Lied uber dich (СИ) [ghjha] (fb2) читать онлайн

========== Unheil ==========

Он ждал слишком долго, слишком много времени утекло с тех пор, как погружённого в сон ребёнка унесли куда-то прочь от руин, пред этим на его же глазах наложив проклятие, точно такое же, под какое попал и он. Тогда божество смеялось ему в лицо, напоследок криво улыбнувшись, чтобы окончательно выбить дух из рыцаря, кажется, снова не успевшему помочь той, от которой его пусть и отстранили, но ныне, никому это этого нет дела. Как и до них самих, и яркий свет среди пожарища казался чем-то таким спокойным, спасительным, соломинкой для утопающих в крови и грязи.

В тот день он возненавидел богов.

А спустя долгое время, решаясь помочь путешественнице, видит её. Живую, прекрасную и… Влюблённую. И мимолётное спокойствие, смешивающиеся с радостью от неполноценной, но всё-таки встречи, тут же меняется на озлобленное непонимание, сначала немного пугающее, но после легонько ударяющее мягким запахом туманных цветов по рецепторам. Её мать носила точно такой же.

И он невольно сглатывает, осознавая насколько отвратительны его дела. Он обещал ни в коем случае не касаться её с целью опорочить, он не должен вредить ей, да только свод правил вспыхнул ярко с приходом богов, забрав с собою всех, кто его написал. И закрыв глаза, невольно отвлекаясь от речи странницы, глубоко вдохнёт вновь, ощущая себя, совершенно по мерзкому хорошо.

Хотелось вернуть то, что должно находиться ним по праву, даже если оно давно забыто и в принципе уничтожено. Даже если оно действует где-то среди тварей бездны, наверняка ищущие пути к тому, чтобы отыскать её. И либо рыцари, известные своим раздолбайством, всё-таки работают, либо орден настолько глуп, что забыл о том, как выглядела пища для древа.

И правда, она не была наследной принцессой, а мгновения до катастрофы и вовсе встретила в темнице, зажимая рот руками. Он прекрасно помнит, с подношением великому дереву не церемонились, выжигали, заставляли помнить о том, что оно из себя представляли, ломали, вдалбливая в голову мысль о том, что смерть во имя жизни — лучшая участь из тех, что вообще могут существовать.

И сейчас Кэйа раскрывает объятия ветру, тихо шепча молитву на давно забытом языке. Она говорит, но во имя селестии, что не пощадила их, что стёрла в пыль гордость людской нации и… её темницу. И эта благодарность, кажущуюся насмешкой над всеми ними заставляет крепко стиснуть зубы и спросить Люмин о том, кто эта девушка. Точнее, кем она приходится городу ветров и как давно здесь находится.

И ответ заставляет его нахмуриться. Нет, всех наследников, вне зависимости от пола учили рыцарскому искусству, кроме тех, у кого всё-таки проявлялось чёртово клеймо. Она рыцарь, она убивает тех, кто когда-то видел в ней защитника, и пусть ей не перепало гордости за успехи и возможности прикоснуться к стали, она всё равно являлась для них таковой, но кажется…

Участь бастарда Рагнвиндров ей нравилась больше, и чем дольше говорила путешественница, чем дольше рассуждала обо всём, что волновало её среди всего связанного с Альберих, тем больше он убеждался в том, что её связь с миром под солнцем будет рвать слишком тяжело.

Где-то вдали слышались отголоски гари. И до ушей доносится что-то отдалённо на смех похожее. И кажется, сильнее мягкий запах в глаза и ноздри въедается. Дайнслейфу кажется, что выдержка его вот-вот даст трещину и развалившись, заставит его броситься к ней, забыв о том, что он обещал помочь путешественнице. Хочется крикнуть о том, что её близнец на троне бездны восседает, думая о том, как бы ещё опорочить артерии, как бы глубже занести заразу в этот чёртов мир.

И если позволить им бесчинствовать дальше, они овладеют ею. Или же настолько преисполнятся в своей силе, что она перестанет быть им нужна. Он сглатывает, неотрывно смотря в спину Альберих, что стоит по левую руку от сводного брата, тихо смеётся и фыркает недовольно, то и дело пытаясь носом в плечо чужое уткнуться.

Милая Кэйа без памяти влюблена в человека, что не принял её той, кем она являлась на самом деле и всё равно, сердце чужое, будь проклят этот непослушный кусок мяса, преданно просит не уходить от него, просит надеяться и сжимается, при одной только мысли о том, что стоит бы раз и навсегда для себя уяснить то, что ей ничего не светит рядом с Рагнвиндром.

Люмин никогда не нравилось наблюдать за тем как темнеет взгляд хранителя ветви, при любом мимолётном взгляде на капитана кавалерии. Не нравились гневно выдвигающиеся клыки, что клацают воздух, а ногти впиваются в ладони, едва удерживая того от опрометчивых решений. Люмин в такие моменты рядом с ним неуютно, даже если взять во внимание то, что она бета. Она вздрагивает, едва синеволосая макушка появится хоть в какой-то зоне видимости и молится всем ветрам о том, чтобы рядом с нею никого не оказалось, иначе быть беде.

Люмин недовольно щурит глаза, едва замечая знакомую фигуру подле капитана. Хранитель рассказывал ей многое, но от вопросов про Альберих, уходил очень умело, проводя языком по вылезшим клыкам. В тот момент с них капнула капелька яда, та самая, которую вводят омегам при укусе. Она невольно ёжится, мечась взглядом между спутником, и капитаном, что с остервенением разрывает тушки созданий из бездны. Что тихо смеётся над ними, осторожно кружа тех на руках, едва их щиты лопнут, прежде чем её лёд войдёт под кожу гадких созданий. А когда от жизни в маленьком тельце не останется и тени, когда то светящимся пеплом унесётся по ветру, она успокоится, ляжет в траву на пару мгновений глаза прикрывая, прежде чем кристальные бабочки обоснуются в турнбулевой сини чужих волос. Прежде чем она улыбнётся, вдыхая запах крови, чтобы заглушить свой, отдающий туманными цветами, так настойчиво проникающий в чужие рецепторы.

Даже она сама чувствует эту сладость, с примесью металла, что уж говорить о спутнике, что кажется, из последних сил держится? Восхитительная выдержка. Она сглатывает, понимая о чём именно ей хотели сказать. Дайнслейф голоден до ласки, она поняла это по простым касаниям, по тому, как тот невольно ластится, принимая помощь и всё резко встаёт на свои места.

Кэйа кажется слишком тёплой и любвеобильной. А потом, едва подступившись, натыкаешься на толстые ледяные стены, ранишь руки, кажется, протыкаешь насквозь, а она тихо смеётся, исчезая в жестоком танце снежинок. Она сглатывает, слыша что с ней прощаются. Кивает, уходя в нужную сторону и сгорает от любопытства. Прячется, на поляну выглядывая, видит как поднимается капитан, отголоски её смеха доносятся и до самой Люмин и путешественница замирает, замечая как светловолосая макушка ложится ей на колени, как плавно она зарывается в пшеничное поле, ворошит его, прежде чем затихнуть на пару мгновений. Прежде чем тот поднимается, прикоснётся лбом к её руке, не сдерживая чёрно-синих всполохов вокруг них.

У Дайнслейфа были причины для того, чтобы так себя вести. Были причины злиться, заметив рядом кого-то ещё. Ведь… Он нарушил данную самому себе клятву. Клятву, которую давали королям, клятву, запрещающую любую связь с подопечным.

В неё ему ни в коем случае нельзя было влюбляться, не стоило и смотреть на неё, тогда, пять сотен лет назад, когда скрытый глаз не был прокажен проклятием, а ей было дозволено улыбаться чуть ярче и недовольно фыркать при случае.

Метка династии — даже до катаклизма — величайшее проклятие, что считали благосклонностью, метка династии превращает ребёнка в затворника, подпитку для дерева, ярчайшую звезду, что кажется, за время заточения забудет о мире за решёткой на окне и о том, что иногда, во время буйства метели, снег может остаться где-то за стенами, а не падать на пол, заставляя отодвинуться подальше и дуть на руки, прося звёзды о пощаде.

Когда оно проявилось, хранитель вздрагивает, слыша о том, что он займётся другим наследником. Когда её заперли, что-то внутри, комком неспокойных чувств дернулось, не давая покоя рыцарю.

А потом небеса обрушились.

Стёрли в пыль стены темницы, оставляя её в полном непонимании и одиночестве. Заставляя прикрыть рот руками, потому что кричать всё ещё не положено. Потому что даже превратившись в корм, она не имела права на слёзы.

Тогда небеса одарили её бессмертием, заставив смотреть как полыхает её дом, но ни за что не приближаясь к ней. Они нашёптывали ей о гордыне, говорили о том, что ей придётся искупить все их грехи и лишь тогда, они позволят познать ей покой.

И такой знакомый, ненавистный ветер треплет её волосы вновь, заставляя Дайнслейфа поёжиться. Тогда он погрузил её в сон и унёс, посмеявшись над всеми ними. Внушил её что-то на редкость неадекватное, заставил поверить в то, что иллюзия, в которую он обратился, действительно её погибший отец…

Он слишком долго искал её, чтобы теперь позволить той выбирать. У неё никогда не было выбора и сейчас он ей его не предоставит.

Дайнслейф пристально следил за нею, готовый забрать принцессу в царство пепла и пыли, крепко прижать к себе, нашептать на ухо о том, что она должна вонзить в грудину самозванца, возглавившего орден, самый острый клинок из тех, что всё-таки осталось. Он выдыхает.

Кэйа полюбила мир под настоящими звёздами, за отсутствие стен, холодного голоса и дыхания смерти, слишком непонятно чувствуемого в детстве. Дети имеют свойство не понимать, что совсем скоро их жизнь прервётся, особенно маленькие, едва раскрывшие глаза и научившиеся полноценно ходить.

Обстоятельства и чужая категоричность, холодные к страху в глазах дочери и тихому шепоту со стороны, умоляющему об отсрочке, не позволили ей полюбить Каэнрию, отпечатавшись в памяти серыми обшарпанными стенами камеры и холодом, что кажется, удавкой вокруг шеи вьётся. Он сглатывает, но прикрывает глаза, когда её рука ляжет ему на макушку.

Он может простить ей это. Потому что не может назвать жизнью то, на что её обрекли сами родители, но есть иная проблема. Та, что никак не связана с падшим королевством и совершенно не могла быть определена в детском возрасте девушки.

Сладкий запах, вызывающий к тому, чтобы вспомнить о том, что он всё ещё живой. Из этого вытекала следующая проблема, и имя у этой проблемы: Дилюк Рагнвиндр. Человек, что так спокойно забрался к ней под рёбра, и она выпускать оттуда его не намерена. Он стискивает зубы, в очередной раз едва удерживая себя от того, чтобы оттянуть синие пряди, заставить её откинуть голову, и ввести свой яд под чужую кожу.

Этот человек не готов принять в свои объятия принцессу, этот человек её не достоин, но тогда, почему? Почему она всё ещё тянется к нему, нервно покусывает губы, но всё равно не сдаётся. Дайнслейфу это не нравится, не нравится раз за разом напоминать ей о том что она не сбежит. Точнее, она понимает, но надеется оторвать себе как можно больше ярких моментов пока не пришло время возвращаться в собственный кошмар, пока ничей яд не стоится по венам, заставляя медленно ломаться, превращаясь в то, чем она должна быть. Она молчит. Молчит, едва касаясь его макушки.

В их первую встречу, она смотрела с опаской, не позволяя толком объясниться. Она держала клинок остриём к его сердцу, заставляя его чувствовать отголоски чужого запаха, гарь, видимо он был зол на неё.

Пепел всегда всё портит. Тогда он скривился, шутливо называя её вкус странным. Тогда он просил её выслушать. И она это позволила, мягко кивая, всё ещё с недоверием заглядывая в знакомые глаза-звёздочки. Кажется она не слышала… Но в конце речи лишь кивнула. Орден бездны их общий враг, единственное, что раз за разом позволяет ему подходить к ней, подою позволяя устроить голову на плече. И пусть сон давно перестал быть для него необходимостью, он прикрывает глаза, стараясь унести с собой частичку её аромата, стараясь подступиться ещё ближе.

