Жизнь, смерть и возрождение [Иван Александрович Карышев] (fb2) читать онлайн

И.А. Калышев Жизнь, смерть и возрождение (медиумические сообщения)

Оглавление

Сообщения Марии

   Жизнь Марии на Земле. Исповедь. Смерть Марии. Похороны. Разговор с Хранителем.

   Мария во тьме. Мария видит свет. Возрождение Марии.

Сообщение Тани

   Жизнь Тани на Земле. Жизнь духов. Их планеты и солнца. Жилища духов.

   Как духи называют планеты. Стади. Бабочки. О злых духах. Язык духов

   Песни духов. Музыкальные инструменты. Молитва ― отдых. Описание Ангела-Хранителя.

   Питание духов. О молитве. О жизни людей. Я странствую в люди. О богатом барине.

   О просьбе, которая всегда исполняется. Об эфире. Исчисление времени у духов.

   О злой силе. О трех сестрах. У духов не десятичное исчисление. Язык духов.

   Исчисление пространства. Величина эфирной волны. О скорости передвижения.

   Положение духов в пространстве. О железных дорогах. О праведном язычнике.

   О наветах. Где наши покойнички. 12 стадий. География вселенной. О славе человеческой.

   О любви. О молитве.

Сообщения Нероса

   Жизнь Нероса на Земле. Смерть Нероса. Нерос на Роке. Мучения ада.

   Нерос покидает Рок. Администрация Рока. Денница мучается больше всех.

   Сила добра и любви. Что такое брат. Конец мучений и начало блаженства.

Сообщения счастливой Марты

   Первая жизнь Марты на Земле. Смерть и возрождение Марты.

   Новая жизнь на Земле. Опять смерть и опять возрождение.

Сообщения Марии

Августа 19-го дня 1899 года.

Мир вам! Вот и я ― Таня. Со мной пришла еще душа; одна дама из благородных. Я ей обещала; уже очень она несчастна; Бог с ней. Вот я так разумею; пусть покалякает с вами. Умерла она недавно. Она теперь из скорбных. Она не врунья, нет, она хорошая душа; а так несчастная. И добрая, какая она. Право, послушайте ее, коли хотите.

В. ― Мы очень рады. Проси ее, Таня, сказать, что ей надо.

О. ― Она будет говорить, я же буду писать то, что она говорит.

Мария. ― Мир вам. Простите, что может не вовремя. Я ― Мария. На земле я была русская. Умерла лет пятьдесят тому назад; точно не знаю, у нас трудно время считать. Живу теперь между несчастными и много, много и очень много выстрадала. Я одна из тех, которыми полон мир земной.

На земле я была из очень хорошей семьи; была прекрасно воспитана; всегда вращалась в высших кругах общества; и была, как у вас называют, замужем. Бывала я и заграницей; блистала и в столицах; но тогда жили в России, в одном из больших уездных городов. Если бы вы спросили в том городе про меня, они сказали бы вам: «Да, знаю. Это была известная красавица, умница, каких мало, интересная женщина, примерная мать, честная жена. Но угасла она рано, никем не оцененная».

А между тем, как страшно грешила, это отменная дама. Сколько она перестрадала за все свои земные мнимые добродетели; и сколько, сколько раскаивалась она в своих мерзких поступках!!..

И вот, когда жгучая боль прошла, я невольно оглянулась на Землю и вспомнила, как много там таких же, как я. Одна из них может быть хуже меня; другие лучше, на как много из них имеют в себе зародыши моих грехов. Все они рабы своего времени, своего общества и его губительной моды. О как глубоко мне стало жаль их, моих сестер во Христе. О как неправильно они понимают свой жизненный вопрос и цель своей жизни!

Я долго мучилась, обдумывая вопрос, как мне помочь им и как вразумить их. Узнав, что теперь на Земле можно печатать сообщения духов, я решила подробно рассказать свою жизнь и смерть во все свои страдания; и если бы хоть одна из таких несчастных, как я, не только исправились бы, но хотя бы немного одумались, я была бы счастлива и считала бы, что искупила свои мнимые добродетели.

Таня. ― Она задумалась, стоит смирно и тихо молится. Подождите немного.

Мария. ― Итак, я уже сказала, что я из хорошей и честной семьи; была замужем за военным, он занимал место очень видное; собой я была красива; а при старании я была настоящая красавица. Муж был человек добрый и ласковый. Было у нас трое детей. Нужды, конечно, мы не знали, и хотя не было богатства, но довольство было полное.

Мать я была хорошая, т.е. я любила своих детей настолько, что желала, чтобы они были здоровы, нарядны, хорошо воспитаны. Очень вероятно, я огорчилась бы, если бы они вышли ворами или развратниками. Но они опечалили бы меня еще больше, если бы стали погрешать против правил салонной порядочности или светских приличий. Дальше же моя любовь не шла с самого рождения их.

Я даже не кормила своих детей; во первых, потому, что это портит цвет лица; а потом, к чему мне не спать по ночам и все время сидеть дома? Доктора, конечно, нашли, что мне кормить вредно; муж тоже хотя и пожалел сперва, но согласился потом. 

Итак, детей кормили чужие, нанятые матери; потом их нянчили няньки и бонны; все, как должно быть, к несчастью, у вас на Земле.

Хозяйка, я тоже была хорошая: всегда наш дом был полной чашей и, сколько бы ни пришло гостей, всегда находили сытный, вкусный и даже роскошный обед. Что было мне за дело, что часто приходилось делать долги, обсчитывать прислугу, а мужу трудиться через силу.

Жена, ― о! жена я была в высшей степени честная. Прожив с мужем пятнадцать лет, я ни разу не изменила ему; хотя кругом меня, как пчелы, роились мужчины. Хотя я ночи не спала, сидя, танцуя и забавляясь с ними. Сколько народу всегда вздыхало и мечтало около меня; сегодня один надеется, завтра другой, но я ― я, ведь, честная женщина.

А сколько нужно было иметь ума, живости, притворства и ловкости, чтобы при ограниченных средствах затмевать собой девиц и других моложе меня женщин. Сколько находчивости, чтобы всех держать при себе, дурачить их, и от них же принимать невинные подарки.

Разве мне могло прийти в голову, что я ничем не отличалась и, в сущности, была даже хуже тех несчастных падших женщин, которые из-за куска хлеба шатаются по ночам? О! ― о таких я и думать не могла ― это, ведь, грязь.

Даже муж мой гордился моим поведением; он говорил: «У ног моей жены все, а она как королева только раздает улыбки». Ах! сколько людской гордости и счастья было в этих словах; но вместе с тем столько ошибок кроется во всем этом понимании вещей, что теперь мне страшно вспомнить обо всем, что было. Тем более, что иногда я дарила и большее, чем одни улыбки; но все, конечно, в пределах салонного приличия.

О! как сама я была строга к другим; о! как я порицала порок; и помню, как немилосердно я срамила девушку, которая отдалась, полюбя одного. Я первая перестала ей кланяться и прекратила всякое знакомство с домом. Да, все это очень больно!.. я страдаю, вспоминая об этом.

Дайте мне собраться с силами.

Речь моя путанная, на что за дело, ― я очень волнуюсь. Кому надо, поймет меня, лишь бы ударило его в сердце. Не правда ли? Ну, и отлично.

Так, вот как, я жила долгие годы. Все наряды, поклонники, вечная дума о своей красоте, о своем первенстве в обществе, вечная забота об удовольствиях и комфорте...

Даже порядочной книги я не читала. Но слыхала или, лучше сказать, не хотела слышать ни одной здравой и умной мысли. Если брала книгу, наверное, это был модный, пикантный роман. Если говорила, то вечно также глупо-салонные речи с модным притворным смехом, ― и, несмотря на это, как все меня уважали, как любили! За что?! За что?!.. Спрашиваю я теперь себя и не нахожу ответа. Одно может быть ― это, что большинство было такое же, как я.

О, Господи! как все превратно у вас на Земле!!..

Вот, так шло время. Дети стали подрастать, нужно было учить; у меня были дочь и два сына. Нужна была гувернантка. Нашлась приезжая девушка, тоже из хорошей семьи, но, конечно, бедная сирота; недурна собой, даже скажу, красива. Впрочем, я замечала и ценила только свою красоту. Поселилась она у нас. Ну, что тут важного, думала я, что может изменить в доме какое-то существо, полу прислуга, безгласная, ожидающая подачки.

Да! горько! очень горько все это!.. Сколько таких же несчастных девушек, но кто заботится о них, кто помогает им облегчить их печальную участь? Но теперь дело не в ней.

Жила она у нас, не помню, сколько времени; но вот стало странно: дети охладели ко мне; дочь как-то странно смотрит, а когда я собираюсь в гости, то на губах ее я замечаю что-то вроде презрительной улыбки.

― Ты опять в гости, ― сказала она раз, ― а мы все дома.

― Да, а как же? И странен мне твой вопрос; а где же дети должны быть как не дома? У вас все есть. Что вам еще надо?

― А что ты там делаешь?

Этот вопрос озадачил меня. Что я там делаю? Да, в самом деле, что я там делаю? ― спросила я мысленно в первый раз сама себя.

― Ты глупа, ― ответила я ей.

Другого ответа нет в моей голове. Ведь, не могу же я сказать ей, что я там кружу головы мужчинам, по-дурацки пляшу и чуть не продаю себя. Вопрос этот испортил мне вечер. Он целый вечер неотвязно стоял в голове. Но ко всему этому я скоро как-то привыкла и дети, говоря вообще, очень мало стали меня беспокоить.

Но вот, что стало еще страннее для меня: что отец их вдруг как будто опал; стал уставать; и моими победами перестал восторгаться. Когда я ему передавала свои восторги, он стал отвечать вяло; а раз даже сказал:

― Да, на все это так пусто, а дома беспорядки, долги. Если бы не мадемуазель Ольга, то дети до сих пор не умели бы молиться. Ведь, дочери нашей уже девять лет. Ведь это ― стыд и срам, подумай хорошенько.

― Молиться? Да, молиться? Но, ведь, я и сама никогда не молюсь. Конечно, я верю в Бога, но я думаю, что как Ему до меня, так и мне никакого дела друг до друга нет. Говеть, я говела; потому, ведь, это нужно, и потому, что это так интересно; дней пять быть вся в черном, скромно; ходить в церковь, где с благоговением стоят сзади толпой поклонники, не смея и слова сказать. А как я умела грациозно класть поклоны. Но разве все это делалось для Бога? Нет, совсем нет, а так, разнообразие. На шестой день причастие, пир, подарки, цветы, белое платье и прочее. Так и детей я приобщала, когда им шили новые платья. Нужно же где-нибудь и детей показать в новом. Да и о чем молиться? Болен кто ― доктора надо. Денег нет ― надо занять где-нибудь. По службе мужу что-нибудь надо ― можно уладить, покормить кого следует или взятку дать. Ну, о чем же молиться? Ведь молятся только ханжи.

Удивил меня муж, говоря: «Выучила плясать, бренчать, вздор говорить, но ни одной молитвы». Что ж, у всякого свой взгляд на вещи.

Но уже семя раздора упало. Причина всему этому ― Ольга, решила я; да при том, что это все обозначает? К чему это? И какое дело мужу до детей? Надо отстранить Ольгу; но как? Она так услужлива, так привязала к себе детей и расходов при ней меньше. Она и по хозяйству хлопочет, она и на детей шьет; глупо ее удалять. Но что делать? Нужно же как-нибудь устроить все. Однако, подожду, решила я, еще увижу, что дальше будет.

Вихрь света опять унес меня. Изгнание Ольги тем более был бы не кстати, что тут начались живые картины, театры. Нужно устраивать костюмы, а Ольга так бывает находчива в этих случаях.

Но тут еще одна важная забота явилась ― один граф приехал в наш город. Он молод, красив, богат, но странно: он до сих пор как будто не замечает меня. Уж не постарела ли я или это просто уловка задеть меня за живое? Господи! как все это было пошло, глупо, стыдно мне и говорить вам. Но нужно, нужно говорить, а иначе вы не поймете меня.

Таня. ― Отдохните немного, она думает и молится. Она очень волнуется.

Мария. ― Да! Вы не поверите, ка тошно мне переживать все это еще раз; но может, Бог даст, что это будет в последний раз. Может это принесет пользу, может моя жизнь будет зеркалом для многих женщин! Бедные, бедные они! ― поверите ли, я не могу видеть без содрогания и слез ваших порядочных женщин, нежных матерей и честных жен; душа скорбит.

Таня говорит, что вы уже устали? Ну, если вы позволите, я приду еще раз; в один раз всего не скажешь. Я и забыла, что у вас есть время.

Не гоните меня и позвольте все, все сказать, пусть неинтересно вам, ― но я, ради Бога, прошу. Если бы вы видели, какие кровавые слезы текут из глаз моих; сколько тоски и горя в них и может с моими слезами все, все это выльется и многим станет легче.

Таня. ― Она ушла. Ну что, видите, какая она несчастная?

В. ― Ты устала Таня?

О. ― Я не устала, но она очень волнуется, и мне жаль стало ее. Пусть отдохнет, сердечная. Потом, в другой раз, легче ей будет. Ну, пойду и я.

Августа 20-го дня 1899

Мир вам. Это я ― Мария. Простите, пока не выскажусь, не успокоюсь, это я уже чувствую.

Видно Господь ссудил мне все высказать, сложить с себя это ужасное бремя на Земле. Здесь набрала его, здесь и сложить его надо.

В прошлый раз я сказала вам, что приехал граф; ну, этот граф имел большое значение. Он как будто не замечал меня, а между тем каждый день встречались то у одних, то у других знакомых и так все дело шло, а меня это уже начало бесить и волновать.

Никогда я так много не думала о себе, о своих нарядах, а тут устраивались разные увеселения и даже живые картины.

Вы конечно, знаете, что это за картины. Большею частью они делаются для бедных. Ну, что же, чем не доброе дело принести свою красоту на пользу низшей братии. Сыта ли они от того будут, это вопрос другой; но хлопотать на надо.

И вот я готовилась выступать в одной такой картине. Это было что-то очень громкое: не то царица цветов, не то весна, а, в сущности, бессмысленный вздор. Вся я была занята своим нарядом; утром шьют, в полдень езжу к знакомым за советами или сама их другим даю, а вечером опять заседание; а в голове все граф, да граф. Два, три вежливых слова и как будто меня нет, совсем меня не замечает.

Ну, вот и вечер с картинами настал. Муж заранее сказал мне, что не поедет, что не здоров и много спешной работы. Он вообще в последнее время как будто дулся на меня и, чего никогда не было, понемногу ворчал, что много денег выходит на вздор.

Итак, я должна была выступить на показ. Мне почему-то показалось, что это очень важно; как будто от этого зависела вся моя судьба. Я оделась или, лучше сказать, разделась, потому что нужно было все показать, сколько допускало приличие. Все картина представляла из себя нечто чрезвычайно глупое. Это была какая-то золотая колесница, вся усыпанная цветами и вся в цветах и все цветы и цветы. Да, цветы очень шли ко мне и я их много истребляла. Я чувствовала отвращение к искусственным цветам и носила только живые. Стоило это очень дорого.

Вот, наконец, меня показали. Было много цветов, блеска, красоты и я знала, что вблизи сидит граф и смотрит на меня. Это-то и составляло всю сущность моего в то время существования. И действительно, долго и много раз показывали меня. Много аплодировали, и это меня не утомляло, напротив, я чувствовала в себе весь восторг толпы, и для меня это было упоение. Когда все кончилось, я пошла переодеться. Но когда я вышла из уборной, первый, кто меня встретил ― это граф с букетом дорогих и роскошных цветов.

Но что много говорить. Весь вечер он не отходил от меня, и я чувствовала, что-то новое в моем сердце, может быть, я люблю его или начинала любить ― не знаю.

Когда я ехала домой, я подумала о муже:

― «Верно, спит; тем лучше. Можно разобраться и тогда после когда-нибудь расскажу ему; а то в пылу что-нибудь и лишнее скажешь».

Но представьте мое удивление, когда я вошла домой, я нашла такую картину: муж мой сидел и с ним Ольга; она ему что-то читала. Эта мирная картина кольнула меня, но они нисколько не смутились. Эти чистые, голубые глаза поднялись на меня, и в них было столько чистоты, столько честности и простоты.

Терпеть никогда не могла я голубых глаз. Этот цвет, который всегда раздражал меня. Я всегда избегала голубого цвета, этот цвет как будто что-то напоминал мне неприятное или укорял меня. Да, это верно.

Я не знала, что делать и что сказать. Я смутилась. Ольга вышла, а муж спросил:

― Ну, весело было?

Я процедила сквозь зубы ни да, ни нет. А он говорит:

― А нам так было очень весело.

― Рада за вас, ― сказала я, и ничего не стоило так хорошо.

Как прошла ночь, не помню. Но утром, или лучше сказать, в полдень, когда я встала, меня вдруг как будто ударило что-то: «А если это Ольга отобьет моего мужа? Необходимо прилично отказать ей, и так уже муж не тот, и дети меня чуждаются. Что это за змея, которую я пригрела у себя в доме. Больше ждать глупо» ― решила я.

Я быстро оделась и пошла к детям. Скажу правду, я почти детей не видела за последние три дня; не было времени. Я вошла в классную и застала, что дочь и сын что-то пишут, а маленький сидит  Ольги на коленях и с ней разбирает буквы.

Опять меня что-то кольнуло; опять нежная картина. Сурово поздоровалась я с детьми; едва кивнула головой Ольге и кинула ей:

― Мне не нравится ваша манера удить детей на коленях. Это приучать ребенка не серьезно относиться к делу.

― Но он так мал, ― сказала она смиренно, ― что не достает до стола.

― Можно устроить какой-нибудь высокий стул. Потом я еще хотела вам сказать, что вы уж очень добросовестно относитесь к своим и в особенности не к своим обязанностям, а я не люблю быть кому-нибудь обязана. За те деньги, что я даю вам, я требую только, чтобы вы занимались с детьми и немного присматривали за хозяйством, ― вот и все. А если мужу нужна будет чтица, я найду ему другую.

Опять эти голубые глаза поднялись на меня, и в них отразилась вся чистота и кротость этой святой девушки.

― Но он просил меня.

― Скажите ему в другой раз, что это не ваша обязанность.

― Нет, я не могу, скажите это ему сами.

― Тогда я прошу вас оставить мой дом.

И только я сказала, как раздались три голоса как один:

― Ах, мама, да за что же?

Я хлопнула дверью и крикнула:

― Чем скорее, тем лучше.

Вдруг вижу, что в дверях стоит граф. Он первый раз пришел к нам. Я смутилась: «не видал ли он моего злого лица? Но, кажется, нет».

― Я за вами, ― сказал он, ― без вас ничего не выходит. У нас дело; ради Бога едем.

«Тем лучше, думала я, все прощания, слезы и сцены без меня».

Ну, чем я не достойная жена? Чем не любящая мать? Разве я не заботилась о своих детях? Да, я гордилась своими поступками, ведь я вполне права была, ведь мне и больно было обидеть ее, но ведь и нужно же рвать зло с корнем. И как я разумно и тактично поступила. Да, да, это все, все так, я это чувствовала, когда ехала с графом.

Но скоро я все забыла: шум, гам, овации моей игре, красота и под конец признание, и самое страстное признание графа.

Говорят нехорошо, когда мужчина признается в любви посторонней женщине. Конечно, не хорошо, если за этим следует падение. А если нет падения? Если я выслушала все это шутя, какой же в этом грех? То, что было во мне, ни он и никто, ведь, не видал. Это и есть именно та гордость каждой светской женщины, при которой всякий мужчина может ей говорить, что хочет, а она умеет выслушать и дать отпор. Вот в сем вся музыка, вот где вся прелесть, все удовольствие и все искусство умет играть на чужой душе.

Но мне в этот день не повезло под конец. Муж прислал записку, что наша дочь внезапно заболела. Он требовал меня домой немедленно.

Приезжаю, и что же? Наша дочь больна. Что такое? Уже два доктора в доме. Была истерика, потом жар, боятся воспаления мозга.

― Откуда, почему?

― Очень нервная натура с сильное потрясение.

― Удивительно, невероятно! Иду в ее комнату, разметалась. Вся в жару, узнала меня, вся съежилась и с испугом смотрит... что-то странное в глазах.

Ну, конечно, объяснение с мужем. Неприятный разговор.

Довольно на сегодня, я уже давно вижу, что утомила вас. И еще много, много должна сказать вам и зачем, зачем на Земле нужно так много слов. Зачем я не могу спокойно писать. Я знаю все, все это очень хорошо изложила, но волнение мешает. Да! Волнение у меня ужасное, мне тяжело говорить. Страшно тяжело. Помогай вам Бог; до завтра.

Таня. ― Вот она и ушла; думала, будет сегодня спокойнее, а она еще хуже волнуется; даже не успеваю хватать слова; заговорить, заговорить, уж я стараюсь, а все боюсь, ― пропущу. Да хранит вас Христос и Царица небесная.

Августа 21-го дня 1899

Мир вам. Это я ― Мария. Что еще не наскучило вам слушать меня? Знаю, что все это очень обыкновенная история, все это не ново; стоит раскрыть любой роман и там все тоже, и даже лучше описано. Но мне дорого мое потому, что ни одна книга не скажет той правды, что скажу я.

В прошлый раз я сказала, что дочь заболела. Конечно, пришлось в виду такой болезни оставить Ольгу, а мне смириться. Сначала меня это очень бесило; но потом я нашла выход и извлекла из этого даже себе пользу. Вся это история скоро стала известна в голоде и, конечно, с большими прикрасами и они-то еще больше оттенили меня.

Скоро закрасовался на мне венец мученичества от тирана мужа и низкой интриганки. Все принимали во мне участие; все давали советы, удивлялись моей кротости, терпению, и еще больше баловали и ухаживали за мной.

Я была вполне уверена в частых отношениях между мужем и Ольгой; но когда меня спрашивали, я улыбались двусмысленно, и защищала так мужа и Ольгу, что кто раньше и сомневался, тот вполне убеждался в их низости относительно меня; и скоро за мной установилась кличка «святой мученицы».

Между тем граф уже положительно сгорал около меня; и знаете, если бы не Ольга, я верно пала бы; но именно эта история с Ольгой меня удерживала и заставляла упорно держать ореол честной женщины.

Потом много разбирала я этот факт и скажу вам, что если бы я пала, было бы гораздо лучше. В этом случае я, вероятно, сразу поняла бы всю гадость своих чувств, и, может быть, скорее очнулась бы. Но что было, то было.

Со страстью графа мне было очень трудно бороться. Нужно было иметь столько хитрости, уловок, чтобы не дать ему разлюбить и в тоже время вечно держать его не то в надежде, не то в отчаянии, и это игра меня увлекла не на шутку.

Но один раз, придя домой, я услышала смех и веселье. Главное, что меня поразило, это ― смех мужа, который уже давно не смеялся при мне. Оказывается, у них идут игры какие-то, и когда я вошла, то у мужа были завязаны глаза и они как дети, все от души смеялись, и веселье царило у них. Увидев меня, они как будто смутились. Я прошла в свою комнату, чтобы переодеться, и спросила прислугу.

― Часто тут такой шум?

― Да постоянно, как вас дома нет. Это они при вас только все сидят по углам, а как вас нет, барин и барышня, и дети просто на головах ходят.

Казалось, ну, что мне? а между тем меня взяла злость и я пошла к мужу, чтобы, во что бы то ни стало, сказать ему очень и очень обидное. Я не знала сама, что я ему скажу, но предвкушала вперед удовольствие обиды. Придя к нему, я попросила у него денег, зная, что в это время денег у него не было, а мне деньги и вовсе и нужны-то не были. Конечно, он отказал и прибавил:

― Да где же деньги, я недавно тебе все отдал?

― Да вышли.

― Знаешь, это невозможно, я, ведь, один раз в месяц получаю деньги, и ты хорошо знаешь, что нужно сократить расходы.

― Вот и я это думаю, и потому думаю дочь отдать в институт; можно, ведь, и на казенный счет. А мальчиков тоже куда-нибудь отдать надо; теперь, пока, можно нанять учителя приходящего и подготовить их, а потом и отдать.

― Как! ― сказал муж, ― ты думаешь насчет детей сокращать расходы? Мало того, что мы обираем их, потому что при наших средствах мы могли бы легко им скопить, но ты хочешь еще отнять у них дом, отца, мать, Ольгу.

― Да, главное, Ольгу, ― сказала я.

― Ну вот, что я скажу тебе: живи ты как хочешь, но не мешай и нам жить. Ольга останется, дети тоже.

Тогда я так взбесилась, что нарочно вышла в зал и громко крикнула, чтобы весь дом слышал.

― Значить, мне нужно поставить условие: я или твоя любовница! ― И затем уехала в гости.

Тогда устраивались разные увеселения, наставал большой праздник, великий праздник ― маслина. Да, этот праздник зла и теперь еще существует у вас. Странный праздник, когда все чистое, хорошее покидает людей, когда люди опиваются, объедаются, распускают свои страсти; и когда даже самые скромницы позволяют себе разные вольности.

Бешеный карнавал! Широкая маслина!.. И до сих пор цветешь ты между людьми, во всех своих пороках.

Таня. ― Она отдыхает и молится. Отдохните и вы минут десять.

Мария. ― У нас в доме настал пост, несмотря на масленицу. Все притихли. У всех постные лица. Муж уже давно не выходит даже к обеду; Ольга сторонится и с каким-то недоумение и испугом смотрит своими голубыми глазами. Дети ходят чуть не на цыпочках и боятся даже громко говорить. Тоска и все как будто чего-то выжидают. Я и сама не знаю, что предпринять; да и времени нет обдумать: то бал, то маскарад, то семейные вечера, катания, блины; не спишь, и все танцы, один хаос.

Я на помню, в какой день, но было назначено большое катание за город, на целый день, где будут блины, танцы и всякое безумие. Граф выписал какого-то рысака и легкие санки, что стоило ему несколько тысяч.

Я должна была мчаться с ним. Это именно потому, что я сказала ему однажды, что не стоит кататься на таких лошадях, а вот если бы была такая лошадь, чтобы дух захватывало... Это было уже почти начало весны. Бывали морозцы, но бывало также по несколько дней оттепели. Выбрался прекрасный денек. Был легкий мороз, и мы помчались.

Пока все шло благополучно, мы уехали с ним за шесть верст от города. Троек пятнадцать ехали за нами; а я с графом в одиночке. Он правил сам. День прошел незаметно, со всеми обыкновенными вашими препровождениями времени: еда, питье, танцы и т.д. Но настала ночь; нужно было возвращаться. Состояние графа и мое было очень напряженное, и меня брал невольно страх обратно с ним ехать. Но отказаться я не хотела: мне было стыдно показаться, что я его боюсь.

Конечно, мы скоро всех перегнали.

Когда не бешеном скаку я услышала его страстные речи, когда я слышала его дыхание на своем лице, ужас охватил меня. Тут уже уйти было некуда; это не в комнате; моих суровых взглядов он видеть в темноте не мог. Одним словом, выхода мне никакого не было.

Вдруг случилось что-то ужасное. Это было одно мгновение; санки перевернулись, и мы по горло очутились в воде; в темноте не видно дороги. Лошадь чего-то испугалась, и мы попали в яму, наполненную ледяной водой. Скоро нас нагнали. Я промокла, как у вас говорят до костей.

Ну, конечно, пыл прошел. Было уже совсем не до любви, когда чулки и одежда примерзли к телу. Я не помню, как доехала до дома, хорошо, что остались целы руки и ноги, а главное, честь честной женщины спасена.

Я едва разделась. Прошлось все чуть не отдирать. Конечно, я постаралась все скрыть от мужа, благо я приехала домой, когда все спали.

Но к утру началась боль в боку, жар и страшный кашель. Через несколько часов уже все доктора были около моей кровати. Лицо мужа было испуганное. Весь стол уставлен склянкам и банками. Потом боль утихла, на жар сжигал меня. Мне казалось, что кровь кипела во мне.

Ну что, скажите вы? Ведь, хоть тут-то, тут, пора было смириться мне. А вы думаете, я полагала, что могу умереть? Нет, я просто забыла, что умирают люди во все возрасты. Я была убеждена, что мне, в 32 года умереть ― это была бы насмешка! Нет, совсем нет. Я из этого положения думала извлечь себе личную пользу. Я приняла тон несчастной, которую домашние огорчения довели до болезни.

Да! каторжники на смертном одре и заклятые разбойники, убийцы, если не каются, то содрогаются о своих грехах. Но светские женщины никогда!!.. У них, ведь, нет грехов, а все случайности и нервы.

Я торжествовала, видя виноватое лицо мужа, его страх за меня, грустные, испуганные мордочки деток; ну, только не хватало, чтобы около кровати корчился от любви граф. Ну, а голубых глаз я не видела. Ушла ли она. Мне не хотелось о ней спрашивать.

Знаете вы, что болезнь, в общем, доставляла мне много приятных минут. Я не страдала и большую часть времени была без сознания. Только дня через три или четыре, когда у меня показалась кровь из горла, я немного удивилась и нашла, что уж это, пожалуй, ка будто лишнее. Но мысли о смерти у меня ни на одну минуту не было. Напротив, я, насколько могла, строила разные новые планы и выдумывала, что из этого положения могла бы я еще выгадать и в доме, и в свете.

Пришла меня навестить бывшая няня детей. Она уже не жила у нас, но часто приходила. Она очень любила меня и детей, и говорит:

― Красавица моя, а недурно было бы причаститься: кто знает, что может быть.

Что-то как будто кольнуло меня, и я рассердилась: «Эта простые бабы всюду видят смерть. Вздор, думала я, не может быть. Такие не умирают». Но потом, сообразив еще, я решила, почему бы не причаститься, это еще больше напугало всех, начиная с графа. Сколько жалости возбудится в сердцах окружающих, как испугается граф, и как будет страдать, услышав, что меня уже приобщили! Решилась; позвала мужа, и просила пригласить духовника.

Отдохните, друзья мои, горько и тяжело говорить!!! Но надо, ― надо и скорее надо.

Господи, помоги мне все, все сказать, дай силы все, все вспомнить!!!.. Ах, какая ужасная исповедь!! Как страшно греховна она!! Но как никто не остановил меня? Как допустили меня до нее?.. О! эта исповедь! Господи, прости! Но все, все скажу.

Я как нарочно была в полном сознании; сколько сил нахлынуло. И я твердо, громко каялась. Я каялась, что я дурная мать, потому что не могла уберечь детей от дурного влияния, веря в чистоту и доброту девушки. Я каялась, что я дурная жена, потому что не умела уберечь своего мужа увлечься другой. Что я плохая христианка, потому что часто, чтобы уберечь для семьи, для мужа, известное положение, должна была христианские обязанности менять на светские. Что грехи мои тяжкие и что я мучаюсь за них!

И видела я умиленные слезы на глазах священника, и видела я его непритворную печаль. Он размышлял: «Неужели это чистая душа так рано угаснет?» О! Как невыносимо тошно мне все это!!.. Не могу больше, завтра!!..

Таня. ― Она ушла, храни ее Господь! И долго ли это она будет и себя, и нас казнить. Если бы вы видели ее сердечную, ка она мечется из угла в угол. Утомила она все мои чувства, Бог с ней. Пойду, храни вас Господь, до конца потерпим, авось скоро.

Август 22-го 1899 года

Мир вам! Вот и я, Таня, Мария уже давно в вас. Она уже с самого утра сидит здесь и ждет. Она говорит: «Знаешь что? Я не могу через два или три дня говорить. Этим я только и вас и себя томлю».

― Как, ― говорю я ей, ― через два дня? Ведь, вчера говорили и каждый день говорим.

― Ну, не обманывай, я чувствую, что два дня уже прошло.

В. ― Повторила она тебе, что мы каждый день ее слушаем?

О. ― Нет, не верит, ей от тоски кажется долго. Ну, звать ее что ли? И что нынче будет, должно умереть, уж, ведь, пора, Бог с ней. Ну зову.

Мария. ― Мир вам! Я Мария. Надо все вам досказать, только вы уж очень тихо пишите.

В. ― Нет, не мы тихо пишем, а это твои мысли слишком быстро бегут; ты забыла, что у нас на Земле есть время.

О. ― Да, это правда; время! время! Вот у нас, слава Богу, нет его, а то если время ― не вынести всех мучений.

В. ― Успокоилась ли ты хоть немного?

О. ― Постой, постой, еще нет. Ну, вот, друзья, я приобщилась; и вы думаете, что поперхнулась или захлебнулась причастием; нет! Представьте себе, я проглотила его, а как ― это один Бог знает.

Как только я причастилась, силы оставили меня. По всему телу будто молния прошла и странная таска напала. Я уж плохо сознавала, что со мной. Но таску помню, ибо она была такая, что я места себе не находила. Я стала метаться. Грудь жгло, а дыхания не было. Я силилась вздохнуть, но не могла и потеряла сознание. Сколько, не знаю, прошло времени до тех пор, как я очнулась. Когда я очнулась, я не чувствовала больше никакой боли; и тоска прошла. Я открыла глаза, и каково же было мое удивление; я вижу, что стою на ногах у кровати, а кругом какие-то люди и что-то делают, но мне не видать что.

― «Что это значит? ― думаю себе, ― почему я встала? Выздоровела, что ли? Просто чудо! Что такое? И такая легкость!»

