Чёртовы пути неисповедимы...(СИ) [Лорд Котяриус] (fb2) читать онлайн

Не надобно быть человеком большого ума, чтобы уяснить то, что путь из немецких земель до краёв русских в сухопутную будет излишне долгим и трудным. Да и множеством проблем обзавестись представится возможность. Потому Штаденом, не долго думая, было принято решение отправится в далёкие края водой.

Не тот, что ближайший град к их особняку, но тот, что дале на северо-восток, может похвастаться небольшим портом, сплавляющимся в достаточно скромную реку, масштабные суда там не ходят, всё больше принадлежащие отдельным не самым зажиточным купцам, но ему этого будет вполне достаточно.

На скорую руку добравшись до нужного места, Генрих как раз успевает уловить уже отплывающим один из таких кораблей, да обговорив с хозяином, который, уводя разговор любезностями, пытался содрать с него втридорога, в оконцовке отплывает в нужном направлении. Верно, это было одно из последних, если не вовсе последнее судно за сегодня. Ему всё-таки стоило дождаться следующего дня и со свежей головой выехать с утра пораньше. Но как бы он дождался завтрашнего дня Штаден представить не мог, да и не важно теперича это.

Судёнышко оказывается маленькое и тесное, особенно в сравнении с просто гигантской караккой* Луговского, и, видимо, изначально даже не предназначенное для перевозки большого количества товара. Но это ровным счётом не имеет никакого значения для мужчины, да и заплатил он достаточно, чтобы требовать от этого прижимистого болвана наилучших условий, какие только возможно обеспечить на этой посудине.

С этого момента его далеко проложенная дорога начинает медленно ползти в даль, заставляя Генриха скучать время от времени. Он остаётся один на один с обширными водяными просторами, что омывают его теперича со всех сторон, и деться некуда. Серая тоска продолжает тащиться за ним еле заметным шлейфом, то и дело обременяя его разум ненужными думами, да отягощая собою светлый взор, но от осознания начатости долгожданного дела дышать Штадену как бы и легче становится. Словно, пустившись в это плавание, он наконец смог снять с себя камень, лежащий тяжким грузом, да скинуть его в самую пучину морскую, утопив вместе с ним и тяжесть сердечную.

Одно из полюбившихся Генриху занятий - выходить на палубу и стоять у борта долго-долго, будто пытаясь притянуть корабль быстрее к нужному берегу, ей Богу. Вот и сейчас, стоит он себе уперевшись локтями в деревянные выступы и сверлит оком далёкий горизонт. Вокруг ни черта, окромя воды, а потому ему просто надо ухватиться своими пространным взором за что-то более менее осязаемое в этом пейзаже и мыслями он уже где-то не здесь.

- Так куды путь-то держишь? - неожиданно тихо подходя к нему сзади, окликает Штадена купец.

- Та вот, мил человека одного оставил на Руси, забрать бы надобно.

- И как не боишьси, говорят, беснуются усё там.

- А чего мне, я ж только забрать и сразу назад, да поминай как звали.

- Ясно, а…

- Чёй-то ты всё распрашиваешь меня, аль дознаться чего хошь? Не местный я там, ничё не знамо мне и не ведомо, сказал уж, - не стерпел мужчина и решил отбрыкнуться от этого бесполезного разговора.

Торговец в ответ ему уж ничего не говорит и, чуть вжав голову в плечи, да пробормотав себе недовольно что-то под нос, оставляет Генриха в покое. А тот, время от времени беспокойно теребя перстами тоненькую тесьму, обрамляющую рукава, возвращается к гудящему плеску волн.

***

Днём-то ладно. В светлое время суток мужчина ещё в состоянии найти то, чем можно было бы занять свой разум, ноги, да руки. А ночию что? Когда судно и весь окружающий мир погружаются во мрак, деть ему себя становится вовсе некуда. Не спится по-человечески Генриху, чёрт бы его побрал. Ворочается с боку на бок, едва не плюёт в потолок. Ходит по своей тесной каюте из стороны в сторону, бесцельно уставившись пред собой, то и дело заглядывает в оконце, выходящее наружу. Однако то впустую, ни сон, ни дельное чего нийдёт к нему и всё на этом.

Открыть бы это тёмное окошко или лучше выйти на палубу, чтоб вдохнуть свежего воздуха, того, что отдавать будет окиянской солью, а не тухлятиной и не будет так противно оседать в глотке. Да только за бортом разыгрался такой гвалт, что, кажется, будто аж сам посейдонов трезубец суденышно бедное хлещет на все лады. Не разумно это было бы. Не сошёл ведь с ума он, в самом-то деле.

А потому пытается Генрих отвлекать себя как может, правда забудется чуть и страх, да тремор внутренний вновь начинают одолевать его. Будто дитё он малое, что испугалось какой-то закорючки, высунувшейся из темноты. Бьёт его это чувство под дых, да скручивает внутренности, словно укачало мужчину, только вот сроду морской болезнью тот не страдал. Дурно ему. Ой как дурно.

Насколько бы Генрих не был в деле и бесстрашен, и свереп, токмо экая дурость в голову к нему влезла. Обратилась этим несносным мальчишкой и сидит где-то прямо позади очей, взор мужий мозолит. С толку сбивает, дьявольскую рожу натягивает на себя, да всё пужает. Ведь чуть ли не к эшафоту подводит, бросает его вперёд. Всё дальше и дальше гонит, неведомо куда и за тем, кого он уж, не дай Бог, сыскать сможет лишь на том свете.

Грызёт Штадена всё это. Кто его знает, чего там ждёт? Жуть пробирает его аж до самых костей только от одной мыслии об том, что Федьку он уже там не найдёт.

Что же тогда он будет делать?

***

Долго ли, коротко ли дорога морская ещё стелится перед Штаденом, а всё ж не бесконечна она. Чрез неопределённое количество времени, в котором мужчина успел не единожды запутаться и потеряться, на горизонте появляется земля. Сначала далёкой, еле видной точкой, что после, по мере приближения, разростается до рваной окоёмки на горизонте, а там уж и до различимой невооружённым оком окраины города, которую заполняет, снующий туда-сюда, аки тучная стая мушек, русский простенький народец.

Высадившись на примыкающих помостах, Генрих, лишь пару раз оглянувшись вокруг, углядывает впереди, у самых первых домов мужика, что торгует лошадьми. То что надо. Опосля спешно направляется в его сторону, покрепче обхватывая свою жидкую поклажу, дабы не растерять её на быстром ходу. Подлетая к ближнему жеребцу мужчина, не раздумывая лишний раз, вскакивает на него, да устраивается поудобнее.

- Эй! - раздаётся громкий рассерженный ор хозяина животины.

- Вот, там достаточно, - выудив из-за пазухи маленький мешочек полный монет и отрешённо бросая его едва ли не в рыло недовольному мужику, молвит Штаден, да подогнав обновку, незамедлительно пускается в даль.

Едет не оглядываясь, останавливаясь только чтобы распросить прохожих о последующем пути. Проносясь сквозь леса, поля, степи, города на перегонки с ветром. Будто и не было для него множество долгих недель путешествия из этих мест, будто обратилось всё то прахом и перестало быть настоящим. Перестало быть чем-то существенным.

Обивая все хоженные и нехоженные тропы, Генрих, осторожно подсобрав кое-какую информацию, решает, что путь он стало быть держит именно в Московию, куда как раз таки, по словам встречающегося люда, недавно вернулся царь вместе со всеми своими приспешниками. Путь ему теперича туда самой судьбой проложен значит.

***

В этой суматошной круговерти движется Штаден много дней и ночей, уж даже перестав подсчитывать их. Всё быстрее и быстрее. Такими темпами крылья у него на спине должны вырасти, не меньше. А может, с высоты птичьего полёта и сподручнее было бы отслеживать дорогу, не терялся он, верно, тогда бы. Но увы и ах, летать мужчине всё-таки не предназначено. И думать тут нечего. Бред.

Давно стоило сделать остановку. Ведь за всё это время не ел он нормально и не спал как следует. Вот подобная чепуха в голову и лезет-с. Как не крути, до конечной цели ещё далеко, а он не железный.

Порешив на том, Генрих приостанавливает коня как только его взору открывается очередное, на сей раз крупное селение впереди. На самом въезде находится скромная пообтёсанная харчевня, не внушающая доверия своим внешним видом. Но будет честны, мало важно это. Привязав скотину около входа, мужчина оправляет одежды и, отряхнув их от пыли, открывает сильно подранную кем-то деревянную дверь.

Изнутри помещение оказывается плохо освещённым, что компенсируют два больших окна с противоположной стороны. Пыльным и пошарпанным, с кое-где сыплющимися стенами. Казалось бы, небольшое количество посетителей, а создаёт такой сильный шум и гам, не прекращающийся ни на миг, всякие едовые ошмётки постоянно летят в разные стороны от излишней эмоциональности разговоров.

Не обращая внимания на всеобщий хаос, Генрих проходит к первому попавшемуся столу и, окликнув гоняющего туда-сюда по харчевне юнца, заказывает суп. Посвободнее перезаколов бляху, что удушающе крепко скрепляет плащ, мужчина укладывает руки на стол и утыкается в них лбом, обтирая выступившую испарину о ткань рукавов. Жарковато здесь.

Прикрыв око, он вслушивается в происходящее вокруг и в то же время впадает в лёгкую дрёму. Так монотонно, где-то на самых задворках сознания проплывает тихий диалог двух соседей по столу. За столом чуть правее кто-то очень сильно бьёт ложкой по дну своей тарелки и, подавившись, тут же начинает громыхать кашлем. Всюду Генриха окружает глухой топот множества пар ног, одна из которых, видно, приближается прямо к нему.

- Сударь, ваши щи, - оповещает его мальчонка и сразу же убегает на чужой зов.

Немец отнимает свою отяжелевшую главу от стола и, чуть поведя ею в сторону, да разминая шею, глуповато вылупляет осоловевший взгляд на зелёную жижу, названную супом. Может и не русский он, да только на хорошие щи это мало чем похоже. Просто кислющая болотная вода, не больше-с.

Подперев щёку рукой, он похлёбывает это варево и всё также от балды продолжает греть уши над разговором соседей, правда, особо не вникая. До одного момента.

- Эко дело опять творится, царь Москву снова покидает, - невзначай бросает один из мужиков, непринуждённо продолжая беседу, а у Генриха уши сразу же навостряются, аки у псины сторожевой, услыхавшей чужие шаги.

- Оно зачем-то что-ли?

- Чёрт его знает, кабы чего дурного снова не учинилось, спаси и сохрани, - тихо, да раболепно вторят друг другу мужики и крестятся.

Так бы разговор этих незнакомцев опосля конечной фразы и ушёл в иное русло, если бы Штаден вовремя не вклинился со своими распросами.

- Чего-чего? Царя нет в столице? И опричников евоных стало быть тоже?

- Так точно, сударь, опять что-то делается, ни царя, - молвит в ответ ему один из мужиков и, прокашлявшись, понижает глас свой.

- Ни псин его паршивых.

- А куда направляются?

- В Новгород, поговаривают.

Блять. Хорошо хоть слишком далеча не успел отъехать. Всё-то не сидится царю-батюшке у себя дома, чёрт бы его задрал!

Сонливость как рукой сняло. Резко отодвинув полупустую плошку, Генрих окатывает край рукава своего одеяния супом. Тьфу ты, вот треклятущая! Спешно отряхивая мокрую ткань, он выходит прочь и, отвязав коня, вновь, будто и не помня себя, да своей усталости, устремляется в путь. В Новгород. Ну точнее в то, что от него осталось.

***

Продвигаясь семимильными шагами и попеременно просто заставляя брать себя передых от дороги во всяких левых трактирах, Штаден добирается до земель, что находится близ самого Новгорода. Однако сразу направиться в град он не спешит. Опасно это. Необходимо набраться сил и разведать обстановку, а дале уж как-нибудь сладит. В близлежащей деревеньке останавливаться немец тоже опасается. Ведь токмо несколько месяцев прошло с тех событий. Не дай Бог, признают ещё. Проблем он тогда точно не оберётся.

В конце концов, прикорнуть Генрих решает в реденьком лесу, что простирается здесь повсеместно. Зайдя чуть глубже в распушившиеся зелёные заросли, он отпускает лошадь пастись далее в сторонке, а сам заваливается на землю, опираясь спиной об ствол дерева.

Сколько Штаден себя помнит, бросаясь на разные авантюры и странствуя по свету белому, никогда не спешил он обременять себя ничем. Ни домом, ни семьёй, ни ещё чем-либо. И по собственным ощущениям, говоря на чистоту, приоритеты у него сильно не сместились. Появились лишь некоторые исключения, которые иногда тоже очень хотелось исключить. Ведь образ мысли у него не поменялся, а они, эти исключительные, почему-то существуют. И как действовать в их отношении он до сих пор не понимает.

Вот и сейчас, изрядно себя помучив, Генрих сломя голову бежит спасать одно из этих недорозумений, несётся едва ли не на собственную смерть. Одна ошибка и он нежилец. И всё. Конец! Господи, до чего он докатился…

С силой сжав виски, да крепко зажмурившись, мужчина наклоняется к коленям и замирает в такой позе. Думает, всё думает. Вот только, как известно, много думать вредно. И, не придя ни к какому итоговому решению, Штаден откидывается обратно к дереву, закидывая руки за голову.

Темнеет. Только он задумывается о том, что не плохо бы развести костёр, как одёргивает себя. Огонь заметен будет, рискованно слишком. И тут, где-то чуть правее, прямо позади того древа, на которое опирается Генрих, раздаётся громкий хруст веток, будто кто неаккуратно, не заметив ступил на них. Верно, так и есть.

Оперевшись руками о ствол и как можно тише поднявшись с земли, мужчина тянется к кинжалу, что зацеплён за пояс. Поудобней сжав его рукоять и осторожно выглянув из-за дерева, Генрих замечает озираюшегося мужика, видно, сельчанина из той самой деревушки, что зачем-то забрёл сюда. Вот сука, ещё непрошеных гостей здесь не хватало. И не собирательный сезон ещё, и ночь уж накатывает, хули ему вообще понадобилось в лесу, спрашивается.

А меж тем, несмотря на все внутренние причитания немца и брошенные им рассерженные взгляды, крестьянин продолжает двигаться в его сторону. Шуршит своей худой обувкой и подходит ближе, чуть в сторону от того дерева, за которым хоронится Штаден, да опирается на него рукой. Более выжидать смысла нет.

Прижавшись спиной к дереву и, резво обойдя его, оказавшись так аккурат позади мужика, Генрих хватает его поперек шеи, приставляя лезвие к самой коже, и, зажав ему рот, покуда не поздно, сильно прижимает к себе. Селянин что-то мычит ему в ладонь, да еле-еле барахтается, пытаясь вывернуться из крепкой хватки наёмника. Тогда Штаден, чуть распарывая кожу, отводит кинжал немного в бок и сильно сжимает в своих руках его вялое неповоротливое тело, аж до хруста костей.

- Затнись, пока глотку тебе не вспорол, - сквозь зубы шипит он, вдавливая свои перста в мясистые ланиты крестьянина.

Тот, верно, будучи вовсе парализованный страхом, плетьми опускает вдоль тела обмякшие руки и весь замирает, боле не издавая никаких звуков. Можно покончить с ним прямо на месте, а можно не упускать возможность. Долго размышлять не приходится.

- Царю-батюшка здесь со своей свитою случаем не проезжал, а?

- Да-да-да бы… Было-было, - чуть помолчав, опосля, запинаясь и поддакивая самому себе, отвечает мужик.

- Так, а Басмановы, знаешь таких? Были они там, среди остальных?

- Знаю-знаю, токмо не видел я и-их, - уж чуть ли не бросаясь в слёзы, да раскисая, вновь молвит мужик, на этот раз изламывая голос вверх от напряжения.

Сердце Штадена непроизвольно укатывается куда-то в пятки, а весь он сам будто бы холодеет. Ну… С одной стороны, в конце-то концов! Опричнина состоит из множества людей, нет ничего удивительного в том, что прохожий не смог рассмотреть кого-то конкретного и тем более узнать в лицо. Однако с другой… Господи. Басмановы, что сын, что папаша, не из тех, кого можно не заметить, всегда ведь чем-то отличаться, выделяется, а тут…

Покамест мужчина пребывает в своих размышлениях, всё боле каменея и непроизвольно расслабляя хватку, селянин в его руках начинает сползать куда-то вниз, всё громче хнычя и мямля что-то вовсе несуразное себе под нос. Он заливает вязкими слезами, да соплями своё круглое лицо и толстую шею, что пошли уж яркими алыми пятнами и беспомощно размыкает уста, толи пытаясь что-то вымолвить, толи просто глотая воздух.

- П-побойся Бога, п-п-пусти ум…

Не успевает договорить мужик, как Генрих в пару резких движений вновь задирает длань с зажатым в ней кинжалом к самой челюсти оного и, прижав лезвие как можно ближе, с усилие вдавливая его в, расползающуюся словно масло, влажную кожу, проводит поперечный надрез.

Разрез глотки отверзается во всей красе и голова откидывается назад, неестественно изгибаясь. Крестьянин не успевает произнести ни слова. Жизнь тут же меркнет в его заплывших раскрасневшихся очах и улетает из них не пойманной пташкой, пока из вскрытого горла продолжает хлестать тёмными реками густая кровь, марая рубаху мужика и руки его убивца.

Штаден отходит чуть в сторону, откидывая селянина на землю. Ещё какое-то время напряжённо тело убиенного бьёт судорога, дёргая остающие конечности в разные стороны, но и она вскоре утихает, давая безжизненному телу окончательно обмякнуть. Немец наклоняется к мёртвому и, вытерев об его одежды окровавленные руки, да осмотревшись кругом, подхватывает мужика подмышки, оттаскивая его чуть дале, в сплошные заросли разросшегося кустарника. К тому моменту как его найдут, Штадена здесь уже и в помине не будет.

Чуть пошатываясь из стороны в сторону, мужчина возвращается обратно и вновь заваливается на землю, утыкаясь в колени челом. Око рдеющее иссушенное, в рот как песка насыпали. Дойти бы до лошади, что носит на себе вьюк, в котором есть чистая вода, только вот сил у него нет на это, совсем иссякли. Вся плоть словно тряпичная кукла, набитая гнилой соломой. Держится на добром слове. Он не знает, что будет делать завтра. Куда поедет и к кому подастся.

Ночная мгла всё больше вьедается в округу, напуская глубокие, еле заметные в общей черноте мира, тени. Грузные морщины глубоко рассекают опечаленный лик мужчины. Ещё сильнее сгорбившись, он накидывает на главу капюшон и прикрывает веко. Получится ли у него уснуть? Вопрос сложный, но утро вечера мудренее.

Изъедая едкими мыслями всякие намёки на сон, Штаден будет очень ждать этого утра.

***

Словно белилами обливаются окружные просторы, оставляя от луны лишь дырявый серый блин, что всё также зиждясь над округой, растворяется вместе с меркнущими точками звёзд. Проснувшееся светило оглядывается, сметая своим пламенным взором остатки ночной темени, побуждая жизнь вновь возродиться и пойти своим чередом.

Помутневшее от усталости око Генриха распахивается в ответ огненному шару, но взаимной радости утра ему не выражает. На последок несколько раз моргнув чуть ли не скрипящим веком, мужчина поднимает голову и с хрустом разминает затёкшую шею.

Конь всё также весело рыскает поодаль, видимо, будучи полным сил, в отличии от своего хозяина. Совсем вчера Штаден запамятовал, что надобно скотину-то привязать. Но лошадина с поклажей на месте и то добро, и Бог с этим.

Разминая ноющую спину, мужчина окончательно отходит ото сна и, зевая, обращает свой лик в сторону, где-то предположительно расстилаются останки Великого Новгорода. Своей цели нигде, окромя как там, искать не приходится, и покуда не оставила его надежда лучше выдвигаться снова в путь. День предстоит не из лёгких.

Взявши жеребца под узды и, нечаянно резко потянув их на себя, мужчина чуть не сваливается со спины животины, вставшей на дыбы. Успевая только шумно выдохнуть, да не более чем охнуть, он прилегает к лошадиной шеи и, момент, уже несётся верхом вперёд, задевая расклешённые стволы тонких древ. Слава Всевышнему, конь ему попался изворотливый и не дурной, все встречающиеся препятствия он обходит смело и мгновения эти не становятся последними для Генриха.

В конце концов собравшись, мужчина перехватывает управление и дальше они движутся без происшествий. Выехав из леса приходится сделать круг, что бы не попадаться на глаза сельчанам. Не решаясь ехать по протоптанной дороге, Штаден откланяется от неё, хотя и продолжает ориентироваться по ней.

Когда Солнце добирается до своего зенита, мужчине до града остаётся всего ничего. Сразу углубляться в Новгород, али въезжать в него с когда-то главных врат очень опасно и необдуманно, потому, беря по мере приближения всё правее, Генрих решает осторожно пробираться по его окраине, изначально только выглядывая сложившуюся обстановку.

План, конечно, хорош, но на деле вскрывается то, что он забыл учесть какие именно дома составляют окраину города, а это - самые простые деревянные избы, которые при погроме Новгорода были сожжены едва ли не до основания и никакого укрытия дать ему эти остаточные огарки не способны. Натягивая посильнее капюшон, да получше запахивая своё предусмотрительно тёмное одеяние, мужчина не планомерно выдвигается глубже в город.

Отпускать коня на произвол судьбы Штадену больно не охота. Где он потом в ближайшей округе, случись что, сыщет себе подобного выносливого жеребца? Вот-вот. Потому, пройдя чуть дальше, он подыскивает неприметную, но целую избёнку и, заведя туда лошадь, привязывает как можно прочнее за торчащий из стены металлический крючок.

Дале мужчина продвигается длинными, однако редкими перебежками, исходя из кричащей необходимости. Выглядывая из-за соседних друг к другу зданий, он тщательно осматривается и выверяет каждый свой последующий шаг. Что бы никакой лишней веточки, никакого неожиданного камня или чего подобного вдруг не попалось ему под ногу и не выдало его присутствие.

Генрих не желает, тем паче, страшится даже представить какая участь ждёт его, ежели он не будет достаточно бдителен и попадётся. “Может будут долго пытать, силясь выудить какую-нибудь информацию. Подвергнут распятью, вывернут суставы, да так, что токмо по-звериному и можно будет передвигаться. Ногти вырвут вместе с мясом, ну и для большего извращения может выдерут оставшийся глаз, много ж среди опричников мастеров к подобному, а способов изувечить плоть и того поболе. А возможно смерть быстрее будет, просто-напросто сожгут али сварят заживо, делов-то”, - тяжело сглатывая вязкий ком, мыслит про себя Штаден.

“А Тео… Что же будет с ним, коли станет известно, что жива живёхонька его душа, да бродит себе преспокойно по свету?”, - задавшись этим вопросом, он вжимается спиной в стену очередного дома и, кажется, что при мыслии этой шея у самого своего основания удушливо рдееть, иссушая глотку, а во чреве болезненно мутит. Ой как мутит!

Выкинув хотя бы на какое-то время эти лихие помыслы из головы, мужчина улавливает чьи-то голоса и тут же заостряет на них слух, напрягаясь всем телом. Их обладатели, верно, далеча от Генриха, ибо слышно уж очень худо, а потому он позволяет себе чуть выглянуть из-за угла.

И вправду, поодаль от дома, за которым прячется немец стоят несколько человек, что облачены в чёрные одежды. Они о чём-то переговариваются, постоянно переходя на повышенные тона, но слышно всё равно скверно и от того вовсе не понятен Штадену их разговор. С такого расстояния и лиц их разглядеть не получается, но что-то подсказывает ему, что будь он хоть впритык к ним всё одно - не признал бы. Ведь ни с кем из опричнины, окромя самых приближённых к царю, он особо дружбы не водил. Разве что по пьяни, но это уж смысла вспоминать нет точно.

