Абы што. Приобщение к искусству [Александр Эл] (fb2) читать онлайн

– Я не знаю, что с тобой делать, – папа был искренне расстроен, – я не знаю, что делать с этим балбесом, – сказал он уже маме.

– Мишенька, мальчик мой, ну почему ты не пошёл? Мы так радовались, а ты не пошёл, – мама готова была заплакать.

– Дать бы тебе! Надо же хоть какое-то уважение иметь, неужели не понимаешь? Если взрослые люди тебя просят, домой к тебе пришли, что же ты прячешься, как напаскудивший щенок? Надо же быть таким, таким…, лодырем, – папа не находил слов, а я, ничего не мог объяснить, и тупо смотрел в пол.

Я понимал сомнение родителей, наказывать меня, вроде было не за что. Я не пошёл получать грамоту, меня наградили, а я не пошёл. Об этом им позвонили, и вот сейчас меня прорабатывали. Наградили – это хорошо, а не пошёл – это плохо. Что родителям делать?

– Я поверить не мог, продолжал возмущаться папа, – представляешь, я один дома, а тут являются, целая делегация. Руководитель Студии – уважаемый человек, и ихний начальник. Они меня допрашивают, куда пропал мой сын? Он, оказывается, сначала перестал посещать занятия! А, когда звонили, он вешал трубку! Позор какой! Они решили, что это я его, не пускаю! Балбес! Ты помнишь, что ты мне тогда обещал? Я больше не буду…, я больше не буду. Помнишь, как плакал в углу? Зря я тогда тебя не выдрал! Думал, дошло. Что же с тобой будет-то? Кем ты будешь? Мама заплакала, заплакал и я.

Всё началось с того, что я нарисовал лошадь. Не настоящую. У нас дома, откуда-то был красивый чернильный прибор, с металлической лошадью на мраморном постаменте, под седлом и в упряжке. Лошадь размером со взрослого котёнка, была тяжелей утюга. Красивая была, как живая, чёрная и никуда не бежала. Просто стояла, смотрите, какая я красивая. Глаза, уши ноздри, никогда не видел лошадь так близко. Я тогда болел, меня никуда не пускали, поэтому я всем надоел. Вот, кто-то и придумал, а почему бы тебе, не порисовать? У тебя, вроде неплохо получается. Так, на пару часов от меня избавились. Красок не было, да и не любил я возиться. Поэтому лошадь нарисовал карандашом.

В классе считалось, что я хорошо рисую, мне всегда ставили пятёрки. Но я знал, что рисовать не умею. То есть то, что я делаю, никакое не рисование. Подумаешь, перерисовал лошадь, если постараться любой так сможет. Лошадь, вот же она перед носом. Копируй себе, пока не станет похожей. Другое дело Люська, со второго этажа. Жалко, что она рисует только девчонок, в разных платьях, зато такие красивые. У неё таких кукол нет, она всё сама выдумывает. Это, наверное, и есть настоящее искусство, разве нет? Раз всё искусственное, значит, искусство? Правда, ведь? А копировать, любой дурак может. Вот бы мне так, как Люська. Вот только, девчонок рисовать, не интересно. Вот если бы зверей, в лесу. Хорошо папе, он всё рисовать умеет.

Папа иногда подолгу разговаривал по телефону, который стоял посреди квартиры, в столовой. Папин голос был слышан везде, и очень надоедал. Но после его разговоров, возле телефона часто оставались листочки бумаги, с рисунками. Листочки были из блокнота, который лежал тут же, на всякий случай, для записей. Папа рисовал, пока разговаривал. Рисовал тем, что лежало возле блокнота, ручкой, или карандашом, а иногда, просто обгорелой спичкой. На рисунках были разные непонятные фигурки, какие-то кубики, или зверушки. Кошка свернула голову на бок, выпрашивая лакомство, заяц улепётывает, сверкая лапами и белой попкой с хвостиком, змея приготовилась к атаке. Папа умеет рисовать, а я нет.

