Это называлось НБ [Хосе Висенте Абреу] (rtf) читать онлайн

Хосе Висенте Абреу
Это называлось НБ

Перевод с испанского В. КРЫЛОВОЙ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС» МОСКВА 1968

Часть первая
УПРАВЛЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

I

1. Не помню уже, когда в последний раз я спал. Но сейчас речь не об этом. Почти без сил, волоча ноги, словно пьяный, и сделав изрядный крюк, чтобы избежать людных, освещенных улиц, я добрался, наконец, до дому. Ветер колыхал оконные занавески. У входа в подъезд —вихрь рассыпанных кем-то крохотных листовок. Я оглянулся по сторонам. На улице ни души. Бары на углу закрыты. «В конце концов, —подумал я, —для подпольщика каждая ночь может оказаться последней». Дом находился между Калеро и Десампарадос
В старой части Каракаса углы улиц имеют названия, оставшиеся со времен испанского владычества, — Прим. автора.. Они могли устроить засаду на углу Десампарадос —там мостовая наподобие тоннеля круто уходит вниз, отрываясь от тротуара. Я дошел до угла и заглянул через парапет. Бездомная собака вскинула голову, лениво тявкнула и снова улеглась. Автомашины по обеим сторонам улицы стояли пустые. Вот только эти листовки, рассыпанные у входа в здание! Со стороны Авениды слышался шум проезжающих машин. Он всегда слышен. Дом, как всегда после десяти вечера, был погружен в темноту. Обычная темнота. В лоджиях на веревках, как всегда по ночам, проветривалось нижнее белье.
«Все в порядке», —сказал я себе и вошел в свою квартиру.
Скинув одежду, я лег в постель и, пробежав от силы две-три строки в книге, уснул как убитый. Тот день был долгим. Четырнадцать собраний и встреч. С холма Ла-Крус мы уходили по дикому склону в те минуты, когда полицейские уже занимали позиции на каменных лестницах со стороны города. Вслед нам заливались лаем собаки. Но мы все же вышли на городские улицы целы и невредимы. Кармен сказала:
— Если хочешь, поедем со мной...
Впрочем, это тоже не суть сколь важно.
Когда я очнулся, уже ничего нельзя было сделать: шесть револьверов глядели дулами мне в лицо. Я приоткрыл один глаз. Еще сонный, одурманенный, попытался вникнуть в происходящее. Оно могло быть просто кошмаром. Нет. В какую-то долю секунды я понял: действительно арестован. Надо было что-то немедленно предпринять. Шесть револьверов. Я притворился, будто крепко и безмятежно сплю. Думай, ищи скорее выход, используй малейшую их оплошность, устремляйся в первую же лазейку. Каким именем ты себя назовешь и что скажешь о книге, которая щитом прикрывает твою грудь? По заведенной привычке я, ложась спать, спрятал пистолет в двойной стенке стенного шкафа. Если бы я успел добежать туда! Крик женщины в соседней квартире одним рывком поднял меня с постели. Тут же они принялись колотить револьверами мне в грудь, словно в дверь, и кто-то назвал меня старой партийной кличкой. В углу комнаты стоял Педро, всклокоченный, в наручниках, с широко открытыми от страха глазами —каждую секунду ждал роковых выстрелов.
Главный, Одноглазый Матуте, был мне знаком. Один глаз у него всего лишь косил, но почему-то его звали Одноглазым. Он был жесток, как только может быть жесток человек, злой по натуре да еще урод.
Я спешно придумывал себе имя —имя, которое бы соответствовало моему внешнему виду, моей биографии, профессии, семейным связям и прочему. Педро, хозяин квартиры, должен меня понять. Как раз в это время они его допрашивали, наступая и угрожая, а он стоял, молчал, только глаза его открывались все шире и шире. Педро служил в местном отделении банка. Несколько месяцев назад он разошелся с женой, и с тех пор мы с ним жили одним домом. Апартаменты состояли из двух комнат, маленькой гостиной, кухни и ванной. После ухода жены Педро в квартире все осталось на прежних местах. Мы никогда ее не вспоминали. Однажды только, сильно выпив, он сказал:
— Политика тут ни при чем. Просто ей вздумалось уйти, и она ушла, а вещи ее остались. Вещи —призраки.
Платья, туфли, безделушки, косметика, зубная щетка —все осталось нетронутым.
Плакал ребенок. Плач едва пробивался сквозь брань и окрики агентов. Шаги их —топот одержимых —наполняли здание гулким грохотом. Где-то ступали по битому стеклу, по хрупкому дереву картинных рам. Казалось, это не человеческое жилье, а корабельная верфь. В квартире напротив заговорили о превышении власти, о беззаконии, о суде, о брате —музыканте из военного оркестра. Одноглазый Матуте взъярился: шагнул к одному из полицейских, вытащил у него из кармана бумагу и поднял ее в руке:
— Беззаконие?.. Угрожать судом —мне?! Вот ордер на арест, подпись и печать по всем правилам... Выполнять без разговоров!..
Все в доме перевернулось вверх дном. Вещи были сдвинуты, как при переезде. Звякнули струны пианино —все разом. Плакала старуха. Да, это не сон. Никогда я не предполагал, что попадусь вот так. Всего несколько часов назад я говорил Кармен:
— Как-нибудь приду домой, и вдруг —налет. На этот случай при мне всегда книжечка квитанций. Я —инкассатор, получаю по счетам.
Но вышло все иначе.
Наконец я встал с кровати. Всем своим видом я изображал удивление. Они издевательски ухмылялись, подталкивали друг друга локтями. Называли меня старой партийной кличкой, как давнего знакомого. Я спросил, не воры ли они. Все разом рванулись ко мне, и, если бы не Матуте, они разбили бы мне голову револьверами.
Одноглазый Матуте сказал:
— Два года уже за ним, за стервой, гоняемся... Один из агентов добавил внушительно:
— В прошлом году он у меня прямо из рук выскользнул. Теперь я с него прежде шкуру спущу, а потом пусть бежит.
Его пальцы сжались у меня на запястье, словно клещи.
— Это ты стрелял в нас у американского посольства. И в Пеахе, когда брали старого Рамонеса...
Я делал вид, будто ничего не понимаю, будто они принимают меня за кого-то другого. Назвал вымышленное имя. Они снова захохотали. Старший схватил меня за горло и тряс, как трясут дерево.
— Значит, Педро Леон? Да? —Он перестал меня трясти и теперь на каждой фразе ударял револьвером в плечо. —Педро Леон! Ну, ничего! Скоро ты вспомнишь, как тебя зовут. И имя, и фамилию —все вспомнишь...
— А... твою мать! —Один из агентов в злом нетерпении щелкнул курком.
— He спеши, —остановил его Матуте. —Там видно будет... А ты —одевайся. Да смотри не вздумай... это самое!
Я не торопясь, натягивал одежду. Шесть взглядов держали под контролем каждое движение моих ног, рук, пальцев, глаз. В квартире напротив закатывалась истерическим смехом женщина. Должно быть, музыкантша. Всякий раз, приходя рано домой, я слышал, как она разыгрывала пассажи, и пытался представить себе ее характер, стремления. В доме никто меня не знал, я же имел довольно полное представление о каждой семье. Еще до моего приезда Педро подробно рассказал мне о соседях, об их привычках, об их ближайших родственниках —одним словом, обо всем, что меня могло интересовать.
Весь этаж —четыре квартиры —перевернули и перетрясли дочиста. В комнатах был полный разгром. То и дело слышались удары прикладов —ломали и расшвыривали вещи. Ругательства, проклятия, площадная брань висели в воздухе. По-прежнему плакал ребенок, зовя мать. Был момент, когда я решил: сейчас начну. Растолкаю их, разбросаю по углам и выскочу в окно. До земли всего два метра. Но едва я сделал шаг к ванной —под предлогом взять зубную щетку,—как они набросились на меня. Все же я успел протянуть руку на балкон и сдернуть с веревки полотенце. Это уже кое-что значило. На следующий день Кармен, не увидев на балконе полотенца, не станет подниматься ко мне в квартиру. Таков был наш условный знак. Она, как обычно по утрам, подъедет к углу Калеро, взглянет на балкон и пройдет мимо дома в сторону Десампарадос. Это меня хоть немного успокоило.
Не успел я сообразить, что происходит, как они заломили мне руки за спину, и я ощутил на запястьях холод наручников. Теперь я был скован в полном смысле слова. Двое агентов взяли меня под руки и повели в гостиную.
Мебель, вещи лежали там навалом. Дверцы шкафа были оторваны. Двое агентов выламывали полку из стеллажа. Рвали и швыряли на пол книги. Искали оружие, шифры, имена, секретные документы, планы, мое удостоверение личности. Для них любая щель представлялась тайником. Любая безделка —хранилищем секретов. Вырвали из радиоприемника механизм, переколотили лампы. С той ночи я отлично знаю анатомию матрацев, подушек, кресел. В ванной они пядь за пядью простукали револьверами пол и кафельные стены. Педро смотрел вокруг широко открытыми глазами. Я искренне сокрушался. Даже детская кроватка не избежала этого безумия грабежа и разрушения. Ежеминутно агенты подходили к старшему с важными, как им казалось, находками.
— Посмотрите, это, наверное, чтобы писать, —показывал один чистые листы бумаги. —И машинка имеется.
— На балконе стояли, —показывал другой цветочные горшки. —Может, он тут хранит что?
Матуте больше, чем обычно, косил глазом:
— Осторожно, не бросайте! В них могут быть бомбы.
— В термосе горячий кофе.
— Ага, кофе! —Для Матуте горячий кофе ночью мог означать только одно: сборище. Конечно, сборище, никаких сомнений.
И он вывел каракулями в своей записной книжке: «Важное сборище».
Вещи, сваленные в кучу, ожидали погрузки на машину. Платья бывшей супруги Педро —тоже.
Матуте не преминул заметить: подпольщики частенько переодеваются женщинами. Другого назначения этих платьев он просто не хотел себе представить. Я с беспокойством заглянул в глаза Педро. Он мог не сдержаться. Но он лишь усмехнулся и пожал плечами.
— Призраки, —сказал он, посмотрев на платья.
— Что? —не понял Матуте.
— Вы увозите призраки.
— Молчать! —взревел Матуте и, не зная, что еще сказать, ухватился за подходящую к любому случаю формулу: —Арестованным запрещено разговаривать.
Двинулись в путь. Меня подталкивали пинками. Темнота могла бы быть моей союзницей. Но в доме светились все окна. Я без труда разглядел белье на балконах верхних этажей. Чернело небо. Когда я бывал пьян, мне нравилось смотреть на звезды. Сейчас я их видел, возможно, в последний раз.
Двое агентов схватили меня за руки выше локтя, и все направились в квартиру напротив. Матуте желал посмотреть, как там идет работа.
— Ни на кого нельзя положиться,—проворчал он.

2. В квартире напротив, так же как и в нашей, все было перевернуто. У стены стояла дрожа, полуодетая девушка. Нижняя юбка, бюстгальтер, поношенные туфли; глаза прикрыты — чтобы не видеть собственной наготы. На полу —сдернутые с гвоздей картины, стулья в гостиной сдвинуты с мест, на пианино открыты все крышки, там, где стояла цветочная ваза, —груда черепков, посреди комнаты —содранные с окон шторы в крупный рисунок. Мать девушки, сидя в углу, тихо причитала. Не осталось ни одной целой вещи. На полу валялась какая-то еда, продукты. Полицейский пил из бутылки кока-колу. За спинами агентов виднелось испуганное лицо отца семейства. Девушка открыла глаза и посмотрела на меня пустым, непонимающим взглядом.
В полночь к входной двери подошла группа людей. Колотили в дверь, громко требовали открыть. Вошли с револьверами в руках. Подняли ее с постели. Именем закона, порядка и приличия не дали ей одеться до конца. И до сей минуты, она пребывала в полном недоумении. Она училась музыке. Только и всего. Отец ее служил страховым агентом, дядя играл в военном оркестре.
Матуте, судя по его виду, был доволен ходом обыска. Сорвал со стены спортивный флажок и, поднеся его к лампе, долго всматривался в рисунок эмблемы. Потом швырнул флажок на пол и вынул из папки отпечатанную на гектографе бумагу —это было заверенное печатью судейских властей разрешение на обыск или, как он был назван, «посещение на дому».
— Подписал, —сказал, заглянув в бумагу, один из агентов НБ. Речь шла о главе семейства.
— Вижу,—сказал Матуте.
Затем положил бумагу в папку. Посмотрел вокруг оценивающим взглядом. На минуту задержался на девушке у стены. Правый глаз совсем ушел под веко. Девушка кашлянула. Я повернул голову, и меня тут же вытолкнули на площадку.

3. В квартире номер один две девочки стояли как статуи, недвижимые, вытянувшиеся, и неотрывно смотрели округлившимися глазами на детину, который велел их отцу поднять руки вверх и теперь держал его под прицелом автомата. Чуть поодаль, в сторонке, сидела мать девочек —молодая беременная женщина. Руки выдавали ее волнение, она то сплетала пальцы, то развязывала и снова завязывала пояс халата, то приглаживала волосы. Перебегала взглядом с мужа на девочек, с девочек на игрушечный домик на полу. Наконец, решила стать рядом с детьми, заслонить их собой.
— Куда? —прикрикнул детина, переводя на нее дуло автомата.—Я вам сказал: не двигаться.
Женщина медленно опустилась на стул. Прикрыла руками живот. Единственный, кого она еще могла защитить, был ребенок в ее чреве. Этот детина, кажется, хотел просверлить ее взглядом. Глаза его напоминали глаза пресмыкающегося: холодные, бездумно-сторожкие, готовые в любое мгновение скрыться за створками век. Огромная вертикальная змея. Женщина испытывала страх и отвращение. Не зная, куда девать руки, положила их на стол. Тут же выпрямилась. Теперь все ее томление сосредоточилось в пальцах. Она без конца передвигала на пальце обручальное кольцо вверх-вниз, вверх-вниз. Дети и муж занимали все ее мысли. Что с ними сделают? Убьют? Увезут? Она с тревогой посмотрела на меня, я повернулся боком, показывая ей наручники: пусть не заблуждается. Опасаясь, что этого мало, я сказал:
— Дайте мне воды, —и пошевелил плечами, показывая, что руки мои скованы за спиной.
— Не спеши, воды у тебя будет вдоволь...
— Оставь его, —приказал Матуте. —Следи за ними. — Он показал на меня и на Педро.
Детина повернулся на каблуках. Теперь автомат, поднятый на уровень живота, смотрел дулом в нашу сторону.
Отец девочек опустил затекшие руки. Невысокого роста плотный человек. Я не раз видел, как вечером он входил к себе в квартиру с газетами под мышкой. Служил он в Электрической компании. Ждал, что третий ребенок будет сыном. По субботам любил играть с сослуживцами в домино. Иногда, под хмелем, провожая гостя, заходил к нам в квартиру, приглашая Педро составить партию.
Жена была моложе его. После обеда выводила детей на улицу погулять, через полчаса возвращалась. Экономила каждую копейку. Тяжело было ей видеть разгромленную квартиру —шторы сорваны, лежат ворохом на полу, тут же валяются книги —домашняя библиотека издания «Избранное» —и кубок, приз за победу в турнире домино. Дорогие для семьи, скопленные трудом и терпением вещи. Матуте изумленно рассматривал книжки. Не рвал. Особенно заинтересовал его альбом эстампов для детей. Он листал толстые страницы, смачивая палец слюной. Дошел до конца, покосился на девочек и сунул альбом к себе в папку. Книг почти не осталось. Среди предназначенных к конфискации я разглядел «Полное собрание сочинений Боливара и Марти» в кубинском издании, кое-что Ромуло Гальегоса и другие. Все книги были любовно переплетены.
Прочитав отпечатанную на гектографе бумагу, где значилось, что «посещение на дому» произведено «с должным уважением к достоинству личности», отец семейства подписал ее.
Матуте ухмыльнулся:
— Блюдем права человека, э?

4. За спиной еще слышались всхлипывания девочек и голос матери, когда мы вошли в последнюю на этаже квартиру. Три женщины и мальчик лет десяти. Одна из женщин, старуха, сидела в кресле-качалке; вид у нее был отсутствующий. Оказалось, она параличная. Двое агентов, подняв ее с кресла, начали перетряхивать тряпье на сиденье. Тут я увидел, что она еще и слепая. Мутно-белые, незрячие глаза ее дрожали в глазницах. Руки, пытаясь найти опору, судорожно хватали воздух. Я окинул взглядом комнату. Мебель разных времен и стилей, расставленная по стенам. Библиотеки нет. Две швейные машинки. Ни радиоприемника, ни холодильника. Стены почти пустые. Распятие и три портрета-литографии: Боливар, Сукре
Боливар, Сукре — герои борьбы за независимость Венесуэлы от испанского владычества в начале XIX века. и Виктор Гюго... Семейство это происходило из восточных штатов, говорили, что они в родстве с потомками Сукре. Я на все смотрел, все видел. Смерть приближалась, и я встречал ее в горечи, с пересохшим горлом. Я чувствовал ее в холоде железа, которое при каждом движении глубже врезалось в запястья. Я должен был все видеть. Может быть, с этими образами я уйду из жизни.
— Матуте, вы сказали? —переспросила старуха.
— Да, Матуте.
Который же это Матуте? Не времен ли Гомеса? Нет, Гомес давно умер, это она твердо помнила. Ах, сколько она повидала на своем веку! Но такого даже при Гомесе не было. Кармен, младшая из трех, что ни день приносила новые новости. Одну ее приятельницу —тоже из профсоюза швейников —арестовали и посадили в тюрьму. Другой, докторше, на пытках чуть не оторвали груди. А как они плакали все втроем, когда Кармен вернулась поздно ночью и сказала, что была в Управлении Национальной безопасности! В ту же ночь на помещение профсоюза был совершен налет.
— Нашли что-нибудь? —спросил Матуте.
— Все перетрясли, ничего нет. Мебели и той нет. — Агент нагнулся к уху Матуте: —Одна нищета сквозь щели лезет.
— Ничего, говоришь? А это? —Матуте указал пальцем на портрет Сукре.
Женщины тревожно переглянулись. Сукре был их дальним родственником, по словам самой старшей.
— Этот, с бакенбардами, —уточнил Матуте. —Ты что, не знаешь, что это Эсекиель Самора, единственный венесуэльский генерал, который заделался коммунистом?
Старуха резко повернулась в кресле и в страхе осенила себя крестным знамением.
— Этого тоже снимай! —продолжал Матуте, показывая на Виктора Гюго.—Русский писатель. Бунтовщик.
Младшая из женщин хотела что-то сказать. Но предпочла смолчать и лишь улыбнулась.

5. В последний раз я окинул взглядом свое прибежище. Ночью дом казался больше. Ветер дул в лицо. Наждаком царапал нос и скулы. Руки затекли до омертвения за спиной. Улица понемногу оживала. Появились первые машины. Свет фар наплывал, стремительно набирая яркость, и тут же взмывал вверх, словно в легком полете. У дома стояли три автомобиля. При виде начальника водители включили моторы. Я шагал не спеша, твердо ставил ногу; за каждым шагом следовало четкое эхо. У подъезда ветер завивал в воронки листки подпольной прокламации. На углу Десампарадос лаяла собака. Урчание моторов перешло в рев. Дом наш пылал огнями, словно в праздник. Торжество раззора и насилия.
— Садись тут,—указал револьвером Матуте.
Я не мог. Наручники впивались в тело. Кое-как пристроился на краешке сиденья. Руки, должно быть, кровоточили: очень жгло запястья. С усилием я шевельнул плечом, и это движение отозвалось глубокой, в самой кости, болью. Мысленно я ощупывал и осматривал свое тело. Пока что оно в целости. Кровоточили только запястья, и все сильнее. Матуте не убрал револьвер, больше того, держал его на уровне моей головы, и это было как приговор, готовый совершиться в любую минуту. Какое-то время он подыскивал позу, соответствующую его положению и проявленному героизму. Ну, конечно же, героизму. Лицо его отражало умственное напряжение. Лицо говорило: Матуте сочиняет доклад своему начальнику. Он расскажет все, как было. Бомб не обнаружено, но арестованный проявил сопротивление. Пускался на всякие уловки... Ритм своих мыслей Матуте отмечал постукиванием револьвера о мою грудь.
Да, уловки... И это со мной-то?! —Все его волосатое тело напряглось, даже вспотело. —Назывался разными именами: Леон, Леонте, Леандро... Упомянул о каком-то Педро... Да, разными именами...
Тут Матуте принял картинную позу, нащупал свободной рукой бумажник. Теперь он думал о деньгах. Прикидывал, сколько получит. Боливаров сто. Да, примерно. Не мешало бы присочинить что-нибудь посерьезнее. Попытку к бегству, например.
Пытался удрать. Выпрыгнуть в окно со второго этажа. Торопил смерть, трус!.. Забыл, с кем имеет дело. От меня сам черт не уйдет. Сам черт!..
В таком виде операция стоила уже боливаров двести.
Матуте смотрел на меня косым глазом.
Потом пытался вырвать руль у Сантьяго. —Он посмотрел шоферу в затылок. —Хотел, чтобы все мы разбились, гад!..
Он схватил меня за грудь. Кожаная куртка хрустнула в пальцах. Наручники глубже вошли в мои запястья. Матуте сжал челюсти, скривился в свирепой гримасе.
— Ублюдок! —заорал. —Меня убить хотел? Меня?!.
Лицо его свела судорога. Размахнувшись, он ударил меня в лоб. Я удержал сознание. Только на короткий миг провалился в пустоту. Боль была острой. Кровь стекала в глаза поверх черных, твердеющих сгустков на бровях. Внутри метались черные огни. Матуте сказал что-то —я не разобрал. Знал только, что он доволен своим зверством, хотя все его зверство теперь проявлялось в том, как он следил косым глазом за стекающей по моему лицу кровью. Впрочем, мог ли я утверждать? Я откинул голову назад. Его пальцы медленно разжались.
Он продолжал свой мысленный разговор.
Пришлось его стукнуть, начальник. Их жалеть нельзя —себе дороже. Еще бы чуть, и врезались в памятник. С такими держи ухо востро.
Потом обратился к сидящим в машине:
— Как видите, все обошлось.
Он мог считать, что не превысил своих полномочий. Подумаешь, стукнул раз. Ну, показалась кровь, ну и что?
Я не слышал шума мотора. Ощущение было такое, словно я парил в безвоздушном пространстве. Возносился в какой-то неведомый мир и тяжело падал от боли в руках, в голове, в спине. На секунду я прикрыл глаза. Думается, я проспал эту секунду. Не знаю.
— Хорошая сегодня ночь, э, Сантьяго? —спрашивал Матуте водителя.
— Очень хорошая, начальник.
Я открыл глаза и встретил улыбку Матуте,
— Ничего ночка. Бывают ночи хорошие и ночи плохие, —значительно, с уважением к своей наблюдательности изрек он.
Он посмотрел назад. Машины следовали за нами в идеальном порядке. Мы въезжали в Эль-Параисо. Везут на пытку, сказал я себе. И призвал на помощь приятные воспоминания. Однажды, давно это было, я чувствовал себя мужчиной в постели у женщины. Именно это пришло на память при виде огромных вековых деревьев. В университете одна девушка сказала:
— Пойдем погуляем?
И потом увлекла меня к себе домой.
С тех пор ночи служили мне только лишь для того, чтобы скрыться или пройти незамеченным. Странно, именно сейчас, на пороге пыток, я помнил это яснее, чем что-либо. Несколько месяцев назад я сделал попытку повторить эту ночь. Кармен была рядом. Но я не осмелился. Мы вместе ходили на самые сложные операции. Из-за меня она подвергалась серьезной опасности. Я мог потребовать у нее жизнь. А вот с этой просьбой не смог обратиться. Только однажды пробормотал —так, вообще:
— Ты не думаешь, что человек, подвергающийся преследованиям, тоже нуждается в женщине?
— Конечно, нуждается, —сказала с улыбкой Кармен. На том дело и кончилось. Я вспоминал все это, пока мимо окна мелькали стволы деревьев и дома.
«Человек, подвергающийся... Конечно...»
В тот вечер я так и остался спать в машине.
Я виделся с Кармен ежедневно. Собственно, мы с ней не расставались. Она —за рулем своей машины, я —рядом. Иногда вместе заходили к ней домой, и у меня вертелись на языке те слова. Она садилась, я видел ее колени.
«Человек, подвергающийся... Конечно!..»
Светало. Я дрожал всем телом. Машины внезапно затормозили. Перед глазами стояло здание Национальной безопасности. Холодели руки, холодели ноги, позвоночник ощущался, как ледяной столб. Мне было страшно.

II

1. Приземистое серое здание, просторный вход, лестница, устланная пластиком в мраморных разводах. По виду —скорее фабрика. Оконные стекла закрашены свинцово-серой краской. Двери и перила металлические. Никаких признаков преддверия ада. И все же не покидала мысль: двери любого полицейского учреждения в Венесуэле ведут в ад.
Деревья на улице перед входом срублены —для обзора. Вместо них два «белых чулка» —чины военной полиции —с легкими автоматами, на посту. У начала лестницы —два полицейских из Политической бригады. Сильный юпитер бьет светом через вход до противоположной стороны улицы. Две женщины, облокотившись на перила, ждут чего-то, наверное справки. Входят и выходят полицейские. Предвещая восход, розовеет далекий край неба.
— Преисподняя, —процедил я сквозь зубы.
От неожиданного толчка Матуте я споткнулся, нырнул вперед. Трое агентов ухватили меня, напрягаясь гораздо сильнее, чем требовалось. Тут же один из них констатировал новую попытку к бегству:
— Я тебе покажу удирать, сука!..
Я оглянулся. Женщины смотрели на меня с горьким любопытством. Один из полицейских спросил что-то у Матуте. Потом смерил меня оценивающим взглядом профессионала, цикнул слюной сквозь зубы:
— Тот самый? —И, еще раз сплюнув: —Смотри ты, какой мозгляк, а я думал, великан какой.
Два полицейских тащили меня вперед, крепко держа за локти. Я боялся: не лишиться бы рук. Хотелось пить. Во рту горело. Миновели справочный стол. Коридоры, кабинеты, разделенные стеклянными перегородками боксы. Полицейские у кабинетов, мельком взглянув на меня, продолжали болтать, рассматривать карикатуры и занимательные картинки. Слышался стрекот пишущих машинок. На стеклянной двери одного из помещений стояло: «Камера дознаний». Матуте с силой толкнул меня, и я, едва удержавшись на ногах, очутился посреди камеры.
— Вот он, попался голубчик!
За письменным столом, дремотно склонив голову, сидел очень молодой человек. Он потянулся, протер глаза и посмотрел на меня, как на давно примелькавшуюся вещь. Он открывал глаза и закрывал, сводя их в узенькую щелку.
Из соседнего помещения донесся стон. Я насторожился. Стонал мужчина. Магнитофонная запись пытки, подумал я. Искусственный «музыкальный фон», применяемый на допросах. Неплохой способ психического воздействия. Три-четыре удара под такую музыку, и подследственный постарается избежать того, что вызвало эти стоны. Да и можно ли так сладко дремать, если рядом пытают? Конечно, магнитофонная запись.
Удары и крики чередовались. Стало слышно чье-то прерывистое дыхание.
Молодой человек посмотрел на часы, повернулся вместе с круглым стулом, встал —худощавый, среднего роста, приятный на вид. Приподняв у меня на лбу задубевшую от крови прядь волос, обернулся к Матуте:
— Что с ним? Упал?
Тот подмигнул косым глазом:
— Пришлось его стукнуть, начальник. Их жалеть... сами знаете...
Молодой человек не дал ему договорить. Потрясая кулаками, он принялся играть первую часть своей роли: благородный гнев приверженца законности.
— Это запрещено, черт возьми! —рвался яростный свист. —При аресте бить нельзя! Вы понимаете — нельзя!
Он посмотрел по сторонам и доверительно, почти ласково склонился ко мне:
— Что поделаешь с этими дьяволами! Извините, сеньор...
Он вопросительно протянул последний слог, ожидая, чтобы я подсказал ему свое имя. Я не ответил. Я безразлично смотрел ему в глаза. Я тоже играл роль —глухонемого. Он обошел вокруг меня, встал на прежнее место.
— Я —без пяти минут бакалавр. Все это... не в моем вкусе. С большим уважением отношусь к законам. До этого я работал в юридической конторе.
Дальше пошли разговоры об отце, о невесте и братьях. Мне стало ясно: теперь разыгрывается старый фарс о добре и зле в полиции. Бывают полицейские гуманные, чуткие, общительные. Это совсем не то, что другие: грубияны, мучители, палачи. Однажды судьба уже свела меня вот с таким.
— Мой отец тоже был в заключении...
Я смотрел на него по-прежнему пустым взглядом.
— Да снимите вы с него наручники! —вдруг спохватился он в приливе запоздалого сочувствия.
— Шеф, мне кажется... —возразил было Матуте.
— Что вам кажется? Что вам кажется? Вы слышали приказ? Снимите наручники! Они нужны, только когда...
Я не расслышал конца фразы. За стеной раздался душераздирающий крик. Проклятия. Кто-то просил смерти с такой же силой, как я мог бы просить воды. Еще крик. Я усомнился в своей версии. Нет, не похоже на магнитофонную запись. Не похоже.
— Детьми заклинаю!.. —молил человек.
Чужие мучения выбивали меня из колеи. А я должен был сосредоточиться на себе самом. Необходимо было оставаться глухим к тому, что происходило за стеной, и думать лишь о том, что предстоит мне.
— При каких обстоятельствах вы были задержаны? — первый обязательный вопрос.
Мой «добрый» следователь даже протянул ко мне руки, как бы понуждая к откровенности и суля безоговорочную веру.
— При каких обстоятельствах? —переспросил я, все еще пытаясь собраться.
Я перевел взгляд на одноглазого Матуте, не торопясь вынул сигарету, закурил. «Добряк» терпеливо ждал. Я молча курил. Тогда он приступил к третьему акту комедии.
— Я добрый. Наверное, добрее, чем следовало бы. Поэтому я разрешаю вам испытывать мое терпение... до известного предела. Но если я не добиваюсь своего добром, то прибегаю к злу. Вы слышите, не так ли?
За стеной лилась вода. Кто-то сказал там с веселой насмешкой:
— Окати его еще разок. Да ткни в глаз авторучкой—жив ли. На вот...
— Вы слышите, не так ли?
Мне вдруг стало тошно от табака, хотя курить очень хотелось. Почему они тянут со мной? Сигарета все еще дымилась. Я поднял затекшие руки. Почему они сразу не вырвут мне глаза?
— Ну как, отдал концы? —спросили за стеной.
— Неважно, —ответил гнусавый голос. —На него у нас лицензия.
— Вы слышите, не так ли?
Был уже день. Свет погасили. Я взглянул на потолок. Стеклянный абажур-тарелка. Еще немного, и в висках лопнут жилы. Слышать, как рядом медленно убивают человека!
— Возьмите его снова в наручники, —сказал «добряк». —Придется и с ним так же, как вон с тем, Постойте. Пусть разденется.
Тот, за стеной, был еще жив. Теперь он хрипел, словно его душила чахотка. Стонал, значит, жив. Радость сочувствия, разбавленная тревогой за себя, шелохнулась в моем сердце.
Меня раздели догола, стянули за спиной наручниками руки. Зубчатые рейки теперь еще глубже врезались в запястья. Меня бил озноб. Усилием воли я подавил его, но внезапная судорога время от времени все же пробегала по телу. Я хотел казаться спокойным, владеющим собой, чтобы поскорее вывести их из себя. При каждом приступе дрожи я украдкой смотрел на них: заметили или нет?
— Убейте меня! — молил голос за стеной.
— Итак, ты не собираешься «запеть»? —спросил «добряк».
— Что вы хотите от меня? —ответил я вопросом, глядя ему в глаза.
— Ну то-то же! —воскликнул он, довольный. —Я же знал, ты человек интеллигентный, понимаешь: лучше поговорить по-хорошему. Будешь говорить —с тобой ничего не произойдет. Конечно, если скажешь все, как на духу.
Из двери пахнуло жженым мясом и паленым волосом. Слышались короткие, обессиленные вскрики.
— Небось похвалялся, —протянул тот же гнусавый голос. —Теперь кончилась твоя мужская краса.
— Имя?
— Леон, Хуан Леон.
Он помолчал, глядя на меня сверху вниз.
— Послушай, я не такой дурак, как ты думаешь. Я спрашиваю твое настоящее имя. Нам оно известно, но я хочу услышать его от тебя.
Что верно, то верно. Они могли знать мое имя. Но нельзя впадать в противоречия. При аресте я назвался Леоном и должен им остаться. Я еще не знаю, под каким именем фигурировал в доносе. Лучше всего спровоцировать его на очную ставку, тогда все станет ясно. Кто же донес? Кто мог выдать?
— Меня зовут Леон. Вы ошибаетесь.
— Ошибаюсь? Ну, нет, любезный. Мы действуем наверняка. Внизу, в камере, сидит твой приятель. Он все рассказал.
Это могла быть ложь. Испытанный способ внушить подследственным взаимное недоверие. В такие моменты надо быть начеку. Многие в те дни попали в руки полиции, но, кажется, некому было выдать меня. Почти никто не знал моего убежища.
— Приведите его сюда. Повторяю, вы ошибаетесь.
— Ладно. Приведите вчерашнего, —приказал следователь. —Сейчас увидим, кто ошибается.
— Матерью вас заклинаю, —стонал человек за стеной. —Убейте!..
— Сейчас увидим, кто ошибается.
На стульях вдоль стен сидело шестеро полицейских. Позевывая, они безразлично смотрели на меня. «Добряк» что-то отчеркнул в настольном календаре. Матуте дремал на стуле. В дверь изредка заглядывали другие агенты, словно разыскивая кого-то, и, не сказав ни слова, исчезали. Несколько человек поднимались по лестнице. Я прислушался. Дрожь волной прокатилась по телу. Каждой клеткой я чувствовал биение сердца. Страшно. Шаги приближались, требовалось все больше усилий, чтобы сохранить спокойный вид и присутствие духа. Казалось, это уже не шаги, а топот множества бегущих, и они вот-вот собьют меня, сомнут, оглушат. Я заставлял себя думать о другом. Воображал тихую, в утреннем солнечном свете улицу. Так, хорошо... Теперь: зачем и куда я иду?.. Нет, в мысли врывались совсем другие, страшные образы. Страх обступал со всех сторон, как туман. Я видел себя тонущим в реке без берегов. Тело перестало подчиняться сознанию. Мускулы сокращались вопреки воле, повинуясь высвободившимся рефлексам. Это был кризис страха.
— Убейте меня! — хрипло стонал человек за стеной. —Я ничего не знаю.
Стоны вернули меня к действительности. Когда они вошли, я уже обрел над собой власть. Настал час мыслить и рассчитывать. Необходимо собрать воедино всю волю, всю силу. Постараться не терять сознания, не упускать ни единой детали. Сперва как можно дольше молчать. Озноб перемежался с испариной, но теперь это не отвлекало моего внимания.
Кого они привели? Кто бы это ни был, я уже подготовил себя. Выбор между жизнью и смертью сделан. Лучше умереть, чем жить в грязи предательства. Другого пути нет. Жить с чистой совестью или не жить совсем. В противном случае человек перестает быть человеком.

2. Они подошли ко мне. Я уже справился с кризисом. Стоял спокойно. Всем своим видом показывал: меня мало интересует происходящее. Даже головы не повернул. Ждал, когда прикажет это сделать следователь.
— Сейчас увидим, кто ошибается... Смотри!
Медленно я повернулся на пятках. Ни малейшего признака тревоги на лице. Хотя внутри все смешалось.
— Смотри! Не видишь?
Передо мной стоял рослый, массивный, в клетчатой рубахе —Рамон. Следов пыток не видно. Причесан, по свежевыбритым щекам —пятна пудры. Избегая моего взгляда, он опустился на стул у стены. На лице выражение плохо скрываемого страха. Глаза бегают по сторонам.
— Не вижу —кого? —произнес я, чтобы сделать вдох: воздуху не хватало.
Я показывал, что не знаю, на кого смотреть. Отрекался от Рамона. Только что рубаха в клетку, а в остальном он такой же, как все остальные. Бледный, выбритый, сдерживая нервную зевоту, он смотрел в пол.
— Загордился? Дружков не узнаешь?
— Каких дружков?
Мне хотелось, чтобы Рамон понял, чего я добиваюсь. Я его не знаю —и все. Следователь побагровел. Он в ярости стучал кулаками по столу, швырнул папку, плюхнулся на стул. Потом вскочил, прошелся взад, вперед, закурил сигарету и улыбнулся. Прошел в угол, встал перед Рамоном. Полицейские поднялись, пересели в другой угол. Матуте проснулся. Следователь искал способ сорвать с меня маску невиновности и неведения. Первым этапом его плана была очная ставка с доносчиком, которой он намеревался измотать мне нервы.
— Вы его знаете?
Рамон поднял голову, секунду смотрел на меня. Перевел взгляд на угол стола, подвигался, нащупывая задом положение поудобнее, и сказал, смяв нервный зевок:
— Да, знаю. —Голос его дрожал.
— Как его зовут?
Рамон скороговоркой произнес мое имя и снова зевнул.
— Чем он занимается?
Рамон донес на меня. В ушах гудело: «Да, знаю». Когда-то он говорил всем и каждому: «Лучше смерть, чем...» И мы ему верили: сильный, рослый, гигант! Он любил повторять: «Я человек действия». На собраниях призывал убивать, вешать, истреблять шпиков, агентов. Говорил: «У меня в машине всегда про запас бомба. Только бы случай подвернулся. А иначе зачем их изготовлять? Товарищей убивать, что ли?» Когда он появлялся на собрании, у людей поднималось настроение... Наш «старый дуб»! А сейчас он смотрит на мой голый торс, на давний шрам через всю грудь и говорит, говорит, словно не в силах остановиться:
— Он поставлял мне сведения... Секретарь нашей организации. —Он протянул руку, свел воедино концы пальцев. —Все знает... В курсе всех дел...
Последние слова Рамон произнес почти в плаче. Я ждал: сейчас начнет причитать. Было ясно: он готов рассказать все, что знает. Надо было помешать этому. Он чувствовал себя изолированным, морально грязным. И в глубине души страдал от сознания своего предательства. Следователь довольно улыбался, уверенный теперь, что держит за горло всю подпольную организацию.
Я торопил воображение. Надо что-то сказать. Такое, что бы зацепило, встряхнуло Рамона. Может быть, даже выказать ему доверие, подбодрить. Дать понять, что его донос —еще не самое страшное преступление, всего лишь минута слабости. С другой стороны, я не мог открыто подтвердить то, что он обо мне говорил.
В конце концов я сказал вызывающе:
— Прекратите эту дурацкую игру. Делайте со мной, что вам вздумается.
И пристально посмотрел на Рамона. Он должен меня понять. Мои слова предназначались ему. Он взглянул на меня. Я отрицательно качнул головой и повторил:
— Прекратите глупости.
— Вот как? Героя разыгрываешь? —усмехнулся следователь.
Я снова посмотрел на Рамона —спокойно, взглядом говоря: видишь, иду на бой. Хотелось перетянуть его на свою сторону и одновременно влить в него силы —ему предстоит наблюдать мою пытку. Его присутствие приводило меня в отчаяние. Полностью деморализован, а знает так много. В опасности вся организация.
— Кто еще работал с ним?
Рамон вздрогнул от вопроса. Опять посмотрел на меня. Я прикрыл глаза.
— Это ему знакомы другие. Я знаю только его.
Я вздохнул с облегчением. Значит, донес он только на меня. Впрочем, могу ли я быть уверен в этом? Не раскроет ли он еще чего-нибудь, когда останется с ними наедине? Он то и дело поглядывал на рану у меня на лбу. Может быть, прикидывал, смогу ли я выстоять. Механическим движением он сунул руку в карман. Решил закурить. За пеленой дыма можно скрыть лицо.
— Хотите курить? —следователь протянул ему сигарету.
Прежде чем взять ее, Рамон с опаской взглянул на меня. Первые же облачка дыма повисли между нами туманом отчуждения. Он существовал всегда. Позже я понял это окончательно. Мы были разные. Просто-напросто разные люди.
— С вами я мог бы вести себя точно так же, —сказал мне следователь. —Все зависит от вас.
Я понял его намерение. Несколько минут назад рядом, за стеной мучали человека. Он просил смерти. Тогда следователь меня спрашивал: «Вы слышите, не так ли?»
У меня ныли кости, ступни ног.
— Точно так же, —повторил следователь. —Ничего вы не выиграете, храня свои глупые секреты. Я могу вас убить. А можно договориться полюбовно. Вы расскажете мне все, конфиденциально. Никто не узнает, даю слово. А потом все уладится. Немного тюрьмы —для виду и —свобода. Ясно? Вы только поймите ваше положение, поймите, какой простой выход я вам предлагаю. Многие так поступили и теперь живут себе спокойно. Вы молоды. Подумайте хорошенько. У вас есть невеста?
Мне хотелось умереть, одним махом покончить со всем этим. Не знаю, правильно ли это, но я хотел умереть. Мне предлагали жизнь, немыслимую для меня. Предлагали свободу передвигаться по улицам, но я бы все равно ею не воспользовался: задохнулся бы под тяжестью предательства...
Рамон поднялся со стула.
— Скажи все, друг.
Я обвел их взглядом. Не знаю, как я выглядел в тот момент. Возможно, изменившимся до неузнаваемости. Они ждали моего ответа. Как и перед этим, они предлагали мне стать вторым Рамоном...
— Дерьмо вы! —заорал я в бешенстве. —Дерьмо вы все вонючее!..
Кинулся к Рамону. Меня схватили, стали бить кулаками, ногами, дубинками. Долго сдерживаемая ярость вырвалась на свободу. Удары сыпались на мое тело. Это были первые капли близкой грозы.
Рамона вывели из камеры. Я успел заметить, как в дверях мелькнула клетчатая рубаха.

3. Да, это было начало. Правда, незапланированное. В их расчеты не входило так скоро прибегнуть к избиению. Им хотелось испытать на мне более совершенную технику дознания. Но так уж получилось.
Матуте принес несколько мачете. Следователь взял один из клинков.
— Держи, Индеец. Пообомни его малость.
Индеец Борхес —великан. Скорее негр, чем индеец. Белки глаз подернуты желтизной. Взял в руки мачете, улыбнулся. Ноздри с мясистыми крыльями раздулись от удовольствия. В глазах —чувственный блеск. Словно настраивает себя на ритуальное действо. Кончиками пальцев коснулся стального лезвия. Казалось, ласкал. Пошел, пошел вокруг меня, чуть изогнувшись, и вдруг на ходу вытянул плашмя клинком по спине. Удар был мастерский, по всем правилам игры, разработанным в Управлении Национальной безопасности. Следователь улыбался. Матуте сидел, прикрыв глаза. Должно быть, дремал. У меня горели лопатки. Воздух тысячью игл проник под давлением глубоко в поры. На секунду потемнело в глазах. По всей длине позвоночника —ощущение расплавленного свинца. Усталость в коленях. Слезы подступали к глазам. Я не успел набрать в легкие воздуха, как новый удар обрушился на спину чуть ниже первого. И еще, и еще, и еще —для «обминки». Я перестал ощущать боль, тело онемело. Индеец с трудом переводил дыхание. Он уже держался за рукоятку мачете двумя руками. Сквозь одышку изрыгал проклятия, обвиняя меня в своей усталости.
— Ты совсем выдохся, Индеец, —заметил с укоризной следователь. —Плохо питаешься, что ли? Должно быть, спиртным злоупотребляешь... Дай сюда.
Я дрожал с головы до ног, но Индеец тоже дрожал. Мне казалось, я умираю. Силы иссякли. Все тело болело. Я смотрел на них. Смотрел и молчал. Даже не стонал. Перед кем стонать?
Индеец грязно выругался. Я даже не взглянул на него. Не шелохнулся. Из опасения вызвать худшее. Показывал полное безразличие.
— Запоешь наконец, сволочь?
Надо мной снова взлетел клинок. На этот раз в руках следователя, «добряка» из полицейского фарса. Взлетел и тут же упал, хлестнув наискось по груди. Острие клинка вдавилось в тело. Следователь, приседая и откидываясь вправо, влево, по-боксерски выбирал, куда бы нанести удар почувствительнее. Внезапно он пнул меня ногой в живот и, когда я согнулся, полоснул клинком по виску. На мгновение я потерял равновесие. Все вокруг померкло. Я падал в темноту. Земля уходила из-под ног. Удар по спине заставил меня выпрямиться. По лицу следователя струился пот. Сбившиеся волосы упали на лоб. Глаза были широко открыты. Речь прерывиста:
— Говори... сволочь!.. Говори!
Он швырнул клинок на письменный стол и сам почти упал на стул. Потом дал знак одному из подручных и посмотрел на часы. Тот взял мачете и, не говоря ни слова, без излишних церемоний ударил меня сбоку по голове. Я рухнул на пол. Почти ничего не слышал. Смутно ощущал, как меня таскают по полу. Пинают ногами в живот. Я сделал попытку встать и тут же упал. Скованными сзади руками, как мог, старался оттолкнуться от пола. В ушах нарастал гул, сознание уплывало. Силы подходили к концу. Позже я обнаружил на себе следы ожогов. Не знаю, долго ли я пробыл без чувств.
Сколько прошло времени? Я лежал на том же месте. Матуте не было. Индейца Борхеса тоже. Едва я приоткрывал глаза, как они тут жезакрывались. Я продолжал лежать на полу.
Подошел следователь, тронул меня ногой.
— Я пойду отдохну. Работайте с ним до моего возвращения.
Он вышел. «Который теперь час? —подумал я. —Он вернется, наверное, к ночи».
Я открыл глаза. Боль во всем теле была невыносимой. Несколько раз я пытался встать и не мог. Агенты, смеясь, подталкивали меня ногами —забавлялись. Наконец отчаянным усилием я поднялся.
— Что ты на меня смотришь? Чего смотришь? — закричал новый мучитель и, схватив меня за горло, отшвырнул прочь.
Так он проделал несколько раз. Остальные, подбадривая его, хохотали. Совсем как в кино. Да, они воображали себя актерами. Копировали жесты и мимику актеров из фильмов о полицейских и гангстерах. И те, и другие действуют в этих фильмах одинаково. В жизни тоже.
Снова я был на ногах. Со страхом ждал. Опять это судорожное подергивание во всем теле! Спина в липкой влаге —кровоточит. Я с ужасом думал о мачете. Теперь клинок падал бы на живое мясо. Новый следователь, стоя позади меня, изучал мою спину, словно это была не спина человека, а географическая карта. Что ж, похоже: карта Венесуэлы, испещренная шрамами-реками. Казалось, он что-то выискивает. Я бы не удивился, если бы он вдруг стал лизать мои раны и сосать из них кровь. Он был способен на это, садист-балагур, мечтающий прослыть человеком, который «все может». Он копошился в моих ранах. Тщательно ощупывал их пальцами.
До этого я успел лишь мельком взглянуть на него. Зеленоватые глаза, тяжелая нижняя челюсть. Присутствие зрителей его явно воодушевляло.
Я закусил губы. Он царапал раны у меня на лопатке ногтем. Или обломком мачете? Он погружал ногти во все раны по очереди. Я сжал зубы, сдерживая стон. Слезы стояли в глазах. Все ясно: это новый этап дознания, особый способ воздействия на нервы и психику подследственного. Я стоял весь в испарине. То, чего не успел клинок, теперь доделывали человеческие пальцы. Через несколько минут, показавшихся мне часами, это кончилось. Он критически осмотрел свою работу и оттащил меня в угол, чтобы им всем было удобнее наблюдать меня.
Что чувствовал этот человек? Может быть, он психически больной? Все другие, пытая меня, действовали как бы в соответствии с неким непреложным законом, с чьей-то высшей волей. Их целью было подчинить и меня этому закону, сломить. Я был в их глазах существом, отличным от них. И они проявляли жестокость не ради самой жестокости. Я понял это во время пыток. Но этот человек —какие чувства, какие мысли двигали им? Как его имя? Его называли кличками: либо Негр, либо Офицер, настоящего имени не произносили.
Из своего угла я тоже наблюдал за ними. Конечно, разумнее было бы опустить глаза и не смотреть, чтобы не провоцировать их на новые зверства. Но они просто-таки влекли меня. Лежа в углу со скованными руками, весь в крови, я думал о них и о себе. Я вступал, как говорят, в «период созревания». Предстояло пережить долгие часы, может быть дни, в напряжении, без сна, на ногах. Пока наконец упадешь замертво или «запоешь». Старик Хенаро из Эвкалиптов, арестованный 12 октября 1951 года, побил рекорд: выстоял на ногах двенадцать суток. Старик Альбухас из Баррио Уньон —десять; с тех пор у него отекают ступни.
«Период созревания». Человек один на один со своей совестью. Перебирает в памяти пережитые ужасы, дополняет их воображением, иногда преувеличивает, сравнивает, рассуждает, ищет выход. Противоположные побуждения сталкиваются, поглощают друг друга, возникают с новой силой. Из глубины сознания волной поднимается страх. Подобно своре собак, он кусает и рвет твое избитое в кровь тело. Труден этот период. Негр Антон из квартала Тиро-Бланко выдержал десять дней пыток и на одиннадцатый сдал: сказал, что я поставлял ему бомбы в банках с песком. Да, это суровое испытание. Мало того, что человека истязают другие, он сам себя подвергает пытке. Вспоминает семью. Подводит итог своей жизни: какие были удачи, какие промахи. Всякая мелочь вырастает до огромных размеров. Слова обретают в мозгу плоть.
В Ла-Гуайре портовые рабочие мне говорили:
— Не годишься ты для такого дела. Иди лучше продавать лотерейные билеты.
Я настаивал.
— Сказано: не подходишь. Иди торгуй билетами.
Меня увели продавцы билетов. Они сочувствовали мне. Но откуда-то взялся шпик. Он бежал за мной, боясь потерять среди подъемных кранов и локомобилей. Я выбрался из порта. Прибавил шагу. Пошел вверх по склону Гуиригуири. Шпик не отставал. Лаяли собаки. Люди играли в шары на улице, провожали нас безразличным взглядом. Собаки лаяли как одержимые. Лаяли...
— Вставай, черт тебя дери!.. Просыпайся!..
— Пощипли ему усы.
Они смеялись.
Оказывается, я спал. Открыв глаза, я увидел себя в неровном кольце огоньков дымящихся сигарет. Часы ползли замедленно. Меня арестовали в пятницу на рассвете. Теперь, должно быть, суббота или воскресенье. Ноги не выдерживали тяжести тела. Глаза жгло. Я переводил взгляд с предмета на предмет —так легче было держать глаза открытыми.
В камере дознания —три письменных стола. На каждой стене —электрические розетки. «Пытка током —неужели еще и это?» —подумал я с содроганием. Две пишущие машинки. Пепельницы, копирующие в миниатюре газетную полосу с загнутыми углами. На столах разбросаны в беспорядке зажимы для бумаг, календари, ручки, пресс-папье, папки, печати. В одном из углов прислонены к стене четыре мачете, остриями в пол. В другом —груда испорченных радиоприемников, микрофонов, репродукторов. Отдельно, в изоляции —горка «подрывной» литературы, «покойницкая» для журналов и книг, отобранных при обысках. Я стал читать названия. Это отвлекало. «Капитал», «Избранное» Ленина, альманах «Диарио де Букараманга», сборник «Политические идеи Боливара», множество романов Гальегоса. На полке —бюст маршала Сукре. Под ним —гора чемоданов и окровавленной одежды. Снята с тех, кого здесь пытали, подумал я. Позже я убедился в этом. Одежду, испачканную кровью, снимают с подследственных и прячут. Быть может, сжигают, чтобы уничтожить вещественные доказательства. Но к чему это? Кому нужны улики, если сам факт пыток ничего не значит в этом мире! Шрамы и те остаются незамеченными и со временем исчезают. В двух маленьких бюстах, подвешенных за шею, я узнал Ленина и Сталина. Бюсты висели на коричневом и золотом шнурках, привязанных к телефонному кабелю.
Была ночь. Темный мир вокруг. Одиночные голоса в кабинетах. Мачете бездействуют в углу. Холод лижет открытые раны. Наверное, близок рассвет. Дежурные полицейские подняли воротники кителей. В здании не слышно обычных звуков. Похоже, выходной день.