Оставив их, он скрывается за рядом стоящими остатками каких-то сооружение и, согнувшись в три погибели, пробирается далее. Раз мужчина наконец встретил кого-то, значится двигается он в нужном направлении. Стоит, конечно в обходную, двинутся чуть левее и, скорее всего, тогда он настигнет того, кто ему пригодится.

И верно, в этом Генрих не ошибся, по мере приближения к центру города людей становится всё больше и скрываться становится всё тяжелее. Передвигаться только перебежками становится вовсе невозможно. Слишком много глаз. Слишком много свидетелей к подобным, на самом деле странным со стороны действиям для человека, которому нечего скрывать.

Иногда, вжав подбородок в шею как можно сильнее и уставившись так старательно в землю, ему приходится проходит очень близко к встречающимся, чуть ли не сталкиваясь с ними плечами. В такие моменты душа его, кажется, едва ли не покидает тело, а нутро замирает молчаливо и чутко прислушиваясь к обстановке.

В очередной раз выполняя подобный манёвр, Генрих слышит окрик в свою сторону. Сердце мужчины начинает так бешено заходиться, что стуком своим достаёт аж до самого горла, не позволяя даже на миг сглотнуть будоражащий страх. Весь он обливается холодным потом, взмокает донельзя и чует, чует худшее. Однако спустя пару мгновений Штаден усилием воли берёт себя в руки и аккуратно поднимает голову, слегка разворачивая её, но не капюшон, тем самым скрывая половину лица, в сторону откуда предположительно его звали.

Там, чуть дальше, на крыльце высокого дома стоит Морозов, вперив взгляд в сторону немца, ноги которого вросли уж в землю, осталось только камнем обратится от взгляда этого пристального и Богу отдаться. Барин отчего-то безмолвствует, томя Генриха страшным молчание, после чуть отводит свой взор и, размыкая уста, повторно окрикивает, как оказалось какого-то Кузьму, что тут же отзывается, да направляется к Морозову, рассыпаясь в извинениях. Барин отводит глаза от Штадена и от сердца оного отстаёт тяжкий груз.

Генрих уж собирается впопыхах убраться с этого проклятого места, но не опуская главы отчего-то продолжает глазеть на подоспевшего Кузьму, что развернут к нему сейчас вполоборота. Где-то немец уже точно видел этого человека, однако где? Всматриваясь в грубые черты его лица, Штаден достаёт из закромов памяти всё, что только может, вертится у него на языке это знание и… Наконец-то! “Это ж мужик прислужный, что постоянно таскался за Вяземским”, - посещает мужчину осознание, тут же осыпая ворохом новых вопросов.

А самого-то Афанасия он не видел и даже сейчас, осторожно оглянувшись по сторонам, нет князя поблизости. И Басмановых, какой бы недоброй горечью это осознание не оседало внутри, он ведь тоже не видывал и не слыхивал.

Прошёл Штаден уж не мало и больно ему хотелось взять хоть какой-то след, а потому, сызнова обратившись ликом к Кузьме, он решает следовать за ним. Тот в свою очередь, окончив разговор с Морозовым, направляются куда-то и Генрих более не упуская его из виду, идёт с ним чуть ли не шаг в шаг. И, разглядывая того изподтишка, всё размышляет.

Ведь право чудно, что он с Морозовым якшается, а не хозяин его самолично. Да и выглядит Кузьма, прямо скажем, более прилично, нежели может себе позволить человек подобный ему. Некое бадражное дело, что-то из ряда вон выходящее произошло за время отсутствия Штадена. Кому-то, да хоть самому Кузьме, в конце концов придётся ответить перед ним за этот кавардак.

А пока, афанасьевский мужик под пристальным присмотром Генриха останавливается у одного из небольших домов, да отряхнув сапоги, скрывается внутри него. Шустро пройдя вдоль боковой стены этого строения и оказавшись позади него, мужчина, опираясь на узкий выступ, осторожно подтягивается до окна и, на его счастье, дом оказывает пустым, за исключением самого Кузьмы, конечно. Тот стоит левее от окна и склоняется над каким-то грамотами, что покоятся на столе.

Уличив момент, когда людей в округе станет как можно меньше, Штаден вновь отходит к передней части дома и, быстро взойдя на крыльцо, помедлив лишь долю секунды, аккуратно отворяет тяжёлую дверь, на сколько возможно тише входя внутрь и затворяя за собой её деревянное полотно.

Когда Генрих со звонким стуком задвигает дверной затвор, Кузьма резко оборачивается и, уставившись на него во все глаза, пятиться назад, упираясь в стол, да стараясь скорее прибрать грамоты от чужих глаз. Не признаёт мужик немца, покуда тот укрывает голову капюшоном, но стоит только Штадену снять его с себя, как в глазах Кузьмы загорается ещё больше непонимание.

Генрих не медлит и, выхватив из-за пояса кинжал, стремительно пересекает комнату, заставляя Кузьму ещё сильнее склониться над столом, да вжаться в него, будучи застигнутым врасплох. Видно, он теряет дар речи, а Штаден не может решить о чём дознаться в первую очередь, потому они просто играют в гляделки, не нарушая мирную тишину.

- Поведайка мне, где сейчас Басманов? - ощутименее приставляя лезвие к собеседнику, напрямую выдаёт Генрих.

- Ты убери нож, и тогда мы спокойно поговорим об том.

- Условия собираешься выставляеть? Жизнь-то тебе дорога, а? - распаляясь от нетерпения и щекотливости ситуации, повышает мужчина голос, да схватив за грудки Кузьму резко встряхиваеь его пару раз.

- Ну-ну, хорошо! Дык это… Смотря про кого из Басмановых ты спрашиваешь, но и так, и эдак ни того, ни другого здесь не найдёшь. Отец уж воно почил, в земле лежит, царствие ему небесное, - изрекает Кузьма и крестится, а Штаден замирает, аки не живой, и лихорадочно ждёт продолжения этой ужасной правды, что так страшился услышать.

- Да и сынок евоный, можно сказать, тоже.

- Ты что же это говоришь, чёрт плешивый!?

- Да что есть, то и говорю, - заверительно молвит Кузьма и умолкает, отвлечённый стуком в дверь.

Пришлый стучит ещё раз и ещё раз, а мужик всё мечется взглядом от человека, что стоит за дверьми, до Генриха и обратно, верно, рассчитывая свои шансы на жизнь, которых, судя по взору немца у него, если что, маловато. Миг молчания, другой и так, покуда стук, да шаги приходившего не утихают, вновь оставляя их наедине.

- А теперь, коли жить хочешь, всё сызнова и поподробнее, - ставит собеседнику ультиматум Штаден и с силой отталкивает на рядом стоящий стул, воззряясь на него сверху вниз.

Оттого, что Кузьме и деться некуда, заводит он долгий сказ. Всё выдаёт как на духу, только ощущение, что не договаривает он что-то важное никак не покидает Генриха. И тем не менее он не перебивает. Слушает, очень внимательно слушает, стараясь уложить в своей голове каждую деталь. Сначала глаз не сводит с этого мутного мужика, но во концовке всё равна начинает токмо оком бегать из стороны в сторону, силясь унять волнующие думы, а после и сам слоняться туда-сюда широкими шагами, будучи не в силах обуздать свои ноги.

К тому моменту, когда Кузьма кончает свой рассказ, немец уж чувствует себя выжатым, как лимон. Столько было сказанно, а вразумительного ответа о судьбе Тео он так и не услышал. Мужчина падает на стул рядом с рассказчиком и вопрошающе, даже несколько умоляюще, смотрит на него.

- А с Федькой-то что?

- Этого я не зн…

- Да как не знаешь, чертила?! Уж слишком много ты рассказал для человека, который ничего не знает, должно же быть хоть что-то. Где сейчас, к примеру, Вяземский, а?

- Афанасия Иваныча тоже нет. Под опалу попал он и… Всё на том.

- В опале значится, а что ж так? Неужто расскрылось дело, да и ты в таком случае почему ещё здесь? - вновь закипает Штаден и, вскакивая со своего места, впритык подходит к Кузьме. В великом желании просто убить этого, в край измучавшего его человека Генрих не знает куда себя деть и потому мечется, в который раз напарываясь взглядом на те самые грамоты, что собеседник так старательно сгрёб к себе поближе.

Вот тут-то и оно. Крепко ухватив Кузьму за предплечье и отодвинув его в сторону, Штаден хватает одну из бумаги и выходит на свет окна. Хозяин грамоты протестует и возмущается, пытается всеми силами отобрать её у немца, но тот поднимает бумагу над собой и, не обращая внимания на мужика, внимательно вчитывается в частые строки.

Грамота оказывается письмом, да не от кого-нибудь, а от пропащего Вяземского. Чем дальше Генрих читает, чем больше вникает, тем шире отверзается его око, да проясняется голова. Таперича всё встаёт на свои места и приводит его к долгожданному понимаю.

- Вот, так бы и сразу, голову ты мне тут морочишь, - дочитывая, молвит Штаден и, складывая письмецо, прибирает его себе.

- Это я возьму, пожалуй, а то мало ли какие люди бывают, а бумажка эта, как, верно и все остальные, преинтересного содержания, - поворачиваясь лицом к лицу с Кузьмой, ставит его перед фактом и, натянув посильнее капюшон, подходит к двери, да отодвигает затвор.

Мужик развивает рот и что-то уж было собирается сказать немцу вслед, да только Генрих опережает его.

- А ты не боись, но смотри мне… - и выходит вон.

На улице уж смеркается, когда Штаден пересекает порог кузьминского дома. С письмом за пазухой, огромной надеждой в руках и лёгкой дрожью в ногах, которая неумолимо гонит его вперёд, делая даже секундное бездействие болезненной карой как для изнывающей плоти, так и для взбудораженного сознания.

К тому моменту, люда на улицах Новгорода становится в разы меньше, и теперь мужчина рассекает их уже куда свободней. Он почти бежит, лавируя меж строениями, теперича особо не заботясь о лишних глазах, что могли обратить на него своё внимание. Не важно это более и путь для него есть только один, окромя которого нет больше ничего.

Гулким эхом в ушах отдается каждый сердечный удар, виски горят и взор словно пелена обрезает, не позволяя сбиться ни на миг. Туда. Скорее. Кажется, ещё немного и он, поднабрав ходу, забудет про лошадь и своими неуёмными длинными ногами понесётся к цели, несмотря на то, что не знает точного местоположение указанного монастыря, несмотря на себя, несмотря ни на что.

Наконец настигнув избу, в которой он оставил коня, да ловко оседлав его, Генрих, прокладывая себе дорогу сквозь мрак лихорадочно горящим взором, выдвигается куда-то на северо-восток, всей душой уповая на то, что с примерным направлением он не прогадал. Осталось совсем немного.

***

И сызнова дорога тянется в даль, обрамляемая столькими селениями и встреченным людьми, что не упомнить. День, другой, схватившись за руки, заводят вокруг него хоровод, закручиваясь всё быстрее и стирая междоусобные границы в этой кутерьме. Они вскруживают генрихову голову, и он слабнет в этом водовороте, будучи в край замученным долгой дорогой.

Однако лишь одно событие, ради которого и было проделано всё это, подстрекает мужчину сломя голову нестись дальше. Эта долгожданная встреча уже видится ему наяву, не оставляет его во снах и при одной мысли о ней заставляет воспрять духом.

И вот, спустя немалое количество времени, выезжая на озеленившийся, да ярко цветущий луг, пред ним расстилается здание белокаменного монастыря. Весь такой грузный и величественный в своём виде, он зиждется чуть далее. К нему ведётся множество троп, по которым туда стекается много простого народа, пришедшего за благословением этих святых стен и людей, в них живущих.

Оставив своего верного спутника неподалёку, Штаден вливается в эту стройную толпу и медленно вслед за ней прошагивает внутрь храма. Его едва ли не трясёт от нетерпения, но на ногах мужчина стоит как никогда твёрдо, что придаёт ему непомерное количество сил и не позволяет дать излишнюю вольность этой внутренней дрожи, да затмить тем самым его разум.

Шаг за шагом продвигаясь вперёд, он оглядывает эту светлую просторную обитель, старается дышать глубже, тихо втягивая через нос успокоительные благовония, рыскает оком среди всех, находящихся здесь служителей, но, на своё разочарование, Тео никак не находит.

Когда же длинная очередь наконец рассасывается, и перед Генрихов остаётся пара человек от силы, у него появляется возможность поближе рассмотреть церковного служителя, что принимает эту бесчётную толпу. Правда и эта попытка успехом не венчается. Тот упорно смотрит вниз, не поднимая главы, тело его скрывает бесформенная ряса и весь образ церковника оттого стирается, непонятным делается для смотрящего.

Оказавшись прямо перед ним, Генрих опускается на колени и слышит… Его. Этот голос, что так отрешённо молвит ему, как обычному прихожанину, какие-то формальности. Такой родной и признаный, несмотря на не знакомую, какую-то новую интонацию, ранее не слыханую Штаденом. Сердце его сначала до боли в рёбрах замирает, а после начинает заходится в оглушающем истошном крике. Душа радостно рвётся из тела, и мужчина готов хоть на священной Библии поклясться, что счастливее чем сейчас, он не был никогда за всю свою жизнь.

Штаден игнорирует поднесённое распятие и не притрагиваться к писанию. На один единственный миг в его глазу занимаются горючие слёзы. Сокровище, отмеченное крестом на этой запутанной карте, наконец найдено.

“Федька…”

***

Комментарий к 4

Господи, я и не думала, что способна написать столько, на макси иду!

========== 5 ==========

Комментарий к 5

*Хмурень - сентябрь

*В Древней Греции времен Гиппократа лекари были уверены, что меланхолию (так раньше называли депрессию) вызывает избыток «черной желчи» — одной из основных жидкостей организма

*Мазь из сока полыни горькой - используется традиционной медициной для лечения плохо заживающих ран и язв

*«Никео-Царь­градский Символ веры» - главная формула христианского вероисповедания

***

Теодор сидит сгорбившись на своей постели, чуть утопая в её перинах, и согнутыми в коленях ногами подпирает книгу, покоившуюся в подрагивающих без опоры руках. Опосля поворачивается к сундуку и, взяв уж на половину опустошённый стакан с водкой, делает большой глоток жгучей воды. Горько. В горле першит, да только закуси он никакой не взял. Ну и поделом, не проблема это, ежели в целом посмотреть.

Отхлебнув ещё, юноша возвращается к толмуту. Под спиртом эти сказочные бредни становятся ещё хлеще. Множество легенд обо всяких змиях делаются более невообразимыми. Невидимые чудища глубин, да много каких с хваткими лапами, рыбёшки всякие разноцветные, остроносые, большебрюхие. Усваивать прочитанное становится сложнее во сто крат.

Но в самом деле, с каким бы недоверием Фёдор не относился к написанному, а где-то в глубине души всё равно как-то по-ребячески мечтает увидеть, да хотя бы этих цветных рыб. “Вдруг, на ощупь они какие-то другие, не как обычные, а бархатные может? Зелёные, синие, а может даже золотые или вообще фиолетовые?” - с неким придыханием размышляет он, всё больше расходясь в своих фантастичных соображениях.

И уж было юноша собирается полистать книгу в поисках более подробного ответа, однако, только взглянув на буквы, сознаёт, что они расплываются в разные стороны и собирается в цельные строки никак не желают. Придётся как-нибудь потом разобраться с этой затеей. С поилом он-таки перебрал.

За последнюю неделю заметно посмурнело, оно и ясно, что хмурень* пришёл. Зной больше не печёт крыши, да бока фигурных домов, обращая их печьми, не превращает каменные дороги в адовы горящие тропы, не жарит боле бедную иссушенную землю. Недавно ещё зверствовавшее светило скрывается, не кажа носу, выдавая своё присутствие лишь скромным светом, исходящим из-за стройного облачного полотна, что серым покрывалом заполняет собою весь небосвод, который день не рассеиваясь.

Удушающе горячие ветра перестали держать за глотку своими вездесущими руками округу и таперича, поуспокоившись, наоборот токмо разгоняют остатки летнего жара. Всё воспряло единым духом, как по щелчку.

Сентябрь вытряс живность на улицу, заставил её повылезать из своих далёких углов, разогнал всеобщий застой. И жить вроде стало проще, и дышать-то легче. Только вот, ежели раньше юноша страдал от непереносимой духоты, да режущего глаза огненного лика, которые изо дня в день старательно выжигал любой живой порыв из младой головы, то теперь же эти меланхолично затянутые плоскими облаками небеса, кажется, готовы обрушится на его плечи и болезненно прижать к перине куда поболе, нежели чем всё остальное

Дело, видно, не в погоде. В нём самом, может. Застой чёрной желчи* или ещё что-нибудь в этом роде, поди разбери. Фёдор делает ещё один глоток и, закинув руки за голову, отводит очи от окна. Обводит в бесчётный раз ими свою опочивальню и думает, что вид её давно бы уж замозолил ему взор, если бы Алёна в последнее время так старательно не вытаскивала его отсюда. Просто так, куда угодно, пусть даже и на этаж ниже, совсем не выходя наружу.

Чьё-то присутствуе, окромя прислуги, помогает перебить неподвластный ему самому внутренний ропот, что не замолкает обычно ни на миг, вынуждая желать просто-напросто разбить голову о ближайшую стену или хотя бы расковырять щель в ней, чтобы собственными ногтями выскрести оттуда всю зудящую дурь.

Пусть чаще они с друг другом и молчат, а всё одно, в раскалённом разуме юноши, полнящем в себе будто недоброго духа, спокойней становится. Ему не неудобно, не неловко, не страшно с этой женщиной. Феде никак, просто немного лучше, чем обычно. А ведь это уже хорошо, не так ли?

Издалека он заглядывается на зеркало и, расшевелив в голове комок неопределённых сумбурных мыслей, медлит. За прошедшие дни спина так и не перестала болеть, а плечо так и вовсе разнылось донельзя, спать на этом боку стало невозможно. Может он уже погнил там где-нибудь? Посмотреть надобно. И, казалось бы, ничего сложного. Однако, несмотря на простоту задачи, Басманов продолжает просто сверлить до красноты в белках блестящую поверхность предмета и не решается, продолжает ещё думать невесть о чём, уходя в дальние дебри своим опьянённые сознанием.

Чуть погодя, наконец поднявшись с ложа, да пошатываясь, Фёдор быстро направляется к зеркалу, не аккуратно ворочая своими ватными ногами. А то, что это он, в самом деле? Сидит и котражению своему подойти боится, совсем уж обмяк, ей Богу! Не годным ни на что такими темпами скоро станет, если уже не стал. “Как девка” - сокрушается юноша про себя и взьерошивая чуть спутанные пряди волос, остервенело смотрит на своего двойника.

Так противно ему делается. Тео корчит какую-то совсем нелепую рожу, ноздри его гневно раздуваются, а брови, подрагивая, резко сводятся к переносице. По лицу ходят желваки, и до скрипа стиснув зубы, юноша мотает главой из стороны в сторону, силясь унять дикое отвращение к собственному отражению. Не получается.

Во чреве худо делается, а желчь идёт к горлу и, дав дёру к окну, он свешивается наружу, испрожняя потугами своего скрученного в узел живота эту гадость. Вязкая, горькая слюна стекает по губам и ощетинившимуся подбородку, а рвота всё идёт и идёт, пробивая слабое юношеское тело крупной дрожью. Очи слезятся, их ужас как жжёт этот запах. Ещё немного и, кажись, он будет блевать кровью, а там уж и наизнанку вывернуться недалеко. Басманов ведь почти и не ел ничего за сегодня. Всё желчь, всё она.

Наконец окончив и отплевавшись остатками, он стоит так ещё какое-то время, часто-часто вбирая устами воздух. Голова идёт кругом, а ноги подкашиваются. Держит его, верно, только этот широкий подоконник, который неприятно впивается своей чёткой гранью юноше в больной живот. Накрыв ладонями лицо, он давит на зажмуренные веки, размазывая влагу по лицу, утирает челюсть тыльной стороной и резко, до вспышек пред очами подаётся назад, возвращаясь к себе, дабы начать всё заново. На этой раз, по крайней мере, блевать будет нечем.

М-да. Видок его пострадал от этокого конфуза, но впрочем и в целом ничего масштабно не изменилось. Юноша вглядывается в отдельные детали, безотчётно стараясь сровнять плечи. Едва ли это ему помогает и заставляет до кучи болеть правое плечо только сильнее. Сняв зеркало с гвоздя, Тео присаживается на колени и ставит его к стене, чуть в наклон.

Усаживается перед ним так, чтоб лучше видно было и, оценивающе оглядев себя, отгибает ворот нательной рубахи, чуть поморщившись. Ничего не видно. И, порешив, резким движением едва ли не сдирает её с себя, слыша как натянутая ткань звучно хрустит от этакого порыва.

Голову-то он высовывает, а вот снимать дальше вещь не спешит. Оставляет свои руки в заключении рукавов и сгибает их в локтях, прикрывая остальной тканью тело. “А может не стоит? Вот отрада любоваться на уродство! Вот забава-то!” - ядовито усмехается он про себя: “Верно и нету там ничего, просто сам себе придумал и теперича мучаюсь здесь почём зря.”

А вообще, ежели вдуматься, как давно он видел своё тело. В плане, чтоб как раньше он стоял да красовался подолгу у зеркал, рассматривая себя без исключений всего с ног до головы. Может не было момента? Не хотел? Испугался..?

“Вот ещё”

К счастью али к сожалению, жить в заключении этой побитой плоти придётся ещё Федьке. Не поворотишь никак уж. А нукось и вправду какие раны открылись? Вдруг сейчас не подметит, а потом будет поздно? Веский довод. Наконец сторговавшись с собою, юноша откидывает рубаху.

Не будь его тело одними лишь костями, оно, верно, свисало бы дряблой грудой скудного мяса. То плечо, что таперича вечно скошено вниз, стянуто огромным рваным шрамом, доходящим аж до самой подмышки и чуть не достающим до лопатки позади. Из-за отсутствия настолько большого куска плоти там, кажется, будто впадина. Большая такая. Бугристая и розовая, даже с красна, в отличии от остального тела. Будучи обтянутыми совсем тонкой кожей, кости остро выпирают и торчат как палки.

Юношеское сердце пропускает удар и, видно, замирает вовсе от этой картины. Он не дышит. Лишь замерев сидит и мнёт свои затёкшие голени, да таращиться на этот ужас. Ни охнуть, ни вздрогнуть. Разбить этот тяжкий миг прострации выходит далеко не сразу. В отвращении криво изогнув линию рта и больно напряжённо насупив брови, Басманов заносит левую руку и самыми кончиками пальцев дотрагивается до скомканых алых краёв увечья, проводя чуть дале.

Аки белое полотно он сейчас, не иначе. По лику бледному, несмотря на приложенные усилия, всё ж проскальзывает судорога и вся выдержка тут же камнем идёт по дну. Ничего более обезображенного и отвратительного, думается Федьке, рука его ещё не касалась. Не чьё-нибудь это уродство, а его. Его!

Как бы старательно он не пытался гневно сводить брови, они жалостливо изламываются, а лицо морщится в горьком отчаянном выражении. Отведя руку от этого убожества, мальчишка закатывает глаза к потолку и как-то сжимается весь. До этого так старательно распахнутые плечи горбятся. Мутным взор делается. Он старается сглотнуть, подкативший новой волной, комок в горле, да не выходит. Шея напрягается и начинает ходит туда-сюда.