Делать больно Кэйе не хочется. Не хочется будить в её памяти воспоминания о кандалах, наказание за плохое поведение, когда к миске с едой, остывших остатков трапезы семьи приходится наклоняться, зубами цепляясь за остывшую пищу. Он знал, поводом для этого могло быть всё что угодно. Например плач по ночам или тихий зов на помощь. Пища для дерева должна быть смирной, и эту волю в обречённых с радостью ломали.

Пока тот, кто избран, не превратиться в куклу с безжизненными глазами, пока не начнёт молить о смерти, пока не забудет обо всех своих мечтах, пока не высохнут глаза от слёз… Он понимает, что это неправильно, что ребёнку не место в темнице, и закрывает глаза на то, что боги и селестия для неё — спасители, прервавшие липкий кошмар.

Но боги не спасут её от него. Не спасут от яда, что позволит той понять своё естество целиком. Естество, что разрушит её глаз бога, превратив в полноценное оружие против бездны.

Бездна давно могла бы прибрать её к рукам, забраться ей в голову, заставить встать по правую руку от близнеца, но вместо этого тратит время на бесполезные ритуалы. Дайнслейф вздыхает, поднимаясь с её колен и позволяя себе крепко обнять принцессу. Он хочет больше, но пока, едва сомкнув руки на чужой спине, тут же отстранится.

Дайнслейф мягко усмехается, вспоминая чужое удивлённое лицо при их первой встрече здесь, вне руин Каэнрии, помнит как сам удивился, неожиданно глубоко втянув нежный запах, помнит как на секунды опешил, не заметив приставленного к груди лезвия, холодного вопрошающего взгляда зрака-звёздочки и мелкой дрожи, вызванной собственной пряной смесью.

Мак и ноготки поодиночке совсем неприметны и даже, в какой-то степени унылы, но вместе создают яркий и резкий аромат, с радостью бьющий наотмашь неподготовленные рецепторы.

Когда она была ребёнком, его заставляли свой запах скрывать. Они слишком ярко реагируют на всё вокруг и пугать их без повода нет никакой необходимости. Жизнь под землёй и так не сахар, чтобы перчить её резкими, внезапными порывами ярости или страха, ведь… Дети совершенно непредсказуемы и он убедился в этом на собственной шкуре.

Но всё-таки… Он был удивлён куда больше. Да, он помнит, что с клеймёнными особо не церемонились и не интересовались, да и сама она была слишком маленькой для того, чтобы выяснить кем она родилась, а наличия дефекта в глазу только давало лишний повод не думать об этом.

И всё-таки, им удалось поговорить обо всём, удалось разглядеть друг друга получше и хранитель понял, он действительно отсутствовал в чужой жизни слишком долго. Сомнений нет в том, что небо обошлось с нею довольно милостиво, отправив на порог дома тех, кто вырастил её в тепле и любви.

Любви столь чистой на фоне того, что воспринимается ею под землёй. И он невольно усмехался, осознавая насколько нежной она выросла. Нет, её руки по локоть в крови и работа рыцаря не позволяет быть неженкой, но… У неё отняли возможности недовольно фыркать и с чем-то не соглашаться, перестали требовать покорности, не терпящей и возмущённого вздоха. Ей позволили быть хоть капельку, но всё-таки счастливой.

А обречённым на гибель, под землёй счастья не полагалось. Не полагалось желаний и мечтаний, что делали волю к жизни более крепкой. Не полагалось воспоминаний, теплящих надежду где-то очень глубоко в сердце. И даже воля, в идеале, в самые последние мгновения жизни, должна быть в пыль стёртой в пыль, чтобы ничто не могло воспротивиться мучительной гибели у корней.

Мир под звёздами позволил ей любить, позволил дышать полной грудью и ласковыми порывами ветра заключил в крепкие объятия, обещая её никогда не бросать. И она верит тем, кто из ада её вытащил, верит каждому слову и взгляду, пусть и не молится.

Дайнслейф прекрасно осознаёт, она верит в архонта ветра. И пусть не шлёт заученных стихов молитвы в соборе и не поёт в его славу вместе с сёстрами, не шепчет ему о своих переживаниях и всегда хитро усмехается о выходящих из этого вопросах, но…

Её вера в том, что она всё ещё здесь, что защищает город божества и всем своим истерзанным сердцем любит его больше стёртой в пыль родины. Предпочитает роль его защитника принцессе огромного пепелища. И кровь на её руках — мерзкие выходцы из снежной, бандиты и те, кого должна была спасти её жертва. Но от своего прошлого она почти добровольно отказалась, цепляясь за объятия ветра и плечо одного пламенного человека.

Боль этого мира она принимает со смирением, прижимая руки к буйному сердцу. Боль этого мира — всего лишь невзаимная любовь, надежды на которую разрушила правда, надежды на которую сожгли титул и мерзкое клеймо под повязкой. Боль существования здесь — лишь раны, наносимые врагами, а не теми, от кого она ждала защиты.

А теперь она сама защищает врагов, с остервенением разрубая тельца созданий бездны и тех, кого извратила мутация, Теперь она сама палач для тех, кто желал лишить её жизни. Своё возмездие она несёт не колеблясь. И больше никогда и не подумает о том, чтобы вернуться к ним.

Но более, он не позволит ей этого. Не потому что он собирается её мести, не потому что она предала их, в своём желании жить…

— Когда мы встретимся в следующий раз, я не выпущу тебя…— спокойно говорит он, уходя в ночь с очередными крупицами чужого запаха.

— Почему ты так в этом уверен? — спросит Альберих, склонив голову в бок, а после стискивая зубы, в отчаянном желании заткнуть себе нос и в тысячный раз жалея о том, что слишком беспечно относится к своей омежьей натуре, так громко просящей о чужом присутствии, тем более, когда это смутно знакомый человек, связанный с чем-то далёким и тёплым, ничего ведь не произойдёт, если она на пару мгновений попросит его остаться?

Она себе в этом отказывает, всё ещё веря в то, что ей светят хоть какие-то отголоски солнечных лучей, беспощадно превращающие тело в тлеющие угли. Она сглатывает, одёргивая руки от чужого плаща. Она не позволит никому вернуть себя домой, в руины, сравниваемые с самыми затхлыми темницами под зданием рыцарского ордена. Она прикусывает губу и зажмуривает глаза, слыша шорох тяжёлых полов плаща. Рядом словно опустятся на колено, и она распахнёт глаза, почувствовав касание чужих пальцев к своей щеке. На мгновение серьёзный взгляд станет безумно тёплым, а губы сломаются в мимолётной улыбке.

— Это произойдёт совсем скоро, не сомневайтесь в этом, миледи… — скажет он, плавно проводя от челюсти, до запястья, осторожно притягивает то к лицу, и мягко костяшек губами касается, кончиком языка мазнёт по ним и отстраняется, хитро улыбаясь. — Когда мы встретимся вновь, вы не сможете более скрыться от меня… Потому что я заберу вас из объятий лживого ветра. И даже если вы чудом добьётесь взаимности от бушующего гневным пламенем Рагнвиндра, если он начнёт чувствовать к вам что-то помимо презрения и ненависти, он не сможет мне противостоять, слишком долго он отнекивался от вас, и если вам действительно хочется сохранить ему жизнь…

— Я не отступлю…— шепчет она, вырывая руку из чужой хватки и прищуривает единственный глаз, чуть мотнув головой, желая прочувствовать хоть что-то помимо удушающего запаха собеседника, что кажется, если был бы в силах, заставил бы ту подняться на коленях и щекой к бёдрам чужим прильнув, подобно кошечке ластиться умоляя лишь об одном…

— У вас нет выбора, Кэйа… — усмехается он, поднимаясь на ноги вновь, и глубоко вдыхая, разворачивается, оставляя ту наедине со своими мыслями, пока она вообще способна думать хоть о чём-то, кроме…

Конечно же его. Он не позволит кому-либо находиться поблизости, не позволит отвлекать её от него, не позволит касаться, ведь…

Она его.

Осталось подождать самую малость. Он обязательно сомкнёт свои объятия на чужой талии, обязательно вцепится зубами в чужие плечи, обязательно обовьёт чёртовым ядом чужое сердце, заставляя его подчиниться собственной воле.

В конце концов, Рагнвиндр никогда не примет её чувств, никогда не посмотрит на неё с чёртовой лаской, которую тот дарил ей когда-то недавно. Он знает, знает как сильно привязано к нему чужое сердце, понимает, что даже обычная низменная природа, едва ли справится с тем, чтобы быстро вытеснить этого человека на самый край чужого сердца, оставляя его воспоминанием, совершенно неважным на фоне всего остального.

Дайнслейфу, самую малость, обидно, ведь…

Даже если за это время она добьётся взаимности от Рагнвиндра, ей это не поможет. Ей уже ничего не поможет. Он не позволит той уйти или сбежать. Её запах сделал из него гончую, что всегда найдёт объект своего обожания, как бы хорошо она ни пряталась. Он облизывает клыки, и скрывшись в тенях, оставит облегчённо выдохнув. Он слишком долго ждал, чтобы теперь позволить хоть кому-то завладеть ею.

Никто не опорочит его принцессу, кроме него самого. Он запятнает её сам. Крепко сожмёт в своих руках, сам станет её тюремными стенами, сам пережмёт ей глотку, поставит перед собой на колени, и закуёт в самые тяжёлые кандалы, а потом спрячет от лишних глаз, окружив запахом крови, что въелся ему под кожу настолько прочно, что он сам не помнит, был ли он хоть когда-то иным…

И от этого становится противно. Он глубоко вдыхает, позволив себе обернуться в единственный раз, проследит за тем как она стряхнёт землю с брюк и уйдёт в сторону города. Пусть насладится своей свободой, прежде чем они встретятся вновь. Внезапно, так, чтобы та не могла уйти, чтобы не успела использовать своего отточенного коварства, чтобы не выскользнула из рук, едва он окольцует её талию, едва прижмёт её голову к своему плечу, чтобы притупить чужую бдительность. Он позволит ей сделать пару вдохов, и по сути… Он уверен, этого будет достаточно, чтобы успеть одёрнуть чужие волосы. Он слишком долго наблюдал за нею, слишком долго взращивал отвратительное чувство у себя под рёбрами. Ему ни капли не жаль. Ведь… Это всё равно должно было произойти… С тех самых пор, как пламенный Рагнвиндр оставил её, чётко дав понять, что на продолжение не стоит рассчитывать.

Он следил за каждым её шагом, запоминал каждую привычку и прикидывал что к чему, оправдывал своё влечение желанием защитить от ордена, но сейчас… Совершенно чётко осознаёт то, что это всего лишь его эгоистичная прихоть. Присвоить принцессу себе целиком и без остатка. Так, чтобы ни у кого более не возникало сомнений в том, что до неё никто не доберётся. Он не позволит, обрубит руки каждому, кто посмеет потянуться к ней, и не имеет значения, для чего и кто это.

Она останется в его руках, что станут крепчайшими стенами, она будет слышать его голос, что будет единственным звуком, рассекающим тишину и режущим уши, лишь он будет представать перед её глазами, лишь его из живых существ она будет видеть, едва миг встречи наступит.

Потому что она стала тем самым смыслом, не позволяющим сдаться ордену. И он не намерен прекращать это. Тяжёлый вздох, разворот. Он всё помнит, а потому бесшумно по пятам за своей принцессой следует, изредка на небосвод поглядывая. Сегодня луна будет кровавой. Самый лучший день, для того чтобы вернуться на стёртый в пыль престол. Престол, что вместо опоры станет петлёй на шее. Ничего, он не будет ей нужен там, где они останутся. Там, где они останутся не осталось ничего, кроме лабиринтов руин, в которых она больше не ориентируется, но он знает их как свои пять пальцев.