4. На смену первой группе охранников пришла другая. Их было трое —стражи, наблюдавшие за мной в полусонном состоянии. Бросив на меня короткий взгляд и убедившись, что я по-прежнему стою в своем углу, они, поерзав на стуле, прикрывали глаза, опускали головы и погружались в дремоту. Люди разного возраста. Наибольшее оживление и службистское усердие проявлял юнец с почти взрослой полоской усиков на верхней губе. Его так и подмывало похвастаться своим опытом в житейских и служебных делах и любовными похождениями. Он чувствовал себя хозяином моей судьбы и, показывая свою власть, плевал и бил меня по лицу. Заложив руки за спину, крупными шагами мерял комнату. Солидно хмурился. Одет он был в модный костюм от Довильи и того же происхождения длинный, узкий галстук с изображением голой женщины. Он встал рядом со мной и, высоко вздернув бровь, потребовал назвать имя. Я промолчал, и он плюнул мне в лицо. Услышав шум, остальные охранники проснулись, вскочили со стульев, хватаясь за кобуру. Поняв, в чем дело, снова сели, недовольно ворча себе под нос.
Ранний фруктик этот едва ли достиг двадцати. По виду, во всяком случае, нельзя было дать ему больше. Называли его Пижоном. Полицейский-пижон —это ему нравилось.
— В последней истории ФБР выведен вот такой же «стойкий». Ничего, на третьей стадии запел, как миленький. Дали бы мне его в руки, я бы открыл у него голос...
— Ты только и знаешь, что эти книжонки, —возразил с досадой агент среднего возраста. —Болтовня. Тут надо просто: пуля в затылок, и точка. Ведь какая задача? Покончить с ними со всеми, так? А разве тут покончишь, когда с каждым тянут эту волынку?
Несходство взглядов на смерть. Поиск наиболее эффективного и удобного средства лишить человека жизни. Этот, среднего возраста, не видел толку от допросов и пыток. Признавал только быструю физическую ликвидацию: яд, нож, пуля. Чуть позже он аргументировал свою точку зрения более точно.
— Сами посудите. Если бы мы ликвидировали это дерьмо сразу, надо было бы нам сейчас торчать тут всю ночь без сна, следить за ним? Спали бы себе спокойно. Получил деньги за работу и иди спать. А все остальное —трепотня и пустая трата сил. —Он заразительно зевнул.
Ему было около сорока. Двадцать из них отдал полиции. Черные волосы, немецкая стрижка. Плешины вокруг старых шрамов блестели на голове. Тонкий нос пролег лезвием между глубоких глазниц с бегающими на дне неспокойными глазками. Костистые скулы, одна выше другой. Руки толстые, короткопалые, похожие на широкие рыбьи плавники. Человеческую жизнь оценивает просто: количеством времени, необходимым на ее уничтожение. Жизнь негодная, низкого качества может быть прервана в несколько секунд. Для него это в порядке вещей. Своя собственная шкала жизненных ценностей. Сам он пользовался очень дурной славой даже среди полицейских. И все же считал себя вправе убивать —только для того, чтобы избежать неудобств и ночных бдений.
— Бьем клинками и все плашмя, —продолжал он. — Рубануть разок посильнее вот тут, —он легонько ударил себя ребром ладони по шее, —и дело в шляпе!
Третьим в группе был старик. Мне он показался очень старым. Он все время что-то жевал и чмокал губами, глотая слюну, —поддерживал сползавшие с десен вставные челюсти. Глаза его постоянно были полузакрыты. Вид безразличный. Но бил, мерзавец, безжалостно, открытой ладонью по лицу. Не давал сомкнуть век. Следил, чтобы я не переминался с ноги на ногу. Бил носком ботинка по моим голым ногам, орал:
— Стой на двух! Здесь обе равны в правах!
Начинался второй день. Мне казалось, я попал на ярмарку или в цирк. Зверь в клетке. Люди подходят и смотрят. Конечно, это воскресенье. В дверь то и дело заглядывали по одному, группами. Пахло свежей пастой для бритья. Кое-кто подходил даже по-дружески. Сочувствовали моему положению, советовали выложить все начистоту, уверяли: другого выхода нет. В подтверждение приводили разные случаи.
— Тут, дорогой, не такие кряжи раскалывались...
— До чего себя довел! Смотреть страшно, Что у тебя, семьи нет?
Напоминали о матери. Говорили, что я —никудышный сын. Что я все равно не выдержу.
Вереница самых разнообразных человеческих типов. Хотели посмотреть на меня. Пожилые, молодые, зеленые юнцы, любезные, безжалостные. Говорили, кричали, стояли молча, рассматривая мои раны. Один, посмотрев раны на голове, сказал тихо:
— Не долго тебе терпеть. Скоро кончишься.
По спине ползали мухи. С трудом я двигал лопатками, отчего наручники впивались в тело до кости. Мало-помалу я перестал замечать мух.
Я весь отек. У меня был жар, хотелось пить и помочиться. Попросил рубаху. Агенты сделали вид, что не слышат.
Мне казалось, жизнь остановила свой ход. Все вокруг потеряло способность следовать извечным путем. Прекратилось всякое движение вперед. Время, застыло.
Несколько раз я возвращался к мысли выброситься через стеклянную стену на улицу, пробив ее своим телом. Прикидывал в уме. Пожалуй, не успею добежать до стены, схватят. Но зато, если бы успел, выбросился —все сразу бы кончилось. Нет, страшно —не успею. И тогда —новые пытки и побои. В конце концов я отказался от мысли о самоубийстве.
Я смотрел на свои колени. Они стали огромные, вот-вот лопнут, разлетятся на куски, как стеклянные шары. Суставы распадутся, и кости со стуком посыплются на пол.
Кожа зудела. Нос был забит пылью. Глаза жгло. Сколько еще времени мне быть в таком состоянии? Минутами я спал с открытыми глазами. Жгло глаза невыносимо.

5. Утром, не очень рано, прибыл Улисес Ортега, начальник Политической бригады. Богатырского телосложения мужчина с отвисшей нижней губой и с углубленно-темными, словно подкрашенными, как у женщины, обводами вокруг глаз. Твердая, размашистая походка, зычный голос. Властный вид. Вошел, посмотрел по сторонам, все ухватил одним взглядом. По лицу его струился пот. Вместе с ним прибыло более десятка шпиков, его подручных. Почти все — в темно-синих шерстяных костюмах. Когда их шеф оставлял меня на минуту, они спешили воспользоваться случаем, чтобы, не путаясь у него под ногами, нанести мне оскорбления.
— Кто это не хочет говорить? Ты?.. Здесь настоящих мужчин нет, понял? Здесь только мы —мужчины, понял?
И он начал бить меня кулаком по лицу. От одного удара я отлетел к стене и стукнулся о нее головой. Падая, я что-то сказал или, может быть, вскрикнул. Он поднял меня за волосы и, перелив в кулак всю свою силу, ударил между глаз. Я упал без сознания. Стоит ли говорить, сколько раз я падал вот так? Он привел меня в чувство пинками. Голова шла кругом, как у пьяного, и я притупленно ощущал, как он выдергивает у меня усы, придерживая другой рукой за волосы на голове.
— Где Руис Пинеда?
Руис Пинеда — видный деятель партии «Аксьон демократика», адвокат, блестящий оратор. Убит агентами Национальной безопасности в октябре 1953 года. — Прим. автора Говори! Главарей мы не трогаем... а тебя... пришьем проходимца, если будешь молчать!
Он колотил меня головой о стену.
— Министром думаешь стать?.. Где Руис Пинеда?
У меня глаза вылезли из орбит.
Он бил меня и кричал. Отдавал распоряжения. Но я не разбирал слов —слышал только зычный голос поверх глухого стука головы о стену. Он считал себя богом, властным над жизнью людскою.
Наконец он меня отпустил. Я смотрел на него с пола. Смотрел с отчаянием, с ненавистью. Он наклонился и снова сгреб в горсть волосы у меня на макушке.
— Ты что смотришь, мать твою так! Лицо запоминаешь? Убить задумал? Отсюда живым тебе не выйти, понял?
Он откашлялся, плюнул мне в лицо и вышел, тяжело, размашисто шагая. Кровь, смешанная со слюной, текла по лицу. Солено-горькая, она ползла, остывая, и на верхней губе спекалась в сгустки. Жизнь уходила. Я не знал, кричать мне или плакать. Люди тоже иногда кричат перед смертью. Мне казалось, внезапно пали сумерки. Темнота наступала раньше, чем ушел день.
Я лежал на полу, сознание держалось на тоненькой ниточке. Широко открытые глаза почти ничего не видели. Трое полицейских кричали со всех сторон.
— Ты что смотришь?!
Пинки сыпались на мои бока. Но я не мог встать, словно прирос к этому вонючему, липкому полу.

6. Сперва я услышал далекую музыку. По мере того как сознание прояснялось, всплывали и другие звуки, но музыка радио набирала силу стремительнее, и другие звуки расступались, глохли. Сквозь музыкальную завесу прорывался только стрекот пишущих машинок. День начинался большим оживлением.
В камеру вошел агент; вошел, притопывая каблуками в такт музыке. Внезапно легким бальным жестом выхватил пистолет и приставил к моей груди. Замер, словно поджидая соответствующего такта. Я тоже молчал. Он посмотрел испытующе мне в глаза:
— Днем выстрелы не так слышны, ты это знаешь?
Я отметил про себя удивленно: да, это действительно так.
Не зря вопреки распространенному мнению пытки проводятся в любое время суток, но, как правило, не в глухие ночные часы. Ночью меньше слушающих ушей, но и посторонних шумов тоже меньше. Пытки —процесс почти круглосуточный. Отсюда и работа здесь в несколько смен, как на больших фабриках. Радио на полную мощность, эстрадная музыка и под нее —целый день пытки, этап за этапом.
— Не так слышны выстрелы, знаешь?
Один глаз у него нервически дергался. Из-за навязчивых повторов в речи поведение этого человека казалось неестественным.
— Знаешь?
Этот рефрен отдавался у меня в ушах выстрелом.
— Имеется приказ убить тебя, знаешь? Даю тебе минуту... одну минуту жизни, знаешь?
У меня пересохло во рту. Язык стал тяжелым, неподвижным. Горло одеревенело. Мысль о выстреле была мне приятна. Страшно только —не раздумал бы он. Выстрел —это выход. Лишь бы он выполнил свою угрозу. Едва ли, думал я. Скорей всего кончится ударом рукоятки в голову.
Он медленно взвел курок пистолета. Я оставался безучастным. Сквозь звуки музыки отметил про себя металлический щелчок. Я ждал. Он очень осторожно спустил курок. Размахнулся и с силой ударил меня пистолетом по голове.
Потом оглянулся по сторонам, сунул пистолет в карман и пошел к двери. На пороге задержался и, обращаясь к юнцу, сказал, разводя руками:
— Один выход: убить его по-настоящему. Сволочь, не поддается, знаешь?
Кровь снова плыла у меня по лицу.

7. В дверь входят один за другим заключенные —длинная вереница. Заросшие подбородки, не бритые у кого сколько —месяц, два, несколько дней. Подходит первый заключенный, изуродованный, с затекшим от удара глазом.
— Смотри сюда.
Человек делает полоборота.
— Ты его знаешь?
— Нет, не знаю.
— Это Леон...
— Я его не знаю.
Человек подчеркнуто сильно трясет головой. Хочет показать мне, что на допросе он все отрицал. Одежда в пятнах крови. Правое ухо заклеено пластырем.
— Это же твой партийный начальник. Узнаешь?
Человек шире открывает глаза, осторожно подходит ближе. Пугливо оглядывается на полицейского.
— Я его не знаю.
Более двадцати человек прошли передо мной —агенты добивались опознания. Двое из двадцати подтвердили, что я им знаком.
— Я видел его однажды в университете.
— Как его зовут?
— Понятия не имею.
— Но ты же говоришь, он тебе знаком?
— Да, видел однажды в университете.
— Что он там делал?
— Понятия не имею.
— Что он там делал, я спрашиваю?
— Не знаю.
После двух-трех ударов по лицу их выталкивали пинками за дверь.

8. В соседней канцелярии Матуте —я узнал его голос —обхаживал секретаршу. Заливал насчет своей специальности —полицейских налетов.
— Это дело мне, прямо скажу, по душе.
— Но ведь это опаснее, чем что-либо другое.
— Зато интересно. Ворвешься в квартиру, а там голая дама. Есть что посмотреть...
— И что же ты смотришь?
— Что смотрят у женщины? Вот это самое...
— Убери руки!.. Не на работе. Отстань, говорю!
— Только посмотреть...
Вернулся мой первый следователь —«добряк». Осмотрел меня. Несколько раз открывал глаза и тут же прикрывал их, сводя в узенькую щелку. Закинув руки, потянулся, как и в первую ночь. Передернул плечами, встряхиваясь, гоня сон и утомление. В лице я подметил отечность. Он поковырял палочкой в зубах. Приглушил звук у радиоприемника. Взял телефонную трубку, поговорил. Потом вышел в канцелярию и вернулся вместе с Матуте.
— Есть возможность...
— Друзья у него имеются?
— Сейчас спрошу.
— С кем проживает, один? —Он взглянул на меня презрительно.
— С одним типом. Он там, внизу.
— В апартаментах?
— Да.
— Дай ключ.
Матуте передал ему ключ,
— Меня интересует женщина.
— А эта? —Матуте указал на стену, где сидела секретарша.
— Боится. Говорит —девушка.
«Добряк» спрятал ключ в карман, достал провод. Спешил, хотел освободиться пораньше. Пытка электричеством, подумал я. И тут же замутило. Сердце понесло галопом. Слух притупился ко всем звукам, кроме музыки радио. Да барабанной дроби пульса. Я закрыл глаза. Ничего не хотел видеть. Конечно, все пойдет своим чередом, но я постараюсь пропускать это мимо сознания.
— Открой глаза. Испугался? Сейчас ты у меня вспыхнешь, как электрическая лампочка.
Он принялся ощупывать меня сверху донизу, пока не дошел до полового органа. Вдумчиво исследовал семенники. Рот кривила гримаса отвращения. Слюна на губе вздулась пузырем. Матуте простился и вышел. Остальные сидели, как на практических занятиях. Старались уловить все детали, готовно исполняли указания.
«Добряк» выбрал место. Один провод приложил к семеннику, другой —к ноге в паху. Секунда, и я рухнул, пораженный молниеносной вспышкой. «Добряк», не удержав равновесия, тоже упал и теперь поднимался с проклятиями. Острия тысячами пронзали мое тело. Я не мог удержаться от дикого крика. Лежа на полу, поводил вокруг вылезшими из орбит глазами. Казалось, вместе с кровью по жилам движется поток иголок. Темный, бесплотный шар накрыл голову. Темнота чередовалась с просветлением. На ноги плеснули водой. Никто не позволял себе смеяться. Слишком серьезной была церемония. Ритуальное действо на уровне современной цивилизации. Я потерял способность мыслить. Представляю себе свои глаза в те минуты —обезумевшие глаза пса, отравленного стрихнином. «Добряк», стоя на коленях, прикладывал концы проводов к семенникам, к члену, к пупку. Я отпихивал его ногами, но это давало мне лишь секундную оттяжку. Никто меня не трогал. Уже счастье! Время от времени они переставали втыкать в меня провода и поливали меня водой. Все мои чувства отплясывали бешеный, конвульсивный танец. Вода на коже пузырилась. Я ощущал на спине мелкое бульканье. Старался не поворачиваться вверх спиной —из боязни, что они вложат мне провод в задний проход. Подпрыгивал и падал, лежа на спине. Падал на заломленные руки в наручниках. Безумный в корчах. Нервные импульсы в бешеной панике рвались из тела от терзаний, в пол, в воду —в спокойную неживую тишину. Вот опять провод. На этот раз он приближается ко рту. Я сцепил зубы. Теряя сознание, прыгал на спине, увертывался. Последним ощущением было ощущение собственного тела, как лопнувшего со звоном огромного куска стекла...
Очнулся в полном отупении. Человек в белой рубашке. Черный галстук, белая рубашка. Или тоже черная? Черная? Две штанины —канализационные трубы. Продолжение в цементе человеческого кишечника. Но кишечник—красный, а трубы —серые. Я сошел с ума? Под моей спиной, на земле, —облака. Два провода с зачищенными, размахренными концами —как две метелочки. Изобретение компании «Дженерал электрик». Я сошел с ума? Вереница людей в окровавленных рубашках; рвут по очереди провода с метелочками на концах. Что-то кричат, поют. Полицейские ударами ног заставляют меня встать. Люди в окровавленных рубашках помогают подняться. Кто-то встает рядом, смотрит.
— Ты кто?
— Он помешался. Где Руис Пинеда?
— Не трогайте семенники... Не трогайте моих будущих детей...
— Ха! Они взорвались, как лампочки. Где Руис Пинеда?
Я ничего вокруг не видел. Смотрел открытыми глазами и не видел. Не чувствовал, как о живот тушили сигареты. Чувствовал лишь электрический ток, разрывающий низ живота. Падал в беспамятстве и очень медленно и не до конца возвращался к жизни. Чудилось, будто плыву в облаках или бегу по улице. Музыка, крики, брань.
— Где Руис Пинеда?
Лицо в ведре с водой, в ушах —провода. Океан. Пропало ощущение времени. Секунда, минута, год, вечность —все одинаково. Я подпрыгивал и метался из стороны в сторону. А как только утихал, они принимались бить меня пластмассовым шлангом. Неужели я не сойду с ума?
Выщипывали усы. Но это было уже с кем-то другим, я не чувствовал. Продолжал лежать на полу. Опять провода к семенникам. Почему я раньше не размозжил себе голову!
Никто не смеялся. Радио передавало музыку и рекламу.
— Где Руис Пинеда?
Я пытался, словно веревку, схватить струю воды...

Ill

1. Мотор водяного насоса рассекает воздух. Рокот его то усиливается, то слабеет. Переходит в рычание. Глохнет. Снова набирает силу. Дрожит пол. Ворвавшийся ветер уносит звуки. В углу завиваются маленьким вихрем какие-то бумажки. Не могу открыть глаза. С трудом поворачиваюсь. Чувствую, будто мчусь куда-то на огромной скорости. Затем —пустота. Лечу в пропасть. Не хватает дыхания. Гранулированный воздух обдирает ноздри, словно песок. На минуту просыпаюсь —не совсем —в зыбком, желатинном мире.
Голос Кармен —слабый, сквозь толщу желатина:
— Хочешь кофе?
Вытягиваю губы и просыпаюсь окончательно. Вижу себя лижущим пол.
Еду куда-то. Грузовик, я —в дальнем углу кузова. Неровный, шершавый пол. На каждом ухабе нестерпимая боль пронзает кости. Груженая машина идет по пыльной дороге. Мать и младший брат сидят в кабине. Отец говорит мне:
— Держись крепче.
Наручников нет. Запястья вздулись, словно гниющие трупы.
— Держись крепче!
Ужасно болят руки. Я трясу руками и снова прихожу в сознание. Хватаюсь за решетку, но прутья оборачиваются столбами, и столбы вертятся вокруг меня, как бумажный вихрь в углу.
Снова зарычал мотор. В полу —это ясно видно —врыты стоймя длинные цилиндрические клинки. С них капает кровь. Я шире открываю глаза. Клинки превращаются в прутья. Вокруг —кладбище. Решетки —ограды могил. Заключенные —мертвецы.
Меня поместили в яму. В квадратный ров.
— Похоже, он умер,—слышу очень издалека.
Мертв? Я вскакиваю. Звенят кости. Падаю словно подкошенный. Пытаюсь ухватиться за стену. Пальцы змеями липнут к краю трещины. Ощупью добираюсь до решетки. Вот оно, холодное, ржавое, влажное железо. Лижу прутья. Солоноватый вкус ржавчины. Горечь на языке. Пупок горит от ожогов. Холод пронизывает до костей. У меня жар. Двигаться нет сил. Дрожь, дрожь во всем теле.
Голос идет из-под земли. Но я слышу его ясно.
— Не отвечает. Похоже, умер.
Я открываю рот. Кричу. Но во рту сухо, ни капли слюны. Вместо крика из горла вырывается ни на что не похожий звук.
— Я не умер!..
Рокот мотора набирает силу. Путешествие продолжается.
— Держись крепче!
Глаза наполняются землей. Пыль застилает все вокруг плотным туманом.

2. По-прежнему я не осознавал, что со мной случилось. Однако помнил твердо —не так давно шел сильный дождь. Пол в узком коридоре между решетками и серой, застекленной вверху, стеной здания оставался мокрым. Очень туго возвращалась память. Последнее, что было, —это провода и прыжок в бесчувствие. Теперь, лежа на полу, я отлично вижу паутину на потолке. Музыка отступила на задний план. Вместо нее трое или четверо людей насвистывают каждый свою песенку. Слышится говор. Звенят колокольчиками ключи. Я пытаюсь восстановить мысленно реальный мир: обнаженный человек со скованными за спиной, руками ждет с минуты на минуту смерти. Все тело его кровоточит. Вокруг него вьются мухи и люди. Он падает на пол. Радио передает свою программу.
—  «Участие в выборах —это право и долг каждого...»
— «Сейчас ты вспыхнешь, как электрическая лампочка».
— «Вот уже сто пятьдесят лет наши граждане пользуются...»
— «Где Руис Пинеда?»
Человек сейчас умрет.
— «...лучшими сигаретами Америки...»
Где же я? И как я сюда попал?
Никто меня не освобождал. Бородатых людей не видено.
Я в тюремной камере. Нет клинков, которыми бьют плашмя. Только прутья решетки. Но на них нет следов крови. На них капли воды. Недавно шел сильный дождь. До сих пор стоит сырость в камере и в коридоре. Уже день. Слышно, как просыпаются, встают люди. Напротив решетки, на расстоянии метра, стекла в верхней части стены отражают солнечный свет. В голове все еще кружится карусель: удары, выкрики, мухи, музыка, вереница странных образов. Нет, я не сошел с ума. На какие-то секунды я прихожу в себя настолько, что схватываю все, что происходит вокруг. Но затем снова падаю на облака, в пыль, погружаясь в полубессознательное состояние.
Я слышал и голос, и стук в стену. Но я боялся, что это означает начало новых пыток.
— Мы хотим поговорить с тобой... Что ему, язык отрезали?
— Ты слышишь, эй!
Настойчивый стук в стену.
— Это тебя, из крайней камеры.
Паутина на потолке блестела от солнца.
— Ты не слышишь, что ли?
— Оставь его. Спит, наверное. Потом поговорим.
— Сейчас надо... пока никого нет.
Опять удары в стену.
— Это твои соседи. Ответь нам —постучи в стену.
Я все, все слышал. Не хотел отвечать. А вдруг они будят меня, чтобы начать все сызнова: клинки, электричество, вода. Или что-нибудь еще. И все же я спрашивал себя: крайняя камера —это моя?
Странный диалог. Один голос очень далекий, другой —совсем близко, почти рядом.
— ...в термосе осталось горячее молоко.
— А кофе нет? Лучше кофе.
— Ну не скажи!
— Конечно, лучше!
— Молоко лучше. Я всегда держу немножко про запас, на случай, если кого-нибудь спустят сверху... Но видишь, он не отвечает. Должно быть, ему очень плохо.
— Ты видел, когда он поступил? —Этот голос звучал еще отдаленней. —Очень поздно?
— Что-нибудь около полуночи, —ответили рядом со мной.
— Сам шел?
— Нет. Четверо несли, за руки и за ноги.
— Кто же это такой?
— Бросили в крайнюю камеру. Тут рядом помпа. Поэтому я не знаю, дышит он или нет. Потом дождь пошел сильный...
— Я знаю.
— Надо его еще позвать... У меня тут есть сок. Мне уже лучше, обойдусь.
— Не беспокойся. Хватит пока что молока.
— Сейчас не стоит. Канделарио с минуты на минуту пришлепает. По его лицу увидим, как он там.
— Либо по лицу, либо скажет что-нибудь этакое, как обычно.
— Шаги. Спрячь зеркало.
Последний голос показался мне знакомым. Я напрягал память, стараясь вспомнить, кому он принадлежит.
Огромным усилием я попытался подняться. В бок точно ударили ножом. Ощупал ребра —одно сломано. От боли я вскрикнул. Мой сосед услышал, заколотил кулаком в стену. Потом раздался его тревожно-сочувственный подбадривающий голос:
— Слушай, друг... который прибыл сюда вчера ночью...
Конечно, это относилось ко мне. Я прибыл вчера ночью... Ползком я добрался до стены и прильнул к ней. Ниже моего лица прыгал паук. Гигантский паук. Каждая нога величиной с мой палец. Вдруг я узнал —это пальцы. Паук прыгал на одном месте. Это —кисть руки. Рука моего соседа. Ведь я в крайней камере. Я схватил эту руку. Преодолевая боль, нагнулся над ней. Хотел что-то сказать. Звуки застряли в пересохшем горле. Я провел языком по чужой руке. Она испуганно дернулась.
— Воды...—прошептал я.
— Он просит пить, —сказал голос рядом. —Давай сюда сок, живо! Он может снова потерять сознание.
Послышался металлический удар, потом стук в стену.
Я схватил стакан с соком. Отхлебнул. Долго держал во рту —не мог проглотить.
— Ну, как теперь?.. Пей маленькими глотками.
После первого неосторожного глотка я стал тянуть жидкость по капле. Сок оседал свинцом в желудке. Есть мне совершенно не хотелось. Я вообще малоешка. В животе туго перекатывался воздух. Началась сильная головная боль. И не снаружи, где раны, а внутри, в мозгу.
На языке вертелись слова. Хотелось поблагодарить за сок. Сказать что-то о человеческой солидарности, Я все еще видел незнакомую руку, протянутую из соседней камеры сквозь решетки.
— Где мы? —выговорил я наконец.
В торопливом ответе сквозила радость:
— Внизу... в камерах внутренней тюрьмы. Тебя вчера принесли сюда... Как ты себя чувствуешь? Слаб, должно быть. Поменьше движений. Спи... Тут никогда не знаешь, что... тс-с! Шаги. Понимаешь, идет кто-то. Потом поговорим...
Я прикрыл веки. Выпитый сок ударил в голову, бил молотом по мозгу. Колотилось в висках. Кто-то, шаркая ногами, шел по коридору. Может быть, за мной, чтобы начать все сызнова?

3. В третий раз я вижу перед глазами высвеченную солнцем паутину. Ее осторожно колышет ветер. Солнечный свет медленно растекается по стеклу, захватывая все большую площадь. Раннее утро. В горных кварталах пешеходы скользят на улицах, вдавливают пальцы в размякшую глину. Потоки воды скатываются по ступенькам уличных лестниц, прихватывая по пути разный хлам, из которого внизу, при выходе на городские улицы, образуются целые завалы. В грязной воде играют дети, лепят себе на ногах высокие «сапоги»... Я не в горном квартале, но и рядом со мной коридор погружается в воду. Похоже на реку. Человек неопределенного возраста гонит метлой воду напротив моей камеры. Он явно медлит, играет с водой. А сам все поглядывает на меня краем глаза. Непонятно, зачем, поддевает метлой паутину на окне. И говорит, говорит, твердо, то ли с андским, то ли с центральным акцентом, —говорит совсем, что подвернется под руку: с метлой, с паутиной. Вода бьет из трубы, падает с жестким плеском на пол.
— Вода тоже живая, как и люди, —говорит человек с метлой, заглянув перед этим сквозь прутья решетки ко мне в камеру. —Тоже передвигается ползком по полу.
Что это он, обо мне? Я действительно отодвинулся чуть-чуть от решетки, чтобы не замочиться.
— А вода тоже спит, как человек, Канделарио? — раздается голос моего соседа. —Спит?
— Иногда. —Канделарио хитро прищуривает один глаз. —Но сегодня утром она не спала. Вы небось сами слышали?
Конечно, речь идет обо мне. Я —предмет разговора.
В самом деле, можно ли говорить о воде, что она живая, что она спит? Разговор интересовал меня все больше. Канделарио ни на минуту не прекращал болтовни.
— И все-таки сегодня спала,—настаивает мой сосед.
— Спала, говорите? Хо-хо! Надо уметь видеть, тогда любая жизнь как на ладони. —Канделарио смотрит в мою сторону.
С метлой в руке он встает перед моей камерой. Ноги раздвинуты —циркуль. Глаза шныряют вокруг, ухватывают все до мелочей.
— Вот те на! —восклицает он, почесывая затылок; кажется, он видит меня впервые.—Ты когда здесь появился? Во народу привалило!.. Вчера ночью? —Я киваю головой.—И как ты это... себя чувствуешь? —Я поднимаю руку, чтобы жестом показать, как я себя чувствую. Но в этом нет необходимости. Кисть руки лиловая, отекла —жаба, а не кисть. Выше, на запястье, —огромная черно-красная открытая рана.
— М-да! —красноречиво произносит он и злыми движениями гонит воду по коридору.
— Что, плохо? —вполголоса спрашивает его мой сосед.
Канделарио перестает махать метлой, отставляет ее к стене. Стоя на одной ноге, завязывает шнурки на ботинке.
— Ботинки-то? —переспрашивает. —Никуда не годные. Зато дешевые. От воды распухли, словно губка. Во как! —Он сдвигает ладони, как две половины шара.
Затем хватает метлу и гонит воду дальше по коридору. Два золотых зуба видны в улыбающемся рту. Глаза устремлены на воду и, кажется, больше ничего не видят.
— Ты спишь? —дважды спрашивает меня сосед.
— Нет, —отвечаю я слабо.
— Ты знаешь, кто этот человек?
— Нет.
— Канделарио, рассыльный. Хороший человек. Циник, хитрец и плут, каких свет не видывал. Но добрая душа.
Паук восстанавливал паутину. Мой сосед продолжал разговор о Канделарио.
— Да.
— Настоящий кеведовский Бускон. Прямо со страниц плутовского романа.
Намек на плутовской роман пробудил догадки. Быть может, им уже известно, кто я? Они меня узнали? При чем здесь плутовской роман? Мизерность человеческая?
— Раны кровоточат?
— Да.
— Все тело?
— Все.
— И жар.
— Да.
— Надо что-то делать. Слушай. Попытайся снять с себя одежду и держи на виду то место, где больше всего ран. Канделарио окатит тебя соленой водой из ведра. Так мы здесь лечимся. Жжет, конечно, но все же лучше, чем черви-то заведутся. Пока лежи тихо. Надо выбрать момент, когда отлучится дежурный офицер. Потеряешь сознание —ничего. Не ты один так. Другого лечения нет...
Я через силу стащил с себя одежду. Мучительных трудов стоило снять рубашку. Она топорщилась, словно накрахмаленная. Вместе с рубахой отошла и осталась на ней огромная, во всю спину, корка. Спина снова кровоточила. Рубаха казалась живым существом —раненая рубаха. А спина? Это, должно быть, сплошная кровоточащая язва, наполненная гноем и личинками мух.
— Ну как, готово?
— Да, —ответил я.
— Подожди. Уже идет. Зажмурь покрепче глаза.
Почему он ни разу не спросил мое имя? У меня же есть имя. Он меня узнал? Первое, что тебя спрашивают в незнакомом месте, —это имя. Там, наверху, чтобы узнать его, меня даже пытали. А здесь? Или они его знают, но хотят услышать из моих уст? Почему он не интересуется моим именем?
По коридору приближаются шаги. Я закрываю глаза. Прислоняюсь спиной к решетке. Ранами ощущаю мелкую картечь —песчинки, задуваемые ветром. Спину дерет. По живому мясу водят наждаком. Канделарио уже стоит у решетки, смотрит в конец коридора, на дверь. Почти не глядя на меня, выплескивает соленую воду мне на спину. Я подскакиваю, бросаюсь в сторону. Бьюсь головой о решетку. Царапаю ногтями стену. Дую. Глаза заволакивает туманом. Не могу удержать слез.
— Очень больно?
Я молчу в ответ.
— Наверное, потерял сознание, —говорит мой сосед.
— Это кислота, —наконец произношу я, извиваясь от боли.
— Вода и соль, —поправляет сосед. —Хорошее лечение.
К этому времени все заключенные проснулись. По коридору летели голоса. Шел общий разговор. Внезапно в разных камерах раздалось предупреждающее «тс-с-с!». В конце коридора послышались шаги. В лад шагам —позвякивание ключей. Запахло дымом сигареты. Я принял позу ребенка в утробе матери.
«Несут еще кого-нибудь?» —думал я с тоской.
Глаза испуганно расширились.
«Идут за кем-нибудь?»
Мне хотелось спрятаться в щель.
«А может, за мной? —меня охватило отчаяние. —За мной?»
На потолке зияла щель, там я мог бы спрятаться, будь я насекомым. Эгоист, я думал только о себе.
«Только бы не за мной!» —повторял я, как заклинание, моля судьбу отвести удар.
Шаги приближались. Позвякивание ключей достигло силы колокольного звона. Я зажмурил глаза. Сжался в комок. Может, меня не заметят? Может, они не знают, что я здесь? Думают, я уже умер? Я притворился мертвым.
— Смена караула, —тихонько пояснил сосед, наверное догадываясь о моем состоянии.
— И никого не будут выводить?
— Позже. В сортир. А сейчас —смена караула, —ответил товарищ моего соседа. —Пересчитывают по головам, как свиней. Я испражняюсь в третью очередь.
— Да замолчи ты!
— В третью очередь...

4. Облака, наверное, рассеялись. В стеклах стоял свет. Солнечный зайчик бил в глаза, слепил. Словно чичары, стрекотали телефонные аппараты. Поверх всех звуков, поверх людских голосов наплывал треск пишущих машинок. Канделарио заканчивал уборку. Грохотал ведрами. К каждой камере подкатывал ведро —заключенные мочились в эту парашу через решетку. Пахло гнилью, застарелой мочой.
— Канделарио, подвинь ближе, не достаю...
— Канделарио...
— Кан-де-ла-ри-о! Это не мое. Мое чище, не так воняет.
Канделарио метался с ведрами, словно на пожаре. Его звали со всех сторон. Заключенные перекрикивались, возгласами привлекали внимание друг друга.
— Слышу!.. Иду... Подожди минутку... Вы что сегодня, с голодухи с ума посходили? —Канделарио думал, что его посылают купить что-нибудь для завтрака.
— Нет, нет. Дай воды. Прополоскать рот.
— Ах, воды! Для рта, Вот, чистая. Очень чистая. — Он закрывает один глаз, другой скашивает в сторону. — Храните водичку. Хорошая, пригодится...
Канделарио нагружается банками. Похож на жестянщика. Из шланга наполняет посудины всех марок и цветов: банки из-под сока, из-под молока, галет.
— Это чья? —показывает жестянку из-под галет. — Прохудилась. Раздобудь другую... Воды всем хватит. Это я вам говорю. Наш колодец до скончания века не пересохнет. А коли пересохнет, другой выроем. Река-то рядышком!
Гуайре течет в нескольких шагах от здания. Небось Канделарио она напоминает родную речку где-нибудь в Андах.
— Сколько времени, Канделарио?
На минуту отвлекшийся воспоминаниями детства Канделарио смотрит на часы.
— Семь часов вечера. —Он улыбается, показывая золотые клыки. —Сами видите: темно вокруг. —Приседает у решетки, разглядывая мои запястья, добавляет: — Ночь черным-черна. И долгая, долгая.
В окна бьет солнечный свет. Заключенные посмеиваются. Они отлично понимают иносказания Канделарио. Ежедневно они задают ему один и тот же детский вопрос:
— А почему так поздно?
— Кто его знает. Машинка так показывает —ровно семь. Тот же час, что и вчера. Никогда не ошибается. Машинка ночная, понимаете? Показывает только ночное время.
Еще один заключенный? Канделарио выдумывает каждый раз новые намеки —пойми его. Конечно, и сейчас что-то кроется за этой болтовней о часах.
Во всех камерах люди смеются. Забыли о своих болях и бедах.
— А возраст какой, Канделарио?
— Вместе со мной лет сто будет, —отвечает старик, одновременно проводя пальцем по зубам, как бы пересчитывая их.
— Да нет. Мы спрашиваем, сколько тебе лет?
— А! Пять.
И поспешно идет по коридору, заглядывая в каждую камеру. По пути поднимает ведро, прихватывает, волочит за собой метлу.
— Сами видите: говорю, как неразумное дитя.
Тут же кричит громко:
— У всех есть вода? У кого еще нет?.. Не разговаривайте, пока умываетесь: захлебнуться недолго. Вода, вода! Для всех вода!..
Дежурный офицер идет пересчитывать заключенных. Общение с человеческой душой прервано. Снова возврат к боли, к лихорадке, к пронизывающему кости ознобу. Лежа на полу, я пытаюсь расшифровать надписи и рисунки на стенах камеры. Алое сердце Христово с крестом посередине. Рядом —как татуировка —«Любовь матери». Цапля с нарочито удлиненными женскими ногами. Полицейский, повешенный на балке. Ниже стрелка указывает имя: «Улисес Ортега». Чуть дальше: «Да здравствует АД!»
АД — «Аксьои демократика»., «Да здравствует КПВ!»
КПВ — Коммунистическая партия Венесуэлы.. Дальше —слова, которые я, находясь в горизонтальном положении, не могу разобрать. Дальше — заключенный за решеткой. Сердце, пронзенное кинжалом.
— Здесь он, —сказал дежурный офицер, подойдя к моей решетке. —Итак, еще один. Все на месте. —Он щелкнул ногтем по листу бумаги и удалился, неся под мышкой саблю.
Мой сосед постучал в стену.
— Мы хотим снабдить тебя матрацем. Сами как-нибудь устроимся. Канделарио передаст тебе. Мы уже приготовили.
Несколько минут спустя Канделарио, не говоря ни слова, просунул ко мне в камеру тощий матрасик. С этого момента я оценил значение Канделарио. Он был как бы продолжением дружеских рук политзаключенных. Убрав коридор, шел покупать продукты для завтрака. Вечно забывал, что ему наказывали купить, и приносил неизменно хлеб и сыр. После этого исчезал, но пока шел по коридору до выхода, успевал наболтать кучу всякой всячины. К полудню возвращался с покупками. Улыбаясь, говорил:
— Приветов вам принес —во, охапку!
Родственники заключенных дежурили на улице, поджидая Канделарио, чтобы спросить о близких, кое-что переслать им.

5. Здание внутренней тюрьмы стоит на берегу реки Гуайре. Решетки камер выходят в сторону тюремной стены. Между стеной и решетками метр расстояния. Камеры неодинаковы по размерам. Вытянуты по длине коридора. Если сесть спиной к внутренней стене, то ноги высовываются сквозь решетку. Я нахожусь рядом с водяной помпой, в крайней камере. Площадь —метр на полтора. Справа от меня, если я правильно ориентируюсь, —улица. Слева —вереница камер, тесных, словно ниши.
— В нашей камере нас двое, —продолжает пояснять мой сосед. —В следующей —семеро. Дальше —пятнадцать. В четвертой бывает до двадцати человек, но они там долго не задерживаются. В первой и второй с того конца —уголовники.
— Все после пыток?
— Почти все.
В большинстве это те, кого там, наверху, так и не заставили «запеть». Травматологический пункт, только без врачей и лекарств.
Я вспомнил о Педро. С момента ареста мы с ним не виделись. Он мог быть здесь, рядом.
— Он здесь? —задал я глупый вопрос.
— Кто?
— ПедроГонсалес.
— Да, здесь... Послушай, значит, ты?.. —в голосе соседа вспыхнула радость. —Ты жив, парень! Жив!.. Как я рад, как рад!
Я напряг память: чей же это голос? С хрипотцой... Нет, бесполезно. Дальше хрипотцы не шло. Кто же это? Без сомнения, он меня хорошо знает. Когда я решился спросить о Педро, я почувствовал рядом шаги. Но не придал этому значения. Минута —и зазвенели ключи. Темное пятно появилось у решетки. Человек наклонился, рассматривая меня сквозь прутья. Свернувшись клубком, я смотрел из-под локтя вытаращенными глазами: толстяк в темно-коричневом костюме. Посмотрел на меня, улыбнулся и пошел к соседней камере. Раздался металлический скрежет и звяканье ключей. Открывали замок. Коротким ударом отодвинули засов. С ржавым скрипом распахнулась решетка. Опять допрос? Пытки? Электрические провода? Узнали что-нибудь новое? Или всему виной наш разговор с соседом? Он был долгим, этот разговор. И сосед мой громко вскрикнул от радости. А они, наверное, услышали. Толстяк офицер стоял рядом и все слышал.
Моего соседа увели. Офицер снова подошел к моей камере. Почему он на меня так смотрит? Чему улыбается?
В коридоре, у моей решетки, показался заключенный. Он на ходу потягивался. Притворно зевал.
— Ты куда? —окликнул его дежурный офицер.
Я успел узнать лысую голову с остатками седых волос. Заключенный, дорожа секундами, старался разглядеть меня, лежащего на полу. Это был Хесус Альберто.
— Наша очередь, наконец-то! —сказал он. —Хорошо еще, что в последние дни у меня колит поутих.
Старый Хесус Альберто, с неизменным платком на шее, медленно шел по коридору. Здоровался с товарищами в камерах.
— Как себя чувствуешь, старина?
— Хорошо. В Ротунде
Ротунда — тюрьма для политических в Каракасе во времена диктатуры Гомеса; снесена после смерти диктатора. — Прим. автора было куда хуже. Ежедневно одна и та же фраза:
«В Ротунде было куда хуже».
Иногда он добавлял:
— Я с вами, ребята!
Заключенные шли в сортир. Парами выходили из камеры. Вернулся Хесус Альберто. По смуглой спине стекали капли воды. Вернулись все остальные. Отскрежетали положенное замки и засовы. Толстяк в темно-коричневом костюме, короткопалый, немногословный, спросил меня, наклонившись к решетке:
— Пойдешь?
Я поднял от пола голову. Хотелось бы встать и выйти. Но не было нужды.
— Да, —сказал я.
Попытка встать на ноги оказалась бесплодной: я тут же тяжело рухнул на пол. Я был еще слишком слаб. Толстяк открыл решетку.
Я помогал себе руками, головой, ногами. Нет, ничего не получалось. Правая нога онемела, не двигалась. Снова я почти ничего не видел. Значит, еще какое-то время придется не поднимать голову. Глаза застлало туманом, в ушах стоял шум, по голове словно кто-то бил хлыстом.
— Подожди, —кажется, сказал толстяк.
Он вышел, открыл дверь у моих соседей.
— Следуйте за мной.
Хесус Альберто вбежал в мою камеру.
— Я здесь, ты там, —сказал он своему напарнику, тоже седому старику с морщинами вокруг глаз и с густой бородой.
Вдвоем они подняли меня. Боясь причинить боль, некрепко сжимали руками.
— Все же держи надежней, —заметил Хесус Альберто напарнику.
Я пригляделся. Узнал во втором товарище Хосе Рохаса. Глаза его обеспокоенно мигали. Во время допроса меня настойчиво спрашивали о нем. Возможно, его приводили туда, на очную ставку, вместе с другими заключенными. Не помню. В городе ходили слухи, будто он умер от пыток. Его схватили на полицейской заставе в Маракае, когда он ехал на военном джипе, груженном пропагандистским материалом. Мы, посылая его во внутренние провинции, усадили с ним в машину техника-сержанта —для камуфляжа. Именно сержанта и задержали по подозрению полицейские. А потом уж и Хосе опознали. Неделю попытали в самом Маракае. Потом еще неделю —в Валенсии
Маракай, Валенсия — города в Венесуэле; столицы одноименных штатов.. В полиции были уверены, что напали на след типографии. Или по крайней мере группы распределения и доставки. Позже Хосе показывал мне свою спину. Она напоминала панцирь черепахи. Врачи так и называли это —не помню точно —«черепахоподобная» или «черепахообразная» спина. Заключенные говорят попросту: «Панцирь».
В Каракасе его били уже по живому мясу. С тех пор при виде электрических проводов его начинало колотить. Все это он рассказал мне позже. А теперь вот сам помогает мне. Лоб у него мертвенно-бледный с розовым поперечным шрамом. Под шрамом в кости глубокая вмятина. Теперь не сморщишь лоб, как бывало, подумал я. А то раньше, если Хосе чего не понимал, непременно морщил лоб. На голове желтели плешины.
На обратном пути Хосе крепко сжал мне руку выше локтя. Видно, хотел сказать:
«Вот мы снова вместе... Ты молод. Держись!»
Товарищи бережно уложили меня на матрац. В сортире они меня помыли, и я чувствовал себя гораздо лучше. С грохотом задвинулся засов. Ключи, позвякивая, удалились по коридору.
— Слушай!.. Потом поговорим. Сейчас только несколько вопросов. Отвечай да —нет, понял? Сегодня вечером кое-кого выпустят. Могут подбросить тебе «Филипа Морриса»
«Филип Моррис» — название американских сигарет.. Если так, то разговоры прекращаются, понял?
— Филипа Морриса?
— Ну, шпика. Так мы их здесь именуем.
— Начинай, — сказал я. Мысли были там, на улице. Может, Кармен узнает обо мне сегодня же ночью? Может, именно к ней первой придет весточка?
— В квартире оставили наблюдение?
Я колебался. Следователь на допросе взял ключи у Матуте.
— Нет, но собирались туда.
— Ты один или в цепочке?
Рамон говорил на следствии, что знает только меня.
— Один.
— Бумаги нашли при обыске?
— Нет.
— Знают, чем ты занимался в партийном аппарате?
— Да.
— Под каким именем ты здесь?
— Педро Леон.
— Наркотики впрыскивали?
— Нет.
— Били клинками?
— Да.
— Ожоги?
— Да.
— Электричество?
— Да.
— Ринг?
Ринг — диск автомобильного колеса; пытка на ринге заключается в том, что человека босиком ставят на заточенные края диска и держат так в течение нескольких часов, отчего на подошвах ног образуются глубокие порезы.
— Да.
— Раны серьезные есть?
— Три на голове. Кровоточат, когда двигаюсь. Одна на спине. Ну, запястья тоже...
— Я видел.
— Рубленая рана на левой руке.
— Член?
— Сплошная язва. Грудь и спина —то же самое. Ты видел.
— Ребра?
— Одно сломано.
— А что с Кармен?
— Не знаю. Должно быть, все в порядке.
— Она знает о тебе?
— Не знаю... можно послать записку. Напиши ты, я не могу.
— Там видно будет... О ком спрашивали?
— О Леонардо. Им известно его прозвище: «Альфред». В списке помечен красным крестиком... Кое-что знают... Голубой форд с номером штата Арагуа.
— Это я для них сочинил, —сказал Хосе.
Он перестал спрашивать.
— Товарищ Луис шлет тебе привет. У него в веке застрял осколок стекла. Кровь идет не переставая. Ударили кулаком прямо по очкам. Теперь отказываются поместить в госпиталь.
— Обними его за меня.
Луис Рамос, молодой активист, секретарь районной ячейки Сан-Хосе. Однажды ночью он в паре с девушкой писал боевые лозунги на стенах, вблизи больницы имени Варгаса. Девушка ходила до угла и обратно. Смотрела, не идет ли кто, насвистывала песенку. Все было спокойно. Луис писал, прячась в темноте, прижимаясь к стенам. Девушка сказала:
— Мне пора. Отец сердится, когда я поздно возвращаюсь.
Луис поцеловал ее. Пожал на прощание руку.
— Иди. Я сам справлюсь. Осталось немного.
Она ушла. Луис провожал ее взглядом... Когда он дошел до угла, в грудь ему уткнулись автоматы.
В руках у Луиса еще были куски угля для рисования. Их засунули ему в рот. Ударили по лицу. Очки разбились. Один осколок вошел в веко. Потом Луиса выкупали в красной краске и кровь из глаза смешалась с краской.
Я знал его отца, старину Рамоса, лучше, чем его самого. Дом Рамосов был уязвим вдвойне: Луис прятал у себя молодых коммунистов; старик укрывал одного из руководителей АД.
— Стоит напасть на след одного из нас, как возьмут сразу обоих,—смеялся старик.
Он был коммивояжером и служил нам отличным связным между руководством и провинциальными организациями. В полых дверцах автомашины он провозил любую корреспонденцию, благополучно минуя полицейские посты. Из поездки привозил то револьвер, то пистолет, то детонаторы для бомб. Никогда не возвращался с пустыми руками.
— Обними Луиса,—повторил я волнуясь.
Хосе Рохас молчал. Писал записку на волю. Но я хотел спросить его еще кое о чем. В камерах могли быть потайные микрофоны. Я опасался говорить громко.
— Не знаешь, микрофонов тут нет?
— Какое! Тюрьму строили тяп-ляп, нужда торопила. Мы здесь все обследовали.
— Тут и света-то нет, —подал голос Хесус Альберто. —Освещение только из коридора.
— Педро давно прибыл?
— Два дня уже. Очень плох. Ни с кем не говорит. Должно быть, оглох, провода в уши вставляли. Но не жалуется, не стонет.
— А этот... «дуб», «лучше смерть, чем...» —тоже здесь?
— В первой камере. Сам попросился. Предпочел уголовников... Сперва прикинулся помешанным. Но мы —народ ученый, не проведешь. Товарищ Луис намял ему бока. Потом двое по очереди дежурили, спать ему не давали. Он и попросился к уголовникам.
— У меня голова страшно болит... Может, посплю? Глаза не смотрят.
— Поспи, конечно, пока помпа не работает. Я переправлю тебе немного талька и тюбик йодной пасты. Еще зубную щетку и чистую простыню. Прикрой ею спину, чтобы грязь не попала. Не отказывайся от еды, когда принесут обед. Даже если нет аппетита —ешь. Молоко выпил?
— Да.
— Это хорошо. А бромистый кальций? Пей как можно больше, что есть, то и пей. Вечером я передам тебе сонные капли. Не нервничай. Самое страшное здесь — это распуститься.
— У тебя что там, аптека? —пошутил я впервые за много дней.
— Аптека не аптека, но кое-что имеется. Оставляют те, кого переводят в тюрьмы. Кроме того, родственники знают, что здесь нужно. Через Канделарио также можно купить. Правда, иногда он путает заказы, приносит совсем другое, но здесь все сгодится.
Хосе Рохасу удалось в Валенсии повидаться с женой. Ее известили, что он арестован, подвергается бесчеловечным пыткам. Хосе в детстве был церковным служкой. Жена обратилась за помощью к епископу.
— Я пойду вместе с вами, —сказал епископ.
Под таким высоким покровительством она принесла в тюрьму белье и лекарства. У него все еще не затянулась рана на лбу. Он попытался показать епископу, что сделали с его спиной, но тут напомнили:
— Свидание окончено, ваше преосвященство.
После этого визита Хосе срочно перевезли в Каракас.
— И попытать человека, как положено, не дадут! — проворчал шеф Политической бригады, увидев прибывшего из Валенсии Хосе Рохаса.
Неделя отдыха. На тот случай, если епископ повторит визит. Неделя в камере рядом с помпой.
— Пусть им мотор займется, —сказал Пачекито.
Мотор гудел и грохотал, ускоряя вращение, пока его вой не вонзался накрепко в мозг человека.
Затем последовала неделя беспрерывных пыток.
— Применяли новые методы.
Избиение пластмассовым шлангом, электрический ток, горящие бумажные кульки между ног. После этого отволакивали в камеру, куда обычно переводят тех, кого уже кончили пытать. Но ему говорили:
— Если не запоешь, опять поднимем наверх.
И поднимали. Два раза держали на «ринге». Однажды днем его повезли по дороге в Эль-Хункито.
— Будем играть на тебя в русскую рулетку, —сказал Пачекито.
Пистолет у виска щелкал вхолостую. Завывал ветер. Деревья склонялись к своим теням.
— С такими, как этот, уловки бесполезны. —И разрядили пистолеты в скалу.
В два часа ночи Рохаса, дрожащего в лихорадке, приволокли в камеру. Вот уже пятнадцать дней его не трогают. Приходят, задают вопросы. Снова приходят. Уводят, раздевают, осматривают.
— Подождем, —говорят.
Раны почти уже затянулись, и Хосе Рохас ждет со дня на день новой серии пыток.