Я оглядела комнату и вижу такую картину: муж сидит, голову положил на стол и рыдает; дети стоят кругом него, обнимают его и тоже в голос плачут. «Что случилось?» ― меня все это очень поразило. А в особенности рыдания мужа. Я никогда не видела, чтобы он плакал. И так стало мне жаль его:

«Я слишком далеко с ним зашла, ― думаю себе, ― надо успокоить их; я, ведь, теперь здорова».

Я бросилась к нему. Но вдруг, кто-то хватил за руку. Я оглянулась и обомлела: предо мной стоял светлый, прекрасный юноша; большие, кроткие, чистые, голубые глаза Ольги смотрели на меня. Да, это ее глаза; и я содрогнулась.

― Кто ты, что тебе? ― и что-то смутное пронеслось у меня в голове и сердце сжалось.

― Я твой Хранитель. ― Да, это он! Я вспомнила, что когда еще ребенком выходила из тела, ка он меня ласкал, как любил и учил. Но потом, когда я подросла, я почти никогда не выходила из тела во время сна. Во-первых, незачем выслушивать неприятные вещи; а потом в времени нет, я прямо ложилась и от усталости засыпала или не спала, мечтая о разных приятных вещах. Зачем же, думаю себе, теперь я вышла из тела? О! вот почему я так не любила Ольгиных глаз! Они похожи на глаза моего Ангела-хранителя и были для меня укором всей моей жизни.

― Зачем держишь ты меня, ― спрашиваю его, ― и что все это значит?

― Успокойся, ты все покончила со своим телом и тебе нельзя ни до кого дотрагиваться.

Кто поймет тот ужас, который охватил меня?

― Как! Все кончено? Неправда, я жива! Я войду в тело! Это он пугает меня!.. вздор!.. Кто оторвет меня от моего тела?.. где оно?

Я бросилась к телу и увидела, что его одевают в белое платье, в котором я всегда приобщалась; но Хранитель опять взял меня за руку, а тело прикрыл своим крылом. Крик ужаса и негодования вырвался из моей груди.

― Пусти! ― кричу я ему, и я стала страшно метаться, рваться, и меня поражало, что никто не обращает на нас внимания; как будто нас не было. О! это ужасно, это такой ужас! такое отчаяние!

Мы долго так боролись. Его слов я не слушала. Я все кричала и металась. Я видела, как тело мое понесли. Я видела, как его клали на стол, и леденящий ужас охватил меня.

Я ясно и отчетливо чувствовала это тело; я чувствовала каждое малейшее прикосновение чужих рук к нему. Мне неловко и больно было лежать на столе, я будто хочу поправиться, и вдруг мне говорят ― я умерла.

― Ложь! Низкая ложь, ― кричу я, что есть силы.

О! когда вы умрете, старайтесь как можно меньше смотреть на свое умершее тело. Лучше совсем на него не смотрите, а то ваши флюиды еще смешаны с ним и вы во второй раз можете испытать ощущение смерти. Да, это очень, очень странное чувство.

Вдруг я увидела, что комната стала наполняться людьми. В своем смятении я почти никого не узнавала. Господи, как я металась и на все мольбы Хранителя помолиться, я кричала одно:

― Жить, жить хочу; уйди, ты враг мой, это все от тебя. И я проклинала все и всех и больше всего хранителя, что он пускал меня к телу.

Сколько все это длилось, я, конечно, не знаю. Я потеряла время. Но думаю, настала уже ночь. Около тела никого не было, кроме монахини, которая что-то читала, а я металась по полу и кричала.

Потом я услыхала хохот и какие-то взвизгивания. Я поднялась и увидела, что комната полна каких-то теней; некоторые были мне как будто знакомы. Между ними мне казалось, что я вижу тень умершей матери, а затем какие-то безобразные тени, которые смеялись и издевались. Я притихла.

― Что это? Кто это? ― думалось мне.

― Это ты вызвала зло своим смятением, молись, молись, ― упрашивал меня Ангел-хранитель.

Но я его не послушала и тени стали двигаться на меня. Я потеряла сознание. Я как будто оцепенела и застыла, и тени как будто стали отходить от нас. Но чуть я начина стонать или рваться от хранителя, они опять надвигались.

Да, так шли эти страшные и мучительные дни. Мне казалось, что это был все один нескончаемый день. Я все видела: как рыдали, как молились, как приходили все знакомые в черном, как все удивлялись, плакали и даже граф был; но мне было не до них и даже не до графа. Я все думала, как бы мне доказать всем, что я жива, и что я чувствую. Я пробовала кричать каждому над ухом: «я жива!» Но звуки замирали, и никто меня не слыхал. Ужас охватывал меня, когда я вспоминала, что меня похоронят в то время, когда я совсем жива. Я даже отчетливо чувствовала, что запах шел от меня. Я чувствовала уже брожение желудка, и то, что газы поднимались к горлу. Я все чувствовала. Да, это были муки ужасные; но что все они значат перед тем, что было дальше.

Вот настал роковой день моих похорон. Господи, нет сил и слов передать, какой это ужас. Когда подняли гроб, усыпанный моими любимыми цветами. О!.. как я теперь их ненавидела, мне так ясно представилась моя золотая колесница, вся усыпанная теми же цветами и я полуобнаженная в ней!!.. Как это недавно было, вдруг опять цветы и такое омерзение нашло на меня, я чувствовала их мертвящий запах.

За гробом шла я одна с Хранителем; все остальные ехали. Как хорошо я все кругом видела и как отчетливо все сознавала. Я даже машинально, идя за гробом, читала по улицам вывески. Я отчетливо видела дома, в которых так недавно еще была; вот и собрание, где я царила.

Да!.. мне кажется, такое чувство испытывает преступник, когда его везут на казнь. Все чувства во мне были притуплены; только один страшный гнет висел надо мной о ощущала я какое-то страшное сознание, что, что-то ужасное должно свершиться надо мной; такое страшное, что даже не хватало сил подумать, что именно. Я ощущала, что свершается какая-то ужасная несправедливость, и что все, все эти люди, которые так любили меня, все совершали это ужасное дело. В церкви все молились, но мне казалось, что они не молятся, а только сговариваются, как лучше свершить это ужасное дело.

И вдруг я увидела детей в черном и с ними Ольгу. Я бросилась к ним с криком: «Спасите, спасите вашу мать!», но они не хотели меня слышать и жались к Ольге.

Господи!.. Что же это?.. Нет сожаления, нет милосердия, нет ничего, есть одни только плачи!

Хранитель все время не отходит от меня и все просит, чтобы я молилась. На его просьбу, я даже расхохоталась; мне казалось, что он издевается надо мной: ну можно ли молиться при этих обстоятельствах? Но мне стало так страшно!..

Нет, не могу всего этого рассказывать, и тяжело мне, и трудно описывать это. Слов не хватает ваших, чтобы высказать хоть часть того, что чувствовалось!!..

Но вот меня несут к эшафоту. Черная зияющая яма, обложенная кирпичом и усыпанная опять всеми теми же ненавистными цветами, масса венков кругом. Когда я взглянула в эту яму, я все содрогнулась.

― Как, кричу я, такую прекрасную, полную жизни, элегантную даму, да бросить в эдакую яму! Да где же справедливость? О! нет, это невозможно, неужели никто не содрогнется от подобного злодеяния. Зачем солнце, ели оно освещать такие дела! Зачем Земля, если она принимает такие преступления!

Тут раздался голос священника. Раздирающим голосом обратился он к толпе со словами. «Кто может думать, что перед нами еще несколько дней тому назад она цвела, полная жизни и любви к Богу, мужу и детям».

О! Как его слова били меня. Он восхвалял все мои достоинства, он шаг за шагом рассказывал мои чувства, он возводил меня в святую женщину и искренне лились его слезы.

О! Отчаяния! Меня его слова и слезы хлестали как бичи!!..

Затем что-то грохнуло. Страшный камень упал мне на грудь; я потеряла сознание... Дайте отдохнуть четверть часа...

Таня. ― Она вышла, ну, и трудно же ей, Господи, верно, политься пошла. Ладно, помолюсь и я, но не уйду.

Мария. ― Сколько же прошло времени, конечно, я не знаю; но я опять очнулась. Странно, ...я не знаю, в каком я месте, ...где я, ...кругом мрак, ...и только один Хранитель светился. Я не знаю, сидела ли я, ...лежали ли я, ...я нечего определить не могла, ...на мне было все равно. У меня было состояние пришибленности. Он молился, и слезы струились из его глаз. Я видела, что он страдал, но мне было все равно. Я чувствовала, как сырость просачивалась в гроб и как какие-то насекомые ползали у меня по лицу, по платью и по рукам. Я не задыхалась от недостатка воздуха, но земля давила меня, а главное, отвратительный запах гниющего тела, смешанный с запахом цветов.

О! проклятые цветы, они все преследовали меня, и даже в могиле гнили вместе со мной. Не бросайте, ради Бога, цветов в могилу вашим ближним, им от ваших цветов так гадко.

Хранитель подошел, обнял меня и сказал:

― Помолись.

Но слова его мне опять казались насмешкой.

― О чем молиться теперь? за что молиться?.. чего просить?.. не все ли кончено для меня теперь?..

― Оторвись от своего тела, ― просил он меня нежно и убедительно, ― забудь его, нам нужно еще многое пережить. Тело, ведь, прах, оно уже стало обращаться в землю, что тебе до него, зачем оно теперь тебе нужно? Уйдем отсюда.

― Да, когда я в могиле, ― уверяла я его, ― я в нем, в своем теле, я связана с ним, что же может разделить нас.

Но он доказывал мне, что совсем этого нет, что только мысли мои живут в умершем теле, что стоит мне только смириться перед своей участью, в которой переменить ничего нельзя, и все состояние мое изменится. «Забудь свое тело, ― говорил он, ― молись Богу и сейчас мы пойдем с тобой на тяжелое мытарство».

― Ох! мне все равно. Какие там еще мытарства? Хуже того, что сделали со мной, уже сделать нельзя, хуже этого уже не будет.

Он стал мне подробно все объяснять, но я уже совсем перестала слушать его. Он опять начал с начала и все убеждал меня.

Я видела всю его скорбь и только удивлялась: «Что ему от меня нужно?.. Ну, думала я, он ангел безгрешный, небожитель, и уходил бы туда, где ему хорошо, нет, сидит зачем-то здесь, со мной в могиле, странно мне это показалось», я сказала ему:

― Иди ты от меня, ты мне совсем не нужен.

Он так заплакал, что мне как будто стало его жаль. Я попробовала на минуту сосредоточиться. «Ну, говори, я постараюсь тебя понять!!».

И он опять стал объяснять мне сначала: Я поняла, что хочет показать мне всю мою жизнь.

― Ну, что же, показывай, мне все равно.

Вот передо мной стали проноситься картины или миражи моей жизни. Сперва я видела себя избалованным ребенком, капризным, испорченным уже с двух лет, лгуньей, находчивой на все дурное, и знаете, меня все это нисколько не трогало.

― Что мне за дело до этого, ― говорила я.

― Ведь, ты виновна, ― говорил Хранитель.

― Очень возможно, ― говорила я.

Итак, неслись картина за картиной и мы дошли до тех времен, когда я выросла. Но и тут меня ничто не умиляло, не волновало: ни хорошее, ни дурное. Правду сказать, хорошего было очень мало: все кокетство, ловля выгодного жениха, зависть к другим, гордость и все обыденные прелести молодой, светской девушки.

Вот дошли и до той жизни, которую я вам рассказывала. Тут я встрепенулась, он стал показывать всю грязь, всюмерзость моей души и моего сердца, но я заспорила.

― Нет, ― говорю, ― это все ложь! Нет, я не согласна. Конечно, я много давала промахов: во многом я подло поступала. Но я права, ибо меня такие и люди окружали, что иначе я действовать не могла. Всегда все оказывались кругом виноватыми, но не я, нет, нет и тысячу раз нет; не я, я была права, иначе я не могла делать, и кто бы ни стал меня укорять, я скажу: это ложь, я честная женщина, я ни в чем неповинна. Я жила, как все живут, и всегда в обществе будут жить, ибо иначе нельзя жить.

И долго он все доказывал мою виновность, но я ни слушать его, ни смотреть его картины больше не хотела.

Опять почувствовала я в полной силе мрак могилы, и разложение своего тела. Опять я копалась в своем гниющем теле. Тогда Хранитель старался отвлечь мое внимание от тела и мыслей, касающихся меня самой, и опять принимался доказывать мою виновность. Он часто выбивался из сил, молил меня, плакал, молился Богу, но все напрасно, я совсем одеревенела, и все его слова были для меня пустые звуки.

Все это тянулось нескончаемо. То его как будто от меня заволакивало туманом. То опять я его видела ясно, и каждый раз как я его видела ясно, вспоминала глаза Ольги и тогда вставала страшная злоба на то, что она восторжествовала:

«Она там, думалось мне, с детьми, с мужем, утешает их; но люди и свет ее не примут, и я злобно хохотала. Люди и свет будут считать ее убийцей и интриганкой. И злобно радовалась этому».

Да, видите друзья, и в могиле есть страсти, злоба и прочие чувства.

Все туманнее и туманнее для меня делался мой Хранитель, и все сильнее и сильнее я чувствовала свое тело. Я чувствовала, ка оно давило меня как клещами, захватывало меня, я чувствовала весь холод смерти, но я жила. Весь смрад могилы как туман носился кругом меня и пронизывал меня насквозь; холод, сырость, и какая-то липкая влага окутывала меня, я старалась что-то сорвать с себя, что-то сбросить.

Какой-то шум ― как шум волн, рокотал вокруг меня; иногда мне удавалось, как будто сбросить отчасти это тяжесть, забыться, как будто, но опять начинали вертеться какие-то мириады звезд в глазах, опять шум и адский стон вырывался у меня из груди. Звезды расходились и я опять видела картину за картиной своих земных ликований. своих триумфов, картины все своей жизни до мельчайших подробностей, все гадости и мерзости своей жизни и мне делалось невыносимо тошно, ― и все исчезало. Опять я погружалась во мрак и ужас.

Да, я боюсь, что вы не поймете и сотой доли того, что я испытала, ибо нет сил и средств на вашем языке передать вам и часть всего ужаса и отчаяния. Я чувствовала, что сужу в могиле. Иногда мне казалось, что я выползаю из нее, но тело хватало меня и тянуло вниз, опять в могилу. Опять вижу какие-то звезды и слышу шум, и опять леденящий шум волн и какие-то страшные видения и картины.

Все это было еще так ужасно, пока я не начинала вглядываться в свое тело: я видела, что мясо отпадает от костей, что мириады червей едят мое мясо; это было ужаснейшее зрелище, а я тут по привычке, приобретенной на Земле, старалась сохранить красоту своего тела, прихорашивала его, и в ужасе смотрела, как какая-то жидкость выступала через платье и покрывало.

Нет, опять я больше не могу. Я не могу вынести одних воспоминаний об этом. Я ухожу, мне так, так трудно.

Таня. ― Ну, знаешь, я и сама таких страстей не слыхала. Вот ужас-то какой. Если бы она не была бы дух, я подумала бы, что она не в уме, Христос с ней. Господи! Вот она тьма-то, вот она! Да, она уже лет десять, верно, как вышла из тьмы. Храни Господь ее, несчастную! Знаешь, и я пойду, всегда уморит она все мои чувства.

Август 23-го 1899 года

Мир вам. Я Мария. Мне стало теперь много, много легче от того, что я вам рассказала, а когда кто прочтет, да одумается и падут на его сердце мои простые слова, тогда мне будет еще отраднее. Конечно, я не могу хорошо высказаться, ибо я говорю не словами, а сердцем и слезами.

Теперь буду продолжать. Вот так все долго тянулось. После я стала меньше видеть свое тело, но зато чувствовала его больше. Оно как будто вобралось в меня. Иногда я как будто забывала его, только чувствовала его страшную тяжесть, оно тискало, душило меня, и тогда мрак опять сгущался сильней, рокот вон был громче, и передо мной вновь восставали картины. Нет, теперь уже не картины, а просто целые эпизоды из моей жизни. Это было еще ужаснее! Отчаяние стало брать меня.

Свой зловонный скелет, от которого уже во многих местах отвалилось мясо до костей, теперь я уже видела смутно и реже. Нельзя сказать, чтобы мне было лучше от этого, но ― и то хорошо, что не все одно и то же. Но за то мысли мои стали много назойливей восставать на меня. Вот навязывается мне какая-нибудь мысль. Она долбит мне мозг, сосала сердце; я разбирала ее и все это до тех пор, пока чувствовала что-то гнетущее, похожее на то, что если бы вам сверлили череп.

Мучение это ни с чем сравнить нельзя; гнет и томление все усиливались, мысль разрасталась, захватывала всецело все существование мое, я старалась ее забыть, отбросить, отогнать, но ничего не помогало: она лезла в мозг, лезла в сердце. Я начинала сознавать гадость моего зла, но никак я не могла понять, что мне делать...

Когда я совсем уже изнемогала, мысль уходила от меня, и я чувствовала, что я мчусь куда-то, что миллионы звуков меня преследуют, крик какой-то, какие-то стенанья мчатся за мной, и я очень хорошо понимала, что это все происходило не вне меня, но во мне самой... Тогда я опять призывала мысль, опять начиналась работа. Работа адская, работа нестерпимая и ни малейшего просвета, ни малейшей отрады!..

А бедное тело мое душило меня и все душило меня нескончаемо, и знаете, это было очень странно для меня, я чувствовала тело не снаружи, а внутри себя. Я чувствовала, что как будто все переменилось во мне, как будто я вывернулась на изнанку.

Страстное желание явилось у меня выбросить свое тело, или оторвать от себя, избавиться от него. И вот однажды, когда я так ужасно куда-то мчалась, я совершенно случайно вспомнила о Хранителе и подумала:

«Хотя бы он был со мной. Может быть, он научил бы меня, что делать». И я стала его звать, я стала его молить прийти ко мне и помочь мне.

Тут случилось что-то необыкновенное, я увидела как бы отблеск или, лучше сказать, как бы щель, и оттуда выбивался свет.

Свет!!.. можете ли вы понять, что такое свет после тьмы!! Нет, этого никто не поймет, кто не был во тьме. Ни с чем вы не можете этого сравнить. Я бросилась к свету, но сейчас испугалась, я боялась его спугнуть, я боялась шелохнуться. Меня охватил опять ужас и наболевшее сердце начало леденеть:

― Что если это только иллюзия.

Но свет раздвигался. Тогда я крикнула:

― Где ты? и если это ты, приди желанный, не мучь меня, принеси, наконец, мне смерть.

Тут я увидела его. Он был такой же, но глаза его сияли небесным светом. Это был маяк к спасению, и я бросилась к нему.

― Не смерть, а жизнь я принес тебе, я принес тебе мир и спасение.

И я упала на его грудь и слезы его падали в мое сердце; я чувствовала, как какие-то куски оторвались от меня. Мне было невыносимо больно, а вместе с тем и бесконечно отрадно. Я рада была боли, я так давно ее не испытывала, и это самая боль давала отраду. Я даже напряглась сильней, чтобы вызвать еще и еще эту блаженную боль.

О! Зачем нет слов таких у вас, которые могли бы выразить ясно все, что было со мной. Солнце! поверите ли, солнце сияло надо мной! Я видела свет около себя, и около меня было существо, которое меня любило. В своем несчастном состоянии я, кажется, была бы рада самому дьяволу броситься на шею, а тут вдруг около меня и со мной и любит меня чистый, светлый, прекрасный небожитель.

Таня. ― Она молится и плачет горячими, отрадными слезами, которые облегчают ее и успокаивают. Отдохните и вы.

Мария. ― Затем Ангел-хранитель обнял меня и сказал:

― Обратись к Богу, видишь вон там, как темная туча; это зло идет на нас, молись. Но один может защитить нас.

Ужас вновь охватил меня.

― Как зло, зачем зло? Опять тьма? Нет, я этого не хочу!

Но он успокоил меня.

― Нет, ― сказал он, ― тьмы больше не будет, только молись.

― Я не умею молиться! ― зарыдала я.

Он обнял меня и сказал:

― Повторяй за мной слова.

И я стала повторять святые слова молитвы. Я просила просветления, я каялась в своих грехах. Я просила сил, я просила искупления, и чем дальше я повторяла эти слова, тем отраднее мне становилось. Я чувствовала прилив такой силы, такой подъем духа, что мне казалось, что я слыхала ни с чем несравнимое чудесное пение, дивные звуки музыки, сердце мое трепетало, а слезы лились потоком.

Вдруг как будто что-то заслонило солнце. Я с ужасом прижалась к Хранителю. У меня мелькнула мысль: что, может быть, я чем-нибудь невольно оскорбила Создателя! Но Хранитель указал мне, и я увидела тучу, состоящую из массы злых духов. Они медленно приступили; злорадство было на их лицах; я стояла и молилась мысленно. Один из них выступил вперед и стал мне доказывать всю мою греховность. Я соглашалась с ним, и при этом молила Творца простить меня и защитить. Они читали как по книге всю мерзость моей жизни, они много лгали, но я молчала и молилась, Хранитель защищал меня, но они все сильней наступали и сильней раздражались.

Тут вдруг я увидела как солнце сияющего старца. Он был весь в белом, на груди его сиял крест. Он простер руку надо мной, потому что упала к его ногам. Я думала, что Сам Господь пришел и сказала:

― Я недостойна узреть Тебя, они правы, жизнь моя для ада, но Ты милосерд, дотронься до рабы своей и я с радостью пойду в ад, унося твою благодать!

Он поднял меня, прижал голову к своей груди, заплакал и сказал:

― Я твой покровитель, дитя мое, молись Ему, и благодать пребудет над тобой. Христос нас слышит.

Да, вашими земными словами нельзя передать и сотой части того, что он говорил, ваш язык так беден и слова так ничтожны, он очень много говорил мне, и я внимала ему с благоговением. Шум удаляющегося зла стал стихать, и солнце опять сияло. Он отошел от меня, сказав:

― Помолись еще и Хранитель сведет тебя, где ты найдешь себе удобное место. И он исчез.

Я рыдала от радости и когда успокоилась, я поднялась посмотреть, где я, и остолбенела.

Я стояла на там самом месте, где была моя могила. Мраморная гробница возвышалась над ней и золотые буквы почти уже стерлись, но я ясно прочитала:

«Здесь покоится прах Марии такой-то», а сверху было написано: «От неутешных детей и мужа».

О, как я обняла это гробницу, и губами припала к дорогим словам. Мне казалось, что они говорили со мной, я чувствовала, как я их любила теперь. И закралась во мне тайная надежда, что может быть они придут сюда, и я их увижу. Но Хранитель сказал:

― Пойдем отсюда, оставь земное земле, не жди их, они не придут. Твой муж уже старик, сам ждет смерти, и его давно нет в этом городе. Дочь твоя замужем, у нее большие дети. Сын один умер, а другой женат и далеко отсюда.

Я поразилась. Да когда же? Кода все это могло случиться?

― Прошло тридцать восемь лет со дня твоей смерти, ― сказал Хранитель.

Я поклонилась праху, и мы ушли в другой мир.

С тех пор я первый раз пришла на Землю. Я не скоро разобралась в своих мыслях и делах и не скоро утихла. Я много, много молилась и одна, и с Хранителем, и с Покровителем, и вот теперь, когда я все привела в порядок, я почувствовала желание увидеть дочь и сына. Но опять ужас охватил меня, что если в них, особенно в дочери, я увижу свой портрет, свои пороки и недостатки? Нет! нет! Я не могу, сил не хватит опять и в ней все пережить, что пережила я в себе.

Тогда я стала припоминать других подобных мне дам света и жалость к ним сдавила мне сердце. Сколько, сколько таких, как я!.. Я долго просила Господа научить меня, как им помочь, моим несчастным сестрам во Христе? Как могу я научить их? Как могу я отвратить от них грозящую им участь? И это одна мысль доставила мне опять такие страшные муки, что Господь сжалился надо мной, и послал мне Таню.

О! Какое счастье. О! Какой восторг, я все, наконец, высказала, что имела сказать, и горе свалилось с меня. Как будто его совсем не было. Я как бы выросла! Да, я плачу, плачу горячо, но слезы это как роса освежают меня. О, как глубоко я жалею моих сестер, как сладостно люблю их за их будущие страдания, и если бы хотя одной только, одной облегчить ее страдания и ее участь, я была бы совсем в ней счастлива! На все Его воля. Он простил кающуюся грешницу и воззрел Своими Божественными очами на ее грешное тело, а в лице ее Он простит всех, всех нас.

Больше нет у меня слов. Одни умиленные слезы. Отдайте их моим сестрам, пусть они хоть отчасти омоют их.

Таня. ― Она ушла. Христос над ней. Теперь она совсем другая стала. Ее состояние улучшилось. Знаете, уходя, у нее было веселое и счастливое лицо, и она сказала:

― В последний раз смеялась я на Земле, а теперь в первый раз с тех пор могу взглянуть весело и спокойно.

Ну, храни вас Господь! Ухожу и я.

Сообщение Тани

Мир вам, в мире скорби. Я дух Таня. Прислал меня к вам Аввель, который вас хорошо знает; ему сегодня нет времени, а мне хочется поговорить. Я никогда так не говорила. Что не так скажу, не смущайтесь, скоро научусь. Авель сказал мне: «Иди, поговори, там барышни спиритизмом занимаются». Вот я и пришла.

Вопрос. ― Просим тебя, Таня, сообщи нам, кто ты и давно ли ты жила?

Ответ. ― Давно. По-вашему, лет сто. Я хохлушка, но еще маленькая была продана в Москву. До десяти лет жила худо. А потом при барышне Салимовой была. Нас она грамоте учила. У нас барышня была умная. Нас было три девочки у ней. Мы читали и писали заместо ее. Она сама не могла писать, слаба глазами была.

В. ― Что же, обижали тебя?

О. ― Нет, грех сказать, за леность били немножко; и то старый барин, их батюшка. Замуж я вышла не скоро. Барышня не хотела за крепостных нас отдать. Две за приказных вышли, а я за обнищалого дворянина; у нас два сына было. Муж и младший сын умерли скоро, а старший сын, офицер, долго жил. Потом я в монастырь пошла, знаете, Зачатьевский. Мы там ризы шили.

Замужем плохо было; бил меня муж; Бог с ним, я не ропщу. Теперь, здесь, мы с ним друзья и даже вместе родимся на Земле.

В. ― Когда же ты родишься?

О. ― Как Бог, Его Святая воля, еще и разговору не было; и где, все равно, была бы земля под ногами, а небо над головой; а вот, что трудно, это хорошо прожить на Земле. Ох, трудно, надо Ангела Хранителя слушаться, и Бога не забывать.

Да, вот, хочется мне, когда буду жить на Земле, то спиритизмом заняться, может выучусь. Зло у вас очень мешает заниматься спиритизмом. До Бог кому укажет, тот и занимается. Я, ведь, для блага хочу.

В. ― Ну, хорошо, тогда мы верно будем «духами» и придем помогать тебе.

О. ― Ну, и умна же, ты, барышня!

В. ― Не называй меня так, зови по имени.

О. ― Как хотите, а я Таня, такой договор. Ну, вот, я часто буду ходить, поговорим, я говорлива.

Как хорошо, девочки, когда дружба и любовь между душами; Господи, как тепло и сладко. А на Земле особенно надо стараться всех любить. Гляди на всех, как будто все равны, как твои пальчики на руке, какой ни отрежь, все больно и жалко; а что худое ― не замечай. Не ищи худого, а ищи все, все хорошее, во всех. А если увидишь, что кто дурное делает, да что ему это во вред, помоги ему, научи; а не слушает ― упроси слушать; так-то легко все лаской, все весело и так светло станет. Я хорошо знаю, что у вас на Земле со всеми людьми это трудно, но делайте это хотя между собой и теми людьми, которые около вас. Когда кто тебя сердит, то стерпи; а потом сам подойди с лаской, как будто ничего не было, и станет так тому стыдно, и другой раз только взглянет на тебя и сердце пройдет.

Больше всего берегись ближнего застыдить. Знаешь, ничего так не портит человека, как стыд. Из-за стыда человек Бог знает, что сделает, из себя выйдет, право. Знаете, что если каждый будет беречь друг друга, то можно и на вашей Земле счастливо жить, так что хоть на Марс не ходи, вам и на Земле будет хорошо. И так радость будет.

Ох, детки, трудно прожить, все говорят, а по моему разумению, помни Бога и люби всех, вот тебе и рай. Со всеми будьте любовны. Против любви никто устоять не может, ни одна пушка стрелючая не напугает так зло, как любовь, и руки и ноги, все у него ослабеют.

Знаете, девочки жил один барин, человек злой страх какой; как выйдет он, бывало, из своего дома, то старого до малого все трясутся и все измышляли, как бы его извести, и он это знал, а сердце его еще пуще распалялось. Вот, он выехал раз на зверя, по-вашему, кажется, говорят на охоту; и как случилось, не знаю, только зверь завалил его под себя, а перед ним никого не было, кроме одного слуги, у которого он накануне брата засек. Вот, смерть пришла барину, а вдруг слуга пропорол зверя и спас барина. Даже барин подивился и говорит:

― «Как ты меня спас, при такой твоей злобе ко мне?»

А слуга и говорит:

― «Правда, когда зверь повалил тебя, я обрадовался, а когда глянул на тебя, в твой лик, и так ты схож с моим братом, вдруг стал, что разом мне дорого стал».

Вот, любовь делает, и много таких примеров, ох, много. Такими любящими душами Земля и держится.

Когда я жить буду на Земле, а вы будете «духами», и я что не так буду делать, вы мне сейчас скажите: «Таня, помни Бога и помни, что ты нам сама говорила».

Есть люди важные, не любящие, Бог с ними, ведь и им свой час любви придет, но если надо сказать, правду им скажи, только с кротостью. Не уколи их, с любовью отнесись к ним. Христос немного слов говорил, а каждое слово за сердце брало. Мы, конечно, таких слов сказать не можем, на и у нас могут быть слова от сердца.

Господи, как я деток люблю, что птички райские, что моя бабуся. Щебечут и сладко так от них, словно звездочки они Божии. Я когда на Земле жила, неразумна была и все думала; что звездочки Божии ― детские душки, и так, бывало, гляжу и думаю, и зачем только их глазки на нашу мерзость смотрят и таково мне стыдно, бывало, станет и себя и за других.

Бывало, ка сердце возьмет на отца их, так бегу к детям своим, гляну и рассмеюсь, и сердце пройдет. Тогда я иду к мужу:

― Виновата, ― говорю, ― невиновата, а прости ради их светлых глазок.

Один мой сын рано умер, другой еще пожил со мной, и после него я в монастырь пошла. Сначала я все тосковала, а потом дольше молилась и скорбь утихла. Я все думала, ведь Матушка Божья тоже хоронила Своего Сына, так почему же мне не похоронить; а теперь знаю, что хотя одним чувством уподобилась Ей, даже любо стало пострадать; да и какое сердце горе не жгло?

Ну, будет пока, устала, не осудите, а я постараюсь угодить вам.

17-го апреля 1899 г.

Мир вам, в мире скорби! Не угадали друг друга; это я, Таня. Ишь какие в ласковые, не знаю как благодарить; мне стыдно! Ну, как живете, как Бога славите? И как люблю же я вас. Сегодня вы все тут; вот радость-то какая. Ну, что вам сегодня сказывать. Дайте зацепу, я и начну.

В. ― Ну, а сегодня, Таня, ты расскажи нам, все по порядку, как ты умерла, тебе не трудно это вспоминать!

О. ― Почему нет? Хорошо, немного страшновато, да ничего.

Моя смерть для меня чудная была. Не заскучаете, расскажу. Ведь, все будете умирать, може, что и пригодится. Вот, как это было, я подробно расскажу, что помню.

Я, ведь, в монастыре была. Я работала, золотом шила и в церкви читала. Было мне уже под пятьдесятый год; но я бодра была. Только вдруг напала на меня слабость, и от еды отбило, но болезни никакой не было. Я было думала от лени; со мной леность бывала. А потом стала спина болеть и грудь. Думаю от поклонов. А у нас, ведь, трудная служба. Но все стали говорить:

― Что это ты, Маланья, изменилась в лице.

Так, должно быть, с месяц, а затем раз проснулась, и поднять не могу ни рук, ни ног, и все лежала. Монашки ходили ко мне, утешали, читали и мне ничего было, только тоскливо. А раз и матушка игуменья пришла и говорит:

― Что это ты, Маланья, представиться, что ли хочешь?

И от этих слов такой страх на меня напал, что места не найду.

― Нужно, ― говорит она, ― ее приобщить к Святым дарам.

Вот, как я испугалась смерти. А пуще всего, что меня закопают. Нет мне покоя. Стону и молюсь еще пожить, ― глупа была. Все ушли, а лежу и думаю.

Вдруг, вижу, светло так стало и вроде облака. Я смотрю на стены, а их нет. И вижу я, стоит какая-то девушка вся в белом, такая прекрасная, такая добрая и лицо будто знакомое, и говорит:

― Таня, не смущайся смерти, родиться трудней; сними ветхое платье и облекись в Божьи ризы. ― Удивилась я ее словам и говорю ей:

― Сними с меня страх земной!

И положила она мне одну руку на голову, а другой над лицом помахала; пошел ветерок, и так мне радостно стало.

Вдруг слышу, кто-то говорит:

― Матушка, а матушка, ― я и очнулась; вижу келейницу. ― «А я думала, ты уже умерла. И такое у тебя лицо, и холодна ты».

