Светлые дебри [Waldemar Knat] (fb2) читать онлайн

Waldemar Knat Светлые дебри

ВНЕЗАПНЫЙ СВЕТ

Чертова снежная крошка бьет прямо в лицо. Колет кожу, как ни укрывайся, куда ни повернись, тотчас же вспоминается Гоголь с его незабвенным: "Ветер по петербургскому обычаю дул сразу со всех четырех сторон".

Но тут не Петербург.

По северогерманскому обычаю снежная пурга бьет в лицо сразу с пяти сторон. Сверху тоже.

Падла.

Да еще задувает с шестой: под куртку.

Снег даже не скрипит под ногами: морозный, пушистый – брызжет в стороны при каждом шаге.

"Что за… чертова зима?"

Так неожиданно запуржило, когда ехал в местном поезде за запчастью для своего автомобиля. Нашел в интернете для японской своей машинки. Нашел. Но надо доехать с десяток километров до автохауса, а потом на автобусе еще пару верст.

Когда выходил из дому, природа казалась солнечной и ласковой. Настроение возвышенное и незатейливое. Задача простая и легко выполнимая. Из окна поезда белоснежные поля, залитые волнистым снегом, сияют елочными рождественскими искорками.

Как в детстве, когда неяркое апельсиновое на горизонте солнце заливает снежную корку наста таким же апельсиновым светом. А самым важным в жизни кажется только трамплин: его надо перепрыгнуть на санках, несущихся с горки. Надо так распределить тяжесть тела, чтобы не подбросило на обледенелом камне и не уткнуло лбом в сугроб. Но что такое опасность сломать шею в семилетнем возрасте? Нет такой опасности. Даже теоретически.

Трамплины. Ломающие смыслы трамплины. Всю жизнь пытаюсь перепрыгнуть их, распределить себя в пространстве. И чем больше пытаюсь, тем они опаснее. Или это только кажется?

Но сейчас не до трамплинов. Тут два километра ровного немецкого поля, его надо перешагать по узкой асфальтированной дороге: автобус перед носом ушел. Ступни привычно выбирают не скользкие участки. Чтобы не опнуться посреди.

Душа не ноет, для нее это уже обычное состояние: когда жизненно неотвратимая жесткая диета перевалила за две недели, твое пятидесятилетнее грузное тело постепенно становится легким как в юности: ноги не чувствуют усталости, просто шагают.

С обреченностью. С истеричной озлобленностью. С выкриками к голове: "Нам пофиг, хоть мозги себе вышиби!" Кажется, у ног это называется вторым дыханием.

Когда живешь вдалеке от больших городов, в заброшенном от цивилизации маленьком поселении, то и расстояния кажутся громадными в сравнении с твоей деревней на триста немецких душ. Несмотря на то, что ты в центре Европы, у тебя интернет, автомобиль (сломанный), в голову все равно лезут какие-то несвоевременные и глупые сравнения про Сибирь.

"Какая нахер Сибирь?! Что ты несешь?"

Но… Сибирь зашита в сознании.

Сибирь – не просто географический звук. Сибирь – то, что будет преследовать тебя даже на Мальдивах, она, эта сука-сибирь – оборотная сторона любых мальдив.

Притом вовсе не страшная. Просто оборотная. Философически противоположная. Другая грань бытия. Сибирь это то, что ты вынес из прошлого, даже если никогда не был там.

Это спорадическое состояние гребаной восточной души.

Тридцать лет назад в холодном вагоне для лесорубов ты смотрел в окно на громадные сосны, проплывающие мимо, думал о том, что у тебя все впереди, что рано или поздно обязательно уедешь туда, где тепло. Где люди обаятельны и всегда улыбаются. Где сосны вовсе не для валки и разделки на доски, а только для созерцания. Но теперь ты шагаешь по той самой земле, о которой мечтал, а в душу коварно и неотвратимо вползает Сибирь. Хочешь ты ее или нет.

Она тебя об этом не спрашивает. Та Сибирь, которая всегда с тобой.

Звук автомобиля сзади. Останавливается.

Маленькая немецкая машина. Новая. Это видно по тому, как отскакивает снег от ее корпуса, не прилипает, как обычно бывает с автомобилями постарше.

– Вас подвезти?

Сажусь на переднее сиденье.

– Тут только одна дорога. Тупиковая!

Улыбается. Мило и как-то виновато улыбается.

Юная женщина лет двадцати пяти. Глаза ее окутывают тебя извиняясь, сияют какой-то совсем не современной, неземной виной ангела: "Это ничего, что я остановилась? Я вас не сильно потревожила своим вниманием? Своей помощью? Если что – то простите!"

– Я в автохаус. За запчастью.

– Это Уве! Мой сосед! Он один тут продает запчасти!

Молчу, не отвечаю. Думаю: как повезло! Не придется дошагивать в немецкий буран.

Хотя… какой в Германии буран. Так, буранчик.

Останавливает авто напротив изображения автомобиля на вывеске. Смотрит на меня, в глазах ее только свет. Свет усиливается, девушка так же виновато и так же неземно разводит руками. Чем больше вины в ее глазах, тем больше сияния.

Внезапно перестает хватать воздуху, сознание умягчается и ухает куда-то вниз, а воздух в салоне маленькой машинки сгущается до чистого кислорода, когда можно вдохнуть и еще полчаса не выдыхать. И искры.

Искры.

Это галлюцинация? Или инсульт?

– Ты весь промерз. Хочешь горячего чаю?

– Да, – хрипло выдыхаю.

Ее дом огромен. Она же напротив – маленький воробышек в чертовом сооружении для великанов.

Даже с моим высоким ростом чувствую маленьким в нем.

– Зачем тебе такой громадный дом?

– Он не мой… То есть, мой, оставлен в наследство теткой. Жалко его продавать, провела тут детство. Восхитительные летние месяцы.

– Какой объемный.

– Да.

Улыбнулась:

– Когда-то он казался пещерой Полифема. Только со свободным выходом. Вчера приехала, к Рождеству. Точнее, на зимние этюды.

Только сейчас замечаю большой мольберт и стоящий в углу маленький походный, для вылазок на пленэр. Крохотный этюдник под стать моей собеседницы.

"Ей, вероятно, скучно одной в таком доме. Хочет разнообразия".

Горячий чай. На подвижном столике, явно очень старом, с бронзовыми нашлепками в виде кистей винограда темная пузатая бутылка, на ней выдавлен год: 1912.

– Плеснуть тебе рому?

Ничего не понимаю. Что со мной происходит? Где я? И кто это эфемерное ангельское создание, говорящее мне "ты", будучи не только незнакомой, но и сильно моложе?

Ангел улыбается, вероятно, считав с лица мои мысли:

– Глаза!

Встряхиваю себя:

– Что, прости?

– Твои глаза.

– Что мои глаза?

– Они другие. Не такие как у иных мужчин. Не видела таких глаз.

Чепуха какая-то. Никогда не задумывался. Впрочем, нет. Иногда, если блюду жесткую диету, глаза и правда меняются. Светлеют. Хотя, не придавал этому значения.

– Обычные глаза. Что ты в них нашла – мне непонятно.

– Дело не в…скажем так: ты не в том возрасте, чтобы считать себя красавцем.

Ухмыляюсь.

– …но дело не во внешних чертах. Важен тот мир, другой. Что глаза отражают.

Ну, это и так ясно. Глаза. Зеркало чего-то там. Зазеркального. Голос ангела журчит под звук наливаемого чая:

– Ты не ответил. Плеснуть в твою чашку кусочек рому?

– Плесни. Только кусочек. Маленький.

Выдавливаю улыбку.

– Мне от тебя ничего не нужно. Просто молчи и пей чай. Только глаза не прячь! И не улыбайся! Тебе это незачем.

Улыбаюсь через силу:

– Обещаю. Не улыбаться!

Сирена какая-то. Точно сирена. Сладкозвучащее марево моего сознания как в качелях подбрасывает вверх и швыряет вниз. Чувствую себя Улиссом, уже плененным дураком, опутанным этим ангелом с карандашом в руке. Опутанным нитями…

Да черт возьми! Даже примерно не понимаю – из чего она сплела свои сети! После порядочного глотка ромового чая теплота начинает медленно приливать к животу.

В ее руках планшет, быстро набрасывает в нем.

Это маленькое, похожее на девочку-подростка существо полностью овладело моей волей. Сижу истуканом и думаю не о вдруг возникающих, пульсирующих волнах нежности, нет. Не о сексе. В моем сегодняшнем возвышенно-чистом состоянии он маловероятен и даже помыслить о нем неприятно, настолько иллюзия непорочного и ангельского овладела мною.

Это сладкая отрешенность. Сродни "пропади оно все пропадом, будь что будет".

Летящую смуту чувств нарушает ангел:

– Не печалься, Уве все равно закрыл свое автобюро еще до твоего приезда сюда. Ты ведь недалеко живешь?

– Да. Недалеко.

– Я отвезу тебя. Идем!

Остановила свой игрушечный автомобиль у моего дома.

Так и не вышел из оцепенения, продолжая смотреть на нее, уподобившись преданной собачке.

Внезапно притянула к себе и поцеловала.

– Ты славный! Как бы я хотела провести с тобой хотя бы неделю!

Лукаво добавила:

– По крайней мере, выяснить: твое тело такое же теплое, как и твои глаза? Но… есть нечто выше моих желаний.

Она умерла: с того дня ангелу с виноватыми глазами оставалось жить совсем немного. Спустя два месяца получил письмо от ее домашнего врача, он то и сообщил о неизлечимом раке.

Просила прислать мне прощальный дар – тот самый эскиз.

Иногда порываюсь рассмотреть его повнимательней, но не могу: взгляд моментально размывается. Не вижу ничего.

Мои глаза кажутся отвратительными даже в зеркале.

Что она углядела в них?

ПОСЛЕДНЯЯ СТУПЕНЬКА

Марта куда-то пронзительно вглядывалась из широко открытого окна, свесившись из него, надев очки, да настолько опасно высовывалась из оконного проема, что Лидия, служительница дома престарелых в маленьком германском городке, даже загадала: выпадет эта старая дура или нет?

Пятничный день шел к концу, никого кроме нее и старухи не было в небольшом холле, никто не мог обвинить Лидию в том, что не усмотрела за Мартой. Такое бывает редко, но бывает: хотя правила немецкие все же строги и прописаны до мелочей, за всем не углядеть, как известно. Судьба Марты мало беспокоила Лидию, тем более, что и родственников у той почти нет, не считая дочери, живущей где-то в Америке, навещающей мать раз в три года. В часы своих кратких визитов, виновато пряча глаза, Ингрид торопливо совала чаевые сиделкам. Что-то бормотала оправдывающимся тоном про занятость, про внуков, за которыми не уследишь, если только оставишь их малое время без присмотра.

А муж Марты давно умер.

То есть, старуха жила уже практически одна на этом свете.

Лидия Куц не столь давно приехала в Германию как российская немка, закончила курсы «пфлегерин», то есть тех, кто занимается уходом за стариками в домах престарелых.

Моет их. Вытирает задницы. Кормит лежачих, если это необходимо. Делает уколы, выдает таблетки. И прочие, полезные и необходимые в таких случаях манипуляции.

В общем, та еще работка. Но выбора у переселенки Лидии особо и не было: либо сюда, либо курсы кассирш, выбрала уход за престарелыми. Тогда он показался ей благороднее, чем работа за кассой. Честно говоря, причина все же банальней: с детства страдала невнимательностью, работа с деньгами страшила, перспектива быть обманутой и возмещать недостачу из своего кармана пугала. Потому и выбрала курсы ухода за стариками.

Впрочем, сиделка Лидия, будучи весьма корпулентной, старалась не перегружать себя излишними телодвижениями, делала свою работу только тогда, когда ее нельзя избежать. Или по приказу начальства.

Внезапно Марта отпрянула от окна и, свалившись в ближайшее кресло, горько зарыдала. С подвыванием, со спазмами. С задержкой дыхания. Лидия встрепенулась, подумала, что старуха задохнулась, но та несколько секунд спустя шумно втянула в себя воздух.

Старые люди, обитатели подобных заведений, плачут часто.

Но не Марта. Даже на кладбище, у могилы мужа улыбалась, сидела и весело говорила что-то камню, будучи вполне адекватной и вменяемой.

Что углядела в окне эта малоподвижная женщина оставалось непонятным, тем более, что фрау Зайферт имела завидное психическое здоровье, то есть, не выжила из ума, подобно большинству, когда его, большинство, завоевала болезнь, обыкновенно именуемая «альцгеймер». Казалось, самая долгоживущая обитательница богоугодного заведения ни в коей мере не подвержена старческому слабоумию, наоборот, часто смеялась, шутила, да и шутки ее весьма глубоки, даже врачи весело хохотали, когда Марта рассказывала им какой-нибудь смешной случай.

Согласитесь, хороший юмор ― доказательство совсем другой «болезни»: радости жизни.

Она попала сюда через девять лет после смерти мужа, будучи семидесятипятилетней: тогда стали отказывать ноги, из рук все валилось. Социальные службы решили, что ей никак невозможно далее существовать одиноко в своем доме, да она и сама это понимала…

Шестнадцать лет уже Марта жила в доме престарелых и все никак не хотел прибирать ее господь.

Лидия, увидев рыдающую старуху, даже подскочила к другому окну посмотреть: что же так расстроило ее?

Не было ничего особенного: четверо рабочих укладывали на цементный раствор плиты, делая ступеньки, спуск с пригорка, кладбище располагалось на небольшой высоте.

Лидия уже несколько дней в часы своей службы краем глаза, но особо и не всматриваясь, наблюдала за строительством лестницы, стоя с сигаретой у открытого окна.

Ступеньки получались какими-то неправильными: плиты очень тяжелые, толстые, но разной длины и ширины, хотя и выглядели подобными.

Когда недоставало какой-то части, рабочие отпиливали специальной громадной пилой кусок камня нужного размера и подкладывали на цементную подушку.

Станок противно и громко визжал, надрывал душу своим воем, от диска мощной пилы сыпались искры и каменные крошки.

Дом престарелых располагался прямо напротив кладбища.

В этом чувствовалась какая-то зловещая ухмылка судьбы, впрочем, вероятно, так и было задумано начальством, дабы из стариковского последнего прибежища далеко не таскать тех, кто окончил свой земной путь.

Лидия всматривалась в оконную картинку, не обнаружив ничего, что могло так сильно повлиять на настроение Марты.

Хотя что-то не так… Оставалось легкое недоумение. Вглядевшись, обнаружила, что и цвет плит, что притащили рабочие, и размеры странные, а потом что-то похолодело внутри: это были могильные плиты.

Рабочие укладывали их в качестве ступенек.

Правило до сих пор работает: если могильный участок не оплачивается пятнадцать лет, нет людей, коих можно было бы обязать платить взносы по благоустройству, охране и прочему, то могила уничтожается. Памятный камень сносится и передается на нужды общины, кости покойников, захороненных на этом участке забирает специальная служба и сжигает останки в крематории.

Вот утилизацией каменных плит как раз и занималась бригада рабочих. Вероятно, община решила и далее благоустраивать местное кладбище, используя ненужные и бесхозные уже надгробные плиты как жесткое крепление грунта.

Для ступенек.

Седой бригадир с пивным пузом долго и тщательно проверял всё электронным прибором: уровнем горизонтальности.

Рабочие потом тщательно вычищали плиты, накладывая сверху тонкий слой битума и покрывая последним слоем: обычной тротуарной плиткой. Хотя и очень приличной: со специальным рельефом, дабы не было скользко в зимнее время.

Нижняя часть этих ступенек уже построена и ограждена лентой. Один из работяг, напевая что-то по-польски, электрической машиной чистил битумные швы. Выглядело красиво: темно-коричневые плитки и черные швы.

«Но чему так печалится эта старая дура, Марта Зайферт?» – возник все же вопрос у Лидии.

Она попыталась успокоить старуху, но та не реагировала ни на что, только плакала, всхлипывала, отрешенно глядя куда-то размытым взором.

Колокол на башне католической кирхи пробил пять раз, рабочие как-то разом собрались и быстро покинули кладбище, о чем-то шутливо переговариваясь по-польски, всхохатывая над своими шутками.

Муж Марты, Манфред Зайферт воевал, будучи еще мальцом в сорок пятом, но наци брали защищать фатерланд всех, кто мог держать оружие, исключения существовали только для своих. Для наци.

Юный воин же подходил под категорию «остальные», его ранило в ногу при бомбежке, налете американской авиации. Рана была серьезная, хотя все обошлось, остался жив, только вот хромал до конца своих дней: хирург удалил часть кости, одна нога стала короче другой. Неравномерные ноги не отпугнули юную Марту, она с восхищением смотрела на сияющего красавца, именно таким своего мужа и представляла.

И правда: при чем тут нога?

Тогда, на вечеринке и решила: он будет мой!

Как в воду глядела.

Родилась Ингрид, Манфред как-то непомерно буйно радовался, относясь к жене как к богине, восторгался комочку их общей плоти. Занимался дочкой все свободное время, иногда давал Марте советы, вычитанные в умных книжках про новорожденных, о которых мамочка и не подозревала. Стирал пеленки, гулял с Ингрид, всегда защищал ее от матери, если девочка шалила или что-то разбивала.

Но рожать Марта уже не могла, сильно переживала по этому поводу, а муж был настолько добр и обходителен, что всегда старался избавить ее от чувства вины:

– Марта! Ты уже сделала для мира и для меня подарок! Лучший для меня подарок! Без нашей доченьки жизнь была скучной и бессмысленной. Ты – все, что у меня есть… Ты и Ингрид!

Жизнь была нелегкой, приходилось все зарабатывать своим горбом, Манфред выучился и стал инженером в фирме, что строила авиационные ангары. Марта сначала оставалась дома, но с подросшей Ингрид появились амбиции, получила профессию лесных дел мастера, обустраивала немецкие леса, работала в заказнике, где выращивали саженцы, их потом вкапывали на проблемные участки лесного хозяйства округа.

Несмотря на хромоту, муж двигался проворно, они часто гуляли по улице или по лесу, держась за руки подобно тому, как дети держат ладошками друг друга. Манфред обладал потрясающим чувством юмора, Марте с ним никогда не было скучно. А еще у него был пунктик: любил цветы, красные розы. Часто приносил, приходя с работы, бережно обрезал, ставил в вазу в спальне. Марту это забавляло, она относилась к цветам не столь романтично, но с нежностью любила наблюдать как ее Мани смотрит на свои обожаемые красные розы. Даже жену так называл, – розой. Шутя говорил ей:

– Дорогая, я уже совсем запутался, тебя Мартой зовут или Розой?

За всю их совместную жизнь ни разу не повысил на Марту голоса. Даже когда был раздражен ― просто уходил, не желая портить отношения.

Никогда не смотрел на других женщин, для него существовала только Марта.

В каком-то смысле это был идеальный муж, Марте повезло тогда, в пятидесятые.

Но маленький осколок снаряда, разорвавший Манфреду берцовую кость, остался незамеченным хирургом, да так и застрял на долгие годы в голени. Со старением организма, снижением защитных сил осколок дал осложнения, а потом и опухоль образовалась. Врачи боролись, но тщетно. Манфред умер.

Незадолго перед смертью сказал своей Марте:

– Если бы еще раз родился, то женился бы снова только на тебе. Только на тебе. Ты лучшее, что было в этой жизни. Знай это.

Марта тотчас же заревела, но Манфред засмеялся сквозь боль, говоря, что любящие друг друга супруги обязательно встретятся в другой жизни, после смерти, и что эта жизнь была только проверкой, и что там, в загробном мире начнется их настоящая жизнь, вечная жизнь бесплотных существ. Призывал ее не плакать, а только радоваться предстоящей встрече. Там.

Заказала надгробную плиту своему Манфреду. Обсуждала проект с Ингрид, долго делали, наконец установили.

В верхней части белого мраморного надгробия была вделана красная роза из обломка итальянского мрамора.

Красный мраморный кусок вместе с пересылкой вышел очень дорого, но стоил того: рисунок камня на срезе выглядел столь затейливо, что повторял лепестки розы, выходило волшебно.

Впервые пришедшие посетители кладбища, завороженно смотрели на розу, она была нереально прекрасной на белом полированном камне.

Искусство бывает не только в музеях, оно часть нашей жизни, надо только пристальней смотреть по сторонам.

Первые месяцы Марта часто приходила на могилу мужа, потом все реже и реже: суставы такая вещь, что с ней не поспоришь.

Исправно платила взносы на кладбище, пенсия прилична.

Когда откладывать свое переселение в дом престарелых стало невозможно, первым делом поинтересовалась в социальной службе: как будет обстоять с кладбищенскими взносами? Ведь и ее должны будут похоронить рядом с Манфредом!

А как же?! Она хочет лежать со своим Мани!

Сотрудник ведомства заверил, что поскольку их дом и оставшееся имущество, равно как и и пенсия отходят дому престарелых, то и все необходимые отчисления будет делать руководство этого дома в течение еще ста лет.

Марте и не нужно больше.

Сто лет достаточно.

Да и что такое сто лет по сравнению с обещанным Манфредом бесконечным блаженством их предстоящей загробной жизни?

Но произошло неприятное недоразумение: тогда еще, в самом начале, руководство этого частного дома престарелых, конечно же, обязали выплачивать за Марту кладбищенские платежи, но оно допустило много просчетов и денег на содержание перестало хватать.

Словом, проворовалось руководство.

Дело по-тихому спустили на тормозах, директора посадили на пару лет за решетку, государство возместило недостачу и всё стало прекрасно при новом руководстве, только вот об оплате именно могилы Манфреда Зайферта забыли в суете. Вероятно, сочли ошибкой долгий срок жизни Марты в стариковском доме, посчитав, что так много тут не живут.

Красную розу на белом мраморе и углядела чуть не выпавшая из окна старуха, когда надгробную плиту ее Мани притащили к укладке лестницы.

Утром следующего дня Марту в невменяемом состоянии нашли рабочие на еще не построенных до конца ступеньках, осталась лишь одна не уложенная плита с красной розой и надписью «Манфред Зайферт. Покойся с миром». Вокруг розы стояли песочные куличики, в них были воткнуты веточки, Марта что-то пела, улыбалась, кричала:

– Манфред! Прими таблетку, ты забыл! И найди Ингрид, пора ужинать!

Старуха прожила потом недолго, но до самого конца была весела и приветлива. Даже когда ее нужно было срочно вымыть, улыбалась, уставившись куда-то рассеянным взглядом, ласково разговаривала с каким-то только ей известным собеседником.

Прилетевшую из Бостона дочь не узнала, долго всматривалась, даже высунула язык от удивления, сердито отвернулась.

Это осталось ее единственным плохим настроением за последние четыре недели.

ПРОФЕССОРСКИЙ МОСТ

Профессор сидел там ежедневно, кроме воскресенья. Одинокой фигурой с рассеянным взглядом, устремленным в никуда, в профессорском сюртуке и в бабочке на белой рубахе, с ладонями, сложенными на коленях, он походил на экспонат из музея мадам Тюссо. Иногда только переставлял затекшие ноги и становилось ясно, что это не восковая фигура, а живой человек. Перед профессором стояло глубокое медное блюдо, нечто вроде котелка, в котором лежали скомканные денежные купюры, монеты.

Даже в самый хмурый день котелок был начищен до блеска, а в безоблачные дни отражал солнечные блики, сияя чистотой и ухоженностью, под стать своему обладателю.

Профессор не был похож на нищего, но кто сказал, что нищие должны быть грязными и оборванными?

В небольшом городке, расположенном прямо на границе Германии и Швейцарии есть мост, разделяющий две страны. Городок удобно устроился по обеим сторонам реки, в стародавние времена, как водится, переходил из рук в руки, когда в Европе случались разного рода потрясения во имя торжества справедливости и божественного провидения. Получалось как-то криво: у каждой стороны была своя справедливость и даже свое национальное провидение.

Но после того как сражение при Ватерлоо установило окончательный мир в Европе, власти той и другой стороны мудро рассудили: негоже нам, просвещенным европейцам, устанавливать справедливость там, где ее быть не может в силу исторических обстоятельств. И тогда городок поделили по линии реки, служившей границею, а мост стал символом ее.

Последние годы его называли «профессорский мост».

Когда люди переезжали из одной страны в другую, приходилось останавливаться, потому как в те, не вполне еще толерантные времена после моста по обеим сторонам были пограничные пропускные пункты. И много автомобилей иногда скапливалось. Пропускной пункт был во многом для проформы: полицейские пограничники обеих стран знали в лицо всех, кто постоянно, каждый день ездит в одном из направлений и приветливо здоровались со старыми знакомыми, даже не проверяя их документы: ибо что тут проверять? Если господин доктор Штольц, например, каждый день, да по два раза ездит на работу из Швейцарии в Германию в свой врачебный праксис на немецкой стороне?

Или очаровательная фрау Венцель, отвозящая двух своих детей в школу на швейцарской стороне? Бригитта Венцель работала в секретариате крупной межбанковской компании, ей удобней, чтобы дети учились где-то рядом, выходило замечательно: служба была выстроена так, что с окончанием школьных занятий заканчивалось и ее рабочее время, забирала из школы Лизи и Бьёрна и снова пересекала границу в обратном направлении.

Середину моста с двух сторон поддерживали солидные каменные опоры, которые венчали маленькие купола, покрытые изразцом: со стороны Германии был выложен швейцарский флаг, со стороны Швейцарии, соответственно, германский: государственная граница проходила прямехонько по линии этих опор с куполами.

Опоры, между тем, имели ниши.

В разные героические времена в нишах стояли то святые, то полководцы, то вообще непонятно кто.

Причем, одна ниша по давно установившейся традиции принадлежала Германии, а вторая, конечно, Швейцарии.

Соответственно и фигуры туда ставили свои, национальные.

Иногда высокие пограничные стороны дразнили друг друга, ставя в свои ниши бюсты каких-то деятелей, которые сообразно текущему политическому моменту не нравились соседям. И тогда другая сторона придумывала маленькую месть и выставляла в свою нишу что-то обидное для оппонента.

Но все преходяще в этом мире, даже обиды, со временем и эта традиция ушла, поскольку ушли темы для разногласий, ставить скульптуры в нишах уже не было смысла, дразниться тем более.

Ниши оставались пустыми.

А потом, в один из обыкновенных дней появился хорошо одетый человек с профессорской бородкой сел в одну из ниш и стал просить милостыню.

Проезжавшие по мосту машины притормаживали и кидали деньги просителю. Иногда в его медное блюдо летели вполне себе приличные купюры, так что, у нищенствующего должно было быть много денег.

Изюминка в том, что с нищим связан прелюбопытнейший случай.

Один из не очень крупных швейцарских банкиров испытывал жесточайшие затруднения: завтра его банк должна проверять комиссия. А поскольку в кассе и ценных бумагах, принятых в качестве долговых обязательств, царил изрядный дефицит, погасить каковой не представлялось возможности, банк вот-вот должен был вылететь в трубу.

Печальный и морально подавленный банкир переезжал через мост к себе, в благословенную Швейцарию, которая грозила ему стать вовсе не благословенной, а вполне злобной мачехой: ему грозило заключение под стражу, если дефицит не будет погашен.

Банкир уже мысленно видел себя в тюремной робе, шагающим по закрытому двору с решеткой-потолком и чувства так растрепались, что подумывал пустить пулю в свой собственный висок не дожидаясь вердикта судьи.

Читатель безусловно помнит, что каждый гражданин Швейцарии не просто может, но обязан по закону иметь огнестрельное оружие на тот случай, если на его державу нападут.

Враги.

И хотя сейчас врагов у этой маленькой, но юркой страны давно уже никаких не просматривалось, установление приходилось исполнять: закон суров, но это закон.

Пока банкир Вайсмюллер ехал в своем лимузине, мысленно уже примеривал выходное отверстие пистолета, а висок даже чувствовал холод металла.

Было до дрожи, до омерзения противно.

Затошнило. Стало жалко себя.

Но другого выхода не было: человек, до шестидесяти двух лет купавшийся в роскоши, совершенно не понимал как ему придется жить остаток дней за решеткой, питаясь совсем не той пищей, к которой привык. Нужно будет вставить по крику тюремного охранника, которого он не взял бы в свой банк даже уборщиком помещений.

А вся проблема в доверчивости: старый друг сумел убедить, что африканские бумаги скоро взлетят в цене и его банк выйдет на передовые позиции, но транш должен быть очень большим.

Опытный Вайсмюллер похерил жесткое правило банкиров – не класть все яйца в одну корзину и положил.

Изящно извернуться и срубить деньжат по легкому захотелось.

Операцию провели через аффилированную лично с Вайсмюллером инвестиционную фирмочку, давая той якобы кредит, но без должного обеспечения, в обход всех законов и правил: правление банка не утверждало решение об этой инвестиции. Комитет, ведающий подобными делами, также не был извещен.

Бумаги резко упали через неделю.

То есть, налицо должностное преступление.

Лимузин его остановился в пробке на мосту, прямо напротив благородного нищего.

В бумажнике господина Вайсмюллера торчала сегодня единственная денежная купюра, но крупная – тысяча франков.

А поскольку она ему уже не нужна: решение о подведении черты под своей жизнью принято и обжалованию не подлежало, Вайсмюллер приказал водителю остановиться, открыл окно, скомкал купюру, дабы не унесло ветром и бросил нищему, попав прямехонько в его медный котелок с монетами.

Прибыв в свой офис узнал, что десять минут назад, то есть ровно в тот момент как он кинул милостыню, африканские бумаги резко выросли в цене и с лихвой покрывают дефицит!

И что упомянутая инвестиционная фирмочка уже срочно продает акции и собирается делать первый транш к покрытию кредита и процентов по нему!

Был ли тут божий или чей-то иной промысел?

Да кто ж его знает. Человек может только предполагать, как известно. Располагает какое-то другое существо. Но сам факт чрезвычайного, плохо укладывающегося в голове совпадения, будит воображение и навевает разного рода метафизические эманации.

Бедный банкир затрясся сначала от буйно нахлынувшей радости, потом от смертельного страха, что это ошибка и информация неверна, потом от мысли, что бумаги могут упасть еще ниже, затем сердце его резко закололо со стороны спины и трясущийся человечек понял, что еще немного и он упадет с инфарктом.

А сейчас ему умирать вовсе не хотелось!

Сделал несколько глубоких вдохов, наскоро выпил капель, отпустило.

И тогда в его потрясенном последними событиями сознании нарисовалась причина столь счастливого выхода из капкана судьбы.

Он подумал, что тысячефранковая купюра, кинутая нищему, сыграла самую добрую службу за всю его жизнь. И что надо чаще подавать нищим смятые, именно смятые купюры. И что деньги, как всякое вещество неблагородного характера, любят выходить в самых непотребных местах и в таком же непотребном виде.

И что его люгер, уже не соприкоснется с виском и это был восторг. Что-то вроде выхода на свежий воздух из ужасного, затхлого помещения.

Молва об этом случае быстро разнеслась по окрестностям, нищий стал символом выхода из безвыходной ситуации. Студенты перед экзаменами часто шли пешком через мост, и бросали свою лепту, мамаши выходили из машины со своими малышами и те опускали денежку в котелок, бизнесмены с проблемами без всякой надобности приезжали в этот городок, чтобы бросить нищему скомканную купюрку.

Как утверждает молва, это помогало слишком часто.

Разумеется, было и немало скептиков, раздраженно размахивающих руками и возражавших, что нет никакого божьего промысла в том, что люди испытывают удачу. И что количество неудач примерно соответствует количеству удач и что это только числа и ничего более. И что это всего лишь психологическая установка на успех, после которой в сознании появляется уверенность, которая и приносит вполне предсказуемые плоды.

Только это надо рассказывать тому, кто не имеет проблем и он, может быть, покивает головой, принимая логические конструкции как надобно логическим конструкциям.

Но людям, верящим, что их проблемы решатся путем вбрасывания милостыни в профессорский котелок фиолетовы эти скучные заумные рассуждения.

А вдруг это все-таки помогает? Вопреки нудной логике?

В далекой снежной России, в Москве, как рассказывало германское телевидение, стояли огромные очереди женщин с детьми, с десятками тысяч человек только ради того, чтобы увидеть пояс богородицы.

Число этих поясов, как известно, приближается к сотне.

Ну, понятно… дикий восточный народ.

Но с другой стороны невозможно опровергнуть и обратного: кто докажет, что у богородицы не могло быть сто поясов?

То-то и оно. Потому молчите критики.

Справедливости ради тут стоит упомянуть и о головах Иоанна Крестителя, коих насчитывается ровно три. Головы.

Тут уже сложнее опровергать скепсис нудных.

Но, думается, что и эта проблема объяснима с точки зрения оптимистического взгляда на жизнь, автор говорит это искреннее, со слезою в правом глазу.

Нынешние времена в отсутствии упорядоченной и жесткой религиозной системы располагают к весьма вольным и эмоциональным трактованиям человеческого бытия.

Сегодня настало время другой религии ― гороскопов: очень трудно найти женщину, которая не верит расположению небесных тел, влияющих на ее личную судьбу.