6. Солнце бьет в стекла. Полдень. Паук подбирается к мухе, застрявшей в паутине. Близко, почти рядом со мной, —невидимая, бурлящая улица. Рев моторов, клаксоны, сирены, выкрики продавца лотерейных билетов, свистулька бродячего точильщика, звонки автобусов, голоса женщин. Пишущие машинки обстреливают бумагу. Звякают ключи в коридоре. По телу проходит дрожь. Огромная муха ползет по ране на лбу. Цепляется лапами, словно крючьями, волосками колет воспаленные края. Я прикрываю рану согнутой в локте рукой. Муха перебирается на отекшую руку. Я приготовился повернуться на другой бок и уснуть, как открылась решетка.
Двое мужчин смотрели на меня с одинаковым выражением лица. За мной пришли, подумал я. Знают, что я не могу передвигаться. Мужчина помоложе был одет в светло-голубой костюм, белую рубашку с черным галстуком. Второй —уже знакомый мне толстяк в темно-коричневом костюме; он, не говоря ни слова, закрыл за первым решетку со стороны коридора и пошел прочь, покачивая бедрами.
Голубой костюм опустился на пол рядом со мной. Предложил мне сигарету. Ему пришлось закурить одному. Дым и мухи. От неудобства он встал и взялся рукой за решетку.
— Есть у тебя «Филип Моррис»? —крикнул мне Хосе Рохас из своей камеры.
Голубой снова сел.
— Как сардины, —сказал сочувственно. —Как сардины в банке.
Посмотрел на мои руки, голову, голую грудь, фиолетовую от побоев, покрытую темными струпьями. Швырнул сигарету в парашу.
— Одну «Филип Моррис», пожалуйста! —кричали наперебой обитатели всех камер. —Одну «Филип Моррис» для новенького...
Голубой сплюнул в парашу, сощурил глаза, сжал кулаки. Шагнул раза два. Наклонился ко мне.
— Что это с вами? —Брови поднялись к самым волосам. —Попали в катастрофу? Должно быть, здорово болит. —Он почти касался пальцами моей раны.
Голубой начал с вопросов. В тюрьме так не делается. Любой вновь прибывший заключенный терпеливо ждет, когда заговорят старожилы. Это помогает людям прощупать друг друга. А этот сам завел разговор. Подозрительная наивность.
Муха заползла мне в нос. Я ее не трогал. Собрал всю силу воли, чтобы не тронуть муху. Лежал с закрытыми глазами.
— Так что же... с вами?
Я лежал недвижимо, как мертвец. Он растерянно пощупал у меня пульс.
— У вас жар.
Машинально закурил новую сигарету. Сел на пол. Рядом в камере отчаянно кашляли:
— Чертов этот «Филип Моррис»!
Я вздохнул с тихим стоном. Он снова пощупал у меня пульс и поднес мне ко рту стакан с молоком.
— Это помогает,—сказал нервно.
— Да... немного легче, —слабо пробормотал я, глядя сквозь него невидящими расширенными глазами.
— Так что же с вами произошло? Несчастный случай? Наверное, очень больно? —Брови его двигались от переносья до волос на голове.
— Да, несчастный случай.
Рот он держал открытым, словно слушал не ушами, а ртом. В желудке у меня жужжала муха.
— Молоко... —сказал я.
Он заглянул в пустой стакан так, будто ожидал увидеть там следы яда.
— Да нет... муха... электрические лапки, —сказал я.
Он отошел в другой угол, но это было все равно близко, рядом. Вынул расческу и провел ею по волосам. Растерян, не знает, что делать, подумал я. Не отводя от меня взгляда, он прятал расческу и опять вынимал.
— В каком месте? Каким образом?
— Муха-то?
— Нет, несчастный случай.
— Ах, случай!
Молчание. Две мухи предавались любви у меня на голове.
— Развратничают... потом появятся личинки...
— Что?.. А, понимаю. —Он потрогал пульс. —У вас повышается температура.
Он искренне верил, что я брежу. Тогда он решил воспользоваться этим преимуществом и стал спрашивать напрямик.
— Вам не кажется?.. Скажите правду... я вам друг. Скажите мне правду.
— Кажется? Правду?.. Посмотрите сами у меня в волосах: не одна пара, а сразу две... Слиплись, как люди...
— Прошу прощения. Я о другом. Ваши раны... не похоже, что это несчастный случай. Это другой случай. Скажите мне правду. Можете довериться... я тоже член партии.
Он курил. Избегал смотреть мне в глаза. Покусал ногти. Поймал муху на лету, смял, бросил на пол, придавил ногой.
В стену нетерпеливо колотили. Хосе Рохас и Хесус Альберто слышали наш разговор и боялись, как бы этот тип не перехитрил меня.
— Хочешь «Филип Моррис»? —кричал Хосе.
— Какой партии?
Он снял галстук, спрятал в карман. Затем стащил с себя ботинки.
— Чтобы не пачкались зря, —пояснил.
— Какой партии?
— Ну, вы знаете... Той же самой. —Он хитро подмигнул.
— Какой это «самой»?
— Э-э-э... я о вас много слышал. Леон, так? Леон.
Это имя я придумал в момент ареста. О том, что я так назвался, знали только в Национальной безопасности. «В миру», так сказать, я ходил под другим именем. Агенты знали и мою старую партийную кличку.
— Соображаю я плохо... Китайская грамота какая-то. Не пойму. Леон
Леон (leon) — по-испански «лев». —это дикий зверь. Вонючая, окровавленная грива. У меня тоже, наверное, грива в крови, но я не лев... и когтей нет. Руки немного распухли —да. Скажите, львы пьют сок из жестяных банок? А-а, вот то-то! Даже в кино не пьют.
Я крупно мигал, таращил глаза —подбавлял безуминки.
Руки голубого мелькали на высоте головы: он то приглаживал волосы, то покусывал ногти.
— Я этого не говорил.
— Разве вы не сказали, что я —Леон?
Ему это надоело. Он решил кончить одним махом.
— Послушайте, дружище. Я вез вам срочное сообщение. У меня есть мотоцикл. Но когда я поднялся к вам в квартиру, вы были уже арестованы. Между Калеро и Десампарадос. Я тогда не знал... нажал звонок...
— Звонок?
— Ну да, звонок.
— Значит, провели звонок?
— Н-не знаю... Мне открыли...
— Открыли? Кто же?
— Из Национальной безопасности... и взяли меня.
— Вчера вечером?
— Да.
Кто-кто, а я-то знал систему нашей связи. Никакие сведения и сообщения мы не передавали непосредственно от центра к адресату. Существовала эстафетная связь. Это исключало излишние контакты между руководителями. Я получал распоряжения центра через одну портновскую мастерскую.
Его прорвало: болтал без умолку. Курил, сидя на полу, на разостланном платке, вставал, опять садился. В итоге выходило, что ему удалось обмануть агентов Национальной безопасности. Он сказал им, что он из Копей
Копей — реакционная политическая партия, опирающаяся на финансовые и деловые круги, латифундистов и церковь., близкий друг доктора Кальдеры
Кальдера, Рафаэль — глава партии Копей.. Что послание, которое вез мне, он проглотил, как таблетку. Содержания его не знает. Ему угрожали, но подвергнуть пыткам не решились.
— Вы же понимаете: личный друг доктора Кальдеры.
Он был любезен со мной. Накормил. Заботливо щупал пульс. На следующий день, теряя терпение, предложил мне свои услуги как связной.
— Можете послать, что надо. Имя и адрес я запомню. Записку спрячу вот сюда, в ботинок. Удалось же мне провести их вчера. Всему, что говорил, поверили. Сегодня они должны меня выпустить... с минуты на минуту.
Я обессилел от этого фарса. Речь его временами слышал, как далекий собачий лай.
— Можете верить: я порядочный человек.
Еще бы. Такие всегда уверены в себе. Он —обратите внимание! —ни слова не сказал там, наверху! Он презирает трусов: трус —это дерьмо. Ему даже удалось сохранить мотоцикл. Они просто не заметили. Он всегда, всегда готов пожертвовать собой.
— Не так давно я расстался с женой. Лишний груз, знаете ли... вечно стонет: береги себя... А где уж тут беречь...
Губы прыгали на лице. Танец губ. Монотонный голос —дождь по шиферной крыше; шуршание гальки под волной. Он отзывался звоном в моих легких, в голове, в ушах. Он стелился ковром по цементному полу. Я засыпал, просыпался. В уши лезли обрывки слов.
— Итак, поговорим откровенно...
Хосе кричал ему через стену:
— Он же спит... не мешайте ему. Это тяжелый случай, не видите?
Но голубой не успокаивался, смеялся, плакал, тряс меня и сам валился без сил.
Я боялся уснуть —вдруг начну бредить, ведь у меня жар.
«Ни слова, —внушал я себе, —ни слова!»
— Оставьте его в покое, он может сойти с ума, — повторял Хосе Рохас, прижавшись к своей решетке.
«Ни слова!» —твердил я.
Муха со скрипом разгуливала по моим векам, на ней были сапоги, не иначе. Я чувствовал, как растут волосы на голове. Ботинки на ногах, огромные, тоже росли, как строящееся здание. Сны —туманные видения —шли кругами. Рука, нога, чудовищно большие когти. Сверкающий штык. Твердая, слитная тишина. Разноцветное пятно в мозгу —оно теряет все цвета, кроме красного. Часы сна. Тело —по нему бегут километр за километром мухи. Тело —тысячи дорог, гор, пещер и разных укрытий. Мухи —разведчики открытых ран. Тяжелые, липкие лапы...
Принесли еду. В полузабытьи я едва это видел и слышал. Что-то очень далекое.
— Канделарио!
Я с трудом очнулся. Жар держался по-прежнему. Внезапно пала ночь. На стекле дрожал тоненький лучик. Пишущие машинки, как куры, замолкли рано. Одна-единственная все еще поклевывала в канцелярии. Электрический свет острым углом падал через решетку мне на ноги.
— Ешьте! —шпион протягивал мне картонную тарелку.
Еда остыла, но я ее проглотил.
— Лед.
— А, да. Льду бы вам неплохо... Вы очень слабы. Говорили во сне.
— Да?
Говорил во сне?! Выдержать пытку и проболтаться во сне! Не может быть. Он врет. В детстве я говорил во сне. Мать рассказывала —бормотал что-то несвязное. Наверное, и сейчас то же.
Я подтащил к себе из угла кожаную куртку, расправил и укрыл ею голову.
— Что, болит?
Он вернулся к решетке. Последний луч соскользнул со стекла. В глубине коридора зазвенели ключи. Сердце подпрыгнуло. Похолодели руки. Но это была проверка заключенных. Смена караула. Каждая палочка в списке —человек. Один из офицеров считал по пальцам. Другой слушал, проверял замки. Было уже темно.
— Офицер! — окликнул Хосе.
Тот остановился. Короткая, кособокая тень упала на пол в коридоре, напротив моей решетки.
— Этот человек не давал нам спать всю ночь. Стонет. Наверное, жар у него. Можно передать ему лекарство?
Офицер вернулся назад к моей камере.
— Выпейте это, —сказал наклоняясь.
Микстура была горько-сладкая. Я снова начал внушать себе:
«Ни слова во сне... Ни слова...»
В ногах вспыхивал и гас свет. Потом все вокруг надолго темнело. Только в мозгу сверкало что-то наподобие звездочки. И откликалось звоном во внутренностях:
«Ни слова!»
Я спал всю ночь. Я ощущал ее как длинную темную полосу. В стеклах заблестел свет. Паутина покачивалась, под ветром.
— Здесь невозможно спать. Нет места. Я не сомкнул глаз.
— Правда?
— А вы бредили.
— Долго?
— До рассвета. Я не разобрал, что вы говорили.
— Может, я сошел с ума?
Он наклонился.
— Это температура.
Пришел Канделарио. Солнце спускалось по стеклам.
— Пожар.
В камерах стоял гомон. Канделарио бегал со своей старой метлой по коридору, улыбался. Увидел шпика в моей камере —улыбка исчезла. Пробормотал что-то себе под нос. Пустил струю воды. Коридор превратился в реку.
— От болтовни какой прок? —сказал. —Одна усталость, да есть пуще охота. Молчком-то дело лучше спорится.
Гнал метлой воду. Маленькую реку гнал у самых наших ног. И все косил глаза на мою камеру.
Почти не размыкая губ, я сказал что-то о жизни и смерти.
— Как? —встрепенулся голубой.
— Жизнь не слышна. Дерево никогда не кричит.
— У вас болит голова?
— Земле больней...
Тишина и мухи. Все мухи попрятались в камеры. Голубой посмотрел на часы. Прошла поверка. Канделарио раздал завтрак и исчез, не сказав ни слова.
Полдень. Шаги. Офицер. Судя по звяканью ключей —офицер.
— Идут. —Голубой вновь посмотрел на часы.
Открыли мою камеру.
— Вы! —обратился офицер к голубому.
— Наконец-то!
— Выходите!
— Желаю выздоровления, —сказал сквозь решетку голубой. Офицер не проронил ни слова, запер замок.
— Он помешался, —объяснял голубой.
Шаги удалились.
— Ну, как? Как ты себя чувствуешь? —Голос друзей.
— Сошел с ума.
— Очень хорошо. В твоем положении это самое умное. Не разговаривай. Идут, я вижу в зеркало.

7. Я ворочался с боку на бок на тощем матрасишке.
— В последней, —сказал кто-то у входа в коридор.
Невозможно было привыкнуть к звяканью ключей. Оно означало появление офицера, и я со страхом ждал, когда он остановится у моей решетки. Всегда одно и то же ощущение: похолодевшие руки, пылающая голова... Трещина на потолке оставалась в тех же размерах. Сильный дневной свет бил в стекла. В паутине трепыхался мотылек. А я погружался в цепенящий холод, пока не начинал трястись в неудержимой нервной лихорадке. Я заставлял себя смотреть на происходящее безразлично. Как если бы речь шла о другом человеке. Вспоминал Кармен. Видела бы она, как я дрожу!
— Ты боишься?
Кармен входит в каменоломни. Приветствует охрану. Спрашивает, нельзя ли повидать родственника —он работает на складе. По дороге оставляет меня у моста, чтобы подобрать на обратном пути. Вылезает из машины. Входит в помещение склада.
— Пройди в туалетную, —говорит ей родственник, двоюродный брат.
Шесть пакетов динамита. Она запирает дверь уборной. Поднимает подол платья. Пакеты по одному засовывает за эластичный пояс, размещая аккуратненько на животе, чтобы не искажать фигуру. Выходит. Садится в машину. Машет рукой охранникам.
— Боишься? —спрашивает меня.
— Теперь нет.—Я смотрю на ее живот.
— Ну скажи что-нибудь. Молчишь...
— Теперь не боюсь...
Это идут за мной, подумал я. В одной из камер нарочито громко и настойчиво кашляли.
«Да, боюсь»,—признался я себе.
Передо мной стоял молодчик из Политической бригады, в рубашке без пиджака, в полосатом галстуке. Лицо нахмуренное. Я лежал не двигаясь, смотрел на него снизу вверх побелевшими глазами.
— Как вы себя чувствуете? —спросил он.
— По-прежнему.
— Температура есть?
— Да.
— Высокая?
— У меня нет градусника.
Я ухватился за решетку.
— Ходить можете?
— Нет.
— Рана на голове кровоточит?
— Да.
— Почему же не говорите?
Я помедлил с ответом. Но так ничего и не сказал.
— Сами виноваты. Ладно, посмотрим. Сейчас за вами придут.
Он повернулся и пошел к выходу, заглядывая в каждую камеру. Теперь все мои мысли были о пытках. А может, обойдется допросом «всухую»? Ладно, посмотрим. Самое лучшее —смерть. Одна смерть, сразу. Я уже пережил их тысячу, когда корчился с проводами на семенниках. Больше не выдержу. Брошусь на них. Вырву автомат у первого военного полицейского, которого увижу там, наверху, в коридоре. Века боли и страха скопились в больном мозгу. Трещина на потолке все сужается. Где мне скрыться? «Ладно, посмотрим». Даже не кричать. Я ворочался на матрасе, трясясь от лихорадки и страха. К чему его скрывать, страх?
Я не слышал шагов. Передо мной стоял Индеец Борхес. Сердце гулко билось о грудную клетку. Дежурный офицер отворил решетку. Индеец ждал, упершись руками в бока. Белки глаз в кровавых жилках. Я сжался в ожидании ударов, пинков, плевков. Не смог заставить себя лежать спокойно.
Они вдвоем взяли меня под мышки, подняли и, словно труп, поволокли по коридору. Заключенные провожали меня печальными взглядами. Как и я, они были уверены, что меня волокут на пытку. После второго тура человек, как правило, уже не возвращается. В камерах стояло гробовое молчание. Никто не проронил ни звука. Лежачие поднимали головы и смотрели, пока не исчезала моя тень на коридорном полу. Все, кто держался на ногах, стояли, ухватившись за решетки.
— Мы свидетели, —кажется, говорили их глаза.
Свидетели чего? Человека волокут по тюремному коридору. Только и всего.
С одного бока Индеец, с другого —дежурный офицер. Солнце слепило глаза. Голова раскалывалась. Из знакомого коридора попали в просторную крытую галерею с выходом на улицу. Видна стоянка машин. Несколько грузовиков. Солдаты военной полиции. На середине галереи —решетка. Нам ее открыли, и мы спустились в подвальный этаж. Какие-то помещения, перегородки. Кладовые. Кафе: оттуда несутся голоса, смех, звон посуды. Лестница, первый этаж. Здесь перегородки стеклянные. Стрекот пишущих машинок, голоса, музыка, радио, хлопанье дверей. На повороте, огибающем изнутри угол здания, —десять ручных пулеметов на коротких лапках, дулами упершихся в стену. В зале ожидания много женщин, разговаривают вполголоса. Откуда-то из глубины помещения раздался голос шефа Политической бригады:
— Куда вы ведете этого человека?
— На медпункт.
— А, это тот, что попал в катастрофу!
— Да-да, он самый.
Моя рубашка была сплошь красной от крови. Женщины смотрели на меня со страхом и любопытством. Шушукались, показывая на меня взглядами. Среди них я увидел жену Хосе Рохаса. Она меня узнала. Глаза ее округлились, рот открылся.
Я опустил глаза вниз.
Итак, что же, мания преследования? Оказывается, меня ведут в медпункт, а я уже вообразил невесть что.
Небольшое помещение. Самая необходимая мебель. Врач, медсестра и два санитара —студенты пятого курса медицинского факультета, тоже скорее мебель, чем живые помощники. Какие-то пришибленные, бесправные, они бесцельно толкались между стеклянным шкафом, электрическим стерилизатором и канцелярским столом. В маленькой приемной перед кабинетом мне бросился в глаза цветной портрет полковника Маркоса Переса Хименеса, подписанный Ботсарисом
Ботсарис, Савва — художник-портретист, в период диктатуры Переса Хименеса специализировался на писании портретов членов правительственной хунты и их окружения.. Врач, строгий, холодный, сидел за столом, на вертящемся стуле в позе пишущего. Тут же перевязочный стол. Медпункт обслуживал сотрудников Национальной безопасности. Лишь изредка сюда приводили заключенных после пыток. В этом заведении вошло в моду говорить:
— Лучшее лечение —сыра земля. И бинтов не надо.
Старший врач, доктор Бетанкур Равард —человек зрелого возраста, с густой проседью в волосах, с красивым, профессионально добрым лицом, —смотрел, как сестра снимала с меня рубаху и брюки.
Нет, он, кажется, ничего не хотел видеть на моем теле. То и дело нервно поглядывал на Индейца.
— Гематома, —произносил скороговоркой и скользил пальцами дальше. —Гематома...
Пробежал пальцами вдоль позвоночника, велел подышать. Дошел до сломанного ребра, отекшего в месте трещины, сказал неуверенно, заранее зная, что говорит впустую:
— Перелом... показана радиография. —Взглянул на Индейца. —Впрочем, не обязательно... радиография иногда ничего не говорит.
Смущенно покашлял. Видно было, страдает от своей нерешительности. Один из студентов промыл мне раны и, наложив марлевые салфетки, прикрепил их липким пластырем. Я чувствовал, как холодны его пальцы.
— Тридцать восемь температура, доктор, —сказал другой студент.
— Знобит?
— Да.
— Хрипы... Не надо курить.
Мне побрили голову в трех местах, где были раны. На лоб положили смоченную чем-то вату.
— Вы уже ели хоть раз после... этого? Есть аппетит? Как стул?
— Не было.
— Мочились?
— Вчера... с кровью... очень трудно.
— Больно?
— Да.
Он ощупал низ живота, покашлял, растерянно пробормотал что-то.
— Может, радиографию? —с издевкой спросил Индеец.
— Нет. Нет необходимости... Что касается перелома, то это только вопрос времени. Но покой соблюдать обязательно.
Его лицо то и дело вспыхивало краской. Стараясь не показать, что у него на душе, он поспешно сел, склонился над столом. Написал рецепты: витамин В, йодистую пасту, бромистый кальций и присыпку для ран.
Поднял голову от стола, протянул листки Индейцу, сказал:
— Покой. Полный и долгий покой.
Индеец и дежурный офицер снова подцепили меня под мышки. Ведь врач не нашел ничего серьезного.
— Здоров как бык, —ухмыльнулся Индеец. —Можно начинать по второму кругу.

8. Пока я был в медпункте, произошли перемещения в тюремных камерах. В последнюю, в мою, бросили одного из вновь прибывших заключенных, только что после пытки. Он еще не спал. В полубессознательном состоянии метался на полу. Другого поместили в камеру Хосе Рохаса и Хесуса Альберто. Он сидел, опустив глаза в пол. «Оба —строго изолированные»,—пояснил офицер с ключами в руках.
— А куда этого? —спросил Индеец.—Я с ним и так уже устал.
Никто не знал, что со мной делать. Все молчали в замешательстве. Не было места для моей изоляции. Меня водили под руки по коридору, взад-вперед. Заглядывали во все камеры. Я заметил, что заключенные чему-то радуются. Хосе Рохас улыбался, подмигивая, подносил руки к голове, показывая глазами на мои бинты и наклейки. Его перевели в одну из самых просторных камер: нормальная вместимость —четыре человека, обычно —пятнадцать, в чрезвычайных случаях —сколько войдет, стоя вплотную друг к другу. Все заключенные смотрели в коридор, опершись локтями на решетку и поддерживая руками голову.
— Вот хоть сюда, —сказал Индеец. —Избавьте вы меня от него!
Решетку открыли, я вошел, закрыли. Луис Рамос легонько пожал мне руку:
— Не обнимаю, боюсь причинить тебе боль... Вон ты какой!
Хосе Рохас теребил меня, тащил в угол:
— Значит, медпункт?
— Да.
— Слава богу. Откровенно говоря, мы думали —конец... Что это с ними случилось —такая заботливость?
— Слухи, наверное, просочились на волю. На митингах заговорили.
— Да ведь в защиту тебя самого, помнишь, проходила кампания по всей стране. «Хосе Рохас —в застенках Сегурналя. Его жизнь в опасности». На митинге в Новом цирке висела огромная карта Гуасины
Концлагерь Гуасина отличался крайне жестоким режимом..
— Возможно, —добавил Хесус Альберто. —Мне, например, Эстрада с самого начала сказал: отсюда ты не выйдешь. Пытать я тебя не буду, сказал, но живым отсюда ты не выйдешь... Так что все может быть.

9. Шесть человек лежат, подобрав ноги, на картонных листах. Лежат, придавленные черной тенью решетки. Тени от прутьев, как змеи, вытянулись поверх наших тел. Шаги и звяканье ключей каждый из нас воспринимает как сигнал к началу пытки. Ночь —бесформенный, диковинный зверь, когтистый, клыкастый. Она вбирает в себя человека без остатка. В каждом звуке слышится что-то зловещее. От любого шороха натянутые нервы дрожат, как струны от удара. Мрачные, застывшие тени следят со стен за каждым нашим движением. Никто не спит. Дни и ночи люди не отводят глаз от решетки, от стен, от узкого коридора, по которому пытки приходят так же свободно, как ветер. Взбудораженный слух улавливает то, чего нет на самом деле.
— Проснитесь! —Человек стучит об пол руками, ногами.
Все головы поднимаются разом, словно в массовом гимнастическом упражнении.
— Что такое?
— Что?
— Слушайте!.. Слышите?.. Шаги... Идут все сразу...
Люди напрягают слух. Ничего. Тишина. Пахнет смолой. На улице трещат под ветром ветви деревьев. Ветер гонит по коридору цветы кедра. Пахнет кедром и увядшими цветами.
— Не слышите?
— Да ничего нет. Спи. Все спокойно. Это ветер.
— Проклятые нервы!
— Постарайся уснуть. Выпей воды, успокойся.
Ночь ползет лениво. Человек напрягает слух, пытаясь разобраться в уличных звуках. Трещат под ветром сучья. Лает собака. Вдалеке слышен автомобильный гудок. Музыка. Жизнь на воле идет своим чередом.
— Эй, слышите? Вы, в крайней камере!.. Не слышит.
Стук в стену. Кто-то скребет ногтями цементный пол —невыносимый звук.
— Послушайте! Вам плохо?
Шаги, на этот раз реальные. Звяканье ключей. Один из нас кричит:
— Спички! Дайте спички!
— Они у тебя в руках.
— О, проклятые нервы! Я не могу больше...
И человек смотрит огромными глазами на решетку, мимо которой по коридору проходят люди.
Другой грызет ногти. Хесус Альберто пьет воду.
На решетке крайней камеры отпирают замок. Включают мотор помпы. И все же голос полицейского слышен ясно:
— Антонио Руис?
— Да.
— Выходи.
Человек идет медленно. Волочит ноги. Перед каждой камерой поворачивает голову к решетке. Всклокоченный, понурый. Возможно, это конец. Уходит; в коридоре остается тишина.
Хесус Альберто шепчет мне на ухо:
— Антонио Руис, он сказал? Я его знаю.
Затем почти без звука, одними губами:
— Это не тот, что имеет отношение к оружию Урбины
Урбина, Рафаэль Симон — политический деятель террористического толка, предводитель партизанских отрядов, боровшихся против диктатуры Гомеса. Главный в группе вооруженных заговорщиков, убивших в 1950 году президента военной правительственной хунты Карлоса Дельгадо Чальбо. Несколько часов спустя сам был убит агентами Национальной безопасности по указанию диктатора Переса Хименеса — главного инспиратора покушения на Чальбо.?
Я не осмеливаюсь говорить. Лишь киваю утвердительно головой. Хесус Альберто ложится на место, сунув под голову ладони. Смотрит в потолок. Хосе Рохас беспокойно ворочается на своей картонке.
— Не могу спать, —произносит.
— Никто не спит.
Томительное ожидание. Луис Рамос курит. Учитель встал, облокотился о решетку. Мануэль Саласар вертится с боку на бок, со стуком задевает пол гипсовой повязкой на руке. Педро Гонсалес сидит на полу, смотрит и смотрит, как ветер наметает около ведра горку жухлых цветов.
— Может быть, завтра он вернется? —говорю я.
Хесус Альберто опять наклоняется к моему уху:
— У Урбины не было оружия. Все оружие было у тех, кто совершал покушение. Он мне предлагал участие в заговоре, но я отказался —Чальбо был моим другом.
Я не мог продолжать разговор. В эти минуты полицейские, возможно, уже пытали Антонио Руиса, добивались признания, где он прятал оружие Урбины.
Два дня спустя Антонио Руиса вернули в камеру. Эти двое суток он простоял в дежурке для офицеров Национальной безопасности. Он стоял лицом к стене, забрызганной кровью.
— Смотри! —говорили ему. —С тобой мы сделаем то же самое.
Одни пятна были свежие, еще алые. Другие —темные, коричневые, черные. От пола несло мочой и экскрементами. За спиной —койки; на них спали прямо в одежде сменившиеся с дежурства полицейские. По углам, в застекленных шкафах и на полках, хранились трубки с опиумом, сигареты, начиненные марихуаной, ампулы, шприцы, какие-то мелкие семена. Полный набор наркотических средств. Ни электрических проводов, ни мачете, ни шлангов. Иногда, правда, тушили сигареты о его тело. Пытка заключалась в стоянии на ногах.
— Цифру 11! —приказывали ему.
Сперва он не понимал. Нужно было встать на носки, как балерина, и вплотную к стене. Поначалу ему казалось, что полицейские просто забавляются. Но спустя час он уже не держался на ногах. Ему жгли пятки сигаретами, и он снова поднимался на носки, перенося всю тяжесть тела на большие пальцы.
— Цифру 11!..
Он упал на пол, решив, что лучше умереть от пинков и ударов. И так двое суток: падал замертво, вставал, снова падал, лизал загаженный пол.
— Цифру 11!..
Два слова, навечно выжженные в мозгу огнями сигарет. И новые пятна на стене —фрагменты великой фрески молчания.

10. Как-то утром нас выпустили в сортир не по двое, а сразу всех. Хесус Альберто сказал:
— Дайте-ка я пойду первым.
Солнце ослепительно сверкало. В такой денек растянуться бы на траве да впитывать в себя теплоту земную. Где-нибудь подальше от этого ненавистного, насквозь пропитанного гадостью цемента...
Усиленный отряд охраны. Мы не решались перемолвиться словом. Зеленые деревья у входа, серый пол. Хесус Альберто вошел в сортир. Тут же выскочил назад. Мы недоуменно переглянулись. Офицер схватился за кобуру. Хесус Альберто кричал что было сил:
— Там револьвер, офицер! Кто-то забыл там револьвер!..
Более десятка полицейских взяли нас в кольцо, вскинули автоматы. Сейчас рванет залп. Но ведь и себя перестреляют, мелькнула мысль. Офицер вошел в сортир. Вышел, держа в руках револьвер. Проверил барабан —пуст. Нас вернули в камеру.
— Это ловушка,—сказал Хесус Альберто.
— А может быть, действительно кто-то забыл.
— Как хотите, а это ловушка.

11. Нет, ночь все же ужасна, а мы живем ночной жизнью. Днем пытаемся спать —даже в самых неудобных позах. Уголовники требуют хором:
— В «Обиспо»!.. В «Обиспо»!..
Эль-Обиспо — тюрьма для уголовных преступников, превращенная во время диктатуры Переса Хименеса в тюрьму для политзаключенных.— Прим. автора.
Появляется пожарный шланг. Ползет мимо нашей решетки, толстый, как удав.
— Заткните им глотки водой! —кричит офицер.
Хор не умолкает. Уголовники, мокрые, дрожащие от холода, ни на секунду не перестают орать:
— В «Обиспо»!.. В «Обиспо»!..
Двух-трех выволакивают в коридор и бьют плашмя клинками. Клинки чиркают по стенам, и этот звук особенно неприятен.
— В «Обиспо»!.. В «Обиспо»!..
Из хора вырывается голос:
— Мы умираем с голоду!..
— Господа политические! Послушайте. Нас морят голодом. Вы сейчас в лучшем положении, чем мы... я хочу сказать, в отношении кормежки... Поддержите нас! Давайте заключим пакт...
— Молчать!.. С ними запрещено разговаривать.
— Сам заткнись, сука! Небось уже наклал в штаны?
— Это я наклал?!
— Продолжай, кореш! Мы им сами займемся.
— Господа политические... Мы требуем добавки к еде и сигарет! Пусть хотя бы ваши объедки.
Смех и аплодисменты. И снова голос, уже менее уверенный:
— С этими людьми нельзя разговаривать. Запрещено. Это же политические, понимаешь?
— Ты кто —полицейский или б...?
— Ну, ты не оскорбляй!.. Я что? Я не хочу осложнений. Для этих людей нет суда. Сам знаешь, в каком виде их сюда доставляют. Им дают еду, чтобы потом дать кое-что еще. Понял?
Но уголовные, отдохнув, начинают снова. Кто-то вроде бы даже дирижирует:
— Три, четыре...
— В «Обиспо»!.. В «Обиспо»!..
Полицейские устали поливать их водой, колошматить главарей, угрожать. Уголовные устраивают еще одну передышку и заводят все сначала с еще большим остервенением.
И тогда мы тоже решаем создать хор. Товарищи в соседних камерах согласны. Просим учителя быть дирижером —он музыкант. Но он страдает депрессией, и мы не настаиваем на своей просьбе. Вот уже два месяца он почти все время стоит, опершись о решетку и глядя через коридор в стену. Отрывается, только чтобы поесть и поспать. Он ничего не знает о своих детях и жене. Две девочки —десяти и тринадцати лет —остались в доме одни с полицейскими. Его и жену обвинили в подготовке террористической операции «План де Мансано». У него на глазах ее раздели и стали пытать. Выкручивали груди. Она кричала. Огромные черные глаза помутнели от муки. Она плакала. Ее били шлангами по ягодицам и животу. Пытались изнасиловать. Потом их голых поставили рядом, и полицейские, окружив их, выкрикивали непристойности. Он не может ничего сказать, потому что ничего не знает. Она молчит. Плачет от стыда и молчит. Учитель рассказал мне все это, почти не переводя дыхания. Особенно подчеркнул: у нее очень большие, черные глаза. И еще: девочки остались одни с полицейскими.
— Так я и не знаю, где она.
— Мои ребята тоже остались одни, а с женой я давно расстался, —сказал Хесус Альберто, видимо не вникнув в смысл слов учителя.
— Мои —девочки,—пояснил тот.
Мы запели Национальный гимн. Полицейские, не ожидавшие такого оборота, бросились моментально к нам.
— Замолчать! —крикнул один.
Мы продолжали петь. Коридор заполнился полицейскими с мачете в руках. Мачете пошли по решеткам, соскакивая с прута на прут —огромная маримба
Маримба — музыкальный инструмент наподобие ксилофона. в десятки метров длиной. С помощью этой «маримбы» они хотели заглушить наши голоса.
— Прекратить пение! —Этобежал, потрясая револьвером, офицер.
Пение перекидывается на другие камеры. Навели брандспойты. Но воду не пускают. Видимо, ждут, когда кончим петь Национальный гимн. Мы же повторяем его дважды, трижды, пока они не отступают. Они уходят, щелкая клинками о решетки и выкрикивая ругательства. Теперь мы поем уже все подряд: Гимн молодежи, старинные революционные песни.
Наш хор выступает ежедневно с семи до девяти вечера. Полицейские гасят свет в коридоре, светят себе электрическими фонарями. Луч, словно клинок, перебирает прутья решетки. Иногда бьет прямо в лицо —пугает. За неделю репертуар наш пополнился. Луис Рамос разучил с нами несколько революционных песен.
— Даешь испанскую, о Листере! — заказывают нам уголовники.
Учитель по-прежнему стоит у решетки, упершись в нее локтями, смотрит перед собой, в стену. Черные глаза на стене давно исчезли в ночном мраке. Даже стены не видно —бесформенная, безотзывная темнота. А он все стоит, вцепившись в решетку.
Однажды вечером взяли Мануэля Саласара, нашего солиста.
— Продолжайте петь, —сказал он, пока запирали решетку.
— Посмотрим, как ты сейчас запоешь! —сострил полицейский.
Мы уже не могли петь. Во всех камерах воцарилось молчание. Мы еще раньше договорились: если кого уведут, все равно будем продолжать пение. А вот теперь не хватило духу.
В полночь Мануэль Саласар вернулся.
— Пели без меня? —спросил первым долгом.
— Нет.
— А я вроде бы слышал ваши голоса. Помогало...
— Ну, что у тебя-то?
Он стал расстегивать рубаху. Движения медленные. Несколько рук протянулись для помощи.
— Вот.
Вспыхнула спичка. Слабое пламя осветило открытую грудь. Следы ударов мачете по прежним шрамам. Гипсовая повязка в нескольких местах разрублена —это не опасно. Правый сосок проколот острием клинка.
— Требовали, чтобы я согласился опознать доктора Кирогу.
— А кто это —доктор Кирога? —спросил Луис Рамос.
Никто не ответил. Я сжал руку Луиса.
— Ах, вон что!..
По коридору приближался зигзагами луч фонаря. Все глаза устремились на решетку.
— Хосе Рохас!
— Здесь.
— Выходи.
Ощущение такое, будто мы идем по бесконечному кругу. Пытки —это порочный круг. Человек всегда в начале пути. Когда же конец?
— Хосе Рохас!
Открывается решетка. В темноте пожимаем товарищу похолодевшую руку. Язык не поворачивается сказать то, во что почти не верим. Но сам Хосе говорит просто:
— До свидания.
Кто знает, так ли это.

12. Мануэль Саласар лишился чувств от первого падения. Руки были стянуты за спиной наручниками. От первого же удара мачете он упал на левый бок. Левая рука сломана, и он, упав, потерял от боли сознание. Его пинками привели в чувство и заставили встать. Он сделал глубокий вздох, задерживая воздух в легких, напряг мускулы. Черное облако застлало глаза. Слезы ползли из глаз, он был не в силах удержать слезы. Удары падали со всех сторон. Но он их почти не чувствовал —так сильна была боль в сломанной руке.
— Для чего предназначались бомбы?
— Что ты собирался делать с бомбами?
«Пощадите! Ради моих детей!..» —Он не помнил, как вырвался этот крик.
У него двое детей. Жена оставила ему двоих детей. В пятидесятом году, во время забастовки нефтяников, ушла из дому. Он подал на розыски из Кабимаса. Ее нашли в Эль-Тигре. Забастовка провалилась. Начались жесточайшие репрессии. Его арестовали. Шесть месяцев держали в Маракайбо. Затем перевели в Каракас и вскоре выпустили на волю. Он думал только о детях.
— Я должен найти детей, —твердил как одержимый.
Поехал в Эль-Тигре. Но детей не удалось увидеть, так как его снова арестовали. Держали в каталажке месяц. Наконец он нашел мальчишек, перевез их к своей матери. Сам вернулся в Каракас. Связался с руководством. Приближалось 12 октября. И вот наступил день восстания. Тысячи гранат, длинное и короткое огнестрельное оружие ждали своей минуты. Мануэль Саласар с одиннадцати вечера находился на своем посту —в конторе знакомого адвоката, рядом с полицейской казармой, на углу Лас-Монхас. Его задачей было швырять бомбы с пятого этажа во двор казармы. Он с нетерпением ждал условного сигнала. Но сигнала так и не последовало. Заговор провалился. На площади Колумба предполагалось физически ликвидировать членов военной хунты —там тоже ничего не произошло. Несколько человек сразу были схвачены. На второй день, тринадцатого, он решил покинуть свой пост. Адвокат и его семья не скрывали удовольствия по этому поводу. Но куда идти? Почти во всех квартирах членов организации шли обыски. Страшно постучать в чью-либо дверь. Закопав бомбы в землю в укромном месте, он побрел по улицам города.
— Для чего предназначались бомбы?
— У меня нет никаких бомб.
— А эти, в цветочных горшочках, не бомбы?
Он укрылся в хибаре одного сапожника, в Катии
Катия — район в Каракасе, где живет преимущественно беднота.. Сапожник делал заготовки, жена тачала.
— Укрытие —лучше не придумаешь.
С улицы каждый прохожий видит, что делается в этом доме: сапожник с женой работают. Любой знакомый заказчик может зайти, иной раз и засидится, поболтает. Это тоже не вызывало подозрений. В то же время сапожник условным стуком молотка в любую минуту мог предупредить о нежелательном визите. И вот пришли из Национальной безопасности. Сапожник открыл дверь. Молоток остался лежать на верстаке. Один из пришедших постучал в жилую комнату:
— Это я, Рамон...
Мануэль Саласар повернул ключ. Два офицера Национальной безопасности вошли впереди Рамона Флореса. От неожиданности Мануэль оцепенел. Ремой показал пальцем:
— Вот эти два горшка.
Полицейские побоялись их взять. Придет специальная комиссия, сказали. Там эксперты, они знают, как обращаться с такими штучками. А они не разбираются во взрывчатках.
— Так, значит, Рамон Флорес и тебя выдал? —спросил я.
— Меня первого. Он сам принес мне эти бомбы несколькими минутами раньше. Я не хотел брать. Но он сказал, что в таком случае ему придется их выбросить, мол, негде хранить, и тогда я согласился.
Бомбы лежали в двух глиняных цветочных горшках. Полицейские-взрывники вынули их и сняли детонаторы.
— Потом этими бомбами били меня по голове. «Для чего они предназначались?» —приговаривали.
На пытках обнаружилось, что у него сломана рука. С этого момента старались бить по руке. Он не раз терял сознание. Силы еще оставались. Но вот сознание терял то и дело. Его приводили в чувство, подпаливая волосы на груди и между ног.
— Три дня выстоял на ногах. Ни капли воды, ни крошки хлеба.
Он показывал им сломанную руку. Рука вздулась подушкой. Наконец его спустили вниз, в камеру. Потом отвели в медпункт, наложили гипс. Повязка тяжелая, колючая. До сих пор, когда он потеет, от него несет паленым волосом.
Раны Мануэля заживали очень медленно. Мои уже зарубцевались почти все. Корки спадают с тела, как хвоя с кедра. На их месте остаются белые и розовые шрамы.
— А что с детьми, так и не знаешь?
— Нет.
— У меня нет детей. И наверное, никогда не будет.
Внизу живота постоянная резь. Болят почки.
— У тебя болят почки?
— Да, и очень.
— К детям это никакого отношения не имеет, —замечаю я с горечью.
— Я понимаю, —говорит Мануэль, —прости...
Подложив руки под голову, я лежу, смотрю в потолок. Потолок —экран, и я смотрю кинофильм. Вот мы вошли в квартиру, Кармен говорит:
— Отвернись на минутку.
Она поднимает подол юбки. Слышно, как шуршит ткань. Эластичный пояс хлопает по голому телу.
— Все, —говорит она. —Бери.
Шесть пакетов динамита. Я разглядываю ее юбку, перевожу взгляд на живот. Она краснеет. Дрожащими руками я собираю пакеты. Кармен улыбается.
— Трусишь?
— Нет.
— Руки дрожат...
— Это не от страха...
Экран гаснет, сереет. Все пытки имеют серый цвет.
Хесус Альберто успокаивает:
— Со временем это пройдет.
Распахивается решетка. Мне это неважно. Входят двое парней. Мануэль Саласар освещает спичкой их лица. Потолок становится красным, как лужа крови.

13. Тот, что помоложе, сел рядом со мной. Не произнес ни слова. Улыбался и дымил сигаретой. Второй страдал недержанием речи.
— Меня зовут Рафаэль Карденас. А он мой двоюродный брат. Я учился в школе при Управлении Национальной безопасности. Но я уже имею среднее образование и диплом бакалавра... Вы —политические?
Его двоюродный брат водит мотоцикл. Времени было в обрез. Дело очень важное и срочное. Ночью готовился полицейский налет на три квартиры. Конечно, по правилам нужно было бы оставить это сообщение в условленном месте, в Катии, а там бы оно пошло эстафетным способом по цепочке. Но было уже слишком поздно. И тогда они, Карденасы, решили сами предупредить непосредственно тех, над кем нависла угроза, К тому же одна из квартир находится как раз в Катии. Младший сел за руль. Доехали до переулка Лас-Флорес. Как будто ничего подозрительного. И вот когда они уже у дома слезали с мотоцикла, из подъезда вышли агенты Национальной безопасности. Они с братом снова сели, и мотоцикл помчался на полной скорости. Преследователи шли по пятам. Клаксоны за спиной ревели, словно дикие звери. Они с братом решили свернуть к Эль-Кальварио
Эль-Кальварио — один из районов Каракаса, расположен на горном склоне.. На одном из поворотов мотоцикл занесло и он полетел в канаву. Из машины выскочили агенты с оружием в руках. Оба Карденаса подняли руки вверх. Их обыскали.
— Адреса были записаны у меня в свидетельстве о рождении. Поэтому я не мог ни выбросить их, ни порвать. Сами понимаете: свидетельство о рождении.
Агенты прочли адреса. Сравнили с теми, что значились в уже выданных ордерах на обыск. Одно и то же. Их, Карденасов, отвезли в Управление Национальной безопасности, усадили на скамью.
— Меня там почти все знают, —говорит Рафаэль Карденас. —Учились вместе.
В первую ночь их не тронули.
— И без вас много работы, —объяснили.
На утро увели его, Рафаэля. Вернулся он через неделю, весь фиолетовый. Руки отекли. Все тело в рубцах и ссадинах. Вырывали пучками волосы. Окунали голову в ведро с водой, воткнув перед этим в уши электрические провода. Многие были его друзьями.
— Молчи, не проговорись, —шептали ему.
Над ними тоже нависла угроза. Один из тех, кто снабжал его информацией, пришел ночью и дал ему сильную дозу снотворного.
— Будешь спать —ничего они с тобой не сделают.
Ему давали потихоньку пить. Подбирали на ночь знакомых охранников, которые не мешали ему спать и есть. Без этого он бы не выдержал.
— Одна из пыток —сигареты, начиненные марихуаной.
— Ты куришь марихуану? —спрашиваю я.
— Пробовал. В школе при Национальной безопасности нам читали курс лекций о наркотиках. Ну, мы воровали наглядные пособия.
Мануэль Саласар знал обоих парней. Они его не знали. Хотя их информация шла именно к нему. Для них он был Рохелио. Однажды ночью между Саласаром и Рафаэлем Карденасом состоялся разговор. Брат ждал тут же на улице, сидя на мотоцикле. Уличные фонари еле светили. Рафаэль безуспешно пытался рассмотреть лицо своего собеседника в полумраке машины. Этот человек показался ему подозрительным. Рафаэль несколько раз переспросил его имя как бы для того, чтобы запечатлеть в памяти.
— Вы сказали —Рохелио?.. Боюсь забуду.
— Да, Рохелио... Ну, как там? Дела идут?
— Очень хорошо... Уже есть трое. Обещали сказать, по каким адресам готовятся налеты.
— Ты меня не знаешь, и они не должны даже подозревать о моем существовании.
— Есть!
Мануэль протянул ему листок с адресом и фамилией.
— Эстафета, понимаешь? Всю информацию передавай туда. Они знают, что нужно делать.
Со своими сообщниками из Национальной безопасности Рафаэль встречался всегда один на один. Где-нибудь на углу. Каждый раз меняли место встречи. Иногда он звонил им по телефону. Раздобыл первые сведения. Адреса пяти квартир, подлежащих обыску. Но не смог никого предупредить. Агенты прибыли туда раньше. Затем разузнал о доносе. Один субъект донес на своего товарища. И еще сведения четыре или пять раз. Вот и вся его деятельность.
У входа в коридор громко произносят мое имя. Я не отзываюсь. Подходит, шаркая ногами, Канделарио. Заглядывает во все камеры. Товарищи смотрят на меня со страхом.
— Вам передача, —говорит Канделарио. —От матери. Напишите ей что-нибудь.
Пакет с едой. Записка. Почерк моей матери. Приехала в такую даль, из льяносов! Больная, старая женщина. Читаю записку. На теле нет живого места, но я пишу: «Чувствую себя хорошо, не волнуйся...»
Потом ложусь на пол и обращаюсь к испытанному средству —смотрю в потолок, на мой «экран».
— Деньги не разрешили передать, —возобновляет разговор Канделарио.
— Неважно. Скажи, что все в порядке... Об этом, — показываю на следы пыток, —ни звука!
Вспоминаются женщины при входе в здание, когда я сюда прибыл. Пришли справиться о своих близких, подумал я тогда. Они добивались ответа, но разве им скажут правду! Это было на рассвете, как я помню.

14. Утром я остался один в камере. С того дня, как мы стали петь хором песни, пошли разговоры о переводе в Карсель Модело.
— Хватит, попели! —бросил мимоходом дежурный офицер.
А Канделарио, хитро подмигивая, жаловался:
— Выехал я из своих апартаментов, нанял другие… Клопы одолели. Ночью шпарят —спать невозможно...
Утром пришла комиссия во главе с начальником отдела обслуживания Политической бригады. Ходили из камеры в камеру. Офицеры приказывали:
— Снимите рубашки.
— У этого еще все свежее... У этого тоже. Вон, на спине...
Карсель Модело означала избавление от пыток. Правда, если на кого-нибудь поступали новые доносы, то его возвращали в следственную тюрьму Национальной безопасности для продолжения допросов, а значит, и пыток. Но пока что это были редкие случаи.
— Ты —нет, тебе еще рано, —сказали Мануэлю Саласару.
Хесус Альберто ушел в угол:
— Меня наверняка оставят.
Заключенные собирали пожитки —то немногое, что родственникам удалось передать сюда, в тюрьму. Лица радостные и в то же время печальные.
— Ну, жду тебя там.
Мы с Луисом Рамосом отошли в угол.
— Постарайтесь переправить на волю сведения о том, что здесь делается, —дал я ему последние наставления. —Да займись глазом. Наверное, потребуется операция, чтобы вынуть осколок: все уже заросло...
И вот наконец прощание. Скорое, без проволочек. Объятие. Несколько слов, сказанных в самое ухо. Из других камер высовывались, осмелев, заключенные.
— Ничего. В Ротунде было хуже, —улыбался Хесус Альберто.
Учитель наш и в то утро стоял, уткнувшись локтями в решетку.
Шаги товарищей глохли в конце коридора.
Некоторое время спустя возвратился дежурный офицер. Перевел Хесуса Альберто в крайнюю камеру, рядом с помпой. Мануэля Саласара тоже взяли от нас. Учителя поместили в камеру к Мочо и другим, причастным к террористической операции «План де Мансано».
Я остался один. Сложил матрасы —их три —в угол. Собрал в одно место картонки и банки для воды. Затем принялся шагать из угла в угол. Классический образ узника: руки за спину, взгляд устремлен в пол, меряет шагами камеру. Рассчитывал шаги так, чтобы не наступить на трещины в полу. Ходил больше часа. В коридоре тишина. Но вот из камеры уголовников донесся голос:
— Политический!
— Да, —ответил я. —Мечтатель.
Послышались смешки.
— Зеленый свет и гладкую дорогу великому лунатику!
— Благодарю, ваше препохабие. Надеюсь, ты не раньше меня уйдешь из Эль-Параисо
Игра слов: Эль-Параисо (el paraiso) — рай (исп.)..
Хесус Альберто позвал меня из своей камеры:
— Когда придет Канделарио, передай через него лишние картонки. Хочу застелить пол.
Обедать нас повели в столовую для служащих Национальной безопасности. Какая-то тяжесть придавила душу и тело.
— Вы что, хандра заела? —крикнул Хесус Альберто из крайней камеры. —Молчат, словно в рот воды набрали.
Я лег на спину и, глядя в потолок, заснул.