В полном бессилии Фёдор покрепче стискивает зубы, а слёзы так и прут из прикрытых глаз. Крепко-крепко обхватив себя руками поперёк изнывающей тупой болью груди, он сгибается пополам и воет. Так скорбно и отрывисто, задыхаясь в собственном сухом плаче, что чувствует, будто вместе с этим воей душу из него кто-то тянет, так зверски вырывая у него остатки хоть какого-то достоинства. Выглядит жалко. И ничтожно.

Захлёбываясь своим срывающимся голосом в рыданиях, Тео сильнее стискивает заходящуюся грудь, надеясь унять себя. Но выходит из рук вон плохо. Щиплющие слёзы катятся не удержимым потоком, капая прямо на колени. Заползают в рот, в нос и оседают неприятной плёнкой. Лицо всё красное, подопухшее. В голове звенит. И столь же ярким звоном в добавок отзывается скромный стук в дверь.

- Господин Штаден, баронесса приглашает вас отобедать, - оповещает его Агнет.

И такой резкой волной раздражения откликаются в нём эти слова, что резко вскочив со своего места, юноша в чём есть устремляется к двери, в великом желании обматерить девку, которая на свою голову оказалась там, где не надо, прямо в лицо.

Покамест на неё сыплет град самых витиеватых оскорблений и приказаний пойти куда подальше, бедная служанка просто не знает куда себя деть. Стоит и трясётся как осиновый лист, старательно отводя взор очей в сторону от столь срамной картины и не знает, что делать.

- Пошла вон отсюда! И передай баронессе… - уж было собирается окончить свою тираду Басманов, как на него обухом снисходит озарение.

Не прийди он на обед, Алёна ведь будет распрашивать. Не отстанет, заискивать будет. И, не дай Бог, сделает это сочувствующее выражение, тогда провалиться ему тут же на месте.

Чертыхаясь себе под нос, он громко захлопывает дверь. Совсем ум за разум у него зашёл, раз позволяет так себе позориться перед какой-то крестьянской девицей. Дрожащими руками размазав остатки соплей и слёз, юноша опрокидывает в себя остатки водки и, очень не осмотрительно поставив стакан на край сундука, отходит в сторону, не обращая внимания на полетевшую на пол посудину. Зеркало в гневном порыве тоже отправляется на пол и, наверное, бьётся.

Шустро, несколько раз запутавшись в ткани, Федя натягивает на себя рубаху и внезапно останавливается на мысли, что, возможно, и чрез рубаху заметно это уродство, накидывает сверху ещё одежды, да выходит прочь.

***

Сидя напротив Алёны, Теодор ревностно не поднимает головы от тарелки, силясь прикрыть своё опухшее лицо волосами. Хотя, верно, она уж успела приметить это, когда юноша только вошёл в залу, и ясновидящей тут даже быть не надо.

Сегодня потчуют чем-то овощным. Он ворочает вилкой разваренные куски, залитые подливой и, нацепляя на зубья совсем по чуть-чуть, медленно складывает их себе в рот. Правда, несмотря на это, всё равно еда встаёт у него поперёк горла и, игнорируя прекрасный пряный аромат, аппетит оставляет желать лучшего.

- Тебе что-то не нравится? Может, попросить подать что-нибудь другое?

- Нет, - хрипло отвечает он и, в попытках боле не разжигать любопытство женщины, начинает есть шустрее, едва ли не давясь едой.

- Насколько я знаю, в особняке вполне тепло, Тео, разве тебе не жарко в этой одежде? Или может в покоях твоих отчего-то холодно? Только скажи, с этой проблемой разберутся, - мягко спрашивает она его с некой заботой в голосе, пусть и не отрываясь от трапезы.

- Нет, ничуть не жарко, - врёт ей, а у самого руки так и чешутся одёрнуть высокий ворот.

В хрупком молчании они сидят ещё долгое время после. Фёдор запихивает в себя блюдо за блюдом, надеясь так отвадит любые распросы со стороны Алёны. Однако остатки здравомыслия его ещё не покинули. Ведь правда, выходка эта со служанкой навряд ли прошла мимо женщины. Чудо, на этот раз, точно не произойдёт.

- Что-то случилось? Агнет обмолвилась, что ты был… Не в лучшем расположении духа.

- А что-нибудь ещё Агнет не сказала? Девке этой стоило бы отрезать язык, - ядовито изрекает юноша, наконец подняв лицо к Алёне.

Прочитать её совершенно непонятное выражение лица Теодору не удаётся. И не жалостливое в полной мере оно, и не сердитое, и не спокойное. Не ясное в целом, пронзающее. Мысли будто читать умеет, вот и роется сейчас в его голове.

Не желая более подставлятся под этот выжидающий взор, Басманов поднимается из-за стола и быстро выходит вон, провожаемый в самом деле обеспокоенным взглядом. Тяжёлая дверь захлопывается, поднимая пыль. Десерт всё-таки остаётся недоеденным.

***

Как только дверь закрывается, Алёна смурнеет и грузно вздыхает. А на какой исход она надеялась? Бестолку было ожидать чего-то иного. Тео не зашёл, нет, влетел в залу весь дёрганый, злой и в слезах, явно не желая никаких разговоров, тем более откровенных, что уж тут.

Ну, в конце концов, пришёл вообще и то славно. Слава Богу, что теперича он ей в этой малости не отказывает. Женщина не может вспомнить, что бы в последнее время они хотя бы раз садились есть не вместе. Так, она может наблюдать, как юноша хоть чем-то питается и знать, что он не шагает изо дня в день над пропастью голодной смерти, заперевшись у себя.

Отставив пустую тарелку в сторону, Алёна распоряжается о приборке стола и неторопливо покидает столовую залу. Бежать за этим мальчишкой смысла нет, да и что она ему скажет в таком случае? Вот-вот. Остаётся токмо дальше думать на какой ещё кривой кобыле к Фёдору подъехать.

“Шрам значится”. Правда, ежели Агнет не ошиблась в своих скромных описаниях, то женщина очень не уверена, что способна помочь. Но это как посмотреть. Изготовить нужное снадобье не сложно. Может Теодор поостынет и у неё самой тогда на сердце будет спокойней.

Где-то была у неё распихана по банкам совсем свежесобраная полынь горькая. Надо поискать. Сготовит из неё мазь*, авось и поможет, по крайней мере это всё, что девушка может предложить.

Преодолев лестницу и вереницу коридоров, она наконец запирает за собой дверь горницы, вновь оставаясь наедине с нераспечатанным письмом от Генриха, прочитать которое собиралась ещё до обеденной трапезы. Однако чуть ли не в слезах вбежавшая служанка отвлекла женщину, и та просто не успела разобрать с посланием от мужа. Не до того стало.

Усаживаясь на край постели, она бережно берёт в руки запечатанную грамоту и, аккуратно разворачивая её, принимается читать. Генрих с порога обещает, что уже совсем скоро будет дома. Справляется об её здоровье, и здоровье дитя. О Фёдоре много спрашивает. Понемногу, то тут, то там рассказывает о себе. Всеми произошедшеми у них делами интересуется, хотя знает наверняка, что вряд ли о чём-нибудь, окромя бытовых вещей Алёна ему поведает. И тем не менее просит писать женщину и побольше.

Чуть поглаживая перстами бумагу, она медленно скользит очами по прыгающим строкам. Улыбка настойчиво давит на щёки и долго ещё, верно, не исчезнет с ясного лица. В груди разливается тепло, а на душе становится так хорошо-хорошо. Окончив прочтение, девушка разглаживает заломы и прикладывает длани к округлому животу.

- Батька твой пишет, - тихо молвит она, чуть наклоняясь, и прислушивается, верно, надеясь услышать ответ.

Письмецо это точно будет сохранено на закромах полок. Однако скорее всего новое придёт раньше, нежели она вновь притронется к этому.

Вооружившись бумагой и пером с чернилами, Алёна принимается писать ответ.

***

Завалившись едва ли не с ноги в покои, Теодор остервенело стягивает с себя всё удушающее трепьё. Один Господь Бог знает как ему было невыносимо жарко в нём. И ведь он сам виноват в этом, а не кто-нибудь ещё. Устроил это представление, слаб разумом совсем стал, вот потеха-то!

Ощущает себя Федька сейчас никем иным, как одним из тех самых неполноценных юродивых уродцев, что на потеху двора постоянно посещали царские застолья. До смешного длинные али же наоборот карлики, без рук, да ног, слепые, глухие, скрученные на все лады во всякие непонятные фигуры, пучеглазые, недалёкие дурачки. И завсегда в каких-то рваных тряпках, в которых от нормальной одежды было только одно слово. Такие нелепые. Прямо как он.

Прохрустев осколками давешне разбитого стакана, юноша на ходу стягивает сапоги и падает на постель. Вполне возможно, что немного битого стекла остаётся у него в пятках, но пока Тео этого не чувствует и ладно. Потом уж как-нибудь с этим разберётся, если вспомнит.

Засучив голыми ногами, он неуклюже подмянает под себя необъятное, до того аккуратно застеленное одеяло и сильно прижимает к себе, зарывшись лицом в его мягкие складки. Так болезно всё внутри ноет, словно одна большая гниющая рана, которая отравляет юношу изнутри. Её неимоверно хочется распороть, да выпустить тот смардный яд, что таит она в себе. И так ему хочется заткнуть разгорающуюся диким пламенем давящую пустоту, что, чуть подрагивая, всё крепче и крепче вжимает он в себя собранный комок одеяла.

Полный упадок сил наблюдается во всей его сгорбленной беспомощной фигурке, что тяжко топнет в объятьях постели, словно придавленная кем. И сам Федя чувствует себя таким маленьким, не большим взрослым человеком вовсе, кем угодно другим, но не им точно. Тело делается неподъёмным. Грудь еле вздымается. Желается лишь скулить побитой собакой и упасть. Прямиком в забвение.

***

Где именно пролегает грань между сном и явью? Где заканчивается небытие и начинается жизнь? Кто знает, может чёткой черты и вовсе не существует. День и ночь - одно целое? Осознанность и бессознательность - неотрывны..?

То как же тогда выбраться из этой адовой темени и снова узреть Господа пред собой? Как же найти дорогу к свету божьему, как выйти на её след и не заблудиться? Не заплутать между хитростным переплетением мглистых троп, отыскать луч света и не упасть духом в этом бесконечном странствии. Как возыметь власть над угнетаемой плотью и не дать ей сгинуть, где найти силы, коли для веры уж не осталось места в итак до краёв заполненных тяжбами, ослабевших руках?

«Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце» — гласит библейская притча 13:12.

Уныние - есть восьмой смертный грех. Как буйные воды истачиваю камни, так и она измывает человека. Бураны больного душепринуждения, потоки крови и слёз, пролитые из самого сердца, крик сопротивляющегося сознания привносит борьба с печалью, что долговязыми своими лапами преграждает пути к отступлению. Она обхаживает со всех сторон, медленно завязывая петлю на шее и, когда та будет крепко накрепко сплетена, окончательно затянувшись, то что же останется?

Какими дорогами надо идти, чтобы разогнать ставший в очах мрак, густо застилающий взор? В каких таких потёмках души кроется свет, ведь кроется же? Сон ли всё то, али бред?

И когда же удастся проснуться?

***

Сколько часов прошло? В фёдорову опочивальню уж заползли сумерки, не мало значит. Хотя сколько бы не прошло всё одно - не отдохнул он нисколь и вообще, кажется ему, глаз не сомкнул.

Кости гудят. Посильнее закутавшись в покрывала юноша недвижимо продолжает лежать, токмо изредка моргая. Теперича в голове совсем пусто.

Однако в пустоте и свято место найдётся, не так ли? Может и хорошо иногда прикрыть очи, может именно в кромешной тьме плоти пробуждается свет разума?

- Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век;

Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша.

Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася, - еле слышно шепчет Теодор, приложив к челу сплочёные длани.

Шёпот тот, отскакивая от просторных стен, возвращается обратно, будто под колоколом каким он сидит, так гулко сплочается вокруг юноши его же собственный глас. Чуть погодя, спросонья-то горло совсем продирает, и Фёдор замолкает, но всё также, не останавливаясь продолжает молвить молитву про себя. Постоянно путаясь в словах и переставляя их местами он, тем не менее, желает закончить и настойчиво начинает всё сначала, коли случайно сбивается.

- И в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и славима, глаголавшаго пророки.

Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

Исповедую едино крещение во оставление грехов.

Чаю воскресения мертвых

И жизни будущаго века.

Аминь.*

Душа, чуть было встрепенувшаяся, с окончанием молитвы тоже умолкает. Из распахнутого настежь окна тянет. Похолодало к ночи. Пробарахтавшись в постели, Тео вяло вылазит из её объятий и запирает ставни, опосля выглянув в коридор, он кличет прислужницу.

Та по просьбе быстро убегает куда-то и возвращается уж со стаканом водки в руках, вручая его юноше. Опосля заглядывает в горницу и, охая, начинает верещать, мол: “Осколки! Как же так! Что же вы сразу не сказали…”, - и далее, далее, далее. Всякий неважный вздор, в общем-то толке.

Девчонка начинает шуршать расхлябаным веником по полу, прибирая беспорядок. Остатки стакана, противясь, раскатываются в разные стороны, тихо гремча. Обувка глухо топает о застеленный пол. Жидкость в скане, гоняемая Федей туда-сюда, чуть плещется об стенки посудины. И окромя этого всего округа безмолвствует. Будто нет ничего дальше этой опочивальни. Только сумерки, пожравшие мир. Странно.

Агнет уходит. И сначала, ему кажется, что это её шаги звучат в отдалении, но те становятся всё ближе. Шаг, ещё шаг. Стук в дверь.

- Да?

Сквозь прозрачную жидкость и стенки стакана силуэт Алёны, приоткрывшей дверное полотно, расплывается и вытягивается вверх по стеклянным граням.

- Пошли со мной, - зазывает его женщина, показывая головой куда-то в сторону.

- Куды это?

- В гостиный зал, сейчас и отвар горячий сготовят и камин уж растопили.

Что ж, предложение звучит неплохо, да и делать всё равно нечего. Отставив стакан, юноша свешивает ноги с постели и натягивает сапоги. Женщина прикрывает за собой дверь.

“В гостиной зале, наверное, жарко”, - думается ему и, уж было потянувшись к верхнему одеянию, юноша останавливает себя. “Верно, и темно уж там”. И, покамест не передумав, скорее прихватывает стакан, выходя наружу.

Алёна стоит чуть поодаль, подпирая стену, да придерживая живот. “Ну зачем здесь стоит?”. И вправду, разве он заплутает здесь без неё? “Тяжело ведь”. Поднырнув под руку девушке, Теодор берёт её под локоть, покрепче прижимая алёнину руку к себе, давая опереться. И вместе они направляются в гостевую.

Из-за приоткрытых оконных ставней в коридоре стоит хладный воздух. Сгустившаяся и забившая собой углы тьма позволяет видеть совсем недалеча. Но в редеющем свете только-только проявившейся луны, которая стеснительно заглядывает в прикрытые очи особняка, увидеть можно достаточно. И потому они не спеша рассекают просторные коридорные проходы в направлении нужной залы.

По обе стороны от двери гостевой, что показалась впереди, снаружи зажжены два крупных факела. Языки огненного пламени задираются высоко вверх, чуть ли не лобызая потолок, и отбрасывают тени на все их окружающее. Широкие дверные полотна открываются пред людьми и тут же запахиваются порывом сквозняка уже за их спинами.

Женщина выпутывает руку из хватки юноши и отходит в сторону, отдавая распоряжения и разгоняя слуг. Фёдор проходит к растопленному камину и, игнорируя рядом стоящее раскидистое кресло, садится прямо на напольную шкуру, что лежит аккурат перед зубьями, отгораживающими разожжённое пламя.

Аккуратно, почти искусно уложенные на железную подложку поленья звонко потрескивают, стреляя мимолётными искрами вверх . Огненные языки, будто участвуя в каком состязании, залезают друг на друга, ловко извиваясь во все стороны, заставляя жмуриться от такой блещущей яркостью картины, завораживая своим невообразимым танцем.

Неожиданно для Феди Алёна, тихо подходя сзади, укладывает свою ладонь юноше на перекат плеча и шеи, едва не задевая раскидистый рубец, и чуть наклоняется к нему. Басманова от такого прикосновения прошибает и весь он напрягается, оборачиваясь к девушке непонятливым лицом.

- Я сготовила мазь, она настоится, и перед сном Агнет занесёт её. Надо будет густо мазать все раны и шрамы каждый вечер. Чуда, к сожалению, не обещаю, но излишним не будет, - размеренно молвит она, едва-едва улыбаясь устами.

И так отчего-то стыдно Федьке становится, он не знает куда себя деть и просто сконфуженно молчит, глядя во светлые очи Алёны. А после, чуть погодя, кивает и мычит ей что-то несуразное в ответ, будучи совсем скованным такой необязательной заботой, не в силах её осмыслить в полной мере. Не ясно ему ни черта в действиях этой женщины, хотя и приятно.

Девушка тоже кивает ему и, расплывшись уж в широкой улыбке, отнимает руку, да отходит назад. Таперича расслабившись, но не дюжа согнать красноту с лику, Фёдор решает вновь приложится к водке. Но только-только взятый стакан тут же перехватывает чужая рука и выплёскивает его содержимое в камин.

- В топку эту дрянь, Тео, - молвит Алёна и наконец тяжело усаживается в кресло.

Кухарная баба подносит ему и ей поднос, раздавая кружки и разливая по ним горячий отвар, что разваливается густым паром по ажурным окоёмкам отделанной разнообразными гравировками посуды. Аромат расходится травянистый, насыщенный, чуть резковатый и, кажется, даже знакомый. Басманов старательно принюхивается, пытаясь понять что же это, разглядывает плавающие травинки, да листочки, что уж совсем изжаты, и оборачивается к Алёне.

- Магдалина? - испрашивает юноша.

- И она тоже, - получает в ответ он от женщины и прихлёбывает горьковатый отвар.

Листья чуть поскрипывает на зубах, на вкус непонятные, как бумага.

- Генрих сегодня весточку прислал. Пишет, что соскучился очень.

- Да? А скоро вернётся? - оторвавшись от питья, сразу разгорается в интересе Фёдор и во все свои счастливые глазищи смотрит на Алёну в ожидании.

- Скоро-скоро, - вторит она ему в ответ, чуть сощурившись глядя в камин, и заводит рассказ о генриховых делах.

Вечер длинный, ей есть, что рассказать.

***

========== 6 ==========

***

Пролетая друг за другом вовсе незаметно, дни складываются в ещё одну, оставшуюся уж за плечми, неделю. Такую долгую в отдельных мгновениях, однако такую быстротечную в целом.

Уж в предвкушении возвращения барона, прислуга мечется туда-сюда по резиденции, руководимая баронессой. Хотя не ясно до конца, приедет он сегодня али припозднится. То - ничего. “Приготовиться заранее лучше, чем впопыхах носиться из угла в угол, не зная за что схватиться” - объявила Алёна ещё по утру, и тогда закипела работа.

Развалившись на широком подоконнике, да побрякивая ногтями по нему, Фёдор глазеет наружу. Осматривает двор и старается заглянуть как можно дальше, будто и вправду силясь взглядом своим настырным пододвинуть холмы, отгораживающие от него долгожданного братца. И там, и сям ищет, но, сколько не изъедай глазищами землю, сколько не ныряй ими в эти вездесущие заросли, ни-ко-го, окромя сторожевого мужика, не видать пока.

На удивление, юноша даже спокоен. Почти. Нет-нет, да поднимается в нём этот отрадный пыл и то и дело подмывает как ужаленного куда-то бежать. Но стремиться пока некуда, приходится обуздать этот всплеск, и потому он сидит прямо здесь, на этом самом месте и носу не кажет.

- Расскажи-ка мне то, что вчера повторяли по вечеру, - отвлекает его Алёна от дум.

- Измучила ты меня уже, право слово, не помню я, - отнекивается тот, наперёд зная, что дать попятную уже не выйдет.

- Помнишь, я знаю, что ты всё помнишь.

И вот так все последние дни. Она пытается что-то втолдычить в его нерадивую головушку, а он напротив всё забывает. Мыслиями постоянно уходит куда-то не туда, сам того не замечая. От и живут так.

Больно охота ей возиться с ним, словно других дел нет? Что за зов благородной идеи, да ещё и к такому неблагодарному ученику? Хотя это Федя преувеличивает конечно. Насчёт неблагодарного. Как бы он не упрямился, а напористость его наставницы даром явно не проходит. Говорит он, благодаря этой женщине, теперича на какой-то буйной смеси местного, как ему поведали, распространённого немецкого наречия и общеизвестного языка в Европе. А это уж много лучше, чем ничего. Басманов вправду так считает.

Тем временем, за окном всё реже светило выглядывает на всеобщее обозрение. Природу всё сильнее колышат непозволительно хладные для нынешнего сезона порывы ветра.

Округа понемногу начинает увядать, однако по-прежнему кое-какими красотами похвастать может. Взять тот же прилегающий сад, который Теодор с Алёной уже исходили вдоль и поперёк, всё равно не исследовав все его закоулки, на закате своего времени тот, кажись, благоухать ещё пуще начал. Таперича совсем одурманивая голову разнообразием ароматов.

Да, зима, видно, ранняя будет в этом году. От приближающихся холодов теперь ничего не сможет их уберечь, лето больше не отгораживает и божьи руку боле не держать солнце-шар так уверенно над людскими головами. Неумолимо и стремительно зима движется им навстречу. Должно быть, печальное событие. Но, право слово, кто он такой, чтобы оценивать проявленную волю Господа? Да и, если честно признаться, не думает юноша особливо об том. Просто, теперича без зазрения здравого смысла, кутается посильнее в целый ворох вещей, будучи не вынужденным умирать от духоты.

Так честно и скурпулёзно, как бы его не воротило, он и по сей день мажет все шрамы, до которых только дотягивается и укрывает все это месиво с помощью рук Агнет, чтобы, не дай Бог, не смазать ничего. Лишний раз старается даже не ворочаться во сне, насколько это вообще в фёдоровых силах. Правда мало что от того меняется, но эта больная краснота, кажись, сходит и то - добро. Как бы этого не было мало, на самом деле.

Моментами ему чудится, что кости чуть ли не скрипят. Особенно по ночам, когда воцаряется полная тишина. Но Алёна уверяет юношу, что это от смены погоды. И он ей верит.

В ожидании Штадена проходит ещё час, два… Отобедать успевают. Идя своим чередом, приближается вечер. Новость о долгожданном приезде барона настигает их уж отдыхающими в гостевой. Сообщает об том коридорный, резко распахнув дверь, в волнующем рвении.

Фёдор аж подпрыгивает на месте и, схватив женщину за руку, готов тут же молниеносно лететь вниз по пролётам особняка, навстречу Генриху. Но Алёна, не отвечая этому рывку, лишь медлительно поднимается следом за юношей. Как бы не хотелось, не можется ей так быстро бежать, а потому Тео приходится сбавить ход.

***

Поднявшись чуть в гору, открывается уж в полном виду своём особняк, кажа громадные каменные бока, высокую ограду и даже то, что за её пределами творится очам всей въехавшей делегации.

Так ярко-ярко горит в груди и искрится в глазу это необъятное жаркое чувство при виде развернувшейся родной картины. “Дом…” - только и лежит тепло на устах Штадена. А ведь разлука была не такой долгой, как ощущается. Совсем он обмяк! Общество этих двух людей сделало из него что-то непозволительное, однако как же счастлив мужчина сейчас, что хуй с ним, в самом-то деле! Не так важно всё остальное, действительно значимо только то, что он наконец здесь.

Пришпорив коня, Генрих прибавляет ходу, резво слетая вниз по холмистой дорожке. Вдалеке на крыльце мелькает фигура Густава и прошмыгивает внутрь дома. Сторожевой, всполошившись, по приближению отверзает ворота перед приезжими.