Надо все же с огорчением отметить, что мужчин, верящих тому, что сочетание светил и планет придает конкретному человеку какие-то особые, волшебные свойства или хотя бы влияет на решение их грядущей проблемы – меньше. Заметно меньше.

Сказывается ли тут какой-то эмоционально всесильный, а потому априори верный способ женского познания мира?

Или скепсис этого надутого существа, который называет себя сильной половиной – следствие различия половых гормонов?

Это женской науке доподлинно неизвестно.

Но оставим эту опасную гендерную тему ученым, а то, чего доброго, рассказчика еще и мизогинической свиньей обзовут: нынешним дамам совсем, то есть напрочь не нравится, когда мужчины даже слегка сомневаются в способности космоса влиять на судьбу конкретных человеков.

Говоря же вообще, тут видна сугубо и трегубо положительная сторона астрологических увлечений, они отражают дух современной женщины:

– Я сама строю свою жизнь! И обойдусь без советов придурошных любителей футбола с пивом!

И это прекрасно: женщина должна наконец-то стать полностью свободной.

И станет, в этом нет никаких сомнений. Чему всё человечество, за малыми исключениями, будет несказанно радо, несмотря ни на какие различия первичных, а равно вторичных половых признаков и функций.

Цивилизация уже освободила женщину от докуки домашних дел, изобрела умную стиральную машину, умную электроплиту, и умную посудомоечную, наконец, которая особенно греет сердца дам. И еще массу полезных и умных механизмов. А скоро освободит совсем!

И станет женщина свободной, творчески мыслящей личностью.

Ну и что, что все вышеперечисленное было изобретено и внедрено мужчинами?

"Ах, оставьте! – скажет вам любая целеустремленная дама, – хоть какой-то толк должен быть от этих несносных существ?"

И будет права.

Надобно все же объяснить необычное месторасположение профессорского бизнеса.

Места в нишах по справедливости считались экстерриториальными, то есть не принадлежавшими ни одной стороне. Некая нулевая точка, на которую не распространяется действие ни германских, ни швейцарских законов. А потому чрезвычайно удобная позиция для нищего, просящего подаяние.

Полицейские обеих сторон, наслышанные о глубокой личной драме профессора, посмеиваясь в кулачок, закрывали глаза на него, разводя в улыбке руками, ведь некоторые полицейские чины вышли из его учеников!

И даже нынешний мэр швейцарской стороны господин Фридрих Штайн был также его учеником. Этим, вероятно, можно многое объяснить, по крайней мере, доступность ниш. Профессор попеременно сидел то в одной нише, то в другой. Взгляд его был направлен внутрь себя, иногда он даже не слышал вопросов, будучи настолько поглощенным своим миром, что походил на какого-нибудь древнеегипетского бога, который не смотрит ни на кого, а только созерцает минувшее и будущее одновременно.

Наш нищий, между тем, получая очень неплохие барыши, сообразно своей экстерриториальности и своему статусу, вероятно, не платил налогов!

Острые языки даже предлагали ему открыть в одной из ниш свой банк, дабы не подпадать под фискальные органы двух окружающих государств, но печальный профессор даже не отвечал на эти дурацкие шуточки, поглощенный какими-то мыслями, так беспокоящими его душу, что становилось очевидно: благородный сиделец слегка «тронутый».

Впрочем, символ профессора-спасителя, как и оракула в древних Дельфах был уже создан, только крепчал, подобно морозу на Аляске, принося новые и новые барыши.

Животрепещущий вопрос беспокоил самых любопытных граждан: куда он девает свои немалые деньги?

Никто не знал и не спрашивал, а если и спрашивал, тот даже не слышал этих вопросов, смотря как бы сквозь собеседника. И то правда: он же не интересуется на какие деньги живет любопытствующий?

Вот и вы не спрашивайте, – было написано на его гордом, одухотворенном челе сфинкса.

Ах, друзья мои, а особливо подруги!

Что так желанно в этом мире?

Что так волнует наши сердца, от чего ломаются судьбы, теряются состояния, уничтожается статус в обществе?

От чего мы млеем, вспоминая какую-нибудь подробность из нашей юности, иногда досадливо морщимся:

«А сейчас это сделал бы совсем иначе!»

Любовь.

Будь она неладна.

Именно она и погубила профессора.

Сердца профессоров-мужчин часто бывают слепыми и наивными точно так же как и сердца остальных носителей мужественности. И не помогают тут ни научные успехи, ни восторг студентов-учеников, ни уважение и почтение коллег.

Любовь уничтожает эти легкие заграждения как весенний паводок сметает старенькие, дряхлые заборы и крутит в водовороте, хохоча над людскими заблуждениями, будто они могут победить любовь.

«А вот вам!» – говорит та и ломает жизнь первого понравившегося блюстителя нравов.

Чаша внезапной любви не минула и нашего несчастного героя.

Профессор права, до пятидесяти шести лет ратовавший за безукоризненное исполнение законов и иных общественных установлений, влюбился.

Впрочем, влюбиться то может каждый и в кого угодно, это не запрещено, а только подогревает интерес, вызывая улыбку у предмета любви.

Тут дело слегка иного рода: профессор влюбился в свою студентку.

Двадцати четырех лет.

Но и это чепуха! Разве нельзя влюбиться в свою студентку?

Да боже правый! Таких примеров множество в нашей лишенной предрассудков жизни, автор этих строк, будучи еще студентом, самолично наблюдал как профессор влюбился в сокурсницу, та ответила благосклонностью и что из этого в итоге вышло. А ничего не вышло, спешу предуведомить любопытных: девица хотела бы затащить профессора под венец, но тот оказался калачом тертым и избежал брачных уз, имея некоторый жизненный опыт и разводы с женами.

Но этот случай иного рода.

Огонь.

Страсть, сжигающая душу дотла. Готовность пожертвовать всем ради счастья любимой. Он намеревался отдать за нее не только жизнь, но даже и свободу с надетым на безымянный палец золотым ободком, что, согласитесь, иногда бывает дороже жизни.

И все, чем владел ― завещать своему кумиру.

Девице, безусловно, было любопытно: а чем же особенным она обладает, что распаляет не только пубертатов, – с теми как раз все понятно, – но даже и сильно поживших профессоров?

Магия? Дар? Очарование, посланное с небес?

Право же, не стоит забывать и о Елене Троянской, жене Париса, из-за которой перессорилась вся древняя Греция и даже прилегающие страны втянулись в эту удивительно нелепую с точки зрения современного человека коллизию.

Впрочем, замечу апропо, очень хорошо, что перессорились, иначе как бы до нас дошли блистательные гекзаметры Гомера?

Значит, есть какое-то вещество в этом мире, от чего мужчины внезапно дуреют, теряя остатки гордости, сломя голову галопируют к своей погибели?

«Да» ответит вам рассказчик и со внезапно занывшей душой повторит печально: да!

Оно есть. И, похоже, это приговор всем нам, мужчинам. Ну, или почти всем.

Профессор вдруг стал совершать безумные поступки: приносил на лекции роскошные букеты роз и прилюдно дарил своей избраннице, тая на глазах у студентов.

Вместо того, чтобы читать лекции о юриспруденции и способах ее применения, стал нести какую-то сладкую чушь о чувственности, о садах Эдема, о наслаждении жизнью. Цитировать Петрарку, не сводя глаз со своей Лауры. Читать сонеты Шекспира. На память цитировал длиннющие отрывки из писем королев к их возлюбленным… нет, врет автор. Наоборот: возлюбленных к королевам.

Студенты сначала переглядывались, перешептывались, потом поняли, что профессор сильно не в себе на фоне полнолуния и Венеры в пятом доме, что переход в фазу Марса неизбежен, грозя профессору катастрофой, кто-то даже предложил сводить всеми любимого учителя в пуф, то есть, в то место, где много-много лаур, а бывают даже и королевы, где решают проблему переизбытка мужских гормонов легко и непринужденно.

Улыбалась только упомянутая уже Лаура.

Ирония в том, что ее так и звали: Лаура и все сонеты Петрарки числом триста шестьдесят шесть, пришлись весьма к месту, ибо любовь, как и в первом случае была неразделенной. По крайней мере, девушка не давала оснований к таким сомнениям.

А даже крутя на виду у всех своим пушистым хвостиком, завела роман с садовником их университета, нарочито демонстрируя, что в деле любви важен вовсе не профессорский статус, а нечто иное. Впрочем, Лаура не уточняла что.

Отличие профессора от Петрарки носило кардинальный характер: великий Франческо, писавший Лауре гениальные по меркам Возрождения стихи, не требуя ничего взамен, был сильным парнем. Всю жизнь этот облом терпел. Возможно, даже находил удовольствие в таком унижении, но чего не знаем, того не знаем.

Профессора же наоборот: это убило за несколько дней.

Постепенно стал неряшливым.

Приходил на лекции навеселе, бормоча что-то неразборчиво.

Ни на кого не смотрел, особенно не смотрел на Лауру. Останавливался на полуслове, замирал, пускал слезу.

Стал заговариваться.

Ученый совет университета организовал несчастному коллеге консилиум из лучших в округе психиатров и последний констатировал:

«Психические девиации носят необратимый характер. К преподаванию не рекомендован».

Целый год профессор жил в своей прекрасной квартире с видом на реку, потом деньги закончились, перебрался в маленькую социальную квартирку для инвалидов, теперь существовал на скромную пенсию по инвалидности.

Но любопытнее всего: уже через два года после своего сумасшествия стал резко следить за своим внешним видом, надевал профессорский сюртук, ухаживал за бородкой, опасной бритвой тщательно поправляя ее перед зеркалом, сначала неумело, потом все более уверенно.

Обувь переливалась зеркальным блеском. Бабочка на белоснежной сорочке сверкала безупречностью.

Профессор полностью игнорировал все обращенные к нему вопросы окружающих. Молчал, даже если его донимали органы опеки или полиции, при необходимости писалкраткий ответ на бумаге.

Никого не хотел видеть и слышать. Лицо оставалось спокойным, даже если кто-то дразнил его: не замечал.

Окружающие относились к бедняге сочувственно, такое может случиться с каждым.

Нет, конечно не с каждым, тут автор опять приврал, собака, но со многими ― это будет точнее.

Теперь никто не видел его не то что пьяным, а даже чуть навеселе.

Изменился профессор.

Всякий, кто смотрел сочувственно на бывшее светило местного университета, вздохнул с облегчением: такой достойный гражданин должен вернуться в лоно цивилизации!

Иного и быть не может!

Но бывший сотрудник образовательного учреждения даже не слушал, отмахиваясь от докучливых парламентеров, предлагавших вернуться в университет, давая таким образом понять, что профессорское жалование ему уже не интересно, а даже наоборот: ремесло нищего гораздо более желанно.

И то правда: сиди и молчи себе. А денег получается больше! Гораздо больше.

Вскоре выяснилось, что один из самых престижных участков их городка, прямо в центре, выкуплен неизвестным.

Через пять лет после начала описываемых событий на этом месте появился памятник без пьедестала, прямо на выложенной камнем земле: из бронзы было отлито некое существо, разительно походившее на черта с лопатою.

Законы городка, законы кантона тем паче были таковы, что владелец может устанавливать на своей собственности что угодно, хоть фигуру черта в ступе, если это выполнено художественно и без оскорбления нравов. Собственно, черт как раз там и был установлен, правда, без ступы.

А поскольку довольно скоро выяснилось, что владельцем участка был наш юридический профессор ― попробуй к нему подъехать на кривой козе! И даже если у кого-то вдруг и оскорбятся какие-либо чувства, закон подразумевает: «сверните свои чувства в трубочку и засуньте их в какое-нибудь потайное место».

К открытию памятника, когда все формальности соблюдены, а вопросы утрясены, жители смирились с рогатым существом в бронзе, ибо закон превыше всего: пусть погибнет мир, но да восторжествует юстиция, на памятнике появилась табличка с надписью:

«Горите в аду!»

Кому предназначалась сия фраза не уточнялось.

Единственное, что могло снести этот памятник к чертовой буквально матери ― референдум.

Каковой и провели после смерти профессора.

Начальство, надеявшееся, что граждане проголосуют за снос, было неприятно удивлено: пятьдесят семь процентов проголосовало за памятник, выполненный очень известным в мире скульптором.

То ли чертово изображение было выполнено весьма художественно, то ли имя скульптора сыграло роль, – это осталось неразъясненным.

Предполагается, что большинство голосовавших были мужчинами: ибо женщинам этот памятник пофиг. Часто, очень часто у памятника сидели неопрятного вида молодые парни, иные плакали. Другие приносили к бронзовому черту цветочек. Третьи пинали каменное сооружение и истово кричали что-то, употребляя при этом различные женские имена.

Основная пружина нашей истории, Лаура, по окончании университетского курса вышла замуж вовсе не за садовника, а за бизнесмена и уехала в Америку.

Была ли ей адресована краткая надпись – история молчит: Лаура даже не успела посмотреть на суету со скандальным сооружением.

Потому что главным достоинством девушки был пофигизм.

Вот в этом великом женском чувстве и заключается непостижимая загадка нашего времени: женщины!

Вы все-таки с другой планеты.

Да.

БУДЕШЬ ПОМНИТЬ МЕНЯ?

Она всегда приходила, когда считала нужным.

Без всяких оглядок на какие бы то ни было резоны. Это ее фишка: никогда не предупреждать о приходе.

Будто ничего не изменилось в этом мире после изобретения не только мобильного, но и простого телефона. Если не могла застать его дома, поворачивалась и уходила, не упоминая потом о своем визите. Только от соседей иногда узнавал, что приходила.

Она.

Конечно, спрашивал:

– Почему ты не позвонишь? Не предупредишь?

– Не хочу. Будь спокоен, даже если у тебя в этот момент другая любовница, я не расстроюсь нисколечко. Просто подожду, пока ты сам не позвонишь. И по твоему голосу пойму: хочешь ли ты… меня. А потом опять приду без предупреждения, когда мне без тебя… станет душно. Не бойся, это не любовь. Я не собираюсь менять наши жизни.

– Тогда зачем я тебе?

– Откуда я знаю… Ты меня не огорчаешь, хотя и жить с тобой рядом… Это плохо представимо. Я не знаю – что это.

Что тут возразишь? Что это непонятно и бессмысленно?

А что осмысленно? Не раз уже порывался поговорить с ней серьезно, с доводами. Что это всё глупо… И так дальше нельзя. И что его жизнь стала зависеть от нее, что он пытается строить свое бытие с оглядкой: "А если она придет сегодня? Неожиданно? Без предупреждения?"

Но разговор не получался, что-то упрямо останавливало. Да и зачем этот разговор? У них нет друг к другу ни малейших обязательств. Ей нравился только секс, ничего другого не хотела от него, не только предметов, но и мелких услуг, которые он мог бы ей оказать.

Даже не упоминала о дне своего рождения:

– Забудь! Забудь, что я родилась в какой-то день, это лишнее. Об этом пусть другие заботятся.

– Думаешь, я не способен сделать достойный тебя подарок?

Отвечала с материнской улыбкой:

– Способен! Расслабься… Если ты еще раз поднимешь тему подарков, мы с тобой больше не увидимся. Мне ценно отсутствие какой бы то ни было…

Задумалась на пару секунд:

– … вещной заинтересованности. Ни мне от тебя, ни тебе от меня.

– Ты такая богатая? Такая независимая?

Улыбнулась как ребенку:

– Да нет же! Толщина кошелька вообще ничего не определяет. Важна некая… отстраненность отношений, как можно более свободных от обязательств. Это нечто вроде… подлинного искусства. Когда ты приходишь в публичный дом, твои движения мало чем отличается от порносайта в твоем компьютере. Но когда это окрашено чувством, секс рождает другие миры. Пошлая картинка совокупляющихся тел в мониторе отличается так же, как прекрасное полотно Рубенса, висящее на стене с примерно тем же содержанием. Рубенс рождает чувства, а не только оргазмы. Это не зависит от чьих-то вкусов, от того, кому принадлежит картина и даже от самого Рубенса. Она, эта картина, ценна сама по себе, как законченное совершенство.

– Я тебя не понимаю…

Засмеялась:

– А я и сама себя не понимаю!

Он даже не знал ее возраста. Кажется, она моложе… Но сегодняшние женщины часто одинаково молоды, иногда трудно бывает определить возраст.

– А может быть, тебе это и не надо? Знать мой возраст? Зачем? Тебе станет легче? Или сложнее?

Единственное что позволяла – платить за себя в ресторане. И только потому, чтобы не чувствовал себя глупо. На людях.

А между тем, начинал чувствовать ее приход. Это было что-то вроде электрического поля: внутри пощипывало нечто такое, от чего хотелось чихнуть. В переносном смысле чихнуть, конечно. Но по ощущениям похоже. Будто бы внутри кто-то скреб. Осторожно так.

Каждый раз приходила в каком-то новом облачении. Иногда умопомрачительные шерстяные рейтузы, связанные вручную, разноцветные, с оттенком кричащего кича. Выглядела обнаженной, когда шла по улице, хотя все участки ее тела, даже слегка напоминающие интимность, полностью закрыты.

Оборачивались многие, только она совсем никого не замечала, что-то рассказывая ему, будто они вдвоем гуляют в безлюдном парке. Сама вязала эти… как их назвать? Колготки? Скорее всего нет. Слишком художественно, такой вязкой владеют мастера. Почему-то не допускал, что она такой мастер. Это казалось глупостью: не мог представить ее со спицами в руках.

На задних карманах ее джинсов, отороченные золотой нитью, мерцали два вышитых зеленых семилапых растения, листы конопли нахально помахивали невольному зрителю в такт ее шагов. Полицейские заинтересованно смотрели вслед, но останавливать почему-то не желали. Только смотрели, обыскивая глазами.

Иногда ее костюм выглядел строгим как у мультимиллиардерши на заседании совета директоров своей компании. И только лукавый стригущий взгляд, от которого перехватывает дыхание, выдавал любительницу приключений.

А приключения восхищали.

Ни до, ни после женщина подобной сексуальной природы так не захватывала его душу. Не сравнивать с ней уже не мог, а сравнения – далеко не в пользу других женщин.

С тоской думал, что она испортила ему жизнь.

При этом, нельзя, наверное, сказать, что она как-то особенно красива.

Нет.

Это не было любовью чувственной, но только физической, а такая стоила многих чувственных, вместе взятых.

Как сам себя убеждал.

Потом она исчезла.

И больше никогда ее не видел.

Искал. В интернете. В сетях. Но будто и не было вовсе.

Телефон не отвечал, конечно.

Только пару раз просыпался ночью от ощущения, что кто-то целует его затылок. Там, где линия волос переходит в кожу.

Она всегда так делала. Именно так. Нельзя спутать.

И он почему-то точно знал, что это ее губы.

Ушла так же внезапно, как и приходила. Последнее, что сказала по телефону:

– Будешь помнить меня?

ЭНДЕМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

Ведущий почвовед НИИ растениеводства Лариса Запорогова в смятении: надо лететь куда-то к черту на кулички, на Енисей, в небольшое, никогда не замерзающее ущелье: там круглогодично бьют горячие источники и растут редкие эндемические растения. И бабочки летают, опыляют. А таких бабочек, как утверждает Слон, нет нигде в мире.

Словом, крохотный субтропический оазис посреди сибирской тайги. Размером в около гектара. Скалы нависают c отрицательным наклоном, как бы укрывают. И роза ветров удачная: бураны обходят стороной.

Проблема в том, что у Ларисы семилетняя дочка заболела: чертова коронавирусная пандемия. Нет-нет, с девочкой все в порядке, хотя тест положительный, но жар невысокий, хрипов в легких нет совсем. Но ведь никто не знает – как там дальше будет! А вот у Ларисы, как сказал врач, уже есть антитела к этой инфекции! Все шиворот-навыворот: у ребенка не должно быть болезни, а есть. Она, тридцатипятилетняя, практически из зоны риска и должна заболеть, но не хворает!

Этот мир устроен через… одно место.

А папа Даши далеко. Уехал жить в Омеричку. Давно, впрочем, три года как.

Правда, шеф ее НИИ обещал поместить дочку в хорошую клинику, под надзор. В случае чего. Но какой надзор может сравниться с материнским?

И не лететь нельзя: защита докторской уже скоро, нужна важнейшая часть: сравнительный анализ родственных почв, обусловленных резкими перепадами температур. Это тема ее диссера, без почв из сибирского оазиса защита висит на волоске. А исследовать почвы? А систематизация? А внешние научные источники по теме? На это нужно время, которого нет.

Никогда. Ни на что.

На заседании правительства в Белом доме "высокомудрые" вдруг озаботились проблемами плодородия Антарктиды! Ну не придурки, а?! Поля в России бурьяном заросли, а вы Антарктиду возжелали озеленить? Слов нет… одни шипящие звуки… Но президент академии наук дал срочное задание шефу: исследовать эту возможность со всех точек зрения, в том числе и с почвоведческой. Образцы почв с другого конца планеты обещали прислать через год. Ну, а как же еще?! Результат им подавай завтра! Прямо с утра, после кофе! А условия создадут только через год! Ой, блин… даже думать не хочется в эту сторону!

Но главная проблема в том, что шефу, оказывается, тоже нужны образцы. Образцы растений из этого дурацкого енисейского эндема! Конечно, по другой научной теме. Суммируя все, он прилагает максимум давления на свою бедную научную сотрудницу.

Есть МНС – младшие научные сотрудники. Есть СНС – старшие научные сотрудники. А есть БНС – бедные научные сотрудники. Те, кого тычут в спину и гонят к "великим научным достижениям". Вот БНС – это она. Как сама себя классифицировала.

Слон Петрович, так его за глаза кличут коллеги, фантастически упрям, да к тому же несуразен. Когда звонит секретарша и сообщает о визите шефа в лабораторию, девочки-лаборантки срочно убирают на пути "великого и ужасного" Хатхи все бьющиеся предметы, потому как слоняра их обязательно заденет. И расхерачит.

Но все равно его любят за добродушие и юмор. Только уж больно настойчив: коль что-то втемяшит в свою академическую башку – нипочем не отговоришь.

Потому и слон, что упрям. Впрочем, если сказал, что лично проследит за здоровьем Дашки, то проследит: выполняет обещания. Что есть, то есть. Вот только обещает редко, больше требует. Противное хоботообразное.

Все как положено: Дарью поцеловала, посмотрела строго на медсестру, которой надо тут несколько дней дежурить и мчаться по первому звонку, дала последние инструкции маме, то есть дашкиной бабушке, всплакнула, присела на дорожку и отбыла в Пулково.

Первое, что сделала, когда вышла из самолета – позвонила Дашке:

– Доча! Как ты себя чувствуешь?

– Да хорошо, мама! Температура норм. Бабушка говорит, что сегодня я слишком много ела, и что если постоянно буду так кушать, то стану толстая и красивая!

– Ты больше слушай бабушку, она тебе еще не такого наговорит.

– Ну бабушка сказала, что толстота красит женщину.

– Во-первых, ты пока что не женщина, ты ребенок, во-вторых, нет такого слова – "толстота".

– Но бабушка так говорит! Толстота!

– Она шутит. Она вообще шутница. Ты вообще в курсе, что твоя бабушка филолог?

– Ну, конечно, мама! Это бабуля меня в четыре года научила читать! Тебе всё было некогда!

– Не нуди, а то прокиснешь. Бабуля всю жизнь была худой и стройной, поэтому не слушай ее рассказки про толстоту! Всё, целую, родная, мне пора! Бабушке привет.

В Красноярске Ларису должна встретить сотрудница Маша из их сибирской научно-исследовательской станции, недавняя выпускница петербургского универа. Тоже почвовед. Собственно, Маша – ученица, четыре последних семестра была ее академическим руководителем. Прилетит из Новосибирска, чтобы сопровождать Ларису к месту. Хорошо хоть вертолет организовали из Лесосибирска, а то совсем швах. Доставит прямо в оазис.

Нда… на выходе никого нет. Долго стояла, пока не разошлись все пассажиры и встречающие. Внезапный звонок на мобильный побудил к надеждам, но оказался самообманом: звонила секретарка из центрального питерского офиса и равнодушно сообщила, что Маши не будет: у них что-то с карантином случилось в Научном городке. Всех изолировали. Приказ начальства.

"Боятся академики, что КОВИД 19 их в почву уложит. Боятся! Не желают помирать во цвете старческих лет! Но мне то что теперь делать?"

– Господи, вот я дура! Зачем было лететь бог знает куда, бог знает зачем?! Что я забыла в этом глупом эндеме?! Надежда отечественного почвоведения, пилять!

"А если бы послушалась бывшего мужа – сейчас загорала в Майами Бич, да исследовала образцы почв какого-нибудь плодородного Канзаса! Адиётка! И не летела в дикую тайгу с дикими людьми, которые никогда не исполняют ничего из того, что обещают!"

Даже всплакнула. Внезапно раздавшийся голос в трансляции аэропорта назвал ее фамилию и имя, позвал к дежурному.

Пошла, наскоро просушив платком глаза.

–Лариса Ивановна, звонили из академии наук, у вас нет времени, местный борт летит через полчаса, следующий рейс через неделю! Ваш багаж уже везут, ноги в руки и вперед! И считайте, что вам сказочно повезло.

Да уж! Такое везение, хоть праздничный салют заказывай… Только "Вдову Клико" не забудьте… Полдюжины бутылок, прах вас всех побери!

– А вертолет из Лесосибирска?!

– Какой вертолет! Все на коронавирусе! Все возят больных, даже вертушки вентиляцией легких оборудовали! На Нижней Тунгуске есть инфицированные! Ну вот вы ученый, скажите: откуда к тунгусам то зараза попала?

– Я не биолог и не медик. Понятия не имею…

Так… ситуация еще хуже… Может, ну его нафиг, а? Повернуться и лететь обратно в Питер? Умыть руки? Но тогда прощай защита…

Ладно. Будь что будет. Уже вляпалась по самые гланды, поздняк пить боржоми. Полечу.

Самолет оказался хоть и маленьким, но на удивление хорошим. Кто-то из соседей бросил фразу, что сей заграничный летательный аппарат отобрали у олигарха, а сам олигарх сейчас в бегах. Хоть это радует: жены олигархов на плохих мётлах не летают, им качественные подавай.

Но два часа лёту. Два! Как сообщил дежурный по аэропорту, конечный ее пункт будет рядом. Да еще ухмыльнулся:

– Всего-то сотня километров от базы.

Нда… а сто километров как? Пешком? По тайге? Хорошо хоть, что сейчас лето.

Кое-как заснула, проснулась оттого, что ее толкал в бок тот самый, кто рассказывал про олигархический самолет.

– Вставай, красава, приключения начинаются!

Хорошенькое дело: и этот издевается.

В месте, каковое принято называть аэропортом, стояло одинокое бетонное здание, похожее на военный авиационный ангар, потому как выкрашен зеленою краской.

Для маскировки, вероятно. Чтобы спутник не увидел. Бывший военный объект?

Но ее ждали. Ларису Ивановну уже кто-то хотел!

Женщина держала в руках плакатик: "Лариса Ивановна, ВИР".

Было светло, но этот свет обманчив в белые ночи. Женщина стояла под освещением и терпеливо ждала пассажирку.

– Здравствуйте, я глава администрации местного поселения. Нина Меленьевна. Зовите просто Нина. Звонили из Москвы, правда, я так и не поняла кто он. Но очень строгий. Просил встретить вас и организовать транспорт к Бутылке.

– Куда?!

– Ну… это мы так наш парничок зовем. Этот… оазис. Он в форме бутылки, если сверху глядеть. Но вообще-то это заповедник федерального подчинения, потому посещение его только по спец. разрешению. Я извиняюсь, у вас есть эта бумага?

– Конечно.

Порылась в сумке, достала папку, вытянула из нее плотную бумагу с выдавленной красивой золотой двуглавой птицей и витиеватой подписью природоохранного министра. Самого.

– Я забираю, это подотчетный документ, вам дам копию.

– Спасибо, не надо, у меня уже есть.

– О! Ваш багаж везут! Переночуете у нас в конторе, в гостевой комнате, у вас осталось для сна четыре часа. А утром вперед! К великим научным открытиям.

Еще одна шутница. И чем больше они все шутят, тем поганей на душе. Чувство юмора как шагреневая кожа скукоживается.

– Вездеход уже вас дожидается.

– Вездеход?

– А вы как думали? Это вам не в Летнем саду гулять! Дороги тут нету. Да и опасно, зверья много…

Утром у конторы, так называют местную администрацию, стоял вездеход. Весьма уродливый агрегат "квадратно-гнездового" вида, как сразу его окрестила. Железный сарай имел на борту горделивую надпись "Тайфун", казался не совсем еще раздолбанным, весело пыхтел, багаж погружен.

Из вездехода вылез мужчина лет сорока, чисто выбритый, подошел к багажному отсеку, захлопнул его и пошел обратно, на свое место.

Странно, что мужчина не только ничего не произнес, но даже ни разу не взглянул на ту, ради которой приехал. Ту, которую повезет за сто километров куда-то в дичь и глушь.

"Даже не покосился на меня, подлец!"

Делать нечего, подошла справа к пассажирскому месту, еле-еле вползла в кабину. Пришлось карабкаться, опираясь коленом на какую-то выпирающую загогулину.

Этот даже не шелохнулся.

Нет, ну что за времена пошли! Научные сотрудники вам что, обезьяны в цирке?! Они не приучены скакать по железным чудовищам!

Да.

Тем более, если это хрупкие дамы с научной степенью.

Поздоровалась, внимательно рассматривая человека с рулем.

Нет, вы посмотрите на этого нахала! В ответ буркнул "здрассьте", но опять не посмотрел, даже не скосил глаза на свою спутницу!

И тут взгляд упал на его пальцы.

Похолодело внутри, комок стал подниматься к горлу: тыльная сторона правой руки была украшена синим рисунком: восходящее солнце с лучами и словом СЕВЕР.

Бывший зэк! Или еще настоящий?! Их же там как-то выпускают… на поселение, что ли? Типо, условно свободный?

"Попала! Конец тебе дура с Исаакиевской площади! Тут и останешься, под ближайшей сосной!

Так! Собралась быстро! Нацепи на себя наглую оболочку и еще посмотрим: кто-кого переиграет в молчанку!"

– Какой-то вы не коммуникабельный!

Молчит. Ни слова в ответ. Будто не слышит.

– Вы глуховаты?!

Даже не реагирует, только крутит рулем, объезжая валуны.

Отвернулась к окну: какой толк разговаривать с бревном?

Ладно, помолчим. Если ты такой тупой, что вопросов не понимаешь…

Не выдержала, через четверть часа молчания почти крикнула:

– Вы меня слышите?

– Вас сложно не услышать.

– Слава аллаху! Я думала, что вы глухонемой.

– Нет, я обычный.

– Почему вы здесь живете, обычный?

– Точно не знаю…

– Как это? Амнезия?

– Нет. С памятью все в порядке.

Голос его почти равнодушен. Все так же не поворачивается к собеседнице, смотрит только на дорогу, если ее можно назвать дорогой. Надо осторожно прощупать: не зэк ли он на "химии":

– И все-таки, почему ты здесь один? А не в городе? Или не в деревне?

– Наверное, потому, что неважно где твое тело. Важно – что внутри твоего тела.

– О-о! Да вы философ!

Криво усмехнулся:

– Вряд ли.

– Вообще-то это похоже на философию. Вы хоть знаете, кто такой философ?

– В общих чертах…

– Книги читаете?

Несколько секунд молчал, потом лицо скривилось подобием улыбки:

– Не так хорошо, как хотелось бы…

– То есть? Что значит не так хорошо?

– Уметь читать еще не означает уметь читать.

– Простите, но я должна спросить: вы где-то учились? Ваш словарный запас выдает в вас человека минимально образованного.

Не ответил. Но исследовательница чего-либо, а даже и почвы, должна быть настойчивой:

– Вы не хотите отвечать?

Вздохнул:

– Вы упрямы. Но да ладно: наличие диплома не говорит об образовании. Сейчас мне уже непонятно – что это такое. Образование.

– Ну как же?! Если я закончила университет, значит я нахожусь на определенном уровне сознания! Образование – ступень познания!

Усмехнулся, сделав легкое ударение на первый слог:

– Безусловно…

– Мне кажется, что вы сейчас иронизируете! Причем нагло!

– Отнюдь нет, уверяю вас.

Засмеялась неожиданно:

– Водитель вездехода, правильно употребляющий слово "отнюдь"?! Боже! Кто вы?!

– Водитель вездехода, правильно употребляющий слово отнюдь. Только и всего.

– Простите. Я увидела ваши татуировки и подумала о худшем. Как это у Булгакова: вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж!

Водитель, не отрываясь от управления, закончил цитату:

– …вы можете ошибиться, и притом весьма крупно.

– Да. Как неожиданны бывают сюрпризы посреди тайги.

Помолчали. Водитель повернулся на секунду к спутнице:

– Если вас раздражают татухи на моих руках, могу надеть перчатки. Без проблем.

– Нет, не раздражает. А вы всегда так податливы, когда кого-то что-то раздражает?

– Если мне это ничего не стоит.

Наконец-то улыбнулся:

– А вы не будете так нервны!