Я все ей рассказала, что было со мной. Все приходили и спрашивали. Я и им все рассказывала, что со мной было. И откуда только силы у меня взялись.

Дошло до матушки игуменьи, пришла и она. Принесла с собой книгу и перо, и говорит:

― Расскажи все нам, Маланья, что с тобой было?

Все я рассказала, а она записала и говорит:

― Послать нужно за Святыми Дарами, може до обедни не доживет, и лик у нее предсмертный.

― Нет, ― говорю, ― хочу последнюю литургию слушать; сама пойду.

― Ну, смотри, ― говорит, ― как бы грех не вышел.

Так до утра меня караулили монашки по очереди. Наутро приказала матушка игуменья везти меня на таратайке. У нас безногая монахиня была, это ее таратайка; а в церковь я сама вошла; и откуда только силы взялись, одна радость меня несла; какой-то восторг окутал.

Принесли мне мягкий фотель, но я больше стояла на ногах, и так хорошо мне было, так хорошо, что не расскажешь. Когда батюшка меня про грехи спрашивал, я только и могла ему ответить:

― Все забыла, все забыла; я так рада, я так рада!

И сама так твердо к чаше пошла. А потом вдруг заслабела и уж ничего больше не помню; не знаю, как и в келью донесли.

Стали меня маслом мазать, а я что слышу, а что и не слышу. Вдруг, вижу я, надо мной кто-то порхает; а это мой Ангел-Хранитель в своем теле. Вижу, он мне улыбается и говорит:

― Таня, не робей, я с тобой. Немножко хоть помолись.

Так то, дорогие, и за что бы, кажется, так хорошо.

Вот взял Ангел-Хранитель и положил свою руку мне на голову, поцеловал меня в лоб, в очи, в уста и меня как не стало, только от головы до ног как молния прошла, и увидела я, что стою у ног своего тела. Удивилась и говорю:

― Нешто я умерла? ― А сама все слышу, и чувствую, что спина болит.

― Забудь, ― говорит Хранитель, а сам мое земное тело крылом от меня же и закрывает. ― Теперь это брень, Таня!

А я все твержу:

― Что ты, они меня ворочают, и мне больно.

― Брось, ― говорит, ― молись!

А мне все это дивно стало. Дай, думаю, я своим монашенкам что-нибудь скажу.

― Оставь, ― говорит Хранитель, ― молись, видишь, тебя уже смущают.

Глянула я в угол, а там Господи, какая страсть, ажно тошно стало. С перепугу как крикну: «Влезу назад в свое тело».

― Что ты, ― говорит Хранитель, удерживая меня, ― молись, говорю.

Тут пришли еще какие-то, и будто умерший сын мой и радостно мне и страшно ужасно, и хочется мне куда-нибудь спрятаться. Потом стали тело хоронить, а я все думаю:

― Не может быть, что я умерла, странно мне все это, и я все вижу и все слышу, а как на тело взгляну ― даже грудь и спина заболит.

Потом вижу, в могилу несут. Тут опять смущение стало брать, а Хранитель все повторяет: «Молись да молись!» А я уже и не понимаю, как и о чем молить.

Как стали опускать мое тело в могилу, Хранитель закрыл меня совсем крыльями своими и все говорит: «Молись!» А как грохнет земля в первый раз на гроб, я так и упала наземь, и не стало мне ничего видно. Вижу только Его одного, а сама я плачу. Он гладил меня, утешал. И у самого слезы. Ведь и им жаль тела.

― Теперь, ― говорит Хранитель, ― мы пойдем с тобой, Таня, проживать жизнь сызнова. Помолись, чтобы Господь помог нам себя осудить по праву и честно и не скорбно.

Вдруг вижу, что сижу на лавке, вижу, что я махонькая девочка, а матушка блины печет, я утянула тихонько блин и ем, да как мать оглянется, а я за спину блин прячу.

Первый в жизни мой грех! украла! Говорю: «Да я была не разумная». А Хранитель говорит:

― А утянуть, разумная? А умеешь прятать?

Вот, таким манером много я так увидела своей мерзости, уж так тошнехонько стало. До пятнадцати лет так шаг за шагом дошли, все свои грехи увидала с начала жизни, все их поняла и прочувствовала, и переболело сердце мое:

― Не хочу больше на себя смотреть, ― говорю, ― куда меня девать, такую гадину?

― Не робей, что ты, хуже бывает, ты только покоряйся, до молись, чтобы Господь помог не пропустить чего.

― Не могу, ― говорю, ― тошнехонько!

― Ну, и будем тут стоять до темноты.

Ну, что же, согласилась я с Хранителем, делать нечего, опять пошла. И так се ходили до последнего часа жизни.

― Ну, теперь, Таня, ― говорит Хранитель, ― самое трудное будет. Не пугайся, придет зло и будет спрашивать отчет. Оно будет лгать, не смущайся, на все говори: «Я повинна перед Богом, Его Святая Воля, а не вам меня судить».

Как налетят, Господи, как загалдят, криком кричат и все разом лезут. Ужас такой, что страсть! Кричат: «Ты и то забыла, и то забыла, и наша, ― говорят, ― пойдем с нами, и тебе хорошо у нас будет!»

Господи, вот напугалась. Думаю: «Что же теперь делать? Куда от них бежать?» Хранитель же все их удерживает и отстраняет, а сам все молится:

― Огради нас, Господи, и не оставь, а внуши!

А я просто огалдела от них, потеряла голову, да как крикну: «Господи, суди Сам, а их прогони, по что меня оставил, кто же нас защитит, как не Ты?»

Тут увидела я, что они стали утихать и пятится, а Хранитель вперед вышел и шепчет мне: «Молись!»

Это самое трудное время после смерти, как они подступят, да какие же они страшные, да какие мерзкие. Какие мерзкие слова говорят, ох!!.. и не дай Бог их видеть! Да, страшные они такие, рубахи черные, лица эфиопские, волосища тычком стоят, а глазища так и сверкают. Скажу, это еще ничего, а еще хуже бывают ― это я уже потом видела. Теперь я уж попривыкла, а допреж, как дух их заслышу ― бегу, куда глаза глядят, и сколько они меня пугали, Бог прости им за меня.

Ну, так вот, как я завопила, а они стали отходить, он и говорит:

― Ну, Таня, поздравляю тебя, теперь будем искупать свои грехи и пойдем с Земли туда, где Бог тебе указал.

И стали мы подниматься высоко, страх высоко и все летели и летели и наконец, опустились на планету, совсем похожую на Землю. Светлая такая эта планета и мне так-то легко, и я плачу, и смеюсь, и молюсь, и так счастлива, что, кажется, весь мир обняла бы и поцеловала.

― Ну, теперь я тебя одно оставлю, помолись, успокойся и не бойся, зло не придет, а я приду скоро.

Господи, как все было хорошо: и цветочки, и деревья, светло так и легко на душе и тело легче пуха; совсем не слышу себя, так хорошо, сто слов нет сказать! Молюсь Господу и словно Его слышу, вот-вот Он тут. Так, не помню времени, но видно много его прошло, все я одна была, или с Хранителем. Далеко я отходила, все тут же около бродила.

Он повел меня к другим душам. Боже, сколько их было, какие они все чистенькие, какие ласковые и приветливые! Все целуются, все ласкают меня и Аввель меня принял тоже ласково, так что я даже застыдилась и говорю:

― Как же мне с вами жить, вы все беленькие, чистенькие; а я в черном.

А мне говорят:

― Что ты, глянь на себя.

Я как глянула и увидала, что и я в белой рубахе, ка и они, и с поясом в первый раз так захохотала, что все засмеялись.

Ну, вот, так там и живу по сей час, и хорошо-то мне, так хорошо ― и слов нет рассказывать. Ну, так храни вас Господь, целую вас в головки ваши разумные.

19-го апреля 1899 г.

Вот и я, Таня. Мир вам. Аввель занят делами, вот я и пришла. Не надоело еще? Ну, ведь, от меня польза не велика. Не надолго зашла. Ну, что вы, как живете? Что хорошего? Что нового? У нас все хорошо: молимся, Бога славим, дела у кого есть. У меня мало дел. Куда полют, туда иду. Сама ничем не занимаюсь, а при других больше. Я при Аввеле.

Может, вам что нужно? Я могу услужить, мне на радость послужить. Может, что узнать надо? может, что передать кому? я на это горазда и ловка.

Для меня теперь все хорошо, и так хорошо, что лучше и нельзя. Если бы вы знали, как Господь о нас печется; да как любит. Ни одна мать не может так заботиться о детях, ка Он о нас; потому что каждая мать еще и себя любит, а Он только всех нас.

Вот, небось, вам интересно знать, как мы, духи, живем? Ну, вот, скажу: у нас сто три планеты; кому какая. У нас на планете, где я, «духи» делятся на части по три десятка, а таких шестьсот, вот, как много. Но не все постоянно бывают на планете, больше они в отлучке, их посылают по делам. Нами, каждой группой, управляют те, которые должны родиться на Марсе. У нас хорошо; планета чистая, есть цветы, лучше, чем на Земле. Наши духовные цветы эти для вас невидимы. Зверей и птиц у нас никаких нет, но, вот, есть мотыльки, есть пещеры, горы хрустальные. Три солнца; тьмы нет; растительность разная и роскошнейшая, какой на Земле и во сне не увидеть. Солнце больше видно, чем у вас; на небе всегда одно, а то два. А через десять лет, по нашему, по три солнца разом бывает на небе светят.

В. ― Светло тогда?

О. ― У кого на сердце светло, то светло, а когда темно, то и при трех солнцах темно. Нам весело: мы молимся, работаем, куда пошлют, идем, славим Бога, много поем, приходят святые, ангелы-хранители, ангелы, весело! И Матушка Богородица бывает. Уж Она такая, как глянет, то разом поймешь все величие Господа! А раз Христос был. Ну, уж Этого и рассказать не умею, когда поумнею, расскажу. К нам и зло иногда заходит; ну, уж это от нас самих бывает. Если когда кто из нас смутится; ну, тогда мы все соберемся и вместе его гоним.

В. ― Ну, а есть ли у вас жилища на ваших 103 планетах, и как вы живете?

О. ― Ну, вот это, я так понимаю. Что какие у нас жилища на вид. Ладно, скажу. У нас, конечно, нет хат и хором, а так, кущи большие; есть души, что живут на горах. У нас, ведь, не так, как у вас, где хочешь, тот там и молится. У нас для отдыха и молитвы есть место определенное. Вот я живу, у меня чудесно: восемь деревьев, маковки сошлись; под ногами цветы и небо видно и солнышко. Я люблю простор. Есть у меня камушки, я сижу на них, а отдыхаю на травке. А есть такие, что живут в пещерах; как кому любо. Живут на лугу, при реках, живем по одному больше, ну, кто как хочет, у нас запрету нет жить, как хочешь, так и живи себе.

В. ― Где же находятся эти ваши планеты, около Земли?

О. ― Вокруг все нашей солнечной системы идут. Это все духовные планеты, вы их не можете видеть, даже когда планеты наши совсем близко от Земли. Их всех не сто три. Отец Аввель на других планетах живет; у них еще, кажется, сто восемь планет, верно не скажу, не знаю.

В. ― Называете вы наши материальные планеты так, как мы их называем или у вас свои для них названия?

О. ― Нет, у нас названия планет другие, не такие как у вас. Венера у нас называется «Начало жизни». Ваша Земля ― Скорбь. Марс по-нашему ― Нормальная, а Юпитер ― Высшая. Сатурн мы называем Радость. Уран ― Любовь, а Нептун ― Слава Божья. Есть еще, она называется «Начало верха», есть и еще одна, но не знаю даже, как и назвать ее. Про эту планету мы ничего не знаем.

В. ― А вы, души, как называете эти планеты на своем языке? Передай нам звуки.

О. ― Ну, что ты, разве можно! У нас совсем по-другому. Попробуйте своими буквами передать журчанье ручья или грозу и бурю. Этого нельзя. Вот начало жизни скажу по-нашему: с-т-р-о-г-о-в, только выкинь из слова «о» и горлом скажи, умудрись, чтобы и было «о» и нет его. Да и что говорить ― ничего не выйдет, нельзя.

В. ― Какой же величины ваши духовные планеты?

О. ― Разные, вот первая стадь побольше, а вторая поменьше.

В. ― А что такое стадь?

О. ― Ну, это ступень, группа; вот я в четвертой стади, а всех двенадцать с Марсовыми.

В. ― А наш Отец где?

О. ― Чего-то не знаю; у него двенадцать под началом, а сам он, ведь, тоже, кажись, в восьмой стади. Я не знаю, кто он и из каких, он у нас редко бывает, только за делом. Он у Христовой пристани в работниках.

В. ― Это что же значит?

О. ― А это, видишь, у Христа двенадцать апостолов, а от них двенадцать пристаней.

В. ― Что же это значит пристань?

О. ― Ну, как тебе сказать, по выбору; вот есть какие сами ведут дела, а есть у пристани: куда выберут, туда и идут, это самые что есть работники по миру. Нас не Христос посылает, а высшие «духи», они только с Его благословения, или кому Он укажет их благословить. Вот они чаще Его и видят, но зато с них Он уже и спрашивает. Их работа трудная, зато и грехи они не сами искупают, а уж за делом прямо Ему складывают. Он и судит и прощает. Ну, и труда же много у них, все со злом, да со злом. Трудно им, вы сами, ведь, слыхали про старшего? Про Денницу-то? Вот и до него самого доходят, а это уж не дай Бог! Это сто грехов лучше на себя взять, чем раз его повидать.

В. ― Ну, скажи, Таня, ты говорила, что на ваших планетах есть бабочки. Каких цветов и какой величины они?

О. ― Бабуси у нас как цветочки, они легкие, живучие и есть большие, как у вас птички. А цвета они разного: есть золотые, есть и серебряные, и всякие. Формой они похожи на ваших бабочек, и усики такие же у них. Сидит напротив тебя и мотает усиками.

В. ― Они такие же пугливые, как и наши.

О. ― Нет, сами лезут к нам. Они такие духовные, как и наша планета. Форм они разных, но только все летучие, есть как колокольчики звенят, а то горят, как огонек, но это все бабуси, мы их так зовем. Они к нам очень привыкают. Вот и у меня живут три бабуси, одна с огоньком, а то большая, цветная, разумная такая, говорю: «Давай, бабуся, Бога славить», ― она и запоет; вот какая. Это я как друга люблю. А других животных у нас никаких нет.

В. ― А, что, Таня, ваши бабочки умирают?

О. ― У нас смерти нет.

В. ― А куда же они деваются?

О. ― А кто их знает, мне самой это на мысль не приходило.

Мне пора, отец, ведь, строг, он и то сказал, отпуская меня к вам:

― Смотри, заговоришься и без дела останешься. Ох, бегу, прощайте, да хранит вас Бог и Царица Небесная.

8-го мая 1899 г.

Как только секли за сеанс, кто-то начал писать, но мы бросили и выжидали некоторое время.

― Ох, что это у вас сегодня нечисть какая!

В. ― А знака твоего они не видали?

О. ― Нет, я выждала.

В. ― Как же ты их прогнала?

О. ― Да говорю, покровителя позову, да молитвой; они ужасно как не любят молитвы. Вот, грешна я, не люблю эту нечисть.

В. ― Кто же это был?

О. ― Кто их знает, их душ кто-то, ведь, привязываются они. А знаете, други, у вас около дома много их и каких только нет; вы бы как-нибудь отгоняли. Много их и все в окна и двери заглядывают и плюют, как чисто мразь одна! И, Господи, что им надо, вот гадость какая! Я, мои голубчики, теперь не надолго, должна буду идти по делу Аввела. Забежала только, чтобы обмана не было и не сказали, что Таня врунья. Хоть болтлива я, но не врунья.

― Ну, какой же вам ответ держать?

В. ― Как хорошо ты говоришь по-русски; сто лет как умерла и не забыла.

О. ― У нас, ведь, много есть русских; мы иногда говорим и по-русски, когда захочется. Души, какие недавно умерли, они любят прямо разговаривать, а не мыслью. Говорить-то не забыла, а многое что забыла, вот как едят совсем забыла; холод, жар совсем забыла и про боль тоже. Скажите мне, други мои, что холод или жар язык кусают?

В. ― Жар кусает, а холод ломит.

О. ― А вкус какой бывает? Кислый нехорошо, сладкий помню, это ― мед; горько помню ― трава полынь. А соленый вкус забыла. Соль ― это песок белый, знаю, а на язык забыла. Полынь помню, а горько и солено мешаю. Правда, грузди в соли? вот вспомнила. А у печи жарко и как еще жарко? Пот идет на работе в пол, так, так помню, как сон. А болит разно: ломит, щиплет. Усталость и у нас бывает, но мало похожа она на вашу, должно быть.

В. — А ты много работаешь?

О. — Не очень, можно больше, я не напрашиваюсь и не отказываюсь, как другие хотят, так и пошлют.

В. — Слышишь, как мать Ольга поет песню? (надо сказать, что мать Ольга прекрасно поет).

О. — Прислушалась, думала, что кто-то мучается чем-нибудь, болен или скорбь у него большая; не веселые песни у вас на Земле. Я много прислушивалась, нет у вас хорошей музыки. У нас хорошо поют, я ною, но лучше меня многие поют. Ангелы все, каких видала, поют прекрасно, так хорошо, что нам далеко до них.

В. — А играете вы на инструментах?

О. — Можно, друзья мои, почему же? У нас все инструменты есть. Стоит захотеть, так они и явятся; можно играть каждому, кто на чем хочет. Как вам объяснить, такого слова у вас нет, это ни мысль, ни способность создания вещей, а что-то иное, очень простое для нас, а для вас очень мудреное и совсем вы не поймете. Вот, если я захочу, то оно сейчас и явится. Захочу иметь фортепиано, а оно и здесь. Потом как не надо, оно и пропадает. Ну, эту силу надо применять тоже с о сторожкой, не все, ведь, нам и позволительно, за многое ответить можно.

В. — Теперь скажи нам, Таня, как вы, «духи», отдыхаете и молитесь?

О. — Мы, конечно, не спим; но отдыхать — отдыхаем. А отдых наш в молитве. Нашу молитву вам трудно понять. Вот, сядешь, или ляжешь, или просто стоишь и начнешь думать о Боге; и так станет легко и свободно, даже пение ангелов слышишь, и сама начнешь петь, и как будто тебя уже нет, а ты там далеко, далеко где-то, а когда очнешься, даже удивишься. Бывает, что одна молишься, а то и с другими.

В. — Ведь, у нас на Земле самая обыкновенная молитва — просьба, так что ваша молитва на нашу не похожа?

О. — То другое дело; то, когда молишь иди просишь чего-либо у Бога пли у Покровителя, либо у Матушки Божьей; это, ведь, порой и нам душам надо; а как же ты думаешь? а то, отдых, как бы силы мы свои в Святая Святых черпаем, как бы туда уносимся и ангелов как бы оттуда слушаем, а в глазах свет, и душа трепещете и таково-то сладко и хорошо! — Не передашь всего этого. Сначала, когда мы учимся молиться, то молимся с Ангелом-Хранителем, а потом, когда выучимся молиться, то молимся одни; ко мне Ангел-Хранитель сначала часто ходил и он меня научил как молиться; а теперь я привыкла и он реже ходить.

В. — Опиши нам, своего Ангела-Хранителя.

О. — Ну мой очень хорошенький, кудрявенький, беленький, глазки что цветочки, кудряшки беленький, крылышки все беленькие, светленькие. Рубашечка у него светлая, поясочек золотенький и крестик на груди золотой. Только золото у нас не такое, как у вас, а легкое, как воздух ваш; ну очень, очень хорош. А добрый то он какой; как скажет: «Таня моя!» я так и расплывусь от любви. Вот теперь скоро он к другой душе уйдет.

В. — Как часто ты молишься?

О. — У нас нет времени, а молюсь как душа просит, а уж не знаю как, но, должно, часто молюсь.

В. — У нас много молитв, а у вас есть ли они?

О. — У нас тоже есть молитвы на каждый случай: если от зла надо оградиться или молиться о тех, кто во тьме; есть молитвы от страха; но это все у нас не молитвами называется, а ограждением. Еще у нас песни есть, мы сами их складываем и от ангелов учимся. Питаемся мы эфиром, вдыхаем его, как вы воздух. По его волнам мы можем узнать — где мы, сколько волн вышло; это как бы, по вашему, время, но как это происходить, вам, мои родные, не понять.

В. — Сколько у вас тел, одно или два: говорят, что два?

О. — Постой, это правду говорят, только далекую правду. В день, когда мы умираем, у нас есть тело, но не такое, как земное, ведь, вы меня не видите? Ну, вот, чем человек лучше жил, тем у него лучше оболочка, но он может ее сгустить что ли, это по-вашему, и так сгустить, что станет как вы, как ваше тело, и даже как на Венере. А тоньше мы не можем сделать, как кому определено. Вот злу лучше сгущаться, a чем чище дух, ему труднее сгущаться, но опять этого нельзя сказать про всех; другие могут это легко делать, но делаем мы это только с разрешения Бога, или высших духов. А собственно тело у нас одно.

В. — А как вы питаетесь? Трудно здесь у нас вам питаться?

О. — Ничего не трудно, все тоже; ведь, и у вас эфир есть. Правда, он немного изменен, но мы, ведь, запасаем, когда идем в вашу сферу.

В. — Можете ли вы быть невидимыми для других «духов», когда того захотите?

О. — Если нужно душу укрыть от кого-нибудь, то или Ангел-Хранитель крылом прикрываете, или у кого есть особый фелон. Это такое покрывало, верно не знаю, есть ли оно у всех, но у многих есть, а если нужно для дела, то передают другим.

Ну, пора мне. Сидите смирно, всех поцелую.

30-го мая 1899 г.

Мир вам! Вот и Таня. Как живете? Ну, про что говорить? Про молитву? Ну, ладно. Видите, мои дорогие, я скажу вам, что в первый раз молитва, как и все, началась в Святая Святых.

После того, как ушел Денница от Бога, пошла великая скорбь и многое изменилось и многое стало не так, как прежде было. В особенности стало трудно людям, которые жили на планетах, ибо Господь уже перестали вести непосредственную с ними беседу, как было прежде. Святая Святых закрылась для всех, кроме тех ангелов, которые в Ней остались для исполнения своего служения при Боге, но и у них не у всех стали одни мысли. А люди-то бедные, каково им было? ведь, Денница и его приспешники ушли в мир и каждую минуту могли к ним прийти, соблазнить, смутить. Вот, Господь тогда и сказал:

— Не думайте, что Я вас покинул в своей скорби. Нет, хотя Святая Святых и закрылась, но Я дам Вам то, что всегда откроет вам дорогу ко Мне, Я дам вам молитву.

Ну вот, это и есть то чувство, когда ангел, дух или человек, хочет соединиться со своим Господом, когда ему нужно поведать что-либо сокровенное, что-либо попросить у Него, или даже просто соединиться с Господом и получить от Него ту силу, ту поддержку, которая поможет ему идти дальше; тем более, что каждая душа, выйдя из Святая Святых, получает забвение и идет в потемках и только Он Один может ей напомнить все ее обязанности и направить ее. Конечно, Господь и без нас ежечасно знает, что с нами, да, ведь, мы то не знаем, идем ли мы правильно, идем ли мы по Его пути; не сбилась ли. А еще, когда у нас сильная скорбь, то, ведь, мы и не знаем, зачем она нам послана — а через Него мы все узнаем.

Еще скажу для примера: если есть у тебя кто-нибудь, кого ты очень любишь, и вы расстались давно, и находитесь далеко друг от друга, ты, может быть, и знаешь, что твоему другу хорошо живется, а все же ты напишешь ему, и от других узнаешь, что он там делает, и когда получишь хотя самую малую весточку, то тебе бодро, легко и радостно — то же самое и с молитвой. Если бы мы не молились, то сначала тосковали бы очень, потом огорчались, а потом отвыкли бы, забыли бы все Его слова, весь свой завет с Ним и совсем бы забыли, что есть Господь. А через молитву наши души соединяются с Ним, и все, что есть в нас, через этоосвящается. Мы черпаем от Него силу и опять идем бодро, смело, с радостью, а как начинаем падать, опять к Нему обращаемся и это нас постоянно поддерживать и дает силу. Ну что, разве это не правда? Ведь, у нас нет почты и разных машин и не говорят по проволоке, как у вас, у Бога все просто, сказал в сердце своем и Ему уже известно, и Он уже слышит. И о чем бы вы ни мололись, все до Него достигнет!

Люди часто говорят: «может быть, я неразумно молюсь, может, этого Богу и не надо». Не смущайся этим, подумай, ведь, если твое дитя не будет приходить к тебе и говорить тебе все, что у него на уме, и на сердце, как ты его направишь? как ты ему укажешь, что это не хорошо, что это дурно, неразумно? Так и мы Его дети, через молитву поучаемся душой.

Иногда у вас говорят: зачем нужно креститься? Зачем становиться на колени? Зачем нужно припадать к земле, ведь это смешно. А по моему разуму, совсем не смешно. Не смешно ли тебе будет, если к тебе придет ребенок твой, станет в стороне, а ты в другой и будете говорить одни слова, ни руками, ничем не шевеля? Ведь, хочется же тебе, если ты любишь, ни одни слова говорить, а и приласкать, по голове погладить, руками всплеснуть, поцеловать? Вот, тоже самое, когда ты молишься, ты чувствуешь Господа и припадаешь к Его ногам, целуешь мысленно Его и если не Его Самого, то Его изображение.

Крест ведется от Спасителя, освятившего Своею смертью этот знак, который с тех пор стал страшен и противен злу. Поэтому, когда мы хотим беседовать с Богом, мы, чтобы оградить нашу беседу, наш ум, наше сердце от зла, закрываем себя крестом — это для нас нужно.

Молиться можно ведь, потому нет такого места, откуда Господь нас не услышал бы. Даже из ада Ему слышно, так как у Него нет времени и расстояния; — для Него все близко.

Молиться можешь, как хочешь, можешь словом можешь мыслью.

Иногда вы идете в церкви, но можете молиться, и дома; конечно, в церкви люди молятся сообща: о Дарах, о людских бедствиях, о всех людях, но можно и не в церкви собраться; вот как мы, «духи» молимся сообща о каком-нибудь деле, просим направить, и благословить это дело. Тогда уж все об одном и молятся, а за себя, за свои нужды каждый может и после помолиться. Когда все сообща молятся, то один из вас говорит вслух Господу о том деле, о котором молитесь, а остальные только ему сочувствуют и в душе о том же мысленно просят. Вот, для этого и есть священник, а если нет его, все равно, если кто и из вас помолится за всех.

У вас на Земле есть люди, которые мало знают, зачем они в церковь-то идут: одни идут, чтобы людей посмотреть, другие от скуки; идут также, чтобы певчих послушать, а еще идут, потому, чтобы про них не сказали, что они не молятся. Да может быть, думают некоторые из вас, и там зачтется; все, мол, когда и в церковь заходил.

Коли пение слушать хочешь — иди на гулянье, там и себя покажешь и других посмотришь. Ведь, если меня позовут на работу спешную, нужную, а я приду свиристелки точить, меня выгонять, а если меня позовут и скажут, молись, а о чем — не твое дело, я и сама уйду, ведь, так ли, друзья мои?

Ведь, правда же, что есть много, много людей, которые ничего не понимают, стоя в церкви, потому что все служение делается на непонятном народу языке или потому, что и пение, и чтение, как нарочно так устраивают, чтобы как можно больше прочитать и как можно менее поняли бы. Вот, коли тебе это надо — и читай, a бедный неразумный человек всю неделю проработал, идет в церковь послушать, а вышел оттуда и ничего у него ни в голов, ни в сердце не осталось. Что-то, мол, там читали, что-то пели, величали, раза два на колени становились — a зачем? Ксендзы, верно, знают. А я, мол, потихоньку от них, кое-что сказал от себя Богу, да где, не дойдет, они, ведь, по ученому, а куда уж мне.

Вот еще говорят: «Зачем целовать иконы? — зачем иконы почитать? это — дерево». Икона — дерево; что и говорить; но на том древе умело — не умело, но с благоволением хотели изобразить или Господа, или Святого Его, или Матерь Божью, и только потому, что хотели, это стало уже свято. Если перед этой иконой так много вылито чувств, слез, печали, радости, и если Господь перед этой иконой излил на них благодать свою, так разве она уже сама по себе не свята? — Сколько, ведь, людей исцелилось через иконы, потому Господь излил на них свою благодать. Часто, довольно с верой прикоснуться к этой благодати и она сойдет и на тебя, ведь, она неисчерпаема.

И так все до единого должны молиться, потому кто же не хочет черпать силу от Господа? — Даже и детей малых, пока они сами не понимают, приучать к молитве нужно, а то потом трудно будет им привыкать. Ведь, у каждого человека бывает такое время, когда он должен излить свою душу и если не изольет, то ему делается трудно и тоскливо, а когда выльешь все Господу, то бывает сладко, легко, бодро и чудесно.

Но бывает, что люди или отвыкли молиться или просто находят это ненужным, а потом начнут молиться и не могут, потому так уже приучили себя, что не могут оторваться от земного ни на минуту, и тогда говорят: «мы не можем, нам трудно, Бог не принимает нашей молитвы».

Это не правда, они сами виноваты, ибо не отдаются Ему всей душой. В этом случае можно попросить или духа или человека, за тебя или с тобой помолиться и Божья благодать сойдет на тебя,

А то часто человек бывает в таком смятении, что не может молиться, тогда нужно просить других, и просят Матерь Божью и Святых за него молиться и ему делается легче и он постепенно сам привыкает.

Сам Христос показал, что нужно молиться, разве Он не Бог и то, что Он чувствовал, не чувствовали ли Они все Трое? но Он все же молился Им, чтобы не перерывать связи с Ними, ни на одну минуту, и этим Он и вас научает молиться. Есть между вами люди, которые постоянно молятся; и какую работу ни начнут — на все просят Его благословенья, и от этого им всегда хорошо, они всегда с Богом; а что может быть лучше этого. Ну вот, мои дорогие, что значить молиться, и что такое молитва.

Ну, прощайте, целую вас всех поодиночке. — Храни вас Господь.

8-го июня 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня. Ну, мои дорогие девочки, мои желанные, как живете? как Бога славите? О чем сегодня вам сказывать?

В. — Ты давно обещала нам сказать про жизнь людей.

О. — Это мудреное дело, тут много, много, много слов нужно. Видите, други мои, что ни душа, то новый отдельный мир. Вот у вас говорят, и я слыхала, что кто много страдает, того Бог любит. Это не так, это не то, чтобы Он кого больше любил, а лучше скажите вот как: кто уже много страдает, то тому приходит скоро конец, т.е., Господь снимает с него все остальное, что наросло на нем нехорошего.

Вы знаете, что каждая душа, уйдя с Венеры, живет на Земле, но ни сразу, а прежде, чем идти на Землю, она должна побывать на Роке, а там сколько, сколько разного зла в нее насядет!.. И сколько нужно жизней, чтобы все это очистить, a человеку не очень-то любо жить на Земле. Вот Господь, по своему милосердно и дает ему трудную, тяжелую жизнь, чтобы все смыть. Вот и случается так: человек хороший и Бога не забывает, и ближнего любит, и работает хорошо, но живет в горе, в загоне, и, кажись, Господи, да за что же? А выходит это потому, что Господь за его чистоту хочет сократить ему срок жизни на Земле и посылает ему трудную жизнь по его же соглашению.

Ну, а то бывает такая душа неустойчивая, слабая, как ковыль в поле. Господь, чтобы укрепить ее, посылает ей испытания разные, чтобы она затвердела, могла бы сама бороться и чтобы сама на правый путь стала.

А то бывают души, которых почему-либо зло очень стережет, а Господь, чтобы не допустить совсем их одолеть, посылаете им жизнь рабочую, трудную, чтобы не было и времени им очень размышлять, да мудрствовать. Тогда зло таким людям старается устроить покойную жизнь, чтобы человек в довольствии был и чтобы им легче было забрать его в руки.

А то еще в так бываете, что сам человек просит, особливо который с Рока или по вашему с ада, чтобы Господь страданиями заглушили те желания, которые ему зло столько времени внушило: Бог посылаете ему страдания.

Была одна такая душа, которая дала завет Богу и просила у него жизни на Земле в нужде и лишениях. Бог благословил ей эту жизнь. Но в земной жизни человек этот не выдержал своего испытания. Обманным образом разбогател, обокрал одного человека, а другого надул. Потом устроил какой-то пожар, который еще больше его озолотили, и сам так зажирел, что забыл и Бога, и ближнего, и кончил самоубийством. Только на Роке вспомнил он свой завет с Богом... и понял, что Бог не давал ему богатства, что все взял он сам, самовольно, по наущению злой силы и забыл, что обещал жить в нужде. Много принял он страданий, чтобы искупить свою жизнь. Да всех случаев и не пересчитаешь; эта песня длинная, когда-нибудь еще про это и поговорим. Сказала вам: что, что ни человек, то совсем отдельный мир.

В. — Скажи нами, Таня, неужели ты всегда и со всеми такая ласковая, услужливая, приветливая и не бывает у тебя горя.

О. — Видите, дорогие мои девочки, от своей простоты я всегда веселая и радостная, даже в горе. А живу то, ведь, я не просто: я странствую и чудно так странствую и вас приглашаю со мной странствовать.