– Представляешь, она говорит, у Вас ребёнок странненький, ленивый очень. Но может всё, если захочет, но ведь не хочет. Вы, говорит, родители, должны, говорит, на него повлиять. Тебе надо в школу сходить. Она что-то говорит, чего я не понимаю. Не то хвалит, не то ругает, – рассказывала мама про родительское собрание.

– Зато я понимаю, мой сын странненький, ленивый очень! Марш в угол, балбес! Не пойду я позориться! Не может учиться, в грузчики пойдёт! – папа негодовал.

– Да нет, она говорит, что он всё может, но не хочет. Она не на собрании, она в коридоре мне сказала.

– Тот, кто не хочет, тот не может! – подвёл итог папа, – стой в углу, балбес, и думай!

Я стоял в углу и думал, чего они все от меня хотят, чего привязались? Как тот физик… Физик был не наш, не школьный. Он заменял училку по естествознанию. Говорили, что физик её муж, очень умный, и что это большая честь для нас, потому, что он преподаёт в университете. Когда он первый раз пришёл на урок, сказал: Здравствуйте «Товарищи!», весь класс грохнул от смеха, а физик очень смутился.

Меня физик невзлюбил сразу. Я сказал, что в учебнике написано не так, как он рассказывает. Он схватил учебник и долго читал, и сам с собой ругался, ни на кого не обращая внимания. А подлизу Витьку, он очень любил. Однажды Витька рассказывал про опыт, и физик его похвалил. А я сказал, что так не работает, я пробовал. Тогда физик поставил мне двойку, а Витьке пятёрку. Я не понимал почему, и ходил ко всем приставал, чтобы мне объяснили, ведь не работает же. А физик сказал, что я ябедник и склочник, и опять поставил двойку. И сказал, что будет двойка в четверти. Я понял, папа меня убьёт, и вообще не хотел ходить в школу.

Однажды физик пришёл злой, и начал ругать школу, что нет нормальных учебных пособий. Говорил, что он, так не может. Потом сказал, что если кто-то сделает плакат, про паровой двигатель, то получит пятёрку за четверть. Потому, что в учебнике картинка маленькая, и никуда не годится. Нужно было сделать такую же, но очень большую. До конца четверти оставалось недели две, и я решил попробовать. Всё равно, хуже двойки, не будет.

Сестра поступила в институт и уже купила большие листы бумаги, тушь для черчения, и всякие нужные штуки. Рисунок из учебника перерисовать на большой лист было не сложно. Копировать, любой дурак может. А что делать дальше, я не знал. Тушью пользоваться я не умел, мы это ещё не проходили. Вот, если бы кто-нибудь показал. На обед пришёл папа, и очень обрадовался. Сын делом занимается! Хорошо, что он в дневник не смотрел, и про двойку по естествознанию ещё не знал. Я попросил помочь, и папа согласился.

Папа исправил мой рисунок, и я был счастлив. Но, оказалось, что папа не работой не доволен. Походив вокруг, он сказал, что так не годится, что нужно рисунок сделать цветным. Как же цветным, если в учебнике, черно-белый? Ты балбес, а я инженер, – сказал папа. Учись, пока я жив. Цветная тушь есть? Есть! В воскресенье рисунок стал цветным. Огонь красным, а пар голубым. Получился плакат, как в магазине продают. К краям плаката, я прибил длинные палочки, чтобы в трубку скручивать, и укрепил верёвочку, чтобы плакат можно было повесить. Получилось настоящее «Наглядное пособие».

Когда я повесил плакат в классе, физика ещё не было. Ребята подходили, трогали, а я боялся, что испачкают. Появился физик, плакат сразу не заметил, но взгляды перехватил. Повернулся, на секунду замер, заулыбался и стал подробно разглядывать. Всё правильно! Молодцы! Ну, кто отличился? Кому пятёрку в четверти, будем ставить? Физик улыбаясь, смотрел на подлизу Витьку. Класс молчал. Я тоже молчал, вдруг физик разозлится, и порвёт плакат…

Было жарко, и дверь класса была открыта настежь. По коридору катилась колобок – Зуперман, наша учительница черчения. В открытую дверь увидела плакат и бесцеремонно, не обращая никакого внимания на физика, закатилась в класс, и уставилась на плакат. Затем, не поворачиваясь, громко произнесла мою фамилию. Затем, повернулась к классу и также громко сказала: по черчению! Пятёрка, за четверть! И, важно укатилась.

