Беглец (СИ) [RoadWork] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Бахира натаскала в своё логово красного шелка, укрыла им огромную кровать, набросала тяжелых мягких подушек — и теперь нежилась во всем этом уютном великолепии, вытянув загорелые крепкие ноги. Он даже позволил себе залюбоваться ею на пару секунд, только зайдя в комнату, но вспомнил, что надолго задерживать взгляд нельзя, и с деланным любопытством принялся изучать резные комоды, надушенные пестрые шали и причудливые бутылочки из разноцветного стекла на туалетном столике. Он не хотел смотреть на Бахиру как влюбленный мужчина, пускай отчасти это, пожалуй, было правдой — чистой правдой, которую не отменяло даже то, что часто он над ней насмехался и считал не стоящей его внимания. Хотел погасить её пламя тоненькой струей. Не вышло, сам пришёл. Не приполз, слава богам, хотя она могла добиться и этого.

Она не торопила его, делая вид, что крепко дремлет в своём царстве тонких покрывал и перин. Шелк был на ней и под ней, совершенно не грел, но теплом её сполна одаривал ревущий в очаге огонь. Рыцарь-разбойник стёр пот со лба.

Бахира сладко потянулась, тяжелый золотой браслет на руке с тихим шорохом пополз вниз. Взгляд вновь против воли задержался на ней.

Женщины не должны быть такими сильными, подумалось ему. Им не надлежало играть мускулами, подобно воинам, не следовало душить врагов, стискивая железными пальцами горло. Хрупкость, изящество, тонкий силуэт, болезненная худоба, маленькие груди… Ему вспомнилась другая, но он отмёл эти мысли с раздражением. Если уж пришёл — следовало быть честным хотя бы с самим собой. Он любил сильных женщин. Он желал сильных женщин. Недавно Бахира после нескольких минут жестокой борьбы прижала его ладонь к столу, и он видел, как напрягся её бицепс и проступили вены на запястьях — и тогда плоть так некстати напомнила о себе. Чувство, прежде такое понятное и простое, нынче оказалось не так-то просто принять до конца, но и Бахиру он принял не сразу. Так рыцарь-разбойник оправдывал себя, заходя в эти комнаты, касаясь алых шелков грубой рукой. Маленькое окошко из Северных Королевств в Офир, опочивальня в дыму терпких благовоний, Бахира и её низкий приятный смех, точно гул ветра в ветвях…

Смуглая её кожа, натертая маслами, поблескивающая как полированная бронза в полумраке, разгоняемом десятками свечей. Он хотел прикоснуться к этой бронзе поскорее, но последние несколько шагов до постели дались так тяжело, точно к ноге кто-то приковал цепями огромный камень. А может, это все дым из резной курильницы, разъедавший глаза и дурманивший разум — дым, который следовал за Бахирой повсюду, который стал невидимой вуалью, окутывавшей её широкие крепкие плечи. Когда рыцарь пытался эту вуаль сорвать, протягивал руку, словно нищий у часовни Вечного Огня, вуаль крепко обвивала и его, затягивалась на шее, не давая дышать. Не дышать — значит не чувствовать свободы.

— Сир… — шепот из полумрака обжёг ухо — заигрывающий, насмешливый, ленивый. Ему вторил звон браслетов, причудливых серьг с самоцветами, золотых цепочек и поясков из тонких, подобно человеческому волосу, нитей.

Не отвечать ей, не произносить ни слова — вот единственный способ уберечь себя от губительных чар. Но спать с ней они почему-то ему совершенно не мешали. Означало ли это, что колдовство он выдумал, как всякий чего-то опасающийся человек? Не просто опасающийся, а испытывающий ужас перед вещами, делающими его слабым, немощным, и готовый поверить во что угодно, лишь бы не признавать собственной слабости.

— Арис…

Не его имя слетело с её уст. Оно было чужим, фальшивым, наполовину выдуманным, и подходило ему так же, как корове подходило седло — имя, созданное для тех, кому он не мог и не хотел доверять даже самую малость. Рыцарь-разбойник не выносил само его звучание, но Бахира произносила его так, что оно начинало казаться ему родным. Еще одно её колдовство.

— Не зови меня так, — сказал он. — И открой окно — здесь дышать нечем.

— Тебе надо — ты и открой, — промурлыкала Бахира, приоткрывая глаза. Две черные точки, в которых едва ли что-то прочтешь. Лишь на дне их порой можно было уловить блеск веселья, радости или насмешки, но рыцарь-разбойник, скрывавшийся под фальшивым именем, терпеть не мог людей с нечитаемым взглядом.

Арис Арнскрон, выдуманная личность, бастард кого-то из последних представителей реданского рода Ромиллов, взявший себе в качестве фамилии название замка — вот кем он был в тот миг. Подошёл к окну, спрятанному за тяжелой бархатной шторой, и отодвинул её неторопливо, чтобы приоткрыть створку. В нос тотчас же ударили знакомые запахи хлеба, зловонных помойных луж, гари; слух его улавливал крики беспризорных детишек, шорох пера по пергаменту, перезвон монет в мешочках торговцев. Он думал, что успел познать треклятый город до конца, но Новиграду еще было что от него скрывать, определенно, да и сам Арис не намеревался лезть глубже положенного. Последний раз излишнее любопытство обернулось для него знакомством с этой женщиной.

— Ты не должна жить здесь, — сказал он, слегка поморщившись — так, словно именно с этого следовало начинать разговор.

— Почему? — Бахира внимательно смотрела на него, как смотрят женщины, желающие убедить мужчину в том, что решающее слово за ним, что они стоят ниже него и не выскажутся против. — Не нравится комната?

Он бы признался ей, что ему не нравится все — её одежда, её манеры, её сила, перекатывавшаяся под кожей в виде мускулов, её несоответствие представлениям нордлингов о женщине, что нередко приносило массу неприятностей. Хотя скорее это было несоответствие его представлениям, что уж греха таить, он был тем еще закостенелым дураком, как его называл тот развеселый лучник с реданским орлом на сюрко. Рыжий дылда, медик из лечебницы для бедноты, с которым лучник любился, называл его пьяницей и грешником, миролюбивым тоном за кружкой пива призывал не поворачиваться спиной к Вечному Огню. Вернее, пиво-то было только в кружке Арнскрона, а у того, разве что, козье молоко. Но он был настырен, как настырны бывают те же пьянчуги, если им чего в голову взбредёт. Закостенелый дурак и выпивоха диктовал офирской женщине правила поведения… Что ж, в какой-то степени звучало даже забавно. Может, эти верующие содомиты в чем-то да были правы, может, он сошёл с ума?

— Выйти бы тебе замуж, — он решил твердо идти до конца, пока спор не оборвется. — И жить, как подобает.

— Ах, как заговорил, — протянула Бахира, рассеянно рассматривая свой браслет. — Так ведь если Бахира выйдет замуж — вряд ли мы еще будем видеться, верно? Да и она могла бы сказать то же самое. Оставь войну и иди гнуть спину в поле. Нравится такое, рыцарь?

— Я не создан для плуга и мотыги.

— А Бахира не создана для замужества, — она показала язык. — И в том, что женщина снимает комнату в корчме, нет ничего плохого и неправильного. Пока она платит хозяину и пока над головами не летают камни из нильфгаардских требушетов — волноваться не о чем.

Она выговаривала некоторые слова не совсем правильно, с акцентом, а его это раздражало и веселило одновременно. Арис не знал, каким с ней быть — безжалостным разбойником, выросшим в предгорьях Амелл, наблюдавшим каждый год половодье в пойме Йелены… Или притворяться, будто бы он знает о Севере больше, чем она, будто бы он может читать ей нотации, делать то же самое, что проделывал с ним каждый раз тот рыжий медик. Воистину он раскололся надвое, совершенно не представляя, как заново собраться воедино.

— Бахира знает, ты становишься таким, когда тебе снова снится твоя родина. Бахире родина тоже снится временами, но она же не говорит тебе носить шелка и срочно брать её в жены, ибо она чистокровная офирка, не шлюха и, к тому же, богачиха.

— Лжешь.

— Бахира лжёт в чем? — её глаза превратились в колючие злые щелочки.

— Никакая ты не богачиха. Тащишь золото и запугиваешь, как все ваши. Вряд ли Гудрун настолько близко подпустила тебя к себе, чтобы отваливать половину добычи Теней Прилива.

— Тени платят хорошо. Если желаешь, глупый рыцарь, Бахира может поручиться за тебя перед Гудрун — чтобы ты не завидовал.

— Я не завидую, — процедил он.