Буркнула:

– А я и не нервничаю. Вам показалось.

Чувствовала себя дурой: даже не смотрел в ее сторону, а нервическое настроение определил безошибочно. Да… Водитель таежного драндулета э-э-э… несколько глубже, чем ожидалось. И страхи оказались девичьими. Не то чтобы это обстоятельство раздражает, нет. Но когда мужчина так непонятен, это слегка пугает. Интригует… Если приставал, даже чуть-чуть – это успокоило бы! Потому что известно как поступать с ними. С приставалами. А этот какой-то…

Не смогла подобрать нужного слова.

– А зачем вы набили наколки?

Ответил не сразу, через длинную паузу, медленно растягивая слова:

– В лагере, где я тянул срок, сиделец или бродяга на нашем сленге, не считается равным, если у него нет синьки на руках. Своеобразная система сигнализации. Если ты без наколок, то ты никто. Безбашенные из других бараков могут поступить с тобой как заблагорассудится. Так что… выбора не было.

– Понятно… а за что… тянул?

– Вы задаете совершенно праздные вопросы.

– Простите.

– Никогда.

– Что?!

– Шучу.

Хохотнула внезапно:

– Плохой вы!

– Да уж чего хорошего…

– Как вас зовут?

– Максим.

– Меня Лариса.

– Вы можете быть совершенно спокойной, Лариса.

– За что? Спокойной?

Пожал плечом. Усмехнулся:

– За обычные дамские страхи.

– А я даже и не переживала! И вообще: вы себя переоцениваете!

Повторил ухмылку:

– Это и меня успокаивает…

Вдруг вездеход направился прямо в болото.

Лариса закричала:

– А-а-а! Вы самоубийца?!

Но этот отмороженный даже бровью не повел. Внезапно очутились на водной глади и поплыли. Как в лодке.

Лариса впервые в жизни передвигалась на вездеходе и от удивления протирала глаза:

– Так это-вездеход-амфибия?!

Но придурошный водитель опять ничего не ответил, по своему обыкновению. Даже не удостоил небольшим кивком. Скотина.

"Он специально испугал меня, он знал, что испугает! Но почвоведа на такие дешевые трюки не купишь!"

Наконец то удостоил ответом:

– Далеко объезжать. Так короче. Хотя и медленно плавает, но не утонет, это точно.

– Не перевернется?

– Не должен. Хотя кто его знает… раз в жизни даже сапер ошибается.

"Издева-а-ается…"

Наконец, после долгих мытарств по тайге прибыли на место. Оно действительно выглядело необычным. Даже летняя тайга разительно отличалась от этого сибирского Эдема.

И бабочки были! Огромные, ленивые. Как птички. С двух сторон, по концам "бутылочного" оазиса было огорожено колючей проволокой: требование природоохранного министра. Чтобы крупная живность из другого мира не нарушала стройность природной идиллии.

Пять лет назад привезли мотки нержавеющей "колючки" – не близкий свет каждый раз проволоку тащить, лучше уж дорогой нержавейкой законопатить дыры. Надолго. Заново натянули изгородь. Только вот надолго не получилось: в одном месте проволока опять порвана.

– Вот скотина ушатая!

– Кто?

– Медведь тут похозяйничал… Но как же он ее порвал то? Хотя.... медведи сообразительны как крысы, – приноровились бревна на колючку кидать! Прикиньте?! И рвать ее.

Уж темнело, собирать свои образцы предстояло только завтра, с утра.

С новыми силами.

Спать улеглись в вездеходе, конечно. Лариса вольготно раскинулась в своем спальном мешке, оккупировав багажный отсек.

Включила фумигатор на батарейках: ужас комариный был доставуч даже при полностью задраенных окнах.

Максиму досталась тесная кабина.

Вот только кондиционера не было.

– Чем дышать ночью то будем?

– Вентилятор на вытяжку работает. Спите. Все будет хорошо, я узнавал.

"Он узнавал… какой ты самоуверенн…"

И заснула.

Когда продрала глаза, кофе уже готов, мужик суетится у керогаза. К растворимому кофе поданы холодные булочки и такие же холодные вареные яйца.

Набрать образцы почв внутри эндема и снаружи – не заняло много времени: до обеда управилась. Быстро разбила оазис на квадраты, сфотографировала каждый, пометила номером, и каждая проба грунта была этим номером соответственно помечена. Точно так же произошло и за пределами эндема.

После обеда Лариса собирала растения. Они были изумительны. Никогда еще не видела субтропических эндемиков в таком первозданном виде. Кустарники, не встречающиеся даже у побережья Черного моря, в Абхазии. Гигантские хвощи – ровесники мамонтов. Растение с мясистыми листьями, какого не видала ни в одном таксономическом справочнике.

"Похоже на родиолу розовую, но точно не родиола." Бережно отделила от материнского корня отросток и поместила в коробочку с питательной губкой. Фотографировала с удовольствием. Собрала некоторые образцы мелких трав, так же рассовывала в соответствующие контейнеры, которые походили на пластмассовые ланч-боксы для бутербродов, обычно выдаваемые мамами своим детям в школу. Вполне возможно, это они и есть.

"Вот шеф то будет рад! Теперь от слона можно будет что-нибудь потребовать!"

Но тут сильное чувство толкнуло откуда-то изнутри. К сердцу стал приливать ничем не обоснованный страх. Она физически ощущала, но не понимала зловещего чувства, казалось, что этого быть не может, потому что все хорошо!

Солнце и почва!

Растения и чудесный воздух! Что происходит?

Почувствовала взгляд на спине, обернулась резко, увидела приближающегося Максима. В руках он крепко сжимал винтовку. Приблизившись на тридцать шагов к Ларисе, смотрел на нее напряженно и не отрываясь.

Испугалась. Испугалась даже не столько оружия, сколько взгляда мужчины. Он смотрел в лицо, но как бы сквозь нее, словно не видел глаз, а только пронизывал тело как рентгеном.

"Он безумен!" – панический спазм перехватил горло. Не могла выдавить из себя ни звука, из глотки выходило только сипение.

Вихрь мыслей ворвался в сознание так сильно, что пошатнулась от ужаса, страх заклубился вьюгой:

"У него шизофрения! Я пропала! Бедная Даша, бедная моя девочка, останется без матери! Но за что?! Да ни за что! Безумные убивают просто так! Оттого, что безумны!"

Мужчина загнал патрон в патронник, стал медленно поднимать ствол, целясь в Ларису.

Упала на колени:

–Максим! Умоляю тебя, не убивай! Заклинаю! Я сделаю для тебя всё! Буду твоей рабыней, только не убивай, у меня дочь, она еще совсем малышка!

Но этот безумец, казалось, даже не слышал ее, не реагировал на крики. Его не от мира сего взгляд сделался жестче, резко вскинул винтовку и выстрелил в сторону коленопреклоненной бедняжки.

Выстрел оглушил женщину. Выстрел опустошил ее душу до самого дна, будто кто-то внезапно и резко всосал все ее пять чувств, выпил кровь до последней капли, выжал сознание до состояния абсолютного вакуума. В глаза потух свет. Словно охваченная внезапным сном она стала валиться на бок, но взяла себя в руки и закричала.

Несильный крик вернул ее из темноты к светлому дню.

Нигде не было боли.

"Боже, какая приятная смерть… У меня ничего не болит, наверное, душа уже вылетела из тела… И потому не больно, а только ангельская музыка обволакивает небесной пеленой. Лариса сидела на коленях, подняв глаза к голубому небу, ей казалось, что она слегка парит над землей.

Но тут послышался голос негодяя:

– Не валяйте дурочку, Лариса Ивановна, вставайте.

Убивец подошел к женщине, подал руку:

– Постарайтесь не сильно дергаться, у вас нервный шок. Дышите глубоко, а выдыхайте как можно медленней.

Тут Лариса очнулась окончательно.

Она была весьма живой и даже без единой царапины.

Максим крепко схватил за плечи, встряхнул, поставил на ноги и очень серьезно, диктаторским тоном ввинтил в ее уши:

–Дышите! Глубоко! Хотите я вас ударю, чтобы привести в чувство? Ударить?

Лариса ошарашенно молчала, выпучив глаза. Снова потряс за плечи:

– Ударить?

Почвовед с полубезумным, но уже ее полубезумным взглядом, отрицательно замотала головой.

– Ладно, не буду. А теперь потихоньку поворачиваетесь, только без паники! Опасность позади! Все прекрасно! Вам будет хорошо и приятно!

Медленно, вместе с головой поворачивала туловище.

В двадцати метрах лежала гора чего-то бурого, она была похожа на засохшую клумбу неправильной формы. Сперва даже и не поняла – что это, приняла за внезапно появившийся муравейник.

Но потом стало медленно доходить: перед ней лежал мертвый медведь. Из лба его вытекала струйка крови, пуля попала прямо в мозг, потому животное не мучилось и мгновенно испустило дух. В соответствии с новейшими инструкциями ООН по умерщвлению меньших братьев.

Закричала от ужаса и кинулась на грудь провожатого, зарыдала. Потом упала на колени и обняла его ноги в кирзовых сапогах.

Максим заметно возмутился:

– Лариса Ивановна! Что вы делаете?! Это лишнее! Прекратите! Ну что за дурной театр, право слово!

Разжал ее руки, усадил на кочку. С широко раскрытыми глазами, в слезах смотрела на своего спасителя. Как девочка смотрит на фотографию голливудского супергероя, висящую у нее в спальне, с мыслями о котором засыпает и просыпается, потому что это большая и чистая любовь.

– Он хотел напасть на вас сзади, но я вовремя заметил. И благодарите свои рефлексы: это очень правильно, что вы передо мной бухнулись на колени… открыли линию огня.

–Максим! Прошу тебя! Говори мне ты! Ты спас мне жизнь! Как я теперь буду с этим жить?

Лицо собеседника заметно недоумевало:

– С чем жить?

– С этой опасностью, дурак!

Снова зарыдала. Но теперь это уже был смех сквозь слезы.

– Да ведь нет же опасности! И уже не будет. Будет спокойствие и радость.

Помедлив, добавил, впрочем, с легким замешательством:

– Пока я с тобой.

Максиму показалось лишним и даже слегка пошлым это "пока я с тобой". Жалкой пародией на "пока нас не разлучит смерть". Потому дернул плечом, вдруг отвернулся от нее, быстро зашагал к туше. Внимательно осматривал дохлого зверя, вытащил нож, собираясь что-то сделать с добычей. Лариса, сидя на кочке, едва успокоившись после пережитого, вдруг почувствовала некое неудобство, заставившее ее удалиться в гущу и уже там оценить свой внешний вид. И этот внешний вид ее не сильно обрадовал.

Чтобы не рассмеяться, закрыла ладонью рот, потом прошептала:

– Вот я некулёма!

"Но каков джентльмен, а?! Сделал вид, что ничего не заметил!"

Когда дама как ни в чем ни бывало вышла из леса, вполне спокойная уже, Максим стоял у выпотрошенного брюха животного:

– Медведи летом на людей не нападают, как правило. Но теперь понятно, почему хозяин вас атаковал…

– Кто атаковал?

– Ну… хозяин. Медведь.

– И почему?

– Я ему желудок вскрыл. Он подгнивших яблок объелся, дурак…

– И что?

– Ну как что? Они спиртосодержащие. Когда определенные насекомые оазиса откладывают свои личинки, то фрукты начинают подгнивать. И за счет ферментов насекомых усиленно превращать фруктозу в спирт. Тут в оазисе водятся инсекты, которые вызывают спиртовое брожение.

– А ты то откуда знаешь? Биолог что ли?

Буркнул в ответ:

– Не биолог. Просто читать умею.

– А откуда тут яблони? Они же в этих широтах померзнуть должны?

– Должны… Но впритык к "бутылке" – свой микроклимат, со своей температурой, идущей от горячих источников. Еще в советское время биологи тут посадили яблони, груши, вишни и даже виноград. Все померзло, конечно, но некоторые яблони выжили. И плодоносят.

– Понятно…

– Этот кент обожрался пьянящих яблок и приперся сюда по беспределу.

Засмеялась:

– Хороший мем: пьяный медведь по беспределу!

– Это не смешно. Может и другой прийти. Правда нескоро: они границы друг друга уважают.

– А когда?

– Ну… не знаю. Может быть, на будущий год.

– Время есть!

– Зато у нас сегодня на ужин деликатес: медвежьи лапы.

– Лапы?! Разве их едят? Я думала, что окорок вкуснее.

– Ты просто не пробовала лапы. Это самое вкусное у медведя, если их запечь на углях. У меня даже сухой чеснок и перец есть. А трав мы тут наберем! Пальчики оближешь!

– Уже слюнки текут! Я медведя еще не пробовала!

Угли костра уже подернулись белой паутиной легчайшего пепла. Медвежьи лапы и вправду оказались восхитительным лакомством, Лариса и Максим сидели друг напротив друга, через костер, но взгляды обратив в одну точку на небе. Молчали.

Четыре глаза смотрели на серп новой луны. Он был узким, едва заметно пульсировал золотым светом, как бы усмехаясь.

Серп говорил им: "Все еще впереди! Жизнь только начинается, как я сейчас. Всё предшествующее сиюминутному лишь прелюдия, антре великого танца чувств, которое только еще предстоит испытать!

И великое адажио обязательно случится."

Блестящий свет шептал им:

"Не пропустите счастья мимо носа, смотрите сердцем, а не глазами!

Есть только одно чудо в подлунном мире, поднимающее океаны в приливы, поднимающее мужчин на подвиги во имя той, что предназначена! Ибо только это средоточие, пуповина природы может возмущать и океаны."

То щемящее предшествие, что охватывало их, существует на небесах и с небес же попадает к людям.

С тех небес, откуда кто-то неизвестный, пусть даже скучно названный ноосферой, или пафосно богом, или романтично Амуром, раздает мечты порционно.

Обладают ли они достаточно острым зрением сердца, чтобы не упустить подарок?

Не дать унести игривому, коварному ветру то драгоценное, несмотря ни на что? Ибо только это "несмотря ни на что" имеет смысл.

Все остальное – шелуха и трусость.

И уже от двух зависит – как они распорядятся подарком. Обратят ли небесный дар в пошлость и смрад, разменяют ли на скучное золото или вместе вырастят цветок необычайной красоты и необычайной же силы.

Сторон много на свете, гораздо больше четырех. Какая сторона окажется желанной для двух, зависит от них.

Это важнейшее, если женщина и мужчина смотрят в одну сторону. Такое бывает слишком редко в нынешнем суетливом мире, но ведь бывает же, правда?

Ведь бывает, как бы ни был циничен наш предшествующий жизненный опыт, как бы ни хотелось забыть то истекшее, как бы оно не разъедало душу кислотой воспоминаний, мы всегда обращаем свои надежды в лучшую сторону.

В чистую сторону. Неисследованную сторону.

И какая удача, если взгляды двух совпадают!

А сейчас они оба смотрели в одну сторону.

ПОЛОСА 2008 г.

На утренних, еще негнущихся ногах, по-медвежьи потопал на кухню. Минералки не было. Нигде. В шкафчике валялись только пустые пластиковые бутылки. Воды в чайнике, нет: потряс пустой чайник.

– Оптыть! – то ли прохрипел, то ли взмолился в потолок.

Пить ужасную питерскую воду из-под крана невмоготу, при одной мысли об этой вонючей жидкости затошнило, Антон бессильно опустился на табурет. Открыв холодильник, не обнаружил ничего, что могло бы утолить жажду: кучей навалены какие-то сыры, колбасы, паштеты, лекарства и прочая лабудень, но из напитков только Анькино детское молоко. Для грудных младенцев. С отвращением взяв бутылочку, открутил колпачок и понюхал. Молоко пахло молоком. Как ни странно, оно не вызвало приступа тошноты и Антон, коротко глянув в сторону спальни, сделал порядочный глоток из горлышка. Быстро завинтил колпачок, поставил бутылочку на место и вдруг захохотал. Из груди вырывались сипловатые клокочущие звуки:

– Да-а-а! Дожились казаки! Пипец! Молоко у дочки ворую! – прошептал и затих: в животе что-то забурлило, опрометью кинулся к унитазу.

Молоко, видать, створожилось. Прямо в желудке. Потом еще несколько минут сидел, окончательно просыпаясь, и мысли в голове стали потихоньку выстраиваться в какой-то осмысленный ряд.

– Мля… круто день начинается…

Вчера допоздна забурился в бар на Невском проспекте. Но для жены назвал это мероприятие деловой беседой. А сегодня предстояла командировка в Ростов на Дону, точнее, на Украину. Ростов лишь перевалочный пункт: оттуда надо еще трястись автобусом.

«Не, ну чо за хрень?! Ох, и жадные хохлы… машину не могли прислать… Должен как лох ехать в вонючем автобусе…»

Шеф позавчера дал задание: слетать и заключить договор с украинскими поставщиками на пять фур помидоров. Ну, понятно: нет более приятного занятия, чем ехать черт знает куда, пить с «колхозниками» говённую водку, закусывая салом.

«Почему они все так гордятся своим дурацким салом?»

Сердце грела только одна приятная мысль: в Ростове его ожидала встреча с бывшей любовницей – Люськой. Года эдак три назад она приехала в Питер по каким-то хрен их знает делам, он с ней познакомился в какой-то хрен ее знает компании и у них случился обычный, ничем не примечательный перепих. Наутро Люська сделала ему минет, который он помнит до сих пор. Фейерверк! Никто ни до, ни после не делал это так яростно и блаженно! Все эти годы мысленно сравнивал тот яркий всполох с пресной, а подчас и неуклюжей возней других женщин, в том числе и собственной жены.

Сейчас эта мысль грела его, и он ощущал приятные щекотки в животе. Вчера позвонил Люське из конторы, она заверещала, что будет рада его видеть и пусть Антоша обязательно приезжает к ней домой! Только к ней! Никаких отелей!

Это складывалось весьма кстати: можно схомячить «отельные» деньги. «Гы! А буху скажу, что ночевал в частном секторе, потому как мест в гостиницах не было!» Но, несмотря на теплые воспоминания, лететь в Ростов почему-то не хотелось. Тупая заноза сидела у него в сердце и саднила. Черт его знает, почему саднила…

В шкафу не оказалось ни одной чистой рубашки. Зло косясь на спящую жену, которая не может оторвать зад от телевизора и закинуть в стиралку его вещи, зубами разорвал упаковку с новой рубашкой, припасенной «на всякий случай», в полутьме надел ее, стал заправлять в брюки и заорал. Какая-то иголка впилась ему в живот!

– Ты чего? – разлепляя глаза, спросила сонная жена.

– Да ничо! Уроды, блин! Натыкают иголок в рубашку, чуть яйцо себе не проколол!

– Ну, ты осторожней, – сказала жена, перевернулась на другой бок и засопела.

«Ну ладно хоть в живот, а если бы правда в яйцо? Что за непруха сегодня?»

По дороге на работу заехал в магазин, купил три бутылки фирменной питерской водки «Синопская», сыра «Камамбер», несколько коробок нежного французского паштета и шоколадных конфет.

– Не… я ихний самогон пить больше не собираюсь… и сало пусть сами жрут, – проворчал он.

Потом случилась еще одна неприятность, которая чуть не поставила крест на его командировке, а заодно и на месячной зарплате. На Обводном канале какой-то козел на «Газели», стоявшей у обочины, вдруг резко рванул и стал разворачиваться: Антон чуть не въехал ему в бок, еле успел затормозить на своем «форде». Идиот весело посигналил, видимо извиняясь, и умчался. А потом стоял еще с полминуты, пытаясь унять колотившееся сердце.

– Оспадя… что за день сегодня…

В его и без того больную голову лезла дикая каша из арии Ленского «Что день грядущий нам готовит» и резкого голоса какой-то дуры-радиоведущей, весело трещавшей о курсах валют и котировках легкой нефти марки «Брент» на лондонской бирже. Оптимистически визжащее сопрано было способно свести с ума кого угодно, даже саму нефть марки «Брент». Подъезжая к офису думал, что если сейчас проколет шину или на крышу его авто упадет кирпич – он уже не станет удивляться. Вроде как в порядке вещей. Но шины остались целы, и кирпичи прочно сидели в стенах домов. По крайней мере, ничто не собиралось падать на Антона. День, так нелепо и по дурацки начавшийся, обещал наконец-то расслабуху.

«Не, ну не бывает же так, чтобы сплошная черная полоса! Это ж, фантастика! Ща приду, а меня ждет в конторе приятный сюрприз: например, шеф пошлет в эту командировку кого-то другого!»

– Антон Николаич, – глухо пропела секретарша Анжела по селектору, – зайдите за билетом и командировочными в бухгалтерию.

Мечты, мечты…

Получив все необходимые бумаги и печать для договоров, решил все-таки поехать домой и поспать еще хоть пару часиков, но поспать так и не удалось: у жены давно уже запланирован визит к доктору, пришлось сидеть с дочерью.

«Пулково» как всегда сиял светом, весельем, множеством народа. Антон набрал еще раз Люськин ростовский номер:

– Привет, зая! Я через полчаса вылетаю! Ну… буду через два… дык еще добираться до тебя… на тачке, конечно, не на трамвае же! Ага…я тебе позвоню на трубу! Целу!

Самолет приземлился в аэропорту Ростова уже ночью. Сговорившись с частником, сел в его потрепанный «опель» и через полчаса стоял у Люськиного дома.

«Так… цветы это пережиток мрачного советского прошлого…обойдется», – подумал Антон ивдавил кнопку серого от грязи звонка. Квартира молчала. Сверив по бумажке номер квартиры, он еще раз позвонил. Квартира не подавала признаков жизни.

– Да блин! Что за дела?!

Медленно, при свете тусклой, загаженной мухами лампочки, набрал Люськин мобильный номер. Барышня-автомат прерывающимся голосом сообщила, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

«Бред! Это какой-то дикий бред… А-а! может, дом перепутал?! Точно! Наверное, не туда ломлюсь!»

Легко сбежав по лестнице с этажа, тупо и недоверчиво смотрел на номер дома: он соответствовал написанному на бумажке. Идиотизм ситуации очевиден.

– Веселуха продолжается? Этот блядский день когда-нибудь закончится, а?!

Антон яростно посмотрел на часы – четверть первого. Странная тишина стояла на этой южной улице, не было ни пьяных, ни тусующегося молодняка, не шмыгали коты. По улице не ездили машины, не горели в округе и огни ночных магазинов. Даже воздух оставался пугающе неподвижен – ни легкого дуновения. Казалось, что природа в замирении. Нехорошая мысль закралась в душу: «Что за хрень? Они все умерли что ль? Почему так тихо? Может, опять какая-нибудь АЭС вроде Чернобыля херакнула? У них же тут недалеко… как его… ну какой-то город с атомной станцией! Волгодонск! Волгонобыль!»

Холодная змея скользнула по спине – это уже никакие не шутки!

«Нету людей! Никого! А вдруг они все уже эвакуировались, один я, как последний мудофель, хожу и собираю радиацию?» Несколько секунд он стоял в некоторой растерянности, потом стряхнул с себя испугавшие его мысли и пробормотал довольно громко:

– Фу! Тосик, ты мудак-с! Какие к чертям собачьим АЭСы?!

И он окончательно отогнал это наваждение: «Да я бы знал об этом еще в самолете! А самолет просто не посадили бы в Ростове! И таксист об этом знал бы!»

Улица, тем не менее, оставалась пугающе молчалива и темна, фонари не горели, единственным источником света оставались окна на лестничных пролетах.

Набрал номер домашнего телефона Люськи – с тем же успехом. Трубка отвечала длинными тоскливыми гудками. Нет, конечно, если бы он не телефонировал из Пулково, можно подумать, что номер ошибочен, но эту успокоительную мысль пришлось отбросить как заведомо негодную. Номер правильный.

Это попадос. Это наглое, дешевое разводилово!

«Но зачем? Какого рожна? Я же не набивался в гости, она сама предложила к ней приехать! Даже упрашивала! Щас я устрою ей ночную развлекуху!»

Быстро поднялся на этаж и стал дубасить ногой в металлическую дверь. Квартира не отвечала долго, но потом, ее обитателям это, видимо, надоело и какой-то мужик голосом «ботаника» плаксиво доложил ему, что Люда спит, не может открыть, и что завтра на работу, и что он вызовет милицию.

Антон стоял на лестничной площадке, злобно и коротко всхохатывал.

«День сурка» продолжался, а в качестве сурка он сам: молодой, сильный, наглый и голодный. Судьба ставила этого сурка в позу, неприличную для уважающего себя мужчины, она просто издевалась над ним! И апофеозом этого идиотского дня – облом, которого он не прощал никому.

Чертыхаясь в пустынную улицу, долго по ней шагал, потом кое-как поймал такси и спустя некоторое время стоял перед кассой автовокзала. Табличка на окошке обещала открыть кассу только через два часа.

Идти и искать гостиницу уже не было смысла. «Пока найду… да пока оформлюсь – надо уже ехать в колхоз… Поздняк метаться».

В зале ожидания командированный Антон присел на скамью, поставив рядом свою сумку с документами, водкой, конфетами и разной вкусной едой, которая оказалась уже ненужной. На соседних скамейках коротали ночь такие же, как он, дремавшие бедолаги. Склонив голову, он тоже задремал, и ему приснилось, что он едет куда-то на юг, к теплому морю в трамвайчике, а трамвайчик этот катит не просто по улице, а по Дворцовой набережной Питера… Да не просто по набережной, а прямо по верху гранитного ограждения Невы! Смешной транспорт легко поднялся на решетку Летнего сада и, весело блямкая, как по монорельсу, проскользил по самому ee верху, по остриям знаменитой ограды, лихо скатился вниз, взвыл и понесся по проводам высоковольтной линии к виднеющемуся вдали теплому морю с бархатными пальмами, к синеве ласкового неба.

Когда немного отдохнул от передряг и поднял голову, в окружающей его атмосфере что-то неуловимо изменилось. Он пока еще не понимал этого изменения, пытался поймать какую-то ускользающую мысль из сна, но через пару секунд понял: сумки, которую он поставил рядом, не оказалось. Не было ее и под ногами: пространство вокруг на несколько метров пусто. Лоб мгновенно взмок, тупая заноза в занывшем сердце разыгралась с новой силой.

В сумке лежали печать и бумаги.

Пропажа печати означала увольнение из фирмы. Путешествие, которое он совершил из Питера, бесполезно. Нет, конечно, водки тоже жалко, но в этот момент думал только о печати. Представил ироничную улыбку шефа, выгоняющего Антона Николаевича Заломова из своего кабинета и с работы.

Наискосок от него, метрах в десяти, сидел молодой мужчина и с удивлением наблюдал за растерянным человеком, что-то судорожно ищущим.

– Извини, братан! У меня сумку украли! Ты не видел никого здесь рядом… Может кто-то взял ее? Мужчина ненадолго задумался:

– Да… ты знаешь… к тебе подсаживался какой-то хмырь… я решил, что вы вместе. Хотя, он был какой-то замызганный, на бомжа похож.

Хоть тонкая, но ниточка!

– А ты б его узнал? Давай поищем, а?! Там печать… документы… Блин, проблем будет выше крыши! Давай походим по округе, а? – Антон взволнованно и нервно проглатывал окончания слов.

– Что, и деньги были в сумке?

– Да нет, деньги в паспорте, а паспорт в пиджаке! Хоть деньги на месте!

То ли Антон выглядел слишком расстроенным, то ли парень оказался сговорчивым, но вскоре парочка рыскала по вокзальной площади, заходила в близлежащие скверики и всматривалась в сидящих на вокзальных скамейках. Полтора часа поисков ничего не дали, ни малейшей зацепки. Парень развел руками и сказал:

– Ну… мне уже пора ехать. Бомжа даже милиция искать не будет, где его теперь найдешь?

Устало опустился на скамейку, тело гудело. Сквозь вокзальную муть до него доносился аромат цветущих лип и еще чего-то сладкого. Тупо упершись взглядом в торец вокзального здания, мысленно вопрошал: «Боже, за что ты меня так, что я тебе плохого сделал?» Он несколько раз повторил эту фразу. «Ну… и что дальше будем делать, а? – обращался он к себе. – Чо молчишь? Давай, думай! Надо что-то делать, а не сидеть как пришибленный хер с брегов Невы!»

С трудом встал и побрел вдоль железнодорожного полотна, метра на полтора приподнятого над тротуаром. Он думал о том, что крупные неприятности в его жизни всегда возникали только из-за одного предмета, из-за одного отростка, болтавшегося между ног и постоянно чего-то требовавшего. Этот предмет приносил ему исключительно проблемы: не триппер, так алименты, но отказывать его притязаниям так же бесполезно, как и бороться с последствиями.

Он плелся мимо чирикающих воробьев, мимо пассажиров, спешивших на утреннюю электричку, мимо разбитых бутылок, которые валялись прямо у рельсов.

«Синопская…» – равнодушно отметил он боковым зрением, проходя мимо пустой бутылки прямо на уровне его головы.

– Стоп!

Резко остановился: что-то показалось ему непонятным.

«Откуда в Ростове питерская водка? «Синопскую» не пьют на вокзалах!»

Перемахнул через ограждение, и взору его открылась радостная картина: прямо у полотна железной дороги, рядом с рельсами стояла скамейка, а под скамейкой валялась его сумка! На самой же скамейке сидя дремал бомж, второй лежал и храпел. Поодаль стоял и третий персонаж: молодая бомжиха, кормившая булкой голубей. На ней надеты собственные, Антона Заломова спортивные штаны славной фирмы «Адидас»! Его имущество, надетое на грязное и, вероятней всего, вонючее тело отстойной женщины не огорчило, наоборот – обрадовало. Стараясь казаться как можно более равнодушным, хотя адреналин просто сотрясал внутренности, лениво направился в сторону троицы.

Сидящий на скамейке бомж, уже осоловелый и зело удовлетворенный, получил ногой Антона удар и слетел на землю. Лежа на животе, бомж медленно загребал руками гравий, вероятно, силясь понять: что за непредсказуемая странность произошла в его жизни и существует ли связь между этим новым ощущением и употребленным напитком. Чумазая дама, кормившая голубей, обернулась, оторопело уставилась на незнакомого безмолвного человека в хорошем костюме и при галстуке, левой рукой поднимающего ее приятеля со скамейки, а правой, ударом в челюсть отправляющего его в кучу, к первому.

Выпрямился и ровным, глухим голосом приказал бомжихе:

– Ложись.

Бомжиха непонимающе смотрела на незнакомца, но с места не двигалась.

– Ты плохо слышишь? Я сказал – ложись.

Дама выглядела молодой и даже не очень опухшей, что обычно присуще бомжам. Она прокашлялась и заговорила, по южному растягивая слова:

– На скамейку ложиться?

И стала покорно расстегивать кофточку.

– Не на скамейку, дура! – рыкнул Антон.

– Только не бей меня! Может, тебе отсосать? – уже с долей любопытства, через паузу спросила любительница голубей.

Сексуальная готовность бомжихи, способная в других обстоятельствах породить приступ хохота, сейчас вызвала злобную ухмылку, которая, впрочем, тут же и улетучилась.

– К ним ложись! – уже спокойно он показал пальцем на двух лежащих мужчин. – И если какая-то падла хотя бы пошевелится, урою всех троих. Тебя ударить или ты понятливая?

Бомжиха кивнула и проворно легла на своих собутыльников, распластав руки и ноги, как наседка, прикрывающая птенцов.

Печать и бумаги на месте.

– Й-й-йе-ессс! – дернул воображаемый паровозный гудок.

Не было только водки, еды и штанов, надетых на даму дна. «Ну, так и хрен с ними… Мало ли на нашем веку не выпитой водки? А штаны… не сдирать же с нее! А то подумают, что приличный мужчина хочет оттопырить бомжиху прямо на горячих ростовских рельсах!» Эта мысль все же заставила его улыбнуться.

Сидя наконец-то в салоне автобуса, направлявшегося к вожделенным помидорам, Антон благостно думал о том, как все-таки прекрасно устроен мир и как здорово, что существует такая великолепная штука – удача! Как точно он купил именно питерскую водку, а не какую-нибудь безликую «Пшеничную» или «Столичную»! Слава «Синопской»! Слава этикетке!

Он думал, что этот ужасный день, наконец-то, остался позади и далее все пойдет спокойно и без проблем. Автобус проезжал по высокому мосту, внизу в солнечных бликах струилась какая-то речка.

От лучезарных мечтаний его отвлек громкий хлопок, автобус стало заносить вправо, Антон вдруг увидел, как приближается к его лицу металлическая решетка моста. Потом ограждение стало отдаляться, послышался скрежет, визг тормозов, автобус завихлял на мосту и замер. Весь салон вдруг разом сделал выдох «ха-а-а-ах», потом этот звук рассыпался на сотни осколков: кто визжал, кто басом бубнил…Красный как рак, водитель вышел к пассажирам и объявил, что заднее колесо лопнуло и потребуется время для установки запасного. Люди высыпали на мост и побрели на другой берег. Автобус медленно выполз туда же, встал на обочину, водитель принялся менять колесо.