Я странствую в ладье, которая называется Воля Божья; по широкому океану Божьей благодати, с рулем горячей веры, на парусах надежды и любви, с весельем и радостью в сердце. И плыву я в страну неизвестную, но желанную, в Божественную Святая Святых и не страшно мне волн, вздымучих, подводных камней и страшных бурь. И позовем в свою ладью всякого, кто хочет и не потонет она. И плыву Я долго ли, скоро ли, а для меня это один миг и приплыву я к золотым вратам Святая Святых, в распахнутся врата и войдем туда с весельем, с радостью жданными и глубоко любимыми и не как гости, а как хозяева ожидаемые.

Вот, мои родные, когда возьмете вас тоска, вместо того, чтобы тосковать и этими злую силу тешить, вспомните мои слова эта и печаль сойдете с вас и одна радость и отрада останутся в сердцах ваших.

Ведь, эта целая песнь и на нашем языке она очень складно выходить. Я сама ее сложила себе на радость, и пусть и вам она будете в утешение и в радость. Храни вас Царица небесная и Сам Господь. Скоро опять приду к вам, мои родные.

26 июня 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня. Я обещала одну историю рассказать. Ну, вот, мои друзья, как все это было. Это, ведь, истинная правда, а не поучение.

Давно это было. Родился сын у богатых, очень богатых родителей, у которых было крепостных насколько тысяч душ. Отец его был лютый, прелютый барин; да и мать не лучше. Теснили они мужичков, так что ужас. Даже такой дом выстроили, где все было приспособлено как сечь, как пытать.

Мужички и бабы просто дышать при нем боялись. Так чуть дыша ходили они около господ, чтобы даже своим дыханием не побеспокоить. Вот какие у него родители были.

Других детей у них не было, только один этот сын родился, и порадовались же они на него. Целый двор согнали баб; выбирать ему нянек, мамок и заботушки у них нет, что, ведь, и те любят своих детей, а барыня не восхотела сама кормить свое же дитя. Тогда еще была эта мода чужим молоком дитя кормить. Ну, выбрали кормилицу и растить дитя.

Но странное это дитя вышло: мать только ударит няньку или мамку, а ребенок закатится, да часа два лежит и не дышит. Испугаются все, созовут лекарей, знахарей, а все пройдет, и опять смеется и радуется дитя.

Подрос; на ножки встал; начал говорить; ни отцу, ни матери не позволяет при себе не только ударить кого, но даже и крикнуть на людей. А раз, уже пяти лет, услыхал крики, как пороли мужиков, то так испугался, что целый месяц лежал в горячке. С этого времени снесли этот дом за околицу, чтобы он опять как-нибудь не услыхал криков от истязаний.

Ужасно дивились отец с матерью этому ребенку. Бывало, соберут ему детей играть, а он всех целует, всем свои игрушки раздает, все платья, всех с собой за стол посадит и одно подавать велит, что себе, то и им. А нянькам, особенно одной говорил постоянно: «Выросту, никого в обиду не дам, всех сравняю!»

Даже испугались отец с матерью и решили, что все это няньки ему внушают. Рассердился барин, велел всех прогнать, а набрал ему разных мадам и мусье, чтобы своих и близко к нему не подпускали. Но это не помогло, только скрытен стал.

Как начал он учиться, то всех удивил; в несколько дней изучает то, что другому под сижу только месяц учить. Он всегда быль тих и скромен, и до науки жаден.

Как сравнялось ему шестнадцать лет, запросился он в чужие края. Захотелось ему посмотреть, как другие люди живут и как у них все ведется, и их науку изучить. Долго не соглашались отпустить его и отец, а пуще мать; и очень уже они сокрушались, что у них одно дитя, да и то какой-то урод. Уговаривали, уговаривали его, но ничего не помогло; твердит все одно: уеду, да уеду. Ну, нечего делать, помолились Богу и, скорбя сердцем, решились пустить. Составили при нем штат и поехало карет двадцать; сначала к немцам, а потом и в другие края.

Ну, вот, учится он и повсюду узнает, как бедный народ живет, а зло не знает как к нему подступиться, подходит к нему и так, и сяк, а он все тверд. Ну, говорит Денница: «Он сердцем мягок; тут одна только женщина поможет. Она сделает все, что мне надо; a ничем другим его не возьмешь».

Ну, и разыскал он ему красавицу такую, что другую трудно и найти. Русская она, и ловкая такая, а сердцем холодная. Из дворянского она, захудалого рода.

Ему пришло уже время домой ехать. По дороге заехал он в Москву; а зло ему эту барышню и подметнуло. Ну, молод он был, увидал, полюбил, а больше всего полюбил он ее за то, что начнет он ей говорить, как люди страдают, а она: ох да ах! Ну, ему и любо, что его слушает. Он привык, что когда начнет то же самое другим говорить, те либо смеялись, либо удивлялись, а то и прямо сторонились от него. А эта нет. Эта все ему поддакивала. Вот и полюбил он ее всей душой, а она как это увидала и начала: сегодня люблю, а завтра нет; сегодня иду за тебя замуж, а завтра нет; и загорелась в нем сильнее любовь. Задарил он ее; ублажает, как может; а зло ее учит.

Тут умерла у него мать. Скоро за ней и отец. А он, как ни как, а женился на этой красавице! и поехал в свою вотчину радостный и веселый. Он все твердит молодой жене, как это он все устроит для бедных мужиков, как учить их будет, как людьми их сделает. А жена говорит; «Да, да», и вместе с тем спрашивает: «А балы то, а рауты будут»?

Ну, приехали в имение, барин твердит свое, а барыня свое; он говорит — нужно по правде землю нарезать, а она говорит; это потом, а теперь нужно объехать соседей, да всех великих бар.

Ну, и едут. Барин говорит:

— Ну, теперь за дела, — а барыня:

— Вот выдумал, теперь к нам придут.

Ну, и к ним приехали. Барин принимается опять за свое; а барыня плакать:

— Ты, мол, своих мужиков больше меня любишь, ну, и сидел бы с ними!

Барин так, и сяк, а она кричать, визжать, ну и опять уступил он ей и пошли у них званые обеды, рауты да балы. Затем набрали девушек, да давай их учить верихляться, театр представлять, свою музыку завели, своих скоморохов; где уж тут людей учить! Ну вот, скоро бал, а барыня прибегает и кричит:

— Вот, вот говоришь, бить нельзя, а Палашка испортила кружева, что не одну сотню стоят!

— А барин ей говорит: и без кружев ты красива.

— А она: Как? Для тебя Палашка видно дороже!

Слезы, крики, да придумала еще о пол кидаться, да кричать, ну, и повели Палашку сечь, a барыне полегчало. Повар кушанье испортил, барыня кричит:

— Ох, осрамил! сырой пирог, подал, а барин говорит:

— Да, ведь, не один пирог, были и другие кушанья и всего не доели, значить, сыты, — а она опять:

— Тебе повар дороже! — и бух на пол. Ну, и повара повели драть.

Ну, раз выдрали, два побили, барин и рукой махнул и сказал: «Хоть только до смерти не убивайте». Ну и пошло все по старому порядку; но отец с матерью хоть и били, да деньги берегли, а этим денег не стало хватать; где взять? Конечно, с мужика давай брать все, что ни попало, давай лошадь, давай корову, даже кур забрали, а все мало, ну давай людей продавать; мать, отца от детей, мужа от жены и пошло все рушиться.

А время идет, и барину стало уже к сорока годам подвигаться; ведь, пожить только десять лет осталось; когда же теперь, не только обещанное совершить, но, дай, Бог, только поправить испорченное.

Но вот пришла смерть к его старой няньке, что барыня загнала в скотную избу. Перед смертью шлет нянька тайно от барыни к барину, что, мол, любимая его нянька умирает, и слово ему имеет сказать. Пошел он, глянул, а любимая нянька на соломе лежит с телятами, в грязи. Увидал барин И сердце его сжалось, стоить, молчит, а старуха и говорить: «Звала спасибо сказать, что никого в обиду не дал и что всем хорошо от твоих умных речей стало. Теперь секи, не секи, а правду прими. Иду на тот свет, и там за тебя помолюсь, a здесь и простить не могу»; и дух испустила.

Вышел барин из грязной избы; идет и стыдно, и горько ему; подошел к дому, а там крик, пляс, смех, веселье, и повернул в другую сторону. Все идет и идет он; а ночь темна и тоска на сердце, и слезы даже нет, и все твердит: «Что же делать»? И стар, и денег уже нет, и сил нет все поправить! И таково ему скорбно и горько, лучше умереть! И зашел далеко и видит на поляне сидит старик в рубище, весь седой, дряхлый, один посох в руках и луна прямо на него светит. Подошел барин ближе и видит, что он молится и такой у этого старика лик прекрасный, хотя и старый и дряхлый.

Остановился барин и все на него смотрит, как только перестал старик молиться, барин к нему подошел и говорит:

— Дед, откуда ты и куда идешь? Чей крестьянин?

— По старости своей я ни чей, а Божий, а иду в вотчину к мужичкам такого то барина; и назвал его имя. Удивился барин и говорит:

— Зачем же ты идешь?

— А вот иду помочь им и научить их терпению да прощению, чтобы они своему барину простили, да никакого зла ему не сделали, да научить их и помочь, чтобы лучше жилось.

— Это ты-то в твои лета, в рубище? — и даже улыбнулся, как ни скорбно ему было.

A дед говорит:

— Почему же? когда доброе дело делаешь, Господь из одного часа два делает, из одного года — два года, а что беден я, так не в богатстве одном покой; вот барин богат был и стал хуже разбойника, никому не помогает; а научать можно и без денег, а деньги сами придут.

Удивился барин его речам, сел рядом и говорит:

— Дед, я, ведь, тот барин.

— Тем хуже для тебя, — говорит, — лучше бы было, если бы ты им не был.

Барин не ожидал, думал, мужик испугается, а он так просто ему сказал, и прихлынула к его сердцу вся та скорбь, что наложил он на людей, и зарыдал он и говорит:

— Да, ты правду сказал, что лучше бы я им не был.

Но старик положил ему руку на голову и говорит:

— Сам знаешь, что тебе мало времени осталось, а теряешь его на слезы; за дело скорее принимайся, уже давно пора; а то уж я за тебя хотел идти дело делать; и все бы успел, a мне и жить-то всего ничего не осталось.

Стал тут барин с ним беседу вести, как и что делать, а старик слушает и поучает его, и смотрит барин на него, а у старика лицо светлое такое и как звезды горят глаза; и понял барин, что этот старик не простой.

Пошел барин домой, а у него уж и огни потухли и все спят. Вошел в дом, а в доме чад от бала стоит, посуда горой навалена, от яств объедки одни, и стало ему так тошно и подумал он:

— И как это я до сих пор все это терпел.

Прошел он прямо в свою комнату. Заперся и начал все бумаги разбирать, проверять, что осталось и чего уже нет и что еще можно сделать. Но осталось мало, а денег совсем нет и все запутано. Сидит, разбирает и не заметил, как утро пришло; солнышко вышло; стали люди просыпаться.

Встали люди и дивятся, что на дворе день уже, солнце светит, а у барина все еще огонь горит. Встала и барыня и ей доложили, что пришел барин поздно ночью, и до сих пор огонь у него горит и дверь заперта; не случилось ли, мол, чего с нами. Барыня испугалась, в дверь стучится, кличет, а он ей отвечает:

— Оставь меня, как дела покончу, приду к тебе.

Рассердилась барыня. «Какие такие дела, только пугаешь, а нам время ехать, ведь, вчера звали нас на охоту, оленей бить»; и опять стучит:

— Ехать на охоту пора, сам обещал.

— Не поеду, — говорит, — и ты дома сиди, будет оленей бить, не до оленей.

Ну, пождала, пождала, да в слезы:

— А мое новое охотничье платье, ты с ума сошел! — и у дверей визжит, кричит, в дверь бьет. Вышел барин, стоит и смотрит, а она еще пуще.

— Что ты издеваешься, что-ли, надо мной? Тебе говорят, нас ждут!

— Пусть ждут, а мы не поедем.

Бух барыня на пол, ногами бьет, и хохочет и плачет; ну, словно одержимая. А он стоит и думает:

— Господи, и не уже ли я ее так любил, что из-за нее столько лет и столько душ морил, и что в ней? И противна и она сама ему стала и то чувство, что он за любовь к ней принимал.

— Ну, — говорит, — девушки, несите свою барыню, а как дурь сойдет, скажите мне, — с ней разговор нужно мне держать, да готовьте дорожные сундуки, а там видно будет.

Хлопнул дверью и опять сел за дела; а барыня услыхала и сразу стихла, очнулась и думает: «Что это такое? Видно, куда веселей ехать хочет, видно, в чужие края, давно просилась, все денег не было, а теперь нашлись; ну, да ладно, не сразу соглашусь, нечего баловать, покричу еще немного, мягче будет».

До вечера не вышел барин, а как стемнело, вышел и говорит:

— Доложите барыне, чтобы пришла.

И видят люди, что у барина и лицо другое и не похож, как будто, на себя и все притихли; а сундуки уже готовы; барыня велела все свои наряды уложить, чтобы и задержки не было. Услыхала, что зовет, пришла в его комнату, а он сидит, как ночь, только грудь вздымается, и жаль ему ее, да решил, а то опять все прахом пойдет.

— Вот, — говорит, — у нас дела совсем расстроены; жить, как жили, нельзя, а потому я решил вот что: у тебя есть небольшая вотчина, собирай все свои вещи и всякую кладь и поезжай туда пока, а я тут останусь и буду все поправлять. Довольно пировать. При хорошем житье, этой вотчины с тебя хватит; это твое приданое, ну, и бери его. Из слуг бери только свою няньку, двух девушек, да еще семью, что с тобой пришла, a другие люди тут останутся. Слышала? Теперь время к вечеру, тебе не зазорно будете ехать, не теряй времени и поезжай скорей, на вторые сутки приедешь.

Услыхала и ушам не верит, как так, что такое, и пошел дым коромыслом, а барин тверд и говорит:

— Сказал и будет; тебе там не дурно будет; все там есть, поезжай!

Она и так, и этак: до царя, мол, дойду.

— Иди, куда хочешь, поезжай только скорей, чтобы какой еще срамоты не вышло.

Видит она, что дело не в шутку, и принялась уговаривать:

— Я, — говорит, — другая стану, я не могу без тебя жить, и то, и другое. А барин молится, чтобы Бог дал ему твердости.

— Хорошо, — говорить, — только не сейчас, а сейчас моя воля, чтобы ты ехала.

Так усадил ее в карету и отправил. И горько ему, и жалко, и как камень с души свалился, слава Богу, главная помеха отъехала.

Ну, вот и день прошел, и ночь прошла, и еще день; и барин все сидит, не выходит. Все притихли, еле дышат и в толк не возьмут, чтобы это значило; почитай не ел ничего и обед никто не заказывал, два раза только воды спросил. На третий день зовет главного управляющего и других, и говорит им:

— Ну, отслужили мне, идите от меня, больше мне вашей службы не надо, только велите, чтобы весь народ собрался к такому-то времени: а вас чтобы через час не было.

И дивятся все, что такое делается, что с ним, кто же хозяйничать будет? A те управители и для барина брали с народа, да и себя не забывали, и страх как били и казнили всех. Народ смотрит на барина и все дрожат и думают: коли барыню отправил, коли управителей прогнал, а нас должно прямо без разбора вешать будет.

Собрались все и решили так, что коли он нам лютую смерть готовит, убьем его. Довольно нашу кровь пить; и его дед пил, и отец пил, и сын теперь!

Нет, довольно, лучше на каторгу идти, все одно и там житье не хуже.

Вышел барин. Видят крестьяне, что он за эти дни поседел и сгорбился. Вышел и на всех глянул; и видит, что лица у всех свирепые, изможденные от нужды, и так они ему жалки стали и так дороги, как родные; глянул он на ближнего старика, а он словно нянька, что умирала перед ним. И жутко ему стало и поклонился он им три раза до земли и говорит:

— Простите, пришел не казнить, а сам прощение просить за ту кровь, что деды пролили, что отец проливал и что я сам наделал. Вот грамота.

И стал он читать эту грамоту, по которой всем до единого дает он вольную и все земли, и леса, и поля делит поровну между ними. Весь скот и всех лошадей и всех птиц и даже дом свой со всей утварью дает им на какие угодья понадобится; a себе берет только одну избу, где умерла нянька, а из земли столько, сколько захватит его гроб; а кормить себя, просит мир, чем Бог послал.

Услыхали это мужики и в толк не возьмут. Глаза выпучили и думают: издевается, что ли, над нами? или придумал что либо страшное; и загалдели между собой:

— Не верьте, тут, видно, какая-нибудь издевка над нами.

Но скоро наехали приказные и стали землю межевать, а барин перешел жить в избу. Только почистили ее немного, да кой-какую утварь похуже поставили, все сам выбирал.

Долго не могли привыкнуть мужички, что все это правда; и землю боялись пахать и до леса дотронуться, а бабы чуть коров не перепортили, два дня доить боялись. Барский дом заперли и не только что взять оттуда что-нибудь, а и близко подойти боялись. Только и полегчало, когда избу, где секли, снесли и барин вышел к ним и говорит:

— У меня есть последние десять рублей, жертвую их чтобы на том месте часовню поставить, и вы, добрые люди, кто хочет пожертвуйте и чтобы там каждый день панихида была за убитых.

Вот тут поверили и начали все дивиться и за него Богу молиться и все ему простили. Стали даже к нему за советами ходить в просить научить, как и что делать. И дорого ему было, когда мир к нему приходил и говорил:

— Допрежъ что барин скажет: он умнее нас и добра нам желает.

Стали мужички горевать, что если он умрет некому будет их учить, а барин говорит:

— Выстройте хорошую избу, да школу откройте, учителей найдем хороших, и учите детей ваших.

Устроили и не нарадуются, что их детки читают и всякую бумагу к делу могут написать. Потом приходят к барину и говорят:

— Что со стариками делать, да с хворыми? Нет у нас угодья, да и ходить за ними некому.

— А дом зачем пустой стоит? Вот вам и больница.

— И то правда!

И вышла хорошая больница. И все кабаки повыгнали и так зажили, что у них барин стал пуще отца родного, и суд чинить, и утешает в горе, и радуется в радости и так хорошо стало.

Все успел барин, да еще год для себя остался лишний — помолиться. И почил себе в покое почти без болезни, ровно заснул. Перед смертью пришел опять дед, что на лугу сидел, и поздравил его, что все успел сделать.

— А я, — говорит, — за это время помолодел и тебя зову молодеть, будет, потрудился!

Ну, вот, вам, хорошая история? И, ведь, все это правда истинная.

7-го июля 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня. Господи, кого я вижу, и брат Иван тут как тут, сокол мой ясный, приветствую тебя, ну, что скажешь?

В. — У меня, Таня, большая к тебе просьба, но я после тебе ее скажу.

О. — Ничего, говори сейчас; все для тебя сделаю, всех умолю. Я, ведь, приставучая, и Господь меня любит и никогда не отказывает за мое приставите. Конечно, Он Сам хочет, ну, и Таню Свою любит и такие Он мне просьбы посылает, что Ему Самому угодно; и люблю, ведь, я это. Я давно это уразумела, а потому я сама радость, на радость дана и Ему, и себе, и вам. Не надо только хотеть того, чего не хочет Господь, — а все прочее вымолить легко и можно.

В. — Нет, Таня, только не сегодня; я тебе скажу ее как-нибудь.

О. — Да что у вас приключилось? что это вы все замешались; уж не от моих ли каких слов?

В. — Нет, Таня, не от твоих слов, а у нас душно и жарко уж очень; в комнате дышать, нечем — надо что-нибудь сделать.

О. — Так; эфира нет — и то правда. Откройте окошечко. Хоть это нехорошо делать во время наших разговоров, ада кругом много. Да ничего, я попрошу; насторожить нас.

Что и говорить, Земля ваша трудна, зато и планетой скорби называется. У вас все или жарко или холодно. А вот мне не жарко, право. Я как наберусь эфира у себя дома, куда хочешь пойду — мне все хорошо.

В. — Познакомь нас поближе, что это такое эфир?

О. — Эфир, вот волны; видишь, какая эта штука; откуда он, для чего он, нам доподлинно неизвестно. Но вот, святые называют его дыханием Божьим. И плывет этот эфир из Святая Святых и как океан или море. Вы видали, как потоки несут свои волны, так точно вечно нескончаемым потоком плывет эфир из Святая Святых и идет всюду, всюду. Как море катит свои волны, так и волна эфира катится за волной.

Вот из этого эфира все, все сделано; и ты, и я, и бумага, и столь, животные и растения, и все, и все; и он никогда не пропадает; ни одна его капля; a разве переделывается во что-либо другое. Сгустился он, вышла вещь; если эта вещь разошлась, вот опять поплыл эфир.

Возьми кусочек бумаги, зажги его; тут сейчас уже что-то делается, и эфир вытекает, а другая вещь осталась. Ну, возьми же бумагу и жги ее, а я буду тебе говорить. Ну, смотри, что выходить. Правда, ты ничего не видишь, а я вижу и скажу тебе — выходить, что из бумаги, пока она горла, один ток вошел, а другой вышел. И на пепле осталась жизнь.

Возьми пепел, помочи водой — да не жалей, лей больше воды — так. Ты не видишь, а я вижу, уже жизнь зародилась; есть уже зародыши жизни и опять один ток взошел, а другой вышел. Одно пришло, другое вышло. И все так, везде и во всем так. Вот у вас на столе шандал горит (лампа); просто вам кажется? — а сколько из нее жизни вышло, страсть. Тут были кругом все зародыши и вредные, они сгорели, a другие нарождаются. И вот сто зародышей или больше сгорит, а из них выйдет один и около него сто токов. столько, сколько сгорело жизней. Так все в мире живет и дышит, всякая вещь жива. Во всем Бог, во всем Его Святая Воля. Ты думаешь, что в камне нег жизни; нет, есть, все живо, все дышит и сколько, сколько жизни!

В. — Разве в вашем воздухе много вредных зародышей?

О. — Да как же ты думаешь, у вас теперь в комнате такая духота. Эфира совсем нет. Весь воздух заражен, как не быть вредным зародышам; их много; от дыхания, от жары, с улицы пыль и с ней всякая зараза.

В. — Скажи, Таня, эти зародыши можешь мы когда-нибудь увидать в наши микроскопы?

О. — Что ты, что ты, никогда вы в ваши стекла этого не увидите. Они тоньше меня. Я вижу и то только отчасти, и далеко не все. Понять этого и нам не дано, и мы не знаем и не понимаем ничего из всего этого; как это все и для чего. Если бы кто мог поймать хотя один такой зародыш, и понять, к чему это все надо и как это и для чего сделано, тот мог бы мир сам создать. Да этого никто не может. Вот почему Денница все мерит и вешает, и хочет этот зародыш сделать, да нет, сколько бы он ни трудился, это все равно, что захватить Самого Бога. Вот в этом ему ваш ученый Архимед помогает. Он все с Денницей мерит, вешает и вычисляет.

В. — Вы этим эфиром и свое время считаете?

О. — Свободные духи совсем не считают времени им это не нужно, у нас нет времени. А духи, кто на деле, тому надо считать время. Когда чистый эфир плывет правильной волной из Святая Святых, он проходит через наше тело, и мы его чувствуем. Вот, когда вы купаетесь в море, кругом вас тоже идет волна и вы ее чувствуете, хотя она через тело ваше и не проходит. Так и мы. Вот мы и считаем эти волны, кому надо. Вот теперь, если я хочу отсчитать, я беру первую волну, что через меня проходит, а от нее считаю и знаю, что сколько пройдет волн через меня, такое и время пройдет у вас и сколько на Марсе, или на других планетах; и везде так узнаем время. Конечно, сразу нельзя, привыкнуть надо. Вот поначалу и я не умела считать времени. Да кто не ходит на другие планеты, тому считать время и не надо, а другим по их делам надо, вот они и учатся этому счету. Поняли, хотя немножко. Я, ведь, не учена, а говорю, как чувствую.

Ну, что, уразумели — вот я рада, что поняли. Ну, да хранит вас Бог и Царица небесная. Пришел за мной брат Михаил, надо идти.

8-го июля 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня, а как прошла, сама не знаю. Тащил меня брат Михаил и все только говорил: иди скорей и не гляди на них. Говорили, что их только двенадцать вас сторожат, какое двенадцать, целая уйма, не перечесть. Вот не люблю через них проходить, слабею, право слабею.

В. — Разве так зла много около вас?

О. — Нет, здесь его нет у вас, здесь хорошо, покойно, здесь краплено святой водой. А кругом вас нехорошо. Стерегут вас шибко, через их цепь прорваться трудно.

В. — А сюда они не войдут?

О. — Нет, ничего, брать Михаил караул от себя поставил, чтобы на все время, как мы говорить станем, не приставали и не мешали бы.

В. — А ты сама разве с ними не сладишь?

О. — Какой там, и не говори, где мне с ними ужиться. Я и слов таких не знаю, и говорить с ними не умею; только молиться моту, а они от. молитвы хуже еще свирепеют, право. Вот брат Михаил смел с ними, он умеет. Остановится еще около них, шутить, разговаривает с ними, а как захочет, скажет слово, в миг всех разгонит, как и не бывало их. Он на Господней пристани состоит, и привык к ним, часто дело с ними имеет. А я так ужасти боюсь. Знаете, когда я позапрошлый раз с вами вечером говорила и окончила, то домой идти одна побоялась. Так много их было кругом, а у вас так было хорошо и смирно. Вот я до самого утра все по вашим хоромам гуляла. Должно уж к полдню вашему, меня хватились и пришли за мной. А то бы еще просидела. Ну, про что сегодня сказывать?

В. — Таня, ты обещала рассказать о трех сестрах; хочешь сегодня рассказать?

О. — Ладно. Так слушайте. Вот жили три сестры и одним делом занимались; все вышивали, и была у них мать. Только все они были любящие, добрые, богомольные, и все такое хорошее, одним словом, все как след. Только работа у каждой розно шла.

Вот один раз мать взяла работу, принесла домой, поровну на три разделила, и молвила:

— Ну, вот, работа большая, заработаем много, но надо ее к сроку.

Ладно, разделили поровну между сестрами; старшая глянула и затосковала сразу: «Работа, моль, хорошая, но трудная, и как с ней управиться?» Вторая глянула и сказала: «Ну, что ж, Бог поможет». A младшая только засмеялась и сказала: «Как не успеть, что за штука, на все времени хватит».

Ну, начали работу: старшая прямо взялась, и так и этак все думает как лучше сделать, начнет, покажется ей что недостаточно хорошо, сейчас распорет свою работу; опять сызнова начнет. Все у ней одна дума: как бы лучше сделать, a вместе с тем как бы успеть. Другая посмотрела, помолилась, все рассчитала, сколько часов работать и сколько отдыха, а там думаете: Бог укажет. А младшая все сложила в сторону: хватите де времени на все.

Ну, вот и день, и еще день проходит, а старшая ни днем, ни ночью покоя не имеет и спать-то ляжет, а сна нет. Молиться начнет, а стежки в глазах так и стоят; вскочит, все поняла, думает, и опять бежит к работе и удивляется, как это сестры спят; а самой опять кажется, что все не то и все-то ей не любо и на все досада берет и опять молится. Вторая не спеша встанет, матери в хозяйстве поможет, подумает, и за работу. Пока старшая порет и переделывает, она все дальше да дальше идет. Ну, вот и младшая надумалась: видно и мне пора, уже сестры много наработали. Она было и села за работу, но тут на улицы веселье, а там подруга пришла, опять не время, а пока так все ходила и работа запылилась, чистить надо, а там шелк куда-то девался, и все у ней так.

Ну, а время идете и работа идет. Но как идет? У старшей есть места на диво, а есть хоть брось. Есть, сама не налюбуется и другие дивятся, а то хоть не гляди; а работы осталось еще много; и с лица то она спала, и пища не нужна, а в сердце одна тоска; и люди не малы и сама себе не люба. Вторая далеко за половину ушла, и все у ней ровно как в одно; и ест она и спит и Бога славит и уже на младшую глядит: «Много де ей придется помочь, потому там от начала недалеко, да и то, что сделано, то грязно».

Ну, за то младшая даже и за это время еще с лица поправилась, потому мать лучше и кормит и ходит, чтобы дочкам не в усталость было, а побольше сил набрались. Вот и к концу идете дело и мать уже понукает, говорит: «Торопитесь, заказчик хорошо платить, но и требователен он». Уж тут старшая себя не помните и ее совсем горе берет: «Неудачная, мол, я, ничего не умею делать». А вторая уже кончила и сестре помогает.

Но вот Бог и конец работе послал; окончили час в час как должно. Сложили работу и мать взяла и понесла. Старшая тоскует, от окна к окну ходит; вторая отдыхает, а младшая уже в лес по грибы пошла, да еще и похваляется: вот де как мы работаем на славу.

Пришла мать и говорит старшей: Работа взята, да только удивляются, что это за работница, нерадивая, что ли? Работа второй дочери как с машины; ну, а третьей назад принесла: пусть де начало будете как конец. И закручинилась старшая и говорит: матушка, почему это так? А потому, говорит, что ты в себя не веришь и хочешь выше себя стать; а Бог каждому положит по Силам; а если выше сил возьмете, то будто и лучше выйдет, да себя надорвешь. Вот вторая сестра по силам работает, у ней идете все ровно, как следует; ну, а про тебя младшая скажу: садись да опять работай, а я сзади стоять буду, потому ты и хорошо работаешь, да время не умеешь размерять. Я за тебя размеривать стану, садись, да шей, пока не скажу: будет.

Вот, мои дорогие, поразмыслите. Кто уши имеет и слышит, да слышит. Потому видите, выходит, что нужно себе верить, ведь, и в тебе Бог, а Он знает, сколько и как может каждый сработать.

Еще послушайте, как самые эти же сестры попали за больными ходить. Тут другое совсем вышло, Дали им по шести больных на комнату. Вот старшей, все больные не наглядятся на нее; и хоть она убивается за ними и ночи не спить, и не ест, и сама извелась, и надорвала здоровье. Даже сами больные за нее сокрушаются, да только она недолго протянула и сама умерла. У второй в комнате все чинно, разумно, больные смирно лежать, все делается вовремя, да только скука и тоска такая, что и сами больные не дождутся, когда уйдут из больницы. Все чинно да нудно, и все по порядку, а вот у младшей одно веселье: шум, смех, а про болезни и забыли. Что она сама не доделает, то сами больные доделают. Зато, всегда и все дозволено; все жалеют, что вот скоро выздоровели и удивляются, почему это так все скоро поправились. Да многие болезни прямо за смехом и весельем прошли. Вот н судите, где что хорошо и что надо.

По моему разумению, к чему сердце лежит, там и работа идет; a где нужна чинность, там и она хороша. О, мир кажинного человека, кажинной души неисчерпаем; поди, скажи, где кому надо быть? где кто что сделает и как сделает? Этого нельзя сказать, потому душа человеческая есть часть Божества; а исчерпай Божество! Вы как про то разумели? Кажется, самый непутевый человек, а и ему найдется дело, где и он к месту, где и ему в радость; а другой кажется хорош, да к месту не приходится, ему найти место нужно.

Да что это, брать Михаил не идет. Какое теперь у вас время? я не считала. Уходя, брат Михаил сказал: будь вольным духом, не заботься, а я приду. Ну, вот я времени и не считала. Теперь чувствую, что будто пора уходить, а не знаю. Ну, вот и он пришел, целую вас. Да хранить вас Господь и Царица небесная.

9-го июля 1899 г.

Мир вам. Вот и я, Таня. Как живете? Как Бога славите?

В. — Мы хотели спросить тебя о счислении времени: малое время вы считаете волнами эфира, ну, a большие пространства времени, например столетия, тысячелетия, считаете вы их как нибудь? — и как именно?

О. — Этого я не знаю, може кто и знает. Вот хранители, те ведут счет о своей душе и знают, сколько душа их живет, а мы не считаем, только малое время считаем. Я спрошу у хранителя и скажу вам когда-нибудь.

В. — Затем, Таня, мы, считаем по десяткам, у нас десятичное счисление, а у вас тоже десятичное или какое другое?

О. — Нет, у нас, не так, у нас на двенадцать. Вот видишь; Троица: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой, потом Архангелы, Серафимы, Херувимы, все чины Ангелов, их девять; вот и двенадцать. Так мы и считаем.

В. — Скажи же, как по вашему например 38?

О. — А так — мы говорим три силы и сколько там еще осталось прибавь как но вашему. Я сбиваюсь. Вот так надо считать по нашему. Только это не так выйдет по вашему, потому у нас есть звуки, которые видишь и которые не видишь, и все это у нас один звук. Мы говорим; Троица и девятый вал эфира. Вы Этого не поймете, а я и сказать не умею. Да как и сказать, коли у вас таких и слов нет. Вот вас пять человек сидит тут; по нашему я не скажу пять, а назову вас всех по именам и это у нас один звук.

В. — Да как же ты говорила, что у вас шестьсот планет, как же ты их назовешь, когда их так много?

О. — А тоже самое, я каждую назову по имени и все же выйдет не шестьсот слов как по вашему, а только один звук, одно но вашему слово. Вот и выходит, что но нашему одно слово, а значить столько, сколько я могу у вас целую речь сказать. У нас один звук, но, ведь, и глаза говорят и все лицо говорит, и сердце, и ум, и все говорит, и что к чему идет, то и есть, то и значит. Как это вам рассказать, у вас и слов таких нет. Mоже, кто и может, а я не могу.