И следуя за нею, он сглатывает, стараясь унять дрожь в руках. Кусает губы, отсчитывая ровно минуту с тех пор, как за нею закроется дверь. И хоть залезать к дамам в окна не очень прилично, у него нет выбора. Ещё один месяц он ждать не готов, а желанный запах шлейфом сладким зазывает к двери… Он вздрагивает, проводя по стенам, прикусывает губы, ожидая пока в нужном окне зажжётся свеча, и лишь потом примется медленно забираться наверх, то ли желая оказаться рядом в самый идеальный момент, то ли потому что ему надоело ждать. Лишь потому что боится того, что она окажется в чужих руках, из которых вырывать её будет слишком сложно.

Тихое всхлипывание, заставляет его забраться на подоконник прежде чем он вообще осознает что делает. Заставит её вздрогнуть, вцепившись пальцами в одеяло. Она прикусит губу, зажмуривая глаза от чужого запаха, внезапно переставшего отдавать кровью. И кажется, задохнётся прямо сейчас, закрывает нос, пряча своё лицо в ткани, надеясь что тело это поможет ей унять тело, что на запах чужой отзывается, что так отчаянно просит её приластиться к мягким касаниям до её головы, и кажется, это всё так правильно, что становится от самой себя противно.

Кэйа сдаётся, когда он садится на край кровати, отнимая от её лица одеяло, когда чужой запах забивается в ноздри и в глаза въедается, не оставляя и шанса на сопротивление, когда она тихо стонет, чувствуя осторожный поцелуй в уголок губ. И на мгновение кажется, что всё это правильно, что нет никаких чувств к сводному брату, что запах гари более не может поравняться с пронзительным маком. И она задыхается, на остатках воли упираясь руками в чужую грудь, пытается оттолкнуть его, чуть ли не плача.

Только он оказывается быстрее, и сверкнув злобной искрой в глазах, оттягивает чужие волосы, открывая столь желанную шею для своих зубов. О, он знает как она этого не хочет, знает, что всё ещё рассчитывает на искорку от братца, но…

Поздно молить о пощаде, когда клыки уже плавно вспороли кожу. Поздно искать пути отступления, когда яд медленно вводится в кровь, когда в глаза въедается чужой запах и точно такой же фантомно ощущается на языке.

Она всхлипывает, дёргая его за волосы, недовольно шипит, отталкивая от себя и с ужасом обнаруживает капли крови на чужих руках. Глаз намокает от немого отчаяния. Она не была к этому готова. Угроза в лице хранителя ветви казалась ей почти неосуществимой, лишь потому что где-то на задворках сознания всё ещё маячил расплывчатый тёплый силуэт, беспощадно сожжённый чужим поступком. Она дрожит, заглядывая в синеву чужих глаз и ругает собственное тело, за попытки к чужим рукам приластиться. Так не должно быть, она не готова проглотить осколки своих мечтаний об алом закате, даже когда наступила вечная ночь, в лице сидящего, хитро смотрящего на неё хранителя.

Место укуса неприятно зудит, заставляя ту сжаться, натягивая на себя одеяло. Попытку отгородиться прерывает железная хватка на углу одеяла. Оно тут же отбрасывается куда-то в сторону, лишая даже иллюзорной надежды на спасение.

— Больше вы никогда не сможете скрыться от меня… — довольно урчит он, слизывая кровавые капли с краёв метки. — Не волнуйтесь, вы привыкнете к этому…

И услышав лишь тихий скулёж, мягко проведёт по чужим бокам, осторожно края ночной рубашки задирая. Кто бы мог подумать, что в одиночестве капитан такая развратница? А впрочем… Об этом больше никто не узнает.

Он подстроит всё так, чтобы никто не мог понять где нужно её искать, чтобы никто не отобрал то, что принадлежит ему, одному лишь ему, по праву. Не оставит опознавательных знаков, оставив лишь после себя самый мерзкий шлейф, на который способны ноготки, напоминанием оставляя самую малость её запаха, словно напоминание о том, что она здесь жила, но больше никогда не вернётся. Что больше никто о ней не услышит, никто ничего не расскажет, никто не позволит и близко предположить где именно он её спрячет.

Решение с руинами разлома отброшено. Да, там уйма тёмных углов, но его открытие призовёт туда людей, что не должны ни за что найти её. Не должны узнать что это именно она то самое сокровище, что так отчаянно бездна получить желает. Мерзкая бездна, слишком быстро подобралась к ней, однажды уже почти заполучив ту в свои руки, но более он этого не позволит, так как он забирает её с собой, туда, куда боятся ступать люди, туда, куда не прийти специально, а случайное попадание закончится неминуемой гибелью для храбреца.

Но всё это будет с рассветом, всё это случится, когда алые лучи обнимут её в последний раз, позволив помечтать о чём-то, помимо его, и отчаянного желания. Оно обострится, такова особенность их крови, и прямо сейчас он благодарен лживому богу, даровавшему ей бессмертную жизнь, наверняка посмеявшись над ней, прежде чем погрузить в долгий сон.

Скоро силы сопротивляться покинут её, скоро она сломается и начнёт просить его остаться. И он останется с ней навсегда, медленно смягчая хватку на талии и сменяя укусы поцелуями. Он помнит, немногие могли добиться беспрекословного смирения, но он сумеет, сумеет раскрошить чужую веру до основания, не оставит от неё и упоминания. Но это потом, когда она устанет, когда будет недовольно бурчать или тихо плакать от опустошения. Когда всё его естество перестанет дёргаться, требуя продолжения.

И он пойдёт у него на поводу, проводя языком по чужим ключицам. Проведёт концами клыков по коже, крепко стиснув чужие бёдра. Это его, это всё его… И никто более не посмеет этого отрицать, никто не встанет между ними.

И он нашёптывает ей это на ухо, нетерпеливо разрывая материал сорочки, недовольно фыркает, замечая чужие попытки прикрыться, а после резко переворачивает ту на живот, руки на спиной заламывая.

— Ты подчинишься мне… И не имеет значения, сейчас или нет… — шипит он, заглушая чужие попытки закричать, осторожным прижиманием чужого лица в подушки, многочисленные ремни с обычного костюма капитана, туго обовьются вокруг чужих запястий. — Мне хотелось бы быть с тобой нежным и ласковым, но ты нарочно тянула время?

И тихо усмехнувшись, вцепится в копну синих волос, рывком заставляет ту встать на колени и запрокинуть голову. Чужие дорожки слёз тут же слизываются кончиком языка, пальцы мягко проводят по губам, а чужой нос утыкается куда-то в основание её шеи. Кэйа скулит, дёргается, пытаясь из хватки сумеречного меча вырваться, да без толку всё. Та стальная, не позволяет безболезненно избавиться от себя.

— Почему ты… — всхлипнет она, пытаясь собрать в кучу разбитые иллюзии, мысли понимание того, как до этого дошло.

Кэйе безумно обидно и страшно. Она понимает — чужому яду противостоять бессмысленно, понимает что рано или поздно это должно было совершиться, но… Она, где-то на краю сознания всё ещё хочет чтобы это был обладатель алой, подобно первым лучам солнца, копне волос, но к голой спине прижимается лишь сталь доспехов, в лицо лезут лишь светлые волосы, а саму её пронзает лазурь, затянутая свинцовой дымкой безумия.

Это не то, чего она так отчаянно желала, не то, ради чего приказывала сердцу угомониться, а тело травить подавителями, чтобы отвоевать у природы хоть частичку спокойного сна. Всё это оказалось напрасным, опороченным чужой безумной тягой, всё это превратилось в несбыточные мечты ровно в тот момент, когда чужой яд едва был впрыснут в кровь.

— Потому что я безумно люблю тебя, конечно же… — наигранно мягко ответит он, жадно вдыхая ослабевшие нотки туманного цветка, царапает ногтями низ чужого живота, другую руку на глотку укладывая и затылок чужой к плечу своему прижимает. — Потому что Рагнвиндр идиот, отнекивающийся от тебя… Ты ведь помнишь, там под землёй, ты была лишена воли…

И она сглотнёт, смаргивая слёзы, тщетно ногтями по доспеху поскребёт, напарываясь подушечками на острый конец звезды. Ей неприятно, ей хочется вырваться и бежать, бежать куда подальше, туда, где сильные руки не дотянутся до неё, туда, где он потеряет её из виду, но всё это разбивается об предупреждающее сдавливание шеи, на мгновение перекрывающее ей воздух. Бесполезно, от её отчаянного желания он не исчезнет.

А Дайнслейф что-то болезненно-ласковое на ухо нашёптывает, размазывает проклятый сок по пальцам, дразнится, проводя по краям половых губ, довольно урчит, едва до уха громкий вздох донесётся, стоит ему начать плавно вводить пальцы в чужое нутро.

Бездна видела её своей матерью, теперь же она породит их погибель. Дайнслейф облизывает губы, а после шершавым языком принимается зализывать края метки. Она дёргается в его руках, тихо скулит, пытаясь зубами за пряди чужие схватиться. Но осознавая, что это куда тяжелее чем казалось, зажмуривается, пытаясь голову немного повернуть набок, хотелось увидеть чужое лицо, хоть краешком глаза, но…

Она догадывалась, что сейчас на чужом лице оскал красуется, а глаза словно металлической пылью посыпали, оставив лишь отвратительно низкое желание, которое от вовсю исполняет. Она слышит тихое фырканье, слышит капли восторга и почему-то совсем затухает, внезапно вскрикивая от резкого движения чужих рук.

Альберих чувствует — с ней не церемонятся, чувствует как чужие ногти нетерпеливо стенки расцарапывают, не позволяя даже понадеяться на что-то нежное. Неужели это долгое подогреваемое её нахождением рядом желание, или подстроенное возвращение домой, но не сияющей звездой и спасительницей, а позорной грязью и клеймом?

Она не знает того, что от тех, кто заключил её когда-то в детстве уже ничего не осталось. Или знает и радуется, думая, что кошмар прекратился раз и навсегда. Она ошибалась, а потому, теперь у неё есть веская причина проклинать своё бессмертие.

И Кэйа выдохнет, едва пальцы чужие прекратят копошиться, прикроет глаза, невольно сжимаясь, в защитном жесте. Вот только этого недостаточно, пальцы рыцаря размазывают её соки по спине, пока возятся с тем, чтобы логически закончить всё происходящее.

И всё-таки, она решается выпросить себе хоть каплю ласки, хоть один повод поверить в лживые слова о любви, слетающие с чужого языка, пока чужой запах не забил ноздри вновь, пока она может говорить, не захлёбываясь болезненными стонами, пока Дайнслейф способен услышать её…

Руку с шеи убирают, мягко проводят по плечам, словно отвлекая от происходящего, а чужие губы покрывают загривок, словно услышав чужие мысли, словно давая той ложную надежду на то, что это не кончится плохо. Она опустит голову, под поцелуи чужие ластясь, внутри же от страха дрожа. Неужели яд так стремительно действует, заставляя думать о том, что это правильно?

— Дайн… — тихо позовёт она, едва почувствует как к бёдрам прижимается чужой орган, раскроет рот, желая обратить на себя его внимание вновь, но тот перебьёт её раньше, чем она успеет хоть что-то сказать.

— Я не буду ничего тебе… обещать… — негромко скажет он, относительно мягко толкаясь вовнутрь, лишь для того, чтобы чуть наклонить её, утыкая лбом в стену и коленями в изголовье кровати.

Ласка пропадёт, едва он замолкнет. Ногти вопьются в бёдра, алыми полосами спадая к коленям и возвышаясь к рёбрам. Словно укуса и запаха мало, словно всё в ней должно кричать о принадлежности ему одному, и выжидает пару мгновений, чтобы почувствовать что та успокоилась, чтобы вдохнула без страха, на мгновение поверив в чужую ласку, сию же секунду забыв о зуде царапин. Он поддаётся вперёд, снова вводя зубы в чужие плечи. Довольно урчит, слыша ещё приглушённый вскрик, пусть кричит, никто и подумать не посмеет, что с ней что-то делают против её воли, ведь… Ветра свободны, подобно смерти. Смерть обычно сопутствует ему, может ли он рассчитывать на благосклонность шторма?