Шустро перебирая жилистыми ногами, аж вспахивая копытами расстилающуюся вперёд сухую землю, генрихов поджарый жеребец несётся всё быстрее и быстрее, не желая останавливаться. Верно, сейчас он не то,что во двор, а, кажется, и в особняк, и сразу на лестницу вскачет. Штаден где-то в глубине души даже не против, но, к счастью, сегодня без погромов.

Непослушная животина, встав на дыбы, всё же останавливается у самого крыльца. И, громко прикрикивая, да усмирив этого буяна, мужчина наконец слазит на твердую землю с покатой звериной спины. Ой как он сюда спешил от эрцерцога! Тот ведь отпускать его всё не желал. Аж ноги отнимаются от такой резвой безостановочной езды. Упал бы прямо здесь, да только…

Сзади раздаётся звук отпирающихся дверей, быстрых шагов. И за считанные мгновения, не дав Штадену даже обернуться, разве что токмо волнующе перевести застывшее дыхание, нечто, точно знакомое, заключает мужчину в плен своих цепких тонких рук. Сдавливает поперёк груди, на удивление, так сильно, что вот-вот Генрих просто-напросто задохнётся. Нельзя не ответить на такое радушие.

Еле извернувшись, Штаден с ещё большей силой сжимает в объятьях подбежавшего юношу, подтягивая его ближе к себе, и, крехтя, однако так весело, бормочет что-то вроде, мол: “Удавишь скотина”.

Чуть прищуривая очи, да широко улыбаясь в нежном выражении лика, спускается вслед за Фёдором и Алёна. Подходит и, уложив свою светлую голову на плечо мужа, устраивается с боку, будучи объятой крепкой рукой Генриха.

Так много всего хочется Штадену рассказать, о столько поведать. И прямо сейчас распросить их обо всём, ведь о скольком бы не дознавался тот по письмам, а разговора живого они не заменять, как ни крути. Да ничего с уст не сходит в миг. Молчание. Тихое приветствие. А всё остальное позже.

Потом.

***

Солнце окончательно закатывается за чётко синеющую линию горизонта, к тому моменту, когда привезённые вещи до последней безделушки растаскивают по своим местам.

Заключающая перед сном трапеза накрывается что надо. Раздольно стелится по широкому столу красочно праздничная в своих деталях скатерть, сглаживая своей ажурной тесмой, да длинными бахромками резкие углы. Разнообразные блюда, выставленные в красивой посуде, тут и там раздаются на все лады прекрасными ароматами. Конечно, и в любой день в этом доме стол накрывают не скудный, но сегодня-то вечер не самый обычный. По-своему особенный для всех обитателей особняка ужин этот.

Громадные часы, что, грузно протирая половицы, стоят на первом этаже, тихо сыплют песчинками вниз, отсчитывая секунды, минуты, часы. Луна, показавшаяся в рано наползщей темени, чрез очи особняка ведёт отсчёт времени вместе с теми часами. Едва-едва поблёскивая в тусклом белом свете, глухо ударяется о толстое стекло крупинка летит в песчаную кучу к другим. И так по кругу, до бесконечности.

В гостевой зале пред камином становится тесновато для них троих. В этот вечер меж двумя уже имеющимися ставят третье кресло.

***

Раннее-раннее утро с щедрой божьей руки озаряет тускло белеющий солнечный шар, после стольких пасмурных дней. Птицы, видно особенно обрадованные этой благодатью, как-то очень говорливо щебечут усадившись прямо на корниз фёдорова окна.

Юноша встаёт с постели и, распахнув створки, разгоняет незваных гостей, которые уж успели надоесть ему своими песнями. Свежо. Так хорошо. Порывы хладные забираются под рубаху и пускают дрожь по телу. Стопы от протянувшего по полу ветра чуть немеют. А всё же.

Как ни странно, меж происходящим от Луговского нет никаких вестей. Как в Лету канул, не иначе. Хотя для него это дело обыденное, видно. Ну и с глаз долой. Неча отягощать такое хорошее начало дня подобными раздумьями. В любом случае, Теодор твёрдо уверен, что в недалёком будущем князь ещё успеет показаться, да так, что после поминать его вовсе не захочется.

До ушей юноши, засмотревшегося ввысь, доносятся обрывки чьего-то очень громкого разговора. Один из голосов всё пуще разражается, прямо-таки гремит на всю округу. И никак, глас тот Андрейке пренадлежит. Из окна федькиной опочивальни никого не видать, как бы Басманов не вертелся, стараясь высмотреть мужчину. Должно быть это ближе ко двору, с другой стороны особняка.

Нырнув обратно под крышу, юноша преодевается и космы непослушные расчёсывает, чтоб уж совсем не выглядеть как домовой, вылезший из печи, а затем покидает стены горницы.

Слетев вниз по пролётам, едва ли не скатываясь по ступеням, Федя выходит чрез главные двери и выглядывает за угол. И правда, вот Генрих и вот пред ним кто-то из прислуги, вжав главу в плечи, собирается пустится наутёк, дабы не попасться под горячую руку.

Чуть погодя, так и происходит. Прислужный мужик, получив оплеуху, да спешно откланявшись, пятиться назад и скрывается в аккуратной пристройке рядом.

- Всего на пару недель стоило отлучиться и… - недовольно цедит самому себе Штаден, но, обернувшись, замечает Басманова и тут же светлеет ликом, как рукой снимая сердитую гримасу.

- Чего это случилось?

- Развал, да и токмо. Покуда меня не было совсем распустились, бардак полный, - причитает в ответ мужчина и, отходя ближе к той хибаре, в которую вот только забежал мужик, подзывает юношу к себе.

- Изрыл все углы и, глянь-ка, что нашёл.

- Не думаю, что поводом для похвалы можно назвать ребяческие игрушки.

- Какие ж это игрушки! Это - тренировочное оружие. Нукось, держи, - молвит Генрих и кидает в руки Тео деревянный меч, а юноша никак не может взять в толк: “Серьёзно ли он?”.

- Ей богу, лет пять мне по-твоему али как? - с явным сомнением спрашивает он у немца, разглядывая оружие.

- А ты, небось, просто трусишь предо мною? Знаешь, что я одолею тебя в честном бою, даже на этих деревяшках, и потому увиливаешь, а Тео? - поддевая, испрашивает навстречу Штаден, хитро сощурясь.

И это вызов, острым ножом кольнувший достоинство, да самолюбие Басманова. И чтобы не изрёк сейчас в ответ спрашивающему Фёдор после этих слов теперь уже не имеет значение. Мужчине удалось, да ещё как, подбить юношу на эту шалость, и он это прекрасно сознаёт. Азарт пылким огнём разжигается в глазах и рвётся наружу. Даже не попытаться будет ниже него.

Поудобней перехватив рукоять меча, он принимает более устойчивое положение и пристально смотрит на Генриха, мол: “Ну давай, чего ты ждёшь!”. А тот не медлит, шустро поднимается на ноги и, захватив оружие, делает неожиданный выпад вперёд, скрещивая лезвия и едва ли не выбивая меч из рук противника, верно, просто-напросто пощадив его.

Федька прижимает деревяшку ближе к себе и, почти теряя равновесие, делает шаг назад. Опосля ещё один и ещё один. Наступление Штадена он принимает плохо. Ноги движутся как-то особо вяло, постоянно ступая не туда, куда нужно, руки, несмотря на все усилия, всё равно то и дело колеблются, едва ли не выпуская рукоять. Что уж и говорить про достойное отражение ударов.

С каждым мигом юноше все больше кажется, что было бы многим проще бросить этот бесполезный в его ослабших руках меч и просто накинуться на Генриха всем своим весом. Ну… Может хоть так он не ударит в грязь лицом от слова совсем. Однако идея эта быстро отпадает.

Плоть фёдорова до предела накаляется и, как ни горько признавать, юноша уже на исходе своих сил. Только и делая, что носясь задом наперёд по лужайке, он в конце концов теряет своё оружие и, театрально пронзённый деревянным остриём, совсем не театрально заваливается на землю, пытаясь отдышаться.

- М-да, братец. Дурно, очень дурно, - скорее смеясь, нежели, чем серьёзно оценивая, подмечает мужчина и, откинув меч, заваливается с юношей рядом на траву.

Голова к голове, да плечом к плечу они лежат добрые пару минут, а потом Федька всё-таки решает отвоевать свою честь и, резво перевернувшись, хватает перстами Генриха за горло.

- Сдавайся, побеждённый! - громко провозглашает юноша, довольный собой, и воззряется сверху вниз на мужчину.

- Несчастный, ляжь обратно, ты уже убит, - разражается Штаден и скидывает руки Тео с себя, заваливая Басманова обратно на траву, для верности придавив собой.

Тот барахтается, что-то бормочет, а всё же чрез какое-то время унимается, плетьми откинув руки по сторонам. Грудь ходит ходуном и он, кажется, совсем выдыхается.

- Да, Федя, теперича каждое утро буду вытаскивать твою тушу сюда, авось поднатаскаешься, - глухо молвит Генрих куда-то в грудь юноше и думается ему, что произносит мужчина эти слова от балды. Ну право же, к чему? Пустая затея, учитывая некоторую занятость Штадена.

- Брешешь?

- Ещё бы.

***

На следующий же день оказывается, что Генрих не шутил.

***

Не сказать, что Фёдор недоволен. Разве что по началу протестовал против того, чтобы его ни свет ни заря выпихивали из постели, так как отвык от подобного. Однако в конечном итоге, он даже рад. Меньше времени с собой, да больше времени со Штаденом явно идёт ему на пользу.

Однажды, в очередное подобное утро, Генрих вручает ему своего жеребца. Того самого смутьяна, который сопровождал его на Руси и даже имени до сих пор удостоен не был. Сам берёт алёнину Матрёну и зазывает юношу прокатиться в открытом поле.

А это ведь почти как раньше, когда они с Данкой в одиночку уезжали под покровом неба далеко-далеко. Ветер бил в лицо и путал власы, раскиданные по плечам. Дышалось обычно в такие моменты хорошо как никогда, а пред очами раскидывался пейзаж такой родной красы, что покидать эти заворожительные места не желалось уже никогда. Токмо остановить ход времени и вечно нестись по бездорожью, вдыхать округу, полностью впитать в себя этот дивный мираж, да раствориться в нём с концами.

Сейчас картина складывается пред ним чуть иная, не такая как на Руси-Матушке, но всё ж, на отраду сердцу, в отдельных мгновениях схожая. Фёдор даже обозвал бы этого коня Данкой, для полноты. Однако, чувствуется ему, что делать так не стоит. Уж пусть, как повелось, Буяном будет. И всё на том.

В конце концов эта кличка подходит ему, как никакая другая. Вроде и не малый жеребёнок, а такой неугомонный. Пылкая, да неуёмная животина эта, а громкая какая, аж до звона в ушах. Только и остаётся спешно затыкать их, когда он вновь издаёт громкий крик и, сломя голову, пускается вперёд сквозь дикие заросли, близь протекающего по левую сторону леса.

Окаянный этот нестриженным носится. Всё оттого, что конюшим не даётся. Длинные-длинные космы у него. Аккурат в лицо Басманову летят, будто юноше своих мало, а в глазищах звериных ни капли совести за то не зиждется. Хоть бы что.

Хвост растрёпанный то и дело в ногах коньих путается, и страшит мысль, что вот-вот стреножит его, однако он все бежит и бежит, верно, нисколь не встревоженный этим.

Заплести бы космы евоные, да, верно, перста все отхватит, не дастся. Но Фёдор убеждён, со зверем этим сказочным он совладает, просто обязан совладать. Надобно только немного времени.

А меж тем, покуда летит Тео на Буяне по полю, день набирает силу, холода крепчают, и время бежит далеча вперёд, многим обгоняя юношу. День, неделя, месяц бесконечной чередой стелятся за спиной, широкой дорогой укатываясь в неопределённое будущее.

Хладной стеной начинают окатывать беспрерывные дожди, превращая землю в сплошные грязевые реки. Светило вновь скрывается и всё реже теперича появляется, лишь иногда выглядывая с высокой арки небес. Мгла всё плотнее с каждым днём сжимает мир, и как же ярко в её проявлении начинают сверкать звёзды, рассыпаясь по небу, словно море самых настоящих драгоценных камней.

Зелень мало помалу сгорает в осеннем вихре. Трава, что осыпала округу, загибается и увядает, перегнойным месивом втаптываемая в землю людскими ногами. А древы приодеваются в пёстрые, словно густо расшитые сарафаны, вспыхивая напоследок на этом конечном празднике жизни, готовясь впасть в затяжной мертвенный сон.

Самые поздние плоды урожая снимают, люда на улицах становится всё меньше. Грозные ветра, гулко свистящие по улицам, резво разгоняют всех по домам. В стенах особняка печи начинают топить усиленнее. Всё идёт свои чередом.

И жизнь продолжается.

***

Ноябрь уж стоит у порога непрощённый гостем. Но никто ему не приоткроет приветливо двери дома. Весь простой народ занят полдничной рутиной. Нет им дела до прешедшего к ступеням домов месяца. Как жили много лет до сих пор, как пережили уж множество лет, да зим, так и сейчас. И каплей внимания не удостоят гостя старинного. Пройдут мимо, спеша закончить всё начатое до сумерек. И даже не заметят, как отомрут последние дни октября.

Залезая чрез высокие окна, солнечный свет поражает его жителей, наконец прийдя на смену дождям и погодным невзгодам.Затишье, ставшее в особняке, разбивают лишь слуги, слоняющиеся по коридорам этажей туда-сюда, покамест хозяева отдыхают, расположившись в общей гостевой.

Камин пышет на них жаром и так приятно греться около него, вытянувшись вперёд. Тёплая медовуха мягко оседает на языке, да баюкает голову утопающую в пышной обивке кресла. И Фёдор дремлет, нелепо откинувшись на подлокотник алёниного кресла, а ноги уместив меж своим и генриховым.

Женщина, мотая руками, продевая иглу сквозь расшиваемое полотно, то и дело задевает раскиданные власы юношы, едва ли не вшивая их вместе с нитями в ткань. И, в конце концов, замаявшись отодвигать фёдоровы космы, отрывает небольшой моток нитей и начинает заплетать тугую косу, не вслушиваясь в спросонья вялые причитания Теодора. “Ничего-ничего, ещё боле не придётся ему по нраву, коли вырваны будут пару клоков.” И то верно.

- На охоту надобно съездить, - как бы размышляя вслух, молвит Генрих неожиданно громко.

- Но на улице уже так холодно, не стоит может, дорогой? - возражает Алёна.

- Но сейчас самое время, сезон самый.

- Но погода не сопутствует, недугов нахватать токмо не хватало, опосля беды не оберёшься, и никакие снадобья не помогут.

Так продолжаться может долго. Аки два упёртых барана, оба стоят на своём и, верно, в своих убеждениях оба так или иначе правы. А Фёдору что? Не встревает он, от греха подальше. Совсем нет для юноши в том резона. Женщина продолжает аккуратно подбирать курчавые пряди его влас, а он, закрывши очи, особо не вдумывается в их перепалку. В конечном итоге, супруги всё равно договорятся, с ним иль без него. Главное только то, что если всё-таки решатся ехать они, чтоб его тоже взяли. А остальное…

***

Отходя чуть дале от корабельной стоянки, мужик одним движением забирается на лошадь. Оправляет свой простенький плащ, который насквозь продувается хладными ветрами, и проверяет письмо за пазухой. На месте.

Под покровом ночи он выдвигается в путь. Морозы, что уж пробили воздух, едва ли не скрипят под лошадиными копытами. Однако от того желваки по бледному лику не заходятся. Ни что не волнует этот пропащий бесстрастный взор. Только ледяные длани, совсем одеревенев еле сжимают поводья. До места назначения не меньше недели, с учётом остановок на смену лошади. До выхода княжеского корабля в открытое море месяц. Времени должно хватить.

***

Комментарий к 6

“Райская альтернатива неизбежна” есть изначальный вариант названия, но не очень уж оно мне нравится, думаю сменить. Правда, в голову пока ничего не лезет.

========== 7 ==========

Комментарий к 7

*Приструги - ремень под крылом седла (с той и другой стороны) для пристёгивания подпруги

*Скранием - виском

***

- Тише, тише! - чуть ли не исходится на крик Фёдор, пока Буян с неистовой силой вырывается из рук его и рывками запрокидывается назад.

Грохочущее ржание взбушевавщегося жеребца слышно за версту, не меньше. “Дьявол!”. Только подобранная толстая коса из гривы, которую Федька так старательно плёл и не успел стянуть на конце, вот-вот распадётся. Конюший мальчишка, которому видно надоело жить, и он решил, что Басманову тоже, не осторожно подошёл сбоку с корзиной какой-то снеди для копытных и спугнул Буяна. “Болван!”. Конь как легнулся, что страшно и предсказать участь юноши, если бы он не успел метнуться назад. А жеребец-то высокий богатырский. Вот сейчас как боднёт его башкой своей деревянной и поминай как звали.

По прошествии пары мгновений от этой неравной и безуспешной борьбы, на свой страх и риск, Теодор отпускает поводья, шустро подхватывает из той самой корзины яблоко и берётся водит им перед мордой зверя, пятясь всё дальше назад. Тот, ещё пару раз резко встряхнув головой, начинает дёргать своими большими ноздрями, видно, учуяв, и поусмиряется. Вышагивает навстречу юноши, подходя, шлёпает губами, да надкусывает сладкий плод. Ушами так задорно шевелит и глазёнками трогательно моргает. Чудится, словно извинение так выпрашивает. “Негодник”.

- Ну-ну, славный, - поглаживая Буяна по длинной морде, тихо, да протяжно молвит Басманов, быстро снимая с сердца любую злобу и обиду на это чудовище.

Подбирая уж поистрепавщуюся косу, он сызнова бёрется за плетение. Прядь сюда, прядь туда. Ладно получается. Посильнее старается натягивать густые космы, ленту вплетает широкую и ею же подвязывает своё творение по окончанию. Чёрная косища свисает на грудь Буяну. Тот задирает главу ввысь и треплет ею. Красавец, что сказать.

Покамест юноша причёсывает не собранную часть гривы, сзади осторожно подходит кто-то из слуг, держа в руках седло и лук, заготовленный для Фёдора, однако ближе подойти не решается. Очами своими в стороны стреляет, а сам стоит как вкопанный.

- Дай сюда! - отбирает у мужика Басманов все снесённое и, отложив оружие в сторону, принимается крепить седло на лошадиную спину.

К тому моменту, когда всё приструги* плотно затянуты и дело сделано, во двор начинает стекаться народ. Небольшая возница, да вслед ей ещё одна грузятся всем необходимым, несколько лошадей запрягаются к поездке. И хозяева особняка наконец спускаются вниз, прямиком к окончанию сборов.

В конце концов, Генриху с Алёной удалось договорится. Остановились на том, что на охоту они всё же едут, но без остановок на ночлег. А на своём присутствии женщина настояло особо сильно. Куда ей, в такой тягости-то, спрашивается? Но нет, она на отрез отказалась оставаться дома, мол: “Раз дожди окончены, значит и мне надобно выехать за пределы особняка, развеяться, покуда морозы в полную силу не ударили”. Точка.

И вот теперича, в полном составе семьи, они собираются выезжают за пределы резеденции. Сошлись супруги и на том, чтобы женщина всё-таки не ехала верхом, а потому Алёна едет в укрытой вознице, чуть погодя за Фёдором и Генрихом. Восседает на мягко обитом сиденье, облокотившись назад и высматривает новые своему взору окрестности, да краем глаза поглядывает на мужчин, что скачут впереди.

Те то разгоняются, далеча отходя от возницы, то сбавляют ход и всё забавляются меж собою, притираясь лошадиными боками. “Как дети, ей Богу”.

Пейзаж тут складывается немного иной. Насколько женщина помнит, так далеко по эту сторону леса она ещё не была. Деревья стоят реже друг от друга и, кажется, ниже они немного, нежели чем древа растущие прямо позади особняка. Опростоволосившись по осени, эти не жмутся бок к боку, напротив, раскидываются во все стороны длинными ветвями, хватывая небо над проезжающими, что всё боле углубляются в лес, разнообразной извилистой аркой. Словно то - путь в какое королевство, не иначе.

Просветлевшие грозные тучи расступились, и над главами вновь развернулось пусть и серое, но такое ясное чистое небо. Сегодня им это благоволит, однако завтра, верно, заморозками отзовётся. И уйдут на покой, вслед за уснувшим под хорсовыми ногами миром, последние одинокие птичьи голоса, которые ещё пока звенят где-то дале, в самой чаще. И тогда, даже самых иссохшихся, самых почернелых листьев, конечных отголосков жизни, сыскать средь вездесущих снегов не получится.

Но пока день этот здесь, в их руках, огромными кучами беспокойный ветер задувает остатки опавшей листвы аккурат к ногам Алёны, в возницу. С поджарыми боками и закостеневшими прожилками, такие схожие, но все по-своему особенные. Чудеса из чудес мира сего.

Подняв парочку из них, она рассматривает этаких чад природы поближе, а затем убирает под край покрывала, чтоб не затерялись, да не улетели вновь куда. К чему-нибудь обязательно сгодится, не запамятовать бы токмо-с.

Опосля девушка кутается посильнее в плащ, да поудобней устраивает руки на громоздком животе, стараясь его приобнять. Да, что-то закончить с наступлением зимы, а что-то начнётся. Если Алёна не ошибается в своих расчётах, то как раз на первые числа декабря должно выпасть рождение их общего, самого долгожданного первенца, которому, видно, уж самому не терпится явиться на свет божий.

Так он рвётся изо дня в день всё сильнее наружу, что растяжками широкими плоть матери идёт. Так резво пинается, что, верно, сразу после рождения побежит, и помяните её слово, сорванцом будет ещё тем. А судя по потому, как растёт живот матери, кажется, не по дням, а по часам, богатырём настоящим станет. Правда, в кого? Неужто в крёстного?

Однако, в любом случае, самым любимым детё это будет. Уже стало. И как же Алёна надеется, что он это понимает. Что прямо сейчас чувствует, как громко бьётся её сердце, как трепетает и молит душа женщины. И всё для него.

***

По прошествию ещё дале, в самую лесную глушь, находится раскидистая голая поляна, укрытая сверху скрюченными руками древ коренастых, на манер шатра какого. Она и приходится в самый раз для стоянки. Алёна, с некоторой частью сопровождавшей их прислуги, остаётся здесь руководить установкой места для отдыха, куда позже вернуться мужчины, да ожидать их. А они, окрещённые напоследок с женской руки святым знаменем и в чело расцелованные, прибрав с собой остальную часть слуг, отправляются далее в чащобы за долгожданной добычей.

За кабаном может, иль лисами, что водятся в этих краях. За птицами какими изловчатся, али даже, ежели удача соблаговолит, за медведем. Хотя это вряд ли, конечно. Встретить этих могучих зверей здесь - редкость, как поведал один из мужиков, что сопровождают их. Но кто его знает, всё может быть.

Пробираясь чрез сухие лапы терновника, они идут тихо. Стараются лишний раз не ступать на жутко скрипящие обломки ветвей, да чего ещё. Иногда вовсе замолкают, когда очередной шорох невесть чего раздаётся где-то далеча, но в основном переговариваются Тео с Генрихом меж собой, не замолкая ни на мгновение.

Не мерещится никого в ближайшей округе, от того они так несерьёзно и относятся. И кажется уж братьям словно не на охоте они, а на прогулке самой обычной. Словно, пройди ещё немного, и в сад за родным особняком попадёшь, а там прямиком в дом и к ужину за стол. А в стенах обеденной залы так тепло, хорошо, свечи тихо мерцают и вообще…

В словесных размышлениях приходится прерваться. Неужто удача наконец улыбнулась? И вправду! Не показалось им. Аккурат менее чем за версту раздаются глухие удары о дерево, да рёв, перемежающийся с противным визгом. Никак, кабан дикий.