В. — Таня, а как это понять: ты считаешь и время волнами и меру протяжения волнами. Какая же между этим связь?

О. — Да; вот от одних планет до нашей планеты мы считаем 8000 волн, а до других, вот, еще 6000 волн. А эти планеты дальше от нас, чем от вас до луны. Постой, как это так, я и сама не знаю. Да разве на море вы не можете сосчитать, сколько на нем волн умещается? так и у нас все равно и тоже выходит — посчитай. Только, чтобы тут счет волн выходил, надо девять взять по девять да еще раз все на девять и это все мы так скоро переходим, как у вас одна минута, еще скорей.

В. — А как велика ваша волна эфира? Вот посмотри, это наш аршин, ну, что ваша волна больше или меньше его.

О. — О, нет, больше. Так раз в девять больше, а може, и еще больше; как вам сказать; это трудно.

В. — А как скоро вы перелетаете пространства, сколько времени ты летишь к себе домой от нас?

О. — А я не знаю; скоро, очень скоро, времени никакого нет. Да вот я сейчас была у себя на планете и вернулась, пока говорю с вами.

В. — Вот что, Таня, ты веди карандашом черту, а как кончишь вести, лети на свою планету, а прилетишь обратно, и сейчас заговори, а мы по часам посмотрим.

О. — Ладно. Ну, считайте как по вашему. Сейчас улечу — ну, что скоро?

В. — Какая неимоверная скорость и двух секунд не прошло, а ты уже была у себя дома и вернулась. Ну, Таня еще.

О. — Что же, если хотите.

В. — Да это еще скорее, еле-еле одну секунду насчитать можно. Не затруднить тебя еще третий опыт.

О. — Ничего, я рада, мне не трудно. Ну, считайте! Смотри на часы.

В. — Что же это, Таня, ты устала что ли, теперь прошло восемь секунд.

О. — Нет, усталости в нас нет, а я дома увидала свою любимую бабусю. Я поймала и посадила на палец и погладила ее, вот а опоздала. Один смех с ней, с этой бабусей. Так оналюба мне.

В. — Насколько вы скорее нас двигаетесь — это, право, удивительно.

О. — Ну, что и говорить, пока вы ногу подымете, а я уже вон где, еще скорей.

В. — Ну, как же ты летишь? головой или ногами вперед?

О. — Зачем, мы всегда в одном положении головой наверх, к Святая Святых, а ногами вниз к Року. Мы никогда не оборачиваемся. Если, конечно, я захочу, я моту, но зачем, мне это не к чему.

В. — Так в каком же ты теперь находишься положении относительно нас? Где же Святая Святых — по какому направлению твоя голова?

О. — А вот, Катя, протяни свою руку; так вот, моя голова под твоей рукой, а нотами я к стенке, где висит картина. Мои ноги немного выше головы. Так я все время и разговариваю с вами.

В. — Значить, тебе кажется, что мы сидим приклеенные к стенке?

О. — Да. А как-то днем я говорила с вами, так вы были для меня совсем как будто вы на потолке сидите.

В. — Как же это так?

О. — У вас на Земле все вертится и нет у вас ни верха, ни низа, а у нас есть. У нас Святая Святых наверху, а внизу Рок. Возьми круг и от Святая Святых все лучи, лучи, лучи, как по лучу ни встал, все головой к Святая Святых. Ну, покажи опять свою руку. Ну, вот, я тут, под рукой стою, лицом к вам. Теперь вы повернетесь вместе со своей Землей и все у вас повернется, а я нет, я так и останусь. Вас поворачивает постоянно, а я на месте остаюсь. А вот, если я хочу на ваше место сесть я спущусь, тогда уже будет по вашему, я буду стоять на полу у вас или сидеть и меня будет поворачивать, как вас поворачивает. Только это зачем мне, мне это не к чему, мне и так хорошо.

В. — Так как ты сохраняешь всегда одно и то же положение во вселенной, то можешь нам сказать, какие созвездия у тебя над головой, а мы через это узнаем то направление, в котором находится Святая Святых от нас. Ведь, созвездия имеют тоже постоянное положение во вселенной. Вот, по твоему описанию я предугадываю, что, если ты полетишь прямо от нас в Святая Святых, ты должна пролететь через созвездие Большой Медведицы.

О. — Постой, так я не вижу, я подымусь и посмотрю. Ну вот, это семь больших звезд, не знаю по-вашему, а у нас они называются семь смертных грехов, ну да, это ближе всего. Только ваша Земля отлетит потом дальше, и все изменится, но немного, правда.

В. — Таня, я завтра уеду по железной дороге. Придешь меня проводить, как прошлый раз.

О. — Не понравилась мне в прошлый раз ваша пыхтелка. Зла на ней страсть; я даже ушла, не дождалась, как ты уехала.

Знаете, есть, я видала еще другую такую планету, как ваша Земля; совсем такая. Вот там пыхтелка идет но воздуху; только там столбы. А то еще шары большие, как рыба, плавают. А то по проволоке еще летают. Вот скоро-то идет такой челнок на одном колесе. Сел и поехал. Только ловко же они и убиваются. Свалится и все тут, и дух вон. Ну, Бог уже таких и подбирает, кому умирать надо. Бог все подбирает, всех до едино; когда каких людей надо, кому какая смерть и все такое. Никто даром не погибнет. Все, значить, так надо.

Ну, вот, у вас и сейчас весь воздух вреден, страсть как вреден, все из земли поднялось, жарко, душно, эфира нет, все испорчено, ужасти одни и как это вас Бог бережет. — Одним Им вы живы. Благодарите Его и молитесь Ему.

Ну, мне пора, за мной пришли, сидите смирно, всех поцелую. Да хранит вас Господь и Царица небесная.

12-го июля 1899 г.

Мир вам. Вот и я, Таня. Сегодня я вам про праведнаго язычника скажу. Ну, вот, слушайте.

Жил один уже старый язычник и в такое время, когда христианская вера была уже главная. Но он не хотел свою веру менять, и не потому, чтобы она ему не нравилась, а так; я, де, уже стар. Он говорил: «И деды мои верили так; ну, и мне менять веры не след». Домашним он никому не мешал и даже жена его умерла христианкой.

Вот, пришла его смерть, а было у него два сына, уже большие, и говорит он им:

— Вот, я умираю, все мое имение и всех рабов поделите; a веру держите какую хотите — не заказываю вам на этот счет ничего; но живите хорошо и любите друг друга! — И умер.

Сыновья поделили имущество и рабов. Ни много, ни мало, но для них довольно было; а у старшего сына и невеста была. И говорит старшой:

— Ну, брат, ты как думаешь жить?

— Останусь в доме отца и буду жить, как отец жил.

— Так, — говорит, — а я думаю веру переменить и Христу послужить. Говорят, Он Бог, и тебе советую.

— Ну, — говорит младший, — я еще подожду, там видно будет.

Так они и разошлись, по любви н без обиды. Прошло лет с пяток; встретились. Вот, старший брат и говорит:

— Ну, что, брат, еще веру не менял?

— Нет, — говорит, — все думаю. Я хочу допрежь все узнать хорошенько, что это за вера и что в ней делать. Ведь, говорят то все о вей разное. À ты как?

— А я христианин.

— Так, — говорит, — а почему ты свою невесту бросил?

— Да, — говорит, — не пристало мне, христианину жениться на язычнице.

— Ну, да, ведь, у ней двое детей от тебя; нехорошо это ты сделал: осрамил ее и детей бросил. Теперь я ее кормлю с детьми, потому не пропадать же ей. А язычество она для тебя переменила бы охотно.

— Все это так, но всяк должен свой крест нести. Вот это и крест. Потом еще Христос сказал: кто может вместить безбрачие, так пусть. Вот я и отказался от брака.

— Мудрено все это, — говорит младший. — А вот и еще: ты от пустил всех рабов; тех, кто в силе, тех ты продал, а старых и больных так ты отпустил так?

— Да, наш Бог учит, что все люди равны и христианину непристойно держать рабов.

— Мудреная вера, хорошо, что я их кормлю, а то бы они с голоду помирали.

— Ну, это все хорошо, но когда же ты вашу христианскую веру примешь? Ведь, теперь уж все смеются над язычниками. При том же когда умрешь, то прямо пойдешь к дьяволу в огонь вечный, потому что ты плевел, а я пшеница.

— Да я сам все раздумываю над этим и не знаю, как мне быть. Уж побудь ты христианином, а я еще пригляжусь.

— То-то смотри, а то мне, ведь, тоже непристойно тебя и за брата считать.

С тем опять разошлись они. Прошло еще лет с десяток, пошли между христианами смуты. Зло разделило святую церковь и пошли разные ереси, и большая скорбь между христианами. Свои своих казнили; горько и вспомнить, что тогда было. Вот, в это как раз время опять повстречались братья. Уж и постарели они. Младший очень было обрадовался, что видит брата; но глянул на него и испугался, видя, что и лик у брата свирепый и платье монашеское, и глаза злобой сверкают.

— А! ты все еще язычник, — сказал он, — ну ты мне больше не брат, н скоро тебя сожгут, как язычника.

— Что ты! за что меня сожгут? Ведь, я живу тихо, — отвечает младший, — никому не мешаю. А как живешь ты?

— О! я стал велик. Все свое имущество я отдал Христу; выстроил золотой алтарь; усыпал крест самоцветными камнями; и приписал себя особому ордену. Я монах, иезуит, я ищу Божьих врагов и казню их. Я расчищаю путь Христу.

Задумался младший брат.

— Как же ты их казнишь?

— Я жгу, пытаю, отделяю плевелы от пшеницы.

Загрустил младший брат и говорит:

— Знаешь, мой друг, я было совсем собрался принять веру твою, а теперь не хочу. Ну, и что это у тебя за Бог, который берет золото, камни самоцветные, а людей велит казнить тебе. Да неужто ваш Бог сам не может справиться со своими врагами? Нет, такого Бога я не могу принять, Уж лучше самому быть казненному, чем других казнить.

— Будешь ты так говорить, пока не попал к дьяволу в когти, — говорит старший. — Тогда образумишься да уже тебе и прощения не будет. Тогда и рад будешь принять христианство, да поздно будет.

На этом опять рассталась братья. Вот, настало время младшему брату умирать. И думает он: — «Что же, куда пойду, туда и пойду, a совесть моя чиста».

Умер он и видит, ангелы поют вокруг него и говорят: «Истинный христианин умер, а если нет на нем крещения, то это брат ему помешал». И понесли они его на лучшую планету и говорит: — «Отдохни; жизнь твоя была угодна Богу».

Старший пожил недолго в тоже умер. И так удивился он, когда увидал, что вдруг не ангелы, а демоны его встречают. — «Как, думает он: я столько Боту служил, что же все это значить? — где же справедливость?» И долго спорил с Хранителем. Но несмотря на его спор, пришлось ему все же идти во тьму.

Узнал это младший брат и стало ему жаль брата. Взмолился он ко Христу, чтобы ему проведать его. Пошел он к нему на Рок, и видит, что тот в муках, дьяволу служит. Заплакал он горько. А старший и говорит:

— Как же это все сделалось! я совсем не пойму! Я думал, где же ты? Коли уже я попал на Рок, то думал, что тебя черт уж прямо слопал.

— Нет, — говорит, — я был язычником, да жил как христианин; а ты наоборот. Ты все Его Божественные слова извратил, как тебе хотелось, и как зло тебе внушало.

Долго спорили братья. Наконец-то младшему удалось убедить старшего. Он горячими слезами растопил его извращенное сердце, а молитвой согрел его. Тогда только сказал старший брат:

— Брат мой любезный! вот только теперь принял я веру Христову от тебя. Я плачу о том и о тех людях, а их много, очень много на Земле, что думают, что они Христовы други, а они Его первые враги, потому что извращают Его Святые слова. Кто уши имеет слышать, да слышат. Пусть всякий человек разберет, действительно ли он христианин. Даже если он и крещение принял, но все же может он быть не только язычником, но и хуже язычника. Язычник же свободно может быть Христовым учеником, если по вере Его живет. Потому никогда не судите нехристя, но приглядитесь сперва к его жизни и к его делам, и тогда только судите. А еще лучше, никого не судите, а если можете, то лучше помогайте всем.

Мне давно пора идти по делу. Заболталась с вами. Храни вас Господь и Царица небесная.

23-го июля 1899 г.

Мир вам! Вот н я, Таня. Как живете? Как Бога славите? Ну, о чем будем разговаривать сегодня?

В. — Ведь, шел у нас разговор про одного барина. Переехал он на квартиру № 13 и не стало ему везти ни в чем; одни у него неудачи, одни беды, кто тут виноват?

О. — Не знаю, как могу я знать? Много может быть причин. Навет должно. У вас их много бывает. Вот, что я тебе скажу.

Жил один священник, и хорош он был; кажись» немного и греха имел; и жил он счастливо. Жена у него была, дети, и все было хорошо. Только приехала к нему тетенька, и позавидовала; а зло уже тут. Оно сейчас пристало к ней, во сне пришло к душе ее и говорит: «Будет попу хорошо жить; знаешь, проведи только первое горе, а мы навет положим».

И что же бы вы думали? Не заперла она на ночь дверь и пропустила вора. Обокрал он батюшку н все пошло худо с того часа. Все у него спуталось: сын умер: ногу сломал; дочь ушла тайком с каким-то барином; и так все пошло худо, что, что ни день, все горе и горе.

Вот раз служит батюшка в своем приходе; молится у престола, и так ему горько стало, что он заплакал. Как что случилось, не скажу, не знаю, только слышит он кто-то ему говорит: «Уйди с этого места». И понял священник, что ему другое надо место искать. Старое место было доходное, и жаль ему его, но делать нечего, решил и поехал. Выпросил себе место похуже старого и все как рукой сняло. Так на нем зажил, что много лучше прежнего.

Да, есть разные наветы, есть страшные наветы. Вы, вот, люди, думаете, что оно пустое, а, ведь, все это истина. Видишь, для вас чувства все равны, и вы их считаете ни во что. Вот, когда вам больно, вы чувствуете и придаете значение, а чувства другого для вас как бы совсем не существуют.

А между тем, когда человек входить к тебе со злобою, с завистью или еще с чем-нибудь дурным, то и эфир, который каждую минуту проходить через него и от него пропитывается тем же качеством, т.е., злобой, завистью и т.д. Вот к слову я зла на тебя, сижу и гляжу на тебя, а в душе моей злоба, а эфир этот идет от меня к тебе и пропитывает тебя, и моя злоба уже на тебе находится и остается на тебе. Ты этого не чувствуешь; но, ведь, оно так; ведь, мой эфир остается в твоем и мы передаешь все друг другу. Вот, почему и проклятия иногда исполняются. Один человек проклинает другого в своей злобе, а в то время его эфир, выхода с дурным желанием. касается, и пропитывает этого другого; потому и говорит, что бывает так, что от проклятия человек на месте может умереть. Вот, этак можно одним словом убить другого. Но, конечно, Господ от всего хранит, и все от Бога, как Он попустить. А попустить, то так и свершится. Ухожу, да хранить вас Бог и Царица небесная.

24-го июля 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня. Как живете? Как Бога славите? И рада же я, что вижу вас бодрыми и веселыми. Стану сказывать вам о ваших покойничках, где кто из них у нас находится, в какой стадии, как живут: худо или хорошо. Всякие места у нас есть. Никто из вас не минует нас, все через нас проходят и переживают, что Бог им дает, что сами заслужили.

Когда от вас приходят ваши покойнички и живут у нас в сферах Земли, то мы тех всех называем несчастными. Все равно, хорошо ли им жить или они мучаются. Все несчастные, потому все у планеты «Скорби» живут, стало и несчастные.

Кто с Марса приходит или на Марс идет те по-нашему, успешные. Мы их так называем.

Ну, так вот какие у нас несчастные бывают.

Первая стадия — это лучше ее нет. Она сначала. Это такие души, как Аввель, которые поживут среди нас недолго, и скоро на Марс перейдут.

Вторая стадия потом идет. Они будут долго готовиться среда нас, но все же прямо пойдут потом на Марс.

Третья стадия. Это спорные. Они еще неизвестно, пойдут ли на Марс.

Четвертая стадия. Такие, как я.

Пятая стадия. Живут на планетах, что от нас восемь тысяч волн.

Шестая стадия от нас еще дальше на шесть тысяч волн.

На планетах неизвестно, сколько кому жить. Как Бог укажет.

Седьмая стадия. Это все живущее па планетах, их неизвестно сколько; только мы их на 6 групп делим. Первая группа, которым лучше, а там во второй похуже и все хуже н хуже.

Восьмая стадия. Это скорбные. Их шестьсот планет и мы их на триста группы делим. Эти планеты все кругом всей вселенной находятся; между Роком и Божьим миром.

Девятая стадия. Это «одиночки». Эти планеты для одиночек у нас находятся. Туда помещают или беспокойных, или прямо из тьмы, или тех, которые по милости Бога и Его благодати или но молитве ушли с Рока. Или тех, что в тиши хотят свою жизнь проверить, помолиться, сосредоточить себя или успокоиться. Туда надолго нельзя идти. Только на время сажают на эти одиночки.

Десятая стадия. Это те, которые неизвестно куда угодят. Эти планеты еще дальше от Божьего мира находятся, чем скорбные планеты. Он ближе к Року и окружают Божий мир со всех сторон, кругом его.

Одиннадцатая стадия. Это те, что вне всякого обыденного закона. Мы говорим, что они: «на новом начале». Это когда кто либо из нас сделал что либо очень хорошее, либо что очень дурное. Ну, те, что на новом начале, идут по-другому, не так, как мы. Одни, бывает, угодят прямо на Марс, a другие на Венеру, а то прямо и на Рок угодят. Это дело у них там тонкое. Нам их дела не видны.

Ну, вот и спрашивайте теперь, где ваши покойнички. У нас часто бывает, что ищет душа душу. Мать умрет, детей своих ищет, мужа, или родню; и сколько хлопот бывает. Плачут, бывает.

Вот у нас есть одна душа, зовут ее Магдалина. Она пониже меня будет. Пришла она на планету, дочь свою искать; и говорит нам: «Пропала, а я из-за того больше и умерла, чтобы и повидать, а вот ее нет, да нет». Плачет, сокрушается страсть; всем нам жаль стало, утешаем. Она говорит: «пять лет как умерла!»

А одна душа тут тем временем стояла и говорит: «И я уже пять лет как умерла».

— A где ты жила?

— Ну, где ни жила, а теперь на Марс иду.

Глядь, поглядь, a они то и есть мать с дочерью. Вот радость-то промеж них была! Ну, а потом острая любовь прошла и перешла в тихую. Дочь ушла на Марс.

В. — Мы тебе, Таня, после большой список приготовим своих покойничков. Ты теперь нам будешь говорить в каком месте они у вас на небе находятся. А теперь дай нам географию вселенной. Ты обещала давно нам описать вселенную.

О. — Ладно, могу и теперь. Ну, слушайте.

Вы знаете, что мир Божий очень велик. Он так велик, что у вас на Земле не хватите даже и счета, чтобы написать это число. Не найдется у вас такого счетчика, чтобы посчитал, как он велик. Но все же конец ему есть. И место, куда проникаете благодать Божья, которое оживляется Его святым присутствием, есть большой шар среди мрака тьмы в пустоты, которым нет конца и предела; по крайней мере, никто, даже из нас «духов», его не знает.

По середине этого шара помещается Святая Святых.

На трех планетах обитают тоже свободные от дел Ангелы-Хранители.

Это самая близкая система планете к Святая Святых. Она самая роскошная, самая сияющая, светлая из всех систем. О! вы себе ничего подобного представить не можете. Тихий, нежный, ласкающий, a вместе с тем ужасно яркий и разнообразный блеск ее описать невозможно. Она обращается кругом Святая Святых, сохраняя всегда одну и ту же дистанцию.

Немного дальше, хотя и очень близко от Святая Святых, имеет свое обращение одна одинокая планета. Черная она пречерная, как потухший уголь. Она никем не обитаема. Никто никогда не заходить н не останавливается на ней. Она чужда н страшна всем. Это планета, покинутая Денницей.

В некотором расстоянии находится сфера планет небесных сил. Это девять лучезарнейших созвездий, но тем не менее каждая из них блещете своей особой красотой и самым ярким светом всевозможных цветов и колоритов. Это свет духовный, как и сами планета, от которых он исходит. Это свет без огня и повышения температуры, с которым вы на Земле совсем незнакомы.

Еще дальше, чем сфера планете небесных сил, помещается так называемое седьмое небо. Эта сфера окружаете также Святая Святых, со всех сторон, образуя концентрический шар, на поверхности которого обращаются 700 роскошнейших отдельных планет, каждая из них принадлежите какому-нибудь святому.

За седьмым небом следует сфера довольно широкая, в которой совсем нет планет. Она отделяет мир духовный от мира материального.

Самая обширная сфера, это сфера материальная или видимая для вас вселенная. Но и в ней каждую материальную планету окружают сотни и тысячи духовных, невидимых вам планет. Они положительно, как горох, насыпанный в мешок, и духовные планеты заполняют всю вашу материальную вселенную. Так что вы, живя на вашей Земле, и не представляете себе, до чего обильна жизнь в темных для вас областях между планетного пространства, которые вы считаете пустыми. Это все пустое для вас пространство переполнено духовною жизнью на духовных же планетах, и ни счета и ни числа им нет. Один Бог их знает.

В самом конце вселенной, на наружной поверхности этого обширного мирового шара, где уже кончается область, до которой доходят материальные солнца со своими планетами, — помещены Господом духовные же планеты для душ скорбных и для душ, состояние которых не выяснено, вернутся ли они опять на свою планету или отправятся они на Рок. Это восьмая н десятая стадия душ, помещается именно на границе вселенной на окраинах Божьего мира, вдали от Святая Святых.

За этими несчастными душами уже в темных пространствах, окружающих Божий мир, начинаются владения Денницы и его темное царство тьмы. Как велик этот Рок, никто из нас не знает, все боятся н говорить даже о нем.

Вот, что могу сообщить вам о вселенной. Ну, хотя немного повяли меня? Да хранить вас Господь и Царица небесная.

30-го июля 1899 г.

Мир Вам! Вот и Таня. И нехорошая это у вас штука — слава; ведай Бог! У вас из за славы человек на все готовь решиться. Это чувство, ведь, не от Бога, а от зла. В былое время Денница очень старался унижать, всякого, а потому это чувство и взошло в мир.

Прежде никому не было дела до того, что про него скажут или что подумают, но когда Денница стал смеяться надо всеми, а то вдруг возьмет да похвалить кого-нибудь, вот и пошло с того. И люди, и души очень падки до похвалы, и чего, чего ни стали делать для того, чтоб их хвалили. Другой ничего не умеет делать особенного, все делает как и все; вот тут она и давай выдумывать, чем бы отличиться; а зло тут как тут и давай его учить.

Знаете как раз Денница заставил Богу молиться. Вы не поврите, а это правда. Вот я и расскажу вам:

Жил один старец, очень Бога любил. Жил он в пустыне и все молился и Господь постоянно с ним пребывал. Много народу к нему ходило; просило его молиться; и даже вельможи ездили к нему издалека; и он молился за всех.

Неподалеку жил один человек и также был хороший, но только незадачный он вышел; ни разговора, ни дел у него особенного не выходило; а все было как у всех. Зависть его на все брала; думает он однажды сам про себя: «Почему на меня никто не смотрит и мне не удивляется». И все, что он не увидит, за все берется, все пробует и ничего ему не удается и всему он завидует. Душа то у него даровитая была, да не пришло еще его время по настоящему дело делать. А Денница его уже давно караулил и все сбивал, боясь, что он на свое дело нападет, и все дары к месту приставит.

Человек этот был добрый, но еще молодой, и за своими делами Богу почти не молился, а так, прочтет молитву как попало, и все тут.

Вот прослышал он про старца, что все на него дивятся, и много он добра приносит «Пойду, говорить, к нему, погляжу, может и меня научит как бы мне не умереть простым человеком, a чем-нибудь отличиться». — Пошел. Старец его встретил ласково. Тогда он ему рассказал про свое дело, старец улыбнулся и сказал:

— И то правда, ничем тебя от других не отличишь, все как будто в тебе в меру. Ну, вот. что друг, коли тебе Бог что дал особенное, то само выплывет; а коли нет, то сам ни в жизнь не выдумаешь, потому что всякое чудо от Бога. Молись лучше; живи по совести и тогда будет хорошо.

Рассердился юноша. «Вот думает, штука, ну какой он угодник, так себе старец, да и ума то он не великого». А Денница ему шепчет:

— А, ведь, прославился, поди, драк, и вельможи к нему с поклоном.

— Такой пустой мужик, а прославился, а я и учился, и умен, и красив и ничего во мне толку; как все это странно. Задумался он над этим, а Денница ему говорит:

— A тебе вот в век не прославиться. Подумай, ну, где тебе даже такое пустое дело делать как этот старец. Разве ты можешь сейчас бросить свои богатства, уйти в пустыню, есть один хлеб, и то если принесут, пить одну студеную воду, а вспомни еще холод и все удобства? Где тебе!.. А он пустой да глупый, да сделал. Вот, если бы ты, и впрямь был сильный, ты затмил бы его своим умом, к тебе поди сами цари ездили бы! Да где тебе!

Задумался, очень задумался этот юноша. A тем временем Денница соображает.

«Пусть-ка его себе попробует и старца собьет и сам не выдержит и время уйдет». Как-то один раз и говорит этот юноша:

— Ладно, ты мне помогай, а я уж этого старца затемню, себя не пожалею.

Взял всю свою казну да на бедных отдал. Хоть это и тошно было Деннице, да ничего: «Мы де свое опять наберем», думает он. «А главное надоел мне этот старец».

И снял юноша хорошую одежду, надел простой кафтан, даже и шапки не взял: «Потому-де у старца шапка была. У старца шалаш, а я прямо в лесу, хоть и замерзну, а отличусь».

Ну, ладно, пошел в лес, живет, и день, и два, скука, но ничего, стал Богу молиться для виду. Вдруг идет женщина и плачет.

— Горе одолело, муж умирает, ходила к старцу, а он говорит: «Время ему к Богу идти». А у меня дети, ты тоже Божий человек, може поможешь, вот у тебя и шалаша нет, как у старца, ты, видно, еще угодней Богу!

А Денница ему шепчет:

— Молись для вида, а я исцелю.

Стал юноша вздыхать, молиться, только вдруг и думает:

— Ну, а как Бог есть, да все видит? — а этот, что мне шепчет, от зла? И таково ему тошно и страшно стало, и он от всей души как вскрикнет:

— Господи! уж не для славы прошу, прости меня и не погуби несчастную. И почувствовал он, как будто кто-то его влечет; встал, не помня себя и говорить женщине:

— Веди меня, к больному, веди меня, окаянного. И повела она его. Когда пришли, положил он руку на больного и говорит:

— Господи, в руки Твои отдаюсь, хоть осрами, но не погуби малых деток. — И исцелился больной, и сам он удивился и все кругом.

— Что же это такое, — думает юноша, — я и сам не разберу, что со мной случилось. В первый раз всех удивил, a мне самому так стало и страшно и жутко, Господи! — А Денница освирепел и говорит:

— Говорил, не выдержишь.

— Ладно, думает юноша, как не выдержу, а чтобы он мне не мешал, начну молиться, да так, чтобы и голод, и холод, и боль, ничего не замечать. Пришел в лес, взял камень, встал на него голыми коленями, ни пьет, ни ест и все вопит:

— За что же это, Господи, Ты меня послушал окаянного! — И долго так молился. А Денница со всех сторон заходит, и до души добраться не может, потому что сам ангел ее закрывает. С колен кровь сочится, голод одолевает, а он все молится; и так ему стыдно, что старца задумал затмить.

— Пойду, — говорит, — поклонюсь ему и выпрошу прощение и буду ему служить.

Идет, едва идет и ноги свело ему от стояния, а на коленях раны. Пришел, а старец и говорит ему:

— Ну, слава Боту, пришло мое время, отслужил Тебе Господи, вот пришел человек без шапки и раны на коленях, он заместит меня. Ты, ведь, и обещал мне так и велел ждать такого. Он поклонился юноше и говорит:

— Спасибо тебе, я давно тебя жду. И откуда что явилось: стало юноше так легко и так радостно. Обнял он старца, принес ему покаяние. Старец его простил, благословил и говорит:

— От Бога все выплывет, хотя и от зла начнется. Я все передаю тебе теперь, а меня похорони.

Старец прожил еще с год, но уже не вставал, а только его учил. И молился юноша, страсть, как молился; и угоден Богу стал.

Ну, прощайте. Мне пора, дело есть, храни вас Христос.

2-го августа 1899 г.

Мир вам! Вот и я, Таня. Как живете? Как Бога славите?

В. — Кто вам рассказывал, Таня, про любовь; какой дух?

О. — Это нам говорил один очень высокий дух. Говорит — так прямо в душу и свет, и слова еще не успеет вымолвить, а оно уже растет в сердце. Он нам много еще говорил и нет у него порочных, все, говорит, святы, — от Свята пришли, и к Святу идут, а заблуждаться временно могут. Поучать нас он приходил раза четыре.

Первый раз так говорил: «Знаете, что такое любовь?»

И замолчал; а мы задумались; и думаем, что такое, в самом деле, любовь? — А он говорит: «Это есть все; это Бог; это эфир; это вы; это люди; это зло».

И знаете, так хорошо он это сказал, что мы сразу почувствовали, как сердце наше открылось для его чудных слов.

Все, что только существует — все живет любовью; даже зло и то любит.

«Любовь может все сотворить. Любовью двигается мир. Любовью сотворен мир. От любви мир и пал. От любви он восстанет и как солнце засветит ясно и чисто. Мне трудно писать, потому что я перевожу с нашего языка на ваш».

«Господь сказал, что любовь, как Он, без начала в конца; как Он не знает Своего начала и конца, так и любовь не знает ни начала, ни конца. Всему можно найти предел — любви нет предела. И каждый любит и каждый думает, что больше он не может любить, но еще что-нибудь его двинет — и любовь еще больше возгорится в нем. От любви Господь создал мир; и вы думаете, что во зле нет любви. Непременно есть, иначе они не боролись бы, но расставались бы и не встречались; а что же сводит их вместе, как не любовь?

«Все, какие чувства существуют на свете — это есть прообраз любви. Возьмите милосердие — разве это не любовь? Кротость — из любви, нежелание стать выше и унизить другого. Смирение, доброта, сожаление и все другие чувства, разве везде и всюду не любовь?

«Нет любви нечистой; нет любви самолюбивой; нет любви завистливой; это — все не любовь, это — как зло от добра, так эти чувства от любви выродились. Но все это может опять прийти в любовь. И когда растение цветет, то в нем любовь. Если вслушаться в пение птицы, в рокот волн, в шум ветра — везде любовь.

«И не думайте, что есть разная любовь, например: любовь к мужу, к детям, к работе, — все это одна любовь, и ко всему она может быть. И не думайте, что, если любишь одно, то нельзя любить другое; нет, это неверно: можно в одно время горячо любить и мужа, и детей, и ближнего, и работу, и все, и все. Конечно, когда в это время нужен кому, то и кажется, что его любишь больше всех. Если муж твой нуждается в эту минуту в чем-нибудь, а ты ему отдаешь свою любовь, это не значить, что его одного ты любишь; Вот, ты всех любишь, но сейчас ты ему нужна. Если ты нужна ребенку, или работе, или ближнему — никто из остальных не теряет, что ты около одного или другого — любовь твоя не может разделяться или уменьшиться.

«И вот, друзья мои, если есть муж и жена и они не пара; Господь допускаете и такой брак, но пусть каждый из них отдает другому свою душу, но не на плотское удовлетворение. Если один из них грешит и даже падает, то другой береги, его поддерживай, помогай исправиться; но если твоя любовь не можете его исправить, то только тогда оставь его другому. Это самая трудная любовь, потому что люди мешают ее с браком, но это только любовь к ближнему.

«Любовь к детям, к матери и отцу, это более легкая любовь. Любите их потому, что от них получили кровь и плоть; вы, матери, дали ее детям своим; вскормили их молоком — значит, кровью своею.

«Любовь к ближнему. Не говорите: «мы не можем их любить, мы не знаем их и если будем заботиться о них, или беречь их — то забудем детей и мужей».— Нет, это неправда, никого не забудете. Любите их, и чем они порочней, чем больше погрязли, тем больше любите, и это вам дает неземную, а божественную радость.

«Не удерживайте любви, дайте ей течь, как реке, пусть своими волнами она все уносить, пусть все смывает, и не думайте, что она иссякнет. Чем больше вы ей дадите свободы, тем лучше, не стыдитесь ее. Часто люди думают, что у них нет любви, но это только потому, что они сами душат ее в себе с детства; и она, как запертый поток. Но откройте дверь — и она хлынете рекой, «Многие думают, что ум и любовь не могут жить вместе. О! как они ошибаются. Ум и любовь тесно связаны. Если бы не было ума, то любовь не могла бы так широко развернуться; это доказываете нам люди на планете Венера и животные: у них нет ума, а потому любовь у них не может простираться далеко. Они могут любить только того, кто им нужен, или того, кто от них произошел. Ум — путеводитель любви. Он ведете ее разумно. Она одна не может все обозреть, и ум ее направляет. Без ума любовь засыпаете; а ум без любви иссякает.

