщают и кое о чем похвальном. Преподобный отец Опимиан: — Во время войны сообщают они о множестве подвигов в море и на суше; но в мирное время воинские доблести спят. Тогда они как суда на рейде. Разумеется, и в мирной жизни случается кое-что хорошее, а кое-что ни хорошее ни плохое; но хорошее и среднее вместе составляют от силы одну десятую долю всех происшествий. И кажутся исключением. Пустынник, читающий одни газеты, найдет в них разве пищу для мизантропии; но, живя среди друзей, в кругу семьи, мы убеждаемся, что темное в жизни — случайность, а светлое — повседневность. Случайное привлекает любопытные взоры, случайное — это приключенья, несчастья, случайное выпадает на долю немногим, а могло бы и вовсе ни с кем не стрястись. Интерес, вызываемый действием и событием, находится в прямом соответствии с его редкостью; к счастью, тихие добродетели незаметно нас окружают, а назойливый порок редко пересекает нашу стезю. В общем, я согласен с суждением Тесея[245], что в мире больше добра, нежели зла[246]. Миссис Опимиан: — Сдается мне, отец Опимиан, ты ни с каким суждением бы не согласился, не будь оно высказано две тысячи лет назад. Преподобный отец Опимиан: — Так ведь, душенька, все почти суждения, с какими и следовало б соглашаться, тогда приблизительно и были высказаны.Персий
ГЛАВА VIII ПАНТОПРАГМАТИКИ[247]
Ψῡξον τόν οἶνον, Δώρι, — Ἔγχεον σὐ δὴ πιεῑν˙ Εὐζωρότερόν γε νὴ Δί, ὤ παῖ, δός˙ τὸ γάρ Ὑδαρὲς ᾅπαν τοῡτ᾽ ἐστὶ τῇ ψυχῆ κακόν.Diphilus
Вино, о Дорис, охлади, налей-ка в чашу. С водой не смешивай. Ведь, разбавляя, Ты бодрости лишаешь дух мой.Очарованный новым знакомством, его преподобие дольше обычного не показывался в усадьбе мистера Грилла, а когда снова туда явился, тотчас сообщил о метаморфозе старой башни и об особенностях ее обитателей. Как всегда, обед у мистера Грилла был отличный и все ели и пили в свою меру. Мисс Грилл: — В вашем рассказе многое вызывает мое любопытство; но самое главное — что думаете вы о религиозных воззрениях юного господина? Преподобный отец Опимиан: — Я бы мог предполагать, что он принадлежит к англиканской церкви, судя по расположению его к моей особе, если б оно не объяснялось скорей нашей общей любовью к грекам. Правда, с другой стороны, он усердно подчеркивал, что святая Катарина — святая англиканского церковного календаря. Мисс Грилл: — Как мило, что день его заключается гимном, хором, исполняемым семью весталками. Преподобный отец Опимиан: — Я рад, что вы так судите о девицах. Не всякая барышня судила б о них с благосклонностью. Хотя они, я уверен, ее заслуживают. Мистер Грилл: — Недурно бы познакомиться с молодым человеком. Я бы хотел, чтобы вы привели его к нам. Хочешь ты с ним познакомиться, Моргана? Мисс Грилл: — Да, дядюшка. Мистер Грилл: — Вы уж, ваше преподобие, постарайтесь его сюда залучить. Скоро в гости к нам съедутся философы и поэты. Быть может, это его прельстит? Преподобный отец Опимиан: — Возможно. Но я в том не уверен; боюсь, он бежит всякого общества и любит только леса, моря и реки; греческую поэзию, святую Катарину и семь своих весталок; я, однако ж, попробую его пригласить. Мистер Грилл: — Но для чего бы, ваше преподобие, заводить ему столь обширную столовую и вообще так печься об устройстве своего дома, если б намеревался он жить затворником? Думаю, однажды забредя к нему, вы найдете у него общество самое шумное. Спросите-ка у него, не желает ли он играть в Аристофановой комедии? Преподобный отец Опимиан: — Превосходная мысль. Думаю, она придется ему по вкусу. Мисс Грилл: — Кстати о комедии, ваше преподобие: что сталось с лордом Сомом и его лекцией о рыбе? Преподобный отец Опимиан: — Да вот лорд Склок, граф де Линь, лорд Кудаветер и еще несколько архишарлатанов вздумали фиглярничать на новом поприще, которое именуют они наукой пантопрагматики, и уговорили лорда Сома кувыркаться вместе с ними; однако, когда похолодает, безумие уляжется; и мы еще услышим, как он будет разъяснять рыбакам Щучьей бухты, чем сельдь отлична от палтуса. Мисс Грилл: — Ради бога, ваше преподобие, скажите, что это еще за новая наука? Преподобный отец Опимиан: — А уж это, мисс Грилл, я вам затрудняюсь сказать. Я многих профессоров расспрашивал, но ничего от них не добился, кроме странного вздора. Оказывается, это такой подлинный способ толковать о способе мнимом учить каждого собственному его ремеслу. Пользы от него никакой, но в этом-то вся и польза. Нет от него и вреда, коль скоро он напоминает чтение Гамлета — «слова, слова, слова»[249]. Как в большинстве наук, и тут читаются лекции, лекции, лекции обо всем понемногу: один педант болтает о юриспруденции, другой о статистике, третий об образовании и так далее, crambe repetita[250][251] все того же вздора, который уже подавался «дважды остывший и дважды подогретый»[252][253] во многих объединениях, прозывавшихся научными. Мисс Грилл: — Значит, ваше преподобие, лекция лорда Сома будет большим облегчением для исстрадавшихся слушателей. Преподобный отец Опимиан: — Без сомненья, она будет более занимательна и в той же мере полезна. Никто не поймает ни одной рыбешкой больше, тем подведя итог научным изысканиям подобного рода. Я бы уж лучше послушал лекцию поварам о сборной солянке — неплохая эмблема для всего начинания. Мисс Грилл: — Человек с умом и талантом может читать лекцию о любом предмете. И сборная солянка может быть увлекательна. Однако мужи, погрязнувшие в унылых притязаниях на серьезность, едва ли смогут придать ей достаточно соли и остроты[254][255].Дифил[248]
ГЛАВА IX СВЯТАЯ КАТАРИНА
gli occhi su levai, E vidi lei che si facea corona, Rifflettendo da se gli eterni rai.Dante. Paradiso, XXXI. 70-72
Я, не ответив, поднял взоры к ней, И мне она явилась осененной Венцом из отражаемых лучей[256].Прошло немного времени, и его преподобие вновь посетил башню, чтобы просить юного своего друга об участии в Аристофановой комедии. Он встретил живую готовность, и чуть не целый день провели они, обсуждая подробности предприятия. Обед и вечер прошли совершенно как раньше. Наутро, когда они спускались в кабинет для продолженья приятных трудов, его преподобие подумал: «Я прошел по галерее, там много комнат, двери днем почти все отворены, но спальня моего приятеля всегда закрыта. Верно, тут какая-то тайна». И не склонный вообще к праздному любопытству отец Опимиан уже не мог выбросить из головы эту любопытную мысль. Наконец, набравшись храбрости, он сказал: — Я видел кабинет ваш, столовую и гостиную; в устройстве дома столько вкуса, что мне хотелось бы осмотреть и прочие комнаты. Мистер Принс: — Но больше нечего и осматривать. Ваша спальня — одна из лучших в доме. Прочие на нее похожи. Преподобный отец Опимиан: — Сказать по правде, я бы хотел взглянуть на собственную вашу спальню. Мистер Принс: — Отчего же. Извольте. Просто я сомневался, быть может напрасно, по вкусу ли вам придется ее убранство. Преподобный отец Опимиан: — Надеюсь, там никаких вольностей. Мистер Принс: — Совершенно напротив. Как бы вам не показалось, что все там чересчур подчинено моим понятиям о чистоте идеальной красоты, воплощенной в святой Катарине. Преподобный отец Опимиан: — Напрасно, поверьте, вы этого опасаетесь. Мистер Принс: — Вот видите, алтарь с образом святой Катарины, а на стенах — сцены из ее жизни, большей частию скопированные с картин итальянских мастеров. Облик святой Катарины и история ее с юных дней моих завладели моим воображеньем — в ней вижу я воплощенье идеальной красоты[257] — все, что способно чаровать, возвышать и восхищать нас в прекраснейших представительницах прекрасного пола. Преподобный отец Опимиан: — В речах ваших столько пыла; а ведь я, признаться, не очень знаю ее историю, хоть Реформация и оставила ее в числе своих святых. Коекакие из этих картин без объяснений мне непонятны. Мистер Принс: — Я постараюсь в коротких словах передать вам ее историю. И по мере рассказа буду водить вас от картины к картине.Данте. Рай, XXXI. 70-72
ИСТОРИЯ СВЯТОЙ КАТАРИНЫ
Катарина была принцесса в Александрии в третьем столетии. Вера христианская открылась ей в божественном откровении. Красота, ученость и искусность в речах ее отличали. Она обратила в истинную веру отца своего и мать и всех, с кем случалось ей сойтись поближе. Император Максенций[258] созвал пятьдесят мудрейших мужей всего государства, дабы они избавили ее от заблуждений, но всех их она обратила в новую веру. Максенций сжег на костре ее приверженцев и самой ей пригрозил той же участью. Она осталась тверда. Тогда он приказал бить ее плетьми и бросить в темницу на голодную гибель. Отправясь в поход, присмотреть за исполнением приказа он предоставил императрице и главному генералу своему Порфирию. Ангелы исцелили ее раны, утолили ее голод; и Спаситель, явясь к ней в темницу в блаженном видении, назвал ее невестой и надел ей на палец кольцо[259]. Очнувшись, она увидела кольцо на своем пальце и убедилась в том, что святое посещение воистину состоялось. Императрица и Порфирий пришли к ней, она их обратила. Император, воротясь, приговорил к смерти обоих; после многих безуспешных попыток ее увещать, он приговорил Катарину к колесованию. Четыре страшныеколеса, снабженные стальными зубьями, назначены были изрубить ее на части. Ангелы разбили колеса. Тогда император возвел ее на костер; ангелы загасили пламя. Тогда он приказал отсечь ей голову мечом. Это было допущено. Настала ночь. Тело, оставленное на растерзание диким зверям, охраняла стража. Ночь была темная, утром тело исчезло. Ангелы отнесли его на вершину самой высокой горы Хоребского хребта, и поныне взор путника встречает там скалу, природой созданную в виде гробницы. Там, в неувядаемой красоте, охраняли Катарину ангелы, покуда святой муж не нашел ее, и уж он поместил ее в раку, и там лежит она поныне. Рака помещена в основанном позже монастыре — монастырь святой Катарины Синайской. И поныне сверкает у нее на пальце кольцо. Преподобный отец Опимиан: — Ничего почти из всего этого я прежде не знал. Правда, обручение святой Катарины знакомо мне по многим картинам великих итальянских мастеров. Однако вот картина, которой нет соответствия в рассказанной вами истории. Что значат эта гробница, и пламя, и отпрянувшие в ужасе монахи? Мистер Принс: — Здесь изображено замечательное происшествие у гробницы святой. Императрица Екатерина II, много благодетельствовавшая Синайскому монастырю, захотела взять себе кольцо святой Катарины. И послала высокую духовную особу попросить кольцо у братии. Монахи, не желая нарушать волю государыни, отвечали, что не смеют снять кольцо сами, однако согласны открыть гробницу и пусть-де государынин посланный снимет его. Так и сделали, и посланный увидел руку и кольцо. И подошел, чтобы снять его; из гроба вырвалось пламя; он отпрянул, гробница закрылась. Увидев недовольство святой, отцы не пытались более открывать гробницу[260]. Преподобный отец Опимиан: — Хотелось бы мне взглянуть на лицо императрицы, когда ей докладывали о происшедшем. Мистер Принс: — Оно отражало степень той веры, какую она подлинно имела либо считала приличным выказать на людях. Отцы, во всяком случае, доказали свою набожность и дали ей возможность покрасоваться своею. Больше она не добивалась кольца. Преподобный отец Опимиан: — А что это за горные часовни, три в одной раме? Мистер Принс: — Часовни эти изображены так, как могли они выглядеть еще в католической Англии. Три сестры — Катарина, Марта и Анна — их построили в честь своих святых на вершинах трех холмов, носящих эти имена и поныне. С каждой вершины видны две другие. Сестры думали увековечить свою верность сестринской любви и церкви католической. Реформация все разрушила. От часовни святой Анны осталось только несколько серых камней, пошедших на постройку стены, которой лет пятьдесят тому назад обнесли тамошние поля. Холм ныне более связан с памятью Чарлза Фокса[261], нежели с древней святой. Часовню святой Марты отстроили и приспособили для надобностей протестантов. Часовня святой Катарины так и стоит живописной развалиной вблизи Гидфорда. Преподобный отец Опимиан: — А что это за старинный храм? Мистер Принс: — Старинный храм святой Катарины, на месте которого ныне красуется пристань, позорно носящая ее имя; надругательство, за которым последовало множество других и еще последуют, коль скоро в интересах коммерции понадобится осквернить освященную землю и развеять по ветру прах мертвецов; а ведь Гораций считал кощунством даже и глядеть на то, как это делают варвары[262][263]. Каковы бы ни были преимущества новейшего вероисповедания, мы далеко уступаем древним в почтении к храмам и гробницам. Преподобный отец Опимиан: — Не решаюсь оспаривать ваше сужденье. А что там за витраж? Мистер Принс: — Это уменьшенная копия окна Уест-Уикэмской церкви, но главная фигура тут дышит более совершенной итальянской красотой. Она попирает императора Максенция. Вы видите все ее эмблемы — тут пальмовая ветвь, венчающая всех великомучеников; корона, колесо, огонь и меч, присущие ей одной; и книга, с какой всегда ее изображают, ибо она чудо учености и избрана в средние века покровительницей школ. Преподобный отец Опимиан: — История, бесспорно, занимательная. Вера ваша покуда просто поэтическая. Но берегитесь, мой юный друг, как бы не сделаться вам жертвой собственной вашей мистификации. Мистер Принс: — Этого я не боюсь. Надеюсь, я умею отличить поклонение идеальной красоте от суеверия. Поклонение же такое мне надобно, чтобы заполнить пустоту, какую истинная картина мира оставляет в моем сердце. Мне надобно верить в доброго домашнего духа; духа здешних мест; ангела или нимфу; духа, связующего нас чем-то похожим на привязанность человеческую, только возвышенней и чище, — с вездесущим, созидающим и охраняющим духом вселенским; в жизни действительной я его не нахожу. Проза жизни грубо во все вторгается. Разве ступит ангел в лес, оскверненный надписью «Вход воспрещен, нарушители подвергаются штрафу»? разве захочет наяда плескаться в потоке, работающем на бумагопрядильню? придет ли в дол дриада, если поезд тащит по нему товары вандалов? вздумается ли нереиде гулять вдоль моря там, где береговая охрана стережет контрабандистов? Никак. Жизнь духовная умерла в материальном нашем мире. Воображение ее не заменит. Но предстательством святых еще держится связь видимого и невидимого. Они подают мне знаки, помогающие ощутить их присутствие. В тиши собственных раздумий мы можем сохранить эти знаки от вторжения мира внешнего. А святая, какую я избрал, представляется мне безупречнейшим воплощением совершенства ума, наружности и души. Преподобный отец Опимиан: — Не могу оспаривать ваш вкус. Надеюсь, однако, что вы не станете искать в своем идеале свойств слишком реальных. Я огорчился бы, увидав, что вы слишком погрязли в почитании святых. Надеюсь, вы способны примириться с Мартином, однако сторонясь Петра и Джека[264]. Мистер Принс: — Ничто не могло бы так способствовать моей сговорчивости, как общество вашего преподобия. Столь мудрая терпимость хоть кого убедит. После этого отступления друзья вернулись к своим трудам над Аристофановой комедией, и оба внесли свою долю, подобно Флетчеру и Бомонту[265].ГЛАВА X ГРОЗА
Si bene calculum ponas, ubique naufragium est.Petronius Arbiter
Словом, если поразмыслить[266], то крушенья ждут нас повсюду.Отец Опимиан собирался домой после завтрака, но дальние раскаты грома его задержали, и приятели снова поднялись в библиотеку, чтобы оттуда наблюдать волнение стихий. Широкий вид открывался там из окон. Гром урчал вдали, однако ни дождь, ни молния его не сопровождали. — Гроза где-то далеко, — сказал его преподобие, — и, верно, пройдет стороной. Но вот на горизонте показалась черная туча, она быстро росла и надвигалась прямо на Башню. Впереди катила она более легкое, однако же достаточно мрачное облако тумана, и оно вилось и курилось как дым пред густой чернотою невспоротой тучи. А потом блеснула молния, загрохотал гром и грянул ливень так, будто прорвало водосточные трубы. Друзья сидели, молча наблюдая грозу с ветром, дождем и градом, покуда тьма почти ночная застилала небеса, рассекаясь почти непрестанно вспышками молний. Вдруг слепящая искра озарила весь небосвод, и тотчас ухнул оглушительный раскат грома, свидетельствуя о том, что молния ударила где-то неподалеку. Его преподобие оглянулся, чтобы поделиться с приятелем силой испытанного впечатления, но тот исчез. Воротясь, он сказал, что ходил посмотреть, куда угодила молния. — И что же? — осведомился отец Опимиан. — Дома все в порядке, — отвечал хозяин. «Весталки, — подумал отец Опимиан, — вот и вся его забота». Но, хотя мистер Принс тревожился лишь о судьбе весталок, внимание его скоро привлек переполох внизу, говоривший о серьезной беде, которую причинила гроза; а потом явилась самая младшая из сестер и, вся трепеща, доложила, что убило наповал одну из двух лошадей в какой-то господской упряжке, что барышня без памяти, и неизвестно еще, ранило ее или нет, а другая лошадь испугалась, понесла и опрокинула бы карету, если б ее не усмирила смелая рука молодого фермера; он отнес барышню в дом, и она отдыхает теперь на женской половине, а сестры за ней приглядывают. Мистер Принс и отец Опимиан спустились вниз, и там их удостоверили, что юная леди невредима, но нуждается в покое, чтобы окончательно оправиться. Пожилой господин показался из женских покоев, и, к немалому удивлению своему, его преподобие узнал в нем мистера Грилла, вместе с племянницей пострадавшего от выходки злополучной лошади. Прелестное утро выманило их из дому на долгую прогулку; они сочли, что пора хотя б отчасти удовлетворить любопытство, подстрекаемое рассказами его преподобия о Княжей Прихоти и ее обитателях. И потому они избрали маршрут, проходивший мимо стен Башни. Они совсем удалились от усадьбы, когда разразилась гроза, и поравнялись с Башней, когда молния поразила лошадь. Гарри Плющ вез на Башню плоды своих сельских трудов, как раз когда случилась беда, и он-то и был тем юным фермером, который укротил перепуганную лошадь и отнес леди в дом мистера Принса. Мистер Грилл, не скупясь на слова, хвалил его поступок, а отец Опимиан от души пожал руку своему знакомцу и сказал, что такому молодцу не следует унывать. Гарри принял эти слова как благой знак, ибо Дороти все слыхала и взглянула на него с подобающим, хоть и немым, одобрением. Gynaeceum, или женская половина, отделялась от башни гостиной и комнатами для гостей, то есть была удалена от остального дома, как то водилось разве в Афинах. В ответ на тревожные расспросы удалось узнать, что барышня спит и одна из сестриц при ней неотлучно. Мистера Грилла, следственно, усадили обедать и оставили ночевать. Перед ужином он выслушал заключение медика, что скоро все обойдется. Гарри Плющ вспомнил про отставного лекаря, жившего неподалеку от Башни со своей сестрой-вековухой, который часто пользовал бесплатно больных соседей-бедняков. Если прописанное лекарство оказывалось не по средствам больному, он либо сестра его тотчас вызывались безвозмездно его доставить. Хотя сами едва сводили концы с концами, они стали добрыми ангелами всего околотка. Старик лекарь подтвердил уже высказанное сестрицами сужденье, что барышне нужен только покой; однако согласился переночевать у мистера Принса на случай, если вдруг понадобятся его услуги. Итак, мисс Грилл осталась на попечении старших сестер. Мистер Грилл и двое докторов — один доктор теологии, целитель душ, другой же — целитель бренной плоти — уселись за стол с мистером Принсом, а прислуживали им, как всегда, младшие весталки.
ГЛАВА XI НАУКА ОБ ЭЛЕКТРИЧЕСТВЕ. СМЕРТЬ ФИЛЕМОНА. ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩАЯ
Οἰνου μὴ παρεόντος, ἀτερπέα δεῑπνα τραπέζης˙ Οἰνου μὴ παρεόντος, ἀθελγέες εἰσι χορεῐαι. Ἀνὴρ πένθος ἔχων, ὕτε, γεύσεται ἡδέος οἰνου. Στυγνὸν ἀεξομένης ἀποσείσεται ὄγκον ἀνίης. Где нет вина, там и веселья нет, И в танцах нет огня, тускнеет свет. Поднимет чашу и забудет человек Обиды, горе, дней докучных бег.За столом разговор шел об утрешнем приключении и повернулся к электричеству. Лекарь, много путешествовавший на своем веку, рассказал много случаев собственного наблюдения; все они сводились к тому, что недомогание мисс Грилл недолго продлится. Случалось ему при подобных обстоятельствах видеть как бы и совершенный паралич: однако же больные всегда скоро от него оправлялись. День-два, от силы неделя — и мисс Грилл непременно будет здорова. А покамест он рекомендовал полный покой. Мистер Принс заклинал мистера Грилла чувствовать себя как дома и не спешить с отъездом. На том и порешили, с тем чтоб наутро отправить человека в усадьбу Гриллов за недостающим снаряжением. Преподобный отец Опимиан, не менее самого мистера Грилла привязанный к его племяннице, весьма огорчался ее недомоганьем и не мог вернуться к обычному своему ровному расположению духа, пока не увидит ее снова радостной и веселой. Он цитировал Гомера, Эсхила, Аристотеля, Плутарха, Атенея, Горация, Персия и Плиния в доказательство тому, что все ныне известное об электричестве было известно уже и древним. В телеграфе же электрическом не усматривал он решительно никакой пользы, ибо, путая хронологию, он дает лишь название главы, которой содержание теряет смысл прежде, чем дойдет до получателя, тем временем уже узнавшего название главы следующей. И сколько бед от него! Ведь, сообщив только о крупном сражении, о тысячах убитых и раненых, какую муку неизвестности вселяет он в сердца тех, у кого были близкие на поле брани, покуда путями более обычными не узнают они имен пострадавших. Ни один тиран сицилийский не додумался бы до столь изощренной пытки. Эти выпады против предполагаемых побед новейшей науки, выслушанные лекарем с удивлением, а прочими с глубоким почтением, слегка успокоили смятенный дух его преподобия, утешенного к тому же обильными возлияниями кларета, который превозносил он в красочных цитатах, объявляя вино средством от всех бедствий мира. Так промелькнула неделя, и больная заметно оправилась. Мистер Принс покуда не видел прекрасную свою гостью. Шесть сестер, оставляя седьмую у постели мисс Грилл, ежевечерне удовлетворяли горячей просьбе мистера Грилла и ласкали его слух разнообразной музыкой, а в заключение неизменно пели гимн любимой святой своего господина. Несколько раз наведывался старик лекарь и оставался переночевать. Преподобный отец Опимиан отправился к себе для воскресной службы, но, радея о здоровье прекрасной Морганы, не мог не поспешить обратно. Прибывши утром и поднявшись в библиотеку, он застал своего юного друга с пером в руках. Он спросил, не Аристофановой ли комедией тот занят. Мистер Принс отвечал, что этот труд лучше удается ему с помощью его преподобия. — А сейчас я пишу, — сказал он, — кое-что связанное с Аристофановой драмой. Это баллада на смерть Филемона, как рассказывает о ней Свида и Апулей.Вакх при рождении вина в предвидении благ, им доставляемых. В двенадцатой песни «Деяний Дионисия» Нонна[267].
Смерть Филемона[268][269][270][271]
II
ГЛАВА XII ЛЕСНОЙ ДОЛ. ВЛАСТЬ ЛЮБВИ. ЛОТЕРЕЯ БРАКА
Τί δεῖ γὰρ ὄντα θνητόν, ίκετεύω, ποιεἰν, Πλὴν ἠδέως ζῆν τὸν βίον καθ᾽ ημέραν, Ἐὰν ἔχη τις ὁπόθεν . . . . . . . . . . . . . Ἔσται . . . Какая доля смертному сладка? Дни, ночи в наслажденьях проводить? Что лучше? Быстротечна жизнь — Ты завтрашнему дню не доверяй[277].Наутро мистер Принс был совершенно убежден, что мисс Грилл еще недостаточно оправилась, чтобы пуститься в дорогу. Никто не стал опровергать его; все извлекали много удовольствия от приятного общества и всем, включая и юную леди, вовсе не хотелось никуда трогаться. В тот день мисс Грилл уже вышла к обеду, а на другой день и к завтраку, вечером пела вместе с сестрами — словом, она окончательно выздоровела; однако же мистер Принс по-прежнему настаивал на том, что путешествие домой может быть для нее губительно. Когда же этот довод не помог, он продолжал упрашивать новых друзей повременить с отъездом; и так прошло немало дней. Наконец мистер Грилл объявил, что ехать пора и даже необходимо, ибо он сам ожидает гостей. Он просил мистера Принса быть к ним непременно, тот сердечно благодарил и дал слово, да и комедия Аристофанова тем временем заметно продвинулась. Проводив гостей, мистер Принс поднялся к себе в библиотеку. Одну за другой снимал он с полок книги, но, против обыкновения, никак не мог сосредоточиться; он полистал Гомера и почитал о Цирцее; взял Боярда и почитал о Моргане и Фалерине и Драгонтине[278]; взял Тасса и почитал об Армиде[279]. Об Альцине Ариостовой читать ему не захотелось[280], ибо превращение ее в старуху разом развеивает все чары ранее обрисованной картины. Он более задерживался на чаровницах, остававшихся прекрасными. Но и те не могли толком его занять, мысли его разбегались и скоро устремлялись к еще более пленительной действительности. Он поднялся к себе в спальню и стал размышлять об идеальной красоте в изображениях святой Катарины. Но невольно подумал, что идеальное может встретиться и в жизни (он знал по крайней мере одно тому доказательство), и побрел в гостиную. Там сидел он, предаваясь мечтам, покуда две его камеристки не принесли второй завтрак. При виде них он улыбнулся и сел за стол как ни в чем не бывало. А потом взял трость, кликнул пса и отправился в лес. Неподалеку от Башни был глубокий дол, где протекала речка; в сухую пору она пересыхала до жалкого ручейка, но в половодье становилась бурным потоком, который прорыл себе русло меж высоких берегов; речка эта причудливо, прихотливо извивалась. Над нею по обеим сторонам дола вставали высокие, старые деревья. Веками почва оседала, и на крутых склонах дола образовались террасы; там, где сквозь густую сень на них пробивалось солнце, они поросли мхом, наперстянкой, папоротником и другими лесными травами. На них любили отдыхать лани, прибавляя живописности зеленой сцене. Поток все глубже и глубже врезался в русло, все больше оседала почва, однако ж сцена эта мало менялась от времени. И в двенадцатом столетии взор встречал здесь приблизительно то же, что встречает он здесь в столетии девятнадцатом. Призраки минувших веков словно проходят тут покойной чередою, каждый со своим обличьем, верою, целями, повадками, одеждой. Для того, кто любит блуждать мечтой в прошедшем, не сыскать места более удачного. Старый дуб стоял на одном из зеленых уступов, и на узловатых его корнях удобно было сидеть. Мистер Принс, предоставленный сам себе, нередко проводил тут целые дни. Лани привыкли к нему и его не пугались, благовоспитанный пес им не досаждал. Так сиживал мистер Принс часами, читая любимых поэтов. Нет великого поэта, у которого не нашлось бы строк, соответственных прекрасному сему виду. Густые заросли, окружавшие обиталище Цирцеи; лесная глушь, где Дант повстречался с Вергилием; чащобы, сквозь которые бежала Анджелика[281]; очарованные пущи, где Ринальдо обманулся подобием Армиды[282]; лесной ручей, подле которого Жак умствовал над раненым оленем[283], — все сошлось в сих дубравах и воображенье вволю населяло их нимфами, наядами, фавнами, сатирами, дамами и рыцарями, лучниками, лесничими, охотниками и девами-охотницами, так что сам полуденный мир словно испарялся, как виденье. Тут Мательда сбирала цветы на склоне[284] [285]; Лаура вставала из тихого ручья и присаживалась под прохладной сенью[286][287]; Розалинда и Дева Мариан[288] выглядывали из-за ветвей; какое разнообразие, несходство одежд, образов и черт; но теперь все они были одно; каждая, вставая в воображении, уподоблялась прежде неведомой Моргане. Поняв, что только тревожит понапрасну знакомые виденья, он встал и пошел домой. Он отобедал один, бутылку мадеры осушил как стакан воды, созвал в гостиную сестер, ранее обыкновенного и долее обыкновенного их задержал, покуда привычная музыка не вернула ему подобия покоя. Он всегда отдавал предпочтенье покою, не волненью. И, поняв, что путь его пересекли тревожащие силы, он решился им противостоять во что бы то ни стало. В таком-то духе и застал его однажды утром за чтением преподобный отец Опимиан. Мистер Принс, завидя пресвитера, вскочил и воскликнул: — Ах, ваше преподобие, как я рад! Какую оду более всего цените вы у Пиндара? Его преподобие нашел этот вопрос несколько странным для первого приветствия. Ему показалась бы более уместной забота о выздоравливающей красавице. Он понял, что уклонение от сего предмета есть следствие внутренней борьбы. И, сочтя за благо поддержать избранный хозяином тон, он отвечал: — Говорят, Чарлз Фокс более всего любил вторую Олимпийскую; и по мне вряд ли сыщется что-нибудь прекраснее. А на ваш взгляд? Мистер Принс: — Что-то в ней, верно, соответствует особому строю чувства. Для меня же ничто не сравнится с девятой Пифийской. Преподобный отец Опимиан: — Легко могу понять пристрастие ваше к этой оде. Вы видите образ идеальной красоты в нимфе Сирене. Мистер Принс: — «Умному зову тайные вверены ключи святых ласк»[289] [290]. По-английски это странно. Но сами слова греческие звучат особенною негой. Как бы точно ни передавали мы смысл слов, отличие от склада ума, их породившего, мешает нам воспроизвесть истинную суть мысли. Слова те же, но впечатление, ими оставляемое, иное, и причин можно доискаться лишь в существенном отличии английского склада души от склада души греческой. Преподобный отец Опимиан: — Да, и не только со словами так, но с образами тоже. Нас чарует борющаяся со львом Сирена; однако ж английская красотка в такой роли вряд ли бы нам понравилась. Мистер Принс: — Сирену надобно представлять себе подобной не английской красотке, но греческой статуе. Преподобный отец Опимиан: — Правда, когда человек влюблен, все прекрасное невольно обретает для него формы и черты его избранницы. Мистер Принс: — Иначе говоря, влюбленный все видит в неверном зеркале. Какое это, должно быть, бедствие — влюбиться! Преподобный отец Опимиан: — Нет, отчего же, ничуть, если все оборачивается счастливо. Мистер Принс: — По мне это худшая из незадач. Преподобный отец Опимиан: — Однажды в жизни каждому суждено поддаться любви. Власть ее необорима. «Любовь, — сказано у Софокла, — непобедима в битве»[291][292]. Мистер Принс: — Боюсь, ваше преподобие, эта Моргана, которой вы меня представили, настоящая чаровница. А во мне видите вы человека, решившего избегнуть колдовства. Преподобный отец Опимиан: — Прошу прощенья. Представили вас ей те же точно силы, что представили Семеле Юпитера — гром и молния, к счастью, не столь роковые в вашем случае. Мистер Принс: — Но уж я поберегусь, как бы они все же не оказались роковыми; иначе я рискую сделаться triste[293] bidental[294]. Я собирался, подобно древним эпикурейцам, вести жизнь покойную. Я считал, что против всех напастей защитился тройными доспехами. Кроме изучения древних, сельских прогулок и домашнего уединения, мне ничего не надобно было для счастия: «дни, чредой прекрасной катящиеся в Лету»[295]. Преподобный отец Опимиан: — Как можно предопределять ход собственной жизни? Мы рабы мира сего и рабы любви.Филетер
ГЛАВА XIII ЛОРД СОМ. СИБИРСКИЕ ОБЕДЫ. СКУКА ЖИЗНИ СВЕТСКОЙ
Ille potens sui Laetusque deget, cui licet in diem Dixisse, Vixi: eras vel atra Nube polum pater occupato, Vel sole puro: non tamen irritum Quodcuraque retro est efficiet; neque Diffinget infectumque reddet, Quod fugiens semel hora vexit.Hor. Carm. III, 29[310][311]
По-настоящему счастлив лишь тот, Кто днем сегодняшним живет. Лишь тот, кто скажет полновесно — Назавтра хоть потоп — день прожит интересно! Пусть шторм иль солнце светит, дождь иль штиль. Все радости мои, а остальное — гиль. Над прошлым небо не имеет власти. Но что прошло — то было, в этом счастье.Большое общество съехалось в усадьбу. Были тут юные дамы, которым надлежало составить хор. Была тут престарелая незамужняя мисс Тополь, большую часть времени проводившая в гостях и всюду радушно принимаемая благодаря доброму своему нраву, приятности в беседе, знанию света, тонкому вкусу к музыке; уменью толковать о платьях, которого одного ей достало бы, чтобы снискать расположение барышень; к тому же она была начитанна в старой и новейшей литературе; обо всем имела свое сужденье и умела его защитить. Был тут мистер Мак-Мусс, старинный приятель мистера Грилла, господин, заключавший в себе все познания в области духовной, нравственной и политической жизни, какими может похвастать Шотландия. Их, однако же, он, «как скряга, бережет», не потому, чтобы «не пускать в оборот»[312][313], а потому, что всему находил свое время и считал время обеда более подходящим для приятной веселости, нежели для ученых бесед. Были тут и мистер Мифасоль, вызвавшийся сочинить музыку для комедии, и мистер Шпатель, вызвавшийся написать к ней декорации. И наконец, тут был лорд Сом, новый знакомый мистера Грилла. Лорд Сом не достиг еще тридцати лет и обладал статной фигурой, красивыми чертами, сильным голосом и приятными манерами. У него была прекрасная память, и он тотчас узнавал и запоминал все, что привлекало его интерес. Правда, знания ценил он не столько за ту радость, какую сами они могут доставить, сколько за то впечатление, какое помогают они производить на других. Он любил блеснуть в беседе и, о чем бы ни зашла речь, всегда пользовался случаем выказать обширную свою ученость. Всякая новизна его привлекала, и он с готовностью следовал за всяким новейшим течением; оттого он увлекся и пантопрагматикой и твердо поверил было, что научное общество по обучению всех всему способно излечить все современные язвы. Но, будучи от природы переменчив, он не отстаивал ни одного воззрения так, чтобы его могли упрекнуть в неприличной горячности. Напротив, если при нем большинство собравшихся отрицало какое-нибудь злополучное воззрение, он тотчас кидался к нему на выручку и старался его защитить. Когда распространилась мания читать лекции, он решил их читать; поискал, о чем еще они не читаны, и остановился на истории рыб, с помощью которых вскоре преуспел, поражая рыбаков и развлекая дам на многих людных курортах. Помещение для лекций он всегда выбирал такое, чтобы чистая публика могла сидеть внизу, а рыбаки и рыбачки — на галерее, дабы запах смолы и рыбы, от них исходящий, поднимался бы вверх и не смешивался с более тонкими ароматами, окружающими избранное общество. Летом он объезжал морские берега и радовался своему успеху. Рыбаки сперва не слишком его жаловали, но он возбудил любопытство рыбачек, а те приводили с собою мужей, когда они не были заняты ловом; и постепенно он завладел их интересом, и они стали слушать его с удовольствием, хоть и не извлекали из его сообщений решительно никакой пользы. Но он возвышал их искусство в собственных их глазах и в глазах прочих, тешил их наставлениями о том, как следует ловить рыбу в ясной воде и в мутной воде и рассказами о морских подвигах собратий, и они повалили на его лекции валом. Дамы посещали их, как всегда посещают они лекции, из которых надеются кое-что почерпнуть; их более вдохновляло, правда, не столько стремление услышать лектора, сколько стремление перед ним покрасоваться. Как бы ни была привлекательна для них лекция, лектор был еще привлекательней. Он был неодолимой приманкой для матрон, имевших дочек на выданье, его наперебой приглашали, спорили меж собой, к кому пойдет он обедать, и в простоте души он относил на счет науки и своего красноречия все ласковости и похвалы, какими его осыпали. Дабы отплатить за гостеприимство, он повсюду на прощанье давал балы и ужины с небывалой Щедростью; они еще умножали его успех и во всех гостях надолго поселяли желание когда-нибудь снова его увидеть. Так дни его текли в удовольствиях, не уязвляя сердца ни любовью, ни заботой, покуда однажды на званом обеде он не повстречал преподобного отца Опимиана. Тот заговорил об усадьбе Грилла и об Аристофановой комедии, которую готовили там к рождеству, и лорд Сом, руководясь всегдашним своим стремлением ничего не упустить, тотчас попросил представить его мистеру Гриллу. Это оказалось нетрудно. Его преподобие незамедлительно исполнил просьбу лорда, и скоро оба они приехали в усадьбу погостить на несколько дней. Лорд Сом сразу почувствовал себя как дома; и взял на себя труд архитектора и вызвался присматривать за возведением театра, смиренно следуя указаниям его преподобия. Художник и музыкант тоже принялись за работу; лорд Сом по утрам неустанно наблюдал за постройкой. Строили недалеко от дома, за крытым переходом. Театр являл уменьшенную копию театра афинского, только под крышей, но зато в точности с такой же орхестрой и сценой и восходящим полукружием рядов для зрителей. Когда объявили, что кушанье поставлено, мистер Грилл предложил руку мисс Тополь. Лорд Сом, разумеется, повел к столу мисс Грилл. Мистер Принс повел одну из барышень и усадил ее рядом с хозяином. Его преподобие повел другую и оказался за столом между нею и мисс Тополь. Мистер Принс, следственно, оказался как нельзя далее от юной хозяйки и, как ни старался он себя побороть, часто впадал в рассеяние, неосознанно и невольно наблюдая ее и лорда Сома и невпопад отвечая на замечания обеих своих прекрасных соседок, которые и сочли его в душе большим чудаком. Суп и рыбу обсуждали мало; та же участь постигла и блюда, предшествовавшие жаркому; но вот мистер Мак-Мусс восторженно приветствовал явление пред мистером Гриллом объемистого филея. Мистер Мак-Мусс: — Вы человек с тонким вкусом, мистер Грилл. Это украшение стола куда приятней бутоньерок и прочей несъедобной чуши. Я презираю и ненавижу выдумку сибирских обедов[314], где ваш взор тешат всякой чепухой, а еду подают порциями, как нищему. Преподобный отец Опимиан: — Совершенно с вами согласен. Я люблю видеть свой обед. Я рад,что Аддисон того же мнения; помню, в одной статье он возражает против ростбифа, сосланного на буфет. И тогда уже доброму жаркому приходилось уступать место немыслимым французским кушаньям, среди которых мало было съедобных[315][316]. Не знаю, что бы сказал Аддисон, вовсе не обнаружив жаркого в столовой. Но кое-что можно заметить и в защиту варварского обычая. Из двадцати джентльменов едва ли сыщется один, способный как следует разрезать мясо; а дамы если когда и умели его резать, то давно уж разучились. Что может быть печальней, чем вид соседа справа от хозяйки, в несказанных муках кромсающего неловко поставленный пред ним кусок и в поисках неопределимого сустава мечтающего о птице, на русский манер разрезанной за стеной дворецким? Мистер Мак-Мусс: — Я ничего не имею против птицы. Ее можно поставить на стол разделанной. Мистер Грилл: — Как эта индюшка, мистер Мак-Мусс; с нею у моей племянницы не будет никаких хлопот, хоть это и тщетная предосторожность с таким соседом справа, как лорд Сом, постигший искусство резать мясо в совершенстве. Мистер Мак-Мусс: — Ваш стол великолепен. На последнем сибирском обеде, где имел я несчастие присутствовать, мне пришлось довольствоваться двумя переменами — хвостиком кефали и куриной ножкой. Те, кто режет за стеной, должны бы выдерживать конкурсные экзамены пред судом видных гастрономов. Те, кто режет за столом, волей-неволей от стыда и неловкости чему-то выучиваются. Мистер Грилл: — У меня, даю вам слово, вы никогда не подвергнетесь опасности сибирского обеда. Преподобный отец Опимиан: — Что касается до обедов, мистер Грилл — истинный консерватор. Мистер Грилл: — Надеюсь, истинный. Не то что консерватор так называемый: человек, который плывет под национальным флагом, спускает его и поднимает вражеский флаг. Я люблю старые обычаи. Люблю выпить с другом стакан вина. Что вы скажете на это, ваше преподобие? Мистер Мак-Мусс, не угодно ль присоединиться? Мистер Мак-Мусс: — С превеликим удовольствием. Мисс Грилл: — Дядюшка и его преподобие, как всегда, затеяли беседу, кажется, весьма любопытную для почтенной дамы, которая сидит между ними и молчит. Лорд Сом: — Быть может, беседа ей непонятна? Мисс Грилл: — Нет. Никогда бы не стали они говорить при даме о чем-то для нее непонятном. И она могла бы многое присовокупить, если б захотела. Но когда разговор ее увлекает, она предпочитает слушать и молчать. По тем немногим словам, какие до меня доносятся, я заключаю, что они обсуждают Искусство Обедать[317]. А тут она, верно, большой знаток, ибо много бывает в свете и знакома со множеством людей, которых с равным удовольствием готова опять встретить завтра либо не встречать более никогда в жизни, как всякий, кто часто обедает в гостях. Увы, свет требует от нас такой подати. Сколь ни рознились бы наши сотрапезники по натуре, по внешности они одинаковы — то же платье, та же манера, те же вкусы и мнения, показные или истинные. Явственные различия так редки, а искусственно выведенное сходство так господствует, что во всяком обществе найдете вы костюмы и лица одного и того же спектакля. Словно в текучей реке — вода вечно иная, но вы не улавливаете разницы. Лорд Сом: — Что до меня, я не люблю внешнего единообразия. Я люблю характеры оригинальные и очевидные. Скажем, сейчас за столом нас окружают оригинальные лица. Ваш дядюшка и мистер Мак-Мусс — оригиналы. А преподобный отец Опимиан? Он скроен не по общей мерке. Простодушный, ученый, терпимый и воплощение доброты. Молодой человек, прибывший нынче, Затворник Башни, — кажется, тоже обладает своеобразным характером. Льщу себя надеждой, что и я его не лишен. (Смеется). Мисс Грилл (смеется): — О, бесспорно, вы даже сочетаете их в себе сразу несколько. Я не знаю другого такого разнообразного человека. Вы словно всегда являетесь собеседнику таким, каким он более всего хотел бы вас увидеть. Комплимент был немного лукав; лорд Сом, однако, понял его таким образом, что во всем разнообразии своем он приятен прекрасной собеседнице. В юном Затворнике Башни он и не подозревал соперника.[Пер. Драйдена]
ГЛАВА XIV СТАРИННОЕ И НОВОЕ ВИНО. МУЗЫКА И ЖИВОПИСЬ. ДЖЕК ИЗ ДУВРА
Οὐ φίλος, ὅς κρατῆρι παρὰ πλἑῳ οινοποτάζων Νείκεα καὶ πόλεμον δακρυόεντα λέγει, Ἀλλ᾽ ᾽ὅστις, Μουσέων τε καὶ ἀγλαὰ δῶρ᾽ Ἀφροδίτης Συμμίσγων, ἐρατῆς μνήσκετα᾽ εὐφροσύνης. На пиру за полной чашей Мне несносен гость бесчинный: Охмелевший, затевает Он и спор, и бой кровавый. Мил мне скромный собеседник. Кто, дары царицы Книда С даром муз соединяя, На пиру беспечно весел[318].Отобедали, отдали должное десерту. Дамы удалились в гостиную, мужчины остались пить вино, обсуждая его достоинства. Мистер Мак-Мусс произнес хвалу портвейну, пресвитер откликнулся столь же искренней хвалой бордо. Мистер Принс: — Вкусы и пристрастия вашего преподобия во многом совпадают со вкусами греков; но вино их, полагаю, вам бы вряд ли понравилось. Добавление морской воды и терпентина давало, думаю, странный букет; а разбавленное водою на две трети, едва забродившее вино уподоблялось самому слабенькому элю Кристофера Слая[319]. Преподобный отец Опимиан: — Мне, признаться, не хотелось бы добавлять в мое бордо ни соленой воды, ни терпентина; букет бы от них не улучшился; не стал бы я его и разбавлять — на мой взгляд, крепость его в точности такая, как надобно. Соленая вода и терпентин не нужны нашему вину; но отсюда вовсе не следует, что они были лишними и для кое-каких вин у греков. У тех вин, которые потреблялись с такой приправой, верно, был совсем иной вкус. Лорд Сом: — Значит, в древности они пили совсем не то, что ныне пьют. «Мой хозяин, видно, рехнулся, — говорил человек слуге лорда Байрона — Флетчер, — не то зачем бы ему переезжать из Италии, где мы как сыр в масле катались, в эту варварскую страну; в Греции нечего есть, кроме жесткой козлятины, а пить приходится терпентинную вонь»[320][321]. Преподобный отец Опимиан: — В одной эпиграмме Риана[322] речь идет о подарке, для меня удивительном: «Вот сосуд, полный вином пополам с терпентином, а вот и на редкость тощий козленок; пославший сей дар Гиппократ достоин всякой похвалы»[323][324]. Возможно, то был подарок от врача пациенту. Ни Алкей, ни Анакреон, ни Нонн не могли бы слагать таких песен под влиянием паров терпентинного пойла. От Атенея, Плиния и авторов комедий старинных знаем мы, что у греков было многое множество вин на любой вкус. О неизвестном я сужу, исходя из уже известного. Мы почти не знаем их музыки. Не сомневаюсь в том, что она была в своем роде столь же прекрасна, как их скульптура. Мистер Мифасоль: — Вот уж не думаю, сэр. Кажется, у них была только минорная тональность, а о контрапункте имели они не более понятия, нежели о перспективе. Преподобный отец Опимиан: — А живопись их в перспективе и не нуждалась. Главные лица помещались на переднем плане. Дома, скалы и деревья лишь означали, но не изображали фон. Мистер Принс: — Я осмелюсь возразить мистеру Мифасолю касательно только минорной тональности. Самый голос их звучал в мажорной тональности, и с их тончайшей чуткостью к звукам они не могли пропустить явственное выражение радости. Три гаммы — диатоническая, хроматическая и энгармоническая — вполне передавали у них все оттенки чувства. Они соблюдали интервал; у них подлинно были мажорные и минорные тона; у нас же ни тех, ни других, лишь их смешенье. У них подлинно были диезы и бемоли — у нас же ни тех, ни других, один набор полутонов. В энгармонической гамме их чуткое ухо различало оттенки, каких не может уловить наш грубый слух. Мистер Мифасоль: — Однако ж они не шли дальше мелодии. Гармонии, в нашем понимании, вовсе у них не было. Они пели только в октаву и в унисон. Мистер Принс: — Неизвестно, не пели ли они в квинту. Что же до гармонии, я не стану полностью присоединяться к мнению Ритсона, что единственное назначение ее — портить мелодию; скажу только, что, на мой вкус, простой аккомпанемент, строго подчиняемый мелодии, куда приятней Ниагары звуков, под которым нынче модно ее топить. Мистер Мифасоль: — Стало быть, для вас предпочтительнее песня в простом фортепьянном сопровождении, нежели та же песня на итальянской сцене. Мистер Принс: — Песня, пропетая с истинным чувством, хороша в любом сопровождении. Впрочем, я не люблю фортепьяно. Интервалы его все фальшивы, а темперация не может заменить естественности. Неспособность его тянуть ноту и стремление к эффекту во что бы то ни стало повели к бесконечному дроблению звуков, в которых решительно исчезло и стерлось живое выражение. Преподобный отец Опимиан: — Совершенно с вами согласен. На днях как-то проходили мимо моих ворот музыканты и играли «Люди Кэмпбелла идут», но вместо прелестной старинной шотландской песенки с нажимом на «Охо! Охо!» они пропели нечто такое «Лю-уди Кэ-эмпбе-елла-а иду-у-ут, охо-хо-о-о! Охохо-о-о!» Я про себя подумал: «Вот она где, современная музыка». Я люблю старинную музыку органа, с единственными тональностями до и фа и с соответствием слогу каждой ноты. Какое впечатление производили долгие, длящиеся тоны там, где «Вотще глас почестей гремит перед гробами...»[325]. А кому захочется слушать духовную музыку, исполняемую на фортепьянах? Мистер Мифасоль: — Однако, должен заметить, какая прелесть в блеске и виртуозности исполнения — новом, даже новейшем достижении музыкальном! Мистер Принс: — Для тех, кто ее улавливает. Ведь как на что посмотреть. Для меня нет прелести в музыке без силы чувства. Лорд Сом (заметив неохоту мистера Мак-Мусса вступать в беседу, он забавляется тем, что то и дело справляется о его мнении): — А как, по-вашему, мистер Мак-Мусс? Мистер Мак-Мусс: — Я держусь мнения, которое уже высказывал, что лучшего портвейна я в жизни своей не пробовал. Лорд Сом: — Но я имел в виду ваш взгляд на музыку и музыкальные инструменты. Мистер Мак-Мусс: — Орган весьма пригоден для псалмов, а я их не пою, фортепьяна же для джиги, а я ее не танцую. И если бы не услышал их ни разу от января до декабря, и то я не стал бы жаловаться. Лорд Сом: — Вы, мистер Мак-Мусс, человек практический. Вы радеете о пользе — о пользе общественной, — и в музыке вы ее не усматриваете. Мистер Мак-Мусс: — Ну, не совсем. Если набожность хороша, если веселость хороша, а музыка им содействует, когда это уместно, то и в музыке есть польза. Если орган ровно ничего не прибавляет к моей набожности, а фортепьяна к веселости, в том повинны мои уши и моя голова. Я, однако, никому не навязываю своих понятий. Пусть каждый радуется как умеет, лишь бы он не мешал другим; я не стану мешать вам наслаждаться блистательной симфонией, а вы, надеюсь, не отнимете у меня наслажденья стаканом старого вина. Преподобный отец Опимиан: Мистер Принс: — А у нашего друга и пастыря — удовольствия от старинной цитаты. Преподобный отец Опимиан: — А также и пользы от нее, сэр. Ибо одной из подобных цитат я, полагаю, обязан честью вашего знакомства. Мистер Принс: — Когда вы польстили мне, сравнив мой дом с дворцом Цирцеи? Но это я оказался в выигрыше. Мистер Шпатель: — Но вы согласны, сэр, что греки не знали перспективы? Преподобный отец Опимиан: — Но они в ней и не нуждались. Они рельефно изображали передний план. Фон у них был только символом. «Не знали» — пожалуй, слишком сильно сказано. Они учитывали ее, когда им это было необходимо. Они вырисовывали колоннаду в точности, как она являлась взору, не хуже нашего. Одним словом, они соблюдали законы перспективы в изображении каждого предмета, не соблюдая их для сочетаний предметов по той уже упомянутой причине, что не усматривали в том надобности. Мистер Принс: — Меня их живопись пленяет одним своим свойством, насколько я вижу его по картинам Помпеи, хоть и являющим не высший образец их искусства, но позволяющим о нем судить. Никогда не нагромождали они на своих полотнах лишних фигур. Изображали одного, двоих, троих, четверых, от силы пятерых, но чаще одного и реже — более трех. Люди не терялись у них в изобилии одежд декораций. Четкие очерки тел и лиц были приятны глазу и тешили его, в каком бы углу залы их ни поместить. Мистер Шпатель: — Но греки много теряли в красоте подробностей. Преподобный отец Опимиан: — Но в том-то главное отличие древнего вкуса от новейшего. Грекам присуща простая красота — будь то красота идей в поэзии, звуков в музыке или фигур в живописи. А у нас всегда и во всем подробности, бесконечные подробности. Воображение слушателя или зрителя нынешнего ограниченно; в нем нет размаха, нет игры; оно перегружено мелочами и частностями. Лорд Сом: — Есть прелесть и в подробностях. Меня в восхищенье привела картина голландская, изображающая лавку мясника, а там вся прелесть была в подробностях. Преподобный отец Опимиан: — Ничем подобным я не мог бы восхищаться. Меня должно пленить сперва то, что изображено, а уж потом я стану пленяться изображением. Мистер Шпатель: — Боюсь, сэр, как и все, мы впадаем в крайности, когда речь заходит о любимом нашем предмете, так и вы считаете, что греческая живопись лишь выигрывала, не имея перспективы, а музыка греческая выигрывала, не имея гармонии. Преподобный отец Опимиан: — Полагаю, и чувства перспективы и чувства гармонии вполне доставало им при простоте, свойственной их музыке и живописи в той же точно мере, как скульптуре их и поэзии. Лорд Сом: — А вы как полагаете, мистер Мак-Мусс? Мистер Мак-Мусс: — Я полагаю, неплохо бы опрокинуть вот эту бутылочку. Лорд Сом: — Я справлялся о вашем мнении касательно перспективы греческой. Мистер Мак-Мусс: — Господи, да я того мнения, что бутыль издали кажется меньше, чем она же оказывается вблизи, и я предпочитаю видеть ее крупным предметом на переднем плане. Лорд Сом: — Я часто удивлялся, отчего господин, подобно вам наделенный способностью рассуждать обо всем на свете, столь тщательно уклоняется от всяческих рассуждений. Мистер Мак-Мусс: — Это я после обеда, ваше сиятельство, после обеда. С утра я потею над серьезными делами до того, что иной раз даже голова разболится, правда, она, слава богу, редко у меня болит. А после обеда я люблю раздавить бутылочку и болтаю всякий вздор, самому Джеку из Дувра впору. Лорд Сом: — Джек из Дувра? А кто это? Мистер Мак-Мусс: — Это был такой парень, который все ездил по свету и хотел найти дурака еще хуже себя, да так и не нашел[328][329]. Преподобный отец Опимиан: — В странные он жил времена. Ныне бы он сразу напал на убежденного трезвенника либо на поборника десятичной монетной системы или всеобщего обучения или на мастера проводить конкурсные испытания, который не позволит извозчику спустить бочку в погреб, покуда тот не представит ему математического обоснования этого своего действия. Мистер Мак-Мусс: — Ну, это все глупость докучливая. А Джек искал глупости забавной, глупости совершеннейшей, которая бы «сводила с ума»[330], хоть и глупость, а была бы веселой и мудрой. Он не искал просто набитого дурака, в каких никогда не было недостатка. Он искал такого дурака, такого шута, каким может стать разве очень умный человек — шута Шекспирова[331][332]. Преподобный отец Опимиан: — А, тогда бы, сколь он ни ездил, он и сейчас вернулся бы ни с чем. Мистер Мак-Мусс: — Убежденный трезвенник! Ну и ну! Да это же истинный Heautontimorumenos[333][334], который сам себя терзает, подымая на пиру заздравную чашу, полную воды. За дурь бы его только пожалеть, но противна нетерпимость! И наслаждался бы своим питьем — но ему надо еще отнять у меня мое. Нет тирана злее, чем преобразователь нравов. Я пью за то, чтоб его самого преобразовали! Мистер Грилл: — Он как факир Бабабек, который сидел на стуле, утыканном гвоздями pour avoir de la consideration[335][336]. Но тот хоть от других этого не требовал. Хочешь привлекать внимание к своей особе, сам и сиди на гвоздях. Пусть бы эти надоеды сами пили воду — им бы никто слова не сказал. Преподобный отец Опимиан: — Знаете, сэр, если самый большой дурак тот, кто больше всех владеет искусством всех дурачить, то достойнейшим другом Джека из Дувра можно считать того, кто всюду сует свой нос, кто полвека целых был шутом на обширнейшей арене, которую сам он именует наукой о нравственности и политике, но которая на самом деле загромождена всякой всячиной, когда-либо занимавшей досужие людские умы. Лорд Сом: — Я знаю, в кого вы метите. Но он по-своему великий человек и сделал много доброго[337]. Преподобный отец Опимиан: — Он способствовал многим переменам. К добру ли, ко злу — еще неизвестно. Я позабыл, что он друг вашему сиятельству. Прошу простить меня и пью его здоровье. Лорд Сом: — О, ради бога не просите у меня прощенья. Никогда я не допущу, чтобы мои дружеские склонности, предпочтенья и вкусы влияли хоть чуть-чуть на чью бы то ни было свободу слова. Многие подобно вам считают его Джеком из Дувра в нравственности и политике. И пусть. Время еще поставит его на достойное место. Мистер Мак-Мусс: — Я хочу только одно заметить об этом достойном муже, что Джек из Дувра вовсе ему не чета. Ибо есть одна истинная, всеобщая наука и одна великая прорицательница La Dive Bouteille[338][339]. Мистер Грилл: — Мистер Мифасоль, вы предлагаете для нашей Аристофановой комедии музыку не вполне греческую. Мистер Мифасоль: — Да, сэр, я старался выбирать то, что более в нашем вкусе. Мистер Шпатель: — Я тоже предлагаю вам живопись не вполне греческую. Я позволил себе учесть законы перспективы. Преподобный отец Опимиан: — И для Аристофана в Лондоне все это совершенно подходит. Мистер Мифасоль: — К тому же, сэр, надобно и наших юных певиц пожалеть. Преподобный отец Опимиан: — Разумеется. И, судя по тому, что слышали мы на репетициях, они поют на вашу музыку восхитительно. Господа еще немного побеседовали о том о сем и отправились в гостиную.Анакреон
ГЛАВА XV ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬ В МУЗЫКЕ. БАЛЛАДЫ. СЕРЫЙ СКАКУН. ВОЗРАСТ И ЛЮБОВЬ. КОНКУРСНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
Τοῡτο βίος, τοῡτ᾽ αὐτό᾽ τρυφὴ βίος ερρετἰ ὰνῑαι᾽ Ζωῆς ἀνθρώποις ὀλίγος χρόνος˙ ἄρτι Λυαιος, Ἄρτι χοροί, στέφανοί τε φιλανθέες ἆρτι γυναικες. Σἠμερον ἐσθλὰ πάθω, τὸ γὰρ αὔριον οὐδενὶ δῆλον.Anthologia Palatina. V. 72
Заботы прочь — прославим наслажденье! Жизнь коротка — вину, любви и пенью Мы предадимся — пусть продлится день. Сегодня живы — завтра только тень.Ухаживания лорда Сома за мисс Грилл расстраивали мистера Принса куда более, чем ему хотелось бы в том сознаться. Лорд Сом, войдя в главную гостиную, тотчас направился к юной хозяйке дома; а мистер Принс, к недоумению его преподобия, уселся в другой гостиной на диванчик рядом с мисс Айлекс и завел с ней разговор. Барышни в главной гостиной музицировали; их уговаривали продолжать. Иные болтали и листали новые журналы. После исполненной одной из юных дам блистательной симфонии, в которой рулады и переливы тридцать вторых в tempo prestissimo[340] составляли главную прелесть, мистер Принс осведомился у мисс Тополь, довольна ли она. Мисс Тополь: — Я восхищена великолепной ловкостью рук; но что же должна выражать пиеса? Мистер Принс: — Приятно сознавать, что такая виртуозность возможна; однако, достигая в искусстве предела сложности, впору снова стремиться к природе и простоте. Мисс Тополь: — Бывает, сложность исполнения как нельзя лучше передает замысел автора. Бурные чувства для Рубини[341] неотделимы были от излишеств формы, и музыка Доницетти счастливо помогала его таланту. Никогда не испытывала я такого восторга, как тогда, когда он пел «Tu che al ciel spiegasti l'ali»[342][343]. Мистер Принс: — Неужто Доничетти вы ставите выше Моцарта? Мисс Тополь: — О, разумеется, нет. Никто, как он, не умел вдохновить певца, подобного Рубини, бурной выразительностью музыки; и тут он непревзойден. Но в музыке, для которой вовсе не надобен такой певец, для которой потребна лишь простая правильность исполнения, чтобы все поняли совершенство мелодии, гармонии и выразительности, — в такой музыке некого поставить рядом с Моцартом. Разве Бетховена: «Фиделио» — единственная его опера. Но что за опера! Какой дивный переход тональности, когда Леонора бросается между мужем и Пицарро! И снова как меняется тональность с переменой сцены, когда из узилища мы попадаем в бальную залу! Какая нежность в любви, какая мощь в торжестве и какая изобретательность сопровожденья, как совершенно сочетается басовый поток с безупречной гармонией главной темы! Мистер Принс: — А что скажете вы о Гайдне? Мисс Тополь: — Гайдн не писал опер, а ведь всеми познаниями моими в музыке я обязана итальянской сцене. Но творения его драматичны. Несравненная гармония согласна с мелодией совершенной. В простых, прямо к сердцу идущих балладах своих он, быть может, непревзойден и единствен. Помните? — да это каждый помнит — «Мать мне велела косу плесть» — какое изящество в первой части и трогательность полутонов во второй; если петь это с верным чувством и выражением, по мне тут вообще никакого аккомпанемента не надобно. Мистер Принс: — В балладах есть прелесть и трогательность чувства, которые всегда будут пленять всех тех, от кого прихоти моды не заслоняют естественных требований натуры[344][345]. Мисс Тополь: — Странно, однако, до чего же часто эти прихоти заслоняют все требования натуры, и не в одной только музыке. «Ну не удивительно ли, — размышлял его преподобие, — единственная старуха в комнате и именно к ней устремил свой интерес мой юный друг?» Но здесь ухо его юного друга поразили несколько простых нот, он встал с дивана и направился к певице. Отец Опимиан поспешил занять его место, дабы отрезать ему путь к отступлению. Мисс Грилл, искусная во всех видах музыки, особенно любила баллады, вот и теперь она запела балладу.Антология Палатина. V. 72
Серый скакун[346]
Возраст и любовь
ГЛАВА XVI МИСС НАЙФЕТ. ТЕАТР. БЕСЕДКА. ОЗЕРО. НАДЕЖНЕЙШАЯ ГАРАНТИЯ
Amiam: che non ha tregua Con gli anni umana vita; e si dilegua. Amiam: che il sol si muore, e poi rinasce: A noi sua breve luce S'asconde, e il sonno eterna notte adduce. Tasso. Aminta Любовь — она на миг не утихает, Лишь вместе с жизнью угасает. Любовь — заходит солнце, чтоб подняться, Но свет его сокрыт от нас, беспечных, И вместе с ночью сон приходит вечный[355]. Тассо. АминтаЛорд Сом, будучи человеком светским, не мог на глазах у общества дарить все свое внимание одному лицу исключительно. А потому, выйдя из малой гостиной и подойдя к его преподобию, он осведомился, не знакома ли ему юная леди, исполнявшая последнюю балладу. Отцу Опимиану она была хорошо знакома. То была мисс Найфет, единственная дочь богатого помещика, жившего неподалеку. Лорд Сом: — Глядя на нее, покуда она пела, я вспоминал, как Саути описывает лицо Лаилы в «Талабе»[356]:
ГЛАВА XVII УКРОЩЕНИЕ КОНЯ. РАЗДВОЕННОСТЬ В ЛЮБВИ. ПОВЕЛЕНИЕ. ЗВУЧАЩИЕ АМФОРЫ
О gran contraste in giovenil pensiero, Desir di laude, ed impeto d'amoie!Ariosio