Тихими перебежками, еле касаясь земли, небольшой отряд, чутко озираясь по сторонам, пересекает местность, продвигается вперёд и на открывшей лужайке, которая разворачивается чуть дале, находит рассверепевшего зверя, издающего эти громкие крики. Тот бьётся башкой своей большой о ствол могучего дерева и, верно, вовсе не замечает подоспевший люд.

Небось, скотина совсем из ума выжила, но то - не беда. Тем призанятней завалить его будет, и награда, в виде его огромной туши, точно достойной за проделанную работу окажется.

Отряд разделяется на две части. Генрих с парой крестьян в одну сторону, Фёдор с двумя другими в противоположную. Кабана надобно взять в кольцо, и, дай Господь, у них получится осуществить задуманное.

Обходя поляну, да ближе подбираясь ко зверю, мужчины переглядываются меж собой, не упуская мохнатого чёрта из виду. Шаг, ещё шаг. И вот они уж у самой цели. Обступают кабана со всех сторон, подходят медленно, выбираясь из-под покрова деревьев, и тогда наконец-то переманивают внимание кабана на себя.

Тот дико озирается по сторонам, замирает на мгновение, а после резко срывается влево, уж нагоняемый стрелами. Летит зверина не разбирая дороги, прямиком сквозь кусты, получив несколько царапин, да наконечник острый под свои толстую шкуру. Галопом несётся аккурат в фёдоров отряд, который понемногу сдаёт назад, и на самого него в частности, кажись, не собираясь сбавлять ход.

Ещё несколько стрел с соседнего отряда настигают кабанью спину и ему уже конец, несомненно. Но он, видно, пока не смирившись со своей участью, с пеной у пасти и диким ором, продолжает на честном слове бежать дальше. Тогда Теодор решает сделать последний выстрел. Не сдвигаясь с места, несмотря на здравый смысл и вообще ни на что, юноша, вытащив стрелу, натягивает крепко тетеву, целится и стреляет прямо в голову кабану.

Попадание! А как эффектно! Кровь сочится из чела скотины, заливая ему закатившиеся махонькие глазёнки и это победа. Какой восторг бьёт Федьку с ног до головы за одну только способность крепко теперича лук держать в руках, не говоря уж об успешном окончании охоты. От прилившей радости он даже не дёргается с места, когда уже мертвая туша влетает в него.

Юношу больным ударом в живот откидывает назад, в колючие кусты, и пара веток особенно неприятно проходятся по его щеке, да шее, расцарапывая кожу до кровавых ссадин. Однако какое значение это имеет сейчас? Слишком ярко на устах разливается вкус собственного триумфа, чтобы размышлять об этом.

- Ёп твою мать, Тео! - кричит ему издалека Штаден, а он и ухом не ведёт, уходит взором своих очей ввысь и так широко, глупо лыбится во всё лицо, даже и не собираясь вставать.

Покуда крестьянские мужики разбираются с мёртвым хряком, немец настигает Фёдора и насильно поднимает с земли, за плечи его трясёт и всё причитает о том, что дурак он, мол, нерадивый, что до каления белого его доведет такими выходками, а меж тем даже хвалит, но один чёрт, юноша слушает Генриха вполуха.

К тому моменту, когда Теодор наконец отряхивается и подбирает своё оружие, перевязав копыта крепко накрепко верёвкой, да закрепив громадную тушу на толстую, найденную поблизости, палку, мужики уж подхватывают кабана. И, чуть погодя, по приказанию Штаден отряд берёт курс в обратный путь.

***

На стоянке уж во всю разгорается ладно сложенный костёр, когда мужи возвращаются с добычей к облюбованному месту. Крестьянские мужики сбрасывают тушу кабанью чуть дале от него, сразу принимаясь её свежевать. А Штадены сваливаются подле огня на застеленное, да обустроенное место, отогреваясь расходящимся теплом.

Алёна, облюбовав очами своими вездесущими принесённый трофей, подходит к мужчинам и устраивается меж ними. Лицо её держит такое мягкое выражение, когда женщина целует мужа, но, обернувшись к Фёдору, делается отнюдь не довольным.

Она прицокивает и, по просьбе к одной из служанок, в её руки сносится бутыль водки, да тряпица чистая. Смочив её, девушка обтирает ободранные бледные ланиты, подводя лик юношеский к свету костра другою дланью ближе. Спускается к шее и на ней тоже утирает запёкшуюся кровь, стараясь сильно не давить на ещё свежие ссадины. А после, убедившись нет ли ещё каких ран и не церемонясь, выбрасывает грязную тряпку прямо в костёр.

Та ярко вспыхивает и мгновенно сгорает, охваченная изъедающим пламенем, покамест женщина, отряхивает руки. Генрих приобнимает жену сбоку, устраиваясь поближе к ней, а она, в свою очередь, кладёт длань на дальнее плечо Тео и привлекает его к себе, не оставляя юношу в стороне.

Перста женские самой кости торчащей из шрама касаются, остроту которой до сих пор не смогла скрыть плоть, однако юноша не уходит от такого тёплого простого жеста. Фёдор чуть наклоняется в сторону девушки и, уперевшись с ней плечами, склоняет свою кудлатую голову, касаясь скранием* женских влас. В конце концов, это же Алёна. Может ли он сказать, что такое ей не позволено? Может ли он отказать ей в подобной малости? Вряд ли.

Мужики наконец заканчивают с разделкой мяса, и в несколько рук оно быстро отправляется в большую посудину, которая весит над костром. Шкварчит ужин будущий, да таким ароматом слышится, что словами не передать. По готовности блюда целый стол для трапезы раскатывается. И вот так, в окружении тихо трепещущего леса, замолвив молитву, они принимаются за еду.

Высоко задранные ветви, угнетаемые ветром, скрипят над головами людей. Чуть в стороне звучно трещат поленья в костре, то и дело стреляя искрами в разные стороны. Сухие листья шуршат под подошвой сапог. И в хоре этих тишайших отзвуков, которые эхом отскакивают от округи, возвращаясь назад, шум мира сего кажется бесконечным. Он настолько широк, что заплутать в нём не было бы чем-то странным, остаться в одиночестве и больше не найтись - тоже. Однако пока он здесь, чувствуется Фёдору, на этой самой поляне, за этим самым столом и в окружении этих самых людей, подобная участь ему не грозить. Не иначе как, сам Господь Бог наложил печать на эту мысль, и худая человечья душа противиться тому не смеет. Не желает.

Вскоре, когда сумерки опускаются в лесную чащобу и начинают сгущаться, разложенные вещи складываются по возницам и делегация вновь седлает коней, да спешит до ночи убраться прочь, дабы не застрять в потёмках по ямам и оврагам каким. Солнце уж совсем скрывается за тёмными тучами, что подмечает Алёна, восходя на подножку своей возницы, да приставая взором к небесам нависшим, - “Но лучи длинные отражаются на другой стороне неба, значится… Ветер сменит направление”.

***

К моменту, когда ночь полностью охватывает округу, семейство Штаденов уж подъезжает к особняку. Ещё издалека заприметив совершенно точно не знакомый силуэт, что недвижимо стоит в тени двора, во фёдоровой груди занимается предчувствие дурное. Загривок окатывает холодом, и сначала Теодору даже думается, что мол показалось. Он даже испрашивает Генриха об том, в кои-то веке надеясь, что это всё - игры разыгравшегося разума и не более. Однако всмотревшись, да нахмурившись, Штаден разбивает эти чаяния, тоже недоумевая: “Кого бы принесло в такой поздний час?”.

Ладони становятся мокрыми и уздечка, за которую юноша удерживается на Буяне, начинает выскальзывать из рук. С приближением к дому, всё сильнее разливается по телу, аки круги по воде, резкая дрожь. И спина лошадиная, да стремена уже не ощущаются юношей как прочная опора, всё явственнее в миг этот долгий кажется ему, что раз, два и полетит он прямиком под копыта, не удержится.

Завидев господ, сторожевой спешно отверзает врата и пропускает их во двор резиденции, покуда Басманов, жаждя отыскать крепкую опору своей в миг ослабевшей плоти, соскакивает на твёрдую землю. На распросы Штадена, докладывает прислужный мужик и о неизвестном госте, что с самого прибытия молчит, обмолвившись лишь об том, что, мол: “Хозяева ему токмо нужны и баста. С обеда вот ожидает”.

Тогда наконец выходит из тени силуэт, верно, заслыша о себе от сторожевого, да низко кланяется прибывшим господам, обращаяся.

- Мир дому вашему, мне нужен Фёдор Басманов, могу ли я его здесь найти? - глаголет мужчина, прямо смотря на юношу, явно уж зная ответ на свой вопрос.

От взора того, неправильного какого-то, да гласа излишне беспричастного вовсе не по себе становится Теодору, но он, тем не менее, вторит неизвестному вопросом на вопрос. Теперь уж лицом к лицу они стоят, отступать некуда, да и незачем.

- А сам кто таков будешь?

- Князем Луговским прислан.

Так вон оно что…

- С чем прислан-то? - после долгой паузы, наконец проглотив вставший в горле ком, вновь испрашивает Фёдор.

На что ему гонец, сделав пару шагов вперёд, протягивает вытащенное из-за пазухи письмо. Печать сургучная на нём и право княжеская. Чёрт. Сорвав её, юноша шустро развёртывает бумагу и пробегается взором очей своих по написанному.

“Здравия желаю, Федь.

Рад вновь с тобой связаться. Познакомся с гонцом - Ерёмка, мужик угрюмый, но дельный. Он доставит тебя прямиком до корабля, там и свидимся.

До встречи”.

Множество раз перечитывая эти немногословные короткие строки, юноша вновь и вновь вглядывается сквозь темень в уж замозолившийся текст и рыщет по листку, пытаясь найти ещё хоть что-то. Неужто это всё?

По правде сказать, и сам не знает он доподлинно, что хотел там отыскать, но юноша надеялся увидеть послание более развёрнутое, более определённо что ли. Господь видит, как он желал, чтобы на этом куске бумаге было написано что-то более-менее точное, что смогло бы осадить хотя бы часть тревог, да тяжб, повисших у него на шее камнем. Но нет! Это просто издевательски краткая в изложении открытка с приглашением в один конец. А в какой? Как раньше ясно не было, так и сейчас не ясно ни черта!

И как горько ему от того, и ничуть не легче. Басманов поджимает губы, едва ли не скрежетая зубами, и сминает письмо по краям, всеми силами борясь с желание разорвать бесполезную бумагу на части, да втоптать в грязь поглубже.

Всё же пересилив себя, юноша резко складывает княжеское послание поперёк прошлых изгибов бумаги и впихивает его обратно в руки посланника. Этакими ребяческими выходками делу так и так не подсобишь. Что уж тут.

- Так когда..?

- Раз сегодня уж поздний час, то завтра рано по утру и отправимся.

- Столь скоро?

- А иначе-с никак, у нас есть не больше трёх недель. Надобно быть в срок поставленный, Михаил Кузьмич задержек не приемлет-с.

Завтра, так завтра. На том и окончили разговор.

***

Отворяя покои свои, Басманов уж видит как к нему спешит служанка, верно, что б справится не надобно ли чего. Но махнув рукой он присекает все её порывы и плотно затворяет двери за собою, тут же, пред ними оседая на холодный пол.

Взор юношеский бродит вдоль стен, спотыкаясь о каждую вещь, очертания которых он и без света может угадать уж от начала и до конца. По потолочным балкам гуляет, стараясь залезть во все тёмные углы, да высмотреть там следы своих прошлых копаний, которые Фёдор оставил, когда до этого, не упомнить сколько раз, возводил очи к верху. И печальными те вгляды были, и озлобленными, радостными, и все они здесь. В памяти каменных стен.

Так тянет его обжитость этой опочивальни, так душит сейчас, что не в силах управиться с этой колющей болью, Фёдор отворачивается к окну, смотря теперича в растерянную черноту глубокой ночи, словно в зеркало, да не осознанно всё сильнее съезжая по запертой двери вниз.

Мгле той нечего ему молвить. Бездна беспричастна к юношеским исканиям. Накрывши лицо ладонями, он совсем сваливается на пол и лежит без движения. Ни вздоха, ни шороха. Желается Феде очень разложиться и ссохшимися костями болеющими остаться прямо здесь навсегда. Тяжело душе во плоти этой, томительно. Чтобы в череп евоный аккурат посреди горницы крест древянный вбили и оставили так покоится. Не пойдёт он никуда, ей Богу, не пойдёт.

Мотая в таком скверном положении час, два, три, может и поболе, юноша разве что на бок заваливается, так и не дойдя до постели. Что стоило бы вообще-то сделать. Негоже это, мёрзнуть на полу, как бы там ни было, да и негоже в одеждах этих не свежих валяться, даже не сменив их пред дорогой, как видно, долгою.

Светлая мысль эта звенит во фёдоровой голове всё громче. “И то верно”. Ведь не сделай того он сейчас, пожалеет позже. Неча досаждать самому себе такими мелочами.

Вымыться тоже не помешало бы.

***

“Неужто спишь? А не проснуться не страшишься? Утонуть не будет поздно.”

Теодор цепляется за края ванной, едва-едва удерживаясь мокрыми руками, и резко выныривает из-под толщи мыльной воды. Пытаясь разглядеть своё положение, он лихорадочно, да безуспешно моргает, судорожно откашливаясь по пути. Очи щиплет неимоверно, а чрез нос юноша захлебнул столько воды, что в голове теперича гудит просто отвратительно.

Разморило его знатно, от, видно, и заснул невзначай. В планах, конечно, многое сегодня было, многого хотелось, но вот так глупо утопнуть он пока не собирался.

Власы мокрые, что навязчиво лезут в лицо, Фёдор откидывает назад, да спросонья пробарахтавшись чуть, вылезает за пределы ванной. Вяло обтеревшись, натягивает чистые вещи, решая, что проветриться ему точно не помешает. Необходимость в отдыхе исчерпана теперь подчистую.

***

Бродя по хладными коридорам, Басманов сызнова разглядывает каждую деталь замка этого. Подмечает всё как впервой, точно также, как подмечал только по приезде в особняк, разве что с наименьшим восторгом уже, более пространно.

И всё в нём тоже, что и пару месяцев назад, не колышат глыбу эту каменную такие малые сроки. Может вода и точит камень со временем, да человека всяк быстрее. Как стоял особняк здесь, на своём месте, так и стоит. А вот Федя уже другой, как ни крути.

Жизнь определённо за последнее время встала с ног на голову. Перевернулась целая страница жизни и сейчас на подходе ещё один новый разворот, а юноша даже осознать-то не успел, обдумать всё как следует. Однако будь его воля выбирать между хотя бы нынешним и будущим, он бы не сомневаясь остался в сегодняшнем дне.

То - всё фантазии, сказки, ворочая которые в голове, Теодор продолжает идти, вновь проходя мимо дверей своих покоев, а там и далее, да прерывает его скрип дверных петель, что так явственно разносится в тишине. Это, насколько юноша может разглядеть в темноте, дверь супружеской опочивальни отворяется и, никто иной, как Генрих тихо закрывает её за собой, выходя в коридор.

Смотрят они пару мгновений друг на друга, и Фёдор даже спросил бы у мужчины, куда это он поднялся в такой ранний час, но ответ слишком очевиден и греет юношеское сердце как ничто другое. Непростительно грубы будут любые слова, оттого они молчат и теперича вместе идут плечом к плечу.

Заря уж к тому моменту робко занимается на горизонте, отгоняя мглу всё дальше на запад. Морозный иней тонко ложится на ободранную землю и хрустит глухо под сапогами. В воздухе же, словно сам лёд застывает, и каждый вдох хладным остриём продирает глотку. Предрассветная бледность замирает на устах неба.

Пройдя до конюшен, Фёдор направляется к самому дальнему загону, где обычно держат Буяна, по дальше от остальных. Конь разражается громким ржанием, только завидев юношу и, отпрянув от стены, выставляется грудью за пределы решётки, потянувшись к прешедшему.

Теодор не оставляет его без внимания, как можно? Морду гладит, осторожно распускает спутанные пряди, по шее могучей ласково похлопывает, да отвязав, выводит жеребца наружу.

Там уж, на крыльце, гость вчерашнего вечера Басманова дожидается, придерживая рядом свою животину, не погруженную ни чем. Совсем с пустыми руками доехал он сюда что ли? Чудно.

На скорую руку нагрузив Буяна некоторыми федькиными вещами, сборы в путь оканчиваются. И коней уж они собираются седлать, подходя к самому выезду из резеденции, однако нет, Басманов чуть медлит и то не напрасно.

Обернувшись, на пороге особняка юноша наблюдается Алёну с Генрихом, что стоят под руку, глядя ему вслед. Он бы и по-людски мог распрощаться, только время драгоценное утекает, да и растягивать этот момент ему больно не хочет. Оттого Теодор просто кивает и, на силу оторвав взор очей своих от родной картины, пришпоривает коня, выезжая с гонцом за врата распахнутые, боле не оборачиваясь. Не знает он, свидится ли ещё с ними? Но до последнего сердечно будет надеяться на встречу. Раньше ли, поздней ли? Когда-нибудь Фёдор обязательно вернётся в этот радушный дом.

А сейчас дорога стелится пред ним, о ней бы мыслить. Да куда эти размышления приведут его, коли даже намеченный путь не известен? Знать не дано. Но раз уж ничего не попишешь, видно, придётся смириться. Надеется Теодор лишь на то, что за время ожидания этого смиренного тьма не пожрёт его с концами. Дай Бог, солнце засияет над ним ещё не раз.

***

Комментарий к 7

Михаил Кузьмич

Вы просто должны это прочувствовать

Произнесите по буквам

М И Х А И Л К У З Ь М И Ч

Хорошо?

Хорошо)

========== 8 ==========

Комментарий к 8

*Студёный месяц, он же студень, он же декабрь

*Седмица - неделя

*Защитная молитва Иисусу Христу от любого зла

***

Лошадиные копыта резво отбивают подмёрзший груд голых дорог, покуда могучие хорсовы руки медленно возводят солнце-шар аккурат по небосводу, разгоняя редкие скудные тучи. Разливая за собой багрянец, светило лишь на одно единственное мгновение разбавляет тусклое зарево, опосля неповоротливо заваливаясь всё выше и выше, точно во злобе какой, совсем стараясь сокрыться с глаз людских.

Изредка сыплет сверху толи дождь, толи снег, противно оседая на лице и уж каченеющих руках, которые оттого приходится сильнее сжимать на уздечке, дабы не соскользнуть. Стройно вливается в эту по-ноябрьски грозную симфонию и ветер свирепый, что безжалостно обдаёт кожу мокрую ледяными порывами, да с такой силою буйствует, что, кажется Фёдору, всё дальше отодвигает их от цели, не давая проехать далее.

А то как же ещё объяснить не сменяющуюся картину округи? Эта пустая бесконечная тропа, голые древы тут и там, да недвижимая спина скачущего чуть впереди посланника, которому как бы и всё не по чём. Усталость, видно, застилает взор голубых очей, вот и смазывается всё пред ними в неразличимое месиво.

Судя по всему за полдень уж давно перевалило и даже к вечеру идёт, а они ведь ни одной остановки за прошедшее время не сделали. И в любой распогожий день такая поезда была бы не легка, а при такой общей скверности и подавно. Отдых надобен по горло. От-дых.

- Эй, ты! Остановку нужно бы устроить, - подгоняя коня вперёд, окрикивает гонца Басманов.

А тот в ответ нем, аки рыба. Как будто не к нему обращаются, едет себе дале и ухом не ведёт.

- Эй!

- Обожди-с немного, впереди селение будет, там на ночь и осядем-с, - наконец молвит ему монотонно мужик, не оборачиваясь даже и на сей раз.

“От скотина! На ты к тому же”. За это юноша ещё спросит с него, а пока остаётся токмо терпеть до привала и лишний раз вообще лучше ничего не говорить. Мороз и без того уж пробрался в самые сапоги, а испытывать свою плоть на стойкость ему сейчас хотелось в последнюю очередь.

Сильнее чем есть, сводить конечности Феде начинает тогда, когда в очередной раз бросая гневливый взгляд на мужика, он, за неимением других развлечений, обращает интерес свой на одежёнку оного. “Мать честная…”, - вытаращив очи, думает он. Да и правда, в тряпках-то таких токмо летом и щеголять. Накидка какая-то худая, рубаха под ней и всё на том. “Как он ещё не помер, бес этот?”. Не по себе делается Фёдору от увиденного и, передернув плечами, он отворачивается к дороге, от греха подальше.

Капли воды осевшие на ресницах, смаргивать постоянно приходится, судорожно поджимается бесчувственная линия рта, а сжатые крепко длани уж и вовсе не разгибаются обратно. Перста на ногах немеют. Иногда от тяжести собственной головы, промороженной уж от чела самого и до макушки, Фёдор льнёт ею к лошадиной шее, едва ли не заваливаясь на коня целиком. А они тем временем всё скачут и скачут. И где, спрашивается то недалёкое место привала?

Когда уж смеркаться начинает, в самом деле из-за холмов показываются одиноко стоящие домики небольшого селения, обрамлённые тихим светом лучин. В основном всё маленькие они, приземлённые, но имеются также и возвышающиеся над другими, ладные двухэтажные домищи, около одного из которых и приостанавливают свой ход всадники.

Слезши с буяновой спины, юноша оставляет его на привязи у входа и только собирается покинуть коня, как тот хватает его самыми зубами за шиворот, не желая отпускать, капризничая. Слегка прихлопнув его по наглой морде, юноше приходится задержаться, он честно-честно обещает Буяну, что обязательно ещё спуститься и принесет ему чего-нибудь и при том прямодушно верует в понятливость животины, которая всё ж пускает его, чуть боднув головой на последок.

Внутри, на удивление, оказывается до невозможного жарко. Видно, к вечеру на этом безымянном постоялом дворе печи во всю растопили, точно в бане, ей Богу, только для кого? Гостей-то раз-два и обчёлся, но то и ясно, глушь такая. Стянувши с себя мокрый тяжёлый плащ, Басманов тяжело выдыхает, чуть оттопыривает ворот нижних одежд, да оглядывается, ища спутника свого.

Мужика нигде нет, оттого не долго думая, юноша заваливается за первый попавшийся стол, уткнувшись лицом в деревянный сруб, да разметав мокрые власы вокруг себя. Они колючими завитками в нос лезут, да в рот наровят попасть, но то - сущие мелочи. Руки слишком тяжелы сейчас, чтобы откинуть их в сторону, оттого и наплевать. “Подумаешь, волосы пожую, какова оказия”, - вяло мыслит он пред тем, как погрузится в дрёму, которой продлится долго не суждено.

Потерянный им накануне Ерёма грузно прошагивает к юноше, скрепя хлипкими досками, усаживается на пошатнувшийся под человечьим весом стул, да руки укладывает поверх стола, воззряясь в ответ на Басманова, что очухавшись, угрюмо стреляет в него очами тёмными из-под скривившихся бровей.

- Покои-с на втором этаже, сразу пред лестницей, - только и молвит он, не отвечая настырному взгляду напротив.

Обговорил, да уплатил значится. И то добро. Однако много ль чести делает это такому неотёсанному тюфяку?

- Ерёма значит. Знамо ли тебе кто я таков?

Тот вновь молчит, отвернувшись куда-то в сторону, вовсе, верно, не желая заводит разговоров, но чуть погодя всё ж откликается, когда Басманов, уже в край негодуя, что есть силы хромыхает кулаком по столу.

- Нет.