Антон стоял невдалеке и курил. К нему подошел молодой человек в бейсболке и, не говоря ни слова, дрожащим жестом попросил прикурить.

– Водила молодец, – парень сделал глубокую затяжку и выпустил дым. – если бы не он, мы бы уже рыб кормили.

Антон, подставив хмурое лицо, солнцу, выдавил из себя:

– Это я виноват.

Парень в бейсболке недоуменно посмотрел на Антона и замер. Потом встряхнул головой и спросил:

– Так… ты же в салоне сидел! Я ж тебя видел! Причем тут ты?

– Да не в этом дело… У меня черная полоса, непруха. Я приношу неудачу.

Глядя куда-то в сторону, тусклым голосом рассказывал какому-то незнакомому человеку о том, как началась эта мучительная черная полоса, как судьба его предупреждала в Питере. Как он метался по ночной ростовской улице в поисках сексуальных приключений и по утренней вокзальной площади в поисках сумки.

Его рассказ вдруг прервался, Антон почувствовал, как ему на пиджак что-то шлепнулось. На плече красовался белый птичий помет. Спокойно, без малейшего признака нервозности, показал парню в бейсболке пальцем на свое левое плечо:

– Смотри. А теперь посмотри туда, – вскинул указательный палец.

Наверху ни единого облачка, очень высоко летали какие-то птицы, они казались черными точками в сияющей голубизне небесного свода.

– С такой высоты ни одна птичка не попадет, даже если очень захочет.

Парень изумленно посмотрел в небо, потом снова на белый птичий «подарок» и на всякий случай отодвинулся от собеседника. Когда колесо было прикручено, пассажиры уселись в автобус и он тронулся, у края дороги остался стоять только один равнодушный мужчина с белым пятном на пиджаке.

Антон медленно перешел на другую сторону дороги и поднял руку, чтобы ехать обратно. Взгляд его приобрел некоторую отрешенность, движения стали размеренными. Была какая-то комичная странность в том, что птичье дерьмо, свалившееся с небес так идиотически внезапно, сделало его спокойным и невозмутимым. Шеф со своими помидорами уже мало заботил, а работу можно всегда найти молодому и умному мужчине, если он этого захочет.

Уже сидя в аэропорту, Антон Заломов через наушники своего мобильного телефона слушал встревоженный голос радиодиктора:

«На украинском железнодорожном переезде грузовой состав на полном ходу столкнулся с пассажирским автобусом, который следовал из Ростова. Все пассажиры и водитель автобуса погибли. На месте трагедии работает милиция и службы скорой помощи. Движение автомобильного транспорта не нарушено».

На лице безмолвного слушателя не дрогнул ни один мускул. Тупая заноза из сердца куда-то исчезла.

ДЕНЬ ВАРЕНЬЯ

Начальница сегодня как-то по-особому недобро усмехалась.

Верка-кладовщица, которую она про себя называла «дубинушка», смотрела на нее преданными белесыми глазами, сквозь которые видна ее дебелость.

«Вот оставь ей одни только глаза, а воображение тут же дорисует тело» подумала Ирина.

Верка и вправду была забавна: светло-рыжие натуральные волосы падали на лоб, отчего он становился еще уже. Шея, не задерживаясь особо, переходила в рвущуюся наружу грудь, ниже только телесное буйство.

– Ну, чего ты? – холодно спросила ее Ирина Николаевна.

– Так… сегодня же день рождения у Гали… Ирина Николаевна, вы будете деньги сдавать? – с некоторой неловкостью, начальница все же,– проговорила Верка.

– Вер, – Ирина Николаевна оторвалась от пасьянса «косынка»,

– Я что, не член коллектива? Конечно, буду! Вы по сколько собираете?

– По двести рублей, – так же неловко отозвалась подчиненная.

– На четыреста, – Ирина взяла из лежащей на столе стопки четыре сотенные купюры.

– Ну, это же много! Ирина Николаевна, нам что, тоже по четыреста собирать? – с разочарованием в голосе Верка была похожа на девочку-школьницу, которой учительница только что издевательски сообщила, что дважды два – пять.

– Вера! – Ирина нарочито строго повысила голос, хотя ей хотелось расхохотаться при виде девочки-женщины,

– Ты что сегодня не выспалась? Я не могу дать больше чем ты? Ты мне запрещаешь?

Ирина Николаевна слегка злорадствовала, нарочно поддавая жару, чтобы Верке было неудобней стоять перед ней.

– Может, ты хочешь поруководить моим кошельком?

– Нет-нет, что вы, Ирина Николаевна!

Ира все же не выдержала и хохотнула, отчего Верка тут же облегченно выдохнула:

– Ой, ну, тогда я побежала!

– Ступай, родное сердце, – уже на смехе произнесла начальница.

Имениннице, продавцу отдела промтоваров исполнилось пятьдесят лет. Она давно овдовела, сын шесть лет назад женился и жил отдельно, а поскольку Галя еще «бабец хоть куда», требовалось найти ей мужчину, что сын и сделал, познакомив с ней своего коллегу по работе Михаила. Мишке пятьдесят три, было время – сильно пил, но теперь решил начать новую жизнь и «возродиться из пепла» – как он сам о себе говорил. Из пепла у него была пепельная – «перец с солью» грива, довольно густая, хотя от перхоти, щедро усыпавшей его плечи, волосы казались постоянно грязными.

Мишка приходил к Галине в магазин и дарил ей полуувядшие розы. Галя прыскала на них водой изо рта, в надежде сделать цветы привлекательней. Розы оставались равнодушны.

Мишка все настойчивей приглашал Галю к себе домой, чтобы, наконец-то, дружба обрела черты настоящего счастья «по-взрослому». Галя отказывалась, но и к себе не звала.

Для нее постель была серьезным шагом, она советовалась со своей начальницей, годившейся в дочери: Ирине Николаевне скоро исполнится тридцать один год. Ирина искренне не понимала этой проблемы, ей казалось, что Галя глупо кокетничает:

– Галь! Ну что ты, в самом деле, обращаешься ко мне с такими вопросами? Ты ж не девочка перед дефлорацией!

– Перед чем? – спросила несколько удивленная Галя.

– Неважно,– Ирина Николаевна обладала университетским дипломом и иногда выражалась слегка вычурно:

– Ну, переспи ты с ним наконец! Вкус арбуза можно узнать только тогда, когда его попробуешь. Других способов нет.

– Нет… Так сразу… я не могу.

– Чего ты не можешь? Раздвинуть ноги ты не можешь? Ты нормальная баба, в самом соку! Забыла как это делается?

Ирина – полноправная хозяйка в этом магазине, хотя владел им бывший бандит, а до этого, немного раньше – бывший чемпион СССР по гребле, а ныне респектабельный, уважаемый бизнесмен и депутат Игорь Лепихин. Не столь давно у него с Ирой случился непродолжительный, необременительный романчик, который закончился просьбой возглавить магазин. Для выпускницы философского факультета московского университета предложение звучало несколько неожиданным, но, поскольку выбора не было, она приняла его. Игорь владел десятком подобных заведений и совершенно не желал вникать в жизнь своей собственности, предоставив Ирине широчайшие права казнить и миловать, выбирать политику и направление торговой деятельности. Надо сказать, это умно: его интересовала только чистая прибыль. Если денег по каким-то причинам становилось меньше – присылал специалиста, который давал соответствующие рекомендации. Потому Ира не утруждала себя дипломатией со своими подчиненными, хотя высшее образование и не позволяло ей перегибать палку.

Интим со своим работодателем очень скоро сошел на нет, ибо жизнь не стоит на месте: ежегодно какие-то красивые девушки заканчивают школу и им исполняется по семнадцать лет. Игорь любил невинность, молодость и свежесть. Надо сказать, что молодость и свежесть отвечали взаимностью деньгам и депутатскому значку. В своей городской Думе он состоял в комиссии по народному образованию.

В кабинет зашел Костя.

– Подожди, – Ирина прикрыла телефонную трубку ладонью, – сейчас я договорю, потом компьютер в твоем распоряжении.

Вошедший кивнул и так же безмолвно вышел.

Костя, оператор на кассах и компьютерах – производил впечатление дебиловатого парня, но вообще-то ухватист умом и совсем не глуп. Хотя, парнем его назвать сложно: сорок два года как никак. Проглядывалась в нем некая странность или щербина, если угодно – Костя никогда не был женат. То ли в силу этого, то ли по иной причине он обладал неприятной особенностью: от него постоянно пахло мочой. Нервничая, бегал в туалет слишком часто.

Однажды, в день его рождения женский коллектив подарил Косте шампунь, дезодорант и еще какие-то парфюмные прибамбасы с явным намеком на досадный запах:

– Костя! Вот тебе подарок, надеюсь, теперь ты станешь благоухать на радость нашего нежного дамского обоняния.

Эти слова произнесла Ирина Николаевна, намек слишком прозрачен, но Костя не услышал иронию и запах мочи продолжал виться за ним шлейфом.

– Лучше б мы ему подарили дегтярное мыло и стиральный порошок «Аист», – ворчала Галя.

При этом Костя был хорошим специалистом, прекрасно знал компьютер и кассовый аппарат, умел с ними обращаться, что делало его незаменимым, на такую зарплату уж точно никто из компьютерщиков не пойдет. Собственно, его мочекислый запах терпели только поэтому.

Между тем, Костя обладал еще одной странностью: чрезмерно трепетно относился к своей матери, называя ее не иначе как «мамочка». Дважды в месяц Костя дарил мамочке цветы, ежедневно ходил с ней гулять в парк и настоящие заботы в жизни его ограничивались исключительно тем, что связано с мамой.

Это давало богатую пищу для хихиканий в женском коллективе. В полушутку, а скорее даже в полусерьез, коллеги поговаривали об инцесте. Такой предмет разговоров донельзя притягивал женское любопытство, но в той же мере собеседницы спешили показать друг другу свое отвращение.

Верка говорила:

– Ой, девки, я такая отсталая! Я вообще не понимаю этого! Я просто поверить не могу!

Галя лишь покачивала головой:

– Наивная ты Верка. В жизни еще не то бывает.

– Не, ну как же с мамой, а? Галь?! Так же нельзя! Вот как бы я, например, спала со своим отцом? Я мужчин вообще боюсь!

– Мужа тоже боишься?

– Ну, нет… – рдела Вера, – к мужу я уже привыкла. Мы с ним восемь лет поженаты.

Кроме того, недавно им в магазин прислали Машу, молоденькую девушку-стажерку, набираться опыта. Она кое-как поработала месяц в головном офисе, умела только томно улыбаться, носить мини-юбки и производила впечатление бесперспективняка.

Формально магазинами заведовал младший брат депутата Лепихина, Иван. В силу возраста он не успел побывать в бандитских рядах шумных девяностых годов, но это не мешало ему вести себя как «крутой пацан», по крайней мере, ему так казалось. Маша была, очевидно, отработанным паром его «кадровой политики», хотя непонятно: зачем он ее держал и не увольнял. Но… у начальства свои резоны, как известно.

По крайней мере, попытка научить ее хоть чему-нибудь, окончилась неудачей и Ирина просто терпеливо ждала, когда ее заберут куда-нибудь. Лучше, если совсем. «Карболитовая кукла», как окрестила ее Галя, не желала набираться ничему, потому как всему для нее необходимому она уже набралась.

Очевидно, она считала, что далее любой опыт становится бессмысленным. Впрочем, в этом логическом построении что-то было, вероятно…

К концу рабочего дня на длинном столе в подсобке стояли две большие потные бутылки с водкой, нарезанная ветчина, сыр и салаты, приготовленные Галей. А еще и горячее, – курица, томившаяся в духовке. Именинница, поминутно сдувая падавшую на глаза накрученную прядь волос, суетилась вокруг стола. Оставалось еще минут сорок рабочего времени, как Ирина скомандовала:

– Так… закрываем,– Денис-студент, подрабатывавший у них

в магазине грузчиком, радостно поскакал закрывать дверь.

Когда все уселись за стол, Ирина шепнула Денису и он внес

большую коробку с чем-то тяжелым.

Ирина Николаевна встала, чуть торжественно начала:

– Галя! Так… Все успокоились и внимательно посмотрели мне в левый глаз!

Вера, левый глаз – со стороны сердца… Да, правильно!

Галя! Мы поздравляем тебя с твоим замечательным днем рождения, с твоим золотым юбилеем! Но ты еще и золотой фонд нашего магазина, потому что работаешь здесь дольше всех, и начальство,

– Ирина показала пальцем в потолок, – справедливо оценив твои заслуги, сделало тебе подарок – шикарный набор позолоченых немецких кастрюль!

Ирина первой захлопала в ладоши, ее поддержали.

– Денис! Подарок в студию!

Коробка была внесена, Мишка радостно пропел туш, а Галя

отставила в сторону коробку. Верка тут же достала конверт с деньгами, откашлялась:

– Галя! А мы со своей стороны тоже, ну… хоть и не так шикарно,

но делаем свой подарок, – она протянула конверт с деньгами.

Дальше все пошло своим чередом, ели закуски, потом горячее,

Маша с Денисом о чем-то похохатывали в углу. Верка, жалобно

скулившая до этого, что не пьет водку и предпочла бы ей

легкое вино, пила эту водку очень даже залихватски. Ирине в какой-то момент даже захотелось слегка остудить ее пыл, но,

поскольку за Веркой должен приехать муж Леонид, начальница

махнула на нее рукой и решила не встревать в расслабление вверенного ей коллектива.

Верка выскребала миску с салатом и уже умиротворенная,

а немного даже и сонная произнесла:

– Кто-нибудь будет еще салат? – и, не дожидаясь чьего-либо ответа,

добавила:

– Ну если никто, тогда я доем…

Потом чай с тортом, после него пришла некоторая расслабуха, когда наступает настоящая демократия и нет условностей. Когда и начальство, и подчиненные, ублаготворенные спиртным, относятся друг другу как к семье. Когда слегка забыта иерархия и подчиненным хочется зажмуриться, чтобы момент этот длился подольше.

Из угла слышались взрывы сдавленного смеха Дениса и Маши: они рассматривали какой-то журнал.

– Эй, молодежь, что вы там хохочете? – отозвалась на этот слуховой раздражитель Ирина.

Денис гыгыкнул и показал обложку глянцевого журнала с голой девицей, а потом разворот, где крупно изображены несколько искусственных мужских членов. Мишка загоготал, чуть покраснев, впрочем:

– Ишь, ты! Порнуху смотрят!

Галя, улыбаясь, замахала руками:

– Тьфу на вас!

Верка сидела, подперев лицо рукой, и лениво ковырялась в остатках торта на ее тарелке. Она скосилась на разноцветные члены и на пьяном выдохе произнесла:

– А у нас три таких… большой, средний и маленький…

Верка продолжала ковырять розовый крем, не замечая уставленных на нее взглядов коллектива.

Повисла небольшая пауза.

Начальница, вначале растерявшаяся, собралась и усилием воли попыталась выправить незапланированное атанде:

– Да? Хм… Вера… хорошо тебе живется! Вон сколько у тебя мужей!

Вера, не поднимая глаз, говоря уже как бы сама с собой, пьяно выговорила:

– Это не мои мужья… это Ленькины мужья, – чем окончательно ввергла в ступор слушателей.

Вначале хихикнувший Костя, быстро приобрел молчаливый вид под строгим взглядом Ирины.

Верка, не обращая внимания ни на кого, пользуясь возникшей тишиной, продолжала, медленно ворочая языком:

– Он у меня любит анальный секс… чтоб я его дрючила этими ***ми…

– Вера! – вскричала Ирина Николаевна, – прекрати!

Вера подняла пьяное лицо с глазами мутными и уже обессмысленными.

Галя с Мишкой напряженно и с затаенным смехом смотрели на эту сцену, молодежь с округленными глазами тоже замерла в своем углу.

– Ну, а чо? – пьяная Вера говорила медленней обычного,

– у нас в семье два мужика, я и Ленька, – Вера зачерпнула ложкой остатки торта и отправила в рот.

Ситуация разрядилась взрывом сдавленного хохота: Денис тихонько ржал, Маша согнулась к полу, из нее вырывался смех, похожий на клекот птицы. Тоненько хихикал Костя, смех которого был похож на икоту, откинувшись на спинку стула, тихо смеялась Галя, громко хохотал Мишка, закрывая ладонью недостающие во рту зубы.

Ирина пару секунд пыталась сдерживаться, но потом тоже не выдержала и, поддавшись общему настроению, заулыбалась.

Лишь Вера сидела, над тарелкой с тортом.

– Дураки вы все, – так же пьяно выговорила она. По ее лицу уже струились две черные дорожки от слез. Она одна не смеялась.

В этой веселой атмосфере прозвенел звонок. Кто-то звонил с улицы, желая войти. Ирина кивнула Денису, тот вскочил и побежал открывать. Вошедший Леня, муж Веры, улыбался, видя такие же радостные и смеющиеся лица.

– О! Весело у вас тут как! Расскажите мне, я тоже посмеюсь!

Повисла довольно длинная пауза, после которой грохнули все. Одновременно. Этого уже никто не мог выдержать. Хохотал даже ничего не понимающий Леня, зараженный общим весельем.

Лишь Верка не смеялась, отрешенно глядя на стену. Она не понимала этого смеха и не обращала на него никакого внимания, думая о чем-то своем.

Леня внимательно посмотрел на плачущую жену, смеяться перестал:

– Моя уже нарытая?

Костя поднялся и стал прощаться:

– Галочка, спасибо, все было очень вкусно, можно я кусочек торта с собой возьму?

Галочка кивнула, а пришедший Леня не преминул довольно развязно спросить Костю:

– Небось для мамочки? Она у тебя что, заместо жены?

У Кости задрожали руки и кусок торта свалился на стол. Повисла дурацкая пауза, в которой один Леня пытался смеяться деланым смехом.

Мишка, доселе сидевший и тискавший под столом колено Гали, решил вдруг вступиться за Костю. То ли уже «зело вдет», то ли рыцарственно приподнят:

– Лень! Чо ты все про Костю, ты про себя расскажи! Вот скажи: тебя сення каким фаллосом дрючить будут? Малым аль большим?

Леонид пару секунд тупо смотрел на Мишку и до него наконец-то стал доходить смысл вопроса. Он понял причину хохота веркиных сослуживцев. Из-под его футболки, из-под заросшей шерстью груди стала подниматься багровость. Она так ровно заливала его: сначала шею, а потом так же линейно стала заливать лицо. Голова мелко задрожала, казалось, его вот-вот хватит удар. Справившись с собой, Леня резко развернулся и направился к выходу, потом так же резко остановился и, подойдя к жене, за шкирку вытащил ее из-за стола.

– Домой!

Жена не сопротивляясь шла, еле перебирая ногами. Ирина Николаевна посмотрела на Мишку и сделала «страшные глаза», покрутила пальцем у виска. Некоторое время еще сидели молча, как бы рисуя картину того, что сейчас происходит с Верой.

– Дурак ты, – голос Гали наполнился скорбью о своей товарке.

Миша пытался делать вид, что ничего не случилось:

– Да ладно! Пусть свое хайло не раскрывает! Костя ему ничего плохого не сделал!

Ирина Николаевна очень серьезно и тщательно выговаривая слова произнесла:

– Это последний раз, когда мы здесь, на работе пьем.

Выдержав паузу, добавила:

– Все уяснили? Больше никаких застолий не будет. А ты идиот, – обратилась к Мишке

– Дебил, кретин и долбоеб! – в ее устах мат звучал особенно значимо,

– ты понимаешь, что он сейчас сделает с Верой? Галя, собирай все и закрываемся.

Расходились без смеха.

На следующее утро сотрудники были слегка ошарашены картиной: опоздавшая на работу Верка выходила из машины мужа, громко, чтобы слышали все коллеги, сказала:

– И чтобы в семь часов был здесь! Ждать не буду.

Леня хмуро кивнул и быстренько уехал.

Из-под сильно замазанных синяков на веркином лице хитро лучились глаза.

ДЕНЬ ЗАЧАТИЯ

День был предпраздничный.

Скажем так: это индивидуальный праздник – день рождения, Кириллу исполнялось тридцать лет.

Сегодня ночью. Это был конец карьеры – так он сам себе определил.

Кирилл нигде не работал и ничем не занимался. Его профессия – вор-форточник. Индивидуал.

Несмотря на то, что форточники, как известно по фильмам и книгам, все маленькие и компактные, это совершенно не так. Кирилл высокий, даже длинный, правда, очень худой. Такой, длинный червячок, необычайно ловкий и извивистый. Тонкий и плоский – пролезал в маленькие оконные дырочки, протискивался своим жантильным скелетом в узкие проемы.

Однажды Кирилл поступил в колледж (не всю же жизнь влезать в форточки, рано или поздно организм начнет «бомбеть», живот будет выпирать, жопа округляться, перестанет Кирилл пролезать в окна! А надо иметь профессию, чтобы не умереть с голоду.

Кирилл выбрал себе айтишный колледж.

Да и… лазать по этажам на старости лет невозможно, – сноровка теряется и обязательно наебнешься рано или поздно.

Что и говорить: профессия оконного воришки весьма и весьма опасна: вылезти из окна в подъезде, по малюсенькому, шириной в десять сантиметров карнизику, выпирающему из питерской или московской стены, пройти, прижавшись к стеночке, дабы не упасть вниз с громадной высоты, дойти до нужного окна, открыть форточку или осторожно раздавить стекло, предварительно оклеив ее липкой пленкой, забраться в квартиру, а дальше уже дело техники.

Смотря по тому, что есть в этой квартире.

Конечно, самое главное найти то место, где хозяева хранят ценности, золото, брюлики, денежные купюры.

Разумеется, Кирилл скопил себе на старость, кое-что, и вот эта старость наступила.

Его куратор из ФСБ не советовал так рано заканчивать свой бизнес, но все кураторы преследуют только свои цели.

Им похер, если их подшефный помрет. Упадет-разобьется.

Перспектива же досрочной смерти расходилась с планами Кирилла: "работаю только до тридцати лет", так он себе постановил.

Жестко и безапелляционно постановил. Ага. И ни днем позже. Далее открыть какой-нибудь маленький бизнес, связанный с компьютерами. И жениться.

Хотя… с этим спешить не стоило. Все бабы – суки. Что вполне естественно по гендерному определению самого Кирилла, с детства страдавшего от дамского равнодушия. Им нравились мускулы. И наглость.

А он все ждал, когда появится та самая, которая… Поймет его тонкую, ранимую душу.

Собственно, тридцать лет со дня рождения всегда сидело в нем как мечта, он думал, что наконец-то придет этот день и он переступит жизненный рубеж.

В двадцать один год его «прихватили» фсб-шники. Они кого-то «пасли» этой скучной ночью и неожиданно заметили Кирюшу, ловко гуляющего по периметру карниза. Сначала опера приняли его за младшего научного сотрудника, тайно пробирающегося в спальню своей жены, дабы застукать с любовником. Потом поняли свою системную ошибку и решили взять его по-тихому.

Взяли.

Далее под страхом заключения заставили Кирилла работать на контору. «Иначе – сам понимаешь, старичок! Твой дом тюрьма, жизнь твоя поломатая, тюремным трахтором переехатая!»

Взяв с него все необходимые подписки-расписки, присовокупив к этому угрозы и заклинания, типо: «вход рубль, выход два», «теперь твоя жизнь тебе не принадлежит" "расскажешь кому-нибудь про наше сотрудничество, тебя расстреляют за разглашение гос. тайны.» "У нас длинные руки, даже есть специальная служба чистильщиков".

И прочие гб-шные разводки и понты. Пришлось уступить. Один-два раза в год он выполнял опасные задания всемогущей организации, за что ему обещали полную отмазку, если попадет к ментам.

Надо сказать, контора держала свое слово и пару раз он и вправду попадал: один раз сработала сигнализация, с которой он лоханулся и его повязали тепленьким. Второй раз его увидел какой-то полуночник, которому не спалось, он сообщил в полицию.

Оба раза прошло на отлично: его покровители забирали Кирилла из ментовского обезьянника, объясняя это задачей особой государственной важности, а полицейские не смели им сказать ничего против.

Но каждый раз за такое освобождение Кирилл должен отработать задание повышенной опасности, которое обязательно находилось для него в этой неугомонной службе.

В конечном итоге, эти задания всегда сводились к сухому остатку: отжать чей-то бизнес, или пакет акций. Или что-то в этом роде. Собственно, деятельность конторы мало чем отличалась от деятельности Кирилла. Ну, разве что масштабами. Он залезал для них в офисы, будучи отличным скалолазом.

Каждый раз предстояло что-то стащить. Блок памяти компьютера. Или бумаги. Иногда работали в паре или тройке: контора давала в помощь специалиста по сейфам, и Кирилл только открывал дверь. И уходил восвояси. А те заканчивали свою часть работы. Разделение труда под зонтиком ФСБ.

И вот этой профессии пришел конец. По его собственной инициативе.

Позвонила мама.

Она старуха уже, матери полтинник.

Поздравив сЫночку, мама справилась о его здоровье.

Маманя все еще думала, что он компьютерщик. Айтишник.

А он ее не переубеждал.

– Ах, Кирюша! Какой ты у меня взрослый!

Но ты к тому же умный и перспективный: кто из твоих одноклассников сам купил квартиру в двадцать семь лет? Только ты! Ты у меня талант! Компьютерный гений!

– Да мама…

– Ты хорошо кушаешь? Не устаешь у экрана своего компьютера?

– Нет, мама…

– Ты смотри, сынок, не сиди долго, а то глаза портятся!

– Да, мама…

– А жениться то ты не надумал еще?

– Нет, мама…

– Ну пора уже, сынок! Тридцать лет все же.

– Разве это важно, мама?

– Ну как же! Ты семью то собираешься заводить?

Кириллу уже начал надоедать этот разговор. Впрочем, эта тема постоянно поднималась и каждый раз с той же мотивацией.

– Собираюсь, мама. Но пока что нет подходящей кандидатуры.

– Ты не тяни, сынок! Жизнь такая, что не увидишь, как пролетит!

– Хорошо, мама.

– Ах, как я радовалась, тридцать лет назад, когда ты родился! Вот тебя не было,

и вдруг ты появился!

– Как это не было?

– Ну… ты еще не родился!

– Но разве меня не было к моменту рождения?

– Ну… ты был, конечно, но еще у меня в животе.

– Значит, я был?

– Был! Но не родился.

– А вот скажи: а чем отличается ребенок за два дня до рождения и сразу после

рождения?

Мать слегка растерялась.

– Да… ничем не отличается!

– Значит я был живой, то есть, существовал и за два дня, и за две недели, и за два месяца до моего рождения?

– Да! Ты был! Живой, только в животе.

– А за полгода до рождения?

Мама стушевалась от сложности вопроса.

– Ну, конечно! Живой. Но не такой как после рождения.

– А это неважно, мама. Через полгода после рождения я тоже был уже другой. Вот ты мне скажи: а когда я стал живой? То есть, я хочу спросить, когда моя жизнь как таковая появилась, как ты считаешь?

– Ай, сынок, ты такие вопросы задаешь!

– Мам, да это простые вопросы, скажи честно: ведь я появился на свет фактически тогда, когда папин сперматозоид достиг твоей яйцеклетки? То есть после эякуляции?

– Ну… да, наверное! А почему ты завел этот дурацкий разговор?!

– Я хочу понять.

– Что понять?

– Я хочу понять: что за праздник этот идиотский – день рождения.

– Почему идиотский?

– Ну не знаю, почему. Прикинь, муттер: когда я крутился в твоем животе за пять минут до рождения, то через пять минут я ничем не отличался от меня самого же, когда я сам начал дышать!

– Ну… в принципе да!

– Тогда получается, что день рождения – это день первого самостоятельного вздоха,

не более того! Ну, по смыслу!

– Наверное! Но ведь все празднуют день рождения!

– Да пусть празднуют. Но получается, что с рождением жизнь не началась, с

рождением она продолжилась, но в другом качестве.

– Да, получается…

Мать была слегка обескуражена: она не понимала смысла этого разговора.

– Тогда что люди празднуют? Это же не начало новой жизни, а только продолжение

той жизни, начатой девять месяцев назад!

– Тьфу на тебя! Совсем мне голову заморочил!

– Мамелла, я хочу сказать, что праздновать надо не момент рождения, а момент зачатия. Тот самый момент, когда ты вместе с папенькой моим испытала полет чувств! Вот это надо праздновать! Именно это начало новой жизни, а не дурацкое вылезание на свет божий!

Главное было достигнуто: вечная тема женитьбы переведена на более нейтральную. Теперь мать станет усиленно размышлять: стоит ли праздновать день зачатия.

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Юноша впервые увидел море!

Не просто Черное море, а море вообще.

Хотя и рос до пятнадцати лет в глухой деревне Читинской области, а ни разу даже Байкала не видел. А до Байкала от их деревеньки всего-то сотня километров.

Пацаны-сверстники, бывавшие там, рассказывали с восторгом об огромных рыбинах, которых они вылавливали из озера вместе со взрослыми. Точнее, это взрослые мужики вылавливали, недоросли только ели восхитительных омулей, копченых или в ухе. Такой вкуснючей рыбы не водилось в их вонючей деревенской речке, испоганенной каким-то «номерным» заводом, располагавшимся выше по течению. Военные периодически сбрасывали химическую дрянь в единственный открытый водоем. Речка эта впадала в Ангару, стало быть, в Байкал ничего не попадало. Временами в речке исчезала вся живность, потом по каким-то неведомым причинам примерно за пару лет восстанавливалась. Впрочем, кроме маленьких ершей, да пескарей, вкупе с лягушками, в речке и не плавало ничего стоящего. Но деды на завалинке рассказывали об осетрах, в старину заходивших на нерест.

«Ну, это вряд ли, – думал, слушая эти рассказы Саша Колесов, – старые хрычи еще не то придумают!»

И вот теперь Черное море, Крым, Симеиз. Крабы, ползающие по песчаному пляжу. Рапаны, доставаемые со дна бывалыми ныряльщиками.

Даже воздуху слегка не хватало: всё воспринималось с восторгом. Все как на картинке из библиотечной книжки о счастливом детстве советского школьника: издали видно даже знаменитую гору в форме пьющего из моря медведя, там располагался Артек, предмет вожделений всякого школьного отличника и пионерского активиста.

Шурик только-только приехал в санаторий Симеиза, место в котором неведомыми и мудреными путями выбила для него мать, передовая доярка их колхоза. Два года назад маманя вступила в КПСС, с тех пор в их семье стали случаться сюрпризы, и поездка в Крым – одна из тех непредсказуемых приятностей. Правда, пришлось придумать для сына легенду о слабом здоровье, иначе РОНО не отпустил бы.

Повезло.

«Везение в жизни должно быть тщательно подготовленным», говаривал их учитель географии, химии и физики, Юрий Михайлович, пьяница и неутомимый рассказчик, его любили за легкий, подвешенный язык и способность преподнести даже самый скучный школьный предмет, вроде химии-физики интересно и увлекательно. К тому же, в их деревенской школе он единственный учитель с высшим педагогическим образованием, да еще московским. Частенько приходил к уроку навеселе, но его терпели и не выгоняли ― слыл местной достопримечательностью. Тем более, что его ученики всегда показывали превосходные результаты по темам, которые Юрий Михайлович им давал. А где найдешь учителя в глухомани?

Три из пяти дней, которые подросток трясся в плацкартном вагоне в направлении Симферополя, Шурик почти не спал.

Точнее спал, но по два часа.

Смешно, блин! И неожиданно: поспал два часа и весь день то в окно смотрел, то по вагонам бродил. На стоянках, на станциях разглядывал лотки с продаваемой едой, с журналами, в том числе и порно. Кадрился с какой-то ушлой, упитанной, довольно взрослой девахой с спортивных с белыми птицами штанах и такой же куртке, которая прижала пятнадцатилетнего юношу в тамбуре и что-то потно шептала на ухо. Но до главного не дошло.

Может, и хорошо, что не дошло, девушка вдруг переключила свое внимание на парня, зашедшего в вагон в Свердловске.

В Крыму стоял теплый, ласковый октябрь, Саша испытывал сильное желание впервые в жизни искупаться в море, но в этот день штормило.

На каждом углу стояли таблички, строго воспрещавшие лезть в воду: купание в неспокойном море опасно для жизни.

В шторм много людей тонет. Отбойные течения, быстро уносящие в открытое море, выбраться из которых очень сложно непосвященному, коварные волны, швыряющие неумелых и глупых пловцов прямо на скалы, разбивающие и калечащие их, откатывающиеся волны, не позволяющие выбраться на сушу, если место у берега глубокое.

Ничего этого Саша не знал.

Из жизненных инструментов он обладал лишь юношеской самоуверенностью и сильным желанием попробовать море на вкус. На теплоту. На «слабо».

Амбиции вкупе с отсутствием опыта и ума ― смесь опасная, частоприводящая к смерти.

Но в пятнадцать лет смерти еще не существует, тетка с косой в этом возрасте представляется как нечто сказочное, вроде деда Мороза или Кащея Бессмертного.

О том, чтобы плюхнуться в воду на виду у спасателей, зорко всматривающихся в гуляк у штормящего моря, не могло быть и речи.