Какое в мыслях юноши противоречье: Желанье похвалы и радостей любви[364].Лорд Сом средь множества прочих занятий брал в свое время уроки у знаменитого объездчика верховых лошадей[365] и полагал, что не хуже своего учителя сумеет справиться даже с самым норовистым животным. А потому он очень обрадовался, услышав, что на конюшне у мистера Грилла есть один конь совершенно невозможного нрава. Как только он это услышал, на другое же утро он встал пораньше и занялся упрямцем. Довольно скоро он уже объезжал его, носясь кругами по парку в виду дома. Мисс Найфет, ранняя пташка, собираясь на прогулку, увидела из окна своей спальни эти рискованные упражнения и, хоть она ничего не знала об особенностях характера неподатливого воспитанника, но по тому, как он брыкался, прядал и вставал на дыбы, догадалась, что больше всего ему хочется избавиться от ездока. В конце концов он метнулся к лесу и исчез за стволами. Юная леди не сомневалась, что кончится это плохо. Воображению ее рисовались всевозможные печальные положения лорда: он раздавлен копытами, он разбился о дерево, он повис, запутавшись волосами за ветви, подобно Авессалому[366]. Она бросилась в парк и устремилась к лесу, откуда в самый миг ее приближения на всем скаку вылетели всадник и конь. Но, как только лорд Сом заметил мисс Найфет, он изящно повернул и осадил коня с нею рядом; ибо он уже успел укротить животное, приведя его в состояние, описанное Вордсвортом в известном пассаже о скакуне сэра Уолтера: Мисс Найфет и не пыталась скрывать, зачем она пришла, и она сказала: — А я уж думала, вы погибли. Он отвечал: — Видите ли, не все мои опыты кончаются неудачно. С конем мне повезло более, нежели с парусом. Тут невдалеке показался один из конюхов. Лорд Сом подозвал его и велел отвести коня в стойло. На что конюх изумленно воскликнул: — Да ведь с ним не сладит никто! — Теперь вы легко с ним сладите, — отвечал лорд Сом. Так и вышло. И конюх повел коня, однако ж не без опасений. Чувства мисс Найфет были напряжены тем более, что она с обычной суровостью их в себе подавляла. Силы вдруг покинули ее. Она опустилась на поваленный ствол и разразилась слезами. Лорд Сом сел подле и взял ее за руку. С минуту она не противилась, потом вдруг выдернула руку и побежала по траве к дому с легкостью и стремительностью Вергилиевой Камиллы, оставя его сиятельство в том же недоумении (attonitis inhians animis[369]), с каким следила толпа вольсков бег ее прообраза[370]. Лорд подумал невольно: «Женщины вообще не умеют бегать красиво; но эта — вторая Аталанта»[371]. Когда все сошлись за завтраком, мисс Найфет сидела за столом более обычного подобная статуе и еще бледнее мрамора, если только это возможно. Утренний подвиг лорда Сома, весть о котором быстро дошла от челяди к господам, был главною темою разговора. Он вдоволь наслушался того, до чего всегда был такой охотник, — восторгов и похвал. Но сейчас он с радостью бы отдал решительно все восторги и похвалы ради хотя бы тени улыбки, ради хотя бы тени чувства на бесстрастном лице Мельпомены. Выйдя из-за стола после завтрака, она тотчас куда-то ушла, появилась на репетиции, проговорила свою роль, как всегда; вышла к обеду и исчезла, едва был он окончен. Когда к ней обращались, она отвечала, как всегда, открыто и впопад; сама же, как всегда, ни о чем не заговаривала. Вечером лорд Сом наведался к беседке. Мисс Найфет там не оказалось. Он бродил вокруг да около, опять возвращался к беседке, и все напрасно. Наконец он уселся там и погрузился в размышленья. Он спрашивал себя, как могло случиться, что, начав ухаживать за мисс Грилл и зайдя притом так далеко, что уж и отступить нельзя, пока сама дама его не прогонит, он оказался вдруг жертвой более сильной и поглощающей страсти к особе, которая, при всей своей откровенности, непостижима, которая под личиной ледяного бесстрастия скрывает, может статься, огонь вулканический, изо всех сил подавляет его в себе и сама на себя сердится, когда ей это не удается. Будь он вполне свободен, он мог бы способствовать со своей стороны решению сей загадки, сделав мисс Найфет предложение по всей форме. Но предварительно следовало потребовать от мисс Грилл окончательного ответа. Покуда ведь он не добился от нее ничего, кроме просьбы «подождать, чтобы лучше узнать друг друга». Он разрывался между Морганой и Мельпоменой. Он вовсе не предполагал, будто Моргана в него влюблена; но со временем, весьма возможно, она могла в него влюбиться, да и без того она достаточно к нему расположена, чтобы принять его предложение. С другой стороны, весьма вероятно, что Мельпомена в него влюблена. Правда, чувства, ею выказанные, могли объясняться и сильным волнением, вызванным подлинной либо мнимой опасностью, которой подвергалось далеко ей не чуждое в последнее время лицо. Да, очень может быть и так. Чувства, конечно, весьма горячие; но, не бросься он так безрассудно навстречу опасности, он никогда бы о них не узнал. Несколько дней назад он не стал добиваться ответа от мисс Грилл, ибо боялся отказа. Ныне же он, говоря мягко, не спешил получить согласие. Но пусть даже это будет отказ, кто поручится ему, что за отказом Морганы не последует и отказ Мельпомены? И куда же тогда деться его сиятельству. Но оставим его покуда за этими мучительными рассуждениями. В подобном разброде были и мысли Морганы. Она знала, что, посватайся к ней мистер Принс, она пойдет за него без оглядки. Она ясно видела его нежную склонность. Столь же ясно видела она, как он изо всех сил старается побороть эту склонность во имя старых своих привязанностей и как тщетны его старания в присутствии Морганы. Итак, один обожатель не предлагал ей руки и сердца, и он-то был бы ею предпочтен; второй, напротив, их предлагал, и не так-то просто было взять и его отвергнуть, даже если от первого ожидать уже нечего. Будь сердце ее столь же занято лордом Сомом, как мистером Принсом, она без труда бы заметила охлаждение его пыла; но, видя в нем перемену, она приписывала ее лишь почтительности, с какою отнесся он к ее просьбе «подождать, чтобы лучше узнать друг друга». Чем дольше и спокойнее он ждал, тем все более ей это нравилось. Не на нем, но на мистере Принсе сосредоточилось ее внимание. Она предоставила бы его сиятельству полную свободу, если б только догадалась, что ему этого хочется. Мистер Принс тоже разрывался между новою любовью и старыми своими привязанностями. Лишь только, казалось, оставался он во власти первой, последние поднимались с земли, как Антей, и вновь набирали силу. И он поддерживал их, спасаясь в Башне всякий раз, когда положение делалось угрожающим. Так лорд Сом и мистер Принс были соперники, но соперники странные. В иных поворотах чувства каждый желал успеха другому: мистер Принс оттого, что боролся против все более и более неодолимых чар; лорд же оттого, что его вдруг ослепил свет, осиявший как бы статую Пигмалиона[372]. И соперничество их потому было самое мирное и ничуть не нарушало гармонии в Аристофановой труппе. Единственное лицо, участвовавшее во всех этих перипетиях, но не ведавшее раздвоенности, была мисс Найфет. Сначала она потешалась над его сиятельством, потом прониклась к нему нежностью. Она боролась против этого чувства; она знала о намерениях его относительно мисс Грилл; и быть может, она б одержала над собою победу, когда б не постоянное волненье за того, кто так беспечно смотрел на «лишенья и труды, испытанные на море и суше»[373]. К тому же она куда зорче наблюдала за Морганой, нежели Моргана за нею, и легко разглядела и пристрастие той к мистеру Принсу, и очаровательную сеть, в которой все более он запутывался. Наблюдения эти и растущее внимание к ней самой лорда Сома, которого не могла она не заметить, подсказывали ей, что она никак не может нанести жестокой раны чувствам подруги, ни повредить самой себе. Лорд Сом предавался размышлениям в беседке, когда юная особа, которую тщетно он там искал, вдруг предстала перед ним в сильном волненье. Он вскочил навстречу и простер к ней руки. Она пожала их, на миг задержала в своих, высвободила и села на небольшом расстоянии от лорда, тотчас им сведенном к еще меньшему. Он сообщил ей о том, как он был разочарован, не найдя ее в беседке, и как он рад, видя ее теперь. Помолчав, она сказала: — Я до того разволновалась утром, что весь день у меня ушел на то, чтобы собраться с духом, а тут еще новости. Горничная моя говорит, будто вы решили запрячь этого ужасного коня, да еще в фаэтон собственного изобретения, а кучера говорят, что и близко не подойдут к этому коню, в какую бы он ни был впряжен карету, а к карете этой не подойдут, какой бы ни вез ее конь, а, мол, вы так и так свернете себе шею. Я забыла все, чтоб умолять вас оставить вашу затею. Лорд Сом отвечал, что он вполне уверен в своей власти над лошадьми и в совершенстве нового своего изобретенья, так что опасности нет никакой; но что он готов ездить лишь на самых смиренных клячах и в экипажах самых покойных, готов и вовсе отказаться от всех коней и всех экипажей, если ей это угодно, и жертва эта даже еще слишком мала. — И от парусных лодок, — присовокупила мисс Найфет. — И от парусных лодок. — И от воздушных шаров, — сказала она. — И от воздушных шаров, — сказал он. — Но отчего вы вдруг о них вспомнили? — Оттого, — сказала мисс Найфет, — что они опасны, а вы любознательны и безрассудны. — Сказать по правде, — отвечал он. — Я уже побывал на воздушном шаре. И, пожалуй, это было наиприятнейшее впечатление. Я собирался повторить его. Я изобрел... — О боже! — вскричала мисс Найфет. — Но вы же дали мне слово касательно коней, экипажей, парусников и шаров! — И буду строго его придерживаться, — заверил его сиятельство. Она поднялась, чтобы идти. На сей раз он последовал за нею, и они вместе вернулись к дому. Подчиняясь запрету власти, которую он сам над собою поставил, лорд решил отказаться от дальнейших опытов, которые могли бы стоить ему жизни, направить свою изобретательность в русло более безопасное и во всем уподобить вверенное ему устройство театру афинскому. Среди прочего он внимательно изучил и явление echeia, или звучащих амфор, с помощью которых звук четко разносился во все концы обширного театра, и, хоть уменьшенные масштабы постройки вряд ли к тому вынуждали, все же он рассчитывал на благоприятный эффект. Но, как ни ломал он голову при любезном содействии преподобного отца Опимиана, лорд так и не постиг до конца сути этого приспособления; ибо свидетельство Витрувия[374] о том, что вазы эти резонировали в кварту, в квинту и в октаву, не вязалось со сменами тоник и едва ли примирялось с учением о гармонии. Наконец его сиятельство успокоился на том, что тоника тут не важна, а важна лишь высота звука, преобразуемая верно рассчитанным расстоянием между вазами. Он усердно принялся за труды, заказал множество ваз, удостоверился, что резонанс от них есть, и велел расставить их на соответственных расстояниях вокруг части театра, назначаемой для публики. Собрались кто в зале, кто на сцене, чтобы проверить действие ваз. Первое слово хора вызвало грохот, подобный шуму приложенной к уху морской раковины, но безмерно усиленной; то был тысячекратный гул липовой рощи, полной майских жуков, надсаживающихся в теплый весенний вечер. Опыт повторили уже с пением соло: гул был меньше сам по себе, зато усугубление звука заметней. Попробовали вместо пения речь: результат был сходствен — мощный и долгий гул, не соответствовавший никакому диатессарону, диапенту и диапазону, а являвший некий новый вариант постоянно звучащей басовой фигуры. — Что ж, я спокоен, — сказал лорд Сом. — Искусство изготовления этих амфор столь же безнадежно утрачено, как искусство изготовления мумий. Мисс Найфет ободрила его в трудах. Она сказала: — Вы, безусловно, сумели достигнуть определенной звучности; теперь остается только несколько ее умерить, и может быть, это удастся вам, если ваз вы возьмете меньше, а расстояние между ними увеличите. Он согласился с ее советом, и она покамест успокоилась. Но когда на театре что-то пели либо говорили, echeia приходилось на время убирать.Ариосто
ГЛАВА XVIII ВЕС ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. НОВЫЙ РЫЦАРСКИЙ ОРДЕН
Si, Mimnermus uti censet, sine amore jocisque Nil est jucundum, vivas in amore jocisque.Hor. Epist. I, 6, 65-66
Если, как судит Минерм, без любви и без шуток на свете Радости нет никакой, то живи и в любви ты, и в шутках[375].Театр был построен, и без echeia звук в нем распространялся прекрасно. Его использовали не только для утренних репетиций, но часто в плохую погоду там вечерами читались стихи, а то и лекции; ибо, хоть кое-кто из компании не очень ценил такой способ познания, большинство, и юные дамы в особенности, решительно высказывались за него. Однажды дождливым вечером лорда Сома упрашивали прочесть в театре лекцию о Рыбе. Он скоро покорился и сумел развлечь и наставить своих слушателей не хуже любого записного лектора. Пересказывать эту лекцию мы тут не станем, а кому она любопытна, тех приглашаем на ближайшее собрание Общества Пантопрагматиков, где председателем лорд Кудаветер и вице-председателем лорд Склок. Там они получат о ней самое точное представление. В другие непогожие вечера кое-кого еще просили тоже что-нибудь почитать или рассказать. Мистер Мифасоль прочитал лекцию о музыке, мистер Шпатель о живописи; мистер Принс, хоть и не привычный читать лекции, сообщил об устройстве дома и хозяйства во времена гомерические. Даже и мистер Грилл в свой черед осветил суть философии эпикурейцев. Мистер Мак-Мусс, не возражая против лекций перед ужином, разразился одной лекцией, но зато уж обо всем на свете — о делах в отечестве и за его пределами, о морали, литературе, политике. Коснулся он и Реформы[376]. «Камень, который лорд Склок — сей Гракх реформы прежней и Сизиф реформы новейшей[377] — столь трудолюбиво толкал к вершине горы, ныне лежит внизу, в Долине тщеты. Ежели он вдруг опять достигнет вершины и свалится по другую сторону, он непременно обрушится на преимущества класса образованного и все их раздавит. Ибо у кого же достанет охоты мериться силою с чернью, которая восторжествует? Тридцать лет назад лорд Склок приводил в пользу Реформы веские доводы. Один довод был, что все требуют ее, и потому Реформа необходима. Теперь на стороне лорда довод не менее веский: что все молчат о Реформе, и тем больше будет ее негаданная милость. В первом случае уличная логика была неодолима. Те, кто поджигали дома, бросали на проезжающие кареты дохлых кошек и гнилые яйца и пользовались другими, подобными же методами воспитания, неопровержимо доказывали, как им необходимо иметь представителей в парламенте. Они своего добились, и кое-кто полагает, что парламент легко обошелся бы и без них. Отец мой был ярым приверженцем Реформы. Неподалеку от его жилища в Лондоне было место встреч клуба Знание — Сила. Члены клуба по окончании сходок собирали камни по обочинам и швыряли их в окна направо-налево, разбредаясь восвояси. На знамени их было начертано: «Вес общественного мнения». Как только открывалось просвещенное собрание, отец мой запирал ставни, но они затворялись изнутри и стекол не защищали. Однажды поутру отец обнаружил между ставнями и стеклом весьма крупный и, следственно, вполне весомый образец убеждающего гранита. Он сохранил его и поставил на красивый пьедестал с надписью: «Вес общественного мнения». Он поместил его над камином в библиотеке и, ежедневно его созерцая, излечился от несчастной страсти к Реформе. Весь остаток дней он уже не говорил, как бывало «народ, народ», а говорил только «чернь» и очень любил тот пассаж в «Гудибрасе», где автор изобразил бунт черни в полном согласии с новообретенным его разумением. Он сделал этот кусок гранита ядром многих изысканий в политике. Г ранит я храню по сию пору и смотрю на него с почтением, ибо обязан ему во многом своим воспитанием. И ежели, что, впрочем, вряд ли возможно, снова начнется безумие из-за Реформы, я позабочусь плотно закрыть ставни, защищаясь от «Веса общественного мнения»». Преподобный отец Опимиан, когда и к нему обратились с просьбой помочь обществу скоротать дождливый вечерок, сказал следующее: — Лекция в прозе вроде тех, какие привык я произносить, вряд ли окажется здесь ко времени и к месту. А почитаю-ка я вам лучше стишки, которые сочинил на досуге, про безрассудство, с каким советчики нашептывают властям нашим, чтобы рыцарское достоинство, отличие христианское, вдруг даровалось евреям и язычникам; сами по себе они, быть может, фигуры весьма почтенные и заслуживают всяческих отличий, но отчего же именно тех, что существуют для христиан и для них одних только? Да, они делают деньги, и всеми способами, противными истинному рыцарю. Прочитал я поэму двенадцатого века Гю де Табаре[378] L'Ordene de Chevalerie, разница меня поразила, и вот как постарался я передать свои впечатления:
Новое рыцарство
2
ГЛАВА XIX «ПИР». СНОШЕНИЯ С АМЕРИКОЙ. ЛЕКЦИИ ПОСЛЕ УЖИНА. ОБРАЗОВАНИЕ
Trincq est ung mot panomphee, celebre et entendu de toutes nations, et nous signifie, BEUVEZ. Et ici maintenons que non rire, ains boyre est le propre de l'homme. Je ne dy boyre simplement et absolument, car aussy bien boyvent les bestes; je dy boyre vin bon et fraiz.Одни гости оставались. Иные уезжали и возвращались. Среди последних и мистер Мак-Мусс. Однажды по возвращении его лорд Сом сказал ему после ужина: — Ну так как же, мистер Мак-Мусс, как вы полагаете, остался бы доволен ваш Джек из Дувра, если б продолжил среди нас свои разыскания? Мистер Мак-Мусс: — Ни за что, милорд. Окажись он среди нас, он отчаялся бы и вовсе забросил свои разыскания. Уж если к такому выводу пришел он в свое время, то сейчас и подавно. Джек был весел и мудр. Веселья в нас убавилось, ну а притязаний наших на мудрость Джек бы ни за что не признал. Преподобный отец Опимиан: — Он оказался бы в положении Ювенала, искавшего любви к отечеству там, где повсюду встречал Катилину и нигде Катона или Брута[384][385]. Лорд Сом: — Ну, пусть Джек не нашел бы среди нас того, кто бы его превосходил или хоть был бы ему равен. Но он не имел бы недостатка в приятном обществе. И веселья у нас немало, если только кто любит веселье, а мудрости нашей, возможно, ему бы тоже показалось достаточно. Как же не прибавиться мудрости, если наука так шагнула вперед? Преподобный отец Опимиан: — Наука — это одно, а мудрость совсем другое. Наука — это острое оружие, которым человечество играет, как дитя, и ранит себе пальцы. Приглядитесь к тем следствиям, какие проистекают из развития науки, и всегда почти обнаружите зло. Чего стоит одно слово «взрыв», древним совершенно неведомое! Взрывы пороховых заводов и пороховых погребов; взрывы угольного газа в шахтах и домах; взрывы котлов высокого давления на судах и на фабриках. Вспомните тонкие и сложные орудия уничтожения — все эти револьверы, ружья, гранаты, ракеты и пушки. Вспомните крушения, столкновения и прочие катастрофы на суше и на море, а все из-за безумной спешки тех по большей части, кому вовсе некуда и незачем было гнаться так, будто каждый из них Меркурий, мчащийся с поручением от Юпитера. Поглядите на осушение почвы по всем правилам науки, обращающее отбросы в яд. Поглядите вы на лондонскую подпочву, ведь утечка газа обратила ее в одну мерзкую черноту, так что все растения на ней чахнут, а тот, кто обречен по ней ходить, уж и дышать скоро не сможет. Поглядите на все эти научно изобретенные механизмы, заместившие старое домашнее производство, так что прежние добрые изделия стали гнилью, а делатели, здоровые и славные селяне, — хилыми обитателями городских трущоб. Дня не хватит, если я стану перечислять все беды, какие наука обрушила на несчастное человечество. Я даже думаю: в конце концов науке суждено уничтожить род людской. Лорд Сом: — Вы так широко охватили предмет, что его не исчерпать, пока заодно не исчерпаешь добрый погреб кларета. Однако уж способность-то передвигаться по суше и по морю, во всяком случае, куда как приятна и полезна. Нынче можно увидеть мир, почти не затрачивая на то ни времени, ни трудов. Преподобный отец Опимиан: — Да вы можете промчаться по всему миру и ничего не увидеть. Вы несетесь из одного большого города в другой, где нравы и обычаи мало чем различны, и чем живее сообщение, тем различий этих все меньше. И вы, не глядя, проскакиваете межлежащие местности (разве что на них окажется знаменитая гора или водопад, на которые полагается взглянуть), а там-то и есть все, ради чего стоит ездить по свету, дабы судить о различиях в природе разных стран и в людях, их населяющих. Лорд Сом: — В вашей же власти не спешить и вдоволь наглядеться на эти местности, если они вам так любопытны. Преподобный отец Опимиан: — Да кому они любопытны? Все носятся по свету с путеводителем, как с каталогом по залам музея. Мистер Мак-Мусс: — И вдобавок в этих самых местностях гостиницы и вино — сущее наказание; нет уж, меня прошу уволить! Я знавал одного путешественника — француза, который объездил всю Швейцарию, и где б ни останавливался, повторял, бедняга, одно: «Mauvaise auberge!»[386] Лорд Сом: — Хорошо, ну а что скажете вы о телеграфе электрическом, позволяющем людям сообщаться на расстоянии тысяч миль? Так что даже Атлантический океан, я уверен, не будет нам в том помехой? Мистер Грилл: — Кое-кто из нас уже слышал мнение на этот счет его преподобия. Преподобный отец Опимиан: — Ну, что до меня, я не спешу сообщаться с американцами. Если б силу электрического отталкивания можно применить так, чтобы мы больше никогда ничего про них не узнали, тут-то я б почел наконец, что наука принесла добрые плоды. Мистер Грилл: — Вы, ваше преподобие, американцев любите примерно так же, как друг Цицерона Мариус любил греков. Он делал крюк к своей вилле, потому что прямая дорога называлась Греческой[387]. Наверное, ежели бы прямой путь к дому вашего преподобия назывался Американская дорога, вы бы тоже, отправляясь к себе, делали крюк. Преподобный отец Опимиан: — Бог миловал от эдакого испытания. Магнетизм, гальванизм, электричество — все «одно под многими именами»[388] [389]. Без магнетизма никогда бы нам не открыть Америки, которой обязаны мы только всяческим злом: она подарила нам самые страшные из болезней, поражающих человечество, и рабство в самом мерзком виде, в каком существует на земле рабство. В Старом Свете был и свой сахарный тростник и хлопковые плантации были, да только худа от них не бывало. Ну, и что нам проку от этой Америки? Что проку, я спрашиваю, от континента и всех островов, начиная Эскимосией и кончая Патагонией? Мистер Грилл: — А ньюфаундленская соленая рыба, доктор? Преподобный отец Опимиан: — Вещь добрая, но не делает погоды. Мистер Грилл: — Пусть они нам добра не принесли, да ведь и мы-то им тоже. Преподобный отец Опимиан: — Мы подарили им вино и литературу древних; впрочем, и Вакх и Минерва, боюсь, «сеяли на бесплодной почве»[390]. Правда, мы зато подарили краснокожим ром, и это-то их, главным образом, и сгубило. Короче говоря, сношения наши с Америкой суть не что иное, как обмен болезнями и пороками. Лорд Сом: — А заменить дикаря человеком культурным — это, по-вашему, ничто? Преподобный отец Опимиан: — Культурным. Тут еще определить надобно, что есть культурный человек. Но, заглядывая в будущее, я полагаю, что в конце концов худшая раса заменит лучшую. Негры заменят краснокожих индейцев. Краснокожий индеец не станет работать на хозяина. Никакими побоями не заставишь. Стало быть, он благороднейший из людей, когда-либо ступавших по земле. А белый человек за это истребляет его расу. Но настанет время, когда из-за преимущества в числе всего-навсего возобладает черная раса и она истребит белую. И худшая раса заменит лучшую, как это случилось уже в Сан-Доминго, где негры заменили караибов. Перемена явственно к худшему. Лорд Сом: — Но по-вашему выходит, что белая раса лучше красной? Преподобный отец Опимиан: — Это для меня вопрос покуда сомнительный. Однако я совершенно убежден, и тут я далеко не первый, что разум человеческий в Америке скудеет и главенство белой расы поддерживается только сношениями с Европой[391]. Посмотрите, что у них делается на флоте, какая жестокость; посмотрите, что делается у них в конгрессе, какие там распри; посмотрите, что делается у них в судах: истцы, адвокаты даже, а то и судьи доказывают свою правоту с пистолетом или кинжалом в руках. Посмотрите, как расширяется у них рабство, как возобновляется торговля живым товаром, пока еще исподтишка, а скоро пойдет и в открытую. Если б можно так устроить, чтобы Старый и Новый Свет не сообщались вовсе, через столетие, полагаю, второй Колумб обнаружил бы в Америке одних дикарей. Лорд Сом: — Вы на Америку глядите, доктор, сквозь ненависть свою к рабству. А вспомните-ка, ведь это мы им его навязали. Избавиться же от него не так-то легко. Отмена его Францией повела к истреблению белой расы в Сан-Доминго, точно так, как белая раса истребляла красную. Отмена его Англией привела к гибели наших вест-индских колоний. Преподобный отец Опимиан: — Да, и к одобрению рабского труда в других странах, которое наши друзья свободы выказывают якобы в целях свободной торговли. Разве не насмешка, с одной стороны, вооруженной силой препятствовать работорговле, но — с другой — поощрять ее в десять крат более? Фальшь совершеннейшая. Мистер Грилл: — Ах, ваше преподобие, Старый Свет издревле использовал рабский ТРУД — во времена патриархов, греков, римлян; всегда, одним словом. Цицерон полагал, что с острова нашего не возьмешь ничего путного, кроме рабов[392][393][394]; да и те неискусны в музыке и не знают грамоте, как бывают рабы в иных странах. Вдобавок рабы в Старом Свете были той же расы, что и господа. А негры — раса низшая и ни на что прочее, наверное, не годны. Преподобный отец Опимиан: — Не годны ни на что прочее, да, живя среди нас, и для нашей так называемой культурной жизни. Зато очень годны для своей жизни в Африке, могут почти ничего не есть и ходить голыми; вот бы там и оставить их в покое на радость им самим и всему остальному человечеству; им бы монаха Бэкона, чтоб обнес медной стеной сразу весь их континент[395]. Мистер Принс: — Я не уверен, ваше преподобие, что даже и сейчас рабство белых на наших фабриках легче черного рабства в Америке. Разумеется, многое сделано, чтобы его облегчить, многое делается, но сколько еще остается сделать! Преподобный отец Опимиан: — И сделается, я убежден. Американцы же вовсе не хотят ничего исправлять. Напротив, из кожи лезут вон, чтобы ухудшать и без того скверное. Как бы ни оправдывать рабство там, где уже оно существует, нет никаких оправданий, если его хотят распространять на еще новые территории; или оживляют торговлю рабами-африканцами. Это вменится Америке в великий грех. Наше рабство белых, покуда оно существует, тем более ужасно, что ведет к вырождению лучшей расы. Но ежели его не пресечь (а я-то полагаю, его пресекут), оно само себя накажет. Как будет со всеми угнетениями под солнцем. Хоть любого человека кроме краснокожего можно заставить работать на господина, раб не будет защищать поработителя в день его невзгод. Так могучие империи обратились в прах, едва ступила на них нога завоевателя. Ибо гнет мелкий и великий в конце концов сам ведет к возмездию. Оно только медлит порой. Ut sit magna, tamen certe ienta ira Deorum est[396][397]. Но рано или поздно он обрушится. Лорд Сом: — Не стану говорить, ваше преподобие: «Я своими глазами видел, следственно, уж я-то знаю». Но я был в Америке и там встречал, как встречали до меня и другие, очень многих людей, рассуждающих весьма сходно с вами; они держатся подальше от жизни общественной, предоставляя заниматься ею черни; и они столь же тонко чувствуют, столь же просвещенны, столь же ратуют в душе за все, что ведет к свободе и справедливости, как и те из нас, которые более всего достойны вашей дружбы и доверенности. Преподобный отец Опимиан: — Я в том не сомневаюсь. Но я говорю о жизни общественной и ее представителях. Лорд Сом: — Хотелось бы знать, однако, что думает обо всем этом мистер Мак-Мусс? Мистер Мак-Мусс: — Честно сказать, милорд, я думаю, что мы совсем отвлеклись от нашего доброго приятеля, с которого все и началось. Мы совсем позабыли про Джека из Дувра. Зато одно отличало наш спор. Он не препятствовал, а, скорей, способствовал тому, что бутыль ходила по кругу: каждый, кто говорил, толкал ее с той же силой, с какой отстаивал свое убежденье, а те, что молчали, заглатывали вино вместе с чужим мненьем, равно наслаждаясь обоими. Преподобный отец Опимиан: — Что ж, такой разговор нельзя не одобрить. Меня, во всяком случае, весьма впечатлили все излиянья и возлиянья. Да и что плохого в том, чтобы поспорить после ужина, особливо вот так, со всею прямотой и взаимным расположеньем? Вспомните, сколько назидательного высказано как бы в застольных беседах Платоном, Ксенофонтом и Плутархом. Ничего не читал я с большим наслаждением, чем их пиры; не говоря уж об Атенее, которого вся работа — один нескончаемый пир. Мистер Мак-Мусс: — Кто же высказывается против споров о любых предметах? Нет, я противник только лекций после ужина. Мне часто не везло. Бывало, начнется со спора, а кончается лекцией. Встречал я многих говорунов, и все на один манер. Начнут, а кончить не могут. Остальное же приятное общество (верней, без них это было бы приятное общество) не знает, куда деваться. Никто слова вставить не может. Говорит такой и говорит, и в ушах отдается ровный, унылый звук. Потому я и трепещу, когда начинается спор. Боюсь, как бы лекцией не кончилось. Лорд Сом: — Вот мы же с вами читаем лекции, но отнюдь не после ужина. Читаем, когда пообещали, когда собравшиеся от нас их ждут. А после ужина, совершенно с вами согласен, это худшая из напастей, какие могут испортить людям все удовольствие. Мистер Мак-Мусс: — Приведу один-два примера этих послезастольных пыток. Один лектор был преобразователь Индии. Пока не выпил двух бутылок, он рта не раскрывал. Зато потом уж он пошел объяснять, что худо в Индии и как это исправить. Начал он с Пенджаба, перекочевал в Калькутту, подался к югу, вошел в храм Джаггернаута, потом еще дальше к югу и так говорил битый час. Сосед его, воспользовавшись секундной заминкой, попытался вставить слово, но не тут-то было, его хлопнули по плечу, сказали: «Погодите-ка, я перехожу к Мадрасу», — после чего тот вскочил и убежал. Другой таким же образом стал распространяться о денежном обращении. Первый час ушел у него на то, чтобы сообщить слушателям о реформе девяносто седьмого года. Поскольку впереди простиралось еще более полувека, я счел за благо удалиться. Но тем двоим хотя бы хронология и топография еще ставили кое-какие рамки. А уж худшей не придумать тоски, чем лекция третьего. Предмет ее не имел ни начала, ни конца, ни середины. Он говорил об образовании. Не бывало еще подобного путешествия по пустыне разума — великая Сахара духа. От одного воспоминанья меня томит жажда. Преподобный отец Опимиан: — Если всю дичь, какую несли за последнюю четверть века о всякой всячине, бросить на одну чашу весов, а ту дичь, какую городили только об образовании, бросить на вторую — думаю, вторая перевесит. Лорд Сом: — Слыхивали мы отменные образцы дичи и касательно других предметов: к примеру, касательно политической экономии — всегда совершенный вздор, за одним-единственным исключением. Мистер Мак-Мусс: — Ценю учтивость, с какою ваше сиятельство исключаете присутствующих. Но меня не стоит исключать. Положа руку на сердце, я сам довольно нес дичи об этом предмете. Лорд Сом: — Ну, и очистка Темзы тоже немало весит. Преподобный отец Опимиан: — Не будем преуменьшать тяжести двух только что названных предметов, но оба, и вместе взятые, легко перевесят конкурсные экзамены — сей новейший дар чужеземный образованию нашему. Лорд Сом: — Прежде при распределении должностей думали лишь о том, хорошо ли место для человека, но не о том, хорош ли человек для места. Пришла пора с этим покончить. Преподобный отец Опимиан: — Так-то оно так. Да только вотRabelais: V, c. 45[383]
ГЛАВА XX АЛДЖЕРНОН И МОРГАНА. ЛЕС ЗИМНЕЮ ПОРОЙ
Les violences qu'on se fait pour s'empecher d'aimer sont souvent plus cruelles que les rigueurs de ce qu on aime.Зима наступила рано. Декабрь начался сильными морозами. Мистер Принс, раз вечером зайдя в малую гостиную, застал там мисс Грилл одну. Она читала и при появлении его отложила книгу. Он высказал надежду, что не помешал приятным ее занятиям. «Соблюдая тон романтический»[407], передаем дальнейший разговор, означая собеседников попросту по именам. Моргана: — Нет, ничего, я уж в сотый раз это перечитываю: «Влюбленный Роланд». Сейчас идет место о волшебнице, в честь которой я названа. Вы же знаете, в этом доме царят волшебницы. Алджернон: — Да, Цирцея, и Грилл, и ваше имя ясно о том свидетельствуют. Впрочем, не только имя, но... простите, нельзя ли мне самому взглянуть, или, еще лучше, может быть, вы бы мне вслух почитали? Моргана: — Это про то, как Роланд оставил Моргану, спящую у ручья, и вот возвращается за волшебным локоном, с помощью которого только и может он выручить своих друзей.La Rochefoucauld[405][406].
ГЛАВА XXI КОНЬКИ. PAS DE DEUX НА ЛЬДУ. СРОДСТВО. КРЕМНИ СРЕДИ КОСТЕЙ
Ubi lepox, joci, risus, ebrietas decent, Gratiae, decor; hilaritas, atque delectatio, Qui quoerit alia his, malum videtur quaeere.Plautus. In Pseudolo
Там, где любовь, вино и развлеченья, Искать еще чего-то — преступленье![421]Мороз держался. Озеро покрылось прочным льдом и стало главной ареной вечерних развлечений. Лорд Сом часами бегал на коньках. Как-то посреди ночи в памяти его мелькнули нелепые строки:Плавт. Псевдол.
ГЛАВА XXII СЕМЕРО ПРОТИВ ФИВ. РАЗМЫШЛЕНИЕ О РОЖДЕСТВЕ
И в высоких горах, Средь бурных валов, И в горячих ключах, Средь могильных сняв, Глубоко под землей, Средь подземных вод, Над отвесной скалой Путь любовь найдет[430].Гарри Плющ вызвался быть Меркурием мистера Принса, когда тот покидал Башню, и передавать ему записочки от сестер и все, что они ни попросят, передать на словах. Лошаденка его, выносливая, хоть и не слишком пригожая, трусила славной рысцой, и Гарри успевал за день обернуться туда и обратно, вдобавок побаловав и ее и себя приятным отдыхом и пищей. Нахваливая вместе с другими эль и мясо в людской, он узнал и кое-какие домашние новости и кое-что про гостей. Он узнал, что тут много молодых людей и все увиваются за молодой хозяйкой; а она отличает двоих: один — это который живет в Княжей Прихоти, этот, как видно, ей больше нравится, а другой — молодой лорд, душа общества, да только, видно, он-то сам занялся другой барышней, которая скакнула в воду, чуть не утопла, а его вытащила, не то бы он утонул. История от передачи из уст в уста не теряла красок. Гарри, выведя из нее именно то заключение, какое было ему особенно приятно, решился предпринять некоторые шаги в интересах собственного сватовства, заручился поддержкой союзников, и все вместе они отправились в поход, как Семеро против Фив[431]. Отец Опимиан только что отзавтракал и устроился у себя в библиотеке, когда ему доложили, что какие-то молодые люди желают с ним побеседовать. Его преподобие, как водится, не отказал, и посетителей ввели в комнату. Он узнал приятеля своего Гарри Плюща. С ним вошли еще шестеро. Почтительно поздоровавшись и получив благосклонный ответ, Гарри, единственный из всех будучи уже знаком с его преподобием, взял слово. Гарри Плющ: — Сэр, помните, вы уж раз утешили меня, когда я убивался; а теперь вот мы слыхали, будто молодой господин из Княжей Прихоти надумал жениться. Преподобный отец Опимиан: — Неужто? Значит, вы осведомлены лучше, нежели я. Гарри Плющ: — Ой, да все об этом толкуют. Он пропадает у помещика Грилла и, говорят, ради барышни, она еще в Башне гостила, я сам еще ее принес, когда буря была. Хорошо бы и правда. Вы ж сказали, если женится он да сестрам подходящие женихи найдутся, мисс Дороти пойдет за меня. Я с тех пор все и надеялся. А это шесть женихов подходящих для сестер Дороти. Вот и все, значит, коротко говоря. Преподобный отец Опимиан: — Да уж нельзя короче. Ты говоришь, как спартанец. Сразу берешь быка за рога. Но отчего ты явился ко мне? Юные девы сии не в моем ведении. Гарри Плющ: — Ой, сэр, да вы ж лучший друг молодому хозяину. Вы б ему только словечко за нас замолвили, сэр. Сами понимаете, сэр. Преподобный отец Опимиан: — Я понимаю только, что семь нот тональности до минор хотят звучать согласно с семью нотами октавой выше; но я решительно не понимаю, при чем тут я. Гарри Плющ: — Право, сэр, вы б только спросили, как он насчет нашего предложения этим семи девушкам. Преподобный отец Опимиан: — Да почему б вам самим не посвататься? Кажется, все вы люди почтенные. Гарри Плющ: — Я-то сватался к мисс Дороти, вы же знаете, да она за меня не захотела; ну, а эти боятся. Мы все семеро по части земли да леса: фермеры, охотники, садоводы. И мы друг с дружкой как на духу. Девушки эти не то что нам неровня, а получается, что так. Уж очень тонкого они воспитания. И не подступиться к ним. Только если б они за нас пошли, мы б все были вместе. Славной семейкой сели б за стол на рождество! Нам бы только кто помог в этом деле; а уж если молодой хозяин женится, тут им тоже небось ничего другого не останется. Преподобный отец Опимиан: — И каждый из вас семерых питает особое пристрастие соответственно к каждой из семи сестер? Гарри Плющ: — В том-то вся и потеха. Преподобный отец Опимиан: — Потеха? Быть может. Ну так вот. Ежели молодой хозяин женится, он поставит меня в известность. А уж я поставлю в известность вас. Потерпите. Все будет хорошо. Гарри Плющ: — Премного благодарны, сэр. Наше почтенье. Шестеро хором повторили слова Плюща и тотчас удалились. «Что ни говори, — наедине рассуждал отец Опимиан, — приятные молодые люди и собою хороши. Не знаю, что могли бы сказать остальные. Они выступали как греческий хор. Свои реплики они доверили корифею. Он же славно справился с ролью, более на спартанский, нежели на афинский, манер, но это не важно. Краткость в подобных случаях лучше витийства. Юноша мне положительно нравится. Как запала ему в душу семейная трапеза на рождество! Когда я в первый раз его встретил, он думал о том, как порадовался бы отец участию мисс Дороти в их домашнем празднике. Теперь он расширил круг, но главенствующая мечта остается прежней. Он рано лишился матери. Верно, она была добрая женщина и подарила его счастливым детством. Иначе рождественский очаг так не основался бы в его воображенье. Это хорошо говорит о нем и его семье. Сам я много думаю о рождестве и обо всем, что с ним связано. На рождество я всегда обедаю дома и делаю на стене зарубки по росту моих детей, чтобы выяснить, насколько каждый из них возрос с прошлого года со стороны физической. И в провозвестии рождества столько поэзии! Зимородок вьет гнездо на тихих водах. «Певец зари не молкнет до утра»[432]. Я никогда не поверял сих поэтических образов жизнью действительной. Я хочу принимать их на веру. Мне нравится самая мысль о рождественском полене, громадном чурбане, заботливо выбранном загодя, отменно просушенном и сжигаемом в старинном очаге. Оно не влезет в камины наших гостиных. Его не сожжешь на наших кухнях, покуда там жарят, варят, парят, пекут, томят и тушат с помощью сложного приспособления, которое, каковы бы ни были его прочие достоинства, не оставляет места для рождественского огня. Мне нравятся гирлянды остролиста на стенах и окнах; танец под омелой; гигантская колбаса; толстенный филей; огромный шар сливового пудинга — сей истинный прообраз нашей планеты, сплюснутой у полюсов; бочки осеннего пива; неиссякаемая чаша с пуншем; радости старого замка, где некогда помещик встречал праздник в счастливом единении с семейством, челядью и соседями. Мне нравится самая мысль о том, что миновало, и я люблю все то, что остается поныне. Я уверен, отец моего Гарри и сейчас зажигает рождественское полено и вскрывает осеннюю бочку; быть может, вместо быка он подает целиком зажаренную свинью, подобно Эвмею, прелестному свинопасу в «Одиссее». А как сам Гарри будет зажигать рождественское полено, когда осуществятся чаянья его и шестерых приятелей! Надобно поближе узнать нрав и обстоятельства сих юных женихов. Конечно, это все дело не мое и мне бы следовало помнить слова Цицерона: «Est enim difficiles cura rerum alienarum: quamquam Terentianus ille Chremes humani nihil a se alienum putat»[433][434]. Я согласен с Chremes. Судя по кое-каким признакам, недавно мною подмеченным, я склонен надеяться, что слухи не вовсе лишены оснований, и если молодой человек будет тоникой и эти два гептахорда сольются в двойную октаву, то почему бы и мне не исполнить басовую партию?»Песенка из «Памятников» Перси
ГЛАВА XXIII ДВА ВИДА КАДРИЛИ. ЛОМБЕР ПОПА. ПОЭТИЧЕСКАЯ ВЕРНОСТЬ ПРИРОДЕ. КЛЕОПАТРА
Ἔγνωκα ὔ᾽ οὗν. . . . . Τοὺ ζῶντας ὤσπερ εὶς πανἠγυρἰν τινα Ἀφειμένους ἐκ τοῡ θανάτου καὶ τοῡ σκότους Εἰς την διατριβὴν εἰς τὸ φῶς τε τοῡθ᾽ὄ δή Ὁρῶμεν˙ ὅς δ᾽ἄν πλεῑστα γελἁσῃ καὶ πἰη, Καὶ τῆ Ἀφροδιης ἀντιλάβηται τὸν χρονον Τοῡτον ὅν ἀφεῖται, καὶ τύχῃ γ᾽ἐράνου τινος Πανηγυρίσας, ἥδιστ᾽ ὰπῆλθεν οῖκαδε.Alexis. Tarantini
Подобно тем, кто ради зрелищ покидает дом, Так покидаем тьму небытия и мы, Чтоб краткой жизни свет узреть. Но даже тот, кто весел, Кто пьет и любит, он, как ублаженный гость, Когда-то возвратится в ночь, откуда вышел[435].Тем временем мистер Принс, пробыв у себя дольше обычного, воротился в Усадьбу. Он нашел там то же общество, какое оставил; но он заметил или вообразил, что лорд Сом теперь у мисс Грилл в большей милости; что она стала к нему куда внимательней и наблюдает его отношение к мисс Найфет не с одним любопытством. Коротать зимние вечера помогала кадриль двух видов: старинная карточная игра и танец, введенный в моду недавно. Причем танцевали, разумеется, не в зале, а просто в гостиной. Ну а танцы никогда не были сильной стороной мистера Принса, и хоть в современном танце, в кадрили особенно, от человека не требуется почти ничего, кроме простой ходьбы, все же в этом «почти» весьма выразительно выказываются изящество и красота движений, каковыми, разумеется, лорд Сом затмевал здесь прочих молодых людей. Он старался приглашать всех барышень, никого не отличая; но любопытному наблюдателю, особливо если любопытство было приправлено ревностью, легко открывалось, что охотней всего приглашает он мисс Найфет. Когда же случалось им танцевать вместе польку, мифологическая теория его преподобия полностью подтверждалась. Казалось, сама Природа предопределила им быть нераздельными, и в том внутренняя убежденность придавала их движеньям слаженность, словно рождаемую из сокровенных глубин души. Несколько раз они исполнили Minuet de la Cour[436]. Танцевали один раз, а потом уж все просили их повторить. Тут не имели они соперников. Мисс Грилл ограничивалась кадрилью, но мистер Принс тем не менее так и не решился ее пригласить. Когда щеки мисс Найфет заалели от танца, не нужно было большой проницательности, чтобы заметить, как восторженно смотрит на нее при всей своей светской воспитанности лорд Сом. Мистер Принс это заметил и, оглянувшись на мисс Грилл, увидел в глазах ее будто слезинки. Бог знает, отчего блестели ее глаза. Ревность приписала их блеск слезам. Отчего она плачет? Не повернулось ли ее сердце вновь к его сиятельству? Тем более что увидело препятствие на своем пути? Не сказалось ли тут уязвленное самолюбие? Нет. Это недостойно Морганы. Тогда отчего же? Не плачет ли она от горьких сожалений, что и сама упустила свой случай? И нет ли в том его самого, мистера Принса, вины? Он едва не сделал ей предложения, она едва его не приняла. И вместо того, чтобы ловить свое счастье, он отсутствовал дольше обычного. Это скверно. Но как исправить зло, будучи во власти противуборствующих сил? И мистер Принс сидел в углу и терзался. Мистер Грилл меж тем затеял в соседней, меньшей гостиной другую кадриль — за карточным столом, и участники ее были он сам, преподобный отец Опимиан, мисс Тополь и мистер Мак-Мусс. Мистер Грилл: — Из всех карточных игр я только эту одну и признаю. Бывало, она тешила по вечерам всю нашу Англию. Нынче же, если кто и сядет за карты, так непременно отдадут предпочтенье висту, который в молодости моей почитали за игру скучную, сухую и умственную, ибо играют в него в унылой сосредоточенности, лишь изредка нарушая ее мрачным либо назидательным сужденьем. Кадриль не требует эдакой важности, тут можно и посмеяться и поболтать, но в ней нахожу я достаточно интереса. Мисс Тополь: — Я очень люблю кадриль. Мне по старости лет еще памятно время, когда ни один вечер в сельской глуши без нее не обходился. Однако chaque age a ses plaisirs. Son esprit et ses moeurs[437]. В старости то и плохо, что трудно мириться с переменой обычаев. Старичкам, которые пережидают со скукой, пока молодежь поет и танцует, позволительно погрустить о карточных играх, которые в их юные дни так тешили старое поколение; да и не только старое. Преподобный отец Опимиан: — К картам нынче редко прибегают вечерами по многим причинам. После позднего обеда и вечера уж не остается. Прежде, бывало, в карты играли меж чая и ужина. А нынче где ж встретишь такое? Разве в каком-нибудь богом забытом месте ужин и кадриль еще в чести, как во времена королевы Анны. А полвека тому ничего не бывало проще, как сойтись друг у дружки в домах по очереди сперва для чая, потом для кадрили, а потом и для ужина. О распространенности сей игры можно судить по балладе Гея[438], живописующей, как все классы общества равно ею увлечены[439]. Ныне же легкость передвижения сводит на нет приятности соседства. Ныне никто уж не прикреплен к своему месту и не ищет развлечений в предопределенном и узеньком кругу. Все почти вечно ездят куда-то. Даже и так называемые домоседы реже сидят по домам, нежели колесят по свету. Ну, а если где и играют в карты, избирают вист оттого, что он более соответствен нынешней важности; он умственней; так же, впрочем, как другой вид кадрили, в которой люди важно ходят парочками, будто аршин проглотили, заместил прежние милые танцы. Слова «добрый старый танец» способны вызвать в уме мысль о кадрили ровно в той же мере, как слова о доброй старой Англии могут вызвать в уме хоть какой-то образ, не заемный из старинных баллад или старой английской драмы. Мистер Грилл: — Ну вот, ваше преподобие, я дам на рождество бал, где танцевальное искусство будет представлено во всех видах, в том числе и старинными сельскими танцами. Преподобный отец Опимиан: — Вот это славно. С удовольствием погляжу на молодежь танцующую, как молодежи и подобает. Мисс Тополь: — Есть разновидность этой игры под названием тредриль — ломбер у Попа в «Похищении локона»[440], — приятная игра для троих. Поп имел возможность много раз ее наблюдать и, однако же, описал ее неточно; не знаю, замечал ли это кто кроме меня. Преподобный отец Опимиан: — Нет, я никогда не замечал. Хотелось бы послушать, в чем там дело. Мисс Тополь: — В кадрили играют сорок карт; в тредрили обычно тридцать; иногда, как у Попа в ломбере, — двадцать семь. Когда карт сорок — число козырей одиннадцать, если они черной масти, и двенадцать, если красной; когда карт тридцать, то козырей девять, какой бы масти они ни были; когда карт двадцать семь, козырей не бывает больше девяти какой-то одной масти и больше восьми в случае других мастей. В ломбере же у Попа козыри — пики и число их одиннадцать, то есть столько, сколько бывает, когда в игре все сорок карт. Если внимательно следить за его описанием, это сразу заметишь. Мистер Мак-Мусс: — Что ж, остается только сказать, как сказал великий философ, впрочем по другому поводу: «Описания стремятся отвлечь внимание читателя поэзии»[441][442]. Мисс Тополь: — И ведь досадно. Верность природе так важна в поэзии. Немногие заметят неточность. Но кто заметит, сразу ощутит разочарованье. У Шекспира каждый цветок распускается точно тогда, когда ему положено. Водсворт, Колридж и Саути верны природе и в этом, и во многом другом, даже когда отдаются на волю фантазии самой необузданной. Преподобный отец Опимиан: — И все же у одного великого поэта нашего встречаем мы сочетание цветов, которые не могут цвесть в одно время:Алексид. Тарентинцы
ГЛАВА XXIV РАЗВИТИЕ ЧУВСТВ. ПОВЕЛЕНИЕ ЛЮБВИ. ВЛЮБЛЕННЫЙ РОЛАНД
Δἑρκεο τὴν νεἀνιν, δέρκεο, κοῡρε˙ Ἔγρεο, μὴ δε φύγη πέρδικος ἄγρα. ῾Ρόδον ἀνθέων ἀνάσσει˙ ῾Ρόδον ἐν κόραις Μυρίλλα. Влюбленных глаз не отрывай — Утратишь вмиг желанный рай. Хоть обойдешь ты целый свет, Прекрасней этой розы нет.Покуда свет, огонь и музыка оживляли общество за плотно задернутыми занавесями, снаружи была безлунная ночь и густо валил снег; и утром однообразная белизна одела окружные поля и тяжко навалилась на ветки деревьев. Лорд Сом, не желая отказываться от коньков, выступил немедля после завтрака, созвал работников и расчистил обширное место на льду, дорожку к нему от дома и часть берега. И он веселился на льду с мисс Найфет да еще кое с кем из гостей, а прочие, как всегда, их наблюдали. Был тут и мистер Принс, довольствовавшийся ролью зрителя. Лорд Сом предложил станцевать рил, мисс Найфет согласилась, но для рила нужен хотя бы третий. Долго искали его, пока наконец некий юноша весьма круглого свойства, не отважился восполнить нехватку, зато уж потом он не заставил себя ждать и почти тотчас полег на льду, где на него и рухнули бы оба других танцора, не прояви они должной предусмотрительности. Другие смельчаки его сменяли, быстро демонстрируя разновидности неуклюжих падений. В конце концов лорд Сом и мисс Найфет откатили от них так далеко, как только позволяла расчищенная площадка, и он ей сказал: — Если был бы не «приз Аталанты» лучшему бегуну, а «приз мисс Найфет» лучшему конькобежцу, я б непременно завоевал вас, доведись мне состязаться с кем угодно, кроме вас же самой. Она отвечала: — Не сбивайте меня, а то я поскользнусь. Он умолк, но слова ее произвели должное действие. Они поощрили сто ровно настолько, насколько он в своих сложных обстоятельствах и мог надеяться и насколько она могла это допустить. Мистер Принс восхищался «поэзией жестов», как и все прочие на берегу. У него родились соображенья, которыми он охотно поделился бы с мисс Грилл, но тщетно он искал ее взглядом. И он побрел к дому в надежде оказаться там с ней наедине и с ней помириться. Он оказался с ней наедине, но мириться с ней ему не пришлось. Она встретила его улыбкой, протянула ему руку и он горячо пожал ее. Рука мисс Грилл, показалось ему, дрожала, но черты были покойны. Затем он сел к столу, на котором, как и прежде, лежало раскрытым старинное издание Боярда. Мистер Принс сказал: — Вы не пошли взглянуть на удивительных конькобежцев. Она сказала: — Я вижу их каждый день. Сегодня мне снег помешал. Но это правда чудесно. Большей ловкости и грации и представить себе невозможно. Он хотел извиниться за внезапность своего отъезда и долгое отсутствие, но не знал, как приступиться к делу. Она пришла ему на выручку. Она сказала: — Вас не было дольше обычного... на наших репетициях. Мы правда уже хорошо разучили роли. Но отсутствие ваше было замечено... кое-кем. Особенно скучал по вас лорд Сом. Он каждое утро допытывался у его преподобия, как ему думается: не объявитесь ли вы нынче? Алджернон: — И что же его преподобие? Моргана: — Он обычно отвечал: «Будем надеяться». Но однажды утром выразился определенней. Алджернон: — Как именно? Моргана: — Не знаю, право, и говорить ли вам. Алджернон: — О, скажите, прошу вас! Моргана: — Он сказал: «Надежды мало». «Но какая, однако же, вероятность?» — спросил лорд Сом. «Единица против семи», — сказал отец Опимиан. «Да не может этого быть, — сказал тут лорд Сом, — у нас же целый греческий хор против семи его весталок». Но отец Опимиан сказал: «По мне надежда зависит не от одного только соотношения чисел». Алджернон: — Он бы мог сказать больше, что касается до соотношения чисел. Моргана: — Он бы мог сказать больше, что семь перевешивают единицу. Алджернон: — Зачем бы он стал это говорить? Моргана: — Однако ж было б слишком лестно для единицы и утверждать, что соотношение равно. Алджернон: — Ну а что до соотношения отсутствующего с кем-то иным на чаше весов? Моргана: — Единица против единицы обещает, по крайней мере, более равное соотношение. Алджернон: — Это плохо. О, простите мне, пожалуйста. Моргана: — Вам простить? Но что? Алджернон: — Я хотел бы сказать, но я не знаю, как это сделать, чтоб не показалось, будто я допускаю то, чего я допускать не вправе, и значит, я вдвойне должен просить у вас прощения. Моргана: — А если я догадываюсь, что хотели бы вы сказать, и скажу это вместо вас? Алджернон: — Вы бесконечно облегчите мою задачу, если только вы верно догадываетесь. Моргана: — Вы можете начать вместе с Ахиллом: Мой разум помутился / бурлящий. Дно я разглядеть не в силах[458][459]. Алджернон: — По-моему, я кое-что уже вижу все-таки. Моргана: — Дальше вы можете сказать: я живу зачарованной жизнью. Я подвергся было опасности разрушить чары; они вновь семикратной цепью опутали меня; я подвергся было опасности поддаться иному притяженью; я сделал лишний шаг, я чуть было этого не объявил; я не знаю теперь, как мне достойно ретироваться. Алджернон: — Ах, нет-нет; только не так. Моргана: — Тогда вы можете сказать нечто третье; но, пока я еще не произнесла это вместо вас, обещайтесь не отвечать, слышите — ни звука; и не возвращаться к предмету разговора четырежды семь дней. Но вы колеблетесь... Алджернон: — Кажется, будто сама судьба моя качается на чаше весов. Моргана: — Вы должны дать обещание, как я попросила. Алджернон: — Да, обещаю вам. Моргана: — Стало быть, повторите все, слово в слово. Алджернон: — Слушать вас молча; не отвечать ни звука; не возвращаться к предмету разговора четырежды семь дней. Моргана: — Тогда вы можете сказать: я влюбился; весьма неразумно (тут он было вскрикнул, но она приложила палец к губам) — весьма неразумно; но что поделать? Боюсь, мне придется покориться судьбе. Я попытаюсь преодолеть все препятствия. Если смогу, я предложуруку той, кому отдано мое сердце. И все это я сделаю через четырежды семь дней. Тогда или никогда. Она снова приложила палец к губам и вышла из комнаты; но перед тем показала ему отмеченное место на открытой странице «Влюбленного Роланда». Он не успел опомниться, как она уже ушла. Но он взял книгу и прочитал указанное место. То было продолжение приключений Роланда в очарованном лесу; La Penitenza[460] преследует, гонит, подхлестывает его, а сам он, в свою очередь, преследует фата-моргану по скалистым горам, продираясь сквозь колючие заросли.Анакреон
ГЛАВА XXV ГАРРИ И ДОРОТИ
Μνηστῆρες δ᾽ ὸμαδήσαν ἀνὰ μέγαρα σκιόεντα. Тою порой женихи в потемневшей палате шумели, Споря о том, кто из них предпочтен Пенелопою будет[465].Гарри Плющ, доставляя в Башню дары полей и лесов, всякий раз пользовался случаем и постепенно представил сестрам всех своих шестерых юных друзей, объяснив им предварительно, чтобы и помышлять не смели о мисс Дороти; каковое повеление, при естественном порочном ходе вещей могло бы повести к обратному результату и навлечь на Гарри множество неприятных хлопот. Этого, однако же, не случилось. «Вся потеха», как уже сказал Гарри его преподобию, была в том, что каждый из друзей решительно отличал какую-нибудь из семи весталок. Правда, они не шли далее весьма внятных намеков. Объясниться, сделать предложение ни один не отважился. Предоставя Гарри завоевывать мисс Дороти, они полагали двинуться по его стопам, когда он достигнет успеха. К тому же каждый заручился прорицаньем хорошенькой цыганки (соединив ладонь ее с шиллингом на счастье), что прекрасная девушка, в которую он влюблен, тоже его любит и пойдет за него замуж не позже, чем через год. И все радовались ожиданьем. А Гарри неустанно шел к своей цели, благо никто не мешал ему ее преследовать; ибо Дороти всегда выслушивала его милостиво, хоть и не отступала от первоначального своего ответа, что она и сестры не хотят разлучиться друг с дружкой и с молодым хозяином. Сестры не придавали значения отлучкам мистера Принса; ибо всякий раз, возвращаясь, он, кажется, не мог нарадоваться тому, что вновь очутился дома. Однажды, покуда мистер Принс был в Усадьбе, вразумляясь «Влюбленным Роландом», Гарри, счастливо застав мисс Дороти одну, как всегда, горячо говорил о своих мечтаньях и выслушан был тоже как всегда, с той разницей, что удовольствие, доставляемое ему его речами, а ей — слушаньем их, все более возрастало. Обоим все более нравилось «играть невинностью любви»[466]. И хоть с уст Дороти неизменно сходило — «нет», он читал «да» у ней во взоре. Гарри: — Ладно, мисс Дороти, вот вы с сестрицами не желаете бросать молодого хозяина, а вдруг кто-то у вас его отберет, что вы тогда-то скажете? Дороти: — Да что вы это такое вообразили, мастер Гарри? Гарри: — Ну, а вдруг он женится, мисс Дороти? Дороти: — Женится?! Гарри: — Как вам понравится, если в Башне станет жить благородная леди и на вас будет смотреть как на свою собственность, а? Дороти: — Откровенно сказать, мне это вовсе не понравится. Да отчего же эдакие вещи приходят вам в голову? Гарри: — Вы знаете, где он сейчас? Дороти: — У помещика Грилла, разучивает пьесу к рождеству. Гарри: — А у помещика Грилла племянница редкой красоты и богатая несметно. Дороти: — Была она у нас тут, племянница помещика Грилла, и мы с сестрицами ее хорошо разглядели. Очень милая барышня; но он редких красавиц и несметно богатых уж понавидался. Красавицы ему ни к чему, а богатство их ему не надобно; нет, не станет он менять свою жизнь. Гарри: — Ах, мисс Дороти! Не знаете вы, что такое любовь! Она вырывает человека прямо с корнем, как буря все равно. Дороти: — И с вами, например, такое, мастер Гарри? Гарри: — Именно, мисс Дороти. Не будь вы ласковы со мной, уж и не знаю, что бы я делал. Но вы всегда ласковы со мной, хоть и не желаете за меня. Дороти: — Я не говорю, что не желаю. Гарри: — Верно. Но вы всегда говорите «не могу», а это одно и то же на поверку. Дороти: — Вы очень достойный молодой человек, мастер Гарри. Все про вас говорят одно хорошее. И мне очень приятно, что вы так отличаете меня. И если хозяин надумает жениться, а сестрицы надумают идти замуж, а я решу взять с них пример, то сказать вам по правде, мастер Гарри, я только вас тогда и выберу и больше никого. Мастер Гарри попытался ответить, но попытки высказаться не увенчались успехом; а потому, не найдя слов, он рухнул на колени перед своей возлюбленной, всплеснул руками, глядя на нее со страстной мольбой, и получил в награду благосклонную улыбку. В такой позе Гарри и пребывал, покуда одна из сестер, войдя, не прервала сих согласных грез наяву. Продвинувшись таким образом на подступах к Фивам, Гарри приободрил друзей, осаждавших другие ворота; к тому же для военных действий открывались новые возможности, ибо отлучки молодого хозяина делались все продолжительней и приходилось верить в его пристрастие к мисс Грилл.Гомер. Одиссея
ГЛАВА XXVI СОМНЕНЬЯ И ВОПРОСЫ
Οὐ χρἡ κακοισι θυμον ἐπιτρέπειν˙ Προκὑψομεν γὰρ οὐδέν, ἀσάμενοι, Ὦ Βακχί˙ φαρμακον δ᾽ ἄριστον Οἶνον ἐνεικαμένοις μεθύσθαι.Alcaeus.
К чему раздумьем сердце мрачить, друзья. Предотвратим ли думой грядущее? Вино — из всех лекарств лекарство против унынья. Напьемся же пьяны[467].Мистер Принс видел мисс Грилл теперь только тогда, когда общество собиралось в гостиных. К столу ее неизменно вел лорд Сом, на долю же мистера Принса выпадала честь вести мисс Найфет, так что за обедом два юных джентльмена оказывались на противоположных концах стола, мечтая — каждый — очутиться на месте другого; впрочем, лорд Сом оказывал всевозможные знаки внимания прекрасной соседке. Мистер Принс замечал, что мисс Грилл беседует с лордом оживленно и весело; быть может, чуточку слишком весело для любви; но зато столь сердечно, что это тревожило мистера Принса. Меж тем по бодрой говорливости, царившей во главе стола, было видно как будто, что тайны и чувства там ни при чем. А с другой стороны, отчего бы девушке, в течение краткого срока ожидающей решения своей участи, сохранять такую беспечность? Сам мистер Принс почти не разговаривал с мисс Найфет. Она же, по всегдашнему своему обычаю, сама не начинала разговора и сидела, как всегда, с невозмутимостью статуи, слушая, что говорят вокруг. Сидела она слева от мистера Грилла. Мисс Тополь была справа от нее, а справа от мисс Тополь преподобный отец Опимиан. Эти трое вели оживленную беседу. Мистер Мак-Мусс сидел неподалеку и развлекал обеих своих прекрасных соседок замечаниями, касаемыми до предмета весьма близкого — о способах приготовления и устройства доброго обеда; и замечания эти сделали бы честь самому Франкателли[468]. Немного погодя мистер Принс решился выведать соображения мисс Найфет о том, что более всего его волновало. Он ей сказал: — Там во главе стола очень весело. Мисс Найфет: — Верно, лорд Сом решил развлечь своих соседей, а в обществе он всегда удачен. Мистер Принс: — Вы так подчеркиваете — «в обществе», будто он не во всем всегда удачен. Мисс Найфет: — Ну, не во всех своих изобретениях он удачей. Но в умении оживить общество он не имеет равных. Разумеется, если общество ему соответствует. Радоваться столь же надо уметь, как и радовать. Ну, а мисс Грилл и лорд Сом оба умеют делать и то и другое. Неудивительно, что так весело их соседям. Мистер Принс: — Которые, надо полагать, умеют радоваться. Мисс Найфет: — Здесь почти все это умеют. Вряд ли иначе они и были бы здесь. Мне приходилось встречать людей мрачных, из которых каждый способен отравить веселье целого общества. Здесь таких нет. Видывала я и то, как целое общество готово радоваться, но все молчат, не зная, с чего начать разговор. В таком обществе лорд Сом был бы незаменим. Он бы всех расшевелил тотчас. Мистер Принс: — И давно вы его знаете? Мисс Найфет: — Я с ним только тут познакомилась. Мистер Принс: — Вам известно, что он сватается к мисс Грилл? Мисс Найфет: — Да, известно. Мистер Принс: — Как вы думаете, то, что он так удачен в обществе, увеличивает ля вероятность его успеха? Мисс Найфет: — Любовь слишком капризна и не поддается вычислению вероятностей. Мистер Принс: — И все же я был бы счастлив узнать ваше мнение. Вы так хорошо знаете их обоих. Мисс Найфет: — Что ж, и мне хочется доставить вам приятное, ведь спрашиваете вы, полагаю, не из одного любопытства. Иначе я не стала бы и отвечать. Думаю, дело у них с Морганой не дойдет до помолвки. Возможно, и дошло бы, если бы лорд Сом продолжал этого добиваться так же, как начинал. Но он привык к тому, чтоб его встречали благосклонно. Он не нашел той склонности в Моргане, на какую надеялся. Он понял, что она уготована кому-то другому. И, полагаю, он не ошибся. Мистер Принс: — И все же вы думаете, что, если бы постарался, он добился бы своего. Мисс Найфет: — Мне трудно думать иначе, ведь он наделен такими достоинствами. Мистер Принс: — Однако же он от нее не отступился. Мисс Найфет: — И не отступится. Но она слишком великодушна и не стала бы помнить о его предложении, раз он к ней переменился, даже если б собственные ее помыслы не обратились к другому. Мистер Принс: — А вы не думаете, что она сумела б вновь воспламенить лорда, когда б ей вздумалось употребить для этого все свое очарованье? Мисс Найфет: — Возможно. Но вряд ли она станет стараться (а про себя добавила: «Вряд ли бы она преуспела»). Мистер Принс не был уверен в том, что она не станет стараться; ему показалось даже, что и сейчас уже она кое-что предпринимает. Моргану он считал неотразимой. Но, поскольку прекрасная соседка его, как представлялось ему, была не вовсе безразлична к предмету разговора, его подивила бесстрастность, с какою она отвечала на его расспросы. А покуда шел разговор, мистер Принс — уж в который раз — убеждался, что чем более взволнованна его душа, тем больше мадеры может он вместить, не мрача рассудка.Алкей
ГЛАВА XXVII ПАМЯТЬ О ЛЮБВИ
II faut avoir aime une fois en sa vie, non pour le moment ou l'on aime, car on n'eprouve alors que des tourments, des regrets, de la jalousie: mais peu a peu ces tourments-la deviennent des souvenirs, qui charment notre arriere saison: . . et quand vous verrez la vieillesse douce, facile et tolerante, vous pourrez dire comme Fontenelle: «L'amour a passe par-la.Мисс Грилл тщательно избегала оставаться с мистером Принсом наедине, чтобы у него не явилось возможности заговорить о запрещенном предмете. Она чувствовала, что избрала единственный верный способ избавиться от мук неопределенности; но ей хотелось услышать и чей-то беспристрастный совет, и она решила довериться хладнокровному сужденью своего друга мисс Тополь, старой девы, однако же хорошо знавшей свет, а потому не откладывая она рассказала ей обо всем, что произошло между нею и мистером Принсом, и спросила, правильно ли она поступает. Мисс Тополь: — Да, моя милая, если б я хоть немного надеялась на то, что он сумеет достаточно разобраться в себе, чтобы прийти к желаемому решенью, я бы посоветовала вам дать ему побольше сроку; но мне ясно, что на такое он сам неспособен, а потому, коль скоро он, очевидно, вам дорог, вы избрали самый лучший из открывающихся путей. Он уже не однажды чуть было не объяснился; но это «чуть было» могло бы повторяться без конца и вы бы загубили свою жизнь понапрасну. Мисс Грилл: — Ну а вы могли бы так же поступить на моем месте? Мисс Тополь: — Нет, милая, наверное, нет. Ибо в очень сходном случае я так не поступила. Отсюда вовсе не следует, что я была права. Напротив, я думаю, это вы правы, а я нет. Вы проявили душевное мужество именно там, где оно более всего потребно. Мисс Грилл: — Надеюсь, что я не пробудила в вас горьких воспоминаний? Мисс Тополь: — Нет, милая, нет. В воспоминаниях этих нет ничего горького. Мечтания юности, как бы ни оказались они напрасны, сложены из боли и радости. И ради последней терпим мы первую, да что я — терпим? — даже ласкаем в памяти. Мисс Грилл: — Судя по тому, что слышала я о вашей былой красоте, и по тому, что я и теперь еще вижу, и при вашей неизменной веселости, я не могу поверить, чтобы вы были несчастливы в любви, как приходится предположить из ваших слов. Мисс Тополь: — Нет, милая, я была несчастлива в любви и по глупости на всю жизнь сохранила верность одной идее; и не могла расстаться с этой тенью ради достижимой вещественности. Мисс Грилл: — Если это не разбередит старых ран, я хотела бы услышать историю вашу, не из праздного любопытства, но оттого, что речь идет именно о вас. Мисс Тополь: — Милая Моргана, тут почти нечего и рассказывать; но я расскажу вам все, как было. Говорят, я была хороша, умна и воспитанна. У меня было много воздыхателей; сердце же мое лежало только к одному, и он тоже, верно, предпочитал меня всем прочим, но только тогда, когда видел. Если бы некий дух повелел ему выбрать жену среди любого сборища женщин, где была бы и я, он, я уверена, выбрал бы меня; но ему нравились все, и он всегда попадал под власть красавицы, случившейся рядом. Он обладал душою возвышенной; обычные развлеченья сверстников были ему чужды; он умел наслаждаться обществом умных и тонких женщин, и одно это общество он ценил. Лишь оно связывало его с жизнью света. Он пропадал на целые недели, блуждал по лесам, взбирался на горы, спускался в долины горных потоков, и единственным спутником его был ньюфаундленд; большой черный пес с белой грудью и белыми лапами, и кончик хвоста тоже белый — прекрасный и добрый пес; как часто я гладила его морду и кормила с руки... Он знал меня, как Боярдо знал Анджелику[472]. При воспоминании об этом псе на глаза мисс Тополь набежали слезы. Она на минуту умолкла. Мисс Грилл: — Я вижу, вам больно вспоминать. Не продолжайте. Мисс Тополь: — Нет, милая. Ни за что не забуду этого пса и не хочу забывать. Ну так вот, тому юному господину, как я уже сказала, нравились все, и он почти объяснялся каждой знакомой девушке — и, покуда объяснялся, сам верил в свои чувства; но серьезней, чем прочим, и чаще, чем прочим, он объяснялся мне. Отнесись я к его словам серьезно, скажи я ему или хоть намекни: «Да, я согласна, но вы должны тотчас решиться или вовсе не думать обо мне», — и я не осталась бы в девушках. Но я выжидала. Я полагала, что действовать должен он сам; что его объясненья я могу лишь выслушивать благосклонно; но никак не показывать, что я от него их жду. Вот ничего и не осталось от нашей любви, кроме воспоминаний и сожалений. Другая, которую он, конечно, любил меньше меня, но которая лучше его понимала, поступила с ним так, как должна бы поступить я, и она стала ему женою. А потому, милая, я хвалю ваше мужество и жалею, что у самой у меня недостало его, когда оно было мне нужно. Мисс Грилл: — Мой воздыхатель, если смею его так назвать, не совсем схож с вашим: он постоянен в привычках и не переменчив в склонностях. Мисс Тополь: — Странная привязанность его к дому, зароненная воспитаньем и окрепнувшая с годами, для вас большее препятствие, нежели была бы для меня переменчивость моего воздыхателя, знай я заранее на нее управу. Мисс Грилл: — Но как могло случиться, что вы, имея, конечно, множество обожателей, остались одинокой? Мисс Тополь: — Просто я подарила сердце тому, кто больше ни на кого не похож. Если б он, подобно большинству людей на свете, принадлежал к какому-то типу, я б легко заменила свою первую мечту другой; но «душа его как одинокая звезда»[473]. Мисс Грилл: — Звезда блуждающая. Скорей комета. Мисс Тополь: — Нет. Ибо те качества, какие любил он всякий раз в своем предмете, существовали более в его воображенье. Очередной предмет бывал лишь рамкой для портрета, созданного его фантазией. Он был верен своей мечте, а вовсе не внешнему ее подобию, к какому всякий раз прилагал ее с готовностью и непостоянством. На мою беду, я понимала его лучше, чем он меня. Мисс Грилл: — Вряд ли брак его оказался счастливым. Видели вы его с тех пор? Мисс Тополь: — В последние годы — нет, а то видела изредка в большом обществе, которого обыкновенно он избегает; мы разговаривали дружески; но он так и не узнал, ему и невдомек, как сильно я люблю его; быть может, он вообще не думал, что я его люблю. Я слишком хорошо хранила свою тайну. Он не утратил своей страсти к блужданьям, исчезая время от времени, но всегда возвращаясь домой. Думаю, на жену у него нет причины жаловаться. И все-таки мне все время сдается, что, будь я на ее месте, я приручила бы его к дому. Во многом ваш случай схож с моим; правда, моей соперницей была ветреная фантазия; вам же надо перебороть прочные домашние узы. Но вам, в точности как и мне, грозила опасность стать жертвой одной идеи и щепетильности; вы избрали единственно верный путь, чтобы от этого избавиться. Я жалею, что уступила щепетильности; расстаться же с идеей мне было б жаль. Мне сладки воспоминанья, я не променяла бы их на безмятежный покой, смертный сон, сковавший умы тех, кто никогда не любил или не любил всей душою.Scribe. La Vieille[469][470][471]
ГЛАВА XXVIII АРИСТОФАН В ЛОНДОНЕ
Non duco contentionis funem, dum constet inter nos, quod fere lotus mundus exerceat histrioniam.Petronius Arbiter.