Физик смотрел ошалелыми глазами. Ты? Ты? А как она?… Я сам не понимал, как она определила, кто сделал плакат. Зуперман все боялись, чуть что, она начинала орать.

Пятёрки по черчению, как и по рисованию, меня не радовали, я бы их и так получил. А вот по естествознанию…. На педсовете был скандал, физик не мог, не имел права, обещать двоечнику пятёрку в четверти, ни за что, кроме знания естествознания. Но пятёрку мне, всё же поставили. Говорят, физик настоял. А вскоре вернулась наша училка, и всё стало на свои места. Твёрдая тройка по естествознанию, мне была обеспечена. Однако, покой я потерял.

Оказалось, что мне завидовали, не пятёркам, а вот той самой картинке, на плакате. Красивая она получилась. Люська, со второго этажа, она в соседнем классе учится, подошла и таким противным голосом спрашивает: а ты, правда… сам нарисовал? Я не сказал сразу, что мне помогал папа, что папа придумал сделать картинку цветной, и что папа всё и раскрасил. Теперь я боялся, что об этом узнают, узнают, что я обманщик. Я бы признался сразу, если бы не Зуперман. Почему она решила, что это я? Может, кто-то сказал? Но, ведь никто не знал. Естествознание было первым уроком, и я не успел никому ничего рассказать. А может папа сказал? Но когда? Ничего я так и не узнал. Теперь я не только «балбес», но ещё и обманщик.

И вот сейчас, меня снова мучил папа. А я не знаю что сказать? Сказать, что больше не хочу быть обманщиком? Но ведь папа хотел, как лучше, разве могу я его обижать.

Пока я думал, стоя в углу, папа тоже думал. И сразу обрадовался маминому предложению, хоть какой-то выход. Давай его в какой-нибудь кружок отдадим, чтобы не болтался. Может, поумнеет. После недолгих размышлений, решили отдать в кружок рисования потому, что «дети любят рисовать!» А наш балбес, лошадь нарисовал!

Я слышала, во Дворце Молодёжи хороший кружок есть, – рассказывала мама. Там руководитель очень известный, его по телевизору показывают, у него даже звание есть – «заслуженный!» Не то культуры, ни то искусства.

Звание, звание?… А, это, наверное когда тебя называют, какой ты есть, – догадался я. Витька – это имя, а «подлиза» – это звание. Я, Мишка – «балбес». А тот дядька, значит, «заслуженный». Он хороший, наверное. В кино про пограничников, пёс был Мухтар, тоже «заслуженный».

В кружок брать не хотели, поздно, во Дворце Молодёжи группу уже набрали, опоздал. Правдами и неправдами, показывая всем нарисованную лошадь, родители, таки затолкали меня в кружок рисования, или в «Студию», как было написано на двери.

– Ну вот, первый день, а уже опоздал, – сказал заслуженный, и посадил меня за мольберт в заднем ряду. Это такая доска, с ногами. К ней бумагу кнопками цепляют, и рисуй себе. Удобно, лучше, чем на столе.

Всё было чудно вокруг. Дети самого разного возраста, некоторые совсем взрослые, сидели тихо и рисовали плетёный батон, который лежал на столе, булку из магазина. Сказали, что это называлось, натюрморт. Ни красок, ни бумаги, у меня не было. Никто не сказал, что их надо приносить с собой. Руководитель сжалился, дал лист бумаги и карандаш. Я стал разглядывать, что рисуют другие. С моего места, было видно несколько мольбертов впереди. У всех были батоны, как батоны. Я бы так тоже смог. Но один батон был совсем другим. Тот, кто его нарисовал, был намного старше меня, но дело было не в этом. Батон выглядел вкусным, лучше, чем настоящий, а у остальных, просто булка. Сколько я не пытался понять, как это получилось, я так и не смог. Вот бы, у папы спросить. В общем, убил меня этот батон. Никогда я так не смогу. И не пойду я сюда больше. Так и просидел, с чистым листом, до конца занятий. Ну, ясно, – сказал заслуженный.