Надо как-то уйти из-под их внимательного ока, подальше, под навес скал, откуда он не будет виден спасательной службе на вышке.

После получаса поисков подросток легко нашел такое место и сбежал вниз.

Шторм, по его мнению, не такой уж и сильный, как уверяли спасатели:

«Подумаешь… волны!»

Соседский родственник, однажды гостивший в их деревне, рассказывал с упоением о Черном море, о том, как приятно купаться в шторм:

– Это просто ка-айф! Ты лежишь на спине… а громадные волны баюкают тебя: вверх-вниз… вверх-вниз! Как в люльке у мамки!

Шурику тоже так хотелось. Чтобы море баюкало. Как в люльке.

Плавал юноша очень неплохо, наперегонки часто выигрывал. Для середины октября морская вода оказалась очень теплой. Во рту моментально образовался противный горько-соленый вкус, Саша решил покрепче держать рот на замке.

«Не обманул!» – пронеслось в восторженной голове одинокого купальщика. Волны и правда приятны: возносили наверх, на гребень волны и ухали вниз, в яму. Соленая вода легко держала на плаву, надо только немного подгребать под себя.

По низкому серому небу неслись серые клочки туч, ветер тоже теплый, хотя и сильный.

Не отплывал далеко в море, срабатывало чувство осторожности: мало ли что там, в открытом «море-окияне»? От самой мысли о том, что под ним десятки, а может и сотни метров воды, а дно где-то глубоко, он впадал в сладкий, щемящий испуг, что-то вроде восторга, одновременно ощущалось и веселье, и страх. Представлял себя одинокой щепкой, которую подхватывает бурный поток, на все лады терзая и переворачивая как в весеннем половодье.

Но для первого раза достаточно. Пора выбираться на сушу. Волны бросались на берег и вспененные от него возвращались назад. Они били береговые камни, казалось, камни дрожали. Стало холодно, захотелось спокойствия и защищенности.

Саженками погреб к берегу и должен вот-вот нащупать ногами дно, но дна не было. Откатывающая с берега волна сбивала мальчика и уносила обратно в море.

Приходилось начинать все сначала: усиленная работа руками и ногами, откат сильной волны и он оказывался на том же месте, с которого начинал.

Дно у самой кромки берега было глубокое.

Совершив десяток, а даже и больше попыток выбраться на берег маленькой бухточки ничего не дали: упрямая волна, скатывающаяся с берега не давала ему выйти, уносила в море.

У подростка началась паника. В ярости и обиде совершал резкие движения и, конечно, быстро выбился из сил.

Чуть отдохнув, полежав на спине, снова пытался выбраться на берег, но с тем же успехом. Помощи просить не у кого, он один на этом пляже, а уже порядочно темно.

«Все… кажется, всё… песец тебе, Колесов…» – обрывки судорожных мыслей неслись его голове, хотелось плакать, кричать.

И тут произошло нечто необъяснимое.

Какой-то голос в его сознании, неизвестно откуда взявшийся, не похожий ни на кого из всех ему знакомых голосов, произнес:

«успокойся…»

Юноша неожиданно для себя и правда мгновенно успокоился.

Точнее даже, это не голос, а чья-то чужая мысль, Шурику не принадлежавшая, будто на его сознание накладывалось чье-то другое сознание, явно чужеродное:

«Подплыви к берегу как можно ближе, а когда волна покатится назад, поднырни под нее».

О том, что эта какая-то чужая мысль, говорило внезапное спокойствие и быстро наступившая уверенность. Будто кто-то извне, из воздуха внушал юноше: «Не бойся! Все будет хорошо!».

Так бывает за миг перед автокатастрофой, когда машина твоя уже летит в дерево, а эта самая мысль говорит тебе: «не бойся, твой автомобиль развернет на 180°, потом задним бампером ровнехонько попадет меж двух берез, березы погасят опасную энергию, потом машина перевернется полтора раза через крышу, станет на нее, ты вылезешь и останешься жив.

И вся эта цепочка рассуждений происходит за долю мгновенья.

Вот и подросток сделал все так, как советовала эта… мысль: она настолько явно и реально показала ему картинку его спасения, что у купальщика не оставалось выбора.

Все произошло до постыдности легко: поднырнув как можно глубже под обратную волну с берега, выскочил на поверхность и следующая волна подхватила сзади и вынесла на песок.

Способ оказался настолько легок, что пришлось назвать себя идиотом.

Черт… почему я об этом не догадался раньше?

С четверть часа Саша сидел на берегу и пытался понять: каким образом в его сознание вторгся этот непонятный и такой спокойный советчик? И главное: кто он? Верить в бога стремно, но вопрос все же остался. А ответа не было. Никакого.

И рассказать об этом нельзя, засмеют. А потом всю жизнь будут крутить пальцем у виска и называть малохольным. Нет, рассказывать никому не надо.

Уже более года рядовой Александр Колесов служил в армии, в стройбате.

Стройбатовская служба была, пожалуй, самым глупым местом на земле: ни до, ни после нее Саня не видел такого бардака и такого отсутствия каких бы то ни было смыслов. Служивые часто выполняли совершенно ненужную, иногда и вредную работу по возведению строений, многие из которых приходилось потом разрушать ломами. И делали это ровно те же солдаты, которые и строили их.

Строительство как вид деятельности, вообще самое емкое по воровству занятие среди существ, называющих себя разумными и стройбат показывал это во всей красе: единственная осмысленная работа, которой занимались офицеры и прапорщики нехитра: показать начальству, что построенные ими сооружения плохи вовсе не по вине строителей, а исключительно по причине дурного качества материалов, механизмов, машин и прочего. Поэтому и строения получаются такими же.

А поскольку начальство в лице полковников и генералов всегда имело свою долю, то коррупция разъела этот род войск сверху донизу. Солдаты не отставали в веселом воровстве. Хотя им доставались крохи, они также вовлекались, банально продавали все, что можно «толкнуть»: топливо, кирпичи, цемент, древесину.

Все, что плохо лежало. Шальные деньги, так легко попадавшие в солдатский карман, так же легко оттуда и улетали: пьянство после отбоя – обязательная программа «дедов».

Кроме Сани Колесова.

Огнестрельное оружие, в обычных воинских частях хранимое в специальных, за толстыми решетками «оружейных комнатах», недоступно для стройбатовцев: из орудий им доверяли только шанцевый инструмент. И хотя каждый солдат-срочник теоретически имел АКМ, номер которого даже записывали в его военный билет, стройбатовские автоматы хранились на каком-то специальном складе, оставались недоступны даже офицерам части.

«Если будет война, вам их выдадут! А в мирное время – лопата ваш автомат!» – вальяжно повторял эту «шутку» прапорщик Михеев.

Рядовой Колесов попал в стройбат не случайно: его учетной специальностью значилось «тракторист», профессия, широко востребованная только в двух направлениях, в танках и в стройбате. Попал он почему-то в стройбат, где он и получил свой трактор, точнее грейдер, отбарабанив на нем все два года армейской службы.

Впрочем, Александр Колесов слыл белой вороной: не курил и почти не пил, а все свое свободное время читал книжки.

Среди сослуживцев он заработал стойкое реноме «лоха пушистого». Из того, что можно было продать, Колесов не обладал ничем интересным, все лакомые кусочки находились в ведении других, более ловких и ушлых, лоховское клеймо приклеилось намертво.

Ну, ясный пень: грейдер же он не мог никому продать ― тут сразу тюрьма и надолго. Иногда его просили слить солярку из бака, на что он соглашался крайне редко, да и то, если только офицер просил. Точнее, приказывал.

Собственно, получалось так, что Александру Колесову деньги тратить особо не на что, а даже и наоборот: всю заработанную копейку, а в стройбате, как известно, платили небольшую зарплату, он откладывал на учебу.

Его мечта ― приехать в Москву и выучиться на журналиста.

Чтобы искоренять пороки общества. Пороки пока что весело смотрели на него и пытались искоренить эту глупую затею из башки самого Колесова, хотя им это и плохо удавалось: упрямство юношей питает.

Многое из того, что так удивляло сослуживцев, Шурик получил в детстве, от деда, а тот происходил из староверов. Впрочем, дед никогда не говорил с ним о боге, чего не было, того не было, но нечто твердое и непременное все-таки внушил внуку. Иногда, правда, его поучения принимали довольно странную форму, если не употреблять сильных выражений:

«Если можешь не тратить деньги ― не трать их. Лучше выкинь! На худой конец, закопай, положи в укромное место, потом пригодятся»

Внук же думал при этом: «Вот совсем дед глупый! Как это? Деньги выкидывать?!»

Единственное, на что Александр тратил с удовольствием ― на книги. Их он читал все свободное время.

Приятель-каптерщик давал место для чтения на своем складе, где каптер, собственно, и сам жил. Читать в казарме почти невозможно: повторять одно и то же пьяным сослуживцам мучительно. К тому же, это часто приводило к конфликтам. Каптерщик оставлял Шурика вместо себя, сам же шел к веселым друзьям, к выпивке, к бабам, к шумному веселью. Вход на территорию каптерки официально был разрешен только командиру части, старшине роты, и каптерщику. И Шурику, но неофициально.

Выпивон в ротной каптерке строго запрещался ввиду того, что случались в истории этой славной воинской части многочисленные дерибаны: солдатня, увидев «бесхозные» вещи, лежавшие на полках, тотчас же тащила все, что успевала украсть. Потому каптенармус отвечал не только своей теплой должностью, отдельной кормежкой и отдельной комнатой для проживания, но и личной ответственностью за похищенное: сроком в дисбате.

Ну, насчет дисциплинарного батальона ротный, конечно, пережимал, собака… Пугал, давя на салабонов. Но в тюрьму каптерщика спровадить могли. С возмещением стоимости похищенного.

Поэтому младший сержант Романенко, с которым Саня Колесов не только одного призыва, но и земляк, доверял Шурику вверенное имущество, зная, что тот не подведет, ничего с собой не прихватит. Потому как к воровству кореш относился равнодушно, влияние деда, вероятно.

Сегодня рядовой Колесов целый день впахивал на своем грейдере и устал как черт.

Объект чертовски далеко от части, поэтому еще два часа он вместе с другими стройбатовцами-бедолагами трясся на «подкидыше» – раздолбанном зеленом армейском автобусе.

Наскоро поужинав, хотел вздремнуть, но пьяному ротному, капитану Мусину вздумалось проинспектировать численность вверенных ему бойцов советской армии. Мусин построил роту, долго и нудно проверял личный состав и количество «самоходчиков», – т.е., солдат, находящихся в самовольной отлучке. При этом бубнил что-то про социализм и честное отношение воинов к ратному делу.

Командир отпустил роту только к отбою, в десять часов вечера. Александр упал на кровать и вырубился мгновенно.

Сон для солдата лучшее, что есть на этой чертовой службе. Саня, кроме страсти к книгам, имел обыкновение сладко, заслюнясь «подавить подушку», что вполне простительно для молодого организма.

Проснулся отдохнувшим и даже бодрым. Но странно: еще совсем темно и пьяные «деды» бродят по казарме, что-то бормоча и вскрикивая.

Посмотрел на часы и слегка изумился: на часах полночь!

«То есть, я спал два часа?! И так хорошо выспался?»

Это удивительно, такого ранее никогда не бывало!

Нет, вроде бывало, но когда? Уже и не помнил.

Тело ощущалось легким и пружинистым, сознание ясным и отчетливым. Оставалось только непонятным: что делать до подъема? А до него шесть часов.

Взял книгу и пошел в каптерку, Димон не спал, к счастью: в щели окна выдачи сочился свет.

– О! Санек! А я не хотел тебя будить! Слушай…

Дима понизил голос:

– Я схожу к Светке часика на три, а ты побудь в каптерке, если проверка или чего там… скажи, я в санчасть ушел! Ага?

Саня улыбался, глядя на тщательно выбритого к вечеру приятеля, от которого пахло каким-то щекочущим ноздри парфюмом:

– Ага-ага, иди! И за меня палочку поставь!

– А хрен тебе!

Димон широко улыбался:

– Маньку Кулачкову погоняешь!

И загоготал. Дурак.

Александр устроился в кресле под настольной лампой и погрузился в роман Ивлина Во, автора, которого открыл для себя совершенно случайно.

Книжка валялась в куче мусора, раскрытая и какая-то беспомощная. Вероятно, кто-то из офицеров военного городка переезжал, и, не желая брать на новое место жительства старый хлам, выбросил поношенные тряпки, куклы, детские игрушки, подшивку газеты «Правда», старые кухонные кастрюли-сковородки, широкие, на пуговицах подтяжки и прочую лабуду, которая скапливается на антресолях.

И эту книжку, а она выглядела практически новой, читанной только вначале: по всему, хозяину или хозяйке автор не понравился.

Брать что-либо из мусора считалось западло, не по-пацански, но Шурик оглянулся, никого не заметил и быстро завернул книжку в клочок бумаги.

А сейчас читал и думал о том, какими поразительными по богатству внутреннего мира бывают находки в мусорных кучах.

Чтение закончил аккурат к шестичасовому подъему ― оставалось еще половина книги.

Димон пришел к утру, опасно качался из стороны в сторону, будучи «нарытым», что-то бурчал недовольно про «хрен ей, а не женитьбу», быстро захрапел, а Саня пошел в гараж.

Этот день армейской службы гудел и нудел так же гадко, как и вчера: подрядчик-подполковник целый день ругался, постоянно кричал ему что-то, едва различимое сквозь рев мотора, скорее всего нецензурное. Александру приходилось исполнять его дурацкие капризы-приказы: тщательно ровнял будущую строительную площадку на грейдере.

С интересом думал, как выдержит рабочий день с двухчасовым сном? Когда вырубится?

Этого же просто невероятно! Чтобы солдат, спавший два часа, и работающий потом целый день, не захотел спать к обеду? После вчерашнего короткого сна?

Но спать, между тем, вовсе не хотелось… Чувствовал себя прекрасно, хотя к вечеру и слегка утомился.

Думал вздремнуть в автобусе, но, к удивлению, и тут сон не шел.

К вечеру ситуация повторилась, хотя и по-другому: у «бугра», их старшего сержанта, был день рождения, а отказаться нельзя, – обидится. Шурик отпил немного водки из стакана, наполнить его по новой собутыльники даже не предлагали, давно уже знали, что Саня Колесов пьет только одну рюмку за всю пьянку, непреклонно отказывается «обновить бокальчик», и переубедить его в этом совершенно невозможно: если пьяный базар становится чересчур настойчивым ―молча встает и уходит. Потому и не приставали.

Долго слушал рассказы о предстоящей жизни «на гражданке», о планах, о бабах-суках, о крутых тачках, которые будут обязательно куплены после службы в армии. Слушал, но параллельно думал об Брайдсхейде, о почти фантастических для паренька из глухой тайги английских поместьях, описанных язвительным пером блистательного Во. Отношения героев казались сказочными и недостижимыми. Иногда взглядом возвращался в действительность, к стакану дешевой водки, к колбасе, нарезанной крупно, лежащей в толстой серой бумаге на металлическом сварном табурете, к рядом стоящим кирзовым сапогам, источавшим запахи портянок.

Спать не хотелось совсем.

«Чудно, блин…»

Все же кое-как отрубившись в одиннадцать, Александр проснулся в час ночи. Проспав те же самые два часа, что и накануне. Поразительно, но и сейчас он чувствовал себя таким же бодрым, выспавшимся, как и вчера! И это после куцего вчерашнего сна? После работы и порядочного глотка водки?

Это ненормально! «Не, ну чо за хрень?!»

И все же надо себя чем-то занять: всю ночь, сидя в бытовке, – солдатской комнате для глажки одежды и приведения ее в порядок, дочитывал Ивлина Во.

Оставалось еще пару десятков страниц до конца книги, как дневальный заорал «Рота подъем!».

Рабочий день уже в третий раз повторился в подробностях: подрядчик все так же кричал матерно, Саня адекватно, хотя и мысленно посылал его по адресу, известному всему советскому народу. Так же устал и трясся в автобусе в часть.

Спать же не хотелось вовсе!

И третья ночь прошла точно так же: спал солдат Колесов ровно два часа. И хотя разбудил его пьяный ор в казарме, чувствовал себя таким же бодрым, как и последние две ночи.

Но у него был Ивлин Во. Еще двадцать страниц. Его полчаса волшебной жизни. «Возвращение в Брайдсхейд», «Мерзкая плоть» – эти названия манили даже днем, сквозь рев грейдера.

Пошел в бытовку.

Внезапно крики в казарме резко усилились. Послышалось падение тяжелых предметов, вероятно, «заводняк», то есть драка.

Вступать в эти «высокие отношения» не было ни малейшего желания. А потом произошло нечто совсем серьезное ― взрыв. Он был так силен, что мгновенно прибежал снизу дежурный по части с трясущимся губами и белым как мел лицом. Но самый большой сюрприз рядового Колесова ожидал впереди: именно его койка оказалась развороченной этим взрывом.

Кто-то из буйных собутыльников принес в казарму толовую шашку и в пылу драки, поджегши бикфорд, швырнул ее куда-то, не глядя. Пострадали двое, но не смертельно ― их только контузило.

А вот койку рядового Колесова разворотило напрочь: толовая шашка упала прямо на его одеяло, посредине.

Чуть светало, а уже приехали дежурные следователи из военной прокуратуры, перво-наперво определили в госпиталь тех двоих, которых контузило при взрыве, а потом задержали рядового Колесова и поместили на гарнизонную гауптвахту. Для проведения следственных мероприятий.

– Иба-ать… спящий проснулся!

весело протянул сержант-конвойный, открывая стальную дверь его одиночной камеры.

– Ну ты спать здоров! Тебя следователь вызывал позавчера еще! Позавчера!

Конвойный поднял указательный палец вверх.

– Я тебя по щекам мудохал, пинал по жопе, но ты даже не шелохнулся! Ты же трое суток харю давил! Умывайся и давай к следователю. Спящая красавица!

Военный следователь заинтересованно и с улыбкой рассматривал хмурого, заспанного солдата, едва сидевшего на стуле перед ним: он слегка раскачивался из стороны в сторону, стараясь держать равновесие:

– Наркотики принимаешь?

– Не пью и не курю… и тем более наркотики не принимаю…

– Тебе уже сказали, что ты трое суток харю давил и не реагировал ни на что? А врач сказал, возможно и не проснешься! Так что, с добрым утром, рядовой Колесов! Счастливчик! Повезло, что не спал, а где-то шлялся, иначе тебя по кусочкам собирали бы! А, кстати, где ты был во время взрыва?

– В бытовке.

Старлей посмотрел в свои бумаги, потом заинтересованно спросил:

– А что ты делал в бытовке, в первом часу ночи? Ты ж целый день на объекте работал?

– Книжку читал.

– Книжку?! Ты?

Старлей хихикал.

– А про что книжка? Порнуха, небось?

Рядовой Колесов через паузу, медленно протянул:

– Нет… Есть такой английский автор, Ивлин Во.

Следователю ответ явно не понравился, но переспрашивать кто такой этот Ивлин Во все же не стал, дабы не ронять себя в глазах какого-то обсоса-солдатика, с полусонным глазом, качающегося из стороны в сторону.

– Слышал, что такое каталепсический сон?

– Слышал…

– Раньше с тобой такое бывало?

– Нет.

– Но в твоей крови и правда ничего не обнаружено, врач взял кровь на анализ, пока ты дрых трое суток. Так что… ты не виноват ни в чем, произошла случайность с твоей взорванной койкой.

Потом старлей повесил на лицо серьезное выражение, слегка торжественно произнес:

– У самого командующего на контроле это дело. Так что твоя койка на уши весь округ поставила.

На стол командующего очень быстро легло заключение военной прокуратуры, где среди прочего значилось:

«…Рядовой Колесов не причастен к взрыву в казарме воинской части (номер), не находился в алкогольном опьянении, подтверждением чего имеются свидетельские показания сослуживцев, а также анализ крови, взятый во время его сорокачасового сна, каковой сон врачами гарнизонной медицинской службы был квалифицирован как суб-каталепсический (восковая гибкость), имевший нейрогенный характер, вероятней всего, обусловленный стрессом (испуг). Эксплозионное разрушение койко-места ряд. А. Колесова произошло в результате стечения обстоятельств, к которым сам ряд. А. Колесов отношения не имеет, поскольку на момент указанного эксплозионного разрушения находился в другом помещении и не мог произвести взрыв. Ряд. Колесов также не был вовлечен и в конфликт сослуживцев, произошедший в воинской части указанной выше датой».

То есть… ситуация стала еще запутанней. Ясно было одно: Шурика спас какой-то странный счастливый случай. Только случай ли? И вот тут уверенности уже не было: он что, три дня длился, этот случай? Пока не произошел взрыв? Про испуг вообще полная херня: чего он мог испугаться, если койка уже разворочена? Тут радоваться надо. А не пугаться. А трое суток сна после трех практически дней бодрствования? Что это? Были у Сани вопросы к себе, были…

Только к себе ли?

Владелец небольшой строительной фирмы Александр Колесов, живущий после развода в своей двушке в Южном Бутово, не спал уже три дня подряд.

Точнее, спал, но понемногу.

Хотя никто его не тревожил.

Была непонятка. Что-то невыразимо глупое: дама его приглашала к себе на рандеву. Но дама какая то странная.

«Вот зачем она врет? – думал Александр, – это же очевидно! Разве кто-то не знает, что москвичи растягивают гласные, чего совсем нет у нее? Да хер бы с ними, с гласными: но разве может быть такой жуткий говор у москвички? Скорее, тут что-то другое…»

Александр вспомнил, что примерно с таким же говором произносили слова жители Урала, Челябинска.

За кружкой пива с друзьями Саня Колесов гордился почти идеальным музыкальным слухом.

Хотя это только предположение, но абсолютно ясно: не московский акцент. Тут он не сомневался.

В голову лезли какие-то банальные сравнения про возможность выведения девушки из деревни, но невозможности выведения деревни из девушки…

«Можно стопроцентно утверждать, что она врет. Но какая разница? Вот сказала бы она, что не москвичка ― что это изменило бы?»

В интернете дама назвала себя коренной москвичкой. Видимо, поэтому ей следовало продолжать свою «легенду».

Ну, хорошо! Спишем на «девичью» неразумность, это часто бывает с барышнями, желающими казаться не какими-то деревенскими «маньками», а столичными штучками. С российскими барышнями это ой как бывает.

Дама манерно, с придыханием и напускной нежностью спрашивала в скайпе:

– Ты не хочешь со мной встретиться?

– Ну… может быть, – расплывчато тянул Александр.

Этот вопрос и ответ уже неоднократно озвучивался. Но неясным пока оставался вопрос: зачем?

Что надо двадцативосьмилетней матери двух малых детей, живущей в особняке на Рублевке, красавы писаной-разрисованной, судя по аватару, от меня, неприкаянного сорокапятилетнего, разведенного мужчины, с трудом сводящего концы с концами?

И почему так пронзительно громко сигнализирует об опасности мой внутренний ангел-хранитель?

Александр последние два дня спал по два часа в сутки.

Нет. Все же не стоит ехать.

Он говорил сам с собой.

«Шура, ты же понимаешь, что это опасно? Понимаешь? Просто так тебя не предупреждали еще! Тогда какого хрена ты испытываешь судьбу?

Но оппонирующий внутренний голос вполне резонно возражал:

« А ты не хочешь выяснить ― что ей надо?»

«Да ни хера ей не надо! Бабе тридцати нет, с двумя детьми: что ей может быть надо?! Не ты же ей нужен… и не твои смешные деньги, которых ей не хватит даже на визажиста, если она такая богатая.

«Ты же сказал ей, что денег у тебя почти нет, а она никак не отреагировала, значит не в деньгах дело…»

«Тогда в чем? Может быть, скажешь, красавец-Аполлон?!»

«Не скажу. Я не знаю. Могу только предполагать» «Предположи!»

Александр ехал на Рублевку в своей «тойоте», на встречу с этой неожиданно настойчивой красавицей и говорил себе:

«Ты ебнутый! У тебя уже мудя седые, а ты ебнутый на всю голову! У тебя было две жены, но ты так ни хуя и не понял в бабах! У тебя железное здоровье, не то что болезней не было, но даже после перепоя давление как у юнца ― сто двадцать на восемьдесят. Последние трое суток ты спал по два часа, а это значит, что тебя предупредили, мудака! А ты едешь черт знает куда по зову своего ебучего либидо! Лучше подрочи, эбанарий!»

Следующим ранним утром инспектор ДПС обнаружил одиноко стоящую на обочине «тойоту-камри», а в ней труп мужчины. Фото на документах свидетельствовало, что это Колесов Александр Васильевич. Тело уже окоченело.

Приехавшая труповозка забрала тело, автомобиль отогнан на близрасположенную стоянку ДПС.

Из районного морга спустя неделю пришло заключение патологоанатома о том, что причиной смерти Колесова А.В. является сердечный приступ, что и показало вскрытие.

– В архив!

облегченно пробормотал начальник отделения полиции и нацедил себе из сейфа стакан утреннего напитка.

СТРАННЫЙ ЮНОША

Анатоль производил впечатление странного юноши.

Наглый, заносчивый и наивно-романтичный одновременно. Такое бывает, когда в семье единственный сын. Мама родила своего долгожданного первенца поздно, на излете материнского счастья, потому лечь спать не могла, чтобы не позвонить сыну на мобилу. Да и папа всегда рядом, на подхвате. Отец служил директором шахты в Норильске, за полярным кругом, где почти всегда мороз. Земная ось с медведями тоже располагалась неподалеку. Папаня обладал внушительным пакетом акций своей шахты: счастливый случай упал к нему в руки во времена, когда со страной приключился передел собственности. В девяностые.

Пользуясь правами на безоблачную жизнь, Толя, студент Горного института, не особенно ограничивал себя в тратах, жил в прекрасной двухкомнатной квартире с окнами на Невский проспект, ездил к лекциям на дорогом внедорожнике, ужинал в ресторане.

Впрочем, питерская жизнь сына не казалась маме столь уж заманчиво-шоколадной, нечасто, но упорно предлагала чаду обучение в Британии или Америке, что сыночка отклонял с упрямством белого медведя. Была у него причина для этого. Была.

Одноклассница Светка поступила учиться именно в питерский театральный институт, посему выбора у Толика не было вовсе. Света обладала гипнотической способностью: в ее обществе с парня слетал весь гонор, становился мягким как желейная конфетка-медвежонок, исполнял капризы и приказы своей повелительницы.

Когда за год до окончания школы богиня объявила, что поступает учиться на артистку, не удивился: Светка – лучшая актриса их норильской гимназии для продвинутых детей. Исполняла главные роли в местной театральной студии уже последние два года и со все возрастающим успехом. Режиссер, а по совместительству гимназический преподаватель литературы Андрей Николаевич пророчил ей большое театральное будущее:

– Такие актрисы рождаются раз в сто лет!

На сцене и в классе темные светкины глаза все чаще становились шалыми, в них начинали прыгать чертики, казалось, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело Толика становилось ватным, дыхание замирало, взгляд распылялся по дрожащей линии горизонта, сердце таяло так, что, казалось, протекало под рубаху. Потому все сказочные по маминому мнению американские, а равно и европейские учебные заведения отметались с порога и решительно. Он должен быть рядом со Светой.

По случаю обучения сына в Северной Пальмире папа прикупил квартирку. Гнездышко, пропитанное весельем и гостеприимством, с удовольствием посещали сокурсники Светы. Благодаря стараниям приходящей горничной, ее Толик нанял, дабы не ограничивать творческое пространство своей богини, дом всегда чист, холодильник полон. Мама Толи тоже не забывала и присылала с частой оказией разнообразные вкусности с севера, где, как известно, в изобилии водится и соленая семга, и копченая дичь.

Произошла еще одна радость: Толик пригласил на Светкин бёздэй-днюху всю ее театральную группу в ресторацию, чему счастливые студиозы обрадовались как дети малые перед приходом деда Мороза.

Впрочем, не деда Мороза, а Санта Клауса: Анатоль избегал русские символы, предпочитая заменять их западными аналогами, что не мудрено, мама с младенчества готовила сына к миру в самом широком его понимании. На английском мальчик говорил и писал столь же свободно, как на русском, несмотря на отсутствие бытовых языковых упражнений. Если не считать репетитора, с которым говорил как раз ежедневно и подолгу. В школе и в институте преподы по английскому даже не пытались его чему-то научить, ибо быстро становилось непонятно: кто кого научит.

Когда студенческая компания собралась в ресторане, произошел форменный сюрприз. На свое восемнадцатилетние Света получила сказочный презент от сердешного друга: серьги с небольшими, но прекрасными, чистой воды бриллиантами, сверкавшими как радужные девичьи мечты. Разумеется, Света не ожидала такого подарка, преподнесенного в момент, когда гости с бокалами шампанского в руках уже замерли в предвкушении чудесных пузырьков на языке. Толик попросил минуту внимания, открыл черную коробочку, в установившейся тишине снял пластмассовые серьги своей спутницы, вдев в обе ее мочки алмазное совершенство. Завершил действо улыбкой:

– Я тоже умею устраивать представления.

Все, конечно, захлопали в ладоши.

Света искренне удивилась и обрадовалась королевской щедрости своего друга. Но сюрпризы тем и хороши, что неожиданны.

Розовые ушки именинницы притягивали взгляды, камешки манили блеском, у присутствующих на торжестве молодых людей чувства прыгали в такт переливам холодного, резкого огня ограненного восторга. Прыгали, главным образом, у девушек: парням эти побрякушки не то чтобы пофиг, но особенно не будоражили кровь. А вот ее сокурсницы судорожно глотали слюну, иные пытались подкатить к богатенькому буратине из Норильска, но безнадежно: Анатолий пресекал эти попытки, притом весьма грубо, а даже цинично. Для него существовала только Света. Смысл жизни. Его судьба. Его крест.

Возлюбленная иногда дурачилась в постели:

– А ты знаешь, что у тебя на затылке крест? Из морщин? И этот крест – я! Тебе придется носить его, милый!

Повелительница с чертячьим глазом назидательно поднимала палец:

– И скинуть этот крест не сможешь никогда! Только ножиком вырезать! Или голову отрубить!

Для Толика такие разговоры слаще меда: он готов тащить свой крест.

Разумеется, иных перспектив, кроме как пойти по стопам отца в его норильском промысле юноша не имел: Горный институт. Зачем придумывать смыслы, когда смыслы на поверхности и только ждут, чтобы их употребили? Папиным бизнесом надо уметь управлять. И управлять так, чтобы приносило плоды. Насчет плодов, конечно, рано дергаться, вперед надобно выучиться. А там видно будет. Впрочем, Анатоль не утруждал себя учением, появлялся в институте по необходимости, хотя преподы всегда оставались довольны широтой его души на экзаменах и зачетах. Рыночные отношения, что вы хотите.

Светка, как сама говорила, стояла первым номером на курсе, театральные мастера ее любили, хотя и не особенно показывая свое благорасположение: талант, как известно, цветок нежный. Чуть перехвалил и результат пойдет насмарку. Такие цветы быстро вянут от перепада температур. Потому лучше недохвалить. Надежней.

Света, между тем, ладила со всеми, вовремя и с большой пользой прочла Дейла Карнеги, умела слушать, найти нужную тему для разговоров, потому будущее актрисы представлялось теплым и многообещающим.

К концу второго семестра появилась легкая непонятка: лучезарная богиня вдруг погрузилась в задумчивость.

Подолгу валялась на кровати, рассматривала потолок. Одна сидела в Катькином саду и всё о чем-то размышляла.

Аккурат после сессии объявила Толику:

– Я должна уехать. На две недели.

У парня сильно застучало с левой стороны груди:

– Куда?!

– Это концертная бригада, там народные и заслуженные артисты, мы едем зарабатывать деньги.

– Тебе нужны деньги?

– Мне нет. Но моим однокурсникам нужны. Я должна им помочь.

– Давай я возмещу твой заработок и отвезу на Бали.

– Нет, Толя. Ты не понимаешь. Дело не только в деньгах. Театр – это командная игра, это взаимоотношения.

– Жаль. Я строил другие планы…

Толик ждал, что сейчас любимая обнадежит: "потерпи, милый, мы еще слетаем на Бали", но та ничего не сказала. После этого молчания сердце как-то неприятно заныло тревогой, а он даже поначалу не понял – что это. Ревность? Но к кому? К театру?

Возражать бесполезно, да и не приведет ни к чему, по опыту знал. Тут надо что-то такое придумать, чтобы Светик сама выбросила затею из головы, но что? Ничего в голову не лезло. Пришлось улететь на эти две недели к родителям. В Норильск.

Вечером одного из тягостных дней, когда после недавнего сухого телефонного разговора со Светой душа заныла с новой силой, из рук все валилось, внутри погано дрожало, телефон выдал странный СМС: "толя прилетайте. вам будет очень интересно. если хотите – встретимся в пос. комарово. лена максютина".

Память тут же подсказала: "Комарово… дачный театральный поселок…"

Лена Максютина – сокурсница Светы, главная ее соперница. Обе – амплуа героини. Примерно одного роста. Каждая считает себя лучшей. Единственная не пошла на день варенья в ресторан, отговорившись важной встречей.