15. Пришел Канделарио, роздал завтрак, орали хором уголовники —я ничего не слышал. Уже давно я не спал так крепко. Без опаски потревожить соседа вытягивал ноги, ворочался в свое удовольствие. Мне снилась мать —появилась и исчезла. Я видел себя маленьким, испуганным ребенком и одновременно чувствовал себя сквозь сон взрослым человеком, спящим на полу... Мужчины играют в домино у нас дома. Я смотрю, как они играют. Откуда ни возьмись —полицейский. Один из играющих кладет мне в карман бумажку. Я знаю полицейского. Он гоняет нас, мальчишек, с площади, куда мы ходим играть. Мне кажется, он пришел за мной. Незаметно я выскальзываю в дверь на улицу. Жду, когда уйдет полицейский. Он выходит с мужчинами. Я возвращаюсь домой. Отец берет у меня из кармана бумажку и сжигает ее на огне.
— Это мы очки записывали, —поясняет.
Мать молча возится в кухне...
Часов около десяти привели двоих новеньких. Один из них —поэт. Другой —рабочий, мы с ним не знакомы. До этого они всю ночь просидели на стульях в коридоре наверху. Их не допрашивали. Ходили мимо, посматривали на них, но на допрос так и не взяли. Поэт при взгляде на меня открыл рот от удивления. Потом сказал, что никогда бы не мог представить меня таким: изможден, худ —кожа да кости, синие подглазины, от бороды остались три-четыре волоса, над шрамом на лбу нависла седая прядь. Он обошел вокруг меня несколько раз, прежде чем сесть на пол. Рабочий только пожал руку и сказал:
— Симон Родригес. —Тут же отошел в угол и оттуда рассматривал меня.
Их было трое. Одному удалось скрыться в толпе. Дело происходило у входа в Новый цирк, где шел правительственный митинг. Всех входящих обыскивали. Тогда они решили дождаться окончания митинга. Толпа повалила, и они стали кричать:
— Да здравствует ФЕИ
ФЕИ — (Frente electoral independiente) — Независимый выборный фронт — бюрократический аппарат по вопросам выборов, созданный по инициативе диктатора Хименеса с целью любыми средствами выиграть выборы.— Прим. автора.!.. Да здравствует Полковник
Полковник — имеется в виду диктатор Перес Хименес.!..
А сами в это время разбрасывали листовки. Листовки медленно опускались в толпу. Люди подхватывали их. Читали: пытки, полицейский террор, аресты, переполненные тюрьмы. Внизу стояло: «Свободу Хесусу Фариа!» Они пробивались сквозь толпу, все еще расшвыривая листовки. Из цирка вышла группа девушек в шортах. Они остановились: девушки были очень уж хороши. В это время за спиной кто-то сказал полицейским:
— Вот они!..
— Кто?
— Обыщите —узнаете.
Оба подняли руки вверх. Листовки посыпались на землю. Полицейские прочли. Пинками загнали обоих в патрульную машину. Поэт успел еще раз взглянуть на девушек. Одна из них очаровательно улыбнулась ему.
Я рассказал им о Луисе Рамосе, о том, что у него в веке застрял осколок стекла.
— А старина Рамос, отец Луиса, сидит в тюрьме в Пуэрто-Ла-Крус, —сообщили они.
Ночью их увели. Вернулись они под утро. Их били клинками, шлангом и дубинками «Блэк Джек» американского производства. Это было скорее наказание за дерзость: распространение коммунистической пропаганды на правительственном митинге. О типографии спрашивали из чистой формальности. Под конец пригрозили сослать в Гуасину.
Утром вместе с дежурным офицером пришли два агента. Один из них —знакомый мне Индеец Борхес. В темно-синей форме. «Что, у него нет ничего другого? —подумал я. —Вырядился, как на похороны».
— Надень рубаху и выходи... со всем барахлом.
У меня не было времени даже сообразить, что происходит. Несколько секунд. Куда? В Карсель Модело? Зубная щетка, паста, лекарства, сигареты —все это распихал по карманам. Поэт накинул мне на плечи одеяло. Из всех камер выглядывали заключенные. Просовывали сквозь решетки руки.
— Счастливо!.. Лекарства не забыл?.. Привет.
В нескольких метрах от выхода из крытой галереи, на улице, стоял пикап. Может быть, тот самый, что привез меня сюда? Но мои сопровождающие повернули к входу в подвальный этаж. Солдаты военной полиции расступились и пропустили нас. Я чуть было не сказал им: «Добрый день!» Но удержался, увидев их строгие, неприветливые лица. Никто мне не улыбнулся, не выразил взглядом хотя бы намека на радость. И я больше не смотрел на лица. Шаги отдавались в висках частым стуком молотка.

IV

1. Сопровождающие ушли, я остался один. Четыре шага —и возвращение к исходной точке. Я нахожусь в так называемой «велосипедной». По сути дела, это —хранилище сломанных велосипедов, их здесь несколько десятков, самых различных типов и размеров
Орудием пытки в «велосипедных» служила груда металлического лома; подследственного, раздетого догола, бросали с размаху на эту груду, причиняя серьезные ранения и увечья. Обычно этим пыткам в Венесуэле подвергали уголовных преступников, но при Пересе Хименесе начали подвергать и политических заключенных.— Прим. автора.. Мне знакомо это место по рассказам. Многих политзаключенных пытали здесь. Офицер, судя по манере держаться, облеченный большей властью, чем другие, сказал, когда мы подошли к этой комнате:
— Устраивайтесь на свое усмотрение, пока не поступит указание, что с вами дальше делать. На данный момент велено изолировать вас от других. Но вы этого не знаете, ясно?
Это был человек невысокого роста. Густая седина. Нос сплющенный, как у видавшего виды боксера. Держал себя очень независимо.
— Я отведу вас в сортир, пока принесут ключи. Хотите?
Когда мы вернулись, у дверей уже стоял офицер с ключами. Меня заперли.
— Спокойной ночи, —сказал тот, независимый.
Я не мог собраться с мыслями. «На данный момент велено изолировать вас от других». И только? Непонятно. Что это —начало нового тура пыток? Руки в карманы, я шагал от двери к куче металлического хлама и обратно. Снаружи кто-то подходил к двери, стоял, видимо, слушал. Затем шаги удалялись. Я ждал: вот-вот дверь распахнется, войдут люди с клинками и электрическими проводами. Но дрожи, обычной в таких случаях, не испытывал. Снова я обретал власть над своими нервами. Прошло несколько часов. Спускался вечер. Солнце, должно быть, освещало сбоку кроны деревьев и плечи людей.
Я расстелил одеяло и лег. Нужно отдохнуть на тот случай, если они все-таки придут. На стене, у меня над головой, ясно проступали пятна крови. Сколько человек прошло через эту комнату? Сколько вышло отсюда, так и не сказав ни слова? И еще один вопрос, самый страшный. Когда началось все это? Когда впервые человеку надели наручники и с помощью камня и железа стали лишать его крови, глаз, жизни? Когда?
Со стены, с пятен крови, смотрят на меня сквозь темноту сотни глаз —очевидцев, свидетелей. Глаз, вылезших из орбит от нечеловеческой боли. Я ощупываю стену. Она шероховатая от засохшей крови. Пальцы сводит судорога. Не прибавится ли здесь и моей крови? Когда? Сегодня ночью?
Я знаю по крайней мере одну дату: 27 февраля 1949 года
27 февраля 1949 года в Маракайбо в полицейской казарме были подвергнуты зверскому избиению мачете пять человек из группы, попытавшейся выступить против диктатуры.— Прим. автора.. Я был тогда в Маракайбо. Это не было организованное выступление. Судя по всему, и плана-то определенного не существовало. Так, мгновенный рывок. Стихийный взрыв. Тогда техника пыток находилась на стадии примитивизма, не то что сейчас.
Пятна на стене говорят. С полу я слышу их рассказ. Нет, я в своем уме.
Стадия примитивизма. Мачете —единственный инструмент пыток. Никто не задумывался над вопросом, а дают ли такие пытки должный психологический эффект? Затратой больших усилий вызывали сравнительно малую боль. Мучители испытывали не меньший страх и растерянность, нежели пытаемые. Но чудовище росло и накапливало опыт. Научились ломать мизинцы, все пальцы, а потом и все остальное —до полного уничтожения человеческого в человеке.
Я закрываю лицо руками, верчусь с боку на бок. Маленькое пятнышко на одеяле. Не кровь ли это?

2. Здесь, в этой комнате, может, все и кончится. При мне ни карандаша, ни бумаги. Хотелось бы написать два письма. Одно матери. Другое Кармен. Вспоминаю свою жизнь. Образы фильма, проецируемого на стену воображения, видны мне сквозь пятна крови. Действующие лица прыгают, жестикулируют, говорят мне что-то, чего я не понимаю. Я касаюсь рукой стены, и все исчезает. Закрываю глаза.
Ватага ребятишек, и среди них я, играем на берегу реки. Затерянное в льяносах селение. Река —наша жизнь. Купаемся голышом. Плывем по быстрине против течения —хотим покорить реку. Неизвестно откуда рядом с нами появляется незнакомец —молодой человек. Мы и не знали, что он давно уже наблюдает за нами.
— Я студент, —говорит он. —Я сумел выскочить из самолета, когда он поднимался. Меня послали в Хобито
Хобито — место ссылки политзаключенных в период правления генерала Лопеса Контрераса (1936—1940); расположено при впадении Меты в Ориноко на границе с Колумбией.— Прим. автора..
Мы удивленно разглядываем этого человека. Густая борода. У нас в селении почти ни у кого нет бороды. Человек просит помощи. Хобито, поясняет —это концентрационный лагерь на границе. Туда заточают студентов, рабочих, служащих. Мы уходим с реки, идем густыми зарослями. За деревьями лают собаки, но люди знают, что это идут с реки мальчишки. Студент еле идет, устал. Садимся под дерево отдохнуть. Он очень молод, почти как мы. Только что борода, но для нас она первый признак старости, потому что мы видим бороды только у святых в церкви. Я зову студента к нам домой. Сестры мои в школе. Входим в селение по одной из боковых улиц. Над нами багровый закат. Предлагаю быстро пробежать расстояние до дома. Но студент отказывается: это может вызвать подозрение. Тогда мы идем задами и входим в дом через корраль. Мать, как всегда, возится на кухне. Я подвожу к ней студента.
— Наголодался, должно быть, —говорит она и дает ему поесть.
Вскоре приходит отец. После того как студент сбрил бороду, они с отцом выходят на улицу. Отец возвращается один.
— Никому ни слова об этом... понимаешь?
Я по-взрослому серьезно киваю головой.
Так кончается мое детство.

3. Никто ко мне не идет. Ждут ночи? Решаю не смотреть на пятна крови.
— Не хочу их видеть, —говорю громко.
Дверь открывается. Входит офицер Национальной безопасности, на ходу вынимая из кобуры пистолет.
— В чем дело?
— Ничего особенного.
— Вы разговариваете сам с собой... Хочется говорить —я подниму вас наверх.
Дверь захлопывается. Я продолжаю шагать из угла в угол. Смеркается. Тень моя на полу растворилась в сумерках. Меркнут пятна на стене. Сбоку от двери видна надпись, нацарапанная, должно быть, обломком расчески. Читаю: «12 октября 1951 года». Ниже —неразборчивая подпись. Отпечатки двух пальцев, смоченных кровью. «День Открытия».
Какое уж там Открытие!
На этот день было назначено выступление. Пароль: «Тройное правило». Планировалось, что Кастор
Кастор Ньевес Риос — один из видных участников сопротивления диктатуре Переса Хименеса; был схвачен агентами Национальной безопасности в 1955 году и после зверских пыток убит.— Прим. автора со своими отрядами войдет на площадь Колумба, где будет происходить церемония по случаю годовщины открытия Америки, и расстреляет всех трех членов правительственной хунты. Для пущей паники вспомогательный отряд, заранее прибывший на место действия под видом толпы, начнет бросать букеты цветов со спрятанными внутри бомбами. Но накануне вечером случилось непредвиденное. Два члена организации, переправлявшие эти бомбы, подорвались на них. Утром сообщение об этом появилось в газетах. Кастор запретил нам читать газеты. Второй руководитель восстания попал в облаву. Но все же мы выступили. Сейчас я вспоминаю этот день беспросветно серым. Было ясно, не дождило, и все равно он остался в памяти как серый.
Все входы на площадь Колумба блокированы. Отряды Кастора не могут туда пройти. Несколько раз он пытается прорвать оцепление —безуспешно. Полицейские задерживают людей с букетами цветов в руках. Я находился в это время в Эль-Силенсио
Эль-Силенсио — центральный район Каракаса.. Десять утра. Ждем условного взрыва. Его не слышно. У здания авиационного агентства «Линеа аэропосталь» постовые полицейские избивают ремнями один из наших отрядов. Моя группа —сто человек —засела на крышах и чердаках. Все вооружены бомбами и револьверами. Один из товарищей подходит ко мне в сильном волнении:
— Я слышал взрыв... Очень далеко, правда, но слышно было отчетливо.
Мы решаем отступать. Уже темно, вечер. Я иду к кому-то домой, едва дотягиваю ноги до постели. Сплю как убитый. Перед этим целую неделю не сомкнул глаз. Просыпаюсь оттого, что Кармен трясет меня:
— В пять часов начинается выступление в Маракае...
У меня слипаются глаза, но я все же встаю. Хватаю ее за руки:
— Ложь... Восстание провалилось.
Хочу сказать ей: ложись со мной. Но она делает это и без моего приглашения и немедленно засыпает. Я смотрю на ее приоткрытый рот...
Образы тех дней скачут и кружатся вихрем в памяти. Теснят друг друга, обособленные, непоследовательные. Вот мы опробуем бомбы, начиненные динамитом. Выбрали место подальше от селений, в лесу. Рядом прыгает по камням река. Вокруг —высокие деревья. Зажигаю фитиль. Бомба, ударившись о ствол, падает метрах в пятнадцати. Взрывается детонатор —звук не сильнее ружейного выстрела. Динамит не взорвался. Швыряю вторую бомбу. Пепел сигары, которую курит инструктирующий нас испанец-анархист, падает прямо на динамит... Мне становится грустно до тошноты. Может быть, все-таки сработает? Нет, не взрывается... Испанец говорит:
— Динамит никуда не годный.
Возвращаемся домой. Не доезжая до полицейского участка, испанец вынимает из бомб взрыватели. Проехав опасное место, снова вставляет их.
— Так делал Дуррути, —вспоминает.
Придется искать другой динамит. Каменоломни в Эль-Валье. Кармен проходит охрану. В туалетной поднимает юбку. Шесть пакетов динамита умещаются на животе за тугим эластичным поясом. Мешочки земли вперемешку с инфузориями. Я не могу оторвать взгляда от ее ног, живота. Дрожат руки...
Стучу в дверь. Открывает все тот же офицер Национальной безопасности.
— Я хочу помочиться.
— Нет приказа... Мочитесь на велосипеды.

4. Ложусь, но сна ни в одном глазу. Одно воспоминание цепляет и тянет за собой другое. Учет всего, что прошло через твою жизнь. Я не вижу пятен крови, но чувствую их присутствие на стене. Зажигаю сигарету. Пятна вспыхивают. Мертвые, изувеченные пляшут на стене при свете сигареты. Силуэт искалеченного человека. Письмо без подписи, со множеством орфографических ошибок. Витиеватая заглавная буква. Баркисимето. Знаю, знаменитые баркисиметские пытки. Чудовищное зверство, измышленное и осуществленное разумом и руками человека. Узник, перекрученный ужасом, в липких объятиях змеи. Автор и исполнитель этой пытки, дрессировщик змей, ходил когда-то по деревням, показывал крестьянам свои фокусы. И вот теперь его тварь —орудие пыток. Рафаэль Пердомо обезумел, кричит и извивается, раздетый догола. Огромная змея сжимает и разжимает свои кольца у него на поясе, на шее. Жалит в нос, в руки, в половой орган. Пустыми, остекленевшими глазами выбирает место, языком в форме буквы «V» стрекает в одну, в другую ноздрю. Пахнет блевотиной. Когда Рафаэля Пердомо выпустили, это был уже не человек. Приходил в ужас при виде полицейских ремней. Во всем ему мерещились змеи. Пытки продолжались. Пытали рабочих и крестьян Лары, схваченных в Баркисимето в результате событий 26 марта 1950 года. Повстанцы взяли телеграф. Оборонялись, сколько могли. Один упал, изрешеченный пулями. Все это я вижу на стене, в замедленном, эластичном танце. Змея. Рты, разорванные велосипедными педалями, хлюпающие кровью. Затем людей погружали в цистерны с водой, держали, пока кожа не становилась студенистой, как желатин. Принуждали к аморальным актам. В письме читаю: «Об этом не надо рассказывать. А то если кто выйдет на волю, то люди будут считать его гомосексуалистом». Настоящих инструментов пыток еще не было. Языки вырывали клещами для гвоздей. Ну и, конечно, дубина. Дубина тамунанге
Тамунанге — индейский танец с ритмичным постукиванием палкой о землю.. Били по голове, по ногам, по груди, пока человек не падал без чувств. Двое покончили с собой —вскрыли вены осколком стекла и лезвием для бритвы. Я не помню их имен. Третий помешался —в тюрьме Трухильо сам себе пытался ввести электрический провод в мочеиспускательный канал. Позже на дороге в штате Сулиа был убит из пистолета Хосе Мария Осорио. По трупу проехала несколько раз машина, и местные газеты написали, что Осорио попал в катастрофу.
Студенческая манифестация в Мериде. В голове колонны идут девушки. Жандармы атакуют колонну так, как атакуют врага на войне. Несколько студенток падают раненые. У одной груди разрублены на половины, словно две дыни. Жандармы занимают университет. И здесь же, в аудиториях университета, пытают арестованных студентов.
12 октября 1951 года декретом вводятся новшества: пытки в массовых масштабах, избиение клинками мачете и саблями, лежание на брусе льда, электрический ток непосредственно из городской сети, зубчатые «итальянские» наручники, дни и ночи подряд на ногах по стойке «смирно». Люди падают от полной потери физических сил, от потери сознания, от потери крови, от отравления мочой и содержимым кишечника. Старика Сулоагу избивают до полусмерти хлыстом на взлелеянных его руками цветочных клумбах на Кампо де Карабобо
Кампо де Карабобо — место битвы войск Венесуэльской республики против испанских королевских войск в 1821 году, решившей победу борьбы за независимость Венесуэлы; это место почитается венесуэльцами как национальная святыня. и выжигают ему глаз. Крестьянина Исидоро Валера привязывают к хвостам лошадей и так ведут, вернее, тащат по горной дороге через хребет Карабобо. Часто не хватает времени возиться с каждым в отдельности. Людей сажают в кузовы самосвалов и по дороге на бешеной скорости сбрасывают, словно камни, в пропасть. Аппарат террора совершенствуется и расширяет сферу своего действия: штаты Ансоатеги, Сукре, Яракуй, Сулиа, вся страна. И это продолжается вплоть до сегодняшнего дня. Изощренная и дикая, кошмарная махина...
Решетка отворяется:
— Не стучите в стену... Вы что, с ума сошли?..
На этом рассказ о пребывании автора этих записок в застенках Управления Национальной безопасности прерывается Тюремная медсестра доставила мне его рукопись вместе с письмом, где говорится следующее: «Я нахожусь в столь сильном нервном возбуждении, что почти не могу писать. Ежеминутно вздрагиваю, словно от испуга. Не могу читать, не сплю. Выхожу прогуляться в патио, Но уже через минуту меня тянет обратно, в постель. Ложусь, беру в руки книгу или принимаюсь думать о чем-нибудь и тут же меня одолевает неудержимое желание ходить, бегать, прыгать. Я отлично понимаю: это ненормально и может плохо кончиться. Ищу одиночества, забиваюсь в угол, и опять непонятная сила заставляет меня искать общества себе подобных. Нахожу собеседника, слушаю, молчу. Кажется, язык онемел во рту. Отчетливо слышу, как кто-то рядом громко произносит мое имя дважды, трижды; подбегаю к решетке — никого нет. Кричат мои нервы, мое воображение. Начинаю перебирать в памяти прожитую жизнь и не могу сдвинуться с одной точки — с образа, превращающегося в навязчивую идею. Я вызываю его, пока не обессилеваю, не тупею вконец. Он несложен, этот образ: Кармен поднимает юбку, вот и все. Но он застрял в моем мозгу и заполнил его весь до предела.
Во время предыдущего заключения в тюрьме «Обиспо» я не испытывал ничего подобного. Сидел на хлебе и воде и все же быстро встал на ноги и жил нормально, насколько применимо это слово к жизни заключенного. Сейчас же просто не знаю, что со мной. Возможно, что-то во мне еще не восстановилось после перенесенных пыток. Да и годы подпольной жизни оставили свой след. Одно знаю твердо: не в себе я, выбился из колеи и не могу себя найти.
Кончу этим месяцем. Писать дальше нет сил. Не могу. Ходят упорные слухи о переводе в другое место. Быть может, в Гуасину. Предстоит отправка очередной партии. Очередной отбор. На смерть или на продолжение жизни.
Слухи подтвердились. Несколько дней спустя автор этих записок был сослан на каторжные работы в концентрационный лагерь Гуасину. В 1953 году мы встретились с ним в тюрьме в Сьюдад-Боливаре, и он сказал мне, что последующую часть записей, которую он не успел переправить на волю, он вынужден был уничтожить за несколько минут до того, как в Карсель Модело, где он тогда находился, начался повальный тщательный обыск политзаключенных.
Х.А.К.


Часть вторая
ГУАСИНА

I

1. Пароход ползет медленно. Непроницаемо-черная ночь вокруг. Воздуху мало, и тот пропитан зловонием. Пахнет потом, мочой, рвотиной. В трюме —сто тридцать шесть человек. Лежим на полу вплотную друг к другу —с места не сдвинуться. В отверстие люка, прикрытого брезентовым тентом, еле видны на близком расстоянии головы жандармов, поводящих из стороны в сторону автоматами. Дощатый пол трюма тверд, словно каменный, и влажен. Все время вибрирует под твоей спиной. Эта нескончаемая тряска проникает в тело, глубоко, до костей. Грохот работающих моторов отдается в мозгу ревом взбешенного зверя. Человеческие тела рядами устилают пол. Локоть чувствует чьи-то ребра. Ноги упираются в чью-то голову. Свободен лишь узкий проход между трапом и дальней стенкой трюма. Одних уже тошнит; другие еще борются с качкой, сидят, обхватив колени руками. Те, у кого хватает сил встать, бредут покачиваясь по проходу в конец трюма, но, не дойдя, извергают содержимое желудка куда попало. Кошмар, сущий ад. Невольничье судно времен работорговли.
Мы заняли места в центре трюма. Справа от меня —Мануэль Саласар, перебирает взглядом ряды, подсчитывает заключенных. Хосе Рохас следит за люком.
— Сто тридцать шесть, —говорит Мануэль Саласар. —Трижды пересчитал.
В дыру на тенте видна звезда. Она исчезает, когда судно зарывается носом в волны. Брезент хлопает под ветром.
— Сто тридцать шесть, говоришь? —переспрашиваю рассеянно.
В последней тайно переданной весточке Кармен писала: «Сегодня во второй половине дня будем брать склон против». Склон Эль-Ампаро, напротив Карсель Модело. Я немедля поднялся на второй этаж здания в форме буквы «Н». Лег грудью на каменную ограду балкона и стал смотреть на горный склон. Над тюремной стеной возвышались кроны сосен. Верхние ветви желтели на солнце. Люди на склоне казались разноцветными букашками. По не знающему асфальта краснозему карабкались домики и лачуги —алые, желтые, зеленые, голубые; край поселка терялся в тумане. Я стоял на одной ноге, щадя другую, больную. Шум и говор заключенных меня не отвлекали. Сегодня многих выпускают на свободу. Один из друзей пришел проститься, но и тут я не мог оторвать взгляд от горного склона.
Однажды мы вот так же проводили митинги-молнии в квартале у самого подножия склона. Нагрянула полиция. Мы стали отходить вверх по тропкам и лестницам, задерживаясь на каждом углу, чтобы прокричать еще несколько призывных слов. Полицейские преследовали нас, пока могли ехать патрульные машины. Блокировали все спуски. Мы поднялись к самым верхним лачугам и там укрылись. Ночью мы спустились в город по другому склону. Кармен сказала:
— Так мы можем действовать во всех горных кварталах Каракаса. Склоны соединяются между собой тропами.
Теперь это был склон Эль-Ампаро. На главной улице стояла толпа. Я всматривался в фигуры женщин. Вот толпа дрогнула, побежала. Кто-то в красном платье. Может быть, Кармен. Еще одна женщина в красном. Бегут пригнувшись вверх по склону. Сгущаются сумерки, в лачугах вспыхивают огоньки, но я продолжаю стоять, опершись грудью на ограду балкона.
Мануэль Саласар трогает меня за руку:
— Тебя там вызывали. Чего ты тут смотришь?
— Митинг, вон там, на склоне.
— Пойдем. Тебя зовут. Кажется, нас переводят.
Приемная корпуса № 2 в Карсель Модело была буквально забита жандармами и агентами Национальной безопасности. Не спеша, по мере того как темнело, они занимали позиции у дверей камер, в коридоре, в центре приемной. Все с оружием, полагающимся по уставу. Автоматы, сабли, резиновые дубинки.
— Вчера было то же самое, —говорю я Мануэлю Саласару.
— Вчера была репетиция, а сегодня —по-настоящему.
Заключенные, притихшие, липли к решетке. Я подхожу к лейтенанту Национальной безопасности со списком в руках. Он смотрит на меня, затем в список. Лицо бледное, глаза печальные.
— Это не мое имя, лейтенант, —говорю я и направляюсь к решетке.
Какой-то сержант, тоже из Национальной безопасности, бежит вслед за мной, вынимая из ножен саблю. Лейтенант его останавливает:
— Сержант! —Тот делает пол-оборота. —Справьтесь у начальника комиссии. —И протягивает ему список.
Заключенные выкрикивают революционные лозунги и запевают Национальный гимн. Сквозь решетку тянутся ко мне дружеские руки. На глазах у многих слезы.
— У тебя температура? —спрашивают.
Температура поднимается у меня каждый вечер.
— Нет, все в порядке, —отвечаю.
Хосе Мартин говорит:
— Прихвати три смены брюк и рубашек. Лекарства, какие есть, засунь под подкладку. Едем в Гуасину.
— Имя-то в списке не мое. —смеюсь я.
— Какая разница? —возражает он.—Делай, что тебе говорят.
В камере я наскоро собираю свои вещи. Сложенное одеяло перекидываю через плечо, концы засовываю под ремень. Пробиваю кулаком дыры во внутренних карманах кожаной куртки и высыпаю в них подряд все имеющиеся таблетки и капсулы. Опять меня зовут. Иду к ограде балкона и в последний раз смотрю на горный склон. Ничего не видно, кроме скудных огней в домах.
Подбегает Улисес Ортега.
— Это ты не желаешь ехать?
— Там не мое имя.
— Ты поедешь под любым именем, понял? Из этого путешествия так и так не возвращаются, понял? И ты не надейся. Ни живой, ни мертвый... Напишите тут его имя. —Он скороговоркой произносит мое имя.
Сержант кричит:
— Зубную щетку и пасту, больше ничего. Никаких чемоданов-расчемоданов!
Я выхожу в коридор и встаю в шеренгу заключенных, ждущих отправки. Все еще выкрикивают фамилии. Заключенные стоят тихо. Колина, восьмидесятилетний старик, выходит из строя и просит офицера Национальной безопасности уступить ему стул. Офицер смотрит сквозь старика, делает вид, что не слышит. Но потом все же поднимается, не говоря ни слова.
Хосе Мартин с одеялом через плечо становится в строй со мной рядом. Списку, кажется, не будет конца. Вызывают Рамонеса Ромеро. Этот толкает решетку и неторопливо идет на середину приемной, к лейтенанту. Поднимает голову. Испитое, бескровное лицо затвердело от решимости. Называют его имя. Он смотрит лейтенанту в глаза.
— Я отказываюсь ехать в Гуасину, —говорит громко, отчетливо.—Хотите отправить на тот свет —убейте лучше здесь клинками и дубинками. Я тяжело болен. А Гуасина —сами знаете, не госпиталь. Посылаете на верную смерть? Убейте здесь... Чего ждете?
Лейтенант обливается потом. Растерянно ищет что-то по сторонам. Рамонес идет к решетке. Заключенные помогают ему идти и снова запевают Национальный гимн.
Мы спрашиваем друг друга взглядами: «Что мы можем сделать?»
— Надо что-тоделать,—шепчет мне Хосе Рохас.
— Но что?
Жандармы с саблями наголо берут нас в кольцо, другие наставляют на нас автоматы. Нет уже времени что-нибудь предпринять.
Лейтенант отдает приказ:
— Ни с места! —И направляется к решетке.
Несколько минут напряженной тишины. Лейтенант возвращается на прежнее место и говорит сержанту:
— Читайте список до конца.
Трое агентов Национальной безопасности устремляются по коридору. Навстречу им с автоматом наизготовку бежит еще один. Вертит головой во все стороны.
— Что здесь, бунт? —кричит, еще не добежав до конца коридора. Лейтенант поворачивается —теперь он стоит лицом к лицу с нами. Хватает агента за ствол автомата и останавливает его.
— Никакого бунта нет. Все идет нормально.
Нас выстраивают парами и ведут по коридору. Список дочитан до конца. Заключенные, остающиеся в тюрьме, стоят, вцепившись в решетку, поют революционные песни. Один голос взлетает над хором —голос, выкрикивающий наши имена.
Парами выходим в главный коридор Карсель Модело. Те, кто постарше, садятся на пол, подостлав под себя свернутые одеяла. Мы, молодежь, стоя дожидаемся обыска.
— Зубные щетки и паста, —повторяют жандармы. — Никаких чемоданов...
Антонио Лопес прижимает к груди гитару. Жандарм делает попытку отнять ее. В разгар схватки появляется лейтенант.
— Это моя гитара.
— Оставьте, —говорит лейтенант жандарму. —Чемоданы тоже пусть везут.
Но чемоданы уже сложены грудой в стороне. Жандармы не дают разбирать их.
Посередине коридора спешат двое санитаров с носилками. Уносят Рамонеса Ромеро. Тесня друг друга, мы стараемся разглядеть его. Глаза закрыты, рот приоткрыт.
— Его убили? —спрашивает Луис Рамос.
Санитар говорит встревоженно:
— Мы несем его в медпункт.
Носилки исчезают в темноте коридора.
Медленно рассаживаемся по автобусам. У задних кресел стоят жандармы, держат под прицелом автоматов вход. Луис Рамос шепчет:
— Автобусы-то —Министерства просвещения!
Сквозь окно видна залитая светом прожекторов улица. Около сотни женщин напирают на полицейский кордон, вытягивая шеи, пытаются заглянуть в автобусы. Перед толпой бегают взад-вперед жандармы, чиркая по асфальту саблями. Одной из женщин удается прорваться к первому автобусу. Два жандарма поднимают ее под руки и ставят на мостовую.
— Нас везут в Гуасину, —кричим мы.
— В Гуасину!
Во всех четырех автобусах начинают петь. Жандармы угрожают оружием, велят замолчать, но мы продолжаем петь. Наш хор заглушает их голоса. Песня Федерации. Женщины изо всех сил стараются прорвать оцепление. Одна, поскользнувшись, падает. Несколько рук поднимают ее. Перекрывая пение, воет сирена. В голову колонны пробирается мотоцикл. Два джипа жандармского управления, два пикапа Национальной безопасности, четыре автобуса с заключенными, следом еще два пикапа и позади всего этого —безмолвная ночная улица.
Из кинотеатра выходят зрители. Группками останавливаются на площади. Болтают о своих делах, о кинофильме. Мы кричим хором из автобусов:
— Нас везут в Гуасину!..
Люди не понимают. Женщина высовывается из окна дома и провожает взглядом колонну до последней машины. Жандарм тычет мне в спину дулом автомата:
— Ну, чего смотришь?
— Ничего.
Дорога еле видна в темноте. Сирена умолкла. Я закрываю глаза. Бесконечная вереница деревьев и лиц мелькает в памяти. Заключенные смотрят из окон на крутой обрыв, мимо которого мы едем по горной дороге, на изогнутые стволы низкорослого кустарника по обочинам. Мертвая тишина, нарушаемая лишь равномерным гулом моторов.
Колонна останавливается у туристского пирса в порту Ла-Гуайра. Гуськом выходим из автобусов. Перед глазами —«Гвиана» —пароход Венесуэльского акционерного общества навигации. Черное небо безоблачно. Отраженные звезды в воде —как рыбы. Сквозь строй жандармов и агентов Национальной безопасности проходим к сходням. Автоматами нам указывают вход в трюм. В глубину трюма ведет узкая отвесная лестница. Смотрю под ноги —черная пропасть. Неведомый, туманный мир, гигантский улей, населенный непонятными серыми пятнами. Жандарм подталкивает меня автоматом. Я медленно, задом спускаюсь по отвесному трапу, нащупывая ногами ступеньки. По сходням топает множество ног. Слышен разноголосый говор. Чем ниже спускаюсь по трапу, тем сильнее ощущение, будто меня втягивает в пасть чудовище. Жандарм светит в лицо фонарем,
— Есть местечко в центре, —говорит Мануэль Саласар, беря меня за руку.
Иду с опаской. Будто слепой. Мало-помалу глаза привыкают к темноте. Люди из первых двух автобусов уже спустились в трюм и переходят с места на место, удивленно озираясь. Пока еще здесь достаточно места, чтобы сделать свободно несколько шагов. Удары ног о деревянный пол вызывают звук, подобный барабанному бою. Кто-то зовет друга. Там препираются из-за одеяла. Человеческий водоворот с трудом ориентируется в темноте.
Судно дает гудок. По трапу спускается последний заключенный. Прожектор освещает люк.
Судно отталкивается бортом от стены пирса и начинает медленно отчаливать.
Звезда вспыхивает и гаснет в дыре на тенте. Кажется, это светит в тумане чей-то одинокий глаз.

2. Впечатление такое, будто тебя заключили в гигантскую скорлупу. Черная железная скорлупа, вся в пятнах плесени, ржавчины, морской соли. Огромные пластины, приклепанные к стальным ребрам толщиной с бревно. Стальные и медные заплаты. Трубы, петляющие, словно кишечник. Внезапно отдаешь себе отчет в том, что находишься гораздо ниже уровня воды снаружи. А если судно наткнется на рифы? Первые, кто захлебнется в воде, будем мы, заключенные.
Грохот моторов не выходит за пределы железной скорлупы, концентрируется в мозгу. Люди лежат вповалку на досках. Похожи на сваленные с воза мешки. Только мешки эти дышат. Я сажусь, обхватываю руками колени.
— Не спится? —спрашивает Хосе Рохас.
— А кому спится?
— Дождя бы не было. Зальет тут все на свете.
— Может, и к лучшему.
— Нет. Ты это оставь.
Мне все безразлично, внутри пустота, голова словно в тумане. Не совсем ясно осознаю даже то, что происходит вокруг. Мануэль Саласар понимает мое состояние.
— Сто тридцать шесть рабов, —шепчет, пригнувшись к уху.
— Хуже, чем рабов... Нас везут на смерть. Гуасина — это смертный приговор.
Опять перед нами тот же элементарный выбор: жизнь или смерть.
На палубе сменяются часовые. Два жандарма с пулеметами по обе стороны люка. Время от времени кто-нибудь из заключенных поднимается, чтобы отдохнуть хоть минуту от вибрации дощатого настила, освободить желудок или помочиться.
— Если нам не разрешат выходить на палубу, то скоро мы захлебнемся в собственных нечистотах.
— Сколько еще плыть!.. Как бы не вспыхнула какая-нибудь холера.
Мануэль Саласар встает и направляется по проходу к задней стене трюма. Там есть углубление —дощатый настил не доходит до стены. Вода в углублении на несколько сантиметров ниже уровня настила. Вернувшись, Мануэль сообщает: «Хосе Мартин, ветеран компартии, хочет потолковать с нами».
Один за другим бредем спотыкаясь к углублению. Изображаем приступ рвоты. Старина Мартин, Хосе Рохас, Мануэль Саласар и я наклоняемся друг к другу, сблизив головы —совсем как квартет певцов перед тем, как взять первую ноту. Симон Родригес стоит на «стреме» за железной балкой.
— Мы все здесь коммунисты и адеки, —говорит Мартин. —Кому, как не нам, организовывать сопротивление?.. Нас везут на смерть. А мы должны выжить, чтобы продолжать борьбу.
— Среди нас есть еще военный, лейтенант, —уточняет Мануэль Саласар.
— Знаю. Он подчинится нашей дисциплине.
Мы выбираем судовой комитет. Назначаем комиссии —по оказанию помощи ослабленным, по санитарному надзору, по распределению пищи. Решаем расспросить подробно о Гуасине двух заключенных, которые едут туда второй раз. Один —из первой группы, другой —из второй. Нужно иметь возможно полное представление о режиме и условиях жизни в лагере.
— Пока мы знаем лишь одно, —повторяет Мануэль Саласар, —нас везут туда на смерть.
— Это зависит от нас самих, —возражает старина Мартин. —Мы не доставим им такого удовольствия. Большинство из нас —молодые, могут выдержать, только надо защищать себя коллективно... Нет, друг, мы должны лишить их удовольствия видеть нашу смерть.
Почти на рассвете закончили мы наше совещание. Ползком разбрелись по трюму —сообщить членам комиссий об их обязанностях и поднять заключенных. Спустя несколько минут у трапа стояла толпа. К проему люка поднимались голоса людей, требовавших права выходить на палубу. Потом стали требовать воды. Сухой, шершавый язык с трудом ворочался во рту. Откуда взялись силы? Всеобщий подъем избавил и меня от тоскливого безразличия. Десятки опаленных глоток выкрикивали:
— Воды!.. Во-ды!.. Во-ды!..
В проеме люка виднелись встревоженные лица жандармов. Сержант Хайро Эррера надрывался:
— Молчать!
Но заключенные, не умолкая ни на минуту, кричали свое. Все громче, все ожесточеннее. Наверху бегали, топая башмаками, жандармы и офицеры Национальной безопасности. Несколько автоматных стволов свесилось в проем люка. К нашему хору присоединялось все больше голосов. Теперь скандировали все, кто находился в трюме. Это был единодушный крик ста тридцати шести охрипших от жажды глоток.
Солнце уже вышло. Небо было спокойное, безоблачное. Сквозь дыру на тенте светлым червем проскользнул первый дневной луч. Стало видно, что тент зеленый, с зелеными же, но более густой окраски новыми заплатами. В люке показались двое матросов.
— Держите!..
Матросы на веревке опустили в трюм бак с водой. В ту же минуту заключенные бросились к баку, споря и отталкивая друг друга. Хосе Рохас, Мануэль Саласар и старина Мартин, заслонив собой бак, кричали во всю силу легких:
— Все по местам!..
— Воду будем распределять организованно, всем поровну!..
Заключенные вернулись на свои места, кое-кто встал в очередь у лестницы.
— Точно так же будем распределять еду, «с доставкой на дом».
— Беспорядков не должно быть!.. Не забывайте, мы —политические!
Каждый заключенный —со своей посудиной в руках. Стаканы, плошки, банки из-под консервов. Воды постоянно не хватает. Бак регулярно опускается на веревке в трюм, но воды едва достает, чтобы утолить жажду.
Парами нас выводят по нужде на палубу, в гальюн. Пока человек делает свои дела, в грудь ему смотрит дуло автомата.
— Можно подумать, что мы ходим не как все люди, а динамитом, —острят заключенные.
Очередь у трапа никогда не иссякает. Всегда здесь стоят десятки человек. Те, кто только что вернулся из гальюна, тут же снова становятся в хвост.
Утро было в разгаре, когда я поднялся на палубу. Густая синева моря. Пенная кипень внизу у бортов. Легкое, чистое небо, лишь кое-где высокие облачка. Я смотрю и смотрю в иллюминатор гальюна. Голубой небосвод, кажется, погрузился краями прямо в волны. На корме, на возвышении, —тяжелый пулемет. Моряки чистят палубу и время от времени искоса поглядывают на заключенных.

3. Солнце ползет по небу все выше, и жара становится невыносимой. Зеленый брезент вот-вот расплавится и потечет на наши головы. Стальные пластины пышут жаром моторов. В одном месте железная стена трюма так накалена, что обжигает пальцы. Наверное, за стеной котлы.
Заключенные сняли с себя все, кроме трусов. Грязные трусы насквозь мокры от пота. Неизбежно обезвоживание организма. От подмышек несет то ли смолой, то ли дегтем. Воздух горяч настолько, что его ощущаешь кожей. И все же люди находят силы разговаривать. Сидят, рассказывают о своей жизни. Антонио Лопес, лежа на досках, перебирает струны гитары. Вокруг него собрались молодые парни, поют и прихлопывают ладонями в такт музыке.
Осторожно пробираюсь между группами. На ходу перебрасываюсь словом с одним, с другим. В самом темном углу натыкаюсь на старого Наменса. Он лежит, закрыв глаза, кажется, спит. Трогаю его за плечо. Он открывает глаза.
— Ты ведь из первой группы? —спрашиваю. —Из той, что первой была отправлена в Гуасину?
— Да. Был в первой. А теперь, вот видишь, опять в игру попал.
Наменс очень худ. Прямой нос, лицо в мелких морщинах. Рот всегда приоткрыт —видимо, дыхание затруднено. На мои вопросы отвечает так, словно речь идет не о нем самом, а о каком-то стороннем наблюдателе, случайно попавшем в ту, первую, группу.
— Гуасина была для нас избавлением... избавлением от такого вот парохода.
Он садится, обнимает колени руками. Скелет, живой скелет!
— Люди не верят... Им рассказываешь, а они не верят, что может быть такое.
В первую группу вошли четыреста сорок семь человек —политзаключенные, отобранные по тюрьмам в Каракасе, Барселоне, Кумане и Тукупите. 3 ноября 1951 года их погрузили на пароход. В носовой трюм парохода «Гуарико». Четвертую часть трюма занимали материалы для строительства концлагеря: тес, цемент, всякие железяки. Казалось, так можно набить помещение людьми только под давлением. Нельзя было даже пошевелиться. Сидели друг на друге. Не курили, не разговаривали. Судно долго не могло пристать к острову —потерялся остров Гуасина, и все тут. В трюме нечем было дышать. Началась эпидемия дизентерии. Не было никакой возможности соблюдать хоть какое-то подобие санитарных норм. Трусы были черны от грязи. Люди опорожняли кишечник там же, где спали и ели. Кошмарный сон! Не хватало только кандалов, а в остальном —невольничье судно. Кожа покрылась язвами, к которым липли мухи.
После пяти дней пути, наконец, высадились в Гуасине. От берега вставал непроходимый лес, плотный, как стена. Здесь и начались работы каторжан XX века. Бригадами по двадцать человек заключенных выводили на работу и вечером возвращали на корабль. Еды фактически не было. Охранники, тоже голодные, зверствовали больше обычного. Били прикладами. На первой же просеке, прорубленной заключенными, устроили показательное истязание провинившихся. Двадцать охранников били их саблями, пока сами не выдохлись. Заключенные то и дело падали на работе в обморок, Их поднимали ударами прикладов. Каторжный труд истощает и разрушает человека. Москиты жалили прямо в язвы, в открытые раны. А москитов и прочего гнуса было столько, что от них лес иногда казался черным. Люди все время ходили с окровавленными руками и ногами. Через одиннадцать дней изнуряющего труда, побоев и глумления они прорубились сквозь лес до бараков, оставшихся еще от старых времен, когда Гуасина была каторгой только для уголовных преступников. Одиннадцать дней каторжного труда в совершенно непригодных для существования условиях. Начали разгружать тес, цинковые листы для кровель, проволоку, тачки. Отремонтировали разбитый, пролежавший на песке бог знает сколько времени бот. В нем разместились охранники, агенты Национальной безопасности и лагерное начальство. В бараках скопился слой земли в метр толщиной. Каторжане выгребли оттуда землю. Обнесли лагерь колючей проволокой. Соорудили сторожевые вышки. Наконец построили тюрьму для самих себя.
— Люди не верят... Рассказываешь им, как было дело, а они не верят, —говорит Наменс, прикрывая глаза.
А мы-то в это время на митингах кричали только:
— Гуасина —нет!.. Гуасина —нет!
Что мы знали? Тюрьма в сельве. Новый Эль-Дорадо. Люди возвращаются.
— Да, возвращаются, —с горечью подтверждает Наменс. —Возвращаются, чтобы умереть.
Я смотрю на него: кости выпирают сквозь кожу. У меня не хватает духу говорить о смерти.
— Мы должны вернуться живыми, —говорю. —Не век же это будет продолжаться.

4. Около полудня матросы опускают на веревке посудины с едой. Рис, немного дешевых сардин и маисовой «затирухи». Те, кто страдает от качки и тошноты, ничего не едят. И все же еды хватает только, чтобы приглушить голод. В картонных тарелках разносим хлеб. После раздачи я подхожу к группе корианцев
Корианец — уроженец штата Коро, на северо-западе Венесуэлы.. Старик Колина кутается в одеяло. Дубленное солнцем и ветрами, морщинистое лицо. Жидкие, седые, в мелких завитках волосы. Широкогруд и грузен, словно отлит из бронзы.
— Присаживайся, —указывает мне место рядом с собой.
Я сажусь, обхватываю колени руками. Старый Колина —моряк, и разговор заводит о плаваниях да о шхунах.
В отверстие люка просовывается голова сержанта Хайро, за ним видны головы других жандармов. Трижды звучит свисток. Заключенные прислушиваются. Старый Колина только успел сказать:
— Заготовили мы как-то в Тукакасе для перевозки немного теса...
И в это время раздался голос сержанта Хайро:
— Слушай команду!.. Распоряжение начальства.
Все умолкли.
— Еду будете получать два раза в сутки. В полдень и вечером.
— Еды недостаточно! —кричит старина Мартин.
— Кто это сказал? —спрашивают наверху, и тут же в отверстие опускаются стволы автоматов.
— Я сказал. И повторяю: еды слишком мало.
Стволы описывают дугу, нащупывая цель.
— Поднимайся наверх, тебя здесь накормят, —кричит один из жандармов.
— Спускайся ты сюда! —отвечаем мы хором.
Напряженная тишина. В проем люка видны лица множества жандармов. Одни —удивленные, другие —злые.
Мы ждем молча. Все взгляды устремлены вверх. Жандармы смотрят вниз. Сержант Хайро отдает приказ!
— Удвоить охрану!
Головы исчезают из проема.
Альварес, один из кореанцев, толкает меня локтем в бок:
— Вот с этого же началось во второй группе...
— А ты был во второй группе?
— Да.
— И опять попался?
— А меня и не выпускали. Пробыл в Гуасине всего пятнадцать дней. Вернули в Каракас. Опять допрос в Национальной безопасности. А теперь вот возвращаюсь.
Альварес говорит, не повышая голоса. Очень бледен. Лишь изредка поднимает глаза, а так все смотрит на свои голые ноги, густо поросшие волосами. Еле двигает губами, когда говорит.
Вторая группа заключенных выехала в Гуасину в середине апреля. Со всей Венесуэлы насобирали народу. Триста двенадцать человек было в трюме «Гвианы». Ехали неделю. Воды и дерьма было столько, что досок не видно. Вспыхнул тиф, судовой комитет заявил об этом жандармам. Заключенным запретили подниматься на палубу. Жандармы боялись контакта с тифозными. Члены комитета требовали пищи, воды, гигиены, лекарств для больных. Большинство заключенных были больны дизентерией. Трюм напоминал свинарник. Комитет не переставал требовать врача и лекарств. Охрана велела подняться на палубу. Двое из комитета поднялись. Ну там их и взяли в оборот. Били плашмя саблями, а потом прикрутили канатом к мачте и так продержали до ночи.
Альварес оглядывается вокруг. Доски настила еще сухие. Люди, раздетые почти догола, обливаются потом. Лица у всех испитые. Точно перед смертью.
— И много было случаев тифа? —спрашиваю.
— Пятьдесят семь... Сам-то я был привитый, так что без опаски вместе с другими ухаживал за больными. Да только вот горе: дерьмо некуда было выгребать. Ну, отвели половину трюма только для больных. Думали отделить их хоть маленько от здоровых. Семь дней в голоде, страхе, в болезнях. А как добрались до Гуасины, там нас встретили клинками да прикладами. То и дело падали, то один, то другой.
— Бегом!.. Раз-два, раз-два!.. Бегом!
Хесус Альберто подсаживается ко мне.
— Я хоть не из Коро, но с кореанцами вожусь, — улыбается.
— Вот я и говорю: этого же началось во второй группе, —кончает свой рассказ Альварес.
Но у нас все обходится тихо, мирно.

5. К вечеру жара звереет. С каждым разом воды дают все меньше. Я ложусь на разостланное одеяло, но уже через две-три минуты встаю, чтобы хоть немного осушить пот. Шагать, как это было в камере, негде. Можно только пробираться от группы к группе, встречая везде одну и ту же сцену: люди сидят на корточках или лежат и вспоминают иные, счастливые времена. Не хочется, видимо, говорить о Гуасине, о каторжных работах, о наказаниях. Вспоминают кто что: детей, жену, университет.
До меня доносятся обрывки разговора, отдельные слова, целые фразы.
— Я впервые на корабле...
Собираем комитет. Обнаружено несколько случаев дизентерии. Лекарств нет. Больные не в силах подняться на палубу. Справляют нужду у задней стенки трюма. Члены комиссии по санитарному надзору подтирают за ними кусками одеяла. Каждому из нас ясно, что положение может принять катастрофический оборот, но мы ничего не можем сделать. Остается только ждать конца путешествия.
Члены комитета обсуждают собранную информацию. Намечают основные принципы поведения в лагере. Ни в коем случае не бегать бегом. За тачки встанут самые молодые. Работать медленно.
— Остров сейчас, должно быть, под водой, —говорит Мануэль Саласар; он бывал раньше в этих местах.
— А нам-то какая от этого прибыль? —спрашивает Хосе Рохас.
— Работать негде будет.
— Как бы не так, —возражает Хосе. —В воде тоже работают.
— О чем спорите? —вмешиваюсь я. —Самое главное —вот они.—Я обвожу рукой трюм с сидящими в нем заключенными.
— Да. Еще несколько часов, и мы станем каторжниками, рабами.
Как будут вести себя рабы? Это главная забота. Среди нас порядочно студентов, профсоюзные лидеры и деятели политических партий, доведенные до полного физического бессилия. Многие крайне истощены еще и беспрерывной рвотой и дизентерией. Судно продолжает свой неспешный бег по морю. Минутами слышен отчетливый звук тамтама: это напрягаются моторы, помогая судну преодолеть волну, а заодно и раскалывая наши черепа. Юноши поют песни для поддержания духа.
Луис Рамос подзывает меня к группе вокруг гитары. На правом веке у него шрам. За два дня до отправки его вызвали из Карсель Модело в Управление Национальной безопасности. Там его дожидалась мать.
— Подпиши и можешь уходить вместе с матерью, — сказал ему Улисес Ортега.
В бумаге, отпечатанной на гектографе, значилось, что он отказывается от политической деятельности в любом ее проявлении. Луис прочел бумагу очень спокойно. Посмотрел на мать, на ее печальное лицо. Вернул бумагу.
— Я не могу это подписать.
Мать, не говоря ни слова, обняла сына. Ее тут же увели, а его вернули в тюрьму.
— Ничего, в Гуасине подпишешь, —пригрозили.
Невесту ему не удалось повидать. В тюбике из-под зубной пасты он прячет две карточки. Вытаскивает одну и показывает мне:
— Вот она. Фотография не очень удачная.
Луис Берголья, сидящий рядом, протягивает руку. Долго смотрит на фото, молчит. Только две вертикальные складки в углах рта становятся резче. Глаза чуть прикрыты, не видят ничего, кроме девушки на фотографии.
— Похожа на мою старшую дочку, —говорит слабым голосом.
И вдруг голос его крепнет, становится хриплым:
— Я не поеду в Гуасину...
— Поздно говорить об этом, Луис, —успокаиваю я. — Мы же на корабле. И до Гуасины осталось, возможно, меньше, чем мы думаем.
— Я не поеду в Гуасину!
Я беру его под руку и веду на место, петляя между лежащими на полу заключенными.
— Почему ты не поедешь в Гуасину? —спрашиваю, только чтобы разговорить его, вывести из состояния заторможенности.
Но он тупо твердит свое:
— Я не поеду в Гуасину...
Завожу разговор о его семье. Он старый профсоюзный деятель. Его арестовали вместе с другими пятью. Обвинили в изготовлении бомб. Был судебный процесс. Суд его оправдал. Но тут же, в зале суда, агенты Национальной безопасности надели на него наручники и увезли в Карсель Модело. В дверях жена бросилась ему на грудь. Дети трогали руки отца в стальных наручниках, гладили заросший щетиной подбородок. Но полицейские вытолкнули его на улицу. Прохожие видели все это.
— Я не вор, не преступник! —успел крикнуть Луис Берголья жене и людям на улице.
Крытый грузовик взял с места. Жена и дети остались стоять в дверях здания суда, среди толпы прохожих.
— Я не вор, не преступник!
Щупаю его лоб. Голова горячая, но это не жар. Расстилаю одеяло, кладу в изголовье сложенный пиджак.
—  Приляг, —говорю. —У тебя жар.
Он послушно ложится.
Вечернего рациона тоже не хватает на всех. Мы кричим в отверстие люка. Жандармы делают вид, что не слышат наших требований. Только поводят автоматами над трапом.
Один из заключенных вдруг вопит голосом безумного или пьяного:
— Хоть бы холера пришла, что ли!..
Два жандарма под тентом склоняются к люку. Стволы автоматов нашаривают в чреве трюма цель.
— Хоть бы холера пришла!..
Я ложусь и смотрю в дыру на тенте. Сегодня нет звезд. Облака, и очень низкие. Со стороны судно похоже, должно быть, на призрак в ночной темноте. Время от времени в борт бухает волна. В углу несколько человек тянут песню. Я устал, одурманен, лежу, поджав колени, на одеяле.