- Оно и видно. Да ты хоть представляешь, какую ошибку вершишь, обращаясь со мной так, сволочь несчастная?

- Не представляю-с. Один хозяин надо мною есть - Михаил Кузьмич, ну и Борис Иваныч, конечнос. А тебя я знать не знаю. Привезть велено и я исполняю.

Желваки заходятся по лику фёдорову от высказываний таких, так бы и треснул он по этой бесчувственной нахальной морде, честное слово, да только приготовившись встать, слышит вопрос он в сторону свою, что чуть осаждает рвущийся пыл.

- Как величать-то?

- Фёдор Алексеевич.

- Значитс, Фёдор Алексеичем и будешь.

Не удерживается всё-таки Басманов тогда, скривившись озлобленно ликом, вскакивает со стула, да резко занося руку, отвешивает громкую затрещину по роже мужицкой, а сильную-то какую, что аж у самого длань печёт. Опосля прихватыватывает ланиты впалые, да с силою вдавливает в них перста свои отогретые, обращая ерёмкино лицо на себя.

Тот лишь едва заметно поджимает уста, уголки которых утапливаются в грубо сжатые щёки, да брови чуть насупливает, но ничего не говорит в ответ. Тишина натянутой струной звенит в воздухе, доводя и так вставшего на дыбы Фёдора, но в один момент нежданно лопается. Когда Еремей дланью своей крепко хватает запястье юношеское. И уж не знает он, что там мужик собирался предпринять дале, да только свою руку Басманов отнимает быстрее, как ошпаренный прижимая её к себе ближе, да делая шаг назад.

Мгновенье-другое проходит, а след этих по-могильному хладных, к тому же мокрых, да шибко сморщенных пальцев, не проходит никак. Гадостно так горит он, как бы не тёр Федька рукою об одежды свои, проходить не желает. Токмо и остаётся, что выражение омерзительное скосить из себя, да в каком-то неопознанном испуге боле не подходить к мужику. Вдруг болен он какой заразой ещё, кто его знает? А Басманову не надобно такого.

Вот Луговский, вот чёрт! Свинью ему этакую в мешке подложил под самый бок, чтоб его. И ведь не страшила князя мысля о том, что перенять юноша может болезнь ту неведомую, слечь и вовсе не доехать до места назначения. Вправду столь всё равно ему что ли было? Невероятно.

Чуть погодя, поуспокоившись, Фёдор уж собирается отправится в приготовленную опочивальню, но вдруг припоминает об обещании, данном накануне, и чертыхается. Вновь обращаться приходится к Ерёме, но тут уж ничего не попишешь. Думается сперва и себе харчей каких заказать, однако кусок скорее в горле станет, гиблое дело. По итогу приказывает сбегать, испросить кого можно в этой одинокой таверне об яблоках иль моркови, на худой конец, да принесть. “В конце концов, раз за покои уплатил, то и за ужин уплатит, не переломится”. В противном случае, на самом деле, Басманов даже не мыслит, что делал бы. У самого у него за душою не больше, чем сущие гроши.

Мужик опять же ничего в ответ не глаголет, токмо задержав долгий взгляд на нём, встаёт из-за стола, со скрипом отодвинув его в сторону, да вновь исчезает на втором этаже, оставив юношу в ожидание. В какой-то момент Фёдор вполне резонно рассуждает о том, что тот вообще не вернётся, но Еремей, на удивление, вскоре спускается обратно и оставляет на столе пару яблок, возможно ожидая слова благодарности. Однако это явно не его забота. “Вот ещё! Благодарить за то не хватало, что смертью голодной помирать не оставили. Вот уж спасибо!”.

С опаской забрав плоды, юноша выходит прочь, да на всякий случай промывает их в лошадином корыте, от греха подальше. Опосля оставляет довольному Буяну и наконец в заготовленные покои отходит, устало подволачивая тяжёлые ноги.

День сегодня был непростой. И завтра сулит такой же.

***

Только касается с вечеру раннего фёдорова глава колючей подушки, так и сразу в сон долгий, беспробудный, без чувств впадает тот и очи сухие продирает лишь когда десницы божьи бесцеремонно вползают в лачугу эту обшарпанную, изьявляя о начале ещё одного дня.

Постель под ним оказалась на редкость жёсткой, как будто на досках не застеленных спал, не иначе. Всё юношеское костлявое тело не то, что отлежалось, нет, отбилось. Уснул вроде на постоялом дворе, совсем не расчувствовав неудобства, а проснулся будто несколько месяцев назад в своей монашей келье. Ощущения сплошь те же. Но, видно, не скоро ещё Басманов теперича будет иметь перины, подобные тем, что были у него в генриховом доме. Неужто сызнова привыкать к этому придётся? Время покажет.

Во чреве сейчас так пусто-пусто, а ноет как противно, словно в самое горло пустота эта упирается. Отзавтракать надо бы. Одним махом оторвавшись от постели, Фёдор натягивает одежды, скинутые пред сном, да выходит за дверь тонкую, спускаясь по лестнице вниз.

В таверне пустынно, как и по прибытию в прочем. Тишь, да гладь и не души кругом, окромя Ерёмы, что стоит у окна дальнего, выходящего аккурат на поля серые, в обход остальному селению.

Проходит за тот самый стол юноша и заявляет, мол: “Жрать хочу”, - а тот, как и вчера по вечеру сносит ему откуда-то сверху тарелку похлёбки. Скудновато, конечно, выходит, но, чем сыты, тем и рады, как говорится. Пресновата жижа оказывается, однако внутри боле не стенает от жуткого голода и то добро.

Опосля заутренней трапезы, ежели её можно так обозвать, они покидают это Богом забытое место. Не близко ещё, ой не близко.

***

При ясном свете дня болезный вид Еремея расцветает пред Фёдором во всех красках. До того не было возможности рассмотреть спутника своего и желания такового тоже, да чрез какое-то время так тоскливо начало делаться Федьке иногда, что ненароком взор его стал всё боле задерживаться на спутнике. Он ведь рядом всегда следует, пусть то и дело тенью кажась людской, а не человеком вовсе, тем не менее.

Пусть и отчасти противна рожа эта, да интерес в ней какой-то есть. Вся обескровленная такая, угрюмая непомерно тому, как описал Миша, явно преуменьшив. Бровищи его светлые едва ли не сливаются с ликом полотняным, ресниц будто и вовсе нет, оттого насупленный взгляд мужицкий совсем неприкрытым остаётся, прямым излишне. К тому же и без того светлые очи, словно пеленой белёсой поддёрнуты завсегда, притуплены. Жутко выглядит, так и креститься на право, да налево тянет. Не зря Басманов ещё во дворе генрихова дома, при первой встрече заподозрил что-то неладное. Но то, к его неприятному откровению, облик ещё божеский оказался, а это…

Впрочем, больно надо смотреть им друг на друга, право слово. Едут себе уж с неделю и как бы направленно не отмечают присутствия кого бы то ни было ни тот, ни другой. Почти идиллия. Почти. Ерёмке-то, видно, и вправду всё равно. А вот Фёдору моментами тошно от одиночества, вновь затянувшего старую песню, становится. Сызнова тогда черти скребут по углам сознания евоного. Снова сон нейдёт таперича часами. После подобных ночей, токмо беспамятно вперивается юноша в проплывающие мимо сёла, да городишки, ничего в главе шумной не откладывая. Сплошной туман. Нечему, некому его развеять.

Вот и на этот раз, остановку делая очередную, оседают они в доме гостевом. Лежит Федька на постели, поджав колени поближе, да еле-еле моргая, пути Морфея к себе зазывает. Безуспешно, к великому сожалению.

Но вот картина экая по такому случаю пред ним открывается. Не оказалось на дворе этом свободных покоев, окромя тех, в которых и прибывает сейчас он. Уж нехорошим делом, Басманов успел помыслить, что отночевать бок о бок с Еремеем придётся, но тот как покинул его, да так и не возвращался. Это, несомненно, славное расположение. Однако куды он всё-таки подевался? Вот, что интересно.

Остался внизу? Да кто бы ему позволил, место-то более-менее приличное на этот раз попалось, да и каков резон оставаться там, коли покои снятые уже есть? Вообще, ежели основательно вдуматься, ни разу Фёдор не видел очами собственными, как Ерёма себе, в придачу к евоной, опочивальню уплачивал. Когда ложился юноша, тот ещё был на ногах, когда вставал, насколько б рано то не происходило, тоже. Но что ему до того было? Так, мелочь, из которой чепуха какая-то складывается. Вздор, да и только.

***

То, что было той ночию, токмо пища для расшатанного умиша. По крайней мере, так порешил для себя Фёдор в конце концов, чаясь, что таким образом, поуспокоиться выйдет. Выйдет не наблюдать лихорадочно за каждым шагом ерёмкиным, за каждым его малейшимдвижением, за всяким редким словом. Куда боле по нраву юноше было попросту не замечать присутствие этого мужика рядом с собою, и теперь он сердечно желает вернуть всё как было. Однако отделаться от прилипшего ощущения, что в чём-то его нагло водят за нос, кажется, уже чем-то сродни чуду.

Изподтишка то и дело наблюдая за посланником, без устали ищет Басманов подвох какой-то, объяснение не разъяснённому али ещё чего чудного, что можно было бы помусолить про себя, что дало бы толчок на пути к ответу истинному.

Однако из раза в раз предстаёт пред его исканиями токмо бесчувственное лицо, которое не бледнее и не румянее, чем обычно, чтобы не происходило вокруг. Походка размеренная грузная, которая никогда не сменяет свой темп, будто вовсе Еремей не знает усталости, да одни и те же действия дни напролёт. Ничего отличительного. Уловить не удаётся ни черта, ровным счётом.

И с чего вообще, спрашивается, Фёдор на пустом месте загорелся отыскать то, чего никогда, верно, и не было? Но предчувствие, предчувст-ви-е.

Разве оно может солгать?

***

Дело идёт к ночи. Полноликая луна, аки одинокая свеча в руках странствующих сквозь кромешную мглу, далёкой искрой изредка мигает с сокрытого небосвода, как бы нечаянно из раза в раз пробирась чрез комья сваленных мокрых туч. Свет белый её - единственный направитель по дороге этой затмлённой.

Даль хранит в себе неизобличимые тёмные силуэты, а рядом простирается лишь туман густой, да высокий, окияном заливающий по самую лошадиную грудь ближайшую округу. Столь вязок он, что резвые коньи ноги не в силах разбить воздушную гладь явления этого. Смог белый омывает их, погружая в свои чертоги, и путники словно плывут чрез дымное озеро, но никак не по земле твердой ступают.

Мановение студёного месяца* уж дышит им в спины. Не более седмицы* и накроет декабрь своим пришествием всё живое в меру полную. Схватит глотки жгучими морозами, как делает уже и сейчас, и прольёт в души хлад неистовый. Отобьёт по щёкам до красна, в чувства приведёт, напоследок заставляя обернуться к уходящему.

Последняя остановка была сделана долгими часами ранее. Уж и время не гостеприёмное опустилось, да и наплевать бы на то, было бы только где осесть, хоть ненадолго. Однако, по словам Ерёмы, впереди не скоро ещё покажется даже и одиноко стоящая побитая избёнка, не говоря уж о живых населениях. Пустошь сплошная, да и только.

До утра бы им ехать, не оставаться переводить дух, да силы утраченные прямо здесь, на земле хладной. Но Фёдор такое испытание явно не снесёт и оттого, несмотря на все утверждения гонца о необходимости продолжения пути, аккурат посреди дороги слазит с Буяна, наотрез отказавшись езжать дале.

И ничего не поделаешь тут, в самом деле, ведь не бросит же Ерёма Басманова здесь, а потому мужик только тяжело вздыхает на выдвинутый протест и тормозит свою лошадь, слезая на землю вслед за юношей.

Поскитавшись по затуманенным просторам, они в конце концов устраивают привал в неглубокой лощине, отыскав свободное место средь голого терновника. Колется тот, зараза, да лучше место вряд ли сыщется. Ветра голодные их здесь не достанут, потому костёр устроить можно, да и развести есть чем.

Кутается Федька во всё найденное во вьюке трепьё и посильнее, силясь отогреть заломившее от холода тело. С конем всё возиться, нежничает, покамест Еремей для розжига хворост собирает, отходя дале от места ночлега.

Когда мужик возвращается с полной охапкой наломанных ветвей, Буян плошмя лежит на земле, размеренно ноздри большие раздувает, да в ус не дует, а Федя меж тем под бок животине устраивается заваливаясь на любезно подставленное брюхо.

Здесь, на дне лощины, туман стекается ещё боле густой, оттого воздух влажный такой, тяжёлый. Грудь высоко вздымается, в попытках наглотать его как можно больше, но глава обременительная, не в состоянии держаться на шее, от усталости склоняется к ней, осложняя и без того тяжкий ход грудей. Пред очами фёдоровыми всё плывёт, а сам он одной ногой уже где-то далеча, спит почти и ни капли внимания не бросает на досадно уткнувшийся в грудину подбородок.

Чуть погодя, наконец уложив посподручнее набранные ветви, Ерёма раздувает кострище, пламенные языки которого резво устремляются ввысь, изъедая расслоившийся смог, да разгоняя его по разные стороны, открывая взору небесное полотно. Тени резкие отбрасывает, тепло распуская вокруг себя, да, пусть и режет по глазам заспаным, но так отрадно согревает телеса промёрзшие, что и роптать на свет яркий не желается, токмо зарыться лицом в тёплые тряпки посильнее и дремать.

Однако как бы не было велико юношеское утомление, момент спокойствия как и сейчас, как и многими днями и ночиями ранее, будет отнюдь не долог. Только веки свинцовые схлапываются, вспышка пред ними возникает, а после ещё и ещё и будто не в ушах, нет, в самом теле его стреляет, рвётся что-то, и дёргается всякий раз юноша тогда, едва ли не пробуждаясь, на тонкой грани между сном и явью шатаясь. А меж теми страшными разрывами множественные образы возникают. Чаще мало различимые теперича, слившиеся друг с другом, совершенно перемешанные, с ликами истёртыми, но когда-то определённо, точно знакомые. Всё ведь оно собирательное, отнюдь не пустое.

Дрожь резкая чрез плоть идёт, вертеться заставляет, забыться не даёт от слова совсем. В жар то и дело бросает, да в холод, заставляя с ног до головы испариной противной покрываться.

Оттого, окончательно измаявшись, Фёдор пробуждается, сгоняя с себя бред этот полуночный. Лежит на боку недвижимо и ресницами хлопает часто-часто, продираясь сквозь пелену, которая явственно стоит пред взором. А небо всё также черно. Верно, вовсе скудным был его сон, утром ещё и не пахнет. Но что уж тут поделаешь.

Кострище всё также живо полыхает, а рядом с ним, вполоборота к юноше, сидит Еремей весь вниманием обращённый к огню. И не приметил мужик, наверно, что спутник его не в плену сна боле. Длани свои, такие же, как и тогда, в особенности на перстах в складки собранные, будто после купания долгого, держит он аккурат над пламенем. Неужто греется? Странной картина кажется Федьке, за пребыванием в своих пространных лихорадочных рассуждениях, вовсе разуверился он в том, что чудещу этому тепло надобно и ведь были на то причины.

Чуть погодя, Ерёма обращается главой своей белобрысой куда-то вдаль, уводя взор. А меж тем длани его, не отнятые от огня, опускаются всё ниже и ниже. Вот уж лобызают кожу языки костра со всех сторон, но мужику до того ужасного действа, видимо, дела вовсе нет. Он попросту продолжает отрешённо глазеть в сторону, как будто ничего не происходит. Не отдёргивает плоть свою от дьявола глодающего, даже звука ни единого не издаёт.

А Басманов глазеет на то со стороны очами по пять копеек, да от жути охватившей всё естество не шелохнётся никак, тело будто к земле приросшее оказывается. Власы дико дыбом встают на затылке. Ни вздохнуть, ни моргнуть, ни охнуть. Господи! Столько чувств обуревает его ныне. Покуда в трезвой тишине юноша притихши наблюдает, как мужик, всё-таки заприметив неладное, убирает руки из огня, в голове евоной вертится лишь одно: “Да неужто прав был? Неужто те помешательские домыслы истинной оказалися? Неужели образ бесовской, рождённый в сознании, есть явь, а не выдумка сумасбродная? Да быть того не может! Нет…”

Безумно желается юноше в этот миг вновь закрыть очи и представить, что не было того, лишь показалось, страшным видением было и не боле. И, скорее всего, так и сделает он, потом. Однако так резво выпрыгивает сердце из груди, да так по-настоящему продолжают стоять пред глазами руки, обуянные огнём, что токмо свят, свят, свят.

Опасливо, не отрывая от тела, юноша возводит одеревенелую руку к груди и сквозь груду трепья крест массивный нащупывает, крепко хватаясь за него подрагивающими пальцами. Грани выгравированного распятия больно впиваются в длань взмокшую, а на устах токмо и застывает, будучи поговоренным глубоко в себя: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, огради нас святыми ангелами и молитвою всепричистой владычицы нашей Богородицы, силою честного и животворящего Твоего Креста*…”

И много-много раз ещё опосля первого прочтения повторяется прошение сердечное то, да других множество. К архангелу Михаилу, Николаю Чудотворцу и, верно, прямиком к чёрту самому, да к кому угодно блять, если они только способны ему помочь.

И так оставшуюся ночь напролёт. Не ведомо Фёдору спал ли он в продолжении молитв своих али на яву это всё вторил. Да в любом случае исход в том один - крест треснувший прямо вдоль, с боковым сколом крупным, который до утра в руке судорожно сжатой лежать остался. А после за пазуху был упрятан, дабы не утерять хотя бы то, что осталось от божьего рядом с ним.

***

Оживлённые улицы города расстилаются пред путниками и убегают всё дале вперёд. Галдёж бесконечного потока людей огибает их со всех сторону, то и дело не давая проходу. Полуденное столпотворение в полный оборот жизни заполняет округу. Лабазы в час этот открыты для посетителей, базары полны торговцев, да товару всякого. Ветер ледяной свищит по закоулкам, а с севера уж ощутимо морем веет.

Большая часть пути пройдена. Они почти на месте. Юношу то отчасти правда радует. Но всё ж из самых глубин души, даже в этот краткий радостный миг продолжает подниматься тревога, мандража нутро.

Ерёма-то коня свого оставил ещё несколькими кварталами ранее. И уж не единожды молвил, что сделать тоже самое необходимо Фёдору. В самом деле, не потащит же он Буяна с собой на корабль. Даже при всём желании.

А Басманов до сих пор в ответ ему токмо отнекивается, говорит мол, что конечно, он понимает. Однако всё продолжает держать жеребца при себе, не отпуская того. Слезши со спины лошадиной, медленно ведёт животину дорогую рядом, всё сбавляя ход, топчась поминутно на месте. Попросту растягивая время.

От уж и на пристань выходят. Ветрише здесь совсем неимоверный гуляет, не вровень тому, что по городским улицам шляется. Полы одежд разлетаются в разные стороны. Холодно очень. Опосля и на древянные помосты восходят, верно, прямиком к кораблю назначенному направляясь. Но Фёдор не видит того, вперёд не смотрит вовсе, а всё под ноги устремляет взор очей, останавливаясь на пол пути.

Еремей смотрит на него выжидающе, покуда юноша, обернувшись к Буяну, по холке того гладит, после опуская длани на могучую шею ему. Прямо в глаз чернёхонький заглядывает, да, боле не раздумывая, за ремни на морде дёргает, отворачивая её от себя. Подталкивает коня назад мол: “Давай, уходи”, - но тот упрямо продолжает стоять на месте, не сдвигаясь ни на шаг.

Длиться немая борьба эта до того момента, пока Фёдор с силой не пихает животину в грудь и звонко прихлапывает уздечкой, прикрикивая приказным тоном, чтоб он, скотина такая неразумная, убирался восвояси. Буяну то, конечно, не по душе приходится, на дыбы встаёт треклятый, распаляется ужасно и, развернувшись, убегает с рёвом диким, покамест юноша угрюмо смотрит ему вслед.

Вряд ли им удастся ещё свидиться.

***

Пробудившись посреди ночии глубокой, Алёна едва ли не в калач от боли острой скручивается, хватаясь поперёк живота. Тогда душа её из плоти бренной стремится вызволиться, не иначе, так уж кидает из стороны в сторону бедную девушку. Вся фигурка её грузная сжимается и ноет в изнеможении, покуда вокруг целая свора слуг суетится.

Испарина холодная противно по телу горящему струится и кажется ей, что до невозможности жарко в покоях, несмотря на распахнутые створки окон. Уж и подкладывают тряпицы женщине всякие, и подушки под главой тяжёлую взбивают подобрее, и воды роженице усталой подносят к самым устам.

Да разрешиться с муками никак не выходит. Повитуха всё говорит что-то над ней, девкам указания раздаёт, а за дверью так и слышится беспокойный топот множества ног. Однако вскоре и это всё меркнет за криками женскими. Стенает Алёна долго, хватаясь толи за кого из прислужных, толи за постель смятую, покуда дитё усилиями её, да руками бабы умелой на свет божий вырождается.

Потуги её длительные, да боли страшные утихают лишь тогда, когда к собственным воплям примешиваются детские визги. А громкие какие, да пронзительные! Ничего так отчётливо за последние часы она не слышала. Будь силы в ослабленной женской плоти, Алёна непременно тут же возвела бы длани к небесам господним в щедрой благодарности за дар помилованный.

- Мальчонка! - прикрикивает повитуха, держа человечий кричащий комочек в своих руках.

Мальчик, мальчик! В великом счастии сердце её часто-часто стучит в заходящуюся грудь. Таким нежным позывом отдаётся в самом нутре каждый новый вскрик новорождённого, что от чувств несдержимых слёзы горячие катятся по лицу раскраснелому. Неприятно ланиты и без того вспрелые стягивают слёзы те, однако остановится женщине попросту неможится. Она взахлёб рыдает на радостях, да от усталости неимоверной, которые привнёс этот прекрасный долгий день, помнить который она по гроб жизни будет.

А меж тем, девки над нею лепечут, лицо омывают, власы от него подальше убирают, тело обтирают, покуда повитуха с дитём новоявленным возится. Голову ему правит, как надобно, ручки махонькие, да ножки разглаживает. Отирает тельце младенческое.

Алёна настойчиво руки дрожащие тянет к бабке повивальной мол: “Давай его сюда, скорее”. И ждать долго не приходится. Повитуха подходит к роженице, да укладывает новорождённого аккурат ей на грудь.

Весь он синенький, местами скрасна. Очи зажмурив, ручками машет, заходится в плаче до тех пор, пока мать новоявленная не обвивает его руками своими неумело, даже с опаской, да к грудям разбухшим не привлекает.

Власы светленькие, реденькие на головушке маленькой, очи большие, обрамлённые еле заметными ресницами. И весь он мягонький такой, сморщенный, совершенно трогательный в её глазах, чудесный до невозможности.

Сын. Её долгожданный сын.

***

Комментарий к 8

ДАДАДА я придумала новое название и даже описание! Молодец, что сказать)

========== 9 ==========

Комментарий к 9

*Это примерно 6-7,5 метров

*Ют - кормовая надстройка судна

*Рея - деревянная балка, подвешенная за середину к мачте или стеньге

*Грот-мачта - судовая мачта, обычно вторая мачта, считая от носа судна

*Грот-марсель - второй снизу парус на грот-мачте

*Ванты - канаты, удерживающие мачту с боков, помимо того служащие для подъёма матросов на мачты и стеньги

*Стеньги - часть судового рангоута, служащая продолжением верхнего конца мачты

*Форштевень - продолжение киля вперёд и вверх

***

Буян давно скрылся за нагромождёнными домами, а Федька всё смотрит туда, где дух его уже простыл, взор рассредоточенный оторвать не может, не сдвинется никак. А Еремей, тем временем, из опостылевшего ожидания, рукой об плечо евоное грохает, заставляя насильно сбросить затяжное наваждение.