– Следующее занятие, будет «на пленере»! – сказали, что так называется, когда красками рисуют не в студии, а на природе, – Будем работать пейзаж, – сказал заслуженный, – напоминаю, лучшие ваши работы, будут представлены на республиканский конкурс.

Дома встречали родители.

– Ну, как прошло? Покажи, что нарисовал.

– Да я так, тренировался.

– Ну, тебе понравилось, дети хорошие?

– Хорошие… , – если сейчас скажу, что больше туда не пойду, родители расстроятся. Могут и в угол загнать, – через неделю едем на пленер, пейзажи рисовать…

– Ого, – с уважением сказал папа, – быстрый прогресс! Пейзаж, это хорошо! Я любил рисовать пейзажи.

Раньше, в большой комнате висел пейзаж в раме. Папа нарисовал его цветными карандашами. Сначала, я не знал, что его нарисовал папа. А когда бабушка сказала, долго не мог поверить, что это цветные карандаши, и обыкновенная бумага. Осень, и какая-то убегающая вдаль тропинка, всё было ярким, объёмным. Потом, пейзаж куда-то со стены исчез…

Ну вот, я опять наболтал, придётся теперь, рисовать пейзаж. До места нужно было добираться трамваем, до конечной, там кончался город и начиналось «абы што», как объяснила мама.

– Улица такая, что ли? – не понял я.

– Нет. Ну, ни то ни сё, увидишь.

– Абы што? Ни то ни сё? Это что? – не понял я.

– Ой, до чего же с тобой трудно. Отец, объясни ему, я уже не могу.

– А ты не учи его дурацким, деревенским словам. Он и так косноязычий, абы што. – отозвался папа, – абы што, так говорят бабки в деревне, когда им что-то не нравится. Забудь, это слово!

Зачем же рисовать, абы што? Лошадь, и то лучше, – подумал я. Ещё ехать куда-то.

– Опять опоздал, – заслуженный тоскливо смотрел на меня, а я на него, – а этюдник твой, где?

Этюдник, это такая коробка, деревянная, со всякими красками, и на ножках. Вся группа пришла с такими.

– У меня такого нету…

– А что у тебя есть? – заслуженный смотрел на меня, как лимон съел.

– Я забыл…, взять… – мне стало стыдно, поэтому я соврал.

– Эх, ты. Ладно, – заслуженный терял ко мне интерес. Подумав, вытащил из огромной папки большой лист толстой бумаги, и дал мне. Потом опять подумал, снова проглотил лимон, и достал карандаш, – знаешь, что рисовать? Вон, видишь? У тебя ещё полчаса есть. Вовремя надо приходить!

Вся группа, человек пятнадцать, старательно рисовала новый ажурный мост через реку, на фоне уходящих в голубой туман новостроек. Я походил минут пять, и убедился, что многие уже нарисовали, красками. Домой придут, немного поправят, и можно на конкурс. Короче, я опять – балбес, и стоять мне в углу.

Лист бумаги был очень толстым, шершавым, я таких, никогда раньше не видел. Но положить его было не на что. Я держал его одной рукой, лист мотался на ветру, а другой рукой я пытался тыкать в него карандашом. Увидев это, заслуженный съел третий лимон. Мне стало стыдно, захотелось исчезнуть. Я, потихоньку, обошёл заслуженного, и стал так, чтобы не попадаться ему на глаза. А чтобы он не приставал, развернулся в противоположную сторону, туда, где вместо города, уже было «абы што». Вместо ажурного мостика и бетонной набережной, речка плавно переходила в болотце с лужайкой и камышом. Роль моста играла узкая бревенчатая кладка, по которой с трудом мог пройти человек. Противоположный берег был высоким, поросшим у воды, осокой. Наверху, под большим засохшим деревом, стоял полуразрушенный, низкий, почерневший от старости, сарай. И всё. Скоро это сравняют бульдозером.