— Завидуешь, — Бахира стиснула кулак. — Глупый рыцарь завидует Бахире, потому что не может позволить себе красный шёлк, не может позволить себе никакой шелк, никакие камни, никакое сладкое вино. Он говорит Бахире быть смиренной, быть как женщины Севера, но она не станет!

Не северянка, но дочь Офира. Свирепый вихрь песка и вечного зноя, пахнущая специями, которые он едал, разве что, в детстве, зная лишь комфорт, тепло и сытость, обучаясь разделывать кабана и играя с домашней стражей. Разбойники в горах Назаира временами жили не хуже королей, а то и получше некоторых, но королю куда сложнее потерять свою власть, чем им. Еще вчерашний отпрыск раубриттера мог забыть вкус начиненных грибами каплунов и лакать воду из грязной лужи. Он мог забыть, каков запах шафрана или ванили или мускатного цвета. Но Арис помнил — и эта память вгрызалась в него острыми зубами, раздирала на куски, когда он спал с этой женщиной или даже просто проходил мимо. Потому что прошлое его волновало, а Бахиру — нет.

Он навалился на неё, прижимая к постели широкие запястья с вьющимися под кожей синеватыми венами.

— Я знаю это. Знаю и то, что ты даже в постели не смиришься с тем, что я сильнее. Я — мужчина.

— Бахира видала мужчин посильнее рыцаря, — она улыбнулась, обнажив белые ровные зубы, и её подведенные черным глаза блестели, как два драгоценных камня в оправе. — Ты не станешь мужчиной, если будешь указывать ей, что делать.

-Ты слишком умна для бабы.

— А рыцарю нравятся только глупые женщины? Глупые шлюхи? Чтобы они его боготворили, обмывали ему ступни, стояли перед ним на коленях — этого он хочет? Но ему ведь станет скучно…

Бахира потянулась вперёд, ухватившись зубами за шнурок, завязывавший рубаху, и одним движением ослабила слабенький узел, обнажив пересекавший грудь шрам.

— И тогда… — продолжила она, потираясь об него бедрами, твердыми, точно под кожей был камень. — Он вернётся к Бахире. И всё начнётся сначала.

У неё не было тонкой талии и ножек-палочек, которые он мог бы обхватить одной рукой с легкостью — ничего подобного. Она с легкостью выдерживала его тяжесть, плоская грудь точно деревянная доска. Она спала со всеми — с женщинами и мужчинами, людьми и эльфами. Казалось, неважно было, чем ей утолять свой голод, ибо в любой плоти она видела красоту, и даже его самого однажды назвала красивым, поглаживая по волосатой груди, и он почувствовал, что это было сказано искренне, но её слова не усыпили сидевшего внутри закостенелого дурака. Того самого, который считал, будто бы единственным предназначением такой как она было рождение детей и забота о семейном очаге. Впрочем, это касалось не только Бахиры — он каждую женщину видел исключительно так. Вдруг поэтому ему с ними не везло?

— Признай, — прошептала Бахира. — Признай, рыцарь, что это правда.

Она вся бряцала золотом — офирские женщины почти никогда с ним не расставались. Огромный соблазн и возможность нажиться для воришек, но с ней такое не пройдет, потому что она родилась и выросла в другом месте. И все же нельзя было не признать, что Новиград и весь Север Бахира знала лучше него. Её этот город радовал — Арису же досаждал. Он без конца думал о Назаире, о долине Йелены, о запахе голубых роз и о руинах Ассенгарда, и мучительное бездействие, смешанное с этими мыслями, с горькой тоской, капля за каплей отравляло его — так же, как отравляла своей беспечностью она. Казалось, Офир вовсе не был её домом.

А даже если это ложь, даже если есть хоть малейшая вероятность подобного — пускай лжет. В конце концов, его настоящее имя тоже останется в тайне.

— Ублажи меня, — прошептал он, растягиваясь на постели рядом. — В последний раз.

— В последний? — её это позабавило. — Арис больше не вернётся к Бахире?

Она ухватилась пальцами за волоски в его бороде, потянув так, что кожу обожгло болью.

— Будешь врать Бахире — и лишишься этой красивой поросли у тебя на щеках. Она сама соскребёт её ножом вместе с твоей кожей.

— Это называется борода, — слабо усмехнулся рыцарь.

— В Офире мужчины стригут волосы аккуратно — во всех местах. О тебе такого не скажешь. Может, побудешь немного офирцем для Бахиры?

Ему бы хоть как-нибудь вернуться к назаирской своей личине, но в последнее время все больше казалось, что в этом не осталось никакого смысла — точно так же, как в крепости в предгорьях Амелл наверняка теперь не было ни души. Серебряные чаши тонкой работы, золотые блюда, мягкие тахты и бержеры, лучшие лошади и свирепые охотничьи псы… Куда пропало все их добро, нажитое нечестным трудом? Украдено, распродано, присвоено. По крепостным стенам замка, возможно, давно уже шастала сама Смерть в черном крылатом шлеме. В таком случае, куда ему было возвращаться? К чему? К кому?

Бахира заглянула ему в лицо, ловко ухватив пальцами за подбородок.

— Молчишь. Ты всегда молчишь, но Бахира научилась разделять твоё молчание на хорошее и плохое.

— Сейчас я не хочу говорить о молчании, — Арис с нажимом огладил её могучее плечо. — Я хочу тебя.

— Все мужчины хотят.

— Лжешь. Для кого-то мускулы у женщины — не то, чем можно любоваться.

— Но ты не из них.

— Я не любуюсь тобой.

Ложь упрямца. Он чуть не прикусил щеку до крови, потому что по глазам Бахиры он понял, что за шутку она его слова не приняла. И тут же, прикрывшись улыбкой, словно щитом, дернула за бороду снова.

— Лжешь, рыцарь.

Ему, признаться, нравилось, как звучало это «ш-ш-ш» в её словах. Офирцы говорили мягко, немного певуче, из-за чего неторопливая речь на Всеобщем превращалась если не в балладу без рифмы, то в звучный стих точно.

— Если хочешь еще увидеть Бахиру, — её губы мягко коснулись уголка рта, обожгли дыханием, точно острый перец, и Арис попытался опередить её, полез с языком, но она ловко ускользнула, усмехнувшись, — говори только правду.

Не могу, хотелось сказать ему. Он уже солгал предостаточно и поздно что либо исправлять.

— Как хочешь, — хмыкнул он.

— Ну? — она зарылась носом в его заросшую щеку. — Бахира ждёт правду.

Ему хотелось напомнить ей, что она была создана женщиной. Представить, а затем описать то дитя, ростом достававшее бы ему нынешнему, разве, до колен, девочку со смуглой кожей, хрупкий цветок, от которого в скором времени будет веять пламенем. Эта пока еще девочка разбила бы в будущем множество сердец, мужчины грезили бы об одном-единственном поцелуе от неё, о призрачной возможности уткнуться в вырез платья, туда, где мерно вздымались бы два небольших холмика. Её груди, два спелых персика или, может, абрикоса — иногда она душилась чем-то, напоминающим их запах. И он смотрел на неё, думая о том, что этот аромат подошёл бы другой, более хрупкой и беззащитной. Подошёл бы её рыжим волосам, её изящной фигурке, её почти болезненной худобе. Худая как палка, так он сказал ей после выпавших на их долю злоключений. Он сказал ей это в Застенье, когда позади были разъяренные храмовые стражники, плюющий слюной Игорь Крюк и гогочущий Белка. Кажется, сто лет прошло с тех пор.

А потом он встретил Бахиру и все как-то переменилось. Мужское сердце всегда более переметчиво, и он еще не дошёл до того возраста, когда взгляду хотелось задерживаться лишь на одной женщине. Пришлось поддаться. Пришлось. Эта мысль ему не понравилась, а спустя секунду уже отвратно горчила на языке. Захотелось пить.

— Да, — признался он, выдыхая с каким-то облегчением — словно исчезла парочка внутренних зажимов, от которых едва удавалось дышать. — Ты прекрасна.

Её плечи, её руки и ноги, отсутствие узкой, затянутой корсетом талии — этакий привкус новизны. Коротко остриженные волосы, полные губы, аккуратный нос. Окутывавший с ног до головы красный шелк, ленты как полупрозрачные лепестки. Арис отвёл одну в сторону, словно сорвал этот лепесток. Он на мгновение потерялся в собственных мыслях и сомнениях, рассматривая её почти отсутствующий бюст, но потом Бахира прижала его к себе — и несмотря на то, что её грудь не шла ни в какое сравнение с пышными титьками шлюх из «Пассифлоры», он умудрился почти утонуть в ней, в её запахе, в её крепких руках, таких же, как у него. Однако местами они не менялись — Бахира все еще была женщиной, а он все еще был мужчиной.