Действует. Тот дёргается в ответ на резкое движение, чуть покривившись физиономией, да наконец отходит, оборачиваясь. И тут корабль пред ним вырастает как из ниоткуда. Как он вообще, спрашивается, мог не заприметить такую громадину? Загадка… Но во дела! Футов на 200, а то и все 250* возвышается над помостками борт судна раскидистого. Все корабли, которые только довелось видеть Басманову до сего момента явно уступали этому чуду неземному, а некоторые настолько, что и вообразить трудно. Кто бы мог подумать, что и такое на свете бывает.

На корме, которой повёрнут гигант к прибывшим, гравировка искусная, размашистая красуется. “Serpens”. Змей, кажись. И то чудно. Бока змия названного выпячаны, покаты, а широки как. А парусов-то, парусов! Огромные белоснежные полотна немеренных размеров, едва-едва колышимые порывистым ветром, закреплены на убегающих ввысь мачтах.

Оставив в миг восхищения все свои тяжбы, да завороженно глазея на княжеское судно, Фёдор идёт следом за Ерёмой. По трапу, опущенному прямиком к помостам, они восходят на палубу. Там, по обширному корабельному пространству, шатается всего несколько одиноких матросов. Неужто это весь экипаж? Да быть не может. Однако боле никого не видать, кажется Басманову, до того момента, покуда не окрикивает их глас презнакомый. “Правда чей?”, - не можится вспомнить юноше. Но долго гадать не приходится.

- Явились не запылились, - раздаётся хрипло со стороны, явно адресовываясь Федьке, да Еремею.

Рожа та недовольная, ушлая ведома ему. То - Борис, стоящий в кормовой части, подбоченившись, да взирающий сверху вниз, оттопырив длинный угол рта в напряжённо натянутую щёку.

- Борис Иваныч, старпом Михаила Кузьмича-с, квартирмейстер отчасти, - пихая в бок, вполголоса любезно доводит до сведения ему неразумному Ерёма.

- Да зна… - уж собирается огрызнулся в ответ на то Фёдор, но, умолкнув на половине, брови кустистые сводит, недоумённо воззрившись на собеседника.

- Кто-кто?

- Старший помощник капитана корабля, вот-с кто, - бросает мужик, уж отходя на встречу Борису, который подзывает его размашистым жестом, всё бормоча себе что-то под нос, да грузно сходя ниже, на палубу.

Нехорошо это получается. Ой нехорошо. Не то чтобы он надеялся не повстречать Иваныча здесь. Нет. Но то, что тот оказался ещё и человеком не последним на судне, по-настоящему не сулит ничего ладного для Фёдора. И Миши нигде поблизости не видать. Дай Бог, кабы для него самого дурного из этого чего не вышло.

Провалившись в себя, от состоявшегося разговора юноша успевает уловить токмо конечное: “Свободен”, - опосля которого Еремей, откланявшись, оставляет их. И как раз таки тогда Борис переключает на него свой похмуревший тёмный взор.

- Чё, не сдох, Басманов?

- Как видишь, - только и остаётся глаголить в ответ.

- А жаль. И угораздило же… Эх, - вздыхает мужчина на то, да чешет затылок.

Смотрит всё на него, видно, решая что делать со свалившимся на евоную голову бедствием, прыгая глазёнками туда-сюда.

- Вскоре отчаливаем. В угол там забейся какой, разбери там своим пожитки. На том усё пока.

В оконцове слов своих, проходит дале, плечом к плечу пересекаясь с юношей и, как бы невзначай хорошенько поддав ему по спине, заставляет обратиться того назад. На люке решётчатом останавливается, притопывая звонко сапогом. Выражение лица его приобретает напускную куртуазность и, распростя приветственно руки короткие в стороны, Борис вновь молвит.

- Милости просим, Фёдор Алексеич, добро пожаловать в трюм, - опосля поддевает ту решётку, окончательно на том прощаясь с растерянным Федькой, который аки ребетёнок малый стоит посреди места незнакомого, как бы выражая всей своей малой забитой фигуркой насущный вопрос, а что он здесь вообще забыл?

Басманов в своей растерянности так бы и упустил Бориса, запамятовав прибережённый заветный вопрос, тем паче волновавший его, нежели предыдущий. Да спохватился он вовремя, притормозив ушедшего на самом сходе по трапу.

- Борис, стой! А князь сам где же?

- А нету Михаила Кузьмича, ничего-то он вашей великой персоне не передал. Позже будет.

“Как это позже? Раз вскоре отправляются, то когда же?”. Однако, по всей видимости, давать внятные ответы на это мужик уж не собирался, а потому скрылся внизу, за высоким бортом, вверяя Фёдора его собственным размышлениям, да бросая его наедине с отпертым трюмовым люком.

Прижав поклажу ближе, подходит юноша к нему аккуратно, чуть сторонясь. Темным-темно внизу оказывается и воняет так премерзко, что с фёдорова места уж чуется. Передёргивает от того, да только боле отвращает. Но деваться некуда, приходится лезть.

Вниз ведёт шаткая верёвочная лестница, ходящая из стороны в сторону, спускаясь по которой Фёдор едва-едва не ускоряет свой спуск падением плошмя. Но то обходится, ибо какая-то сила, да ловкость всё-таки имеются у него в теле. Не столь слабы руки, да ноги его с недавних пор.

Уже находясь в трюме, вовсе здешняя мгла юноше непроглядной кажется. Запах отсырелой пыли и рыбья вонь до рези в очах окутывают, до боли голову кружат. Нащупав по стене тряпку тяжёлую от влаги, он сдёргивает её, открывая дорогу свету божьему в это замшелое, провонявшее затхлым морским духом место. Тогда-то глазу и открывается общий кавардак, да срач сплошной. “Полный пиздец”. Иначе и не скажешь.

Если бы ему пару месяцев назад изъявили, что жить барский отрок когда-нибудь так будет, он бы принял то за бред умалешённого и для верности покрестился бы, от греха подальше. Ведь Господь Бог велик, он бы не допустил этакого вероломства в отношении дитя свого. Это же шутка какая, ну точно. Не может всё так быть. Никак не может.

Исторгая тяжкий вздох, Фёдор даже и задуматься-то не успел, что зря это, да зачихал, закашлялся грудь полную, вдыхая всё больше пыли грязной. “Вот Дьявол!”, - токмо и стоит в голове. Юноша прикрывает рот, дабы боле дряни этой не глотать, а в грудине уж совсем спирает. Видно, продуло его до кучи в дороге ещё. От незадача!

Но эта напасть вскоре оставляет его на неопределенный срок, и сквозь слезящиеся очи появляется возможность рассмотреть помещение получше. На противоположной стене висит точно такая же тряпка, верно, занавешевая собой такое же худобедное мутное оконце. Далее вперёд длинный кусок ткани, скреплённый веревками на концах, к потолку привязан. Престранная конструкция, право слово. А прямо за ней множество забитых неизвестным содержимым мешков.

Аккурат пред ним, да и по всему полу, раскидано что ни попадя. Поди знай, нужное что али мусор какой. В целом, пространство совсем махонькое. “И это что весь трюм? На таком-то корабле и такое подпольное помещение?”. Ему казалось здесь должно быть просторнее. Намного просторнее.

Не решаясь, попросту не желая лезть в этот мутный омут дальше, юноша распихивает ногой обломки досок из под себя, на расчищенное место скидывает вьюк и усаживается поверх, поближе подобрав конечности. Целей ему никаких не ставили, поручений пока ещё не давали. Делать нечего.

Хладный воздух здесь. Не столь, как снаружи, но всё-таки. Пар из уст, да носу так и прёт. Длани подворачивать в тёплые рукава приходится. Зато ветрише не достаёт. И то славно. Довольствоваться теперича приходится такими мелочами. “Какой ужас”, - только и остаётся отстранённо мыслить про себя.

Припадая спиной к крепчалой стене, юноша отворачивает голову взлохмаченную к окну еле проглядному. Размытые силуэту сквозь него рассматривает. Там, за бортом, виднеется лишь одичало стоящее малое судёнышко, да пристань немноголюдная. Небо тусклое и штиль полный, разбивать который время от времени осмеливаются лишь чуть лепечущие волны, смутьянящие токмо тот самый кораблик, стоящий на якоре поодаль.

На самом деле, подозрительно это получается. Город-то, к которому прилегает пристань эта, отнюдь не мал, но как шаром покати вокруг. Федька внимание на это как-то сначала не обратил, а вот сейчас время появилось и смутное осознание тут как тут. Изначально было ему непонятно, почему в такое суровое время князь только отчаливать решился, а таперича и подавно неясно, при таком общем контрасте.

За окошком метель занимается. Липнет снег мокрый к стеклу потёртому, в щербинки мелкие забивается. И без того еле видимый шар светила тучи перекрывают. Волны, подгоняемые ветрами, гонят быстрее, кудлатыми главами разбиваясь о покатые борты судна недвижимого, да о помосты крепкие. В неограниченном просторе гуляет бури зарождение. Декабрь стенает по углам.

***

Отрывается от окна Басманов, прекращая своё бездушное созерцание, лишь тогда, когда на верху начинает заниматься движение неведомое. Ежели слух ему не изменяет то - Борис, вернувшийся на корабль, руками прихлопывает, да что есть мочи громогласно слушать призывает, указания раздаёт. К отправлению, верно, готовятся. Топот ног глухо расходится по потолку трюмового отсека.

Подмываемый тихим любопытством, Фёдор встаёт с нагретого места и, привстав на лестницу хлипкую, макушку чернёхонькую выставляет, открывая себе широкий обзор на палубу. Всё те же несколько матросов по окрику: “Встать на якорь!”, - к носу подбегают, склоняясь за борт. А затем громко-громко начинают заходится огромные железные звенья в перезвоне, подтягиваемые человечьими руками вверх. Якорь у такого судна, верно, тяжеленный. И как только эти матросы справляются? На богатырей великих вроде не тянут, хотя вполне возможно, что это фёдорова ошибка в суждениях и не более. Много ли он в этом понимает, в конце-то концов.

Опосля того, хриплым окриком с юта* раздаётся приказ об отдаче парусов. И, в осмотре судна, зоркое сощуренное око Бориса тогда подмечает, на её же беду, юношескую голову, торчащую из-под палубы.

- Басманов! Полезай на верхнюю рею* второй грот-мачты*, надобно грот-марсель* отвязать, распустить! - окликивает мужчина его издалека приказным тоном, головой указывая в неясном для Феди направлении.

Токмо, что вверх куда-то надо уяснённым остаётся, а остальное уж извините. Вылазит он из трюма злоуханного, теперича полностью, и вновь растерянно стоит посреди палубы, как и некоторыми часами ранее, непонятливо уставившись на старпома, будучи в совершенном незнании, чего от него хотят.

Плечми уж собирается пожать юноша, да по итогу медленно разводит руки в стороны, неуместно замерев под направленным выжидающим взором. За всю его недолгую жизнь проблемы могли случаться разве что с иноземными языками и наречиями, но с родным никогда такого не случалось. И Фёдор решительно не понимает, стоило ли дожить до этого момента, когда он родной речи внимать перестанет?

- Ну что ты уставился, окаянный? Со слухом худо?! - одёргивает его Борис.

- Я… - только и открывает он беспомощно рот не находясь в ответе.

- … Не знаю.

- Что ты блять не знаешь?

- Ничего я не знаю!

Видно, в миг этот долгий в заломленых бровях, да складках, залёгших от носа и поперёк чела, так рьяно отражается всё не выраженное отчаянное непонимание Фёдора, что старпом, без выяснения, недовольно махает на него рукой и отдаёт то поручение другому, боле и кратким взором не косясь на бесполезного члена экипажа.

Возвращаться в затхлый трюм юноше совершенно не желается, а здесь, снаружи, пусть и холод собачий, зато воздух такой чистый свежий, солью резко отдаёт, но тем не менее не плесенью, как там, внизу. И вроде как ничего не мешает Фёдору остаться здесь, а потому он проходит к трапу, ведущему к надстройке юта, и приземляется на нижние ступени, принимаясь наблюдать за подготовкой корабля к отправке.

Взбираясь высоко-высоко по натянутым вантам*, матросы распускают сложно скрученные узлы и расправляют полотнища парусов. Те попросту летят вниз с грохотом глухим и, будучи выправленными на реях, повисают вдоль мачт и стеньг* сплошными белыми пятнами. Узнай Федька словечки все эти вычурные ныне, не понял бы ни черта, ей Богу. Переваливал бы их тяжело в голове своей, да безуспешно силился бы пошустрее уяснить что к чему. Но миг этакий вдохновенный никто, кажется, разбивать своим присутствием и уж тем более нотациями не собирался. Оттого ему позволено со стороны потихоньку созерцать прекрасное зрелище рождения Змия в своём неизмеримом, едва ли не боевом великолепии.

На непренуждённом лице, очи светлые так и сверкают, выгибаясь любопытной дугой вверх в таком выражении, которое, наверное, токмо у ребят маленьких, вовсе ещё не повидавших мир, и встретишь. А какими искрами восторга рассыпается он, когда паруса, наконец закреплёные, расправляются в полную широту свою, наполняясь ветрами набегающими, аж на месте подскакивает, стараясь получше разглядеть чудо этакое.

Полотна надуваются что есть мочи, выпирая образом груди корабельной, и с того момента судно принимается бежать, нет, даже не так, лететь! Вперёд, навстречу цели неизведанной, рассекая окиянской бесконечный простор.

Водные брызги разлетаются в разные стороны, каждый раз когда киль вновь и вновь рассекая поддевает толщи морские. И, всё-таки не удержавшись, Фёдор срывается к носу корабля, залетая на многоярусный полубак, дабы ближе рассмотреть сие чарующее действо. Как темны воды под форштевнем* корабельным, под его собственным сапогом, а холодны-то как! Оперевшись на этот широкий борт и устремившись телом наперёд, можно, кажется, даже стать самим судном могучим, одним целым представиться, да так и замереть, не шевелясь, всем своим естеством впитывая море под плоть человечью, прибирая хотя бы и каплю евоную себе.

То мечтание мимолётное заканчивается там, где начинается голос старпома, который, по всей видимости, настойчиво зовёт с другого края корабля именно его. Обратно юноша уж не бежит, токмо шагает аккуратно, стараясь премериться к палубе шаткой, что заходится то в одну, то в другую сторону, да один хрен, ничего у него не получается. Ноги едва ли не разбегаются друг от друга, не единожды пророча Фёдору падение, дай Бог не за борт. И с горем пополам он наконец добирается до юта, на этот раз, поднимаясь к самому штурвалу, у которого и ожидает Борис.

- Нукось, поведай мне теперича, а что же ты вообще знаешь? - испрашивает мужик, смотря всё боле куда-то вперёд.

Басманов, дабы не стоять так сконфуженно, да глупо как в прошлый раз, длани закладывает подмышки, скрещивая руки на груди, и принимается молвит о том, что ему ведомо. Перечень в целом небольшой выходит. По окончанию тирады, мужчина ему так ничего и не отвечает, оттого, считая себя полностью освобождённым, Фёдор отходит чуть в сторону, возвращаясь к своему незатейливому занятию.

Темнеет уж. Пристань уходящую теперь и не разглядеть, токмо пятна неясные колышатся позади. Во влажном воздухе мороз совсем кусачим ощущается. Щиплет неприкрытую кожу, зараза, так больно. Токмо сильнее съёживаться и зубы крепче стискивать остаётся. От и стоит он весь как бы насупившись, да на иссиня серое небо взирает, пристально следя затем, как редкие звёзды в свой час над парусами зажигаются. Так примечательны они сейчас, внимание хорошо на себя перенимают. Утопая в небесном раздолье, славно получается не подмечать помутнение болезное.

По мере разгона судна, всё с большей силой всесокрущающие воды противиться ходу быстрому начинают. Шатается Змий туда-сюда и дурно во чреве фёдоровом оттого делается. Крутит его, к самому горлу подгоняя желчь, а под челюстью, да близь затылка словно обруч сжимается, глухой болью отдаваясь.

Ещё чуть погодя, а ну..? Топот какой-то. Шорохи всякие аккурат под палубой, коли слух Басманову не изменяет. Скрип тонкий конструкции прочной еле слышится тут и там, кажись, под ютом тоже. А после, резко, волной единой, скрежет неимоверный разбегается, наотмашь огревая уши развешенные. То - люк ещё один, токмо сплошной, не решётчатый, отчего-то ранее непримеченный Фёдором. Он рывком, с чьей-то тяжёлой руки, отпирается, звонко ударяясь о доски, и выпускает на свет божий человека. А затем ещё одного. И ещё.

Спустя некоторое время, человек 30 на палубу выползает, не меньше, разбредаясь кто куда по борисовым поручениям. Федька испросил бы о происходящей, ведь накопившиеся вопросы уже в самой глотке стоят, да только вряд ли Иваныч является тем, кто вплоть до последнего непонимания объяснится с ним, потому юноша просто молча блюдит, по необыкновению, лишний раз не кидаясь на рожон и уж даже нечая изъяснить вещи неясные. К тому же, вопрос о количестве людей, входящих в состав экипажа, таперича исчерпан, а это уже что-то.

Шумно опосля того становится на корабле. Хрупкая тишина разбивается о речи тут и там водимые, а сквозь мгновенья и вовсе растворяется без остатка в завернувшемся круговороте жизни, из крутого оборота которого юношу опять же вырывает глас борисов.

- Как вишь, корабль большой и работёнка здесь всякая для всех, да завсегда сыщется, а потому, с ведром и тряпкою, я думаю, ты уж точно знаком, так что вперёд.

- Предлагаешь мне полы драить? - вдруг озлобленно сощурившись, косится Фёдор на него, поистине недоумевая.

Что ж это получается? Сделку он заключал с князем, а шевство желает взять над ним какой-то сторонний мужик, да при этом всём ещё и надеясь так грубо окунуть его в грязь лицом?

- Подметь, Басманов, это отнюдь не предложение, - повышенно предупредительным том, аки пошёченой, прилетает ответ, распаляя и толкая юношу на необдуманное с новой силой.

- А что, ежели я откажусь? Не стану с тряпками возиться и всё на том! - уж выкрикивает он, на что Борис наконец отрывается от штурвала, обратившись рожей сурово сморщенной к яро протестующему.

Недвижимо мужик глядит мгновение-другое на совершенно нежелающего подчиняться новоиспеченного матроса. Ишь как выкобенивается! Нихуя делать не умеет, ещё и условия надумал выставлять, скотина этакая. Однако упразднить то не составит труда, а потому, недолго думая, кликает Борис пару мужиков к себе. Призывая одного встать к рулю, дабы сменить его, а второго ведро какое подыскать, да воды в него набрать не желея, до краёв чтобы.

Ведро полное грохает аккурат пред Фёдором, чуть расплескавшись мутной, полной сора всякого водой на сапоги евоные, на что юноша только презрительно фыркает себе под нос, продолжая из-под полуприкрытых век мрачно взирать на старпома, лишь смутно предчувствуя исход действий тех.

Обратившись многозначительным взором к мужику, стоящему позади юнца, Борис, едва склонив голову к плечу, резко кивает и тогда прямо по затылку ему прилетает чужая тяжёлая рука, за волосы, процарапывая кожу, хватает и вниз стремительно тянет, принуждая вначале склонится круто, а потом и вовсе на колено припасть.

Было бы полнейшей дурость предположить, что снесёт Басманов то безропотно. Нет. Он дёргается, брыкается, стараясь вызволиться из хватки крепкой, да, видно, мужик так основательно копну захватил, что бесполезными все противления оказываются и в конечном итоге матроса окунают с головой в это дрянное ведро.

Фёдор очи жмурит упорно, рта старается не разивать, дабы воды этой поганой не наглотаться, и дланями всё стучит по полу, надеясь найти в себе силы податься назад, чего сделать, конечно, никак не выходит.

Вся скопившаяся желчь в этот момент, видимо, к голове приливает, а вскоре и в груди так худо спирать начинает, что Басманов перестаёт понимать задохнётся он толи сначала, толи вырвет его в первую очередь прямо в это ведрой и, в таком случае, дай Бог, глотать собственные извержения не придётся.

Однако, по счастию, ни то, ни другое свершиться не успевает, потому что, пребольной дёрнув и запрокинув голову юношескую на шее худощавой далеко назад, рука мужицкая вынимает его на пару мгновений из воды, позволяя продрать горло и сделать один единственный вдох, после чего вновь по кивку отправляя в ведро.

По резкости, да неосторожности всё-таки набирает Федька помойной воды в нос и таким отвратительным ударом это приходится по и без того отяжелевшей голове, что кашель сильный находит на юношу не медля. И только когда руки его до неприличия очевидно перестают дёргаться, а сам он весь обмякает, не подавая боле признаков жизни, одёргивают его тушу вверх, предъявляя посиневшее лицо на всеобщее обозрение.

Физиономия Иваныча вдруг оказывается аккурат пред ним. Оттянув уголки рта далеко вниз, брови вначале подлетают, после не на шутку сводятся, рождая ярчайшее уничижительное выражение, покамест Фёдор, заплетаясь в отдышке, в сторону воротится, с хрипом отплёвываясь в доски. Жаждя, на самом деле, плюнуть прямо в надменную борисову рожу, но опасаясь, кабы не стало то опрометчивое действие последним для него.

- Я тебя в этом ведре как суку последнюю утоплю, ежели ерепениться будешь. Какая жалкая кончина, а? - вполголоса приговаривает старпом, грубо прихватывая за мокрющий воротник юношу, да сдавливая и без того заходящуюся шею.

И вправду, незавидная глупая участь, умереть так. Фёдор полностью согласен. Вот, скажем, предложи он ему по доске прогуляться, Басманов бы ещё пообдумал. Однако утопнуть в половом ведре, покуда за бортом окиян широкий, да глубокий расстилается, это уж совсем недостойно.

Подымаясь и отходя куда-то в сторону, Борис подбирает тряпку потрёпанную и швыряет её в ведро.

- Принимайся, пока я из твоих собственных портков тряпок половых не понаделал.

На том всё. Мужики как ни в чём ни бывало расходятся, а старпом возвращается к штурвалу, мол, слышать больше ничего не желает и баста, оставляя юношу сидеть на том же месте.

Чуть погодя, тяжко поднимаяся, Федьку прихватывает с новой силой и, зажав на скорую руку рот покривлённый, он подбегает к борту высокому, свешиваясь за него и всё-таки выворачиваясь наизнанку от чувства мутящего. Легчает лишь отчасти. Видно, столь он зелен в этот момент, что со стороны кто-то звонко прицокивает. Может Иваныч, а может ещё кто, разобрать так и не удаётся.

Маленькими шажками добираясь в обратную, он в оконцове приземляется на колени пред ведром. Рукава бы залатать повыше, но такой дикий хлад пробирает телеса закостеневшие, что от дельной мысли отказаться приходится, в угоду рукам своим и так потерзанным.

Прополоща тряпку на как пойдёт, юноша принимает нехотя натирать доски. К противно плескающейся внутри горечи вмешивается глухое чувство унижения.

***

С ночи проведённой в шерстяном гамаке, к тошнотворности примешалось ещё и немочь болезненная. Продуло всё-таки! Но оно и не мудрено. Продрался нос весь от слизи кишащей в нём, горло разболелось не на шутку, а глава совсем свинцовой стала, неподъёмной. Ложе подвешенное оказалась настоящим испытанием для непревыкшей спины евоной. Затекло тело, заломилося от позы скрюченной, да отходило долго потом.