Я не тяну веревку раздора, ибо решено, что почти все актерствуют на свете.Петроний Арбитр[474][475].
«Весь мир — театр»[476].Шекспир
En el teatro del mondo Todos son representantes[477][478].Кальдерон
Tous le comediens ne sont pas au theatre[479].Пошли дожди, а за ними оттепель и теплые ветры. Дороги подсохли для съезда гостей, участников Аристофановой комедии. Представление назначили на пятый день рождества. Театр озарялся множеством свечей в хрустальных канделябрах, а сцену освещали лампы. Кроме компании, гостившей у мистера Грилла, сюда съехался весь цвет окрестных мест, и, таким образом, были заняты все полукруглые ряды, правда, не голых каменных скамей, но достаточно уютно устроенных с помощью спинок, подушек и подлокотников удобных сидений. Лорд Сом был непревзойден в роли театрального распорядителя. Занавес, которому не надобно было падать[480][481], поднялся и открыл сцену. Действие происходило в Лондоне, на берегу Темзы, на террасе дома, занятого обществом спиритов. В центре была арка, и сквозь нее видна улица. Грилл спал. Цирцея, стоя над ним, открывала диалог.Французская пословица
I
II
I
II
III
ГЛАВА XXIX ЛЫСАЯ ВЕНЕРА. ИНЕСА ДЕ КАСТРО. ПОСТОЯНСТВО В ЛЮБВИ
В чистейшем храме моего ума Прекрасный облик жив — любовь сама. Во сне ли слышу клятвы, наяву — Но для нее, небывшей, я живу.Представление комедии от предполагаемого бала отделяла целая неделя. Мистер Принс, не будучи любителем балов и сверх всякой меры расстроенной тем, что мисс Грилл запретила ему четырежды семь дней затрагивать предмет, самый близкий его сердцу, с должным самообладанием внес свой вклад в Аристофанову комедию, а оставшиеся дни испытания решил провести в Башне, и там в знаках внимания сестер нашел он хоть и не совершенный непент[493], но единственно возможное противоядие против жестокого томления духа. И то сказать, две его Гебы, наливая ему мадеру, как нельзя более напоминали распоряжающуюся истинным непентом Елену[494]. Он бы мог пропеть о мадере словами Бахуса у Реди[495], восславившего одно из любимых своих вин:Лейден[492]. Картины младенчества
ГЛАВА XXX ПЛЕННИК СЛОВА. РИЧАРД И АЛИСА
...dum tata sinunt, jungames amores: Мох veniet tenebris Mors adoperta caput. Jam subrepet iners aetas, nec amare licebit, Dicere nec cano blanditias capitae.Tibullus
Люби, пока вдали от нас невзгоды[511], Пока нас не накрыло вечной мглой Иль огнь любви не угасили годы, А ласки не засыпали золой.Долго летал волан, туда-сюда, безошибочно попадая на ракетку, и, по всей видимости, ему вовек не суждено было коснуться пола, если бы лорд Сом не заметил (если ему это не показалось) признаков усталости в своей прекрасной противнице. А потому, вместо того чтобы отбивать волан, он подбросил его кверху, поймал рукой и преподнес мисс Найфет со словами: — Я сдаюсь. Вы победили. — Нет, это вы, как всегда, победили в учтивости. Она произнесла это с печальной улыбкой, более пленительной для лорда, чем самое лучезарное выражение на лице всякой другой. Затем мисс Найфет ушла в гостиную, знаком воспретив ему следовать за нею. В гостиной нашла она мисс Грилл, кажется, за чтением; во всяком случае, перед ней лежала раскрытая книга. Мисс Грилл: — Вы не заметили меня, когда я проходила через залу. Вы видели только две вещи: волан и вашего противника в игре. Мисс Найфет: — Иначе промахнешься. Когда играешь, только волан и видишь. Мисс Грилл: — И отражающую его руку. Мисс Найфет: — Она неизбежно попадает в поле зрения. Мисс Грилл: — Милая моя Алиса. Вы влюблены и не желаете в том признаться. Мисс Найфет: — Я не вправе быть влюбленной в искателя вашей руки. Мисс Грилл: — Он сватался ко мне и не взял назад своего предложения. Но любит он вас. Мне бы давно заметить, что, как только он различил вас, все прочее стало ему безразлично. Несмотря на обычай света, воспрещающий мужчине выказывать на людях свои чувства, несмотря на все старанья лорда быть равно внимательным ко всем юным дамам, его окружающим, зоркому наблюдателю тотчас откроется, что, как только очередь доходит до вас, выражение учтивости и приветливости на лице его сиятельства сразу сменяется восхищением и восторгом. И я бы все это давно разглядела, не будь я так занята собственными мыслями. Ведь вы согласны со мною, да? К чему отпираться? Мисс Найфет: — Право же, милая Моргана, я не хотела с вами соперничать. Но, по-моему, вы заключаете верно. Мисс Грилл: — И будь он свободен, и предложи он вам свою руку, вы бы согласились стать его женой? Мисс Найфет: — Я непременно б согласилась. Мисс Грилл: — Ну так вот, в следующий раз, когда вы его увидите, он будет свободен. Участь моя теперь решается под другими созвездиями, и жребий мой брошен. Мисс Найфет: — Как вы великодушны, Моргана. Ведь я не думаю, что вы просто отдаете мне крошки с барского стола. Мисс Грилл: — Нет, безусловно. Я ставлю лорда высоко. И до такой степени высоко, что долго колебалась и, верно, склонилась бы к нему в конце концов, когда бы не заметила, сколь явственно он предпочел мне вас. Я виновата пред вами обоими, что уже раньше обо всем не догадалась. Но видите, как портит человека привычка к поклонению. Мне и в голову не входило, что мне могут кого-то предпочесть. Хоть допустить бы такую возможность — но нет, у меня еще не было подобного опыта. И вот вам, пожалуйста, ярчайший образец уязвленного тщеславия. Мисс Найфет: — Вы окружены толпой поклонников, Моргана. Редко кто из девушек самых привлекательных имеет их столько. Но любовь капризная вещь и не всегда избирает предмет, наделенный большими достоинствами. Есть необъяснимые нити притяжения, и они-то бог знает отчего неодолимо притягивают сердце. Мисс Грилл: — И эти необъяснимые нити сердце лорда Сома нашло в вас, но не во мне. Мисс Найфет: — Ничего такого он мне не говорил. Мисс Грилл: — На словах не говорил. Но глаза его, все поведение ясней всяких слов о том свидетельствуют. Оба вы старались скрыть свои чувства от других, быть может, от самих себя. Но оба вы слишком искренни и не умеете притворяться. Вы созданы друг для друга и, я уверена, составите друг другу счастье, которого я вам от души желаю. Скоро мисс Грилл нашла возможность переговорить с лордом Сомом и начала она шутя:Тибулл
ГЛАВА XXXI БАЛ НА КРЕЩЕНЬЕ. ПАНТОПРАГМАТИЧЕСКАЯ КУХНЯ. СОВРЕМЕННОЕ ВАРВАРСТВО. ЧАША С ПУНШЕМ
Sic erimus cuncti, postquam nos auferet Orcus: Ergo vivamus, dum licet esse bene. Горе вам, беднякам![521] О сколь человечишка жалок! Станем мы все таковы, едва только Орк нас похитит. Будем же жить хорошо, други, покуда живем.На крещенье был устроен бал. Раздвижные двери гостиных, шириною во всю стену, раздвинули до отказа. Самую большую залу отвели для взрослых танцоров; залу поменьше — для детей, которых привели в немалом числе и поместили в сфере магнетического притяжения гигантского крещенского пирога, покоящегося в разукрашенной нише. Ковры убрали, а полы разрисовали искусные мастера[522] под присмотром мистера Шпателя. Библиотеку, отделенную прихожими и двойными дверьми от остальных апартаментов, поставив в ней столы для виста, отвели для старших гостей, буде они предпочтут сей род развлечений простому наблюдению за танцующими. Мистер Грилл, мисс Тополь, мистер Мак-Мусс и преподобный отец Опимиан устроили собственную кадриль в уголке малой гостиной, где удобно было играть и беседовать и радоваться радости молодых. Лорд Сом был главный церемониймейстер. После нескольких предварительных танцев в ожидании съезда гостей разделили крещенский пирог. В пантомиме участвовали только дети, и маленькие король с королевой, коронованные согласно правилам, воссели на театральном троне, а затем чинно прошествовали по обеим гостиным, сами в восторге и к великой радости своих товарищей. Потом бал уж точно начался, и, снисходя к общим просьбам, его открыли менуэтом мисс Найфет и лорд Сом. А потом пошли кадрили и контрдансы, перемежаемые то вальсом, то полькой. Было очень весело, и немые взоры да нежный шепот служили множеству пылких признаний. Лорд Сом, высказавший собственное признание уже по всей форме, был вне себя от радости и носился по гостиным то в танце, то чтобы присмотреть — по обязанности распорядителя, — все ли довольны. От его внимания не укрылось, что, когда он приглашал барышень на танец, те соглашались хоть и очень мило, но без готовности, какую замечал он в них прежде, покуда не распорядился своей участью. За один день он успел испросить и получить согласие отца мисс Найфет, который и сидел теперь в углу большой гостиной, с гордостью и восхищением поглядывая на дочь и весьма ласково на ее избранника. А как тотчас стало известно (а стало известно тотчас), что мисс Найфет — будущая леди Сом, его сиятельство перешел в разряд женатых людей и, следственно, не получал уже более знаков внимания, какими пользовался в качестве счастливого билетика в лотерее брака, который может достаться кому угодно, но неизвестно еще кому. Многие юные леди заметили отсутствие мистера Принса и заключили, что мисс Грилл потеряла разом обоих поклонников, наиболее любезных ее сердцу. Правда, у нее оставалось их еще много, и жалеть ее, кажется, не приходилось. Чуть не все молодые люди стремились с ней танцевать, и, каковы бы ни были ее тревоги, веселилась она не меньше прочих. Лорд Сом, обходя залы, остановился у стола, где играли в кадриль, и сказал: — Вас три дня не было, мистер Мак-Мусс, какие новости в Лондоне? Мистер Мак-Мусс: — Да никаких, в сущности, милорд. Столы крутятся, как и прежде, с призраками все в порядке, и даже более: их уже не только слышат, но и осязают; они пожимают из-под столов руки умникам спиритам, а те торжественно удостоверяют сей факт. Люди просвещенные дурно обращаются с женами; жены отплачивают им по-своему, и бракоразводных процессов скопилось в судах лет на двадцать, если их и дальше будут разбирать с той же поспешностью. Лопаются коммерческие предприятия, взрываются котлы высокого напряжения, и шарлатаны всех родов наслаждаются доверием общества. Повсюду войны и военные слухи. Объединение по защите мира передало дела в суд, где карают несостоятельных пророков. На землю надвигаются великие скорби, и Аполлион собственной персоной будет, того гляди, несменяемо править всеми народами. Да, кстати, есть для вас одна новость, да вы, верно, уже сами слышали. Это я о заседании общества пантопрагматиков под председательством лорда Кудаветера, который открыл его длинной речью, любезно предоставленной им как искуснейшее руководство во лжи для начинающих ораторов. Общество разделилось на ведомства, чтобы соваться во все, сверху донизу, от голосов в законодательстве до А и Б, сидевших на трубе. Я искал рыбного ведомства с вашим сиятельством во главе; но такового не обнаружил. А прекрасное было б ведомство. Само собой оно б разделилось на три класса: рыба живая, рыба ископаемая и рыба на сковородке. Лорд Сом: — Поверьте, мистер Мак-Мусс, теперь и сам я нахожу все это смешным. Рыба отныне интересует меня разве по третьему классу, да и то лишь для моего собственного стола и для стола моих друзей. Мистер Грилл: — Странно, однако, что у пантопрагматиков нет ведомства по стряпне; женского ведомства по обучению молодых жен искусству удерживать мужей дома с помощью доброго обеда, да получше, чем дадут им на стороне, особливо в клубе. Эти заведения и процветают только оттого, что жены в стряпне ничего не смыслят; ибо в этом деле, как и во всех прочих, мало приказать, надобно еще понимать, как твое приказание лучше исполнить. А дело-то поважней для блага общества, нежели девять десятых всех тех дел, куда суются пантопрагматики. Преподобный отец Опимиан: — Ну, а я так радуюсь, что они сюда не суются. Обед, приготовленный по Новому Способу, был бы куда смешней и несъедобней, чем римский обед в «Перигрине Пикле»[523]. Разумеется, пусть наши юные дамы, учатся стряпне. Но только уж не у общества пантопрагматиков. Мистер Грилл: — Что же до надвигающихся на землю скорбей, боюсь, что предвестия их можно заметить и не заглядывая в Апокалипсис. Нибур[524], основываясь не на пророчестве, радовался, что уходит со сцены, ибо чувствовал приближение нового, еще более мрачного средневековья. Преподобный отец Опимиан: — Да, но у него не было перед глазами победного марша разума, с барабанным боем несущего науку по городам и весям. Боюсь, правда, шумливая эта наука может лишь заново убедить, что «глаза нам на то и даны, чтоб разглядывать дорогу, которая идет во тьме»[525]. вряд ли обнаружу я в неуемной болтовне всех этих шумливых поставщиков вздора. Мистер Грилл: — Да если б вам и удалось их обнаружить, они б не много помогли против вторжения готов и вандалов, какое, верно, предвидел Нибур. Вандалы сидят на северных тронах, заботясь лишь об одном, как бы задушить всякую истину и свободу, вандалы повсюду, даже и среди нас, и цель у них и здесь точно та же, только наши плуты умеют лучше ее прикрыть, а наши простофили лучше дают себя одурачить. Преподобный отец Опимиан: — Прибавьте, что вандалы заполнили половину Америки, с вольной речью и даже с попытками вольной мысли расправляясь не хуже инквизиции, разве что заменив суд линча и виселицы иной пародией на правосудие, кончающейся кнутом и костром. Мистер Грилл: — Я сужу только о Европе. Страшная монархия на севере и анархия на юге; и ярость толпы здесь у нас, ныне сглаживаемая и подавляемая, но всегда готовая вспыхнуть неодолимым пламенем, как «скрытый под обманным пеплом огнь»[528]. Мистер Мак-Мусс: — Но пока нам даже очень весело. И довлеет дневи злоба его, тем более что лично я поблизости вовсе ее покуда не наблюдаю. Мисс Тополь: — Лорд Сом, кажется, того же мнения, ибо ускользнул от продолжения спора, чтоб пригласить мисс Найфет на контрданс. Преподобный отец Опимиан: — И вовремя спохватился. Он будет танцевать с ней как раз перед ужином и поведет ее к столу. Замечаете вы, что ее трагической строгости как не бывало? Она и всегда-то была чудо как хороша, но порой казалась ожившей статуей. А нынче она — само счастье, вся так и сияет. Мисс Тополь: — Как же ей не сиять? Настоящее и будущее для нее лучезарны. Вот она и отражает эти лучи. Потом был ужин, а все отобедали рано и потому угощались с живым удовольствием. Лорд Сом из кожи лез вон, угождая своему божеству, однако ж не забывал и прекрасных соседок. После ужина опять танцевали, будто сговорившись не расходиться до утра. Мистер Грилл, мистер Мак-Мусс, преподобный отец Опимиан и еще кое-кто из гостей постарше, отказавшиеся от обычного своего стаканчика вина после раннего обеда, теперь остались за столом выпить пунша, который лился рекой, и его разносили среди прочих напитков по гостиным в перерывах между танцами и с благодарностью принимали молодые люди и не вполне отвергали юные дамы. Мы вынуждены в этом признаться, не соглашаясь, впрочем, с веселым Гольдони, который считает, что и в скрытой под маской бессловесной даме можно тотчас узнать англичанку по благосклонности к пуншу[529][530][531][532].Тримальхион с серебряным скелетом.Петроний, с. 34
ГЛАВА XXXII СТРАХИ И НАДЕЖДЫ. ВОЗМЕЩЕНЬЯ В ЖИЗНИ. АФИНСКАЯ КОМЕДИЯ. МАДЕРА И МУЗЫКА. ПРИЗНАНЬЯ
Ὑμεῑς δέ, πρέσβεις, χαίρετ᾽, ἐν κακοῑς ὅμως Ψυχῇ διδόντες ἡδονὴν καθ᾽ ἡμέραν, Ὡς τοῑς θανοῦτος οὐδὲν ωφὲλεῖ. Прощайте, старцы! Даже среди горестей Душе дарите радость каждодневную, Ведь после смерти счастья и в богатстве нет[533].Дороти начала уж было верить новостям Гарри, но вот обычная жизнерадостность Гарри стала ему изменять: упорство засевшего в Башне молодого хозяина отравляло надежду. Однако в деле Гарри наметилась уже счастливая перемена, оставалось продолжать в том же духе, и Дороти разрешала ему строить воздушные замки, согретые и разукрашенные огнями будущего рождества. Однажды вечером по дороге домой Гарри повстречал отца Опнмиана, направлявшегося к Башне, где намеревался он отобедать и переночевать. Его преподобие удивлялся, что мистера Принса не было на бале (и это тогда, когда лорд Сом больше ему не соперник), и дурные предчувствия мрачили его. Отец Опимиан протянул Гарри руку, и тот горячо пожал ее. Потом отец Опимиан спросил, как продвигается у него и шестерых его друзей осада женских сердец. Гарри Плющ: — Да на молодых барышень, сэр, жаловаться не приходится. А вот молодого господина не поймешь. Раньше он, бывало, все утро сидит и читает у себя наверху. А теперь только поднимется — сразу опять вниз и в лес идет гулять. Потом опять наверх, опять вниз и опять в лес. Что-то неладно с ним — видать, несчастная любовь, ничего другого не придумаешь. И с письмами в Усадьбу меня больше не шлет. Так что не получилось у нас веселое рождество, сами понимаете, сэр. Преподобный отец Опимиан: — А вы, я смотрю, все о веселом рождестве мечтаете. Остается надеяться, что следующее будет получше. Гарри Плющ: — А в Усадьбе, у них там весело, да, сэр? Преподобный отец Опимиан: — Очень весело. Гарри Плющ: — Стало быть, ни у кого там нет несчастной любви. Преподобный отец Опимиан: — Не беру на себя смелости подобного умозаключенья. О других ничего не знаю. У меня ее нет и никогда не бывало, если это может служить утешением. Гарри Плющ: — Для меня утешение видеть вас и слушать ваш голос, сэр. От этого всегда на душе легче. Преподобный отец Опимиан: — Так отчего же, мой юный друг, вы можете слышать и видеть меня, когда вам угодно; буду сердечно рад. Приходите ко мне в гости. Вам всегда обеспечен кусок холодного ростбифа и стакан доброго эля; а сейчас и ломоть свинины. Это большое утешение. Гарри Плющ: — Ах, сэр, премного благодарны. Оно утешение, конечно. Да я не за тем к вам приду. Преподобный отец Опимиан: — Верю, мой юный друг. Но, когда подкрепишься добрым английским харчем, легче бороться против всех, превратностей, грозящих как телу нашему, так и духу. Милости прошу ко мне. И, что бы ни случилось, пусть это не портит вам радости славного обеда. Гарри Плющ: — Вот и отец мой то же говорит. Да не всегда такой совет помогает. Когда мать померла, это ему на много дней обед испортило. Так и не оправился, хоть старается держаться. Вот только если я приведу к нам в дом Дороти, он, глядишь, прямо помолодеет. А если к тому рождеству он уж и маленького Гарри будет качать, уж как он будет рад его угостить мозговой косточкой! Преподобный отец Опимиан: — Боюсь, эта еда окажется не вполне по нутру маленькому Гарри, хоть именно так вскармливал Гектор Астианакса[534] [535]. Отложим, однако, попечение о его меню до того времени, когда он родится. А покамест будем питать надежды. И питаться мясом и элем. Отец Опимиан снова дружески пожал Гарри руку, и они распрощались. Его преподобие продолжил путь, как всегда рассуждая сам с собою. «Отец милого юноши потерял добрую жену, и так с тех пор и не оправился. Будь жена у него злая, он, потеряв ее, испытал бы чувство радостного избавления. Странные возмещения нам готовит судьба. Поневоле согласишься с Ювеналом, что лишь богам одним ведомо, что полезно для нас[536][537]. Ну вот, к примеру, все тот же мой друг из Башни. Не полюби его Моргана (а я уверен, она его любит), он бы утешался своими весталками. Не будь у него их сестринской привязанности, он был бы счастлив любовью Морганы, но у него есть и любовь ее, и привязанность их, и он раздираем между двумя чувствами, из которых каждое делало бы его счастливцем, а вместе они делают его страдальцем. Кто решит, что лучше для него? Или для них? Или для самой Морганы? Право, почти досадно, что она не одарила своей благосклонностью лорда Сома. Упустила случай! Другой такой вряд ли скоро представится. Верно, она бы могла его удержать, когда б захотела. Но ведь и мисс Найфет превосходная девица, и как приятно наблюдать столь полную взаимность. Будто сам Юпитер, как мне уже однажды пришлось заметить, подготовил их соответствие. Одно время юный лорд, как казалось ему, был верен первой своей звезде, но незаметно и непреложно его манила другая; а юная леди подарила ему свое сердце, быть может сама о том не догадываясь и уж конечно не подозревая, что кто-то еще может проникнуть в ее тайну. И теперь, кажется, оба удивляются тому, что никто не удивляется их помолвке. Вот и для лорда странный случай возмещенья. Ибо, прими Моргана сразу же его сватовство, мисс Найфет о нем бы и не подумала; но она увидела, как безжалостно носят волны челн его неприкаянной любви, и без хитростей и лукавства помогла ему причалить у ее ног. Простота и безыскусственность победили там, где провалилась бы изобретательность самая тонкая. Не знаю, было ли и для нее заготовлено возмещение; но, если было, она его уже нашла; ибо я не знаю мужа, более достойного семейного счастья, и сам Педро Португальский не был пламенней влюблен. Когда я только что познакомился с лордом, я заметил лишь комическую струнку в его характере, но есть в нем и серьезная струнка, ничуть не менее приятная. Правда, комическая остается. Не пойму, то ли веселость его заразительна, и я заранее смеюсь, едва оказываюсь в его компании, то ли невозможно, думая о том, как он читает лекции о рыбе среди пантопрагматиков, не замечать смехотворного противоречия между лордом — душою общества и бездушным обществом, сующим свой нос во все и вся; правда, он покончил с этой дурью; но она вспоминается неотвязно. Впрочем, какая разница? Я смеюсь — и он смеется со мною. Он смеется — и я смеюсь вместе с ним. «Смейся, пока не поздно» — прекрасный совет. Когда люди друг к другу расположены, и малая искорка высекает огонь веселья.Призрак Дария — хору в «Персах» Эсхила
ГЛАВА XXXIII ЗАВОЕВАНИЕ ФИВ
Ἦ σοφὸς ἦ σοφὸς ᾗν, Ὅς πρῶτος ἐν γνώμᾳ τόδ᾽ ἑβάστασε, Καὶ γλώσσᾳ διεμυθολόγησεν, Ὡς τὸ κηδεῦσαι καθ᾽ ἑαυτὸν ἀριστεύει μακρῷ˙ Καὶ μήτε τῶν πλούτῳ διαθρυπτομένων, Μήτε τῶν γέννᾳ μεγαλυνομένων, Ὄντα χερνήταν ἐραστεῦσαι γάμων.Aeschylus. Prometheus.
Мудр, о, поистине мудр Тот, кто впервые понял и вслух произнес: С равными нужно В браки вступать, чтоб счастье свое найти. Если ты нищ и убог, то богатых, пресыщенных И родовитых, надменных, напыщенных Обходить старайся стороной[552].Наутро, после того как отец Опимиан отправился в обратный путь лесом, мистер Принс отступил от принятого обычая и призвал Дороти одну в гостиную. Она явилась, трепеща и краснея. — Сядь, — сказал он, — сядь, милая Дороти. Я должен кое-что сказать тебе и твоим сестрам. Но, по некоторым причинам, я начинаю с тебя. Вероятно, во всяком случае вполне возможно, я очень скоро вступлю в брак, и вам тогда останется последовать моему примеру. А мне сказали, что один из самых прекраснейших молодых людей, какие мне известны, сохнет от любви к тебе. — Он хороший молодой человек, что верно, то верно, — сказала Дороти; потом, вдруг поняв, в чем она невольно проговорилась, еще пуще залилась краской. И, стараясь загладить промах, она добавила: — Но я-то по нем не сохну. — Еще бы, — возразил мистер Принс. — Зачем тебе по нем сохнуть, ты чересчур в нем уверена, и дело стало только за твоим согласием. — И за вашим, — сказала Дороти, — и за согласием сестриц, особенно старших; они ведь должны пример подавать. — Не уверен, — сказал мистер Принс. — Покуда, как я понимаю, они последовали твоему примеру. Твой поклонник неустанными своими заботами обеспечил жениха каждой. Ну, а мое согласие ты, безусловно, получишь. Когда ты увидишь Гарри, пошли его сразу ко мне. — А он уже тут, — сказала Дороти. — Тогда проси его сюда, — сказал мистер Принс. Дороти, не без смущения, удалилась. Но сердце ее говорило само за себя. Явился Гарри. Мистер Принс: — Итак, Гарри, ты ухаживаешь за девушкой у меня в доме, не спросясь моего позволения. Гарри Плющ: — Сэр, я не мог за ней не ухаживать. А позволения у вас не спросил, потому что думал, вы не позволите. Мистер Принс: — Как всегда откровенно, Гарри. И ты полагаешь, из Дороти выйдет хорошая крестьянская жена? Гарри Плющ: — Я полагаю, сэр, она до того хорошая, до того умная, до того работящая, что подойдет в жены хоть кому, хоть лорду, к примеру. Но для нее ж для самой лучше остаться в том сословии, где она родилась. Мистер Принс: — И она ведь особенной красотою не блещет, знаешь ли. Гарри Плющ: — Не блещет! Ну, если она не красавица, то я уж не знаю, кто тогда и красавица, сэр. Мистер Принс: — Да, конечно, она недурна собой. Гарри Плющ: — Что значит недурна, сэр? Она писаная красотка. Мистер Принс: — Ладно, Гарри, она красотка, если тебе угодно. Гарри Плющ: — А то не угодно, сэр! Мне б сразу сообразить, что вы просто смеетесь, когда вы сказали, будто она красотой не блещет. Мистер Принс: — Но, знаешь ли, у нее нет приданого. Гарри Плющ: — Не надо мне никакого приданого. Мне ее надо, и больше ничего и больше никого. Мистер Принс: — Но я не могу согласиться, чтоб она вышла замуж, не имея собственных средств. Гарри Плющ: — Ой, да я их дам ей заранее. Отец поднакопил денег, и мы их как это? — запишем на ее имя. Мистер Принс: — Ты молодец, Гарри, и я действительно рад за Дороти; но ты не вполне понял меня. Она должна принести тебе средства, а не взять их у тебя. И ты не смей увертываться. Гарри твердил, что ему не нужны никакие средства; мистер Принс твердил, что не допустит, чтобы Дороти их не имела. Без особых трудов однако, они пришли к соглашению. Когда дело Гарри и Дороти благополучно уладилось, сразу устроились и шесть остальных судеб; и мистер Принс с легким сердцем вернулся в Усадьбу, где явился к обеду на двадцать седьмой день своего испытания. Там застал он все тех же; ибо, хоть иные и отлучались на время, они не могли противиться уговорам мистера Грилла и приезжали опять. Все сердечно приветствовали мистера Принса, а Моргана мило ему улыбнулась.Эсхил. Прометей прикованный
ГЛАВА XXXIV РОЖДЕСТВЕНСКИЕ РАССКАЗЫ. ЧУДЕСНЫЕ РАССКАЗЫ У ДРЕВНИХ. ДУХ ХОЗЯИНА. РАССКАЗ О ТЕНИ. РАССКАЗ О ЛЕШЕМ. ЛЕГЕНДА О СВЯТОЙ ЛАУРЕ
Джейн: ... Теперь мы сядем К камину, и нам бабушка расскажет Поинтересней что-нибудь. Гарри: И правда! Поинтересней! Страшное б послушать Про разные убийства. Джейн: Или духов.Вечером мисс Грилл сказала его преподобию: — На рождестве у нас пока не было ни одной истории с привидениями. Так не годится. Хоть один рождественский вечерок должен быть посвящен merveilleuses histoires racontees autour du foyer[553], которые Шатобриан[554] числит среди особенных удовольствий тех, qui n'ont pas quitte leur pays natal[555]. А греки и римляне оставили нам бездну разных духов, верно ведь, ваше преподобие? Преподобный отец Опимиан: — Безусловно. Литература классическая кишит духами. Но редко какой тамошний дух подойдет для рождественской истории с привидениями, как у нас ее принято понимать. Дух Патрокла у Гомера, Дария у Эсхила, Полидора у Эврипида — все полны поэзии, но для истории с привидениями никто из них не подходит. Я только один и могу припомнить рассказ по-гречески, но и тот, Пересказанный Гете в «Коринфской невесте» и Льюисом[556] в «Веселом золотом кольце», ни для кого здесь не может быть новостью[557]. У древних есть много волшебных рассказов, не собственно историй о привидениях, но они весьма подходят для Рождества. Их два таких у Петрония, и в свое время я для забавы перевел их, стараясь держаться как можно ближе к подлиннику. Если угодно, я могу воспроизвесть их по памяти. Ибо я полагаю вместе с Чосером:Саути. Бабушкин рассказ
Легенда о святой Лауре
ГЛАВА XXXV ОТВЕРГНУТЫЕ ИСКАТЕЛИ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Σοὶ δὲ θεοὶ τόσα δοῑεν, ὅσα φρεσὶ σῇσι μενοινᾷς Ἄνδρα τε καἱ οἷκον, καἱ ὀμοφρσύνην ὁπαάσειαν Ἐσθλήν˙ οὐ μὲν γὰρ τοῡ γε κρεῑσσον καἱ ἄρειον, Ἤ ὀθ᾽ ὁμοφρονέοτε νοήμασιν οἷκον ἔχητον Ἀνὴρ ἠδὲ γυνή. О! да исполнят бессмертные боги твои все желанья, Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, Муж и жена[575].О том, что произошло между Алджерноном и Морганой, когда настало двадцать восьмое утро, положившее конец испытанию, можно и не рассказывать. Джентльмену оставалось только сделать предложение, леди оставалось только его принять, тут уж никуда не денешься. Мистер Грилл ликовал. Племянница, на его взгляд, не могла сделать лучшего выбора. — Милая моя Моргана, — сказал он ей, — все хорошо, что хорошо кончается. Привередливость твоя принесла благие плоды. Ну а теперь ты, может быть, откроешь мне, почему ты отвергла стольких поклонников, которым сперва подавала надежды? Перво-наперво ответь, чем не потрафил тебе достопочтенный Эскор А'Касс?[576] Такой лихой господин и собой недурен. Он был первым, и тебе, кажется, нравился? Мисс Грилл: — Чересчур лихой, дядюшка. Он был игрок. Он мне нравился, покуда я не узнала его дурных наклонностей. Мистер Грилл: — Ну, а сэр Пухипрах? Мисс Грилл: — Он играл на бирже. Это еще хуже, дядюшка. Он никогда не знал, беден он или богат. Он жил в вечной горячке, а я люблю спокойную жизнь. Мистер Грилл: — А мистер Сбрендилл? Мисс Грилл: — У него на уме была только политика. Он не чувствовал поэзии вовсе. Нет людей, более несхожих во вкусах, нежели он и я. Мистер Грилл: — А мистер Пшик? Мисс Грилл: — Светский человек, без малейшего проблеска истинного чувства; в обществе приятен, но скучен до мучения наедине; я побоялась умереть с ним со скуки. Мистер Грилл: — А мистер Пульман? Мисс Грилл: — Чересчур скор. Вечно осуждал всех за медлительность. Ну, а у меня нет охоты жить в экспрессе. Я хочу не спеша идти по жизни, хорошенько разглядывая то, что встретится на пути. Мистер Грилл: — А мистер Бакен-Бард? Мисс Грилл: — У того был один только порок, дядюшка, но зато непростительный: старость. Надо отдать ему должное, он не сразу принялся за мною ухаживать. Но, заметя, что обхождение его мне приятно, он вдруг вообразил, будто может быть мне супругом. Мне нравился нрав его, ученость, любовь к музыке и поэзии, склонность к тихой домашней жизни. Но юность и старость по-разному понимают супружество. Мистер Грилл: — А мистер Беден? Мисс Грилл: — Он был в долгах, дядюшка, и утаил это от меня. Вот я и решила, будто он гонится за моим состоянием. Как бы то ни было, я не могу уважать лжеца. Мистер Грилл: — А мистер Чучелло? Мисс Грилл: — Чересчур уродлив, дядюшка. Живое выражение может скрасить дурные черты, вот я все и ждала, не привыкну ли я к его внешности. Но нет. Его уродство было несносно. Мистер Грилл: — Но ничего такого не скажешь про лорда Сома. Мисс Грилл: — Верно, дядюшка. Просто он опоздал. Да и сам он скоро нашел то, что гораздо более ему подходит. Мистер Грилл: — Были и прочие. Что же это выходит — все тебе чем-то нехороши? Мисс Грилл: — Право, дядюшка, большинство ровно ничего собою не представляет; изящные костюмы, и только; будто их выпускали дюжинами; эгоисты, нескромны, без серьезной жизненной цели, без желания даже ее найти; элегантная принадлежность гостиной, удерживаемая памятью не более диванов и кресел. Мистер Грилл: — Правда, Моргана. На нет и суда нет. Что поделаешь, если у человека вовсе нет положительных качеств? Зато явственные пороки — скажем, страсть к азартной игре, — уж кажется, легко излечимы. Мисс Грилл: — Нет, дядюшка. Даже мой ограниченный опыт подсказывает, что куда легче излечиваются не принятые в свете добродетели, нежели модные пороки. Мисс Грилл и мисс Найфет позаботились о том, чтобы их свадьбы и свадьбы всех семи сестер сыграли в одно время и в одном месте. Предаваясь мечтам о будущем вместе с женихом, мисс Найфет ему сказала: — Когда я сделаюсь вашей женой, я освобожу вас от обещания никогда более не делать опасных опытов с лошадьми, каретами, лодками и тому подобным. Но я поставлю условием, что, в какие бы опыты вы ни пускались, я буду участвовать в них с вами вместе. — Нет, милая Алиса, — отвечал лорд Сом. — Жизнь моя, благодаря вам, станет чересчур для меня драгоценна, и рисковать ею мне уже не захочется. Вы будете моей путеводной звездой, и в моем поведении меня будет заботить только одно — нравится ли оно вам.Одиссей — Навзикае в шестой песни «Одиссеи»
Конец
ДОПОЛНЕНИЯ
ЭССЕ О МОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
I. Светская столичная зима, которая начинается весной и кончается осенью, — это сезон счастливого воссоединения всего того красочного многообразия человеческих существ, жизнь которых представляет собой постоянное развлечение во славу общественного строя. Это время всеобщего сбора, поголовной мобилизации джентльменов в корсетах и дам в коротких нижних юбках, восставших против своего смертельного врага — Времени. Это сезон опер и выставок, раутов и концертов, полуночных обедов и утренних ужинов. Во время светских мероприятий дамы и джентльмены разят своего противника сообща, однако в минуты утреннего уединения они вынуждены схватиться с врагом один на один, и в этом случае их оружие — легкие и незамысловатые книги, которые привлекают внимание, не требуя проникновения, и ублажают воображение, не пробуждая от сна разум. II. Такая разновидность литературы, единственная цель которой — развлечь читателя, ничему при этом не научив, никогда не имела стольких приверженцев, как теперь, ибо не было еще общества с таким количеством бездельников, каким располагает современная Англия, причем бездельники эти по большей части поставлены в такие условия, что, захоти они хоть что-нибудь предпринять, и это оказалось бы им не под силу; к тому же все они связаны общим интересом, который, основываясь на заблуждении, еще больше восстанавливает их против кропотливой работы разума и отважных изысканий истины, чем это свойственно разодетому мещанству. III. То, что способность развлекать, с точки зрения большинства читателей, является главным достоинством литературного произведения, не так уж и удивительно, особенно если учесть, что англичане — самая думающая нация во всей вселенной; однако то, что способность развлекать оказывается столь же недолговечной, как и лоск нового сюртука, на первый взгляд может показаться несколько странным, ибо хотя все светские люди читают (за вычетом тех, кто обучался в колледже), тем не менее, коль скоро мода зиждется на новизне, книги выходят из моды вместе с нарядами, а потому наслаждаться в этом году тем, чем другие наслаждались двенадцать месяцев назад, значило бы признаться в самом гнусном преступлении — неспособности идти в ногу со временем. IV. В результате поток новых книг врывается в окна кабинетов, наводняет будуары и гостиные с тем лишь, чтобы дать исчерпывающий ответ на вопрос мистера Бездельника, что в настоящий момент читает миссис Ленивец со своими дочерьми, и, выполнив тем самым свое предназначение, а также ненадолго усмирив чудовище Время, благополучно устремляется в Лету. V. Природа этой легковесной литературы и те изменения, какие она претерпевает в соответствии с колебанием моды последних двадцати лет, требуют специального рассмотрения и могут служить поводом к размышлениям, которые оказались бы небезынтересными и — я бы добавил — поучительными, если бы не боялся преждевременно смутить своих читателей. Поскольку каждая эпоха отличается своим характером, своими нравами и развлечениями, которые даже в самых поверхностных формах обусловлены глобальными чертами времени, пристальный наблюдатель даже из самой легковесной литературы, как бы далека она ни была prima facie[586] от морали и политики, может составить впечатление о моральном и политическом климате эпохи или нации. VI. Ежедневная газета, популярный ежемесячный журнал, ежеквартальное обозрение, самый последний и самый модный спектакль, роман или стихотворение украшают собой по утрам стол литературного дилетанта. Весенний прилив столичной моды разливается этими интеллектуальными deliciae[587] по всем городкам и деревням королевства, где они весь свой короткий век вращаются в вихре читательских мнений. VII. Возникает вопрос: может ли успех книги у праздного читателя служить критерием ее литературного достоинства? Не подлежит сомнению тот факт, что никакое произведение не вызовет к себе сколько-нибудь единодушного интереса, если оно не обладает достаточной долей оригинальности и силы, чтобы занять и развлечь. Но бывает, что оригинальность обращает на себя лишь мимолетное внимание, как было с мистером Ромео Коутсом[588], который сумел привлечь к себе непродолжительный интерес исключительно благодаря предельной абсурдности своего искусства, а книги, выходящие в издательстве «Минерва Пресс», свидетельствуют о том, что значительное число читателей ничего не стоит занять и развлечь произведениями, начисто лишенными высших достоинств человеческого ума. Чтобы не докучать читателю бесславными опусами вчерашнего дня, упомянем лишь монаха Льюиса и Коцебу[589], которые за какие-нибудь несколько лет порастеряли всю свою прежде невиданную популярность и были преданы забвению, из чего можно заключить, что положение модного автора немногим более прочное, чем репутация политика-демагога. VIII. Мистер Вальтер Скотт, по-видимому, является исключением. Он долгое время восседал на поэтическом троне, прежде чем был свергнут с него лордом Байроном, однако с тех пор он еще более прославился, теперь уже как романист, и со времени выхода в свет «Песни последнего менестреля» продолжает оставаться самым популярным писателем своего времени. Более того, возможно, до него не было еще писателя, который бы пользовался при жизни такой славой. Он обладает редким даром угождать всем слоям и классам общества, от пэра до крестьянина, самым разнородным и разнозначным умам — от философа до продавца галантерейной лавки, разодетого в пух и прах. С появлением «Роб Роя», как и раньше с появлением «Мармиона», философ откладывает своего Платона, государственный муж оставляет свои расчеты, юная дева бросает арфу, критик с улыбкой подрезает фитиль у лампы, лодырь благодарит господа за удачу, а утомленный труженик борется со сном, чтобы в который раз перечесть волшебные строки. Но не будем предвосхищать события. IX. Периодические издания являются немаловажной особенностью этой недолговечной литературы. Всякий, кто возьмется сравнить нынешние обозрения и журналы с обозрениями и журналами тридцатилетней давности, вне всякого сомнения обнаружит, что современные издания отличаются от старых как гораздо более высоким общим уровнем, так и участием в них большего числа ярких дарований; вместе с тем несомненно и то, что современные периодические издания отличаются гораздо меньшей литературной честностью, гораздо большей ограниченностью и избирательностью, значительно большим засильем в них мелких литературных группировок и фракций, значительно меньшим количеством публикаций классического характера и практически полным отсутствием философии. Создается ощущение, что обзор знаний расширился, однако, расширившись, обзор этот утратил глубину. Стало больше умных слов, больше наукообразия, стало больше тех знаний, которые рассчитаны на потребу общества, на то, чтобы оставить по себе в литературе неизгладимый след; при этом стало меньше, гораздо меньше того серьезного и трудоемкого исследования, которое ведется в тиши кабинета и во имя прочных и нерушимых основ истории и философии не стремится подстроиться под мимолетные, наносные, общепринятые воззрения. X. Два ведущих периодических издания нашего времени — «Эдинбургское» и «Ежеквартальное» обозрения[590] — суть органы и глашатаи двух крупнейших политических партий, вигов и тори; их обширные тиражи обусловлены не столько заметным преимуществом в знаниях либо в дарованиях над своими менее влиятельными конкурентами, сколько любопытством читателя, который жаждет узнать или угадать из этих полуофициальных органов, что замышляют две вышеупомянутые партии. XI. «Ежеквартальное обозрение» и газета «Курьер»[591] — издания, которые исповедуют те же принципы и пользуются услугами примерно таких же сотрудников. Эти издания зарекомендовали себя испытанными воинами во славу коррупции. «Британский критик», «Джентлменз мэгэзин»[592] и <...> — еще новобранцы по этой части, зато «Антиякобинское обозрение»[593] и «Нью таймс» готовы биться на смерть ради подлога и коррупции. XII. Сельские сквайры, по-видимому, привыкли относиться к обозрениям как к объединенному усилию группы людей, якобы собирающихся за огромным столом, покрытым зеленым сукном с разложенной на нем свежей литературной продукцией, которой им предстоит вынести свой бесстрастный вердикт; когда же наконец достоинства каждого из вновь поступивших произведении всесторонне рассмотрены и взвешены, со своего места подымается какой-нибудь убеленный сединами и умудренный опытом литературный оракул, дабы подытожить и огласить миру компетентное мнение совета. Так одинокий знахарь предстает в обличье консилиума. Так одинокий театрал становится глашатаем любителей драмы. Так один избиратель выражает единодушное мнение многих. В этом, собственно, и выражается всепроникающее шарлатанство. Суть его во множественности. Таинственное «мы» невидимого убийцы превращает его отравленный кинжал в лес обнаженных за правое дело мечей. На самом же деле все обстоит совершенно иначе. Из десяти или двенадцати статей, которые составляют номер «Эдинбургского обозрения», одна состряпана на месте, другая пришла из Абердина, третья — из Излингтона, четвертая из Херефордшира, пятая с берегов Девона, шестая из прекрасного Данди и так далее и так далее, при этом ни один из сотрудников не связан ни с кем, кроме издателя. Единственное, что всех их объединяет между собой, это непоколебимая вера в магический круг, очерченный фракционной и национальной принадлежностью, в пределах которого царят тупость и невежество, а за его пределами влачат жалкое существование равно гонимые и презренные гений и знание. XIII. Примерно так же обстоит дело с «Ежеквартальным обозрением», с той лишь разницей, что его сотрудники теснее связаны между собой, поскольку все они в большей или меньшей степени являются наймитами правительства либо ушедшими на покой джентльменами, которые жмутся поближе к центру, осязаемым воплощением которого является их казначей, мистер Гиффорд. XIV. Ежемесячные издания столь многочисленны, что даже самый неутомимый читатель низкопробной литературы не смог бы за месяц охватить все ее содержимое; подобное обстоятельство несомненно приходится по душе весьма распространенному типу людей, для которых чтение обозрений и журналов составляет единственное дело их жизни. XV. Каждое из этих изданий апеллирует к своему, весьма узкому и избранному кругу лиц, и бывает любопытно проследить, как встречающиеся в любом из номеров полдюжины модных имен пользуются невиданным успехом в одном ограниченном кругу людей, оставаясь совершенно неизвестными за его пределами. Говорят, что слава напоминает круги на воде, которые, расходясь и увеличиваясь в диаметре, становятся раз от разу все менее и менее заметными; что же касается славы жалких кумиров маленьких литературных группировок, то ее можно сравнить с одновременным попаданием в воду одинаковых камешков, каждый из которых образует серию собственных крошечных кругов, накладывающихся на круги своих собратьев; бывает, правда, что в эту тихую заводь мимолетных любимцев моды Скотт или Байрон запускают огромный булыжник, который своим тяжким всплеском поглощает все круги разом, — но вот водоворот стихает, вновь намечаются расходящиеся круги, и камешки радостно танцуют, покачиваясь на ряби своей самозваной славы. XVI. Каждое из таких мелких дарований располагает собственным узким кругом приверженцев, которые, читая лишь то, что выражает взгляды их партии или группировки, впериваются в эти интеллектуальные телескопы, полагая, что им открывается вид на всю эпоху, между тем как в поле их зрения оказывается лишь мельчайшая ее часть. В подобном положении оказываются разобщенные читатели отдельных журналов; жители больших городов, завсегдатаи читален, которые поглощают их en masse[594] <...>. XVII. В такого рода изданиях взаимная лесть, которая выражается в сочетаниях типа «Весьма эрудированные корреспонденты», с одной стороны, и «неоценимый альманах» — с другой, возводит принцип «рука руку моет» до невиданных масштабов. XVIII. В критических статьях ходячие выражения употребляются постоянно, причем многие принимают их за проявление высшего ума, — так все, что неясно, принято именовать «невразумительным», особенно когда речь идет о глубоком смысле, в который критик не желает вдаваться. Критик обязан проникнуть в смысл изучаемого произведения, а не винить автора за собственную глупость («Эдинбургское обозрение» о «Прогулке» и «Кристабели»)[595]. Нетрудно себе представить, как тяжело пришлось бы Пиндару с этими господами, — впрочем, мы и сами были свидетелями того памятного примера, когда он предстал инкогнито перед достославным мэтром древнегреческой критики. XIX. Нечто подобное произошло в статье, посвященной «Принципам вкуса» Найта — одного из самых замечательных произведений философской критики, когда-либо написанных. Один из лучших метафизических и один из лучших этических трактатов, созданных на английском языке, появились одновременно. То время, казалось, предвещало возрождение философии, однако с тех пор наука эта впала в еще более глубокий сон, чем прежде, да и классическую литературу, очевидно, поджидает та же участь. Еще совсем недавно редко какие именитые журналы не помещали в каждом номере обязательной классической или философской статьи, — теперь же, в современных изданиях, мы не встречаем ни того, ни другого, как если бы их и вовсе никогда не бывало. XX. Сэр Уильям Драммонд[596] сожалеет, что в университетах пренебрегают философией, объясняя это исключительным вниманием к классической литературе. Если бы так! Философия находится в загоне из-за страха перед самой собой, а не из-за любви к классике. Исходя из целей общественного образования, в последней можно было бы отыскать довольно философии, если бы ее последовательно не вытравливали искусные алхимики от науки, которые отделяют мысль от грамматики, вкус от просодии, философию от филологии, в результате чего восприятие красоты подменяется скукой и отвращением. Классическая литература, силы которой таким образом оказались подорванными, более не в состоянии потрясать основы почтенного шаманства и убеленного сединами мошенничества и используется теперь исключительно как средство для достижения церковного сана...ЧЕТЫРЕ ВЕКА ПОЭЗИИ
Qui inter haec nutriuntur non magis sapere possunt, quam bene olere qui in culina habitant.В истории поэзии, как и в истории мира, можно выделить четыре эпохи, только в ином порядке: первый век в поэзии — железный; второй — золотой; третий — серебряный и четвертый — медный. Первый, железный век — время, когда грубые барды в неотесанных стихах прославляли подвиги своих еще более грубых вождей. Это было время, когда каждый человек был воином и когда великая практическая мудрость любого общественного уклада: «Держись за то, что имеешь, и хватай, что можешь» — не была еще сокрыта под покровом конституций и законодательств; в то время мудрость эта выглядела как обнаженный девиз обнаженного меча, который и был единственным судьей и законодателем во всяком вопросе о meum et tuum[621]. В те дни процветало всего три занятия (не считая занятия священника, которое в почете всегда): человек мог быть королем, вором и нищим, причем нищий был по большей части низвергнутым королем, а вор — королем, наследующим престол. Первый вопрос, который обычно задавался прохожему, был: кто он — нищий или вор[622][623], на что прохожий обыкновенно давал понять, что он нищий, уповая между тем, что представится случай, когда он сможет подтвердить свои притязания на профессию вора. Естественное желание каждого человека сосредоточить в своих руках столько власти и имущества, сколько в его силах, сопровождается не менее естественным желанием дать знать как можно большему числу людей, насколько он преуспел во всеобщем стяжательстве. Преуспевший воин становится вождем; преуспевший вождь становится королем; его следующей насущной задачей было найти себе глашатая, который распространил бы славу о его подвигах и размерах его владений. Таким глашатаем и оказывался поэт, который всегда был готов восславить силу его руки, предварительно испробовав на себе крепость его напитков. В этом и заключается первооснова поэзии, которая, как и всякое другое ремесло, развивается в зависимости от размеров рынков сбыта. Таким образом, поэзия в основе своей была панегириком. Первые безыскусные песни всех народов являли собой нечто вроде кратких исторических справок, повествующих пышным языком гипербол о подвигах и владениях выдающихся личностей. Эти песни рассказывают о том, в скольких сражениях отличился такой-то, сколько голов он снес, сколько кольчуг пробил, скольких женщин сделал вдовами, сколько земель завоевал, сколько вражеских домов сровнял с землей и какой громадный дом возвел для себя, сколько золота хранится в этом доме и как щедро он одаривает, кормит и поит божественных и бессмертных бардов, сыновей Юпитера, без чьих великих песен имена героев безвозвратно стерлись бы в людской памяти. Таков первый, дописьменный период развития поэзии. Ритмической модуляции свойственно одновременно надолго удерживаться в памяти и ласкать слух варваров, на воображение которых звук оказывает сильное воздействие; благодаря поразительной гибкости еще не оформившегося языка, поэт не ущемляет своих идей, заключая их в оковы ритмического строя. Невнятный лепет всякого дикаря ритмичен, а потому манеру, в которой выражают себя примитивные народы, принято именовать поэтической. Природа, которая его окружает, и предрассудки, в которые он слепо верит, определяют мировоззрение поэта. Скалы, горы, бурные моря, непроходимые леса и быстроходные реки поражают его своей мощью и тайной, которую его невежество и страх населили привидениями, известными под самыми разнообразными именами — богов, богинь, нимф, духов и демонов. Им посвящались поразительные сказания, в которых нимфы были неравнодушны к молодым красавцам, а духи страдали сами и заставляли страдать других из-за своей склонности обижать прелестных дев; таким образом, поэту не составляло труда связать генеалогию своего победителя с любым из местных божеств, с которым повелитель желал бы породниться. Некоторые из них тем самым преуспели необычайно и добивались высших почестей, как, например, сказитель Демодок в «Одиссее», в результате чего преисполнялись непомерной гордыней, как Тамирис в «Илиаде». Поэты почитались единственными историками и летописцами своего времени, единственными хранителями всего культурного наследия эпохи, и, хотя их сведения черпались не столько из устоявшихся фактов, сколько из разноречивого потока традиционных верований, этими сведениями располагали только они, и никто другой. Они наблюдали и думали в то время, как другие грабили и сражались, и, несмотря на то что их целью было всего лишь урвать себе часть добычи, они добивались этого не с помощью физической силы, как остальные, а посредством усилий умственных; их примером руководствовались те, кто стремился продемонстрировать свои недюжинные интеллектуальные возможности, а потому поэты не только изощряли свой собственный ум, но и вдохновляли умы других, поощряя при этом тщеславие и возбуждая любопытство. Искусное обращение с теми незначительными знаниями, какими они располагали, приносило им славу людей, не в пример более сведущих, чем они были на самом деле. Благодаря знакомству с таинственной историей богов и духов, они пользовались репутацией оракулов, а потому могли быть не только историками, но и теологами, моралистами и законодателями; они выступали ex cathedra[624] со своими прорицаниями, а некоторых из них (скажем, Орфея и Амфиона) самих зачастую почитали божествами; песней они возводили города, симфонией влекли за собой варваров[625], что, впрочем, не более чем метафора, выражающая их способность водить людей за нос. Золотой век поэзии своими корнями уходит в век железный. Эта эпоха начинается тогда, когда поэзия становится ретроспективной, когда устанавливается более разветвленная система государственного правления; когда индивидуальная сила и отвага менее способствуют возвеличиванию их обладателя, когда одной силы и отваги недостаточно для того, чтобы завладеть королевским троном; для того, чтобы вершить судьбами государства; когда сила и отвага регламентируются государственными институтами и наследственными правами. Кроме того, люди становятся настолько просвещенными, а наблюдения их настолько взаимосвязанными, что они замечают: воздействие на их жизнь богов и духов не столь велико, как, если судить по песням и легендам прошлого, во времена их предков. Из того, что явно ослабла индивидуальная власть и видимо ослабла связь с духами, люди самым естественным образом сделали два вывода: во-первых, человек выродился, и, во-вторых, он пользуется теперь меньшей милостью у богов. Жители мелких государств и колоний, которые обрели теперь уверенность и стабильность и которые обязаны были своим возникновением и основой своего процветания таланту и отваге своего исконного повелителя, превозносили его достоинства, которые только увеличивались от давности и традиционности верований; теперь им казалось даже, что он совершил чудеса при посредстве благосклонных к нему бога или богини. Исторические сведения в их сознании подменяются устоявшимся поэтическим панегириком, традиционно воспевавшим и превозносившим его подвиги. Все, что говорится о нем, говорится исключительно в таком духе. Ничто не противоречит его идеальному образу. Его собственные деяния и деяния опекающих его божеств слиты воедино и совершенно неотделимы друг от друга. Чудесное в этих историях весьма напоминает снежный ком: оно увеличивается по мере передачи из уст в уста, пока крошечная сердцевина истины не обрастает непомерных размеров гиперболой. Когда традиция, таким образом приукрашенная и преувеличенная, наделяет основателей рода и государства в значительной степени привнесенными могуществом и великолепием, то живущий поэт не может восславить живущего монарха, не испытав при этом страха за то, что его упрекнут в откровенной лести, чтобы не создалось впечатления, будто нынешний монарх не столь велик, как его предки. В этом случае монарха следует восславлять, восславляя его предков. Их величие должно быть упрочено, а его следует изобразить их достойным преемником. Все люди государства проявляют интерес к основателю своего государства. Все государства, которые развились в общепринятую общественную систему, проявляют интерес каждое к своему основателю. Все люди проявляют интерес к своим предкам. Всем людям свойственно оглядываться на свое прошлое. Этим и объясняется то, что традиционная национальная поэзия воссоздается вновь и вновь, обращая в хаос порядок и форму. Теперь ее интересы более универсальны, ее проникновение более глубоко; ее фантазия столь же безудержна и предметна; ее герои столь же разнообразны и сильны; природа, ею изображаемая, столь же непокорна, она предстает нам во всей своей красоте и великолепии, — притяжение больших городов и ежедневные обязанности, накладываемые обществом, еще не разлучили человека с природой; поэзия стала еще более искусством, чем была прежде, — теперь она требует большего мастерства в версификации, более тонкого знания языка, более обширных и всесторонних познаний, более всеобъемлющего ума. Поэзия по-прежнему не имеет себе равных среди других родов литературы, и даже другие виды искусства (живопись и скульптура — несомненно; возможно, и музыка) грубы и несовершенны по сравнению с ней. Ей подчинены все сферы умственной деятельности. Ни история, ни философия, ни естественные науки не могут соперничать с нею. Поэзии предаются величайшие умы эпохи, все остальные им внимают. Это и есть век Гомера, золотой век поэзии. Поэзия достигла совершенства; она достигла того уровня, превзойти который невозможно, а потому поэтический гений ищет новые формы для выражения старых тем — отсюда лирическая поэзия Пиндара и Алкея, трагическая поэзия Эсхила и Софокла. Признание монархов, почести олимпийской короны, аплодисменты толпы — все, что способно удовлетворить тщеславие и побудить к соперничеству, ожидает преуспевшего в этом искусстве до тех пор, пока поэтические формы не иссякнут и на пути у творца не встанут новые соперники, представляющие новые литературные жанры, которые будут пользоваться все большим спросом по мере того, как с прогрессом разума и культуры факты в своем значении потеснят вымысел, — так зрелость поэзии приходится на детство истории. Переход от Гомера к Геродоту вряд ли более примечателен, чем переход от Геродота к Фукидиду; в постепенном отходе от сказочности в сюжете и декоративности в языке Геродот — такой же поэт по сравнению с Фукидидом, как Гомер по сравнению с Геродотом. У Геродота история звучит как поэма[626], она писалась во времена, когда всякий литературный опыт еще принадлежал Музам, и девять книг, из которых состоит его история, по праву и по обычаю носят их имена. Рассуждения и споры о природе человека и его разума, о нравственном долге и о добре и зле, об одушевленном и неодушевленном начинают привлекать не меньший интерес, чем яйца Леды и рога Ио[627], отвлекая от поэзии часть читательской аудитории, прежде ей всецело преданной. Тут наступает серебряный век поэзии или поэзия цивилизованного общества. Серебряный век представлен двумя видами поэзии: подражательной и оригинальной. Подражательная поэзия перерабатывает и шлифует поэзию золотого века — самым типичным и ярким примером в этом отношении может служить Вергилий. Оригинальная поэзия развивается преимущественно в космическом, дидактическом и сатирическом направлениях, что явствует из творчества Менандра, Аристофана, Горация и Ювенала. Поэзия этого века характеризуется утонченностью и требовательностью в выборе языковых средств, а также искусственной и несколько монотонной гармонией выражения; причина ее монотонности объясняется тем, что поэтический опыт израсходовал все разнообразие модуляций, в результате чего просвещенная поэзия становится предельно избирательной, предпочитая многообразию высшее единообразие. Но, поскольку лучшая форма та, которая естественнее всего передает заложенное в ней содержание, она потребует от поэта кропотливого труда и предельной тщательности, дабы увязать негибкость утонченного языка и натужный изыск версификации со смыслом, который надлежит выразить, — в противном случае может создаться впечатление, что поэтический смысл подчинен звуку. Отсюда — значительное число поэтических опытов и незначительное число поэтических шедевров. Эта фаза в развитии поэзии является, впрочем, шагом вперед на пути к ее окончательному исчезновению. Чувство и страсть лучше всего выражаются и вызываются посредством декоративного и образного языка; однако только самая простая и неприукрашенная фраза лучше всего взывает к разуму и мысли. Чистый разум и бесстрастная истина совершенно непригодны для поэзии — так невозможно представить себе переложенную на стихи теорему Эвклида. Вообще, всякое бесстрастное рассуждение чуждается поэтического языка, в особенности рассуждения, требующие всеобъемлющих взглядов и аналитического мышления. Разве что наиболее ясные вопросы этики, вопросы, подразумевающие мгновенную естественную реакцию; вопросы, которые отражаются в душе каждого человека и в ответах на которые чувство и воображение способны в известной степени компенсировать отсутствие логики и аналитичности, применимы к тому, что называется нравоучительной поэзией. Однако, по мере того как совершенствуются этические и философские науки, по мере того как они становятся все более всеобъемлющими в своих прозрениях, по мере того как разум вытесняет в них воображение и чувство, поэзия не в состоянии далее сопутствовать им в прогрессе, она отступает на задний план, а они продолжают свой путь без нее. Так отторгается от поэзии царство мысли, как прежде отторглось от нее царство фактов. Что касается фактов, то поэт железного века прославляет подвиги своих современников, поэт золотого века прославляет героев железного века, поэт серебряного века перерабатывает поэзию века золотого — из чего видно, что даже самому слабому лучу исторической истины ничего не стоит развеять поэтические иллюзии; о людях «Илиады» нам известно не больше, чем о богах; об Ахилле мы знаем не больше, чем о Фетиде; о Гекторе и Андромахе не больше, чем о Вулкане и Венере, — все они в равной степени всецело принадлежат поэзии, в них нет ничего от истории. Но Вергилий был не настолько глуп, чтобы создавать эпос о Цезаре, — он предоставил это Титу Ливию; сам же он вышел за рубежи истины и истории и вторгся в древние пределы поэзии и вымысла. Здравый смысл и отточенная эрудиция, выраженная в отшлифованных и несколько однообразных поэтических строках, представляют собой высшее достоинство оригинальной и подражательной поэзии просвещенного века. Ее диапазон был ограниченным, и когда она себя исчерпала, то от нее ничего не осталось, кроме crambe repetita[628] банальностей,которые со временем становятся крайне утомительными даже с точки зрения самых неутомимых читателей современной белиберды. Стало самоочевидным, что следует либо вовсе перестать заниматься поэзией, либо изыскивать новые пути. Поэтам золотого века подражали до тех пор, пока эти подражания не перестали вызывать интерес; и без того ограниченный диапазон нравоописательной, и дидактической поэзии сузился окончательно. Каждодневная жизнь развитого общества порождала самые сухие и прозаические ассоциации, и вместе с тем всегда находилось достаточное число праздных бездельников, тоскующих по развлечениям и жаждущих новизны, — именно такому читателю поэт впредь почтет за честь угождать. Затем наступает медный век поэзии, который, отвергнув изысканность и эрудицию серебряного века и позаимствовав грубость и первозданность железного века, призывает вернуться к природе и возродить золотой век. Могучая энергия Чосеровой музы, которая, проникая в самую суть вещей, в нескольких строках создавала в воображении читателя живую картину, неподражаемую в своей простоте и великолепии, сменяется многословным и дотошным описанием мыслей, страстей, поступков, людей и предметов, выполненным неряшливым и расплывчатым поэтическим языком, каким способен писать всякий stans pede in uno[629] со скоростью двести строк в час. К этому веку можно отнести всех известных поэтов времени заката Римской империи. Лучший образец такой поэзии, пусть и не самый известный, представлен в «Деяниях Дионисия» Нонна, где среди многочисленных повторений и общих мест встречаются строфы поразительной красоты. Железный век классической поэзии можно назвать веком бардов; золотой — веком Гомера; серебряный — Вергилия и медный — Нонна. У современной поэзии также свои четыре века, но тернистый ее путь складывается по-другому. За медным веком древнего мира последовала мрачная эпоха средневековья, когда свет Евангелия начал просачиваться в Европу и когда, согласно таинственному и непостижимому промыслу, чем больше проливалось света, тем сильней сгущался мрак. Племена, заполонившие Римскую империю, вновь ввергли Европу в варварство, с той лишь разницей, что теперь в мире было много книг, много тайников, где их хранили, и были люди, кто эти книги читал и кто (если его по счастливой случайности не сжигали на костре pour l'amour de Dieu[630]) обыкновенно вызывал мистический страх и пользовался дурной славой колдуна, алхимика и астролога. Зарождение европейских наций из этого установленного насильственным путем варварства и их становление в новых формах государственного устройства сопровождалось, как в свое время и в Древней Греции, безумной страстью к приключениям, что, в сочетании с новыми нравами и предрассудками, порождало свежую поросль химер, не менее плодовитых, хотя и гораздо менее прекрасных, чем в Греции. Полуобожествление женщин по законам рыцарского века в сочетании с новыми небылицами породило средневековый роман. Прародители новой плеяды героев заменили в литературе полубогов греческой поэзии. На Карла Великого и его паладинов, на Артура и его рыцарей Круглого стола[631], на героев железного века рыцарской поэзии принято было взирать на том же почтительном расстоянии, а их подвиги прославлялись еще более пышными гиперболами. Подобные легенды в сочетании с преувеличенным любовным чувством, которым пронизаны песни трубадуров; ученые мужи с репутацией магов; младенческие чудеса естественной философии, безумный фанатизм крестоносцев, могущество великих феодальных властелинов и священные тайны монахов и монашек создавали такое положение в обществе, при котором не было и двух мирян, не пожелавших бы сразиться при встрече; при котором качества любовника, воина и фанатика — три составные части характера всякого настоящего мужчины того времени — были столь причудливо переплетены, являли собой столь пеструю и яркую картину своеобразия отдельной личности с присущими ей достоинствами, столь многоцветную галерею общественных и индивидуальных типов во всей пестроте их привычек, поступков и нарядов, что все это давало необъятный простор для развития двух важнейших направлений поэзии — темы любви и битвы. Из этих первооснов железного века современной поэзии, рассеянных по рифмам менестрелей и песням трубадуров, возник золотой век, в котором во времена Возрождения существовавшие порознь литературные памятники были приведены в соответствие, сведены воедино, в особенности греческая и римская литература, которая распространилась на всю поэзию золотого века современной поэзии, что в результате привело к сведению разнородных влияний всех веков и народов в единое целое — огромное подспорье для поэта, располагавшего теперь всем многообразием фантазий и преданий мира. На этой стезе необычайно преуспел Ариосто[632], но более всех — Шекспир и его современники, которые пользовались временем и местом действия потому только, что не могли без него обойтись, ибо всякое действие должно где-то и когда-то происходить; впрочем, в их пьесах римский император мог быть низложен итальянским графом, отправлен скитаться в обличье французского паломника и пасть от руки английского лучника. Этим отчасти объясняется пестрота костюмов, разнообразие поступков и героев в старой английской драме, хотя единственной реальной первоосновой для их фабулы мог быть разве что венецианский карнавал. Можно сказать, что величайший из английских поэтов, Мильтон, единственный стоит на грани двух веков — золотого и серебряного, совмещая в себе достоинства обоих, ибо вся свойственная золотому веку энергия, мощь и первозданность сочетаются у него с нарочитым и изысканным великолепием Серебряного. За золотым веком последовал век серебряный — он начался с Драйдена, достиг своего апогея в творчестве Попа[633] и закончился на Голдсмите[634], Коллинзе и Грее[635]. Купер[636] лишил поэзию ее изысканного внешнего лоска; он заботился о стихотворной форме, но собственные мысли значили для него больше, чем стихи. Было бы непросто провести грань между его прозой и белым стихом, между его письмами и поэмами. Серебряный век был царством авторитета, но теперь авторитет покачнулся, и не только в поэзии, но и в других сферах искусства. Современники Грея и Купера были усердными и вдумчивыми мыслителями. Тонкий скепсис Юма, напыщенная ирония Гиббона[637], смелые парадоксы Руссо и язвительная насмешка Вольтера направили энергию четырех выдающихся умов на то, чтобы до основания потрясти царство авторитета. Интерес к изысканиям, страсть к умственной деятельности подогревались повсеместно, и поэзия испытала на себе воздействие этих процессов. Версификаторы, которые прежде принимали на веру, не слишком заботясь об их смысле, такие устоявшиеся поэтические клише, как «прелестных дев — под сенью дерев», «полночный сад — любовных услад», «ветра шум — страстных дум», «гладь озер — призывный хор», пересматривали свои взгляды, — при общем взрыве умственной деятельности даже поэты должны были показать, что знают, о чем пишут. Томсон[638] и Купер смотрели на деревья и горы, о которых до них писали в рифму столько простодушных джентльменов, ни разу не увидев их воочию, и результат этого невежества оказался равносильным открытию Нового Света. Новые принципы возымели свое действие и в живописи; наиболее предприимчивые художники предавались изображению естественной красоты с неутомимым усердием. Успех, который сопутствовал этим экспериментам, и удовольствие, с ним связанное, привели к тому, к чему обыкновенно приводят новые свершения, — они вскружили головы нескольким безумцам, патриархам медного века, которые, приняв недолговечную моду за непреходящую ценность, рассуждали, очевидно, следующим образом: «Поэтический гений — это высшее наслаждение, и мы располагаем им в большей степени, чем кто бы то ни было до нас. Для того чтобы довести его до совершенства, необходимо развивать в себе способность мыслить исключительно поэтическими образами. Только природа способна наделять нас поэтическими образами, ибо все, что искусственно, антипоэтично. Общество искусственно, так давайте жить вне общества. Горы — естественны, так давайте уйдем жить в горы. Там мы продемонстрируем невиданный доселе образец чистоты и благонравия, там весь день напролет мы будем предаваться невинным усладам: мы будем ходить по горам, нас будут осенять поэтические образы, и мы будем слагать бессмертные строки, которыми будут упиваться благодарные потомки». Подобной зауми мы обязаны появлением достославного братства стихоплетов, известного под названием «поэты озерной школы»[639]; они и впрямь поделились с миром отдельными, доселе невиданными поэтическими образами; они и впрямь олицетворяли собой образец общественной добродетели, столь очевидной, что она не нуждается в подтверждении. Они слагали стихи в соответствии с новым принципом; они видели скалы и реки в новом освещении; старательно избегая всего, что связано с историей, обществом, человеческой природой, они развивали воображение в ущерб памяти и разуму; уйдя из мира с единственной целью увидеть природу такой, какая она есть, они между тем ухитрились увидеть в ней ровно то, чего в ней не было, — они превратили землю, на которой жили, в волшебную страну, населив ее привидениями и химерами. Это дало поэзии так называемое «новое настроение» и породило несметное число безрассудных подражателей, которые и предопределили преждевременную кончину медного века. Современная описательная поэзия, с точки зрения ее создателей, представляет собой возврат к природе. Эти притязания выглядят как нельзя более неуместными; поэзия не может выйти из границ, в которых родилась, не может оставить невозделанные земли полуцивилизованных людей. Мистер Вордсворт, признанный вождь сторонников возврата к природе, не в состоянии описать ровным счетом ничего, чтобы не привнести в это описание тень датского мальчика, или живой дух Люси Грей[640], или любой другой плод своих диковинных фантазий. Во все времена развития поэзии жизненные ассоциации строились на поэтическом материале. В наше время все происходит как раз наоборот. Мы слишком хорошо знаем, что в Гайд-парке нет дриад, а в Риджентском канале — наяд. Однако поэзии жизненно необходимы варварские нравы и сверхъестественное посредничество. Поэзия — либо во времени, либо по месту действия — должна быть удалена от наших привычных представлений. В то время как историк и философ развиваются сами и способствуют развитию знаний, поэт копается в сточной канаве отживших предрассудков и разгребает золу давно потухших дикарских костров в поисках погремушек для услады взрослых детей своего века. Так, мистер Скотт откапывает давно не существующих пограничных браконьеров и конокрадов. Лорд Байрон бороздит моря в поисках грабителей и пиратов, населявших берега Морэа и Греческие острова. Мистер Саути прилежно вчитывается в объемистые фолианты о путешествиях и старые хроники, из которых он тщательно выбирает в качестве своего первоосновного поэтического материала все, что не соответствует истине, решительно все бессмысленное и абсурдное. Мистер Вордсворт черпает свой материал из деревенских преданий, услышанных от старух и церковных сторожей, а мистер Колридж к достоверным сведениям, почерпнутым из тех же источников, присовокупляет кошмары безумных богословов и мистику немецких метафизиков, в результате чего услаждает читательский вкус поэтическими видениями, в которых разнородный материал, позаимствованный у церковного сторожа, старухи, Джереми Тейлора[641] и Иммануила Канта, увязывается в единое и совершенное поэтическое целое. Мистер Мур предлагает нашему вниманию персидские, а мистер Кемпбелл — пенсильванские сказания[642]; и те и другие основываются на том же принципе, что и эпос мистера Саути; принцип этот сводится к тому, чтобы в результате поверхностного и бессвязного изучения книг о путешествиях и приключениях собрать из них все те сведения, которые не имеют никакого отношения к целесообразности и здравому смыслу. Эти расчлененные останки традиции, обрывки заимствованных наблюдений, вплетенные в ткань стиха, построенного на том, что мистер Колридж изволит называть «новым принципом» (между тем как это не принцип вовсе), объединяются в современно-старинную смесь претенциозности и варварства, в которой хныкающая сентиментальность нашего времени в сочетании с искаженной суровостью прошлого предстает разнородными и неувязанными между собой нравоописаниями, которые способны поразить пылкое воображение невзыскательного любителя поэзия, находящегося под сильным влиянием такого поэта, — ведь и в жизни, тот, кто знает хоть что-то — пусть и совсем немного — имеет преимущество над тем, кто не знает ничего. В наше время поэт — это полуварвар в цивилизованном обществе. Он живет прошедшим днем. Его воззрения, мысли, чувства, ассоциации всецело согласуются с варварскими нравами, устаревшими привычками и опровергнутыми суевериями. Движение его ума подобно движению краба — оно направлено вспять. Чем ярче свет, распространяющийся вокруг него посредством разума, тем непроглядней мрак отжившего варварства, куда он закапывается, словно крот, чтобы набросать жалкие комья земли своих киммерийских трудов[643]. Философский ум, бесстрастно взирающий на все, что его окружает, накапливающий разнородные представления, устанавливающий их относительную ценность, распределяющий их в соответствии с их истинным местом, и, руководствуясь полученными, оцененными и выведенными таким образом полезными знаниями, формулирующий свои собственные, новые представления, смысл и польза которых продиктован самой жизнью, диаметрально противоположен тому мышлению, какое вдохновляется поэзией или творит ее. Высшее поэтическое вдохновение теперь выражается в пустословии необузданной страсти, нытье преувеличенного чувства и ханжестве поддельного участия. Поэзия, стало быть, способна породить лишь такого совершенного безумца, как Александр[644]; такого ноющего болвана, как Вертер, и такого же болезненного мечтателя, как Вордсворт. Ей никогда не взрастить философа, или государственного деятеля, или попросту разумного и полезного члена общества. Ее претензии на практическую пользу в создании жизненных удобств и усовершенствований, с быстрым развитием которых мы повсеместно сталкиваемся, были бы совершенно необоснованными. На это, впрочем, можно было бы возразить, что даже при отсутствии в ней практической пользы она заслуживает внимания, как высшее украшение жизни, как занятие, доставляющее истинное наслаждение. Но, даже если это и так, из этого вовсе не следует, что пишущий стихи в современном обществе не тратит понапрасну своего собственного времени и не отнимает времени у других. Поэзия не принадлежит к тем видам искусства, которые, как живопись, требуют воспроизведения и увеличения, дабы распространяться в обществе. Уже написанного с избытком хватило бы, чтобы заполнить собой то время, какое уделяет чтению стихов любой заурядный любитель поэзии, причем стихи эти, созданные в истинно поэтические эпохи, значительно превосходят по всем поэтическим показателям вымученные подражания горстки впечатлительных подвижников, принадлежащих эпохам непоэтическим. Читать современные бредовые опусы в ущерб непревзойденным сокровищам прошлого значило бы променять истинное удовольствие на весьма сомнительное. Впрочем, каким бы ни было положение поэзии в современном обществе, ее развитие непременно пойдет вразрез с прогрессом полезных знаний. Грустное зрелище являют собой умы, способные на большее, а между тем погрязшие в благовидной праздности — пародии на интеллектуальное времяпрепровождение. Поэзия была той игрой, которая пробудила умственную деятельность на заре общественного развития; однако, когда зрелый ум серьезно относится к детским безделушкам, это выглядит столь же нелепо, как если бы взрослый человек чесал десна кораллом или требовал к себе в постель погремушку. Что же касается небольшой части нашей современной поэзии, которую не назовешь ни описательной, ни повествовательной, ни драматической и которую, за неимением ничего лучшего, можно назвать этической; самой выдающейся ее части, которая состоит всего лишь из жалобных самовлюбленных рапсодий, выражающих горькое разочарование творца миром и всем сущим в нем, — такая поэзия лишний раз подтверждает то, что уже говорилось о подуварварском свойстве поэтов, которые, отпев свои дифирамбы и панегирики в пору примитивной ступени развития общества, обезумели и утратили связь с миром, когда общество стало более изысканным и просвещенным. Итак, когда мы говорим, что поэты предназначают свое искусство не для думающей, деловой, научной и философской части общества, не для тех, чьи умы руководствуются насущной необходимостью и общественной пользой, но для той, гораздо более внушительной части читающей публики, ум которой глух к желанию постичь ценные знания, которая равнодушна ко всему тому, что не очаровывает, поражает, волнует, возбуждает, приводит в восторг; таких читателей очаровывает гармония, волнует чувство, поражает страсть, возбуждает пафос и приводит в восторг возвышенность; гармония эта есть не что иное, как прокрустово ложе поэтических правил; чувство это есть не что иное, как ханжеское себялюбие, рядящееся в одежды проникновенного участия; страсть эта — не что иное, как смятение слабого и себялюбивого рассудка; пафос этот — нытье слабого духом; возвышенность — напыщенность пустого человека; когда мы говорим, что насущные и постоянно растущие интересы человеческого общества испытывают непрерывно растущую потребность в умственной деятельности; когда мы говорим, что с ростом общественных нужд подчиненность красоты пользе получает всеобщее признание и что, стало быть, прогресс полезных искусств и науки, а также моральных и политических знаний будет все более отвлекать внимание от всего пустячного и второстепенного ко всему значительному и основному; что тем самым будет постепенно сокращаться не только количество любителей поэзии среди читателей, но и снижаться их интеллектуальный уровень по сравнению с общим уровнем этой массы; когда мы говорим, что поэт должен продолжать угождать своей аудитории, а стало быть, опускаться до ее уровня, в то время как остальная часть общества подымается над этим уровнем, — из всего этого не составляет труда заключить, что недалек тот день, когда упадок всех разновидностей поэтического искусства станет столь же общепризнанным, каким уже давно стал закат драматической поэзии, и не из-за убывания интеллектуальных ресурсов, а потому, что интеллектуальные ресурсы избрали для себя новые и лучшие пути, предоставив заниматься поэзией и вершить ее судьбами выродившимся современным стихоплетам и их олимпийским судьям, этим журнальным критикам, которые продолжают дебатировать и постулировать поэтические пророчества, как будто поэзия не претерпела изменений со времен Гомера, как будто она по-прежнему остается вершителем умственных процессов, как если бы в мире не существовало ни математиков, ни астрономов, ни химиков, ни моралистов, ни метафизиков, ни историков, ни политиков, ни политэкономов — словом, всех тех, кто вознес в интеллектуальные выси пирамиду, с которой они взирают на современный Парнас сверху вниз, сознавая, сколь ничтожное место занимает он в безграничности открывающихся им перспектив, и с улыбкой наблюдают за теми жалкими потугами и ограниченными суждениями, которыми тешат себя болтуны и шарлатаны, оспаривающие пальмовую ветвь и критический трон.Petronius[620]