Самолет летел почему-то слишком медленно. Будто тащился телегой. Как бы не ни хотелось Анатолю взять такси в Пулково и мчаться в Комарово, но пересилил себя, заехал домой, несколько минут копался на антресолях, что-то долго выискивал, разворачивал тряпки, потом положил найденный предмет в карман.

Хотел набрать номер Лены Максютиной, но засомневался и передумал, быстро набрал ей СМС: "буду через два часа. можете встретить?".

Не дожидаясь ответа сел в свой Jeep. Голова на удивление пуста, ни одна неприятная мысль не желала заходить в нее. Сердце будто высохло, не выдавая даже признаков эмоций.

Лена встретила у поворота дачного поселка, молча села рядом. Охранник открыл шлагбаум только взглянув на Лену, не задавая вопросов.

Лена некоторое время молчала, потом сухо кинула:

– Останови тут… Дача народного артиста Сабурова.

Память тут же выдала: "Сабуров… Один из новых, быстро выросших народных артистов. В сериалах не замечен, только в статусных ролях. Обласкан властью".

Лена вытащила из кармана заранее припасенную бумажку с адресом и планом проезда, молча протянула, глядя в упор:

– Удачи, Ромео!

Усмехнулась, вышла из машины.

Оставил автомобиль за кустами одного из строений, им, судя по неухоженному виду, давно не пользовались. Прошел пешком.

Из открытого окна прекрасной сабуровской дачи слышался голос Светы. Она пела романс.

Ноги слегка подкосились, дыхание перехватило, пришлось сесть на корточки. Посидел, но недолго: быстро встал и пошел обратно, к машине. Долго сидел в ней, пока солнце не зашло. Уже не дрожало внутри. Будто выжгло.

Когда стемнело, свет на даче погас, надежд уже не осталось. Ни малейших. Проникнуть в дом не составило труда, окно на первом этаже оказалось отворенным.

Зашел в спальню не в самый лучший момент для ее обитателей.

Включил свет. Не говоря ни слова, спокойно, слегка усмехаясь, вытащил из-за спины свой глок, передернул затвор. На возгласы народного артиста, умолявшего не убивать его, не обратил внимания.

Света молчала, губы плотно сжаты, слегка закушены. Смотрела в упор, с ненавистью, как показалось. Только в совершенных ушках возлюбленной Светы сверкали алмазные брызги, сбивая с толку, холодные переливы камней придавали Анатолю какую-то незнакомую уверенность, твердость, будто бриллианты помимо воли управляли его сознанием.

Легко разрядил обойму в нее.

Не помогли ни папины деньги, ни связи. Народный артист сильно негодовал, да к тому же обладал высокими знакомствами с околокремлевскими дамами, а на суде рассказывал, как пытался защитить возлюбленную. На вопрос же защитника "Вы уже были одеты в этот момент?" – замешкался и не ответил.

И обвинитель, и судья всё интересовались: кто сообщил Анатолю местопребывание его возлюбленной в тот злополучный день? Хотя ответа так и не получили, а проверка мобильного телефона подсудимого также ничего не дала, поскольку обвиняемый не захотел ответить на вопрос – что означали СМС в его телефоне. Мягкая угроза судьи об "усугублении вины" не возымела действия, Анатолий молчал, казалось, даже не слышал. Вызвать гражданку Максютину для дачи показаний не представилось возможным: в день суда свидетельница оказалась больной. Но для дела это уже и не имело ровно никакого значения: вина полностью доказана, виновный признался, все улики налицо.

Единственное, что получилось у родителей: место отсидки определили рядом с Норильском. В одной из близлежащих исправительных колоний для убийц.

Хотя Толик считается самым неразговорчивым в своем отряде, администрация учреждения относится к нему внимательно, учитывая статус папы. Не говоря о маме, она теперь самый деятельный общественник края, защищающий права осужденных, зэки колонии так и называют ее: мамой. И нет такой проблемы, за которую она не готова взяться.

Анатоль же на удивление равнодушен к маминой активности.

Только едва заметно улыбается на свиданиях с родителями.

Уголком рта.

На вопрос: "Может, тебе что-то нужно, сынок?" даже не отвечает.

Отворачивается.

СБЫВШАЯСЯ МЕЧТА ОДНОУХОГО БОБА

«Старый Джордж" так и не выполнил своего обещания.

Да и где ему? Георг II, потомок ганноверского дома, волею дурацкого случая взошедший на британский престол, уделял внимание вовсе не Лондону и Англии, королем которой являлся во многом формально, к вящему удовольствию британского парламента, проводя больше времени в Ганновере, чем в Лондоне.

Среди тех, кого понимал и кем умел управлять.

А попробовал бы он покомандовать нами, свободными британцами! Тут же получил бы по башке! Да и вообще: современная королевская власть хороша только тем, что не вмешивается в жизнь народа.

«Чем меньше короля в нашей жизни, тем лучше для короля», – любил говаривать Кромвель в начале своей славы и силы. Он хоть и был порядочным мясником, рубя головы направо и налево, но в этом остается прав.

Такое положение вещей устраивало всех. И британцев, получивших волю к самостоятельным действиям после печального правления королевы Анны, и «пивоваров», как называли в лондонских пабах нынешнюю королевскую династию из Германии, из Ганновера.

Прекрасное было времечко!

Реальная свобода делать так, как считаешь нужным! Без оглядки на Сент-Джеймс!»

Роберт Дженкинс, тяжело опираясь на подлокотники, поднялся со своего плетеного кресла: чертова подагра, вот уже двадцать последних лет мучала ноги и тело. И дух.

Ноги опухали, болели нещадно. Иногда хотелось принять яду, если болели колени. Когда опухали колени, это была самая страшная, самая мучительная сволочная боль.

Пошевелиться нельзя.

«Боже пошли мне смерть, пошли мне смерть» – шептали в бреду таких мучений губы Одноухого Боба. И только после трехдневного лежания, с минимальным шевелением, с глиняным судном под левой рукой, чтобы выпустить лишнюю влагу из пузыря, боль постепенно уходила и жизнь становилась нежной и симпатичной.

«Как мало надо человеку! Ты выздоровел и наступило счастье! И не нужны тебе ни золото, ни власть! И даже хочется всплакнуть от младенческого ощущения, оттого, какое оно бархатистое и долгожданное! Это счастье, когда ничего не болит…»

Свежий бриз с моря ласков и напорист, но что такое бриз для человека, привыкшего к штормам?

Часто старый Боб приходил к каменному изваянию святого Франциска, стоявшему невдалеке, на берегу залива. Франциск являлся талисманом местных жителей, молодожены приносили к ногам святого цветы.

Боб здоровался с камнем, спрашивал, как у него дела…

Боб был тем самым парнем, кто принес свое отрезанное ухо в английский парламент, что и послужило началом восхождения маленького британского острова на вершины мирового господства, закончившегося знаменитой фразой: «Над британской империей никогда не заходит солнце».

А ведь тогда на него, на Роберта Дженкинса никто не обращал внимания.

Он медленно шагал по главному залу Вестминстера, неся высоко над головой бутыль со спиртом из прозрачного стекла, в котором плавало что-то белесое. Какой-то маленький, скукоженный предмет.

Этим предметом и было его собственное Роберта Дженкинса ухо, отрезанное испанским беспредельщиком Хулио Фандиньо!

«А ведь именно я стал тем ключом! Тем самым ключом к морскому господству Британии, которое привело потом к знаменитой фразе, которую не устают повторять эти надутые индюки в парламенте: «Есть Британия, а есть остальной мир!»

То есть, «Британия – выше всех»

Тори надо мной смеялись… показывали пальцем: "посмотрите на этого придурка, он отрезал ухо какого-то бездомного пьяницы с окраины Ист-Энда и принес к нам, сюда, хочет, чтобы мы поверили ему!"

А это мое ухо!

Мое, черт возьми!

Этот скот, Фандиньо, командир испанской военной эскадры, что нес чертову службу берегов Кубы, приказал своему матросу оторвать мое ухо, но я его сохранил! То есть Фандиньо сначала надрезал, а потом подозвал матроса, приказав оторвать.

Мое гребаное ухо.

– Передай своему королю, что я прикажу оторвать уже оба его ганноверских лопуха, если тот прибудет с контрабандой сюда, в Новый Свет!

Как обидно это слышать…

Как обидно…

Хотя Георг II никогда не вызывал уважения, но это был мой король, испанский черт тебя задери!

Мой, британский суверен!

И именно ему я клялся в верности! Оскорбив моего короля, он оскорбил и мою честь!

Попался бы ты мне юнгой на судне, оторвал не только твои уши…

А что мне оставалось делать?

Сначала засолил свое драгоценное ухо, потом засунул в бутылку рома, который, собственно, и продавал в испанских колониях. Смешно звучит… но эту бутылку чуть не выпил придурочный Джим Красная Борода! Хе-хе!

Тот самый Краснобородый Джим, сначала служивший у меня матросом на «Ребекке», потом ставший боцманом на каперской посудине, забыл уже название… как же ее звали…не помню, и гостивший уже в качестве знаменитого пиратского капитана тут, в моей хижине на Кубе, за полтора года перед тем, как его повесили на рее испанского галеона вверх ногами, захватив ночью всю команду пьяной в хламидомонаду…

Вот дурак!

Пить можно только вне работы!

Вне! Гребаной! Работы! А ведь говорил я ему, говорил!

«Ты слишком много пьешь, Джим!», но тот только смеялся: «Кто не пьет, тот здоровеньким помрет!»

Нет… нет… когда добываешь золото из испанской крови, пить ром нельзя…

То место, когда-то бывшее ухом Боба, никогда, почти никогда не болело.

Оно плохо слышало, это да, что-то нарушилось там, вероятно…

«Но после того, как я стал героем газет, после того, как меня в качестве обезьяны водили полондонским салонам, показывали пальцем и говорили:

– Посмотрите, да это же тот придурок, которому испанец оторвал ухо!

Именно тогда я решил поискать удачи.

Тогда уже было опасно корсарить под своим именем.

По многим причинам. Главная причина, конечно, проста: надо куда-то возвращаться.

Помните эту песню, что пел когда-то печальный Бобби Гребенс: "Когда воротимся мы в Портленд, мы будет кротки как овечки, да только в Портленд воротиться, нам не придется никогда!"

Ну, что делать… отрастил бороду и длинные волосы, скрывавшие отрезанное ухо, и стал Джимми – Черная Акула.

Чтобы ни у кого не возникало дурацких вопросов, присобачил к отрезанному уху громадную золотую серьгу, она висела на специальном кожаном приспособлении, создавалось полное впечатление, что висит на ухе, но уха из-за волос не видно!

Ха-ха! Всех обманул! Даже себе иногда казалось, что выросло новое ухо!

Быстро повезло.

Темной туманной ночью мой дозорный усмотрел огни испанского военного судна, переправлявшего в Испанию остатки золота майя и вот теперь я богаче короля.

Только об этом нельзя говорить: тут же налетит орава хищных птиц и обдерет до белой косточки.

Надо сказать, что парней своих я набрал, главным образом, молодых. Малопьющих, задорных, жаждущих приключений и денег.

Тогда много их съехалось в Лондон, в деревнях часто голодали, особенно в ирландских. «Безумный Оли», как шепотом называли Оливера Кромвеля незадолго перед смертью, вознамерился извести под корень всех ирландцев, дабы окончательно решить «ирландский вопрос». Пару раз снаряжал карательные экспедиции в Ирландию, и, конечно, разрушил жизнь их народа, молодые парни побежали куда глаза глядят. Многие оказались в Лондоне. Пятерых молодых ирландцев взял к себе, в команду, хотя мой боцман, немолодой уже Джонни Пич и возражал, сомневаясь в ирландцах, говорил, что они способны на предательство. Но он ошибся: ирландцы составляли мой ударный костяк, были бесстрашны и быстры, работали ножами, что твой мясник на скотобойне! Резали испанцев как овец!

Но сначала всю команду проверял в таверне: предлагал выпить. Если парень отказывался, что бывало редко, он сразу же попадал ко мне в матросы. У таких ребят, что отказываются от дармовой выпивки, в башке есть мозги, способные предвидеть. Или хотя бы пытаться предвидеть. Такой парень может задать себе простенький вопрос: «а зачем он меня хочет напоить?» Если же напивался – становился негоден для моего плана. Если выпивал немного, но оставался трезвым – это были ценные парни. Такие умеют держать себя в руках.

Но перед тем как уйти в Карибы, на добычу, три месяца гонял их как щенков, учил пользоваться абордажными крючьями, обвязывать обувь тряпками, чтобы не создавать шума, конечно, учил приемам рукопашного боя. Боцман Джонни позвал двух своих старых приятелей, они уже не годились в дело, но много знали и умели, служили матросами на военных судах, потом корсарили, когда королева Анна раздавала каперские патенты направо и налево, погуляли они тогда! Всласть погуляли!

Но раны… раны. Как только охромел – все! Ты никому не нужен! Списан за негодностью на берег. А что делать? В море надобна быстрота и сноровка, а значит молодые и напористые юнцы! Кому мы, старые пердуны уже нужны?

Все, что было накоплено, я вложил в это дело! Все! Пришлось взять ссуду в Адмиралтействе под поручительство родственника, работавшего там.

Понятное дело, главной мечтой моей чертовой жизни была встреча с давним знакомым – Хулио Фандиньо.

Моим «лучшим другом».

Причиной моих злых бессонниц. Моего испорченного характера.

Он снился по ночам.

Падла…

Мне виделось в грезах, как я отрезаю ему сначала оба уха, потом оба яйца, и только потом медленно отрезаю голову!

Нет, я понимал, что месть – штука идиотская и ничего хорошего никому не приносит, но ничего не мог с собой поделать.

Ничего. Это было выше меня.

Наши самые главные цели в жизни всегда имеют низменные причины. Как бы истово мы не били лбы, молясь богу. Какими бы благими намерениями не мостили свою личную дорогу в свой личный ад.

И вот наступила волшебная ночь.

Лазутчик из местных индейцев таино, которым я иногда отдавал старые ржавые мушкеты, валявшиеся без дела у меня в трюме, отдавал не за просто так, ясный хрен! Они на меня работали. Докладывали обо всех делах, что творились в форте Баракоа. Иногда только мы выходили из своего укрытия и кошмарили у Гаити или Ямайки небольшие купеческие барки, но хорошей добычи почти не было, так… для поддержания штанов…

А я все ждал вестей о своем враге.

И получил их!

Это был лучший день жизни!

Своих парней посадил на безромовую диету, усилил мясной паек, возобновил тренинги и еще месяц гонял их по острову!

Они были готовы.

Из Сантьяго отплывал большой караван галеонов, груженых золотом, серебром, оловом. И вот этим караваном командовал мой старый знакомец!

Хулио Фандиньо.

Командор флота католического величества. Если точнее, он верховный командир эскадры: «capitan de mar» и одновременно «capitan de guerra», Сapitan de guerra Фандиньо ходил на самом большом восьмидесятипушечном военном галеоне «Святой Франциск». Именно там, в его трюмах находился самый важный и самый ценный груз: золото! Никакому другому кораблю Фандиньо не доверил бы золота, только своему! Своей команде. Чтоб под боком.

Это я изначально понимал… Прилежные индейцы даже посчитали – сколько тяжелых ящиков втащили на борт «Святого Франциска» чернокожие рабы.

К отходу все готово, но я совершенно не понимал – как со своей полусотней головорезов смогу захватить военный испанский корабль с полутысячей отборных матросов и солдат? Один к десяти! Это невозможно! Борта галеона укреплены броней против моих слабеньких пушек!

Что испанскому галеону моя шхуна? Как медведю болонка! Атаковать это судно – заведомо идти на смерть! Джонни Пич с сомнением качал головой, когда я по карте изучал расположение испанцев:

– Капитан…

– Джонни, заткнись! Всех нас когда-то кинут за борт как протухший кусок мяса!

– Но зачем раньше времени то?

– Ты хочешь спокойной, сытой старости?

– А кто ж ее не хочет?

– Тогда слушай меня!

– Это же… самоубийство.

– Зачем нужна бедная и и никчемная жизнь под забором особняка какой-нибудь лондонской шлюхи, что живет как придворная дама, сдавая в аренду свой самый ценный орган?

Джонни печально усмехнулся:

– Ты прав, капитан… все там, в столице что-то сдают в аренду, даже офицеры Адмиралтейства…но нам нечего сдавать в аренду.

– Да, это опасно! Я знаю это… и ты знаешь. Но этого пока не знает команда.

Джонни был хорошим, преданным боцманом, упокой господь его душу…

Повезло. После двух суток преследования, судьба послала туман и штиль. Галеоны дрейфовали при спущенных парусах в пределах видимости. «Святой Франциск» в середине их. Просто так не подойти.

Но та ночь оказалась самой удачливой в моей жизни никогда ни до, ни после не было такого фордевинда в моих парусах!

Густой туман клубился в темной, безлунной и беззвездной ночи, пришлось на трех шлюпках, практически наощупь идти в направлении «Святого Франциска», а он вдруг вырос своей громадой из темного, сизого воздуха.

Привязали шлюпки к кормовой части галеона и как можно тише вскарабкались на нижнюю палубу. Дозор нас не слышал, а может быть и спал. Быстро перерезали глотки матросам-дозорным, никто даже не пикнул: мои пятеро ирландцев были лучшими убийцами, которых знал этот свет! Особенно хорош Крик Кеннеди – молнией летал между испанскими идиотами и резал их, как лиса режет кур! Когда двадцать пять солдат и матросов истекали кровью, мои орлы выстроились на нижней и верхней палубах с захваченными испанскими мушкетами, выводя по двое-по трое матросов и офицеров, завязывая руки за спиной их же такелажем, валяющимся тут же, пинком отправляя в трюм.

Тех, кто дергался, успокаивали навсегда, быстро и качественно, так, что у остальных не возникало желаний испытать судьбу…

Солнце еще не показалось на горизонте, время в обрез, погрузили в шлюпки каждому моему молодцу по ящику золота! Каждому! Мне же досталась только одна шкатулка… Но какая шкатулка! И на дне шлюпки лежал с завязанными глазами мой самый ценный приз – командор Фандиньо. «Святой Франциск» уже вовсю полыхал, на соседних испанских судах били рынды, снаряжали помощь, но это давало нам время, чтобы смыться. Два часа мы как бешеные, сменяя друг друга гребли к шхуне. Гребли до кровавых мозолей на грубых матросских ладонях.

И успели. Успели снятся, распустить паруса и смыться, благо, ветер пришел, опять господь оказал нам милость, пока испанцы разбирались со своим горящим флагманом.

Не буду вдаваться в подробности, чтобы не пугать читателей – что я сделал с Фандиньо.

Даже мне в какой-то момент стало страшно.

А в шкатулке я обнаружил то, ради чего стоило жить: необработанные алмазы, изумруды. Еще какие-то камешки. Но команда была рада своему золоту, каждый получил его столько, что потом можно уже остаток дней жить припеваючи.

Мои ребята оказались еще и благородными пиратами: каждый выделил десятую часть своей добычи и принес мне.

Золото и камни – надежно спрятаны.

И вряд ли дождутся своего часа – мне некому их передать, детей я не нажил. Сейчас у меня только болезни и предчувствие смерти. «Зачем тебе это золото и камни, Одноухий Боб?» – часто спрашиваю себя. «Много ли тебе сейчас надо? А ответа не нахожу»

Фидель Кастро сидел на берегу в отвратительном настроении. В полумиле, на рейде болталась в волнах залива яхта "Гранма".

"Черт возьми… где взять эти гребаные доллары? Завтра сюда придет моторная яхта, груженая оружием, а платить нечем! Банкир обманул, сказал, что кризис. Чертов американец не продаст оружие в долг!"

Фидель в бешенстве швырнул булыжник в старинное каменное изваяние святого Франциска, стоявшее тут с незапамятных времен. Каменный святой внезапно раскололся на три части, а мозг Фиделя едва не взорвался от изумления: скульптура оказалась полой, брызнули световые осколки – алмазы, изумруды, рубины. И золотые слитки в основании ног, плотно уложенные.

Теперь судьба кубинской революции решилась окончательно и бесповоротно. Святой Франциск снова отказался от богатства в пользу бедных.

НЕ ОГЛЯДЫВАЙТЕСЬ.

Сегодня, после новогодних каникул был первый день занятий. Нет никакой надобности тащиться в институт, но утром что-то толкнуло в бок. Знатно подавивший подушку накануне студент-режиссер выпускного курса ГИТИСа решил сходить таки на лекцию по советскому праву. Какое советское право можно постичь за семестр по принципу: «две лекции в месяц? Тут, конечно, простое любопытство: Сергей Угрюмов ушел из московского университета аккурат после второго курса и как раз с юридического факультета. По самому что ни на есть собственному желанию, чем вызвал изрядное недоумение у факультетского руководства: был студент Угрюмов весел, схватывал материал на лету, будучи великолепно начитанным и с хорошими, быстрыми мозгами. Декан даже вызвал к себе:

– Э-э-э… Угрюмов! Что случилось? Почему вы вдруг решили нас покинуть?

– Да так… Обстоятельства, можно выразиться личного характера.

– Какие к черту личные обстоятельства? Вы лучший студент по итогам экзаменов! Преподаватели в изумлении!

– Игорь Евгеньевич… Мне самому это неприятно, но решение принято и обжалованию не подлежит.

– И куда теперь?

– Куда-нибудь на стройку… Или в экспедицию: меня киногруппа с Мосфильма на съемки приглашает. На Кавказ.

– Дурак ты, Угрюмов… Иди. Стой! Если надумаешь вернуться, приходи… пока я добрый.

Улыбнулся криво:

– А стану злым ― лучше сгинь с глаз моих…

Однажды ночью, сидя на подоконнике общаги, после крепкой сигары с крепким кофе понял, что это не его профессия. Будучи адвокатом ковыряться в бумагах? Или уйти в менты и ловить преступников? Как вариант, в прокуратуру? А чем она отличается? Решение не было мучительным, принято быстро и бесповоротно, и ничуть потом не жалел: в жизни еще много интересного, кроме пития водки с коллегами-ментами, да обмывание очередных звездочек. А тут еще и ни к чему не обязывающий роман с однокурсницей грозил перейти в пошлые объяснения о преждевременности семейных отношений… Очень быстро стало ясно, что генеральская дочка, привыкшая к исполнению своих прихотей, – папенька-генерал ее обожал – задумала замуж. И прямехонько за Сергея Угрюмова. Для московской барышни, гордящейся местом проживания, это была жертва в каком-то смысле. Но Сережа Угрюмов был столь умен и перспективен, что перевешивал свое незнатное провинциальное происхождение.

Проблема с девицей ничего не определяла, но все же добавляла немного уверенности в правильности принятого решения: покинуть МГУ.

Было это очень давно, двенадцать лет назад, а червячок все же точил: в свои тридцать девять лет интересно было глянуть на преподавателя, годящегося, наверное, в сыновья: разве дадут актерско-режиссерскому курсу кого-то стоящего? Конечно, нет. Какую-нибудь шелупонь зеленую. Усмехнулся: «А закончил бы универ, писал бы сейчас диссер, точно так же читал лекции сопливому юношеству, кислым голосом произнося эдакое невыразимо скучное, глядя в окно и постоянно вспоминая любимую пушкинскую строчку из письма кому-то: «И догадал же меня черт родиться в России с умом и талантом…»

Но если честно, после лекции, недалеко от института, в рюмочной его ждал старый приятель, позвонивший накануне и предложивший встретиться, благо лекция заканчивалась точнехонько к назначенному времени. Это был его дружбан, однокурсник с того самого, юридического. С Саней было выпито столько портвейна, проговорено столько слов, построено столько смыслов, что где-то в глубине сознания, всплывало чуть сладкое, щемящее чувство некоего бесследно утерянного, юношеского, каковое никогда уже не вернется. Что ему было надо, преуспевающему адвокату, оставалось непонятным, но и не встретиться с Александром Корытовым и не посмотреть, как он сейчас выглядит было невозможно. Бородатый Угрюмов ходил в вечно растянутых неумелыми стирками толстых свитерах, не особенно уделяя внимание своему внешнему виду. Впрочем, «не особенно» тут можно смело исключать.

А вот Саня, всегда придававший чрезвычайное значение своим джинсам, покупаемым за дикие по меркам студенчества деньгам, рубахам с манящими однокурсниц лейблами, с зажигалкой «Zippo“, небрежно и ловко вынутой, зажженной о каблук своих «казаков» для девушки с незажженной сигаретой, был всегда эффектным: девицы от него млели. Не все, не все, а даже, скажем так, далеко не все: млели только те, кого не было жалко. Кого Сергею не хотелось затащить в койку. Так что, с Саней никогда не возникало разногласий в этом трепетном вопросе: каждый торил свою тропу. Иногда только Угрюмов ловил краем сознания завистливый взгляд кореша, когда миловался с упомянутой уже подружкой-однокурсницей. Но не придавал этому особого значения: «мало ли баб на нашем веку было и еще будет?»

А Саня сейчас преуспевающий адвокат, ходит, наверное, в тех пиджаках, про которые пелось в дворовых зонгах его юности: «И приезжал он на машине марки форда, и шил костюмчик – элегантный как у лорда».

Теперь причина ухода с юрфака универа.

Настоящая причина.

Про которую никому не расскажешь, ибо не стоит никому рассказывать по многим резонам.

Его хотела вербануть служба. Та самая, про которую все говорят шепотом. Довольно наглый молодой человек, представившийся майором Гурьевым, в безапелляционной форме предложил Сергею после окончания универа продолжение учебы в узковедомственном учебном заведении в Крылатском. Еще пару лет. Сказал, что к нему присматривались целый год, оценили, им довольны, его английский, на котором Угрюмов говорит бегло, вполне приемлем, а с их то учителями будет еще лучше, что быстрая соображалка студента Угрюмова – явление весьма редкое. А настоящая жизнь для умного и перспективного юноши начинается именно в недрах их службы.

Именно там вершатся судьбы.

И именно там вершат судьбы.

– Мы знаем о людях то, что они сами о себе не знают. Мы не просто охранка, как о нас думают брезгливые интеллигенты, мы структурируем общество. Мы лепим его. Мы делаем его лучше. Или хуже, в зависимости от задач.

– Как это, хуже?

Гурьев заулыбался фирменной, слегка презрительной улыбкой:

– Так! Но тебе это знать пока рано. В твоем ответе я не сомневаюсь, потому так откровенен, но ты должен знать это сейчас, чтобы через три года достичь некоего правильного уровня понимания. Есть стадо. Есть пастухи этого стада. Они с собаками бегают вокруг, гонят на сочные луга, охраняют от хищников. Или от хищных мыслей. А есть люди, которые планируют и предусматривают развитие стада, ставят задачи, предвидят неудачи и стараются их минимизировать. Эти люди мыслят глубоко и широко. Вот это мы. Это наше управление, оно называется отделом, но по численности и оснащению мы дадим сто очков вперед некоторым управлениям, вроде тех, что работают с диссидентами, например. Они мелочь, охранные овчарки. Мы же ― мозг. Наш отдел так и называется: отдел стратегического планирования. Беда в том, что людей, способных мыслить системно, мало. Это штучный товар. Их мы ищем везде. А ты, Сергей Угрюмов, по нашим тестам проходишь. И национальность у тебя подходящая – русский.

Само собой, майор Гурьев просил своего конфидента держать содержание беседы в строгой тайне, дабы потом не возникало проблем.

Прошло двенадцать лет после разговора и ухода из университета, но никто из этого отдела к нему на разговор так и не наведался.

А Сергей ждал.

Внутренне подрагивал от предстоящей встречи. Но всё напрасно. Они поняли. Они вообще понятливые.

Сергей не то, чтобы не любил КГБ. Нет. Этого не было.

Он ненавидел эту службу.

Его отец повесился в сарае дачи. Покончил с собой, борясь с неизлечимой болезнью, как утверждалось в заключении патологоанатома. Но это чепуха, отмазка.

Причина была другая: отец мучительно страдал оттого, что был секретным сотрудником КГБ. Стукачом. Пил горькую, казнил себя… В свое время его задержали сотрудники комитета за небольшое экономическое преступление ― хранил у себя в рабочем столе сто долларов. Как сувенир, в качестве закладки для книг, которые часто читал на рабочем месте. Эта привычка сохранилась еще со школы: прятал книгу под столом, когда родители заставляли делать уроки. Но сейчас уже некому было контролировать, и кто-то увидел сотенную долларовую купюру в книге.

Стукнули.

Понятно дело: кто хочет тянуть восемь лет крытки? Разумеется, был завербован и вынужден исполнять прихоти этой организации: будучи директором мебельной фабрики. Перед смертью отец написал сыну длинное письмо, где как на исповеди рассказал всё, умолял ни в каком виде не связываться с этой организацией: ничего хорошего они не принесут. «Они будут обещать тебе полную защиту от всех жизненных неприятностей, решение всех проблем, но как только ты станешь им не нужен ― избавятся от тебя как от старых трусов, равнодушно выкинутых на помойку.

Отец был человеком умным. «Они избавляются даже от своих, от кадровых офицеров и генералов, если всесильному шефу что-то не нравится. А на нас, на расходный материал даже не обращают внимания». Само собой, отец в письме просил никому не показывать это письмо, даже матери, а почему-то особенно матери, «только себе хуже сделаешь», лучше сжечь. Прочесть еще раз, на следующий день и сжечь.

Эта цепочка воспоминаний быстро пронеслась в мозгу, сама собой задрожавшая рука потянулась за сигаретой, но курить было уже поздно, надо ехать в институт.

Студент Угрюмов выпил плохонького кофе и нырнул в метро.

Лекционный зал выглядел, скорее, полупустым, хотя и сидели в основном девушки, любящие получать стипендию. А значит, ходят на все лекции. «Четверку. Всеми силами и формами ― четверку на экзамене».

В аудиторию вошла молодая женщина лет тридцати пяти. А то и меньше.

Выглядела потрясающе.

Осмотр начал снизу. Длинные французские сапоги на длинном же каблуке вызывали оторопь: как черт возьми она на них ходит? На таких длинных? И почему они не ломаются под ней? Такие тонкие?

Юбка из толстой английской шерсти вовсе не вызывала впечатления упитанной тетки, наоборот, удивительным образом подчеркивала изящные гитарные очертания ее обладательницы. Пиджак смотрелся как у голливудской суперзвезды, приглашенной на прием к английскому двору и предупрежденной, что встреча с королевой будет строгой, по регламенту: никаких излишеств и голых коленок, а вот пиджачок должен быть по высшему разряду.

Сергей оценил лекторшу сразу: «Кобыла! Породистая гнедая кобыла из конюшни какого-нибудь техасского миллиардера!

Она косила на студентов шалым глазом, даже ноздри слегка подрагивали, временами расширяясь, что и создавало это кобылье впечатление. Тут нельзя не упомянуть и о порывистых шагах, с лошадиным нетерпением выстукивала по аудитории, каблуками по полу. Иногда даже била копытом, легонько так, носком сапога. Как застоявшаяся в своем загончике и желающая бегать, бегать и бегать, черт возьми, бегать куда глаза глядят, и чтобы только свист в ушах, и только чтобы все прохожие шарахались в сторону впереди собственного визга, и чтобы только седок не сучил своими ножками и не тянул поводья, прекрасно зная, что эта лошадка его обязательно сбросит. Если захочет.

Она была неожиданно интересна в своем вамп-амплуа!

Несла какую-то прелестную чушь для установочной лекции первокурсников про гражданское право и чем оно отличется от уголовного, перечисляла три признака собственности, что деньги можно заработать всегда, даже привела в пример свою подругу:

– Не было денег, написала пьесу, продала в театр и теперь с деньгами! Каждый театр, ставящий ее пьесу, отчисляет авторские, это к вопросу об авторском праве. Я говорю: деньги валяются под ногами, надо их только поднять, применив свои собственные таланты. Нет денег? Напиши пьесу!

Для театральных студентов звучало забавно, многие кривились, иные широко улыбались.

Женская же часть аудитории молчаливо бледнела.

Они не слушали эту сучащую копытом стерву, а она несомненно была стервой, достаточно посмотреть ей в глаза. Что она может им нового сказать? И зачем? Зачем актрисе советского театра советское право, если актриса оная до сих пор еще делает простые ошибки в простых словах? Да не нужен ей этот предмет! И немецкий язык вкупе с французским не нужен: на сцене он никогда не понадобится! А если и понадобится, то только в крохотном эпизодике! А в Германию с Францией она поедет в обществе личного переводчика от министерства культуры, потому что станет театральной и киношной звездой первой величины!

Будущие женские светила советской культуры и искусства сидели и тихо ненавидели эту упакованную в тысячи советских рублей сучку… Вот где она взяла эти деньги?

В каком месте адвокатессам дают такое количество денежных знаков с портретами Ленина? На каких работах? На каких судебных процессах? Или на чьих-то кроватях? На чьих?!

Или она тоже пьесу написала? Какую? Дайте! Дайте мне эту пьесу, я хочу ее прочесть! Я хочу размазать эту тварь по лабораторному стеклу, я втопчу в грязь ее драматургию!