Ветер стих, и мне удалось нацарапать этот заброшенный уголок, на бумаге, насколько это было возможно сделать, на коленке. Я даже увлёкся и не сразу заметил, как сзади подошёл заслуженный. Он хмыкал, хм.., хм…, глядя то на рисунок, то на «абы што». Потом сказал, – ну и ладно, – и отошёл.

Приехав домой, мне захотелось почему-то, рисунок доделать. Я взял мои школьные акварельные краски и сел в столовой, там, где телефон. Это было единственное место со столом, у окна. Возился довольно долго. Ну вот, покажу родителям. Я почти уже закончил, как пришёл папа и стал говорить по телефону. Потом он заметил мои старания и подсел рядом, не выпуская трубку из левой руки. Правой, он обнял меня, и взял мою руку с кисточкой в свою большую ладонь, и, не прерывая разговора по телефону, стал водить моей рукой с кисточкой, по рисунку. Он продолжал рисовать, а я боялся помешать разговору, с невидимым собеседником. Зачем он всё портит? – думал я, наблюдая подтеки краски. Но вдруг что-то стало происходить. Теперь, это уже не было то самое «абы што», было что-то другое. Ниоткуда возник уголок дивной природы. Высохшее дерево наверху, расцвело буйной зеленью, и украсилось жёлтыми листьями, сарай превратился в домик. А на переднем плане, от зрителя улепётывал, сверкая пятками и светлой попкой, с пушистым хвостом на верху, тот самый папин заяц, что раньше валялся у телефона, только теперь он был бурым, и, пытаясь скрыться под ёлкой. Никакой ёлки на самом деле там не было, папа её нарисовал, несколькими движениями. Папа положил трубку, сделал ещё несколько мазков, дал мне одобрительный подзатыльник, и довольно посвистывая, удалился.

Я смотрел на рисунок. Мой? И, совсем не мой. Хотя вся композиция, вроде не изменилось, всё узнавалось. Только, как будто, этот кусочек природы помолодел, лет на тридцать.

– Это ты? Опять опоздал? Ну, здравствуй, – заслуженный скривился, но старался улыбаться. Так и хотел сказать, горе ты моё, за что же мне тебя навязали.

В группе оживлённо обсуждали рисунки, развешенные на стене. Ажурные, разноцветные мостики, повёрнутые то так, то этак, с домами на фоне, были похожи друг на друга. Группа галдела, выясняли, у кого композиция получилась лучше и краски гармоничнее. На меня никто не обращал никакого внимания. Я топтался среди всех, слушая, и пытаясь понять. То, что меня ни о чем не спрашивали, радовало. На занятия сходил? Сходил. Родители будут довольны.

– А что это у тебя? – заслуженный, наконец, заметил у меня в руках, скрученный в трубочку лист бумаги, который я держал за спиной. – Ну ка, покажи, – он оттянул угол бумаги, понял, что это рисунок, поднял его над головой, и громко сказал всем, – рисунки так не носят! Похоже, его терпение лопнуло, и он захотел меня проучить. Я попытался забрать рисунок, но он не отдавал, – не-ет! Мы посмо-отрим! – вокруг засмеялись. Заслуженный искал глазами место, куда бы повесить рисунок, но места не было, – вот видишь, даже места не осталось, опоздал ты, – он перешёл к другой стене, – особая честь тебе. Один! Будешь висеть! – плотная бумага не хотела разворачиваться, и это ещё больше раздражало заслуженного.

– Как же, твоя картина, называется? – он злобно тыкал кнопками.

– «Абы што», – подумав, сказал я. Все вокруг засмеялись, а я не понимал, чего тут смешного.

– Картина, Абы што! – сказал заслуженный, сделав шаг назад, когда кнопки закончились. Все снова засмеялись.

Издеваются, – понял я, – а я ведь, ни с кем ещё, не познакомился. Эх, не надо было приходить. Вдруг галдёж прекратился, стало тихо. Все, конечно, узнали это место. Ещё там, одна девчонка сказала, что я нарочно не со всеми, что я задавака. И вот сейчас, я один был против всех, со своим, не таким как у всех, рисунком. Тишина пугала …

– А подпись где? Надо подписать, – заслуженный продолжал смотреть на рисунок.