ПИСЬМА И ДНЕВНИКИ ЛОРДА БАЙРОНА, ИЗДАННЫЕ МУРОМ[645]
Первый том ставит нас отчасти в невыгодное положение. Старая мудрость: Respice finem[646] — как нельзя более применима к биографии. Особое удовольствие, а также польза, извлекаемые из произведений этого жанра, зависят от исследования характера — с этой точки зрения последний акт жизненной драмы часто проливает свет на первый. Немного найдется на свете таких бесхитростных людей, которые бы позволили даже самым своим ближайшим друзьям судить, что в их характере искусственно, а что истинно; под искусственным мы понимаем напускные, притворные свойства, которые в соответствующей ситуации отбрасываются так же легко, как маска или маскарадный костюм; так же легко, как во времена Французской революции многие почтенные члены общества срывали с себя сутану, коль скоро она переставала быть постоянным источником дохода. Крайние случаи такой искусственности характера можно обнаружить в бесстрастности старшего Брута[647], в притворном безумии Эдгара[648], в напускной глупости Леона[649]. В меньшей степени этой притворной личиной прикрываются так или иначе все люди, — мало кому в этом мире удавалось ни разу не видеть старого друга в новом обличье; только время способно (ό παντέλ εαεγκοξ χρόνος[650], как замечательно сказал Софокл) доказать, является ли стремящийся к славе юный сенатор истинным патриотом или его патриотизм в основе своей либерально-ханжеский; кем по сути своей является пылкий республиканец: Наполеоном или Вашингтоном? Под истинным в характере мы подразумеваем такие человеческие свойства — как нравственные, так и умственные, — которые остаются неизменными на протяжении всех самых зрелых человеческих лет и которые при стечении обстоятельств, пусть и самых неблагоприятных, только еще более развиваются и крепнут. Примером этих качеств в их худших, равно как и лучших, проявлениях может служить, с одной стороны, любовь к развлечениям, свойственная игрокам и пьяницам, которая ведет их к нищете и могиле, и, с другой стороны, любовь к своей отчизне и к человечеству, которая отличает таких людей, как Вашингтон, Джефферсон, Франклин, и их соратников по Северо-Американской революции. Солон уговаривал Креза[651] дождаться конца жизни, прежде чем высказываться о человеческом счастье, что столь же необходимо при вынесении категорических суждений о характере человека. Основное достоинство этой биографии определялось бы тем светом, какой она должна была пролить, на характер лорда Байрона. С нашей, по крайней мере, точки зрения, книга эта открыла немного нового в его характере, да и то немногое, что открыто, отнюдь не рассчитано на то, чтобы воздать должное его памяти. Лорд Байрон всегда сам был вершиной своего искусства. Кто бы ни находился на его картинах, передний план неизменно оставался за ним. Кто-то совсем по другому поводу сказал о Колридже: «Он сделал читателя своим доверенным лицом». Что же касается признаний лорда Байрона, это были скорее полупризнания, более рассчитанные на то, чтобы подогреть любопытство, нежели удовлетворить его. Байрон никогда не скрывал своих чувств, однако он скорее намекал, чем сообщал об обстоятельствах, их породивших; его намеки были полны туманных самообвинений в воображаемых преступлениях, которые, естественно, тут же становились предметом досужих сплетен ничем не гнушающейся публики. Он и впрямь в своих сочинениях и беседах, особенно в последние годы жизни, отдал должное мистификации; он говорил многое из того, что приводило в совершенное замешательство добросовестных его биографов, которые были вынуждены сообщать то, во что не верили другие, считавшие, что раз он так не думал, значит, он не мог такое сказать, что совсем не одно и то же. Многие из его признаний капитану Медвину[652] и мистеру Ли Ханту[653] отдавали мистификацией. Это были признания под стать итальянской opera buffa[654], где ремарки in confidenza[655] неизменно означают, что в словах действующего лица не будет ни слова правды. Лорда Байрона с самого начала отличало неукоснительное стремление к истине, однако падение нравов сказывается на правдивости даже самых чистосердечных людей, а потому, учитывая всю меру превратного понимания, мы все же считаем для себя невозможным читать мемуары Медвина и Ханта, не отдавая отчет в том, что оба достойных джентльмена находились во власти самой беззастенчивой мистификации. Лорд Байрон беседовал с ними в том же духе, в каком писалась большая часть badinage[656] «Дона Жуана», как, например, в следующем отрывке:Чайльд Гарольд, Песнь I, 35[671] [672]
Песнь V, 3[678]
* * *
Утверждение о том, это эти просвещенные и усердные люди, подчинившие сами себя строжайшей дисциплине, невзлюбили свои университеты только потому, что дисциплина претит чтению, выглядит un peu fort[691] даже для мистера Мура. Но университеты влиятельны, а мистер Мур стремится поддерживать хорошие отношения со всем, что имеет влияние. В дальнейшем нам еще не раз предстоит убедиться в этом. В 1807 году лорд Байрон выпускает «Часы досуга», а в 1808 году «Эдинбургское обозрение» обрушивается, на него в духе, привычном для обращения со всеми авторами, в особенности молодыми, которые, не входят в продажный круг политических и литературных фаворитов; незадолго до этого точно так же обошлись и с самим мистером Муром. Впрочем, мистер Мур, а следом за ним и лорд Байрон в конечном счете пробились в этот заколдованный круг; первый добился своего, пообещав пристрелить критика, чем доказал, что он не только джентльмен, но и великий поэт; второй — тем, что безжалостно высек своим сатирическим пером как своего рецензента, так и всех тех, кого тот расхвалил[692], что, коль скоро общественное мнение проявило благосклонность к юному сатирику, представило его претензии на гениальность в совершенно ином свете. Поскольку рецензия была беспринципной и угождала разве что досужей злобе, «самому даровитому из критиков» ничего не оставалось, как проглотить обличающую его инвективу, в которой, между прочим, говорилось, что ему место в городской тюрьме, — после чего, обменявшись между собой уколами (Мур раскритиковал Джеффри и Байрона, Джеффри «разнес», как говорят критики, Мура и Байрона, а Байрон в свою очередь разнес Джеффри и Мура), все три дарования стали закадычными друзьями в литературном мире, отчего репутация каждого из них только выиграла у просвещенной и проницательной публики. Поскольку мистер Мур не только поэт, но и музыкант, мы рекомендуем ему воспользоваться этой беспроигрышной темой. Мистер Мур приносит свои весьма неуклюжие и нерешительные извинения по поводу того, как его друг-критик в свое время обошелся с его другом-поэтом. «Этот плут — мой честный друг, сэр»[693], — говорит Деви судье Шеллоу, заступаясь за Уайзора. Сейчас мы не станем подробно останавливаться на этом, потому что у нас еще будет возможность убедиться в том, каковы принципы литературной критики, исповедуемые «Эдинбургским обозрением». Много говорится и о месте сатиры в прессе. В оценке людей лорд Байрон руководствовался исключительно личными пристрастиями, будь то доброжелательность или отвращение. Мистер Мур пытается оправдать эту черту Байрона тем, что поэт был подвержен новым впечатлениям и влияниям, которые столь существенно сказывались на его противоречивых суждениях и пристрастиях. Забавно наблюдать, как лорд Карлайль[694] превращается из Роскомона[695] в болвана; как профессор Смит[696], Английское Лирическое Дарование, превращается из человека, ухитрившегося дискредитировать даже университет, в того, кто чуть ли не восстановил его доброе имя; как сэр Уильям Гелл[697] одним росчерком пера возведен; из шута в классики на том лишь основании, что лорд Байрон совершенно случайно познакомился с ним, когда тот находился на полпути от шута к классику, и так далее. Примерно в том же роде составлялись мнения лорда Байрона и о других людях на протяжении всей его жизни.* * *
В 1811 году Байрон лишился матери и двух близких друзей[698]: Уингфилда и Чарльза Скиннера Мэтьюза. Мистер Мур сообщает некоторые сведения о последнем из них, который, судя по всему, равно как и его великий друг, «заблудился в лабиринтах скептицизма». Дурной глаз, лабиринты, червоточины, проклятия, блуждающий свет, тучи, затмение и все прочее в таком духе столь сильно сказывается на воображении мистера Мура, что сам он безвозвратно теряется в лабиринте метафор. Вызволить его из этого лабиринта мы не в силах, однако, посоветовав ему, как советовал Фальстаф Пистолю, говорить по-человечески[699], скажем от себя несколько слов по поводу того, что вызвало такой хаос в его метафорах. В письмах лорда Байрона мистеру Далласу, мистеру Ходжсону и мистеру Гиффорду[700] мы находим ответы на те увещевания и упреки, с какими эти джентльмены обращались к нему в связи с его непостоянством. Если бы любой из этих джентльменов сетовал на его непостоянство после его смерти в мемуарах, ему посвященных, то это было бы вполне естественно, учитывая их отношение к нему при жизни. Однако в письмах лорда Байрона мистеру Муру, да и во всех их отношениях, судя по отзывам мистера Мура, нет и намека на упреки последнего в непостоянстве. Тем более странно, что теперь, после смерти лорда Байрона, мистер Мур предъявляет ему обвинения, которые, судя по всему, не удосужился предъявить при жизни. Как нам представляется, то, что мистер Мур в свое время пытался завоевать благосклонность лорда Байрона молчанием, а теперь завоевывает благосклонность публики болтовней, вполне согласуется с его общими принципами, состоящими в потворстве всему влиятельному. «Основным предметом потребления в Англии нашего времени, — говорит где-то сам лорд Байрон, — является ханжество: ханжество нравственное, ханжество религиозное, ханжество политическое, но всегда ханжество». Сколько этого ханжества кроется за сетованиями мистера Мура, мы предоставляем судить читателю. В письмах лорда Байрона мистеру Муру нет ни одного слова в ответ хотя бы на тень упреков по поводу его непостоянства. Безусловно, со стороны мистера Мура было не по-дружески даже не протянуть ему руку помощи, чтобы вызволить его из «лабиринта, в котором он плутал», «из тьмы, в которой он блуждал». Тем более что, судя по той уверенности, с какой он приписывает ошибки лорду Байрону, сам он в своей непогрешимости приближается к католической церкви. Человек не может безапелляционно обвинять в грубых ошибках другого, если он до конца не уверен в собственной правоте. В этой связи нам представляется абсолютно непорядочным отказывать своему безбожнику-другу в поддержке, когда тот еще был жив и мог ею воспользоваться, а теперь, после его смерти, вздыхать над ним и забрасывать его языческую память градом метафор, дабы не уронить себя в глазах своей веры. Впрочем, мы не думаем, что найдется хотя бы один чистосердечный человек, которому бы, вне зависимости от его религиозных убеждений, мог полюбиться тот образ, в который рядится мистер Мур. Все его замечания на эту тему самым неопровержимым образом свидетельствуют о том, что он не преследует иной цели, кроме как высказывать претенциозные и благовидные суждения. Относительно их благовидности пусть выскажутся те, кто их разделяет. Мы же со своей стороны хотели бы сказать несколько слов по поводу их претенциозности. «Червь обнаружил себя уже в утренней росе молодости». Что имеется в виду под «утренним червем» или «червем в росе»? По всей видимости, автор имеет в виду червя на бутоне розы, покрытом утренней росой. Но разве червь начинает с того, что обнаруживает себя? Разве он появляется с утренней росой? Ни то, ни другое. Метафора никуда не годится. «Червь обнаружил себя в утренней росе молодости... когда воздействие этой порчи...» Здесь червь уже предстает в виде «порчи», порчи, появляющейся с утренней росой, — пусть мистер Мур на протяжении всех двенадцати месяцев внимательно последит за своим садом, и, если он обнаружит любого червя или паразита, появившегося с утренней росой, ему надлежит опубликовать свои наблюдения, как представляющие несомненный фитологический и метеорологический интерес. Так, неверная метафора оказалась неверной вдвойне. «Поскольку развитие этой порчи самым пагубным образом сказывается на любом уме, а тем более на уме прирожденного атеиста, он демонстрировал редкую и удручающую способность вести себя как зарвавшийся школьник. Преждевременное развитие, которое явилось причиной столь раннего взлета его страстей и дарования, ускорило и формирование ума, что и привело к самым пагубным последствиям». Червя больше нет и в помине, зато теперь выясняется, что заблуждение — это, с точки зрения мистера Мура, следствие развития разума. Такое логическое открытие ни в чем не уступает предшествовавшему ему открытию физическому. Несколько позже мы обнаруживаем, что «лорд Байрон оказался в тупике скептицизма», что, иными словами, он начал заблуждаться, — получается вполне ирландская ситуация: «...его ум самым безответственным образом развлекался на грани всего самого мрачного и ужасного»; тут он выбирается из лабиринта и оказывается на краю пропасти, но «он никогда не был убежденным атеистом». Так кем же в таком случае он был?! Мистер Мур этого не знает. Раз он не был убежденным атеистом, значит, он был в известном смысле верующим, и тогда возникает вопрос — до какой степени? И неужели среди огромного множества вероисповеданий христианского мира не нашлось бы ни одного, которое бы приняло его в свое лоно? «Безбожие, — говорит человек более мудрый, чем мистер Мур (Ричард Пейн Найт[701] в предисловии к «Развитию цивилизованного общества»), — это невнятное понятие, обозначающее собой голословное обвинение, которое всякий лицемер и фанатик выдвигает против тех, кто кажется ему менее лицемерным или фанатичным, чем он сам. В этой связи остается сказать лишь, что я никогда не писал на тему христианства ничего, что бы в точности не вытекало из обязанностей доброго подданного, доброго гражданина и доброго человека, я мог бы еще добавить — доброго христианина, если бы понимал значение этого понятия или знал бы, какие обязанности оно подразумевает; однако, обнаружив посредством малой толики чтения и наблюдения, что это понятие не только имело разный смысл в разные эпохи и в разных странах, но и в устах почти всех людей, кто им пользовался, я не стану претендовать на него до тех пор, пока его значение не прояснится настолько, чтобы я доподлинно знал, имею я право на него или нет. Я уважаю закон и подчиняюсь его установлениям, и все же, поскольку, как мне кажется, этот закон во многих отношениях отличается от того, который был введен Основателем христианства и его непосредственными последователями, я сомневаюсь, могу ли я по праву претендовать на звание доброго христианина». Мистер Мур хочет убедить читателя, что он отрицает право на частное мнение в отношении религиозных убеждений. Возникает ощущение, будто он полагает, что веру можно навязать, и считает безбожие преступлением. Он говорит о неверии как «об опасной свободе от моральной ответственности». Процитируем для его сведения отрывок из сочинений одного из самых трезвых, рассудительных людей, одного из величайших благодетелей рода человеческого в современной истории, к тому же человека религиозного, — Томаса Джефферсона[702]. Вот что он пишет о религии своему юному другу Питеру Карру: «Ваш ум теперь достаточно возмужал, чтобы обратиться к этой теме. В первую очередь заранее откажитесь от попытки продемонстрировать свежесть и оригинальность суждений. Пусть ваши мысли на другие темы будут сколь угодно оригинальными, но только не на тему религии. Помните, это слишком важно, последствия такой ошибки могут завести вас слишком далеко. С другой стороны, стряхните с себя все страхи и рабские предрассудки, под которыми по-рабски пресмыкаются слабые умы. Пусть руководит вами разум, поверяйте ему каждый факт, каждую мысль. Не бойтесь поставить под сомнение само существование Бога, ибо если он есть, то ему более придется по душе свет разума, нежели слепой страх. Разумеется, вы начнете с религии вашей родины.* * *
Пусть вас не пугают последствия подобного исследования. Если вы придете к выводу, что Бога нет, то побуждением к добродетели будет для вас радость и удовольствие, которое сопряжено с добродетельными поступками, и любовь к людям, которую они вам обеспечат. Если вы найдете разумные аргументы в пользу существования Бога, сознание, что вы действуете у него на глазах, что он одобряет вас, явится огромным дополнительным стимулом; если вы поверите в существование загробной жизни, надежда на счастливую жизнь в раю будет подстегивать желание заслужить эту жизнь; если Иисус тоже бог, вас будет согревать вера в его помощь и любовь. В заключение, повторяю, вы должны оставить все предрассудки обеих сторон; вы не должны слепо верить или слепо не верить только потому, что кто-то или какие-то перестали верить или уверовали. Ваш собственный ум — это единственный судья, посланный вам небесами, и вы в ответе не за правильность решения, а за прямоту суждения» (Мемуары Джефферсона, т. II, с. 216-218). В другом месте Джефферсон пишет доктору Рашу: «Мне претит делиться с публикой моими религиозными взглядами, ибо это будет поощрять самонадеянность тех, кто попытался выставить их на всеобщее обозрение и склонить общественное мнение оспаривать право на свободное вероисповедание, которое столь справедливо охраняется законами. Всякому, кто ценит свободу вероисповедания для самого себя, надлежит бороться с теми, кто навязывает свои религиозные убеждения другим, а то может случиться, что они будут навязаны ему самому. Ему также не пристало в отношении своих собственных религиозных убеждений идти на уступки, предавая тем самым всеобщее право на независимые суждения и решать за других вопросы веры, которые законом предоставлено решать лишь Богу и ему самому» «(Мемуары Джефферсона, т. II, с. 515). Мистер Мур вынуждает своего друга «отвечать за правильность решения» и, насколько это ему доступно, «навязывает свои религиозные взгляды другим» и тем самым «предает всеобщее право на независимость суждения». О Мэтьюзе мистер Мур пишет следующее: «Мне уже приходилось говорить о замечательном молодом человеке Чарльзе Скиннере Мэтьюзе, однако то расположение и восхищение, которое питал к нему лорд Байрон, принуждает нас воздать его памяти более щедрую дань. В Кембридже одновременно с лордом Байроном училась целая плеяда весьма многообещающих и одаренных молодых людей. Некоторые с тех пор успели прославиться, о чем свидетельствуют хотя бы такие имена, как мистер Хобхаус и мистер Уильям Бэнкс[703], в то время как, скажем, мистер Скроп Дэвис[704], еще один представитель этой замечательной когорты, к вящему сожалению своих друзей, сохранился, очевидно, лишь в памяти своих слушателей, ставших единственными свидетелями его блестящего остроумия. Все эти высокообразованные и одаренные молодые люди — в том числе и лорд Байрон, чей дар и по сей день остается неразрешимой тайной, — совершенно единодушно отдавали пальму первенства практически во всех сферах умственной деятельности Мэтьюзу; это единодушное преклонение — особенно если учесть, от кого оно исходило, — настолько живо свидетельствует о поистине безграничных возможностях его интеллекта, что мысль о том, кем он мог бы стать, будь к нему благосклоннее судьба, поневоле наводит на любопытные и вместе с тем скорбные размышления. Его блестящий ум, может статься, не вызвал бы всеобщего восхищения, пусть и вполне заслуженного, не сочетайся он с поразительными душевными качествами. Юный Мэтьюз представляется нам, несмотря на некоторую резкость в его характере и манерах, которая перед гибелью стала не так заметна, одним из тех редко встречающихся людей, кто при почтительном к себе отношении вызывает расположение; одним из тех, в отношении к которым любовь способна как бы умерить пыл восхищения. О его религиозных убеждениях и их злополучном совпадении с убеждениями лорда Байрона мне уже приходилось говорить прежде. Будучи, как и его великий друг, ревностным поборником истины, он, как и лорд Байрон, в поисках ее, увы, сбился с пути; оба друга приняли «огонь искуса» за свет истины. Тот факт, что он в своем скепсисе пошел дальше лорда Байрона, что он позволил своему мятущемуся, но и искреннему уму обратиться в «веру неверия», на мой взгляд (несмотря на утвердительное мнение великого поэта, высказанное в одном письме по этому поводу), опровергается свидетельством тех его родных и близких, кто более всего готов признать другие его прегрешения и, разумеется, сокрушаться по этому поводу; к тому же я вовсе не считаю себя вправе намекать тем самым на религиозные убеждения того, кто, во всеуслышание заявляя о своей неортодоксальности, никогда не выставлял себя на суд публики; кто своими высказываниями не подорвал авторитет лорда Байрона, кто почитал справедливым отвести от себя и от своего друга угрозу обвинения» (с. 277-279). В этом отрывке имеется несколько мест, достойных комментария; первое: расточаются безудержные похвалы нравственным и интеллектуальным достоинствам личности, религиозные убеждения которой, к сожалению, совпадали с убеждениями лорда Байрона, хотя, что представляют собой религиозные взгляды лорда Байрона, мистер Мур, как мы только что увидели, не знает сам; второе: мистер Мур, как никто другой, способен отличить свет истины от огня искуса, и, хотя сам купается в лучах истинного света, он ни разу не сподобился поделиться со своим другом хотя бы проблеском этого света; третье: оказывается, что справедливость в отношениях между друзьями требует, чтобы один самым превратным образом исказил взгляды другого; четвертое: получается, что друзья мистера Мэтьюза, разумеется, сетуют по поводу его еретических взглядов; то, что они сокрушаются, выглядит вполне естественным; но почему естественным? О них ничего не говорится, кроме того, что это его друзья. Они могли соглашаться и не соглашаться с ним. «Естественно, — утверждает мистер Мур, — они не соглашались с ним». Еще раз зададимся вопросом — почему же все-таки это так уж естественно? Ответ может быть лишь один: а потому «естественно», что мистер Мур говорит о тех, кому хочет польстить, ровно то, что, по его мнению, хотели бы сказать большинство его читателей. Обратимся теперь к следующему фантастическому рассуждению о стихотворениях Тирзе: «Его стихи на смерть воображаемой «Тирзы» были написаны как раз в то время, когда он испытывал и выражал горькие чувства от той боли, которая пронзала его сердце из-за истинного объекта страсти; если вникнуть в поразительные обстоятельства, при которых появились на свет трогательнейшие излияния его воображения, то вовсе не покажется удивительным, что из всех порывов его поэтической страсти именно эти оказались самыми проникновенными и самыми чистыми. В них и впрямь выразилась вся суть, весь как бы абстрактный дух многих невзгод: из многочисленных источников печали слились воедино грустные мысли, которые, очистившись и согревшись в его поэтическом воображении, образовали собой единый и глубокий водоем скорби. Воскресив в своей памяти счастливые часы, проведенные в кругу давно утерянных друзей, он вновь испытал прилив жаркой нежности молодых лет. Его школьные проделки с закадычными друзьями Уингфилдом и Тэттерсолом, летние каникулы с Лонгом[705], романтика музыкальных вечеров, о которой он столько мечтал со своим названым братом Эддлстоуном, — все эти воспоминания о давно ушедших друзьях юности смешались теперь в его воображении с образом той, кто, хоть и была жива, являлась для него столь же утерянной, как и они, и порождала в его душе чувство горечи и печали, которое выразилось в этих стихотворениях. Никакая дружба, какой бы близкой она ни была, не могла бы вызвать к жизни столь проникновенной грусти, равно как никакая любовь, какой бы чистой она ни была, не могла бы сохранить страсть столь целомудренной. В его памяти и воображении соединились, таким образом, два чувства, которые породили идеал любви, совмещающий в себе лучшие черты, обоих и вдохновили его на сочинение этих печальнейших и нежнейших образцов любовной лирики, в которых глубина и искренность истинного чувства подернута поистине неземным светом» (с. 302, 303). Этот отрывок являет собой удивительный пример смешения выразительных средств: чувствуется боль; выражается боль; сердце полнится болью из-за объекта любви; излияния, источаемые воображением, становятся трогательными и чистыми поэтическими строками; эти строки, в свою очередь, превращаются в суть, в абстрактный дух, затем видоизменяются в слияние потоков из многочисленных источников и, наконец, очистившись и согревшись, образуют собой водоем. Излияния, поэтические строки, абстрактный дух, слияние потоков — все это разные и несоизмеримые вещи, и, хотя реки могут заполнить собой водоем, они не могут образовать его. И наконец, глубина и искренность у мистера Мура подернута светом. Что и говорить, все это звучит весьма красиво и на редкость сентиментально. Читаем дальше и встречаем еще более несообразный пассаж: «При всех размышлениях и догадках относительно того, каким мог бы стать при более благоприятных обстоятельствах его характер, следует всякий раз иметь в виду, что уже сами его недостатки были признаком его величия и что его могучий дар сформировался в борьбе между хорошими и дурными сторонами его натуры. Хотя более благоприятное и безмятежное течение жизни, безусловно, смягчило бы и дисциплинировало его ум, оно могло бы и ослабить, подорвать его мощь, а то самое воздействие, какое сделало бы его жизнь безмятежной и счастливой, могло бы стать роковым для его славы. В одном его небольшом стихотворении, которое, очевидно, написано в Афинах (я обнаружил его в рукописи «Чайльд Гарольда», оно датировано: Афины, 1811 год), есть две строчки, которые, хоть и выпадают из контекста всего стихотворения, могут, взятые в отдельности, восприниматься как своего рода пророческое предчувствие того, что бессмертная его слава подымется из обломков рухнувших надежд.(с. 323).
ФРАНЦУЗСКИЕ КОМИЧЕСКИЕ РОМАНЫ
В очередном номере мы намереваемся познакомить читателя с французским прозаиком Поль де Коком[723], количество произведений которого за пятнадцать лет составило семьдесят семь томов и продолжает неизменно расти, с каждым годом пользуясь ничуть не меньшим, если не большим, спросом. Однако, прежде чем говорить о самом Поль де Коке, следует сказать несколько слов об одном-двух его предшественниках в этой области литературы. Поль де Кок является законным наследником Пиго Лебрена[724] и, хотя он, как и его предшественник, un ecrivain un peu leste[725], его сочинения из всех современных французских романов пользуются наибольшим успехом у английского светского читателя. Однако в известном смысле он может восприниматься прямой противоположностью своему предшественнику. Начало писательского пути Пиго Лебрена совпало с началом Французской революции; на многих его произведениях сказываются политические перемены, его книги наполнены событиями той эпохи, поступки его героев и героинь тесно переплетены с великими событиями, происходящими вокруг них; мы живем вместе с живыми свидетелями и участниками Конституционной Ассамблеи, Учредительного Собрания, Национального Конвента, Директории, свидетелями и участниками периода Консульства и Империи. Политические и религиозные пристрастия автора всегда на поверхности, — он ничуть не скрывает своей откровенной неприязни к духовенству и тирании. Во времена Империи Лебрен предусмотрительно умерил пыл политических высказываний, ничуть не поступившись при этом своими откровенно антиклерикальными убеждениями. В сочинениях Поль де Кока еще можно подчас встретить некоторый намек на теологические суждения, но никак не политические; его литературная эпоха отмечена не политическими событиями и мнениями, а чистым нравописательством. Из его текста косвенным образом следует, что какое-то правительство существует, но автору правительство нужно лишь за тем, чтобы у героя или одного из его друзей было une petite place dans l'administration[726]; остается совершенно неизвестным, кто стоит во главе этого правительства — президент, консул, король или император. Воскресные поездки за город парижан — деревенские танцы и вечерние увеселения — отмечены резко отрицательным отношением к сэру Эндрю Агню[727], однако священнослужители, которые занимают столь заметное место среди буффонов Пиго Лебрена, как, впрочем, и во всей французской комической традиции, начиная с фаблио двенадцатого века и вплоть до романов эпохи Реставрации, у Поль де Кока не выведены ни с плохой, ни с хорошей стороны. Иными словами, Церковь и Государство, которые всегда присутствовали на переднем плане картин Пиго Лебрена, едва угадываются в далекой перспективе на полотнах Поль де Кока. Мы не беремся в настоящее время судить, явилась ли постоянная цепь разочарований, которым подвергались друзья свободы усилиями Робеспьера, Наполеона, Бурбонов и Луи Филиппа, той преградой, о которую разбились благие надежды первых дней революции, сменившись скептическим безразличием к ее дальнейшей судьбе у большинства читателей. Пока что следует лишь отметить, что два писателя, у которых столько общего, убеждения которых, видимо, сходны (второй, кстати сказать, ничуть не менее либерален, чем первый), отличаются друг от друга самым кардинальным образом; и это тем более примечательно, что, хотя среди предшествовавших им писателей не было ни одного, кто бы в таком изобилии сочинял комические романы, все произведения подобного рода (во всяком случае, лучшие из них), появившиеся до революции, заключали в себе авторскую позицию, выраженную самым откровенным и недвусмысленным образом. Что же касается способа выражения авторской позиции, то существуют два совершенно отличных друг от друга вида комических произведении: в одном персонажи представляют собой абстракции, олицетворение авторских взглядов, которые и являются первоосновой произведения; в другом персонажи — это индивидуальности, а события, происходящие в романе, носят реальный характер, уподобляясь жизненным коллизиям; как бы ни бросались в глаза взгляды автора, они проявляются лишь опосредованно. К первому типу комических произведений можно отнести книги Аристофана, Петрония, Рабле, Свифта и Вольтера; ко второму — Генри Филдинга за исключением, пожалуй, его «Джонатана Уайльдера», в котором счастливо совмещаются оба типа, ибо Джонатан и его компания — это одновременно абстракции и индивидуальности. Джонатан — король воров и олицетворение зануды и ханжи в одном лице. Ко второму типу комических романов относятся и сочинения Пиго Лебрена. Его герои и героини совершенно живые люди, которые сообразуются со взглядами своего времени, как и свойственно простым смертным, и жизнь которых подчинена рутине каждодневного существования. Его сюжетные ходы и герои могут зачастую показаться надуманными, но надуманность эта — лишь следствие бурной фантазии автора; в ней нет ничего от гипербол Рабле, строго подчиненных авторскому замыслу. Рабле, один из самых умных, образованных, к тому же остроумнейших людей, рядился в пестрые одежды всесильного придворного шута, чтобы иметь возможность скрывать горькую истину под покровом простодушного фиглярства. Рабле во многом под стать и его современник Бертран де Вервиль[728], который хотя и выводит Frostibus, Lieutenant-General de tous les diables[729], обращаясь к Лютеру с необычайно напыщенным посланием, в котором величает его не иначе как Monsieur de l'autre monde[730], был далеко не самым ярым противником Реформации. На наш взгляд, было бы небезынтересно и забавно проследить развитие французских комических произведений с точки зрения их воздействия на общественное мнение с двенадцатого века и до революции и показать, насколько велика роль этого непритязательного литературного жанра, имеющего во Франции многовековую историю развития, в формировании отрицательного отношения к обманам и злоупотреблениям, против которых выступали все те, кто преданно служил делу Реформации, а также делу других общественных перемен, за Реформацией последовавших, вплоть до настоящего времени. Даже если, что часто случается, эгоизм и бесчестие многих сподвижников превращают триумф правого дела в источник еще большего беззакония, чем то, что было повержено торжеством справедливости; даже если заодно со злом пострадало добро и растоптанные было корни порока проросли вновь, между тем как зачатки добродетели сгнили на корню; даже если свержение религиозной тирании явилось предлогом для общественного разбоя; даже если крах одного вида государственного обмана влечет за собой расцвет новой разновидности политического шаманства; даже если прекращение общественных разногласий становится основой для возникновения военного деспотизма[731]; даже если то, что в конечном счете обеспечило достижение искомой цели, нивелируется, ибо, увлекшись решением первоочередной задачи, пренебрегли побочными потерями (если только можно было бы счесть, сколько сил, знаний и чести потрачено впустую, дебит стоил бы кредита); даже если принципы, которым честно следовали, заклеймили бы как неотъемлемую причину последствий, к ним отношения не имеющих, последствий, которые не могли предусмотреть сторонники этих принципов; даже если те, кто был до конца предан своему делу, стали одними из первых жертв своей собственной победы, истинный смысл которой оказался извращенным, — мы тем не менее обнаружим, что, во-первых, всякая последующая победа, пусть даже и переродившаяся в своих непосредственных целях, это всегда шаг вперед на пути, предначертанном первыми деятелями Реформации, ратовавшими за свободу совести и за свободу веры, и что, во-вторых, комическая литература не только явилась существенным вкладом при достижении этих целей, но самые знаменитые авторы комических сочинений зачастую являли собой поразительный пример политической честности и героического самопожертвования. Разумеется, в данном случае речь идет лишь о создателях комических сочинений высшего образца, когда для изобличения порока автор вскрывает изначально присущую этому пороку абсурдность, а не подменяет ее внешними смехотворными атрибутами, облачая порок в шутовской наряд с чужого плеча, или, как выражался честный Основа, водружая на него ослиную голову[732]. В первом случае насмешка как органичное развитие смешного ab intra[733] суть проявление истинности, однако во втором случае насмешка, представляющая собой внешнее приложение смешного — ab extra[734], — есть лишь проявление мошенничества сочинителя. В первом случае насмешка не является самоцелью — она естественна и самопроизвольна и, как в повестях Вольтера, вытекает из повествования; напротив, отличительное свойство насмешки второго типа определяется нарочитой предрасположенностью автора прослыть язвительным и остроумным. К писателям этого типа как нельзя более точно приложима аксиома homines derisores civitatem perdunt[735]. Зато комическим сочинениям первого типа в равной мере свойственны неподдельная любовь к истине и глубокое в нее проникновение. Правда, неподдельная любовь к истине может вполне сочетаться с неспособностью раскрыть ее, равно как и глубокому в нее проникновению может сопутствовать желание извратить ее. Совмещение этих достоинств редко, и тем более редко их сочетание с тем удивительным сплавом природного дара и благоприобретенного навыка, какое входит в понятие комического гения. Мы еще вернемся впоследствии к еще только намеченной теме нашего изыскания, однако, для того чтобы заняться им с подобающей тщательностью, потребуется несравненно больше времени, чем может показаться тем, кто не углубляется в специальное исследование de rebus ludicris[736]. Наша нынешняя задача представляется гораздо более ограниченной. Из произведений последователей Рабле «Le Compere Mathieu»[737][738] — одно из самых замечательных; его отличает стремление критически переосмыслить господствующие идеи эпохи; вместе с тем остается совершенно неясным, как имел в виду Дюлоран, автор этого разоблачения, распорядиться своей победой. Он сам был духовным лицом, однако родная церковь настолько невысоко оценила его труды, что заключила его на несколько лет в монастырскую тюрьму, где у него было довольно времени, чтобы хорошенько поразмыслить о том, насколько прав был им же выдуманный герой, который вознамерился навсегда оставить страну, где католичество было господствующей религией. Приведем несколько отрывков из этого сочинения, которое, насколько нам известно, никогда прежде не переводилось <...>.* * *
[В связи с последней цитатой Пикок замечает:] «Эта сцена, возможно, покажется несколько outre[739]; впрочем, многие сюжетные ходы в произведениях Пиго Лебрена отличаются нарочитостью, которую английский читатель, очевидно, сочтет неестественной, но никак не читатель французский. Создается впечатление, что общественные катаклизмы во Франции вообще не преследуют иной цели, как создание coup de theatre[740]. Когда Луве разоблачал Робеспьера[741], он добился нужного ему coup de theatre; свое дело он посчитал сделанным и, вместо того чтобы довести его до конца, отправился домой ужинать и пировал в кругу своих единомышленников, пока не был вынужден, последовав дружескому предостережению, прекратить беседу и скрыться, спасаясь от смерти. Когда после всех безумных перипетий Луи Филипп и Лафайет стиснули друг друга в объятиях на балконе, сначала раздалось: «Отныне наша конституция справедлива» — и вслед затем: «Это — лучшая из республик»[742]. Это тоже был своего рода coup de theatre, причем не преднамеренная, а истинная развязка трагикомедии «трех славных дней». Под громовые раскаты Vive Louis Philippe! Vive Lafayette! Vive la Charte![743] занавес упал, скрыв застывших на балконе вождей от ликующей толпы зрителей, которые вскоре, к своему удивлению, обнаружили, что этот самый coup de theatre свел на нет все результаты их многотрудных свершений. Французская революция завершилась наподобие пекинской, когда народ славил Хо Фума, который сел им на голову вместо Фум Хо. Конституция оказалась ложью, а «лучшая из республик» — провозвестницей гнуснейшей из тираний. История Французской революции — это история coups de theatre, которые создавались пусть с бессознательным и непринужденным, но вместе с тем и с упрямым интересом к массовым сценам, костюмам и декорациям. Самые впечатляющие и мощные средства приводят к самым жалким и фарсовым развязкам. Mon oncle Thomas[744][745], который крушит batterie de cuisine[746], громит ее раскаленной кочергой, убивает несколько десятков человек и разрубает своего тестя с головы до пят крышкой от котла для варки рыбы с единственной целью выпрыгнуть невредимым из окна, а также и сам автор, который хоронит живьем вышеупомянутого дядюшку на тридцать лет в монастырскую vade in pace[747], чтобы продемонстрировать смертельную ненависть своего героя к монашеской братии; неожиданное появление героя в дни террора у своих родственников, считавших его давно погибшим, с ушами капуцинов на поясе, — все это суть удачно схваченное несоответствие средств и цели в духе реальных фактов того времени, а также времен Трех Славных Дней, когда целью конфликта была свобода печати, а решающим средством, избранным победителями для достижения этой цели, стал Луи Филипп и клика разглагольствующих депутатов, которые, попрятавшись при первых же выстрелах революции, теперь вылезли из своих укромных местечек, дабы возвестить о начале боя, давно выигранного, и которые, осмотрительно укрывшись от революционной бури, извращают теперь — задним числом — ее смысл.EPICIER[748]
Выполняя обещание, данное нами в третьей части прошлого номера, мы еще со временем обратимся к Поль де Коку, однако, прежде чем непосредственно заняться обширным наследием этого писателя, заслуживающего особого внимания, следует сделать некоторые предварительные замечания. Из этого вовсе не следует, что мы намереваемся предложить читателю очередную версию истории о «короле Богемии и его семи замках»[749] или написать, как выразился Хэзлитт[750] о «Друге» Колриджа[751], «пространное предуведомление к произведению искусства»; мы надеемся также, что наши рассуждения не вызовут вопроса «Quid dignum tanto feret hic promissor hiatu»[752], ибо в них нет пробелов, кроме как неизбежно значительного зияния во времени между началом и концом предмета нашего исследования. Словом, в настоящий момент мы собираемся окончательно завершить все предварительные рассуждения, с тем чтобы в следующий раз приступить без всяких преамбул к выполнению нашей непосредственной задачи. Замечания, коими мы сейчас хотели бы поделиться, непосредственно вытекают из вопросов, которые мы поставили на обсуждение в прошлом номере: чем объясняется то обстоятельство, что в сочинениях наиболее популярных современных французских прозаиков, в отличие от произведений их предшественников, совершенно отсутствует малейший намек на политические убеждения? Ответ, как нам представляется, может быть двояким: во-первых, потому, что у абсолютного большинства современных читателей политические взгляды не пользуются спросом, и, во-вторых, потому, что при изображении отдельных классов общества автор этих взглядов не касается. Греки не ели черепахового мяса, зато лакомились морскими моллюсками. Мы, напротив, лакомимся черепаховым мясом, а моллюсков считаем пригодными разве что для изготовления порошка. Естественно поэтому, что моллюск — это одно из самых неведомых для нас существ, населяющих морские пучины, в то время как черепаховым мясом в Лондоне никого не удивишь. Из чего следует, что спрос определяет предложение во всех сферах земной природы, в том числе и в человеческой. То же, как нам видится, происходит и с людьми. В дни Августа не было нужды в Цинциннате[753]. За Цинцинната было прошлое, зато за Августа — настоящее. Американская революция не нуждалась в Наполеоне, как не нуждалась революция французская в Вашингтоне. Будь Наполеон на месте Вашингтона, он не смог бы установить в Америке военный деспотизм; но и Вашингтон, в свою очередь, не сумел бы установить во Франции демократическое правительство. Происходит это оттого, что каждый из них был именно таким человеком, каким должен был быть, — практическая логика событий выбросила их на поверхность. То же происходит и с религиозными обрядами. В век, требующий проявлений святости, выражающейся в смирении и покаянии, нет недостатка в Симеонах Столпниках[754], живущих на вершине столба, или в героях, подобных вольтеровскому обнаженному факиру, который сидит avec de clous dans le derriere pour avoir de la consideration[755]. Но вот наступает время свободных изысканий, и святой с факиром исчезают со сцены, уступив место Лютеру, который разит пером римского папу и мечет чернильницей в голову дьявола. На смену Лютеру приходит эпоха государственной церкви, и вместо героев, будь то гимнософисты[756] или реформаторы, появляется целый сонм дородных, откормленных проповедников, которые в первую очередь пекутся о мире и правопорядке и которые, окажись факир или Лютер в их ведении, привлекли бы их к судебной ответственности как мошенников и бродяг. То же и с философией. Эпоха, взывающая к свободе мысли, выносящая беззаветные и бесстрашные в своей обоснованности выводы, порождает своих Эпикуров и Хоббсов[757]. В другое время, предпочитающее останавливаться на полпути в своих половинчатых решениях, не будет недостатка в философах типа Дуголда Стюарта или Макинтоша[758], призванных утешать и увеселять. То же и с литературой. У народа, расположенного думать, и литература несет на себе отпечаток мысли; напротив, у нерасположенного думать народа отсутствие или отрицание мысли столь же неизбежно проявится и в литературе. Самые разнородные умы занимают или готовы занять подобающее им место на литературном рынке своего времени; читающая публика пускает в литературное обращение своего века все, что потворствует ее вкусам. Мильтон явился бы, если читатель ощутил в нем нужду, но в наше время Мильтон не нужен, нужен Вальтер Скотт. Мы не согласны с мыслью сонета Вордсворта: Мильтон прославил бы сегодняшнюю Англию, если бы Англия внимала ему, но Англия не прислушалась бы к его голосу, если бы он был жив. Интерес к Мильтону сейчас не более значителен, чем интерес к Кромвелю. Когда творил Шекспир, не было Моцарта, Россини и Джулии Гризи[761]. Музыкальная драма пришла на смену истинной драме. Шекспир писал пьесы, потому что это было лучшее, что он мог для себя сделать. Если бы он писал для театра «Ла Скала», он, быть может, ограничился бы сочинением либретто для очередного маэстро. Французская литература задолго до революции была проникнута идеями политической свободы; это ее свойство становилось все более отличительным, прежде чем грянул невиданный политический взрыв. Свободомыслие бурлило с нарастающей силой под гнетом устоявшихся привычек и властей, подобно тому как много веков подряд метался и кипел Тифон под Этной, прежде чем выбросить первый поток лавы, затопившей поля Сицилии. Пиго Лебрен жил во времена Прав Человека, Политической Справедливости и Нравственного и Интеллектуального Совершенствования. Поль де Кок живет во времена технического прогресса, во времена политической экономии, во времена прейскурантов и процентов, во времена, когда даже сама по себе мечта о демократии эпохи Конституционной Ассамблеи покажется безумием, — одним словом, во времена epicier. Кто или что такое epicier? Попытаемся ответить на этот вопрос. Можно было бы просто сказать, что Пиго Лебрену нравилось высказывать политические суждения, а Поль де Коку — нет. Однако такое решение вопроса было бы отнюдь не законченным. Пиго Лебрен был наблюдателем. Он изображал борьбу мнений, потому что в обществе, которое он описывал, существовала борьба мнений. Поль де Кок также наблюдатель. Он не изображает борьбу мнений по той простой причине, что в современном обществе, ставшем предметом его творчества, подобной борьбы не ведется. Несколько иначе обстоит дело с авторами любовных и приключенческих романов, которые основываются не столько на жизненном материале, сколько на собственной фантазии либо на материале, почерпнутом из других книг. Для такого автора обращение к общественным взглядам своего времени продиктовано исключительно собственной прихотью. Однако даже и в этом случае его литературные опусы не возымеют успеха без определенного поощрения со стороны общественного мнения. Когда же речь идет о художественных произведениях уровня Поль де Кока или Вальтер Скотта, не приходится сомневаться, что писатели сообразуются с господствующими вкусами, равно как и с господствующими взглядами (или критическим отношением к этим взглядам) большинства читателей. Свои наблюдения Поль де Кок черпает по преимуществу из жизни epicier. Из этой прослойки он заимствует большую часть своих героев, и та аполитичность, которая в настоящее время свойственна epicier, правдиво отражается в том зеркале, с помощью которого автор демонстрирует нам la nature epiciere[762]. Сейчас мы увидим, что же такое epicier. Как всем хорошо известно, epicier означает «бакалейщик», однако парижский бакалейщик — это не совсем то же самое, что лондонский, — он ближе тому социальному типу, который в английской провинции принято за глаза называть «лавочник». Слово epicier может употребляться на трех различных уровнях: в обыденном смысле, в общем смысле и в метафизическом смысле; в первом случае оно имеет положительный оттенок, во втором — отрицательный, в третьем — либо положительный, либо отрицательный в зависимости от вашего отношения к этому феномену. Для начала обратимся к лавочнику и, исходя из обыденного смысла этого слова, проследим за повторяющейся год из года рутиной его забот и досуга.ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЗИОЛОГИЯ EPICIER
Со времен Реставрации epicier представляет собой класс людей, широко распространенный во Франции. Этому классу свойственны ограниченность и грубость во взглядах, для epicier характерно отсутствие веры как в прошлое, так и в будущее, в развитии общественного сознания он занимает строго нейтральную позицию. Такое мировоззрение мы и называем l'esprit epicier[768]. С точки зрения литературы, искусств, стиля жизни, с точки зрения манер, привычек и вкусов, которые отличаются отсталостью, вульгарностью и твердолобостью, это мировоззрение породило то, что принято теперь называть le genre epicier[769]. Epicier черпает свои политические убеждения из свода законов, если вообще может идти речь о политических убеждениях лавочника. Его взгляды не восходят к узким принципам старого либерализма эпохи Реставрации. Предрассудок, которому не свойственны ни восторженность, ни величие, — вот его отличительная черта. Он почитает себя другом свободы, но ежедневно приносит ее в жертву, руководствуясь при этом невежественным поклонением власти. Любовь к «порядку» для него превыше всего, ибо он давно подметил, что политические потрясения бьют его по карману. Нелюбовь ко всякого рода анархии или, точнее говоря, страх перед тающими доходами и дешевизной рынка превратили его в фанатика «l'ordre public»[770]. Ему положительно невозможно вбить в голову, что лучшее средство для обеспечения общественного покоя и стоит в примирении противоборствующих интересов. Он вообще не в состоянии проникнуться чьими бы то ни было интересами, кроме своих собственных. Для него порядок — это положительный результат, которого следует добиваться любой ценой, невзирая на причины, повлекшие за собой лихорадочное перевозбуждение в какой-либо части общества. Если пренебречь его страстью к общественному порядку, его мало заботит, кто правит страной: конституционная монархия или новая династия. В тех редких случаях, когда он непременно хочет прослыть остроумцем, он позволяет себе подшучивать над нашими правителями, над их pots-de-vin[771] и tripotage de bourse[772]. Но, даже обличая правительство, он предпочитает поддерживать установленный порядок, чтобы не подвергаться последствиям очередного политического переворота. Он предпочитает скорее иметь открытый счет у несостоятельного должника, чем, потерпев убыток, отделаться от него раз и навсегда. Таким образом, вовсе не верность монархическим принципам, а попросту самозащита превратила его в героя борьбы с emeute[773] и наградила орденами за подвиги в уличных боях. Если он впоследствии дошел до того, что расстреливал баррикады Клуатр-Сент-Мери[774], то потому лишь, что не мог сдержать гнева против республиканцев, рисковавших жизнью ради успеха своего дела; республиканцев, из-за которого ему не удалось выгодно продать несколько фунтов сахара или кофе. На следующий день безумие молодых людей, отдавших жизнь за идею, переполнило его тупым любопытством. Ему самому никогда в жизни приходило в голову, что можно иметь идею. Укрывшись под своим прилавком, epicier никогда не попадал под воздействие общественной мысли; будучи свидетелем того, как революция вылилась в общественное бедствие, он относится к политике с нескрываемым предубеждением. Каким-то непостижимым образом он принимал следствие за причину, иными словами, угнетенным он приписывает ошибки угнетателей. Он почитает себя настолько проницательным и осведомленным, что остается глух ко всем доказательствам своих ошибок. Он ровным счетом ничего не желает знать ни о дебатах в обеих палатах, ни о полемике в прессе, поскольку совершенно убежден в том, что эти общественные институты сеют смуту в умах людей, а следовательно, и в коммерческих операциях. С его легкой руки выработался стереотип обывательского безразличия, который выражается в сентенциях типа: «Я никогда не заглядываю в газеты. Читать их у меня нет времени», «Я не лезу в политику — это не мое дело». Если по случайности он делится с покупателем какой-либо политической новостью, то моментально добавляет: «Это мне мой приказчик рассказывал». По сути дела посыльные в лавке, лучше своего хозяина знают, что в данный момент происходит в стране. Он отправляется в кафе, чтобы выпить свою обязательную demi-tasse[775] и сыграть партию в домино, однако газет он больше не читает, в том числе и «Конститюсьонель», потому что старая газета допустила излишний, с его точки зрения, либерализм. Иными словами, хотя он, как никто другой, страдает от политических перемен, они нимало не занимают его. Тем не менее со времени последнего триумфа конституционной монархии политический скептицизм проник в тупой ум epicier. Он спросил себя, как могло так получиться, что Франция больше волнуется во времена правопорядка, чем во времена беспорядков. Ответ на этот вопрос и впрямь выглядит весьма противоречивым, и он попытался бы над ним задуматься, если бы больше всего на свете не страшился мыслительного процесса. Но даже при всем его предубеждении к пытливости, закравшееся сомнение не смогло полностью развеяться, не сказавшись на его взглядах. Еще наступит такое время, когда epicier и республиканец пойдут рядом по пути политического прогресса. Примерно года два тому назад в Париже на одном из зимних приемов большая часть приглашенных обступила великого национального поэта Беранже. Говорили, что монархия пресытилась и себя изживает и что страсть к наслаждениям и скепсис еще больше сокращают и без того короткий век, ей отпущенный. Вслед за Наполеоном повторяли, что наступит время, когда республика извлечет пользу из ошибок монархии, расходясь лишь в вероятных сроках победы республиканцев на выборах и долгосрочного утверждения республики. Те, кто придерживался умеренных взглядов, изображали окончательную победу республики как неизбежное следствие просвещения. Того же мнения придерживался и Беранже, который подвел итог беседе замечанием, одновременно остроумным и глубокомысленным. «Поверьте, господа, — сказал он, — если вы и придете к республике, то не иначе как в компании с epicier». Итак, мы рассмотрели общий смысл понятия epicier как воплощение стойкого политического негативизма; epicier — это тот тип человека, который, если в результате «славной революции» цена за фунт сахара упадет хотя бы на один сантим, на всю оставшуюся жизнь превратится в заклятого врага emeute populaire[776]. Обратимся теперь к его третьей ипостаси, рассмотрим символическое значение этого понятия. Для этого воспользуемся статьей в «Ревю энсиклопедик» за февраль 1833 года под названием «Etudes Politiques sur l'Epicier»[777]. Поскольку статья слишком велика, чтобы приводить ее полностью, остановимся лишь на основных ее положениях, исходя из целей нашего исследования. 29 июля 1830 года Клод Тарен (вымышленный герой очерка) в беседе с Бенжаменом Констаном[778] восторженно отозвался о событиях Трех Славных Дней. В начале ноября Клод Тарен вместе с Бенжаменом Констаном присутствовал на заседании палаты депутатов. Клода Тарена потрясло прискорбное зрелище всеобщего лицемерия людей, которые, с одной стороны не решаются исполнить свой долг, а с другой — изменить делу героев июля; людей, в каждом слове и жесте которых проявляется возбуждение и скованность управляющего горячим скакуном всадника, которого одинаково страшно отпустить и натянуть поводья и который всякий раз не знает, что предпримет в следующий момент его конь — подымется на дыбы или понесет. Бенжамен Констан возвращался с заседания, опершись на руку Тарена. Посреди улицы он вдруг остановился и сказал: «— Мой юный друг, вы только что воочию видели людей, призванных оказывать благотворное или пагубное воздействие на ход событий. Ораторы, законодатели, должностные лица, представители различи партий на ваших глазах сменяли друг друга на трибуне. И вместе с тем, клянусь честью, не было среди них ни одного с выражением той властности и деловитости на лице, какую вы можете наблюдать сейчас у человека, стоящего вон у той двери на противоположной стороне улицы. На первый взгляд, может статься, в нем нет ничего примечательного. Однако вглядитесь повнимательней. Неужели вы не замечаете какой особой, настороженной проницательности, сквозящей в этих круглых темных глазках? Разве не свидетельствует этот плотно сжатый рот о неиссякаемом самодовольстве? Разве эти толстые щеки, усыпанные веснушками, не выражают твердокаменного упрямства? Разве что плохой физиогномист не усмотрит в этой застывшей, двусмысленной ухмылке железную тягу к настоящему и совершенное равнодушие, более того — недоверие, к будущему. Было бы полнейшим безумием предполагать, за этим низким и узким лбом, переходящим в высокий, тщательно завитой парик, скрываются великие идеалы. Неужели вы ничего не видите в этих тяжелых бровях? Посмотрите, сколько уверенности в этих тяжелых висящих руках, во всем этом массивном теле. Разве нельзя заглянуть в будущее этого человека? — Но это, — отвечал Клод, — всего-навсего epicier. — Вот именно, epicier. А теперь идите вперед и не оборачивайтесь, он заметил, что мы смотрим на него, — недалеко то время, когда власть еще больше возрастет. — Кого?! Этого epicier? — вскричал Клод. — Идемте. Вы еще ребенок, — сказал Бенжамен Констан, горько усмехнувшись. Как известно, Бенжамен Констан умер в печали и разочаровании. Многие из тех, кто видел самого знаменитого из защитников народной свободы, идеалы которой все более извращались власть имущими, говорили: «Бенжамен Констан умер вовремя». Однако смерть Бенжамена Констана совпала со смертью его последней заветной мечты. Он мечтал о народной власти, власти величественной, сильной и милосердной; и видел, как эта власть бывает мелкой, презренной, смехотворной, стяжательской. Реальность отвергала его мечты — он закрыл глаза и умер; тому, кто утратил последнюю иллюзию, тому, кто изжил свои идеалы, только и остается, что умереть. Клод Тарен запомнил последние слова своего умершего друга. Он поселился в доме того самого epicier, на которого указал ему Бенжамен Констан, и посвятил себя физиологическому изучению типа epicier. Результатом этого исследования стало то, что, при всей многоликости французской политической власти, при наличии в ней депутатов, советников, министров и короля, ею правит единый дух, дух купли и продажи, который вне зависимости от масштабов сделок определяется не более просвещенными и широкими взглядами, чем те, которыми руководствуется простой бакалейщик, торгующий кофе, патокой и приправами. Иными словами, Тарен пришел к выводу, что круг сделок и убеждений epicier включает в себя, по сути дела, все цели, взгляды, тенденции и устремления конституционной монархии. «Вами управляет, — говорил он своим товарищам, которые изыскивали возможности выбраться из той бездны политической безысходности, в которую была ввергнута Франция, — отнюдь не невидимая власть, вами управляет вовсе не пророк, не законник, не трибун, не государственный муж, даже не просто гражданин республики — вами правит epicier — оплот, храм, знамя Франции, средоточие всего, альфа и омега, избранник великой эпохи тысяча восемьсот тридцатого года!» «Фанатики хотели бы свергнуть его. Но это им не по силам. Они могут разорвать его в клочья, истолочь в его собственной ступке, похоронить под руинами его собственного прилавка — он восстанет вновь, как феникс из пепла, щеголяя своими пышными телесами, дабы и впредь царить и расточать улыбки до тех пор, пока не сочтет свою миссию выполненной». «Если вы считаете целесообразным вызволить нашу великую нацию из ее нынешнего положения, придать ей образ более благородный, пусть будет так — я того же мнения, что и вы. Но чем располагаете вы для достижения этой цели? Изгоните дух epicier! разработайте план действий; придумайте новую форму общественного правления; вложите в эту форму чертынравственной и интеллектуальной красоты, но воздержитесь до времени от горьких раздумий и бесплодных усилий; не беритесь за оружие, которое обернется против вас самих. На сегодняшний день признайте себя побежденными, склонитесь перед epicier, воздайте ему должное и подчинитесь». Так заканчивается эта статья. Таким образом, мы рассмотрели epicier в трех ипостасях: коммерческой, политической и символической. Теперь нам становится ясно, что великое воплощение духа epicier — король-гражданин — уверенно восседает на своем троне, ибо epicier сейчас не тот, каким он был в 1790 году, «enfant de la patrie»[779], когда он распевал «Марсельезу» или, по крайней мере, с одобрением слушал, как поют другие; ибо сейчас он жандарм, преисполненный решимости поддерживать всякого, кто стоит у власти, если только власть дает ему возможность беспрепятственно обделывать свои дела; ибо он восхищается теми, кто наверху, и не пожалеет сил заполучить их себе в клиенты; ибо на его веку сменилось довольно хозяев, чтобы вновь желать перемен. Он помнит слова и дела 1789 года; он задался вопросом, что выиграли он и его класс от политических перемен прошлого, которые, если сложить всю выгоду, от них полученную, уравновесят те убытки, которые он потерпел в результате грошового понижения цен на любой из его товаров. И сам же себе ответил: «Nil»[780]. В политике он не разбирается; он не преследует политических целей и не предвидит политических перемен. Он уступчив и лоялен. Он — та великая vis inertiae[781], которая подавляет анархию и поддерживает колоссальную массу грубой физической силы, заключенную в военной машине, которая стоит на страже существующего порядка вещей. Он — та гигантская черепаха, которая восседает в хаосе и на непробиваемом панцире которой стоит слон, несущий на своих плечах мир, мир Франции; в этом мире, как иблис[782], в своем зале восседает на троне le grand epicier[783] — король-гражданин, хранитель ордена L'Epicerie[784], король сахарных голов, самодержец бирж; он — олицетворение своего века, как и всякого века, как и всех сделок в мире: брокеражей[785], ажиотажей, закладных и процентов; он «не трактирщик, а благородный рыцарь-храмовник»[786], этот вездесущий epicier. При всей своей пассивности, epicier подобен великому пассивному субстрату матери-земли, этой «единой формы многих имен», как сказал о ней Эсхил, которая проникает во все сущее. Воздействие его духа сказывается повсеместно. Epicier голосует, epicier избирает; epicier не рассуждает, но epicier решает и epicier руководит. Epicier управляет судом и армией, биржей и министерством. В кулаке epicier зажата шпага национальной гвардии и скипетр короля. Иными словами, вся действующая политическая система Франции — это одна grande boutique d'epicerie[787]. Итак, во Франции есть горячая молодежь, постоянно настроенная на республику; есть правительство, которое вне зависимости от того, как оно называется, из кого состоит и какие принципы исповедует, подавляет республиканские настроения силой; есть противопоставляющее себя правительству прогрессивное умонастроение, которое время от времени разряжается политическим взрывом; и есть epicier с его всегдашней приверженностью к порядку; epicier, которого устраивает любая форма управления, если только она дает ему возможность спокойно покупать и продавать свой товар; epicier, который всей тяжестью своего мертвого веса готов поддерживать любую власть, оказавшуюся во главе страны по воле бунта, если только ему покажется, что власть эта намеревается придерживаться политики роста цен и не помешает ему восторгаться по воскресеньям пригородным пейзажем. Теперь, как нам представляется, мы достаточно глубоко проникли в суть phisiologie de l'epicier[788], чтобы понять, почему произведения, основывающиеся в основном на изображении этого сословия, не касаются политических убеждений и не идут в ногу с прогрессивными идеями своего времени. Уже после того, как все вышеизложенное было написано, мы получили и прочли последний роман Поль де Кока «Ni jamais ni toujours»[789], в котором впервые прозвучал, пусть и весьма слабый, намек на политические убеждения, — этот намек выразился всего-навсего в сожалении по поводу того, что разрушение оказалось не в пример более значительным, чем созидание; такая позиция, впрочем, с точки зрения ее практического, а верней сказать, антипрактического применения, может составить первооснову la philosophie epiciere[790].ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ[791][792]
Rousseau, ne recevant aucun auteur, remercie Madame — de ses bontes, et la prie de ne plus venir chez lui[793],
ЧАСТЬ I
Руссо вообще терпеть не мог посетителей, в особенности же — литераторов, так как боялся, что они что-нибудь о нем напишут. Некая дама, долго ему досаждавшая, опубликовала однажды brochure[794] и имела неосторожность преподнести Руссо экземпляр. Воспользовавшись этим предлогом, писатель послал ей вышеупомянутую billet-doux[795], благодаря чему избавился наконец от назойливой посетительницы. Правило Руссо может оказаться пригодным для всех, кто стремится сохранить secretum iter et fallentis semita vitae[796][797], дабы не стать предметом всеобщего злословия. Ведь читающая публика, как известно, имеет обыкновение всуе обсуждать за чайным столом не только мало-мальски известного и ушедшего из жизни автора, но и его друзей, какой бы скромной, неприметной и размеренной ни была их жизнь. По существу, эти разговоры мало чем отличаются от деревенских пересудов; в наше время люди часто снимаются с насиженных мест и ничего не знают про своих соседей, а потому, вместо того чтобы судачить о дженкинсах и томкинсах, предпочитают сплетничать о знаменитостях. Коль скоро в среде «читающей публики» возникает нездоровый интерес к громким именам, всегда найдутся желающие удовлетворить этот интерес, причем далеко не все из них по-настоящему хорошо знали и высоко ценили покойного гения. Тем самым являются на свет пестрящие ошибками биографии, и только потом — по-видимому, в качестве компенсации — запоздалое, хотя и более достоверное, жизнеописание, созданное его друзьями. Писать такую биографию, как утверждает мистер Хогг, дело по меньшей мере «трудное и деликатное». Но, добавим, дело выбора и совести биографа. Ведь никто не обязан описывать жизнь другого человека. Никто не обязан выкладывать публике все, что ему известно. Напротив, автор биографии обязан умолчать обо всем, что может затронуть интересы или ущемить чувства живых, тем более если те никак не задевали чести покойного; вовсе не обязательно выставлять их на суд общественного мнения ни в качестве истцов, ни в качестве ответчиков. Биограф также вовсе не обязан посвящать читателей в те события из жизни своего героя, которые бы тот сам охотно вычеркнул из памяти. Если же это событие оказалось в его жизни решающим, если замолчать или же исказить факты значило бы пойти против правды, обесчестить умерших и ущемить чувства живых — тогда, не имея морального права говорить об этом событии, лучше вообще не ворошить прошлое и не браться за перо. Поскольку на протяжении ряда лет я был очень близок с человеком, которому посвящены эти воспоминания; поскольку мне — как, пожалуй, мало кому из ныне живущих — посчастливилось воочию убедиться в его великом даровании, по достоинству оценить его обширные знания, сердечность, самозабвенную заботу о благе своих близких и пылкое стремление облегчить участь (оказывая как денежную, так и моральную помощь) всем тем, кто трудится не покладая рук за ничтожное вознаграждение; поскольку после смерти лорда Байрона, который умер раньше отца Шелли, я остался по завещанию поэта его единственным душеприказчиком; поскольку, наконец, после его гибели я сохранил самые сердечные отношения с его вдовой, ее семьей и по крайней мере с несколькими из оставшихся в живых друзей, — считалось, что биографию Шелли должен писать именно я. Однако по причинам, изложенным выше, я всегда отказывался от подобных предложений. Вордсворт обращается к Кукушке:* * *
* * *
К Харриет...