Мужская же часть аудитории в большинстве своем очаровалась преподавательницей.

Кобыла выглядела идеальной.

Супермоделью.

Юношам хотелось слегка коснуться ее кокетливых локонов. Потрогать за плечико, провести по нему пальчиком, едва касаясь от страха и напряжения. Вдохнуть запах французских духов: от нее вообще веяло чем-то невыразимо французским.

Один только Сергей Угрюмов с равнодушной усмешкой, с высоты своего возраста наблюдал за млеющими юношами:

«Как мало надо пубертату: покажи ему красивую лошадку с блестящими поводьями, и кобылка, пожалуй, без труда запрыгнет на первого понравившегося ей молодого дурачка, попутно натягивая на него свои постромки, нашептывая: «Они тебе больше подойдут, любимый, теперь ты попался, теперь ты мой… Теперь ты моя собственность и обойдемся без трех ее признаков: владею, пользуюсь, распоряжаюсь. Будет еще и четвертый, и пятый…можешь не сомневаться.»

После лекции подошел к кобыле:

– Светлана Николаевна, простите, а что вы там говорили про пьесы? Вы серьезно считаете, что можно вот так просто написал ― продал?

– Я что, похожа на клоунессу из цирка? Конечно, серьезно!

– Мне кажется, у вас несколько поверхностное понимание театра.

– Это у вас несколько поверхностное понимание жизни, вероятно. Пьеса иногда не укладывается в ваши театральные схемы, даже будучи сама театральной схемой.

– Ну! Ваша логическая конструкция слишком сложна для меня! Вы эту фразу прочли где-то?

Элегантная преподавательница не ответила, собирая со стола свои бумаги. Студент Угрюмов уже запустил пальцы в бороду, задумчиво ее почесывал, кажется, издевался:

– Ваш наряд выглядит столь убедительным, что я склонен с вами согласиться. Априорно. Иногда точно выверенный театральный костюм ― настолько убедительный логический аргумент, что остается только чесать бороду и вздыхать!

Улыбался с ехидцей.

– Особенно впечатляет, когда весьма уверенная в себе женщина, хотя и не имеющая отношения к театру, изрекает некую твердо установленную ею чушь.

– Вы забываетесь студент.... как ваша фамилия?

– Угрюмов. Сергей Угрюмов!

Это было произнесено с некоторым веселым вызовом.

– Прекрасно, прекрасно… я запишу себе вашу фамилию, чтобы потом, к сессии поставить против нее «незачет». Не возражаете?

Кобыла столь мило ехидничала, что студент Угрюмов даже и расхохотался:

– Отчего же, отчего, же, Светлана Николаевна! Записывайте на здоровье! Впрочем, это мы еще посмотрим, кто из нас знает точнее номера статей кодексов! У двоечниц, вроде вас, помню, были проблемы с головой…

Кобыла засверкала глазами:

– Вали отсюда! Тебе уже пора в рюмочную! Тебя там Саня заждался!

И тут со бородатым студентом в растянутом свитере случилась маленькая истерика, всхохатывал, глотая воздух:

– Света.... Света… ну почему знал, что ты в курсе о Сане в рюмочной?! Вот скажи: почему я это знал?! Не случайно все это сложилось! Будь я предприимчивей, непременно стал бы оракулом. И ты приходила бы ко мне на мост за предсказаниями. На Кузнецкий Мост, конечно.

– Ты форменная сволочь Угрюмов! Не мог сделать вид, что не знаком со мной? Ты не мог?! Тебе обязательно было оттоптаться?!

– Свет… ну что ты несешь? Я до сегодняшнего утра вообще не подозревал, что ты преподаешь право в нашем институте!

Света злобно сверкнула глазами и подрагивая крыльями носа быстро ускакала прочь.

Остальные юные слушатели при последних репликах стояли с отвисшими челюстями.

Угрюмов буркнул, выходя вслед:

– Рты прикройте, как бы не залетело чего…

В рюмочной сидели Света с Саней.

Адвокат Алексадр Корытов выглядел так, как ожидалось: костюм производил впечатление чего-то очень добротного и дорогого, Угрюмов потрогал ткань:

– У! Костюмчик итальянский!

– Да, – равнодушно выдавил из себя бывший друг и тут же предложил:

– Давайте уйдем отсюда! Куда поприличней!

– Не хочу! Мне тут нравится! Тут как-то по-нашему, по-нищенски!

Света не преминула вставить:

– Не юродствуй…

– Слушайте, вы оба такие красивые, нарядные, умные и богатые! А давайте вы меня усыновите, а?! Я буду послушным ребенком! Ну и что, что я старше вас обоих, этот вопрос мы утрясем, с божьей помощью! В Эстонии, кажется, ихний кодекс разрешает усыновлять старше себя! А давайте махнем в Эстонию, а? Втроем!

Саня и Света ничего не отвечали.

Сане было, такое ощущение, все равно. Света только сверкала глазами, пытаясь не отвечать распоясавшемуся режиссеришке.

– Ну что вы оба молчите? Вам западло со мной? Таким грязным? Таким убогим? Так я сюда и не просился. Это вы меня заманили! Оба. Что вы мне хотите сказать? Что женитесь, наконец-то? Или уже?

Обратился к Свете:

– Вот чего ты сюда, в наш институт приперлась? Напросилась? Хотелось сверкнуть своими дорогущими брюликами в ушах? Хотелось маленько отомстить? Чтобы я, бедный, пожалел, что расстался с тобой тогда? Ради этого ты выстроила весь этот дурацкий спектакль? Или как говорят приезжие-лимитчики: постаноУку? Пьесу, говоришь, написала? Ну-ну!

– Это не я рассталась, это ты сволочь меня бросил!

– Я то? После того, как ты послала меня нахуй, будучи пьяной?! Детка, я могу простить эту реплику мужчине, но строго после того, как дам ему в морду, а вот женщине простить это невозможно! Потому как женщин бить по морде ниже моего достоинства. Потому что после такой реплики отношения становятся невозможными в принципе, это вопрос уважения или неуважения своего партнера. Потому что если кто-то направляется нахуй «до того как», то что будет «после того»? Ты дурында дожила до тридцати семи, а не поняла простейшего: дамы завлекают в свои сети лаской!

– Я сказала тебе, что беременна, а ты поднял меня на смех, идиот!

Угрюмов предпочел не отвечать.

– Сань, а тебе то это зачем? Я ж вижу, тебе вообще невмоготу тут сидеть. Ты с удовольствием убежал бы отсюда, но дал слово? А, скажи? Дал слово Светику? Дал, скажи?

Угрюмов с глумливыми интонациями обращался к своему бывшему другу, но тот не отвечал, только губы кривил.

Не останавливаемый никем Угрюмов, не меняя своего веселого тона:

– Ребята! Как я рад за вас! Мир вам да любовь! Берегите друг друга!

И вышел прочь, похохатывая.

Света выкрикнула вслед:

– Придурок! Всегда был придурком, им и остался! Чтоб ты сдох в мучениях!

Но последней реплики Угрюмов уже не слышал.

Саня сидел развалясь, невидящим глазом уставился куда-то в угол потолка.

– Ты то чего раскис?

– Вспомнил…

– Что ты вспомнил?

Саня улыбался, хотя и не меняя своего рассеянного взгляда.

– Вспомнил тот разговор, когда ты его послала…

– Это все, что ты вспомнил?

– Нет, не все… Ты тогда еще кое-что сказала. И то же самое, Свет! Вот ровно то же самое, той же фразой, тем же тоном ты сказала мне вчера ночью!

Санина улыбка сменилась на какую-то гримасу, даже глаза чуть увлажнились, дабы не уронить слезу, схватил стоящую перед ним рюмку водки и не касаясь губ, с высоты, как в юности залихватски вылил в гортань, забрызгав при этом и свой шикарный пиджак за тысячу долларов, и такой же прекрасный галстук, и лицо.

– Я не помню, что я сказала тебе ночью! Я много чего говорю по ночам!

Света нарочито тщательно артикулировала звуки, даже громче, чем следовало бы в общественном заведении, наблюдатели за соседними столами с усмешками оглядывали беседующую пару. Но его взгляд уже приобрел жесткость и осмысленность, с веселой, но чрезмерно веселой улыбкой стирал с лица облитое водкой лицо:

– Ты сказала ему тогда и сегодня мне: «почему ты меня не трахаешь? Если ты не будешь, то это будет делать кто-то другой». Ты сказала это так буднично, будто попросила стакан воды. Черт возьми… как пошло иногда всё повторяется…

– А ты не оглядывайся. А то в соляной столб превратишься.

НЕУСТРАНИМОЕ УСЛОВИЕ.

Если судить по колониальной архитектуре, дом выглядел гораздо старше двух веков. Стоял на громадном камне, почти скале, вросшей в землю, стесанной и выровненной неизвестными строителями, с вырубленными прямо в камне ступеньками, поднимающимися ко входу центральной части. Смотрелся столь капитально и солидно, что внушал уважение всякому, кто его видел впервые: первый этаж высотой более семи футов, сложен как крепость из толстых, тяжелых блоков розоватого песчаника, поблескивающего кварцем. Причем, это не просто облицовка камнем по-современному, кокетливо имитирующая большие обтесанные валуны, это настоящие громадины, на полях округи иногда еще попадались камни гораздо меньше, розовато-коричневого цвета, с вкраплениями кварца. Старинные строители так тщательно подогнали блоки друг к другу, что оставалось слегка непонятным: как они это сделали без цемента. В нескольких местах первого этажа оконные проемы с гладкими поверхностями по бокам: вероятно, в те мрачные рабовладельческие времена окна закрывались тяжелыми, коваными ставнями. Сейчас там просто веселенькие рамы из пластика, с ажурными алюминиевыми переплетениями, имитирующими решетки.

Конечно, это только видимость: доступ к окнам наверняка контролировался новейшим электронным оборудованием.

Второй этаж хозяева не раз меняли по мере надобности в былые времена: он мог быть то деревянным, с отделкой мелким камнем, стилево сливающимся с первым этажом, то просто деревянным, без изысков, из красной древесины, то каким-то иным.

Сейчас использовалась только средняя часть некогда громадного дома с длинными крыльями, в которых раньше жили слуги, рабы, в центральной части располагалась многочисленная семья со своими домочадцами, огромная территория за домом с конюшнями, еще дальше стояли строения скотных дворов, цеха производства и переработки продукции полей и прочего.

Не говоря уж о самих огромных полях, где и произрастали те самые растения, требующие внимания, заботы и глубоких знаний.

Внутреннее хозяйство уже отмерло за ненадобностью, а новейшие, компактные производственные блоки, выстроенные не столь давно, располагались примерно в миле от дома, поближе к воде и энергетическим установкам: большую часть электричества получали от солнечных батарей.

Последний хозяин сотворил второй этаж жилища по своим эстетическим предпочтениям: из современного пластика и стекла. Несмотря на фантасмагоричность такого сочетания легкой, почти воздушной надстройки стеклянных кубов и пирамид, пластиковых воронок, уходящих в «иные миры» с мрачным, нижним, средневековой каменной мощи этажом, смотрелось все неожиданно интересно и даже красиво. Современное над минувшим. «Не забывая прошлого, насладимся настоящим».

Венчала эту фантазию круглая гостиная, расположенная на своеобразном третьем этаже, в старой круглой башне.

Сначала башню покрыли тяжелой коричневой черепицей, на старонемецкий манер, сотню лет назад перекрыли листами меди, а уж Джефф Браун снес все старое к чертовой матери и построил крутящуюся панораму из стекла и пластика, купол башни мог по желанию хозяина затемняться разными цветами, медленно вращаться и иногда с утра бывало трудно определить где север, а где юг, особенно если накануне побывали гости. Затейливое сочетание пластика, с преобладанием бледно-красных тонов, с розоватым кварцем несущих стен, создавали надолго впечатляющую картину, особенно издали, когда дом освещался восходящими лучами солнца. А уж если башня начинала поигрывать белыми и синими «алмазными» огоньками, управляемыми компьютером, то впервые видевший это чудо удивленно вскрикивал и хлопал в ладоши.

У наблюдателя возникала иллюзия, что перед ним огромнейший алмаз, сверкающий гранями.

Здесь, во времена еще колониальные располагалась фактория Бельвью, широко использовался труд рабов, потом механизированное хозяйство, производящее полуфабрикатную продукцию для фармацевтических компаний, а также и для парфюмов: луизианский климат этого местечка весьма способствовал постоянному притоку мягкого тепла, вкупе с отличными источниками воды.

Бизнес семьи Браун не менялся вот уже более двух столетий.

Последний век с его революционным развитием химии, казалось, поставит крест на благоденствии семьи, но этого не произошло: многие богатые жители Америки и до сего дня ни в какую не желают пользоваться чем-то непонятным, предпочитая новым, искусственным старые добрые лекарства непосредственно от природы. Без химических посредников.

Ну и что, что дорого? Здоровье дороже.

И то правда: черт его знает, что они там намешают в своих колбах и пробирках? А побочные действия этой химической дряни? Лечись потом, уже от нее…

Даже конец двадцатого века не смог поколебать устои хозяйства: поля исправно засевались различными лекарственными культурами, из которых небольшие, но хваткие компании изготавливали дорогие, а иногда и очень дорогие лекарства.

Одно из важнейших направлений – парфюмерия: розовые, лавандовые и прочие цветные ковры в изобилии покрывали поля, принося американцам, а особенно американкам радость от запахов, которые потом массово стали синтезировать химические компании.

Но разве может человек точно повторить настоящее, природное? Без ненужных, а даже вредных побочных неприятностей?

Твое здоровье плохо поддается технической революции до тех пор, пока вдумчиво заботишься о себе любимом. Если же наивно глотать и нюхать всякую гадость, то жизнь будет хотя и весела, но кратковременна, а в ней столько любопытного еще! Потому нет нужды ставить эксперименты на своем собственном драгоценном здоровье, покуда ты считаешь его и вправду драгоценным.

Человеческое тело – ни разу не механический аппарат, не стоит его испытывать на прочность технической революцией.

Мало ли что. Да.

Семья происходила из немецких колонистов, приехавших в конце восемнадцатого века искать счастье на американском континенте, когда в Европе начались брожения, граждан стали резать во имя каких-то головокружительно высоких, а оттого плохо различимых снизу лозунгов, основным из которых была любовь к людям. Как такое сочетается с массовым истреблением этих самых любимых людей оставалось трудным для понимания.

Потому Брауны, движимые поиском не столь истовой христианской любви, сочли за благо поискать счастья в тех нетронутых цивилизацией и просвещением краях, где гуманистические идеи не провозглашались столь любвеобильно к ближнему своему.

После некоторых мытарств на новообретенном континенте, семья нашла таки искомое счастье, когда Наполеон Буонопарте, стесняемый нехваткой средств для своих героических войн, озабоченный просвещением и всяческим социальным благоустроением соседних народов, продал северным американским штатам колонию Луизиана, только что переданную побежденной Испанией в счет репараций.

И хотя советники блистательного первого консула Франции, через год объявившего себя императором, всячески отговаривали его от этого не слишком выгодного шага, корсиканец рассудил, что негоже первой державе Европы, столь торжественно объявившей о поголовном равенстве и счастье всех без исключения мужчин, эксплуатировать рабов на заморской территории. С женским равноправием в те брутальные времена было весьма проблемно, мир представлялся гораздо более фалличным, чем сейчас. По крайней мере, мужчинам так казалось.

Впрочем, если уж говорить совсем честно, вождем всех французов двигали резоны совсем иного свойства: предстояло много и победоносно воевать, на кону ведь стояли счастье и свобода человечества, а на это нужное и, без сомненья, чрезвычайно благородное дело необходимы деньги. Большие деньги. А вот как удержать в орбите французского влияния без надлежащего флота заморскую территорию оставалось совершенно непонятным, потому Луизиану с ее благословенными землями, проходившими в те времена длинным яйцом между восточными и западными штатами, благополучно продали за сумму в пятнадцать миллионов долларов. Хотя правительство Томаса Джефферсона и предлагало поначалу всего два миллиона за небольшой ее клочок.

Наполеон же вместе с Луизианой предложил Новый Орлеан и всю Миссисипи, общая площадь выставленных на продажу земель составляла четыре Франции.

Радостно удивленный американский Конгресс тогда всячески озаботился упорядочением новообретенных штатов, устроением новых налогоплательщиков, вопрос цены стоял не особенно, а потому за какие-то невеликие по тем временам деньги родоначальник семейного благополучия Йоханнес Браун, или просто Джон, как тут его стали именовать, выкупил в рассрочку у правительства США обширные земли Бельвью в две тысячи акров, ранее принадлежавшие испанской короне. Со всеми постройками и даже рабами. И дела сразу же пошли в гору! Плантации поставляли в старушку Европу масляные и спиртовые вытяжки различных благоухающих растений, парфюмеры потом изготавливали из них всякого рода дамские притирания. Собственно, это все и в южной Европе росло, но в Луизиане подобное стоило сильно дешевле из-за приятного бонуса: рабского труда.

Полувеком позже семейство, конечно же, активно поддерживало конфедератов, генерал Ли однажды побывал у Джереми Брауна, тот закупал для его армии оружие и провиант, снабжал лекарствами и перевязочными материалами. И хотя свою гражданскую войну старый Джереми проиграл, благоденствие его семьи только укрепилось: теперь уже в северных штатах стали как грибы возникать фармацевты, требующие лекарственного сырья для бурно растущего населения Америки.

Бизнес процветал все двести лет.

Последний представитель некогда большой семьи, восьмидесятитрехлетний Джефферсон Браун недавно умер бездетным, иные ветви родового древа также зачахли.

Такой вот скучный и, увы, нередкий финал успешных семейств. Довольно будет вспомнить хотя бы блистательный клан Медичи, долгое время правивший Флоренцией, а временами и всей Италией, если говорить о понтификах церкви. Потом род Медичи зачах настолько, что пришлось брать наследника из какой-то сильно боковой ветви семейного древа. Чуть ли не из кустарника.

Впрочем, Джефф Браун, несмотря ни на что, был калачом тертым, предусмотрительным, умеющим выстраивать жизненные перспективы, иначе давно уже загубил бы свой бизнес. Предпринял интенсивные юридические и историко-архивные изыскания, выяснил, что в Европе живет прямой потомок семьи – юный Роланд Браун, прадед которого некогда поссорился со своим отцом и отбыл обратно в Европу, предпочтя стать там бродягой.

Джефф следил за судьбой юноши, умело направлял его по жизненной стезе, хотя никогда и не афишировал себя: Роланд Браун, живущий в Мюнхене, получал воспомоществование от неизвестного лица при условии, что тот будет учиться на фармацевта в местном университете.

А понеже это условие исполняться не будет, то никакой помощи означенный юноша не получит, обучение и иные расходы на его учебу и жизнь его матери оплачиваться не станут, отроку придется самостоятельно биться в тенетах современного бытия.

Мать, даму смышленую, не надо принуждать к исполнению прихотей неизвестного филантропа, тем более они приятны и необременительны: какая женщина откажется от полного содержания ее ребенка неизвестным благодетелем, ничего не требующим взамен, если не считать условием обучение на таблеточного мастера?

Да и хрен с ним! Таблетки ― совсем не плохой способ заработать себе на кусок хлеба с маслом!

Это же счастливый случай: неизвестный благотворитель заменил Роланду беспутного папеньку, тот увлекался исключительно собой и ни в малейшей степени сыном.

Отец Роланда сочинял поначалу хорошую поп-музыку, считал себя композитором, но умер от чрезмерного увлечения другими бодрящими композициями, основные ингредиенты каковых составляли всевозможные алкогольные и иные сочетания, будучи большим любителем коктейлей, вкупе сублаготворяющими смесями как природного, так и искусственного происхождения. Впрочем, последними он увлекся зря. Определенно зря, ибо эти вещества быстро подытожили его интересное, но весьма недолгое музыкальное творчество.

Таинственный денежный мешок будил у мамаши вопросы: кто же этот великодушный дурак, так сорящий долларами? Внутри у нее даже шевелилась мыслишка: «Не иначе как наркоторговцы! Готовят себе кадры для развития, не зря же так на фармацевтику нажимают».

Потом, при трезвом размышлении, отбросила это допущение как заведомо негодное: век наркокоролей недолог, уместно вспомнить о фантастическом начале и бесславном конце Пабло Эскобара, державшего в страхе определенную часть населения не только обеих Америк, но и Европы.

Но как-то очень непродолжительно.

Кратко как-то.

Несмотря на громадные контейнеры, полные вечнозеленых купюр. Нет-нет, это вряд ли… Наркопроизводители не оперируют такими долгими планами.

Синди, мама Роланда, начинала как драматическая театральная актриса, потом, вдохновившись музыкой Рихарда, папы мальчика, переквалифицировалась в фронт-вокалистку рок-группы, руководимой мужем. А после смерти Ричи вторично вышла замуж и жила свежей семьей где-то на юге Франции. Сына в свою новую жизнь не впускала, а этот неизвестный благодетель, устроивший будущее ее Ролли, подвернулся как нельзя вовремя! Можно спокойно отдать себя новому семейству.

Роланд уже через пару лет намеревался закончить свое обучение, но со стороны неизвестного, посылавшего деньги, возникло уточняющее условие: молодой человек должен выбрать свою специализацию в направлении лекарственных препаратов только растительного происхождения, никакой химии. В письме сухо, но недвусмысленно объявлялось, что отступление от этих рамок точно так же влечет за собой немедленное прекращение финансирования.

Роланд усмехнулся, ибо это легко исполнимо, последовал требованию таинственного опекуна, впрочем, выбора и не было.

Окончившему университет молодому специалисту внезапно и немотивированно предложили место в одной из баварских фирм, производящей лекарства из растительного сырья.

Роланд ни шатко ни валко закончил свой фармацевтический курс, не показав впечатляющих результатов, предложение свалилось как снег на голову, но от таких не отказываются.

Это было удивительно: молодой специалист не писал и не посылал туда резюме!

Жалование очень приличное, работа располагает к фантазии ― предложили должность руководителя отдела перспективных разработок с относительно свободным графиком. Работка отдавала синекурой, будучи похожей, скорее, на творчество, нежели на сухую службу в бюро с восьми утра до пяти вечера. И хотя в подчинении у него всего две сотрудницы, а это две молодые привлекательные женщины, такая жизнь начинала определенно нравиться! Удивительней всего, что обе подчиненные ему дамы настолько милы и душевно податливы, что плохо укладывалось в немецком сознании: баварские женщины совсем не таковы. Нет, не таковы. Впрочем, обе красавицы плохо смыслили в своей работе, но от них больше и не требовалось. Как будто кто-то нарочно устроил молодому мужчине теплую, комфортную атмосферу в отделе.

Его личная электронная почта иногда получала от какой-то, черт возьми, неизвестной исследовательской фирмы именно те научные материалы, что позволяли неопытному пока фармацевтическому разработчику структурировать свои изыскания в нужном направлении.

Материалы всегда оказывались как нельзя кстати.

Потом Роланд уже и сам включал мозги, выходило лучше ожидаемого, стал руководителем проекта, вошел в совет директоров ― и все благодаря своему покровителю: кто ж будет сомневаться, что это его рук дело?

Конечно его! А чьих же еще?

Но кто он? Никаких зацепок для ответа на этот вопрос.

Если он таинственный родственник, то давно уже объявил бы себя: зачем же такое скрывать?

Как ни бился молодой человек, но так и не мог найти эту черную кошку в темной комнате.

А ответ пришел, тем не менее.

Причем, исчерпывающий и объясняющий сразу всё: адвокат Гарри Миллер, поверенный недавно усопшего Джефферсона Брауна, американского миллионера, сообщал Роланду Брауну, что имяреку оставлено наследство в виде процветающей компании, производящей компоненты растительной фармацевтики, все необходимые сборы за оформление наследства, так и государственные налоги за оного наследника заблаговременно уплачены наследодателем, единственным и неоспоримым владельцем всего движимого, недвижимого имущества, включая ценные бумаги, оцениваемые к настоящему моменту в двести тридцать шесть миллионов долларов, равно и свободные денежные средства на банковском счете в размере пяти миллионов шестисот семидесяти семи тысяч ста сорока двух долларов и восьмидесяти трех центов объявляется Роланд Браун, каковой наследник может вступить во владение своим имуществом немедленно, при одном неустранимом условии, что переедет туда к постоянному месту жительства и станет управлять компанией следующие минимум двадцать лет с момента вступления в силу его прав собственности.

Если же упомянутый Роланд Браун откажется от переезда в Соединенные Штаты, конкретно в штат Луизиана, месторасположение штаб-квартиры компании, то указанный наследник лишается всех прав, имущество должно быть продано с торгов, а средства от продажи направлены на медицинские исследования проблем мужской бездетности в виде грантов ведущим научным организациям мира, занимающимися подобными научными изысканиями.

Все стало предельно ясно: это не выживший из ума дурак-миллионер, от безделья играющий судьбами юношей, а родственник. Какой-то там… многоюродный дядя. Не имевший наследников, однако хотевший их иметь.

Но как он собака все ловко устроил!

И ведь даже не намекнул о своем существовании! Название компании не содержало фамилии Браун, потому искать своего благодетеля в Америке невозможно.

Надо все же особо похвалить старого Джеффа, до последнего момента, не выдававшего денежный источник Роланда Брауна. И это весьма разумно: если молодой человек в начале пути узнал бы, что ему корячится гигантское наследство и убаюкивающее будущее, то разве есть смысл в университетской учебе, фармацевтических исследованиях, борьбой за место под солнцем, если все и так в шоколаде, стоит только маленько подождать?

Инерция движения в жизни имеет первостепенное значение, а если юношу заранее настроить на достижение успехов, несмотря ни на что, то инерция эта, возможно, и сохранится в дальнейшем, давая хорошие плоды. Все примерно так и произошло.

Жизнь сиротки внезапно стала прекрасной.

Ролли это напомнило анекдот, когда миллионера спросили о том, как он стал миллионером:

– Я всю жизнь работал! Тяжело и много, рано вставал, поздно ложился, судьба мне улыбалась, я был удачливым бизнесменом, экономил и все направлял в дело! А потом умер дядя-миллионер, оставил наследство, вот так я и стал миллионером!

Правда, в бумагах о наследстве прописано еще одно условие, пока что неизвестное. Как предуведомил поверенный адвокат Гарри Миллер, письмо с последним условием Роланд получит прямо к Рождеству, а именно двадцать четвертого декабря, ровно в полночь. И что упомянутый Гарри Миллер лично прочтет перед видеокамерой, а затем сожжет письмо в камине, что должно непременно отображено в видеозаписи, потом проследит исполнение изложенного в письме условия, оно будет несложным, но строго конфиденциальным, как присовокупил в телефонном разговоре адвокат.

Формальное и окончательное юридическое вступление в право собственности ценных бумаг усопшего Джеффа Брауна произойдет непосредственно после исполнения последнего условия.

До этого момента Роланд Браун может владеть и пользоваться имуществом, осуществлять руководство компанией так, как он сочтет нужным, но право распоряжения собственностью, то есть полное ее право наступает двадцать пятого декабря, в ноль часов по времени штата Луизиана.

Неисполнение сего условия означает безоговорочное лишение всех прав собственности указанного Роланда Брауна, продажа на торгах и передача средств на означенные выше благотворительные цели.

Сам процесс исполнения ни в коем случае не должен записываться на видеокамеру, о чем предписано озаботиться душеприказчику умершего мистера Брауна – всё тому же Гарри Миллеру.

Роланд не то что расстроился, но был слегка удручен:

«Что еще за хрень? Конфиденциальность… ровно в полночь…Чертовщиной попахивает… Опять блажь Джеффа? Последний сюрприз?»

Новый владелец прибыл в свое поместье прямо в канун Рождества, за два дня. Знакомство со всеми фигурантами его неожиданно привалившего счастья, с домом, с прислугой, с Гарри Миллером, с садовником и прочими устроителями размеренной жизни прежнего владельца усадьбы оказалось весьма хлопотным и утомительным: сразу столько впечатлений на одного человека!

В сочельник, примерно в четыре часа дня, в доме не оказалось никого: по старой традиции, вся прислуга получала в этот день отпуск, будучи обязанной проводить рождество вне стен усадьбы, каковой пункт прямо и жестко прописан в каждом контракте.

Между тем, в доме кто-то был.

Этим «кем-то» оказалась молодая, недавно прибывшая в Штаты мексиканка, принятая неделю назад на работу в качестве горничной. Она пока что плохо знала английский и не обратила внимания на непременный пункт ее рабочего договора. В смысле, чтобы духу ее не было в доме на рождественские праздники.

Девушка явно неголливудской внешности: толстовата, на плохом английском поздоровалась с хозяином, улыбнулась, сверкнув ямочками на щеках, ткнула пальцем между своими большими грудями:

– Кристина!

«Ага, ее зовут Кристина…» – догадался Роланд.

Кристина продолжала, показав пальцем на собеседника:

– Амо!

«Хозяин по-испански… Это я» – снова догадался молодой человек.

Улыбка служанки, между тем, показалась Роланду очаровательной. Глаза Кристины излучали мерцательную аритмию, и редкий молодой мужчина может устоять против магических женских чар. Разумеется, столь трепетно интересоваться прислугой – уже давно моветон в респектабельных семействах Нового Света, а пугающие общественные настроения, навеянные грозным тайфуном "Metoo", определяли ситуацию как крайне тухлую. Роланд пока что неуверенно вошел в роль распорядителя судеб, но куда девать возраст, даже если внезапная выработка соответствующих активных гормонов не вполне сочетается с социальными установлениями правильного и рассудительного социума? Хозяин все же усилием воли взял себя в руки, с силой извергнув из души фантазии.

Девушка показала жестами, что прибыла el correo, почта, в воздухе руками обрисовала нечто квадратное, большой пакет. Его Роланду следует получить и расписаться: показала рукой в воздухе расписку.

Удивленный амо вышел к почтовому автомобилю, но он оказался совсем не почтовым, а даже и наоборот, похожим на катафалк. Только небольшой синий знак почтовой связи США на крыше, явно съемный, и устанавливаемый по мере надобности, указывал на принадлежность к почтовому ведомству. Почтальон же удивил еще сильнее, да так, что похолодело внутри: одет в черное, в черных же замшевых перчатках, на голове цилиндр.

«Что за дурацкий маскарад?» – пронеслось в сознании владетеля свежеобретенного поместья.

– Примите пакет, сэр.

Из раскрытой уже задней двери катафалка выглядывал ящик удлиненной формы, полутора метров в длину и полметра в ширину.

«Черт возьми! И даже пакет похож на гроб» – еще больше удивился Роланд.

Странный почтальон в цилиндре и фраке с длинными фалдами, каковые обыкновенно носят дирижеры симфонических оркестров или музыкальных театров, взялся за один конец ящика, Роланд взялся за другой, вдвоем они еле стащили посылку, поставив на приготовленную заранее тележку.

Не перестающий удивлять почтальон снял цилиндр, прижал его к сердцу, поклонился учтиво, поздравил с наступающим праздником и был таков.

Хозяин ввез посылку на тележке в огромную прихожую, служанка суетилась вокруг, пытаясь помочь, но, кажется, производила еще более трудностей, чем если бы Роланд обошелся без помощи услужливой девицы.

«Вот бестолочь!» – потихоньку уже злился на девушку, путающуюся под ногами, создающую дополнительную суету.

От посылки пахло чем-то вкусным.

Торопливо сломал крепеж ящика, отворил крышку и тут ему внезапно перестало хватать воздуха, сердце бешено заколотилось, тело повело куда-то вправо, гигантским усилием воли выправил свое положение в пространстве, затрясся, выдавил из горла звук «кх-х-хр…», какой бывает, вероятно, при удушении:

В ящике лежал жареный негр, украшенный пучками петрушки, укропа, стеблей кориандра, запеченными яблоками и прочими гастрономическим прелестями.

Сзади на пол упало что-то тяжелое.

«Кристина шлепнулась» – меланхолически пронеслось в голове уже трясущегося владетеля старинной усадьбы, в изрядном отупении уставившегося на рождественский подарок.

«Интересно, а я грохнусь в обморок?» – мелькнула мысль и уже исчезающим сознанием услышал звук падающего тела.

Своего собственного.

ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

После сверкающего, хотя и слегка испуганного удивления, когда Сергей летел по трубе, всё уже не ощущалось новым и неожиданным, впечатления стали приобретать остроту любопытного подрагивания, каковое возникает, если открываешь долго мечтаемую антикварную книгу. Или как богатый алкоголик открывает бутылку коньяка двухсотлетней выдержки.

Сергей знал, конечно, что таких коньяков не бывает, точнее, они где-то есть, но это уже не коньяки, а спирт: ферменты благородного напитка, а они, собственно, и составляют восхитительную коньячную симфонию вкуса, за такое долгое время осаждаются в виде твердых частиц на дне бутылки.

Но как же любопытно было бы, черт возьми, попробовать бывший двухсотлетний коньяк: немножечко, совсем чуть-чуть пригубить из пузатого бокала, привычно поболтав под языком, смешивая со слюной, ждать сначала иголочек, колющих подъязычье, потом прихода того волшебного, что плохо укладывается в адекватные описания. Из-за чего коньяк и пьют: ради послевкусия.