«Я, друзья мои, могу олицетворить вам любовь. Я часто ее представляю в виде мечты. Она — прекрасная женщина, и непременно с серыми, неуловимыми глазами. Только такие глаза могут менять свой цвет, свое выражение ежечасно. Она с длинными волнистыми волосами цвета тоже неуловимого: ни темного и ни светлого. Я сам могу только ее себе представить с дивными, нежными чертами лица. Эта женщина везде и всюду; она обхватывает весь мир от Святая Святых до самого ада. И везде ей ход от Бога до ада, от ада до Бога. Она около каждого. И когда она около кого-нибудь — ей до других нет дела. Она ему отдает все; всю свою любовь; она страдает его страданиями; живет его радостью, его печалью, его грехами; и когда в нем загорится то пламя, которое должно согреть его и весь мир, она обращает свой взор к другому. И нет у ней выбора. И нет у ней великих, святых и грешных — у ней все равны, и всем она нужна, и все стремятся к ней, и она ко всем стремится. Нет у ней прошлого, нет будущего, одно настоящее. Кому нужна она, с тем она в эту минуту дышит. Отошла — о нем забыла и другого любит и с другим страдает, и другим живет.

«Что ей грех? Что ей преступление? Она все любит, все обхватывает и не боится ни греха, ни преступления. И она, лучезарная, взяв грех и преступление, идет прямо в Святая Святых и все несет к Богу. Разве грех и преступление не исчезнуть перед Его лицом. И опять она чистая спускается в мир; идет в грязь, в смрад, в болезнь, в порок. И нет такой грязи, которая замутила бы ее блеск. Ее любовь есть тот чистый эфир, одно прикосновение к которому уже смягчает все порочное. И когда все, все до единого воспламенятся от нее, тогда все грешное, все порочное пропадет само собой и все очистится. Ни пост, на страдания, ни изнурения ничто вас так не очистит, как ее всепрощающая, все подымающая н всеосвещающая любовь. Вот она какая любовь. Если вы можете воздвигнуть ее образ в сердце своем, вы уже с ней, вы чисты и идете за ней».

Вот, кажется, все, что он сказал, больше не припомню. Знаю, что я не могла его словами все сказать; трудно переводить на ваш земной язык: нет у вас таких слов живых, а потому и не могу я все то передать, а очень бы хотелось мне, голубочки, все доподлинно передать; так все хорошо, так все чудесно! Все это в сто крат меньше, чем он сказал. Я рада, что и так хоть передала.

Ах, как много в нем любви! Довольно чувствовать, как он любить, чтобы стало легло, отрадно и радостно!

Правду он говорит, что зло так загрязнило вашу любовь, что люди стыдятся ее. Люди смеются и даже издеваются над ней. А, ведь, это такой великий дар от Бога, Он Сам весь любовь. Значит, какая бы ни была любовь — не стыдитесь ее, не глушите ее, а отдайтесь ей все. Сколько ее грязнили, сколько ее глушили, а она все жива, и самый порочный человек или дух, хотя на чем-нибудь да выльет ее. Самый закостенелый грешник и тот что-нибудь да любит. Почему львица ласкает свое дитя?

15-го августа 1899 г.

Мир вам в мире скорби. Молитесь, друзья мои, и благо вам будет. Вы положительно не представляете себе того мощного значения, какое имеет молитва в жизни человека.

Что для тела пища, то и молитва для души та же пища. Кто лучше н чаще возносится к Богу, у того и душа крепче и может он легче справляться и с собой, и со своими грехами и пороками.

На Земле этого многие совсем не понимают, а потому говорят: — «Бог лучше меня знает, что мне надо, то и даст мне; зачем буду я еще молиться».

Но Бог не так говорит; Он говорит:—«Я дал человеку свободную волю делать то, что он сам хочет, а потому пускай сам добивается того, что ему надо и к чему он стремится. Кроме того, Я дал человеку разум, а потому он сам должен знать и понимать, что ему полезно. Все средства ему дал Я, как и другим творениям, еще большая у него, чем у всех, а потому пусть выбирает: если хочет и считает для себя нужным, пусть пользуется Моей силой и Моей помощью. Я дал ему всего, что он хочет и сколько хочет — пусть только сам добивается. Если же он находить для себя лучше обходиться без Меня, пусть управляется как знает. Я ни в чем ему не мешаю, ибо у него свой ум, своя воля, он свободен, как и Я».

«Опыт жизни — лучший учитель. Он укажет человеку, что ему лучше и что хуже, что ему легче и что труднее, пусть убедится через опыт, если мне не верил, и когда убедится, то пусть тогда придет и Я не отвергну его»!

Душа бессильна, если Бог не даст ей Своей силы. А чтобы Он дал, надо Его просить и молиться; надо единяться с Ним, чтобы и Он был в вас, и вы в Нем, — надо, чтобы, хотя до некоторой степени, свершилось то таинство, которого первообраз есть Само Таинственное слитие Трех-Ипостасного Бога, дающее жизнь и силу всему живому. Никого к этому таинству Господь Бог силой не подводит. Только одни жаждущие его и ищущие получают возможность единиться с Богом и образовать ветви Его предвечного дерева.

Молиться должны все живущие, чтобы не ослабеть духовно и не сделаться жертвой зла. Молятся и ангелы, и архангелы, и святые. Казалось бы, зачем молиться им? Они, ведь, и сами так сильны и так святы, что каждый из них мог бы в один миг превратить всю вашу Землю в хаос; или, наоборот, из междупланетного эфира мог бы создать планету в миллионы раз больше всей вашей Земли и не пост-пенно, но вдруг. Но они все молятся, ибо знают, что вся эта их сила, которой они владеют, не их сила, но сила Божья. Они знают, что, кроме силы Божьей, нет другой силы, а чтобы владеть ею, надо возноситься к Нему, надо единиться с Ним, надо достигнуть того, чтобы и Он хотел быть в вас, когда вам нужно быть в Нем.

Чем выше души и все существа, тем чаще они возносятся, ибо жаждут они все большей и большей силы и святости, и сколько каждому нужно, сколько каждый может вместить, столько и получает он из Общего Предвечного и Святейшего Источника Силы, Святости и Всемогущества.

Но люди понимают это совсем иначе. Они хотят, чтобы сама Сила и Святость шла на них непрошеная. Они так мало придают ей значения, что даже ленятся поискать ее.

Скажите, если бы ваше государственное казначейство было бы открыто для каждого, и кто только захотел, мог бы брать в нем деньги сколько угодно, неужели никто из вас не пошел бы в него, а требовал бы, чтобы ему, без всякой с его стороны просьбы, принесли бы деньги на дом. Отчего же не хотите вы идти к Царю вашему Небесному и попросить себе у Него Благ, кои в миллионы раз полезнее вам, чем все ваши земные Блага.

Право, понять трудно такую земную логику, которая доводит людей до убеждения, что Бога и Его благодати искать не надо. Ведь, простой, земной практический расчет должен понудить к молитве каждого, радеющего о себе человека. Подумайте хорошенько: как бы ни был горд или самолюбив, или самонадеян человек, ему прямо выгодно приближаться к Богу и через то облегчать себе свою задачу жизни. Гордость и самолюбие может еще восставать против публичной молитвы, они могут мешать человеку молиться перед людьми, но что мешает ему молиться в своем сердце или в уединенном месте? Несомненно, что эта молитва, делаемая с земным расчетом, далеко не так деятельна и плодотворна, как молитва частая и истинная, как непринужденное, естественное возношение души к своему Богу, вследствие прирожденного желания чувствовать Его в себе; тем не менее, Христос, в притче о неверном управителе (Лука, 16, 8), похвалил прием его и советует сынам света в этом случае быть столь же догадливыми, как и сыны века, и приобретать себе друзей богатством неправильным.

Как бы человек не был грешен, пусть не сомневается, что молитва его достигает Бога; ибо чем грешнее человек, тем и меньшая его молитва скорее идет к Нему и тем отраднее Ему; об одном кающемся грешнике бывает больше радости на небе, чем о девяносто девяти праведниках, не требующих покаяния.

Вот, когда пристукнут вас горе, болезни или неудачи, о! тогда молитесь вы все; и надо правду сказать, что молитва многих из вас, хотя и неумелая, но восходит высоко к Богу. Но, ведь, однако, молитва принудительная не есть настоящая молитва; она суетна, трепетна, человек молится и сам чувствует, что просит невозможного. Он знает, что для того, чтобы сбылась его просьба, нужно, чтобы Господь Бог сделал чудо, и он сам чувствует, что он не заслужил перед Богом этого чуда. Но и то, как часто Бог посылает ему это чудо.

Что стоило бы человеку быть смиреннее и холодным здравым рассудком рассудить положение свое в своем мире скорби. Он увидал бы, сколько у всех постоянно горя, бед, несчастий, болезней, не сбывающихся надежд и т.д., а если это так, и если без них обойтись нельзя, то не логично ли, и не разумно ли быть всегда готовым к ним.

Вы в радостях никогда о горестях не думаете и они всегда застают вас врасплох, неготовыми их принять н пережить как нужно, как того требует Бог. Поэтому вы всегда трепещите перед всем неприятным и тяжелым в жизни, как малые дети перед розгой, и даже же ищите ни причины их, ни средства, как предотвратить их на будущий раз. Поверьте мне, что тот, кто знает, зачем и для чего он страдает — тот переносит мучения легко, стойко, с благоговением и с молитвой благодарности, ибо видит в них Руку Божью, ведущую их к благу и к самоусовершенствованию.

Не так ли точно делаете вы же сами в практической земной жизни. Вы решаетесь на страшно болезненную операцию отнятия руки или ноги, чтобы спасти все тело или избавиться от неизлечимых болезней. Вы добровольно рвете себе зубы, чтобы избавиться от болей. Не совершенно ли так влияют все превратности земной жизни на ваше нравственное и духовное благосостояние души? — Ведь, они тоже лечат раны души и подготовляют вас к будущей блаженной вечности. Подумайте, неужели же не стоить пострадать какой-нибудь десяток лет, чтобы быть счастливым целую вечность.

Как много вредит вашей молитве злая сила. В особенности злая сила сильна около людей неверующих в ее действительное существование и не признающих возможности ее воздействия на них. Многие из вас желали бы укрепить свою душу своим возвышением к Богу. Они чувствуют даже иногда потребность поделиться с Богом трудностями своей земной жизни, сообщить Ему о своих ошибках и сдать Ему хотя часть своих грехов; но как только стянут они на молитву, начнут или читать какую-либо обычную молитву, или говорить своими словами Боту свои нужды и печали, — сейчас мысли их начинают путаться, они начинают вспоминать совсем посторонние вещи, не касающиеся их молитвы — и начнут до того развлекаться, что прямо забывают, что стоят на молитве, и пропадают у них все добрые намерения, который были до молитвы. Пробормотав скороговоркой, что находят необходимым, они прекращают молитву и убеждены, что молиться они неспособны.

В сущности дело тут совсем не в том: злые духи, видя добрые намерения человека, который не дал власть над своими добрыми помыслами своему Ангелу Хранителю — нападают смело на человека, ибо он безоружен и беззащитен перед ними, и они так сильно н настойчиво внушают ему посторонняя мысли, что из-за них он уже и не может молиться. Сам человек не дает никакого отпора этой силе, ибо не верить даже в существование ее и приписываете все себе и своей неспособности; Ангел же Хранитель без просьбы человека не может оградить его, ибо в этом случае он бессилен. Так как насиловать волю человека никто не может, — чтобы стоило человеку до молитвы или видя свою непроизвольную рассеянность, с которой он не справляется сам, прибегнуть к помощи Ангела-Хранителя и просить его отогнать от него зло и усилить его молитву? Тогда только человек увидал бы, действительно ли он совсем неспособен к молитве или только не мог своими силами побороть козни злых духов.

Есть действительно между вами такие люди, возношение к Богу которых ничтожно, ибо они уже слишком заглушили в себе искру Божью. Им действительно трудно молиться и при всем желании сосредоточиться и уйти в себя и в свою душу они этого сделать никак не могут. Пусть они попробуют молиться вдвоем с тем, кто умеет молиться; и они убедятся, насколько эта мера действительна. Нет надобности молиться вместе с ним и об одном и том же, совсем нет; нет надобности даже знать этого молящегося; но если, например, в церкви вы видите, что кто-нибудь хорошо молится, в то время как вам молитва не дается, станьте как можно ближе к нему и увидите, что ваша молитва будете уже лучше от одной близости к умеющему хорошо молиться.

Кто смолоду не приучил себя молиться и не сделал себе из этого насущной потребности и серьезной привычки, — тот начинает забывать молиться, как только жизнь начинает радовать, улыбаться ему. В радостях люди меньше молятся, чем в печалях; такова уже общая человеческая, хотя и совсем неправильная черта. Затем, когда жизнь уже вступит в свои права и начинает тяготить,он желал бы молиться, но если привычка смолоду не была сильна, то оказывается, что он совсем отвык. Время и жизнь уже успели совсем изгладить из его памяти весь смысл заветов, данных им Господу перед вступлением его в жизнь — заветы, которые он еще хорошо помнил, смолоду, и тогда трудно человеку найти духовную почву под своими ногами. Он и молится и сам не знает, нужно ли ему молиться. Он пробует молиться, но молитва не дается ему; после многих неудачных попыток он бросает ее, говоря: «я не умею молиться».

Но подумайте, что достается человеку легко, без трудов и работы над собой? — Ко всему решительно он должен готовиться, всему должен учиться, во всем упражняться. Все, что только имеет кто либо из вас, все достигнуто или приобретено упорством и настойчивостью. Музыкант не был бы музыкантом, если бы не проводил большую часть дня за упражнением своего искусства; певец — своего голоса, акробат — своих мускулов. Ученый не был бы ученым, если бы не посвятил всю жизнь науке. Зачем желаете вы сделать исключение для молитвы и желаете, нисколько не учась и не упражняясь в ней, достигнуть совершенства.

Господь сказал: «В поте лица своего будешь есть хлеб свой, проклята земля в делах твоих», — и это проклятие есть удел человека и тяготеть над ним всюду и везде. Ничто без работы и труда не дается ему; всего должен он добиваться. Однако, дар молитвы, если кто станет искать его с помощью Бога, дается ему скорее всех других даров и способностей.

Подумайте, какие преимущества и познания можете вы получить через молитву, какую силу и благость приобретет ваша душа, и вам откроется новый мир и новые взгляды на себя и на окружающую природу, при которых вы будете легко и весело смотреть на все трудности вашей жизни, и будете господами своего тела.

Ведь, вы уже знаете, что ночью, когда вы спите, то спит в вас лишь одно тело ваше; душа же не нуждается в сне и никогда ей спать. Наоборот, она, освободившись от уз тела, делается тем более свободной и почти такой же душой как мы, умершие уже для Земли. Если только сама душа того хочет, то она наравне с нами посещает все наши духовный планеты и даже другие материальные миры, на которые только ее допускает ее духовное развитие. Поэтому на духовных наших планетах всегда много находится душ, еще живущих на Земле, но спящих в это время.

Вернувшись обратно в свое тело, ваша душа ничего не помнит из того, что делала и где была во время сна. Но всякий, кто хочет помнить, что он в наших сферах видел, слышал или делал, просит о том Бога и это ему разрешается; вследствие этого и сон меняется на такой, после которого он все помнит, что было во время сна.

Те из вас, которых занимают вопросы загробного существования, могли бы тоже это делать. Для вас это, конечно, труднее достигнуть, чем для жителей Марса, но все же не невозможно, и как многие из вас в настоящее время это делают.

Они силой своей молитвы тоже изменяют свой сон на такой, после которого они помнят все красоты и всю прелесть нашей духовной жизни. Для них смерть уже более не тайна, а загробная жизнь не вопрос. Они знают, зачем они живут и умирают, а потому намного сокращают свой длинный ряд совершенствований, ибо избегают тех ошибок, в которые впадаете вы, живя с завязанными глазами.

Святые удалялись в пустыню, жили в лесах, терпели лишения, холод и голод, вели самую суровую жизнь; чтобы достигнуть высших степеней молитвы и своей праведности, Христос сам постился в течении 40 дней. Все у вас на Земле достигается трудом и работой над собой. Однако, кто чего сильно хочет, кто чего добивается и усиленно просит об этом Бога, того и Бог не оставить, но возвеличит.

Сообщение Нероса

15 апреля 1900 г.

Здравствуйте! — Я — Платон. Рад, что застаю вас здоровыми и бодрыми. Пришел с вами побеседовать; не думал, что опять увижу вас так скоро. Да уж так пришлось: просила меня счастливая Марта привести к вам духа Нероса и писать за него, если вы захотите его выслушать. Он ведь сам писать не умеет.

Так как же, угодно вам будет выслушать его?

В. — С удовольствием выслушаем; тем более, что он от Марты.

О. — Так слушайте его, а писать я буду за него:

Я — Нерос. Марта сказала мне, что вы интересуетесь загробным миром, и я был бы счастлив, если бы вы выслушали меня, и рассказ мой доставить бы вам удовольствие. Поэтому я решаюсь рассказать всю свою жизнь, как на Земле, — так и за гробом.

В последней своей жизни я был солдат.

Я считал себя римлянином, хотя достоверно мне это было неизвестно. Я никогда не знал ни отца ни матери, и даже когда я уже был взрослым, то серьезно сомневался — были ли они когда-нибудь у меня. Тем не менее, если хотели меня рассердить или обидеть, то называли меня галлом, и тогда я был готов за такую обиду убить всякого.

Детства своего я решительно не помню. Я вырос между солдат, и никто никогда не мог сказать мне откуда, собственно, я взялся и как я попал к ним; да я этим очень мало интересовался.

В то время солдаты были очень грубы, это были настоящее полузвери. Да это был очень необузданный народ, и насколько они были полезны на войн, настолько были вредны в мирное время. Даже в мирное время они пили, грабили и держали себя, вообще, очень распущено. Представьте же себе — что был я, если другие, у которых были семьи: отец, мать, сестры, братья и наконец, многие из них были даже женаты, и то были они вроде зверей, — что же был я, — незнающий ни семьи, ни ласки?

Я был необыкновенно силен, имел гигантский рост, телосложение геркулеса и преград для меня не существовало. Я был настоящий зверь и удержу мне не было; — я шутя рвал толстые веревки, и из железных копий я завязывал узлы. Наружность моя была, чрезвычайно страшная, но я себя считал очень красивым. Я гордился тем, что мирные жители, особенно женщины и дети — до того боялись меня, что, взглянув на меня, когда я шел по улице — убегали и прятались. Мне это льстило и я нарочно принимал еще более свирепый вид, чтобы их больше еще пугать.

Конечно я не имел никаких нравственных начал, потому что мне и негде было их почерпнуть. Я решительно не понимал и не знал, — что такое милосердие, жалость, любовь. Я даже никогда и не пробовал их себе представлять. Вся моя забота в мирное время состояла в том, чтобы напиться, поесть сладко и раздобыть побольше золота.

Золото я обожал. Оно было для меня — все. И где бы и у кого бы я не увидел золото, я уже — считал его своим, и если нельзя было его отнять силой, то я выдумывал разные способы выманить его или просто украсть.

Религии у меня не было никакой и я ни во что не верил. Если я ходил в храм, то это только затем, чтобы полюбоваться на те сокровища, какие в нем находились, и все время, стоя в храм я придумывал, как бы их выкрасть.

Женщин я совсем за людей не считал. Мне казалось, что они немного выше животных. Я удивлялся, что их не позволяют убивать, как собак.

Животные, ну, о них и говорить не стоит! — те все были моей потехой. Когда я встречал собаку или кошку, я очень ловко перерубал ее на ходу, от головы до хвоста, и очень гордился своей ловкостью. В птиц, я на лету, шутя попадал копьем и т.д.

В военное время мы блаженствовали и жили всласть, угождая своей дикой природе. Мы рубили направо и налево и пользовались своей властью — грабить сколько хотели. Для нас война была праздником, которого мы ждали с превеликим нетерпением. Хотя и в мирное время мы усердно грабили жителей безнаказанно, особенно когда мы стояли далеко от столицы, потому что обидеть солдата всякий боялся: за это была назначена смертная казнь.

Я был настоящей идеал солдата того времени. Грубее, ужаснее меня трудно себе представить что-нибудь. Только строгая дисциплина — могла отчасти нас сдерживать, чтоб мы не стали рубить и грабить всех мирных жителей. Я положительно сердился на дисциплину; которая не позволяла мне своих же мирных жителей бить и грабить в то время, когда мне нужно было золото,

Не знаю, сколько мне было лет, но я был в самой силе и здоровье; мне некуда было девать свою энергию; и сколько я ни пил, ни буянил, но этого всего мне было мало и не удовлетворяло меня. Но, однажды, нас двинули, усмирять одну Галльскую провинцию. Там было восстание. Сказать правду, нас очень маю интересовало, за что мы деремся, благо нам можно было безнаказанно бить, рубить и грабить; вот и началось сражение.

О, какое это было для меня упоение! — Я просто захлебывался от восторга. Много я уже уложил людей при своей ловкости, но вдруг, в одной свалке, почувствовали я страшный удар в грудь, и — прежде чем я понял, что это, я упал на спину и потерял сознание.

Сколько прошло время — я не знаю, но когда я очнулся, то увидел, что была ночь. Я попробовал подняться, но не мог. Жажда томила меня, холод был ужасный и дрожь нестерпимая. Я попробовал поднять голову, и вдруг я увидел, что крошечный огонек, как бы переходил от одного трупа к другому. Я удивился и первую минуту я подумали, что боги собирают умершие души. Но потом я увидали недалеко от себя какую то закутанную фигуру, со стеклянными светильником, и около нее — старика, а позади еще несколько человек, и они что то несли.

Я попробовал издать звуки, и из меня вылетел страшный хрип, потом стони и кровь опять горячей струей хлынула у меня из груди.

Я почувствовал, что кто-то приподнял мою голову и в рот мой стала вливаться какая-то освежающая меня влага. Я открыл глаза и увидел что эта фигура прямо смотрела на меня, и что-то спрашивала; потом они о чем-то поговорили и стали меня поднимать, и опять от боли я потерял сознание.

Сколько времени прошло — не знаю, но когда я очнулся, я лежал в очень большой, богато убранной комнате, кругом были цветы, зелень, где-то журчал не то фонтан, не то ручей; я лежал на мягком ложе.

Все это меня очень удивляло и я стал приглядываться. Я был раздет, а грудь моя была обмотана полотном. Первую минуту я думал, что у меня нет рук и ног, — я ничего не чувствовал. Когда я сделал движение, я почувствовал, что все у меня цело, но что я страшно ослабел.

Как только я сделал первое движение, ко мне поспешно подошла какая-то пожилая женщина и быстро что-то заговорила. Я не понимали ее; она поднесла мне какое-то питье и потом поспешно вышла. Через минуту с ней вошла другая женщина, и эту я узнал: — это была та самая фигура, которая наклонялась надо мной, когда я был в поле. Это, несомненно, была она, но теперь она была вся в белом, и была чрезвычайно красива. Если бы я имел тогда понятие об ангелах, я бы сказали, что она ангел. Но тогда я решил, что я уже умер, и что около меня была богиня.

Она ласково и нежно наклонилась надо мной; положила свою руку мне на голову и спросила на чистом римском языке:

— Как ты себя чувствуешь? — Мне показалось очень смешно, что со мной так обращаются и я глупо засмеялся. Я решительно не знал, что ей ответить, ибо сказать правду, я не понимал, что такое чувство, а потому сказали ей, что хочу вина. Она очень осторожно перевязала мою рану с другой женщиной, приложила к ране какие-то травы, затем дала мне вина и еду.

Я долго так лежал, а эта богиня ухаживала за мной, поила, кормила, лечила меня. Я скоро поправлялся, но мне не хотелось вставать, и я притворялся, что очень слабь. Мне нравилось, что эта богиня ухаживает за мной, a тем более, что меня кормили вволю; давали вина, правда немного, во меня достаточно опьяняло уже тогда, когда я глядел на нее.

Меня удивляли больше всего — это ее разговоры и слова. Она часто садилась около меня и начинала говорить такую чепуху, что я положительно давился, чтоб не расхохотаться, потому что я заметил, что мой смех как будто ее обижал.

Заметьте до чего я дошел: я уже стал обращать внимание на то, что могу кого-нибудь обидеть. Однажды я спросил у ней.

— Зачем ты взяла меня?

Она ответила, что у ней был муж, которого она обожала, но которого убили где-то далеко, на войне. После его смерти она так скучала и страдала, что желала смерти; но что тут она, будто бы узнала великую вещь, и далее, мне казалось, что она начинает путаться: она говорила, что нашла Бога, что этот Бог дал ей много утешения, что Бог этот жил на Земле, что Он велел всех любить, всем помогать, — одним словом я ничего не понимал. Но когда дальше она рассказала, что ее Бога убили, и что Он — презренный иудей, — я опять чуть не умерь со смеха; но она так нравилась мне, что я прощал ей все эти глупости.

Трудно было моему бедному уму понять, как можно любить иудея, а меня спасти, ничего из этого я не понимал. Это был ее любимый разговор; я скоро привык к нему и слушал покойнее; а когда я увидал, что меня не гонят и продолжают кормить и поить понемногу вином, то я очень скоро поправился; я встал на ноги и стал бродить по дому и по саду.

У ней было очень много людей, работников, но все были такие странные и какие-то непонятные. Оказалось, что кроме меня, она подобрала на том же поле еще двух; один уже выздоровел и ушел, а другой на днях уходил, но прежде она его куда-то отсылала принять ее веру.

Все это было так дико для меня. Я положительно ходил как очарованный и представьте, я даже насколько сил хватало, старался удержаться от диких штук, ругательств и пьянства.

Но довольно на сегодня, — вы устали. Нерос очень огорчился, что не успел сказать всего. Но ничего, теперь он успокоился. Ухожу и я. До скорого свидания.

18 апреля 1900 г.

Здравствуйте! — Я Платон; пришел опять с Неросом. Желаете его слушать? — Он хочет продолжать свою историю.

В. — Очень рады; мы слушаем.

О. — Я Нерос. Я буду продолжать:

Так я жил у своей богини и все мне там казалось странным. Меня удивляло, что все люди окружающее ее, были не похожи на других. Все они были замечательно ласковы, приветливы и мне казалось, что я тут между ними жил всегда. Много было у них странностей. С госпожой своей они обращались, как будто она была им равна; затем почти каждый вечерь они собирались в одну комнату, запирали двери, и что она делали — я не знаю, но они говорили, что молятся этому иудею, и часто оттуда раздавалось пение и особенно прекрасен был голос моей богини. Не скажу, чтоб мне было весело, но отчего то мне не хотелось уходить. Напротив, я с каким-то страхом подумывал, когда же наконец мне скажусь, чтоб я ушел.

Что удерживало меня, я не отдавал себе ясного отчета, вероятно меня притягивала к себе моя богиня. Я постоянно звал ее так, но однажды она сказала мне:

— Не называй меня так, меня зовут Ириза. — Но я просил ее позволения звать ее богиней. Она засмеялась и сказала:

— Если тебе нравится, то называй, но знай, что богинь нет, есть только один Бог.

Часто слушал я ее рассказ о ее Боге, и знаете, я даже начал чувствовать к Нему уважение. Я даже начал прощать Ему, что Он иудей. Однажды, она довела меня до того, что я предложил ей отомстить за ее Бога. Но она сказала мне:

-— О нет, нет, ты не понял меня, не мстить, а прощать Он повелевает вам. Ну, это я уже совсем отказался понимать. Прощать врагам! Это было больше, чем глупо, и я решил, что Он, если — и хороший Бог, но что Он тем не менее — трус.

О, как у моей богини было хорошо жить! — И как мне — тяжело переходить к тому, что было дальше! Мне очень трудно рассказывать вам, что со мной дальше было. Я уже сказал вам, что все в ней было не так как в других. Голосом ее я заслушивался, и часто сидел я как очарованный, слушая ее, или смотря на нее и любуясь ею.

Не подумайте, что я любил ее как женщину, — о нет, мне в голову не приходило что-нибудь подобное, и если бы что-нибудь подобное пришло мне в голову, очарование прошло бы немедленно и заменилось другим чувством. Я любил ее истинно, как богиню, я обожал и боготворил ее, я считал ее существом выше себя, совсем не таким, как я.

Однажды я пошел ее искать, потому что прошло уже несколько часов, как я не видал ее. Когда ее нашел, она сидела перед каким то ларцом и что то делала; я подошел ближе и вдруг увидал, что она разбирает какие-то сокровища. Это было все золото и другие камни. Я остолбенел. Я так давно не видал золота, что дух сперся у меня и кровь прилила сначала к сердцу, а потом к голове и я почти прохрипел:

— Что это? — Она посмотрела на меня и спокойно сказала:

— Это женские украшения. Но что с тобой? — Я постарался успокоиться и спросил:

— Что же ты с ними будешь делать?

— Видишь, ко мне придет один старик. Он ученик Его, и вот я все отдам ему. Он обратит все это в золото, и раздаст многим нуждающимся из нашей веры. Из них есть очень бедные люди. Многие даже не могут работать, ибо должны скрываться.

— Как, — думаю я себе, — отдать это какому-то чужому старику! — И я положительно задохся. Я опустился пред ней на колени и сказал:

— Отдай мне, я тоже очень беден. — Но она сказала:

— Что ты, разве такие бывают бедные? Ты сильный, здоровый человек, ты не только для себя, но — мог бы работать даже на других. А там, столько нужды, столько бедноты, столько детей, у которых убили и отца и мать!

— Но зачем же им так много золота? — Она грустно улыбнулась и сказала:

— О, если бы, хотя на одну сотую часть из них хватило! Этого золота слишком мало, чтобы помочь всем тем, кому мы должны помочь. A ведь я не знала, что ты так жаден на золото. Вели хочешь, я дам тебе что-нибудь на память. Выбери себе что-нибудь.

Но как мог я что выбрать, если я хотел получить все! Тогда она сама выбрала браслет; это была золотая змея и два драгоценных зеленых камня были вместо глаз и она сама надела мне ее на руку, сказав:

— Змея — мудрость, пусть это будет тебе на память обо мне, и может быть, ты когда-нибудь примешь мою веру, ради меня.

Но что значил этот подарок! — хотя я видел, что она мне не отдаст этого золота, но в моем воображении это было уже все мое. Надо было только придумать, как его взять — силой взять было невозможно, но как же иначе? — как взять? — вот это мне оставалось придумать. Я спросил ее:

— Когда придать этот старик?

— Не знаю, — сказала она, — я жду его или сегодня ночью, или завтра рано утром. Так скоро! — думаю я про себя ,— что, что можно придумать так скоро? Тогда я сказал:

— Ты говоришь, что он старик? Его ведь могут убить, ограбить, — позволь мне его проводить до места.

— О, нет, — сказала она — он не один; с ним идет много его учеников и потом он передаст это другим. Нет, я не боюсь за него.

Я замолчал, но ум мой работал и придумывал, чтоб во что бы то ни стало, но помешать ей отдать такое богатство. Она преспокойно все сложила, передала мне ларец и сказала:

— Помоги мне донести этот ящик. — Я взял ящик в руки; идя за ней я успел вполне осмотреть замок и устройство его. Мы вошли в комнату, где я еще никогда не был. Это была небольшая комната, в которой стояло ее ложе, а в углу стоял крест и на нем было повешено изображение ее Бога. Я спросил ее.

— Ты тут спишь?

— Да, — сказала она; — взяла ящик и заперла его под свое ложе, а там был еще ящик.

Выйдя от нее, я был окончательно пьян, я не мог ни пить ни есть. Голова моя горела, а золото так и стояло в моих глазах. Я постоянно вспоминал с каким-то жадным трепетом, что — вот-вот придет какой то чужой старик, и все мое золото заберет. Я давно считал его своим и уже расстаться с ним я не был в состоянии.

Как прошел день — не помню; но я все бродил по саду около ее окна, придумывая, как его взять.

А она, как нарочно, все сидела в той комнате со своей старухой, и все что то там делали. Только вечером она на минуту вышла из комнаты, а я — немедленно вскочил через окно и спрятался за тяжелой занавесью. Сказать правду, у меня еще не было никакого плана. Я просто хотел видеть, как она опять будет доставать это золото. Она вошла в комнату, опустилась на колени перед крестом и, вероятно, молилась. Слезы струились из ее глаз, но я старался не смотреть на нее, и мне было так тяжело и даже страшно.

Но, наконец, она кончила; я слышал как она близко подошла ко мне; я замер; она открыла окно и как будто прислушивалась. Я не дышал; мне казалось, я не выдержу, но брошусь к ней, и буду умолять отдать мне все это золото, мне казалось невозможным отказаться от него. Но она отошла, разделась и легла. Я стоял и все ждал. Она лежала, но скоро ее дыхание стадо ровно и она заснула. Я вышел из засады, подошел к ней и думал:

Что делать? ведь сокровище под ней; — нельзя, чтоб она не услыхала шума, когда я буду ломать замок.

Я все стоял, и вдруг я взглянул на нее и увидел, что она открыла глаза. О, мой ужас! — но в ее глазах не было ни ужаса, ни испуга, а одно лишь удивление. Я не помню, как это случилось, но я поднял нож — и вонзил ей в грудь!!.. И именно в то самое место, где когда-то была и у меня рана, и которую она залечила мне.