Сущие глупости, глаз бога — сделка с лживым небом, что обрушилось в один прекрасный момент на их дом и обязательно будет падать снова и снова, напоминая о том, кто правит балом в этом мире.

Он глубоко вдохнёт, резко подаваясь бёдрами вперёд, вдохнёт прекрасный цветок, чтобы приструнить его ядом. Чтобы выучить болью, чтобы отпечататься на самой подкорке. Он смеётся, едва чувствуя движения её пальцев. Жаль, что латы, даже несмотря на то, что они гораздо легче боевых доспехов, мешают, но снимать их… Всё равно немного проблематично, тем более, касания к металлу чувствуются куда ярче, чем просто кожа к коже. Он прикрывает глаза, сдёргивая ленту с чужого глаза, глушит чужой крик ладонью, резко перетягивая её на себя.

Капитан кавалерии? Что ж, самое время ей показать все свои навыки верховой езды, и плевать что вся кавалерия была уведена на верную смерть, в объятия бездны, о, она наверняка устроила пир в честь их прихода, и плевать, что угощением служили они сами.

— Скажи, когда ты сидела в седле в последний раз? — тихо спросит он, надавив на чужие бёдра, заставив ту резко опуститься и закричать, пронзительно и слишком громко, для устоявшейся тишины.

Он усмехается, чувствуя как по члену течёт тёплая струйка, кажется это её кровь… Не то чтобы его это остановит, всего лишь даст повод на пару мгновений отдыха, прежде чем осторожно приподнять её, тут же резко подаваясь навстречу. Кажется, капитан Альберих не такая уж и развратница, как про неё говорят и думают. Экстравагантный образ не мешал ей оставаться влюблённой девочкой, чьи мечты так легко и приятно ломать. И он восхищённо вздыхает, обманчиво-мягко проводя по царапинам, беспощадно оставленным на её теле, нашёптывает что-то спокойное, словно не он прямо сейчас истязает чужое тело и ломает чужую волю, словно это не он…

И Кэйа задёргается вновь, когда почувствует хватку на локтях, заплачет, от въедающегося в глаза запаха, вздрогнет, понимая, что тело больше не желает слушаться, лишь прошипит недовольно, а после снова и снова зажмуриться, от резких, совершенно лишённых ритма движений. На мгновение отклониться, губами стены касаясь, и кажется позабыл все слова о любви Дайнслейф, кажется что просто берёт то, что уже принадлежит ему, изредка, слишком быстро теряющихся на фоне её всхлипываний и крика.

Она опускает голову и вздрагивает, замечая собственную кровь. Неужели именно это должно происходить? Почему он замолчал и остановился. Она обессиленно укладывает голову на чужое плечо, краем глаза замечая кровоподтёки на месте укусов и старается не обращать внимания на зуд, на пару мгновений пытаясь почувствовать хоть какую-то прелесть в происходящем, не зря же это называют занятием любовью…

Вот только от любви здесь лишь маниакальное желание присвоить и ни за что не выпускать. От любви, отголоски привязанности, слишком сильно похожей на родительскую любовь, всего-то пять веков назад. И осознание этого бьёт куда сильнее, чем всё, что проделал с ней Дайнслейф, когда-то воспринимаемый самой прочной стеной и самым надёжным другом.

Но он не сумел уберечь от заточения, позволил им даже подумать о том, что её можно бы оставить её в живых. Он допустил это! Отошёл в сторону, когда она нуждалась в его защите, подарив лишь мерзкий жалостливый взгляд.

А сейчас он просто взял и решил стать её новым кошмаром, оправдать все её страхи, сделав безвольной куклой в своих руках. И на иссохшие глаза снова наворачиваются слёзы, она осознаёт что они замерли, понимает, что расслаблена и почти ничего не чувствует.

Ей снова становится страшно, она пытается поёрзать, но тут же чувствует как ей кладут руку поперёк живота, не позволяя отстраниться, как крепко прижимают к себе, мягко проводя по низу живота, словно пытаясь извиниться за, как ей показалось, развороченные внутренности.

— Я ведь… Дайн, постой…— он выдохнет, прикрывая глаза от осторожного поцелуя в висок, словно это была лишь вспышка гнева, что сейчас он отстранится, пытаясь загладить свою вину, жаль что она не знает, что теперь удавка на её шее завяжется ещё туже.

— Ты понесёшь от меня… — холодно говорит он, мысленно усмехаясь с того, как напряжётся её тело, проведёт носом по хрящам уха, лизнёт тот, и почувствовав чужое желание возмутиться, снова проведёт пальцами по чужим губам. — Не пытайся сопротивляться, милая…

Громкий визг, от ощущения белёсой и вязкой жидкости почти заглушит его, он нахмурится, успокаивающе проведя по чужим бёдрам. Пусть отрицает, пусть молит об удаче, она уже ничего не исправит, и едва она стихнет, он оставит её, отстранится, позволяя той упасть в кровать, склонит голову на бок, хитро в заплаканное лицо заглядывая, но не спешит высвобождать чужие руки. Пусть привыкнут хотя бы к ремню, пока те не оказались в кандалах.

Усмехнувшись, коротко проведя кончиками пальцев по чужой щеке, он отойдёт к столу, открывая чернильницу. Услышит тяжёлое копошение, снова одарив её мимолётным взглядом, она сейчас не встанет, а недовольное шипение можно будет проигнорировать.

Он должен оборвать все нити, что могли бы вести прямо к ней, что могли бы дать наводку на место, где её стоило бы искать. Он не позволит. Чернилами по бумаге выводит угрозу для всякого, кто решится искать её, для всякого, кто надумает вернуть её в объятия свободы.

Змея, зовущаяся ревностью капает в глаза своим ядом, полноценно рассудка лишая, и он принимает эту темноту благословением, широко улыбаясь, и чувствуя затылком страх застывший в глазах девушки, укладывает бумагу на стол, в середину, чтобы точно увидели.

Когда Кэйа уснёт, от них не останется и следа, когда Кэйа уснёт, он спрячет её в самой глубокой бездне, там, куда даже прокаженные создания не решаются засунуть свой нос, туда, куда никто из тех, кто может быть в силах ей помочь не доберётся.

Остаётся лишь дождаться, пока сомкнуться её глаза, а пока он отстёгивает плащ, накрывая им чужое обнажённое тело, оглядывает постель, примечая следы крови и усмехается.

Они вкупе с густым, почти острым запахом ноготков, красноречиво дадут понять, что им не найти её, что им не вернуть капитана Альберих, что сейчас из собственных ремней вырваться пытается. Это вульгарное одеяние было ей к лицу, однако, больше оно ей не понадобится.

Устроившись рядом, он позволит себе запустить руку в её волосы, мягко и ласково растрепав их, и плевать что девушка шипит о том, что ненавидит его, плевать на чужую сломанную жизнь, осталось лишь дождаться рассвета, расставит все точки над и, лишая её даже иллюзорной надежды на свободу и жизнь вне его кольца рук.

— Зато я люблю тебя, милая… — ответит он ей, замечая в чужих глазах сомнение и отчаянное желание ударить его, такого наглого вруна.

Жаль только то, что в его словах нет ни капли лжи, зато скверны вчужих желаниях — бесконечные океаны, в которых он с радостью утопит её.

— Дилюк… — тихо говорит она, мелко подрагивая и подушечками пальцев проводя по краям укуса, кусает губы, пряча лицо в подушке, не желая смотреть на рыцаря, чей взгляд на мгновение загорится гневом, но тут же утихнет, когда за окном начнёт заниматься рассвет, когда она всхлипнет, проклиная его за содеянное и сдастся, позволив себе на мгновение расслабиться, приластившись к чужой руке.

Дайнслейф вздохнёт, мягко проводя пальцами по чужой щеке, поднимается, собирая чужую одежду, всё же, им придётся останавливаться в паре мест, не смотря на то, что он сумел овладеть бездной, он не сможет за один раз перенести её так далеко, как он желает. И всё-таки… Он мягко улыбается, находя в соседнем помещении воду. Мочит в ней нечто похожее на полотенце. Возвращается к ней, обтирает ту, пока она разморенная потрясением и чужими действиями, обтирает чужие бёдра, стирая с них жидкость, целует её в лоб, и мягко улыбаясь, мягко трясёт ту за плечи.

— Рагнвиндр не придёт за тобой, — спокойно говорит он, беря в руки гребень. — Поднимайся, Кэйа…

Он не будет продолжать, надеясь на то что она не свернётся калачиком, не будет от усталости брыкаться, и когда она поднимается, закрывает лицо руками, усевшись на постели, он мягко прикоснётся зубьями в синеве, осторожно поведёт вниз, заставляя ту прищуриться, невольно приластившись, а потом она вздрогнет, едва тот закончит, осторожно целуя её в затылок. И неприятным жжением напомнит о себе чужая метка, заставляя её вздрогнуть, отползти от него, всё ещё озлобленно поглядев на хранителя ветви. Сглотнёт, замечая как поднимутся чужие уголки губ, а потом она проследит за движением чужих рук, кладущих рядом с ней её одежду.

— Не волнуйся о том, как объяснить своё исчезновение. Я написал им красноречивое послание о том, почему им не стоит даже думать о том, чтобы искать тебя… — опасно сверкнут чужие глаза, заставив её раскыть рот руками, она прижмётся спиной к стене, не веря своим ушам.

Это же Дайнслейф, что обещал ей стать любящим защитником!

Человек что позволил им запереть её, что позволил посмотреть на неё как на пищу для дерева…

Человек, что забрал её девственность и мечты…

Человек что обрезал все пути к отступлению и с мягкой улыбкой пытается заставить её поверить в чужие слова, поверить в то, что с ним ей будет хорошо и никто иной не сумеет защитить её ото всех невзгод.

А ещё она понимает, что он может заставить её повиноваться. Особенно когда чужая рука мягко проводит по низу живота, а потом мягко хватает её за руку, кончиком языка проводя вокруг безымянного пальца, чуть прикусывает, напоминая ему кто она, и где её место.

Тяжело вздохнув, она принимает свою одежду, медленно, от боли по всему телу, принимается одеваться, опустив взгляд. И почему только это всё происходит именно с ней? Почему именно на её голову свалилась участь пищи и выжившей в чёртовом кошмаре? И она прижимается затылком к стене, сдерживая крик.

— Ты не позволишь мне и попрощаться? — отчаянно и тихо спросит она, застегнув пуговицы на рубашки, а потом схватив того за руку, склонит голову, понимая, что не позволят, облизывает губы, и тут же отстраняется, продолжив, всхлипа она уже не сдерживает, как-то отчаянно поглядывая на алеющий восход.

— Нет, тебе стоит вообще забыть о том, как он выглядит и о том, что ты могла бы оказаться рядом с ним. Не волнуйся, я позабочусь о том, чтобы ты забыла его имя, — он говорит это спокойно, словно это единственно верный путь.

Одевшись, она позволяет себе заплакать, игнорируя вопросительный взгляд хранителя. Метка нещадно жжёт, заставляя съёжиться, обхватив себя за шею. Это действительно так похоже на рану… Вот только из увечий лишь следы чужих пальцев и укусы, рассыпанные по всему телу. Она не знает, в каждом ли из них был яд или только в самом болезненном из них, что подобно бутону цветка проступил на её шее алым пятном?

Рядом закопошились, заставив её прищуриться, и потянуться к клинку. Если она убьёт его, ей останется лишь избавиться от метки и тогда она вновь сможет… Не позволяют. Он мягко касается её затылка, а после приподнимает ту с постели, заключая в крепкие объятия. Если бы только они не решили открыть разлом…

Придётся уйти в другое место. Он помнит, в далёких владениях электро архонта есть пара мест, куда никто даже не додумается заглянуть. Кроме, пожалуй Люмин, но… Если она разогнала туман, если уже разгадала все загадки этого места, то… У неё нет никаких причин вернуться туда и помешать им. Да, он уведёт её именно туда, до тех пор пока он не уверен в том, что орден не сунется искать её там, в руинах старого замка. Там, откуда они все вышли, там, где в предсмертной агонии архонт природы проклял их, осквернив их жизненную силу, заставив их медленно терять рассудок.