– Зачем?

– Автор должен подписывать свои работы, – голос заслуженного задрожал.

Автор, автор…, так вот в чем дело. Он уже знает, что это папа рисовал. Какой ужас! Я хотел убежать, но ноги не слушались. Надо сказать, признаться, сейчас…

– У меня карандаша нет…

– Карандаш не пойдёт, нужно краской. Принесите краску, просто кисточку макните, краску лучше коричневую. Побежали за краской. Я набрал воздуха, но все слова вылетели из головы.

– Я…, нет…, не я, – принесли кисточку и стали совать мне в руки. Я её уронил, руки предательски тряслись.

– Ничего, ничего, всё в порядке, – заслуженный поднял кисточку с пола и мазнул ей по свой ладони, убедившись, что краски на кисточке хватает, и аккуратно вложил в мою руку, – вот здесь, в этом углу, поверх травы, подпишите.

К кому он обращается? Почему, пиши-те? Издевается, как физик… Сейчас скажет, Товарищи!

Я не видел куда писать, рисунок висел слишком высоко. Заслуженный притащил табуретку, и заставил меня на неё залезть, – осторожно, осторожно! А как подписываться, писать имя, или фамилию? Я повернулся, чтобы спросить, и чуть не упал с табуретки. Я стоял над всеми, все смотрели на меня снизу вверх, и никто не смеялся.

– Нет, подождите, подождите минуточку, – и заслуженный, куда-то сразу исчез.

Минуточка тянулась, я стоял на табуретке, боясь опустить руку с кисточкой, и не знал, куда себя девать. Вдруг та девчонка, что обозвала меня задавакой, заулыбалась, и помахала рукой. Это было ужасно. Стало так стыдно… Чтобы спрятать глаза, я подвернулся лицом к стене, и почему-то подумал, – а вдруг, сейчас штаны стянут, чтобы смеяться…

– Теперь, подписывайте, подписывайте, – раздался голос заслуженного,– а вы, становитесь поближе. Сзади загалдели.

Вот сейчас, сейчас, надо сказать…

– Внимание! Ну, подписывайте, – опять заговорил заслуженный.

Чтобы это мучение, наконец прекратилось, я написал – «Миша», но руки предательски тряслись и последняя буква размазалась. Как же исправить? Я повернулся, чтобы спросить. В глаза ударила яркая вспышка. Заслуженный фотографировал, – ага! По-пал-ся!

– А-а! Это не я! Я больше не буду! – ноги обмякли, из-за яркой вспышки, я ничего не видел. Потом стало темно. Кто-то кричал, – воды, принесите воды…

***

– Спокойно, у него обморок. Впечатлительный какой, – в нос ударил резкий запах какой-то краски.

– Да сразу было видно, что пацан, малахольный, – раздался чей-то голос.

– Не сметь! – гаркнул заслуженный, – он художник!

Я открыл глаза. Темные фигуры заслоняли свет, а заслуженный, с лимоном во рту, совал в лицо какую-то невыносимо вонючую вату. Я пытался вырваться, но меня не пускали. В этот момент подбежала девчонка с полным ртом воды, надув щеки и выпучив глаза, дунула мне в лицо. Так делала мама, когда гладила белье…

***

Как попал домой, не помню, но твёрдо решил, что ни в какие студии я больше никогда не пойду. Заслуженный звонил, а я услышав его голос клал трубку. Затем, он пришёл вдвоём с кем-то. Я был дома один, и дверь не открыл. Они долго стучали, а я, стоя за дверями, слушал, о чем они между собой говорили.

– Торшон, бумага французская, я же сам ему дал. Другой, с собой не было. Жалко было, но дал. Это же лимит Союза Художников, только для членов.

– Так может, это кто-нибудь из Союза, и пошутил.