ЧАСТЬ II
Y Gwir yn erbyn y Byd. Истина против мира.Поскольку третий и четвертый тома мистера Хогга так и не появились в печати, а сэр Перси и леди Шелли сами воспользовались материалами, которые они в свое время предоставили мистеру Хоггу; поскольку леди Шелли, взяв за основу те факты биографии поэта, какие сочла нужными, и литературно их обработав, выпустила книгу собственных воспоминаний[858], мне кажется, что теперь я располагаю всеми необходимыми данными для завершения собственных мемуаров, которые явятся своего рода отправной точкой для последующих авторов, если таковые сочтут возможным обратиться к моим запискам. В предисловии к своей книге леди Шелли пишет: «К сожалению, с мемуарами мистера Хогга мы познакомились, только когда они уже вышли в свет. Совершенно невозможно было заранее предугадать, что на основании таких материалов будет написана книга, которая поразит и глубоко возмутит всех, кто вправе судить о личности Шелли. Однако особое разочарование мы испытали оттого, что эта чудовищная карикатура на Шелли увидела свет как бы с моего одобрения, — ведь автор посвятил свое сочинение мне. Руководствуясь чувством долга перед памятью поэта, мы были вынуждены забрать материалы, которые в свое время передали его старинному другу и которые в его воспоминаниях были, на наш взгляд, самым невиданным образом извращены. Таким образом, у нас не оставалось иного выхода, как взять на себя труд самим опубликовать эти материалы, связав их между собой лишь той повествовательной канвой, какая необходима для удобства читателя». К глубокому сожалению, должен сразу же заметить, что леди Шелли и я не сходимся во взглядах на обстоятельства, связанные с разрывом супругов Шелли. По мнению капитана Медвина, разрыв этот произошел по обоюдному согласию. Той же точки зрения придерживаются мистер Ли Хант и мистер Миддлтон, да и во всех известных мне биографиях Шелли эта версия считается установленным фактом. Леди Шелли пишет: «В конце 1813 года постепенно возникшее охлаждение между супругами привело к окончательному разрыву, после чего миссис Шелли вернулась в дом отца, где и родила своего второго ребенка — сына, который умер в 1826 году. О событиях этого мучительного для Шелли времени, равно как и о причинах разрыва я говорить здесь не стану. Как заметила сама Мэри Шелли: «Не время еще раскрыть правду, а от домыслов следует воздержаться». На сегодняшний день еще не существует ни одной биографии, где бы было приведено подробное, хотя бы отдаленно соответствующее действительности описание этих печальных событий; не сказано правды ни о нем самом, ни о людях, его окружавших. Не желая также вдаваться в подробности, позволю себе лишь одно замечание по этому поводу. Проступки столь благородного и великодушного человека, каким был Шелли, касайся они его и никого больше, не побоятся признать лишь те, кто по-настоящему любили его, ибо они твердо убеждены: если дать его ошибкам беспристрастную оценку, можно составить более верное и яркое представление о его личности, чем то, что оставили современники. Все близко знавшие Шелли в те годы совершенно по-разному трактуют это грустное событие, приукрашивая его в соответствии с собственными взглядами и личными симпатиями. Никому из них Шелли, по-видимому, не говорил всей правды. Мы, которые носим его имя и являемся членами его семьи, располагаем бумагами, написанными его собственной рукой. Бумаги эти когда-нибудь, быть может, расскажут вел правду о жизни поэта; пока же, за исключением детей Шелли, мало кто из ныне живущих имел возможность с ними познакомиться. Между тем уже теперь чувство долга обязывает нас опровергнуть одно распространенное заблуждение. Шелли иногда обвиняют в смерти Харриет. Это совершенно неверно. Между трагической гибелью Харриет и поведением ее мужа не было прямой связи. Вместе с тем смерть первой жены действительно оставалась для Шелли неистощимым источником глубочайших страданий; на нежную, ранимую душу поэта навсегда легла мрачная тень от могилы его первой возлюбленной, которая рассталась с жизнью по собственной воле»[859]. Этой фразой заканчивается шестая глава. Седьмая начинается так: «Годвины заинтересовались Шелли еще тогда, когда он по собственной инициативе приехал в Кэсвик. Знакомство, которое завязалось у него с Годвином во время случайных наездов поэта в Лондон, со временем переросло в близкую дружбу. Только в обществе Годвинов Шелли мог немного отвлечься от своего тогдашнего горя. Ведь был он тогда еще очень молод. Его переживания, замкнутость, самобытность, яркая одаренность и пылкий энтузиазм произвели огромное впечатление на дочь Годвина, Мэри, которой в то время было всего шестнадцать лет и которая привыкла, что о Шелли отзываются как о человеке загадочном и в высшей степени незаурядном. Однажды, повстречав девушку у могилы ее матери на кладбище святого Панкратия, Шелли вдохновенно рассказал ей историю своего бурного прошлого — как он страдал, как ошибался. Он заверил ее, что, полюби она его, и он вписал бы свое имя в один ряд с теми благородными и мудрыми людьми, которые сражались за счастье ближних и в любых невзгодах превыше всего ставили интересы человечества. Она не колеблясь протянула ему руку и навечно связала с ним свою судьбу. Оба они до конца оставались верны своему слову, свидетельством чему послужат последующие главы этих «Воспоминаний»». Только неопытностью автора можно объяснить то, что последовательность изложения в этих двух отрывках не совпадает с последовательностью реальных событий: у леди Шелли получается, что в то время Шелли был опечален смертью Харриет. Однако Харриет погибла только спустя два с половиной года после разрыва, который совпадает по времени с решением ее мужа связать свою судьбу с Мэри Годвин. Что же касается самого разрыва, то, несмотря на нежелание Шелли посвящать близких друзей в свою личную жизнь, сохранились все же кое-какие факты, которые говорят сами за себя и воспринимаются вполне однозначно. Брак в Шотландии был заключен в августе 1811 года. В письме, которое шестнадцать месяцев спустя Шелли писал одной своей знакомой (10 декабря 1812 года), сказано: «Как вы можете называть Харриет светской дамой?! Тем самым вы ее оскорбляете, причем, с моей точки зрения, самым незаслуженным образом. Непринужденность и простота, естественность в обращении, прямодушие всегда были в моих глазах самыми главными ее достоинствами, ни одно из которых несовместимо со светской жизнью, ее тщеславным притворством и вульгарной eclat[860]. Вам будет очень нелегко переубедить меня, ибо каждый день я имею возможность воочию убеждаться в необоснованности ваших наблюдений» (Воспоминания, с. 44). Следовательно, до конца 1812 года ни о каком охлаждении между супругами не могло быть и речи. Равно как и в 1813 году, если только мне не изменяет память. Осенью 1813 года Шелли из Брэкнелла отправился на Камберлендские озера, а оттуда в Эдинбург. В Эдинбурге он познакомился с молодым бразильцем по имени Баптиста, приехавшим в Англию изучать медицину по настоянию отца, а вовсе не из любви к науке, которую он от души ненавидел за умозрительность и бездоказательность. После отъезда Шелли из Эдинбурга молодые люди переписывались, а потом возобновили знакомство в Лондоне. Баптиста был искренним, сердечным и очень воспитанным юношей. Будучи человеком весьма увлекающимся, он с воодушевлением воспринял все идеи Шелли, вплоть до вегетарианства. Баптиста переводил на португальский язык «Королеву Маб» и как-то показал мне сонет, который собирался предпослать своему переводу. Начинался он так:Афоризм бардов
Стало быть, утверждение о том, что «постепенно возникшее охлаждение между супругами привело к окончательному разрыву в конце 1813 года», не соответствует действительности. Дата прилагаемой выписки — убедительное тому доказательство. Если бы к этому времени, как утверждает леди Шелли, отношения между супругами зашли в тупик, повторное венчание вряд ли бы вообще состоялось. Развод был бы тогда лучшим решением для обеих сторон, тем более что в Шотландии не составило бы труда добиться расторжения первого брака. Ни о каком охлаждении, тем более разрыве не могло быть и речи до тех пор, пока, вскоре после заключения повторного брака, Шелли не познакомился с той, которая впоследствии стала его второй женой. Расстались они вовсе не по обоюдному согласию. Едва ли Шелли мог представить дело подобным образом. Мне, во всяком случае, он ничего такого не говорил. Что же касается самой Харриет, то ее рассказ обо всем случившемся решительно противоречил такому предположению. После первой же встречи с Мэри Уолстонкрафт Годвин Шелли вполне мог бы сказать: «Ut vidi! Ut peril!»[863] Ни в одной книге, будь то роман или историческое исследование, мне ни разу не доводилось встречать более внезапной, бурной, неукротимой страсти, чем та, которой был охвачен Шелли, когда я, по его просьбе, приехал к нему в Лондон. По тому, как он выглядел, как говорил и держался, создавалось впечатление, что он разрывается между былыми чувствами к Харриет, с которой он тогда еще не порвал, и охватившей его теперь страстью к Мэри; казалось, его рассудок уподобляется «маленькому государству, где вспыхнуло междоусобье»[864]. Глаза его были воспалены, волосы и одежда в беспорядке. Он схватил со стола склянку с морфием и воскликнул: «Теперь я с этим не расстаюсь»[865]. И добавил: «Я все время повторяю про себя строки Софокла, которые вы так любите цитировать:Браки, заключенные в марте 1814 года
164. Перси Биши Шелли и Харриет Шелли (урожденная Вестбрук, девица, несовершеннолетняя), оба прихожане этого прихода, сочетаются повторным браком без оглашения (в первый раз бракосочетание происходило по ритуалу шотландской церкви), дабы устранить всякие сомнения, какие возникали либо могут возникать в отношении вышеупомянутого брака (с согласия Джона Вестбрука, родного, законного отца упомянутой несовершеннолетней девицы) сего дня 24 марта 1814 года. Обвенчаны мною, Эдвардом Уильямсом, священником. Браком сочетались: Перси Биши Шелли, Харриет Шелли, урожденная Вестбрук. В присутствии: Джона Вестбрука Джона Стэнли. Вышеизложенное есть точная выписка из книги регистрации браков прихода святого Георгия на Ганноверской площади; выписка сделана 11 апреля 1859 года. — Мною, Г. Вейтменом, священником.
ПРИЛОЖЕНИЕ
В июне 1860 года журнал «Макмилланс мэгэзин» поместил статью Ричарда Гарнетта[908], озаглавленную «Шелли в «Пэлл-Мэлл»»[909], где, в частности, говорится: «За последние три-четыре года о Шелли написано немало, причем к уже имевшимся биографическим данным прибавилось много новых подробностей — одни достоверные и важные, другие либо неинтересные, либо основанные на ошибках и домыслах. Разбор такого рода материалов не входит в задачу настоящей статьи, однако, учитывая, что среди новых материалов есть и такие, которые могут пагубно повлиять на устоявшееся мнение о личности Шелли; учитывая также и то, что они совершенно голословны и что их могут оспорить лишь те немногие, кто лучше осведомлен о жизни поэта, было бы непростительно упустить возможность прокомментировать эти материалы, тем более что такая возможность возникла совершенно случайно и может больше не представиться. Нетрудно догадаться, что речь в данном случае идет о публикации мистера Томаса Л. Пикока в январском номере «Фрейзерз магазин»[910], где он описывает, как Шелли расстался со своей первой женой. Если верить мистеру Пикоку, супруги разошлись не по обоюдному согласию и не потому, что брак их был несчастлив. Недалеко то время, когда подобные утверждения будут документально опровергнуты семьей Шелли, которая, не желая торопить события, пока что воздерживается от публикации семейных архивов. Пока решение о публикации еще не принято, позволю себе без всяких обиняков заявить, что история разрыва Шелли с первой женой, смысл которой мне вполне понятен и доказательства которой могут быть в случае необходимости представлены семьей поэта, самым решительным образом противоречит голословным заявлениям мистера Пикока». Достаточно привести в хронологической последовательности всего несколько фактов из жизни поэта, чтобы доказать, что семья Шелли не только не располагает, но и не может располагать теми документами, о которых говорится в вышеприведенном отрывке. В августе 1811 года Шелли венчается с Харриет Вестбрук в Шотландии. 24 марта 1814 года поэт венчается с ней вторично, на этот раз в англиканской церкви, что следует из брачного свидетельства, приведенного в моей январской статье. Едва ли повторный брак был возможен при «несчастной супружеской жизни». В начале апреля 1814 года Шелли и Харриет гостили у миссис Б. в Брэкнелле[911]. Эта дама и ее семья были в числе немногих ближайших друзей Шелли. 18 апреля она писала мистеру Хоггу: «Шелли опять овдовел. Его очаровательная половина отправилась в четверг в Лондон с мисс Вестбрук, которая, по всей вероятности, будет жить в Саутгемптоне»[912]. Следовательно, в то время Шелли и Харриет еще жили вместе, письмо миссис Б. доказывает, что она ровным счетом ничего не знает о размолвке между супругами, тем более о полном разрыве. В своей январской статье я писал: «Пока Шелли, вскоре после повторного венчанья, не познакомился с женщиной, которой предстояло стать его второй женой, он и не помышлял о разрыве с Харриет». Когда Шелли впервые увидел эту женщину, она только что вернулась из Шотландии, где гостила у каких-то своих знакомых, и была одета «в необычное для Лондона той поры платье из клетчатой шерстяной ткани»[913]. Стало быть, в Лондоне она появилась недавно. Мистер Хогг впервые увидел Мэри Годвин 8 июня 1814 года, в первый день процесса лорда Кокрена[914], когда отправился вместе с Шелли к мистеру Годвину. «Мы поднялись на второй этаж в гостиную... Уильяма Годвина не было... Дверь бесшумно приоткрылась. «Шелли!» — позвал взволнованный голос. «Мэри!» — отозвался другой голос, не менее взволнованный. И Шелли стрелой вылетел из комнаты»[915]. Стало быть, Шелли познакомился с мисс Годвин где-то между 18 апреля и 8 июня, причем, очевидно, ближе ко второй дате, хотя точное число я установить не могу. 7 июля 1814 года Харриет написала письмо их общему другу (он еще жив), в котором выражала уверенность в том, что ему известно, где находится Шелли, и просила уговорить его вернуться домой. Даже тогда она еще не догадывалась, что Шелли окончательно бросил ее. 28 числа того же месяца Шелли и мисс Годвин уехали из Англии в Швейцарию. Промежуток между первым венчанием в Шотландии и вторым в Англии составляет два года и семь месяцев. Промежуток между вторым венчанием и отъездом в Швейцарию составляет четыре месяца и четыре дня. Если брать за точку отсчета письмо миссис Б. от 18 апреля, разъезд супругов по обоюдному согласию ограничивается 3 месяцами и тринадцатью днями; если же руководствоваться письмом Харриет от 7 июля, то на выяснение отношений ушло три недели. Следовательно, если семья Шелли и располагает каким-то письменным свидетельством, подтверждающим согласие Харриет на развод, этот документ должен доказать, что согласие было получено в один из этих дней. Между тем из моего последующего разговора с Харриет, суть которого я изложил в своей январской статье, мне стало известно, что она со своей стороны никакого согласия на развод не давала. Правда, поскольку наш разговор проходил без свидетелей, мистер Гарнетт может мне не поверить. Однако, если полагаться на свидетельства других очевидцев, все равно получается, что на «полюбовное соглашение» между супругами, — если таковое вообще имело место, — оставалось три недели. Опять же, если бы у родных Шелли были неопровержимые доказательства, они должны были бы знать, когда именно произошел разрыв и какие обстоятельства ему предшествовали. Между тем из заявления леди Шелли о том, что «к исходу 1813 года отчужденность, постепенно нараставшая между мистером и миссис Шелли, достигла предела, последовал разрыв, и Харриет вернулась в отцовский дом»[916], со всей очевидностью можно заключить, что ни точная дата, ни обстоятельства разрыва родным поэта не известны. Леди Шелли не стала бы писать так, если бы знала дату повторного венчания или если бы обратилась к письму от 18 апреля 1814 года, опубликованному мистером Хоггом задолго до выхода ее собственной книги.* * *
Предыдущую заметку я написал сразу же после появления статьи мистера Гарнетта, но отложил ее публикацию в надежде получить копии писем, представленные лорду Элдону в 1817 году. Я имею в виду девять писем Шелли к Харриет и одно письмо к мисс Вестбрук, написанное после смерти Харриет. Эти письма к делу подшиты не были, но на них в своих показаниях от 10 января 1817 года ссылается мисс Вестбрук. Цитирую по архивной копии, снятой с ее показаний: «Элизабет Вестбрук, девица, проживающая на Чэпел-стрит, Гровнор-сквер, приход св. Георгия на Гановер-сквер, Миддлсекс, под присягой показывает, что хорошо знакома с почерком Перси Биши Шелли, эсквайра, одного из ответчиков, ибо часто видела, как тот пишет; свидетельница показала, что просмотрела предъявленные ей под присягой записи, помеченные соответственно 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9; свидетельница показала, что особа женского пола, которая в письмах, помеченных соответственно 2, 4, 6, 9, именуется Мэри, а в прочих письмах той, с которой ответчик связал или соединил свою судьбу, в действительности зовется Мэри Годвин, которую Перси Биши Шелли примерно в середине 1814 года, при жизни жены, взял в сожительницы и с которой продолжал и продолжает сожительствовать. Свидетельница показала, что просмотрела предъявленную ей при даче показаний под присягой другую запись, помеченную цифрой 10. Свидетельница показала, что запись сделана рукой ответчика Перси Биши — Шелли и адресована свидетельнице после кончины ее сестры, покойной жены упомянутого Перси Биши Шелли. Свидетельница показала, что особа, о которой в последнем письме говорится как о «женщине, чей союз с ответчиком свидетельница может считать причиной гибели своей сестры», также является упомянутой Мэри Годвин. Другие показания касаются «Королевы Маб». Едва ли слова, взятые в кавычки, могли быть написаны Шелли, если его связь с мисс Годвин началась только после того, как он расстался с Харриет по обоюдному согласию. В показаниях, дававшихся во второй раз. 13 января 1817 года, мисс Вестбрук подробно изложила обстоятельства супружеской жизни Шелли, сообщив, что итогом ее было появление на свет двух детей, что после рождения первого ребенка — Элизы Ианты, когда сестра была беременна вторым — Чарльзом Биши, Шелли оставил свою жену и сожительствовал с Мэри Годвин, из-за чего Харриет с первым ребенком вернулась в отцовский дом, где и родился второй ребенок; что дети всегда были на содержании у отца Харриет и что сама Харриет находилась на его попечении вплоть до своей кончины, последовавшей в декабре 1816 года. Совершенно очевидно, что мисс Вестбрук не могла бы сделать подобное заявление, если бы ее слова не подтверждались письмами, о которых говорилось выше; иными словами, если бы из писем не следовало, что разрыв произошел, во-первых, не по обоюдному согласию и, во-вторых, не до, а после знакомства с Мэри Годвин. Далее в своих показаниях мисс Вестбрук говорит о том, каким образом мистер Вестбрук позаботился о будущем детей Харриет. На долю Харриет выпало немало страданий, а потому она заслужила, чтобы к памяти ее относились уважительно. Я всегда говорил всем, кого это касается, что сделаю все от себя зависящее, чтобы защитить ее честь от кривотолков. Шелли в такого рода оправданиях не нуждается. Не лучше ли, как я уже говорил[917], довольствоваться объяснениями, которые он сам дал по этому поводу. В октябрьском номере «Ежеквартального обозрения» за 1861 год опубликована статья о жизни и личности Шелли, которая написана искренне и непредвзято, с явным стремлением взвесить факты и установить истину. В этой статье есть два отрывка, о которых я хотел бы высказать свои соображения, основываясь лишь на фактах. «Хотя галлюцинации Шелли ни в коей мере не являются свидетельством его умопомешательства, со здравым рассудком они также никак не совместимы. Его видения были следствием чрезмерной чувствительности, которая при малейшем нервном перенапряжении могла напрочь заглушить голос разума. Говорят, смерть жены настолько потрясла его, что какое-то время он был просто невменяем. Леди Шелли ничего не пишет об этом, равно как и другие, наиболее авторитетные биографы поэта. Однако это еще ничего не значит» (с. 323). В действительности все обстояло иначе. В то время Шелли приобрел дом в Марло, где тогда жил и я. Пока дом приводился в порядок, поэт жил в Бате, а я, по его просьбе, присматривал за тем, как подвигается работа в доме и в парке. Не проходило дня, чтобы я не получал письма от него или от Мэри. Шелли первым известил меня о смерти Харриет и спрашивал, не кажется ли мне, что ему следовало бы, как того требуют приличия, отложить женитьбу на некоторое время. На это я отвечал, что? по моему мнению, раз уж они живут вместе, то чем скорее их связь будет узаконена, тем лучше. Он последовал моему совету, вскоре после свадьбы приехал ко мне в Марло и мы вместе отправились посмотреть, как обстоят дела в доме и в саду. В парке произошла забавная сценка, которая мне хорошо запомнилась. Раньше на лужайке рос чудесный раскидистый остролист, от которого оставался теперь всего один ствол, так как садовник продал ветки на рождественские украшения. Увидев голое дерево, Шелли спросил садовника, зачем он погубил такой прекрасный остролист. Садовник ответил, что, на его взгляд, дерево от этого только выиграло. «Надо же быть таким глупцом!» — возмутился Шелли. Теребя пальцами швы на брюках, провинившийся покорно выслушивал громогласные обвинения своего хозяина, который не замедлил его уволить, наняв более подходящего садовника и несколько помощников, чтобы посадить побольше кустарника. Шелли пробыл у меня несколько дней. Я никогда не видел его более спокойным и уравновешенным. За это время, если не считать истории с остролистом, он ни разу не вышел из себя. В Марло переживания поэта, связанные со смертью Харриет, были еще не так заметны, по-настоящему он ощутил всю тяжесть потери гораздо позже. ««Восстание Ислама» нельзя рассматривать только как произведение искусства. Вначале поэма увидела свет под названием «Лаон и Цитна», но «Лаон и Цитна» по мысли была гораздо откровеннее «Восстания Ислама»; поэму почти сразу же изъяли из продажи, после чего она появилась уже в измененном виде под своим теперешним названием. Есть в этом что-то недостойное имени Шелли. С одной стороны, из соображений обычного благоразумия и страха перед общественным негодованием Шелли не должен был бы замалчивать идеи, проповедовать которые он считал своим долгом перед человечеством. Впрочем, все, кто близко знал Шелли, никогда бы не стали приписывать ему такие мотивы. С другой стороны, если бы он из добрых побуждений не стал публиковать сочинение, заведомо оскорбительное для чувств большинства своих соотечественников, то и второй вариант поэмы надо было бы запретить, как и первый» (с. 314-315). Шелли не руководствовался ни одной из вышеуказанных причин. Печатать поэму в первоначальном ее виде мистер Оллиер решительно отказался, а на другого издателя Шелли рассчитывать не приходилось. Долгое время он отказывался изменить хотя бы строку, но друзья в конце концов уговорили его пойти на уступки. И все же он не мог — или не хотел — собственноручно переделывать поэму, так что все изменения делались в ходе заседаний своего рода литературной комиссией. На каждое изменение поэт соглашался с большим трудом; что-то принимал, на гораздо чаще лишь смягчал первоначальный текст; заново же ничего сам не придумывал и постоянно повторял, что поэма его загублена.ПРИЛОЖЕНИЯ
СТИХОТВОРЕНИЯ
СЭР БУКВАРЬ, или КАК РЫЦАРЬ ЛАНСЕЛОТ[918] ОТПРАВИЛСЯ В ПОХОД
Грамматико-аллегорическая баллада
Лондон
1814
I
II
III
IV
V
VI
VII
ПЕСНЬ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ
МЕДОВАЯ ПЕСНЯ ТАЛЕЙСИНА
БЛИСТАНИЕ ЗИМЫ
ЯБЛОНЕВЫЙ САД МЕРЛИНА
НЬЮАРКСКОЕ АББАТСТВО
Август, 1842
Вспоминая август 1807
Джордж Мередит. ВЫДЕРЖАННОЕ ВИНО ВЕЛИКОЛЕПНОЙ МАРКИ
ПОРТРЕТ ПИКОКА В РОМАНЕ «ЭГОИСТ»
(1879), гл. XX
Неспешная вечерняя прогулка вдоль газона с дамами и почтительно слушавшими его джентльменами в ожидании призывного звука колокольчика, возвещающего об обеде, составляла одну из отрад доктораМидлтона [под этим именем автор выводит своего тестя, Т. Л. Пикока. — Ред.]. Его походка выдавала человека, который некогда (во дни Аполлона и юного Эрота) был не прочь потанцевать: мышцы его ног в доныне сохранили упругость, и он величаво нес свое высокое, осененное стальной сединою чело. После дневных трудов он с наслаждением предавался освежающему моциону, которому предстояло увенчаться чарами французской кухни, призванной, так же как и вина известных марок, подкрепить его силы. В этот час он охотно дарил собеседников разменной монетой своей мудрости, подобно тому как солнце, склоняясь в погожий вечер к закату, щедро разливает кругом свое великолепие, не опасаясь истощить основной сокровищницы. Ибо поистине блажен тот, кто может сказать себе под вечер, что лучшая часть дня еще впереди и что скоро наступит. Такой человек выше обыкновенных смертных настолько, насколько парящий в предзакатном небе орел выше воробья, поклевывающего что-то на земле. Подобное состояние — достойная награда человеку, чья юность и зрелые годы были проведены в трудах праведных. Доктор Мидлтон ставил под сомнение не только прошлое, но и будущее человека, который не испытал восторга — сдерживаемого, разумеется, рамками воспитания — мысли о предстоящем обеде. Такому человеку, по мнению доктора, нечего делать ни на этом свете, ни на том. Наглядный пример благотворного влияния воздержности, он имел все основания гордиться своим пищеварением; свою веру в торжество добродетели он переносил также и в область политики, склоняясь к консерваторам: ведь только в устойчивом, обществе можно рассчитывать, что добродетель увенчается наградой. Достопочтенный доктор богословия являл собой великолепный портрет кисти старого мастера, разумеется, английской школы. В своем характере он сочетал благочестие с эпикурейством, ученость с хорошим тоном, и эти свойства прекрасно уживались в его душе, непринужденно общаясь друг с другом, как люди, знакомые домами. Он был крепкого сложения, в юности даже — атлет; прекрасно разбирался в фактах и прескверно — в людях; человек благодушный от природы, неутомимый и прилежный труженик, он тем не менее легко падал духом и выбивался из колеи. Дочь свою он любил и боялся. Как бы он ни восхищался ею, страх, который ему внушали, ее возраст и пол, ни на минуту его не покидал, не давая забыть, что, покуда мисс: Клара [прообразом послужила дочь Пикока и первая жена Мередита, Мэри Эллен. — Ред.] не замужем, он связан с существом не вполне вменяемым. Покойная матушка ее была прекрасной женщиной, но обладала темпераментом поэтическим, несколько экзальтированным и порывистым, и для степенного ученого была наделена излишней долей воображения. Достойная женщина, но все-таки женщина, иначе говоря — фейерверк. Клара походила на мать. Ну к чему ей, скажите на милость, покидать Паттерн-холл хотя бы на час? Очевидно, затем лишь, что она принадлежит к переменчивому и, легковоспламеняющемуся женскому сословию. Муж — вот подходящий для нее опекун, ему, по всей справедливости, и следует освободить от этой обязанности отца. В самом деле, когда на свете торжествуют демагоги, а дома у нас на руках, дочь, только, и спасения что в философии!..Е.Ю. Гениева. САТИРИК ПИКОК, «СМЕЮЩИЙСЯ ФИЛОСОФ»
...мысль его тонка И ранит глубже острого клинка; Но к мудрым песням глух наш век пустой. Как фарисей; пусть стих его литой Чарует только лучшие умы, Взлетит он, вырвавшись из хладной тьмы, К грядущим веснам; вознаграждена Надежда будет...[943]Томас Лав Пикок, создатель «романа идей» и «романа-беседы» в английской литературе, по сей день остается фигурой еще недостаточно разгаданной. Он был современником Джейн Остен, романтиков, Диккенса и Теккерея. За годы его долгой жизни (1785-1866) вышли произведения, составившие славу английского классического реализма XIX в.: «Записки Пиквикского клуба», «Домби и сын», «Дэвид Копперфилд», «Холодный дом», «Ярмарка тщеславия», «Генри Эсмонд», «Пенденнис», «Ньюкомы». Но кто он сам, этот иронический писатель, — интеллектуал, близкий друг Шелли и одновременно его суровый критик, знаток древности, только к концу своей жизни открывший для себя Чарльза Диккенса? Литературная судьба Пикока напоминает судьбу Джейн Остен. Мало кто из современников знал что-нибудь определенное об авторе «Гордости и предубеждения» и «Эммы». Не слишком много знали и о Пикоке, авторе семи романов, нескольких поэм, многих стихотворений, видном эссеисте. При всех отличиях искусства Остен от искусства Пикока их сближает тяготение к малой, но при этом емко-лаконичной форме, существенным, едва ли не главным элементом которой является динамический диалог. Сходны они и в своем ироническо-остраненном подходе к жизни, который, в частности, помешал романтически настроенной Шарлотте Бронте поверить в серьезность и искренность художественных и этических намерений Остен. Проза Пикока, стилистически виртуозная, интеллектуальная, перегруженная многочисленными цитатами из античных авторов, избыточно эрудированная, изящно ироничная и несколько старомодная, казалась чуждой и непонятной читателям, воспитанным на «готическом романе тайн и ужасов» Анны Рэдклифф и М. Льюиса, на романтической поэзии Вордсворта и Байрона, на увлекательных, духовно просветленных и, в сущности, весьма доступных по мысли романах Диккенса. Пикок же пугал своей насмешкой над викторианской религиозностью и неприятием сентиментальной набожности. Недоумевали и критики-профессионалы: они затруднялись найти соответствующее место Пикоку в истории направлений и жанров английской литературы XIX в., а потому практически единодушно сходились во мнении, что это второстепенный писатель, любопытный, но не заслуживающий серьезного отношения. «Живой, яркий ум, — пишет о Пикоке анонимный рецензент в «Эдинбургском обозрении», — принадлежащий автору широкомыслящему, которому, однако, не хватает глубины ни в выборе тем, ни в их осмыслении»[944]. Положение Джейн Остен решительно переменилось в 30-е годы XX в.: она допущена в пантеон великих, о ее жизни и творчестве написаны десятки книг. Пикок же по-прежнему остается в тени, и литература о нем по-прежнему бедна. Ему, в отличие от Джейн Остен, вплоть до конца 70-х годов XX в. так и не удавалось убедить читателей и критиков в своей значительности. Авторы, обращавшиеся к этой фигуре: Джон Бойнтон Пристли, Хаувард Миллз, Карл Доусон и другие, по большей части повторяют мнение своих коллег XIX в.[945] Они с удовольствием смеются шуткам Пикока, отдают должное его искрометному остроумию, сатире, поражаются его поистине феноменальной начитанности. Но при этом отказывают Пикоку в последовательности суждений, серьезности литературных и нравственно-этических намерений, затрудняясь нащупать центр, который объединил бы отдельные элементы его прозы в стройную мозаику. «Когда кончаешь чтение очередного романа Пикока, — пишет видный литературовед А. Дрейпер, — думаешь, как было бы хорошо, если бы он, взяв за образец для подражания Бернарда Шоу, предваряя свои произведения предисловиями, разъяснял бы свои творческие намерения»[946]. Ему вторит А. Дайсон: «Пикока мало заботит серьезность и последовательность высказанных им мыслей, он заворожен их странностью, яркостью, часто абсурдностью»[947]. Одним из его проницательных критиков стал Дж. Ралей: «В Пикоке нет ничего от мизантропа. Он умеет восхищаться, любить. Все искреннее, естественное, все, что волнует людей, дорого ему. Он смеется над идеалистами, творцами систем. Сам же — и это ли не парадокс? — очарован идеями, любит их, играет ими. С каким очарованием он смеется над Руссо, мадам Жанлис... — над теорией эпохи Французской революции! Но не забывайте, он сам увлечен ими»[948]. Разгадал намерения Пикока и Фрэнсис Ливис, автор известной книги «Великая традиция», критик суровый и на похвалы скупой: «Ироническое изображение современного общества и цивилизации основано у Пикока на серьезной нравственной основе и стройно продуманной системе духовных ценностей. Только при первом приближении его книги кажутся легким, незамысловатым чтением... На самом деле они не теряют своего интереса для духовно развитых умов и по сей день»[949]. Замечание Ливиса о «духовно развитых умах» достаточно примечательно. Недаром один из наиболее интеллектуальных писателей второй половины XX в. Джон Фаулз в рассказе «Бедный Коко» вывел Пикока, этого ироничного и одновременно глубоко человечного писателя, превосходного стилиста, знатока древностей, образцом для подражания многим современным художникам. В известном смысле проза Пикока — интеллектуальный портрет эпохи после Французской революции 1789 г., когда в Европе, в том числе и в Англии, оживилась интеллектуальная и духовная жизнь. Джон Стюарт Милль назвал это время «переходным». Умы бродили, люди жаждали нового, теории возникали с неимоверной быстротой и столь же молниеносно завоевывали себе сторонников и оппонентов. Возрос, причем не только в интеллектуальных, но и самых обычных кругах, интерес к чтению. Пресса, став мощным средством выражения общественного мнения, приобретала в послереволюционной Франции и Англии периода билля о реформе все большую силу. Обсуждалась эмансипация женщин. Это время отчетливой борьбы, столкновения идей породило и соответствующую литературу — по своему характеру полемичную, политизированную. Колридж, кого Пикок считал своим интеллектуальным и литературным противником, никогда не был лишь поэтом, кабинетным ученым, философом, посвятившим себя изучению Библии. Он был полемистом, комментатором, интеллектуалом широкого толка. Герои Пикока в своих бесконечных разговорах, которые, в сущности, и есть их единственное видимое занятие, постоянно обращаются к ключевым вопросам эпохи. Среди затрагиваемых ими тем едва ли не главенствующее место занимают проблемы социальной справедливости, равенства, полноценного, духовно здорового искусства. Не случайно почти все произведения Пикока по времени своего создания и появления так или иначе соотносятся с важными историческими событиями. «Хедлонг-Холл» (1816), «Мелинкорт» (1817), «Аббатство кошмаров» (1818), «Девица Мариан» (1818) писались, когда над Англией нависла угроза революции. «Страдания Элфина» (1829), «Замок Крочет» (1831), многочисленные статьи и политические стихотворения-сатиры пришлись на предреформенный период. С уничижительной иронией Пикок пишет об абсурдности английской избирательной системы в «Мелинкорте» и издержках романтической эстетики и философии в «Аббатстве кошмаров». Остроумная, живая, интеллектуальная беседа, основной сюжетный элемент его произведений, в какой-то степени лишает художественный мир Пикока психологической достоверности и полноты, которая отличает искусство Джейн Остен. В своей сути произведения Пикока, в первую очередь его роман, тяготеют к притче, приближаясь к «Джонатану Уайльду» Филдинга или же «Кандиду» Вольтера, т. е. обнаруживают родство с искусством европейского Просвещения. Но Пикок не только сатирик-интеллектуал, отвергающий политические, религиозные и общественные нормы своего времени, осмеивающий современный ему мир, в котором видит мало достойного одобрения. Критическое начало — важное, но не единственное в его книгах. Не менее существенна в них сторона позитивная — утверждающая полнокровное, хотя и несколько идеализированное, бытие, некую современную Аркадию, на которую уродства окружающего мира не оказывают никакого влияния. Почти все романы кончаются счастливо: влюбленные соединяются, заздравные песни побеждают печаль, стихия торжествующего добра и веселья постоянно дает о себе знать в произведениях Пикока. Наслаждение радостями жизни, возведение радости в философско-нравственную категорию сближает Пикока с античными авторами, которым он, по собственному признанию, многим обязан.Шелли. Письмо к Мэри Гисборн
Биографические сведения о Пикоке скудны: он вел замкнутый образ жизни, не любил писать письма, ревниво оберегал свое одиночество, редко становясь объектом внимания современников. Родился Пикок 18 октября 1785 г. Сведений о его отце, Сэмюэле Пикоке, сохранилось мало. Известно, что он был преуспевающим торговцем стеклом, что после его смерти в 1788 г., случившейся, когда сыну едва исполнилось три года, вдова осталась с приличным состоянием. По некоторым данным можно предположить, что он был шотландцем. На эта соображение отчасти наталкивает его фамилия и то, что он крестил сына в шотландской церкви. Человеком он был, судя по воспоминаниям жены, странным, знакомые же считали его чудаком. О матери писателя известно значительно больше. Сара Лав была старшей дочерью Томаса Лава, офицера королевского флота, служившего под командованием лорда Роднея и потерявшего ногу в битве с французами в 1782 г. Ко времени, когда родился внук, Томас Лав вышел в отставку и жил безвыездно в Чертей, вблизи Лондона. Сюда, в коттедж под названием Гогмур-Холл, после смерти мужа перебралась дочь с маленьким сыном. Во времена детства Пикока Гогмур-Холл был весьма живописным местом. Расположенный вдали от шума и копоти Лондона, на берегу реки, окруженный привольными пастбищами, он привил Пикоку любовь не только к сельскому пейзажу, но и всему деревенскому образу жизни, которую он сохранил на всю жизнь. Жители Гогмур-Холла отличались большим своеобразием. Самой колоритной фигурой был хозяин, Томас Лав, отставной морской волк. Добрый обед он ценил не меньше, чем хорошую компанию, был, отменным кулинаром, в погребах его дома хранилась коллекция выдержанного вина, без которого он никогда не садился за стол. Балагур и весельчак, он сыпал анекдотами и рассказами о морской жизни, при этом был практичен, хозяйственен, терпеть не мог пустые рассуждения и утопические проекты. Многие черты деда унаследовал внук: воображение уживалось в нем с деловой сметкой, поэтичность — с житейской рассудительностью. На страницах его романов не раз возникает Томас Лав-старший, Он легко узнается в капитане Холтоте из «Мелинкорта», в помещике Грилле из «Усадьбы Грилла». Однако особая духовная близость у Томаса-младшего была с матерью. Сара Лав, рано потерявшая мужа, сосредоточила всю свою любовь на сыне. Она была и его мудрым наставником, и близким другом, и музой, и пристрастным критиком. Ее смерть в 1833 г. стала для Пикока трагедией. «Из моих книг, — говорил он, — ушла душа». К творчеству он смог вернуться лишь спустя несколько лет. Сара Лав была необычайной женщиной. В ней не было ничего от скорбящей, сентиментальной, чувствительной вдовы — типа частого и в жизни, и в литературе того времени. Отменно образованная, художественно одаренная, она писала стихи, много читала. Ее страстью были фундаментальные исторические сочинения; настольным автором — Гиббон. Это она дала сыну обстоятельное домашнее образование, привила любовь к серьезному чтению, научила ценить античных классиков. Школа, куда, достигнув соответствующего возраста, пошел Пикок, оказалась ему ненужной. Все необходимые премудрости ом давно постиг дома. Формальное образование Пикок завершил в тринадцать лет: мать с согласия деда, правда к безмерному удивлению учителей, забрала сына из школы, уверенная, что ничего нового он в ней не узнает. Писать Пикок начал рано — в возрасте пятнадцати лет. В 1800 г. английский журнал для юношества «Ежемесячный наставник» («Monthly Preceptor») объявил конкурс на тему: «Что вам интереснее — исторические или биографические сочинения?» Победителем стал Пикок. Жюри признало его работу совершенной и, как отмечалось в отзыве, «удивительной для его возраста». В двадцати героических куплетах Пикок обосновал свое предпочтение исторических сочинений, объяснив, в чем они, с его точки зрения, уступают биографическим. Кураторы конкурса, клерки из Сити, незамедлительно предложили юноше работу. Так началась трудовая жизнь Пикока в Лондоне, о которой, однако, известно мало. Непонятно, ни что входило в его обязанности, ни зачем он за них взялся: материальное положение семьи в ту пору было еще прочным. Видимо, работа не слишком нравилась Пикоку: вряд ли ему, мечтавшему о стихах, книгочею, могли доставить удовольствие конторские будни. Довольно скоро ему, однако, удалось убедить мать в бессмысленности этой деятельности, и он оставляет Сити, хотя в Лондоне остается еще на несколько лет, занявшись систематическим самообразованием в библиотеке Британского музея. «Я читал лучшие книги с предисловиями; лучших критиков», — писал об этом времени Пикок. День его был строга распределен: утро отдано изучению латинских и греческих авторов, дневные часы посвящены знакомству с французской литературой, вечер отведен итальянцам. Неизвестно, хотел ли Пикок учиться в Оксфорде или Кембридже, В зрелые годы он не раз выражал удовлетворение, что сумел избежать «премудростей Оксфорда». Однако каковы были истинные мотивы, по которым он не поступил в университет, сказать трудно. Может быть, его, получившего домашнее образование, страшили вступительные экзамены; может быть, к этому времени иссякли деньги, оставленные отцом, и нужно было думать о заработке; может быть, главная причина в своеобразном характере Пикока, ценившего свободу во всем — даже в занятиях. Как бы то ни было, но факт, что Пикок не был в университете, важен для понимания его творческого развития. Понятны сатирические эскапады, часто нелепые, против Оксфорда и Кембриджа в его романах, его ревнивое отношение к трудам ученых, критиков, особенно выпускников английских университетов. Иногда создается впечатление, что ему необходимо доказать, в первую очередь самому себе, преимущества самообразования. При всех его недюжинных знаниях Пикок весьма вольно, особенно в переводах, обращался с авторами, фольклорными легендами, неточно цитировал. Но, если ему случалось заметить неточность или ошибку у кого-нибудь из коллег, тут он давал волю своей язвительности. Он подверг жестокой критике Китса и «был готов доказать, приведя в подтверждение сотни цитат, что сон Эндимиона был вечный, тогда как в современной поэме пастух скачет по земле и по океану, как немецкий философ, преследующий духов»[950]. Если бы Пикок окончил Оксфорд или Кембридж, он, вероятно, посвятил себя науке, но тогда бы мир потерял Пикока-писателя. Возможно, последовательное академическое образование заставило бы его воспринимать мир как две отдельные, независимые друг от друга сферы. Библиотека и внешний мир оказались бы разделены стеной, тогда как домашнее образование привело к тому, что реальный мир и мир его любимых героев в его сознании тесно слились. В Пикоке, по складу своему писателе книжном, интеллектуальном, поражает жизненность, точнее — удивительная, даже парадоксальная в его случае жизнерадостность. В 1806 г. Пикок отправляется в путешествие по Шотландии, где знакомится с Фанни Фолкнер и влюбляется в нее. Хотя молодые люди были помолвлены, родители невесты, мечтавшие о лучшей партии для дочери, сделали все от них зависящее, чтобы расстроить брак. Фанни спешно выдают замуж, но через год она умирает. Это трагическое происшествие оказало огромное воздействие на Пикока. В душе он навсегда сохранил воспоминание о своей ранней любви. Он никогда не расставался с медальоном, в котором хранился локон Фанни, а в последние дни жизни постоянно вспоминал о ней. О Фанни — его лучшее лирическое стихотворение «Ньюаркское аббатство». Может быть отчасти в память о своей любви и ее трагическом финале этот насмешник ни в одном своем произведении не позволил себе иронии над чувствами молодых людей. В 1808 г. Пикок, благодаря стараниям братьев матери, служивших во флоте, получает пост секретаря сэра Хоума Попема на корабле ее высочества «Достославный». Морская жизнь, особенно в зимнее время, ужаснула Пикока. «Судно — это плавучий ад, — пишет он матери, — делать здесь что-нибудь осмысленное, скажем читать, а уж тем более писать стихи, невозможно. Я отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться дома и предаться чудному занятию сочинения комедии...»[951] К марту следующего года он освобождается от тяготившего его занятия и вновь отправляется в странствия — на сей раз в Уэльс, где знакомится со своей будущей женой Джейн Гриффид, дочерью местного пастора, с которым Пикок очень подружился, найдя в нем приятного и умного собеседника. Джейн была очень хороша собой, приятна в обращении, умна. Она сразу же приглянулась Пикоку, однако предложения он не сделал. Более того, уехав из Уэльса, он не видел Джейн девять лет. Другим важнейшим событием в жизни Пикока этих лет стала встреча с Шелли: «Впервые я увидел Шелли в 1812 г., как раз перед тем, как мне отправиться в Таниролт. Затем я его видел раз или два перед поездкой в Северный Уэльс в 1813 г. По моему возвращению он обосновался в Брэкнелле, куда и пригласил меня погостить». «Мягкий, приятный человек, хороший ученый»[952], — пишет Шелли о Пикоке после отъезда последнего из Брэкнелла. Трудно себе представить более непохожих друг на друга писателей: их отношения для многих оставались загадкой. Но они загадка только в том случае, если воспринимать Шелли как великого романтического поэта, а Пикока как писателя, не раз высмеивавшего романтиков разных толков и направлений. Если же постараться взглянуть на них просто как на современников, то увидится немало общих интересов, проступят общие черты в их характерах, образе жизни. Пикок был старше Шелли на семь лет, но разница в возрасте не стала препятствием в их дружбе. Их сближала любовь к литературе и презрение к образу жизни обывателя. Двадцатилетнему Шелли Пикок казался уже зрелым, состоявшимся поэтом. ««Пальмира», — пишет Шелли, — лучшее поэтическое произведение, которое мне довелось читать». Большое уважение у Шелли вызывала и образованность Пикока. Пикок же, со своей стороны, нашел в Шелли хорошего собеседника и товарища в прогулках, во время которых оба с увлечением обсуждали прочитанное, делились литературными планами. Хотя тип поэта-романтика, страстного, вдохновенного, полного прекрасных, а иногда и прекраснодушных идей, вызывал у Пикока недоверие, а общество, собиравшееся у Шелли в Брэкнелле, «это скопище чудаков и идиотов», как характеризовал его Пикок, неимоверно его раздражало, все это не распространялось на Шелли. В трудную пору жизни Шелли, когда после разрыва с первой женой и ее самоубийства от поэта отвернулось английское общество, Пикок остался ему другом, хотя не одобрял его поступка. Вряд ли можно говорить о непосредственном влиянии Шелли на Пикока и Пикока на Шелли. Это влияние в обоих случаях носило косвенный характер. Пикок, безусловно, имел воздействие на круг чтения Шелли и таким образом способствовал формированию личности поэта и его литературных вкусов. Шелли, со своей стороны, помог найти Пикоку себя в литературе, определить истинную склонность ума и своеобразие художественного дара. До встречи с Шелли Пикок считал себя поэтом. Однако теперь, сравнивая свои опусы со стихами Шелли, он видел, что сравнение не в его пользу. Это понимание ускорило созревание в нем юмориста и сатирика. 1818 год стал вехой в жизни Пикока: осенью он получает выгодное предложение от Ост-Индской компании стать сотрудником ее почтового департамента. Этот пост существенно менял его материальное положение; наконец можно было подумать о женитьбе. Надо сказать, что и жену Пикок выбрал на свой, пикоковский, с точки зрения нормальных обычных людей, чудной манер. Восемь лет, иными словами — с 1811 г., он не видел шотландскую красавицу Джейн Гриффид, более того — даже не состоял с нею в переписке. Но теперь, подобно какому-нибудь герою собственного романа, до конца которого остаются считанные страницы и пора спешить с развязкой, он в весьма пространном, высокопарном письме предлагает Джейн руку и сердце. К тому же такое, казалось бы, ответственное письмо он писал не в тиши своего кабинета, но во время рабочего дня, отложив на несколько минут свои «почтовые» дела. Эти обстоятельства еще более усиливают комизм и абсурдность всей истории. Узнав о браке друга, Шелли, который к этому времени уже переселился в Италию, писал ему, весьма озадаченный скоропалительностью происшедшего, из Пизы: «Искренне поздравляю Вас и одобряю выбор... По правде сказать, меня удивило Ваше слишком краткое сообщение о столь важном событии. Впрочем, все это очень похоже на развязки в Ваших романах»[953]. Из писем Шелли вырисовывается портрет красивой, высокой, статной женщины с выразительными глазами, простой в обращении, образованной. Выбор, затянувшийся на столько лет, был сделан, однако, правильно. Их старшая дочь, Мэри Эллен, родилась в июле 1821 г., через два года вторая — Маргарет. Сын Эдуард Гриффид родился уже в новом доме Пикока — в Нижнем Халлифорде, где он и прожил до конца своих дней. По этому месту названо десятитомное, самое полное и по сей день, собрание сочинений Пикока. Брак, обещавший стать счастливым, омрачился неожиданной смертью второй дочери Маргарет, любимицы родителей. Миссис Пикок так и не смогла оправиться от удара: здоровье ее, причем не только физическое, быстро ухудшалось, и через несколько лет из цветущей, жизнерадостной женщины она превратилась в инвалида, душевнобольную, требующую за собой постоянного ухода. Теперь она жила в отдельном коттедже, вдали от детей, с сиделкой. Состояние миссис Пикок осталось столь плачевным вплоть до ее смерти. От грустных мыслей Пикока отвлекала работа в Ост-Индской компании. Преодолев свойственную ему природную замкнутость, он приобрел друзей: литераторов Эдуарда Стрэчи, Томаса Хогга, Хорейса Смита, Генри Коула; философов Джеймса Милла и Джона Стюарта Милла. С последним его связывали особенно близкие и теплые отношения. Но в сути своей образ жизни Пикока мало изменился. Всю неделю он проводил в Лондоне, возвращаясь в Халлифорд только на уик-энд. Когда же железная дорога соединила столицу с Халлифордом, он взял за правило возвращаться домой каждый день: утомление, которое приносили эти поездки, окупалось часами, которые он проводил в тиши библиотеки в обществе своих любимых авторов. Склонность к уединению, нелюбовь общества с годами становились все выраженнее. Друзьям, близким, знакомым стоило больших трудов уговорить его прийти в гости. Правда, когда этот отшельник принимал приглашения, он становился украшением любой, даже самой изысканной великосветской компании. В письме к Джейн Брукфилд Теккерей замечает: «Слышали Вы что-нибудь о Пикоке, авторе «Хедлонг-Холла» и «Девицы Мариан»? Он давно не пишет, но был в свое время дивным лирическим поэтом и сатириком в духе Горация. Сейчас это убеленный сединой старец-чудак. Его рассказы об Индии неистощимы, да и вообще он знает обо всем на свете». А вот отзыв Маколея, относящийся приблизительно к тому же времени: «Встретил Пикока. Умен и превосходный знаток античности. Рад знакомству с ним. Мы обсуждали Аристофана, Эсхила, Софокла, развлекались, как дети, загадывая друг другу загадки, которые, могу признаться, с блеском разгадывали...»[954] Современники оставили воспоминания и о внешнем облике Пикока. Он был весьма хорош собой — высокий, статный, с ясным открытым лбом. У него были голубые глаза, правильные черты лица, прямой нос с горбинкой. Таким изображен Пикок на известном портрете Генри Уоллиса. Покои домашней жизни, который Пикок столь ревниво оберегал, был нарушен неудачным браком Мэри Эллен. В 1844 г. она вышла замуж за сына коллеги Пикока по Ост-Индской компании, лейтенанта английского Королевского флота Николза, повесу и дуэлянта. Через три месяца Мэри Эллен овдовела: Николз утонул. Мэри Эллен, слепленная отцом в значительной степени по его образу и подобию, литературно одаренная, для женщины той эпохи превосходно образованная, живо интересующаяся всем новым, в том числе и идеями женской эмансипации, мало походила на жеманных викторианских красоток. Она писала, была членом литературного салона, где в 1848 г. познакомилась с молодым журналистом Джорджем Мередитом, недавно вернувшимся из Германии. Мередит без памяти влюбился в Мэри Эллен. Его не смущала ни разница в возрасте (Мэри Эллен была на девять лет старше), ни ее пятилетняя дочь. Он делал предложение девять раз. Его обаяние, талант, натиск наконец сломили сопротивление молодой вдовы, и в августе 1849 г. они поженились. Начало брака было лучезарным. Неплохо складывались и отношения Мередита с тестем. Молодой литератор чувствовал себя польщенным, что его ближайший родственник — известный английский писатель. Первый поэтический сборник Мередита вышел с посвящением Пикоку, в котором, к немалому неудовольствию последнего, была обозначена степень их родства: «Томасу Лаву Пикоку, эсквайру, с искренним восхищением и глубоким почтением от зятя». Хотя амбиций у молодого литератора было немало, в основном зарабатывала на жизнь Мэри Эллен, выступавшая в соавторстве с отцом со статьями и обзорами в журналах. Такое распределение ролей не могло не ущемлять самолюбия Мередита, тем более что Мэри Эллен иногда позволяла себе ироничные замечания по этому поводу. Мередит хотел своего ребенка; у Мэри Эллен трижды рождались мертвые дети. Когда наконец она благополучно разрешилась Артуром Гриффитом, Пикок, понимая, что материальное положение супругов оставляет желать лучшего, разрешил им переехать к нему в дом. Однако скоро он понял, что его любовь к покою сильнее его любви к ребенку. Может быть, Пикок и смирился бы с присутствием младенца в доме, если бы не постоянные ссоры дочери с мужем. Он отселил супругов в коттедж по соседству, полагая, что уединение поможет им выяснить отношения. Но ссоры продолжались, причина их не всегда была понятна, создавалось впечатление, что главное — несовместимость характеров. В 1858 г. Мэри Эллен уехала из Англии, но, к ужасу отца и негодованию мужа, не одна, а с художником Генри Уоллисом. По ее возвращении произошел окончательный разрыв между супругами. Взбешенный Мередит забрал у Мэри Эллен сына, ее отношения с Уоллисом также не сложились. Пикок, хотя и понимал, что в немалой степени ответственность за судьбу дочери лежит на нем, что он повинен в ее «свободомыслии», не сумел простить ее. В 1861 г. Мэри Эллен скоропостижно умерла. Взаимоотношения с Мередитом, как и дружба с Шелли, — одна из самых интересных страниц в жизни Пикока. Мередит не слишком ему нравился. Вызывало недоверие немецкое образование молодого человека: для Пикока «немецкое» — синоним столь ненавистного ему романтико-метафизического отношения к жизни, которое он наблюдал в окружении Шелли в Брэкнелле и которое, по его глубокому убеждению, ни к чему хорошему привести не могло. Многое в этих отношениях объясняет разница в возрасте. Мередит был младше Пикока на сорок три года. Современники, они принадлежали к разным историческим и литературным эпохам: Пикок — к викторианской, хотя он, поклонник античности, многое не принимал в пуританской этике; Мередит же был настоящим сыном «рубежа веков» — с его надломом, рефлексией, нравственным релятивизмом. В доме Пикока столкнулись две литературные эпохи. На примере личных судеб видно, что новое поколение взяло у предыдущего. Пикок, к которому, особенно в первые годы брака, Мередит относился с глубоким почтением, оказал значительное воздействие на молодого писателя. Дело даже не в том, что в некоторых героях Мередита легко узнается Пикок, — например, в мистере Миддлтоне в «Эгоисте» (1879). Влияние ощутимо в способе построения произведений, в характеристике героев у Мередита. Когда Мередит впервые встретил Пикока, он был поэтом, эпигоном романтиков. Когда же они расстались, Мередит уже ощущал себя сформировавшимся писателем, создателем нового типа прозы, в которой романтическое повествование накрепко соединилось с интеллектуальной комедией. И не это ли отчетливая дань ученичеству у Пикока? Смерть Мэри Эллен еще более отгородила Пикока от мира. Он подает в отставку, проработав в Ост-Индской компании более тридцати лет. Пунктуальность, здравый смысл Пикока помогли ему добиться того, что письма из Индии, которые до того, как он возложил на себя обязанности в компании, приходили от силы раз или два в год, теперь с завидной регулярностью доставлялись в Англию каждые два месяца. Уйдя в отставку, он окончательно замкнулся в стенах своей библиотеки. Потягивая мадеру, как какой-нибудь герой его романов, он читал и перечитывал своих любимых авторов. Он превосходно знал греческую, римскую, английскую, французскую и итальянскую литературы. Говорил на пяти языках; а в старости принялся за изучение испанского и валлийского. Из европейских языков он упрямо не желал знать немецкий, возможно так, несколько по-мальчишески, выражая свое недовольство немецкой философией и немецкой романтической поэзией, столь модной в годы его молодости. К числу его любимых авторов относились Гомер, Софокл, Аристофан, Нонн, чью «Дионисиаду» он считал самой совершенной поэмой в мире после «Илиады». Из итальянцев особенно почитал Ариосто, Боярдо; среди французов — Рабле и Вольтера. Из англичан трудно сказать, кого он особенно ценил. Может быть, если принять за точку отсчета количество ссылок в его произведениях, — Шекспира, Чосера и Батлера, автора «Гудибраса». Правда, к современной ему английской литературе он относился настороженно: не раз — и весьма резко — высмеивал романтиков, но прю этом был в состоянии понять и оценить поэтическое новаторство Вордсворта и Колриджа. Мир давно уже зачитывался Диккенсом; его превозносили по обе стороны океана. Пикок же открыл его для себя в последние годы жизни; правда, отозвался о нем, особенно о «Посмертных записках Пиквикского клуба» и «Нашем общем друге», с энтузиазмом. Из-за того, что многие его современники ушли из жизни молодыми, он, переживший их на целые десятилетия, существовал как бы в двух мирах, соединяя собой начало и конец века в английской литературе. Он знал Шелли, Мэри Годвин, Байрона, Дизраэли, под его крышей получил литературное благословение Мередит. Из-за своего поразительно долгого века Пикок, как и Ли Хант, стал живой памятью времени, фигурой едва ли не мифологической. Вспоминая некоторые обстоятельства личной жизни Пикока, можно только поражаться, как, несмотря на удары судьбы (смерть ребенка, болезнь жены, смерть Мэри Эллен, о которых он не любил говорить, в его семейные тайны были допущены немногие), он сохранил поистине лучезарное, эллинское мировосприятие. Но для многих была открыта только одна сторона личности Пикока: они видели в нем сатирика или — на худой конец — оплот здравого смысла. Созданию такой легенды способствовал и сам Пикок. Ему нравилось, когда о нем говорили как о беспощадном критике нелепостей современной жизни. Теплую, человеческую сторону своего таланта он сознательно не выставлял напоказ, напротив, скрывал, в глубине души подсмеиваясь над своими современниками, которые не сумели разглядеть в нем упрямого идеалиста, мерящего современность с позиций дорогой ему античности. Так ему легче было вести свою сложную литературную игру, понять которую дано было немногим. В восемьдесят с лишним лет Пикок отличался отменным здоровьем и ясной памятью. И если бы не пожар, разразившийся в декабре 1865 г. в его библиотеке, может быть, прожил бы и еще несколько лет. Когда вспыхнул пожар, близкие умоляли его оставить дом. Но он лишь гневно воскликнул: «Во имя бессмертных богов оставьте меня в покое, я не сдвинусь с места». Пожар стал роковым для Пикока. Он слег; неожиданно появились сильные боли в желудке. Внучка Пикока вспоминала, что, проходя мимо его спальни, можно было слышать, как он выговаривал богам, что они мучают своего скромного и преданного слугу. 23 января 1866 г. Пикока не стало.