Дайнслейф слишком хорошо помнит тот день, точно так же как и его милая звёздочка, упрямо упирающаяся руками в грудь, недовольно фыркающая и льющая тихие слёзы. Да, небо дало ей шанс, позволило вкусить чёртову жизнь без обязательств перед родиной и Ирмансулом. И теперь, поняв что сияющие звёзды лучше затхлых подземелий, она не желает возвращаться, не желает уходить от людей, живущих в счастливом неведении.

Вот только Каэнрия отобрала у неё право выбора в день, когда глубокий голубой значок затянули чернь и золото. И отобрано оно было безвозвратно. Без каких-либо намёков на возможность обрести его вновь. Он — отголоски крепких цепей, что руки её обвили, чей грохот приводил её в ужас в далёком детстве, и до того не особо радостном.

Под настоящими звёздами она почти забыла о них, прижимая руки к груди и подставляя лицо под ветер. Забыла и о пробирающем холоде в сырой темнице, особенно в момент наказания, когда туго натянутые цепи не позволяли отодвинуться от снежных хлопьев, что стелились на холодный пол. Забыла о том, что слёзы и мечты — непозволительная роскошь для таких как она. О том что, сквозь толстые стены никто не услышит её крика, кроме надзирателей, что с радостью напомнят ребёнку о том, что этого никто не разрешал.

Дайнслейф молча принимал это. Дайнслейф не собирался защищать её, если бы небеса не обрушились, забрав их всех. Она осознаёт это, пытаясь из крепкой хватки вырваться, лишь бы не чувствовать как мрачное прошлое руки к шее тянет, намереваясь стать удушающим настоящим и единственно-верным будущем. Она вздрагивает, замечая как темнеет круг за спиной хранителя, вскрикивает, когда тот делает шаг назад, увлечь её за собой, и прежде чем она успеет хоть что-то сказать, картинка перед глазами переменится. Она вздрогнет, понимая что совершенно не знает куда он привёл её.

Чужой взгляд спокоен. Дайн знает, в незнакомой обстановке она не решится убегать. По крайней мере, пока не осмотрится как следует, чтобы иметь запасные планы, в случае, если выбранный ею провалится. Быть может, она думает что сможет заручиться чьей-то поддержкой, но из живого, здесь лишь созданные их алхимией псины, да создания бездны, которых, как он понял по своим наблюдениям она искренне ненавидит.

— Здесь нет никого кроме нас, — тихо говорит он, целуя её в висок. — У тебя не получится ни с кем договориться, да и уйти отсюда можно лишь морем… Сомневаюсь, что твоего глаза и желания хватит для того чтобы добраться до другого острова…

Она стиснет зубы. Вот паршивец, всё предусмотрел. Неужели он действительно настолько одержим идеей стереть чёртову бездну, что готов испробовать все варианты, которые только сумеет найти? Она отходит от него на шаг, упираясь спиной в каменные глыбы. Дайнслейф лишь приближается, осторожно касаясь пальцами чужого живота.

Сопротивляться ему слишком тяжело. Запах въедается в глаза, почти лишая рассудка. Корсет оседает в умелых руках, прокаженная рука отодвигает полы рубашки, чуть оттягивают вниз пояс брюк, а потом кончики пальцев касаются её кожи, проводят пальцами чуть выше лобка. И она вскрикивает, чувствует, словно током ударило. И широко распахнув глаза, едва находит в себе силы на то, чтобы опустить голову и увидеть то, что она так боялась. Татуировка, контролирующая её ещё больше. Её волю сломает укус на шее, её тело подчинит татуировка.

— Почему ты так хочешь… — всхлипывает она, смотря на чернеющее витиеватое пятно, мелко подрагивает, касаясь своими пальцами краёв метки. — Отобрать у меня всё?

В ответ качают головой. Мягкое касание губ к виску. Всё кончено. Хранитель слизывает её слёзы, мягко обнимает за талию, прижимая к себе, по рукам растекается тепло. Ему так спокойно, что он позволяет себе тихо засмеяться, поглаживая ту по пояснице.

В бездне время течет гораздо медленнее. Он улыбается, облизывает губы, а потом мягко захватывает чужие губы, осторожно накрывая их. Она прекрасна, особенно сейчас, когда не понимает что происходит, когда не понимает почему тело не слушается, а мысли не собираются в единое целое.

— Я люблю тебя, звёздочка, ты ведь знаешь, так надо…— тихо говорит он, уложив руки на щёки девушки, а потом, заметив как недоумение на пару моментов угаснет в чужих глазах, а потом он усмехнётся, проведя по чужим бёдрам.

Она хочет возмутиться, но так хочется приластиться… И своему странному желанию она потакает, притянув того к себе. Кэйа глубоко вздыхает, позволяя поднять себя под коленями, заставив её обхватить за шею.

Сейчас он склонит её к близости, а после окончательно подчинит себе. Запрёт в удушающей тьме, и больше никогда их просторной тёмной клетки не выпустит. А потом, там, в бездне, спрячет от чужих глаз. И никогда более не выпустит обратно, к чёртовым звёздам и в объятия ветра.

***

Джинн забеспокоится слишком поздно. Пришлёт Рагнвиндру письмо, приглашение, зов о помощи, а потом всё-таки придёт, недовольно фыркая, пока та возится с дверью, чёртовы рыцари, совершенно некомпетентны. А потом Джинн зажимает нос, заставляя его нахмуриться. И через пару минут он поймёт, когда по носу ударит ядрёная смесь из мака и ноготков.

Что-то определённо не так. Он оглядывается, замечая смятую постель и пятно крови на простыни. Слабый привычный запах жалостливо бьётся сквозь тяжёлый запах. И кажется, он вздрагивает, понимая что… Её увели, и явно не по своей воле…

Джинн осторожно коснётся его плеча, протягивая конверт, адресованный лично ему. От бумаги тоже тянет гадкой смесью, заставляющей злобно стискивать зубы, и едва удерживать всполохи собственного пламени, чуть пугающих Гунхильдр. Она хмурится, ждёт, пока он вскроет послание, немного нахмурившись.

Я более чем уверен, вы будете первым, кто обнаружит пропажу Кэйи, господин Рагнвиндр. Более, я знаю, что вы точно придёте сюда и найдёте это письмо, знаю, что оно безумно удивит вас, ведь вы так отчаянно старались разорвать любую связь с вашей сестрой… И знаете, я безумно вам благодарен за это.

Она до последнего верила в то, что вы услышите её, но ваше равнодушие сделало всё, чтобы облегчить исполнение моего замысла.

Ведь именно благодаря вам я смог забрать себе то, что так долго искал в своём долгом странствии. Не беспокойтесь о ней, я никому не позволю её обидеть, хотя, не думаю, что вам есть до этого дело.

Ничего не бойтесь, более вы никогда её не увидите и никогда о ней не услышите. Не пытайтесь отыскать но, если такая мысль всё-таки у вас появится такое желание, забудьте о нём. Там, куда я увёл вашу названную сестру, не ступают даже твари бездны.

Забудьте о ней, господин Рагнвиндр, а я сделаю всё, чтобы стереть вас из её головы. Более мы вас больше не потревожим.

Не сомневайтесь в моей любви к ней, если это вас вообще интересует, я не посмею предать вашу сестру и в обиду тоже не дам.

Будьте спокойны. Прощайте.

Он распахнёт глаза, понимая как что отчасти, он действительно виноват в произошедшем. За их спинами послышатся шаги, Люмин заглянет в чужую комнату и осознает, Дайнслейф не соврал ей, сказав что более не станет ей помогать ведь…

Он слишком умело уходит от ответов о ней, не позволял вызнать хоть что-то ещё, помимо того, что он хочет сказать. И взгляд цепляется за письмо, чьи уголки были смяты в бешенстве.

Он понимает, автор послания — лицемер, коих поискать надо. Браво, леди Альберих, вы и правда учились лжи и лести у лучших. Он ведь чувствует, как удушающе действует чужой запах, видит оборванные элементы букв, послание явно писалось в спешке, то ли до того, как случилось нечто, что изменить он не в силах, то ли после, когда она ещё не могла оказать сопротивления достойного рыцарского звания.

Её погоны тоскливо лежали на прикроватной тумбочке, крепления чуть погнуты, явно снимались не ею самой. Он зажмуривает глаза, слишком отчётливо чувствуя как мак глаза продирает, а потому открывает нараспашку окна, на мгновения замирая. Это всё слишком странно. Её не могли выкрасть спонтанно, это как минимум требовало наблюдений и явно не поверхностных. Нет, течку или гон предугадать — легко, если нюх натренированный, да и сама путешественница не раз упоминала о том, что он был как гончая…

Гончая натренированная на мягкий туманный цветок. Натренированная на то, чтобы подчинить себе её без особых усилий… Если бы не легкомысленность сестры и его равнодушие, замены капитану искать бы не пришлось. Из его рук вылетает ещё одна маленькая записка, созданная, как кажется, лишь для его глаз. Он осматривается, замечая как Джинн ищет хоть что-то, что могло бы дать зацепку для поисков.

Ваша сестра никогда не обладала глазом бога, а тот, что она обрела в тот день… Я очень рад, что вы по достоинству оценили мой труд. Как носитель королевской крови, она обладает некоторыми силами, которые без наличия этого амулета вызывают слишком много вопросов. А дарование такого от самого божества, я бы счёл бы за оскорбление. Цена жизни такого архонта как Царица — невысока, а её глаза — сущая мелочь. Но знайте, я благодарен вам за то, что вы отвернулись от неё в ту ночь. Благодаря этому и гибели вашего отца мне удалось приблизиться к ней на достаточно малое расстояние. Жизнь под звёздами так изменила её… Вы знаете, что там, в падшей Каэнрии её ждала участь подпитки для великого дерева? А сейчас, когда от него не осталось и пепла, когда в предсмертной агонии бог проклял его остатки, создав бездну, она думает лишь о вас, вонзая своё лезвие в тела тех, для кого она должна была стать щитом… Но не бойтесь, я не позволю созданиям бездны навредить ей.

Она до последнего звала и надеялась на вас, когда мелко дрожала от моего яда и с жадностью вглядывалась в свой последний рассвет здесь, в городе ветров, который она полюбила слишком сильно, а ведь таким как она, честно сказать, не полагалось и гребня, что уж говорить о том, что она не готова променять заботу вашего дома и мира на руины человеческой гордости.

Вы никогда не найдёте её по следу элемента. Магия бездны подчиняется общим законам лишь отчасти. А глаз бога не настолько чувствителен, чтобы его разглядеть. В вас даже не течёт проклятой крови, чтобы почувствовать хоть отголосок от него. Но то огромная благодать для вас, ведь всё имеет свою цену. Не мне вам об этом рассказывать, посмотрите хоть на глаз порчи! Примитивнейшее тому доказательство! Настоящее расточительство.

Вы знаете как было приятно ломать её мечты, и нашёптывать ей о том, что вы никогда не будете испытывать к ней хоть что-то кроме презрения, что никогда не примете её той, кем она является под безумным количеством масок и щитов? Браво, вы засели настолько глубоко в её сердце, что малейшее сомнение заставляет её метаться, в поисках хоть какой-то нити, что позволила бы ей находиться поближе к вам, под щитами и масками, если честно, я сам удивился их количеству, но не волнуйтесь, я обязательно сломаю все до единой, пусть без желанного тепла, и призрачных надежд на что-то помимо обидных слов.