6. На следующий день больных дизентерией прибавилось. Мы стали требовать лекарства. Никто наверху даже не шелохнулся. Мы стали кричать. Жандармы и агенты Национальной безопасности собрались под тентом у люка, заглядывали вниз, но ничего нам не отвечали. Мы кричали хором что было сил. Голоса росли и множились в мозгу, словно ветви дерева. Потом нам спустили еду, и тут мы обнаружили между картонными тарелками пакетик таблеток энтеробиоформа. Тут же роздали их больным дизентерией. Глянули вверх —увидели лицо матроса, склонившегося над люком в ожидании пустых баков.
— Большое спасибо, —громко сказал я, глядя себе под ноги, чтобы не привлекать внимания жандармов к матросу.
И только после этого поднял голову. Матрос улыбнулся.
Комитет порекомендовал всем по возможности больше спать или просто лежать. Мы переходили от группы к группе, объясняя необходимость такой меры.
— Нужно сохранить силы.
Мертвая тишина царила теперь в трюме. Впереди —каторжные работы. Люди посматривали на свои руки, с гладкой, нежной после многих месяцев заключения кожей. Вода под настилом постепенно прибывала, она уже стала просачиваться сквозь доски. Комиссия по санитарному надзору была бессильна что-либо сделать.
— Если завтра не прибудем на место, трюм зальет, —сказал мне Мануэль Саласар.
Хосе Рохас беспокойно ворочался на одеяле. С первого дня он пытается наладить сон и безуспешно. Дни напролет лежит с закрытыми глазами, а сна нет.
— Не хочешь посмотреть, что вокруг творится? — спросил я его.
— А чего смотреть? Трюм этот и так застрял у меня в мозгу на всю жизнь. Когда приедем?
— Кто его знает.
Луис Берголья в сопровождении двух товарищей поднимается по трапу. Неуверенно и трудно переставляет голые ноги со ступеньки на ступеньку.
— Я не поеду в Гуасину! —кричит, едва ступив на палубу.
Я вскакиваю и бегу к трапу. Перешагиваю по три ступеньки. Пока добираюсь до верха, теряю дыхание. Жандармы окружили Берголью, выхватили из ножен сабли. Один уже замахнулся. Сопровождающие Берголью товарищи пытаются что-то объяснить жандармам.
— Он безумный!.. Не трогайте его! —кричу я в отчаянии.
Жандармы молчат. Я прохожу между ними. Беру Луиса Берголью за руку.
— Я не поеду в Гуасину!..
— Ты же меня знаешь. Я твой друг. —Не знаю, что еще сказать, что сделать.
У одного из жандармов появляется в руках веревка.
— Я сам его уведу, —говорю я.
— Его надо связать.
— Если он сумасшедший, его надо связать.
— Не надо связывать! —настаиваю я.
Товарищи, которые поднялись с Бергольей, пытаются уговорить жандармов.
Меня отталкивают в сторону. Луис Берголья срывается с места, бежит к перилам борта. Товарищи вовремя его останавливают.
— Я не поеду в Гуасину!.. У меня есть мотор.
Подбегают жандармы, опутывают его веревками. На палубе десятков пять жандармов в касках и с автоматами. Несколько человек следят за отверстием люка.
— Да, он действительно того, свихнулся.
— Оставьте его мне, я его уговорю спуститься, — просит один из сопровождающих.
— А вы —марш вниз! —приказывает нам сержант Хайро.
Сопровождающий остается с Луисом на палубе. Мы спускаемся по трапу. В трюме все привстали, смотрят вверх. Жандармы занимают боевые позиции. Мы начинаем кричать, притопывая в такт ногами. Сержант, наклонившись над люком, дует в свисток.
— Отпустите его! —кричим мы.
— А ну еще один —поднимайся сюда! —приказывает сержант.
Я ставлю ногу на ступеньку, но Лопес хватает меня за руку.
— Постой, я полезу.
Он передает мне свою гитару и лезет по трапу, В это время сверху начинают спускать Берголью.
— Отойти всем от трапа! —кричит жандарм.
— Надо же поддержать!
— Отойти, я сказал! — Ствол автомата целится в Лопеса.
Каждую минуту они могли оступиться и полететь кувырком. Уже в самом низу трапа один из нас хватает Луиса Берголью за локти. Лопес руками переставляет его ноги со ступеньки на ступеньку. Сам Луис молчит. Глаза его почти не видны. В трюме я его обнимаю и веду на место.
— Меня-то ты ведь знаешь?
— Я не поеду в Гуасину...
— Успокойся... На, выпей воды.
— Я не поеду в Гуасину.

7. На третий день все скопившиеся в углублении нечистоты всплыли поверх настила и заражали воздух. Пахло гниющей падалью. Аммиаком и серой. Смертью и тленом.
Луис Берголья поднялся на подстилке.
— У меня мотор в голове...
— Это гудят машины парохода, —объяснил я.
Потом взял его за плечи и снова уложил на подстилку.
Судно —железный гроб, и пахнет в нем, как в гробу,—разлагающимся трупом.
На третий день нам запретили подниматься наверх. На палубе кто-то из матросов крикнул громко, видимо, для нас, заключенных:
— Дельта!
— А, вот почему нас не выпускают на палубу, — сказал Мануэль Саласар.
— Не понимаю.
— Мы вошли в дельту Ориноко. Боятся, как бы кто из нас не удрал. Тут ведь как, прыгнул в воду и плыви к берегу.
— А может, чтобы люди с берега нас не увидели, — предположил Хосе Рохас.
— Едва ли. Тут и селений-то нет. К тому же с берега не разглядишь. Идет по реке пароход, и все.
После обеда хлынул дождь. В трюм через щели стекала вода. Заключенные стояли, держа свои пожитки в руках, обмотав головы одеялами, словно тюрбанами. Настил ушел под воду. Нечистоты плавали на уровне наших щиколоток.
Кое-кто перепугался, решив, что судно тонет. Жандармы по-прежнему стояли на посту у люка, невзирая на дождь. Только прикрыли себя и оружие черными плащами.
Вечером нам не дали еды. Мы стали требовать криками. Но шум моторов и падающей воды был сильнее наших голосов.
Дождь утих только к полуночи. Заключенные продолжали стоять, в лучшем случае —согнувшись. Никто, конечно, не спал, не слышно было разговоров. В дальнем конце трюма молодежь все же напевала песню. Но пели чуть не шепотом. Гитара тоже не звучала.
Я задремал стоя. Мануэль Саласар толкнул меня:
— Приехали.
— Откуда ты знаешь?
— Бросили якорь.
Все зашевелились. Раздался свисток: внимание! Судовые моторы уже кончили гудеть. Отчетливо слышались шаги жандармов по палубе. Пароходный гудок трижды рявкнул. В наступившей тишине я ловил отдельные звуки. Вот очень далеко квакают лягушки и стрекочут цикады. Порывами шуршит ветер. Кричит сова. Лает собака. Слышно тарахтенье мотора приближающегося катера. В голове, правда, все еще стоит гул судовых машин. От непривычной тишины звенит в ушах. Непонятная дрожь прокатывается волной по телу.
— Сто тридцать шесть, —говорят наверху.
В люк направляют прожектор. Свет режет глаза. Луч червем ползет по настилу. Заключенные, кто стоя прямо, кто согнувшись, смотрят в проем люка. Двое в гражданском вместе с сержантом наклоняются над проемом.
— Сто тридцать шесть, вы сказали?
— Да, сто тридцать шесть.
Шаги удаляются по палубе. Мы опускаемся на дощатый настил, прямо в воду. Все грязные донельзя, скрюченные усталостью. Катер отходит от парохода. Кажется, этой ночи никогда не будет конца. Вдали лает собака.

II

1. Отраженный водой солнечный свет слепит глаза. Одежда, насквозь пропитанная потом, жжет как огонь. Далеко, за темной грядой леса, река исчезает из поля зрения. Она похожа на гигантскую сверкающую змею, ползущую между островами. Набегает облачко, роняя крохотную, черную, словно масляное пятно, тень. Чувствую рядом тяжелое дыхание Мануэля Саласара. Вода плещется в наши ноги.
Цепочка берет начало у барки, где вода по грудь, и тянется до берега, где совсем мелко, по щиколотку. Сто человек подставили спины солнцу. Они передают из рук в руки, словно новорожденного, мешки с железной рудой, наполненные на барке. Там высятся серые пирамиды минерала. Куски породы рвут кожу, руки кровоточат. В обоих концах цепи охранники наблюдают за работой, подгоняют заключенных криками:
— Живей!.. Движения равномернее!
— Живей!.. Движения равномернее!
Под деревом на берегу сидят несколько охранников —сабли между ног, в руках автоматы. Тоже наблюдают. Едва успеваешь передать мешок, как в руках у тебя уже следующий. Ни секунды передышки. Мануэль Саласар цедит сквозь стиснутые зубы:
— Пить хочу.
— Потерпи,—советую я.
Но он склоняется к воде и пьет. Я передаю мешок через его спину. Охранник в высоких рыбачьих сапогах шлепает по воде к нам и, подойдя, бьет Мануэля саблей плашмя по спине.
— Я т-тебе покажу пить, стерва!
Мануэль резко выпрямляется. Охранник вытаскивает его из цепочки, приказывает:
— Вперед —марш!.. Бегом!
Мы останавливаем работу. Охранник, сдвинув рукояткой сабли шляпу на затылок, бегает взглядом по цепочке —туда, назад. Лицо, обгоревшее под солнцем. Лоб шелушится. Невыразительные губы поджаты. Глаза с прозеленью. Смотрит в сторону берега. Мы стоим, опустив руки, по колено в воде. Охранник делает два-три шага и, выкрикнув ругательство, с силой рассекает саблей воздух. Наводит страх. Мы стоим неподвижно. Охранники на берегу щелкают затворами. Мануэль пошире расставляет в воде ноги, чтобы не упасть. Охранник бьет его по коленям саблей и возвращает в цепь.
— Все равно сгниешь тут, сукин сын! —кричит и, повернувшись, шлепает назад к берегу. —Новички, вашу мать! — Но тут же останавливается и продолжает: — Что буркалы таращите?.. Пошевеливайтесь!.. Никогда не видели, как лупят по спине саблей?
Брань летит над водой. Руки задвигались, мешки снова пошли по цепочке. Из тени под деревом на нас смотрят автоматные дула. Солнце полчищем муравьев жалит и жжет спину.

2. В тот день утром, едва по реке побежали первые солнечные блики, нам велено было всем подняться из трюма на палубу. Партиями по сорок человек. Началась посадка в катер, ожидавший у борта парохода.
— Быстрей! —покрикивала охрана.
Вода желтела под солнцем. Казалось, свет идет из глубины реки.
— Быстрей!
Люди друг за дружкой прыгали в катер. С двух сторон, по бортам катера, стояли охранники, теснили нас прикладами. Небольшое расстояние до грубо сколоченного, низкого, почти вровень с водой, причала предстояло пройти по воде.
— Выгружайсь!
Охранники выпрыгнули первыми и, присоединившись к тем, что ожидали на берегу, выстроились двумя рядами. Заключенные выбрались из катера. Медленно побрели по воде.
— Бегом!.. Раз-два, раз-два!.. Бегом!
Жандармский капрал, здоровенный негр, подняв над головой саблю, скомандовал:
— По одному стройсь!
Мы побрели гуськом. От ботинок, наполнившихся водой, поднимались к поверхности пузырьки воздуха. Штаны прилипли к телу. Никто не ускорял шага. Еще на пароходе члены комитета внушали заключенным:
— Первое, что нас заставят делать, —это бегать бегом... Но этого никто не должен делать. Даже если будут бить.
Я шел во второй партии. Не разжимая губ, сказал соседу:
— Не бегать. Передай дальше.
По цепочке пошел шепот.
— Молчать! —закричали с берега охранники.
Мы вошли в узкий проход между двумя рядами охранников. Удары саблями сыпались со всех сторон куда попало. Некоторые били автоматами, плетками из электрического кабеля.
— Бегом!..
Колонна заключенных шла сквозь строй по-прежнему медленно.
— Бегом!.. Здесь вас научат, дерьмо неопытное!
Удары и окрики оглушали. Мы шли молча. Из воды огромным огненным диском выплывало солнце. Лица охранников лоснились от пота. Река в мелкой ряби поблескивала, будто рыба чешуей. Пробившись сквозь град ударов, мы очутились на широкой площадке, перед бараками из оцинкованного железа. Охранники отправились за следующей партией. Бараки выглядели необитаемыми. Мимо шеренги заключенных шел из конца в конец лейтенант Национальной безопасности в сопровождении двух сержантов. На ходу он пытливо всматривался в лица выстроившихся перед ним людей. Он шел мелким нервным шагом, оставляя на земле глубокие следы. Маленький, толстый, он, однако же, легко перепрыгивал лужи, канавы и наезженные тачками колеи.
— Над чем смеешься? —вдруг остановился он
Хуан Карденас, не отвечая, продолжал улыбаться.
— Что смешного, я спрашиваю?
Мы вытянули шеи, стараясь рассмотреть, что там происходит. Лейтенант стоял багровый. Двойной подбородок туго упирался в жесткий воротничок рубашки. Круто повернувшись, лейтенант просеменил к столу метрах в десяти, окруженному ,жандармами и агентами в штатском. Сержант Хайро шел за ним. Лейтенант, сказав что-то, указал рукой в нашу сторону. Два жандарма и агент в штатском приблизились к шеренге. Жандармы —с саблями. Штатский —с револьвером, вдавленным брючным ремнем в живот.
Штатский спросил громко:
— Кто смеется?.. Здесь не обезьянник!
Прошелся вдоль шеренги. Охранники вытащили Хуана Карденаса.
— Нашел место для смеха!.. Нашел место!..
Сабли падали на спину Карденаса в лад словам. А он смотрел поверх голов на реку.
— Бегом!.. —завопил один из охранников.
Сабли ударялись о спину с сухим стуком, будто кто бил деревяшкой о деревяшку.
— Бегом!..
Хуан Карденас не шевелился. Сержант Ранхель, сделав два шага вперед, приказал охраннику:
— Посадите его в карцер!
Охранник указал саблей в сторону барака. Хуан Карденас, волоча ноги, пошел туда. Шеренга провожала его глазами, пока он не скрылся.
Сержант Ранхель обернулся к штатскому:
— Приступим к поверке, сеньор Мартинес?
Штатский с револьвером на животе пригрозил нам:
— Здесь вас научат бегать! —И, направляясь к столу, ответил: —Приступим, сержант.
В шеренгу влилась последняя, третья партия. У многих на одежде —пятна крови.
Мартинес взял со стола списки. Надел очки, Затем, повернувшись лицом к шеренге, громко прочел:
— Абаче, Кармите... Кармито.
Сержант Хайро заглянул через его плечо в бумагу!
— Кармито.
Жандарм повторил четко полностью:
— Кармито Абаче.
Кармито Абаче пошел к столу. Рядом топали два охранника с саблями.
— Бегом!..
Кармито медленно волочил ноги.
— Бегом!..
Мы ждали, что будет дальше, волновались. Выдержит ли товарищ испытание? Кармито —портовый рабочий. Нет, не побежал! Подошел к столу. Штатские и жандармы молча ощупывали его взглядами с головы до ног. Черта в списке —и саблей указали на загон из колючей проволоки напротив бараков.
Мой черед. Не спеша иду к столу. Споткнулся. Не спеша поднимаюсь.
— Слепой, что ли? —кричит Мартинес.
Я качаю головой: нет, не слепой. Они изучают мою внешность: руки, ноги в мокрых ботинках. Охранник, ткнув меня саблей, тоже показывает за проволоку.
Следующий. Заключенный идет к столу. Позади ползет его тень —тонкая, извилистая. Солнце бьет в лицо. Без задержки люди идут по списку, в алфавитном порядке.
— Новички —туда!
Привыкаем к лагерному жаргону. Вновь прибывших называют новичками в отличие от старожилов колонии.
— Эти новички не больно-то бегают, —судачат о нас охранники.
— Большинство —молодые, —говорит сержант Ранхель.
Мартинес откладывает списки и следит за нами поверх очков. Мы ждем, стоя в ряд, прислонившись к проволочной изгороди.
— Тем лучше, —вставляет Мартинес. —Молодые — выносливые.
Смотрю в сторону бараков. Около дверей толпятся заключенные-старожилы. Охранники окриками загоняют их внутрь. Одни уходят, оглядываясь, неохотно, другие остаются сидеть на земле или стоять, с тоской смотрят на нас. Двое направляются к изгороди с ведрами в руках. Охранник, волоча по земле саблю, пересекает им дорогу.
— Это что?.. Куда?
— Вода. Новичкам.
— Назад. С ними нельзя общаться.
Нам приятно видеть солидарность. Солнце припекает спину. Старожилы о чем-то разговаривают вполголоса. У всех обветренные, обожженные солнцем лица, неестественно большие глаза в провалившихся глазницах, острые, резко обозначенные скулы. Индейское племя какое-то. Трудно выхватить взглядом отдельное лицо —худоба все сравняла. Короткие штаны, без рубах, ребра торчат под кожей. Тело у всех одинакового оттенка. Жалкое зрелище, особенно при ярком солнечном освещении.
Поверка окончена. Все новички —в одной шеренге. Охрана дует в свистки.
— Стройсь! —кричат.
Старожилы строятся колонной рядом с бараками. Сотого ставят во главе колонны. Перед нами появляется сорок тачек.
— Сорок человек к тачкам сюда! —приказывает капрал.
Сорок человек помоложе делают шаг вперед. Берутся за ручки тачек. Скрип несмазанных колес повисает в воздухе, как только тачки трогаются с места, на земле остаются узкие, петлистые борозды. Впереди два старожила, тоже с тачками, учат профессиональным навыкам.
Мартин и Хосе Рохас идут сразу за старожилами.
Мы останавливаемся на месте —ждем. Охранники шныряют взад-вперед мимо шеренги. Острия сабель чиркают по земле. В затылок печет солнце. Ручьи пота стекают между лопаток, щекочут, как насекомые. Мы идем неспешно, едва передвигая ноги. Земля мягкая. Входим в воду, нас выстраивают длинной цепочкой от барака до берега. Цепь из живых людей. Мешки идут по рукам. Хочется пить. Но как только мы вошли в воду, капрал предупредил:
— Слушай команду!.. Общаться ни с кем нельзя!.. Воду из реки пить запрещается.

3. Размеренными движениями перекладываем мешки из рук в руки. Куча минерала на берегу не увеличивается. Едва успеваем опростать мешок, тут же подходит тачка. Шестеро заключенных нагружают тачки. Вода струится между ног юркими змейками. Солнце падает отвесно на голову и плечи. Сколько же вмещается в эту барку? Видно, никогда не выгребешь. Мешки, ритмично покачиваясь, плывут и плывут вдоль цепи. На бровях у людей скапливается пот. Смотришь словно сквозь стеклянную призму. Радужное дробление света, размытые очертания. Судно, стоящее на якоре посередине реки, предстает замершим светящимся монстром. Легкая волна чуть заметно колышет водную поверхность.
Старый Колина, не удержавшись на ногах, падает в воду. Отбивается, когда мы хотим поднять его. В мгновение ока нас окружают охранники, кричат, потрясают саблями.
— Послушай, начальник, этому старику восемьдесят пять лет... Не может же он...
— Здесь нет стариков!
Площадная брань, оскорбления.
— Восемьдесят пять, ты это понимаешь? —повторяю я.
Меня вытаскивают из цепи, два раза вытягивают по спине плашмя саблей и препровождают на берег.
— Вставай к тачке, —приказывает охранник. —Дубль.
На последнее слово я не обращаю внимания. Беру тачку из рук заключенного, которого отсылают на мое место в цепь. Пока тачку наполняют, я смотрю на реку. Цепь из живых людей похожа на тысячерукую змею. Сбившиеся, растрепанные волосы, напряженные руки, устремленные на воду взгляды.
Только теперь понимаю, что такое дубль: тачку словно свинцом налили. Делаю шаг —она заваливается на бок. Охранник бьет меня саблей.
— Держи прямей, сука! Прямей!.. Движения размеренные!..
С усилием толкаю огромнуютяжесть. Колесо пронзительно визжит, кажется, какое-то насекомое проникло к самой барабанной перепонке.
Позади идет с тачкой Хосе Рохас.
— Отдыхай, пока идешь, —наставляет он меня.
Я едва плетусь. В ботинках чавкает и хлюпает вода, и этот звук тоже проникает в мозг многократно усиленным. Иду медленно, коротким, неполным шагом.
— Быстрей!.. Шевелись! —покрикивает охранник, пробегая вдоль колонны тачечников.
В трех шагах от нас, тоже колонной, возвращаются тачки порожняком. Не спешат. Люди за тачками насвистывают песенки. Разговаривать запрещено. Но насчет свиста ничего не сказано, поэтому люди посвистывают. Идут, волоча ноги. Искусственно замедленный ритм. Охранники никак не подыщут средства заставить нас работать сноровистее.
Возить породу очень далеко. На другом конце острова, вблизи от бота, в котором живут охранники и штатский персонал лагеря, строится небольшая плотина. И этой-то насыпи из камней предназначено остановить батюшку Ориноко в половодье! Вода лижет камни, а солнце в мгновение ока их осушает.
— Старожилы давно бы уже все закончили, —рассуждает охранник, стоящий на посту у насыпи. —А эти новенькие все ковыряются.
— Филоны, —презрительно бросает другой, тот, что следит за колонной.
Я опрокидываю тачку, освобождаю ее от камней. Поднимаю вверх затекшие руки. Слышно, как хрустят кости.
Охранник у насыпи —рослый негр, беззубый, в форме оливкового цвета, выпачканной маслом.
Второй раз подъезжаю к насыпи. Справа —бараки. Облокотившись о проволочную изгородь, старожилы провожают взглядом каждую тачку. Что-то показывают жестами, но я их не понимаю. Медленно прохожу мимо. Пытка жаждой. Не могу оторвать глаз от реки, пока разгружаю тачку. Поскользнулся, упал. Охранник —рослый негр —уже стоит надо мной, размахивает саблей. Выкрикивает оскорбления. И вдруг говорит тихо:
— Это я для отвода глаз... Вы —студент?
В эту минуту раздается удар колокола.
— Пора есть, —говорит негр.
Свозим тачки на склад. Цепь из живых людей медленно распадается. Мы смотрим друг на друга: все грязные, потные, голодные. Идем вслед за охранником. Всю дорогу он выкрикивает команды и ругательства. Выстраиваемся напротив кухни.

4. Двумя длинными очередями идем к врытым стоймя в землю колодам. Новички справа, старожилы слева. Охранники с саблями в руках расхаживают между очередями. Один из них, светловолосый, щербатый, плюгавенький, на ходу ведет концом сабли по бедрам стоящих в очереди людей. Из ряда вытаскивают за бороду Луиса Берголью, волочат по земле.
Берголья молчит, не сопротивляется. Белые глаза, рот полуоткрыт. Его пинками заставляют подняться на ноги.
— Здесь бороды не разрешаются! —кричит капрал-негр.—Какой капуцин выискался!
Острие сабли, прыгая с бедра на бедро, подвигается вдоль очереди. Один из старожилов раздает жестяные жетоны на обед. Мне достался номер 303. Сжимаю его в кулаке. «Жетонщик», взглянув мне в лицо, хотел что-то сказать, видимо, узнал, но не решился. Не сводя с меня взгляда, вручает жетон следующему. Кажется, я тоже его знаю. Белые от седины волосы, темное лицо, запавшие глаза. Нет, не помню. Может быть, даже друг, но я его не помню.
Очередь начинает продвигаться. Опять кого-то выводят из ряда. Старика. Дважды вытягивают саблей по спине.
— Не знаешь, что здесь разговаривать нельзя? — орет охранник.
«Здесь»... Клином в мозгу застряло это слово. Старик возвращается в очередь, смотрит на нас.
Другой старожил у дверей кухни отбирает жетоны.
Охранник рядом наблюдает.
— Старожилы, поторапливайтесь! Освобождайте посуду! —оповещает капрал.
Охранники что-то особенно не в духе. Дерутся походя, орут, бегают, то и дело выводят кого-нибудь из очереди, ставят в самый хвост. Устанавливают правила, вводят запрещения. Голова идет кругом. Волосы, кажется, вот-вот вспыхнут и затрещат на солнце. Одежда раздражает кожу.
Вручаю свой жетон. Мне кидают в миску черпак бобовой похлебки и порцию твердой, как хлеб, маисовой каши. Выхожу через другую дверь из кухни и по деревянным мосткам направляюсь к баракам. Над миской вьется туча мух. Заслоняю еду рукой. Ловлю себя на мысли, что делаю это по-животному грубо, подчиняясь голому инстинкту самосохранения. Выжить здесь можно, лишь сохраняя для себя все до последней калории жалкого лагерного рациона. Тропа ведет мимо вытянувшихся в линию ранчо из пальмовых листьев, картона и тростника. Старожилы улыбаются мне, но не говорят ни слова. Наконец добираюсь до барака, предназначенного для нас, новеньких, и опускаюсь с миской на землю. Мануэль Саласар уже поел, протягивает мне миску с водой.
— Надо что-то придумать, друзья, —говорит Хосе Рохас, отмахиваясь от мух.
— Я не выдержу, —говорю.
— Выдержишь, —возражает Хосе Мартин. —Это еще цветочки.
— Объявить забастовку, —предлагает Мануэль Саласар.
— Возможно.
— Прежде всего наладить контакт со старожилами. Люди опытные, уже пообтерлись здесь.
Хотя с парохода мы ничего не ели, кусок не идет в горло.
— Ешь, —приказывает Хосе Рохас. —Голодного тебя действительно ненадолго хватит.
Усилием воли заставляю себя проглотить обед. Мухи кружат вихрем. В ожесточении размахиваю руками и на время отгоняю их от миски.
Дважды бьет колокол. На горизонте —охранники волочат по земле сабли.
— Стройся!..
Снова встаем в строй.
— Старожилы тоже строиться! —кричит капрал.
Те встают в колонну. Знойный ветер порывами бьет в лицо. На мгновение тучка закрывает солнце. Пересохшая земля под ногами трещит, как старый, хриплый барабан. Кто-то легонько толкает меня в бок локтем. Эмилио Парра, приехавший в Гуасину в первой группе. Его взяли у ворот университета 12 октября. Он должен был открыть ворота своим, но не успел. Полиция была уже там.
— Меня выпускают на свободу... Уезжаю на пароходе сегодня, —говорит он.
Наклоняется, стаскивает с ног сапоги.
— Оставляю тебе.
Охранник вызывает по списку.
Прежде чем выйти из строя, Эмилио Парра сжимает мне руку.
— Отсюда, как видишь, тоже возвращаются, —говорит.
Исхудавший, черный, он идет по своей тени, глядя на реку.

5. Полчища летучих тварей все время висят над головой. Комары жалят сквозь одежду. Беспрестанно звенит в ушах острый, жадный комариный писк. Во сне ли, бодрствуя, то и дело хлопаем себя по лицу. На коже мазки крови. Верчусь с боку на бок на козлах. Доски скрипят —вот-вот рухнут. В бараке темень. На реке отблески звезд. Квакают жабы, стрекочут цикады. Ухает филин где-то поблизости на дереве. Слышно, как шагает по дощатому полу сторожевой вышки часовой. Свисток —сигнал «слушай!». Козлы в три ряда: два вдоль стен, третий посередине. Люди лежат вповалку, не сняв одежды. Одни спят. Другие потихоньку разговаривают меж собой. Мануэль Саласар говорит, как бы подводя итог:
— Трудный был сегодня день. Почти всех нас избили.
Я молчу в ответ. Смотрю на не видимый в темноте потолок.
Дверь барака отворяется. Трое охранников шарят по козлам светом карманных фонарей.
— Где тут сумасшедший? —спрашивают громко.
Люди, внезапно разбуженные, испуганно вскакивают.
— Ни с места!.. Где сумасшедший?
Свет фонарей чертит зигзаги. Луис Берголья привстает на досках, кричит:
— Я не поеду в Гуасину!..
— А, вот он.
Тишина. Только жабы самозабвенно наяривают на своих флейтах.
— Пойдем! —охранник берет Луиса за плечи.
— Я не поеду в Гуасину!..
— Ты и так в Гуасине. —Охранник тянет его за руки.
Они уходят. Дверь закрывается. В темноте слышны удаляющиеся шаги.
— Куда его повели? —нарушает молчание Мануэль Саласар.
— Кто знает, —говорит Хосе Мартин.
— Может, отправят в Каракас? —предполагает Хосе Рохас.
— Пароход уже, должно быть, выходит из дельты, — говорит Мануэль Саласар.
Я кручусь-верчусь на деревянном ложе, пытаюсь уснуть. Устал. Голова горит. Память растревожена дневными событиями.
Гудит пароход. Получившие свободу каторжане, прежде чем сесть в катер, машут нам рукой. Работа останавливается на несколько минут. Охранники сосредоточили все внимание на погрузке. Пароход снимается с места стоянки. И вот уже не пароход, а какая-то расплывчатая тень скользит вниз по реке и вскоре теряется меж островов.
Медленно толкаю тачку, волочу ноги. На ладонях вздулись пузыри, очень мешают. Колесо тачки выдавливает на земле длинные полосы. Пропитанная горячим потом одежда липнет к телу, будто весь ты в припарках. Ползем в затылок друг другу. Поэт Акоста сворачивает в сторону, оставляет тачку и направляется к берегу. Охранник, потрясая над головой саблей, кричит:
— Ты куда, олух?
— Помочиться.
— Я тебе покажу отвечать!
— Так вы же спрашиваете.
Сабля с размаху опускается на спину.
— Бегом, марш!
Поэт Акоста поворачивается лицом к охраннику и смотрит ему в глаза. Охранник топчется, потряхивая саблей, прилаживается еще раз ударить по спине. Мы все разом бросаем тачки. Сабля успевает еще несколько раз шлепнуть по спине, по лицу, по ногам. Хосе Мартин шагает к месту происшествия.
— Ну, все! —кричит. —Довольно, ты!
Охранник оставляет поэта и набрасывается на старину Мартина.
— Все к тачкам! —орет, багровый от ярости.
Еще несколько охранников с оружием на изготовку окружают группу.
Хосе Мартин, а за ним и поэт берутся за тачки. Пронзительно скрипят колеса.
У негра Лонги слабеют руки, он останавливает тачку и садится на землю. К нему тотчас же подходит один из охранников, собравшихся на месте происшествия, с саблей в руке. Это тот самый негр, что спрашивал меня, не студент ли я.
— Что случилось? Ты что, не мужчина?
— Не могу, начальник. Почки у меня больные.
Охранник с минуту смотрит на него. Потом:
— Вставай, черт тебя!.. Раскис, сопляк. Иди за мной.
Негр Лонга поднимается. Идет к баракам. Негр Лонга идет, подавшись всем телом вперед, словно на плечах у него груз непосильный, рукой держится за поясницу. Проходит мимо меня. Я смотрю на его лицо. Пот и слезы. И что-то похожее на стыд и смущение.
Мешки зыбким, нарочито замедленным движением переваливаются с рук на руки. Охранники не щадят глоток, не скупятся на угрозы, бьют заключенных саблями по рукам.
— Быстрей, сукины дети!.. Пошевеливайся!..
У меня в голове не поймешь что —форменная круговерть образов. Цепь из живых людей, тачки, змеистый след колес на земле, окрики и брань. Вдали —зеленый лес, непроходимая сельва. Охранник, все тот же высокий негр, саблей в опущенной руке чиркает на ходу по земле.
— Девка молодая, Каталина. К тебе приехала девка...
Шлепает себя саблей по ляжкам. Его долговязая фигура появляется то в одном, то в другом конце колонны.
— Молодая девка Каталина.
Оглядывается по сторонам. Наклоняется. Продолжая размахивать саблей над головами заключенных, произносит тихой скороговоркой:
— Меня зовут Вальдес... Не обижайтесь... Если я не буду, как все, живо схлопочу карцер, ясно?
И тут же громовым голосом, который слышен на всем острове, выкрикивает проклятия.
Острие сабли утыкается в землю. Дважды бьет колокол. Вереницей идем к баракам.
— Стройся!.. Купание!.. Купаться, сукины дети!
Неизменным строем —вереницей в затылок друг другу —идем к реке. Закат окрасил воды реки в цвет крови. На восточной стороне неба скучились зеленовато-свинцовые облака. Больно видеть эту картину. Красиво и щемит душу.
В чем мать родила лезем в воду. Без малого четыреста человек. У всех спины в нелепой, без формы и смысла татуировке. Зеленые, черные, красные, фиолетовые полосы и пятна от сабельных ударов. Шрамы —иероглифы пыток, навечно и щедро инкрустированные в тело.
Погружаюсь в воду по горло. Головы заключенных темными поплавками движутся по поверхности реки. Охранники с берега держат реку под прицелом. Строго воспрещается заплывать дальше воображаемой черты.
Опять свистки. Старожилы, держа порядок, выходят из воды и выстраиваются колонной. Колонна скелетов. Темная кожа пустыми мешками висит на костях.
Гильермо Перес, прибывший в Гуасину во второй группе, идет бок о бок со мной. Дряблые, отставшие от костей мышцы —все равно что иссохшие плоды. На голове соломенная шляпа. Огромные круглые глаза тупо смотрят в землю.
— Разве не можем мы как-нибудь помочь себе? — спрашиваю я. —В любых условиях можно что-то сделать.
Гильермо с трудом переставляет ноги. Как он постарел в лагере! Его арестовали 21 октября 1951 года
Девять дней спустя после неудачного восстания 12 октября 1951 года группа кадетов жандармского училища в Каракасе выступила с оружием в руках против диктатуры. Другие гарнизоны, участвовавшие в заговоре, не выступили, и кадеты оказались изолированными. Уже через час правительство контролировало положение, раскрыло план заговора и превратило зону училища в огромную западню. Отряды гражданских лиц, не знавшие о провале заговора, стекались к училищу за оружием. Сотни резервистов партии «Аксьон демократика» были схвачены и подвергнуты пыткам в здании училища.— Прим. автора поблизости от казармы Ла-Планта. Не смог пробраться в Вилья-Соил. Жандармское офицерское училище выступило против диктатора на рассвете и почти немедленно оказалось в руках правительства. Очень много было арестованных и раненых. Никто за стенами училища не знал о провале, и зона училища оказалась гигантской мышеловкой. Каждого прохожего останавливали, вполголоса говорили пароль, и, если он давал отзыв, его тут же хватали. Гильермо предназначалась роль руководителя восстания, но его схватили еще на улице. Теперь он шел рядом со мной —дряхлый старик.
— Сегодня вечером увидимся, —говорит он чуть слышно, не поднимая головы.
— Каким образом?
— Я приду к вам в барак. Надо поговорить... Прежде чем что-то предпринимать, надо обдумать план.
На подходе к баракам, под палящим в спину солнцем он объяснил тихим, устало размеренным голосом:
— Сейчас ужин. Затем поверка и распустят до восьми. В восемь — сигнал ко сну. Вот между поверкой и сном и увидимся.
Вечерняя еда. Охранник ведет концом сабли по бедрам выстроившихся гуськом заключенных —пересчитывает. Мухи, мухи. Но есть и нечто новое: объявление, слышное на всем острове.
— Здесь для всех больных одно лекарство —«саблециллин», —кричит раз и два капрал, шагая вдоль колонны.
— Саблециллин! —повторяют за ним другие охранники, подкрепляя это слово для наглядности уколами сабель в землю.
Заключенные молча подвигаются вперед. Шесть колонн выстроились перед бараками. Каждый из них обнесен колючей проволокой. Небо сиреневого цвета, и все предметы на острове кажутся розоватыми. В воротах изгороди стоит охранник со списком в руках. Заключенные называют свои номера и проходят в ворота.
— Первый... Второй... Третий...
Так до двадцати, затем счет начинается снова. Большинство заключенных, приехавших в Гуасину в первой и второй группах, были неграмотные крестьяне и умели считать лишь до двадцати.
— Первый... Второй... Третий...
Шаги звучат беспрерывно, как многократное эхо. Никто не смеет перепутать свой номер.
Хуана Карденаса выволакивают из колонны и отправляют в каменный карцер. Жандармский капрал проводит на земле черту, громко объявляет:
— Начинай счет отсюда!
Должно быть, уже поздно. Нет, я решительно не могу спать. Болят кости. Цикады и лягушки тянут свою песню. Часовой на вышке посвистывает, отгоняя сон. Это Гуасина, Гуасина, повторяю я про себя. Верчусь с боку на бок на досках. Товарищи рядом дышат спокойно. Только Хосе Рохас не спит, ворочается.
Что мы можем сделать?
Незадолго до сигнала отбоя, минуя освещенные фонарями и прожекторами участки, в наш барак пробрался Гильермо Перес. Крался меж ранчо, по затененным местам. Пролез между рядами колючей проволоки и пришел все-таки. Мы обняли его, не произнося ни слова. Я еще раз подумал, как выступают у него ребра.
— Здесь всегда так? —спросил Хосе Рохас.
Мы едва успели взглянуть друг другу в лицо. Поспешили укрыться в ранчо, пристроенном к бараку, и сидели там на корточках, чтобы не попасть в свет прожекторов.
— Было хуже, —ответил Гильермо Перес.
— Представить трудно, чтобы еще хуже, —сказал Хосе Мартин.
— И все же это так... Потом на досуге расскажу.
— Ну, так что же мы можем сделать? —спросил Мануэль Саласар.
— Да почти ничего. Завтра будет таким же, как сегодня. С той лишь разницей, что нам вообще запретят видеться с вами.
— Мы вот подумываем о забастовке, —сказал я.
— Объявляли мы и забастовку, когда умер Косме Дамиан Пенья. Да провалилась наша забастовка.
— Косме Дамиан Пенья?
— Да. Когда он умер здесь от тифа, мы решили объявить забастовку —прекратить работу. Но потерпели неудачу в самом начале.
— Почему? —спросил Хосе Рохас.
— Крестьян здесь много. Народ боязливый.
— У нас другой народ. Почти все —студенты и рабочие.
— Мы уже заметили. Не бегаете. Работаете медленно. Да, вы другие. Дисциплина у вас чувствуется.
Я подхожу к двери ранчо. Заключенные ходят взад-вперед, то и дело встряхиваются —стоять нельзя, комары съедят заживо. Вокруг лампочек —тучи насекомых, живые абажуры. Тлеют сложенные костерками сырые ветки и тряпье: больше дыма —меньше комаров. Люди кружатся, размахивают руками —какие-то фантастические, бессловесные животные. Огни бота, где помещается лагерное начальство, отражаются в реке, вперемешку со звездами.
— Охранники идут сюда, —говорю.
— Это обход, за ночь не раз еще пройдут, —поясняет Гильермо.
Охранники идут вдоль проволочных заграждений. Сабли зажаты под мышкой, свободной рукой отмахиваются от комаров.
Гильермо Перес ведет свой рассказ. День ото дня остров погружается в воду. Скоро уж и для каторжных работ земли не останется. Полоса, по которой возим тачки, да площадка под бараками. Ходят слухи, дескать, лагерь будут переносить на другое место. Когда-никогда, а вода поглотит остров.
— Сколько вас человек-то?
— Сто тридцать шесть.
— А нас осталось около трехсот. Больше ста пятидесяти больных.
— Неужели ничего нельзя сделать? —опять спрашиваю я.
Гильермо словно не слышит моего вопроса. Рассказывает о Гуасине.
— Мы не предполагали, что приедет еще группа. Когда увидели ваш пароход, решили, что это за нами — перевозить на новое местожительство.
Гудит колокол —сигнал ко сну.
— Завтра продолжим разговор. —Гильермо прощается.
По одному выскальзываем из ранчо. На всех вышках заливаются свистки часовых. Заключенные входят в бараки, и вместе с ними в дверные проемы бьет мошкара.
Всю вторую половину ночи льет ливень. Порывистый ветер швыряет внутрь бараков охапки дождя. Цинковая крыша грохочет под ударами сильных струй. Молнии освещают реку. С потолка вода хлещет так же, как с неба. Люди садятся на нарах. Пол залит водой. Чтобы расслышать друг друга, надо кричать во все горло.
— Ты же мокнешь, эй! —тормошит меня Мануэль Саласар.
Я ничего не понимаю. Струя воды падает мне прямо в грудь,
— А, черт с ним! —говорю обреченно, придавленный сном и усталостью.
— Да что же это такое?.. Вымок до нитки и лежит!
Я все же успеваю поспать несколько секунд. Затем встаю, весь насквозь мокрый. Пол —как река, и в нем отражаются фонари проволочных заграждений. Вдали гремит гром. Молнии озаряют остров.

6. На рассвете дождь внезапно прекратился. Из барака слышно, как поблизости где-то бежит, шумит возникший за ночь поток. Желтая заря горит на востоке. Бьет колокол, заливаются свистки —утренняя поверка. Как всегда, колоннами по одному, в затылок друг другу выстраиваемся у ворот проволочных изгородей. Охранники прохаживаются вдоль колонн, подозрительно всматриваются в наши лица, словно ищут в них что-то новое. Заключенные безразлично смотрят на реку. Какое-то время царит напряженная тишина.
— Рассчитайсь! —дает команду капрал.
Рты раскрываются, чтобы выкрикнуть номер и замолчать. Ноги вязнут в разбухшей земле. Кругом глубокие лужи. С построения идем в кухню. Чашка темного овсяного отвара.
— Ну, каким-то будет этот второй день? —загадывает Мануэль Саласар.
Я одним махом проглатываю отвар. Столовая отрезана от всего мира океаном воды. То место, где вчера было построение на обед, совсем ушло под воду. Рядом с кухней мчится бурный ручей.
Еще не взошло солнце, а уже второй раз бьет колокол и свистят свистки. Построение на работу. Старожилы мешаются в колоннах с новичками. Последние в колонне стоят по колено в воде. Пайярес и Мартинес —начальник лагеря и его заместитель —прохаживаются вдоль фронта со списками в руках. У Мартинеса, как всегда, револьвер вдавлен брючным ремнем в толстый живот. Зеленым глазам своим придает свирепость —стращает заключенных. Пайярес, высокий, холодно-спокойный, часто останавливается, заговаривает с людьми строго:
— Фамилия?..
Заключенный отвечает.
— Профессия? —присоединяется Мартинес.
— Шофер.
— Подходящая, чтобы возить тачку.
Охранники дуют в свистки.
— Слушай команду!.. —разносится голос капрала Национальной безопасности.
Охранники передают по колоннам:
— Слушай команду!..
Тишина. Слышен шум ручья. Шаги часовых на вышках подобны далекому грому.
— Все, кого назову, шаг вперед! —кричит Мартинес, засовывая поглубже револьвер, вытолкнутый из-за пояса движениями живота.
— Шаг вперед! —разносят команду охранники.
Называют мою фамилию, и я выхожу на шаг из строя. Мартинес ощупывает меня с ног до головы. С нетерпением —уж скорее бы! —жду ударов, но охранники только ходят вокруг меня. Потом Мартинес указывает место неподалеку от знамени, что развевается на длинном древке. Из-за горизонта выглянул край солнца. Река вспыхивает в разных местах. Заключенные молча смотрят на меня, ждут, что будет дальше.
— Мануэль Саласар!
Охранники эхом повторяют имя. Мануэль Саласар выходит из строя. Как и я, подвергается тщательному обыску. И по указанию начальства идет ко мне. Он идет медленно. Только что не волочит ноги.
— Ты что, болен? —В голосе Мартинеса раздражение и угроза.
— Нет, —бросает Мануэль Саласар и становится рядом со мной.
Люди застыли в напряженном ожидании, хотя внешне спокойны и расслаблены. Стоят, отставив ногу, руки на пояснице, или засунуты в карманы, или лежат на голове. Солнце уже наполовину высунулось из-за горизонта.
— Хосе Рохас!
Нервы натянуты до предела. Нас молча окружают охранники с автоматами и саблями. Ни единого окрика или угрозы. Выкликают Хесуса Альберто. Никто не указывает ему, куда стать, он сам идет к нашей группе. На пути его встает Мартинес.
— Это ты знаменитый Каин?
Хесус Альберто смотрит на него сверху вниз, молчит,
— Топай, чего смотришь? —кричит охранник, подходя и чиркая опущенной саблей по земле.
Хесус Альберто идет к куче земли, в которую воткнуто древко, становится рядом с нами.
— Список этот из Каракаса, —цедит едва слышно сквозь зубы. —Подписан Эстрадой.. Я видел подпись.
— Разговоры! —кричит капрал, угрожающе подавшись в нашу сторону.
— Вот сволочи, какой я им Каин? —договаривает Хесус Альберто, невзирая на приказ капрала.
Я показываю ему глазами: ладно, успокойся, и он умолкает.
По списку вызывают еще Хосе Мартина, Гильермо Переса и Пабло Гарсиа. Двое последних —старожилы концлагеря.
Всех остальных заключенных выстраивают цепью от барки на реке до кухни. У барки глубоко. Вся площадь работ залита водой. Рукава Ориноко обхватили остров с боков и как бы сжали его. Но, уменьшенный, он еще и разрезан на куски быстро бегущими потоками. Из одного острова образовалось несколько островков —топких, с неустойчивыми очертаниями. Сеть ручьев и потоков словно кровеносная система гиганта.
Цепь из живых людей исчезает позади западного барака и появляется снова у кухни. Вид людей, полускрытых в воде и передающих мешки из рук в руки, наводит на мысль о каком-то невиданном, таинственном танце. Минерал ссыпают вокруг кухни, чтобы поднять уровень земли.
Мы стоим кучкой у знамени. Под прикрытием охранников, которые целятся в нас из автоматов. Мартинес разражается площадной бранью, бегает, размахивает руками, грозится стереть нас в порошок. Солнечный диск полностью выходит из реки.
— Каждого к тачке и норму —дубль! —заканчивает Мартинес свою речь, состоящую целиком из оскорблений и угроз сгноить нас в Гуасине. —Без остановок, без еды!..
На складе берем тачки и лопаты. Под конвоем идем к командному боту, где вчера ссыпали камни. Это место затоплено. Часть насыпи тоже ушла под воду. Волны набегают на кучу и уходят в щели меж камнями. Охранники облюбовали себе сухой бугорок. Наполнять тачки мы должны сами.
Пабло Гарсиа, молодой парень с испитым, болезненным лицом, худой, как обглоданная кость, приступает к работе. Тщетно пытается воткнуть лопату в груду камней. Охранник подгоняет, потряхивая в воздухе саблей.
— Живей!..
Пабло Гарсиа наклоняется и руками кладет камни на лопату.
— Я тебе покажу руками!.. Наваливай лопатой!..
И дважды вытягивает парня саблей вдоль спины.
Пабло Гарсиа приехал в Гуасину со второй группой каторжан. Он один из руководителей рабочих-нефтяников. И схватили его в нефтяном городе Кабимасе, где он проводил реорганизацию профсоюзной революционной работы. В Маракайбо его подвергли избиению и пытке электрическим током. В Каракасе его допрашивали агенты-блондины, которые не понимали испанского языка и потому вели допрос через переводчика. Несколько дней без сна и еды, яркий свет направлен прямо в лицо и —вопрос за вопросом, вопрос за вопросом, без передышки. В Гуасину он приехал с хронической дизентерией, которую уже не надеется вылечить.
Опорожнив тачки у кухни, мы с ним вместе идем обратно. Он говорит медленно, с трудом, и в голосе —то ли робость, то ли застенчивость.
— Не беспокойся, —говорит, —у меня здесь есть надежный контакт.
— Потом потолкуем. А то могут подслушать.
Полная доверху тачка изматывает. Часть пути пролегает по затопленным местам, затем —деревянные мостки, шириной едва ли в ступню человека, и снова вода. Колесо тачки вязнет в грязи. Приходится собирать все силы, чтобы протолкнуть тачку вперед. Кажется, мускулы вот-вот лопнут от напряжения. Нестерпимо болит в паху, ломит поясницу, бедра. Охранники конвоируют нас по сухому месту, потом ждут в тени барака, когда мы вернемся. Идем мы до предела медленно, еле передвигаем ноги —неважно, с нагруженной ли тачкой или порожняком. Охранники надрывают горло окриками и бранью, но мы —ноль внимания. Они не дают нам ни минуты передышки, это верно. Зато мы идем, как на похоронах. По телу струится пот. Солнце пылает и жжет немилосердно.
Хесус Альберто в третью ездку упал с мостков. Молодые ребята, высыпавшие камни из мешков у кухни, бросились к нему на помощь. За их спинами уже стояли, размахивая саблями, охранники. Но никто не обратил на них внимания. Подняли Хесуса Альберто, вытащили тачку, помогли ему закончить ездку.
Сержант Ранхель из Национальной безопасности, видя, как я пытаюсь воткнуть лопату в груду камней, подошел, взял лопату у меня из рук.
— Разве так надо?
Охранники засмеялись.
— Вот как надо. Руки расслабь, старайся подцепить, а не тычь лишь бы ткнуть.
Ловко, сноровисто бросил шесть лопат в тачку.
— Будет, —сказал.
И отвернулся к охранникам.
— Штрафники... —расслышал я, проезжая мимо с нагруженной тачкой.
Подъехал Хесус Альберто —шаги неровные, держится на ногах неуверенно. Сержант Ранхель долго, внимательно смотрел на него. У Хесуса жидкие, в тугих завитках, седые волосы блестят на солнце. Со лба на щеки падает маленькими водопадами обильный пот. Грудь в волосах —тоже седых.
— Стар для такой работы, —говорит о нем сержант Ранхель охранникам.
Хесус Альберто в изнеможении садится на тачку. Ставит ноги на колесо. Ждет ударов саблей по спине. Рубаха прилипла к телу. Штаны в тине.
— Вставай, мать твою... Расселся! —кричит ему в ухо охранник Лайя и бьет саблей по ногам.
— Устал, не могу. —Хесус Альберто не двигается с места и только поднимает на охранника глаза.
Охранник в нерешительности: то ли его бить, то ли помочь. Смотрит вопросительно на сержанта. Бесцельно кружит около тачки.
— Брось лопату-другую... сколько сможешь, —говорит, наконец, шлепая саблей по воде. —Только не сиди.
Наказания мало-помалу смягчаются. Другие заключенные помогают нам. Охранники видят это, но не препятствуют. В ездках мы устраиваем себе отдых —на мосту, его не видно с командного пункта. Растягиваемся по трассе так, что двое всегда на виду у тех, кто наблюдает с бота и с вышек. Остальные в это время отдыхают.
— Повезло нам, —замечает Мануэль Саласар в минуту передышки на мосту. —Эти двое охранников —парни что надо.
— Этот сержант... знаешь? —шепчет мне на ухо Пабло Гарсиа.
— Что?
— У меня с ним контакт.
Гильермо Перес с пустой тачкой останавливается на мосту.
— Это нечто новое в Гуасине.
— Что именно? Наказания?
— Наоборот. «Развал» дисциплины. Так вы тут все порядки измените.