***

Снегопад усилился к вечеру — мелкие хлопья превратились в настоящую белую завесу, укрыли собой жухлую желтоватую траву, будто одеялом, до следующей весны. Он скакал на юг, по главному тракту, и кожей почти чувствовал, как становится теплее. Это ощущение не пропало даже тогда, когда бледное солнце скрылось за облаками и рыцарь перестал ловить его лучи. Легкий морозец пощипывал щеки и нос, кончики пальцев в перчатках, потрескавшиеся и кровоточащие губы он временами облизывал, смакуя знакомый привкус. Пару зубов ему когда-то выбили в драке и после приходилось полоскать рот водой с ромом, но даже тогда, сквозь выпивку, он чувствовал кровь. Или, например, если ломали нос — а травма эта стала столь обыденной, что как травма и не воспринималась. С тех пор эта легкая солоноватость с металлическими нотками так полюбилась ему, что он постоянно терзал свои губы, подставляя лицо колючему ветру.

За снежной завесой прятались маячившие вдалеке деревушки с одной стороны и густой дикий лес с другой. Конечно, если бы Арис пригляделся получше, то увидел бы соломенные кровли, покрытые высокими белыми шапками, и тянущиеся к небу столбики дыма, но рыцарь направлялся не в деревню. Последний раз он останавливался еще вчера в полдень — конь, в отличие от него, не мог скакать во весь опор без продыху. С губ животины капала густая пена, резко пахло конским потом, бока были изранены шпорами. Рыцарь никак его не называл, даже имени не придумал, когда выкупал у последнего владельца. Просто конь. Ничего лишнего.

— Давай, поднажми, — пробормотал он в подергивающееся ухо. — Если довезёшь меня до Горс Велена — куплю тебе самой вкусной моркови и яблок. Не то сено, которое ты обычно жрешь.

Но конь, словно не понимая, что в какой-то степени это побег, не очередное путешествие, фыркнул и вновь чуть не споткнулся. Затем замедлился, перешёл на рысь.

Вот они, минусы путешествия верхом, подумалось ему. Если бы в новиградском порту нашёлся хоть один корабль, который шёл на Юг, заворачивая по пути хотя бы в Цинтру, его бы это спасло. Пожитков с собой, считай, и не было — взошёл на борт, заплатил за гамак или каюту да поплыл. В Цинтре он бы уже купил скакуна и поехал через Марнадальские Ступени. Единственный путь, место былых сражений, где на каждую пядь земли приходилось по горсточке костей, неважно чьих — нордлингов или Черных. Опасная дорога, ибо разбойников там наверняка укрылось не меньше, чем в горах Амелл, но с разбойниками он умел договариваться.

Корабля в Новиграде не оказалось и он не стал ждать — поехал в Горс Велен.

Конь замедлился, ноги его вязли в час от часа подраставших сугробах. Вскоре даже рысь стала ему не по плечу и он зашагал, устало спотыкаясь.

— Твою-то мать, — выругался назаирец, спрыгивая с седла. Очередной порыв ветра бросил в бледное лицо горсть белых хлопьев — они застряли в бороде и тут же растаяли от жаркого дыхания.

Он повёл коня под уздцы, неустанно слизывая с губ кровь. Уютно блестевшие вдалеке огни деревни притягивали к себе, а над ними догорало припорошенное снегом солнце, похожее на половину круга острого сыра с паприкой. Рыцарь сглотнул слюну — ел он все тогда же, вчера, в полдень. Не хотелось останавливаться, терять время впустую, но и речи не шло о том, чтобы добираться до Горс Велена пешком, таким черепашьим темпом. Не хотелось признаваться и в том, что у него сердце болело за животину, которой он даже имени не дал — конь смотрел на него своими умными и одновременно просящими глазами, всем своим видом пытаясь показать, что попона от холода уже не спасала, да и сену он бы сейчас был рад куда больше, чем яблокам или морковке.

— Это лучник посоветовал мне купить тебя, — бормотал назаирец, набрасывая на голову капюшон. — Как там его… Мадс, кажется. Как на духу выдал, где искать лучшего коня. Только и лучший начнёт издыхать, если о нем не заботиться, верно?

По широкому добротному мостику они перешли через замерзший ручей, терявшийся где-то в лесной чаще, потом поплелись дальше — рыцарь и его верный конь. От усталости доспех казался пудовым и сдавливал грудь, но в ногах еще осталась сила, да и мрачная решимость, не покидавшая его со дня отъезда, будто бы лишь усилилась.

— А Белка сейчас, небось, довольный как слон. Все ему досталось — наёмники, женщина, назаирское серебро, золото, вся наша добыча… Для тебя это как целый ящик свежей морковки, понимаешь меня? Только ящик о двух замочках и у каждого по ключику. Чтобы ящичек открыть — надо, чтобы было два ключа. Так вот, свой ключ я надежно припрятал — пускай теперь возится, открывает как хочет, если всё решит себе заграбастать. Ничего мне не надо из тех сокровищ, я еще побольше соберу, чем он.

А женщина? Конь словно спрашивал взглядом, тыкаясь губами ему в заросшую щеку.

— Я не стал ей ничего писать, — хмыкнул назаирец. — Никому из них двоих. Лучник, мне кажется, мог что-то подозревать — и непременно все разболтает этому своему любовнику, медику. Но какая разница? Никто из них с места не сдвинется, потому что…

Они миновали окраину, зашли за низенький, чуть покосившийся заборчик, у которого из сугробов торчали голые ветви кустарников. Домишки, издалека казавшиеся плохонькими, покосившимися, выглядели вполне себе добротно и даже мило — там, где хозяева расписали ставни. Около некоторых стояло по паре сложенных из красного кирпича печей, из чьего-то незапертого хлева высунулась коровья морда, потянув носом холодный воздух. Цепной пёс с ободранным ухом поднял лай, выскочив из конуры, но быстро затих, когда они прошли мимо, не обращая на него внимания.

— Потому что, — назаирец огляделся, держа повод, — все они думают только о себе. И это правильно. От шуток лучника через полчаса уже тянет треснуть ему по морде, а слышал бы ты проповеди от его любовничка. Вечный Огонь — мерзкая штука, скажу я тебе. Хорошо, что у зверей нет своих богов, иначе мир бы совсем свихнулся. Бахира… Та тоже о себе заботится, хитрая кошка. С самого начала мы друг другу пообещали, что не будем заводить разговоров о верности. Какая, к черту, верность, если она офирка? Ей нужен офирец, под стать, торгаш хитрый, принц — уж не знаю, есть ли у них такие. Мы с ней миловались, когда время и настрой были, а в другое время… Да чего мне распинаться, ты и ответить-то не сможешь.

В стойлах около корчмы отдыхали чьи-то лошади, притулилась повозка с двумя мулами, груженная всяким хламом — сундуками, подушками, свернутыми одеялами, нашлось место даже для парочки бержеров, которые почти скрылись под снегом. Похоже, не только он решил остановиться здесь, чтобы переждать непогоду. Ветер играл с болтавшейся туда-сюда вывеской, на которой был изображен треснувший череп с плутоватой ухмылкой.

— «Расколотая голова», — прочёл Арис, хмыкнув. — В жизни хуже названия не видал — сразу навевает мысли про чьи-то мозги, растекшиеся по полу. Хотя, может, у них просто выпивка крепковата…

В Назаире трактиры и гостиницы были не просто местами для отдыха — увеселительные заведения прославили их страну не меньше, чем поля голубых роз. Он помнил пироги со свининой в «Улыбчивом Рыцаре» и пиво в «Замерзшем Очаге», и он точно знал, что самая лучшая оленина с фасолью готовится только в «Медовой Деве».

Коня забрал мальчик, хозяйский сын, а он поднялся по ступенькам на крыльцо и обернулся, осматривая тихонькую деревушку. Одна половина её уже погрузилась в сон, на другой пока царила жизнь — там ели, пили, грелись у огня и танцевали, разминая затекшие после долгой езды ноги. Снег хрустел, накрывал собой следы копыт. Полчаса — и никто уже не догадается, что здесь кто-то был.