– Да нет, я бы руку почувствовал. Он же, при мне начинал, я сзади стоял. Да, и нет, это случайные люди. Нет у них знакомых художников. Они бы, сослались на наших, если бы кого-то знали. Я ведь брать его не хотел. Уговорили, вот ведь, бывает…

Они ушли, а я ничего не понимал, и это пугало ещё больше. Торшон? – опять «дурацкое слово». Потом они, всё-таки встретились с папой, и он очень ругался, что я прогуливаю занятия. Потом сообщили, что рисунок признан лучшим, и награждён Грамотой Дворца Молодёжи. Теперь рисунок отправили на Республиканский конкурс. Грамоту получать я не пошёл, я не мог обманывать дальше. Пусть они от меня отстанут. Я балбес, но не врун!

Всё уже начало забываться, но вот снова сообщили, что рисунок получил Главный Приз на Республиканском Конкурсе Детского рисунка, проходившего под эгидой Союза Художников. И я снова, должен был прятаться. Однако, заслуженный дозвонился до отца.

– Чтобы завтра вечером, сидел дома! Придёт руководитель Художественной Студии! – объявил папа.

Всё. Это конец. Сейчас всё и выяснится. Я забился в комнате, и вытащить оттуда меня можно было только силой. Я слышал всё, о чем они говорили.

– Это достаточно серьёзное мероприятие, – объяснял заслуженный, – в жури признанные художники. Такие награды, это прямой путь в специализированную школу, с уклоном, или в художественное училище.

– Но ведь там учатся, только дети художников, – вставила мама.

– И блатные, – добавил папа.

– Давайте об этом не будем, у парня талант, он может стать художником.

– Мне не нравятся современные художники, небо – зелёное, трава – красная. Как такое на выставке показывают?

– Давайте об этом не будем. Вы подумайте. Если понадобится помощь, вот мой телефон. А награду, всё же, надо получить. Другие дети мечтают. Вы поговорите с Мишей.

– Что хоть он нарисовал-то? – поинтересовалась мама.

– А вы, не видели?

– Да нет, откуда? Он же прячется, – сказал папа. Я не мог поверить своим ушам, папа говорил неправду. Наверное, меня пожалел. Папа всё понимает.

– А у меня фотография есть. Для документов, на республиканский конкурс, делали, – наступила тишина. – Вот только название, он какое странное придумал – «Абы што». Не знаете, откуда это? Мы, признаюсь, заменили название, для конкурса. Уж, очень непонятно было.

– Да…, так это же, мой заяц, – вдруг воскликнул папа.

– У вас что, заяц живёт? – удивился заслуженный.

– Да нет, это я так, карябаю, когда по телефону разговариваю. Мне это помогает сосредоточиться. А Мишка, видно подобрал, и перерисовал, – по голосу было слышно, что папа доволен.

– Вы что, художник? Да нет, какое там, в молодости баловался. Всё в прошлом.

– А можно, посмотреть Ваши рисунки? И зайца этого?

– Какие рисунки, я уж давно это забросил. Просто мусор. Он случайно подобрал.

– Есть рисунки, – послышался голос мамы, – я собираю, те, что нахожу. Может и заяц там есть. Я должна посмотреть. Все, я показывать не буду, там личное. Но зайцы были, и коты были, – голос мамы доносился издалека, видно из спальни. Вот, смотрите зайцев, – голос мамы опять был рядом.

– Зачем ты это собираешь? Я не знал, – удивился папа.

– Хочу, – тихо ответила мама.

– Этот заяц, похож. Вы, про него говорили? А у Вас, хорошая рука. Миша, в Вас пошёл.

– Вы, так думаете? – слышно было, что папа доволен.

– Но это, не такой заяц. Похож, но не такой.

– Да, теперь вижу, этот тёмный, и бежит не так, – согласился папа.

– Ну, хорошо, спасибо. Подумайте, вам решать, – заслуженный попрощался. Стукнул в дверь, за которой я прятался, и сказал, – будь здоров, «лауреат», – и ушёл. Родители почему-то рассмеялись, хотя сами ругали меня, за «дурацкие слова».

– Ну что, Мишка, всё слышал? Пойдёшь в художественную школу?

– Нет! Ни за что! – я уже ничего не понимал. Зачем папа обманывал? Почему не сказал, что это он нарисовал? А может, он не обманывал?…

Александр AL, 2020