7. Из Гуасины горная цепь Иматака видится голубой. Сточенные веками пики темнеют вдали. Вечерами над цепью, всегда в одном и том же месте, полыхают зарницы. Этими зарницами любуются заключенные, когда, измученные работой, голодные, сидят в окружающих бараки ранчо. Глядя на повисшие над Иматакой огни, глаза отдыхают от приевшихся за день речных видов.
Хесус Альберто, любуясь огнями Иматаки и по привычке отмахиваясь веткой от комаров, говорит:
— Я никакой не Каин. Эстрада приклеил мне этот ярлык, а газеты услужливо растрезвонили. Правда, в свое время я должен был избавиться кое от кого в целях самозащиты. Но братьев я не убивал, нет!
Насекомые вьются тучей вокруг людей. Дым не отпугивает их.
— Мы все отлично знаем, старина, —успокаивает его Хосе Рохас. —И перестань думать об этом.
К отхожему месту движется беспрерывный поток людей —больные дизентерией. Эта «магистраль» столь многолюдна, что не уступит, пожалуй, центральным улицам Каракаса. На мостках двоим не разойтись, поэтому кто-то шлепает по воде. Луис Рамос рекомендует больным погружаться в воду, чтобы избежать обезвоживания организма.
— Здесь много молодежи, —не унимается Хесус Альберто. —Они, чего доброго, могут и поверить. А я стар уже. Да и Эстрада сказал, что отсюда я не выйду живым.
Мануэль Саласар и Хосе Рохас пьют крохотными глотками воду —обманывают голод. Ранчо мало, как шалаш; собственно, это навес из ветвей на столбах, пол из бревен и обрезков досок. Под бревнами бежит, тихо и нежно побулькивая, ручей. Пабло Гарсиа и Гильермо Перес унаследовали ранчо от трех крестьян из первой группы, выпущенных на свободу. Теперь они по-дружески делят с нами свой кров.
— Здесь прохладнее, чем в бараках, —сказал, приглашая нас, Гильермо Перес. —Еды в этом доме нет, зато хоть от жары не так страдаем.
Больные, проходя мимо ранчо, здороваются с нами. Старик Наменс сообщает:
— Схватил дизентерию... Теперь уже наверняка не выйду из лагеря.
— Я собирался убить Эстраду, —продолжает Хесус Альберто. —Вот из-за этого и весь сыр-бор. Я готовился отправить его на тот свет, когда в сорок пятом вышел из Карсель Модело.
Наступает почтительное молчание. Вечер хмурый и удушливо жаркий. Иматака потонула в сумраке и возникает лишь при вспышке желтых молний. Потемневшее от загара лицо Хесуса Альберто рассечено морщинами. Говорит он ровным голосом, не повышая его даже там, где можно бы. И голос этот похож звуком на воду, булькающую под бревнами.
— Кто-то должен об этом сказать... я не Каин… Ведь тут загнуться можно в любую минуту.
Он встретил Педро Эстраду на углу Лас-Градильяс в Каракасе. Эстрада быстро надвинул шляпу по самые брови. Хесус Альберто нагнал его. Схватил руками, словно клещами, за горло и швырнул на землю. Эстрада лежал на тротуаре, закрыв глаза, не двигаясь. Хесус бил его кулаками, ногами. Плевал с остервенением в лицо. Эстрада лежал —хоть бы шелохнулся.
— Ну как убьешь лежачего, хоть он и мерзавец? — морщится Хесус Альберто.
В тот момент, когда он поднял Эстраду, чтобы перерезать ему горло, подоспел полицейский.
— Не убивай, Хесус, —посоветовал полицейский. — Ты ведь только что вышел из тюрьмы...
Тогда Хесус отшвырнул от себя этого стервеца, плюнул напоследок и ушел.
— Вот как было дело. Я хотел убить Эстраду.
— Убей ты его тогда, может, все было бы по-другому, —говорит Хосе Рохас.
— Разве в нем дело? —возражает Мануэль Саласар. —Уж что-что, а палачи в Венесуэле всегда найдутся. У Гомеса, что ли, не было таких, как Эстрада?
— Ну, все же... —настаивает на своем Хосе Рохас.
Хесус Альберто встает, вытаскивает из кровли палку и выходит из ранчо. Он идет по мосткам, опираясь на палку. Голова втянута в плечи. Одна нога, утратившая живую гибкость, тяжело, непослушно ступает на доски. Седая в завитках голова белеет в свете лампочки. В воздухе тучи, тучи комаров, москитов и прочей твари. Вяло плывет дым костерков. Под стать ему плывут и теряются в ночи обрывки песен. Везде группки заключенных. Сидят или стоят и все время как заводные двигают руками и ногами, отгоняя мошкару. Несколько человек ходят по кругу на небольшом пространстве, смотрят, как прибывает река, постепенно затопляя остров. Кричат совы, стрекочут цикады. Приблудная собака лает на комаров, кружится, ловя собственный хвост.

8. Каждый вечер после работы мы собираемся в ранчо. Лица еле различимы в темноте. Все мы вконец измотаны каторжным трудом, вечно голодны, похожи на трупы. И все же мы стараемся выжить.
В лагере четыре барака, пятый —большой —навес на столбах. Два барака стоят торцами, три других —фасадом к Ориноко. Бараки разделены трехметровой высоты изгородью из колючей проволоки. Все они выходят дверьми на площадку, где в насыпном холмике укреплен национальный флаг. Под навесом находятся лежачие больные, терпеливо ожидающие смерти. Вокруг бараков заключенные соорудили несколько ранчо и козырьков из ветвей, где в свободные часы отдыхают в холодке. Восемь-десять человек, обитающих в одном ранчо, объединены в своеобразный кооператив. Все, что их близким удается переправить с воли, члены кооператива делят поровну.
Через несколько дней заболевание дизентерией принимает характер эпидемии. Мы собираем воедино весь запас лекарств и ставим под контроль их выдачу.
Из каменного карцера двое охранников выводят Хуана Карденаса. У него высокая температура. Похоже на тиф. Решаем поместить в отдельном ранчо. Гильермо Перес возражает:
— Не надо и виду показывать, что это может быть тиф.
— Почему? Тоже запрещено, что ли? —спрашивает Хосе Рохас.
— Тиф здесь действительно «запрещен». Но дело даже не в этом. Если заподозрят тиф, мигом изолируют, а это значит смерть.
— Ну, а если это и в самом деле тиф?
Оставляем Хуана Карденаса в пятом бараке на попечение коммунистов.
Гильермо Перес рассказывает, как умер Сантьяго Диас.
— В отчетах записано, что он умер по пути в Гуасину.
— Разве он не здесь умер?
— Здесь. Один-одинешенек, в ранчо. Но считается, что он умер в дороге.
Началась эта история в трюме «Гвианы», когда ехала вторая группа. Среди заключенных вспыхнул тиф. Сантьяго Диас подцепил болезнь и так и не выздоровел. Прибыли в Гуасину. О больном сообщили Пайяресу и Мартинесу.
— Тиф не предусмотрен лагерным уставом! Убирайтесь! —заорал Мартинес на делегацию заключенных.
Для Сантьяго Диаса соорудили навес в стороне от других. Положили на цинковую пластину, какими крыты бараки. Он смотрел на все эти хлопоты широко открытыми глазами.
— Идите и не беспокойтесь обо мне, —сказал под конец.
Ни слова жалобы, ни единого стона.
Начальство поставило в десяти метрах от навеса двух охранников с саблями.
— Никого не подпускать к больному, —приказал Мартинес.
Сантьяго Диас лежал в полном одиночестве. Заключенные лишь издали смотрели на него. Приблизиться было невозможно. Над больным вились полчища мух. Зеленые, черные, большие, мелкие мухи. Поначалу у него еще хватало сил отбиваться от них. Потом они беспрепятственно ползали по глазам, по губам, залезали в рот. Сантьяго только смотрел на них ушедшими в глазницы, остекленевшими глазами. Шелестел губами —просил пить. Заключенные ничего этого не видели, не слышали. Охранник сказал:
— Пить просит.
Но с поста не сошел.
Гильермо Перес глаз не спускал с навеса. Как услышал слова охранника, бросил работу. Зачерпнул банкой воды и бегом проскочил мимо охранников. Они обрушились на него, когда он приподнимал голову Сантьяго, чтобы дать ему напиться. Били его зверски. Один охранник промахнулся и хлестнул саблей по больному. Сантьяго не шелохнулся. Только мухи брызнули в сторону. Гильермо Переса повели по лагерю и, пока вели, беспрерывно били. На берегу он потерял сознание.
Ничто больше не тревожило мух, облепивших тело Сантьяго. Охранники, сами того не зная, сторожили смерть. Время от времени наведывались Пайярес или Мартинес.
— Не умер еще? —любопытствовали.
Охранники ничего не могли сказать толком. Лишь смотрели на скелетообразного человека, покрытого экскрементами и облепленного мухами, да пожимали плечами.
Они поняли, что он мертв, только когда труп начал разлагаться.
Заключенные позаботились о гробе. Старичок плотник из первой группы спросил простодушно:
— Он умер от тифа, сеньор Мартинес?
Мартинес в ярости застучал кулаками по верстаку.
— Никакого тифа здесь нет!.. Десять сабель и тачку-дубль этому болтуну... после того, как закончит гроб.
Четверо заключенных отнесли гроб на катер. Сперва начальство думало захоронить его на острове, рядом с могилами испанцев, полегших костьми здесь же, но при других обстоятельствах. Но, поразмыслив, решило переправить в Сакупану. Там и предали его земле на маленьком кладбище. При виде похоронной процессии заключенные прекратили работу, обнажили головы. Гроб, четыре человека, шаркающий, замедленный шаг. Охранники не удержались —тоже сняли головные уборы. И тут заключенные запели Национальный гимн.
апреля 1952 года. Эта дата вырезана ножом на полу барака, на стволах деревьев, нацарапана на цинковой пластине, заложенной между досками в полу нашего ранчо.
Гильермо Перес вглядывается сквозь темноту в наши лица.
— Вот видите, тифа здесь не может быть, — говорит. —Не то изолируют человека и оставят умирать, как собаку.

9. С 4 августа нас обязали носить униформу. Накануне на специальном построении, очень шумном, длившемся более четырех часов под палящим солнцем, нам выдали желтые балахоны.
— Форма уголовных преступников, —заметил Мартинес. —Но вы ведь и есть преступники.
Поздно вечером к нам в ранчо пришел сержант Ранхель. Пабло Гарсиа излагал план побега. Сержант Ранхель слушал не перебивая. Иногда улыбался, хлопая Пабло по плечу.
— Завтра день Национальной гвардии
Национальная гвардия — жандармерия., —сказал Пабло. —Вот мы и используем его для побега.
План его был такой. Захватить в свои руки остров: взять приступом сторожевые вышки и одновременно командный бот. Вышками займутся заключенные. Ботом —сержант Ранхель совместно с охранниками Лайей и Вальдесом. А затем уедем на катерах в Сакупану. Все очень просто.
— На катере разместятся человек пятьдесят, от силы шестьдесят, а нас здесь более четырехсот, —сказал сержант Ранхель.
Но Пабло не сдавался:
— Можно сбить плоты из бревен и бочек. Укроемся в Иматаке, будем партизанить.
— Как ни прикидывай, а убегут самое большее человек пятьдесят, —стоял на своем сержант. —Все никак не смогут. Почти две сотни тяжелобольных —куда ты с ними? А потом не забывай: остров и дельту охраняют два военных корабля.
За разговорами просидели добрую половину ночи. Захватить вышки и командный бот представлялось не такой уж сложной операцией. На рассвете сержант приносит нам несколько комплектов жандармской формы. В этой форме, вооружившись ножами, заключенные под видом патруля взбираются на вышки. Ликвидируют часовых.
— И на следующий день мы уже плывем по направлению к Иматаке...
Все это хорошо. Ну, а если трезво взглянуть на вещи? В конце спора пришли к заключению: или бежим все, или никто.
— Тех, кто останется, убьют как пить дать, —заверил нас Ранхель.
Кто-то предложил подождать прихода судна. Сержант не возражал.
— Можно и подождать, —сказал он и добавил шепотом: —Знайте одно —я готов подчиниться любому вашему решению.
С этими словами он вышел из ранчо и скрылся в темноте.
Мы долго молчали. Бегство. Нет, мало на него надежд. По одному покинули ранчо. В бараках стояла вода, в ней отражался свет лампочек, укрепленных на проволочном заграждении. Улеглись на нары. Днем мы настелили второй пол в своем бараке —он был сильно затоплен. Комары и москиты висели в воздухе живой завесой. От сырости ломило кости.
Сегодня, 4 августа, нерабочий день. Праздник —день Национальной гвардии. Охранники одеты в чистое, начищенные сабли поблескивают.
— Строиться!.. Кто хочет идти к мессе —стройсь!..
Утром рано в лагерь прибыл монах-капуцин с четырьмя женщинами и двумя одетыми в белое индейцами. На сухом месте поставили стол, положили облачение. Лейтенант Кирос, Мартинес и Пайярес уселись напротив стола. Капуцин молча раскладывал на столе свои орудия производства. Индейцы с любопытством оглядывались вокруг. Месса задерживалась. Обитатели лагеря сидели у себя в бараках, в ранчо. Никто не проявлял особого благочестия.
— Кто хочет идти к мессе —стройсь!..
Капуцин поглядывал нетерпеливо на бараки. Заключенные, в желтой форме, прохаживались вдоль проволочного ограждения. Охранники сзывали народ по всему острову. Желающих не было.
Мартинес и Пайярес встали со своих стульев и в сопровождении дюжины охранников с саблями направились к баракам.
— Слушай команду! —прокричал Мартинес. —Месса обязательна для всех. Кто не хочет видеть святой крест, пусть закроет глаза.
Засвистели свистки. Охранники подталкивали заключенных.
— Кто не хочет видеть святой крест, пусть закроет глаза,—раз и два повторил Мартинес.
Перед столом выстроилось несколько колонн. Ноги в воде. Капуцин начал службу. Длинная проповедь о Петре, Павле, об оружии и воинах. Большинство охранников, зажав сабли под мышкой, стоя слушали проповедь, как и заключенные. Остальные несли службу —оцепив, держали нас под прицелом автоматов.
Церковная служба совершалась не впервые. В марте, на страстной неделе, этот же самый капуцин —фрай Родриго из Муньеки —читал проповедь заключенным. Перед этим нескольких человек избили за отказ присутствовать на мессе. Монах говорил долго и нудно. «Поскольку вам не дано предстать пред богом нашим, Иисусом Христом, он сам приидет к вам, и возносите хвалу ему за эту милость...» Кто-то в хвосте колонны крикнул:
— Нельзя Христу приходить. Его тут саблями испол...
Охранники бросились в атаку. Не дождавшись конца мессы, вытащили из рядов нескольких заключенных и тут же стали бить их саблями. Капуцин продолжал как ни в чем не бывало. Заключенные попытались криками привлечь к себе внимание. Один из индейцев теребил монаха за рукав. Но тот и глазом не моргнул, пока не закончил проповедь.
Мануэль Саласар предложил:
— Может, и нам тоже заявить монаху кое-какие жалобы. Что нас, к примеру,морят голодом. Что двести человек тяжело больны. Что бараки затоплены...
— А толк-то какой? —зло спросил Хосе Рохас. —Для него мы тоже только преступники!
Капуцин продолжал говорить. Охранник крикнул:
— Вы там, сзади!.. Имейте уважение к проповеди!
Наконец засвистели свистки.
— Разойдись!
Колонны рассыпались, войдя в ворота проволочного ограждения. Капуцин вместе с Пайяресом, Мартинесом и лейтенантом Киросом ретировались на командный бот. За ними на почтительном расстоянии следовали индейцы. Новенькая желтая форма заключенных отсвечивала на солнце.
Хесус Альберто предложил:
— Надо бы попросить его —пусть скажет хоть несколько слов об умерших.
После полудня мимо ограждений расхаживали подвыпившие охранники. Приставали с замечаниями, ругались. Или молча посматривали на заключенных. Негр Вальдес в группе других охранников сидел под деревом между пятым бараком и складом. С командного бота доносились обрывки песен в граммофонной записи. Песни были старые. Обитатели бота плясали с четырьмя женщинами, которых привез с собой в лагерь капуцин. Слышались пьяные голоса. Мы посоветовали заключенным не выходить из бараков и ранчо.
— Эх, какой денек упустили! —сожалел Пабло Гарсиа. —Все пьяны, как свиньи. Запросто можно было взять остров.
— Взять, а потом что? —спросил Хосе Рохас. —Мы политзаключенные, а не авантюристы.
— Любая авантюра лучше, чем вот такая жизнь, — стоял на своем Пабло Гарсиа. —Ведь это медленная смерть.
Под деревом двое охранников заиграли на гитарах. Негр Вальдес запел своим мощным голосом на весь остров. Рот у негра Вальдеса большущий, глаза навыкате.
— Посвящаю заключенным, —оповестил он громко.
И запел вторую песню.
Когда река окрасилась красным, и солнце скрылось на западе за островами, к группе Вальдеса подошел пьяный Пайярес. Прицепился к чему-то и стал распекать охранников. Потом подозвал Хесуса Альберто. Тот приблизился к проволоке, стал, опираясь на бамбуковую палку.
— Ну, отвечай, Каин! —заорал Пайярес. —Меня ты тоже собираешься убить, как убил своего брата?
Хесус Альберто смолчал. Весь ушел в созерцание красных облаков над островами.
— Останешься ты здесь, попомни!.. Если не по-хорошему, как Сантьяго Диас, то по-плохому... Я т-тебе говорю!
Заключенные в пятом бараке высовывались из дверей. Негр Вальдес запел.
— Ты что, падло, не видишь —я разговариваю?! — пошатываясь, двинулся на него Пайярес.
Вальдес вытаращил глаза.
— Я не падло, —сказал, сдерживаясь. —Я национальный гвардеец.
— А я говорю —падло... И все вы тут падло и дерьмо. —Пайярес негнувшейся рукой повел вокруг, объединяя жестом Вальдеса и заключенных.
Не говоря ни слова, негр Вальдес быстро зашагал в сторону командного бота. Пайярес продолжал оскорблять Хесуса Альберто, всех заключенных, ушедшего Вальдеса. Двое охранников с гитарами в руках по-прежнему сидели под деревом.
— Спойте мне «Аделиту», —потребовал Пайярес.
Гитаристы не шелохнулись. Лишь продолжали с рассеянным видом перебирать струны.
И вдруг все увидели негра Вальдеса. В руках он нес полуавтомат.
— Эх, какой денек упускаем! —опять вздохнул Пабло Гарсиа. —Я же говорил!.. Во какая заваруха начинается!
Вальдес остановился метрах в десяти от Пайяреса, поднял полуавтомат. Для устойчивости расставил пошире ноги. Над сжатыми челюстями ходили желваки. Губы вытянулись в серую полосу. Недаром заключенные зовут его Дьяволом, в гневе он сущий дьявол.
— Ну, сеньор Пайярес, повторите, что вы сказали!..
Пайярес обернулся и увидел негра. От неожиданности онемел. Ища поддержки, взглянул на охранников с гитарами. Те уже вскочили, обеспокоенные. Бросив гитары на стулья, пошли к Вальдесу.
— Отойдите в сторону! —крикнул негр
Охранники шли на него.
— Не сходи с ума, парень... Ты что надумал?
С вышки, топая сапогами по деревянной лестнице, торопливо спускался часовой. Со всех сторон бежали охранники.
— Он всех нас тут оскорбляет, —закричал негр Вальдес. —Национальную гвардию поносит... Кто ему дал такое право —поносить Национальную гвардию?..
Негра схватили в охапку.
— В карцер его!.. —приказал Пайярес.
Вальдес отдал оружие сержанту Ранхелю.
— Сержант, он оскорблял Национальную гвардию...
Ранхель взял его под руку и повел на командный бот.
— Да, вот в этот момент нам бы и ударить! —в последний раз вздохнул Пабло Гарсиа.
Уже в темноте два охранника препроводили негра Вальдеса в карцер. Они же, подойдя затем к проволоке, настойчиво свистели в свистки.
— Спать!.. Расходись по баракам!..
Заключенные переговаривались:
— Что-то рано сегодня отбой... Должно быть, не все в порядке.
На вышке, с которой ведется наблюдение за бараками, установили тяжелый пулемет. Прожектор лихорадочно шарил в темноте. Дымились брошенные костерки с тучами москитов над ними. Остров казался обезлюдевшим.

10. Немного можем мы для себя сделать. Каждую ночь собираемся в ранчо. День ото дня обстановка на острове ухудшается. Бараки стоят в воде. Мы подняли повыше козлы, понаделали всяких «свайных» сооружений, чтобы спать не над самой водой. Под досками в сырости плодятся комары и москиты. На сухой земле лишь два барака. У насыпной горки с врытым в ней древком флага два солдата инженерного батальона под командой капрала возводят палатку. Капрал и солдаты, недавно прибывшие на остров, снисходительны к заключенным.
— Мы политические, —говорю я капралу, когда он остался с нами наедине.
— А нам говорили, будто вы опасные преступники.
— Не преступники мы... Политзаключенные. Студенты, рабочие, крестьяне, люди разных профессий.
Капрал вопросительно смотрит на мою желтую арестантскую одежду.
— Такая же, как в тюрьме Сан-Хуан-де-лос-Моррос..
— Такая же... Но это ничего не значит. Мы не преступники.
Мало-помалу он начинает разбираться в обстановке. Охранники покрикивают на нас, походя раздают удары направо и налево.
— Адеки и коммунисты!.. —И следом площадная брань. Капрал и этому ищет объяснение —у охранников,
— Они хуже, чем воры и бандиты, —внушают ему.
В конце концов он соглашается переправить тайно в Каракас материалы о положении в Гуасине. Мы сочиняем доклад в адрес Организации Объединенных Наций. Просиживаем в ранчо до поздней ночи. Один стоит на страже у дверей. Приглушенные голоса. Не громче бормотания воды над настилом пола.
— Начнем с перечисления наших бед, —предлагает Хосе Рохас.
— Начинать надо с истории острова Гуасина, —поправляет его Гильермо Перес.
— А, все равно никто там не поверит! —прорывается мой пессимизм.
— Факты воссоздадут обстановку, в которой мы здесь живем. А ведь это главное, —настаивает Хосе Рохас.
По-моему, надо прежде всего показать, что такое Гуасина. Вообще рассказать не только о нас, но и о предыдущих группах, —стоит на своем Гильермо Перес.
Пабло Гарсиа уже подсчитал кое-что, собрал факты и выкладывает все это, не вступая в спор. Четыреста заключенных. Из них двести —лежачие больные. Почти все заключенные поражены дизентерией. Медицинского обслуживания и лекарств нет, если не считать ветеринара-итальянца Росси, который приезжает на остров раз в две недели. Жандармский капрал Моралес считает заболевшими лишь тех, кто не может выполнять каторжную работу. Постоянно не хватает питьевой воды, организм обезвоживается, люди падают на ходу и не могут подняться. Охранники жестоко избивают заключенных саблями и прикладами. В лагере насчитывается двадцать случаев заболевания тифом; заключенные вынуждены скрывать это из боязни, что начальство обречет больных на верную смерть в изоляции без присмотра.
— А про наводнения? —спрашивает Хосе Рохас.
— И про харчи, —подсказывает Мануэль Саласар. — Умираем с голоду.
— Прежде всего о непосильном каторжном труде.. Еще о зверском обращении, а также о москитах и комарах... И про лейтенанта Рамиреса, Пайяреса, Мартинеса...
Огрызком карандаша я строчу на бумаге: «В Организацию Объединенных Наций. Господа!..» Как их там: достопочтенные или уважаемые? Забыл, вот заковыка, думаю в растерянности. Старина Хосе Мартин сочувствует моему положению.
— Это от голода... память у всех ослабела. Пиши: «Уважаемые», не так уж важно, в конце концов.
В ожесточении бросаю карандаш.
— На кой черт писать? Все равно никто этим заниматься не станет.
Сквозь полумрак на меня смотрят глаза товарищей.
— А писать все же надо, —голос Хосе Мартина убеждает и успокаивает. —Одни не станут, так другие займутся.
В ранчо остаемся Гильермо Перес и я. Нам поручено отредактировать доклад.
— Кто обратит внимание на эту бумажонку, составленную какими-то заключенными с острова Гуасина? — говорю я с горечью.
Гильермо Перес оставляет мой вопрос без ответа. Некоторое время сидим молча. Лопочет вода под настилом.
— И здесь-то люди не знают всего о Гуасине, —говорит Перес. —У каждого из нас лишь частичное представление, только то, что пережил и перенес он сам. Надо сказать, с приездом вашей группы многое изменилось.
Я его не перебиваю. Мануэль Саласар сказал ему как-то в споре:
— В прежние времена здесь было несравненно хуже. Так и считалось: Гуасина —это смерть.
— Она и остается смертью. Только что не такой жестокой и скорой, —ответил тогда Гильермо Перес.
Сейчас он неторопливо, размеренно ведет в темноте свой рассказ. Я не могу избавиться от мысли, что слушаю завещание и должен кому-то его передать.
Кроме бараков и командного бота, поначалу не было ничего в Гуасине. Бараки заросли диким кустарником, полы скрылись начисто под метровым слоем тины. Все, что сделано, сделано руками политзаключенных, с тех пор как они стали прибывать сюда. Политзаключенные расчистили бараки, построили навесы, склады, сторожевые вышки, натянули проволоку, проложили мостки, соорудили причал на реке. Работами распоряжалось и наказания определяло начальство из четырех человек: Хуан Мануэль Пайярес—начальник лагеря, Альфредо Мартинес —его заместитель, Педро Антонио Рамирес —жандармский лейтенант и Торибио Альфонсо Филибет —офицер Национальной безопасности. Они разбили заключенных на бригады. Бригада тачечников, мостовиков, рыбаков, земледельцев, плотников, грузчиков на пристани, лесорубов, землекопов, каменщиков. Как видишь, дело поставили на широкую ногу. Два месяца спустя после приезда заключенные ходили в лохмотьях, полуголые. Истощенные голодом и дизентерией. Лейтенант Педро Антонио Рамирес собственной персоной наблюдал через бинокль с командной вышки за работой заключенных, и, если кто из них на минуту приседал отдохнуть, он тут же приказывал бить его до потери сознания. В этот же бинокль лейтенант наблюдал за мухами на стене, предающимися своей мушиной любви. Время от времени он сам спускался отдать приказ о наказании. У некоторых заключенных мутился рассудок, они бросали работу и бродили по лагерю. Охранники били их, чтобы, как они говорили, вернуть им разум. Луиса Агирре два охранника гоняли по острову и били, пока он не упал замертво на песок. Никто не имел права сказаться больным. Первые больные, открыто заявившие, что они больны, приехали во второй группе.
Заключенные мастерили себе шляпы из тряпья, из картона, сухой травы, зеленых веток. Солнце-то ведь не щадит! То у одного, то у другого, бывало, кровь хлещет носом.
Однажды лейтенант Рамирес вдруг остановил работу.
— Каторжные работы кончились.
Что такое? Оказывается, лейтенант не поделил барыши с Пайяресом и Мартинесом. Эти двое продавали урожай, выращенный руками заключенных, —маис, бобы, зерна какао. Ему, видимо, показалось мало своей доли, разругался с компаньонами. Пайярес и Мартинес на несколько дней уехали куда-то. Вскоре Рамиреса уволили.
— Побоялись там, наверху, что заключенные прибьют лейтенантика за его зверства.
Прибыл новый лейтенант по имени Кирос.
— Тот самый, что принимал вашу группу по приезде.
От тифа умерли Сантьяго Диас, Косме Дамиан Пенья, Мамерто Чакон...
Уже приближается рассвет. Гильермо Перес говорит:
— Все, что я рассказал, —это, конечно, не доклад... Как его составить, не знаю.
— Может, просто перечислить факты, коротко и четко?
Мы выходим из ранчо. Навстречу —патруль.
— Где были? —спрашивает патрульный.
— В сортире.
Чистые звезды россыпью плавают в реке.

11. Сержант Ранхель берет у меня из рук мачете, как тогда лопату.
— Не напрягайся, надо, чтобы он играл в руке, —говорит.
Влажный лес встает стеной. Мачете в руках сержанта падает со взмаха точно в нацеленное место. Стволы и кроны опутаны густой сетью лиан. Лицо, руки горят от комариных укусов. Сержант проворно врубается в сельву. За ним тянется, удлиняясь, двухметровой ширины просечка. Форменная рубашка черна на спине от пота. У начала просеки, наблюдая, сидит на поваленном дереве охранник.
— Мачете должен играть в руке, —повторяет сержант Ранхель, возвращая мне нож. —Конечно, откуда вам знать черную работу.
Утром, перед восходом солнца, бухнул колокол, заголосили свистки.
— На работу... стройсь!
Заключенные выстроились у бараков на огороженных проволокой участках. Мартинес ходил вдоль фронта со списком в руке.
— Слушай команду!.. Штрафники —сюда! —Жандармский капрал описал саблей на воде полукруг.
Хосе Рохас, Хесус Альберто, Мануэль Саласар, Хосе Мартин, Гильермо Перес, Пабло Гарсиа и я вышли из строя и зашлепали к воображаемому полукругу.
Капрал продолжал отдавать распоряжения.
— Лесорубы...
Несколько заключенных-крестьян вышли из колонны. Это были ветераны из прежних бригад.
— Требуется двадцать человек, —сказал Мартинес капралу.
Из колонны добрали до двадцати. Мартинес полагался в основном на внешний вид. У некоторых ощупывал мускулы на руках.
— Выходи, —приказывал коротко.
Нас повели к командному боту. Посадили на катер. Нежно, розово-оранжевым огнем теплились самые высокие облачка на востоке. Охранники заняли позиции на корме и на носу.
— В Сакупану! —крикнул сержант Ранхель и лукаво подмигнул.
Пабло Герсиа тронул меня локтем:
— Ты заметил, подмигнул?
— Да.
В борт катера толкалась речная волна. Берег тонул в зелени всех оттенков. На маяке 42 беспрерывно вращался красный фонарь. Гуасина —темное пятно —постепенно таяла, терялась за далью.
Напротив маяка наш катер повернул к небольшому селению. Кособокие, приземистые домики красно-белой окраски едва различались на расстоянии. Вот вырисовались кирпичное здание, галерея под соломенным навесом, ранчо с пальмовыми крышами. Барак, вскарабкавшийся на холм. Дальше —темная громада Иматаки.
Катер подошел к закрытой пристани под цинковым навесом на грубо обтесанных столбах. На белых стенах виднелись следы осыпавшейся штукатурки. Пожилая женщина выглянула из двери.
— Здравствуйте, донья Хулия, —приветствовал ее сержант Ранхель.
— Здравствуйте, сержант, —отозвалась женщина.
Мы выгрузились прямо в помещении пристани. Охранники показали нам на улицу. Женщина с любопытством рассматривала вновь прибывших.
— Добрый день,—сказали мы хором.
— День добрый! —Женщина старалась заглянуть нам в лицо.
— Стройся! —крикнул ефрейтор Бауте.
Цепочкой по одному мы поднялись по крутому склону. Под ногами осыпались камни. С обеих сторон —дома. На одном из них дощечка со свежей надписью: «Улица 4 августа».
Позднее жители поселка сказали нам:
— Раньше она называлась «Улица 18 октября».
Шли в гору, пока не кончилась дорога. Дальше начинался лес. У дверей домов вяло тявкали собаки. Их пугал и тревожил скробот жандармских сабель по камням.
— Это место нужно очистить от зарослей. —Ефрейтор Бауте повел саблей вокруг.
Роздали мачете. Мы, не говоря ни слова, посмотрели друг на друга. В несколько минут крестьяне оставили нас далеко позади. Бауте выходил из себя. Мы работали, как всегда, без излишней надсадки. И все же до волдырей натерли ладони рукоятками мачете.
Солнце уже взошло. Листва ослепительно блестела. Один из крестьян принес в ведре воды.
— Будете пить —меру соблюдайте, —предупредил. —А то с раздутым животом работать невмоготу.
— А ты передай своим, чтобы не очень от нас отрывались, спешите больно.
— Так охранники бранятся!
— Ну и что? На себя, что ль, работаешь? «Охранники бранятся!» А у нас в руках мачете!.. Не гоните, понял? —убеждал крестьянина Мануэль Саласар.
— Сделайте вид, будто очень устали, —подсказал Гильермо Перес. —Ослабели от дизентерии и голода.
Крестьянам роздали топоры. По лесу пошел частый перестук —рубили большие деревья. Волнами накатывались комариные полчища. Осатанело жалили в лицо, в руки, в спину сквозь рубашку. Мы разложили костер из сухих веток и листвы. Охранник на поваленном дереве остался позади. Подошли к участку без подлеска. Бросили работать, только постукивали мачете по стволу, чтобы обмануть охранника, да посматривали вдоль просеки, не идет ли он сам.
— Интересно, выселят они жителей из поселка, когда переведут сюда нас? —поинтересовался Хосе Рохас.
— Не думаю,—сказал Гильермо Перес.
— Хотя бы во избежание контактов с местным населением... Ну и... чтобы люди не видели лагерных порядков.
— Люди увидят! Да кому это страшно здесь, в глуши, так далеко от Каракаса? —рассердился я.
— Здесь и людей-то нет. Одна донья Хулия. Да вон собаки голодные на улицах.
Внезапный шорох прервал нашу беседу. Мануэль Саласар приложил палец к губам. Все взгляды устремились в чащу леса.
— Змея, что ли?
— Нет, тут зверь покрупнее. Змеи ползают бесшумно.
Гильермо Перес взялся за ветку. Листья слабо отсвечивали. Мы принялись рубить тоненькие деревца и лианы, не отрывая глаз от того места, где раздался шорох. И вдруг, в одно мгновение, над кустами возникла голова со смуглым, давно не мытым лицом. Глазенки с узким индейским разрезом глядели испуганно. Через минуту мальчик вышел из кустов. Совершенно голый. В руках —алюминиевый бидон и кружка. Живот вздутый, в синих жилах.
— Вы заключенные? —спросил все еще с опаской.
— Да, —сказал Мануэль Саласар. —Ты не бойся, малыш. У меня сын точно такой, как ты, только он далеко-далеко отсюда.
— Вот. Мама вам прислала. —Мальчик протянул бидон и кружку.
В бидоне было кофе. Еще теплое.
— И как зовут твою маму?
Ребенок поднял на меня глаза и тут же опустил их. Ногой ворошил сухую листву.
— Почему ты не говоришь? Боишься?
Он поднял глаза и назвал имя матери.
— Вот тебе и контакт, —чуть слышно пробормотал я стоявшему рядом Хосе Рохасу.
Через эту женщину можно наладить связь с внешним миром, подумал я. Послать письмо Кармен. Хотя бы несколько строчек. Живы, нуждаемся в помощи.
Тут же я стал развивать свой план.
— Скажи маме, пусть завтра в это же время придет сюда. Нам очень нужно поговорить с ней. Не забудешь?
Я порылся в карманах —что бы такое подарить парнишке? Огрызок карандаша, гвоздик, липкий, плотный шарик смолы для жевания. Протянул ему шарик.
Несколько раз повторил, что он должен сказать матери. Мальчик бесшумно исчез в лесной чаще.
— Люди здесь есть, хорошо, —сказал Мануэль Саласар.
— Думаешь, выйдет что-нибудь?
— Думаю, что да... Попытка не пытка. Вопрос, придет ли она завтра?
В полдень лес огласился трелями свистков. Мы вышли на дорогу. Нас препроводили к довольно просторному, необитаемому дому.
— Здесь будет комендатура, —сказал сержант Ранхель охранникам, громко, с расчетом на нас. —Хозяева дома выехали из селения. Вообще много семей уехало отсюда в Бузна-Эсперанса и в Эль-Сархенто.
К нашему приходу двое заключенных-старожилов сварили похлебку из вяленой морокоты
Морокота — вид рыбы.. Нам выдали по черпаку этой похлебки.
— Полтора часа отдыха! —скомандовал ефрейтор Бауте. И добавил неофициально: —Вот жизнь паразитам! Все утро ничего не делали, теперь отдыхать будут.
Мы легли на голом полу. Редкие прохожие заглядывали с улицы в открытую дверь. Снаружи дом опоясывала крытая галерея, там гулял приятный сквознячок. Внутри дома, в просторном патио, росли гуайявы и каймитосы. К дому подошли дети —принесли на продажу маисовые лепешки и рыбу. Охранники купили себе еды. Дети смотрели вокруг широко открытыми глазами. Желтая форма, зеленая форма. Желтая форма лежит на полу, прикрыв лицо шляпами.
— Это все для вас, —сказал ефрейтор Бауте. —Чем раньше кончите, тем скорее переедете сюда из Гуасины. Здесь будет лагерь.
Внезапно из глубины дома вышел на свет старик —сгорбленный, в отрепьях, морщинистое лицо отливает желтизной. Бауте с автоматом в руках загородил ему дорогу.
— Ты что здесь делаешь?
— Я здесь сплю.
— Спал, ты хочешь сказать. Чтобы завтра я тебя здесь не видел. Это комендатура Национальной гвардии.
Старик молча вернулся в комнаты и вскоре вышел, неся на плече гамак и москитную сетку.
— Здесь теперь комендатура, старина, —повторил Бауте более мягким тоном.
Дети ушли и вскоре привели с собой еще ватагу ребят. Охранники подступили к ним с расспросами:
— У тебя есть старшая сестра? Если нет, уходи, не путайся тут.
— Твоя старшая сестра хорошенькая? —допытывался Бауте, кося на нас глазами.
Дети не отвечали. Покружив вокруг «желтой формы», выходили на улицу.
Пришел пожилой мужчина —торговец соломенными шляпами.
— Я здешний комиссар, —представился он охранникам.
— А женщины отсюда все выехали? —поинтересовался Бауте.
— Многие уехали в Буэна-Эсперанса, но некоторые остались.
Раздался свисток. Мы вернулись в лес. Приближалась гроза. Небо раскалывали молнии. Лес потемнел и настороженно замер. Среди деревьев метались стаи насекомых.
Сержант Ранхель ушел в поселок, Там заходил в дома беседовал с женщинами. Мужчины были на рыбной ловле. Вернувшись, он сел с Пабло Гарсиа под деревом, и они говорили о чем-то вполголоса.
— Сержант считает, что здесь все будет по-другому, —сообщил нам Пабло Гарсиа. —Рядом поселок. Жители настроены против жандармов. Когда-то этот край был местом ссылки испанцев. Некоторые из них до сих пор живут в Буэна-Эсперанса...
— Каких это испанцев? —спросил Хесус Альберто.
— Эмигрантов, что приезжали без документов в Ла-Гуайру на маленьких судах. Сперва их отсылали в Гуасину, а потом сюда.
— Испанские могилы-то в Гуасине видел? —напомнил Гильермо Перес.
Вечером мы выстроились колонной на главной улице поселка, на той, по которой поднимались от пристани. Рассчитались по порядку —человек. Из дверей домов глазели женщины и дети.
Подросток, продававший рыбу, роздал заключенным остатки своего товара.
Охранники видели это и молчали. Бауте скомандовал:
— На катер... шагом марш!
Вот и пристань под цинковой крышей. Женщина, встретившая нас утром, опять стояла в дверях. Сержант поднялся со стула. На внешней стене бросалась в глаза вывеска: «Почта». Мы вошли под навес.
— Добрый вечер, —сказали хором.
— Добрый вечер. —Голос женщины потонул в треске катерного мотора.
На маяке 42 по-прежнему вращался красный фонарь. Густо-пурпурные облака заслонили западный край неба. Волны били в борта, обдавали брызгами. За поворотом реки отдалявшийся поселок Сакупана совсем скрылся из глаз.
— Так что бабы там есть... есть бабы, —разговаривал сам с собой Бауте.
Заключенные молчали, задумчиво глядя вдаль.

12. В Гуасину мы прибыли поздно вечером. Нас тут же окружили заключенные. На лицах —тревога. День был ужасным.
— Начинается строительство нового лагеря в Сакупане, —объяснили мы.
Итак, надежда выбраться из дельты Ориноко рассеялась в дым. Товарищи поджидали поваров, обслуживающих начальство. Поварам удается подслушивать разговоры Пайяреса, Мартинеса и лейтенанта Кироса. Для нас эти ребята были отличным источником информации.
— В Сакупане? Разве там не бывает паводков?
Мы объяснили, что речь идет о небольшом поселке на возвышенном месте. Река в разлив прибывает, конечно, однако поселок остается на суше. Народ там хороший.
— Сакупана —это шаг к свободе, —убежденно заявил Хосе Рохас.
— А здесь поговаривают о новой тюрьме в Барранкасе и еще в Матурине.
Весь вечер только и разговору было что об этом. Сидели вокруг костров, в едком дыму, разъедавшем глаза.
— Скоро выберемся отсюда, вот что главное, —говорил я. —В Сакупаке будет все по-другому.
Старый Колина повел меня в ранчо к кореанцам.
— Присаживайся, —сказал. —У меня тут для тебя кофейку припасено.
Как-то незаметно мы с ним остались одни в ранчо. Никто не входил. Наверное, договорились между собой.
— Как мыслишь, можно что предпринять? Я, правду сказать, старик уже, однако, коснись дело чего-нибудь стоящего, я петух отчаянный.
— С первого дня пытаемся что-нибудь предпринять, старина, —ответил я, отмахиваясь от комаров.
Со старческой медлительностью Колина поведал мне события этого дня.
— Ну и денек нынче выдался!..
Охранники вошли в барак, где лежат тяжелобольные, и всех, кто мог держаться на ногах, выгнали во двор. Тех же, кто не смог подняться, лупили напропалую саблями —проверяли, не притворяются ли. Охранник Сентено в высоких сапогах шлепал по воде меж нарами и вел острием сабли по спинам больных. Вел и норовил нажать покрепче, до крови, словно нанизывал людей на красную веревку. На обед заключенных выстроили перед кухней, по колено в воде. После никому не разрешили входить в бараки и ранчо, оставили без отдыха.
— Я говорю, денек выдался, будь он проклят!.. Надо что-то делать.
В ранчо вошел Луис Рамос.
— Мне нужно рассказать тебе кое-что.
Он опустился на пол.
Капрал и двое солдат инженерного батальона закончили сооружение палаток. В бараке для больных вода поднялась уже выше нар.
— Капрал про тебя спрашивал. Завтра вроде бы они уезжают отсюда.
Охранника Вальдеса выпустили из карцера, чтобы освободить место для одного из заключенных. Негр обошел все бараки и ранчо. Вместо формы на нем была старая спецовка механика.
— Я уже не жандарм, —говорил он. —Завтра уезжаю в Каракас.
Ему понадавали адресов. Некоторые даже письма близким написали.
— В Каракас уезжаю, ребята!.. Может, еще свидимся, —говорил негр невеселым голосом.
Воды Ориноко поглотили остров почти полностью. Остались крошечными островками лишь два барака да горка земли вокруг древка со знаменем. Днем охранники велели проложить дополнительные мостки во всех направлениях. Длинный переход к командному боту, другой —к складам, переходы между бараками, к сторожевым вышкам. Велели снять проволочные ограждения. Люди работали по грудь в воде. Больные падали без чувств прямо в воду.
— Пастора знаешь? Рабочий, пожилой, из секты евангелистов. Так его за день трижды принимались бить саблями. Он прямо не в своем уме. Ходит по лагерю и всех убеждает, что надо вести записи... записи наших мучений. В Древнем Египте, мол, такое делали. Охранники били его и требовали объяснить, что делали в Египте. Не думаю, чтобы он и вправду помешался. Я сам веду дневник.
— Это он про Библию толкует, —сказал старик Колина. —У меня на шхуне было однажды вот так-то, помешались двое матросов. Кричали: «Мы —рабы!» — Старик вытаращил глаза, подражая обезумевшим матросам. —Я говорю, это он про Библию толкует. Сейчас он в карцере, занял место негра Вальдеса. И там не унимается, кричитсвое: «Мы —рабы Гуасины».
— А ты, говоришь, дневник ведешь? —обратился я к Луису Рамосу.
— Не то чтобы дневник... Просто записываю кое-что. Полной картины эти записи, конечно, не дают.
Он вытащил из кармана несколько измятых листков и стал читать:
—  «Со дня приезда в Гуасину мы, коммунисты, живем одним коллективом. Члены АД предпочитают кооперативы из пяти-десяти человек. Из Карсель Модело мы привезли с собой немного денег. Здесь можно купить кое-что в принадлежащей Пайяресу и Мартинесу лавке, которую прозвали «Дымовой трубой» —в ней, хочешь не хочешь, деньги летят в трубу. Часть адеков не прочь вступить в наше коллективное хозяйство, чтобы, как говорится, «делить голод поровну», но другая часть отказывается».
— А про то, как голодаем-то мы, умолчал? —заметил с укоризной старый Колина.
— Правильно. Мне кажется, ты должен начать с упоминания о голоде —ведь это не что иное, как один из видов пытки.
— Во-во, —поддержал меня Колина.
— Я добавлю это, —с готовностью согласился Луис Рамос. —«Мы руководствуемся принципом «военного коммунизма». Все у нас общее. Мы создали комиссии — по питанию, по санитарному надзору, по учебе, по поддержанию дисциплины, по связям с членами АД. Работа здесь непосильная, но мы совместно с адеками ввели свой режим труда». Всего не запишешь. Я фиксирую только некоторые мысли и наблюдения за день.
— Работа, говоришь? —опять недовольно проворчал Колина. —Да разве же это можно назвать работой? Это пытка. То же убийство, только не разом с тобой расправляются, а выжимают из тебя силы, пока не выжмут до капли.
— «Старожилы говорят, что после пятнадцатидневного пребывания на острове нам разрешат послать родственникам письма. Некоторые уверяют, что даже раньше: чем скорее мы получим из дому деньги, тем раньше принесем их в «Дымовую трубу». Слово «Гуасина» запрещено писать. Обратный адрес —Колония Сакупана. Также запрещено упоминать болезни — тиф, малярия, —просить лекарств и тому подобное. Заключенные, желая попросить лекарства, пишут: «Пришлите мне медицинские образцы». Родственники уже знают, что это такое. Письмо должно содержать не больше двадцати пяти слов. И все же многие письма не доходят. Старожилы не раз находили на берегу собственные письма, сданные для отправки накануне. Находили и письма близких, полные тревоги из-за прервавшейся переписки. Аламо, заключенный из второй группы, узнал о смерти матери из подобранной товарищами на берегу газетной полосы с объявлениями о похоронах. Для Аламо это было страшным ударом. Не один из нас после этого случая боялся натолкнуться на подобное извещение».
— Вчера объявили, что письма сдавать в субботу, — сказал Колина. —Пятнадцать слов, и точка. Телеграмма.
— «Антонио Лопес и «Кабальеро» попали в бригаду лесорубов и пробрались в какаовую рощу —есть на острове старая роща, сейчас затопленная водой. Вечером принесли зерен какао, и мы решили сделать из них шоколад. Старожилы предупредили, что это запрещено. Теперь зерна гниют. Когда-то была специальная бригада сборщиков какао. Их обыскивали при входе в рощу и при выходе, совсем как на золотых приисках. Собранные зерна Пайярес и Мартинес продавали...
Луису Берголье лучше. По вечерам он поет вместе с нами в нашем коллективном ранчо. Подолгу рассматривает портрет моей невесты и говорит, что она похожа на его дочку. После работы он вырезывает на куске коры всевозможные пейзажи и имена жены и дочерей. Мы тоже занимаемся резьбой по коре. Изображаем остров и всякие строения на нем. Миниатюры получаются грубые, некрасивые, но хорошо то, что в процессе работы забываешь и о концлагере, и о голоде, и о каторжном труде...» Все это может показаться глупым, но такова наша действительность. На отдельном листке я записываю наказания, болезни, имена охранников. Старожилы рассказали мне, как умерли Сантьяго Диас, Косме Дамиан Пенья и Мамерто Чакон. «Сегодня адеки оделили всех заключенных стаканом овсяного отвара. Мануэль Саласар сказал, что у них достаточно денег, чтобы снабжать отваром всех заключенных ежедневно в течение месяца. Он сказал также, что они собрали в общий котел все медикаменты и что вполне возможно создать общий кооператив всех заключенных или по крайней мере большинства. Я сказал об этом старине Мартину, он не поверил. Слишком они разобщены, сказал...» Вот и все. Я понимаю, все это слишком поверхностно, чтобы отражать действительность.
— Вовсе нет! —возразил я. —Все это очень важно. Конечно, сказать, что это готовый доклад в Организацию Объединенных Наций, не скажешь. Но как документ очень важно. Продолжай. И прячь понадежнее. При обыске обнаружат —несдобровать тебе.
— Я прячу надежно. Только, честное слово, грош цена этим бумажкам. И старине Мартину они не нравятся. Не волнуют, говорит. В любом месте можно такое написать, а тут Гуасина!
Мы долго молчали. Снаружи заключенные пробирались по воде. Шлепали себя по лицу, давя комаров и москитов. Воздух звенел от комариного писка. Внезапно раздались удары в дощатую дверь карцера и вслед за этим —страшный голос.
— Мы —рабы Гуасины! —кричал Пастор.
— Библия из него выходит, —повторил старый Колина.
— Охрана! —крикнул капрал. —Уймите вы его!
— Он помешался, господин капрал.
— Ну так заткни ему рот кляпом.
— Мы —рабы Гуасины!..

13. Для работы в Сакупане отобрали сто человек. Мартинес ощупывал мускулы у них на руках. Если кто засматривался на свои ноги в воде, того Мартинес бил снизу в подбородок, поднимая ему голову.
— Ты что, недоволен?
Хуан Гонсалес разглядывает сквозь воду ноги. Длинный, костистый, обгоревший на солнце, он выделяется среди других заключенных. Говорит мало. Никто не знает, как и за что он попал в тюрьму.
— Приехал с другими арестованными из Трухильо, — сказал мне о нем старина Мартин еще на пароходе.
Мартинес испытующе смотрит на Хуана Гонсалеса. Хот же, словно не замечая начальственного взгляда, продолжает разглядывать свои ноги. Мартинес подзывает Сентено и еще одного охранника, беззубого. Снизу вверх взмахивает кистью руки. Сентено концом сабли поднимает заключенному подбородок. Хуан Гонсалес переводит взгляд на охранников.
— Ну, так как же? —спрашивает Мартинес.
— Я не буду работать.
— Не будешь? —В голосе Мартинеса насмешка.
— Я не раб.
Сентено бьет его плашмя саблей. Хуан Гонсалес вырывает у него саблю и швыряет в воду.
— Я вам не раб, —повторяет.
Заключенные отступают немного назад. Мартинес убегает и через несколько минут возвращается с пополнением охранников. Хуан отвечает на удары саблей кулаками. Потом только закрывает руками лицо, грудь —куда падает удар. Выбрасывает руки в разных направлениях, беспорядочно, как слепой. Лицо залито кровью. Желтая арестантская одежда пошла красными пятнами сразу в нескольких местах. Трудно сказать, сколько раз он падал и поднимался, пытаясь отвести от себя удары.
— Что же это? Его так и убьют у нас на глазах? — одними губами спрашивает Мануэль Саласар.
Хуана связывают. Он уже потерял сознание. Два охранника, взявшись за конец веревки, волокут его по воде. Волокут к сторожевой вышке рядом с карцером, где сидит Пастор. Вышка поднята на сваях высоко над землей. Заключенные наблюдают эту картину молча. Мартинес орет, матерится, сыплет проклятиями, хватается за револьвер.
Два охранника поднимают Хуана Гонсалеса под руки. Еще двое привязывают его накрепко к свае вышки. Вода достает почти до бедер. Голова безжизненно упала на плечо. Может быть, он уже мертв?
Охранники возвращаются рассвирепевшие. Бьют кого придется в колонне.
«Итак, пытки еще не кончились?» —спрашиваю я себя.
Группами по двадцать человек размещаемся на катерах. Мануэль Саласар поминутно оборачивается назад.
— А вдруг он уже мертв?
Издали несется голос Пастора:
— Мы —рабы Гуасины!..
Вода бежит поверх острова под грубо сколоченными мостками.
— Я не буду работать... я вам не раб...
— Это голос Хуана. Жив, значит! —говорит Мануэль Саласар.
— Мы —рабы Гуа...
— Я вам не раб!..
Катер удаляется вверх по Ориноко.