Да, я часто представлял себе эту рану, именно там и была моя рана!.. Как это давно было!, и как это было страшно!, и теперь еще я вспоминаю все это с ужасом!. Сколько я убивал людей, и до и после этого, но это убийство было совсем другого рода, это было страшное убийство!

Все остальное было легко сделать: я сломал замок, взял сокровища, выскочил в окно; в конце сада паслись лошади; я вскочил на одну из них и помчался. Я так мчался, что скоро лошадь моя зашаталась и пала. Тогда я побежал. Сколько я бежал, не знаю и даже куда я бежал не знаю. Я три дня не ел, и только раз напился воды. Но поняв, что теперь меня догнать нельзя, я остановился и стал отдыхать.

Это было в лесу. Проспав, не знаю сколько часов, я проснулся, и первое, что я почувствовать, это — голод. Я пошел медленно, и скоро дошел до селения, и так я пробирался до своего легиона. По дороге я пил сколько мог, и играл в клинок и уже много истратил из того, что у меня было. Я продавал часто за пустяки, чтоб только поскорей от всего избавиться и обратить все это в золото.

Я почти все время был пьян, а когда хмель проходила, я вдруг видел ее, видел ее улыбку и слышал ее голос. Тогда я как сумасшедший вскакивал и бежал, чтоб ничего не видать и не слышать. Но у меня было еще мучение, от которого я не был в состоянии отделаться, я не мог видеть змеи у себя на руке и, представьте, у меня был просто панический страх, когда я хотел снять ее: мне казалось, если я сниму, то со мной должно случиться что то ужасное.

Но будет. Пора кончить на сегодня. Он уже ушел. Ну и солдатик, Бог с ним; увидим, что дальше будет. До свидания.

21 апреля 1900 г.

Здравствуйте! Ваш контроль звал нас на сегодня, вот мы с солдатиком и пришли. Он с нетерпением ожидает вашего разрешения продолжать свою историю. Вы готовы и позволяете начинать?

В. — Очень рады, мы слушаем его.

О. — Наконец я вернулся домой, т.е. в свой легион. Но я вернулся совсем другим, чем был раньше. Я был сумрачен и страшно зол. Глядел я исподлобья, ни с кем не говорил. Вся моя веселость покинула меня, а временами я просто был ужасен. Скоро не только мирные жители, но и товарищи меня боялись, и сторонились. Даже начальство избегало мне делать замечание, так свиреп был мой вид. Я пил с утра до вечера и ко всем придирался. Однажды я подслушал разговор, двух товарищей солдат:

— А я думаю, — если он, — т.е. я, отправился бы к богам, то никто не был бы в претензии. А другой сказал:

— Да, — он, — вероятно, скоро доиграется до чего-нибудь: его все боятся и ненавидят.

Мне было чрезвычайно приятно, что меня все боятся так мне было как будто легче. Но в сущности я стал большим трусом. Я, во-первых, боялся женщин. Я со страхом глядел на каждую женщину, которую я встречал, боясь узнать в ней ее; a затем я ужасно боялся тех людей, которых называли христианами. Мне казалось, что если я встречу такого, он сейчас узнает, что я ее убил. Раз арестовали одного христианина, и я должен был участвовать в его конвое, а когда я увидал, что это старик, я сейчас вообразил себе, что это именно тот, которого она ждала, и я сбежал с караула, хотя за это меня могли казнить.

Да, все это было ужасное для меня время. Конечно, все золото и вещи я спустил очень скоро; да я и не берег его. И странно: меня не смущали мои преступления, т.е. что я убил и обокрал, ведь я столько крал и убивал, но меня мучило, что именно я ее убил. Я почти был уверен, что она не простой человек, но что она богиня; а главное, я очень тосковал, что я ее не увижу.

Так шло время. Я все пил, а силы мои слабели. Я чувствовал, что я уже не тот; часто я не попадал в цель. Глаз мой не стал уже так верен и рука ослабела. Но я продолжал пить. Потому, что когда я был трезв, я испытывать прямо муки.

Но тут послали нас опять усмирять какую-то провинцию. О! — как я был доволен. Я опять рубил направо и налево. Я захлебывался от крови, хотя рука моя уже значительно ослабела. Я с восторгом и увлечением убивал женщин и детей, потому что я был убежден, что я мстил за нее; но кому!., и как!..

В одной схватке меня убили. Случилось это неожиданно, конечно, и я не понял, что умер. Я продолжал драться, но меня удивляло только то, что я никого не убиваю. Да, это было очень странно для меня; я бросался с остервенением, но мои жертвы не обращали на меня ни малейшего внимания.

Я остановился, потому что я увидел, что меня окружили какие-то странная существа, не люди и не тени. Взглянув на них, я удивился их злорадству и это меня немного отрезвило.

Где я? — думаю себе, и что это все значить? Но они подняли: такой шум, что я опешил. Они указывали мне на мое тело и хохотали. Я очень удивился увидя себя проткнутого насквозь. Я ничего не понимал, что все это значить, и наконец, из их крика, я понял, что я убит. Тогда я потерял сознание.

Сколько это продолжалось, — не знаю; но когда я очнулся, то увидел, что меня опять окружили эти духи; о, как они были злы и отвратительны; я старался от них отделаться бранью, но это их только смешило, и вызывало тысячи насмешек надо мной. Это уже было совершенно для меня ново и невыносимо, и опять я терял сознание.

Затем передо мной, как сон, начала проходить в картинах вся моя земная жизнь. Я был один; но часто я приходил в такое состояние озлобления, что, когда я видел тех, кого я убивал, я снова хотел на них бросаться, чтобы опять их убивать.

Иногда я смутно слышал, какой-то голос, который около меня рыдал, и тогда я смолкал и прислушивался, и что-то начинало, как будто во мне просыпаться: но это продолжалось недолго.

Кто-то как будто хотел ко мне прорваться; кто-то мне очень близкий и дорогой, но что-то его удерживало, и я опять оставался один.

Но когда в этих картинах я увидел ее, — то я принялся так неистовствовать, и так кричать, что меня опять окружили злые духи. Недолго думая, они подхватили меня и помчались куда-то.

Сначала я видел свет солнца, но потом все делалось темней и темней и остался один мрак. Я все видел в этом мраке. Наконец мы опустились, т.е. лучше сказать меня опустили на какую-то землю. Я сразу ничего не мог понять: ни где я, ни что делается со мной. Под ногами у меня была земля, но я чувствовал, что она мертвая. Это трудно рассказать, но я именно чувствовал, что она была мертвая. На ней ничего не было, кроме каких-то костей. Над головой была как черная шапка, мрак кругом.

Меня окружали духи. Они карабкались по земле; другие тут же летали. Они скорее напоминали каких-то гадин, но не людей, и не духов. Они почему-то стонали, корчились, хохотали, что-то кричали, хотя их никто не обижал и не мучил; и они все это сами, добровольно проделывали. Скоро мне надоело все это, и я перестал смотреть на них и все они исчезли.

Вдруг, я оборачиваюсь и вижу, что передо мной, груда золота. Я очень обрадовался и сейчас же бросился к ней. Мне казалось, что если есть золото, значит — все есть. Но я увидел, что подойти к нему я не могу: передо мной пропасть, наполненная кровью. Тогда я разбежался желая перепрыгнуть и упал в эту пропасть.

Я почувствовал как я тону в крови; кровь заливала мой рот, нос, уши и при этом мои жертвы обхватывали меня и тянули глубже в это море крови.

Вдруг я почувствовал, как кто-то меня взял за руку и вытащил. Это была она, моя богиня. Я бросился к ней, но она покачала головой; между ею и мной лежала змея, а она стала исчезать, a змея стала рассыпаться в золото. Я с алчностью хватал это золото и прятал его куда только мог; я даже пробовал его глотать, и все же его было много, очень много! Я чувствовал такую тяжесть, но все больше набирал его, и до тех пор набирал, пока падал от изнеможения.

Вдруг вижу: поодаль стоят роскошные столы со всевозможными яствами. Вино в дорогих кувшинах; мало того громадный фонтан из вина и наконец — целые водопады из самого моего любимого. Я жадно пил, без конца пил. Но в то именно время, когда я наслаждался вином, оно все мало помалу превращалось в кровь, a все яства — в человеческое мясо. Я с отвращением отворачивался от него, чувствовал страшное омерзение и невыносимую тошноту, но остановиться я уже не мог, я все продолжал и пить и есть все это. Но тут я опять увидал ее и стремглав бросался к ней.

Да, я видел ее всегда в белом и со страшной раной в груди; когда я только бросался к ней, выползала опять змея, а она исчезала. Иногда из земли подымалось что-то похожее на пар, и я уже увидел войну. Я убивал без конца, я рубил все, что мне ни попадалось, живого и мертвого, и вдруг меня провозглашали царем. Меня сажали на трон; кругом роскошнейший дворец, у меня легионы войск и я так счастлив, так счастлив, — у меня есть все, что мне надо; у меня даже тысячу раз больше, чем надо; опять стоят столы с яствами и вином, опять царские с-кровища, которым конца нет.

Но вдруг я замечаю, что мне подали не корону, но что это была змея. Я с ужасом отодвигался, бежал от нее, а она гналась за мной. И все вновь пропадало.

Опять я погружался в мрак, опять тьма страшная, непроглядная, ужасная,, заставляющая кровь стыть в жилах; опять она, такая блестящая, белая, предстает передо мной, и рана зияющая открыта в груди. Она садится далеко от меня и. я вижу, что горько плачет, ее слезы душат меня. Я начинаю осторожно подползать к ней, она все меня не замечает, но когда я подползал так близко, что мне казалось, я могу дотронуться до нее, то она исчезала, и опять я видел золотые горы, кули драгоценных камней, и так все без конца одно и то же.

О! Какая это была мука! Мука, доводящая до отчаянья! Безраздельная мука! Беспредельная мука.

Мне было до того противно и золото, и вино и все сокровища, что я не мог их видеть и чувствовать около себя, но они не оставляли меня и чем я чувствовал к ним большее отвращение, тем их становилось все больше и больше, а она приходила все реже и реже, и чем легче мне все это давалось, — тем противнее все это казалось мне.

Скоро кругом меня накопилось так много всего, так много, что мне некуда было это девать. Я чувствовал и сознавал, что все это было не нужно мне; я старался золото куда-нибудь забросить, зарыть, чтобы его не видеть. Яства производили прямо болезненную тошноту, а вино!!.. О, вино!! — как я ненавидел его!!.. и тут уже все чаще и чаще стали появляться убитые мною, а ее уже не было.

Теперь уже убитые мною смотрели на меня с укором, с таким укором, которого переносить я не был в состоянии; я бросал в них золото, я бросал в них еду, вино, но они все стояли и укоряли!!.. О!.. разве может кто понять весь ужас моего положения?! Сколько бы я ни рассказывал вам, вы ничего не представите себе, у вас ни фантазии такой не будет, ни слов ваших не хватить, язык ваш очень плох и беден.

Довольно на сегодня. Он ушел. Он так волнуется, что теряет все силы. Ухожу и я. До свидания.

24 апреля 1900 г.

Здравствуйте! Как поживаете? Желаете продолжать? Солдат давно тут и жаждет поскорей высказать вам что у него на душе. Он уже и теперь волнуется. Ну, пустить его?

В. — Мы готовы, может рассказывать.

О. — Да, страдал я невыносимо. Никто не может понять всех мук ада. Это невозможно описать; я под конец, дошел до такого состояния, что уже не мог понять ни себя, ни того, что я видел: золото лилось рекой, яств было навалено целые горы, из вина были целые водопады и целые потоки, одним словом мое состояние можно было сравнить с утоплением: я захлебывался, я положительно тонул в изобилии благ земных, но вдруг все пропало, — и я опять почувствовал мертвую почву и мрак. Кто-то сказал мне:

— Не довольно ли тебе теперь наслаждаться? Ты ведь теперь верно уже и пьян и сыть больше, чем по горло. Полакомился, ну, и довольно же, наконец.

И я увидел злого духа; о! как я ему обрадовался! Наконец-то кончилось это отвратительное, невыносимое состояние и начинается нечто другое. Он был отвратителен, но я ему был рад. Он сказал мне:

— Ну, хочешь, все будет по-другому? Тебе, верно, все это уже больше не в моготу. Если хочешь, то теперь можешь служить нам; срок твой прошел; идем.

Но я так был разбит, что не мог подняться. А он говорит мне:

— Ну, если ты не хочешь идти со мной, то как хочешь, оставайся здесь и наслаждайся еще.

О, как я испугался! Ужас сразу ободрил меня, и я ухватился за него.

— Нет, нет, идем, куда хочешь, идем, но здесь я оставаться дольше не могу.

Вот мы и полетели. Сначала все был мрак, но потом я увидал массу звезд; сколько, сколько их не было! Какой свет шел от них! Их было столько, что не перечесть; были и большие и малые, и все разных цветов, а он сказал мне:

— Видишь все это? Это мир или вселенная. Это все миры или лучше, или хуже твоей земли, на которой ты жил; это царство света, а позади, за нами осталось царство тьмы, то, что называют — Рок! Ведь и царство света все наше, но вот задача наша, все это забрать и владеть этим всем, и ты должен, как и все мы, добиваться этого. Это есть наша задача и наше стремление. Я очень удивился.

— Как забрать? — спросил я его.

—- Что же тут непонятного? требуется царство света обратить тоже в царство тьмы;

— Что же я могу для этого сделать?

— Видишь, ты должен, все что только живет, все что только дышит, дух ли, человек ли — все развращать, все губить, чтобы все довести до такого состояния, в каком ты сам находишься.

— Но как? — и что я могу сделать?

О, это не твоя забота, ты младший здесь, тебя будут учить, направлять, а твое дело только слушаться. А вот, если ты не послушаешься, то тебя ждут опять все муки, и муки во сто крат хуже, чем были.

И так он стал меня просвещать. Я понять только одно, что за все меня ждет какое-то наказание. Но мне было все равно!.. Я так был пришиблен, что лишь что-то смутное носилось в моих мыслях; вообще я был как каменный, меня ничто не удивляло, я даже не пугался.

Он стал меня водить по всем планетам; стал показывать все миры; я был и на Земле, но теперь я ее не узнал, так она переменилась за это время; все казалось мне каким-то хаосом. Да, могу сказать, что все первое время я был как бы во сне. Одна картина сменялась другой, один дух — другим, и я крайне смутно понимать все, что собственно я делал и что должен был делать, а меня постоянно ругали и постоянно пугали какими-то наказаниями.

Но потом, понемногу я стал привыкать и понял, что я должен на каждом шаге делать какую-нибудь гадость. Я должен был все противопоставлять другой силе — силе добра.

Да, я многое тут узнал: я узнал, что есть настоящий Бог и что действительно существует Христос и что Он наш первый и самый страшный враг. Я узнал, что существуют ангелы, святые духи, хорошие люди, хорошие духи, что мы враги всем им и что они враги наши и что это будет война.

Затем я узнал, что такое Рок: во первых, — есть старший дух, падший ангел, Денница, а мы все его слуги. Затем есть старшие духи, тоже из падших ангелов, а что мы — падшие души. Что Рок состоит из массы планет, где вечный мрак, но что мы отлично видим в этом мраке, что нас очень, очень много и мы делимся на миллионы групп и все мы подчинены старшим духам.

Я сказал, старший у нас Денница, и считая с ним, на Роке находится всего семь важных духов, и каждый из них имеет свою должность. Это те дары, которые им даны от Бога, еще до их падения; но которые они извратили в себе. Так один был одарен великой мудростью, в называется Мудрость, но его зовут в насмешку Философ; он управляет всеми науками, всеми знаниями, а потому он старается все это извратить, и вот почему люди не могут постичь многого; вот почему людям так трудно все дается.

Другой называется Пламенный, а зовут его — Рыжий. Этот был одарен высшей любовью. Это он извратил любовь; вот почему все чувства извратились, вот почему появилась месть, ненависть a все другие страшные чувства, которые губят людей; все чувства он извратил.

Третий носит название Стихийный; но его зовут Горбун. Не думайте, что он горбат, — но ходить он всегда согнувшись, опустив глаза и подняв плечи. Он знает все законы стихийные; он учить людей как все испортить на своей планете, чтобы все стихии пошли не на благо, а на погибель людей.

Четвертый называется Жизнепроводчик, но зовут его Скототит, потому что он знает все, — чем управляется всякий зверь, каждая букашка. Это он извращает всех зверей и научает людей, как мучить, изводить и извращать всякого зверя.

Затем пятый называется Знахарь; он управляете всеми растениями, он знает каждую травку, каждое дерево, на что они, и какую пользу приносят, и как излечивают, но он старается во вред человеку и делает их вредными, даже не только для людей, но и для животных.

И шестой — Законник, он знает Божеские законы, как должен человек к человеку относиться и как дух к духу; какие законы связывают их, и он старается извратить эти все законы.

И наконец в седьмой — Денница; этот обладаете всеми вместе взятыми их дарами. Он несравненно выше их всех, потому что он обладаете всеми этими дарами в совершенстве, и он во многом отличается от всех остальных злых духов. Он править всеми ими. Он глава всего Рока. Он первый пал и всех совратил остальных, и потому все, сколько их есть, — все ненавидят и боятся его. Во-первых, потому что он своими занятиями выше их всех, а сил его никто из них не может измерить. Они не знают его границ. Во-вторых, они ненавидят его за то, что он лишил их блаженства, и если он достигнете той задачи, к какой они все стремятся, и даст им блаженство — то все-таки они будут подчинены ему.

Своей наружностью Денница сильно отличается от остальных злых духов. Он говорит всегда людским словом и необыкновенно красноречив. Он даже не утратил своей внешней красоты, как другие. Он силен, он смел до дерзости, он неприступен и горд и все законы на Роке исходят от него.

Денница тоже ненавидит всех подвластных ему духов, но как-бы вы думали за что? — а это за то, что они предпочли его Богу. Это я уже после понял и это верно. Он так страстно и горячо любит Бога, что презирает всех противников Его и до болезни ревнует и завидует всем последователям Бога.

Кроме этих, есть еще и другие падшие ангелы; но они не обладать отдельными качествами, а подчинены одному из тех шести старших духов, несмотря на то, что у каждого из них есть своя особая группа падших ангелов. Затем идут миллионы падших духов и душ, т.е. вроде меня, — и вот все, кто составляете это царство тьмы.

Итак я сказал, что тут царит одна ненависть и общее у всех стремление: погубить царство света.

Все они страшно несчастны; все они постоянно ощущают муки ада; всех их съедает ненависть, злоба, зависть к Деннице и друг к другу; каждый из них постоянно боится, что один возьмет перевес перед другим, и я думал, что во всем Роке счастлив один Денница, но и в этом мне пришлось скоро разубедиться.

До этого я видел его только раз, и то издали. Вообще все падшие духи, да и ангелы, когда он идет, стараются исчезнуть. Страх и ужас гонит всех от него; потому я долго не мог его рассмотреть; я тоже бежал от него, когда слышал, что он идет. Подходить к нему только те, кого он зовет, или те, кто отдает ему отчет, — но я был такой мелкий дух, что мне до него не было дела.

Но вот однажды... Но прежде чем я это расскажу вам, я должен вам заметить, что я чрезвычайно скоро все постиг. Когда я умер, ум мой был так не развит, а кругозор мой был так узок, что если бы я не был так порочен, то мог бы сравнить себя с ребенком. Но здесь, на Роке, я так быстро развился и чрезвычайно многому научился. Я понял одну важную вещь, — что и тут есть свободная воля; ее могут подавлять, угнетать, насиловать, но отнять ее никто не в силах.

Потом, шатаясь по всем мирам, я много наблюдал, присматривался, применял жизнь и ощущения других к себе, и стал приобретать самостоятельность. Я скоро из кроткого и загнанного существа сделался тоже злющим, неукротимым и — страшно непослушным. Я понял, что наказаний нет, что каждый сам казнит себя. Я понял, что сила наша ничтожна в сравнении ъ силой добра, и что если кто следует злым наветам, то это только потому, что это ему лично или приятно, или выгодно. Я понял, что каждый из вас страшно рад, когда проиграет другой, и каждый, даже в ущерб себе, готов сделать другому гадость, чтобы чем-нибудь досадить один другому. Я понял также очень хорошо, что при таком строе Рока нет возможности злу бороться с добром, и что если кто борется, то только один Денница и главные падшие ангелы, а мы, духи, даже не понимаем той цели, за что мы боремся, и только наше падение нас держит тут и приковывает нас к царству зла; это именно потому, что каждый из нас, чтобы вернуться в мир добра, должен раскаяться, но это стоит страшных мук, а мы, падшие души, так измучены и изнурены, что у нас нет сил самим еще накладывать на себя новые муки. Поэтому мы поневоле плывем по течению, лишь бы еще больше не страдать; в сущности мы все-таки страдаем все: вечная тоска, вечное чувство злобы, которое нас снедает, и вечная зависть к миру добра.

Узнав и постигнув все это, я скоро охладел к своей миссии и стал относиться к ней как к чему-то, что меня ровно не интересует, Я даже бросил смущать людей, а если я это изредка и делал, то просто только для своей собственной забавы, или чтобы хотя отчасти заглушить те чувства, которые меня угнетали.

О, как много приобрел я познаний на Роке! Ни одна школа не даст мне того, что дал мне Рок!

Однажды, после того как я очень долго странствовал по миру света, я почему-то заглянул на Рок; чувства мои были ужасны, я несказанно тосковал по жизни и по всему добру, и чтобы отдохнуть, я направился на одну из пустынных планет. Но, надо вам сказать, что у Денницы, есть своя, отдельная планета, а на другие он только изредка заходит, и это всегда можно узнать даже издали, ибо он мрака не любит и на той планете где он, он воспроизводит свет. Это присуще ему одному.

Я был так угнетен, что не заметил, что на этой планете свет, что значило, что он там. Когда я опустился на эту планету, я вдруг увидел его. Он был один. Первую минуту, от страха, — я не знал, что делать, я даже потерял способность летать, но видя, что он так занят, что меня не замечает, я подошел к нему ближе, прямо из чистого любопытства, и вглядевшись в него, я увидел, как страшно он страдает.

Только тут я понял, что все ваши муки ада вполне ничтожны в сравнении с теми муками, который дает ему ад. О! Какой это был ужас!.. О! Насколько это открыло мне глаза!.. Я испугался, я содрогнулся, я торжествовать, видя все это бессилие!!.. Я понял, что если он, глава и царь ада, так бессилен и ничтожен, то что же мы такое?!.. Где же вся власть темного царства? Где же ему бороться с миром добра?

Картинабудет далеко не полна, если я скажу, что видел его на голой, мертвой земле, в полулежащем и полусидящем положении. Стиснув голову руками, он, казалось, хотел бы раздавить ее; а в глазах его отражался такой безнадежный и безысходный страх, такой ужас!.. такое отчаяние, — что я содрогнулся и подумал:

Ты сила и мощь; ты совратил стольких душ, но что же можешь ты дать взамен того, что ты отнял у них!.. — разве только твой ужас и твое отчаяние!!..

И такая глубокая ненависть стала в моем сердце, что я даже потерял страх к нему. О! как мне хотелось вылить перед ним мою злобу но он, не замечая меня, стонал, качаясь со стороны в сторону, скрежетал зубами и бил со всей мочи кулаками о мертвую почву, на которой находился.

Скоро он, вероятно, почувствовал мое присутствие; или что за ним наблюдают, но он встрепенулся, адская улыбка искривила его губы, глаза загорелись и он оглянулся.

Но страх уже мчал меня и я с быстротой мысли, сам не зная куда и зачем, старался уйти как можно дальше от этого места.

Через некоторое время я его видел опять, сияющим, торжествующими Он принимал почести, — как царь, нет — больше: как Бог. Но я не мог с презрением не улыбнуться глядя на них всех и сказал про себя:

— О, проклятый фигляр! — ты больше вашего страдаешь; ты несчастнее всех в мире, и ты достоин больше жалости, чем все несчастные существа, вместе взятые!.. Спасает тебя одно притворство!..

Но будет. Вы устали. А солдатик то наш каков?.. Вот именно бравый солдат, право. Поначалу трудно было ожидать всего этого от него. До свидания.

27 апреля 1900 г.

Здравствуйте!.. Мы опять с солдатиком к вам пришли. Желаете нас слушать? Он сегодня спокойнее выглядит, не так волнуется. Он начинает меня интересовать, я буду его с удовольствием слушать. Вы готовы? — Может он говорить?

В. — Да, все готово; просим начинать.

О. — С тех пор я старался быть на Роке как можно реже, и меня никто не удерживал, потому что все отлично знали, что куда бы я ни пошел, — я вернусь на Рок.

Это ведь не на Земле, где всякий стремится жить там, где ему не место. У вас часто великий мыслитель живет в лачуге, а какой-нибудь глупец — в палатах; тут этого нельзя сделать. Тут — как святой не может жить на Роке, так и падший не может жить на высших планетах, и не потому, чтобы его не пустили туда, а потому что та жизнь не соответствует его духу, следовательно, ни моя оболочка, ни мое настроение, не позволяют мне там жить.

Я все бродил по вселенной, приглядываясь к разным планетам, к разным жизням, людям, к духам и постепенно все изучать и никто мне не мешал это делать, ибо возлагаемых на меня поручений я больше не исполнял.

Сначала меня бранили за это, потом перестали их давать, a затем совсем махнули на меня рукой. Да, таких духов, как я, очень много. Однажды я даже отыскал Иризу, но видел я ее только издали; она была между святыми духами, но у меня не хватило сил подойти к ней. Знаете, я нисколько не раскаивался, что убил ее, нет, — меня мучило только то, что я убил ее благодаря такой низкой цели, я променял ее на проклятое золото, — вот это меня прямо убивало. Если бы я тогда сознавал насколько ей теперь хорошо, я может быть опять бы убил ее, чтобы доставить ей это блаженство. Но мне было стыдно, мучительно стыдно, что я убил ее из-за золота.

Раз я встретился с высшими добром, милосердием и всепрощением!.. О! — какое сильное, глубокое!!!.. нет, все эти слова не могут объяснить того чувства, какое я ощущал, и то блаженство, которое я пережил подойдя к ним и поняв их!.. Я сразу понял, почему Ириза могла так горячо любить и благоговеть перед ними.

Я тут только понял, что все, именно все, должно быть так, как оно есть, т.е. все, что существуете: зло, добро, порока, несчастья, страдания, — все, все должно существовать! да, это великая истина; я понял, что весь мир, т.е. люди, духи и все, что живет, и даже не живет, есть одно целое, это именно и есть тот атом, да, другого слова нет, все это есть крошечный частицы, который составляют одно большое духовное и Божественное целое или тело, а что Бог есть душа этого тела.

Я понял, что если бы взять тело человека, и устроить так, чтобы оно было в вечном свете, — при вечном блаженстве, то что бы стало с этим телом? Представьте, что мозгу не нужно было бы работать; о чем ему думать, когда все так прекрасно, лучше ведь не выдумаешь; желудку не нужно было бы питаться, ибо он всегда сыт. Зачем движете или перемена места, когда везде одинаково хорошо; зачем руки, когда им нечего делать, то же относится и к чувствам: — зачем любить, когда нет другого чувства кроме любви, зачем блаженство, когда даже и понятия нет о другом состоят и, зачем свет, когда мы его не замечаем, ибо не знаем тьмы?

Такое тело не может существовать, все атомы, которые составляют это тело, распадутся, потому что нет никакой борьбы, никакого стремления и душа не можете жить в таком теле, а особенно такая великая душа, которая сама полна всех стремлений, всех великих порывов, и потому все эти маленькие части, непременно должны быть разные, — разно чувствовать, разно понимать, разно стремиться и бороться между собой, будут стремиться один к другому, в борьбе будут жить, волноваться, двигаться, кружиться, соединяться, разъединяться, чтобы потом опять сплотиться, и одни будут подчинять себе других в составят одно целое; и когда все эти атомы соединятся плотно, тогда они подчинятся душе и дух возьмет перевес над телом и постепенно обратит это тело в высшее, духовное, но столь духовное, что уже нельзя будете разобрать, где душа, где тело, и произойдет полное слитие. Тогда настанет то, чего мы и представить себе не можем, — да и невозможно представить, смешно даже силиться все это представить, когда теперь у нас нет тех понятий, которыми мы могли бы все это представить.

Ведь не может моя нога себе представить зачем она ходить; не может представить моя рука, зачем она работает; глаза, зачем видят; зубы, зачем жуют пищу. Они не могут, т.е. моя рука, нога, зубы, желудок и все органы и все члены, каждый по себе, не могут представить, зачем все это нужно для души, они только могут чувствовать, когда им больно, когда они устали, когда они страдают, но остальное чувство им неизвестно. Так и мы, атомы, не можем себе представить, что будет тогда, когда все превратимся и подчинимся душе и сольемся с ней.

Не знаю, хорошо ли я это все выразил, и понятно ли вам? — но я так хорошо чувствую это, я так глубоко вник в эту великую истину!

Когда я это постиг, я очень задумался: что же может, что же может помочь скорей и скорей соединить нас? Что же самое главное нужно нам всем, чтобы помочь, как можно скорее соединиться, слиться с этой Божественной душой? Но я, пока, не находил и это мучило меня; я много, много, очень много, думал об этом; я знал, что если бы все это узнали, то, вероятно, все бы, все, пошло скорее, даже пускай не все, но хотя бы две трети, то и это подвинуло бы дело и что много еще страданий происходить, именно от того, что мы не знаем это. Поэтому я еще сильнее стал приглядываться ко всем, но не находил.

Однажды я встретил Марту. Я слыхал еще раньше про нее, что она может указать в чем счастье. Я подошел к ней и спросил ее:

— Марта, скажи мне, как сделать, чтобы быть счастливым? — она сказала мне:

— Полюби своего брата. Я не понял, и ответ ее мне казался странным: что значить «брата?» я до сих пор никогда не думал ни о ком. Я не сознавал, что такое родство, брат, сестра, мать, отец — и какие к ним чувства можно питать, и есть ли такие чувства? — И я сказал:

— У меня нет брата. — Она сказала:

— Я дам тебе его.

Все это было для меня дико, но я пошел за ней, больше из любопытства, не надеясь получить ответ на то, что так мучило меня.

Она привела меня на Землю, и я увидал человека, который страшно мучился. Какой у него был недуг, я не знал, да это мне и не нужно было, но страдания были ужасны, и не потому они были ужасны, что ему было очень больно, нет, это меня бы не тронуло, я видел за это время массу страданий, но то было ужасно, что этот человек страдал тем самым недугом, которым, страдал и я на Роке.

Этот человек был страшно жаден до золота и до всяких земных наслаждений. Он был обжора, пьяница, развратники. Он успел пресытиться всем этим уже здесь на Земле. Он так ужасно прожил жизнь, что все наслаждения ему опротивели, а между тем у него не хватало сил расстаться со всем этим. Он ненавидел уже золото, он не мог уже есть, пить, развратничать, его натура, его тело — уже не могло воспринять этого, но он все не мог с этим расстаться и страшно мучился. Меня охватил ужас за него. Я со страхом подумал: — а, что если он все это не оставить здесь, а понесет туда, на Рок? — и такая страшная жалость охватила меня, я забыл, что это он страдает, я чувствовал, что это я, да, — именно я сам страдаю. Дух мой метался, я искал выхода и я понял, что только Один, Один Бог может спасти его, и снять — с него этот страшный завет от зла, Он Один может его спасти, как некогда Он спас разбойника, на кресте, в одно мгновение; — ведь н этот уже сознавал всю порочность свою и ненавидит свои преступления, но не может только отрешиться от них.

Я начал просить и умолять Марту, чтобы она молила Бога помочь, ибо только Он Один может помочь ему.

Марта же ответила мне: — Что нам за дело до него!.. Я совсем не ожидал такого ответа, я поразился этим ответом, и тут только почувствовал то, что почувствовал бы, если бы она сказала: «Что мне за дело до тебя»? Тут только я понял, что такое брат и что значит жалость и сострадание, а за ними, всеохватывающая любовь.

С этого времени я узнал и понял, что все мы — братья, и чтобы нам сплотиться во единое целое, нам нужно иметь именно эту самую любовь, которая нас свяжет нас атом за атомом и составит то Божественное тело, которое оживляет та Божественная душа, состоящая из Трех — Одна.

О, какая великая радость наполнила меня, и какая горячая любовь возгорелась во мне! Как горячо полюбил я всех, решительно всех, от Рока до святых, и я все, все, простил себе. Да, именно себе, потому что я понял, что никто кроме меня самого не виновен в моих грехах и моих страданиях, и что только я один могу их простить себе.

Придя к такому решению, мне захотелось идти к Иризе, и я пошел. Но во мне было еще сомнение, я не был уверен, что она будет одного со мною мнения. Вдруг, думалось мне, она понимает все это иначе? И эти мысли доставляли мне муки. Но, скоро я оправился, я был так уверен в своей правоте, что сказал сам себе:

— Что-же, если это будет так, то я расскажу ей все, что я пережил, и теперь буду я ее учить, как учила меня она некогда. О! сколько сил было во мне! Я скоро нашел ее и сказал:

— Ириза, я все простил себе, прости и ты мне! я сразу почувствовал, что и она чувствует и понимает все именно также, как и я. Она упала к моим ногам и сказала:

— О, Нерос, как я счастлива, что теперь я могу высказать тебе всю мою благодарность, за все то блаженство, которое ты мне дал. Благодарю тебя за то, что невольно, не зная сам того, прощая себя, ты значит простил и мне, за все те мучения ада, которые ты перенес за меня. И мы обнялись.