В корчме его прошиб пот. Пламя ревело в очаге, точно заколдованное, распространяя тепло. Около него нагло пристроились местные, попивая подогретое кислое вино — не потому что оно было выдержанным и приятным, а потому что обдавало жаром изнутри так, что хотелось раздеться. Какой-то толстый торгаш увлеченно считал монеты, рассыпав их по столу, как горстку семечек, и изредка шлепал по руке своего малолетнего помощника, который пытался стащить хотя бы крону. Недалеко от уголка корчмаря, за грубо выскобленным столом, сидела дворянка в подбитом соболем плаще и ела луковый суп. Она была немолода, но не растеряла прежней красоты и грации в малейших движениях, даже в том, как она держала простую деревянную ложку. Снежинки, подтаявшие в меху накидки и превратившиеся в капельки, поблескивали подобно драгоценным камням — и глаза её блестели точно так же, голубые, излучавшие какой-то внутренний свет. Глаза доброй души. В каштановых с проседью волосах прятались лунные камни на тонких как паутинка нитях.

— Что подать? — спросил полусонный корчмарь.

— Что найдется, — пожал плечами рыцарь, устроив ладони на стойке. — Зимой особо не попируешь.

— Это верно. Ну… Есть вяленая форель — сыновья мои успели наловить, пока рыба на глубину не ушла. Картошка печеная, курица…

Он подхватил с доски разделанную тушку и показал назаирцу.

— Ну так как? Откушаете картошки, милсдарь? Еще горячая, да и подливка овощная готова. А если вам мяса охота — это придется обождать.

— Давай сюда свою картошку и рыбу, и сыр с луком не забудь.

Рыцарь устроился поближе к очагу, насколько это было возможно, но тепло его почти не ласкало. Немолодая дворянка за своим столом заметила, как он потирает руки и медленно розовеющие щеки — снова глянув ему в глаза, она с вежливой улыбкой указала на соседний стул.

— Спасибо, — поблагодарил он, подсаживаясь к ней.

— Не за что.

Она пододвинула к себе блюдо с куском пирога, из разреза которого чуть не вываливалось мясо с луком.

— Вы приехали одна? — он спрашивал, чтобы поддержать беседу, и старался не смотреть на дымящийся пирог.

— Нет, — дама неторопливо орудовала ножом и вилкой. Назаирец, созерцая это, почти почувствовал к ней жалость — много же женщинам приходится усвоить всяких мелких вещей, чтобы быть в глазах других воспитанными и приличными.

Он хмыкнул, замечая её немногословность.

— Не хотите говорить?

— Позвольте мне сначала прикончить этот пирог, милсдарь, — голос её звучал мягко, но он слышал в нём и сталь. — Не люблю говорить во время трапезы.

В чертогах их замка во время пиров людям приходилось перекрикивать друг друга — так шумно там было. Даже женщины, случалось, орали громче мужиков с их хриплыми басами. Дворянка в плаще лакомилась пирогом с подчеркнутой аккуратностью, когда ему принесли обещанный картофель в густой подливке и рыбу. Он подцепил мелкий клубень вилкой, покатал по тарелке, словно чертил какие-то буквы.

— Моя челядь греется у огня, — заговорила вдруг дворянка, — а рыцари нашли постой где-то в деревне. У корчмаря свободна только одна комната и я за неё уже заплатила. Если вы хотите переночевать — придется что-то придумать.

— Я вполне могу постелить себе и в стойле, — усмехнулся он. — К коню поближе.

— Вы очень любезны, — она слегка улыбнулась. — И явно умеете шутить.

— Шутить? Не-е, это не шутка, мне действительно случалось спать в стойле или хлеву — обычное дело, когда заканчиваются свободные комнаты. И среди зверушек тепло, даже хрюканье свиней не будит.

Собеседница съела еще кусочек пирога и отпила немного вина.

— Вы — рыцарь?

— Нет, — теперь настал черёд его немногословности. Назаирец обмакнул лук в подливку.

— Солдат?

— Немного. Если вам надо кого-то убить — можно обсудить сделку.

— Я никого не хочу убивать, но запомню ваше предложение. Вы очень… прямолинейны. Никогда не могла сказать, хорошая это черта или плохая.

Назаирец пожал плечами.

— Как по мне, нет плохих черт. Даже солнце — и то может сначала нас согреть, а потом обжечь, но мы же ему радуемся.

— Солнце… — дама спрятала улыбку за ладонью. — Если вы об оранжевом шаре на небосводе — это правда. А есть и такие солнца, которые предпочтёшь всю жизнь не видеть.

— Вы о нильфгаардцах? Не думаю, что они готовы сунуться на Север снова, в третий раз. Предыдущие два должны были их чему-то научить.

Она вздохнула, глядя на огонь.

— Говорят, что императору Эмгыру настойчивости не занимать. Если это правда — боюсь, что рано или поздно он своего добьется. Вряд ли в ближайшее время нам придется ожидать спасительного объединения Редании, Темерии и остальных…

— А может, его убьет какая-нибудь офирская шпионка, — он хлебнул горячего вина и причмокнул, не сдержавшись — вкус был дрянным, но тепло накатило на него стремительной волной и ноги под столом обмякли.

— У него таких при дворе нет, я уверена. Однако есть ведь еще аристократия…

Рыцарь рассмеялся, посмотрев на неё.

— Вы очень… храбры для женщины. Со всеми гостями уже успели обсудить покушение на императора? Небось, до этого еще десяток постоялых дворов слушал ваши речи.

— Ошибаетесь.

Она уже не улыбалась, тень печали тронула её лицо и руки спрятались в длинных рукавах, словно вдруг подул холодный ветер. Корчмарь подошёл к очагу, подбросил дров и вернулся на своё место как ни в чем ни бывало, челядь дворянки засыпала прямо у огня. Не хватает лютни, подумалось рыцарю.

— Просто когда вы заговорили со мной, — вновь зазвучал её голос, мягкий и усталый, но теперь в нем слышалось какое-то смущение, — мне показалось, что я услышала своего мужа. Знаете это чувство, когда видите в лавке портного плащ, похожий на тот, который носил, например, ваш отец?

Его отец не носил плащей — большую часть времени он был закован в доспехи.

— Немного знаю, — кивнул он, едва нахмурившись.

— Вы ведь из Назаира? Поэтому вы говорите… так. Грубо и кратко, словно ссоритесь. Ваш акцент выдает вас.

Рыцарь почесал щеку.

— Это… правда. А ваш муж был назаирцем?

— Да, — кивнула она, поглаживая мех на рукаве. — И, возможно, только поэтому я продолжаю с вами говорить. Судачить, словно мы в водовороте интриг и должны делать все возможное, чтобы выжить. А на деле я еду в Назаир, чтобы найти его кости — среди руин Ассенгарда или где-то еще, а если не найду, то хотя бы останусь в этом краю, даже если там правит Эмгыр. Мой муж оставил меня ради того, чтобы освободить свою отчизну, но ему не удалось. Все слезы выплаканы и осталось только… что-то делать.

Я тоже, хотелось сказать ему, закричать, сорвать с себя истрепанный, не единожды латанный плащ. Пускай раубриттер, пускай их род столетиями наводил страх на проезжавших купцов и обозы, однако несчастная жалкая капля чести в душе его осталась. Первым его порывом было желание присоединиться к ней — так проникновенно она говорила о Назаире, о своем муже, который сразу же представился ему в мыслях. Граф, барон, такой же рыцарь-разбойник… Какая разница? Он уехал с насиженного места ради того, чтобы золотую корону из роз вновь кто-то надел, ради того, чтобы черные знамена с солнцем сменили стяги с голубым цветком.

— Скажите мне, как вас зовут, — спросила дворянка, глядя на него.

Настоящее имя застряло в горле.

— Арис Арнскрон, — ответил он, понадеявшись на то, что эта женщина картами не слишком интересовалась. — Простое имя простого человека.

— Алинора вар Дер’Вальд, — она протянула ему свою маленькую руку и назаирец не сразу вспомнил, что следует делать в таких случаях. — Графиня, вдова и ваша собеседница. Хотя бы на этот вечер. Многие бы на вашем месте почитали бы себя счастливыми — не каждый день с ними говорит знать.

Он сам был знатью в некотором роде, он понимал, что такое благоговение и слепое раболепие верных слуг.

— Я счастлив, — нашёлся он с ответом, нахмурившись.

— Да бросьте, — графиня вар Дер’Вальд улыбнулась. — Забудьте, что я это сказала. И про мужа тоже. Так на чем мы остановились?

— На настойчивости Эмгыра. Говорите, ему её не занимать.