III

1. С усилием приподнимаясь на локтях, ползу по дощатой палубе парохода. На верхней палубе, что над каютами, ходит из конца в конец вооруженный автоматом охранник. Время от времени он поглядывает вниз. Ничего подозрительного. Заключенные спокойно спят или делают вид, будто спят, лежа вплотную друг к другу. Сто тридцать человек в желтой арестантской форме. Звезды помигивают в разрывах облаков. От Сакупаны несется неутомимый лай собак. Жду, пока охранник повернет назад и направит все внимание в другую сторону. Перепрыгиваю через одного, другого из лежащих на палубе товарищей. Один вскакивает испуганный.
— Это я. Мне нужно на другой конец.
Оба остолбенело смотрят на меня и снова укладываются. Минуту я прислушиваюсь. Шаги охранника удаляются.
«Наблюдает за рекой или за той стороной палубы», —говорю себе.
И перепрыгиваю еще через двух спящих.
Мне крайне необходимо пробраться на другой конец, за каюты. Заключенный, рядом с которым я присел, вскрикивает, не поняв спросонья, в чем дело. Охранник замирает на месте, потом, приставив автомат к груди, поводит им из стороны в сторону.
— Что за шум? —спрашивает, не опуская автомата и вглядываясь в темноту.
— Сон страшный приснился, —отвечаю как можно естественнее.
— Прекратить!..
Несколько человек вблизи проснулись, но, сохраняя тишину, тут же опустили головы на доски.
Меня словно чуть-чуть познабливает. Выжидаю несколько секунд. Позади уже половина пути. Ползу по брезенту. От него исходит влажное тепло, насыщенное запахом смолы и грязи. Вот и угол надпалубного помещения. Лейтенант-заключенный и Мануэль Саласар лежат на досках в позах крепко спящих людей. Подтягиваюсь на локтях еще раз. Охранник спокойно шагает у меня над головой. Наплывает облако, скрывает звезды. Шаги часового внезапно обрываются. Он говорит с кем-то на противоположной от меня стороне палубы.
«Нет ли там еще одного часового?» —тревожно спрашиваю себя. Два матроса с рефлекторным фонарем поднимаются на верхнюю палубу.
— Здесь, что ли? —спрашивает один.
Охранник утвердительно рычит в ответ густым, охрипшим голосом, похожим на удар ветра в натянутый брезент.
Матросы, поставив фонарь, исчезают. Охранник вешает автомат на плечо и наводит фонарь на спящих заключенных. Я уже лежу вверх лицом на брезенте. Свет фонаря скользит по мне. Нервная дрожь охватывает руки и ноги. Задерживаю дыхание. Через секунду открываю глаза. Охранник отходит от фонаря и принимается шагать по прежнему маршруту. Ползу, прижимаясь к палубе, еще какое-то время. Нестерпимо хочется подняться и пробежать оставшееся расстояние, но я лишаю себя этой роскоши. Товарищи не спят, следят за мной одним глазом. Кое-кто указывает место рядом с собой. Охранник посвистывает. Ветер тоже свищет в щелях надпалубного помещения.
Мануэль Саласар приподнимается. Лейтенант-заключенный указывает мне место между собой и Мануэлем. Несмотря на темноту, я отлично вижу глаза лейтенанта. Он в молчании поглаживает бородку. Я киваю головой в сторону часового и прикладываю палец к губам.
— Сегодня ничего не выйдет, —говорю тихим шепотом.
— Почему? —спрашивает лейтенант.
— Нельзя... матросы говорят, никак нельзя.
— О нас узнали?
— Нет!
— Часовой сегодня один... так все удачно...
— Два катера с артиллерией стоят на якорях за поворотом реки... Завтра поговорим.
Свет фонаря скользит взад-вперед по телам спящих. Я укладываюсь рядом с товарищами, и мы затихаем.

2. В то утро мы работали в Сакупане рядом с кладбищем. Копали ямы под будущие сортиры. Красная земля, твердая, словно гранит, казалась неприступной. Кирка почти не брала ее. И все же мы врылись в землю на двухметровую глубину.
Перед началом работ Мартинес, не расстававшийся со свитой агентов охранки, начертил саблей на земле прямоугольник.
— Вот здесь. Сортиры рядом с кладбищем —гигиеничнее не придумаешь!
Агенты захохотали. Мартинес прошелся взад-вперед, критическим оком оглядел прямоугольник.
— Три метра глубины, —добавил. —Земля —как камень, обвалы от детонации не страшны.
Потом отчертил еще два прямоугольника.
— Землю бросайте в одну сторону, камни отдельно.
Мы начали копать. Верхний слой был рыхлый. Следующий, красной породы, уже каменно отсвечивал на солнце. Поселковые ребятишки помогали нам выбирать камни. Женщины из ближайших домов молча, печальными глазами наблюдали за этой картиной. Чтобы углубиться в землю на два метра, потребовалась целая неделя. Смесь пота и пыли, словно цемент, приклеивала одежду к телу. Мы смачивали водой голову и спину, чтобы хоть немного охладиться. Солнце ложилось попеременно на стены ямы красными треугольниками.
В начале работ Мартинес сообщил:
— Потом будете отвозить землю на тачках. Работы хватит.
А пока мы долбили и копали, сменяя кирку на лопату. Охранник Лайя, постояв несколько минут на краю ямы, не обратив внимания на замедленные движения заключенных, уходил надолго в поселок.
— Уже нашел себе юбку, —говорил лейтенант-заключенный.
— Нет, просто хороший парень, —защищал Лайю Пабло Гарсиа. —Не хочет стеснять нас своим присутствием.
— Возможно, —соглашался лейтенант. —Он один из немногих, кто предложил мне помощь.
Накануне упавшим с края камнем Хосе Рохасу зашибло ногу. На крик Хосе мгновенно появился охранник с автоматом на изготовку.
— Несчастный случай! —крикнул из ямы Мануэль Саласар.
— Поднять пострадавшего!
Под руки мы подняли Хосе Рохаса по ступенькам, вырубленным в стене ямы.
— Ведите на пристань. Отправим в Гуасину.
Оставив Хосе на пристани, мы вернулись к месту работы. Сержант Ранхель стал помогать нам —складывал камни в кучу поодаль от ямы.
— Хорошо еще по ногам, а не по голове, —рассуждая, —Да и камень, к счастью, не очень большой. Переломы в здешних условиях —гиблое дело.
Охранник подвел лейтенанта-заключенного.
— Замена пострадавшему.
Лейтенант подождал, пока уйдет его провожатый, потом начал рассказывать.
— Я вместе с другими возил камни там, в Гуасине...
Вдруг на склад является Мартинес и с ним целая комиссия из охранников и агентов Национальной безопасности. Мартинес, как всегда, орет, слюной брызжет.
— Где тут этот... так называемый лейтенант?..
Лейтенант посмотрел на коротышку Мартинеса сверху вниз.
— В Сакупану его! — прорычал Мартинес.
— Вот так я и очутился здесь с вами, —закончил лейтенант.
— Со штрафниками, —уточнил Мануэль Саласар.
— Неплохая компания, —улыбнулся лейтенант.
Он и в Гуасину ехал с нами вместе. Как-то ночью на пароходе он разговорился с Мануэлем Саласаром.
— Вы что-нибудь думаете предпринимать? —спросил.
— Думаем. Поэтому я и завел этот разговор, —сказал Мануэль.
— Я поддержу ваши планы. Считайте меня просто заключенным и своим сообщником...
Он спустился по ступенькам в яму, взял у меня из рук кирку.
— Здесь, в этих условиях, можно сделать что-то конкретное, —сказал.
Я посмотрел ему в лицо. Черная, в тугих колечках борода. В бороде местами плешинки. Беспокойные глаза. В день нашего приезда в Гуасину он сказал жандармскому начальству:
— Лейтенант, не настаивайте, чтобы я снял бороду. Все равно не сниму.
Кирос быстро взглянул на него и тут же трусливо отвел взгляд.
— Носите, черт с вами, —выдавил сквозь сжатые зубы.
И вот бородатый лейтенант вместе с нами в глубине ямы.
— Я тоже так считаю, —сказал я. —Здесь можно действовать.
Мне захотелось отдохнуть, и я вылез из ямы. Дети поднесли воды. Отхлебывая из кружки, я смотрел на кладбище. И вдруг увидел донью Хулию. Она шла по дороге, делая вид, будто собирает что-то, и все время оглядываясь по сторонам. В руках у нее была сухая ветка.
— Ничего не слыхали? —спросила она, замедлив у ямы шаг.
— Нет, —сказал я.
— Пришел пароход «Эль-Трухильо»...Кажется, привез людей. Бросил якорь напротив Сакупаны.
И она торопливо пошла дальше. Два охранника, сидевшие под деревом, поздоровались с ней, как со старой знакомой. Перепрыгивая через ступеньки, я скатился в яму.
— Прибыл пароход... «Эль-Трухильо»... должно быть, с людьми!
— Вот она —возможность! —Лейтенант собрал бороду в кулак, задумался.
— Может быть, наша последняя возможность, —подчеркнул Мануэль Саласар.
Вдали хрипло заревел пароходный гудок. Над ямой показалась голова охранника Лайи.
— Строиться!.. На «Улице 4 августа»... напротив комендатуры.

3. Цепь заключенных растянулась почти во всю длину «Улицы 4 августа». От комендатуры хорошо был виден пароход, стоявший на якоре посередине реки. Лица заключенных светились радостью. Кто-то рядом со мной спросил:
— Может, это свобода, а?
— Свобода! —насмешливо отозвался другой, понизив из осторожности голос. —Выборы —вот что это означает.
— Не могут они проводить выборы, пока не закроют Гуасину, эту позорную язву.
— Разговоры! —грозились, потряхивая саблями, охранники.
— Эх, свобода! Махнуть бы в Каракас!..
Мартинес ходил из конца в конец колонны, за ним тянулся эскорт агентов Национальной безопасности.
— Предстоит разгрузить пароход, —сказал он агентам.
— Много груза? —спросил один.
— Стройматериалы для целого здания, капитан сказал, что не сможет подойти к берегу.
Я трогаю за руку Мануэля Саласара.
— Нужно попасть на пароход, —произношу, стараясь не двигать губами. —Скажи об этом Пабло и лейтенанту.
Заключенных разбивают на бригады по двадцать человек. Мануэль Саласар, лейтенант и я попадаем как раз в ту бригаду, которой придется работать на пароходе.
— Будете работать в трюме, —поясняет нам охранник. —Следуйте за мной.
Друг другу в затылок подходим к пристани. Охранник указывает на лодку:
— Сперва десять, потом остальные десять.
Садимся в лодку. Пабло Гарсиа издали выразительно смотрит на нас и бессильно пожимает плечами. Их бригада получила задание сбить два плота на пустых бочонках для перевозки груза с корабля на берег. Двое из нас, перебирая руками натянутый к пароходу канат, ногами толкают лодку. Пабло Гарсиа еще на берегу сделал попытку перейти в нашу бригаду.
— Я грузчик по профессии, —сказал он охраннику.
— Бригада уже укомплектована. —Охранник повернулся к нему спиной.
— Может, это и к лучшему, —сказал я лейтенанту.
На пароходе охранник указал нам железный трап, уводивший в трюм. Там виднелись стальные конструкции, мешки с цементом, цинковые пластины, огромные пакеты асбеста, ящики с болтами и шайбами, лопаты, кирки, тачки, складные кровати и матрацы для охраны. Все это было разложено в определенном порядке. Матросы молча провожали нас взглядом, пока мы спускались по трапу.
— Добрый день, —приветствовали мы их.
Они отвечали хором. Охранник обходил трюм и осматривал без особого рвения мешки и ящики. Начали грузить цемент в сетку подъемного крана. Трюм заволокло мелкой белой пылью. Охранник перебрался повыше, на середину трапа. В проем люка заглянул Лайя.
— Один плот уже готов... Слушай, ты здесь задохнешься!
Наш охранник поднялся еще выше и наконец вылез на палубу. В отверстие люка виднелся теперь лишь ствол его автомата.
Мы швыряли мешки с размаху, стараясь поднять побольше пыли. Над головами поплыла первая сетка, груженная цементом. Закачалась, угрожающе подрагивая.
— Пошел!.. —крикнул матрос. —Там, внизу, отойдите из-под стрелы!
Мы с готовностью бросились к бортам. Мануэль Саласар придвинулся ко мне.
— Хесус Альберто знаком с одним матросом.
— Поговори с ним.
— На судне действует ячейка. Восемь человек.
На палубе что-то забегали, раздались крики. Мы бросили работу. Подняли головы к отверстию люка. Охранник Лайя заглянул в люк и сказал быстро:
— Несчастный случай. Один из ваших упал в воду.

4. Мануэль Саласар тащит меня за собой. Нос и все поры тела забиты цементной пылью. Матросы закрывают носы платками. Втискиваемся в узкий проход между мешками с цементом и штабелями цинковых пластин. Матрос протягивает мне большую, мозолистую ладонь.
— Васкес, —называет себя. —Здесь нас никто не услышит. Двое наших парней караулят... Словом, можно говорить спокойно. У меня для вас есть кое-какие новости.
Над нами выступает навесом край верхней палубы. На массивном стальном листе —нескончаемые ряды позеленевших от плесени заклепок. Вздувшаяся пузырями масляная краска. Мало света и воздуха.
Атакую моряка вопросами.
— Я уже больше месяца в плаванье, —говорит он виновато.
Рассказывает о подготовке к выборам.
— Будут выборы? —спрашивает Мануэль Саласар.
— Вокруг этого все сейчас и крутится. Комедия!..
Переговоры с легально существующими политическими партиями. Попытки сколотить фронт во главе с известными и популярными в стране личностями. Закулисная возня и организованные неявки на заседания конгресса. На митингах оппозиционных партий —обличительные речи о пытках и убийствах. Похищение и избиение политических лидеров, протестующих против нарушения законности. Публикация потрясающих документальных материалов о положении в Венесуэле.
— Один из таких материалов я вам дам. В нем говорится о вашем положении.
— О нашем?
— Да, о Гуасине. Все оппозиционные партии встали сейчас под это знамя.
— Да знают ли они, что такое Гуасина! —восклицаю я с горечью. —Карта острова в президиуме митинга еще ничего не говорит. Ни о наводнениях, ни о каторжных работах, ни о болезнях, мертвых, голоде.
Повинуясь внутреннему побуждению, без подготовки описываю ему обстановку в Гуасине.
— Острова уже нет. На месте острова течет один из рукавов Ориноко. Мы живем на сваях. Кровати —на сваях, построение на поверку —на сваях. Работаем по грудь в воде.
Чтобы лагерь вообще не потонул, нас решили вывезти в Сакупану. Здесь мы построили новый концлагерь. Два огромных навеса на столбах, в сто квадратных метров, и два дома для охраны; все это огорожено колючей проволокой. Собственно поселок Сакупана —тоже концлагерь. В поселке остались только старики и дети. Сторожевые вышки возводятся прямо на поселковых улицах. В ночные часы жителям запрещено появляться на улицах. Рыбаки, прибывающие с промысла, проходят на берегу тщательную проверку и должны доказать, что они местные жители. Доступ на кладбище, к могилам родственников, закрыт.
Я рисую картину торопливо, большими штрихами.
— Там этого не понимают. —Невольно я вспоминаю фразу, сказанную Наменсом по дороге в Гуасину, на пароходе: «Люди не верят. Им рассказываешь про Гуасину, а они не верят, что может быть такое».
— Пока что мы еще не перебрались в Сакупану. Здесь мы только работаем. Переезжать должны на будущей неделе.
Жители Сакупаны давно привыкли к особому режиму. Не первый раз в их поселке размещается концлагерь. Старики помнят беспаспортных иммигрантов-испанцев, которых венесуэльские власти ссылали в эти края. Жители помогают заключенным как могут.
Под конец я осторожно намекаю:
— Здесь можно кое-что предпринять.
— И я думаю, сейчас —подходящий для этого момент, —добавляет Мануэль Саласар.
— Каким образом? —спрашивает с видимым волнением матрос Васкес.
— Пароход-то у нас есть... Вот этот самый.
— Мы уже давно ждем парохода. Потолкуй со своей ячейкой.

5. Весь день мы работали на разгрузке. Из Гуасины прибыла еще партия заключенных. Договорились работать медленно. Всячески затягивать работу, саботировать, раздувать каждое мелкое происшествие. Матрос —машинист подъемного крана —целый час возился с наладкой какого-то пустяка в механизме. Ребята с плотов дважды обрывали канат между пароходом и берегом. Каждые два часа развязывались веревки, которыми были прикреплены к плотам бочонки. Охранники ограничивались криками и угрозами.
В полдень ребята с плотов обедали вместе с нами на пароходе. Решили работать еще медленнее.
— Сделать все, чтобы задержать здесь пароход как можно дольше. —Такую инструкцию получили все старшие бригад.
Наш лейтенант с военной пунктуальностью разъяснил обстановку.
— На судне всего два охранника. На берегу —десять. У неприятеля два быстроходных катера: один здесь, второй в Гуасине. Это потребует одновременных действий.
Я молчал. Чувствовал, как на губах у меня играет нервная улыбка. Лейтенант пространно излагал свой план.
— Можно сагитировать охранников. Лайя здесь. А вот сержант?
Во второй половине дня матрос Васкес спустился в трюм. После первой нашей встречи он куда-то исчез и не показывался. Ему удалось подслушать разговор Мартинеса с капитаном парохода, и он, крайне возбужденный, пришел сообщить нам об этом.
— На ночь вы остаетесь на пароходе... будете спать на палубе. Мартинес не хочет терять время на доставку вас утром из Гуасины.
Я подозвал лейтенанта и Мануэля Саласара. Узнав новость, лейтенант довольно и хитро улыбнулся. Мануэль не скрывал радости.
— Захватим пароход!.. Сегодня ночью, в двенадцать...
— Мы еще не знаем, сколько охранников они оставят здесь.
— Двоих, не больше, —уверенно сказал лейтенант. — Им и в голову не придет усилить охрану. Я берусь разузнать точно.
— На носу несут вахту ваши ребята?
Васкес утвердительно кивнул.
— Это не авантюра, —сказал я, чтобы подбодрить матроса.
Стали обсуждать план. Хесус Альберто поведет судно. В Коста-Рике нам предоставят политическое убежище. Горючего достаточно. На рассвете атакуем Гуасину. В капитанской каюте есть небольшой резерв оружия. Почти все матросы вооружены пистолетами.
Над люком раздается свисток. Работа окончена. Мы поднимаемся на палубу. Лица и волосы покрыты цементной пылью. Остались одни глаза да, словно сухие русла, полосы, промытые ручьями пота. На пароход подвозят заключенных, работавших на берегу.
Судно почему-то разворачивается. Неужели все-таки нас повезут в Гуасину? Из каюты капитана выходят Мартинес, жандармский лейтенант и с ними немолодая женщина. Охранники дуют в свистки.
— Можно купаться!..
Пароход остается на середине реки. Если взобраться повыше, то видна Сакупана и жители, собравшиеся на берегу. Бросаются в глаза яркие женские платья. В двух концах поселка стоят на страже охранники. Мы раздеваемся. Женщина, стоя в дверях каюты, смотрит на нас безразлично. Мартинес ухмыляется. До меня долетают лишь несколько слов из того, что он говорит женщине:
— Это же заключенные...
Мы ныряем в воду. Течением нас относит к корме. Никто не обращает внимания на скорость движения воды. Мы с Мануэлем пытаемся плыть против течения. Матросы бросают в воду канаты и втаскивают нас на палубу.
— Испугались, что удерем, —говорю я Мануэлю.
Он улыбается, превозмогая усталость.
— Катера намного быстроходнее.

6. После долгой и тщательной проверки на главной улице Сакупаны заключенных вернули на пароход.
— Устраивайтесь на палубе! — сообщили приказ охранники.
Заключенные, громко и весело переговариваясь, ходили из конца в конец, выбирая для ночлега местечко поудобнее. Вдоль берега охрана установила пулеметы, нацеленные на пароход. Мартинес ходил по палубе среди заключенных. Лейтенант сказал мне:
— Запросто можно похитить его. Взять заложником.
— Кому он нужен? —возразил я. —Для правительства он не представляет никакой ценности.
Мануэль Саласар и наш лейтенант ушли под выступ верхней палубы. Над ними шагал единственный человек —охранник. Я облюбовал себе место в центре, у люка в трюм. Погасили свет. От Сакупаны долетал беспрерывный лай собак. На пароходе стоял смутный, приглушенный гул людских голосов. Матросы раздавали заключенным подушки и куски брезента. Многие несли остатки еды. В небе горели звезды. Хотя было жарко, руки и ноги у меня стыли, словно в ознобе.
«В двенадцать...» —твердил я мысленно, в который раз уже воображая картину захвата парохода.
На палубе показался матрос Васкес —в руках у него подушка и кожаные перчатки. Огляделся вокруг. Не спуская глаз с часового, я тихонько позвал Васкеса. Он покружил еще немного и подошел ко мне.
— Ничего не выйдет. —Голос его звучал глухо.
Он протянул мне подушку и перчатки.
— Сколько часовых?
— Еще один на корме... с тяжелым пулеметом. Но дело не в этом. Загляни внутрь перчаток.
Часовой, перестав шагать, трижды дал свистком сигнал тишины. Васкес и другие матросы покинули палубу. Заключенные умолкли. Только собаки на берегу лаяли все так же растревоженно да посвистывали в свистки охранники в поселке.
Неловкими, трясущимися пальцами лезу в одну перчатку, в другую, Записка. Ложусь на живот, закуриваю сигарету. Смысл написанного доходит до сознания с превеликим трудом. Два быстроходных морских катера стоят за поворотом реки, между ними и пароходом —непрерывная связь. Об этом сообщил корабельный телеграфист. Бумажку нужно сжечь.
— И не думай, —говорит мне на ухо Пабло Гарсиа. — Часовой заметит —хлопот не оберешься.
Тогда я скатываю записку в шарик и жую его.
— Необходимо предупредить Мануэля и лейтенанта. В двенадцать они начнут нападением на часового.
— Я предупрежу, —говорит Пабло. —Ты что?
— Постой. Лучше я пойду. Тебя они не послушают.
Долго мы присматривались к шагам часового, высчитывали. Десять секунд —туда, две секунды —на поворот, еще десять —обратно. Возможно, ему захочется присесть, отдохнуть —это может произойти в любой момент. Но я не тороплюсь отправляться в путешествие. Вдруг придет Васкес с каким-нибудь новым известием? А вдруг да катера уйдут? Жду в волнении. Закурить не решаюсь —боюсь обратить на себя внимание. По звуку шагов определяю, в какой точке верхней палубы находится часовой.
— План срывается. Сегодня выступать нельзя. Если матрос принесет новую информацию, ползи вон туда, к навесу.
Подождав, пока часовой повернется спиной, я встал и сделал прыжок. Обмягшие ноги дрожали. Долго не мог оторваться от металлического настила. Над головой очень низко проплывала молочно-синяя тучка. Перепрыгиваю еще через двух спящих.
— Мне нужно в тот конец, —объясняю, успокаивая внезапно разбуженных людей.

7. Свежий и влажный предрассветный ветер подметает палубу. Заключенные поднялись, заняты своими делами. Облака на востоке окрашены еще не взошедшим солнцем. Крупная волна бьет в борт. Пароход монотонным гулом похож на улей.
Начинается рабочий день. Спускаемся в трюм. Я ухожу в угол и пишу письмо Кармен. Прошу ее приехать в Сакупану. А может, она в тюрьме? —останавливаю себя. С минуту думаю.
— Вот что. Если не сможешь вручить это лично ей, то уничтожь, —говорю Васкесу.
Работы окончены. Построение на «Улице 4 августа». Пароход дает многократный гудок. Заключенные машут с берега руками и шляпами.
— Не думаю, чтобы они обстреляли пароход, —говорит мне лейтенант.
— Может, и не обстреляли бы. Кто знает...
Колонной в затылок друг другу спускаемся к пристани. Донья Хулия кричит нам из дверей:
— До завтра!..
Пароход исчезает за изгибом реки. Солнце все еще цепляется за гребни волн последними лучами.

IV

1. Два охранника установили пулемет напротив входа в проволочное ограждение. Пулемет смотрит дулом прямо в дверь барака. На вышках несет вахту удвоенная охрана. В лагере мертвая тишина. Даже верхушки деревьев не шелохнутся.
— У комендатуры тоже поставили пулемет, —сообщают заключенные, последними вернувшиеся с работы, —Напротив Сакупаны стоит на якоре катер военно-морских сил «Падилья».
В окна барака видны семьи из ближайших к лагерю домов. У всех в руках узлы с вещами первой необходимости. Охранники заходят в дома, выгоняют жителей.
— Теперь это военная зона, —объясняют.
Нам предстоит полная изоляция. Сегодня нас пригнали с работы раньше.
— По баракам и не выходить! —был приказ.
Кашеваров тоже загнали в бараки.
— Обойдетесь денек и без обеда, —обрадовал нас капрал, стоявший у входа в ограждение. —По крайней мере до нового распоряжения.
— Не иначе как война, —сказал с нар Наменс.
— Не зубоскаль, —остановил его старый профсоюзный деятель, —с ними игрушки плохи. Это может быть конец.
Мы собрались группой в углу барака.
— Определенно речь идет о государственном перевороте, —сказал Хосе Рохас.
— А может, это из-за траура? —подал мысль Пабло Гарсиа.
— Траурные повязки они видели с самого утра, — возразил я. —Тут что-то другое.
— Конечно, —согласился Хосе Рохас. —Не станут они вызывать «Падилью» из-за наших траурных повязок.
— Тогда остается одно: война, как сказал Наменс, — улыбнулся Мануэль Саласар.
Из осторожности не решались по-настоящему обсудить создавшуюся обстановку. Перебрасывались редкими недосказанными фразами. Вопросительно поглядывали друг на друга.
— Ну, товарищи, если умирать, то в бою, —сказал вдруг Хосе Мартин.
— Умирать-то —дело нехитрое. А вот чем ты будешь драться?
В наступившей тишине слышно, как ворочаются на жестких ложах обитатели барака.
— Одно у нас оружие: одеяло. Завернулся в него и ложись на землю.
Лейтенант теперь новый, Если поговорить с ним?
Выбираем комиссию для переговоров с лейтенантом Контрерасом, новым жандармским начальником лагеря. Два профсоюзных деятеля, наш лейтенант и два рядовых члена партии.
Я первым выхожу из барака. Охранники рядом с пулеметом насторожились.
— Назад!.. Выходить запрещено!
— Мы хотим говорить с лейтенантом Контрерасом.
— Запрещено!
— Я хочу только повидаться с лейтенантом Контрерасом.
Дуло пулемета смотрит мне прямо в грудь. Я делаю два шага вперед. Охранники в нерешительности. Один из них поднимается с земли.
— Иди сюда! —кричит мне.
Я медленно иду к ограждению. Товарищи остаются ждать в дверях барака. Взявшись рукой за проволоку, объясняю, чего мы хотим. Охранники приказывают мне вернуться в барак и, пока я иду, держат меня под прицелом.
— Обещали доложить по начальству, —сообщаю я, вернувшись.
— Зачем ты пошел один? —корит меня Хосе Рохес.
— Трое или четверо могли бы напугать их. Взбрело бы им в голову, что на них нападают...

2. Пароход повернул за мыс и потерялся из виду. Хрипло тявкали уставшие лаять собаки. Вдоль колонн бегали охранники, передавали приказ: всем погрузиться на катера. Дети приветствовали нас из домов. Многие уже стали нашими друзьями. Сержант Ранхель подошел к Пабло Гарсиа.
— Собери эти мешки, —промолвил скороговоркой сквозь зубы.
— У сержанта есть какая-то новость, —шепнул я Мануэлю Саласару.
Пабло бросился собирать мешки, все время поглядывая на сержанта. Тот приподнял шляпу, рукой что-то поправил там, внутри тульи.
— Все собрал, —доложил Пабло Гарсиа.
Сержант посмотрел вокруг.
— Следуй за мной.
Оба скрылись в доме доньи Хулии. Мы уже погрузились на катер, а их все не было. Я сгорал от нетерпения, глядя на прикрытую дверь. Чихал заведенный мотор. Сержант вышел вслед за Пабло. Двое заключенных на берегу держали швартовы.
— Еще один! —крикнул сержант. —Вот этот. —Он указал на Пабло.
Пабло прыгнул в катер.
— Садись тут. —Я подвинулся, освобождая место.
Пабло сел, и мы замолчали.
Лишь в Гуасине мы смогли поговорить. Меж досок настила в ранчо хлюпала вода. Одиноко торчал насыпной холмик под флагштоком. От острова осталась площадка шириной в два метра, длиной в шестнадцать. Еле заметный признак земли среди разливанного моря. Куски железной руды пятнами темнели сквозь воду. Горбыли мостков выпирали из-под водяного покрова обнаженными ребрами. Пахло гниющей древесиной.
Мимо ранчо по пояс в воде проходили больные. С тоской и надеждой спрашивали, что нового.
— Ничего, —отвечали мы. —Пароход ушел пустым.
Пришлось подождать, когда останемся совсем одни.
— На этой неделе сменят охрану, —сообщил Пабло. —Сержант уезжает. Завтра нас будут перевозить в Сакупану.
Поздно вечером сержант еще раз говорил с Пабло. Сообщил, что больных решено оставить в Гуасине.
— Нам нужны работники, —сказал Мартинес на совещании начальства. —А больным все равно, где умирать.
На заре раздался обычный сигнал: удар колокола и свистки.
— Все на поверку! —кричали охранники.
Капрал указал место в воде:
— Больные —здесь!
На поверхности держалась узенькая полоска пены. Больные двигались к ней, с трудом переступая в воде ногами. Концы замусоленных одеял, накинутых на плечи, доставали воду.
— Можете возвращаться в бараки! —приказал больным сержант Ранхель.
— Остальным — пять минут на сборы!..
К Сакупане мы подошли перед восходом солнца. Темные облака. Насыщенный дождем ветер. Красный фонарь на маяке 42. Высокие волны разбиваются о перила. Донья Хулия с незнакомой нам, тоже пожилой женщиной стояли в дверях, поджидая катер. Мы, как всегда, почтительно поздоровались. Обе женщины с особым вниманием всматривались в лица прибывших. И когда мы двинулись колонной вверх по улице, к обнесенному проволокой лагерю, они пошли следом за нами, в некотором отдалении.
— Здесь они и останутся теперь, —сказал о нас сержант Ранхель женщинам.
Из-за ветра я не слышал их разговора, уловил еще лишь брошенное сержантом:
— Подождите!..
К пристани подошел следующий катер. Женщины, поколебавшись, стали спускаться к реке. Сержант позвал:
— Мануэль Саласар!..
— Не приехал с этой партией.
Накануне ночью мы сказали Мануэлю:
— Ты останешься в Гуасине с больными.
— Мне бы хотелось ехать с вами, ребята.
— Кто-то должен остаться с больными.
Катера после выгрузки вернулись в Гуасину за новой партией заключенных. Обе женщины, стоя на улице и пропуская мимо себя колонны, внимательно вглядывались в лица вновь прибывших.
Работа была изматывающая. Переносили с берега в склад стройматериалы, привезенные пароходом. Одна бригада устанавливала компрессор для подачи воды в лагерь. Для помпы соорудили специальную платформу на вершине дерева, срезав с него крону. Тачки тянулись двумя рядами —вверх и вниз по склону улицы. Вокруг лагеря вырубали деревья. У причала стояла барка, груженная песком. Группа в шесть человек перетаскивала части стального каркаса будущего здания. Перекрывая скрип колес, лай собак, визг дисковой пилы, гремел угрожающий голос ефрейтора Бауте:
— Неси ровней!.. В ногу шагай, в ногу!
Мы походили на муравьев, которые тащат лапу огромного насекомого.
Привезли Мануэля Саласара —одного в катере. Мы, конечно, остановились, как бы для того, чтобы поудобнее расположить на плечах стальную балку.
— Шевелись!.. Чего стали? —тут же посыпались окрики.
Мануэль Саласар выпрыгнул из катера на пристань. Сержант Ранхель принялся отчитывать его:
— Где ты был? Почему запоздал? Ты что, не знал, что наказан?..
Поведение сержанта бросилось в глаза необычностью. Мы уже было решили, что это он по приказу начальства распекает Мануэля. Так и не разгадав этой загадки, мы стали подниматься со своим грузом по склону. Слышно было, как сержант бросил:
— Следуй за мной!
Когда мы вернулись, Мануэль Саласар был на прежнем месте, сержант стоял рядом.
— Я остаюсь с вами, —сказал Мануэль дрожащим от радости голосом.
Взглядом он показывал на дом доньи Хулии. Мы по-прежнему ничего не понимали.
— Она там, с доньей Хулией. —Мануэль не мог скрыть волнения.
— Кто —она?
— Моя мать... Ее зовут Микаэла. Вчера приехала. Поэтому сержант и послал за мной. И сейчас дал нам повидаться несколько минуточек...

3. Итак, мы совсем обосновались в Сакупане. Выстроили себе бамбуковые ранчо вокруг бараков и в проулках. Возник целый лабиринт узких проходов и тупиков. В центре лагерной территории начальство приказало поставить карцер —клетку из металлической сетки —для нашего лейтенанта. Трехметровой высоты изгородь окружает бараки и сортиры. Кухня располагается при входе, в разумном отдалении от кладбища. В лагере около двухсот пленных. Остальные живут по-прежнему в Гуасине. В работе мы все время соприкасаемся с обитателями поселка. На каждую бригаду —два охранника. Эти так и тянутся к жилым домам. Вьются вокруг женщин.
Мы организовали подпольную сеть. Группа —всего три человека. Контакты происходят на улице, в домах. Ночью —на кладбище. Охранники боятся мертвых.
На утреннюю и вечернюю поверки выстраиваемся вдоль ограждения. Поселковые ребятишки сгорают от любопытства и восхищения, слушая, как рассчитываются по порядку заключенные. Для них это что-то необыкновенное. Часто, играя у дома, они тоже выкрикивают номера.
Наша молодежь по вечерам собирается позади бараков, поет песни. Из дверей ближайшего дома, отделенная от нас проволокой и дымом костров, смотрит Микаэла, слушает песни своего сына. Мы проходим вереницей у нее на виду, приникаем на минуту к проволочной ограде и приветствуем ее. Она каждому отвечает взмахом руки.
Я однажды поинтересовался:
— Как она пробралась в эти края?
Многие матери пытались повидать своих сосланных сыновей, но дальше Барранкаса им не удавалось проникнуть.
Мануэль посмотрел сквозь проволочную ограду туда, где стояла мать.
— Дельта нам издавна знакома. Ребенком я вместе с мамой плавал здесь.
Первое письмо от сына Микаэла получила, находясь в Эль-Тигре. Это была первая весточка после многих месяцев неизвестности. Сын жив! В начале письма крупными буквами значилось: «Колония Сакупана».
«Есть две Сакупаны,—сказала она себе.—Сакупана-дель-Серро и Сакупана-дель-Ремансо».
Последняя —это индейская деревня напротив острова Гуасины. Индейцы ездили на остров собирать какао, которое выменивали потом на топоры, мачете и всякие побрякушки. В зимний дождливый сезон индейцы снимались с насиженных мест на берегу и перебирались на возвышенную часть острова. Вспомнила Микаэла и другую Сакупану. Там у нее жила добрая приятельница. Она решила ехать до Барранкаса, а там видно будет. В Барранкасе она ходила от дома к дому, расспрашивала про колонию. Люди не осмеливались говорить о Гуасине. Казалось, здесь и кончится ее путь, дальше дороги нет. Но тут один мальчонка сообщил ей, что прибыла почта из Сакупаны. Она пошла к реке. Берег, укрепленный от разливов вбитыми в землю сваями, ушел под воду. Капитан почтового катера на ее расспросы долго ходил вокруг да около, потом выдавил скупо:
— Видел я людей в желтой арестантской форме. Заключенные... Сакупана-дель-Серро.
Микаэла села на катер, шедший в нужную ей Сакупану. Прибрежные селения появлялись и исчезали из виду. Черная тень от облака комаров плыла по воде рядом с ее тенью. На катере никто с ней не разговаривал. В Сакупану прибыли ночью. Охранник устроил ей форменный обыск и допрос. Она пошла прямо к донье Хулии. Женщины бросились друг другу в объятия. Микаэла успела шепнуть приятельнице:
— Я—твоя тетка. Тетка... понимаешь?
Донья Хулия согласно надавила подбородком на ее плечо. Потом повернулась к охраннику:
— Это моя родственница... тетка.
Тот улыбнулся, щелкнул каблуками и вышел, размахивая мешком с письмами, который держал в руках.

4. Микаэлу мы тоже включили в нашу подпольную группу. Жители поселка помогали нам чем только могли. Все, что касалось подпольной группы, мы хранили в строжайшем секрете. Только три человека были посвящены во все детали. Мануэль Саласар виделся с матерью каждый день в различных домах. Капитана почтового катера мы использовали в качестве связного: еженедельно он привозит и увозит почту. Механики наладили старый движок в доме доньи Хулии. Им сказали, что она не хочет пользоваться питанием от лагерной электросети. Для движка мы таскали со склада бензин. Крохотными порциями —в банках и пузырьках. Каждую ночь женщины слушали радиоприемник и передавали нам последние новости. Так мы узнали о военном мятеже, поднятом капитаном Рохасом
Хуан Баутиста Рохас — тридцатилетний пехотный капитан, 1 октября 1952 года поднял антиправительственный мятеж в батальоне Сукре Гарнизона города Матурина в штате Монагас. К восставшему батальону присоединилась местная жандармерия и полиция. Восставшие захватили телеграф, почту, аэропорт. Чтобы согласовать Дальнейшие действия с представителями гражданской оппозиции и вооружить отряды гражданских лиц, капитан Рохас покинул на время казарму, где находился его командный пункт. При возвращении в казарму он был убит пулеметной очередью одним из арестованных им офицеров, не согласившимся примкнуть к восставшим.— Прим. автора. в Матурине, и кое-что, очень смутно, о массовой бойне в Турене
29 сентября 1952 года 80 согнанных с земли крестьян — жителей района Турен, штат Португеса, — вооружившись ружьями и револьверами, атаковали местный жандармский пост и обезоружили жандармов. В тот же день на место стычки из Баркисимето прибыла рота вооруженных до зубов жандармов. Они расстреливали из пулеметов крестьянские ранчо. Прибывшие самолеты бомбили с воздуха деревни. Те из восставших, кто остался в живых, были взяты в плен и подвергнуты страшным пыткам. По словам жителей, было убито не менее ста крестьян, ранено двести, пятьсот брошено в тюрьмы. Местный крестьянский лидер, коммунист Руфино Мендоса, был расстрелян на глазах у односельчан. Резня в Турене всячески замалчивалась правительственной прессой. — Прим. автора.. Каждое утро мы узнавали что-нибудь новое и уже привыкли к этому.
И вдруг однажды ночью приемник перестал работать.
— Вчера нам ничего не удалось услышать, —сообщила Микаэла сыну. —Звук пропал. Шума и того не слышно.
Мы стали осторожно выспрашивать у заключенных, нет ли среди них кого-нибудь, кто бы разбирался в радиотехнике. Таких, к нашему огорчению, не нашлось.
— В Барранкасе должны быть, —подал мысль Мануэль.
Снова над нами опустилась темная тишина изоляции от внешнего мира.

5. В Гуасине разбирают барак. Мартинес уехал на остров. Там он приказал охранникам вывести из барака всех больных. Вывели всех, за исключением полковника Роберто Фосси
Роберто Фосси — ветеран революционной борьбы в Венесуэле. Участник партизанских выступлений против диктатора Гомеса. Задержан агентами Национальной безопасности и осужден на смерть в Гуасине, куда прибыл в 1952 году. Спустя несколько месяцев умер, лишенный какой бы то ни было медицинской помощи,— Прим. автора.: он не может встать. Находится в полубессознательном состоянии и не реагирует на окрики и уговоры охранников.
— Дайте умереть спокойно, —только и сказал, придя в себя.
Даже охранников это тронуло.
— Не может он встать, —сказал один из них Мартинесу.
Тот сам пошел в барак. И мгновенно вышел оттуда, зажав нос платком.
— Как хотите, а барак нужно демонтировать, —сказал зло. —Лагерь в Сакупане расширяется.
Вечерами катер перевозит по частям стальные каркасы в Сакупану. Балки и цинковые пластины —словно расчлененный панцирь гигантского насекомого.
— Надо как можно скорей расширять лагерь, а этот лейтенант все возится! — жалуется Мартинес. —Из Матурина группа заключенных прибудет со дня на день.
— И еще одно обстоятельство, —подсказывает ефрейтор Корреа. —Выборы на носу.
— Конечно, и выборы тоже.
Мобилизовали крестьян из окрестных деревень, велели им рубить просеку и тянуть дальше проволочную ограду. На обширной площадке перед бараками разложил свои отвесы и ориентиры производитель работ, прибывший недавно из Каракаса. Бригада землекопов роет котлован под фундамент здания и ямы для опорных столбов барака. В узком проходе между лесом и кладбищем приказано соорудить карцеры.
Когда поблизости нет охранников, производитель работ заводит с заключенными разговор.
— Вы отсюда так и так выйдете, —уверяет. —Вне зависимости от того, кто победит на выборах.
Важно, по его мнению, то, что в стране началось движение за ликвидацию концлагеря; и не только в стране, но и за границей. В правительственные перевороты он не верит.
— Матурин был последним, попомните мои слова, — произносит со знанием дела.
— Агент Национальной безопасности, —говорит о нем Хесус Альберто. —Сам посуди: пошлют сюда первого попавшегося?..
Но вопреки подозрениям Хесуса мастер ведет себя вполне порядочно. Не доносит начальству, когда мы явно халтурим и саботируем работу. Напротив, ищет нам оправдания.
— На таких харчах, что и говорить, много не наработаешь.
Есть у него приемник. По утрам он приносит нам свежие новости. Микаэла сказала сыну:
— Этот мастер —хороший человек.
Тогда Мануэль Саласар посоветовал ему:
— Не стоит откровенничать перед всеми.
Мастер ушел в себя. Замолчал.
— Лучше, если люди будут относиться к вам подозрительно.
Мы включили мастера в подпольную группу, и он стал нашим лучшим сообщником. Ему поручили собирать все сведения, касающиеся выборов.
Он поехал как бы по делам в Барранкас. Вернулся радостно оживленный.
— Скоро вас выпустят.
В Барранкасе был митинг. Собрался весь городок. Оратор говорил о концлагере: это настоящее преддверие ада. И люди кричали потом:
— Гуасина —нет!.. Гуасина —нет!
В толпе шныряли растерянные агенты Национальной безопасности, ничего не могли сделать.
Мастер поведал и о том, как его законтрактовали на работу в лагерь. Вызвали в Министерство общественных работ, и там один из чиновников, избегая смотреть ему в глаза, спросил:
— Хотите ехать в Гуаси... то есть в Сакупану? Руководить строительными работами.
Он в то время был без работы. К тому же на митингах слышал как-то об этом злосчастном концлагере. Решил: может, будет чем-нибудь полезен заключенным.
— Согласен, —сказал чиновнику.
— Помните: вы едете туда по собственному желанию, —предупредили его.
— Так я и очутился здесь. Никакой секретной подоплеки тут нет.

6. Четверо заключенных поднимаются по главной улице, неся на плечах гроб. На несколько шагов впереди идут охранники, расчищают дорогу. Все молчат, даже собаки. Женщины выходят на улицу, провожают процессию печальным взглядом и возвращаются в дом. Загробом семенят поселковые ребятишки с очень серьезными лицами.
— Вчера в Гуасине умер полковник Фосси...
Мартинес приказал плотникам:
— Сколотите гроб.
— Какого размера?
— Кто вам сказал, что у арестантов есть размеры? Гроб —и все.
Плотники сделали гроб. Заключенные чутьем поняли:
«Умер Фосси. Самый тяжелый был из всех больных».
Гуасина —это кладбище, где вечно недостает земли для захоронения.
Сержант Ранхель это подтверждает. Никто не решился поднять голос протеста. Потрясенные, отчаявшиеся, все молчали.
Мартинес пришел на строительную площадку. Нервно вышагивал из конца в конец среди собравшихся группами заключенных. Ни на кого не смотрел. Кипел всем нутром, покрикивал. Наконец объявил:
— Кто пойдет рыть могилу?
Хесус Альберто выступил вперед. Еще двое пожилых последовали за ним.
— Это работа для стариков, —сказал Хесус Альберто.
Пошли на кладбище.
— Потеснее к другим могилам! —крикнул Мартинес. —Да поглубже, а то как бы этот мертвец обратно не вылез.
Могилы Сантьяго Диаса, Косме Дамиана Пеньи и Рафаэля Мамерто Чакона выделяются в центре кладбища. Имена на крестах словно только выведены.
— Эти надписи и время не берет, черт бы их!.. —зло пробормотал Мартинес.
А все дело в том, что по ночам их восстанавливают тайком заключенные.
Мартинес от нервного беспокойства не мог стоять на месте. Заглянул в глубину ямы. Поднял голову, рассматривая небо.
— Дождь бы не зарядил!.. Когда умирает старик, Дожди, говорят, идут.
Посмотрел на Хесуса Альберто: у того пот заливал глаза.
— Не плачь, Каин!
После полудня не работали. Ходили группами внутри ограждения. Заслышав рокот мотора на реке, останавливались и смотрели на улицу. Кое-кто вовсе не отходил от изгороди, люди терпеливо ждали, ухватившись за проволоку. И солнца палящего будто не замечали. Хесус Альберто отвел меня в сторону.
— Ты подумай!.. Месяц назад я чуть было не ударил его. Поспорили мы крепко. Разве я думал тогда, что он...
Как-то вечером полковник Фосси по обыкновению сидел у дверей барака. Хесус Альберто —рядом с ним. Вспоминали дела былые. Оба сражались в отрядах Урбины, не раз восстававшего против диктатуры Гомеса. Роберто Фосси вспомнил один эпизод из тех времен. Отряд заночевал в крестьянском ранчо. Утром тронулись в путь. Вдруг Урбина остановился.
— Подожди. Я сейчас.
Фосси последовал за ним. Урбина вернулся в ранчо и расстрелял всю семью. Фосси тогда с ним крепко схлестнулся.
— Правильно сделал, что убил, —сказал на это Хесус Альберто.
— Почему?
— Оставь он их тогда в живых, они бы выдали его властям.
— Мог бы взять с собой. Зачем же убивать? Это зверство.
— А ты сам? Вспомни Тачиру.
— Я не зверствовал!
— Когда тебе показали брод через реку...
Препирательства перешли в ссору. Хесус Альберто вырвал из рук Фосси трость. Наверное, и ударил бы, но молодые ребята, в том числе Хуан Карденас, удержали его и развели спорщиков.
— На следующий день я с ним поздоровался, но он, не сказав ни слова, отвернулся, —вспоминал теперь с горечью Хесус Альберто.
После этого случая Фосси слег и больше не поднимался. Лежал неподвижно, с широко открытыми глазами. В пролежнях на пояснице и ягодицах завелись черви. Фермин Кампос ухаживал за ним, счищал с него червей, но они снова появлялись, кишели в живом мясе. Роберто Фосси не жаловался. И на лице его никто не видел следов мучений.
Наш лейтенант сказал однажды:
— Мы должны сами о нем побеспокоиться. Можно попросить, чтобы его перевели в больницу, в Тукупиту.
Он заявил охранникам, что хочет поговорить с лейтенантом Киросом. Его проводили на командный бот. Кирос отказался его принять.
— Говори, в чем дело, —приказал капрал, подойдя к двери, у которой стоял лейтенант.
Сквозь открытую дверь лейтенант видел Кироса —тот сидел за столом, перебирая бумаги. Желая привлечь внимание Кироса, лейтенант молчал и только пристально смотрел на него. Но тот упорно не поднимал головы. Тогда лейтенант рассказал о состоянии Фосси. Полковника Фосси. Положение ужасное: не может подняться, гниет заживо. Нужно перевезти его в больницу в Тукупиту.
— Передай ему: пусть не сует кос не в свое дело, — сказал наконец Кирос капралу, по-прежнему роясь в бумагах.
— Меня интересует, знали ли вы об этом, —подавляя закипавший гнев, спросил лейтенант.
— Передай ему, что мне все известно, —ответил Кирос, упрямо игнорируя присутствие того, кто к нему обращался.
— Меня это интересует потому, что я сам военный и не хотел бы, чтобы поведение одного офицера легло пятном на всю армию.
На это Кирос ничего не ответил.
— Пошли, —сказал охранник.
Заключенные перестали шагать за проволокой. По улице шли четверо с гробом на плечах. Все придвинулись к ограде, повисли на проволоке. Охранники пытались втиснуться между оградой и заключенными.
— Осади назад!.. Назад!..
Но мы вцепились в проволоку, молчали.
— Назад!..
Процессия остановилась напротив лагеря. Все обнажили головы.
— Быстрей!.. Ровнее шаг! —торопили охранники.
Четверо с гробом шли по-прежнему медленно.
— Товарищи! Запевай Национальный гимн! —крикнул старина Мартин.
— Почтим память погибшего! —поддержал его Хесус Альберто и добавил: —Раз уж большего не можем сделать.
Похоронная процессия медленно прошла мимо ограды. Охранники кричали как одержимые. Заключенные молча отошли от проволоки. Дети провожали нас взглядом. Слышно было, как в отдалении со стуком падают на гроб комья окаменевшей земли.

7. Незнакомые охранники в забрызганной грязью одежде стояли при входе на территорию лагеря и без особого интереса посматривали вокруг. Наши охранники, по всей видимости, объясняли им расположение и назначение построек, но мы не слышали, что именно они говорили.
— Прибыла новая охрана, —побежал слух по баракам и ранчо.
Солнце садилось в черные, с зеленоватой оторочкой тучи. Надвигалась ночь... В домах по «Улице 4 августа» вспыхнуло электричество, проведенное недавно заключенными. Старые охранники, а за ними и вновь прибывшие дули в свистки.
— Стройся!.. —кричали хором. Все это походило на показательное занятие или репетицию.
Из ранчо и бараков вышли заключенные.
— Почему в этот час? —спрашивали друг друга. — Вроде бы не время.
Охранники в забрызганной дорожной грязью, пятнистой от пота форме нетерпеливо щелкали себя по брючинам плетками из провода.
— Штрафники!.. —подал команду ефрейтор Бауте.
Мы выступили на шаг из колонны. Нам указали место на улице. Рядом так же по стойке «смирно» стояли поселковые ребятишки; перед их «строем» перебегали с места на место собаки. Капрал-негр пояснил другому капралу-негру, полному, рыхлому, грязному по уши:
— Это штрафники. Их —в первую очередь...
Из ряда взяли десятерых, всех остальных отослали обратно в строй.
Мы, отобранные, направились к реке. Волны еще поблескивали под косыми лучами солнца. Из дверей выглядывали женщины. По всей длине улицы вытянулись строем вновь прибывшие охранники.
— Наши новые стражи, —сказал Пабло Гарсиа.
— Может, нас переводить куда-нибудь собираются? —шепнул мне Хосе Рохас.
— Вот они и приехали по наши души, —заключил Мануэль Саласар.
У берега стояли два катера. Сержант Ранхель и донья Хулия разговаривали в галерее дома. Как ни старался, я не мог уловить ни слова. Когда мы сошли с берега в воду, Хесус Альберто взял меня за руку:
— Посмотри: жандармские шлюхи...
Я взглянул направо, где стоял катер. Из-под брезентовых тентов выглядывали растрепанные красотки с яркими, будто новые заплаты, пятнами румян на поношенных лицах. Они прихорашивались перед круглыми зеркальцами, хохотали, переговаривались.
— Этот груз тоже нам предстоит выгружать? — усмехнулся Хесус Альберто.
Мы перенесли на берег чемоданы и кровати. Поставили наклонно к борту доски, чтобы женщины могли посуху сойти на землю. Что они и сделали, опираясь на наши плечи, как на перила. Руки у них были горячие и влажные. Охранник покрикивал на заключенных:
— Стойте ровнее, вы, олухи!..
Затем стали по двое таскать в гору кровати. Старые охранники указывали дома.
— Сегодня мы ночуем у вас, —говорили хозяевам.
Жители никак не выражали своего отношения к этому вторжению, просто молчали. Знали: все равно ночью в галерее будет кровать, охранник и девка. Я вышел на улицу. Колонна заключенных уже подходила к лагерю. Я догнал их. Впереди колонны и в хвосте охранники беседовали о своих делах.
— Новая охрана... прибыли из Эль-Дорадо... Женщины —из Барранкаса... один из новых сказал.
Доктор Риос —щупленький, молчаливый —шел, глядя под ноги. Я ускорил шаг, пошел с ним рядом.
— Теперь вы имеете реальное представление, что такое каторжные работы, —шепнул я ему.
Он поднял глаза. Улыбнулся. Вытер ладони о желтую арестантскую рубаху.
— Вчера исполнилось десять лет, как я получил диплом адвоката.
Распахнулись ворота проволочной изгороди. Проходя один за другим, мы называли порядковые номера.
— Новая охрана, —сообщили мы тем, кто оставался в лагере.