О, какое блаженство наполняло нас обоих; мы сразу почувствовали что мы именно те две крохотный частицы, которые должны сдаться в одно, чтобы примкнуть к общему бесконечному целому.

Я не знаю, сколько времени я пробыл с ней. Я не знаю, сколько раз я возвращался, чтобы упиваться блаженством разговоров с вей. Мы много беседовали с ней, и все эти разговоры улучшали меня во мнениях.

Однако я опять пошел на Рок, чтобы проверить себя и чтобы уже больше не возвращаться в него. Знаете, что показалось мне ужасно странно? Это то, что я не чувствовал к нему никакого отвращения. Я действительно видел, что мне здесь делать нечего и жить больше нельзя. Но если бы даже я мог там жить и остался бы там, то эта жизнь не была бы для меня адом.

Если вы, например, видите место, даже мучительного скажем, труда, полное лишений, ну хоть на какой-нибудь фабрике, где мучаются, страдают, но где все работают для себя. Вы будете их сожалеть, придумывать, как облегчит их труд и жизнь, молиться за них, но ненавидеть их, презирать и глумиться над ними вы не будете. Так точно чувствовал и я себя на Роке. Насмешки злых духов не задевали и не обижали меня, их нападки казались мне ребячеством, мне от души было жаль их, и я огорчался за них видя и сознавая, что эта жизнь их для них же тяжела, а мне что же, если я ничего общего с ней не имею.

Я ушел с Рока и поселился на другой планете: но я и там мало живу. Я больше все с Мартой и теперь работаю с ней.

Мне опять надо жить на Земле, но кем и чем я буду? еще верно не знаю, но думаю, мне по крайней мере сойдут н Ириза и Марта, быть священником и проповедовать в одной из христианских религий. В какой именно — это не важно, а важно то чтобы не спиться и дать хорошенько душе проникнуться всем тем, что она здесь почерпнула, чтобы идти на Землю только тогда, когда душа будет крепка в своих познаниях. Ведь когда у вас родятся то, получают забвение прошлого; это забвение очень важно для души, но когда она еще не окрепла здесь и идет на Землю может впасть в новый искушения я не выполнить всего, что хотела.

Мне надо торопиться, ибо Ириза будет ждать меня, но я думаю лучше выдержать, лишь бы на Земле сделать все, все. И хочу я так сделать не для себя. Что мне надо? — ровно ничего. Если я опять на Земле нагрешу, что за беда — раскаюсь, это не важно, но я хочу дать Земле и миру все то, что мной замыслено. Я хочу воскресить, насколько Господь поможет ту любовь, которой учит вера. Я хочу соединить всех братьев н сестер воедино, помощью в той любви, чтобы они поняли, как они должны любить друг друга, и не только когда они хороши и добры, но именно тогда, когда они злы и порочны.

— О! скажете вы, — эта задача непосильна одной душе; что может сделать одна несовершенная душа? — Поэтому я конечно не возьмусь один за эту задачу. И до меня учили, и после будут учить и со мной тоже, но я верю, что я по крайней мере приближу то время, когда люди пойдут твердым шагом к истинному пути своего спасения. Аминь.

Он ушел. Уходя, он сказал мне, что все сказал, что хотел. Но я? — я ничего пока не скажу. У меня нет еще слов, но зато слишком много мыслей. Теперь говорю вам: До свидания.

Сообщение счастливой Марты

1-го июня 1900 г.

Я дух для вас новый. Мир вам. Меня зовут Марта. Таня меня знает. Мне трудно говорить в писать по-русски, ибо я при жизни на Земле была француженкой. Меня зовут ее просто Марта, но «Счастливая Марта».

Да, все хотят счастья, и его так мало у вас на Земле; и только тогда, когда его мало, его можно назвать счастьем; но когда его много, то, ведь, и оно превращается в несчастье. Я много страдала за счастье!.. И если хотите, я расскажу вам свою историю, и вы поймете меня.

Вопрос. — Мы, «Счастливая Марта», много слышали о тебе от других «духов» и будем очень рады, если ты нам расскажешь свою, интересную, историю.

Ответ. — С позволения вашего, я начинаю: я жила на Земле три раза. Первый раз очень давно, и воспоминаний об этой жизни осталось мало в моей памяти. Я умерла очень маленькой; помню какой-то шум, страх, во что именно это было, я не помню, я тогда пришла прямо с Венеры.

Вторая, жизнь была для меня самая важная. Я была русская. Мои отец и мать были богатые люди, очень добрые, очень хорошие; никого не обижали, они сами и все около них были счастливы. У меня было пять тетушек и три дяди; все богатые и все добрые. Но у всех была большая печаль, у них не было детей. И вот, вдруг, родилась я.

Понятно, какая была я для них радость! Маленькая, Хорошенькая девочка, здоровая, крепкая, как железо. Вот обрадовались и все в одно слово сказали: — Это наше счастье!

Все хотели меня крестить; все заботились обо мне; все готовы были умереть из-за меня; и действительно я росла, как цветок. Все работали для меня, все жили для меня, все баловали, все качали, одевали; я заплачу — все становятся грустны и озабочены; я смеюсь — и все радуются со мной. А я все росла, и поверьте, я никогда не болела, я никогда, кажется, не ушибалась, я всегда была здорова, крепка, весела. У меня были большие голубые глаза, но я не была красива, однако, все называли меня красавицей.

Мы жили в деревне, меня никуда не возили, меня не рядили, но у меня было много платьев легких, просторных, теплых и удобных. Дорогих игрушек у меня тоже не было, но для меня все было игрушки: дом, сад, лес, поле, звери и вся природа, и все родные, близкие, знакомые и даже слуги.

Когда я подросла, меня учиться никуда не отдали, как отдают других детей; меня учили все мои дяди и тети, и я училась очень хорошо. Я была доброе дитя и старалась для них, и очень скоро выучила все, что мои учителя знали и они не знали, чему меня больше учить и порешили:

— Она теперь все знает — она большая! Мне было тогда 16 лет. Я жила так счастливо, я не знала ни болезни, ни горя, на другого какого несчастья, все для меня было одним сплошным счастьем. Недалеко от нас жила другая богатая семья и там был тоже единственный сын. Этого Николая, когда я была еще ребенком, привозили ко мне играть, но потом его увезли учиться и я его забыла. Но, когда он кончил курс учения и приехал, то все сказали:

— Это будет ее муж, он хорош, он будет у нас жить. — И сказали мне:

— Счастье наше, все девушки должны выходить замуж, он будет твой муж, ты должна его полюбить.

И я его полюбила и стала его женой.

И опять потекло одно нескончаемое счастье, и он меня полюбил, и все вместе жили и мало что изменилось. Только тут я узнала, что настоящее мое имя — Настасья, ибо никто меня так не звал, я для всех была «Счастье», а Настя звали мою мать.

Вот однажды умерла одна из моих тетушек, и мне сказали о том; я заплакала, но все говорили мне: — Нельзя, нельзя плакать, у тебя скоро будет ребенок нельзя плакать. Тетушке давно пора умирать ей хорошо у Бога, a тебе нужно жить для нас, и быть здоровой.

Я успокоилась и больше не плакала. Я поверила, что ей хорошо, a мне надо, чтобы у меня были здоровые дети, и я была опять весела и счастлива. Так у меня рождались здоровые дети, а тетушки и дяди умирали понемногу. Вог и мать умерла и отец, но я привыкла, что им надо всем уходить к Богу, a мне быть спокойной.

Вы думаете, что я была без сердца, не добрая, не любила их? — нет, я очень их любила, но, ведь, надо же им умирать, они устали жить и нужны Богу, но я пожалуй втихомолку про себя и скучала немножко, но тщательно скрывала это, чтобы не бранила меня.

В то время было у меня уже семеро детей, все здоровые, красивые и добрые; три дочери и четыре сына, но здоровее всех была я. Дети росли, дочери учились дома, сыновья в училище, а когда кончали, приезжали домой. У нас было три дома и всем было много работы, мы все работали и были всегда веселы. У нас никогда не было пожаров, вода нас не заливала, умирали только старые, т.е. те, кто, как я себе представляла, устал жить; зла мы никому не делали, все нас любили, уважали, мы никогда ни с кем не ссорились, даже тогда, когда дочери вышли замуж, а сыновья женились. У них нарождались дети в всех нас было 22 человека. В самом деле, мы хорошо жили!!.. Мы помогали своим крестьянам, помогали и сторонним, около нас всем жилось хорошо и все были сыты. У кого дом старился, мы выстраивали ему новый, у нас не было даже воров, ибо кому что надо было — все шли к нам и мы всем давали и никого не обижали.

Так жили, пока мне минуло 60 лет; но я была совсем здорова, даже зубы, волосы и глаза мои — были целы. Я целый день работала, бегала с детьми, и меня давно уже звали бабушка-Счастье. Но правда, у всего есть свой конец. И вот, как это было. Я принимала причастие и вдруг после того заснула днем, чего со мной прежде никогда не бывало. Когда я проснулась, было тихо, я спросила служанку:

— Где все? — Она сказала, что все ушли в поле, на котором перед посевом служат молебен. Я немного подосадовала, что меня не разбудили, и сказала:

— Я пойду, а лошади пусть меня догонят.

И я пошла скоро и все досадовала, что заснула, но вдруг, земля стала уходить у меня из под ног, в глазах потемнело и я упала. Что было после, я не знаю, но я проснулась в кровати, и увидела, что все стоять около меня в глубокой печали. У меня ничего не болело. Когда я открыла глаза, то все обрадовались и закричали:

— Ах, ах, мы тебя нашли в поле, поешь то, поешь другое, ах, какое горе!

И я всего поела понемногу, чтобы сделать всем приятное, ибо я чувствовала себя виноватой перед ними, еда мне не помогла; я не могла ходить, и все лежала. Так я лежала несколько дней. Меня носили в сад, и там я сидела, и мне было хорошо. Муж мой все хотел позвать доктора, но все и я говорили:

— Не надо, это пройдет, надо чего-нибудь поесть и все пройдет.

Однажды, когда я сидела в саду, около меня сидела моя любимая внучка; она была очень похожа на меня и звали ее Настей, ей было двенадцать лет. Она сказала мне:

— Бабушка-Счастье, ты устала жить и хочешь к Богу идти, правда это? — Я сказала:

— Не знаю, но не очень еще хочу.

— Так ты, бабуся, не уставай, встань, я знаю, тебе сначала будете, трудно, а потом право ничего и Бог увидит, что ты еще не устала, а мы будем все Его просить подождать. — Я подумала:

— Она очень умный ребенок и говорить правду, мне действительно не еду нужно, а надо себя поднять, и я с большим трудом поднялась, а ей велела смотреть, чтобы кто не вошел. И я встала и сделала три шага. Настя от радости смеялась и говорила:

— Ты, бабуся-Счастье, не ходишь от страха, мы тебя уговорили, что ты больна, а ты и поверила; от этого все так и вышло.

— Ну, хорошо, — сказала я, — ты, Настя, молчи, не говори никому и ничего, а завтра я встану.

На другой день я действительно встала, забрала опять ключи и пошла хозяйничать по дому. Боже! сколько было радости, все жили, завеселились, а вечером я даже потанцевала немного с самым маленьким «бебе» — вот как я сразу выздоровела, и все радовались и смеялись,— что бабуся, было, устала жить, да раздумала к Богу идти.

Через две недели надо было ехать в город за покупками; мы раз в год ездили всей семьей в город покупать платья и все, что в хозяйстве надо... Это было очень весело. У моего мужа был в городе большой дом, и мы ехали туда недели на две и брали с собой всех «бебе» и так это было весело, столько радости и все покупали, что кому надо.

Мы служили утром молебен, потом садились в кареты, коляски, повозки и ехали. По дороге мы шутили, останавливались и гуляли, пели, играли в игры и так это все весело у нас выходило. Когда мы кончили молиться и уже собирались уезжать, я сказала:

— Вы кончайте укладываться и торопитесь, а я пойду, посмотрю, как копают новый колодезь, поговорю с управляющим и дам ему денег. — И пошла.

Но как только я пошла, земля опять стала уходить у меня из-под ног. Но я сказала:

— Опять тоже, — это уже вздор!.. — и пошла еще быстрей; но тут в глазах стало темно, я упала и умерла.

Ну, до свиданья, я устала. Скажу Тане, что видела вас и очень рада была познакомиться.

6-го июня 1900 г.

Мир вам и Христос между нами.

Я вам сказала, что я умерла. Меня похоронили. Я мало помню, как все это произошло; я что видела, а что опять как будто не видела; и я знаю, что делалось вокруг меня, мне мешали другие «духи». Их собралось очень много, чтобы приветствовать меня, и они все так были рады мне, и каждый из них хотел сказать мне что-нибудь; кроме того, я много молилась.

Мой дух очень устал от такой долгой, вялой и недеятельной жизни, а потому, молитва мне ничего не давала, ведь я все молилась за себя.

После того, как меня похоронили, я стала рассматривать свою жизнь, и загрустила. Мне стало так скучно и печально от того, что в земной жизни я была так счастлива. У меня, ведь, было полное счастье в то время, когда вокруг меня было так много слез и страданий. Бог мне дал все, а я сама миру ничего не дала, и об этом то я болела душой.

Потом я пошла на планету, не на ту, где я теперь, а на другую, и мне было так стыдно, что все страдали сами иди за других, или рассказывали про свои жизни, a я? — про какие свои жизненные подвиги могла рассказывать?

Мне было сначала стыдно, а потом досадно за свою земную жизнь, никого я не утешила, ни за кого не страдала, всегда была сыта, весела и все для себя и для себя. Ох, как не хорошо мне стало!.. Я не знала, что мне сделать, чтобы заглушить свое довольство и, когда меня спрашивали, что я сделала? я молчала, потому что... в сущности, я ничего не сделала? Я давала бедным, это верно, но ведь нам и так некуда было девать богатства; я молилась, но за кого? Все за себя, и за своих; я любила людей, да разве я смела не любить их, когда мне никто никогда зла не делал.

И так, я только сама была счастлива. Вот если бы я сделала кого-нибудь другого счастливым, или пострадала бы за кого-нибудь!.. то я чувствовала бы себя лучше, а теперь мне стало невыносимо стыдно и обидно за себя, и я не знала, что мне с собой делать? Молиться — но о чем? Я старалась помочь «духам», но денег им не надо, да и их я оставила на Земле; утешать — но не понимала их страданий, я не знала, что такое горе или страдание.

И об этом я долго плакала, и молила Бога научить меня, как все это поправить. Пришел ко мне высокий дух, очень высокий дух и я ему сказала:

— Все мое горе, мое первое н главное горе в жизни это — счастье.

Долго он меня слушал, и наконец сказал:

— Да, на Земле невозможно иметь такое счастье. Но зато там есть другое счастье, великое счастье, но не то, какое было у тебя. — Я спросила:

— Какое-же это счастье? — и он сказал:

— Это то счастье, которому нас научил Христос, живя на Земле. Это далеко от того мнимого счастья, которое происходить от довольства, но то, которое является после того, как ты душу свою положила за ближнего и когда ты готова отдать все за них, и в их несчастии черпаешь силу для них же. Вот великое счастье: не самой быть счастливой, а другим давать его.

Прошу вас, обдумайте хорошенько эти великие слова; я очень желала бы, чтобы и вы их поняли и усвоили себе.

Когда он ушел, я много думала и просила Бога дать мне другую жизнь; и действительно, я опять скоро родилась на Земле.

Теперь все было по-другому. Я родилась там, где даже не имели права иметь детей: я родилась у одной дамы большого света, у которой не было мужа. Отец мой имел свою семью и не имел права назвать меня своею дочерью. Мать моя отдала меня в деревню одной бедной женщине, у которой было много своих детей.

Я жила в страшной бедности; холод, голод терпела эта семья и те деньги, что платили за меня, спасали всех от голодной смерти. Я была всегда в грязи, всегда больна; у меня был большой живот, большая голова и я всегда была голодна, а ручки и ножки у меня были как палочки. Да, я была больше похожа на паука, чем на ребенка.

Когда мне исполнилось пять лет, меня отвезли к моей матери и, когда она увидела меня, она вскричала:

— О Господи! я отдам, все, чтоб этого урода не видеть никогда, и зачем вы не уморили ее голодом!

Но я смотрела на мою мать и думала:

—Как она прекрасна! И как я ее люблю и если бы такая дама только раз меня поцеловала!

Но она не поцеловала меня. Какая-то старуха увезла меня в большой дом, где было много таких же детей, как и я. Все они были такие же больные, худые и еще много хуже меня. Там тоже было всегда холодно и скучно; мы все что-то работали, никогда не играли и не смеялись. Нас учили, лечили, но радостей у нас не было. О! как любила я всех этих детей, я им пела деревенские песни, я согревала их озябшие тела своим дыханием, и мне было так отрадно любить их и ласкать. Но они не, понимали этого, они были все такие странные. A те, которые нас учили, не любили нас, и не только приласкать, но и дотронуться до нас они часто боялись.

Но пока будет, я устала.

8-го июня 1900 г.

Мир вам, мои друзья. Вот как скоро вы вспомнили меня опять. Да, я очень рада вас видеть, так хорошо, когда дух и люди понимаю друг друга. Правда?

В последний раз я сказала, что меня отвезли в очень большой дом. Да, там жизнь была очень трудна. Но дети скоро забывают свои страдания; я стала скоро поправляться и привыкла. Я даже думала, что нет другой жизни.

Сначала мне было очень жаль маму Фавн, сестер, но скоро я и здесь освоилась, полюбила детей и привязалась к ним. Мы все были очень робки, но и у нас были свои радости и свои удовольствия. Здоровье мое поправилось; мой живот опал; только ноги были кривы и я никогда не могла скоро ходить.

Я очень любила маленьких детей и даже строгие учительницы и те полюбили меня; и даже начальница любила, хотя и называла меня маленьким уродом. Я принимала это за ласкательное слово и была за него очень благодарна. Так я росла до 16 лет. Больше нельзя было мне оставаться там. Я умела шить, вязать, готовить, читать, писать, мыть белье, кружева и много, много чего, так как все мы, выйдя из этого дома, должны была сами добывать свой хлеб. И вот, однажды, меня позвала начальница и сказала:

— Марта, куда ты пойдешь? — Вместо ответа я заплакала: куда я пойду? мне некуда было идти, у меня не было никого в мире. Тогда начальница сказала:

— Я знаю одну семью, иди туда, там есть маленький ребенок, ты будешь там бонной. — Я согласилась и благодарила ее.

Эта семья состояла из матери, отца и маленького больного мальчика, у которого не было ног. Он был страшно зол; кусая всех, всегда кричал и капризничал. И вот я должна была его нянчить. Мать и отец редко бывали дома; они возвращались только к ночи. Где они целыми днями пропадали — я не знаю.

Скоро мальчик этот полюбил меня, ибо я сумела его занять. Мне было это не трудно сделать. Да я сама полюбила и хотя часто мои руки отказывались носить, но я терпела боль, пересиливала себя и носила его и играла с ним.

Все меня в этом доме полюбили, отец и мать были рады за ребенка; я пела, играла и мальчик был весел. Но недолго он жил, он умер на моих руках. И опят я осталась без дела. Тогда господин сказал:

— Марта, хотите, я вас устрою в госпиталь? Вы так хорошо умеете занять больного. — И я поступила в госпиталь.

О! какая началась ужасная жизнь; и в то же время какая радостная и счастливая. Вот где было настоящее мое место, я с восторгом работала день и ночь, и сколько счастья было тут. Мои больные были для меня моими детьми, друзьями, и как я любила их, и как мне было весело и хорошо с ними.

Этот госпиталь был для самых бедных и несчастных. Их приносили прямо с улицы, и как я чувствовала их любовь, их бедность, их страдания. Все мое вознаграждение, все, что у меня было, я отдавала им. Ведь, госпиталь давал мне все, мне ничего не надо было. Доктора были злы и грубы, они не любили лечить; мне часто приходилось упрашивать их, и они меня хотя и ругали за это, но все-таки иногда слушали и помогали больным даже ночью.

Там были и другие бонны, но они не очень любили свое дело. Надо мной они даже смеялись сначала, но скоро и они полюбили меня, ибо я никогда не жаловалась на них и многое делала за них. Но скоро со мной случился удивительный факт: меня позвал старый доктор и сказал:

— Марта, одна очень важная и богатая дама больна, ей нужна сиделка, я ее лечу, и я вас туда посылаю.

Я заплакала и просила оставить меня в госпитале. Но он сказал:

— Вы должны ехать и никто больше. Она очень капризна, и только вы одна, можете за ней ходить. После этого я должна была его послушать.

Вы уже угадали верно. Да, со мной случилось совершенно так, как пишут в ваших романах: эта дама была моя мать. Я это узнала уже тогда, когда мы с доктором ехали к ней. Когда он мне сказал ее имя и фамилию, то я первую минуту испугалась, но потом я ехала и все молилась, чтобы Бог научил меня, как мне быть. Скоро я успокоилась и решила, что если нужно ей меня узнать, то она узнает, а если нет, то Бог лучше знает, но я буду молчать.

Мы приехали в богатый и роскошный дом, и доктор повел меня в комнату больной. О! как билось мое сердце, как я боялась, что она опять меня прогонит от себя. Когда мы вошли, она сидела в кресле, вся закутанная в дорогие меха, у камина. Она была так же прекрасна, но очень худа и желта, глаза ее впали в лоб и черные круга лежали вокруг глаз.

— Вот, мадам, та девушка, про которую я говорил вам, — сказал доктор. Она поглядела на меня, и я от страха даже закрыла глаза, боялась, что она узнает. Но она перевела свои истомленные глаза и сказала:

— Вы умеете читать?

—О, да, мадам.

— Ну, хорошо, идите на кухню пока.

Да! — это было очень давно, но моя душа и теперь плачет от воспоминания об этом. Моя мать не узнала меня и забыла. Я тогда горько заплакала, но сказала себе:

— Я заставлю ее меня полюбить, если не как дочь, то как человека, я не дам ей умереть с этим грехом.

Но пока довольно, я утомилась, мои друзья. До свиданья.

12-го июня 1900 г.

Мир вам! Как живете? Я опять пришла к вам и продолжаю свой рассказ:

Итак, я сказала, что я попала к своей матери. Да, трудно мне было сначала, ох, как трудно. Но я все молилась и постепенно дошла до того, что я сделалась для нее положительно необходима — она не могла жить без меня. Я читала ей всю ночь, и сидела с ней, потому что ночью она не могла спать; днем еще немного спала, но ночью она боялась спать. У ней была страшная болезнь, в груди была большая рана, от которой вся грудь распухла. Ей часто резали эту рану и жгли огнем. Да, это была страшная болезнь! Она часто так кричала, что все убегали от нее, — но я не отходила от нее.

Она почти не спала, ничего не ела, была ужасно худа, но все-таки прекрасна, и все глядела на себя в зеркало, боясь сделаться некрасивой. Так сидела я полгода около нее. Она была страшно сердита и от боли кусала и мои, и свои руки, или щипала их! Бедная!.. велико было ее страдание!.. Я все кротко переносила от нее, и когда боль утихала, она плакала и говорила:

— Марта, я вам едала больно.

Но я смялась и шутила, и так, мало по налу, она полюбила меня. Однажды я поправляла ей кровать и слышала, как она говорила доктору:

— О! как я вам благодарна за эту девушку, я так полюбила ее, не берите ее от меня. Как сердце мое забилось от этих слов, и я стала еще больше ей угождать и любить ее!

Часто она меня очень мучила, но я с радостью все прощала, и как я счастлива была, о, как счастлива! Раз призывает меня доктор и говорит:

— Марта, еще несколько дней и она умрет. Больше ей жить нельзя.

Что было мне делать? — я молилась, чтоб был хороший конец. Она уже мало, совсем мало спала. Никакие лекарства не помогали. Она страшно страдала. Однажды ночью, когда я читала ей, а она, как мне казалось, спала, вдруг спросила меня так тихо, тихо:

— Марта, откуда вы? — Я удивилась и сказала:

— Из госпиталя.

— Нет, кто были ваши отец и мать? — Я испугалась, но сказала твердо:

— Отец и мать были простые, бедные люди и уже давно умерли. Тогда она помолчала и сказала:

— Марта, у вас никого нет, и у меня никого нет. У меня была девочка, и звали ее тоже Марта, но она давно умерла.

Когда я подошла к ней поправить ей подушку, она вдруг меня поцеловала. О, как много сил стоило мне, чтобы не заплакать; но я пересилила себя и тоже поцеловала ее. Она сказала:

— Марта, любите меня; меня никто не любит! — Я начала ее успокаивать. Она меня спросила:

— Марта, вы бедны?

— О, нет, мне все дает госпиталь.

— Какая вы счастливая! — а я, Марта, очень бедна. у меня ничего нет. Все, что вы тут видите, это все не мое, и если бы я не заболела, то меня посадили бы в тюрьму, так много у меня долгов! Скоро мне нечего будет есть, а когда я поправлюсь, я пойду с вами в госпиталь.

— Да, да, это очень хорошо, — сказала я, а она взяла мою руку и, улыбаясь, заснула. Я плакала от радости и счастья, глядя на нее.

С этих пор она стала ко мне добра и ласкова. Дня через два она опять сказала мне ночью:

— Марта, я не пойду, верно, с вами в госпиталь, я умру. — Я стала ее успокаивать, но она все плакала и говорила:

— Нет, умру, я видела во сне мою девочку, она звала меня и мне стало так страшно, так страшно! Марта, я большая грешница, молитесь за меня и молитесь громко, чтоб я слышала.

И я стала молиться вслух, а она все говорила:

— Громче, громче, не слышу!

Потом она подозвала меня и сказала:

— Вот, Марта, кольцо моей матери, спрячьте его; это единственная вещь, которая здесь принадлежишь мне, и я вам ее дарю; а чтобы не подумали, что вы его сами взяли, я вам напишу письмо, дайте мне бумаги.

Я подала ей бумагу и она написала и подала мне, а потом послала меня принести ей лед: она все время его глотала. Но когда я вернулась, она уже умерла. Я осталась опять одна и пошла в госпиталь. Мне было легко и весело, кольцо ее было у меня на сердце, и мне все казалось, что она со мной.

В скоромь времени началась война. О! видали ли вы когда-нибудь войну? О! какой страх, какой ужас! Боже, Боже, прости людям за войну. Какое ужасное, какое громадное зло! И я пошла на войну.

Что я там видела, я не могу вам рассказать. Сначала было еще ничего; привозили без рук, без ног; а потом стали возить целыми повозками, один на одном, целые кучи и мы разбирали — кто живой и кто мертвый. Давно не было места, куда класть раненых. Их клали на полу, на дворе, вѳзде лежали, стонали, кричали, кому резали, кому перевязывали. О! — крови, крови сколько! всего не опишешь.

Вот где была работа. Мы не ели, не спали, и только Бог поддерживал нас. Потом постепенно стали возить все меньше и меньше и наконец, совсем затихло, мы немного отдохнули.

Но вдруг началось другое ужасное несчастье: появилась болезнь, страшная болезнь, — черная оспа. О! это было еще страшней: умирали и раненые, и выздоравливающее, и здоровые.

В это время у меня в комнате лежал один офицер, очень молодой; у него не было ни руки, ни ноги, и я ухаживала за ним. Он полюбил меня и уже давно выздоровел, но все ждал своего отца, чтобы ехать домой. Он был очень богат; единственный сын, и пошел на войну по своему желанию. Однажды он сказал мне:

— Марта, я люблю вас, будьте моей женой. — Я не поверила, но он убеждал меня, настаивал и говорил:

— Вы не бойтесь, что у меня нет ноги и руки, но я сделаю их себе.

Приехал отец. Он плакал как дитя и говорил:

— Я не поеду без Марты. — Тогда я сказала:

— Поезжайте, а я после приеду и буду вашей женой, но теперь я не могу бросить своих больных. Это нехорошо для своего счастья делать несчастье другим.

Он уехал, а я думала, что он забудет, но он и его отец все писали мне и просили, чтобы я скорей ехала и я не знала, что мне делать. Вот раз я горячо помолилась, чтобы Бог научил меня, что мне делать, и я увидала странный сон; я прямо увидала красивую женщину всю в белом, и она держала два венка, — один из роз, а другой из иммортелей, и сказала:

—- Марта, вот два венка, — который хочешь? Я не знала, но розы были так красивы, и я протянула руку к розам. Но как только я дотронулась до них, они осыпались, стали черны и остались одни колючки, a белая женщина улыбнулась и сказала:

— Это наше личное счастье, Марта, оно не надолго; одно мировое счастье — вечно! — и она надела на меня венок из иммортелей. Я очнулась. Я стала обдумывать, как мне отказать ему, но через день я заболела черной оспой и умерла.

На сегодня довольно. Будьте здоровы, веселы и счастливы, как я. До свиданья.

15-го июня 1900 г.

Ну, хотите слушать дальше? Как вам нравится моя вторая жизнь? Вот я умерла и какая разница! Я была такая добрая, свежая, дух мой был высок, в сердце столько счастья и радости. Я с восторгом молилась и, знаете, я даже забыла, что умерла.

Все это вышло так странно; о своем теле я совершенно забыла, как забывают старое платье. Мне его нисколько не было жаль. Я вот теперь вспоминаю: я даже ни разу не взглянула на свое мертвое тело.

Я много, много молилась, размышляла и поняла, что только такая жизнь дает счастье. Я ушла на другую планету. О! — как мне там было хорошо, весело и как я была счастлива... Я и теперь имею много, много душ, которым я нужна; я их утешаю, и молюсь за них, помогаю им и так мне хорошо. Да, я здесь живу очень; хорошо. Наша планета совсем на вашу не похожа; наша меньше; к нам приходить очень много высоких «духов» и беседует с нами.

Право, приходите все жить к нам; спросите и отца Аввеля: и ему хорошо. Я вам вот расскажу: у нас есть большое море, но вода не такая, как у вас. Мы очень любим наше море, оно так блестит, такая в нем игра цветов.

Какие прекрасные сады у нас. О! я не могу описать. Мы все одеты одинаково и просто, нам не нужна еда, ибо мы всегда сыты. Не огорчайтесь н не завидуйте мне: ведь, вы тоже будете там, когда-нибудь. Знаю, вы думаете: будем, да не скоро. Да, правда, сколько труда нужно положить прежде и сколько страдания.

Знаете, я скажу вам, что и в страданиях есть свое счастье. Вот бывает такая сильная боль, такая сильная, что уж нельзя больше терпеть, знаете, что тогда бывает? Вдруг боль пропадает; она совсем исчезает, тело еще делает гримасу, но душа пришла уже в такой восторг и ощущает такое блаженство, что описать нельзя. Люди думают: Ах, как ему больно, а боли уже давно нет, человек вполне счастлив.

Раз один больной страдал ужасно, у него была боль в груди. Я ухаживала за ним в госпитале. Я держала его руку и все молилась, чтобы Бог послал скорее смерть. И вдруг мне стало так весело, так легко, я взглянула на больного и даже рассердилась на себя за то, что в то время, когда он так страдает, мне становилось все веселей и веселей. Тогда я опустила его руку и это состояние прошло.

Знаете, такие состояния были со мной несколько раз, и я не знала, что это такое. Я в это время всегда молилась и думала, что сердце мое не чисто, в не умеет сочувствовать чужому горю. Но когда я стала духом, я узнала, что у всякого человека есть такой предел, когда вдруг пропадают все страдания и Бог вдруг посылает такое блаженство. Подобное же бывает не только при одних болезнях, но и при несчастьях; я часто это видела на Земле, а теперь вижу еще чаще.

Бог всегда с тем, кто сильно страдает, если даже он большой преступник. Не верьте, если скажут, что Бог кого-нибудь бросает — этого никогда не бывает. Когда у человека большое горе, или у него что болит непомерно, то Сам Дух Святой как бы сходит на него и тогда — все проходит.

Вы не верите? A, ведь, это правда, я сама так никогда не страдала, но видела, как другие страдали, я знаю страдания. Когда я бываю у больных и других несчастных, я прошу скорей прийти Духа Святого, и Он всегда скоро приходит я утешает и душу, и тело. И после того человек или совсем выздоравливает, или умирает.

Так я живу теперь; н жизнь моя одно сплошное счастье. Я много молюсь, и не боюсь ни одного злого духа. Что мне злой дух, я и за него помолюсь, ему сделается легко и он поспешит уйти. Злые «духи» не любят, когда им легко. Это им странно, они этого боятся.

Знаете, я так люблю Землю. Говорят, Земля грязна, на ней много страданий и много горя; ах, как я люблю это горе! Если бы не это горе, разве мы могли бы жить так, как мы живем теперь? Я люблю страдания, ах, как хорошо страдать. Через страданья человек делается таким хорошим, таким* добрым!. Вы потом поймете это, теперь это вам еще недоступно.

Я скоро собираюсь идти жить на Марс. Там мне будет очень хорошо,но мне очень не хочется бросать Земли. Я постоянно хожу на Землю сколько у меня тут излюбленных, я живу с ними, я стараюсь уберечь их от страданий, о, как я их люблю!.. но я уже утомила себя... Я ухожу домой. Прощайте.

Оглавление

Оглавление

Сообщения Марии

Сообщение Тани

Сообщение Нероса

Сообщение счастливой Марты