Главное в творческом наследии Пикока — повести, романы, эссеистика. Однако как прозаик Пикок нашел себя не сразу. Осознав себя художником, Пикок, отчасти следуя литературной моде эпохи, обращается к поэзии. Первым наставником на поэтическом поприще также стала мать Пикока. Она рекомендовала сыну поэтов — в первую очередь безупречных версификаторов, заботящихся в основном об изяществе и совершенстве формы и лишь потом — о глубине содержания. Недалеко от образцов учителей ушли и поэтические опыты Пикока, достаточно многочисленные, стилистически отделанные, но, в сущности, довольно-таки поверхностные. И все же они заслуживают отдельного разговора не только потому, что Пикок отдал им двенадцать лет жизни. Безусловно, они представляют и некоторый самостоятельный интерес, и особенно в соотнесении с его прозой. Первая поэма Пикока «Пальмира» появилась в 1806 г.; в существенно переработанном виде она была переиздана в 1812 г. Это образец пиндарического стиля, более характерный для XVIII, нежели для XIX в., заставляет вспомнить Мильтона и Грея. В поэме рассказывается о погибшем городе Пальмире, в прошлом величественном и могучем. Преобладающее настроение элегически-меланхолическое, а основная мысль сводится к утверждению бренности сущего, обреченности человека и конечной власти времени, что также было свойственно поэзии XVIII в. Поэма «Гений Темзы» (1810) по своему характеру описательна, даже топографична, восходит к Томсону, но, пожалуй, особенную близость обнаруживает с «Виндзорским лесом» Попа. Поэма «сделана» высокопрофессионально, но скучновата, незначительна по содержанию и теперь преимущественно представляет историко-литературный интерес. «Гений Темзы» проясняет некоторые аспекты мировоззрения Пикока, существенные для понимания его дальнейшего творческого развития: неудовлетворенность состоянием современной ему цивилизации заставляет писателя в поисках идеала обращаться не только к прошлому, но и к природе. Последовавшая за «Гением Темзы» поэма с весьма характерным для эпохи заглавием «Философия меланхолии» (1812) показывает, как подспудно у Пикока вызревала структура его будущих «романов-бесед». «Философия меланхолии» — это ряд изящных стихотворных рассказов, объединенных не слишком выраженной общей темой, что позволяет автору пускаться в многочисленные, часто избыточно многословные отступления преимущественно философско-метафизического свойства, в которых, как и в «Пальмире», рефреном звучит экклесиастическая тема бренности бытия, тщеты всех начинаний перед неумолимым бегом времени и вечностью. Однако не только элегически-меланхолический дух свойствен поэзии Пикока. В эти же годы он пишет стихотворения, по духу и настроению уже предвосхищающие его комические повести и сатирические романы, — например, шутливую аллегорическую балладу «Сэр Букварь» (1814). Задачи Пикока в ней «педагогические»: в остроумной форме рассказ идет о различных частях речи. Комическая, бурлескно-пародийная стихия еще более выражена в балладе «Сэр Протей» (1814). Совершенно иная тональность характеризует небольшие лирические стихотворения Пикока, идейно, тематически и стилистически близкие любовной лирике романтиков и показывающие, в свою очередь, сколь сложно в творчестве Пикока переплетались черты искусства Просвещения и XIX в. Лаконично и в то же время глубоко драматично стихотворение — эпитафия на могилу дочери Маргарет, умершей в 1826 г. в возрасте трех лет. Здесь нет ни велеречивости стиля, ни пространных общих рассуждений; весь словесный рисунок подчинен одному, всепронизывающему чувству утраты. Особое место среди лирических стихотворений Пикока занимает элегия — воспоминание о первой несчастливой любви поэта — «Ньюаркское аббатство» (1842). Это стихотворение заслужило похвалу Теннисона: он особенно выделял первую строфу:
(Песнь 4, 124. Пер. В. Левика).
(Песнь 4, 135. Пер. В. Левика)
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ТОМАСА ЛАВА ПИКОКА
1785, октябрь 18 В Веймуте в семье торговца стеклом Сэмюэла Пикока родился Томас Лав Пикок. 1788 Умирает отец, и вдова с трехлетним ребенком переезжает в Чертси в имение деда Томаса Лава, военного в отставке. 1797-1798 Пикок обучается в школе в Энглефилд-Грине. 1799 Пикок с матерью переезжает в Лондон; служит клерком в конторе; свободное время посвящает самообразованию; регулярно посещает читальный зал Британского музея. 1804 Выходит первый поэтический сборник Пикока «Монахи Св. Марка». 1805, декабрь Умирает дед писателя, Томас Лав. 1806 Поездка в Шетландию. Выходит поэма «Пальмира». 1807 Помолвка с Фанни Фолкнер. 1808 Разрыв помолвки по настоянию родителей невесты. осень Пикок становится секретарем сэра Хоума Попема. 1809 Фанни Фолкнер выходит замуж. Пикок оставляет пост секретаря у Попема. весна Предпринимает длительное путешествие по Темзе, результатом которого стала поэма «Гений Темзы». 1810 зима Умирает Фанни Фолкнер. Выходит поэма «Гений Темзы». 1811 Знакомится с Джейн Гриффид. 1812 Пикок знакомится с Шелли. 1813 Работает над шутливой балладой для детей «Сэр Букварь, или Как рыцарь Ланселот отправился в поход». лето Пикок гостит у Шелли в Брэкнелле. Едет вместе с Шелли в Эдинбург. 1813 Пикок снимает дом в Чертей, неподалеку от дома Шелли в Виндзоре. зима Работает над комедиями «Дилетанты» и «Три доктора». 1814 март Выходит сатирическая поэма «Сэр Протей» под псевдонимом П. М. О'Донован и с посвящением Байрону. 1815 Пикок снимает дом в Марло; неподалеку в Бишопгейт обосновывается Шелли с Мэри Уолстонкрафт. Работает над своим первым романом «Хедлонг-Холл», который завершает в конце года. 1817 Выходит роман «Мелинкорт». Работает над поэмой «Рододафна». 1818 Изучает вместе с Шелли итальянский язык; начинает работу над романом «Аббатство кошмаров» и эссе «О модной литературе». декабрь Шелли уезжает в Италию. Выходит «Аббатство кошмаров». Пикок устраивается на работу в Ост-Индскую компанию. 1819 декабрь Женится на Джейн Гриффид. Обосновывается в Нижнем Халлифорде. 1820 Выходит эссе «Четыре века поэзии». 1822 июль Гибель Шелли. Пикок вместе с Байроном назначаются душеприказчиками поэта. Рождение старшей дочери Пикока Мэри Эллен. 1822 октябрь-декабрь Выходит роман «Девица Мариан». По приглашению Чарлза Кембла работает над либретто «Девица Мариан». Премьера оперы состоялась в Ковент Гарден 3 декабря 1822 г. Рождение второй дочери, Маргарет. 1826 Умирает вторая дочь Пикока. Тяжело заболевает жена. 1830 Рецензирует «Письма и дневники лорда Байрона», изданные Т. Муром для «Вестминстерского обозрения». Выходит роман «Страдания Элфина». 1831 Выходит роман «Замок Кротчет». 1831-1833 Пишет рецензии и образы для «Глоуб энд Трэвеллер» и «Экзэминер» 1833 Умирает мать Пикока. 1844 Старшая дочь Пикока, Мэри Эллен, выходит замуж за офицера Королевского флота Эдуарда Николса. 1845 Гибель Николса. Рождение любимой внучки Пикока Эдит. 1848 Мэри Эллен знакомится с молодым журналистом Джорджем Мередитом и влюбляется в него. 1849 Мэри Эллен выходит замуж за Мередита. 1851 Умирает жена Пикока, и Мередиты переезжают в дом к Пикоку. 1857 Пикок уходит в отставку. 1858 Разрыв Мэри Эллен с Мередитом. Гражданский брак Мэри Эллен с художником Генри Уоллисом. Пикок сотрудничает с журналом «Фрейзерз». Здесь он печатает свое стихотворение «Ньюаркское аббатство»; «Воспоминания о Шелли». 1860-1861 На страницах журнала «Фрейзерз» печатается роман «Усадьба Грилла». 1861 Умирает Мэри Эллен. 1865 Пожар в библиотеке Пикока. 1866, январь 23 Умирает Пикок. Похоронен на Новом кладбище в Шеппертоне.ПРИМЕЧАНИЯ
В основу настоящего издания в части, касающейся романов Томаса Лава Пикока, положен текст наиболее полного на сегодняшний день и компетентного с точки зрения аппарата десятитомного собрания сочинений писателя под ред. X. Ф. Д. Бретт-Смита и С. Е. Джонса, вышедшего в Лондоне ограниченным тиражом в 675 экземпляров в 1924-1934 гг. (Халлифордовское собрание сочинений)[959]. Составитель и переводчики также пользовались двухтомным собранием «Романы Томаса Лава Пикока» под ред. Дэвида Гарнетта[960], в котором были сделаны некоторые текстологические уточнения, а также усовершенствован аппарат. Что касается эссеистического наследия Пикока, здесь за основу взят текст издания «Томас Лав Пикок: воспоминания, эссе, рецензии» под ред. Хауворда Миллза[961], которое является первым полным собранием нехудожественной прозы писателя. Стихотворения Пикока, данные в разделе «Приложения», взяты из Халлифордовского собрания сочинений писателя. Расположения эпиграфов и сносок сохранены, как в рукописях Пикока. Примечания к тексту, принадлежащие Пикоку, помечены — «Примеч. автора». Поэтические переводы, включенные в тексты повестей и эссе, кроме особо оговоренных случаев, выполнены С. Бычковым. Некоторые переводы Шекспира, Мильтона, Попа выполнены Е. Суриц. Переводы античных авторов, строки которых составили эпиграфы, особенно в повести «Усадьба Грилла», даны в переводе не с подлинника, но с английского, поскольку английский перевод выполнен Пикоком. Исключение составили те случаи, когда к переводу авторов, цитируемых Пикоком, обращались такие переводчики, как В. А. Жуковский, Н. И. Гнедич, В. Иванов, С. В. Шервинский, С. А. Ошеров, М. Л. Гаспаров, Б. И. Ярхо.АББАТСТВО КОШМАРОВ
Пикок работал над повестью с апреля по июнь 1818 г. Однако замысел, по-видимому, относится к весне 1817 г. В ту пору Пикок жил неподалеку от Шелли в Марло и имел возможность наблюдать своеобразное и пестрое общество, которое собиралось в доме поэта. Частыми гостями были критик Ли Хант, отец второй жены Шелли, писатель и видный публицист Уильям Годвин, литератор, специалист по античности, друг Шелли Томас Джефферсон Хогг. Литературные споры, политические дебаты не стихали в Марло. Здесь, в доме поэта, вынашивались идеи, которым суждено было сыграть свою, достаточно видную роль в развитии английской литературы и становлении английской общественной жизни первых десятилетий XIX в. В это время Шелли работает над «Предложением поставить реформу на всенародное голосование»; Пикок не без влияния Шелли создает роман «Мелинкорт», в котором сильны политические мотивы. Под воздействием Пикока Шелли увлекается античностью. В мае 1817 г. по совету друга он принимается за чтение «Золотого осла» Апулея. Особенное удовольствие ему доставил эпизод о Купидоне и Психее. Летом этого же года друзья читают и обсуждают «Пир» Платона и «О природе вещей» Лукреция. Для Шелли, как и для Пикока, главное в античности — восприятие мира, жизни, любви, творчества как вечного праздника. Любовь — высший идеал, торжество физических и духовных сил человека; в ней нет ничего от аскетизма и смирения христианской любви, которые проповедовал в эти же годы Вордсворт. В значительной степени из этих совместных чтений, а главное, обсуждений родились стихотворения на мифологические сюжеты Шелли, ключевые для понимания античности в его творчестве и философии, а также сатирико-комические произведения Пикока, в частности «Аббатство кошмаров». Знаменательно, что форма повествования в этой повести по природе своей столь же диалектична, как разговоры Пикока и Шелли. 11 марта 1818 г. Шелли с Мэри Годвин уезжают в Италию. Спустя несколько дней Пикок пишет Хоггу из Марло: «С понедельника я здесь одинок, как облако в небе, и печален, как брошенная хозяевами кошка... Дня три я грустил, отдавшись воспоминаниям... Но все же мне удалось одолеть тоску... и сейчас я работаю над комическим романом «Аббатство кошмаров» и забавляюсь, высмеивая мрак и мизантропию современной литературы. Надеюсь, что, благодаря моим стараниям, даже на ее изможденном лице появится улыбка»[962]. «Моя задача в «Аббатстве кошмаров», — писал Пикок Шелли 15 сентября 1818 г., — представить в философском аспекте болезнь современной литературы». В мае 1818 г. в письме к Шелли он замечает: «Я почти что закончил «Аббатство кошмаров». С моей точки зрения, необходимо противостоять постоянному отравлению желчью. Четвертая песнь «Чайльд Гарольда» и в самом деле никуда не годится. Я не могу позволить себе быть эдаким auditor tantum и молча взирать, как систематически отравляется сознание публики». Получив такое послание, Шелли пришел к выводу, что Пикок в «Аббатстве» решил сразиться с «унынием и мизантропией», которые, с точки зрения Шелли, овладели умами после поражения Французской революции. Во всяком случае, так свою задачу обосновал поэт в предисловии к «Восстанию Ислама»: «Поэма, ныне выпускаемая мною в свет... попытка проверить состояние умов и узнать, что уцелело после бурь, потрясших нашу эпоху... Многие из наиболее пылких и чувствительных ревнителей общественного блага потерпели моральный крах, потому что в их одностороннем восприятии прискорбный ход событий, казалось, возвещал плачевную гибель всех их заветных надежд. Вот почему уныние и мизантропия стали знамением нашего времени, прибежищем разочарованных, бессознательно находящих облегчение в своенравном преувеличении собственного отчаяния. Эта безнадежность наложила печальный отпечаток и на литературу нашего времени»[963]. 25 июля 1818 г. Шелли писал Пикоку: «Вы пишете, что закончили «Аббатство кошмаров». Надеюсь, Вы не дали врагу пощады. Помните, это — священная война». Однако цели у писателей были разные: Шелли пытался понять природу романтической философии и мировоззрения, Пикок же высмеять издержки романтизма, причем иногда вместе с водой он выплескивал из ванны и младенца. Главным героем стал Скютроп, персонаж, прототипом которого в значительной степени стал Шелли. Досталось, однако, в повести не только Шелли, но и другим романтикам, и в первую очередь Колриджу и Байрону. Опасаясь недовольства Шелли, Пикок не торопился переслать ему в Италию уже законченный текст повести. Удивленный Шелли писал 16 августа 1818 г.: «Итак, «Аббатство кошмаров» закончено. Что же там содержится? Что это такое? Вы так это скрываете, словно священные страницы его продиктованы жрецом Цереры»[964]. Интересна реакция на повесть корифеев английского романтизма. В письме от 20 июня 1819 г. Шелли пишет: «Я восхищен «Аббатством кошмаров». Скютропа я считаю отлично задуманным и изображенным и не нахожу довольно похвал легкости, чистоте и силе слога. В этом Ваша повесть превосходит все, Вами написанное. Развязка великолепна. Мораль, насколько я понимаю, может быть выражена словами Фальстафа: «Бога ради, говори по-человечески». А все же, если взглянуть глубже, разве не бестолковый энтузиазм Скютропа составляет то, что Иисус Христос назвал солью земли?»[965] Не обиделся и Байрон. Прочитав роман, он прислал Пикоку розу, дав понять этим жестом, что не имеет ничего против ирониив «Аббатстве». Пикок был тронут отношением Байрона: он поместил розу в золотой медальон, на задней стороне которого приказал выгравировать: «От Байрона Пикоку, 1819».Фамилии, а также и некоторые имена в повести — «говорящие», которым в переводе Е. А. Суриц, следуя замыслу Пикока, нашла соответствующие эквиваленты. Среди «говорящих» фамилий и имен особое место занимают те, что восходят к греческим словам. При переводе им не подыскивались соответствующие русские фамилии-«вывески». Их русификация была бы избыточной; как правило, Пикок объясняет их этимологию в собственных примечаниях. Эти фамилии транскрибировались в соответствии с нормой не английского, но греческого произношения (например, Scythrop). Ниже дается список «говорящих» фамилий, для сравнения в английском и русском варианте. Герои приводятся в порядке их появления в повести. Кристофер Сплин — Christopher Gloury. Скютроп — Scythrop. Имя производное от греческого σκύθρωπος — грустный, мрачной наружности. В этом образе узнаются черты восемнадцатилетнего Шелли. Любопытно, что башню в Валзавано, где он работал над драмой «Ченчи», он называл «башней Скютропа». Мистер Пикник — Mr. Hilary. Мистер Флоски — Mr. Flosky. Фамилия, производная от искаженного греческого φιλοσκιος — любитель теней. В этом персонаже легко узнается Колридж. Мистер Гибель — Mr. Toobad. Характер основан на характере друга Шелли Дж. Ф. Ньютона, убежденного вегетарианца, автора книги «Возвращение к Природе, или Защита вегетарианства». Ньютон считал, что человечество со времен «золотого века» неуклонно движется к своему закату. Идеи Ньютона оказали воздействие на Шелли, когда он писал «Королеву Маб». На какое-то время Шелли также стал вегетарианцем. Преподобный мистер Горло — Reverend Mr. Larynx. Лежебок — Mr. Listless. Прототипом послужил английский драматург, повеса сэр Ламли Джордж Скеффингтон (1771-1850). Байрон сатирически изобразил Скеффингтона в «Английских бардах и шотландских обозревателях» (1809). Мисс Марионетта О'Кэррол — Marionetta O'Carroll. Фамилия от английского «carol» — песня. В Марионетте узнаются некоторые черты первой жены Шелли Харриет Уэстбрук. Фамилия намекает на жизнерадостный, веселый нрав Харриет. Родерик Винобери — Roderick Sackbut, Esquire — Роберт Саути см. коммен. 34. Мистер Астериас — Mr. Asterias. Фамилия, производная от слов «астериа», — общее название рода, в который входит в том числе и рыба «морская звезда». Намек на увлечение персонажа ихтиологией. Стелла (или Селинда) Гибель — Stella, образ, в котором узнаются некоторые черты Мэри Годвин, второй жены Шелли. Мистер Траур — Mr. Cypress — Байрон. Роман вышел в 1818 г., подвергся незначительной переработке для издания 1837 г. (Beniley Standard novels). В частности, по совету друга Пикока Эдуарда Дюбуа изменена концовка («Заключительная сцена, — писал он Пикоку, — разочаровывает, в ней не хватает последнего мазка»[966]). В измененном виде текст романа вошел в Халлифордовское собрание сочинений писателя.
УСАДЬБА ГРИЛЛА
Повесть впервые была напечатана в девяти номерах журнала «Фрейзерз» — с апреля по декабрь 1860 г. Отдельным изданием вышла в 1861 г. Можно предположить, что первым вариантом «Усадьбы Грилла» был неопубликованный фрагмент «Диалог о дружбе в браке», относящийся к 1859 г. Тема, поставленная в диалоге, — взаимоотношение «реального» и «идеального» в супружестве, терпимость как необходимое условие нормальных отношений супругов. Очевидно, обстоятельства жизни Пикока, в первую очередь неудачные браки детей, заставили его столь подробно рассматривать этот вопрос. Фрагмент переделывался. Во второй редакции он стал называться «Диалог об идеальных отношениях». В дальнейшем он в несколько измененном виде был использован в «Усадьбе Грилла». Теперь Пикока особенно занимают проблемы «истинного счастья в браке»[967] и соотношения идеальных представлений о супружестве с реальностью. Третье произведение Пикока, тематически и проблемно примыкающее к «Усадьбе Грилла», — эссе «Последний день Виндзорского леса», написанное в 1862 г., но при жизни автора не публиковавшееся. В элегически изящной форме в нем рассказывается о том, каким был Виндзорский лес до огораживания. С рассуждений о бывшей красоте и идиллическом духе Нового Леса начинается и «Усадьба Грилла», а тема уничтожения природы техникой и цивилизацией проходит через всю повесть.ЭССЕ О МОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Эссе писалось во время работы над романом «Аббатство кошмаров» (1818). Но если в «Аббатстве» философские и художественные взгляды Колриджа, выведенного в образе Флоски, подвергаются Пикоком суровой критике, то в эссе, напротив, автор предпринимает попытку объяснить новаторство Колриджа в поэзии на примере его поэмы «Кристабель». Столь же обстоятельному и доброжелательному анализу Пикок собирался подвергнуть «Прогулку» Вордсворта. Однако вторая часть статьи так и осталась замыслом. Критицизм Пикока в эссе направлен против авторов и произведений, которые печатались на страницах «Эдинбургского» и «Ежеквартального» обозрений. Впервые эссе было напечатано в Халлифордовском собрании его сочинений.ЧЕТЫРЕ ВЕКА ПОЭЗИИ
Впервые напечатано в первом и единственном номере «Литературного альманаха», который издавался Чарлзом и Джеймсом Оллиерами в 1820 г. Ответом на эссе Пикока стал трактат Шелли «Защита поэзии», написанный в марте 1821 г.ПИСЬМА И ДНЕВНИКИ ЛОРДА БАЙРОНА, ИЗДАННЫЕ МУРОМ
Впервые напечатано в апрельском номере «Вестминстерского обозрения» за 1830 г. В 1830 г. Мур опубликовал «Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни», где весьма произвольно обошелся с эпистолярным наследием поэта. «Письма и дневники» вышли в издательстве Джона Марри. — Джон Марри (Меррей) (1745-1793), английский издатель, близкий знакомый Байрона, опубликовавший также произведения Джейн Остен, Крабба.ФРАНЦУЗСКИЕ КОМИЧЕСКИЕ РОМАНЫ
Статья впервые напечатана в «Лондон ревью» в октябре 1836 г.EPICIER
Впервые напечатана в «Лондон ревью» за апрель 1836 г. Название, видимо, заимствовано у Бальзака — ср. очерк «L'Epicier», 1829-1839 гг.ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ
«Воспоминания» составились из четырех публикаций Пикока в журнале «Фрейзерз»: рецензии, напечатанной в июльском номере, на «Жизнь Шелли» Хогга, «Воспоминания о последних днях Шелли и Байрона» Трелони и работу Миддлтона о Шелли; рецензии в январском номере за 1860 г., посвященной Shelley Memorials; публикации в мартовском номере 1860 г. писем Шелли из Италии с небольшой вступительной статьей Пикока; ответа Ричарду Гарнетту в 1862 г., критически отозвавшемуся о воспоминаниях самого Пикока о Шелли, к этому времени уже напечатанных. Впервые полностью эти материалы были напечатаны вместе в 3-томном собрании сочинений избранных сочинений Пикока, осуществленном Генри Коулом. Хотя Пикок всегда старался воздерживаться от суждений, касающихся его близких друзей и знакомых, свое отношение к роману Шелли, его разводу, новому браку поэта он выразил дважды — в «Аббатстве кошмаров» и в «Воспоминаниях о Перси Биши Шелли», причем в обоих случаях он пытался сохранить объективность. Однако многие современники Пикока приняли стремление к объективности за осторожность, а некоторые, настроенные особенно резко по отношению к автору «Воспоминаний», и за цинизм. Раздавались голоса, что Пикок избегает прямых оценок, старается не принимать чью-либо сторону, но сохранить в этой сложной ситуации хорошие отношения и с Харриет Вестбрук, первой женой Шелли, и с Мэри Годвин, второй женой поэта. Однако мотивы поведения Пикока были иными. В нем в первую очередь говорила терпимость, стремление понять поведение Шелли, которое ен далеко не всегда одобрял, но тем не менее не считал себя вправе навязывать свою точку зрения другу. Он и в самом деле тепло относился к Харриет и создал весьма привлекательный портрет этой женщины в «Аббатстве кошмаров». Столь же хвалебно и совершенно определенно он высказался о ней в «Воспоминаниях». С другой стороны, он не мог не понимать, что, несмотря на личные, с человеческой стороны весьма привлекательные качества Харриет, Мэри Годвин в интеллектуальном отношении гораздо больше подходила Шелли. Близкий друг Шелли и Харриет, он выслушивал доводы и жалобы Шелли, принявшего решение расстаться с женой, и Харриет, не желавшей смириться со своей участью. Пикок мог понять и мотивы Шелли, и плачевность, если не трагичность положения Харриет. Однако не позволил себе осуждения ни одной из сторон. Хотя, как можно судить хотя бы по «Воспоминаниям», имел совершенно определенную точку зрения на происходившее. Он был убежден, что Шелли, принимая во внимание его неуравновешенный характер, склонность к изменениям мнений и пристрастий, не стоило спешить с разрывом. Надо было дать себе время остыть, приглядеться к новой избраннице, которая вовсе не казалась Пикоку идеальной подругой для Шелли. В Харриет Пикок ценил, напротив, здравый смысл, природное чувство юмора. Он был в равной степени убежден, что недостаток романтического пафоса в ее характере уравновешивался его переизбытком у Шелли, Тогда как в Мэри Годвин его как раз и настораживал именно этот романтический энтузиазм. Но каковы бы ни были истинные предпочтения самого Пикока, после разрыва Шелли с Харриет он взял на себя трудную и неблагодарную роль посредника, в том числе и юридического. Кстати, от него же исходил совет Шелли как можно скорее оформить свои отношения с Мэри после самоубийства Харриет. Что касается Мэри Годвин, то она относилась к Пикоку настороженно, если не неприязненно. «Пикок обедает у нас каждый день, — пишет она в одном из писем, — хотя его никто не приглашает... Мне он несимпатичен…»СТИХОТВОРЕНИЯ
«Сэр Букварь, или Как рыцарь Ланселот отправился в поход», «грамматико-аллегарическая баллада», как ее определил Пикок, была написана перед путешествием в Шотландию в 1813 г. Баллада предназначалась для детей и вышла в 1814 г. в серии «Юношеская библиотека». Балладу по желанию Пикока сопровождали иллюстрации Корболда, одна из которых воспроизводится в настоящем издании. Баллада пользовалась большой популярностью и за пять последующих лет выдержала пять изданий. Переиздавалась она и позже. Шутливое, комическое содержание не помешало, однако, Пикоку вложить в нее и серьезные мысли, касающиеся образования, которое, по его глубокому убеждению, не должно было превращаться в муку для «юных умов», но непременно должно было включать в себя элементы игры, само же обучение должно происходить на лоне природы. Приблизительно во время работы над балладой Пикок пишет: «Юное существо, которое не знает сельского пейзажа, но читает дивные описания Гомера и Вергилия в шумном населенном городе, не ощутит красоты языка, в его сознании не возникнут необходимые образы. Но, если умная рука уведет его из города на лоно природы, если она поместит его там, где когда-то жили и писали наши великие поэты, он непременно ощутит вдохновенную любовь, заключенную в их волшебных строках, а это, в свою очередь, лишь будет способствовать великим задачам образования и обязательно принесет должные плоды, когда молодой человек достигнет зрелости»[968]. В намерения Пикока, когда он ушел в отставку, входило открыть небольшую частную школу, где бы он мог осуществить свои педагогические замыслы. Однако этому проекту было не суждено сбыться, но своих детей и детей знакомых он учил, сообразуясь со своей педагогической программой, чаще всего на свежем воздухе, в непринужденной обстановке. Стихотворения Пикока «Песнь четырех ветров», «Медовая песня Талейсина», «Блистание зимы», «Яблоневый сад Мерлина» создавались в период с 1819 по 1824 г., затем вошли в его роман «Страдания Элфяна» (1829). По поводу «Песни четырех ветров» Пикок писал, что это стихотворение является переложением старинной шотландской поэмы, где он пытался соблюсти и особую организацию стиха: в каждой строфе повторяется основная идея «напева». Кельтские предания определили содержание и других стихотворений. В «Медовой песне Талейсина» воспроизводится история чудесного спасения Талейсина (или Талиесина), впоследствии ставшего знаменитым бардом. Принц Элфин, сын короля Гвинедда, с разрешения отца ловил рыбу в реке Доуви, но улова никакого не было. Элфин было уже собрался оплакать свою неудачу, как вдруг заметил, что в его сети попал кожаный мешок. Открыв его, он нашел там мальчика, лицо которого излучало свет (отсюда и имя Талейсин — светящееся чело). Талейсин принес не только удачу и благополучие принцу Элфину, он прославил его двор, став одним из лучших бардов принца. «Ньюаркское аббатство» было написано в 1842 г., когда Пикоку было почти 60 лет, но опубликовано впервые лишь двадцать лет спустя. Во время своего пребывания в Нижнем Халлифорде Пикок часто гулял в окрестностях Ньюаркского аббатства, где когда-то познакомился с Фанни Фолкнер, см. также предисловие, с. 363.Примечания
1
Волшебный, злой фонарь души... Страданьями пред целым светом... — В эпиграфе автор соединил строки из ироикомической поэмы английского поэта Сэмюэла Батлера (1612-1680) «Гудибрас» (1663-1678) (см. ч. I. Песнь 1. 505-506, ч. III. 19-20) и его сатиры «О слабости и ничтожестве человека» (71-2, 229-31). (обратно)2
Мэтью: Ох, это истинно ваше благородное настроение... А есть у вас там стул, ни котором можно предаться меланхолии? — Эпиграф взят из комедии Бена Джонсона (1573-1637) «Всяк по-своему» (1598); был подсказан Пикоку Шелли в письме от 25 июля 1818 г.: «Вы пишете, что закончили «Аббатство кошмаров». Надеюсь, Вы не дали врагу пощады. Помните, что это — священная тайна. Мы нашли отличную цитату у Бена Джонсона: «Всяк по-своему». Я переписал ее, ибо не думаю, чтобы эта пьеса нашлась у Вас в Марло... Последняя фраза была бы неплохим эпиграфом». Цитата приводится Пикоком в некотором сокращении. См.: Шелли П. Б. Письма, Статьи. Фрагменты. М., 1972. С. 143 / Пер. письма З. Александровой. (обратно)3
«Предпочитают, согласно пословице, среди лебедей гоготать и шипеть по-гусиному, нежели среди стольких изрядных поэтов и красноречивых ораторов сойти за немых» (Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль: Пролог к кн. 5 / Пер. Н. Любимова. М.: Худож. лит., 1973. С. 604). (обратно)4
...подобно сэру Леолайну из «Кристабели», «он мертвою ее нашел»... — Сэр Леолайн — персонаж «Кристабели» (1797-1802, опубл. 1816) Сэмюэла Тэйлора Колриджа (1772-1834). См. Ч. II, 335. (обратно)5
самоубийстве (англ.-лат.). (обратно)6
...его учили славно напиваться... — реминисценция из «Гамлета» Шекспира. Акт 1. Сц. 2. (обратно)7
Мистер Флоски — испорченное «филоски», quasi [как бы (лат.)], Φιλόσκιος, любитель или sectator [приверженец (лаг.)] теней. (Примеч. автора). (обратно)8
И жизнь была пред ним заслонена плодом воображенья, небылицей. — Ср.: Шекспир. Макбет. Акт 1. Сц. 3. (Пер. Б. Пастернака). (обратно)9
глупым светилом (лат.). (обратно)10
«Боже, храни короля Ричарда!» — Ср.: Шекспир. Ричард III. Сц. 7. (обратно)11
...соперничающие прелаты били в церковные барабаны... — Ср.: Батлер С. Гудибрас. Ч. I. П. I, II; в этой песне высмеивается католический фанатизм. (обратно)12
...манихейский проповедник тысячелетнего царства. — Манихейство — религия, возникшая во II в. в Персии. Ее основой является признание двух противоборствующих начал бытия — добра и зла. В первом господствует бог, во втором — дьявол. Борьба двух царств завершается катастрофой, в результате материя погибнет, а дух станет свободным. (обратно)13
один на один (фр.). (обратно)14
...«устремя свои мыслительные способности на мыслимость мышления». — Ср. с драмой-бурлеском «Хрононотонтолог», трагичнейшей трагедией, наитрагичнейше представленной трагиками (1734. Акт 1. Сц. 1) английского драматурга, поэта и композитора Генри Кэри (1687-1743). (обратно)15
См. Форсайт «Принципы моральной философии». (Примеч. автора). (обратно)16
Форсайт — Роберт Форсайт (1766-1846) — шотландский публицист, автор сочинения «Принципы моральной философии» (1805). Оказал влияние на Пикока. (обратно)17
...иллюминатов... — правильно: иллюминистов; иллюминизм — тайное религиозно-политическое движение, существовавшее главным образом в Германии в XVIII в., основателем которого выступил немецкий религиозный лидер Адам Вейсхаупт (1748-1830). (обратно)18
«Ужасные тайны» — так в переводе П. Уилла был назван роман «Гений» (1794) немецкого писателя графа Карла Гроссе (1761-1811), который появился а Англии в 1796 г. Повествование ведется от лица Карлоса, содержание составляет рассказ о тайных обществах, мистических явлениях, роковых страстях. (обратно)19
...элевтерархи... — правители тайного общества; выведены в романе «Воспоминания князя Алексея Хадматова» (1813) английского писателя Томаса Джефферсона Хогга (1752-1862), друга и биографа Шелли. (обратно)20
...мрачные конфедераты, по ночам сходящиеся в катакомбах... — Имеются в виду ранние христиане, искавшие безопасности в катакомбах, где собирались на тайные моления. (обратно)21
Действие... есть итог убеждений... — парафраза заглавии главы 5 трактата «Рассуждения о политической справедливости» (1793) писателя Уильяма Годвина (1756-1836), тестя Шелли. (обратно)22
Скютроп... написал и тиснул в печати трактат... — намек на трактат Шелли «Предложения союзу филантропов, которые, будучи недовольны моральным и политическим положением Ирландии, готовы всемерно содействовать возрождению страны» (1812). (обратно)23
...и это будут семь золотых светильников... — Автор имеет в виду образ из «Откровения св. Иоанна Богослова» (I, 20): «Тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семи золотых светильников есть сия: семь звезд суть Ангелы семи церквей, а семь светильников, которые ты видел, суть семь церквей». (обратно)24
...зловещими шутками, о гробе, о червяк, о надписях надгробных. — Ср.: Шекспир. Ричард II. Акт 5. Сц. 2. (обратно)25
...«на дыбе кресел слишком мягких»... — строчка из сатирической поэмы Александра Попа (1688-1744) «Дунсиада» (1728. Кн. 4. Ч. 1. 342). (обратно)26
весело быстро... умеренно грустно (ит. муз.). (обратно)27
... породили в его голове много чистых дочувственных познаний... — скрытая цитата из трактата Уильяма Драммонда (1770?-1826) «Академические вопросы» (1805. Кн. 5. Гл. 6); автор полемически анализирует основные положения философии Канта. Пикок и Шелли хорошо знали труд Драммонда, нередко прибегали к нему, в частности, в спорах с Колриджем: см., например, сатиру Шелли «Питер Белл Третий» (1819. Ч. 4. 14-16). (обратно)28
Умоляю тебя, выражайся по-человечески. — Ср.: Шекспир. Генрих IV, реплика Фальстафа (ч. II. Акт 2. Сц. У). (обратно)29
...Давайте поступим, как Розалия с Карлосом... и выпьем в залог любви... — Розалия и Карлос — персонажи «Ужасных тайн» (см. примеч. 12). Весь отрывок — переложение сцены из этого романа. (обратно)30
...и суета, и томление духа... — ср.: Книга Экклезиаста I, 14: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот все — суета и томление духа!» (обратно)31
Наш язык слишком беден. Отсылаем читателя к любому роману любой литературной дамы. (Примеч. автора). (обратно)32
...Скютроп вынул из хранилища череп предка, наполнил его мадерой... — насмешка над романтическими привычками Шелли и Байрона. В пору своего обучения в Итоне Шелли, как-то, пытаясь вызвать духов выпил вино из черепа. В Ньюстедском аббатстве у Байрона за столом иногда вино подавалось в черепе. (обратно)33
Ариман в персидской мифологии властитель зла, князь тьмы. Он соперник Оромаза, князя света. Они равны могуществом. Иногда один из них берет верх. Согласно мнению мистера Мрака, нынешний век — век господства Аримана. Того же мнения, очевидно, и лорд Байрон судя по тому, как использовал он Аримана в «Панфреде», где находим мы и греческих Немезид, и скандинавских Валькирий, они же Парки; и астрологических духов средневековых алхимиков; где простая весьма переселена из Дании в Альпы; и хор ведьм из «Фауста» является в конце по душу героя. Непостижимо, где могла познакомиться такая разношерстная публика? Разве за табльдотом, как шестеро королей в «Кандиде». (Примеч. автора). (обратно)34
Разве за табльдотом, как шестеро королей в «Кандиде». — Имеется в виду трапеза Кандида с шестью государями, которые потеряли свои владения и приехали повеселиться на карнавале в Венеции (Вольтер. Кандид. 1759). (обратно)35
антиталийная — т. е. чуждая Талии, в греческой мифологии музы и покровительницы комедии и легкой поэзии. (обратно)36
...Талия или Мельпомена, Аллегро или Пенсероза... — Талия — см. выше; Мельпомена — муза трагедии; Аллегра, Пенсероза — перевод названий муз, переданный итальянскими словами; ср. также: Мильтон. «L'Allegro» и «Penseroso». (обратно)37
Тише, тише, не шумите, чтобы он не догадался (ит.). (обратно)38
Тише, тише, не шумите, чтобы он не догадался. — См. акт 2 оперы «Севильский цирюльник» (1816) Джоаккино Россини (1792-1868). «Севильский цирюльник» была первой оперой Россини, показанной английской публике. Пикок часто выступал в печати с рецензиями и статьями о музыке. (обратно)39
«Нина, или Безумная от любви» (ит.). (обратно)40
«Нина, или Безумная от любви» (1789) — одна из наиболее известных опер-буфф итальянского композитора Джованни Паизиелло. (обратно)41
Не так ли (фр.). (обратно)42
высшего Блага, т. е. Бога (лат.). (обратно)43
Пенсион — плата, получаемая государственным рабом за измену своему отечеству (словарь Джонсона). (Примеч. автора). (обратно)44
Словарь Джонсона. — Имеется в виду «Словарь английского языка» (1755), составленный писателем и лексикографом Сэмюэлом Джонсоном (1709-1784). (обратно)45
«Тумандагиль» — пародийное обыгрывание названия романа Уильяма Годвина (1756-1836) «Мандевилль» (1817), в котором весьма сильны элементы «готики». Шелли и Мэри Годвин читали роман 1 декабря 1817 г. Шелли писал Годвину 7 декабря 1817 г.: «Я прочел «Мандевилля», но должен его перечесть. Ибо он настолько захватывает, что читатель, увлекаемый, точно облако, гонимое вихрем, не имеет времени оглянуться и понять причину стремительного движения. Я нахожу, что «Мандевилль» по своей силе может сравниться с лучшими Вашими творениями... и нигде так не проявилась творческая мощь, которой Вы наделены более всех современных писателей... Надо сказать, что в этом последнем Вы правите железной рукой. В картине отсутствуют светлые краски; и непонятно, откуда берете Вы мрак, чтобы так сгустить на ней тени, что слова «десятикратная ночь перестают быть метафорой. Слово Smortia (гримаса (ит.). — Е. Г.) затрагивает какую-то струну со столь жестокой силой, что я содрогнулся, и мне на мгновение почудилось, будто Мандевилль — это я сам и его чудовищная усмешка отражается на моем собственном лице» (Шелли. Письма... С. 125-126; пер. 3. Александровой). (обратно)46
«Пол Джонс»... Развязка весьма искусственна и непоэтична. — Пол Джонс (17471792), американский пират, шотландец по происхождению, грабил английские суда вблизи побережья Великобритании во время Войны за независимость. Рассказывая содержание вымышленной поэмы «Пол Джонс», Пикок отчасти пародирует «Корсара» (1814) Байрона. (обратно)47
«Даунингстритское обозрение». — Даунинг-стрит — улица в Лондоне, на которой находятся резиденции премьер-министра и канцлера казначейства. Видимо, также пародируется журнал «Эдинбургское обозрение». (обратно)48
«Ода к «Красной книге»», Родерик Винобери. — «Красная книга» — популярное название «Королевского календаря» или же любой книги, в которой перечислены фамилии видных государственных деятелей. Родерик Винобери — пародия на Роберта Саути: имя намекает на поэму Саути «Родерик, последний из готов» (1814), в которой отразились мистические настроения поэта в поздний период его творчества. Слово «вино» в фамилии — указание на бочку вина, которой ежегодно жаловали поэта-лаурета. Фамилия Саути с 1813 г. числилась в «Красной книге». (обратно)49
...мало кто с таким достойным Иова долготерпеньем... — Иов — ветхозаветный праведник, которого бог подверг тяжелым и многочисленным испытаниям; Иов, однако, переносил их со смирением и терпением. (обратно)50
...все, что появилось после старика Джереми Тэйлора... — Джереми Тзйлор (1613-1667) — английский богослов, считался выдающимся стилистом. (обратно)51
...лучшее в книгах моих друзей написано либо придумано мною. — Намек на творческое содружество Колриджа с Вордсвортом в «Лирических балладах» (1798) и с Саути в «Мыслях дьявола» (1812). (обратно)52
...финал из «Дон-Жуана» — Имеется в виду финал оперы Моцарта «Дон-Жуан» (1787), где герой проваливается в преисподнюю. (обратно)53
До последнего времени Дант мне как-то не попадался... Но нынче, я вижу, он входит в моду... — Полный перевод «Божественной комедии» Данте Генри Фрэнсиса Кэри (1772-1844) вышел в 1814 г. Лекции Колриджа о Данте относятся к 1818 г. (обратно)54
...потому-то я и окрестил старшего сына Иммануил Кант Флоски. — Колридж назвал своих старших сыновей Хартли и Беркли в память о философах Дэвиде Хартли (1705-1757), Джордже Беркли (1685-1753). В «Biographie Literaria» в гл. X он пишет: «Мое восхищение «Эссе о человеке» Хартли было в то время столь огромным, что я назвал своего первенца именем философа». (обратно)55
«...простым, обыкновенным, из низкого народа»... — ср.: Шекспир. Генрих IV. Акт 4. Сц. 1. (обратно)56
на основании ранее известного; из последующего; исходя из более весомого (лат.). (обратно)57
«...расчесывающая смоль своих кудрей...» — ср.: Мильтон. Комус (1634) (пер. Ю. Корнеева). (обратно)58
продолговатое отверстие (лат.). (обратно)59
Нереида, русалка, была в 1403 году обнаружена на Немецком озере... — имеется в виду легенда о русалке из Эдама, которая оказалась выброшенной на берег после бури. (обратно)60
...разновидность Нотилиуса. — От латинского nautilus — «кораблик», «род моллюсков». (обратно)61
Славный Дон Фейхоо передает подлинное и достоверное преданье о юном испанце по имени Франсиско де ла Вега. — Дон Бенито Херонимо Фейхоо (1675-1764) — испанский монах-бенедиктинец, за свой скептицизм был прозван «испанским Вольтером». Рассказ о Франсиско де ла Веге содержится в его произведении «Критический театр». (обратно)62
...членом ордена святого Иакова... — т. е. ордена Сантьяго, покровителя Испании, основан в 1116 г. во время войны за освобождение Испании от мавров. (обратно)63
Плиний упоминает о посольстве... — Этот факт действительно излагается Плинием Старшим (23/24-79) в его трактате «Естественная история»; см.: Кн. 8. Гл. 3. (обратно)64
ей-богу (фр.). (обратно)65
...как преподобнейший брат Жан. — Имеется в виду персонаж из романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле — брат Жан Зубодробитель — «человек молодой, прыткий, щеголеватый, жизнерадостный, разбитной, храбрый, отважный, решительный, высокий, худощавый, горластый, носатый, мастак отбарабанивать часы, отжарить мессу и отвалять вечерню...» (Кн. I. Гл. XXVII. Пер. К. Любимова). Он основал Телемский монастырь, главное правило которого — свобода действий. (обратно)66
для чего (лат.). (обратно)67
...синьор Пококуранте... — персонаж философской повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1759), «человек, который никогда не знал горя». Имя — производное от итальянского — «мало забот». (обратно)68
См. Дени Монфор, «Естественная история моллюсков: общие соображения», с. 37, 38. (Примеч. автора). (обратно)69
Согласно Беркли, esse всех вещей есть percipi. — Джордж Беркли (1685-1753), английский философ. В «Трактате о началах человеческого разума» (1710) утверждал, что внешний мир не существует независимо от восприятий и мышления. Отсюда афоризм: «Esse — percipi» (лат.) — «Быть — значит быть в восприятии». (обратно)70
...хилиастам... — Хилиасты или милленарии — сторонники религиозно-утопического учения о втором пришествии Христа и его тысячелетнем царствовании, предсказанном в «Откровении Иоанна» (20, 4). Хилиасты верили в те, что это царствование наступит на земле. (обратно)71
...кто не в своем уме и чужд сей теме... — скрытая цитата из «Гудибраса» Батлера (Ч. I. Песнь II. С. 703-704). (обратно)72
«И в обоих водятся лососи». — Ср. Шекспир. Генрих V (1599). Акт 4. Сц. 7. (обратно)73
«...поэта взор в возвышенном безумье»... — Ср.: Шекспир. Сон в летнюю ночь (1595-1596). Акт 5. Сц. 1. (обратно)74
... сближение антиперистатических понятий, тотчас наводит на мысль о сверхсофистической парадоксологии. — Намек на высказывание Колриджа о скуке парадоксальных суждений. См. журнал «Друг», издававшийся поэтом в 1809-1810 гг. (обратно)75
то есть (лат., ит., фр.). (обратно)76
Я написал семьсот страниц... — ср.: Колридж. Литературная биография (1817). Гл. XIII. (обратно)77
...«из вещества того же, что и сны, сотворены»... — ср.: Шекспир. Буря (1611). Акт. 4. Сц. 1. (обратно)78
...во сне сочинил я пятьсот строк... — ср. предисловие Колриджа к поэме «Кубла Хан» (1798): «Около трех часов автор оставался погруженным в глубокий сон, усыпивший, по крайней мере, все внешние ощущения, он непререкаемо убежден, что за это время он сочинил не менее двухсот или трехсот стихотворных строк...» (пер. К. Д. Бальмонта). (обратно)79
...и ныне я действую как сам Питер Пигва и сочиняю балладу про свой сон, и она будет называться «Сон основы», потому что в ней нет никакой основы. — Ср.: Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт 4. Сц. 1. (обратно)80
...даже не заглянув в Эвклида... — цитата из сочинения Драммонда «Академические вопросы». См. гл. V, где по поводу кантианцев автор замечает: «Они, которые знают метафизику... и которые держат всю геометрическую премудрость в своих головах, хотя никогда и не заглядывали до этого в самого Эвклида». (обратно)81
...обидчивый Стрефон... — пастух, влюбленный в Уранию, персонаж пасторального романа английского писателя Филиппа Сиднея (1554-1586) «Аркадия» (1581); имя нарицательное, обозначает наивного возлюбленного. (обратно)82
Гений места, покровитель (лат.). (обратно)83
уместно, подобающе (фр.). (обратно)84
совсем иначе (фр.). (обратно)85
...как видимый знак его внутренних представлений... — намек на манеру выражения Колриджа. (обратно)86
...открылись женские формы... длинные волосы цвета воронова крыла и огромные карие глаза... — Прототипом этого персонажа послужила Мэри Годвин, вторая жена Шелли. Однако Пикок сделал в описании своей героини сходство менее ощутимым: Мэри Годвин была белокура и голубоглаза. (обратно)87
Конечно, страшно лицом к лицу... красу... — ср.: Колридж. Кристабель. Ч. I (пер. Г. Иванова). (обратно)88
Это, видимо, не совсем верно, ибо вся достопочтенная шайка господ-пенсионеров единодушно признала, что мистер Бэрк — лицо чрезвычайно возвышенное, в особенности после того, как он запродал душу и предал отечество и весь род человеческий за 1200 фунтов в год; однако ж, он вовсе не представляется нам страшным и довольствуется весьма малой долей уважения сограждан, хоть и сумел вызвать удивление во всех людях честных. Наш беспорочный лауреат (давший нам понять что, если б не очищение священными узами брака, он так и помер бы девственником) — второй возвышенный господин того же толка. Он очень многих удивил, продавши свое первородство за испанскую похлебку, но и сам его Сосия нимало его не уважает, хоть и считает, вероятно, имя его страшным для врагов, когда, размахивая критико-поэтико-политическим томагавком, он требует крови старых друзей. Но, в лучшем случае, он лишь политическое пугало, соломенное чучело, смешное для всех, кто знает, из какого материала оно сделано; а всего более для тех, кто его набивал и кто поставил его Приапом стеречь золотые яблока продажности. (Примеч. автора). (обратно)89
...мистер Бэрк... — Эдмунд Бэрк (1723-1797), оратор, член парламента, писатель, эстетик. (обратно)90
Наш беспорочный лауреат... продавши свое первородство за испанскую похлебку... — Имеется в виду поэт Саути, получавший, как сказано выше, за испанскую похлебку бочку вина в год, — Пикок намекает на библейскую цитату; ср.: Бытие, 25: 33-34: «Иаков сказал (ему): поклянись мне теперь же. Он поклялся ему, и продал (Исав) первородство свое Иакову. И дал Иаков Исаву хлеба и кушанья из чечевицы». (обратно)91
...Сосия... — т. е. близнец; в данном случае персонаж в комедии Плавта «Амфитрион». Видимо, Пикок подразумевает Колриджа, которого он обычно высмеивает вместе с Саути, хотя, возможно, это и Вордсворт. (обратно)92
Зовите меня Стеллой. — Стелла — героиня одноименной пьесы Гете; проповедует; свободу чувства; оказывается в положении, похожем на то, в которое попали Скютроп, Марионетта и Стелла, а в реальной жизни — Шелли с Харриет и Мэри. (обратно)93
Лишь тот раб слепой власти, кто не верит в собственные силы. — Ср. «Защита прав женщины» (1792. Гл. 5. Разд. 4), трактат английской писательницы Мэри Уолстонкрафт (1759-1797), жены Уильяма Годвина. (обратно)94
...лорд К. и закон об иностранцах... — В 1816 г. лорд Сидмут, министр иностранных дел, принял «Закон об иностранцах», который дал правительству полномочия выдворять из страны лиц, вызывающих подозрение. (обратно)95
...как и для пьяного сапожника и знахаря, вооруженных лишь статейкой и парой дырявых чулок. — Имеются в виду Томас Престон и Джоймс Уолсон, участники мятежа 2 декабря 1816 г. В обвинении против Уолсона на суде говорилось, что он собирался взорвать Тауэр. Порох для этой акции переносился в чулках. (обратно)96
...великому Спартаку Вейсхаупту, бессмертному основателю секты иллюминатов... — См. примеч. 11. (обратно)97
«Здесь не пьют» (лат.). (обратно)98
«Здесь не пьют». — Ср.: Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. I. Гл. 1. Обыгрывается эпизод романа, где надпись «Здесь не пьют» была сделана на склепе, наполненном сосудами с вином. (обратно)99
...выродившийся народ тупых и жалких рабов... — Ср. письмо Шелли Пикоку из Милана от 20 апреля 1818 г.: «Здешние жители безобразны, но кажутся жалкими и телом, и душою. Мужчины мало походят на мужчин, это — племя тупых, сгорбленных рабов. С тех пор как мы перевалили через Альпы, я, кажется, не видел проблеска разума ни на одном лице...» (Шелли П. Б. Письма. Статьи. Фрагменты / Пер. З. Александровой). (обратно)100
...бросает, однако ж, отечество... — Ср. с письмом Шелли Пикоку от 20 апреля 1818 г. из Милана: «Проезжающих англичан здесь множество. В нынешнее смутное время им лучше было бы сидеть дома. Поведение их непростительно» (Шелли. Письма Статьи. Фрагменты. С. 136 / Пер. З. Александровой). (обратно)101
...я поссорился с женой... Я написал об этом оду... — Имеется в виду ссора Байрона с женой, получившая большую огласку. Два стихотворения, написанные в связи с этим, были распечатаны без его согласия в 50 экз. (обратно)102
...сенатор и наш дорогой друг. — Намек на то, что Байрон был членом палаты лордов. (обратно)103
«Чайльд Гарольд», песнь 4, 74, 76. (Примеч. автора). (обратно)104
Цитируемые строки содержатся лишь в гл. 74 поэмы, в пародийных целях изменены Пикоком, за основу взят перевод В. Левика. (обратно)105
«Ей-богу прапорщик, тут нечему радоваться». — Ср.: Шекспир. Генрих V. Акт. 3. Сц. 6. (обратно)106
«Этот лживый мерзавец мой близкий друг... я и прошу за него...» — несколько измененная цитата из пьесы Шекспира «Генрих IV» (Ч. 2. Акт 5. Сц. 1). (обратно)107
добрый и хороший (греч.). (обратно)108
«Чайльд Гарольд», песнь 4, 123. (Примеч. автора). (обратно)109
Там же, песнь 3, 71. (Примеч. автора). (обратно)110
Там же, песнь 4, 121, 136. (Примеч. автора). (обратно)111
У Пикока байроновская цитата, в основном из 121 строфы, дана в прозаическом переложении — ср.:(Пер. В. Левика)
112
...точно как розенкрейцер, готовый полюбить лишь сильфиду... — Розенкрейцеры, члены мистического общества XVII в., хранители «тайной мудрости», верили, что сильфиды могут иметь возлюбленных. (обратно)113
Там же, песнь 4, 122. (Примеч. автора). (обратно)114
Ср. со стихами из 4-й песни, 112-й строфы «Чайльд Гарольда»:(Пер. В. Левика)
115
Идеальная красота Елены Зевксиса... — Зевксис — знаменитый древнегреческий живописец (V-IV вв. до н. э.). Особенной известностью пользовалась его «Елена». (обратно)116
Лучше милую грустную балладу. Норфольскую трагедию... — В балладе «Дети в лесу» (приблизительно 1555 г.) рассказывается о джентльмене из Норфолька который оставил состояние сыну и дочери, заботу о которых поручил брату. Однако тот присвоил себе деньги, умертвив детей. Судьба жестоко наказывает убийцу. (обратно)117
Я в склепе Туллии... — По преданию, когда в XVI в. вскрыли могилу, где была похоронена дочь Цицерона Туллия, там все еще горела лампада. (обратно)118
Я буди Гарри Гилл и спою на три голоса. — Намек на стихотворение Водсворта «Гуди Блейк и Гарри Гилл» (I, 20), атакже парафраз стихотворения «Матушка Гусыня». (обратно)119
...бороздить моря и реки, озера и каналы по лунным дорожкам идеальной красоты... — видимо, намек на странническую жизнь Байрона и Шелли в Италии. (обратно)120
нежность (фр.). (обратно)121
Черт возьми! (фр. искаж.). (обратно)122
Очень многим и в очень большой степени. — Здесь Пикок напрасно упрекает Колриджа, давшего в одной из лекций, прочитанных поэтом в 1818 г., рациональное объяснение снам и видениям. (обратно)123
Двое ворот открыты для снов (лат.). (обратно)124
Двое ворот открыты для снов. — Вергилий. Энеида. VI. 893. (Пер. С Ошерова) (обратно)125
обман зрения (лат.). (обратно)126
Духи являлись египтянам, когда Моисей послал на Египет тьму. — Намек на библейскую кн. Бытия. Ср.: «И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма. Моисей простер руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня...» (обратно)127
Эндорская волшебница вызвала дух Самуила. — Ср.: 1 Царств, 28; 7-25: «Тогда Саул сказал слугам своим: сыщите мне женщину волшебницу... И сказал ей Саул — прошу тебя, поворожи мне и выведи мне, о ком я скажу тебе... Тогда женщина спросила: кого же вывесть тебе? И ответил он: «Самуила выведи мне...» (обратно)128
Моисей и Илия явились на горе Фаворе. — Имеется в виду рассказ о Преображении Христовом в Евангелии; ср.: «По прошествии дней шести, взял Иисус Петра Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних. И преобразился пред ними: и просияло лицо Его, как солнце одежды Его сделались белыми как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующий» (Матф., 17:1-3). (обратно)129
Злой дух был послан на войска Сеннахирима. — Ср.: 2-й Паралипоменон 32:21-22: «И помолился царь Езекия и Исайя, сын Амосов, пророк, и возошли к небу. И по слал Господь Ангела, и он истребил всех храбрых и главноначальствующего и начальствующих в войске царя Ассирийского... Так спас Господь Езекия и жителей Иерусалима от руки Сеннахирима, царя Ассирийского...» (обратно)130
Святой Макарий... — Макарий Великий или Египетский (301-331), Отец церкви, сын пастуха близ Фив. Учение о благодати Макария обнаруживает близость философии Сократа и Платона. (обратно)131
Святой Мартин Турский, ревнуя успехам мнимого мученика, своего соперника — Святой Мартин (336?-401) родился в Нижней Венгрии; по воле отца, военного трибуна, должен был поступить на военную службу. С юности славился добродетелями Особенно известно предание, как он, увидя полуокоченевшего нищего, разрезал свой плащ пополам и дал ему половину. Ночью во сне ему явился Христос, одетый в эту половину плаща. В 361 г. основал близ Пуатье монастырь. Один из наиболее почитаемых святых, считался патроном Франции. Под соперником св. Мартина, видимо, подразумевается Гилярии из Пуатье, видный экзорсист, под влиянием которого экзорсистом стал и Мартин. (обратно)132
Святой Жермен... — Имеются в виду предания о св. Жермене, жизнь которого изобилует многими легендами; его учеником и последователем был святой Патрик; он же понял в раннем возрасте избранность св. Женевьевы. (обратно)133
...мосье Свебаху... — Жак Франсуа Жозеф Свебах, прозванный де Фонтеном (1769-1823) французский художник, изображал военные и охотничьи сцены, лошадей и пейзажи. В 1813 г. поступил главным живописцем на императорский фарфоровый завод в Санкт-Петербурге, но вскоре возвратился во Францию. (обратно)134
Павсаний рассказывает... — Павсаний — греческий писатель II в. н. э., автор «Описания Эллады в 10 книгах», своего рода путеводителя по Греции. Отрывок у Пикока переложение 4 из кн. I, разд. 32. (обратно)135
...заглянуть в Тилотсона... — Джон Тилотсон (1630-1694) — проповедник, архиепископ Кентерберийский. (обратно)136
... покуда полночь языком своим железным двенадцать не отсчитала. — Несколько измененная цитата из «Сна в летнюю ночь» Шекспира (Акт 5. Сц. 1). (обратно)137
... видят призраков или воображают себя чайниками. — Несколько измененная цитата из ироикомической поэмы Александра Попа (1688-1744) «Похищение локона» (1712); ср. песнь 4, 49-51. (обратно)138
Я лично с уверенностью могу сказать... — эти слова восходят к высказыванию Колриджа на одной из шекспировских лекций: «Однажды дама спросила меня, верю ли я в духи и привидения. Я честно и искренне ответил: «Нет, мадам! Я видел их слишком много»» (см. журн. «Друг». Э 1. С. 195. Изд. 3-е). (обратно)139
...почтенных старцев... прекрасных юных жен... — намек на персонажей «Сказания о старом моряке» и «Кристабели» Колриджа. (обратно)140
«...доступными и зренью и касанью...» — несколько измененная цитата из «Макбета» (Акт 2. Сц. 1) Шекспира: «Иль ты, зловещий призрак, только взору, а не руке доступный» (пер. Ю. Корнеева). (обратно)141
... в особенности мой друг мистер Винобери, славны своей добродетелью. — Ср.: «Литературная биография» (1817). (обратно)142
Аполлион — или Аваддон, в Ветхом Завете синоним смерти и преисподней: «Аваддон и смерть говорят» (Иов, 28:22). В «Откровении св. Иоанна» (9:11) Аваддон — ангел бездны, «имя которого по-еврейски Аваддон, по-гречески Аполлион». (обратно)143
...«усмотрел голос»... — Ср.: Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт. 5. Сц. 1. (обратно)144
во множестве, целиком (фр.). (обратно)145
кошачий концерт, гам, кавардак (фр.). (обратно)146
сидит и вечно будет сидеть (лат.). (обратно)147
...сидит и вечно будет сидеть. — Вергилий. Энеида. Песнь VI. 617. (обратно)148
Стакан портвейну и пистолет. — Ср.: «Страдания молодого Вертера» Гете, письмо 93, а также с его пьесой «Стелла», где герой Фердинанд в аналогичной ситуации хватается за пистолет. (обратно)149
В немецкой трагедии это бы сошло... — Видимо, подразумевается «Стелла» Гете. (обратно)150
Филин, Филин, не показался ли кто на дороге?.. Ветер веет, мельницы кружатся, но никого нет на дороге. — Ср. с репликами героев в сказке Шарля Перро (1628-1703) «Синяя борода» (1697). (обратно)151
Вот так общественное мненье... — соединенная цитата: первые две строки из «Разных мыслей» Батлера; остальные четыре — из «Гудибраса» (Ч. III. Песня 5. 815-818). (обратно)152
Примеч. автора. (обратно)153
Ego sic semper... — строки из романа «Сатирикон» (99, 1) римского писателя Гая Петрония, называемого Арбитром (?-66 н. э.). (обратно)154
... отец Опимиан... — фамилия «говорящая», происходит от названия известного римского вина, в свою очередь названного по имени консула Опимиуса (121 до н. э.). (обратно)155
Грилл, или Грюллос, — имя литературное: персонаж, встречающийся у Плутарха: грек, который был обращен волшебницей Цирцеей в свинью. Грилл — персонаж в «Королеве фей» (II, 12, 66) (1590-1596) Эдмунда Спенсера (1552-1599). Это боров, который был очень опечален, когда его превратили в человека. (обратно)156
... Girasol превратился в Иерусалим... — игра слов, основанная на подобии звучания слова «girasol» («земляная груша», «огненный опал») и «Иерусалим» (Jerusalem). (обратно)157
ничего не хранящий (лат.). (обратно)158
... ничего не хранящий... — обыгрывается латинская поговорка: nil conservando nihil — ничего не хранящему — ничто. Консерватор — этимологически — хранитель, сохраняющий. (обратно)159
... путь ко знанию лежит черев понимание своего невежества... — слова, восходящие к Сократу и к апостолу Павлу (1 Коринф., 8, 2): «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать». (обратно)160
«Локофоко» — первоначально название фосфорных спичек; затем — фракции в американской демократической партии. (обратно)161
...к «Буйной девице» Мидлтона... — «Буйная девица» (1611) — пьеса английского драматурга Томаса Мидлтона (1580-1627), написанная совместно с Томасом Деккером (1572?-1632). (обратно)162
«Буйные малые — жаргонное обозначенье разгульных и вздорных повес, наводнявших Лондон и развлекавшихся за счет более спокойных его обитателей. Что же до буйных девиц, то героиня упомянутой пьесы — законченнейший их образчик. Подлинное имя ее — Мери Фрис, но скорее она известна как Молл-Карманница». Она носила мужское платье, курила, дралась, грабила по большим дорогам, держала в повиновении мелких воришек и требовала, чтоб те возвращали краденое добро, если ей достойно платили за услуги (Примеч. автора). (обратно)163
особого рода (лат.). (обратно)164
...подобно носу Тринкуло, остался весьма недоволен. — Ср.: Шекспир. Буря (Акт 4. Сц. 1): «Чудище, я с ног до головы провонял конской мочой; и мой нос испытывает по этой причине великое негодование» (пер. М. Донского). (обратно)165
По кругу идет земледельца труд. (Примеч. автора). (обратно)166
По кругу идет земледельца труд... — Вергилий. Георгики (2, 401. Пер. С. Шервинского). (обратно)167
Истина в вине (лат.). (обратно)168
Еще Джонсона поражала всеобщая страсть к лекциям... — упоминание об этом содержится в «Жизни Сэмюэла Джонсона» (1791) английского писателя-мемуариста Джеймса Босуэлла (1740-1795). (обратно)169
благоприличие (фр.). (обратно)170
тенсона (фр.). (обратно)171
Тенсона, или тенцона — жанр в средневековых романских литературах, сложившийся на основе обмена стихотворными посланиями. (обратно)172
веселой науки (прованс.); зд.: так трубадуры называли искусство поэзии. (обратно)173
«В это поверят лишь дети... Ты же серьезно представь» (лат.). (Примеч. автора). (обратно)174
«В это поверят лишь дети... Ты же серьезно представь» — строка из второй сатиры (152-3) римского поэта Децима Юния Ювенала (ок. 60-ок. 122), пер. Ф. А. Петровского. (обратно)175
«Вы, милостивые государи, сами станете мудры, как мы, ежели, подобно ракам, будете пятиться назад» — несколько измененная цитата из «Гамлета» (Акт 2. Сц. 2) Шекспира: «... вы, сударь мой, были бы так же стары, как я, если бы могли, подобно раку, идти задом наперед» (пер. М. Лозинского). (обратно)176
... мормонство... — Мормоны, «Святые последнего дня» — члены религиозной секты, основанной в 1830 г. в США. Ее основатель Дж. Смит опубликовал так называемую «Книгу Мормона». Мормоны считают, что их учение, записанное пророком, призвано дать человеку счастье как в земной, так и посмертной жизни. (обратно)177
Меж упований, забот, между страхов... — синтаксически измененное написание строчек Горация (Послания. I, 4, 12-13, пер. Н. Гинцбурга) предпринято Пикоком, видимо, в комических целях. (обратно)178
«Эпикурова стада я поросенок» (лат.). Древние философы легко принимали унизительные прозвища, какими награждали их враги и соперники. Эпикур соглашался быть свиньей, циники — собаками, а клеанфы довольны были, когда их называли Задом Зеноновым, ибо лишь они и могли сносить ношу стоической философии. (Примеч. автора). (обратно)179
«Эпикурова стада я поросенок». — Ср.: Гораций. Послания I, 4, 16 (пер. Н. Гинцбурга). Сравнение эпикурейцев со свиньями встречалось в полемической литературе столь же часто, как сравнение киников с собаками. (обратно)180
... клеанфы довольны были, когда их называли Задом Зеноновым... — Зенов (342270 до н. э.) — основатель стоической философии; Клеанф — ученик Зенона; зд. клеанфы — стоики. (обратно)181
Плутарх. Bruta animalia ratione uti [Даже скоты пользуются разумом (лат.)]. Грилл, кажется, победил в этом споре. Спенсер, однако, так не думал, когда, выведя своего Грилла в Небесной Аркадии, бранит своего Гийона Палмера за то, что он ему вернул человеческий облик.Королева фей. Кн. 2, песнь 12
182
... нарекли Морганой. — Моргана — единоутробная сестра короля Артура, героя сказаний о рыцарях Круглого стола. Образ, возможно, восходит к кельтской богине войны и смерти Morrigan, принимающей облик вороны. (обратно)183
... склонился к имени другой волшебницы... и не менее влияла на людские умы и формы. — По-видимому, Пикок имеет в виду волшебницу Моргану в итальянской поэзии, которая вызвала у него ассоциации с поэмами Маттео Марии Боярдо «Влюбленный Роланд» и «Неистовый Роланд» Ариосто. (обратно)184
Сохнет, други, гортань... — строки из 94-го фрагмента Алкея (пер. В. Иванова). (обратно)185
Опимианский фалерн — строки из «Сатирикона» Петрония Арбитра (Гл. 34. 7. Пер. Б. Ярхо). (обратно)186
Одиссея. Песнь X. (Примеч. автора)
187
Взявши копье и двуострый свой меч опоясав... — Одиссея. Песнь X (пер. В. Жуковского). (обратно)188
Там же. (Примеч. автора)
189
Хорн Тук говорит... «все языки, обыкновенно доступные образованному англичан нину...» — Джон Хорн Тук (1736-1812) — сын торговца домашней птицей Хорна; в 1786 г. опубликовал трактат «Утехи языков», в котором развивал мысль о необходимости изучения древних языков. Цитируемые слова — из гл. 7 сочинения Тука. (обратно)190
К ним можно прибавить только испанский, ради Сервантеса, Лопе де Веги и Кальдерона. — Известно, что Пикок выучил испанский в весьма преклонном возрасте. (обратно)191
Изречение (лат.). (обратно)192
Dictum Порсона гласит... — Ричард Порсов (1759-1808) — известный английский филолог, специалист по древнегреческой литературе. (обратно)193
Француз — хозяин гостиницы у Хэйворда приводит против изучения немецкого другой, не менее убедительный довод: «Как приметишь интересное по составу или способу приготовления блюдо, из чего бы оно ни было, непременно выяснится, что автор француз. Много лет назад как-то вздумалось нам спросить во Французском Отеле в Дрездене, кому обязаны мы превосходнейшей пуляркой, и нам ответили, что повар — сам хозяин, француз, бывший шеф-повар русского посланника. Восемнадцать лет провел он в Германии, но ни слова не понимал ни на одном языке, кроме собственного. A quoi bon, messieurs? — отвечал он, когда мы выразили ему наше недоумение — A quoi bon apprendre la langue d'un peuple qui ne possede pas une cuisine? [Зачем, господа? Зачем знать язык народа, у которого нет кухни? (фр.)] (Примеч. автора). (обратно)194
...у Хэйворда... — Имеется в виду Авраам Хэйворд (1801-1884), английский эссеист, известность ему принесла книга «Искусство еды» (1852). (обратно)195
Порой сижу у ночника... В наш мир с заоблачных высот... — строки из стихотворения Джона Мильтона «Il Penseroso» («Задумчивый») 85-89, пер. Ю. Корнеева. (обратно)196
Кто ты и откуда? (греч.). (обратно)197
Тысячи видов людей... и нет единых у всех устремлений — строки из пятой сатиры (53-54; пер. Ф. Петровского) римского поэта-сатирика Персия (34-62)» (обратно)198
Congreve, le meilleur auteur comique d'Angleterre: ses pieces les plus estimees sont «Le Fourbe», «Le Vieux Garcon», «Amour pour Amour», «L'Epouse du Matin», «Le Chemin du Monde». — Manuel Biographique par G. Peignot. Paris, 1800. [Конгрив, лучший комический автор Англии; наиболее известные его пьесы: «Плуг», «Старый холостяк», «Любовь ради любви», «Невеста утра», «Пути светской жизни». Биографический справочник Г. Пеньо. Париж, 1800 (фр.)]. (Примеч. автора). (обратно)199
Г. Пеньо — Этьен Габриэль Пенье (1767-1849), французский библиограф, автор справочников, ошибочно переводит единственную трагедию Уильяма Конгрива (1670-1729) «The Mourning Bride» «Невеста в трауре» (1697) как «L'Epouse du. Matin», над чем смеется Пикок, цитируя Пеньо по-французски. (обратно)200
Я читал, что так жил один чудак... — Здесь Пикок иронизирует над собственным» привычками. Действительно, его дочери Мэри Эллен строго-настрого было запрещено приводить к нему в библиотеку посетителей. Уильяму Теккерею однажды удалось уговорить Мэри Эллен провести его в эту «святая святых». Пикок был в высшей степени любезен с ним, однако потом сурово выговорил дочери. (обратно)201
... лорд Нуармонт... — Здесь, по-видимому, можно усмотреть издевку над зятем Пикока, писателем Джорджем Мередитом; см. также статью, с. 367. (обратно)202
... жители Готама... — О жителях городка Готама в Ноттингэмпшире существует немало комических историй: они наивны, легковерны, часто глупы. Истории и анекдоты о них собраны в книге «Веселые рассказы о безумцах из Готама», собранные Э. Б. — инициалы, по-видимому, Эндрю Бурда (1490-1549), врача и путешественника. (обратно)203
...в очаге молодого сего Нумы. — Нума Помпилий — второй из семи полулегендарных римских царей. С его именем связывали проведение правовых, религиозных и общественно-просветительских реформ. Утверждали, что ему помогала нимфа Эгерия, открывавшая царю волю богов. (обратно)204
Quod solum formae decus est, cecidere capilli. Петроний, сатира, 109. (Примеч. автора). (обратно)205
... laevior ... rotundo Horti tubere, quod creavit unda (там же) (мягче гриба, который сырость взращивает на почве сада). «Голова, говоря языком садовника, есть луковичное образование между двумя плечами». (Д. А. Стивенс. «Лекция о головах»). (Примеч. автора; лат.). (обратно)206
Д. А. Стивенс — Джордж Стивенс (1736-1800) — известный комментатор Шекспира, помогал С. Джонсону при работе над его «Жизнеописанием поэтов». Известен также как сатирик и мистификатор. (обратно)207
Ovid: Artis Amatoriae, III, 249.