— Ах да, конечно… Знаете, иногда я просыпаюсь с ощущением, что еще сплю. Что я все так же брожу во сне, а происходящее вокруг — одна сплошная иллюзия, созданная каким-нибудь искусным чародеем. Казалось, мне достаточно зажмуриться, чтобы прийти в себя, но ничего не меняется. Первая война, затем вторая… Я вовлечена в это глубже, чем вы можете предполагать. Засыпаю и пробуждаюсь с ликом мужа перед глазами. Что бы он сделал, увидев новые тучи на горизонте — тучи с черными знаменами, которые для каждого теперь как символ ужаса, как груды костей, как виселицы вдоль каждого тракта…

— Думаю, первым делом он бы выругался.

Алинора вар Дер’Вальд кивнула, но ничего не отвечала ему, пока корчмарь, суетившийся около очага, снова не вернулся к себе за стойку.

— Он был очень… горячим. А я охлаждала его пыл добрым советом, если это требовалось — вот только в войне я, к сожалению, ничего не смыслю. Политика? И в той совсем немного. Мой отец учил меня.

— Женщины и не должны лезть в политику, — рыцарь придвинул к ней поближе тарелку с оставшимися луковками, но графиня отрицательно качнула головой. — Не их это дело. Женщин ведут эмоции, а в политике они не нужны.

— Так бывает не всегда, — слабо улыбнулась она. — Яркий тому пример — Калантэ, Львица из Цинтры. Или, если вам она не по душе, королева Мэва — она ведь отвоевала свои владения у Черных. В Нильфгаарде её даже прозвали Непокорной.

— Ну и что? Повезло, видать, и все.

— Повезти Калантэ могло лишь раз — когда она сражалась против ваших войск под Хочебужем. Эта битва закалила её и с ней стали считаться.

— Три тысячи убитых, — ухмыльнулся он. — Я видал сражения с результатом получше. Не стану с вами спорить, ваше… э-э… Сиятельство, но вы можете думать как хотите, а я еще не видел женщины, которой власть пошла бы на пользу.

— Власть вообще никому не идет на пользу — любая власть. Вот такие, как вы, берут в руки мечи и после пары срубленных голов начинают воображать, будто они всесильны, не думая о том, что найдется кто-нибудь, способный сделать с ними то же самое. Влияние власти на монарха — это такая избитая тема, милсдарь, что мне неинтересно её обсуждать. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— И о чем же?

— У вас есть дети? — спросила она с улыбкой, но рыцарь вновь отчетливо разглядел за ней грусть.

— Может, и есть, — ответил он неохотно. — В борделях часто бегают чьи-нибудь дети. Иногда даже отпрыски богатеев и королей, но чаще всего от простых солдат.

— Их мне жаль больше всего, — графиня вар Дер’Вальд помолчала, прикрыв голубые глаза. — Я всегда питала слабость к беспризорникам и сиротам. Хотела даже на старости лет взять себе кого-нибудь на воспитание — мальчика, чтобы упражнялся с мечом и ездил верхом, или девочку, чтобы… чтобы она вышивала или тоже училась воинскому делу. Вы, наверное, не согласитесь со мной в том, что нужно поощрять детей, когда их к чему-то страстно тянет, но я не прошу вашего согласия.

— А своих детей у вас нет?

Она отвела взгляд к ревущему огню, постукивая пальцами по столу, и горько усмехнулась.

— Мой старший сын погиб на охоте много лет назад, а двух дочерей я выдала замуж — у них свои семьи. Узнай они о моих замыслах, решили бы, что эта богатая старуха совсем тронулась умом.

— Вы не похожи на старуху. И затея недурна.

Графиня удивленно воззрилась на него и вдруг рассмеялась — на дне её глаз он увидел совсем молоденькую девушку, даже девочку. Все женщины таковы, в каждой из них до конца дней жило маленькое беззащитное существо, нуждавшееся в том, чтобы услышать определенные слова в определенное время.

— Расскажите что-нибудь о себе, — попросила она. — Чтобы я тоже хоть что-то знала, добрый рыцарь.

— Я не особо… — фыркнул он, смутившись этих слов. — Не привык, что люди просят о таком.

— Прошу вас.

Не только графиня вар Дер’Вальд называла его добрым рыцарем. Так же, как ей он поначалу показался почившим мужем, она показалась ему похожей на другую женщину.

***

Рыжеволосая девушка стирала бельё около распахнутой настежь двери — чтобы в затхловатое жилище проникло хоть немного свежего воздуха. Мыльная пена уже лезла из бадьи, оседая на земле, и рыцарь видел мелькающие в ней среди простыней и наволочек ладони, маленькие и покрасневшие от усердия. Она устало вздохнула, вытащила простыню и швырнула в стоявшую рядом лоханку с чистой водой.

— Катарина.

Девушка обернулась — и тут же с радостной улыбкой устремилась к нему, запрыгнула, как юркий зверёк, обвивая руками за шею. Она заметно набрала в весе, мягкая и теплая, со стройными белыми ногами под задравшейся юбкой платья. Он знал, откуда оно — сам покупал, немного напутав с размерами, но теперь оно стало ей впору, зеленое, с красивой шнуровкой на спине. За ней прятались вечно сведенные в нервном напряжении лопатки, хрупкие, как у ребёнка.

— Я же просила не называть меня так, — сказала она, целуя его в щеки, нос, губы, не упуская ни единого миллиметра кожи. — Мне это напоминает о…

О борделе, да. Он знал, что ей все еще временами снились кошмары — приходилось самому вставать с постели, чтобы накрыть Катришку одеялом, закутать, как ободранного котёнка, и принести плошку с еще теплым бульоном, стоявшим на печке. И все же сейчас дела обстояли лучше, чем раньше. Как-то раз, спустя несколько дней после заварушки на арене, он разделывал добычу с охоты и забыл прибрать за собой. Девчонка увидела кровь и забилась в припадке, ползала у его ног вся в слезах, будто помутилась рассудком. Лепетала всякий бред. Убеждала его в том, что станет его рабыней, его шлюхой, кем угодно — пусть только не возвращает её в бордель. Назаирец так и не спрашивал её о том, что там произошло.

Она не выносила вида крови и потрохов, бедняга, а он несправедливо срывал злость, называл неженкой и белоручкой. Шлюха-белоручка, так он ей однажды сказал в сердцах. Теперь-то руки её точно белыми назвать было нельзя.

— Тебя ведь так звали до борделя, — возразил рыцарь. — Хорошее имя.

— Нет, — Катришка все не отлипала от него, крепко зажмурившись. — Плохое. Мне не нравится. Но… Иногда в постели ты, кажется, зовешь меня милой и… сладкой? Только там, а в остальное время нет. Мне из-за этого грустно.

— Несправедливо с моей стороны. Попробую что-то с этим сделать.

Она поцеловала его в мокрую от пота шею — в городе царила летняя жара.

— Я люблю тебя, добрый рыцарь. Пойдем в кровать…

Катришка пахла мылом, чистыми простынями, спелыми сливами, и его пальцы уже почти дотянулись до шнуровки платья, но…

— Устал, — буркнул он коротко, пытаясь почесать грудь сквозь стеганку. — Ты приготовила мне поесть?

Сначала она нальет ему в миску суп с чечевицей и говядиной, затем достанет сырный или мясной пирог, подрумянившийся бекон с яйцами или кашу, но даже после этого всего на языке у него останется привкус острого перца.

— Как там Белка? — спросила Катришка, усаживая его за стол. — Я давно его не видела.

— Уехал в Оксенфурт, — ответил назаирец, пробуя суп. Недосолен, на зубах что-то похрустывало, однако это хотя бы можно было есть. Бахира угощала его едой из «Зимородка», заказывала там кувшины малинового сока и мясо в пряностях, печеную рыбу и оливки, перепелов в меду и свиные ребрышки. Он вспомнил этот сытный, прекрасный ужин, и суп показался ему еще хуже, чем прежде.

— Зачем это?

Она села напротив него, улыбаясь. Рыжие волосы понемногу отрастали и завивались от влаги. Не красавица, подумалось ему, но и не последняя уродина. Просто девушка, похожая на сотню таких же, бродящих по этим улицам — с той разницей, что шлюхой она больше не была. У неё округлились бедра, окрепли руки от тяжести мокрого белья, зажили старые синяки от побоев. Он позаботился об этом — сам наносил мазь на припухшую кожу.

— По делам, — уклончиво ответил рыцарь, собирая остатки супа куском хлеба. — Вечно его нет, когда он нужен.

— Он поехал кого-то убивать?

Катришка медленно скользила пальцем по трещинке на поверхности стола, заметно вжав голову в плечи. Назаирец слабо усмехнулся — на сей раз по-доброму.