Дилюк ещё раз пробежится глазами по тексту, медленно осознавая почему это написали ему. Он, Дайнслейф, автор чёртового письма, видел в нём соперника, лишь потому что она пыталась сблизиться с ним. Он выдыхает, отводя то в сторону. И зачем это всё, если кроме отвращения, с той ночи, он ничего к ней не испытывал? К чему это послание? Сбросить вину за пропажу капитана на него? Или просто позлить, утыкая в несостоятельность рыцарей? Покачав головой, он снова обращает взгляд на магистра, что зажимает нос и чуть ли не плачет. Да, он знает, что она пьёт подавители, но запах действительно слишком стойкий. Он уверен, будь она бетой, тоже бы почувствовала.

Смесь действительно отвратительная, бездушно вытеснившая запах его сестры. Джинн тщетно сжимает свой глаз бога, намереваясь отыскать хоть одну зацепку, но натыкается лишь на недостающие зубцы её глаза. И отдавало от них, отнюдь не льдом. Основания зубьев запылились, явно ни разу нетронутые её рукой, словно в поделке автора они никогда не составляли единого целого. Дилюк выдыхает, проводя по холодному металлу под удивлнный взгляд Гунхильдр.

— В письме есть что-нибудь, что может дать нам зацепку? — спросит она, и Рагнвиндр почувствует как беспокойно всполохи ветра окружили её, как она заморгает, ожидая ответа, и распахивает глаза, словно умоляя не затягивать со словами.

— Там о том, что боги никогда не давали ей своего благословения, и он рад, что мы оценили его работу, — фыркает он, проходя глазами по сточкам вновь. — И отговорки от поисков, что она там, куда не посмеет ступить ни одна тварь бездны… Это же самый настоящий бред…

Магистр кивнёт, протягивая руку к бумаге, и Дилюк отдаст ей послание, опустив глаза на чужое лицо. Интересно, как она отреагирует на подобное послание? Быть может, у неё удастся вытащить хоть что-то ещё, помимо благодарностей в его сторону?

— Выходит… За твоей сестрой следили… И судя по чистейшему исполнению, следили достаточно долго. Откуда им вообще было знать что она живёт здесь, если это не знал даже ты?

Тот пожмёт плечами, вновь разворачиваясь к окну. Если слова её в ту ночь были правдой, то… Он ещё раз оглядывает комнату, понимая что судя по письму, никаким шпионом падшего государства она не была, а вот беглянкой оттуда — очень даже. Но если она действительно пережила произошедшее пять сотен лет назад, то почему здесь, в момент появления в их доме она всё равно оставалась ребёнком? Почему росла как подобает всем обычным людям? Что с ней успели натворить?

Строки вновь всплывают в голове.

Жизнь под звёздами изменила её…

…не осталось и пепла…

…должна была стать щитом.

Она сделала свой выбор задолго до той ночи. Она выбрала их, она никогда их не предавала… Она знала и была уверена в этом с самого начала, и совесть осторожно колет под рёбрами, робко соглашаясь с автором письма.

Он позволил ему забрать ту неизвестно куда, в насмешливом тоне пообещав беречь и не беспокоиться. Позволил себе отвернуться от неё, бросая в бездну собственных, не шибко понятных чувств и эмоций…

Случайно ослабил её, почти что столкнув в объятия самых страхов и опасений. Но тогда, ему казалось что это она — виновница всех бед, произошедших в ту ночь. И теперь ему предлагают помучиться и винить себя в том, что произошло?

Нет уж, спасибо…

Дилюк осторожно похлопает магистра по плечу и пожелает удачи в поисках, не изъявляя желания в этом участвовать и подозревая, что ему придётся вернуться в орден, за нежеланием оставлять город уязвимым.

И всё-таки… Он попросит информаторов узнать хоть что-то о его сестре ведь… Невозможно покинуть город так, чтобы никто и ничего об этом не узнал, верно?

Комментарий к Unheil

кто, а главное зачем, придумал сюжет в пвп?

========== Lebendig Begraben ==========

Здесь безумно холодно. Альберих ёжится, оглядываясь по сторонам, прикрывает глаза, цепляясь за полы плаща хранителя, а после, слыша с его стороны спокойный выдох, понимая, что всё это происходит на самом деле, словно просыпается, невольно вздрагивая. Это так отвратительно… Горящий огнём след от зубов, что теперь навсегда останется с ней, хочется ей того или нет, привычное нашёптывание чего-то тёмного на ухо, словно всё это должно быть именно так, как есть, словно Дайнслейф — единственный истинный путеводный свет, в её жизни, словно иного желать греховно…

Но Кэйа упёрто продолжает верить лишь в то, что грех лишь в действиях рыцаря, так нагло ворвавшегося в её жизнь, переломав там всё к чертям и заявивший о том, что воссоздаст её заново, такой, какой она должна быть.

И если быть честными, то он тоже соврёт, ведь… Если всё шло так, как должно было бы, она бы давно мёртвой лежала в корнях Ирмансула. Но вместо этого ей протягивают огниво, коротко кивая на иссохшие ветви некогда великого дерева.

Ей предлагают сжечь один из своих кошмаров… Чтобы освободить почву для новых. И она вздрогнет, заметив небольшой пузырёк огненного масла в чужих руках. Он уверен в том, что это правильно, он готов порвать с прошлым, готов предать его забвению, чтобы идти вперёд. Очистить свои мысли, сжигая их вместе со стволом и корнями. Старое дерево натворило слишком много зла, прорастая в чужих глазах, обрекая своих избранников на заточение, сначала в сырых стенах тюремной башни, а после среди обширных корней и нигде более не быть им счастливыми…

Когда белое дерево вспыхивает алым пламенем, Кэйе становится легче. Словно скверна, участь, наложенная чёртовым растением спадает с плеч, и позабытая синева вновь проступает на золоте, насмехаясь над отчаянными попытками людей Каэнрии вырвать свой шанс на жизнь из крепких рук селестии и природы. Сжигая дерево, она предаёт их забвению, обесценивает всё, ради чего её мучили, стирает, словно это не часть прошлого, которым следовало бы гордиться, словно это не что-то великое, что следовало бы постараться вернуть, нет… Прошлое для Кэйи — издевательская шутка от жизни.

Словно шептала она: «Живи, дитя…» А потом безо всяких предупреждений и намёков, скидывала в тёмные пучины, запахом гнили глубоко в ноздри забираясь и неподготовленное детское тело в стены отшвыривая. Жизнь смеялась, когда тяжёлый металл окольцовывал руки, смеялось и дерево, скорейшему приёму пищи радуясь.

А после, словно услышав мольбы о пощаде, жизнь обрушивает на её тюремщиков небо, довольно улыбаясь и снисходительно разрешая побыть счастливой ещё немного, самую малость, чтобы не забывалась… И видимо, почувствовав как она привыкает к существованию под звёздами, отбирает у неё это, посылая приветствие из прошлого в лице рыцаря.

Присев у горящих ветвей, она обращает свой взгляд на рыцаря и поджимает губы. Ей бы сбежать, сбежать, оставляя позади себя всех и вся, бежать, зная точно, что метку стоит свести как можно скорее, вот только, от одних только мыслей, что-то неприятно колет на кончиках пальцев. И она почувствует проступившие в уголках глаз слёзы, обнимет себя за плечи, и спрятав лицо в ладонях, вздрогнет, не слыша того, как мягко тот опустится рядом с ней.

— Почему ты так поступил? — всё-таки слетит с её уст, прежде чем чужие пальцы медленно проведут по линии позвоночника. — Почему из всех возможных людей, способных на подобную подлость, это оказался именно ты?

И собственный голос покажется ей максимально беспомощным. Станет тошно от собственной дрожи, и кажется, она всё-таки заплачет, не желая чувствовать его присутствия, но буквально задыхаясь от чужого спокойного взгляда и осторожных касаний. Совсем не таких, которыми он одаривал её в ту ночь, прежде чем навсегда скрыть от солнечных лучей. И кажется, словно в кромешной темноте подземелий, освещаемой лишь тусклым мерцанием кристаллов, окажется напрасным даже отчаянное желание жить, заставляющее время от времени, удивляясь собственной реакции, уклоняться от шальных стрел и стремительно убегать от тех, кто ей окажется не по зубам. Он вымученно засмеется, игнорируя искорки вопросительные в чужих глазах.

Солёные слёзы неприятно обжигают иссохшие губы, прежде чем капли окажутся слизанными Дайнслейфом, на мгновение ластящегося кота напоминающий, на мгновение прикасаясь опороченной рукой трещин на ледяных щитах вокруг её сердца, а после отступающий, словно хитрый лис, решив подождать, пока те прохудятся, чтобы несчастный кусок мяса в крепких объятиях стиснуть, до болезненного стона и темноты перед глазами, что сейчас воспринималась бы ею как единственное спасение. И Дайнслейф бодает лбом её плечо, подтверждая каждую мысль девушки на его счёт.

И ей бы сдаться, позволить себе смириться со стальной хваткой на глотке, принять чужую болезненную любовь, ответить на неё, в конце концов, взаимностью. Да только нет никакого в том желания, а мысли об этом оставляют лишь желание плеваться.

И ненависть сводного брата кажется уже дорогим подарком. И пусть она была злой и холодной, пусть тоже подобно яду сердце её травило…

Его ненависть не душила её, не хоронила заживо, категорично занимая собою всё пространство вокруг. И кажется, холод алых глаз приятней горящей лазури, кипящего бездонного океана, готового поглотить её в своих глубинах, без возможности возвращения под солнце.

Альберих молча благодарит его за тишину. Понимает, что ответом будет что-то вроде большой любви, такой извращённой и чёрной, больше походящей на злобу, нежели на что-то светлое, что могло бы отозваться приятным трепетом в грудной клетке. Этого нет, и более никогда не будет, ведь…

Она сама не поняла, в какой момент осознала вечность, которую ей подачкой бросила жизнь, прежде чем вернуться и отвесить пощёчину, за то, что она посмела воспринять это благословением.

О том, что вечность — величайшее проклятие, она понимает прямо сейчас, когда её ласково обнимают, утыкаясь лбом в плечо, когда горит адским пламенем метка, напоминая о том, что никуда от этих касаний не деться, ничего им не возразить. И по сиюминутному велению инстинктов, дрогнут её руки, желание обнять его обнажая. И недовольно фыркнув, обратится взор её на пепелище древа, медленно догорающее. Даже оно за жизнь цепляется, не желая уходить из её кошмаров. Она улыбнётся. Быть может и от него ей удастся избавиться, через лет так… пятьсот?

И тут же словно током ударит по рукам за подобные мысли. Альберих стиснет зубы, уже вовсю ненавидя связь, которая теперь между ними имеется. Глубоко вздохнёт, стараясь спрятать собственный всхлип, а потом, всё-таки уложит руки на его спину, надеясь на то, что если она и сломается, то это будет терпимо.

***

Кэйа всхлипывает, когда руки чужие крепко сжимают её талию, мягко к себе прижимают, не позволяя отстраниться. И снова в ноздри ударит пряная смесь, не позволяя думать о чём-то ином. Он тихо смеётся ей на ухо, обращая на себя внимание. И кажется, она разрыдается, пытаясь всё-таки вырваться из его объятий, закричать, требуя разорвать кольцо, что так крепко удерживают её. И зажмурится Кэйа, лицо опуская. Она прикрывает глаза, думая вонзить ногти в чужую руку, но её отпускают, осторожно разворачивая лицом к себе. Она, на пару мгновений, успокоится, поднимая разноцветные глаза на хранителя. Они сожгли опороченное дерево, вот только само проклятие не собирается покидать их тел. И едва ли оставит. Внутри что-то продолжает трещать по швам, не давая оставить сомнения ни на минуту.