Именно этого послевкусия сейчас и не хватало для полного счастья, хотелось завершения Великого Перехода тонким наслаждением, полноценной, жирной точкой. Эстетического удовлетворения, что возникает после хорошего фильма. Или физиологического, как после хорошего секса.

Местность была, впрочем, довольно хмурой, мужик в длинном балахоне, стоящий у ворот подозрительно походил на архангела Михаила, виденного на картинке в глубоком детстве.

«Вот блин! – чуть улыбнулся новоприбывший, – я думал архангел Михаил – еврейская народная сказка. Но тогда уж хорошо, что не Гавриил меня встречает!»

Связка ключей мелодично, как в детском мультфильме звякала, привязанная к поясу мужика в балахоне.

«Конечно же, это моя зрительная фантазия», Сергей почему-то опасался называть это галлюцинацией, крутил головой, осматривая великолепные ливанские кедры вперемешку с дрожащими листиками каких-то банальных осинок, окружавших вход в Эдем.

«Ничего этого нет. И мужика нет. Это мое угасающее сознание вспыхивает как последний язычок пламени на остывающей головешке костра»

– Мир тебе!

Приятный баритон, исходящий от мужика, похожего на архангела Михаила, обволакивал, казалось, он звучит со всех четырех сторон, даже со спины. Гость вежливо ответил:

– Здравствуйте…

– В целом ты прав, странник, ищущий последнего удовольствия, все это можно счесть фантазией, галлюцинацией…

Тут он коротко хохотнул.

Сергей вздрогнул: «Он что, мысли читает? Или совпадение?»

– Впрочем, в этом мире всё сущее, в каком-то смысле – фантазия…

Мужик с ключами опять усмехнулся:

– Возражу лишь относительно последнего: я есть. Или аз есмь, если так тебе будет приятней и понятней. Впрочем, какая разница, плотское – еще не означает, что оно существует на самом деле. Ты никогда не задумывался над этим, о странник? Равно как и наоборот, сущее…

Мужик в балахоне сделал глубокую, выразительную паузу:

– … то есть, настоящее, может быть и воображаемым! Или как у вас нонче говорят? Виртуальным, хе-хе? Музыка, которую ты слушаешь и которой восхищаешься… разве ее можно пощупать? Не инструменты или звуки, а именно мелодические созвучия, обыкновенно именуемые музыкой? Созвучия божественного Моцарта самая что ни на есть музыка, уверяю тебя! Она есть и ты не можешь с этим спорить! А вот звуки, исходящие от какого-то рэпера практически невозможно назвать музыкой. Или, например, послевкусие от коньяка!

Балахонщик подмигнул:

– Блаженство вкусовых бугорков никаким прибором не измерить! Его…

Разглагольствующий архангел сделал паузу, двумя руками энергически помахал в воздухе, отчего связка ключей на поясе опять зазвякала:

– …чувственного блаженства – как бы не существует, но оно есть!

Архангел уже слегка трясся в беззвучном смехе, впрочем, вероятно, чему-то своему, отголоску дискуссий с только ему известным собеседником.

– Ну.... Заходи. Надеюсь, тебе понравится.

Казалось, с лица мужика в дурацкой хламиде не сходит смешливая улыбка:

– У нас тут нет никаких условностей, располагайся где хочешь, пей что хочешь, выбор тут гигантский.

Осклабился, заговорщически понизив голос:

– Есть коньяки гораздо старше двух веков и очень! Очень приличного качества, ни на йоту не растерявшего своих ферментов! Прошу!

Дверь перед новичком отворилась сама собой, оказавшись и не дверью вовсе, а каким-то рисунком в воздухе, она растаяла, полностью подтвердив допущение мужика в хламиде: всё, что мы видим еще не означает материальности.

ЭТЮД БЕЗ НАЗВАНИЯ

Он возился на кухне, делал кофе в эспрессо-машине.

Она сидела у приоткрытого окна спальни, надев его пижаму, подперев спину подушкой, вытянув ноги. Курила, выдувая дым в оконную щель.

Вообще-то она предпочитала кофе, сваренный в турке, но друг сердешный обыкновенно не желал возиться с турками, пропуская мимо ушей ее просьбы. Поставил чашку с кофе на прикроватный столик:

– Пей. Курить после секса вредно.

– Почему?

– Потому что курить вообще вредно!

– Да ну тебя!

– Тем более, что кофе монтируется только с сигарой. С хорошей, толстой, кубинской сигарой.

– А ты откуда знаешь? Ты же не куришь?

– Курил когда-то.

– Ты описал эту сигару так… сексуально!

Слегка недоуменно воздел глаза к потолку:

– Да?! Ну… наверное. Я не думал об этом. Женские аллюзии вообще отличаются от мужских!

– Чем же?

– Свежестью! Оригинальностью. Неожиданными параллелями.

– Ну уж! Прямо-таки неожиданными?! Кокетничаешь?

Он не ответил, только захихикал тихонько.

– Милый, подай мне чашку.

– Я же поставил. Вон она.

Улыбнулась:

– Почему ты за мной не ухаживаешь?

Получила в ответ улыбку:

– Ухаживаю. Вот, кофе тебе сделал! Постоянно подаю руку, при выходе из авто.

Картинно скривилась:

– Не юродствуй. Я говорю в глубинном смысле.

Заулыбался лукаво:

– Мне неизвестен глубинный смысл ухаживания.

– Я женщина. Всегда думала, что мужчина должен быть более внимателен к той, с кем спит.

– Дык! Я внимателен! Знаешь, как внимателен, когда чувствую тебя телом!

– Я серьезно.

Мужчина вздохнул, начал жестким тоном:

– Детка, мне кажется, ты сильно ошибаешься.

– В каком смысле?

– Во всех. Тебе тридцать девять лет. Мне пятьдесят шесть. разница в семнадцать лет.

– И что?

– И всё!

– Не поняла!

– Что конкретно тебе непонятно?

– Причем тут возраст?

– Это основа отношений.

Улыбнулась:

– Гонишь. Гонщик! Это чепуха, основа отношений… внимание.

– То, что тебе кажется чепухой, может ею и не быть.

– Не занудствуй.

– Ну… не я начал этот разговор.

– Хорошо. Объясни.

– Объясняю… Есть основополагающий алгоритм жизни… Юнцы в двадцатилетнем возрасте не думают ни о чем, главное найти ту, которая раздвинет ноги. То есть, именно у девушек гигантский выбор. Но девушки выбирают себе не половых партнеров.

– Ха! Сюрприз!

– Девушка выбирает себе отца будущего ребенка.

– Говоришь так уверенно, будто ты женщина!

– Ты дослушай, раз уж спросила.

– Слушаю.

– Когда мужчине переваливает за полтинник, ситуация меняется с точностью до наоборот: женщине нужен мужчина гораздо больше, чем она ему.

С ехидцей:

– То есть, тебе уже не нужна женщина?

Ответил раздраженно:

– Я этого не говорил!

Улыбаясь, с вызовом:

– Ну, извини!

– Ладно… раз уж пошла такая пьянка, слушай до конца. Ты вступила в опасный, очень опасный возраст, секс тебе нужен как воздух. Ты не можешь без него. В отличие от юности.

– Откуда ты знаешь, как у меня было в юности?

– Конечно, не знаю. Только догадываюсь. Твоя дочь замужем и не интересуется мамой. Но сейчас тебе не надо ничего, кроме секса. Он, своего рода, компенсация. А вот мужчина в этом возрасте относится к сексу уже спокойно: просто так природа устроена.

Сделал паузу, чуть значительно:

– Роли поменялись.

– Ну допустим. И что из этого следует?

– А то следует, дорогая моя, что ты в свои сорок лет подходишь ко мне с мерками восемнадцатилетней девушки.

– А как я еще могу подходить?!

– С мерками сорокалетней, как минимум…

– Мда… тебе надо бы в психотерапевты…

– Возможно. Хотя и поздно. Но… давай ка я тебя лучше…поцелую!

Сделал лицо бабы-яги, скрипучим голосом:

– Не-е-ежно! Я-ягодка!

Чуть подражая улыбке Моники Витти, прикрыла глаза:

– Я буду холодна как мрамор…

РОЖДЕНИЕ ДУНКАНА МАКЛАУДА, БЕССМЕРТНОГО

(подлинная, невыдуманная история о матери Дункана Маклауда, о рождении бессмертного горца, записанная публикатором сего повествования со слов Давины Макдланда в порыве ее откровенности и желании донести до любезного внимания почтенной публики правду о сыне.

Публикатор со своей стороны со всем возможным тщанием и искренностью гарантирует непременную точность записанного, хотя и повествовательно обработанного, предлагая почтенной публике эту историю от третьего лица, впрочем, надеясь на снисхождение читателей, если нечто покажется им необычным и противоречивым, ибо изложенное есть токмо как можно более точная фиксация произнесенного госпожой Давиной Макланда)

У Давины Макланда не было проблем с беременностью.

Будто и нет никакого плода: перед самыми родами легко ходила с большим животом, как толстая молодая баба несет свое толстое брюхо, уткой переваливаясь с боку на бок. До последнего выгоняла на выпас стадо, будучи при этом улыбчивой.

Только вот улыбка эта как-то… зловеще змеилась по ее челу. Никто не становился веселее, когда Давина улыбалась, а даже наоборот: каждый ежился, сутулился и думал: "Лучше бы ты не лыбилась, сучка…"

Пастушка Давина Макланда пасла овец своего хозяина – Сида Маклауда из клана Маклаудов.

Оставшись круглой сиротой, выжила чудом, не иначе как Провидение спасло ее. Еще младенцем осталась на этом свете одна: шайка убийц "Безлунного Керка" не оставляла в живых никого. Они всегда приходили с темнотой, всегда в безлунную ночь, когда небо в тучах. Или когда новолуние. Убивали всех, кого можно убить и забирали все, что можно увезти с собой верхом на лошадях.

Отец Давины Дуглас Макланда служил рыцарем в войске графа Моррея, Джеймса Стюарта, так рассказывал ее опекун Коннор Маклауд.

Коннор Маклауд и Дуглас Макланда не только друзья, но и дальние родственники. Вместе воевали против католиков Марии Стюарт под знаменами будущего короля Якова Шестого. Защищая юного короля, отец Давины получил тяжелое ранение и потом уже никогда не мог вернуться на службу шотландского королевского дома: правая рука отсохла окончательно.

Спустя два месяца после рождения Давины произошла роковая трагедия. Та ночь подвела жирную черту под родом Макланда: Безлунный Керк вырезал не только всю семью, но всех слуг, всех детей, даже собак.

И хоть Безлунный Керк не оставлял на этом свете никого и никогда, тут у него промашка вышла: маленькая Давина непонятным образом осталась жива: ее прокололи кинжалом, но лезвие попало в золотое сечение, не задев ни одного жизненно важного органа младенца, а кровь как-то быстро запеклась на ране и не вытекала.

По крайней мере, именно так потом излагал девочке преподобный Джозеф Пристли, пресвитер их церкви. За неделю перед ужасной трагедией той безлунной ночью пастор записал новорожденную Давину Макланда в своей церковной книге.

На причастии преподобный Джозеф со слезами на глазах, в деталях рассказывал юной Давине как сам господь заступился за нее. Приводил параллели – библейские тексты про избиение младенцев и счастливое спасение одного из них. Трогал место под левым плечом девочки, пытаясь нащупать шрам от кинжала, но шрам чудесным образом отсутствовал. Рана затянулась так, что не осталось следа.

Давина не придавала значения рассказам старого пастора, мало ли чего не на фантазирует этот трясущийся, выживший из ума похотливый слизняк? Девочки ее возраста рассказывали, что он их тоже щупал.

Но про раны больше никому не рассказывал, только Давине.

А вообще Давину Макланда считали злой дурочкой, ибо она никогда не говорила того, что хотят от нее услышать. Девочка чуть-чуть, самую малость косила глазами, отчего дразнил каждый, кто ее не знал, называя косоглазой дурочкой.

Когда узнавал получше, дразнить тотчас же переставал. Если кто-то из детей пытался ее оскорбить или ударить, Давина молнией бросалась на обидчика, а это не всегда были мальчики или парни. Девочки тоже. Не издавая ни звука, впивалась когтями в лицо, и перепуганный обидчик быстро ретировался, выпучивая глаза от страха.

Коннор Маклауд сначала воспитывал Давину вместе со своими детьми, но после того как сиротка едва не придушила его старшего сына, счел за благо удалить девочку из дому, послав на ферму младшего брата пасти овец.

Друм, будучи старше Давины на четыре года, пытался установить свою власть над неразговорчивой дурочкой.

Однажды подросток, будучи в шаловливом настроении смеялся, называл ее приживалкой и выродком. Со стороны казалось, что она даже не слушает. Молчала и уходила. Но Друм не отставал, преследовал Давину.

Все более уверяясь в своем превосходстве, проказник схватил семилетнюю девочку за волосы, желая поставить ее на колени перед ним, но маленький беззвучный зверек ловко вырвался, оставив в руке Друма порядочный клок своих волос.

Потом случилось нечто невообразимо странное: на расстоянии двух вытянутых рук Давина резко дернула головой в сторону подростка, а тот мгновенно рухнул на пол.

Худосочная девочка так же беззвучно прыгнула на обидчика сверху и принялась душить. В этот момент, услышав крики ужаса, вбежала в комнату Лиана, мать Друма, с большим трудом оторвала Давину.

К удивлению всех домочадцев, у девочки оказались железные пальцы, синяки потом долго не сходили с горла Друма, на шее остались два небольших шрама от ногтей. Всю жизнь потом Друм иногда, когда нервничал, странно вытягивал голову вправо и вверх, будто старался поставить на место какие-то жилы в его шейных мускулах. Вероятно, девочка все же повредила что-то у проказника.

Лиана в слезах потребовала от мужа убрать из дома это страшное чудовище, что Коннор, скрепя сердце, потом и сделал.

Очень не хотел.

Очень. Но есть одна древняя мужская проблема: женские истерики часто убеждают мужчин сильнее, чем все мечи мира, вместе взятые.

Что правда, то правда: Давина обладала каким-то гипнотическим взглядом, у мужчин иногда холодело внутри и дыхание останавливалось. Ужас перед маленькой тигрицей, способной мановением пальца остановить даже пса, становился серьезной проблемой для каждого, кто с ней соприкасался. Собаки и правда ее боялись, причем все в округе, исключение – ее колли Патч, с которым пасла овец. Патч – веселый и бесшабашный, беспрекословно подчинялся хозяйке. Понимал ее даже не с полуслова, с полувзгляда. Временами казалось, что Патч не собака, а человек. Но человек – только с Давиной.

Впрочем, скорее наоборот: иные поговаривали, что Давина Макланда не столько девица, сколько волчица.

Самая большая в округе и самая страшная собака, громадный волкодав Коннора Маклауда Грэй виновато поджимал хвост, когда усматривал худую и бледную девочку, с хлыстом бредущую по каменистой дороге. Патч же при виде грозного Грэя моментально прижимался к ногам хозяйки, поминутно заглядывая в глаза девочки, как бы ища защиты, но Давина только улыбалась и трепала своего верного пса по холке.

Глупый и грубый Грег Азинс однажды пьяным шел домой и повстречал пастушку Давину. Грег работал на их ферме стригуном, стриг овечью шерсть.

Пьяные мужчины часто умножают свою глупость.

Грег в силу изначально скудных умственных даров, отпущенных природой, никогда не думал о последствиях своих поступков.

Облапал Давину, хохоча беспричинно, бормотал что-то про удовольствие, которое она получит от большой сладкой "косточки" Грега, но вдруг вылупил очи и вытянулся вверх!

Будто бы вздохнул чего-то такого, что полностью прекратило доступ воздуха в его легкие. С раскрытым ртом, запрокинув голову назад, с выпученными глазами, с напряженным до последнего мускула телом стоял и дрожал крупной дрожью.

Его мужское достоинство оказалось в пастушьей ручке, которую та засунула ему под килт, сжимала своими железными пальчиками содержимое до тех пор, пока бедный Грег не рухнул на дорогу без чувств.

Говорили потом, что Грег в тот вечер остался без тестикул и это похоже на правду: спустя совсем малое время голос стригуна приобрел высокие, чистые ноты, так не свойственные его прежним, грубым мужским обертонам.

Пастор Пристли весьма обрадовался новому певчему их церкви: ставший поразительно христолюбивым прихожанином, Грег благостней всех пел псалмы деве Марии. Певчий уже совсем не пил спиртного, а только благодарил небеса за то, что остался жить на этом свете. Обитатели местного паба часто потом смеялись над ним, утверждая, что благочестие и ум приходит к мужчине именно тогда, когда уходят его два основных мужских друга, которые всегда и всему мешают.

Впрочем, при некотором философском размышлении эта жестокая шутка не выглядит такой уж сильно преувеличенной.

Вот только Грег приобрел кроме божьего страха еще и вполне земной ужас: перед маленькой пастушкой. Завидев Давину даже издали, поворачивался и убегал прочь.

Никто даже не спрашивал беременную Давину – кто отец ее ребенка, все и так знали. Рассказы о том вечере обросли страшными и нелепыми подробностями, утратив всякое правдоподобие. Хотя это и понятно: каждый рассказчик старается прибавить что-то свое.

Но с одним соглашались все очевидцы.

Однажды майским вечером семнадцатилетняя Давина надела на себя длинное полупрозрачное шелковое платье, неизвестно откуда взявшееся у бедной пастушки, сквозь дивные кружева проглядывали девичьи прелести с нахально торчащими вверх сосцами, с тем темным под животом средоточием, от которого так легко теряется мужской рассудок. Через полчаса к ней в хижину вошел тот самый Друм Маклауд, из-за которого девочку вытурили из дома всесильного Коннора Маклауда.

Сказать, что Друм был странен тем вечером – ничего не сказать: более чем странен.

Хотя смотрел весело, улыбался, только как-то неестественно улыбался. Некоторые очевидцы утверждали, что Друм выглядел сомнамбулически, другие еще более усиливали эффект рассказа, уверяя, что Друм – лунатик.

Давина встретила юношу у дверей хижины в своем завлекательном одеянии, так же загадочно улыбалась.

Примерно через час Друм вышел от Давины и, поглядывая куда-то в небо, поплелся к своей лошади, привязанной к цветущей, источающей одуряющие медовые ароматы, раскидистой липе. Медленно забрался в седло, так же медленно, шагом, двинулся в сторону своего дома. Как только он отъехал от старой, громадной липы, раздался страшный треск: самая крупная ветка липы хряснула и шлепнулась на землю, ломая под собой другие, мелкие сучья.

Но ничего этого Друм не слышал, он так же безмятежно улыбался чему-то своему, из уголка рта стекала тонкая струйка слюны.

Больше его с Давиной не видел никто.

Потом, чуть позже, Друма часто расспрашивали о его вечернем визите к пастушке, тот же в ответ недоуменно кричал, что его пытаются разыграть. Сделать из него него дурака. И что этого не могло быть: по собственной воле он никогда не пришел бы к этой чертовке.

Получалась как-то совсем скверно. Многие видели Друма у хижины Давины, но никто не мог понять: как такое возможно, чтобы молодой мужчина, будучи трезвым, ничего не помнил именно в этот час. А помнил детально что было до того и после того.

Качали головами, пугливо ежились. Бормотали про дьявольское отродье. Только никто не мог сказать что-то наверняка. Некоторые, особо впечатлительные, шептали в спину Давины страшное слово "ведьма". Впрочем, другие возражали, говоря, что это преувеличение: если Давина была бы ведьмой, то страдали животные и посевы на полях, это ведь всем известно!

Ведьмы любят уничтожать растения на полях, посредством вызова града, а также морить домашний скот! Но лошади с коровами, овцы, равно как и куры в округе выглядели веселыми, здоровыми и довольными. Из людей тоже никто не болел, кроме стариков. Местное общество, посовещавшись у пресвитера, решило, что Давина не ведьма.

По крайней мере, пока не ведьма. Договорились, что вернутся к этому вопросу только тогда, если град побьет посевы или общину настигнет засуха. Или что-то в этом неприятном роде.

Известие о том, что Лиана Маклауд скоро станет бабушкой, сразило ее наповал.

Когда Лиана узнала об этом, сначала не поверила. Получив подробные описания от многих, страшно затряслась, выпучила глаза от ненависти.

Весть эта – самая дурная из всех возможных: мерзкая тварь, ужасная и злобная маленькая сучка с легким ведьминским косоглазием, которое как раз и отличает дьявольских служанок от добрых христолюбивых прихожанок,– станет матерью ее внука! Или внучки. Утешало Лиану только то, что колдовские способности детям не передаются – так утверждал с амвона преподобный Джозеф Пристли.

Такое не могла представить госпожа Маклауд.

Немудрено, что Лиана возненавидела пастушку более всех существ на свете.

В те трудные времена ее муж, Коннор Маклауд собрал своих рыцарей и отправился на помощь королю. Яков Шотландский, еще не ставший Яковом Шестым Стюартом, королем Англии, очень нуждался в помощи верных вассалов.

Коннора не было дома уже более полугода, Лиана оставалась за него полновластной хозяйкой.

И тут в ее доме стал всё чаще появляться брат Лианы: Сеймс Мэлас.

Лиана снова беременна, уже в тринадцатый раз, ее восемь предыдущих детей умерли в утробе, родившись мертвыми. Потому самочувствие госпожи Маклауд оставляло желать лучшего.

Лиана грозно вскинула правую руку вверх, говоря брату:

– Она должна родить! Семя Маклаудов не может погибнуть! Ты меня понял, брат?

– Да, я тебя понял, сестра. Я убью ведьму сразу же как только родит.

Иногда Сеймс издалека, не сходя с лошади, подолгу наблюдал за юной Давиной, пасшей в долине свое стадо.

Пастушка, хотя и не подавала виду, но замечала гостя, одетого во всё черное, его лицо под черной шляпой, так идущей к его черной бороде. А золотая цепь на груди свидетельствовала о знатном происхождении. По двум сторонам от него всегда стояли двое здоровенных бойцов, также на лошадях, а третий обычно находился сзади, за спиной. Спутники не выглядели слугами, потому как по бокам болтались мечи.

Двадцать девятого февраля, в церковной пристройке рожали двое: первая – леди Лиана Маклауд.

Вторая – пастушка Давина Макланда.

Старый пресвитер суетился рядом, вместе с повитухами, но они хлопотали только вокруг Лианы, не обращая ни малейшего внимания на Давину.

Одинокая пастушка, лежавшая на жестких досках, родила быстро и легко. Лиана Маклауд, устроившаяся на мягких подушках, рожала тяжело и мучительно, что было с пониманием воспринято повитухами и пастором.

Наутро, на воскресной службе трясущийся и испуганный пресвитер объявил в церкви, что сын Лианы Маклауд родился здоровеньким и крепким, весил ровно одиннадцать фунтов, а девочка злой пастушки Давины Макланда оказалась мертворожденной.

Пресвитеру почему-то никто не поверил. А даже наоборот: шепотом утверждали, что крепенький ребенок Лианы – вовсе не ее сын.

Шептали оттого, что первого болтуна, кто излишне громко заговорил об этом, будучи в пабе сильно пьяным, выволокли на улицу те самые три здоровяка, подручные Сеймса.

Беднягу потом нашли в придорожной канаве, куда сливали помои. Тело лежало на животе, руки вытянуты вдоль спины, но голова странным образом смотрела в небо. Всем зевакам, кто пришел поглазеть, как-то быстро стало ясно, что у головы сломаны шейные позвонки.

Поговаривали также, что Сеймс Мэлас запугал и старика пастора, презрительно бросил на амвон кожаный мешочек:

– Не делай глупостей, дед, запиши имя мальчика правильно в своей книге, как и подобает доброму пастырю человеческих овец. Мальчик этот из рода Маклаудов и законный сын Коннора и Лианы Маклауд. Ты меня понял?

– Да, господин…

– В этой жизни звон серебряных монет всегда приятней погребальных песнопений твоего хора. А тебе, старик, будет особенно противно, если хор исполнит заупокойные псалмы о твою душу. Ты меня хорошо понял?

– Да, господин…

А Давина Макланда в тот же день куда-то исчезла и больше ее не видели в тех краях.

Голова раскалывалась. В прямом смысле.

Последнее, что помнила, – два огромных сильных мужлана, усмехаясь похабно, заломили ей руки за спину, связали, подвесили на спину лошади. Привязав к луке седла. Верный Патч все это время, с начала родов, лежал под скамейкой и скулил. На этой самой скамейке и располагалась молодая роженица. А когда Давина родила, малыша сразу же забрали повитухи, Патч бегал между людьми, радостно повизгивая от восторга. Что всё так хорошо кончилось. Но потом визг Патча внезапно стал хриплым, усилился до крика ужаса. Ввалились те самые двое, стали вязать изможденную родами молодую женщину. Краем глаза она увидела лежащего в луже крови Патча, он в предсмертных судорогах дергал лапами, будто защищая хозяйку. Давина даже не успела ничего сообразить, настолько быстро и неожиданно всё произошло. А потом случилось самое невероятное событие ее жизни: она летела. Счастливое по ощущению, хотя и очень непродолжительное.

Но разве счастье бывает долгим?

Полет окрашивался столь полным восторгом, когда один единственный вздох, но до самого дна легких погружает тебя в озеро божественного блаженства. Так она летала в снах, в детстве.

Давина помнила эти сны, они тогда казались ей смешанными с явью, и вот явь пришла из сновидений окончательно! Она летала!

Впрочем, казалось, она все же немножечко спит, но это самый прекрасный сон ее жизни!

Наполненный энергией.

Потом пустота и чернота.

Наверное, так умирают.

"Но я ведь жива? Если чувствую боль? И почему я жива? Эти двое убийц сбросили меня со скалы, хорошо помню! Как раскачивали меня, связанную, помню как летела, потом упала на острые камни и ударилась затылком.

После такого не выживает никто!

Тогда где я? На обещанный пресвитером рай непохоже.

Нет. Это не рай.

Яблок тут нет, явно нет! Даже не пахнет ими.

"Откуда взялись эти лохмотья, на которых я лежу? Разве это моя одежда? Нет! Где я?"

Впрочем, первая мысль когда очнулась: "Где мой сын?" Откуда-то извне, так она ощутила, тотчас же пришла успокоительная уверенность, что с ребенком все в порядке, он в надежных руках, за ним ухаживают. Тревога быстро улетучилась.

Темно и душно, только узкая полоса света прорывается откуда то издалека, сквозь сонм пылинок.

Встала на ноги. Удивительно, но стояла довольно крепко. Сделала пару шагов. Медленно, пошатываясь, пошла к источнику луча, постепенно световое пятно расширялось, ее глазам стал открываться выход из темноты. Подойдя к нему, увидела, что находится где-то наверху, на головокружительной высоте, на горе, а внизу полощется зеленая масса леса, похожая на траву.

Коленки задрожали, но не от испуга, а только от неожиданности.

На выдолбленной, черной от времени деревянной колоде с резной спинкой, также почерневшей, на краю страшного обрыва сидел человек с длинными седыми волосами.

Сидящий не оборачивался, только поднял правую руку. Наверное, он так приветствовал ее.

Молча, со спины.

Волосы сидящего переплетены в несколько узких косичек, а те в свою очередь, связаны в одну широкую полосу, эта полоса из плетеных косиц свисала ему на плечи, доходя до каменного основания, где стояло его вычурное сиденье.

Послышался голос. Казалось, он звучал как в колоколе, сразу со всех сторон, будто бы отражаясь от чего-то невидимого. Мелькнула догадка, что это, скорее всего, следствие ее падения: слух повредился. Наверное.

– Будь осторожней, ты слаба еще, дитя мое…

Сидящий не оборачивался, все так же глядя куда-то вниз на зеленое море деревьев. Волна странной, мягкой силы как воздушным потоком надавила в ее чревное сплетение. В то место, где еще совсем недавно был ее сын.

Вероятно, мягкая эта сила исходила от сидящего мужчины, – судя по седой бороде, это старик. Наверное, даже древний старик, ибо борода слишком уж длинна.

Хотя… это только предположение, он не поворачивался и лица Давина не видела, только догадывалась, что он стар. Удивительней всего, что голос его не звучал старо, как это бывает с людьми, пожившими, подумывающими о смерти и готовящимися к смерти. Звуки голоса старика, наполненные приятной баритоновой бархатистостью, непонятным образом успокаивали.

Вдруг стало дурно. На глазах выступили неожиданные слезы, а старик, казалось, видит их спиной:

– Это не слезы, дитя мое. Это из тебя исторгается прошлая жизнь. Сейчас ты будешь потеть, из тебя выльется много влаги, прошлой влаги.

Колдун. Точно колдун: видит всё, даже не глядя. Или это ангел? Почему ангелов изображают с крыльями, разве ангелы не могут летать просто так, без крыльев? Иначе – какие же они ангелы?

Старик оказался прав: внезапно Давина стала прямо-таки исторгать воду из всех пор ее тела.

Пот катился ручейками, но потоки влаги стихли так же внезапно, как и начались.

– Ну вот… ты и выздоровела. Теперь тебя можно снова сбросить со скалы!

И тут старик повернулся, он улыбался лукаво.

На Давину смотрели явно молодые глаза, каким-то парадоксальным образом оказавшиеся на старом, сморщенном, сером лице.

– Кто ты, старик?

Седовласый усмехнулся:

– А ты так и называй меня: старик. Тем более, что это правда. У меня было много имен, сейчас все они в прошлом, не хочу к ним возвращаться, потому и называй меня как тебе удобней. Тем более, что имена все равно мало что значат. Они временны и условны.

– Я была мертва? Ты меня оживил?

Старик хихикнул:

– Нет! Я не умею оживлять, то есть, из мертвых превращать в живых. Это заложено в тебе самой.

– То естькак?

–– Некоторые люди не умирают. Точнее, умирают, но только одним способом. Все остальные виды смерти на них не действуют.

– Я из них?

– Да. Если тебя опять сбросят со скалы, ты снова выживешь. Я заметил у тебя след от раны под левым плечом. Это был первый раз, когда тебя хотели убить.

– То есть, меня нельзя убить?

Старик заулыбался, стараясь делать свою улыбку чуть привлекательней, не столь хищной:

– Можно. Убить можно всякого. И меня в том числе. Но здесь, в таком недоступном месте как моя пещера, на высоте, куда не забираются даже барсы, убить сложно любого, даже простого смертного. Но пока ты со мной, тебе не грозит опасность.

– Ты говоришь загадками, старик.

– Любая загадка проста, как глоток воды. Надо только не спешить и с радостью идти по дороге познания.

– Ничего не поняла, что ты сейчас сказал.

– Что конкретно ты не поняла?

– Ну… все слова мне знакомы, но что они означают – мне непонятно. Если ты не бог, то как ты можешь меня защитить?

Повисла довольно долгая пауза, старик на мгновение задумался:

– Запомни первый урок, дитя мое. Это будет одним из основополагающих понятий твоей жизни. Возможно, в какие-то моменты твоей долгой судьбы, ты станешь, и сама понимать то, что я сейчас тебе скажу… А сейчас – просто поверь мне на слово.

Старик посмотрел на небо, вздохнул глубоко, медленно и гулко, низким голосом произнес:

– Защитить нельзя никого. Можно только защититься. Даже если ты защищаешь своего новорожденного ребенка, ты защищаешь себя. Часть своей плоти. Даже если ты защищаешь друга – ты защищаешь себя. Даже если друг потом тебя предаст – ты все равно защищаешь себя. Первый закон бессмертного: защищая других – защищаешь себя. Но никогда не бери награды за защиту!

Старик поднял палец небу:

– Ибо совершишь нечто обратное: ты станешь беззащитной. Ты уравновесишь свою силу презренным золотом. Высший принцип блага – "несмотря ни на что"! Не требуя взамен ничего! Это главный закон природы! Мать-солнце дарит свой свет, свое тепло просто так. Солнце не ждет от тебя ничего взамен. Земля, по которой ты ходишь, укрывает тебя от страшного, холодного космоса просто так. Она не требует от тебя ничего. Она тебя только защищает.

Старик сделал паузу, вдохнул воздуху:

– … но укрывая тебя, она заботиться о себе. Так устроен не только человеческий мир. Так устроен любой мир. И даже я, защищая тебя – прежде всего, защищаю себя. Чем меньше будет видна твоя защита, тем большей гармонии ты достигнешь. Идеально, если твоя забота о ком-то, будет неизвестной ему.

Старик поднялся:

– Сейчас я уйду, отдохну. Уже добрую сотню лет не разговаривал так долго. Утомился. Фрукты найдешь вот там.

Усмехнулся слегка:

– Яблоки.

Он указал на угол площадки перед пещерой, а когда Давина отвернулась, посмотрела туда, старик мгновенно исчез.

– Юркий дедуся, – только и пробормотала Давина.

Прошла в этот угол, он был под естественным каменным навесом, увидела там кусочки высушенных яблок, нанизанные на гибкие веточки.