— Не думай об этом. Женщинам не надо лезть в дела наемников, а ты еще начнешь мне мораль читать. На, вот, купи себе чего.

Он положил на стол увесистый кошель с кронами и придвинул поближе к ней.

— Хочешь — платьев, хочешь — цацок. Я знаю одного ювелира…

— Арис.

— М-м?

— Тебе еще снится Назаир?

Откуда она узнала? Комок мякиша так и застыл в горле, он даже закашлялся, рывком потянувшись к кружке — глоток кислого пива казался почти спасительным.

— Бахира заходила сюда недавно, она рассказала мне, — объяснила Катришка, предупреждая его вопрос.

— Какаяразница? — пробормотал рыцарь, ковыряясь пальцами в пироге. — Тебе «Хромоножка» тоже снится наверняка, но я же не спрашиваю, что да как.

— И не спрашивай, — она поджала губы. — Сейчас это не так важно, а я волнуюсь за тебя и… Ты все рассказываешь ей, а со мной молчишь. Не понимаю. Несправедливо.

— Жизнь вообще несправедлива.

Она не оценила его ухмылки.

— Не смешно. Отвечай на мой вопрос.

Назаирец снисходительно глянул на неё.

— Я бы не хотел тебя обижать, Катарина.

— Так не обижай! — она всплеснула руками. — Просто скажи правду, это не так уж сложно. Ты ведь говоришь с Бахирой, почему со мной не можешь говорить о том же самом, почему я «не должна об этом думать», а ей все можно, почему? Что в ней особенного?

Не знаю, хотелось ответить ему. Её лихорадочно блестящие глаза, подрагивающие губы и ломающийся голос как будто были призваны для того, чтобы он в сотый раз пожалел эту женщину, не рассказывал ей жуткие подробности их с Белкой ремесла или свои страшные сны. С другой стороны, его волновала такая заинтересованность — Катришка спрашивала о них не впервые.

— Иногда бывает, — ответил он. — Только уже не так ярко, как раньше — значит, и не беспокоит шибко. Пойми уже… Даже если бы мне хотелось вернуться туда, даже если бы я уже купил место на корабле или стал собираться в дорогу — я бы этого не скрывал.

Боги, ну и лжец. Рыцарь не считал ложь чем-то отвратным, однако сейчас даже ему стало не по себе. Нет, он бы скрыл. Смотал бы удочки как можно тише, бросил бы часть имущества в Новиграде, но… Разве теперь у него не другая жизнь? Жизнь с Белкой и с другими наемниками, прибыльные непыльные делишки, редкие встречи с лучником Мадсом и медиком Янушем — они, конечно, были теми еще мужеложцами, бесстыжими, со своей философией, которая была ему не близка, и все-таки какая разница, кто с кем спит, если его в это не вовлекают? Так назаирец старался смягчить собственные взгляды на мир. Пока его не зовут на развратную оргию — бояться нечего. Был еще низушек-травник, Брэнни. Скупердяй, ворчун, хитрец, взломщик в молодости, пекущий такие вкусные улитки с сыром, что можно ненароком откусить себе пальцы. Бахира…

Он тотчас же отбросил подальше мысли о ней. Нет, не в эту минуту. Катарина была его солнцем, а Бахира — луной. Сейчас стоял жаркий полдень, а днем о луне думать не следует.

— Правда? — Катришка улыбнулась — губы её вновь некрасиво дрогнули. — Ты бы сказал мне?

— Да, — назаирец опустил взгляд на растерзанный им пирог — трещина в корке напоминала чье-то отвратно вскрытое брюхо с выползающими внутренностями. — Я сказал бы.

Она поцеловала его в макушку, выйдя из-за стола.

— Спасибо за твою честность, добрый рыцарь.

Опасного разговора о Бахире удалось избежать и он выдохнул с облегчением, а потом даже доел суп до конца, за что снова получил благодарную улыбку. Катришка сидела около печки и штопала одну из его рубах — там уже красовалось несколько неровных швов, но ему было, в общем-то, все равно, насколько хорошо она умела шить. Важно то, что она, наконец, перестала отказываться от его денег, от кровавой мошны, как эта глупая женщина называла заработанные им кроны. Кроны за убитых, да, однако что поделаешь? Белка предложил ему дельце, Белка же придумал затею с двумя ключами от одного сундука, чтобы никто из них двоих не мог присвоить себе сокровища так просто. Со временем сундук вырос до нескольких таких же, драгоценные камни рассыпались по каменном полу, как шелуха от семечек, как речная галька. И отрезы шелка, да-да, такого, какой могла бы носить королева…

— Если вдруг ты захочешь оставить меня, — говорил Белка, играя ключом в руке, — я позволю тебе забрать свою долю в полном объеме и никто никому не перережет глотку. Гуманно, правда? Я слишком хорошо помню все наши приключения. И слишком хорошо отношусь к тебе — так, как наемнику не следовало бы.

— Не забывай, что я тоже наемник, — отвечал он.

— Значит, у нас один недуг — милосердие и уважение к дружбе, — смеялся тот.

Катришка отложила заштопанную рубаху в сторону.

— Белка сюда заходил недавно, — сказала она, устраивая руки на коленях. — До того, как уехал. Он был какой-то… грустный.

— С ним порой случается, — ответил рыцарь, проверяя клинок на остроту. Он взял точильный камень и тоже сел у печи. — Чего ему было надо?

— Я… Не знаю. Может быть, просто скучал и прогуливался мимо, решил зайти. Мы особо не говорили.

— Ты не хуже меня понимаешь, что он никогда не приходит просто так. Ему нужен либо я, либо мое согласие на очередную ерундень.

— Он тебе не нравится? — Катришка потупила взгляд. — Я думала, вы друзья…

— Вот и думай так дальше. Не лезь в эти дела, Катарина, и в следующий раз скажи ему, чтобы «гулял» в другом переулке, коих в Обрезках полно.

— Ты запрещаешь мне с ним видеться?

Назаирец раздраженно цокнул языком.

— Я запрещаю тебе быть такой наивной. Просто делай что говорю и не мешайся под ногами.

Не мешайся под ногами. Увы, теперь она обречена на это — вернее, сама себя обрекла. Она была влюблена в него по уши, даже от слепого это обстоятельство бы не укрылось — и эта влюбленность была по-своему губительна, ведь рыцарь ничего не мог ей дать. Ничего, кроме утех, кровавого золота и холодной отчужденности в минуты, когда она нарушала его границы, его мрачное спокойствие, которое было ему так по душе.

Она была как… Как назойливое солнце, пробивающееся сквозь плотные шторы. Теплое, прекрасное солнце, столь чуждое ему и одновременно столь близкое. Прекрасная любовница, почти столь же прекрасная, как Бахира, тоненькая и женственная, не имеющая ничего общего с этой офирской великаншей, как любил величать её лучник Мадс. Но даже с ней его временами не отпускало желание бежать.

Что женщины находили в нем? Отчего липли к нему, отчего покорно позволяли утолять с помощью себя плотский голод? Почему бы им не забыть даже звучание его фальшивого имени?

— Тебе хватит тех денег? — спросил он на следующее утро, рассматривая свой потрескавшийся щит. — Тех, что я дал вчера.

— Благодаря им я могу целый месяц есть как королева, — Катришка усмехнулась и надкусила зеленое яблоко. — Вернее, благодаря половине. А другая половина пойдет на платья и побрякушки — на все то, что ты так любишь. Ты… Ты как-то сказал, что хочешь увидеть меня в голубом. В голубом шелке.

— Да. Но для него нужно гораздо больше.

Она скрыла недоумение за улыбкой.

— Больше… Больше крон?

— Верно, — назаирец заправил рыжую прядь за её ухо. — И поэтому я уеду. Вслед за Белкой, ненадолго. А когда вернусь — у тебя будет и голубой шелк, и кольца с ожерельями, и жить ты будешь не в этой дыре. Ты забудешь про бордель и станешь приличной женщиной. Моей женщиной.

Он мог бы и не говорить этого — разум девчонки уже затуманился при одном только слове «шелк».

— Правда ненадолго? Ты обещаешь вернуться как только сможешь?

Её голубые глаза влажно заблестели. Сейчас заплачет.

— Обещаю. Ты знаешь, что я всегда возвращаюсь.

— Тогда… — она улыбнулась, сморгнув слезы, и взяла его за руку — обхватила её своими маленькими ладошками с ноготками в белых пятнах. — Тогда я буду здесь, когда ты вернешься. Бахира научит меня офирским танцам и пляске с саблей. Она уже пообещала.