Овидий. Наука любви. III, 249-250. (Пер. М. Гаспарова)].
208
At vero, quod nefas dicere, neque sit ullum hujus rei tarn dirum exemplum: si cujuslibet eximie pulcherrimae, que foeminae caput capillo exspoliaveris, et faciem nativa specie nudaveris, licet ilia coelo dejecta, mari edita, fluctibus educate, licet, inquam. Venus ipsa fuerit, licet omni Gratiarurn choro stipata, et toto Cupidinum populo comitata, et balteo suo cincta, cinnama fragrans, et balsama rorans, calva processerit, placere non poterit nee Vulcano suo. Apuleius Metamorph. II, 25. Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намека на его осуществление!), если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающей, бальзам источающей, — если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет. Апулей. Метаморфозы, II, 25. (Примеч. автора). (обратно)209
Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намека на его осуществление!)... — Пикок ошибается в отсылке на текст Апулея — см.: Метаморфозы. II, 8; цит. пер. С. Маркиша (Апулей. Метаморфозы. М.: Наука, 1956). (обратно)210
Πεσικειςομένη. (Примеч. автора). (обратно)211
Муж у Менандра... — Менандр (ок. 342 — ок. 291 до н. э.) — древнегреческий драматург, один из создателей новоаттической комедии. Пикок имеет в виду его комедию «Отрезанная коса». Однако он ошибается, говоря, что муж бреет жене голову. Это совершает любовник. (обратно)212
Софокл, «Электра», 449. (Примеч. автора). (обратно)213
Софокл. Электра, 449. — «Что ей помогут жертвы Очищенья? О нет! Оставь! Ты, от кудрей своих отрезав прядь, родителю снеси... И от меня, от злополучной, тоже. Ничтожный дар, нет лучшего, увы! — Клок трепанных волос и пояс бедный... (пер» С. Шервинского). (обратно)214
Еврипид. «Орест», 128. (Примеч. автора). (обратно)215
Еврипид. Орест, 128. — «Вы видели, красу оберегая, ее едва коснулся нож, волос...» (пер. И. Анненского). (обратно)216
У Теренция достало вкуса не обрить героиню в «Формионе»... — Публий Теревций (ок. 195 до н. э. — 159) — римский комедиограф. Комедия «Формион» — переработка комедии Аполлодора «Требующий присуждения». Пикок имеет в виду одно из изменений, которые Теренций внес в соответствии с римскими нравами. Формион — один из героев комедии. (обратно)217
«Но ночью мою душу волнуют подобные думы» (греч.). (Пер. Н. И. Гнедич). (обратно)218
«Но ночью мою душу...» — Гомер. Илиада. Песнь XI, 407 (пер. Н. Гнедича). (обратно)219
...согласно Плинию... — Плиний Старший (ок. 24-79) — римский писатель и ученый, автор «Естественной истории в XXXVII книгах». Пикок ссылается на кн. XVI, 235. (обратно)220
Липсий о весталках (лат.). (обратно)221
Липсий... — Юстиус Липсий (1547-1606) — немецкий филолог. Главные заслуги Липсия — изучение античных памятников и издание латинских текстов и др. (обратно)222
У илионских огней я была, когда вдруг соскользнула / Долу повязка моя перед священным огнем. (Примеч. автора). (обратно)223
У иллионских огней я была... когда... перед священным огнем... — Овидий. Фасты. III, 29-30. Фастами назывались ежегодные записи имен высших должностных лиц, по консульским фастам велся счет годам. (обратно)224
Сильвия — жрица Весты, возлюбленная Марса, мать Ромула и Рема. (обратно)225
226
Мчится она без ума, как фракийские, слышно, менады носятся, космы волос на голове распустив. — Овидий. Фасты. IV, 455-456 (пер. Ф. Петровского). (обратно)227
Повязка (лат.). (обратно)228
... За кубком / Хоть день, да твой... — Еврипид. Алкеста, 788-789. (обратно)229
Я руководствовался суждением Джонсона... — Пикок цитирует неточно Босуэлла «Жизнь Джонсона» (т. 3): Джонсон: «Если бы я умел играть на скрипке, то не делал бы ничего другого». Босуэлл: «Но, позвольте, сэр, играли вы на каком-нибудь музыкальном инструменте?» Джонсон: «Нет, сэр, однажды я купил флажолет, но так и не сумел сыграть ни одной мелодии». (обратно)230
Аристократическая надменность (спесь, чванство) (фр.). (обратно)231
232
В отчаянье у чистого ручья / Пастух покинутый лежал — стихотворные строки из стихотворения английского драматурга и одного из основоположников шекспироведения Николаса Роу (1674-1718) «Жалоба Колина». (обратно)233
...Лицом не тождественны былиОвидий. «Метаморфозы», кн. 2.
234
Лицом не тождественны были... И не различны они, как быть полагается сестрам... — Овидий. Метаморфозы. Кн. 2, 13-14 (пер. С. Шервинского). (обратно)235
Гения ты ублажай своего... — Персий. Сатира 5, 151-153. (обратно)236
Αγαπητος καὶ ἀγαπηται. (Примеч. автора). (обратно)237
Я последовал совету святого апостола Павла, который говорит: «Лучше вступить в брак...» — ср.: Первое послание к коринфянам святого апостола Павла: 7, 9: «... ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться». (обратно)238
... агапемоне... — видимо, имеются в виду агапы — вечера любви, совместные ужины (вечери) членов раннехристианских общин в подражание тайной вечере Христа с учениками. Позднее агапы были запрещены церковью. Здесь имеется в виду судебное дело, возбужденное против преподобного Принса, основателя секты агапемонов, в 1806 г. неким мистером Нотриджем, братом одного из духовных дочерей Принса. (обратно)239
... разъезжает цугом... — намек на то, что Принс приобрел у вдовствующей королевы выезд. (обратно)240
«Союз любви»... не вижу я никакого вреда... — «Союз любви» — одна из сект анабаптистов. Протестовали против церковного авторитета, воплощенного в католицизме, но протест свой довели до крайних пределов, отрицая всякую власть на земле, кроме Христовой. Основатель «Союза любви» — Генри Николас; его упоминает Бен Джонсон в «Алхимике» (Акт 5. Сц. 3). Томас Мидлтон написал пьесу «Союз любви» (1608) в содружестве с Мэссинджером. (обратно)241
... «в мире завелась совесть»... — Ср.: Шекспир. Гамлет (Акт 2. Сц. 2). Слова принадлежат Розенкранцу; Гамлет ему отвечает: «Так, значит, близок судный день» (пер. Б. Пастернака). (обратно)242
Джереми Бентам. (Примеч. автора). (обратно)243
Cerberus forensis erat causidicus. Petronius Arbiter [Цербер был судейский крючок. Петроний Арбитр (лат.). Фрагмент. 8]. (Примеч. автора). (обратно)244
...и век Старого Парра... — Имеется в виду Томас Парр (1483?-1635), житель города Олдербери, известный своим фантастическим долголетием. Некоторые ученые считают историю о его жизни выдуманной. (обратно)245
Еврипид, «Просительницы». (Примеч. автора). (обратно)246
Я согласен с суждением Тесея, что в мире больше добра, нежели зла. — См.: «Просительницы», 199: «Добро преобладает, а не зло» (пер. С. Шервинского). (обратно)247
Пантопрагматики. — Имеется в виду английская национальная ассоциация ученых, ставившая своей целью развитие наук, (обратно)248
Дифил (ок. 355/350 до н. э. — ок. 263 до н. в.) — греческий комедиограф. Биографических сведений почти не сохранилось. Его сочинения дошли в отрывках. Пикок цитирует Фрагмент 4, 375 по изд. Comicorum graecorum fragmenta. / Ed. by A. Meineke: In 4 Bd., 1867. S. 375-430. (обратно)249
...коль скоро он напоминает чтение Гамлета — «слова, слова, слова». — Ср.: Шекспир. Гамлет (Акт 2. Сц. 2. Пер. М, Лозинского). (обратно)250
подогретая капуста (лат., букв: вздор, чепуха). (обратно)251
подогретая капуста... — поговорка, основанная на словах Ювенала — букв.: подогретая капуста; идиом.: нечто, без конца повторяемое. (обратно)252
Чосер, «Пролог повара».
253
Чосер. «Пролог повара» — имеется в виду поэма «Кентерберийские рассказы» Джеффри Чосера. Приведен пер. И. Кашкнна. (обратно)254
Хадделстон (Примеч. автора). (обратно)255
Хадделстон — видимо, Пикок имеет в виду книгу преподобного Джорджа Хадделстона, которая была опубликована анонимно в 1799 г. (обратно)256
Я, не ответив, поднял взоры к ней... — Данте. Божественная комедия. Рай. XXXI, 70-72 (пер. М. Лозинского). (обратно)257
... в ней вижу я воплощенье идеальной красоты... — Известно, что сам Пикок в последние годы жизни собирал изображения св. Катарины. (обратно)258
Максенций (годы прав. 306-312) — римский император, сын Максимиана; отличался жестокостью и распутством. (обратно)259
Maria, Vergine delie Vergini, e Misericordia delie Misericordie, vestita de i lampi del Sole, e coronata de i raggi delie Stelle, prese il sottile, il delicato, ed il sacro dito di Catarina, humile di core e mansueta di vita, ed il largo, il chemente, ed il pietoso figliuol suo lo cinse con lo anello. — Vita di Santa Catarina, 1. ii. Vinezia, 1541. (Примеч. автора), [Пречистая Дева Мария, облеченная светом солнечным, сияющая лучами звездными, взяла тонкий, нежный, святой палец Катарины, смиренной сердцем, милосердный же всеблагой и безгрешный Сын ее надел на этот палец кольцо. — «Житие Святой Катарины». Венеция, 1541 (ит.).] (обратно)260
«Изображения Иерусалима и горы Синай» (1837), с. 27. (Примеч. автора). (обратно)261
Холм ныне более связан с памятью Чарлза Фокса... — Чарлз Джеймс Фокс (1749-1806) — английский политический деятель, оратор, страстный аболиционист, сторонник Французской революции. Один из самых остроумных людей своего времени, знаток античности. Жил в Чертей (Саррей) на холме св. Анны. (обратно)262
Epod. 16, 13. (Примеч. автора). (обратно)263
Гораций. Эпод, 16:10-15.(пер. А. Семенова-Тян-Шанского).
264
... вы способны примириться с Мартином, однако сторонясь Петра и Джека, — Мартин (Лютер), Петр (римский папа) и Джек (Кальвин)... — три брата, герои «Сказки бочки» (1696, опубл. 1704) Дж. Свифта, олицетворяющие три ветви христианства: англиканскую, католическую, пуританскую. (обратно)265
... и оба внесли свою долю подобно Флетчеру и Бомонту... — Фрэнсис Бомонт (ок. 1584-1616) и Джон Флетчер (1579-1625) — английские драматурги, многие пьесы создавали совместно. (обратно)266
Словом, если поразмыслить... — Петроний Арбитр. Сатирикон. 115, 17 (пер. Б. Ярхо). (обратно)267
Нонн — греческий поэт IV-V вв. н. э. Из его сочинений сохранились огромная поэма в 48 песнях «Деяния Дионисия» и «Переложение святого Евангелия от Иоанна», и то и другое — в традиционных для эпической поэзии гекзаметрах. Пикок цитирует из 12-й песни (260-261, 268-269) «Деяний Дионисия». (обратно)268
Свида: sub voce [под именем (лат.)]. Φιλημων Апулей. Флориды. 16. (Примеч. автора). (обратно)269
Сеида, или Суда, — византийский этимологический и толковый словарь, предваряющий отчасти современные энциклопедии. Личность составителя неизвестна, и до конца непонятно, что обозначает слово «Свида». (обратно)270
«Флориды» — сборник отрывков из речей и риторических декламаций Апулея. Стихотворение Пикока «Смерть Филемона» — переложение XIV фрагмента «Флориды». (обратно)271
Смерть Филемона. — Филемон (ок. 361-263 до н. э.) — древнегреческий комический поэт; написал 97 комедий, от которых сохранилось свыше 200 небольших отрывков. У современников Филемон пользовался огромной популярностью, в состязаниях комедийных поэтов не раз одерживал победы над Менандром. Долгое время после смерти Филемона его пьесы играли в Афинах. Во 2 в. до н. э. Филемону воздвигли статую. (обратно)272
«... бойницы уединенья...» — цитата из поэмы «Задача» (1785, кн. 4) английского поэта Уильяма Купера (1731-1800). (обратно)273
Comprehende igitur animo, et propone ante oculos, deum nihil aliud in omni aeternitate, nisi, Mihi pulchre est, et, Ego beatus sum, cogitantera. — Cicero. De Natura Deorum I, i. 41. (Примеч. автора). [«Вообразите Бога, который целую вечность только и думает «Все прекрасно» и «Я вполне доволен». — Цицерон. О природе Бога. I, i. 41 (лат.)]. (обратно)274
«...всякие угнетения, какие делаются под солнцем». — Ср.: Экклезиаст. IV, 1. (обратно)275
Водсворт, «Церковные сонеты», I, 21. (Примеч. автора). (обратно)276
Вордсворт. Церковные сонеты, 1, 21. — Пикок неточен: цитируемые строки 2, 25. (обратно)277
Филетер — по некоторым данным, сын Аристофана, автор 21 одной комедии, тексты которых не сохранились, остались лишь 13 их названий. (обратно)278
... взял Боярда и почитал о Моргане и Фалерине и Драгонтине... — волшебницы в поэме Боярдо «Влюбленный Роланд». (обратно)279
...взял Тасса и почитал об Армиде... — Армида — персонаж поэмы Торквато Тассо (1544-1595) «Освобожденный Иерусалим» (1581). Проникла в лагерь христиан в очаровала рыцарей, увлекая их в волшебный сад, где сковала их ленью. (обратно)280
Об Альцине Ариостовой читать ему не захотелось... — Альцина — владелица заколдованного сада, волшебница в поэмах Боярдо и Ариосто «Влюбленный Роланд» и «Неистовый Роланд». Превращала своих возлюбленных в зверей, камни и деревья. (обратно)281
...чащобы, сквозь которые бежала Анджелика. — Анджелика, персонаж поэм Боярдо и Ариосто «Влюбленный Роланд» и «Неистовый Роланд», предмет страсти Роланда и причина его безумия. (обратно)282
... Ринальдо обманулся подобием Армиды... — Ринальдо — персонаж поэм Боярдо и Ариосто «Влюбленный Роланд» и «Неистовый Роланд», брат Роланда один из воздыхателей Анджелики. (обратно)283
... лесной ручей, подле которого Жак умствовал над раненым оленем.. — См.: Шекспир. Как вам это понравится. Акт 2. Сц. 1: «Старый герцог: «Ну, а Жак? Не рассуждал ли он при этом виде?» Первый вельможа: «На тысячу ладов...»» (пер. Т. Щепкиной-Куперник). (обратно)284
Данте, «Чистилище», песнь 28. (Примеч. автора). (обратно)285
Тут Мательда сбирала цветы на склоне... — Ср.:(Песнь 28, 40-43. Пер. М. Лозинского).
286
Петрарка. Сонет 240 (ит., пер. Ю. Верховского)
287
По принятой современной нумерации это сонет 281. (обратно)288
Розалинда и Дева Мариан... — Розалинда — персонаж пасторали «Календарь пастуха» (1579) и аллегории «Возвращение Колина Клаута» (1591, опубл. в 1595 г.) Эдмунда Спенсера, а также «Как вам это понравится» Шекспира. Девица Мариан — героиня английского фольклора; фигурирует в сказаниях о Робин Гуде. Пикок в 1822 г. написал роман «Девица Мариан». (обратно)289
Κρυπταὶ κλαἷδες ἐντὶ σοφᾱς Πειθοῡς ἱερᾱν φιλοτάτων. (Примеч. автора). (обратно)290
Умному зову... — Пиндар. 9 Пифийская Ода. 39-40 (пер. М. Гаспарова). (обратно)291
Ἔρως ανίκατε μἀχαν κ.τ.λ. Антигона. (Примеч. автора). (обратно)292
«Любовь, — сказано у Софокла, — непобедима вбитве». — Ср.: «О Эрос-бог, ты в битвах могуч!..» (пер. С. В. Шервинского и Н. Позднякова). — Софокл. Антигона. 794-796. (обратно)293
печальным (лат.). (обратно)294
Bidental — место, куда попала молния: его обычно огораживают и объявляют землю на нем священной. Переносить ее с этого места запрещается. Персии же этим латинским сочетанием обозначает убитого молнией человека (Примеч. автора). (обратно)295
Вордсворт. Братья. (Примеч. автора). (обратно)296
297
Гораций. Послания. II, I, 101 (108, пер. Н. Гинцбурга). (обратно)298
Так суждено уж нам всем, на земле обитающим людям, Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных и смертных. — Гомер. Одиссея. XVIII. С. 138-139 (пер. В. Жуковского). (обратно)299
...эпиграф к «Основам вкуса» Найта. — Ричард Пейн Найт (1750-1824), видный английский коллекционер, эссеист, поэт, автор дидактической поэмы по вопросам эстетики «Принципы вкуса» (1805), последователь Руссо, выдвинул в своих работая идею простоты и гармонии как основу для правильного развития любого общества. (обратно)300
... «путь истинной любви покойным не бывает». — Шекспир. Сон в летнюю ночь (Акт 1. Сц. 1). (обратно)301
Теодект
302
Теодект — ученик Исократа (436-338 гг. до и. э.) и Платона (428-348 гг. до н. э.), оратор, поэт. (обратно)303
Conjugium petimus partumque uxoris, at illis / Notum, qui pueri, qualisque future sil uxor. (Примеч. автора). (обратно)304
«К браку стремился, к потомству от жен; богам же известно, Что это будут за жены и что это будут за дети». — Ювенал. Сатира X, 352-353 (пер. Д. Недовича и Ф. Петровского). (обратно)305
[обособленный путь и жизни безвестной тропинка (лат.).] (обратно)306
обособленный путь и жизни безвестной тропинка. — Гораций. Послания. 1, 18, 104 (пер. Н. Гинцбурга). (обратно)307
Id tamen notandum est, fuisse in proscriptos uxorum fidem summam, libertorum mediam, servorum aliquam, filioium nullam. — Paterculus, I, II, c. 67. (Примеч. автора). (обратно)308
Патеркул... — Веллей Патеркул — римский историк времен императора Тиберия. Его «Historiae Romanae» в двух книгах представляет краткий очерк римской истории от прибытия Энея в Италию до 30 г. н. э. (обратно)309
Сжатый и исчерпывающий рассказ о них и других примерах сыновней преданности можно найти в Freinshemius; Supplementa Liviana, СХХ 77-80. (Примеч. автора), [Дополнения к Ливию, составленные Фрайншемиусом (лат.)] (обратно)310
Гораций. Оды. III, 29.
311
Гораций. Оды III, 29. — Пер. Н. Гинцбурга. (обратно)312
Гудибрас. (Примеч. автора).
313
Хотя недюжинным умом... — Батлер С. Гудибрас. Ч. I. Песнь I, 45-50. (обратно)314
Я презираю и ненавижу выдумку сибирских обедов — Имеется в виду обед a la russe, т. е. когда жаркое разделывается за стеною и выносится на тарелках. «Сибирским» его якобы называли за то, что «туша» как бы сослана в изгнание. (обратно)315
Я совсем расстроился и проголодался, когда до меня дошел вдруг приятный запах ростбифа; но откуда он шел, я не понял, ибо все блюда были закрыты. Повернув голову, я увидел на буфете прекрасно дымящийся добрый ростбиф. Я не раз к нему прибег, и сердце мое возмущалось при виде того, как благородная английская еда должна столь унизительно уступать место французским вздорам. — Болтун, Э 148. (Примеч. автора). (обратно)316
«Болтун»... — Имеется в виду юмористический журнал, который с 1709 по 1711 издавали английские писатели и журналисты Джозеф Аддисон (1672-1719) и Ричард Стил (1672-1729). (обратно)317
... обсуждают Искусство Обедать. — Пикок намекает на статью «Гастрономия и цивилизация», которую написал вместе с Мэри Эллен и которая под ее именем появилась в декабре 1851 г. на страницах журнала «Фрейзера». (обратно)318
На пиру за полной чашей... — Анакреон. Фрагмент 94 (пер. М. Михайлова); ср. с А. С. Пушкиным:319
... едва забродившее вино уподоблялось самому слабенькому элю Кристофера Слая. — Ср.: Шекспир. Укрощение строптивой. Интродукция. Сц. 2. (обратно)320
Из воспоминаний Трелони. (Примеч. автора). (обратно)321
Трелони — имеется в виду Эдуард Джон Трелони (1792-1881), участник войны за независимость в Греции, был близок кругу Шелли и Байрона; автор ряда романизированных биографий, в том числе «Воспоминаний о Шелли, Байроне и самом авторе этих строк» (1858). (обратно)322
... в одной эпиграмме Риана... — Риан — греческий поэт 3 в. до н. э., автор лирических эпиграмм. (обратно)323
Anthologia Palatina
324
«Палатинская антология» — свод эпиграмматической поэзии более чем за тысячу лет, в 16 книгах, не считая «Приложений». В «Палатинской антологии» около 150 эпиграмм Паллада (360?-430-440?), поэта-эпиграмматиста IV-V вв., с именем которого связан поздний расцвет античной эпиграммы. (обратно)325
«Вотще глас почестей гремит перед гробами...» — строки из «Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751) английского поэта Томаса Грея (1716-1771) (пер. В. Жуковского). (обратно)326
(Пер. Н. С. Гинцбурга).
327
Трое гостей у меня... — Гораций. Послания. II, 2, 61-62. (обратно)328
«Джек из Дувра, его поиски и расспросы, или Частный розыск по всей Англии самого большого дурака». Лондон. 1604; переиздано для Общества Перси, 1842. (Примеч. автора). (обратно)329
...для Общества Перси... — имеется в виду общество, основанное в 1840 г. Томасом Райтом, Томасом Крофтон Кроукером и Александром Пейном Колльером с целью издавать произведения английского фольклора. Названо в честь первого издателя и видного английского филолога, собирателя фольклора Томаса Перси (1729-1811). (обратно)330
«сводила с ума...» — Ср.: Шекспир. Гамлет (Акт 3. Сц. 2): «Они сговорились меня с ума свести» (пер. Б. Пастернака). (обратно)331
Eutrapel. P. 28.
Этрапель. С. 28 (фр.).
332
Этрапель — псевдоним французского писателя Ноэля дю Файля (1520-1551). Под этим именем он опубликовал «Сказки и беседы Этрапеля и шутки, или Новые сказки Этрапеля». (обратно)333
самоистязатель (греч.). (обратно)334
Самоистязатель... — Имеется в виду герой пьесы того же названия римского комедиографа Теренция, сюжет которой, в свою очередь, был позаимствован у Менандра. (обратно)335
чтобы заслужить уважение? (фр.). (обратно)336
... чтобы заслужить уважение... — Имеется в виду «Письмо турка» Вольтера, в котором факир сам Бабабек. Турок Омри убеждал его покинуть кровать, утыканную гвоздями, помыться и жить по-человечески. Однако по прошествии двух недель факир вернулся к прежнему образу жизни. (обратно)337
Я знаю, в кого вы метите. Но он по-своему великий человек и сделал много доброго. — Имеется в виду лорд Генри Питер Брум (1778-1866), видная фигура в общественной и литературной жизни того времени, друг и постоянный оппонент Пикока. Способствовал улучшению системы юриспруденции, был одним из основателей Лондонского университета. В историю литературы вошел в основном в числе создателей «Эдинбургского обозрения»; ему приписывается статья о «Часах досуга» (1807) Байрона, которая заставила поэта написать «Английские барды и шотландские обозреватели». Пикок иронически вывел его в романе «Замок Кротчет». Был постоянным объектом насмешек журнала «Панч». (обратно)338
Божественная Бутылка (ст. фр.). (обратно)339
Божественная Бутылка. — Ср.: Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 5. Гл. XXXIV-XLVII. (обратно)340
в самом быстром темпе (ит., муз.). (обратно)341
Бурные чувства для Рубини... — Джованни Баттиста Рубини (1794-1854) знаменитый итальянский тенор. Один из лучших исполнителей героических партий в операх Россини, Доницетти, Беллини, написанных специально для него. Он принес славу Гаэтано Доницетти (1797-1848), спев в его опере «Анна Болейн». Рубини посетил Англию в 1831 г., затем вплоть до 1843 г. жил попеременно в Лондоне и Париже. (обратно)342
Ты сложила крылья в небе (ит.). (обратно)343
Ты сложила крылья в небе... — строчка из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур» (1835). (обратно)344
Брейем что-то такое говорил Парламентскому комитету по делам театров в 1832 году. (Примеч. автора). (обратно)345
Брейем — имеется в виду Джон Брейем (1774?-1856), английский тенор, певецимпровизатор, выступавший в театрах «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн». Поклонником его таланта, особенно дара импровизации, был Теккерей, посвятивший ему стихи. (обратно)346
Основана на Le vair Palefroi; среди фаблио, опубликованных Барбазаном. (Примеч. автора). (обратно)347
... в точности как Гермоген... — Видимо, имеется в виду греческий ритор, живший около 160 г. н. э.» Его сочинение «Искусство риторики» много столетий служилолучшим руководством по риторике. (обратно)348
«История греческой литературы» Дональдсона. Т. 3. С. 156. (Примеч. автора). (обратно)349
Строитель Понт-и-Прида. (Примеч. автора). (обратно)350
Бриндли не взяли бы строить каналы, Эдварда Уильямса не допустили бы до постройки мостов... — Джеймс Бриндли и Эдвард Уильямс — видные английские инженеры, современники Пикока. (обратно)351
Вообразите, Уатта вдруг спросили бы... — Джеймс Уатт (1736-1819) — английский изобретатель, создатель универсального теплового двигателя. (обратно)352
... сколько получила Иоанна Неапольская от папы Клемента Шестого за Авиньон... — Королева Иоанна Неаполитанская, обвиненная в убийстве мужа, купила у папы Клемента VI (прав. 1342-1352) оправдание ценою уступки ему Авиньона. (обратно)353
Платон, «Алкивиад», I; Персий, Сатира IV. (обратно)354
Не странно ли, что кандидатов в парламент не подвергают конкурсным испытаниям? Платон и Персии могли бы тут помочь кой-каким советом... — В Сатире четвертой Персии рассуждает о самопознании и излагает диалог Платона «Первый Алкивиад». Основная мысль этой сатиры выражена в ее последнем стихе: «Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь». (обратно)355
«Аминта» (1573, опубл. 1580) — пасторальная драма Тассо, вершина этого жанра, развивающегося в XVI в. В основе сюжета — любовь пастуха Аминты к нимфе Сильвии. (обратно)356
... я вспоминал, как Саути описывает лицо Лаилы в «Талибе»... — Имеется в виду поэма Роберта Саути «Талабе-разрушитель» (1801), основанная на арабском предании. Приводимые строки из кн. 2, 22. Найфет — по-гречески «снегопад». (обратно)357
Как удалась бы ей Камилла в «Горациях» Чимарозы! — Доменико Чимароза (1749-1801), итальянский композитор, автор многих опер, популярных среди современников. Камилла — зд. персонаж оперы «Горации и Куриации». (обратно)358
Она свободна от приписываемой Горацием всем певцам слабости — не соглашаться, когда их просят, и, раз начавши, не умолкать вовек. — Ср.: Гораций. Сатира I, 3, 1-3:(Пер. М. Дмитриева)
359
Настолько был он многолик... — строки из политической сатиры Драйдена «Авессалом и Ахитофель» (1681), II, 545-546. (обратно)360
Любовь приходит нежданно (фр.). (обратно)361
... «и собственную трусость сознавать». — Ср.: Шекспир. Макбет. Акт 1. Сц. 7 (пер. Б. Пастернака). (обратно)362
... как некий Тритон в штанах... — ирония: Тритон в греческой мифологии — морское божество, сын Посейдона и одной из нереид Амфитриты. Обитает в глубинах моря в золотом доме. (обратно)363
...переодел влажные ризы. — Ср.: Гораций. Ода 5. Кн. 1, 15:(Пер. А. П. Семенова-Тянь-Шанского)
364
Какое в мыслях юноши противоречье: / Желанье похвалы и натиска любви. (Ариосто. Неистовый Роланд. Песнь 25). (обратно)365
... брал в свое время дроки у знаменитого объездчика верховых лошадей... — подразумевается американский наездник Джон Рейри, автор книги «Укрощение диких лошадей» (1858). (обратно)366
...он повис, запутавшись волосами за ветви, подобно Авессалому. — Имеется в виду сын царя Давида, восставший на отца. Погиб, зацепившись в битве длинными волосами за дерево. Ср.: 2 Царст. 18, 8-11. «Сражение распространилось по всей той стране, и лес погубил народа больше, чем столько истребил меч, в тот день. И встретился Авессалом с рабами Давидовыми; он был на муле. Когда мул вбежал с ним под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал». (обратно)367
Источник в Хартлипе. (Примеч. автора). (обратно)368
Источник в Хартлипе — стихотворение Вордсворта; написано в 1800 г. (обратно)369
Глаз не в силах толпа отвести от нее. (Примеч. автора). (обратно)370
... с каким следила толпа вельсков бег ее прообраза. — Ср.: Вергилий. Энеида. Кн. 7. 803-815:(Пер. С. Ошерова)
371
...вторая Аталанта. — В греческой мифологии Аталанта — быстроногая охотница. (обратно)372
... его вдруг ослепил свет, осиявший как бы статую Пигмалиона. — Пигмалион — легендарный царь Кипра; сделал из слоновой кости статую прекрасной женщины и влюбился в нее. По его молитве Афродита вдохнула жизнь в статую. (обратно)373
«... лишенья и труды, испытанные, на море и суше». — Ср.: Шекспир. Отелло. Акт 1. Сц. 3 (пер. Б. Пастернака). (обратно)374
... ибо свидетельство Витрувия... — Марк Витрувий Поллион, римский архитектор I в. н. э. Его десятитомный труд «Об архитектуре» был обнаружен в XV в. (обратно)375
Если, как судит Минерм... — Гораций. Послания I. 6, 65-66 (пер. Н. Гинцбурга). (обратно)376
Коснулся он и Реформы. — В данном случае борьба, которая развернулась в Англии в первые десятилетия XIX в. Ее вдохновителем был Роберт Оуэн (1771 — 1858). (обратно)377
... сей Гракх реформы прежней и Сизиф реформы новейшей... — Гракхи, братья Тиберий (162-133 до н. э.) и Гай (153-121 до н. э.), — римские народные трибуны. Пытались проведением демократических земельных реформ приостановить разорение крестьянства, но погибли в борьбе с сенатской знатью. Сизиф (греч. миф.), перехитрив богов, дважды сумел избежать смерти. Был приговорен за это вкатывать в подземном мире на гору камень, скатывавшийся обратно. (обратно)378
Гю де Табаре — французский трувер, сопровождал Готфрида Бульонского во время крестового похода; был взят в плен при осаде Иерусалима в июле 1099 г. Находясь в плену у Саладина, по его приказу написал поэму «Рыцарский орден» в 506 строк. (обратно)379
Сэр Моисей... Джамрамаджи... — Имеется в виду сэр Моисей Монтефиор и сэр Джамсетзи Джиживкой, произведенные в рыцари в 1837 и 1842 гг. (обратно)380
И Георгия святого меч в ее руке... — св. Георгий — покровитель Англии, легенда о битве со змеем в рыцарском варианте — ради защиты дамы — получила распространение в средние века. В память о высоком подвиге св. Георгия в Англии ок. 1818 г. был создан орден Подвязки. (обратно)381
Слэнг биржи. Быками называют спекулянтов, играющих на повышение, а медведями тех, кто играет на понижение. «Гадкий утенок» — это человек, который не в состоянии заплатить разницу в ставках и поэтому вынужден покинуть здание биржи вразвалочку. Патриотизм денежного рынка хорошо описан Понсаром в его комедии «Биржа», акт 2, сцена 3.382
...хорошо описан Понсаром... — Франсуа Понсар (1814-1867), французский драматург, поэт. В трагедии «Лукреция» (1843) попытался возродить классицизм. Часто обращался к историческим сюжетам. Несмотря на свой антиромантизм, Понсар эклектически соединял с классицизмом некоторые нововведения романтического театра. Несколько живее написаны комедии Понсара на современные темы; в частности, «Биржа» (1856). В ней высмеивается спекулятивный ажиотаж и жажда наживы. (обратно)383
Слово trink, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно всем народам. и означает оно: «Пей!..» Мы здесь придерживаемся того мнения, что не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное свойство человека, и не просто пить, пить все подряд — этак умеют и животные, — нет, я разумею доброе холодное вино (ст. фр.). — Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 5, гл. 45. (Пер. Н. Любимова). (обратно)384
Et CatilinamJuv. Sat. XIV, 41-43.
385
Катилину найдешь ты во всяком народе... Брута... — Катилина (ок. 108-62 до н. э.) — римский политический заговорщик, разоблаченный Цицероном. Катов Младший (95-46 до н. э.), республиканец, противник Цезаря, после победы которого в 46 г. при Tance над приверженцами Помпея покончил с собой. Деций Юний Брут (ок. 84-43 до н. э.) — один из военачальников Цезаря; участвовал в 44 г. до н. э. в заговоре против него. (обратно)386
«Дрянной трактир!» (фр.). (обратно)387
Non enira te puto Graecos ludos desiderare: praessertim quum Graecos ita nona ames, ut ne ad villas quidem tuam via Graeca ira soleas. — Cicero. Ер. ad. Div. VII, 1. (Примеч. автора). [Думаю, вряд ли ты желаешь греческих развлечений, ибо даже к вилле своей ездишь всякий раз обходным путем, дабы избежать Греческой дороги. — Цицерон (лат.)]. (обратно)388
Πολλῶν ὀνομάτων μορφὴ μία. Эсхил. Прометей. (Примеч. автора). (обратно)389
...«одно под многими именами». — Ср.: Эсхил. Прометей прикованный, 212:(Пер. С. Апта).
390
... «сеяли на бесплодной почве». — Видимо, несколько измененная цитата из «Элегии на сельском кладбище» Грея, строфа 17. (обратно)391
...разум человеческий в Америке скудеет и главенство белой расы поддерживается только сношениями с Европой. — Весь этот отрывок был написан Пикоком накануне начала Гражданской войны в США (1861-1865). (обратно)392
Etiam illud jam cognitum est, neque argent! scripulum esse ullum in illa insula, neque ullam spem praedae, nisi ex mancipiis: ex quibus nulles puto te literis aut musicis eruditos expectare. — Cicero ad Atticurn IV, 16. [«Кроме того, уже известно, что на остраве нет ни крупинки серебра и никакой надежды на добычу: разве только на рабов; но ты, я думаю, не ждешь, что кто-нибудь из них окажется обученным наукам или музыке. — Цицерон Аттилу IV, 16 (лат.). (Пер. О. В. Горенштейна)]. Помпоний Мела. III. С. 6 (он писал при Клавдии) выражал надежду, что скоро с помощью римских воинов остров этот и его дикари будут изучены лучше. Забавно перечитывать эти страницы в нынешнем Лондоне. — Гиббон, 1. (Примеч. автора). (обратно)393
Помпоний Мела... — римский географ, писал приблизительно между 37-54 гг. н. э. Сохранился его справочник «Описание местности». (обратно)394
Гиббон — английский историк Эдуард Гиббон (1737-1794), автор «Истории упадка и разрушения Римской империи» (176-188). (обратно)395
... им бы монаха Бэкона, чтоб обнес медной стеной сразу весь их континент. — Роджер Бэкон (1214?-1294?) — францисканский монах, ученый, изобретатель, предвидевший многие открытия будущего. (обратно)396
Как ни велик небожителей гнев, он не скоро наступит (лат.). (Примеч. автора). (обратно)397
Как ни велик небожителей гнев, он не скоро наступит... — Ювенал. Сатира XIII, 100 (пер. Д. Гнедовича и Ф. Петровского). (обратно)398
Вслед чахотка, и с ней новых болезней полк / Вдруг на землю напал (лат.). (Примеч. автора). (обратно)399
Вслед чахотка, и с ней новых болезней полк... — Гораций. Оды. I, 3, 31 (пер. Н. Гинцбурга). (обратно)400
Безумный, бросив один недостаток, всегда попадает в противный (лат.). — Гораций. Сатиры 1, 2, 24. (Пер. М. Дмитриева). (Примеч. автора). (обратно)401
Эдак не научишься соображать, из какого дерева сделан Меркурий. — Ср.: «Ведь не из всякого дерева, как говорил Пифагор, подобает вырезать Меркурия» (Апулей. Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии, 43. Пер, С. Маркиша). (обратно)402
Nuper ventosa isthaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit, animosque juvenum, ad magna surgentes, veluti pestilenti quodam sidere afflavit (лат.). (Примеч. автора). (обратно)403
«Лишь недавно это надутое пустое многоречие... стремящейся к возвышенному». — Петроний Арбитр. Сатирикон. С. 2. (обратно)404
...как говорит второй могильщик в «Гамлете», «не могу знать». — Ср.: Шекспир. Гамлет. Акт 5. Сц. 1 (пер. Б. Пастернака). (обратно)405
Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились (фр.). (Пер. Э. Линецкой). (обратно)406
В качестве эпиграфа Пикок выбрал 369-й максим из книги «Размышления, или Моральные изречения и максимы» (1665) — главного сочинения французского писателя-моралиста Франсуа де Ларошфуко (1613-1680). (обратно)407
«Соблюдая тон романтический»... — Ср.: Батлер С. Гудибрас. Ч. II. Песнь 1, 1. Обращает на себя внимание употребление прилагательного «романтический» (romantic method) в тексте XVII в. (обратно)408
Проникнуть пожелав в волшебные ворота409
Проникнуть пожелав в волшебные ворота... Туда легко неслась Моргана чрез ложбины. — Боярдо. Влюбленный Роланд, II. Песнь 8. (обратно)410
раскаяние (ит.). (обратно)411
Ту же мысль потом счастливо развил Макиавелли в своем Capitolio dell'Occasions. — Имеется в виду главы из сочинения («О фортуне», «О честолюбии» и др.), собрания аллегорических и нравоучительных заметок итальянского историка, писателя и политического деятеля Никколо Макиавелли (1469-1527). (обратно)412
переделке (ит.). (обратно)413
Берни — Франческа Берни (ок. 1497-1535) — итальянский поэт-сатирик, автор переделки поэмы Боярдо «Влюбленный Роланд». Снижая героику, он пародировал фантастические образы рыцарских романов, предвосхищая Сервантеса. (обратно)414
Так мне кажется; да и всякий сочинитель... жалеем на него необходимых красок. — В этом отрывке обнаруживается любопытное совпадение с Н. Гнедичем, с его предисловием к переводу «Илиады» Гомера: «... с такой точки зрения должно смотреть на поэмы Гомера. Они, подобно книгам Бытия, суть печать и зерцало века. И кто любит восходить к юности человечества, чтобы созерцать нагую прелесть природы или питаться уроками времен минувших, пред тем целый мир, земной и небесный, разовьется в «Илиаде» картиною чудесною, кипящей жизнью и движением, прекраснейшею и величайшею, какую только создал гений человека. Чтобы читать картину его, чтобы наслаждаться и исполинскими образами, рукою гения набросанными, и мелкими подробностями, художнически оконченными, нужны предуготовительные познания. Но большая часть людей не считает их нужными, когда произносит суждения. Мы, с образом мыслей, нам свойственным, судим народ, имевший другой образ мыслей, подчиняем его обязанностям и условиям, какие общество налагает на нас. Забывая даже различные религии, а с нею и нравственности, мы заключаем, что справедливое и несправедливое, нежное и суровое, пристойное и непристойное наше, сегодняшнее, было таким и за три тысячи лет...» (обратно)415
Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура. — Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) — римский историк. Изображение прошлого у Ливия — идеализировано, прославляются римские добродетели, широко привлекаются древние легенды. Пикок противопоставляет Ливия Бартольду Георгу Нибуру (1776-1831) — видному немецкому историку античности, основателю научно-критического метода в изучении истории. Основной труд Нибура «Римская история», оставшийся незавершенным, — изложение истории Рима до 241 г. до н. э. (обратно)416
живых картинах (фр.). (обратно)417
...в те «эфирные безмятежные сферы»... «у звездного порога тех чертогов, которые воздвиг себе Юпитер». — Мильтон. Комус. Строки 1-4 (пер. Ю. Корнеева). (обратно)418
Колридж. Ода покою.
419
... две Гебы... — Геба в греческой мифологии богиня юности. (обратно)420
... как Расселас... — Имеется в виду Расселас, герой философской повести Сэмюэла Джонсона «Расселас, принц Абиссинский» (1759), где автор обратился к просветительской теме разрыва между человеческим стремлением к счастью и возможностью его осуществления. Расселас, устав «от жизни в Счастливой Долине», где обитатели знают только «удовольствие и покой», решает поискать счастья в Египте. Счастья нет нигде, учит его опыт, и герой возвращается в Абиссинию. (обратно)421
Там, где любовь, вино и развлеченья, / Искать еще чего-то — преступленье! — Плавт. Псевдол. Акт 1. Пролог 20-23. (обратно)422
... не уступающими в громкости крикам, приветствовавшим славного Эфармоста. — Ср.: Пиндар. 9-я Олимпийская ода; Эфармост — победитель всех четырех Олимпийских игр. (обратно)423
Они напоминают мне мифологический сюжет о том, что Юпитер сначала создал мужчин и женщин нерасторжимыми парами, как сиамских близнецов... — Ср.: Платон. Пир. (обратно)424
...«главным светилом на всяком небосклоне...» — Ср.: Мильтон. L'Allegro (1631-1633). (обратно)425
Загадка эта послужила поводом ко многим ученым изысканиям. Читатель, незнакомый с нею, найдет необходимые сведения в статье «Aenigma» [загадка, тайна (лат.)] в Encyclopaedia Britannica, равно как и, полагаю, во всякой другой энциклопедии. (Примеч. автора). (обратно)426
... Aelia Laelia Crispis. — Элий Лелий Крисп — надпись на надгробном камне, найденном вблизи Болоньи в XVII в. О существовании этой надписи знал, однако, и Рабле. «Камень воздвигнут не мужчине, и не женщине, и не гермафродиту... лежащему не в воздухе, не в земле, не в воде, но повсюду... Люцием Агатоном Приском, не ее мужем, не ее любовником, не ее другом, который знает, но и не знает, кому он его воздвиг». Пикок пытался сам решить эту загадку и написал по этому поводу статью. (обратно)427
Синдик и члены общества искусства (лат.). (обратно)428
Смотри поэму Батлера под этим названием в его «Разном». (Примеч. автора). (обратно)429
«Слон на луне»... — сатирическая поэма Сэмюэла Батлера, направленная против сэра Поля Нила из Королевского общества. Слон оказался мышкой, которая заползла в телескоп. (обратно)430
Песенка из «Памятников» Перси. — Имеется в виду собрание Перси «Памятники старинной английской поэзии». (обратно)431
Семеро против Фив... — в мифологии поход против Фив греческих; одно из важнейших событий, предшествовавших Троянской войне. (обратно)432
«Певец зари не молкнет до утра». — Шекспир. Гамлет. Акт 1. Сц. 1 (пер. М. Лозинского). (обратно)433
De Officiis. I, 9. (Примеч. автора). [«Трудна забота о чужих делах. Хотя Кремет у Теренция и «находит, что ему не чуждо ничто человеческое»». — Цицерон. Об обязанностях. I, 9. (Пер. В. Горенштейна).] (обратно)434
Кремет — персонаж комедии Теренция «Самоистязатель»; ср.: «Я — человек! Не чуждо человеческое мне ничто!» (Акт 1. Сц. 1. Пер. А. В. Артюшкова). (обратно)435
Цитируется комедия «Тарентинцы» (фрагмент 219) древнегреческого поэта, комедиографа Алексида (4 в. до н. э.). Сохранились названия и отрывки 130 его пьес. В «Тарентинцах» изображены в комическом свете последователи пифагорейского учения. (обратно)436
придворный менуэт (фр. искаж.). (обратно)437
каждому возрасту свои радости, свой дух, свои причуды (фр.). Буало. (Примеч. автора). (обратно)438
...судить по балладе Гея... — Джон Гей (1685-1732) — английский поэт и драматург, автор сатирических и пасторальных поэм в стиле просветительского классицизма. Славу Гею принесла камерная «Опера нищего» (1728), мысль о создании которой ему подал Свифт. (обратно)439
Например:440
...у Попа в «Похищении локона»... — «Похищение локона» (1712) — ироикомическая поэма, пародирующая «высокий эпос» английского поэта Александра Попа. (1688-1744). (обратно)441
Кажется, это у Дугалда Стюарта в «Философии разума», но я цитирую по памяти (Примеч. автора). (обратно)442
...у Дугалда Стюарта в «Философии разума»... — Дугалд Стюарт (1753-1828) — английский философ, по происхождению шотландец, автор многих работ. Упоминаемая Пикоком работа полностью называется «Элементы философии разума» (1792), не раз переиздавалась. (обратно)443
И примулу сорви... Украсить Люсидаса погребальный путь — строки из элегии» Мильтона «Люсидас», с. 409. Люсидас (Ликид) — имя пастуха в античных пасторалях (Феокрит. Идиллии. VII; Вергилий. Буколики. IX). (обратно)444
Тебя услышав меж ветвей... Брожу по скошенным лугам — строки из поэмы Дж. Мильтона «Il Penseroso» (1631-1633). (обратно)445
Роса ночная оросит дубравы... О нем напомнит в тайниках души — строки из стихотворения «О, не произноси его имя» из цикла «Ирландские мелодии» (18071835) Томаса Мура (1779-1852), к творчеству которого Пикок относился весьма сдержанно. (обратно)446
выше (лат.). (обратно)447
Имеется в виду стихотворение американского поэта-романтика Генри Лонгфелло. (1807-1882) «Excelsior» из сборника «Баллада и другие стихотворения» (1841).(Пер. Б. Томашевского)
448
Стебель фасоли Джека... — в народной сказке о Джеке и стебле фасоли, достигшем в своем росте фантастической высоты, по которому Джеку удалось добраться до небес, где он оказался в волшебной стране. Здесь он сумел перехитрить великана, выкрав у него курицу, которая несла золотые яйца, волшебную арфу и мешки с бриллиантами. Когда великан узнал о пропаже, он погнался за Джеком, но тот по стеблю опустился на землю. Добравшись донизу, он срубил стебель, и великан упал и разбился насмерть. (обратно)449
высоким, возвышенным (лат.). (обратно)450
... не породила бы Тэма О'Шентера... — Тэм О Шентер — герой поэмы Роберта Бернса. Как полагают комментаторы Бернса, его прототипом стал хозяин фермы — Дуглас Грэм. В один базарный день он пропил вырученные на базаре деньги, потерял шляпу, и в довершение всего какие-то шутники выщипали хвост его кобыле. Не зная, как оправдаться перед женой,он сочинил историю, что, когда он возвращался ночью домой, на него напала нечистая сила. Трудно сказать, существовал ли этот анекдот до Бернса или он сложился уже после появления поэмы, но крестьянский скептицизм по отношению к рассказам о нечистой силе выражен здесь достаточно ярко. (обратно)451
Увидел черноглазую царицу... И брови золотом горят — строки из стихотворения «Сон прекрасных жен» (1860) английского поэта Алфреда Теннисона (1805-1892). (обратно)452
...один известнейший художник... — Имеется в виду Джон Эверет Миллес (1829-1896), член прерафаэлитского братства. (обратно)453
Де По, великий умалитель всего египетского, на основании одной поездки в Элиан решил приписать всем соплеменницам Клеопатры окончательное и неисправимое Уродство. — «Эпикуреец» Мура. Сноска пятая. (Примеч. автора). (обратно)454
«Эпикуреец» Мура. — Имеется в виду роман Томаса Мура «Эпикуреец» (1827), относящийся к так называемым «восточным» произведениям писателя. (обратно)455
Дион — Кассий Дион Коккеян (ок. 155 — после 229), греческий историк; основное сочинение — «Римская история» в 80 книгах, до нас дошли кн. 36-60. (обратно)456
Дион. XLII, 34. (Примеч. автора). (обратно)457
... словно пригвожденный к месту подобно Тесею. — Ср.: Вергилий. Энеида. VI,. 617-618:(Пер. С. Ошерова)
458
Троил и Крессида, акт 3, сц. 3. (Примеч. автора). (обратно)459
Пер. Т. Гнедич. (обратно)460
раскаяние (ит.). (обратно)461
Боярдо. Влюбленный Роланд, 1, 2, песнь 9.462
Доменичи — Людовико Доменичи (1515-1564), итальянский издатель и переводчик. (обратно)463
Хоть и не грех ненадолго соснуть в столь длинной поэме. — Гораций. Наука поэзии. 360 (пер. М. Гаспарова). (обратно)464
Семь долгих лет... лишь обрел... — источник цитаты неизвестен. (обратно)465
Тою порой женихи в потемневшей палате шумели, / Споря о том, кто из них предпочтен Пенелопою будет. — Гомер. Одиссея. I, 365 (пер. В. А. Жуковского). (обратно)466
... «играть невинностью любви»... — Ср.: Шекспир. Двенадцатая ночь. Акт 2. Сц. 4. (обратно)467
К чему раздумьем сердце мрачить... — Алкей (пер. В. Иванова). (обратно)468
...сделали бы честь самому Франкателли... — Шарль Эльме Франкателли — главный повар королевы Виктории, автор книги «Современная кухня» (1846). (обратно)469
Надо хоть однажды в жизни испытать любовь, не ради времени, когда любишь, ибо тогда не испытываешь ничего, кроме мук, ревности и сожалений; но мало-помалу муки оборачиваются воспоминаньями, которые украшают нашу осень... и если вы видите тихую, покойную, легкую старость, вы можете сказать, как Фонтенель: «Здесь побывала любовь» (Скриб. «Старуха») (фр.). (обратно)470
Фонтенель — Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657-1757) — французский писатель, ученый-популяризатор, плодовитый версификатор, автор либретто опер, пасторалей, галантных стихов. (обратно)471
Скриб «Старуха». — Огюстен Эжен Скриб (1791-1861), французский драматург, мастер интриги. (обратно)472
Конь Ринальдо; он убежал от хозяина и оттолкнул Сакрипанто копытами.Orlando Furioso c. i. s. 75.
Неистовый Роланд. Песнь I. 75].
473
... «душа его как одинокая ввезла» — строчка из стихотворения Вордсворта «Лондон 1802». Стихотворение посвящено Мильтону. (обратно)474
Метафора, очевидно имеющая в виду, что двое тянут веревку, каждый в свою сторону. Я не вижу тут, как иные, связи с Горациевым: «Tortum digna sequi potius quam ducere funem» («Им не тащить ведь канат, а тащиться за ним подобает»), метафорой, имеющей в виду буксир или подобное устройство, где кто-то тянет кого-то. Гораций применяет это к деньгам, которые, по словам его, должны быть рабом, но не господином владельца. (Примеч. автора). (обратно)475
«Их не тащить ведь канат, а тащиться за ним подобает». — Гораций. Послания, 1, 48. (обратно)476
«Весь мир — театр». — Шекспир. Как вам это понравится. Акт 2. Сц. 7 (пер. Т. Щепкиной-Куперник). (обратно)477
В театре мира — все актеры (исп.). (обратно)478
Эта мысль положена в основу ауто Кальдерона «Великий театр мира», а также эти строки встречаются в ауто «Различай добро и зло». (обратно)479
Не только тот комик, кто на сцене (фр.). (обратно)480
Афинский театр под открытым небом не мог иметь падающего занавеса, ибо он портил бы сцену. Его поднимали снизу, а когда он был не нужен, он оставался невидимым. (Примеч. автора). (обратно)481
Афинский театр под открытым небом не мог иметь падающего занавеса... — В афинском театре вообще не было занавеса. (обратно)482
Первая строфа весьма близка к первой строфе Аристофановой Αένασι Νεφέλαι. Вторая — лишь вольное подражание антистрофе Παρθένοι ὐμβροφόροι (Примеч. автора). (обратно)483
Ср.: Аристофан. Облака, 276-290; 299-313. (обратно)484
У Гомера, как и у всех прочих поэтов древности, океан есть река, омывающая землю, тогда как моря суть притоки ее. (Примеч. автора). (обратно)485
См. гл. XV, с. 123 (Примеч. автора). (обратно)486
И «невежества советы»... — Ср.: Грей. Ода на восшествие на престол, 527-533 (пер. Н. И. Гнедича). (обратно)487
«Без огня, любви и света»... — Ср.: Грей. Превратности судьбы. (обратно)488
Таков истинный смысл пассажа Гомера:489
По замечанию Хейне... — Не исключено, что имеется в виду немецкий историк Христиан Гейне (1751-1821). (обратно)490
Имеется в виду перевод «Илиады», осуществленный Александром Попом в 1715-1720 гг. (обратно)491
«Стремимся мы вослед теням, мы — только тени» — слова из речи английского публициста и политического деятеля Эдмунда Берка (1729-1797), произнесенной в 1780 г. в Бристоле. (обратно)492
Лейден... — Джон Лейден (1775-1811), английский врач, поэт, ориенталист, помогал Вальтеру Скотту при подготовке издания «Песни шотландской границы» (1802-1803). (обратно)493
непент — от греч ne — «не»; penthos — печаль — египетский наркотик, упоминаемый в «Одиссее» (IV, 228-231).(Пер. В. А. Жуковского)
494
...распоряжающуюся истинным непентом Елену. — Ср.: Мильтон. Комус, 675-676.(Пер. Ю. Корнеева)
495
Реди — Франческо Реди (1626-1698), врач герцога Тосканского, автор поэмы «Вакх в Тоскании», которую перевел Ли Хант. Возможно, она вдохновила Драйдена на оду «Пиршество Александра, или Могуществе музыки» (1697). (обратно)496
Реди. Вакх в Тоскании. (Примеч. автора).497
Анк Марций — римский царь, правил с 638 по 614 г. до н. э. Был благочестив, старался восстановить упавшее у римлян уважение к богам. (обратно)498
Julius Capitolinus: Max. Jun. С. 7. (Примеч. автора). (обратно)499
Julius Capitolinus: Max. Jan. c. 7. — Гай Юлий Вер Максимин (правил 235-238) — римский император. Его биография написана Юлием Капитолином, одним из так называемых Sciptores Historiae augustae, автором биографий многих императоров. (обратно)500
Est et Venus Calva, ob hanc causam, quod cum Galli Capitolium obsiderent, et deesent funes Romanis ad tomenta facienda, Prima Domitia crinem suura, post caeterae matronae imitatae earn, exsecuerunt, unde facta tormenta; et post bellum statua Veneri hoc nomine collocata est: licet alii Calvam Venerem quasi puram tradant: alii Calvam, quod corda calviat, id est, fallat atque eludat. Quidam dicunt, porrigine olim capillos cecidisse foeminis, et Ancum regem suae uxori statuam Calvam, posuisse, quod constitit piaculo; nam mox omnibus foeminis capilli renati sunt: unde institutum ut Calva Venus coleretur. — Servius ad Aen. i 720. Суть этого отрывка передана в тексте. (Примеч. автора). (обратно)501
Contra ille calvi ratus. — Sallust: Hist. III. [Полагая себя общинно прельщенным. — Саллюстий. История (лат.).] (Примеч. автора). (обратно)502
Саллюстий. История. — Гай Крисп Саллюстий (86-35 до н. э.), римский историк. До нас дошли «Заговор Катилины» (41) и «Война с Югуртой» (39-36), фрагменты из неоконченной «Истории» (36-35). (обратно)503
Plautus. Casina.
504
Ἁφροδιτη Δολίη [Коварная Афродита (греч.)]. (Примеч. автора). (обратно)505
... «льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных»... — Илиада. XIV, 217 (пер. Н. И. Гнедича). (обратно)506
Πἁρφασις, ἥτ᾽ ἔκλεψε νόον πυκα περ φρονεόντων. XIV. 217. (Примеч. автора). (обратно)507
Παῑ Διὸς δολοπλόκε. (Примеч. автора). (обратно)508
затруднение из-за богатств (фр.). (обратно)509
...я назвал бы вам Пенелопу против Елены... Ромео против Анджело... — Перечислены персонажи противоположных характеров: Пенелопа и Елена — «Одиссея» и «Илиада» Гомера; Фьердилиджи и Анджелика — Сакрипант и Ринальд» «Неистовый Роланд» Ариосто; Имогена — «Цимбелин» Шекспира; Калиста — «Путь любовников» Бомонт и Флетчер; Ромео — Шекспир «Ромео и Джульетта»; Анджело — Шекспир «Мера за меру». (обратно)510
Коимбра — старая столица Португальского королевства. (обратно)511
Люби, пока вдали от нас невзгоды... — Тибулл. Элегии, I, II, 83-86. (обратно)512
Забыть ли старую любовь / И не грустить о ней?.. — строки из стихотворения Роберта Бернса «Старая дружба» (пер. С. Маршака). (обратно)513
И разве можно устоять / Пред чудною улыбкой? — строки Саути из «Талабы». (обратно)514
Что пользы от бесплодных сожалений? (ит.). (обратно)515
Что пользы от бесплодных сожалений? — Источник цитаты неизвестен. (обратно)516
Мне кажется неярким взгляд, / Когда не на меня глядят — строки из песни в комедии Ричарда Бринсли Шеридана (1751-1816) «Дуэнья» (1775) (Акт 1. Карт. 2. Пер. М. Лозинского). (обратно)517
... подобно самому Зерцалу Рыцарства... — Ср.: Батлер С. Гудибрас. Ч. I. Песнь 1. 16. (обратно)518
Не рифмой радовать творца, / А меткой мыслью мудреца. — Батлер С. Гудибрас. Ч. I. Песнь 3, 16. Строки «1011-1012. (обратно)519
Столь легкая нога / Еще по этим плитам не ступала. — Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт 2. Сц. 6 (пер. Б. Пастернака). (обратно)520
Лишь та, / Что цепь плела, его освободит — строка из «Талабы» Саути (Кн. IX, 8). (обратно)521
Горе нам, беднякам!.. — Петроний Арбитр. Сатирикон (пер. Б. Ярхо). (обратно)522
523
... чем римский обед в «Перигрине Пикле». — Ср. гл. 44 романа «Перигрин Пикль» (1751) английского романиста Тобиаса Джорджа Смоллетта (1721-1771). (обратно)524
Нибур — см. примеч. 170. (обратно)525
Тюремщик: Понимаете, сэр, вы ж не знаете, куда пойдете. Цимбелин: Нет, я знаю, приятель. Постум: Стало быть, ваша-то смерть с глазами; что-то не видывал я такой на картинках... Цимбелин: Уверяю тебя, приятель, у всякого есть глаза, чтоб разглядеть дорогу, по которой мне придется пойти, да только иные жмурятся, чтоб ее не видеть. Постум: Надо ж, вот потеха, значит, глаза нам на то и даны, чтоб разглядывать дорогу, которая идет во тьме. Цимбелин, акт V, сц. 4. (Примеч автора.). (обратно)526
Коллинз, «Ода о нравах». (Примеч. автора). (обратно)527
Коллинз. Ода о нравах. — Уильям Коллинз (1721-1755), английский поэт-лирик, автор многих од. (обратно)528
Hor. Carm. II, 1.
Гораций, Оды, II, 1 (лат.). (Пер. Г. Церетели).