Дайн протягивает ей свёрток, мягко поднимая уголки губ. Кэйа находит лишь одежду. Свободное одеяние, самое то, для неё сейчас, ведь…

Аромат цветка не растёкся по комнате, заставляя её на мгновение вздрогнуть, опустив взгляд в пол. Руки рыцаря мягко развязывают корсет, заставляя вздрогнуть и свободно выдохнуть. Так странно, руки невольно к плечам чужим тянутся. Рыцарь стягивает мех с её плеч, расстёгивает рубашку, между делом осторожный поцелуй на плече её оставляя. Проводит по бокам, сменяя одежду, но не застёгивая, перед этим лицом к себе разворачивая и по почерневшей метке на чужом животе проводит кончиками пальцев. На пару мгновений он замирает, думает о том, стоит ли говорить девушке об этом. А после, прищуривает глаза, ладонью живот её накрывая.

— У нас будет ребёнок… — спокойно говорит он, крепко держа девушку за руку.

Знает, что Кэйа не будет этому рада. Знает, что девушка попытается вырваться и от плода избавиться. Знает, что для неё его чувства враньём воспринимаются, ведь, она… Считает любовью то, что внушили ей в мире под звёздами. Она считает любовью нежность, считает любовью ласку, всё, что мягким и тёплым коконом обвивает тело, не позволяя даже и подумать о грязи, что может скрываться под названием столь светлого чувства.

И почти наивная влюблённость в сводного брата — ярчайшее тому доказательство. Она желает любви взаимной, желает чтобы чувства не были петлёй на шее, чтобы не убивали любое желание жить…

Кэйа желает недопустимого, ведь… В мыслях хранитель ветви всё ещё не способен признать то, что дерево мертво, и более чернь чужого глаза лишь воспоминание, более не символ долга, не связь с алтарём, на который она должна была положить свои мечты, желания и жизнь. Всё обратилось пылью, всё, кроме липких нитей кошмара и его цепкой хватки. Больше нет ничего, что могло бы её удержать, больше нет ничего, дающего ему оправдания. Они больше не нужны, ведь… Клятый источник сожжён, в порыве дать иллюзорную радость избраннице. Той, кто всегда будет для него светом и личной принцессой, которую стоит держать в затворниках и не позволят лишний раз мечтать о солнце. Солнце, которому она отдала своё сердце и пытается потянуть руки. Солнце, которое больше никогда не лизнёт тёплыми лучами её щеки, заставляя подобно коту глаза прищурить.

Вместо того, чтобы упрямо вырываться из его рук, свободной ладонью она отвешивает ему пощёчину, зубы стискивая и мелко дрожа. Она догадывалась о том, что это действительно могло произойти, ведь… Порою, удача действительно забывала о её существовании.

Кэйа заплачет, обзывая его подлецом. Закричит о своей ненависти, обессиленно вздыхая, надеясь на то, что хватка чужая ослабнет хоть на мгновение. Но ничего не меняется. Она поднимает лицо на него, ожидая хоть чего-то, кроме спокойного смирения. И на мгновение, вспыхивают звёзды тусклым огнём, холодно искрятся и гаснут, тяжёлыми каменными осколками на землю обрушившись. Хочется закричать, да только, голос, кажется, сорван. Хочется ударить, но силы покинули.

Мириться со всем — слишком болезненно. Она хочет вырваться, хочет оказаться на поверхности снова, и переломав остатки гордости, почти до основания разрушенной хранителем, ухватиться за край чёрного камзола, умоляя о снисхождении. Разговоре почти мгновенном и ёмком, словно они в силах понимать друг друга с полувзгляда. Словно…

Всё рушится о мерзкую правду, и грязь, которой её наделили, назвав спасением, скорее травит, нежели позволяет облегчить собственные страдания. Кэйе хочется тоже спокойствия. Вот только… Руки Дайнслейфа проводят по щекам, он оставляет невесомый поцелуй на виске. Прищурив глаза, она вздрагивает, когда её отпускают, шепотом зовя за собой. Бесполезно дёргаться, когда она понятия не имеет где находится. В памяти вспыхивают обрывки былых воспоминаний, а потому…

Звуки шагов гулким эхом ударяют по ушам, заставляя сжаться, схватившись за край чужого плаща. Он посмотрит на неё через плечо, замедлившись, поднимет уголки губ, думая что она медленно мирится с этим. А потом останавливается, осторожно беря её за руку. И кажется ему, что он делает всё правильно, ведь… Туманный цветок осторожно забивается в ноздри, заставляя по сторонам оглянуться, чтобы убедиться в том, что никто не посмеет остановить его. И сглатывая, он открывает дверь, запуская девушку в прибранное помещение. Та оглядывается, прижимая руки к груди и вздрагивает, когда дверь запирается. Она затравленно посмотрит на него, ожидая хоть каких-то слов или действий. Но тот лишь мягко улыбается, снова мягко проводит по её щекам, крепко держит, не позволяя вырваться, и разноцветные глаза забегают по сторонам, ожидая какой-либо подставы, Кэйа зажмуривается, ожидая удара, но вместо этого её прижимают к груди, шепча что-то нежное, совсем отличное от его действий. Её гладят по спине, заставляя на мгновение поверить в чужие чувства, в то что её защитят, но… Но потом мак сжимает лёгкие, заставляя сжать руки в кулаки, прежде чем аккуратно уложить те на плечи. Она закроет глаза, понимая что дверь закрыта, что выхода нет, что из чужих рук не вырваться, что ей не позволят…

Поцелуй в макушку, кажется, лишь укрепит её страх остаться здесь навсегда, ноготками поскребёт по доспеху, поднимая голову, как только тот отстранится. Вдох-выдох. Её отпустят, позволяя осмотреться. Хранитель исчезнет, на пару мгновений заставив подумать о том, что её тут оставили.

Осторожно сдвинув штору, взгляд зацепится за аккуратную постель. И где-то в мыслях ей покажется, что за ней точно следили и следили достаточно долго. Кэйа проведёт ладонью по покрывалу и улыбнётся. Какая глупость… Альберих опустится на неё, сжимая край и уткнётся лицом в постель, тихо всхлипывая. Это так глупо, так мерзко, что ей хочется засмеяться, пряча лицо в ладонях, но… Тихие шаги заставляют её успокоиться, подняться поднимая усталый взгляд на рыцаря. Чужой наклон головы, что просит её проследовать за ним. Видеть его не в латах так непривычно, что невольно хочется прикоснуться к нему, на пару мгновений устроиться под боком и сжать рукав потрёпанной рубашки, но она одёргивает себя. Нет, она не желает мириться, не хочет сгнить здесь, ведь где-то там, на поверхности… Остались её проклятые чувства и желания, которые она с таким трепетом прятала ото всех, не желая чтобы кто-то увидел их, что бы кто-то их разбил, заставляя проглотить их осколки. И глубоко вдохнув, её усаживают за стол, мягко проводя по плечам. И на мгновения она сожмёт край стола, поднимая на него взор, но через пару мгновений, перед ней поставят тарелку и оставят наедине, мягко улыбаясь напоследок.

Кэйа посмотрит на пищу, и сглатывая, осмотрится понимая, что некоторое подобие кухни, стоит признать, выглядит она лучше чем та, что находилась у неё в комнате. Сглотнув, она примется есть, понимая что большего здесь и нет. Рука осторожно опустится на низ живота. И она вспомнит обо всём, что с ней сделали. Прикусывает губу и принимается есть, надеясь на то, что ей всё-таки удастся выбраться отсюда, и тогда… Она точно не будет молчать, точно расскажет о том, почему именно избрала мир под звёздами.

***

Руки чужие обманчиво нежные. Её ласково целуют в лоб, прижимают к груди, кутая в одеяло, не позволяют отстраниться, проводя кончиками пальцев по животу. Чужой шепот заставит вздрогнуть и разнежиться. Уложить руки на чужую грудь и прижаться щекой к чужому плечу, понимая что всё это неправильно, но…

Чужая ласка притупляет бдительность, заставляя ту сжаться, и мгновенно забыть обо всём, лишь бы тот был рядом. И вдохнув, она сама потянется к чужим губам, почему-то думая что это безумно правильно, что ей нравится находится рядом с ним , но… Но… Где-то под рёбрами всё ещё трепыхаются желания и мечты, и она зажмурится, утыкаясь лицом в плечо Дайнслейфа. Сейчас она беспомощна, и не сможет постоять за себя. Мягкое касание к скуле рыцаря, и Альберих вздрогнет, поглаживая того по голове. Это так странно, недавно она желала убить его, сбежать, чтобы больше ни за что не видеть и не слышать о нём, но сейчас… Она закрывает глаза, чувствуя прикосновение к своему животу и закусывает губу, понимая что едва ли хоть что-то вернётся на круги своя. Улыбнувшись, она мягко коснётся его губ своими, закроет глаза, отпустит чужое лицо, чувствуя себя потерянной. Спрячет лицо в чужом плече и успокоится, получая осторожные поглаживания по спине. Её любят, и кажется… Стоит признать это, но…

Разве это не предательство собственных мечтаний, желаний и надежд? Разве после этого она имеет хоть какое-то право на чужие чувства, столь желанные, надежда на которые позволяли ей не расплакаться, не вонзить лезвие в собственный живот, желая от щенка избавиться… И в то же мгновение она резко поднимет голову, в звёзды чужих глаз заглядывая.

— Ты любишь меня, Дайнслейф? — затравленно и тихо спросит она, чувствуя как собственный организм любезно напоминает ей о наличии плода, к горлу подступает ком и на пару мгновений ей кажется, что её вывернет на простыни, что она сейчас выплюнет всё, что только когда-либо брала в рот, и осторожные касания рыцаря не успокаивают, лишь вгоняют в отчаянье, не позволяя и подумать о том, чтобы принять действительность, принять то, что теперь это помещение будет её новой темницей, которую она разделит с ребёнком и рыцарем. — Скажи мне, скажи!

Хранитель тяжело выдохнет, принимая сидящее положение, позволит той голову на своих коленях устроить и зароется пальцами в сапфировые пряди, хитро на девушку поглядывая. Да, он знает, беременными слишком тяжело, знает, что всё это не закончится, а наличие ребёнка едва ли удержит бывшего капитана от попыток покинуть это место. Не факт, что она сама примет новорождённого, не попытается от него избавится, как избавлялась от лишних свидетелей и врагов города ветров. Он всё понимает, а потому молчит, осторожно обволакивая своим запахом, совершенно для успокоения и убаюкивания не предназначенным, но порою вонь, причиной которой являлась тревога и замешательство девушки стояла невыносимая, и ладно, если бы это било лишь по рецепторам. Тревога чёрной кошкой скреблась под рёбрами, заставляя порою жалеть о сделанном. Да, Ирмансула больше нет, но… Ему было совсем необязательно ради этого совершать столько ненужных побочных действий. Ради этого не стоило вредить принцессе, насильно забирая ту в колыбель большей части её кошмаров, не стоило оставлять той ребёнка и бросать огромные силы на то, чтобы удержать Альберих подле себя… Он не может оправдаться уничтожением чёртового дерева лишь потому, что… Он сделал всё это специально. Не в попытках защитить принцессу от ордена бездны или рыцарей, если те прознают её секрет. Не из-за желания сохранить в целости и без этого бессмертную надежду падшей цивилизации, вовсе нет… Всё гораздо проще, он желал обладать…

Обладать раскрывшимся цветком, что оказался прекраснее всех ожиданий, обладать чужим сердцем, словно нарочно в руки человека, который в нём не нуждался отданным. И расплываясь в спокойной улыбке, он треплет девушку по волосам, понимая что его сложности только начались, ведь…

Жизнь под небом не идёт ни в какое сравнение с существованием в руинах былого величия, почти оборвавшем ей крылья в далёком детстве. Кэйа выросла, но кажется… Все страхи из темницы никогда не оставляли её… Ни в день, когда она оказалась бастардом Рагнвиндров, ни в день злополучной драки, ни в повседневной жизни. И он понимает, она боялась не зря. Она снова заперта, но цепи теперь их связь, а наказание ребёнок, от которого будет проблематично избавиться. Он выдыхает, шепча той о своей любви. Он будет любить её, даже если она его ненавидит, ведь в какой-то мере… Он ведь к этому шёл, намеренно подходил ближе и в итоге…

Шумно выдохнув, он глубоко вдыхает, понимая что больше отступать некуда. Кэйа не угомонится не узнав ответа. И сглатывая, он мысленно считает до трёх, скорее готовя себя к очередному признанию, нежели её. Как много раз он сказал ей это? Ещё больше ругал себя за сделанное. Да, принцессу необходимо было вытаскивать, да, он бы так или иначе навредил бы ей, в отчаянном желании спрятать её от бездны, но, честное словно, изначально он и думать не смел о том, что в конечном итоге сделал. Да, затянувшийся порыв, вызванный бесчисленным множеством факторов спихнул чужую веру в него в самую глубокую бездну, да, он сделал это почти что специально, ведомый низменными инстинктами, и сейчас, совершенно чётко осознавая то, насколько большую ошибку он совершил, рыцарь оставляет осторожный поцелуй на её виске, зарывается пальцами в синеву волос, мягко проводя по голове, она сейчас не уснёт, будет выспрашивать, почему он сделал ей больно, зачем лишил какой-либо возможности жить счастливо, с какой целью в груди её зияющую дыру оставил, и ему бы заткнуть её, попросить успокоиться, да только что-то под рёбрами шипит, шепча о том, что он виновен, что это из-за него она страдает, что вины Рагнвиндра здесь нет, он даже не прикасался к ней…

— Конечно люблю, милая…— на выдохе ответит Дайнслейф, продолжив гладить девушку, он прикусывает губу, понимая, что сейчас она начнёт, стискивает зубы, но вместо запаха горечи, почти истаявшего в течении чужой беременности, он чувствует спокойствие, едва устойчивое, рискующее в любой момент исчезнуть, но это заставляет его вскинуть брови, особенно, когда супруга кое-как перевернётся на спину, зажмуривая глаза и тихо вздыхая, вцепится в руку его.