— Только не обруби свои пальчики, — угрюмо улыбнулся рыцарь. — И не распускай соплей.

Арис Арнскрон мазнул прикосновением по её переносице, ласково ткнул в кончик хорошенького носика. На следующий день он навсегда покинул Новиград.

***

— Вы оставили её одну, — графиня сидела в тени, скользя пальцем по краю стола.

— Да, — выдох этот вдруг показался самым сложным из всех, что ему приходилось делать.

— И вы взяли в любовницы её подругу, — она скривилась. — Эту… офирку.

— Да, — его голос потяжелел.

— А затем бросили их обеих.

— Да!

Шумно дыша, он положил локти на стол и спрятал лицо в ладонях. Графиня вар Дер’Вальд долго смотрела на него, хоть назаирец и мог это лишь ощущать шестым чувством. Еще он ощущал, он знал точно, что ей хотелось от души врезать ему по зубам — и, наверное, в чем-то она была бы права. Но графини, слава богам, редко обучены драться и уж тем более не бросаются на людей в корчме, на глазах у хозяина и посетителей. Она жестом попросила корчмаря вновь подлить ей горячего кислого вина.

— За вторую я не беспокоюсь — вы описали её как сильную женщину, которая может постоять за себя. И уж наверняка этой женщине не так важно, кого любить и с кем спать. Меня волнует Катарина. Вы понимаете, на что обрекли эту бедную девушку?

— Что с ней сделается? — огрызнулся он, покосившись на дворянку. — Я дал ей денег, а при желании она устроится куда-нибудь прачкой или швеей. Кухаркой, на худой конец, хоть и готовит скверно.

— Она никуда не устроится, милый мой рыцарь, — Алинора покачала головой с горькой улыбкой. — Она вернётся в бордель, откуда вы её вытащили, как голубку со сломанным крылом из силка, и выхаживали как могли. Эта девушка привыкла к вам, полюбила вас. Вы были для неё защитой…

— Катарина будет там не одна. С ней осталась Бахира, еще один мой товарищ, кондотьер, как я…

— И вы им доверяете? Вы уверены, что офирская мужеподобная баба-плутовка и наемник будут беречь её?

— Наемник в неё влюблен, — мрачно выплюнул он. — Пусть радуется, я ему больше не соперник.

— Вы очень ловко уходите от ответственности. Самое жестокое, что может быть — это дать человеку надежду, а потом забрать, жестоко над ним посмеявшись. Не это ли вы сделали?

Как сложно говорить с женщинами.

— Может, и это, — нехотя согласился он. — Но только потому что… Потому что я понимал, что со мной ни о каком счастье и речи не будет. Я хотел идти своей дорогой.

— Дорогой через Марнадальские Ступени, в Назаир, — нахмурилась графиня. — Чтобы, нахохлившись, сидеть в своей мрачной башне высоко в горах и воображать себя кем угодно, только не самим собой. Или напороться на нильфгаардский меч, что само по себе глупо, учитывая, что у вас есть, по крайней мере, один человек, которому вы нужны.

— Пусть учится жить так, чтобы ей никто не был нужен, заботится о себе сама.

— Её единственный пример, человек, которому она могла бы подражать, бросил её.

— Никого я не бросал! — заорал он.

Сидевшие у огня люди удивленно уставились на него, чья-то кружка с грохотом упала на пол, выплеснув остатки пива. Под этими взглядами ему невольно стало не по себе.

— Простите меня, — назаирец потер переносицу. — Я не самая последняя скотина, но другого выхода не нашел — мне привычно всегда идти по жизни в одиночестве. А когда в ней кто-то возникает, это как будто…

— Как будто вторжение? — с улыбкой спросила Алинора.

— Да. Чувство, что ты должен ощетиниться всеми шипами и никого не подпустить, чтобы потом не было проблем.

— Арис.

Он вопросительно глянул на неё.

— Вы ведь позволяете себе боль физическую — у вас не единожды сломан нос, есть шрамы, старые рубцы. Почему вы не позволяете себе испытывать боль душевную? Почему для вас это табу?

Почему? Он не знал, что ответить, оправдания застряли в его глотке — осталось лишь потрескивание пламени в очаге, запах подогретого вина, поблескивание лунных камней в волосах графини.

— Когда я выходила замуж, — продолжила она, — то ощущала то же самое. Споры о приданом, бесконечные переговоры, страх — я ведь даже не знала его толком. Мы виделись несколько раз на встречах, которые устраивали наши родители, и мне, глупой девчонке, всегда было стыдно после них. До сих пор не пойму, отчего. Все вокруг так часто говорили об этой женитьбе, что мне хотелось запереться на тысячу замков, скрыться от них, скрыться от моего будущего мужа, который разрушал прежнюю жизнь — в ней были сладкие пирожные, поездки на приемы и безграничное счастье.

— И что было потом? — спросил назаирец.

— Потом? Ничего. Я просто приняла это — факт, что от брака никуда не денешься, это мой долг. Муж был нежен по отношению ко мне, всегда. А любовниц заводил только пока я ходила беременной — их я и за любовниц не считаю, так, потаскушки для того, чтобы избавиться от лишнего семени. Ни украшений, ни лошадей, ни новых домов. Он всегда возвращался ко мне — и поэтому я его прощала, ибо… Что поделаешь, если я временно не могу дать того, что ему необходимо? Пускай он возьмет это у кого-то другого, даже если мне будет больно. Немного.

Графиня со вздохом допила вино — щеки её раскраснелись, в глазах читалась сонливость.

— И вы не бойтесь этой боли, — сказала она. — Даже если кто-то оставит вас навсегда. Это лишь один из множества уроков, которые может преподать нам жизнь, и чем большему мы научимся — тем лучше, ибо мы сможем уберечь наших детей от ошибок, которые делали сами. Да и не только детей. Людей, которые нам важны. Мои дочери не станут проливать горькие слезы по гуляющим мужьям, а мой сын…

— Вы не учили его охоте. Его смерть — не ваша вина.

Алинора вар Дер’Вальд кивнула и на мгновение ему показалось, что в глазах её блестят слезы.

— Я знаю, — сказала она твердо. — Это и не вина моего мужа.

Минуты две они сидели в полной тишине, которую изредка еще нарушало постукивание ложек, тихие разговоры в стороне и треск пламени.

— Если можете, — первой нарушила молчание графиня, — вернитесь к этой девочке. К Катарине. Поговорите с ней честно, если уж вы все решили, и уезжайте куда хотите с чистой совестью. То, что вы делаете сейчас, никак иначе кроме как трусливым побегом я назвать не могу. И раз уж вы считаете, что женщины слабы и не должны вмешиваться в политику, покажите что такое сильный мужчина — а иначе все это выглядит как фальшивый спектакль.

Она поднялась из-за стола и он тоже невольно встал, словно хотел её проводить.

— Благодарю вас за беседу, но вечер уже поздний, а завтра рано утром я должна уехать.

— Понимаю, — только и нашелся с ответом он.

Графиня Алинора вар Дер’Вальд посмотрела на него — её взгляд незаметно смягчился.

— Вы устали. Нужно отдохнуть.

Не стану я отдыхать, подумал он. А сам лишь кивнул, соглашаясь с ней.

— Спрошу у корчмаря, нет ли у него в погребе или где еще свободного теплого закутка рядом с вашей челядью. Доброй ночи, графиня.

Она положила на стойку хозяина туго набитый монетами мешочек и скрылась за одной из дверей, шурша своим черным плащом. Остальной люд тоже расходился — кто по домам, а кто по комнатам. Они не обращали на рыцаря никакого внимания.

— Если хотите переночевать в тепле, милсдарь, то могу найти вам местечко, — сказал корчмарь, собирая тарелки. — Нехорошо будет, если вы в такую темень со снегом станете снаружи слоняться — морозы те еще.

Назаирец замешкался. Он все смотрел на дверь, за которой скрылась графиня.

— Не надо, — выдохнул он наконец. — Собери мне провизии — чтобы до Горс Велена хватило.

— Заблудитесь ведь, — попытался отговорить его хозяин. — В метели ничего не видать, дороги замело…

— Делай что положено. Я здесь не останусь.

Конь в стойлах успел немного передохнуть и лениво жевал предоставленное ему сено. Назаирец прошёл через двор, засыпанный снегом, прислушиваясь к похрустыванию под ногами, и легонько похлопал скакуна по шее. Увесистый мешок с едой пристроил в одной из седельных сумок и услышал недовольное ржание.