529
Лорд Рунебиф в Венеции встречает перед bottega di caffe [кофейня (ит.). (Примеч. автора).] Розауру. Она в маске и делает ему английский книксен. Milord: Madama, molto compila, volete caffe? Rosaura: (Fa cenno di no). Milord: Cioccolata? Rosaura: (Fa cenno di no). Milord: Volete ponce? Rosaura: (Fa cenno di si). Milord: Oh! e Inglese. La Vedova Scaltra, A. III, s. 10. Милорд: Сударыня, вы желаете кофе? Розаура: (отрицательно качает головой). Милорд: Шоколаду? Розаура: (отрицательно качает головой). Милорд: Хотите пуншу? Розаура: (кивает в знак согласия). Милорд: О! Англичанка. Хитрая вдова (ит.). Он не предлагает ей чаю, который, будучи более английским напитком, нежели кофе или шоколад, мог бы скорей соперничать с пуншем; особенно если пить его, как пьют англичане в другой комедии Гольдони, не с молоком, а с араком. Лорд Артур приходит в гости к лорду Бонфилу среди дня и тот предлагает ему чай с сахаром и араком. Пока они пьют его, входит лорд Кубрек. Bonfil: Favorite, bevete con noi. Coubrech: Il te non si rifiuta. Artur: E bevanda salutifera. Bonfil: Volete rak? Coubrech: Si, rak. Bonfil: Ecco, vi servo. Pamela Fanciula, A. I, s. 15. Бонфил: Соблаговолите выпить с нами. Кубрек: От чая не отказываются. Артур: Этот напиток полезен. Бонфил: Хотите арак? Кубрек: Да. Бонфил: Я угощаю. Памела Фанчилла (ит.) (обратно)530
«Хитрая вдова» (1748) — комедия итальянского драматурга Карло Гольдони (1707-1793), в которой высмеиваются быт и нравы аристократии. (обратно)531
... не с молоком, а с араком. — Арак — крепкий спиртной напиток, изготовляемый в Азии из риса или сока пальм. (обратно)532
«Памела Фанчилла» (1751) — комедия Гольдони. (обратно)533
Прощайте, старцы!.. Ведь после смерти счастья и в богатстве нет. — Эсхил. Персы, 840-2 (пер. С. Апта). (обратно)534
«Илиада», XXII, 500-501. (Примеч. автора). (обратно)535
... именно так вскармливал Гектор Астианакса. —(Пер Н. И. Гнедича)
536
Ювенал, Сатиры. X. 346. (Примеч. автора). (обратно)537
Ювенал. Сатира X, 346 и далее:(Пер. Д. Недовича и Ф. Петровского)
538
Эти две цитаты из самой старинной комедии на английском языке «Ройстер Дойстер». 1566, переизданной шекспировским обществом в 1847 г. (Примеч. автора). (обратно)539
«Влюбленному Роланду» (ит.). (обратно)540
Саути. Талаба. (Примеч. автора). (обратно)541
Саути. Талаба. — См. кн. II, 33. (обратно)542
Κωμωδοδιδασκαλίαν εἶναι χαλεπώτατον ἔργον ἁπάντων. (Примеч. автора). (обратно)543
«Эль их единственная еда и питье». — «Презрительная леди», акт IV, сц. 2. (Примеч. автора). (обратно)544
поминки (лат.). (обратно)545
Illic omne malum vino canuque levato, / Deformis aegrimoniae dulcibus alloquiis. Epod. XIII (Примеч. автора). (обратно)546
«Облегчай ты вином... они утеху сладкую в скорби тяжелой дают...» — Гораций. Эпод XIII, 17-18 (пер. Н. Гинцбурга). (обратно)547
. .. как Рататоск гложет корни Иггдрасиля. — Иггдрасиль — в скандинавской мифологии древо мира — гигантский ясень, являющийся структурной основой мира, древо жизни и судьбы. Иггдрасиль определяет «вертикальную проекцию» пространственной модели мира скандинавской мифологии, соединяя различные миры (небо, землю, подземный мир). На вершине Иггдрасиля сидит мудрый орел, а между его глазами — ястреб Ведрфельнир; корни гложут дракон Нидхегг и змеи. Перебранку между орлом и драконом переносит снующая по стволу белка. Рататоск («грызозуб») — своеобразный посредник между «верхом» и «низом». (обратно)548
...глубоко чту Одина и Тора. — Один — в скандинавской мифологии верховный бог, соответствующий Вотану; глава германского пантеона. Тор — или Донар — бог грома, бури и плодородия, защищающий богов и людей от страшных чудовищ в великанов. (обратно)549
Pharsalia I, 458-462. (Примеч. автора). (обратно)550
Pharsalia... — «Фарсалия, или О гражданской войне» — историческая поэма в 10 книгах римского поэта Марка Аннея Лукана (39-65); см. кн. 1, 458-462:(Пер. А. Е. Остроумова)
551
Полн.: Noscitur a socio turpive probov(e) hominus meus, — По товарищу, дурному или доброму, познается характер человека (лат.). (обратно)552
Мудр, о, поистине мудр... — Эсхил. Прометей прикованный, 887-893 (пер. С. Апта). (обратно)553
таинственным историям, рассказанным у камина (фр.). (обратно)554
Шатобриан — Франсуа Рене де Шатобриан (1768-1848), французский писатель-романтик. (обратно)555
которые не покинули отчизну (фр.). (обратно)556
Льюис... — имеется в виду Мэтью Грегори Льюис (1775-1818) — писатель-романист, один из представителей так называемого «готического романа». Широкую известность приобрел его роман «Монах» (1796). В поэтические сборники «Страшные повести» (1799) и «Волшебные повести» (1801) Льюис наряду с оригинальными произведениями включил свои переводы из немецкой литературы. Байрон назвал Льюиса «поэтом гробов». (обратно)557
Льюис сам пишет о «Веселом золотом кольце»: «Я как-то читал у одного греческого автора, имя его запамятовал, историю, которая мне навеяла сюжет этой баллады. История такова: юноша, приехав в дом к другу, с дочерью которого он обручен, узнает, что уже несколько недель назад смерть отняла у него невесту. Но он ни разу в жизни ее не видел и скоро утешается, особенно еще и потому, что во все время пребывания его в доме у друга некая юная дама любезно приходит каждую ночь к нему в спальню и уходит на рассвете, неизменно унося от своего любовника какой-нибудь дорогой подарок. Так продолжалось до тех пор, покуда юноша вдруг не увидел портрет умершей невесты и с ужасом в нем узнал черты ночной своей гостьи. Открыли гроб умершей и там нашли все те подарки, какими он щедро одарял неведомую innamorata [возлюбленная (ит.)]». — М. Г. Льюис. Волшебные повести. Т, 1, с. 99, Греческий автор, о котором идет речь, — это Флегон, которого иные относят к эпохе Августа, а иные — белее правильно — к эпохе Гадриана. Он написал трактат Περί Θαυμασίων («О чудесном»). Уцелевшая часть трактата начинается с этой самой истории, но самое начало ее утрачено. О портрете ничего не говорится. Юноша и его ночная гостья обменивались подарками, и родители опознали вещи своей дочери: золотое кольцо и косынку. На третью ночь они застигли свою дочь в спальне у любовника, и она им сказала: — Ох, мать с отцом! Что я вам сделала! Жаль вам, что ли, что я три ночи спала с вашим гостем в моем отчем доме! Пожалеете вы о своем любопытстве! Я вернусь туда, где мне должно быть. Ибо сюда я являлась по воле богов. И как только она это сказала, она тотчас упала мертвая. Тогда открыли гроб, и там нашли железное кольцо и золотой кубок, подаренный ей возлюбленным. Тот от горя и ужаса немедля покончил с собой. Видимо, рассказом предполагается, что, сойди третья ночь так же благополучно, как и две предшествующие, невеста вернулась бы к жизни, к родителям и жениху. (Примеч. автора). (обратно)558
«Кентерберийские рассказы», 733-738. (Примеч. автора). (обратно)559
Ведь знаю я, что, взявшись рассказать... Иначе все неправдой обратишь... — Чосер Д. Кентерберийские рассказы (Общий пролог, 733-738, пер. И. Кашкина и О. Румера). (обратно)560
Длинные волосы носили свободные юноши. Жизнь хиосца — т. е. жизнь привольная и роскошная. Тримальхион хочет сказать, что, хоть он начинал жизнь рабом, баловали и обращались с ним как со свободным. (Примеч. автора.) (обратно)561
по-хорошему и по чести (фр.). (обратно)562
Мода пошла с «Призрака замка». — Имеется в виду трагедия М. Г. Льюиса, поставленная в 1797 г.; в ней есть мотивы насилия и кровосмешения. (обратно)563
«Возрадуйся» (лат.). (обратно)564
«Возрадуйся» — этим возгласом в английском псалтыре начинаются два псалма LXVI и С, Псалом 100:(Пер. С. Бычкова)
565
...в романах Брокден Брауна... — Чарльз Брокден Браун (1771-1810), американский писатель; его творчество связано с просветительством, но содержит уже и романтические черты. Браун испытал влияние английского «готического романа», был предшественником Эдгара По. В романе «Виланд» (1798) рассказывается об американской семье, ставшей жертвой авантюриста-чревовещателя. (обратно)566
Мне вовсе не нравится, когда дух, ужасавший меня на протяжении двух томов, в третьем вдруг оказывается переодетой служанкой. — В 1762 г. Лондон был охвачен рассказами о таинственных происшествиях, произошедших со многими реальными лицами. Было установлено участие в них женщины, служившей прислугой в богатом доме. (обратно)567
Мисс Бэннэрман «Рассказы о рыцарях и таинственных происшествиях». (Примеч. автора). (обратно)568
Энн Бэннерман (?-1829), шотландская поэтесса, ее сборник «Рассказы о рыцарях и таинственных происшествиях» вышел в 1807 г. (обратно)569
«Три брата», т. IV, с. 193. (Примеч. автора). (обратно)570
«Три брата»... — В предисловии к своей незаконченной пьесе «Преображенный урод» (1822) Байрон ссылается на роман Джошуа Пикерсгилла «Три брата» (1803), а также отмечает, что М. Льюис обращался к этому произведению при работе над «Лесным демоном». (обратно)571
Но Тэм нежданно разгляделТэм О'Шентер. (Примеч. автора).
572
Но Тэм нежданно разглядел... Она явилась в первый раз. — Бернс Роберт. Тэм О'Шентер. М., 1982 (пер. С. Маршака). (обратно)573
Данте.
574
А вождь сказал... Того хотят — там, где исполнить властны, то, что хотят. — Данте. Ад, 94-96 (пер. М. Лозинского). (обратно)575
О! да исполнят бессмертные боги твои все желанья... / Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, / Муж и жена. — Гомер. Одиссея. Песнь VI, 180-184 (пер. В. А. Жуковского). (обратно)576
Σς κόλακας — «к воронам». У афинян соответствовало нашему «к чертям». Путь игрока обычно недолог. (Примеч. автора). (обратно)577
И слезы пролили они... — Мильтон. Потерянный рай. Кн. XII, 645. (обратно)578
завтрак (фр.). (обратно)579
Симонид.
580
Симонид — Симонид Кеосский (ок. 556-468 до н. э.), древнегреческий поэт, автор гимнов и эпитафий. В античном мире Симонида высоко ценили за ясность и простоту при передаче человеческих чувств. (обратно)581
Анаксадрид (IV в. н. э.) — греческий комедиограф, автор мифологических бурлесков. (обратно)582
«Атеней» I. XV. С. 694. (Примеч. автора). (обратно)583
Атеней... — Имеется в виду английский журнал литературы и критики, основанный Джеймсом Букингемом в 1828 г. Цель журнала — способствовать развитию вкуса у английской публики, который, как полагал Букингем, сильно пал из-за наводнения книжного рынка легкой литературой. Журнал видел свою цель в том, чтобы сохранять для потомства все выдающееся в литературной и научной жизни. (обратно)584
Это римское божество. Invocato hilaro atque prospere Eventu. — Apuleus. Metamorph. IV [Тут воззвав к радостной и благоприятной удаче. — Апулей, «Метаморфозы», кн. IV]. (Примеч. автора). (обратно)585
Тут воззвав к радостной и благоприятной удаче... — Апулей. Метаморфозы. Кн. IV, 2 (пер. М. Кузьмина; под ред. С. Маркиша). Bonus Eventus — римское божество счастливых исходов и доброй удачи. (обратно)586
А на первый взгляд (лат.). (обратно)587
забавами (лат.). (обратно)588
Ромео Коутс — Роберт Коутс (1772-1848) — второстепенный английский актер, известный как Ромео Коутс. (обратно)589
Коцебу — Август Коцебу (1761-1819), немецкий писатель; в 1781-1783 гг. находился на русской службе в качестве чиновника, шпион царского правительства и агент Священного союза. Автор многочисленных исторических и мелодраматических романов, которые Маркс назвал «дрянь в стиле Коцебу», а Энгельс — «плаксивые описания горестей немецких мещан». (обратно)590
«Эдинбургское» и «Ежеквартальное» обозрения — «Эдинбургское обозрение» — видный английский квартальный журнал. Основан в 1802 г. Фрэнсисом Джеффри, Генри Брумом и Сидни Смитом; печатный орган вигов. В журнале сотрудничали Вальтер Скотт, Томас Маколей, Томас Карлайль, Уильям Хэзлит, Мэтью Арнольд. Журнал закрылся в 1929 г. «Ежеквартальное обозрение» — английский литературнополитический журнал, «соперник» «Эдинбургского обозрения», печатный орган тори, основан в 1809 г. литературным критиком, переводчиком Уильямом Гиффордом, Джоном Мерреем. С журналом сотрудничали Вальтер Скотт, Роберт Саути. (обратно)591
«Курьер» — английская газета; среди постоянных ее авторов были Колридж и Вордсворт. (обратно)592
Джентлменз мэгэзин» — ежемесячный литературно-политический журнал консервативного направления. Выходил с 1731 по 1914 г., перепечатывал интересные материалы из других периодических изданий. (обратно)593
«Антиякобинское обозрение» — общественно-политический журнал, основан английским политическим деятелем Джорджем Кэннингэмом (1770-1827). Стремился противостоять духу Французской революции. (обратно)594
целиком (фр.). (обратно)595
...«Эдинбургское обозрение» о «Прогулке» и «Кристабели»... — Имеются в виду нападки журнала на «поэтов озерной школы», в частности на Вордсворта, автора поэм «Прогулка», и Колриджа, автора «Кристабели». (обратно)596
Сэр Уильям Драммонд — см. примеч. 20 к «Аббатству кошмаров». (обратно)597
...судьба мистера Вордсворта... — Видимо, Пикок имеет в виду изменение политических взглядов поэта, который в начале своего пути горячо приветствовал Французскую революцию, а затем склонился к умеренно-либеральным политическим взглядам. Также Пикок намекает на уединенный образ жизни, который вел Вордсворт. (обратно)598
красавка (лат.). (обратно)599
белена (лат.). (обратно)600
поисками первоосновы (лат.). (обратно)601
с ног до головы (фр.) (зд.: до зубов). (обратно)602
И все преступленья / Ты постигнешь, узнав об одном. (Пер. С. Ошерова). [Вергилий. Энеида. II. 65]. (обратно)603
«Несколько слов о размере «Кристабели»... — Пикок цитирует статью из «Эдинбургского обозрения» от сентября 1816. Т. XXVII. С. 64. (обратно)604
...основан на «новом принципе...» — Ср.: Колридж. Предисловие к «Кристабели» (пер. Г. Иванова). (обратно)605
Эджуорт — Мария Эджуорт (1767-1849), ирландская писательница. В первых выступлениях — «Письма к любительницам изящной словесности» (1795) и «Практическое воспитание» (1798) — в духе просветительства развернула программу воспитания, в основном женского, известность получила своими романами «Замок Рэкрент» (1800), «Белинда» (1801), «Вдали отечества» (1809). (обратно)606
...подобно трем кафтанам из «Сказки бочки». — Ср.: Свифт. Сказка бочки. Разд. 2. (обратно)607
...у Джозефа Миллера. — Имеются в виду «Шутки Джо Миллера», изданные в 1735 г. Джоном Мотли. Джозеф Миллер (1684-1738) — актер театра «Друри-Лейн», известный острослов. (обратно)608
Три луча извилистого луча и т. д. (лат.). (обратно)609
...на обреченную голову своего Капанея... — Капаней — в греческой мифологии аргосскнй царь, бросивший вызов самому Зевсу. (обратно)610
Зд. и далее пер. Г. В. Иванова. (обратно)611
...этому новоявленному Аристарху... — Аристарх (170-242 до н. э.), александрийский грамматик, занимался истолкованием и критикой греческих поэтов, в особенности Гомера. Видимо, здесь имеется в виду Байрон. (обратно)612
правдивостью (фр.). (обратно)613
«Сэр Патрик Спенс» — старинная шотландская баллада, включенная в собрание Перси и обработанная Вальтером Скоттом. (обратно)614
доктор Монро — Томас Монро (1759-1833), известный английский врач, а также художник-акварелист, покровитель и учитель Тернера. (обратно)615
Кизил. — Имеется в виду персонаж комедии Шекспира «Много шума из ничего». Кизил, полицейский пристав, не умеет правильно употреблять слова. Пикок намекает на акт 4, сц. 2: «Как! Никакого подозрения к моему чину! Никакого подозрения к моему возрасту! Ах, будь здесь протоколист, чтобы записать, что я осел...» (пер. Т. Щепкиной-Куперник). (обратно)616
Пер. В. В. Рогова. (обратно)617
...история о том, что это стихотворение было создано им во сне... — см. примеч. 57 к «Аббатству кошмаров». (обратно)618
Пер. В. В. Рогова. (обратно)619
простое и единственное (зд.: недвусмысленное) (лат.). (обратно)620
Те, которые воспитываются среди всего этого, обладают вкусом не в большей мере, чем хорошо пахнут те, кто обитает на кухне (лат.) — Петроний Арбитр. (обратно)621
моем и твоем (лат.). (обратно)622
См. «Одиссею» и Фукидида, 1.5. (Примеч. автора). (обратно)623
...смотри «Одиссею» и Фукидида I. 5. — Пикок несколько преувеличивает: Нестор, например, обращается к Телемаку иего спутникам со следующим вопросом:Одиссея. Песнь 5, 58-63 (пер. В. Жуковского);
624
публично (лат.). (обратно)625
...песней они возводили города, симфонией влекли за собой варваров... — эти строки наводят на мысль, что Пикок цитирует отрывок из трактата «Защита поэзии» (1579-1583) Филиппа Сиднея о греческих мифологических музыкантах; ср.: «Рассказывают, что Амфион с помощью поэзии двигал камни, когда строил Фивы, и что Орфея заслушивались звери...» (пер. Л. Володарской). (обратно)626
У Геродота история звучит как поэма... — Возможно, что это отзвук слов Филиппа Сиднея из «Защиты поэзии»: «Так, Геродот дал своей истории имена девяти муз; он, подобно другим, последовавшим за ним, присвоил себе принадлежавшие поэзии пылкие описания страстей, подробные описания сражений, о которых не дано знать ни одному человеку, но если тут мне могут возразить, то уж ни великие царя, ни полководцы никогда не произносили те пространные речи, которые вложены в их уста» (пер. Л. Володарской). (обратно)627
...яйца Леды и рога Ио... — Леда в греческой мифологии — подруга Зевса, который соединился с ней в образе лебедя. От этого союза она родила яйцо, из которого появилась Елена. Ио — другая возлюбленная Зевса. Опасаясь гнева ревнивой Геры, Зевс превратил Ио в белоснежную телку. (обратно)628
Букв.: подогретой капусты; перен.: нечто, без конца повторяемое (лат.). (обратно)629
стоя на одной ноге (лат.). [Гораций. Сатиры. I, 4, 10]. (обратно)630
во славу всевышнего (фр.). (обратно)631
паладины... — рыцари Круглого стола — по преданию во дворце легендарного короля Артура в Камелоте стол огромный круглый стол, вокруг которого восседали лучшие рыцари короля, известные своей доблестью, благородством и мудростью. (обратно)632
...преуспел Ариосто... — См. примеч. 84 к «Усадьбе Грилла». (обратно)633
...начался с Драйдена, достиг своего апогея в творчестве Попа... — См. примеч. 132 к «Усадьбе Грилла». (обратно)634
...закончился на Голдсмите — Оливер Голдсмит (1728-1774) — английский прозаик, поэт, большое значение в творчестве которого занимает сентименталистская поэма «Покинутая деревня» (1770). (обратно)635
...Коллинзе и Грее... — Томас Грей (1716-1771) — английский поэт, историк, филолог. (обратно)636
Купер — Уильям Купер (1731-1800), английский поэт, в центре его внимания — картины природы, домашний быт, жизнь тружеников. Двухтомный сборник сатир (1782-1785) отразил возмущение Купера социальной несправедливостью. Переписка Купера принадлежит к лучшим образцам английского эпистолярного стиля. (обратно)637
...насыщенная ирония Гиббона... — См. примеч. 157 к «Усадьбе Грилла». (обратно)638
Томсон — Джеймс Томсон (1700-1748) в поэме «Времена года» (1726-1730) создал поэтический жанр, в котором описание природы из вспомогательного элемента стало самоцелью; оказал значительное влияние на последующую поэзию. (обратно)639
«поэты озерной школы» — этот термин в применении к Колриджу, Саути и Вордсворту, жившим и писавшим в Озерном краю, впервые появился на страницах «Эдинбургского обозрения» в августе 1817 г. (обратно)640
Мистер Вордсворт... тень датского мальчика или живой дух Люси Грей... — Имеется в виду стихотворение поэта «Датский мальчик» (1799) и «Люси» (1799) из цикла, написанного в Германии в 1799 г. (обратно)641
... у... Джереми Тейлора... — см. примеч. 36 к «Аббатству кошмаров». (обратно)642
Мистер Мур предлагает нашему вниманию персидские, а мистер Кемпбелл — пенсильванские сказания. — Пикок в данном случае имеет в виду романтическую поему Томаса Мура «Лалла Рук» (1817). Восточные мотивы присутствуют и в поэме «Любовь ангелов» (1823). Томас Кемпбелл (1777-1844)английский поэт и критик, сторонник Французской революция. Пикок имеет в виду поэму Кемпбелла «Гертруда из Вайоминга» (1809), проникнутую иллюзиями относительно романтики американской жизни. (обратно)643
... набросать жалкие комья земли своих киммерийских трудов... — Скоро пришли мы к глубокотекущим водам Океана;(Гомер. Одиссея. Песнь XI, 13-16; пер. В. Жуковского)
644
...породила такого совершенного безумца, как Александр... — видимо, имеется в виду Александр Македонский, которому легенда приписывает бурный и безудержный нрав. (обратно)645
«Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями из его жизни» Томас Мур; в двух томах, т. 1, Лондон, 1830 год (Меррей). (обратно)646
Помни о конце (лат.). (обратно)647
старший Брут — Под этим именем обычно подразумевается Люций Юний Брут (VI в. до н. э.), один из организаторов республики в Риме, проявивший героическое спокойствие при умерщвлении его сыновей. (обратно)648
...в притворном безумии Эдгара... — Имеется в виду сын Глостера из трагедии «Король Лир» Шекспира, притворившийся безумным, чтобы спастись от смерти, а затем чтобы быть подле слепого отца. (обратно)649
...с напускной глупости Леона. — Имеется в виду персонаж комедии Флетчера «Женись и управляй женой» (1647), которая в известной степени является драматургической парафразой «Укрощения строптивой» Шекспира. Леон притворяется глупым и когда его собираются взять в солдаты, и когда женится. Притворная глупость помогает ему избежать военной службы и подчинить себе жену. (обратно)650
время все ставит на свое место (греч.). (обратно)651
Солон уговаривал Креза... — Имеются в виду Солон (между 640 и 635-ок. 559 до н. э.), афинский мудрец, и Крез (595-546 до н. э.), последний царь Лидии с 560 г. Богатство Креза вошло в поговорку. (обратно)652
Многие из его признаний капитану Медвину... — Томас Медвин (1788-1869), троюродный брат Шелли, с которым он был близок в детские годы, затем — в Италии; поэт, драматург, издатель Байрона. (обратно)653
...мистеру Ли Ханту... — Ли Джеймс Генри Хант (1784-1859) — английский публицист и поэт-романтик. В 1828 г. опубликовал воспоминания «Лорд Байрон и некоторые из его современников», где высказал резкие суждения о поэте. (обратно)654
комической опере (ит.). (обратно)655
доверительно (ит.). (обратно)656
шуток (проделок) (фр.). (обратно)657
«Я, чтоб читатель-скромник не бранил... Статью — хвалебных отзывов букет». — Байрон. Дон-Жуан. Песнь I, 209, 210 (пер. Т. Гнедич). (обратно)658
Одно письмо мистеру Далласу. — Роберт Чарлз Даллас (1754-1824) — английский писатель, дальний родственник Байрона. (обратно)659
Аристо. «Неистовый Роланд», песнь IV. (Примеч. автора).(ит., Пер. А. И. Курошевой)
660
...сонм маленьких Босуэллов... — см. примеч. 12 к «Усадьбе Грилла». (обратно)661
Тростинкой преградите путь Отелло, / И он свернет... — Шекспир. Отелло. Акт 5. Сц. 2 (пер. Б. Пастернака). (обратно)662
Нижеследующие отрывки из мемуаров мистера Ханта лишь подтверждают нами сказанное. (Примеч. автора). (обратно)663
делать уже сделанное (лат.). (обратно)664
дурной тон (лат.). (обратно)665
Он был весьма дурного мнения о правдивости мистера Хобхауса... — Эти раздраженные слова относятся к Джону Кэму Хобхаусу (1786-1869), английскому политическому деятелю, другу Байрона, душеприказчику поэта, автору комментариев в 4-й песни «Чайльд Гарольда», посвященной ему. (обратно)666
«Глаз человеческий не слыхал... что такое был мой сон». — Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт 4. Сц. 1 (пер. Н. Сатина). (обратно)667
«Друзья, я могу рассказать вам чудеса... Герцог кончил обедать». — Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт 4. Сц. 2 (пер. Н. Сатина). (обратно)668
...в «Книге судного дня». — «Книга судного дня», кадастровая книга, представляла собой земельную опись Англии, произведенную Вильгельмом Завоевателем в 1085-1086 гг.; считалась основным документом при разборе тяжб о недвижимости. (обратно)669
«Коротка ль, высока ль — баба дрянь всегда». — Шекспир. Генрих IV. Ч. 2. Акт. 5 Сц. 3 (пер. Е. Бируковой). (обратно)670
Харроу — одна из девяти старейших привилегированных мужских школ; находится в пригороде Лондона, основана в 1571 г. (обратно)671
Пер. В. Левика. (обратно)672
Прием, из жизни взятый, не из книг... Но чрезмерна плата... — Пикок ошибочно отсылает к Песни 1 поэмы; см. Песнь 2, 35 (пер. Т. Гнедич). (обратно)673
Свинья, имея один желудь... — Источник цитаты неизвестен. (обратно)674
Вестминстерское обозрение, Э XVI. (обратно)675
В 1807 году он издал небольшой том своих стихов... — Имеется в виду первый поэтический сборник «Часы досуга», первоначально названный «Ювенилия». (обратно)676
«Сказки Матушки Гусыни» — сборник шуточных сказок и стихотворений, опубликованный Джоном Ньюбери (1713-1767). (обратно)677
То, о чем следует упомянуть в новых анналах (лат.). (обратно)678
Пер. Н. Я. Дьяконовой. (обратно)679
Там и ужасную силу представит реки Океана, Коим под верхним он ободом щит окружил велеленный (греч.). (Пер Н. И. Гнедича). (обратно)680
Хейне — см. примеч. 217 к «Усадьбе Грилла». (обратно)681
Здесь становится окончательно ясно, что автор хотел, чтобы на щите был изображен весь мир (лат.). (обратно)682
...озадаченные переводом Попа... — Имеется в виду перевод «Илиады» в 1715 г. героическими куплетами. (обратно)683
...отрывком Мильтона о Левиафане... — Левиафан — в библейской мифологии морское животное. В Библии упоминается как пример непостижимости божественного творения (Иов 40, 20-41, 26) либо в качестве враждебного богу могущественного существа, над которым он одерживает победу в начале времен (Пс. 73/74). Видимо, имеется в виду Песнь 10 «Потерянного рая» Мильтона, где есть упоминание Пифова. (обратно)684
...начало «Писем» Дионисия... — Дионисий Галикарнасский (даты рождения и смерти неизв.) — греческий ритор и историк 2-й пол. I в. до н. э. В «Письмах», помимо рассуждений об ораторах и писателях Древней Греции, развивает свое понимание литературного стиля. (обратно)685
По ноге узнают Геркулеса (лат.). (обратно)686
Хорн Тук — см. примеч. 25 к «Усадьбе Грилла». (обратно)687
...анонсируется «Дева озера»... — поэма Вальтера Скотта, относящаяся к 1810 г. Здесь впервые возникает тема горной Шотландии. (обратно)688
все, что необходимо сказать без специального изучения (фр.). (обратно)689
...прожить еще год в Гранте... — прозвище Кембриджского университета (по англосаксонскому названию реки Кэм). (обратно)690
Пер. А. Ливерганта. (обратно)691
чересчур (фр.). (обратно)692
...второй — тем, что безжалостно высек... кого тот расхваливал. — Имеется в виду сатирическая поэма Байрона «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809), ставшая откликом поэта на отрицательный отзыв о сборнике «Часы досуга», напечатанный в 1807 г. в «Эдинбургском обозрении». Поэма была направлена не только против главного редактора Джеффри, не и против поэтов Саути, Скотта, Вордсворта, Колриджа и Мура, чей «романтизм» представлялся Байрону избыточным и во многом ложным. (обратно)693
«Этот плут — мой честный друг, сэр» — Шекспир. Генрих IV. Ч. 2. Акт 5. Сц. 1 (пер. Е. Бируковой). (обратно)694
...лорд Карлайль — Фредерик Хаувард Карлайль (1748-1825), опекун лорда Байрона с 1799 г. (родственник со стороны матери), автор трагедии «Месть отца», которую отметили С. Джонсен и Г. Уолпол; жестоко высмеяв в «Английских бардах». (обратно)695
...из Роскомона... — Уэнтворт Диллон, четвертый граф Роскомон (1633?-1685) — автор прозаического перевода «Науки поэзии» Горация, первый критик, кто хвалебно отозвался о «Потерянном рае» Мильтона. (обратно)696
профессор Смит — Сидни Смит (1771-1845), один из создателей «Эдинбургского обозрения», профессор философии, один из самых остроумных людей своего времени; его высмеял Байрон в «Английских бардах и шотландских обозревателях». (обратно)697
Уильям Гелл (1777-1836) — английский географ, автор ряда трудов о Греции. В августовском номере «Ежемесячного обозрения» за 1811 г. Байрон опубликовал свою рецензию на книги Гелла «География Аттики» и «Путеводитель по Греции». (обратно)698
В 1811 году Байрон лишился матери и двух близких друзей... — Ср.: «Какое-то проклятие тяготеет надо мной и моими близкими. Я еще не успел похоронить мать; и вот один из лучших моих друзей утонул в канаве» (имеется в виду товарищ по Кембриджу Чарлз Скиннер Мэтьюз, утонувший в реке Кэм). (обратно)699
...говорить по-человечески... — Ср.: Шекспир. Генрих IV. Ч. 2. Акт 5. Сц. 3. Фальстаф: «Выкладывай их скорее, да только говори по-человечески» (пер. Е. Бируковой). (обратно)700
В письмах лорда Байрона... мистеру Ходжсону и мистеру Гифферду... — Фрэнсис Ходжсон (1781-1852) — английский поэт и переводчик, его знакомство с Байроном началось в 1807 г., когда он гостил в доме поэта в Ньюстеде; Уильям Гиффорд (1756-1826) — английский писатель и журналист, редактор журнала «Антиякобинец» (1797-1798) и торийского «Ежеквартального обозрения» (1809-1824). Несмотря на различия в политических взглядах, Байрон высоко ценил его эстетические суждения. (обратно)701
Ричард Пейн Найт — см. примеч. 95 к «Усадьбе Грилла». (обратно)702
...человека религиозного — Томаса Джефферсона. — Томас Джефферсон (1743-1826) — американский просветитель, автор проекта Декларации независимости США; 3-й президент США (1801-1809). Пикок чтил Джефферсона как одного из наиболее демократических президентов США; посвятил ему статью «Мемуары Джефферсона». «Среди благодетелей рода человеческого Томасу Джефферсону принадлежит одно из самых почетных мест. Как автор Декларации независимости, как один из главных вдохновителей североамериканской революции, он по праву делит благодарность и восхищение потомков с Вашингтоном, Франклином и другими, каждый из которых настолько замечателен в своем роде, что было бы весьма непросто, более того, несправедливо, выделить самого проницательного, самого бескорыстного, самого стойкого из числа всех тех, кто ступил на полный опасности, а временами и безнадежный путь беззаветного и страстного служения своему великому делу. Америка многим обязана Джефферсону. У него хватило проницательности в начале жизненного пути, чтобы вникнуть в ее истинные интересы, хватило честности пожертвовать ради них прочими соображениями, хватило нравственной стойкости оставаться несгибаемо преданным этим интересам до самого конца» (пер. А. Ливерганта). (обратно)703
Уильям Бэнкс (ум. 1855) — школьный товарищ Байрона, путешественник по Востоку. (обратно)704
Скроп Дэвис (1783-1852) — один из друзей Байрона, которому он посвятил «Паризину» (1816). (обратно)705
...каникулы с Лонгом... — Эдуард Ноэль Ленг — школьный товарищ Байрона, которому он посвятил стихотворение в «Часах досуга» («Эдуарду Ноэлю Лонгу, эсквайру»). (обратно)706
Строки, написанные под портретом. (Примеч. автора). (Пер. А. Ливерганта). (обратно)707
то, что не следует; логическая ошибка (лат.). (обратно)708
...невозможность издать «По стопам Горация»... — Сатира Байрона была полностью опубликована в 1831 г. В 1811 г. издание было приостановлена в корректуре. (обратно)709
...самого капризного журнала... — Имеется в виду «Эдинбургское обозрение», см. примеч. 7 к эссе «О модной литературе». (обратно)710
...«Адрес, читанный на открытии театра Друри-Лейн»... — 10 октября 1812 г. театр Друри-Лейн был открыт после пожара 24 февраля 1809 г. Все стихи, поступившие на конкурс, были отклонены, комиссия обратилась к Байрону, и он написал свой «Адрес, читанный на открытии театра Друри-Лейн». (обратно)711
...о «Наглом Уэбстере» — имеется в виду Джеймс Уэддерберн Уэбстер, который был с Байроном в Афинах в 1810 г. и не раз занимал у поэта деньги. (обратно)712
...мистер Хэнсон — Харгривс Хэнсон (1788-1811) — школьный товарищ Байрона по Харроу, сын адвоката, поверенного семьи Байрона Джона Хэнсона. (обратно)713
Карлтон — английский клуб консерваторов. (обратно)714
...с мистером Ли Хантом, издателем крупного еженедельника «Экзэминер». — «Экзэминер» — литературно-политический журнал, выпускаемый в 1808 г. Хантом и его братом Дж. Ли Хантом, оказал влияние на развитие английской журналистики. (обратно)715
что, а не как именно (лат.). (обратно)716
...он в третий и последний раз выступил в качестве оратора на этом собрании. — Байрон выступал трижды в палате лордов: в защиту ткачей-луддитов Ноттингемпшира — 27 февраля 1812 г.; по вопросу об уравнивании в правах ирландских католиков — 12 апреля 1812 г.; по поводу петиции ветерана демократического движения Джона Картрайта, настаивавшего на проведении парламентом политических реформ, — 1 июня 1813 г. (обратно)717
речь была произнесена при вручении петиции от майора Картрайта. (Примеч. автора). (обратно)718
Все вчера лишь озаряли путь к могиле пыльной... — Шекспир. Макбет. Акт 5. Сц. 5 (пер. Ю. Корнеева). (обратно)719
Шут мой! Я схожу с ума! — несколько измененная цитата; ср.: Шекспир. Король Лир: «Не дайте мне сойти с ума, о боги» (Акт 1. Сц. 5. Пер. Б. Пастернака). (обратно)720
...мистер Хогг из «Блэквудз мэгэзин» — имеется в виду Джеймс Хогг (1770-1835), шотландский поэт-самоучка, известный под прозвищем Эттрикского пастуха; один из издателей журнала «Блэквуд». (обратно)721
Он восклицает, что я — Алкей, ну что мне ответить? Я отвечаю, что он — Каллимах (лат.; пер. Н. Гинибурга) [Гораций. Послания. II, 2, 99-100]. (обратно)722
Алкей (кон. VII — 1-я пол. VI в. до н. э.), Каллимах (ок. 310 — ок. 240 гг. до н. э.) — древнегреческие поэты. (обратно)723
...с французским прозаиком Поль де Коком... — Поль Шарль де Кок (1793-1871) — плодовитый романист, комедиограф; успехом пользовались его романы со сложной, запутанной интригой. Для них характерны комические похождения героев — молодых повес и старых шулеров в мещанском мирке сентиментальных гризеток, торговок и ремесленников. Имя Паль де Кока рассматривалось по традиции как нарицательное для обозначения «фривольной» литературы. По отзыву Белинского, Поль де Кок «не поэт, не художник, но талантливый рассказчик, даровитый сказочник». (обратно)724
...наследником Пиго Лебрена... — Пиго Лебрен (1753-1835) — французский писатель, автор легких романов. (обратно)725
несколько фривольный писатель (фр.). (обратно)726
скромное место в правительственном учреждении (фр.). (обратно)727
...отмечены резко отрицательным отношением к сэру Эндрю Агню... — Эндрю Агню (1793-1849), английский баронет, видный религиозный деятель, один из основателей закона о «помнящих день субботний», противник светских развлечений (спектаклей, спортивных игр, чтения книг недуховного содержания и т. д.) в воскресные дни. (обратно)728
Бертран де Вервиль — прав. Бероальд де Вервиль (1556-1628), французский писатель, один из самых образованных людей своего времени; язык его произведений красочен и колоритен. (обратно)729
Фростибуса, генерал-лейтенанта всех чертей (фр.). (обратно)730
господин из потустороннего мира (фр.). (обратно)731
Lepidi atque Antonii arma in Augustum cessere: qui cuncta, discordiis civilibus fessa nomine principle, sub imperio acceptit. — Tacitus, Ann. 1. [Оружие Лепида и Антония перешло к Августу, который под именем принцепса принял под свою власть истомленное гражданскими распрями государство. — Тацит. Анналы I] Пресыщенность общественными разногласиями привела к деспотиям Августа, Кромвеля, Наполеона. (Примеч. автора). (обратно)732
...или, как выражался честный Основа, водружая на него ослиную голову. — Ср.; Шекспир. Сон в летнюю ночь. Рыло: «Ох, Основа! Тебя подменили! Что это я на тебе вижу? Основа: Чего тебе видеть, кроме собственной ослиной головы» (Акт 3. Сц. 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник). (обратно)733
изнутри (лат.). (обратно)734
снаружи (лат.). (обратно)735
насмешники теряют государство (лат.). (обратно)736
об искусстве комического (лат.). (обратно)737
«Кум Матье» (фр.). (обратно)738
«Кум Матье» — «Кум Матье, или Превратности человеческого ума» (1766) — роман французского писателя, монаха Анри Жозефа Дюлорана (1719-1793), автора антирелигиозных поэм, романов и философских очерков. Пафос отрицания был столь выражен в сочинениях Дюлорана, что он был схвачен церковными властями и осужден на заключение в монастырскую тюрьму. (обратно)739
преувеличенной (фр.). (обратно)740
неожиданной развязки (фр.). (обратно)741
Когда Луве разоблачал Робеспьера... — Жан Батист Луве де Кувре (1760-1797) — французский писатель и политический деятель. Автор многотомного романа «Любовные похождения кавалера де Фобласа», рисующего картину разложения нравов дворянского общества накануне Французской буржуазной революции конца XVIII в. В годы революции Луве де Кувре был членом Законодательного собрания и Конвента, где примкнул к жирондистам, выпускал газету-плакат, содержащую резкие выпады против якобинской диктатуры, якобинцев и особенно против Робеспьера. Во время якобинской диктатуры скрывался в провинции. Автор мемуаров «Несколько замечаний для истории и рассказ о моих злоключениях после 31 мая 1753» (1795). (обратно)742
Возможно, слова воспроизведены и неточно, но сама сцена не подлежит сомнению. (Примеч. автора). (обратно)743
Да здравствует Луи Филипп! Да здравствует Лафайет! Да здравствует хартия! (фр.). (обратно)744
Мой дядя Тома (фр.). (обратно)745
... мой дядя Тома... — Видимо, герой Дюлорана. (обратно)746
кухонную утварь (фр.). (обратно)747
букв.: иди с миром; здесь: келью (лат.). (обратно)748
лавочник; перен.: обыватель, мещанин (фр.). (обратно)749
... очередную версию истории о «короле Богемии и его семи замках»... — один из неоконченных рассказов в «Тристраме Шенди» Лоренса Стерна; ср. т. 8, гл. 9. (обратно)750
Хэзлитт — Уильям Хэзлитт (1778-1830) — английский критик, публицист, теоретик романтизма. Важнейший вклад Хэзлитта в английскую литературу — его историко-критические эссе, объединенные в сборники «Лекции о персонажах Шекспира (1817); «Лекции об английских поэтах» (1818); «Лекции об английских комически писателях» (1819); «Лекции об английской драме елизаветинской эпохи» (1820). (обратно)751
...«Друге» Колриджа — «Друг», «литературный, моральный и политический журнал: который начал в 1809 г. издавать Колридж; вышел в несколько измененном вид отдельной книгой в 1818 г. (обратно)752
Что достойного совершит неизвестно что сулящий (лат.). (обратно)753
В дни Августа не было нужды в Цинциннате. — Люций Квинций Цинциннат римский политический деятель. О нем рассказывается, что, избранный в 480 г. до н. э. в консулы, он восстал против нравственного бессилия сената и своеволия трибунской власти. Его хотели избрать в консулы и на следующий год, но он воспротивился этому, так как не желал нарушить закон, запрещавший одним и тем же лицам два года подряд занимать одну и ту же должность. (обратно)754
...в Симеонах Столпниках — Симеон Столпник (356-459) — христианский аскет, пользовался большой популярностью в Римской империи, переписывался с императором. В 423 г. он придумал род подвижничества, который получил название столпничества. (обратно)755
с гвоздями в заду для пущей значительности (фр.). (обратно)756
гимнософисты (греч.: нагие мудрецы) — греки так называли индийских философов, строгих аскетов, отвергавших даже одежду, проводивших жизнь в созерцании. (обратно)757
Хоббсов — Томас Гоббс (Хоббс) (1588-1679) — английский философ, ученик Бэкона, большое значение придавал практическим знаниям. (обратно)758
...не будет недостатка в философах типа Дуголда Стюарта или Макинтоша... — Дуголд Стюарт (1753-1828) — английский философ, профессор этики и моральной философии в Эдинбурге; Джеймс Макинтош (1765-1832) — английский историк и философ. Ему принадлежит трехтомная «История Англии» (1830-1831), незаконченный труд «История революции в Англии в 1688 г.» (1834) и трактат «Развитие этической философии» (1830). (обратно)759
Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен! — строчка из стихотворения Вордсворта. «Лондон 1802». (обратно)760
Пер. Арк. Штейнберга. (обратно)761
...не было... Джулии Гризи. — Джулия Гризи (1811-1869) — знаменитая итальянская певица. (обратно)762
природу лавочника (фр.). (обратно)763
По кругу идем земледельца / Труд, вращается год по своим же следам прошлогодним. (лат.) [см. комм. 11 к «Усадьбе Грилла»]. (обратно)764
Господин де Бальзак так изображает его в этом качестве... — Ср. с очерком Бальзака «Бакалейщик». (обратно)765
Пер. Б. Грифцова. (обратно)766
весь гладкий и круглый (лат.). (обратно)767
загородную прогулку, пикник (фр.). (обратно)768
мировоззрение лавочника (фр.). (обратно)769
тип бакалейщика (фр.). (обратно)770
общественного порядка (фр.). (обратно)771
взятками (фр.). (обратно)772
махинациями (фр.). (обратно)773
мятежом (фр.). (обратно)774
...дошел до того, что расстреливал баррикады Клуатр-Сент-Мери... — Интересно, что Пикок вспоминает событие, которое отразил и Бальзак в образе Мишеля Кретьена в «Утраченных иллюзиях» (1837) и в «Тайнах княгини де Кадиньян» (1839). Эссе любопытно в целом тем, что это едва ли не первое упоминание Бальзака в Англии (см. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37, с. 37). (обратно)775
маленькую чашку кофе (фр.). (обратно)776
народного бунта (фр.). (обратно)777
«Политическое изучение лавочника» (фр.). (обратно)778
...в беседе с Бенжаменом Констаном. — Бенжамен Анри Констан (1767-1830) — французский писатель, публицист. Первое публицистическое произведение Констана «О силе современного французского правительства и необходимости поддерживать его» (1796) приветствовало Директорию. Во время Консульства Констан был выдвинут в члены Трибунала, возрастающий деспотизм Наполеона заставил его примкнуть к оппозиции и эмигрировать из Франции (1803-1814). Однако во время «Ста дней» (1819) Наполеон привлек Констана в правительство, возложив на него разработку дополнений к Конституции. Во время Реставрации Констан — известный публицист и издатель либерального общественно-политического журнала. Как писатель Констан прославился единственным романом «Адольф» (1815); это история «сына века», оказавшегося в разладе с обществом и самим собой. (обратно)779
сын отчизны (фр.). (обратно)780
Ничего (лат.). (обратно)781
сила инерции (лат.). (обратно)782
иблис — в мусульманской мифологии дьявол. Согласна преданию, иблис живет на земле в нечистых местах — в руинах, на кладбищах. Его еда — то, что приносят в жертву, питье — вино, развлечение — музыка, танцы. (обратно)783
великий лавочник (фр.). (обратно)784
Торгашества (фр.). (обратно)785
...брокеражей... — Брокер — посредник при заключении сделок. Институт брокеров особенно развит в Англии. (обратно)786
рыцарь-храмовник — или тамплиер, член католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Иерусалиме ок. 1118-1119 гг. По преданию орден получил название после того, как король Балдуин уступил ему в Иерусалиме замок возле места, где находился храм Соломона. Цель ордена — защита пилигримов и местных христиан от мусульман; военная деятельность постепенно возобладала в ордене над монашеской. (обратно)787
огромная бакалейная лавка (фр.). (обратно)788
физиологии лавочника (фр.). (обратно)789
«Ни всегда, ни никогда» (фр.). (обратно)790
торгашеской философии (фр.). (обратно)791
Миддлтон Чарлз С. Шелли и его творчество. Лондон; Ньюби. 1858; Трелони Эдвард Джон. Воспоминания о последних днях Шелли и Байрона. Лондон; Моксон. 1858. Хогг Томас Джефферсон. Жизнь Перси Биши Шелли, в 4-х т. Т. 1, 2. Лондон; Моксон, 1858. (Примеч. автора). (обратно)792
Чарлз С. Миддлтон — английский поэт, литератор. Эдвард Джон Трелони (1792-1881) — поклонник таланта Шелли, знакомый его и Байрона по Италии. Трелони руководил погребением праха поэта 16 августа 1822 г. и сам, по его желанию, был погребен рядом с Шелли на Новом протестантском кладбище в Риме, в земле, купленной им еще в 1823 г. Воспоминания Трелони о поэтах не слишком достоверны. Томас Джефферсон Хогг — см. примеч. 13 к «Аббатству кошмаров»; друг Шелли особенно в 1810-1812 гг. В марте 1811 г. вместе с Шелли был исключен из университета в связи с установлением авторства памфлета «Необходимость атеизма». В 1832 и 1833 гг. в «Нью мансли мэгэзин» Хогг поместил серию статей о жизни Шелли в Оксфорде. Позднее в 1855 г. семья Шелли поручила ему написать биографию поэта, вышли два тома (1858), жизнеописание доведено до весны 1814 г. (обратно)793
Поскольку Руссо не принимает у себя писателей, он благодарит мадам — за любезность и просит не бывать у него больше (фр.). (обратно)794
Зд.: брошюру (фр.). (обратно)795
Зд.: вежливую записку (фр.). (обратно)796
обособленный путь и жизни безвестной тропинку (лат.). (обратно)797
...обособленный путь и жизни безвестной тропинка... — См. примеч. 99 к «Усадьбе Грилла». (обратно)798
Пер. С. Маршака. (обратно)799
Пер. В. Левика. (обратно)800
...отец Тимоти Шелли (1753-1844) — с 1815 г. баронет, убежденный консерватор, деспот; с детских лет вызывал в сыне чувство отчуждения, после разрыва с сыном ограничивал его в средствах. После смерти поэта сэр Тимоти дал скромное обеспечение внуку — Перси Флоренсу, поставив условием, что Мэри Шелли не будет писать о муже и популяризировать его сочинения. (обратно)801
капитан Медвин — См. примеч. 5 к «Письмам и дневникам лорда Байрона». (обратно)802
«Гроза» (лат.). (обратно)803
«Метаморфозы» (лат.). (обратно)804
«Скорбные элегии» (лат.). (обратно)805
(Овидий. Скорбные элегии. Кн. 1, с. 8).
806
Не за ошибочное использование слова celsa, но за подлинную латынь Овидия, которая доктору не понравилась. (Примеч. автора). (обратно)807
...не уступает начитанности авторов «Эдинбургского обозрения»... — См. примеч. 7 к «Эссе о модной литературе». (обратно)808
...позаимствованную Пейн Найтом... — См. примеч. 95 к «Усадьбе Грилла». (обратно)809
...из перевода отрывка «Барда» Грея... — Имеется в виду вторая пиндарическая ода Грея «Бард» (1757), в частности строка из нее «Dear, at the ruddy drops that warm my heart». (обратно)810
Θερμἀ δ´ότἑγνωνάκρυα στοναχαῑς [«Проливай горячие слезы, со стонами». (Пер. М. Гаспарова)]. Эта строка, безапелляционно объявленная синклитом критиков Северной Британии бессмыслицей, взята из 10-й Немейской оды Пиндара, и, до тех пор пока наши критики не обнародовали свой неумолимый приговор в 14-м выпуске «Эдинбургского обозрения», она единодушно считалась исключительным по силе и утонченности изъявлением смешанного чувства негодования и нежности, столь характерного для печали героя — будь то в современной или в классической оде (Принципы вкуса, ч. II, с. 2). Вообще мне кажется, что у лучших античных поэтов найдется немало строк, которые, если не знать, кто их автор, не выдержали бы строгого суда наших критиков и наставников. (Примеч. автора). (обратно)811
Неточно; не Бишопсгейт, а Бишопгейт, без «с»; вход в Виндзорский парк со стороны Энглфилд-Грин. В 1815-1816 гг. Шелли снимал дом неподалеку от ворот парка. (Примеч. автора). (обратно)812
Орбилий — Орбилий Пупилнй — римский грамматик времен Цицерона. (обратно)813
...доктор Гуделл, чей нрав, характер и обращение вполне соответствовали его имени... — Гуделл — фамилия, значащая «сама доброта»: от англ. «good» — добрый; «all» — все. (обратно)814
... «когда мысль есть речь, а речь есть правда» — видимо, здесь Пикок несколько неточно цитирует строку из «Прометея освобожденного» Шелли. См. акт 2. сц. 4: «...и речь рождала мысль, а мыслью измеряется весь мир» (пер. К. Чемена). (обратно)815
Когда Шелли отчислили из Оксфорда... — см. примеч. 1. (обратно)816
...недавно вернулся из Ирландии. — Шелли был в Ирландии в феврале-апреле 1812 г. Активно участвовал в политической жизни Дублина, поддерживал национально-освободительную борьбу ирландцев, к этому времени относится публикация его политических памфлетов «Обращение к ирландскому народу», «Декларация прав». (обратно)817
...большинство поэтов, о которых пишет Джонсон... — Имеются в виду «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов» (1781-1799) Сэмюэла Джонсона — см. примеч. 30 к «Аббатству кошмаров». (обратно)818
...про лорд-канцлера Элдона. — Джон Скотт Элдон (1751-1839) — английскийреакционный политический деятель, лорд-канцлер (1801-1827). В 1817 г. решением канцлерского суда Шелли был лишен права воспитания своих детей от первого брака. (обратно)819
Мистер Трелони пишет: «Что касается сходства Шелли с портретом, помещенным в этой книге, то должен заметить, что он никогда не позировал профессиональным художникам. В 1819 году в Риме дочь знаменитого Керрана начала было писать его, но так и не закончила; портрет получился вялым и невыразительным. В 1821 или 1822 году его друг Уильямс сделал акварельный набросок, в котором на удивление точно передал внешность поэта. Возвратившись в Англию после смерти Шелли, миссис Уильямс уговорила Клинта написать по этим двум эскизам портрет, который все знавшие Шелли в последний год его жизни сочли весьма удачным. Поскольку акварельный набросок был утерян, портрет кисти Клинта оставался единственным представляющим ценность изображения Шелли. Мистер Винтер — художник, известный как своей точностью, так и выразительностью, по моей просьбе снял с этого портрета копию и сделал литографию. Литография публикуется впервые». (Примеч. автора). (обратно)820
...дочь знаменитого Керрана. — Джон Филпот Керран (1750-1817) — ирландский поэт, адвокат и знаменитый оратор. Прославился как борец за парламентскую реформу и эмансипацию католиков: защищал ирландских патриотов на судебных процессах. Его дочь, Амелия, была коротко знакома с семьей Шелли в Риме в 1819 г. и написала известный портрет Шелли. (обратно)821
...его друг Уильямс... — Уильяме Джейн (ум. 1884) и Эдуард Эллернер Уильямс (1793-1822) — знакомые Медвина и Трелони по Швейцарии, прибыли в Ливорно 13 января 1821 г. Шелли с этого времени стал регулярно видеться с Уильямсами. Дневник Уильямса (21 октября 1821-1822 г.) представляет значительный интерес как документ жизни Шелли. Уильямс утонул вместе с Шелли. (обратно)822
Портреты художников (ит.). (обратно)823
...учение Юма... — Девид Юм (1711-1776) — английский философ, экономист. Сформулировал принципы агностицизма в трактате «О человеческой природе» (1748); развил учение о чувственном опыте как источнике знаний. (обратно)824
Гудибрас.
825
Пер. К. Бальмонта (обратно)826
...посвящение Ф. Г. — это инициалы Фанни Имлей Годвин (1794-1816), дочери Мэри Имлей Уолстонкрафт (см. примеч. 68 к «Аббатству кошмаров»), приемной дочери Годвина. Страдала приступами депрессии, 9 октября 1816 г. покончила жизнь самоубийством. Шелли, привязанный к Фанни, тяжело пережил ее гибель. (обратно)827
Пер. К. Бальмонта. (обратно)828
А не в Гретна-Грине, как утверждает капитан Медвин. (обратно)829
А не в Гретна-Грине — Гретна-Грин — пограничная шотландская деревня, где заключались браки между специально приезжавшими из Англии молодыми парами, т. е. в Гретна-Грин сочетание совершалось без соблюдения всех установленных английским законом формальностей. (обратно)830
...на озерах герцог Норфолк... и остальные. — В августе 1811 г. Шелли с Харриет поселялись в Кесвике (Кемберленде), где в ту пору жили Саути, Вордсворт, Колридж. (обратно)831
Нантгвилт (букв.: дикий ручей) впадает в Элан (приток Вая) милях в пяти выше Райадера. Прежде чем слиться, каждая река протекает по низкой глубокой узкой долине со скалистыми берегами. В каждой долине есть — или, по крайней мере, был — большой особняк, названный по имени реки. Куимэлан-Хаус был родовым поместьем мистера Гроува, которого Шелли навещал до женитьбы в 1811 году. Нантгвилт-Хаус в 1812 году принадлежал фермеру, который сдавал лучшие комнаты в доме. Впоследствии я как-то проездом останавливался на день в Райадере. Места там действительно на редкость красивые. (Примеч. автора). (обратно)832
... Куимэлан-хаус был родовым поместьем мистера Гроува... — Томас Гроув — дядя Шелли. (обратно)833
Из Барнстэпла Шелли впервые написал мистеру Годвину письмо, в котором приглашал его к себе. Прежде чем встретиться, они некоторое время переписывались. После многократных, настойчивых приглашений мистер Годвин отправился наконец к Шелли в Линмаус, но молодоженов уже не застал. (Примеч. автора). (обратно)834
Tan-yr-allt (валлийское) — под обрывом. (Примеч. автора). (обратно)835
Мелодия представляла собой монотонное повторение трех нот, не очень четко интонируемых. Своим звучанием эта мелодия ближе всего ко второй, третьей и четвертой ступеням минорной тональности. (Примеч. автора). (обратно)836
Д. Ф. Н. — имеется в виду Дж. Ф. Ньютон — см. примеч. на с. 385. (обратно)837
Он считал, что вода в ее естественном состоянии полна ядовитых примесей, избавиться от которых можно только путем дистилляции. (Примеч. автора). (обратно)838
...в древнем Зодиаке в Дендере... — Дендера — современное название местности на левом берегу Нила, где сохранились развалины построек, стены и потолки которых покрыты знаками преимущественно астрономического содержания, в частности здесь находились породившие огромную литературу знаки Зодиака. (обратно)839
...верхняя была царством Оромаза — носителя добра, а нижняя царством Аримана... — т. е. зла. (обратно)840
Она унаследовала все божественные черты своей матери. — Имеется в виду миссис Бойнвил. Весной 1814 г. Шелли поселился в Брэкнеле, Беркшир, чтобы быть рядом с семьей Бойнвилей, родственников Дж. Ф. Ньютона (см. примеч. на с. 385), с членами которой в дальнейшем сблизился. Бойнвил, ее дочь Корнелия (миссис Тернер), сын Альфред, кружок друзей миссис Бойнвил упоминаются во многих письмах Шелли. (обратно)841
(Пер. Ф. А. Петровского).
842
Тит Лукреций Карр. О природе вещей. Кн. 6. 1115-1116. (обратно)843
...Эдвардса из Хорсхэма... — Пикок допускает ошибку: место в Шотландии, где была церковь преподобного Эдвардса, находится в Ворсхэме. (обратно)844
молчанием (лат.). (обратно)845
Он очень любил романы Брауна, Чарлза Брокдена Брауна... — Чарлз Брокден Браун (1771-1810) — американский писатель, творчество которого тесно связано с просветительством, но содержит уже романтические черты. Браун испытал влияние английского «готического романа», предшественник Эдгара По. Первый в американской литературе описал жизнь индейцев. (обратно)846
...на экземпляре «Замка праздности» Томсона. — «Замок праздности» — аллегорическая поэма Томсона (см. примеч. 12 к эссе «Четыре века поэзии», в которой он возродил спенсерову строфу. Свои «Стансы» Вордсворт первоначально написал на томике «Замка праздности». (обратно)847
Пер. В. Левика. (обратно)848
Байрон. Чайльд Гарольд. Песнь 3, 70-74. (обратно)849
...пойти на «Школу злословия»... — Имеется в виду комедия Ричарда Бринсли Шеридана (1751-1816) «Школа злословия» (1777). (обратно)850
...с каким интересом он наблюдал за игрой мисс О'Нийл, исполнявшей роль Бьянки в «Фацио». — Элиза О'Нийл (1791-1872) — выдающаяся английская трагическая актриса. В 1815 г. Шелли видел ее в роли Бьянки в пьесе Генри Харта, английского драматурга, поэта, историка. (обратно)851
«Дон-Жуана» (ит). (обратно)852
танцовщицей (фр.). (обратно)853
...в письме из Милана... — Имеется в виду письмо Пикоку от 6 апреля 1818 г. «Вчера мы посетили оперный театр, выстроенный с большим великолепием. Сама опера была не из числа популярных, а певцы много хуже наших. Зато балет, или, вернее, род мелодраматической пантомимы с танцами, оказался лучшим зрелищем, которое мне довелось видеть. Здесь нет мисс Миллани, но в остальном Милан без сомнения нас превосходит. Выразительный жест, законченность сцен, отлично выражающих содержание, простая, естественная манера держаться, отличающая всех актеров...» (пер. 3. Е. Александровой). (обратно)854
«Женитьба Фигаро» (ит.). (обратно)855
...«Женись и управляй женой» — комедия Флетчера (см. примеч. 3 к «Письмам и дневникам лорда Байрона»). (обратно)856
Пер. П. Мелковой. (обратно)857
«Ни один здравомыслящий человек еще ни разу не пускался в рискованное предприятие из романтического желания подражать литературному вымыслу. Литературные примеры оказывают влияние лишь на поступки юных дам в делах любви и брака, однако, как нам представляется, влияние это отнюдь не столь велико, как полагают суровые моралисты, — ведь побеги и измены появились гораздо раньше, чем пьесы и романы, их описывающие. Если же и найдутся романтические создания, подверженные этому влиянию, то они, руководствуясь в житейских делах литературным вымыслом, вполне могут жестоко просчитаться, ибо тот самый брак, которым кончается комедия, может явиться началом трагедии» (Принципы вкуса. Кн. III, гл. 2, разд. 17). (Примеч. автора). (обратно)858
Воспоминания о Шелли. Из достоверных источников. Издано леди Шелли. Лондон: Смит енд Элдер, 1859. (Примеч. автора). (обратно)859
...рассталась с жизнью по собственной воле. — В декабре 1816 г. Харриет Шелли покончила жизнь самоубийством. (обратно)860
зд.: болтовней (фр.). (обратно)861
О Шелли, дух высокий, ты — истины певец (португ.). (обратно)862
Для возрождения мира явится «Королева Маб» (португ.). (обратно)863
«Увидел и погиб» (лат.). (обратно)864
...«маленькому государству, где вспыхнуло междоусобье». — Ср.: Шекспир. Юлий Цезарь. Акт 2. Сц. 1 (пер. М. Зенкевича). (обратно)865
В письме к мистеру Трелони от 18 июня 1822 года Шелли пишет: «Разумеется, в Ливорно вы будете вращаться в обществе. Если вам встретится какой-нибудь ученый муж, умеющий приготовить синильную кислоту либо эфирное масло горького миндаля, и вам удастся достать мне немного этой настойки, я буду вам очень признателен. Ее приготовление требует исключительной осторожности, ведь концентрация должна быть очень сильной. Я готов заплатить за это лекарство любую цену. Помните, совсем недавно мы с вами говорили об этом средстве, и оба выразили желание иметь его в своем распоряжении. Во всяком случае, мое желание было вполне серьезным, оно руководствовалось стремлением избегнуть ненужных страданий. Надеюсь, вы понимаете, что в настоящий момент я вовсе не собираюсь кончать жизнь самоубийством, но, откровенно говоря, я с удовольствием имел бы при себе этот золотой ключ к обители вечного покоя. В медицине синильная кислота применяется в ничтожных дозах, которых совершенно недостаточно, чтобы разом покончить со всеми невзгодами. Стоит выпить всего одну каплю этого снадобья, даже меньше, — и наступает мгновенная смерть» (Трелони, с. 100-101). (обратно)866
Мне кажется, Шелли и раньше никогда не путешествовал без пистолетов — для самозащиты — и морфия, чтобы справиться с непереносимой болью. Он часто испытывал тяжелейшие физические страдания, и это письмо, вероятно, писалось в предчувствии, что со временем они станут неизлечимыми и настолько мучительными, что он хотел себя от них обезопасить. (Примеч. автора). (обратно)867
Не родиться совсем... возвратиться скорее. — Софокл. Эдип в Колоне (275-279) (пер. С. В. Шервинского). (обратно)868
Мэри Уолстонкрафт (1759-1797) — см. примеч. 68 к «Аббатству кошмаров». (обратно)869
...из «Послания Амосу Коттлю»... — Амос Саймон Коттль (1768?-1800) — английский переводчик исландской поэзии, брат видного книгоиздателя Джозефа Коттля (1770-1853), печатавшего произведения Саути, Колриджа, Вордсворта. (обратно)870
Воспевшего изгнанника из Ардебейла... — Саути никогда не включал «Послание к Амосу Коттлю» в свои сборники. Комментаторы затрудняются сказать, кого он имеет в виду под «изгнанником из Ардебейла» и почему вообще он вспоминает этот город в Иране. (обратно)871
Пер. А. Ливерганта. (обратно)872
...намекает на ее «Письма из Норвегии». — Имеется в виду книга путевых очерков Мэри Уолстонкрафт «Письма, написанные во время краткого пребывания в Швеции, Норвегии и Дании» (1796). (обратно)873
с изысканной простотой (лат.). (обратно)874
Серпантин — узкое искусственнее озеро в Гайд-парке. (обратно)875
Вордсворт. Источник в Хартлипе
876
...называл пимперлимпимп, так как в это время читал «Сказку бочки». — Ср.: «Но особенно он (Петр. — Е. Г.) прославился открытием знаменитого рассола... Петр клал в него щепотку особого порошка пилимперлимпимп, после чего успех его» действительно был обеспечен» (Свифт. Сказка бочки. Разд. IV. Пер. А. А. Франковского). (обратно)877
...издатель поэмы, мистер Оллиер... — Чарлз Оллиер (1788-1856) — Лондонский издатель, опубликовавший большинство сочинений Шелли, автор нескольких художественных произведений: «Олтам» (1818), «Инезилья» (1821). (обратно)878
враждебное отношение к религии (лат.). (обратно)879
...Хэмпдена... — Джон Хэмпден (1594-1643) — английский политический деятель, член парламента, известен как лидер оппозиции Карлу I, который распространил налогообложение на приморские города и графства в военное время на земли» и внутри страны. (обратно)880
учредительным законам страны (лат.). (обратно)881
точным выражением (лат.). (обратно)882
...нечто слокенбергское... — Шелли имеет в виду юмористический трактат о носе в 4-й книге романа Стерна «Тристрам Шенди». (обратно)883
Пер. З. Е. Александровой. (обратно)884
Малибран-отец, — Малибран — отец Гарсиа — известный итальянский тенор. (обратно)885
«Севильском цирюльнике» (ит.). (обратно)886
хвалителем былых времен (лат.). (обратно)887
...хвалитель былых времен... — Ср.: Гораций. Наука поэзии, 169-173.(Пер. М. Гаспарова)
888
хвалителем былых времен (лат.). (обратно)889
Пер. З. Е. Александровой. (обратно)890
Пер. З. Е. Александровой. (обратно)891
Оценка, которую дал этим двум произведениям Хорейс Смит, представляется мне вполне справедливой: «На прошлой неделе я получил от Оллиера экземпляр «Освобожденного Прометея». Это безусловно, необыкновенно оригинальное, значительное, а местами и просто потрясающее сочинение, в котором, на мой взгляд, талант Ваш раскрылся как никогда прежде. Вместе с тем, в отличие от Вас, я отдаю все же предпочтение «Ченчи», ибо в этой трагедии проявилась глубокая заинтересованность судьбами людей, чего нам всем так не хватает в «Прометее». Сам Прометей, разумеется, образ очень проникновенный, однако после освобождения он отступает на второй план. Хотя я и не сомневаюсь, что «Прометей» будет считаться самым лучшим Вашим произведением, эта поэма вряд ли будет пользоваться таким же читательским спросом, как «Ченчи»» («Воспоминания о Шелли», с. 145). (Примеч. автора.). (обратно)892
Оценка, которую дал этим двум произведениям Хорейс Смит... — Хорейс Смит (1779-1849) — английский писатель, друг Шелли, в сотрудничестве со своим братом Джеймсом Смитом создал знаменитый сборник сатирических произведений «Отвергнутые речи» (1812). (обратно)893
...во времена Мэссинджера... — Филип Мэссинджер (1583-1640) — английский драматург, сотрудник с Филдом, Деккером, Флетчером; преимущественно выступал в жанре любовной драмы. (обратно)894
...даже выбрал себе нового героя — Карла I... — Карл I (1600-1649), английский король с 1625 г. из династии Стюартов. В ходе английской буржуазной революции низложен и казнен, «как тиран, изменник, убийца и враг государства». По воспоминаниям Мэри, Шелли побуждал ее написать драму на эту тему; в 1821-1822 гг. он сам взялся за работу, но драма не была окончена, фрагменты этой пьесы была опубликованы в «Посмертных произведениях» (1824). (обратно)895
Ч. К. — это инициалы брата Клер Клермонт — Чарльза. (обратно)896
В письме к мистеру Гисборну... — Джон Гисборн (?-1836) — близкий друг Шелли в итальянский период его жизни. (обратно)897
«Искусного чародея» (исп.). (обратно)898
...не больше, чем к смерти Китса. — В 1818 г. Кроукер опубликовал в «Ежеквартальном обозрении» весьма резкую статью об «Эндимионе» (1818) Китса, которая, как полагали, ускорила гибель поэта. (обратно)899
«Дон-Жуан», песнь II, 29. (Примеч. автора). (обратно)900
Пикок ошибается в указании стиха: не 29, но 60:(Пер. Т. Гнедич)
Последние комментарии
3 часов 22 минут назад
5 часов 52 минут назад
6 часов 44 секунд назад
1 день 17 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 23 часов назад