— Когда это всё закончится… Мы ведь выйдем под звёзды? — она говорит это тихо, словно смирившись со всем, словно приняв его как защитника. — Кем бы эта дрянь ни была, мы ведь не станем растить её здесь, правда, Дайн?

Дайнслейф скривится от чужих слов. Кэйа приняла его, но ребёнок кажется ей абсолютно чужим. Она столько раз просила его пронзить живот мечем, так, как он умеет, одним-единственным ударом, чтобы ему оставалось лишь подлатать её… Тогда, обычно успокаивать было бессмысленно, он прикрывал глаза, давая той цепляться за свои плечи и кричать, давал, потому что осознавал чужое отчаяние, понимал, что её совершенно не волновали.

— Конечно… — спокойно отвечает он, зная, что как бы ему того ни хотелось, им придётся выбраться, едва волнения успокоится, орден совершенно точно нагрянет сюда, да так неожиданно, что он едва ли успеет хоть что-то сделать. — Да, мы выберемся на поверхность, едва ты оправишься после родов…

Принцесса в его руках успокоится, щекой прильнув к егоруке. Это так странно и безумно приятно. Ему хочется верить в то, что она признала его, а не влияние положения, заставляющее льнуть к тому, кто защитит, кто будет рядом и желательно ласков… И улыбка расползается по его лицу, когда он осторожно перекладывает её в постель со своих коленей, целует в щеку, едва услышав тихий вздох, а потом укладывается рядом, позволяя той голову у себя а плече уложить. Это так просто, видимо, сейчас у неё уходит слишком много сил на нежеланного ребёнка, которого она каждый вечер шепотом обещает растерзать, избавиться, искалечить…

— Как думаешь, они ищут меня? — шепотом спросит она, утыкаясь носом тому в ключицу, запах мака и перца ей не нравится, но выбирать не приходится… — Должны же в ордене озаботиться тем, куда делся их капитан?

— На поверхности прошло чуть больше недели, милая, когда мы выйдем на поверхность, пройдёт не больше двух… — он понимает, что она волнуется, что хочет вновь стать рыцарем, обрывать жизни, и быть обожаемой, он уже понял насколько сильно та ненавидит одиночество, как дрожит, стоит ему хоть на секунду отстраниться от неё, он вздыхает. — Но надолго мы там не задержимся, максимум, на неделю, чтобы переждать происки ордена…

Она всхлипнет, сжав руку в кулак, но смолчит, сожмёт зубы, а после мазнёт носом по чужому плечу.

— Я тебя укушу… Интересно, привяжет ли тебя это ко мне? — она лизнёт чужое основание шеи и фыркнет недовольно, а после прикроет глаза, стараясь не плакать.

— Безусловно, милая… — выдохнет рыцарь, прижимая чужое лицо к ключицам, благодаря всё на свете за то, что в этот раз обошлось без привычного скандала, он лишь удивлённо выдохнет, почувствовав чужие зубы, пусть кусается, он всё равно ни на кого бы не променял её…

***

Когда у милой родится двойня, он несказанно удивится, а потом набросится на обезумевшую благоверную, успевшую придушить одного из детей, второго ребёнка ему пришлось постараться вытащить из хватки супруги прежде чем её руки, залитые кровью и внезапно позабывшие о жалости, сомкнулись на детской шее. Он понимал, что с ней будет очень сложно, но чтобы настолько… Плачущий ребёнок заставляет девушку лишь расхохотаться, закричать о том, что эта дрянь заслуживает лишь гибели, и Дайнслейф рукой подталкивает её к кровати, шепча о том, что если она не успокоится, они не выйдут на поверхность, что тоже самое произойдёт если она хоть подумает навредить их ребёнку, что ей будет гораздо проще, если она примет новорождённого.

Кэйа минуту смотрит на него, как на самую отвратительную тварь бездны, но всё же, принимает ребёнка, щуря глаза на супруга, о, она понимает, что тот всегда сдерживает свои обещания, а потому фыркает, не менее злобно смотря на ребёнка, что на груди её голову расположил. Она неохотно сдвигает ткань, понимая, что тварь не успокоится, пока будет голодной. Краем глаза она замечает, что у неё на руках девочка, и глаза свои тут же на Дайнслейфа поднимает.

— Она не будет счастлива… — торжествующе злобно говорит она, склоняя голову на бок. — Я сделаю её существование хуже чем своё… Что цепи и тюремная камера покажутся сказкой на ночь…

Дайнслейф не сомневался в том, что она всё помнит, не сомневался в том, что на Каэнрию она обижена, что не хочет и думать о том, что во всем этом было хоть что-то хорошее, ведь… Обретённое бессмертие ей совершенно не в радость. Она прикусывает губу, когда ребёнок от груди отлипает, и небрежно заснувшее дитя в кровать укладывает, совершенно не заботясь о том, что вокруг холодно.

— Подрастёшь и будешь спать на полу, как я когда-то… — злорадно шепчет она, поднимаясь с кровати под неодобрительный взгляд мужа, а после ногтями в кожу мёртвого младенца цепляется, уходя прочь.

Дайнслейф знает, она растерзает тело мертвеца, и забудет о том, что у неё когда-то был второй ребёнок, озлобленно оближет клыки, да раскидает ошмётки тела по комнате, говоря о том, что потом приберёт, пусть не мешает.

Он присаживается на кровать, мягко проводя по щеке ребёнка. Он помнит, Кэйю в семье никогда особо-то и не любили, особенно после проявившегося клейма на глазу. Знает, что порою был её единственным собеседником, после того, как она научилась ходить, помнит, что ему запрещали разговаривать с ней слишком много, словно знали, что ребёнку дорога на эшафот, а потому пытались сильно не баловать чужим общением и вниманием, чтобы камеру перенёс легче, чтобы цепляться было особо не за что…

И ведь ребёнку не объяснить то, что с ним не разговаривают не потому что он какой-то неправильный, а потому что ему запретили, что она не наказана, что она ни в чём не виновата, что всё хорошо…

Потому что, ничего хорошо не было, потому что клеймо на глазу было реально, как и угрюмые стену темницы и тяжёлые цепи, натирающие детские руки, и хлёст кнута, и его звонкий удар по спине, за излишнюю слабость…

Её детские кошмары утихли лишь под звёздами, по милости ненавистных богов, и он собственноручно вернул её в них. Осторожно проводя по голове ребёнка, стараясь игнорировать разъярённый крик и чавканье плоти, он оставляет осторожный поцелуй на лбу дочери, обещая себе защитить её от кошмара… И плевать, что он не сумел спасти от него Кэйю, плевать, что сам затащил её в самую глубокую бездну, сам заставил прочувствовать то, что всё это происходило с ней было реальностью…

***

Дайнслейф знает, Кэйа либо не разговаривает с дочерью вообще, либо делает это очень редко, не забывая обвинить их двоих во всех её бедах. И по сути, он действительно собственноручно заварил эту кашу, знает, что ночью, разделяя постель, Кэйа будет ненавидеть его, пытаться выцарапать ему глаза, извиваясь под ним, ведь избавившись в себе от постороннего, стало совершенно очевидно то, что она ни в коем случае не решила оставить всё как есть, что она всё та же Кэйа Алберих, лелеющая свою влюблённость к Дилюку Рагнвиндру, совершенно точно ненавидящая их ребёнка и его самого…

И даже в постели, когда её глаза зажмурены, а сама она стонет под ним, когда прячет нос в его шее, жадно вдыхая осточертевшие перец и мак, почти что глаза её выедающие, она шипит, шипит о том, что однажды обязательно от них избавится… И тот лишь сильнее бёдра девушки стискивает, оттягивая её голову назад, вгрызается в глотку, напоминая о том, что она будет подчиняться ему. И пусть он не в силах её заставить любить дочь, он может удержать её от глупостей, хоть и видит, как нарочно она пересаливает или, что ещё хуже, переперчивает пищу дочери, как озлобленно смотрит ему в спину, когда он посвящает ребёнка в своё мастерство, знает, что она злится и обижается. Её, в своё время этого всего лишили, и само собой, исправлять это никто не собирался.

В такие моменты, она проводила по тёмым венам янтарного глаза, на почти позабытом языке звала бездну на помощь, звала, чтобы хоть на пару мгновений себя успокоить, чтобы от злости и зависти не позабыть себя, чтобы хоть на пару мгновений чувствовать себя лучше, думая, что её хоть раз услышат снова…

***

Понимать, что на поверхности прошло меньше года, в то время, как она отсчитала двадцать с лишним лет в треклятой бездне так странно и радостно… Как и понимать, что сбежав, она больше не видит, ни дочь, ни человека, крылья ей оборвавшего. Ощущать отсутствие меток безумно приятно, хоть и остались следы на коже, или шрам, который она сама себе нанесла, эту самую кожу срезая, она вновь чувствует себя свободной. И пусть она понимает, что ей придётся очень тяжело, она всё-таки решается, пишет письмо сводному брату, радостное-радостное, с привычным предупреждением. Отослать куда подальше ту, что будет на неё похожа и о ней, леди Альберих расспрашиваться, что это её ненавистная дочь и ей стоило огромных усилий уйти от них.

Получая от сестры письмо, Дилюк удивляется. Сравнивает с письмами, которые забрал из её квартиры в день исчезновения и недовольно шикает. Прищуривается, но всё же, принимает её, позволяет войти в дом, и видя чужую счастливую улыбку понимает, ей явно есть что сказать. Она поднимается на носочки и целует его в щеку. Ей так хочется остаться рядом с ним, и туманный цветок доверчиво раскрывается теплому огню, надеясь на то, что его не спалят дотла.

Спустя месяц, пришедшую спрашивать о ней девушку, пронзает клеймор, горящий чужим огнём. Кэйа смеётся стоя по левую руку от сводного брата, говорит о том, что это единственное чего она заслужила. На шее остаётся та самая желанная метка, В одно-единственное мгновение, Дайнслейф становится неприятным воспоминанием, о котором она иногда рассказывает Дилюку.

И когда крик девушки, дочери Кэйи затухает, когда её тело превращается в обугленные куски мяса, Альберих плюёт на них, вызываясь помочь тому закопать её средь виноградников. Она смеётся, осознавая, что её ребёнок лежит среди мерзких агентов фатуи.

— Ты встанешь на его место?

Дилюк соглашается.