— Ну, ну, хватит капризов. Недалеко-то нам и осталось.

На развернутую карту падали крупные белые хлопья. Он ткнул пальцем в крошечную точку чуть в стороне от линии тракта, провёл вниз, к более крупной, под которой значилось «Горс Велен».

— Видишь? Если поднажмем — через пару дней уже будем там. А днем снег подтает.

Конь не придерживался такого же оптимистичного настроя, но противиться не стал. Назаирец вывел его из стойла под уздцы, приглаживая бороду. Почти все огни в деревеньке погасли, погрузив дома в колючую непроглядную темноту, недавние следы уходивших выпивох заметало быстро. Усталость была все равно что свинец, которым кто-то залил тебе ноги, ломило все тело от целого дня, проведенного в доспехах.

— Староват я стал, — сказал он сам себе с усмешкой. — И впрямь, какой мне Назаир, какой замок, если я его не удержу?

Животина ничего ему не ответила — потому что не могла ответить. Забравшись в седло, рыцарь оглянулся.

— Пусть уж не осуждает меня. В конце концов, я её ни за что не осуждал.

Он пришпорил коня.

***

Они въехали в деревню на рассвете, придерживая взмыленных разгоряченных коней — Бахира сидела на боевом жеребце, том, что покрупнее, а Катришке доверила кроткую серую кобылку в яблоках. Сугробами завалило все вокруг, покосившийся малость дорожный знак, казалось, чудом пережил сильнейший ветер. Женщины ходили к реке с ведрами, чтобы набрать в проруби воды — одну такую поющую процессию путницам довелось увидеть, пока они сюда добирались. Небо очистилось, холодное солнце сверкало в нем золотым диском, и легкий морозец румянил им щеки. Это была третья зима на памяти Бахиры. Снег уже совсем не удивлял её, как и необходимость кутаться в меха.

Корчмарь расчищал двор, насвистывая песню под нос. Его мальчонка попытался ухватиться за поводья рукой.

— Оставь это, — велела офирка, спешиваясь. — Мы ненадолго.

Вообще-то у неё малость онемели пальцы, хотелось выпить чего горячительного, но времени было в обрез.

— Поговоришь с ним? — спросила она Катришку, кивнув на корчмаря. — Этот выглядит безобидно в отличие от прошлого.

— Я боюсь, — призналась та, поджимая искусанные губы. На её бледном личике глаза казались огромными и все еще словно бы красными от пролитых слёз.

Бахира цокнула языком, но ничего не сказала.

— Добрый человек! — окликнула она хозяина. — Подойди-ка к нам!

Кругом, как и ожидалось, ни следа — да и как бы они остались, если учесть, что Арис проезжал здесь добрую вечность назад? Может быть, позавчера, а то и раньше. Не было ни его коня, ни людей, что делили с ним крышу в ту ночь или видели бы его — лишь пузатый корчмарь, направлявшийся к ним, являлся тоненькой ниточкой, которая могла бы привести их к цели. Краем глаза Бахира рассматривала домишки, покосившиеся заборчики, торчавшие из снега кусты. Деревенька не была запущена, как некоторые из тех, что встречались им на пути ранее, но вызывала такое же царапающее ощущение в сердце — желание вернуться в родные края. Давненько её не начинало выворачивать при виде жалких поселений Севера.

— О… — корчмарь изумленно уставился на неё снизу вверх. — Чем могу служить, милсдарыня? Хотите закупить еды в дорогу?

— Бахира желает купить твой язык, добрый человек, — улыбнулась она, прищурив темные глаза, и вынула кошель. — Она знает, информация хорошо стоит. Стоит дорого.

Нордлинги любят золото, что с них взять. Этот так и поплыл при слове «купить».

Катришка на своей кобылке потирала маленькие ладони, по уши закутанная в меха.

Вот же обуза, беззлобно подумалось ей. Увязалась, как голодный котёнок — повезло еще, что не поехали те двое, лучник и медик. Дурная компания бы вышла, такая, что сразу понятно — напрашиваются на неприятности. Впрочем, и две женщины были не лучше, но что поделать.

— Здесь мог останавливаться рослый рыцарь, — начала Бахира. — Угрюмый, говорит с акцентом — будто ругается. Путешествует налегке, один. Не скажешь ли, добрый человек, когда это было и куда он поехал?

— Я, честно сказать… — корчмарь замялся. — Я и не знаю, могу ли говорить об этом. Он спешил и…

— И?

— Даже ночевать не стал, милсдарыня, а тогда такая метель была — вот, разгребаем до сих пор. Уехал поздним вечером, день назад. Просил меня собрать ему провизию, чтобы до Горс Велена дотянуть. Я еще подумал, может, скрывается от кого-то, бежит, чтобы сесть на корабль и уплыть… Ну, как по мне, это не совсем правда, потому что до того он здесь за горячим ужином с одной милсдарыней беседу вел — так вот она упоминала долину Марнадаль. Как известно, это в Цинтру надо путь держать…

Дурит нас, подумалось ей. Зачем ему Горс Велен и корабль, если можно преодолеть расстояние до Цинтры по суше — сначала в Вызиму, оттуда в Марибор, Майенну, Бругге… А корчмарю соврать благоразумно, ибо мало ли кто может следовать по пятам. Толстяк не виноват в том, что обманывает, ибо его самого обманули, как видно.

— Больше ничего? — спросила она. — Выдавай все, добрый человек. Если утаишь от Бахиры хоть крупицу знания — платить будешь сам.

— Клянусь, милсдарыня, это все, что я слышал! Не мог же я каждые пять минут к очагу бегать с дровами, не то они заподозрили бы чего, а это…

— Ладно, хватит. Вот твоё золото.

Бахира вернулась к коню, легко забралась в седло — так, словно умела это с рождения. Катришку по неопытности приходилось подсаживать, но вскоре она должна была научиться справляться со своей кобылкой самостоятельно.

— Со слов корчмаря, он собирается сесть на корабль в Горс Велене, который заходит в Цинтру, а оттуда через Марнадальские ступени наверняка отправится в Назаир. Надо бы почаще прислушиваться к Мадсу, когда у него появляются какие-то подозрения.

— Мадс тут ни при чем, — фыркнула Катришка, поджав губы. — Мне кажется, это было ясно. Ясно, что он вернётся домой, ему там лучше. Он много раз жаловался мне на Новиград, большие города для него как пытка.

— Да, но… Не забывай, что его родиной правит Нильфгаард, а под их ярмом он жить не станет. Бахира думает, что у него есть план. Но какой?

— Ты считаешь, что?..

— Именно. Он затеял все это не со скуки и вряд ли вернётся… Эй, ты слышишь?

Не слышит, конечно. Спряталась в своих мыслях, как улитка в раковине, а теперь уставилась на неё растерянно своими огромными глазками. Хорошенькая девчонка, когда страх не искажает лица и щеки не мокнут от слез — плакала она в последнее время почти постоянно. Промочила этими слезами кровать в каждой корчме, где они останавливались на ночлег.

— Если ты хочешь домой — поезжай, — Бахира едва усмехнулась. — Силком никто не потащит.

— Арис любит сильных, - она нахмурила тонкие брови. - Я тоже хочу такой быть. Поэтому никуда не вернусь - и мы найдем его вместе.

Офирка снисходительно глянула на неё.

— Бахира не думает, что дело в силе.

— Ты что-то говорила?

— Ничего, Бахира рассуждает, как нам срезать путь. Не прижимай так крепко ноги к бокам лошади, расслабься — она тебя не укусит. Вот так, пусть она видит, что ты ей доверяешь.

— У меня стерлись ляжки и все тело болит.

— Что поделать, без этого никакая езда не обходится. Ты что, ни на чем крупнее мужиков не сидела?

Катришка взялась за поводья, сердито поджав губы.

— Нет. И вообще, придержи язык — а не то я его отрежу.

Бахира рассмеялась, низко, почти гортанно.

— Все шлюхи Севера бы грустили. Им нравится мой язычок.

Мужчинам, в общем-то, тоже — взять хотя бы того, что они искали. Но она не стала говорить о нем вслух, позволив себе лишь мимолетную мысль, и печальная улыбка тронула её губы. Как наивна была эта девушка, как она была мила и сладка… И почти настолько же сломлена. Переживи она хотя бы часть того, что пережила офирка — и не доверяла бы так мужчинам, уж тем более тем, что походили на Ариса Арнскрона.

— Поехали, — поторопила её Бахира, пришпоривая коня. — Догоним твоего возлюбленного.

И моего тоже, подумала она про себя, кутаясь в меха.