8. Утреннее построение было похоже на военный парад.
— Явиться в чистой форме! —оповестили на рассвете охранники, заглядывая в бараки и ранчо.
— Не иначе как для этих шести потаскушек, —сказал ХесусАльберто.
Рассчитались. Однако приказа разойтись не последовало. От реки шли, неся воду, шесть прибывших накануне женщин. Не доходя немного до ограды, они остановились и стали разглядывать заключенных.
— Все дряхлые какие-то, —заметила одна.
— На самом деле они молодые, —добавила другая.
— Святая Мария! Годами сидят в тюрьме, как же они обходятся без... этого?
От комендатуры поднимался вверх по улице Кирос в сопровождении вновь прибывшего лейтенанта и двух сержантов. Шел мелкими шагами, выбирал, где ступить. В парадной форме. На воротничке рубашки —сальная полоса.
— И лейтенант новый, —отметил Мануэль Саласар.
Офицеры молча пошли вдоль строя. Их догнал окруженный агентами Национальной безопасности Мартинес.
— Тут находится часть заключенных. Остальные в Гуасине. Теперь у нас два лагеря. В Гуасине работать невозможно... из-за паводка.
Новый лейтенант внимательно посмотрел на Мартинеса. Ничего ему не сказав, повернулся к сержантам:
— Дайте команду разойтись.
В бригадах несли охрану два жандарма: новый и старый.
— Эльдорадские... овладевают приемами Гуасины, — сказал Хесус Альберто.
Сержант Ранхель ходил по бригадам, разыскивал Пабло Гарсиа.
— Прощайте, ребята. Оставляю вас.
Наконец нашел Пабло. Переговорив с охранниками, вел его с собой. К обеду Пабло еще не было на месте.
— Вводит его в контакт с кем-то, что ли? —строил догадки Мануэль Саласар.
Мы ждали, сидя в ранчо. Пабло Гарсиа появился только перед вечерней поверкой.
— Сержант Ранхель уезжает сегодня вечером, либо завтра утром. Нового сержанта зовут Канайма
Канайма (индейск.) – бог зла., это его заключенные в Эль-Дорадо так окрестили. Новый начальник охраны —жандармский лейтенант Контрерас| На совещании в комендатуре говорил мало. Кажется, сослан сюда в наказание. Сегодня прибывает его жена.
Пайярес, Мартинес и Кирос разговаривали после совещания с сержантом Ранхелем.
— Плохое начало, —сказал Мартинес. —Не место здесь для женщины.
— Баба есть баба. Всюду нос сунет.
Но о самом Контрерасе ни слова не сказали.
Говорил сержант Ранхель и кое с кем из знакомых ему охранников. Один заслуживает доверия.
— Не смотрите, что они в одежде арестантов, и не верьте наговорам Пайяреса и Мартинеса. Они не преступники, не воры. Это честные люди... студенты, рабочие, учителя, адвокаты... Сегодня они здесь, а завтра — кто знает, как повернется дело. Да и не палачи же мы, чтобы истязать людей. Нельзя ронять честь Национальной гвардии...
Так говорил охранникам сержант Ранхель, На вечернем построении рядом с лейтенантом Контрерасом стояла светлокожая женщина в палевом платье —его жена. Она смотрела на заключенных, особенно долго не могла отвести взгляда от стариков и от самых юных. Потом сказала негромко мужу:
— Ты должен облегчить их участь…
Последние в колонне слышали ее слова.
— И плакала. Видны были слезы…
— Я не видел слез, —возразил Хесус Альберто
— Плакала, я тебе говорю, —повторил Мануэль Саласар. —Когда подошла к хвосту колонны.
— Кто плакал? —спросил я, подходя к группе.
— Супруга лейтенанта Контрераса.

9. Еще на пароходе доктор Франко начал говорить о школе.
— В любой обстановке можно удачно использовать время, —говорил он.
Доктор Франко не был преподавателем. Одно время он был на дипломатической службе. Вернулся на родину, чтобы сражаться против диктатуры. Три года вел подпольную работу. Занимался вопросами пропаганды. Однажды он поехал на встречу, к памятнику на авениде Новая Гранада, —там он должен был вручить своему товарищу готовое предисловие к «Черной книге»
«Черная книга» — документальный рассказ о преступлениях диктатора Переса Хименеса и его клики. Вышла в 1952 году в Венесуэле. Издатель этого обличительного документа Хосе Агустин Катала лишился типографии, был арестован и подвергнут пыткам.. Улица людная, ярко освещенная, много машин. Ехать было трудно, то и дело останавливались. Однако успели вовремя. Внезапно позади машины стал патрульный автомобиль Национальной безопасности. Из него вышли двое агентов в штатском. Фонарями осветили номер машины. Доктор обернулся на переднем сиденье. Свет фонарей ударил ему в глаза.
— Вперед! —толкнул он шофера. —Скорей!
— Стой! —кричали позади агенты.
— Прибавь скорость!
Сзади раздались два или три выстрела.
— Не останавливайся!.. Гони, пока можно! —сказал доктор Франко.
По машине стреляли. Пуля попала в рукопись —взметнулись обрывки бумаги. Патрульный автомобиль, обогнав машину, загородил ей дорогу. Доктор Франко и шофер вышли с поднятыми руками. Агенты били их сгоряча, не разбирая, куда придется. В камере допросов Национальной безопасности пытали по-другому: расчетливо, хладнокровно, согласно принятой методе. Задавали один-единственный вопрос:
— Где находится типография?
Из камеры пыток доктора Франко доставили прямо на пароход, шедший в Гуасину. У него еще мучительно болело тело. Но он не хотел лежать, бродил по трюму от группы к группе. Прислушивался к разговорам. Один заключенный сказал ему:
— Здорово они вас исколошматили, доктор. Но я теперь в этом деле ученее их. Вот только бы выйти живым из этой заварухи, я свой метод на них испробую.
— Разве можем мы уподобляться им? —возразил доктор.
— Я знаю анатомию. Есть на теле места, где боль особенно чувствительна, —сказал другой заключенный.
— Да ты профессор!.. Вот что, давайте-ка лучше организуем школу, будем учиться.
Школа была основной заботой доктора Франко.
На первом же опросе в лагере выяснилось, что более ста заключенных неграмотны. Наш комитет поручил доктору заняться проблемой образования. Он набрал среди заключенных учителей. Пятеро крестьян стали учить алфавит. Остальные не захотели.
— Устаешь, как собака. После работы силенок бы набрать, а тут опять трудись.
— Да и то сказать, прок-то какой?
— Ноги бы отсюда унести —вот забота.
Когда лагерь перевели в Сакупану, доктор Франко стал настаивать:
— Как хотите, но здесь мы должны заставить людей учиться. Хосе Рохас может рассказать об аграрной реформе —ну, конечно, очень популярно... Пабло Гарсиа —о профсоюзах... Это совершенно необходимо.
Он взял в свои руки все хлопоты по организации учебы. Книг никаких, конечно, и в помине не было. Доктор Франко подобрал и снабдил инструкцией десятерых «учителей». Они занимались по ночам в ранчо и палатках. Потом программу обучения расширили —включили беседы на политические темы. Хосе Рохас вел курс бесед о земельной реформе. Старый Сулоага никак не мог взять в толк, зачем предлагают объединять землю в коллективные хозяйства.
— Мне пусть нарежут мой надел, —говорил он. — Хоть и малый, но чтобы мой.
Хосе Рохас принимался объяснять заново.
— Мой надел... —твердил свое Сулоага.
Старики крестьяне недовольно ворчали, на уроках перешептывались: коммунизмом-де попахивает. Но доктор Франко вел свою линию, словно бы ничего не замечая.
Мануэль Саласар пришел как-то сильно встревоженный. В одном из ранчо заключенные вели разговор о пытках. Вспоминали свои собственные страдания на допросах.
— Если выберусь отсюда живым, —заявил один, — правительство сменится, попрошу, чтобы меня назначили начальником полицейского участка.
— Тогда и меня устроишь, —попросил другой. — Я буду вести у тебя допросы.
— И такие разговоры идут во многих группах, — сказал в заключение Мануэль Саласар. —Пора нам разъяснить кое-что людям. Слово «революция» у нас с языка не сходит. А вот о целях и задачах революции мы с ними не говорим. А это необходимо, иначе концлагерь превратится в инкубатор полицейских агентов.

10. В письме значится: «Вчера был убит Руис Пинеда». Мануэль Саласар читает эту фразу дважды, трижды... Хосе Рохас выхватывает у него из рук письмо, подносит к глазам, застывает на минуту, потом, откинув голову, протягивает листок мне. Буквы прыгают. Ничего не могу понять —ошеломлен. В ушах чей-то звенящий голос:
— Вчера был убит Руис Пинеда.
Гильермо Перес разглядывает через мое плечо листок бумаги. Я протягиваю его Пабло Гарсиа. Тот отводит листок рукой и взглядом предлагает его Мануэлю.
Наш лейтенант сегодня разговаривал с лейтенантом Контрерасом и его женой.
— Жена не дает мне покоя, —сказал Контрерас улыбаясь. —Просит облегчить жизнь заключенных... Но я уже сделал все что мог.
Действительно, он дал распоряжение охранникам не вмешиваться в работу заключенных. Только наблюдать.
— Если хотят, пусть присылают еще агентов Национальной безопасности. Скажите об этом разговоре заключенным.
Мы передали товарищам решение лейтенанта Контрераса. Раскол между Национальной безопасностью и жандармерией. Заключенные пели в этот вечер с особым подъемом. Супруга лейтенанта Контрераса слушала песни, сидя в галерее ближайшего дома вместе с Микаэлой.
— Что же предлагает лейтенант? —спросил Хесус Альберто.
Мануэль Саласар сказал мне:
— Сегодня вечером пойду на кладбище... Посмотри!
Микаэла ежеминутно подносила к лицу белый платок. Словно утирала слезы.
— Условный знак, —пояснил Мануэль.
До отбоя он вышел из лагеря через ограду за сортирами. На кладбище ему пришлось подождать. Наконец пришла донья Хулия с письмом.
— Получила после обеда.
Мануэль тем же путем вернулся в лагерь. Вошел в ранчо.
— Вчера был убит Руис Пинеда.
Мануэль не мог усидеть на месте, пошел по баракам. Вскоре все наши знали о случившемся. Вернулся, и мы снова принялись перечитывать письмо. Потом долго молчали. Нежно и печально звучали песни в другом конце лагеря.
Первым пришел в себя Хосе Рохас.
— Неделя траура, —сказал, встрепенувшись.
— Черные повязки на руках, —добавил Мануэль Саласар.
— Надо сообщить коммунистам, —предложил Пабло Гарсиа.
Он вышел из ранчо. Мы ждали в молчании. Вскоре он вернулся вместе со стариной Хосе Мартином.
— Черной материи у нас нет.
— У меня есть черные носки, —сказал Гильермо Перес. —Можем разорвать на полоски.
— У одного из наших товарищей есть черная рубашка, я попрошу, —сказал старина Мартин.
Хосе Рохас встал. Обвел нас всех взглядом. Казалось, он постарел за эти несколько часов.
— Чулки или рубаха —неважно, —сказал он. —Важно, что такой тризны, возможно, никогда уже по нем не справят.

11. Нетерпеливо ждем в бараках. Охранники стоят наготове у пулемета рядом со входом. Заключенные беспокойно ворочаются на нарах.
— К нам в бригаду пришел сегодня мальчик, —рассказывает Мануэль Саласар. —Мать послала его спросить, почему заключенные в трауре. Я сказал, что траур по Руису Пинеде. Они думали, не умер ли еще кто в лагере.
— Некоторые сняли повязки, как только увидели пулемет, —громко сказал Хесус Альберто.
В дверях барака появился охранник.
— Кто тут хотел говорить с лейтенантом?
— Я! —кричу из дальнего угла.
Наш лейтенант идет следом за мной к выходу.
— Я тоже пойду.
Охранник колеблется. Смотрит через плечо на дверь, словно надеется увидеть там ответ.
— Пошли! —соглашается наконец.
Товарищи провожают нас взглядом. Тяжелые черные тучи закрыли солнце. Идем вдоль улицы. На порогах стоят женщины. Вцепившись в материнские юбки, высовывают головы ребятишки. Наш лейтенант здоровается с соседями. Я ограничиваюсь скромным взмахом руки.
У входа в комендатуру —пулемет. Охранники отступают в сторону, чтобы пропустить нас.
Лейтенант Контрерас идет нам навстречу по галерее. Здороваемся. У него на лице нервная улыбка.
— Бараки под прицелом пулемета, —начинает объяснять наш лейтенант.
Я чувствую, как стынут у меня руки в карманах арестантской рубахи.
— Это не больше чем простая мера предосторожности, —отвечает Контрерас.
У него непроницаемое лицо. Оттененные усталостью подглазины. Голос негромкий.
— Мы с утра в трауре... Возможно, поэтому... неправильно истолковали. Траур по убитому... доктор Леонардо Руис Пинеда. Наш товарищ по борьбе... —Я говорю торопливо, сбивчиво и бестолково.
— Нет, причина совсем другая, —заявляет Контрерас.
— Вы бы тоже надели траур по товарищу, будь вы на нашем месте, —настаиваю я.
— Речь о другом. Это приказ свыше.
Нет, он действительно непробиваем. Поднимаю глаза на нашего лейтенанта. «Давай последнее средство», —внушаю ему взглядом.
— Заключенные неспокойны, —говорит наш лейтенант. —Дело может плохо кончиться.
— Ведь вы же за нас ответственны, —добавляю я, хотя уже без особой надежды на успех. —Представьте себе —убитые, раненые...
Лейтенант Контрерас холодно молчит. Мы подчеркиваем: могут быть убитые. Охрана взвинчена. Оружие на боевом взводе.
— Только от вас зависит жизнь заключенных, —говорит под конец наш лейтенант.
— Вот все, что мы хотели сообщить вам.
Возвращаемся в лагерь. Нас тут же окружают заключенные. Однако мы с лейтенантом условились пока ничего не говорить. Немного спустя сержант Канайма убрал от входа охранников с пулеметом. На вышках осталась обычная охрана.
— Войне конец, —сказал Наменс.
— Можно выходить из бараков! —оповестили охранники.
Грузные капли дождя ударили в цинковую кровлю. Солнце то прячется, то выходит из-за туч.

V

1. Мартинес чуть не бегом подкатился к огромной куче песка. Огляделся, ухватывая цепким взглядом каждую мелочь. Дощатую квадратную ограду вокруг кучи. Дождевые подтеки на стыках досок. Приглушая голос, заговорил с Хесусом Дельгадо —агентом Национальной безопасности и с жандармским ефрейтором Прието —санитаром. Старина Хосе Мартин, стоя на верху песчаного холма с лопатой в руках, перестал кидать песок в тачку, навострил уши. Но уловил лишь невнятное бормотание и отдельные сказанные в сердцах ругательства. Мартинес, продолжая говорить, указал рукой на вереницу тачек. Заключенные посвистывали, дожидаясь своей очереди. Хосе Мартин бросил последнюю лопату песка в тачку.
— Готово! —сказал негромко. —Следующий!..
Тачечник, стоявший на очереди, занял место отъехавшего. Мартинес уже шел по улице. Как бы проверяя, все ли в порядке там, позади, обернулся. Мелькнула половина смуглого лица в морщинах. На ходу характерным движением поправил револьвер на огромном животе. Охранники встали с раскладных стульев. На улице пронзительно визжало колесо движущейся тачки.
— Следующий! —позвал старина Хосе Мартин, втыкая лопату в песок.
Симон Родригес подкатил тачку. Мартин бросил в нее три лопаты и выпрямился. Охранник, стоявший рядом, сунул в колесо саблю.
— Ты что —не знаешь? Ему, как штрафнику, положена тачка-дубль! —повысил голос Хесус Дельгадо.
Старина Мартин отставил лопату в сторону. Посмотрел с холма вниз. Вереница тачек тянулась вдоль реки до самой школы —конца не видно. В школе дети, наверное, смотрят на тачечников, перешептываются.
— Он штрафник! —повторил ефрейтор Прието.
Старина Мартин долго не произносил ни звука.
— Я не палач своим товарищам! —крикнул наконец.
Заключенные перестали насвистывать.
— Слезай! —приказал Хосе Дельгадо, взмахнув саблей.
Старина Хосе Мартин медленно полез с холма. Ноги утопали в рыхлом песке. Охранники пинками подогнали его к тачке.
— Ты тоже наказан! —И в сторону очереди: —Кто первый —полезай наверх!
Хуан Антонио сделал шаг вперед, стал перед охранниками.
— А я что —палач?.. Не буду!
— Неповиновение начальству? — заорал Дельгадо.
Охранники сразу вспотели. У Дельгадо на лбу и в углах рта легли складки. Не решаясь предпринять что-то определенное, охранники переводили взгляд с тачечников на Симона Родригеса. Тот стоял рядом с тачкой, скрестив на груди руки. На лице —полное равнодушие. С утра он работал в одной бригаде со мной на строительстве детской площадки.
— Мы попросили встречи с Мартинесом, —сообщил мне накануне старина Мартин. —Пойдет один —Симон Родригес. Речь о харчах.
— Его могут здорово наказать, —заметил я тогда.
— Поэтому он и вызвался идти один.
Мартинес принял его у себя в конторе. От одного слова «харчи» пришел в бешенство. Ругался отборными словами. Стучал кулаками о стол. Потом вызвал охранника.
— Тачку-дубль этой стерве!.. Где он работает?
— На детской площадке.
— К черту площадку!.. Тачку-дубль ему, пусть знает!
По дороге новый охранник спросил участливо:
— Что вы такое ему сказали?
— Мы просим прибавить еды. Нельзя жить на ложке бобовой похлебки!
Охранник согласно кивнул головой, вручил Родригесу тачку и ушел...
Наконец Дельгадо обратился к Месе:
— Полезай наверх!..
Меса —студент медицинского факультета. Молодой, совсем еще зеленый парнишка. И лицо ребячье. Меса влез на холм песка, взялся за лопату, подержал ее с минуту и вдруг швырнул прочь.
— Я тоже не буду!..
Хесус Дельгадо в три прыжка очутился рядом с ним. Рука с саблей взлетела кверху.
— Подними лопату!..
Меса обвел взглядом вереницу тачек. На лице —что-то похожее на улыбку.
— Подними лопату!..
Сабля ударила по рукам выше локтей. Вторая сабля —подскочившего ефрейтора Прието —опустилась с размаху на спину. Дельгадо засвистел в свисток, прерывисто, тревожно. Со всех сторон сбежались охранники. Оцепили тачечников, взяли автоматы на изготовку. Еще двое поднялись на холм и стали бить Месу. Парень молчал, не защищался, лишь поводил вокруг округлившимися глазами. Сабли взлетали в воздух и со шлепаньем и хрустом падали на голое тело. Вниз по улице быстро шел лейтенант Контрерас в сопровождении сержанта Канаймы. Дельгадо успел еще раз взмахнуть саблей —Удар пришелся вскользь по лицу. Меса схватился рукой за подбородок. Меж пальцами струилась кровь. Когда он отнял руку, все увидели: мягкая часть подбородка отсечена и висит красным лоскутом. Лейтенант Контрерас крикнул, подбегая:
— Что здесь происходит?
Охранники опустили сабли. Стояли тяжело дыша. Пятна пота темнели на форменных рубахах.
— Неповиновение начальству, лейтенант! —срывающимся голосом доложил ефрейтор Прието.
Старина Мартин выступил вперед.
— Это неправда!..
Лейтенант Контрерас внимательно слушал.
— Отведите его на медпункт, —приказал.
Двое заключенных помогли Месе спуститься в холма. На улице им встретился Мартинес.
— Куда вы его ведете?
— Лечить.
— Пусть едет в Гуасину, там живо вылечат. —И он приказал ефрейтору Корреа отправить Месу в старый лагерь.

2. Вечером в бараке старина Хосе Мартин сказал:
— Мартинес занимается явным произволом. Это уже второй случай меньше, чем за месяц.
— Первый был с Матио, —подтвердил Хесус Альберто вполголоса, как бы для своего собственного учета. — Того еще почище отделали, чем Месу.
Я чувствую смертельную усталость. Ноги болят. Слушаю разговор, но не вступаю в него. Только поворачиваю голову на своем убогом ложе туда, откуда раздается голос. Хочется сказать:
— Не оставляйте меня одного. Мне страшно.
Но я усилием воли заставляю себя молчать. Надо мной цинковая кровля, веревки с развешанной на них одеждой. Я закрываю глаза.
...Хуана Карденаса вытаскивают за руку из колонны тачечников.
— Это ты насмехаешься над Национальной гвардией?
Хуан Карденас не может удержать улыбку. С ним уже было такое сразу по приезде в Гуасину.
— Бери по камню в руку и становись «в распятие». — Охранник разводит руки в сторону, показывая, как нужно стать.
Хуан Карденас продолжает улыбаться. Ударами сабель его заставляют принять позу распятого Христа. В эту минуту Матео, бросив тачку, бросается к Карденасу и вырывает у него из рук камни. Ожесточенно швыряет их на землю и кричит:
— Мы —люди!
Охранники бьют его саблями. Удары так часты, что клинки то и дело со звоном сталкиваются в воздухе.
— Бросайте в них камнями! —призывает Матео заключенных.
Но толпа стоит неподвижно под дулами пулеметов.
Матео падает на землю. Снова поднимается.
— Бейте их камнями! —кричит в исступлении.
Охранники приносят веревку. Связывают Матео руки. Последний удар саблей, и его волокут на пристань. В Гуасине его раздевают догола. Заставляют перевозить нагруженную тачку с места на место, без какой-либо разумной цели. Без остановки, без перерыва на еду. От человека остается одна тень. Скелет, толкающий тяжелую тачку...
Старина Мартин кладет руку мне на лоб. Я открываю глаза. Вижу лицо наклонившегося Хесуса Альберто.
— У тебя жар, —говорит старина Мартин.
— Нет, это не жар... —возражаю поспешно. —Просто я устал.
И снова делаю нечеловеческое усилие, чтобы не сказать:
— Не оставляйте меня одного... Мне страшно.

3. Поселковые ребятишки, окончив занятия в школе, приступают к работе. Их целая колонна; возят на тачках землю и камни, засыпают рытвины на улице. Заключенным приказано построить в центре поселка детскую площадку.
— Из всего, что мы делаем, это единственное полезное занятие, —говорит Хесус Альберто.
Пайярес и Мартинес вместе с кандидатом в депутаты от территории Дельта Амакуро устроили в поселке митинг. Агенты Национальной безопасности ходили по домам и приглашали жителей.
— Мы отвечаем на нужды народа конкретными делами, а не обещаниями, —говорил на митинге кандидат.
Мартинес подкреплял слова кандидата энергичными жестами. Пайярес стоял спокойно. Тут же работала бригада заключенных —разравнивали площадку. Изредка посматривали на собравшихся жителей. Они разбредались, искали тени под деревьями. Женщина с лицом цвета меди кормила грудью младенца. Засвистели свистки, нам приказали уйти в патио ближайшего дома. Кандидат продолжал говорить:
— У вас также будет вода и свет...
— Свет у них уже есть, —перебил его Мартинес.
Жители, никак не выразив своего отношения к митингу, молча расходились. Нас вернули в зону работ. Кандидат в депутаты удалился в сопровождении Пайяреса. Мартинес остался и чертил саблей на земле круги.
— Детская площадка... Дети тоже должны работать.
Он повернулся к ребятишкам:
— Ребята, в вашем распоряжении любой материал, пожалуйста!
Заключенные перестали работать, подняли головы. Мартинес шел, удаляясь, по улице. Плечи и руки ходили ходуном, словно рычажные весы.
— Неужели народ не понимает? —сказал с досадой Мануэль Саласар.
— Понимает! —заверил Хесус Альберто. —Заключенные строят детскую площадку для... предвыборной кампании правительства.
Дети прямо из школы пришли в зону работ. Мы стали объяснять им суть происходящего.
— Эту площадку для вас строим мы. Правительство не принимает в этом деле никакого участия... Только заключенные.
Дети все понимали. Один, постарше, подошел к Мануэлю Саласару. Открыл тетрадку, прочитал:
— Майор Гильермо Пенья Пенья. Заключенный. Привезли недавно в Гуасину.
Мы грустно переглянулись.
— Привезли майора Пенья Пенья, —сказал я Хесусу Альберто.
Вернулся Мартинес. Собрал всех ребят под деревом, стал говорить им о любви к труду. Вид у него был довольный.
— Принесите сюда сладкой воды... угостить ребятишек, —громко приказал агенту Национальной безопасности.
— Ну, эта волынка надолго, —сказал Хесус Альберто.
К вечеру мы закончили установку качелей.
— Можно покачаться? —попросили дети.
— Завтра, ребятки, —сказал один из нас. —Цемент на стойках еще не застыл, опасно.
Мартинес, услышав разговор, подскочил к группе ребят.
— Чего вам?
— Покачаться хотим, —повторили они свою просьбу.
— Сейчас ни в коем случае. Когда сюда вернется депутат, вот тогда и покачаетесь.

4. Построение. Вереница заключенных растянулась на всю длину улицы. Люди бесцельно скользят взглядом по земле, по стенам домов, смотрят на реку, на небо. «Желтая змея», как назвал однажды колонну один заключенный-поэт. Из-за неровностей почвы колонна извилиста, и это усиливает ее сходство с гигантской змеей. Окриками и ударами сабель охранники устанавливают тишину. Сухая гроза идет со стороны Иматаки. Слышны далекие раскаты грома да топот охранников, пробегающих вдоль строя.
Мимо Сакупаны, как это бывает каждую неделю, идет с грузом железной руды пароход «Гермес». За ним тянется пенный след. Гулкий стук моторов похож издали на тяжелую поступь чудовища. Заключенные все разом поворачивают головы к реке. Ничего особенного. «Гермес». Как-то Луис Рамос, подняв с земли кусок минерала и повертев его в пальцах, сказал:
— Вот этот камень может стать саблей, ружейным затвором или мотком колючей проволоки. Именно в таком виде возвращается наше железо из Соединенных Штатов.
— И нас бьют нашим же металлом.
Я машинально отыскиваю Луиса Рамоса в строю. Без очков, близорукий, он щурится и часто мигает от яркого солнца.
Сто человек вышли на свободу. Сегодня утром катер увез последних двадцать в Барранкас. Я в это время переправлял на каноэ из конца в конец поселка бревна мангле. Каноэ кренилось под тяжестью. Я размечтался, вспомнил детство. Тогда тоже были река, солнце, каноэ. С катера меня окликнули. Когда я приблизился, один из освобожденных сказал, наклонившись:
— Бросай лодку, иди к нам. Никто не заметит. Одним больше или меньше —кто будет считать.
Я посмотрел на людей на катере. Печальные улыбки на измученных лицах. Каноэ мягко поднималось и опускалось на волне. На берегу работали заключенные.
— Прыгай!.. Капитана здесь нет.
У меня на минуту похолодели руки.
— Нет, —сказал я и оттолкнулся от катера.
Я ехал вдоль берега. Течение в этом месте спокойное. Глубокие овраги, спускавшиеся к реке, заросли густым лесом. В заводи купались девушки. Заслышав шум, спрятались в высокой, сочной траве. Одна высунула голову из укрытия. Вода, стекающая по волосам, казалась расплавленным асфальтом.
— Это заключенный! —со смехом крикнула девушка своим товаркам. Те вышли. В мокрых платьях, облепивших тело. Кожа смуглая с медноватым отливом. Я проехал мимо, делая вид, будто разглядываю что-то в речной дали.
Сухая гроза все ближе и ближе. Порывами налетает знойный ветер. Детей удалили от места построения. Они собрались на детской площадке, завороженно смотрят на новенькие качели. Но сесть на них боятся. Мартинес ведь сказал: «Будете качаться, когда приедет депутат».
Капрал раздраженно подскакивает ко мне:
— Что ты там высматриваешь на небе?
— Ничего, —отвечаю. С удовольствием бы сказал: «Грозу рассматриваю. Гроза идет...»
Когда пришел список подлежащих освобождению, Луиса Рамоса вызвали в комендатуру. Пайярес и Мартинес сидели за канцелярским столом. Их сабли покоились в углу, прислоненные к стене. Приезжий —агент Национальной безопасности —позевывал, откинувшись на спинку стула. Свобода на определенном условии.
— Подписывай! —Мартинес указал на лист бумаги и ручку.
Та же самая, отпечатанная на гектографе бумага, тот же текст. Луис Рамос вспомнил кабинет в Управлении Национальной безопасности. Объятия матери. Слезы у нее на глазах. «В Гуасине ты это подпишешь!» —пригрозил тогда Улисес Ортега.
— Меня ведь выслали сюда за отказ подписать эту бумагу. —Луис мигал близорукими глазами; веко, в котором засел осколок, почти не двигалось. —Чего же вы сейчас хотите?
— Подписывай, тебе говорят, падаль! —кричал Мартинес, барабаня о стол кулаками.
Луис Рамос поворачивал голову, вопросительно глядя то на одного начальника, то на другого.
— Ну, хорошо. Раз так, мы с тобой по-другому поговорим...
Наш лейтенант позвал как-то вечером Мануэля Саласара и меня.
— У нас есть сто мачете и надежные люди вне лагеря. Старина Мартин в курсе... Возьмем лагерь, а потом укроемся в Иматаке, будем партизанить...
Мы промолчали в ответ.
— Сегодня подходящая ночь. Будет гроза. Непогода —хороший союзник...
Меня это предложение очень воодушевило. Но комитет наш неопределенно молчал.
Мартинес расхаживал по лагерю со списком подлежащих освобождению. Вызвал к себе Симона Родригеса.
— Подписывай и — катись!
— Я... не откажусь... от политической... деятельности, —сказал Родригес, прерывисто дыша.
Мартинес выходит на середину улицы. Из дверей комендатуры смотрит на построение супруга лейтенанта Контрераса. Заключенные стоят тихо.
— Кто отказывается подписать условия —шаг вперед!
Старина Хосе Мартин делает два шага вперед и в минуту стоит один посреди улицы. В разных местах из ряда почти одновременно выходят молодые коммунисты. Двадцать человек
Одна из героических демонстраций стойкости венесуэльских коммунистов, известная под названием «Шаг вперед». По всеобщему убеждению, отказ подписать условия освобождения — отречение от политической деятельности в любой форме и сотрудничество с охранкой — грозил расстрелом. — Прим. автора.. Поднимают лица к небу. Старина Мартин оглядывает ряд своих соратников. Поворачивает голову и настойчиво глядит мне в глаза. Мануэль Саласар, ухватив меня за руку, дергает книзу: стой на месте. Не выдержав взгляда старины Мартина, я опускаю глаза. Измученные лица заключенных. Холодный пот. Порывы душного воздуха. Многие смотрят в землю. Хесус Альберто шепчет:
— Неужели их на расстрел?
— Взять вещи!..—командует Мартинес. И тут же: — Отставить!.. Без вещей!
Мы вернулись в лагерь —шли, не поднимая головы. Старина Хосе Мартин догнал меня у дверей. Обнял за плечи:
— Не переживай, друг! Мы все понимаем.
— Если что —мы свидетели, —говорю, чтобы только сказать что-то. —Ваши имена...
В дверях заливаются свистки.
— Которые отказались —едут в Гуасину!..
У дверей двумя рядами выстраиваются обитатели бараков. Доктор Франко и Мануэль Саласар, Хосе Рохас и я, Хесус Альберто и Пабло Гарсиа, Гильермо и Хуан Карденас. Коммунисты идут посередине. Обнимаемся на прощание.
— Быстрей! — подгоняют охранники.
Остальные заключенные стоят группой поодаль.
— Береги себя, —тихо говорит мне старина Мартин. —Не горюй, мы еще увидимся!
Цепочкой, в затылок друг другу, они идут по улице к пристани. Лагерь, обезмолвевший, смотрит им вслед. Над Иматакой глухо грохочет гром. Порывы горячего ветра рвут цинковые кровли с бараков.

VI

1. Мне страшно. С тревогой слежу за поведением товарищей. Пытаюсь разгадать их чувства по лицам, уже привыкшим не выражать ничего. Знаю, что они тоже испытывают страх. Все мы сидим полукругом на земле. Я прислонился спиной к колючей проволоке и сижу так, хотя шипы больно впились в тело. Может, даже закровоточили старые раны, полученные на пытках. На нас нацелено все оружие, какое только есть в лагере. Но мы не расходимся. Заключенные —руки в карманах арестантских блуз или за спину —группками ходят из конца в конец лагеря. Уже темно. Луч прожектора без устали шарит в углах двора. Кишат звезды в темной чаще неба. Уже поздно, а поселковые дети не уходят от изгороди. Встали на нижний ряд проволоки, руками вцепились в верхний и висят себе, покачиваются. Уже несколько раз мы им внушали:
— Уходите отсюда. Кто знает, что здесь может случиться.
От ворот пришел охранник с ручным пулеметом. Дети ушли, покружили по улицам и вскоре опять вернулись со своими собаками.
— Пароход еще не отчалил, —сообщили. —Стоит у берега. —Ясно было, что они хотят оправдать свое возвращение. Тут же они снова повисли на ограде.
— Почему вы не уходите? —спросил я ребят, одновременно глядя на Хесуса Альберто и стараясь прочесть что-нибудь у него на лице.
Весь поселок бодрствует вместе с нами.
— Это бунт не только заключенных, —говорит наш лейтенант.
Голоса товарищей кажутся мне далекими. Я устал и не могу сосредоточиться. Красный свет маяка 42 описывает круги у меня в мозгу. Смотрю поверх сторожевой вышки на звезды. Светлые, ребристые облачка, словно песчаные дюны. После полудня один парнишка вручил мне письмо. Письмо от Кармен. Я бросил работу. Ушел на склад, забился там за груду мешков и разного хлама. Руки дрожали. Вспомнилось, как, вытаскивая из-за пояса пакеты с динамитом, она меня спрашивала:
— Ты боишься?
Я перестал дрожать. В письме было всего несколько слов: «Жди меня в декабре...»
«Сейчас уже середина декабря», —сказал я себе с горечью.
И потом напротив Сакупаны стоит на якоре «Гвиана» —тот самый пароход, что привез нас в Гуасину.
«Жди меня в декабре...»
Весь день, до самой темноты, мы грузили в трюм «Гвианы» лагерное имущество.
Мартинес покрикивал с палубы:
— Экономней! Оставьте место для себя!
Вычистили мы трюм на славу. Работали в охотку. Упаковывали, заколачивали, выводили краской надписи на мешках и железяках.
— Чтобы ничего здесь не осталось! —то и дело повторял Мартинес. —Курс —на Каракас.
Спястя немного он пришел с бумагами в руках.
— Каракас отменяется, —оповестил громко. —Курс — Сьюдад-Боливар... Едем в Сьюдад-Боливар.
— Куда же нас перевозят? —спрашивали друг друга помрачневшие заключенные. —Неужели в Эль-Дорадо? Новые охранники поговаривали, что там строили бараки... вроде бы для политзаключенных.
— Куда-никуда, лишь бы отсюда выбраться, —говорили другие. —Те же охранники считают, что в Эль-Дорадо лучше, чем здесь.
Я все еще сижу в своем укрытии за кучей мешков. Из дыры в стене высунулась крыса. Какое-то время мы с ней наблюдаем друг за другом. Я закрываю глаза, и крыса исчезает. Рука не поднимается сжечь письмо. Это —единственное, что у меня есть от Кармен. Впрочем, она-то наверняка бы сказала:
«Сожги. Могут обнаружить».
Смотрю на дату: 29 ноября 1952 года.
В поселке была тернера
Тернера — сельское празднество, на котором подают зажаренного на костре теленка.. Как и следовало ожидать, в самый канун выборов. Агенты Национальной безопасности ходили по домам, чуть не за руку вели жителей на детскую площадку. Детям разрешили наконец сесть на качели. Нам приказали одеться в чистое и для уверенности выдали каждому по новой паре белья. Десятерых заключенных взяли в помощь для обслуживания праздника. Мануэль Саласар вызвался было добровольцем. Но Мартинес его сразу забраковал:
— Тебя тут слишком хорошо знают.
Толпа сгрудилась в тени под деревьями, молчала. Монотонно рокотал мотор на берегу. Капуцин привез с собой индейцев: женщин в длинных широких белых платьях и мужчин в коротких, узких штанах. Дети становились перед капуцином на колени, и он благословлял их торжественным, мягким движением руки.
— Сюда... садитесь вот сюда, —говорил он на ходу индейцам, указывая на заранее разложенные бревна.
— Э, да это наш старый знакомый! —сказал Хесус Альберто о монахе. —Может быть, хоть сегодня он помянет наших мертвецов?
Заключенные разносили жареное мясо и касабе
Касабе — лепешки из крахмалистого корнеплода юкки..
Агенты Национальной безопасности оделяли избирателей бутылками с водкой и картонными стаканчиками.
— Наш цвет желтый
В Венесуэле голосуют на выборах цветными бюллетенями. В 1952 году желтый цвет был «выборным» цветом легальной оппозиционной партии Республиканско-демократический союз., —говорила в толпе Микаэла, напоминая то, о чем не раз в последнее время беседовала с соседями.
— Мы будем голосовать за цвет вашей формы, — украдкой шептал кто-нибудь из жителей поселка, проходя рядом с заключенными.
— Да, желтыми бюллетенями!
Остальные, оглядевшись, согласно кивали и улыбались. Желтая арестантская форма вызывающе горела на солнце.
И вот началось голосование. Первая его часть прошла спокойно. Заключенные наблюдали, прильнув к проволочной ограде. С реки доносился рокот моторов —вдоль берега патрулировали катера.
Все жители Сакупаны голосовали против правительства. Опускали только желтые бюллетени —цвета формы политкаторжан. Мартинес оскорблял проголосовавших избирателей. Через проволочную ограду выкрикивал проклятия в наш адрес. Бесновался на улице. Ворвавшись в лагерь, велел выключить в поселке свет и перекрыть воду. Затем скрылся у себя в конторе, вызвал подчиненных. Орал, угрожал, стучал кулаками о стол. Как выяснилось, некоторые низшие чины тоже голосовали против правительства.
Наш производитель работ не скрывал радости:
— Мы победили!.. По всей стране... Радио передает результаты предварительного подсчета голосов.
— Есть воздержавшиеся? —спросил старый профсоюзный деятель.
— Нет. Все голосовали желтыми бюллетенями.
На следующий день наш мастер принес последние новости:
— Почему-то перестали транслировать результаты выборов, —Его лицо было серым после бессонной ночи. —Не иначе как правительство пошло на обман. По радио сплошь музыка.
Я решил сжечь письмо Кармен. Снова из дыры в стене вылезла крыса. Я прочитал в последний раз:
«Жди меня в декабре...»
Атласная бумага мягко вспыхнула. В тот же миг совсем близко послышались шаги. Я потушил руками пламя и быстро сунул в рот не успевший сгореть клочок вместе с пеплом. Ощутил странный вкус на языке. Рядом стоял Хуан Карденас, приложив палец к губам: молчи и слушай.
— Мы уезжаем не все. Пятерых оставляют... Хотят убить Хесуса Альберто. Пайярес, пьяный, проболтался в баре. И в другом месте заключенные слышали нечто подобное.
— Я ему сказал в свое время: не по-хорошему, так по-плохому... Пусть будет по-плохому.
Пайярес разговаривал с Донкисом, агентом Национальной безопасности, в галерее дома доньи Хулии.
— Отдаю Каина тебе! —Помолчал и вдруг, приблизившись к собеседнику, спросил в упор: —Ты что, не очень-то, я вижу, хочешь?
Донкис изменился в лице, но все же ответил согласием, хотя и вяло.
Мы заперлись в ранчо. Заключенные продолжали упаковывать вещи и переносить их на пароход.
— Может, Пайярес просто спьяну так сказал? Он ведь как налижется, так грозить начинает... Не раз, говорят, с собственной тенью разговаривал. Мерещится ему, будто он Сантьяго Диас.
— Нам нужно решить сейчас главный вопрос, —вмешался Хосе Рохас; голос у него хрипел. —Или мы едем все, или остаемся —тоже все.
— У нас, коммунистов, такое же положение, —сказал старина Хосе Мартин.
Лейтенант Контрерас принял нас в комендатуре. Наш лейтенант объяснил суть дела. Заключенных намереваются перевести в Сьюдад-Боливар, а Хесуса Альберто оставляют здесь, чтобы прикончить.
— Мне об этом ничего не известно, —сказал Контрерас. —Но я разберусь. Можете быть уверены, я не допущу преступления.
Мы вернулись к работе. Агент Национальной безопасности Донкис не вытерпел, открылся перед одним заключенным, который приходился ему родственником, и старым Колиной.
— Меня оставляют, чтобы я убил Хесуса Альберто, — сказал он всхлипывая. —Я лучше дезертирую... Пятеро! Хесус Альберто и еще четверо заключенных.
Он уже придумал план: согласится убить, останется, а потом сбежит вместе с этими пятерыми. Для него пообещали оставить быстроходный катер. Хесус Альберто —опытный моряк.
Старый Колина успокоил парня:
— Мы без них никуда не поедем. Пусть нас всех тут убивают.
Пайярес частенько стал прогуливаться по улице с Донкисом. Остановится, возьмет за плечи, заглянет в лицо:
— Ну как, не раздумал?..
...Я чувствую спиной колючую проволоку. Охранник с автоматом шагает в воротах от стойки к стойке и обратно. Луч прожектора выхватывает из тьмы недостроенный барак и, описав дугу, мечется по двору. Часть барака уже покрыта цинковыми листами. На другой —голые стальные стропила. За бараком —карцеры с глухими, без окон стенами. Под деревом брошены решетки —словно раскиданные взрывом мостки. Всюду —балки, сваи. Можно подумать —здесь прошла война.
Однажды утром, несколько дней спустя после выборов, нам объявили о прекращении каторжных работ. В бригады пришел Мартинес, в руке он держал только что полученную телеграмму.
— Каторжные работы прекращаются.
Мы тут же бросили инструменты и ушли; с тех пор зона работ и напоминает поле брани.
Целые дни мы проводим внутри проволочной ограды. Бродим из конца в конец лагеря, строим предположения и догадки. С углов зданий сняли дощечки с названием «Улица 4 августа». Повесили новые: «Улица 2 декабря».
Мы-то давно уже назвали улицы поселка именами погибших товарищей, но, естественно, это хранится в секрете.
— А почему улица называется теперь «Улица 2 декабря»?
Мартинес набирает в легкие воздуху:
— 2 декабря —новый национальный праздник! — В голосе напыщенность, пухлые щеки подрагивают от злорадства.

Вернулись из Гуасины коммунисты. Кожа и кости, прикрытые лохмотьями. И все же радостно улыбаются.
— Как вы все тут похудели! —говорит мне старина Хосе Мартин.
От них вообще остались одни скелеты, но я молчу. Мы смотрим друг на друга с восхищением. Старине Мартину, наверное, кажется, что я хочу спросить что-то, и он отвечает:
— Да, мы все-таки выжили. Ели все, что под руку попадалось: траву, обезьян, змей, крыс... Приспособились ловить креветок в реке —мешком ловили... И вот видишь, выжили!.. И вдруг спрашивает загадочно: — А что, маяк 42 все еще не вращается?..

— Кто поедет добровольцем разрушать Гуасину? — крикнул Мартинес от ворот лагеря.
Набралась бригада в пятнадцать человек. Приехали в старый лагерь. Река утихомирилась, вошла в русло. Паводок кончился. Остались лишь следы схлынувших вод. Все тот же берег, прорезавшие остров овраги, вытащенный на песок бот, расползшиеся тесины мостков, четыре опустошенных барака, навесы, ранчо, подсобные помещения. Цементный прямоугольник пятого барака. Повсюду —рисунки, изображающие Мартинеса и Пайяреса, повешенных на неправдоподобно толстых балках. Революционные лозунги. Вооружившись ломами и молотами, мы стали разрушать все подряд: навесы, службы, сторожевые вышки, карцеры.
— Кое-кому там, в Каракасе, очень нужно уничтожить Гуасину как вещественное доказательство, —сказал Мануэль Саласар.
— Не выйдет! —крикнул я в приступе внезапного бешенства так громко, что охранники вскочили. —Есть и другие улики!
Работали целый день. Под вечер явился Мартинес.
— Все разрушили, дочиста! —сказал, как над погибшим добром. —Теперь, если строить, то придется все заново.
К ночи вернулись в Сакупану. На подходе к маяку 42 Мануэль Саласар тронул меня за локоть:
— Смотри: пароход.
Я посмотрел в том направлении, куда он указал. В узком проливе меж двух островов показалось судно.
— Это «Гвиана», —сразу определил Хесус Альберто.
Когда мы сходили с катера на пристань, пароход уже стоял напротив Сакупаны. Вот он дал гудок. Бросил якорь. Моряки с палубы приветственно махали руками. Дети на берегу отвечали им.
— Да, это «Гвиана».
Мы пошли вверх по главной улице к лагерю.

Вечером снова состоялись переговоры с лейтенантом Контрерасом.
— Да, вы правы, —сказал он. Пятеро заключенных остаются здесь. Все остальные должны быть переправлены в Сьюдад-Боливар.
— Если нас не отправят всех до одного, то мы вообще отказываемся ехать, —заявили мы твердо.
— Это бунт.
— Да. На этот раз бунт. Бунт со скрещенными руками... потому, что у нас нет оружия. Можете всех нас перестрелять.
Наш лейтенант долго разговаривал с Контрерасом.
— Пойми, ты ставишь под угрозу свою честь, карьеру военного, —сказал он в заключение.
— Карьеру я так или иначе ставлю под угрозу. В обоих случаях.
Контрерас озабоченно шагал по комнате. Весь ушел в тяжелое раздумье.
— Я приму меры, чтобы не допустить бунта, —сказал наконец. —Но прежде я должен связаться с управлением.
Об этом разговоре мы поставили в известность заключенных. И вот, сбившись группами, они ходят и ходят полагерю. Над двором висит гул множества приглушенных голосов. В нашей группе говорит Хосе Альберто; голос у него спокойный, плавный, без тени тоски или нервозности.
— Что он говорит? Хочет оставить завещание?
— Поезжайте. Я удеру. Нельзя жертвовать двумястами жизней...
— Пойми, это единственная доступная нам форма протеста, —возражает Хосе Рохас. —У них теперь новый метод: освободят одного и тут же с ним расправляются. Так по одному мы все и погибнем.
— Я уже трижды уходил от смерти, —заявляет Хесус Альберто. —Так что не впервой мне.
Разговор на время умолкает. Слышны шаркающие по земле шаги. Луч прожектора скользит над нашими головами и упирается в улицу.
— Ну, а что вы собираетесь делать потом, после заключения? —возобновляет разговор Хесус Альберто; теперь голос его мрачен и суров.
Декабрьский ветер треплет макушки деревьев. Да, похоже, что Хесус Альберто хочет оставить на всякий случай завещание.
— Когда я партизанил с Урбиной и Мачадо, —продолжает он, —мы тоже охотно говорили о революции. Но ничего-то мы о ней тогда не знали... Здесь мне объяснили многое... Ну, так что вы будете делать? Революцию?.. Какую?
В полукруге теней никто не шелохнулся. Острия колючей проволоки глубоко впились мне в спину. Наверное, рубаха уже в пятнах крови.
— Я не Каин, —говорит Хесус Альберто, глядя нам всем по очереди в лицо. —Я никогда не поднимал руки на брата... В нашем отряде были мексиканцы. Однажды, во время внезапного налета, я увидел в реке купающихся —это были солдаты местного гарнизона. И я дал по ним очередь из пулемета. Мексиканцы возмутились: «Они такие же венесуэльцы, как и ты, твои братья...» И прозвали меня Каином... Я хочу, чтобы вы, молодежь, знали это.
Я поднялся с земли и отвел в сторону Кармито. Спину саднило.
— Мы первые в списке. От нас во многом зависит, как поведут себя остальные. Так вот, мы с тобой отказываемся уезжать.
Мы прошлись по двору, туда-обратно. Наши тени скользили перед глазами, потом волочились за спиной.
— Можешь на меня рассчитывать, друг, —сказал Кармито глухо.
Охранник в воротах перестал шагать от стойки к стойке. Повернулся в сторону комендатуры. Оттуда шел лейтенант Контрерас в сопровождении сержанта. Вошел в ворота. Направился прямо к нашей группе. Все, кто сидел, поднялись. Контрерас велел позвать нашего лейтенанта.
— Я доложил начальству в Каракасе о создавшейся ситуации. Ответ пришел такой: «Подчиняйтесь указаниям представителя Национальной безопасности».
— И как же вы решили? —спросил наш лейтенант.
— Придется рискнуть карьерой... ради вас.
— Хесус Альберто должен первым подняться на пароход, —поспешил предложить я.
— Те пятеро пойдут со мной, —сказал, словно скомандовал, Контрерас. —Рядом —майор Пенья Пенья и лейтенант... Я уже сказал, что ради вас ставлю на карту свою карьеру.

Гуськом, в затылок друг другу мы спускаемся к пристани. Дети бегут рядом. Женщины поселка уже стоят на берегу плотной толпой. Ищу среди множества лиц Микаэлу. Не найдя, спрашиваю взглядом Саласара.
— Уехала вчера в Барранкас. Договорились так: если сегодня она не увидит идущего парохода, значит, у нас возникли трудности.
Антонио Лопес играет на гитаре. Молодежь поет.
На катерах и плотах подъезжаем к пароходу. Спускаемся в трюм. В отверстии люка под тентом возникает голова лейтенанта Контрераса;
— Можете выходить на палубу.
Поднимаемся по трапу на палубу. Облокотившись о перила, смотрю на берег. Женщины и дети машут нам на прощание платками и шляпами.
— Уезжаем все вместе! —облегченно произносит рядом Хесус Альберто.
Заключенные поют, кричат, обнимаются. Машут платками и сдернутыми с себя рубахами. Луис Берголья держится под прикрытием тента —прячет влажное от слез лицо.
Волны бьют в стальной борт. Звенят цепи. Поднимается якорь. Я вспоминаю Кармен:
«Жди меня в декабре...»
Появляется и исчезает красный свет на маяке 42.
«Жди меня в декабре...»
За кормой бежит пенная дорога.