Пред сном, на великое счастие своё, отыскал Фёдор под потолком второй люк, сплошной, и прикрыл им вход в каюту названную, однако едва ли то спасло его от холода ужасного. Ежели и дальше так пойдёт, верно, вовсе захворает он, сляжет.

Никто насильно из трюма его не выгонял, как с вечеру тарелку с харчами какими-то впихнули в руки, да на отдых отпустили, так никто и не тревожил юношу. А потому волен он был сидеть хоть до посинения в четырёх стенах этих, но по собственному решению уж за полдень всё же выполз наружу, наконец оклемавшись. Быстро опостылела Феде спёртая тишина места этого, кажется, мало пригодного к жизни, и делать что-то боле оказалось попросту нечего.

Вылезши на палубу переполненную, он сразу наткнулся на вездесущий борисов взор и теперича, видно, по обыкновению принялся за вчерашнюю работу нехитрую. Остаток дня мог бы пройти размеренно, отчасти в пример предыдущему, но бес неведомый, что крепкой хваткой вцепился в Басманова, да таскался за ним попятам, решился сыграть с ним новую злобную шутку, накидывая поверх всего стога скопившегося иглу острую. Дабы тот в конечном счёте напоролся на неё. Да так и произошло.

Сидя у борта, натирая его, в один момент случилось ему обратиться взором блуждающим к матросу, что стоял там же, рядом. Да так и обмер Федька, помяните его слово. Или его самого..? Юноша уж вовсе не обращал внимания на одежёнку, которая поголовно у всего экипажа была на тот же лад что и у Еремея. Худая, одним словом. Однако то, что удалось ему узреть было похлеще всякого Ерёмки.

Лицо всё синющее, вздутое как шар, а на щеке, развёрнутой к юноше, пятно темнеет багровое, трупное. А руки, руки-то! В пример роже страшной. Да неужто..? И правда! Ногтей-то на перстах опухших нету! “Свят, свят, свят”, - обомлевши, судорожно мыслит про себя Басманов и назад пятиться, глаз не спуская с чудища уличённого.

Спиной вперёд по трапу забираясь, юноша оступается и уж дале руками перебирая ступени на ют взбирается быстро-быстро. К Иванычу подлетает, чуть за спину его широкую заходя. Чёрта с два он бы обратился к Борису, да скверное что-то делается, престранное. Не к кому больше прийти, окромя него. Не-к-ко-му. И это пугает ещё больше.

- Это ж… Утопленник, - страшась собственных слов, проглатывая буквы, громко шепчет Фёдор на вопросительный взгляд исподлобья, указывая в сторону того мужика.

Старпом оборачивается туда, безмолвствует какое-то время, а после, вновь обращаясь к вопрошаюшему, совершенно спокойно глаголет в ответ, не изменившись в лице ни на долю.

- Чур тебя, Басманов, что за чепуху ты городишь? Совсем спятил?

Да быть не может. Он же собственный глазами всё видел! Что они, смеются над ним все здесь что ли?! Лгут все поголовно, считая его слепцом?

Нечаясь боле положиться и на Бориса, сделав медленно шаг назад, белый, аки парусное полотно, ошалелый юноша красться по краю возвышения кормового начинает. Едва ли не спотыкаясь на лестнице, слетает вниз и, пересекая шустро палубу, скрывается в трюме, с грохотом диким захлопнув оба люка за собой. Не подмечая уж, как разошедшийся оскал в густых усах скрывается.

Дрожащими от волнения руками засов Фёдор задвигает до упора и всё мечется туда-сюда, пока не оседает на пол аккурат под люком. Сердце больно-пребольно колотит под самой челюстью, а вдохи становятся столь частыми, что пред очами плыть всё начинает, как будто его вновь кто топить пытается, но уже не в ведре, а в собственной каюте. Колени острые в грудину больно давят, но встать сил у Басманова нет. Мысли рассыпаются в разные стороны, без возможности собраться обратно, хоть вставай, да руками собирай, ей Богу.

“Неужели из ума выжил окончательно? И вправду спятил,как есть!”. Горе ему, горе! “И главное, что делать, что делать-то?! Куда бежать? За борт что ли?”, - мыслит он, хватаяся за головушку склонённую болящую.

Посреди бушующего моря сигануть из окна было бы слишком опрометчиво. Вопрос так и остался открытым.

***

К ночи совсем ему худо сделалось. Как пророчил, слёг. Жар аки псина бешеная остервенело вцепился в него, и теперича, ни живой, ни мёртвый лежит Фёдор прикованный к ложу своему.

Тело столь тяжёлое, вовсе неподъёмное. Немощь поражает все конечности и даже подняться с гамака шаткого, испытанием ныне сделалось. Однако с другой стороны, а куда ему идти-то, с целью какой? За помощью? Да кто ему поможет. От тут-то и оно.

В попытка отойти к Морфею он, кажется, разверз прейсподнею в собственном сознании. К образам, так часто настигавшим его в кошмарах, примешались и утопленники, и море, и Змий этот, рождая совсем невыносимый, пробирающий до костей бред, от которого мальчишка то и дело пытался сбежать, по итогу приходя лишь к больному телу за гранью сна, да промороженной заброшенной каюте.

Устав мириться с таким отвратительным положением, раньше ли, позднее ли, Федька всё-таки сползает на пол и до поклажи своей добирается, надеясь сыскать в ней хоть что-то, что помогло бы облегчить этакое существование. Не он ведь вещи в дорогу укладывал, может что и не приметил ранее.

И правда, на самом дне вьюка находится мешочек холщовый. Подумать можно, что огниво то, ан нет, травы сушёные, душистые такие. “Алёна, верно, положила”, - приятно возникает мысль на горизонте разума.

Только делать-то с ними что? Сухими не пожуёшь, отварить надобно. Тарелка пустая с ужина осталась, она за тару сойдёт. Свечка худая, точнее даже, огарочек плавающий в жире за огонь будет, разжечь осталось. А вода… Окромя морской солёной водится здесь в малом количестве, но за мешками, к стене ближе, бочка находится. Крышку, еле как, непослушными пальцами, содрать удаётся. Спиртным несёт. Боле этого больной нос отличить не может. Но какая разница, в конце концов. Дай Бог, и это сгодится. Выбирать-то не приходится.

Замесив эту бурду, подрагивающими руками Фёдор тарелку над огнём держит, побалтывая иногда содержимое. К стене, противоположной той, у которой гамак висит, прислоняется, неожиданно находя её очень тёплой, как и половицы в том месте. Небось за ней печь какая али жаровня располагается. А может ему попросту так кажется от жара, распирающего всё тело.

Когда тарелку разгоречённую в руках держать вовсе невозможно становится, он убирает её от огня, да к устам подносит, затем, чтобы обжечься поначалу, и после наконец вкусить наваренное. Необычное на вкус месиво то оказывается, но не поганое и то к добру.

Опосля выпитого совсем развозит Федьку и, отставив тарелку пустую, он так и засыпает, облокотившись назад. Крепко, да на сей раз без бесовских видений. Пробудится в очередной и последний раз за ночь, юношу заставляет вновь потянувший по полу хлад. “С чего бы?”. Сплошной внутренний люк оказывается отпертым. “Засов слетел что ли? Да нет, притом грохот такой стоял бы”, - насколь возможно шустро поднимаясь на ноги, вяло перебирает он в голове причины, а подходя, прямо на тоненькой ручке, блестящее что-то подмечает.

То - подвеска, которая, оказавшись в юношеской ладони, гранями кости игральной, висящей в основании цепочки, переливаться начинает. На лицевой стороне куба лишь одна единственная точка в своём почернение выделяется. Прибрав её за пазуху, Басманов вновь запирает люк, да на место облюбованное возвращается. “Ну его”. Этакой ахинеи ему уже по самое горло.

Утро вечера мудренее будет.

***

Комментарий к 9

ДАДАДА я выстрадала эту главу и даже огород меня не сломил. Если есть кто живой здесь (в чём я очень сомневаюсь), поздравить меня можете.

========== 10 ==========

Комментарий к 10

*Кукли‘ - прятки

*Бегин-рей - нижний рей задней, меньшой мачты, бизань-мачты; на нем нет своего паруса, как на грот-и фок-рее, а к нему только притягиваются шкотами нижние углы паруса второго яруса

***

Уже на следующее утро облегчение настало. Жар лютый спал, оставив за собою лишь слабость тела изнурённого, горло подранное, да очи с красна, иссушенные всё ещё не убывшей, но теперь же отступающей болезнью.

Алёнины золотые руки даже издалека продолжают его беречь. Поразительно. Кто бы мог подумать.

А стена та и вправду тёплой оказалась. Не брешь сознания евоного то было значится. Вся от потолку и до пола самого прямо-таки исходится пылом накаляющимся. В первый день этого точно не было. Федя бы заприметил, почувствовал. А ныне, видно, топить что-то стали за стеною, к носу корабля ближе. От и прогрелось место это. Надо бы теперича всегда здесь ложится. Авось, на поправку скорее пойдёт. Может и спать лучше станет. Хотя это, конечно, вряд ли.

Вещица ночи той коварной не бредом лихорадочным, как выяснилось, была. По крайней мере, не его бредом уж точно. Да при дневном освещении преинтереснейшая подвесочка-то обозначилась. Цепь не толстая у неё, но крепкая. Звенья витиевато, на манер косы колосняной, сплетены меж собой. Плотно прилегают друг к другу, аки петли вязи. Аккуратная защёлка с язычком гармонично вписывается в общее плетение, ладно заключая цепь, и отпуская от себя ещё одну совсем тоненькую, однако на подобии первой, создавая второй ярус украшения, который цепляется за серёдку большей цепочки, заставляя провисать её по обе стороны от самого элемента подвески. А как всё это на солнце блестит, покуда вертит изделие юноша в руках, змеёю извивается, ну точно!

У куба, в величину кости настоящей, грани ещё пуще переливаются ровным металлическим полотном. Но в некоторых местах как бы намеренно чернением потёртости выгравированы. Серебро то может, а можь и платина, не в его силах отличить.

Вообще по федькиному разумению цацка странноватая, не особо нарядная. От на такую только и вешать кресты православные, а не всякие безделушки там. Хотя нет, ежели подумать, и для этого она не гожа, напротив, слишком вычурной получается тогда, не достаточно простецкой для церковных-то пренадлежностей.

Чтобы там не было, на изгибы шеи она ему хорошо садится. Приятно тяжестью своей обдаёт и заканчивается прямо на линии груди, под яро выпирающими ключицами. Пусть и не привычны ему такие украшества, а всё же лестно. Очень даже.

Занятно всё это. Но спросить вот за такие прелести было бы уместным разве что токмо с князя, верно, с его руки был этот жест и, несмотря на свои растерянные надежды повстречаться с ним Фёдор неоспоримо верует в это, ибо боле попросту некому! Ну в самом деле! Да и смысл, отчасти утаянный, угадывается в подарке, оттого сомнения окончатено отпадают.

Линия уст неприязненно поджимается. Он, конечно, рад проявленному вниманию. Но это же издевательство чистой воды. Неужто Луговский в кукли* с ним надумал играть аки с детём несмышлёным? До больного смешно. Смешно…

“Неча питать мысли незбыточные, да полагаться тем более на того, кто игры детские, по видимому, удумал водить”.

Самому надо как-то теперича. И ничего, что из Басманова сейчас опора для самого себя, как из Миши человек надёжный. Это образумится как-нибудь. От он принял решение не выбираться лишний раз наружу вообще. Сойдёт для начала. Замкнутое пространство сомкнуть ещё сильнее, решение смелое, конечно. Ну, а пока его не оставили без еды всё достаточно осуществимо и не так уж и плохо.

Несколько раз на дню стучаться к нему с палубы. Своего рода завтрак, обед и ужин. Но ещё ни разу не открывал Фёдор сразу, не откликался на этот стук. Опасается всё. Не хочет ни с кем сталкиваться, да напрямую из рук чужих что-либо брать. Оттого юноша дожидается, покамест оставит пришедший попытки достучаться до него и шаги оного стихнут где-то дальше. После аккуратно, без лишнего скрипу, отпирает внутренний сплошной люк и сквозь решетчатый внешний выглядывает за оставленными подле входа в трюм харчами, дабы, уличив момент, быстро выскочить на палубу, прибрать себе пренадлежащее и юркнуть мышкой неподмеченной обратно в свою конуру.

Как бы то не выглядело со стороны, а жутко было Феде, на самом деле, проворачивая этакую не хитрую махинацию. И страшнее всего было попасться на глаза, как не странно, именно Борису, а не кому-нибудь из экипажа. Заметь он Басманова, то отвертеться бы не получилось уже никак. Вытащил бы тогда, чёрт проклятый, из трюма и пиши пропало. Стены эти продрогшие чужие единственной защитой юноше теперича сделались. Нет, вовсе не надобно ему наружу.

Питание здесь, на судне, разнообразием не отличается. Сухарей много, фасоли, всяких других овощей понемногу. Ещё мясо вяленое и рыба, конечно, тоже вяленая. Ничего свежего на борту, видно, не бывает, как и чего посытнее, кстати. А пить вино всё разбавленное носят. Его-то на Змие в достатке, по видимому. В течение дня, в досуг он в добавок иногда из бочонка вскрытого потягиет, далеко не задвигая его. Это также, как оказалось, кисляк виноградный. Однако очень даже ладный!

Иногда без дела по каюте махонькой слоняется, но всё ж больше сидит иль вовсе лежит, будучи дурным самочувствием придавленным к полу. Вот новое спальное место расчистил. От крупного сора, пыли, да грязи всякой. По правде говоря, на тяп-ляп, совершенно не должным образом и вовсе не из хотения великого. Вновь разразившись всплесками негодования, нехотя раскидал всё с лежбища облюбованного и таки устроился заново.

В мешках, что свалены в кучу к стене, порылся. Как во всех остальных незнамо юноше, но в тех, что ближе всего лежат, ровным счётом ничего занимательного. Верёвки, гвозди и тому подобное общее барахло.

Книгу, любезно отданную Штаденом как прощальный подарок, полистал, много прочитал, только отнюдь немногое отложилось в худо ворочающей голове.

В окна часто заглядывался. Ну а как тут любопытством-то своим не раскинуться и не прилипнуть к стеклу, за которым простираются такие просторы? В открытом окияне пейзаж вроде и один всегда, но вот что-то да меняется так или иначе, и как впервой, словно по щелчку, загораются глаза совсем мальчишеские.

Небеса, тяжко нависшие над миром, несут в себе надзор божий, что сокрыт в облачных величественных кряжах от очей простых смертных. Под натиском времени студёного высоты наблюдаемые лазурнячают до бледна, едва ли не коркой ледяной покрываясь от морозов крепких, рдеют на манер ланит человеческих, разгораясь близь к горизонту далёкому, ярчайшим заревом осеняя исход каждого дня, и тухнут, взрываясь обилием звёзд.

Снег пышными хлопьями, гонимый порывами ветров атлантических, парит всё ниже и ниже, приземляясь на кромку вод разволнованных, растворяется в пучине бездонной.

Бездна та - есть зеркало бескрайнее, чьи широты неизмеримые рвано стелятся по берегам невиданным. Все небесные метаморфозы принимает на себя она, всё до малости единой в себе воплощает, краски всевозможные по своему полотну разгоняя. И картина эта такой невероятно сказочной кажется Басманову, ясным чудом на земле представляется, особенно ввиду ощущения фигуры своей малой в сравнении стихии этой развязной, как ничто могущественной.

В наблюдении за подобными художествами он мог, на удивление, даже позабыть, затолкать поглубже бессвязный душевный хаос бессменно царивший где-то на обороте глаз разболевшихся. Оттого юношеское сердце и питало нежную любовь к подобным занятиям время от времени. Однако нет-нет, да вздрагивал Фёдор, когда чужие шаги особенно сильно громыхали прямо над ним. Покой, слепое благоговение вечными быть не могут. К сожалению, к счастью ли?

Зрея в дали призрачные, ему желалось разглядеть ответ, и ещё что-то, чего юноша сам был уразуметь не в силах, в то время как может стоило смотреть ниже, иным путём задаваясь? Да кто там в моменте разберёт, право слово. Всё это - потёмки, неразрешимые таинства мира сего, мгла.

За ночь, опосля дня прошедшего, он, к слову, пару раз на палубу судна всё ж выбирался. Пусть даже и тогда, даже в самый поздний час, малая часть экипажа всё равно оставалась снаружи, не покидая постов, его персоной они ведь не очень-то заинтересованны были, а вылазки являлись чистой необходимостью. Ведь не дошёл он ещё до того, чтобы и так воняющее помещение трюма завалит собственными отходами. И не дойдёт, дай Бог.

Следущий день не привнёс ничего нового. К ночи ближе шторм разыгрался. Впервой за несколько предыдущих дней палуба корабля опустела, и Фёдор, теперича без опаски, вылез наружу. Разбушевавшаяся стихия это, конечно, страшное зрелище, несомненно опасное, но качка в тот вечер была столь сильна, что свежий воздух был ему как никогда необходим.

И кто знает, сколько бы ещё продолжалось это плавающее растерянное состояние, не выберись он в тот час поздний наружу, навстречу нежданным-негаданным ответам.

***

Окинутый покрывалом ночным, корабль кидает из стороны в сторону. Воды тёмные в диком рёве. Ванты скрипят в натяжении сильном, удерживая мачты могучие. Ветра стенают в полотнищах парусов, что до треска воздухом ледяным наполняются, напряжённо выгибаясь множеством дуг над тяжёлым корабельным телом, всё также пронося его вперёд, однако постепенно сбавляя скорый ход Змия, что был неизменен все эти дни.

Крепко уцепившись за лестницу, Басманов выглядывает из трюма. Иваныча не видать. С дюжину матросов по мачтам и стеньгам спешно сворачивают часть разъерепенившихся парусов, покуда, кажись, Ерёма у штурвала стоит, ход евоный контролируя. В целом, путь чист.

Вскарабкиваясь выше, он хватается за решётку и не зазря. Как только Федька ногу выкидывает на палубу, судно накреняется, поташив его худощавое тело за собой. А ведь не держись он, полетел бы прямо в воду, из объятий которой уже, верно, не выбрался бы. Долго ли до беды, коли останется он прямо здесь? Вот-вот.

Оттого, токмо корабль возвращается к нормальному положению, юноша ближе к корме перебегает. На ют не поднимается, но повыше на ступенях трапа устраивается, за перила покрепче берясь. Хлад зимний жуть как обдаёт даже сквозь несколько слоев одежд самых тёплых. Но всяко легче дышится таперича, а глава свежеет с каждым вдохом, притупляя гудящую смуту внутри.

Едва ли не вальсируя искусно по канатам, вскоре команда сворачивает с треть полотен. Опосля чего часть из них на постах своих остаются, а пару человек в трюм спускаются, боле не поднимаясь обратно. Отстранённо наблюдая за тем он продолжает спокойно себе сидеть на месте выбранном, лишь изредка ёрзая туда-сюда, до момента, пока дверь, ведущая из внутренней части юта, не распахивается, выпуская на палубу Бориса, который в руках свечу держит, да что-то, верно, шубу подмышкой тащит, направляясь к носу судна.

Шатается тот, умело подстраиваясь под ход палубы, а Федька тем временем сильнее вжимается в борт юта, пристально наблюдая за старпомом. “Блять, от незадача-то”. Покамест мужчина неспеша восходит на возвышение бака, множество раз может юноша добежать до люка нужного и прошмыгнуть во каюту свою, однако он медлит, продолжая рассиживаться на обогретых ступенях.

Добираясь до самой кромки бака, выступающего вперёд основного тела судна, Борис останавливается, шубу закидывает на плечо широкое и, выставляя руку со свечою наперёд, за борт выглядывает. Затем назад отходит и принимается ждать. “А чего?”. Тот ещё вопрос.

Миг, ещё, за ним другой. “Можь ритуал какой морской?”, - в недоумении от разгоревшегося интереса скоро пролетает мысль, но тотчас же теряется в гулком грохоте цепей с силой ударившихся о носовые борты Змия.

Фёдор совсем недавно собственными глазами цепи эти громадные видел, во время одной из ночных вылазок. На большие литые кольца, ни одно из которых он даже при великом желании не поднял бы, крепятся по бокам от носа они и уходят под воды неведомо куда, находясь в постоянном натяжении, что, кажется, от ныне и ослабло, отпуская их на произвол снующих волн.

Грохот не тушуясь сливается с шумом окияновым, покамест пятно мглистое, что недосягаемо фёдоровым очам, поднимается из пучины глубокой, всё боле разрастаясь по приближению.

Да чуть погодя, корабль, поддетый с носу чем-то, али кем-то, резко поднимается на дыбы. Не столь сильно, насколь могло показаться, но очень ощутимо, снося членов экипажа назад.

Приложившись спиной о верхние ступени, Фёдор токмо и успевает зажмуриться, охнуть, да за доски что есть мочи ухватиться, от всея души надеясь, что пронёсшаяся пред взором очей картина неба чернеющего не последнее, что он лизецреет в этой жизни, пред тем как отправиться на дно морское.

И в растерянности своей юноша вовсе не подмечает Бориса, куда уж там, откинутого к перилам, а всё ж до невероятности невозмутимого, как и прежде.

Опасно пошатавшись, судно приходит обратно в человеческое положение и затем яснее ясного становится, что болтаемый из стороны в сторону корабль - это вещь ещё вполне привычного толка и по сути своей совсем не страшна в сравнении с… Этим.

Исполинских размеров силуэт проступает из воды, устремляясь вверх. Вытянутое крепкое тело, шириной чуть ли не в половину корабля, ежели не больше, предстаёт перед яро разверзнутыми очами Басманова, и земля будто уходит из под плоти его бренной. Что держись, что не держись, теперича всё одно.

Лапами могучими, что опущены, да поджаты, тело то кончается, а на шее длинной голова продолговатая держится, ввысь уходя носом. Деталей толком из-за темени не разглядеть, но Фёдору то и не надобно. Всё бы отдал он сейчас, чтоб глаза его вообще этого не видели.

“Пресвятая Богородица, помилуй раба свого грешного! Что же это такое?!”, - вновь задаваясь насущными вопросами, хватается юноша за крест поломанный, но окромя уж опостылевшего “Свят, свят, свят” на ум ровным счётом ничего не приходит. Истинная прореха верования.

Множество молитв и прошений заполняют полки в шкафах юношеской памяти, да есть ли смысл в них от ныне? Есть ли прок в боголепном шёпоте обескровленными устами? Распятье треснуто, губы уж сбиты в бесконечных молениях протараторенных в никуда. И только образ дьявола явственно перед ним.

Святым он, конечно, никогда не был, отнюдь напротив. Но разве мало было тех поворотов судьбы, что свалили всю его жизнь под откос? Неужто ничего они не стоили? Хотя бы какого-нибудь, пусть и малого, жеста, знака присутствия божьего рядом, хоть бы какого проявления заступничества небесного, окромя жизни чудом сохранённой?

Однако, верно, лишко многого он просит, раз всё так. Мысль эта не слаще горькой полыни и не бальзам на душу уж точно, аки дёготь скорее паршивый. Единственное знамение и так в его руках. Крест изломанный и на том для него конечная черта. А за ней…

Да невесть что за ней! А за бортом дьявол морской, что изогнувшись вдоль своего тела, сиганул обратно в окиян, напоследок сверкнув своим острым хвостом. Вслед за ним взлетел столб морских вод и судно вновь зашатало.

Опосля того, змий этот снова вылезает на обозрение экипажа, но теперь же не в воздух устремляясь всем своим телом, а приземляя лапы могучие прямо на палубу, что под весом неимоверным единожды скрипит, однако стойко принимает гостя на борту корабля.

Подтягивает чудище себя, вытягиваясь вперёд, а потом и вовсе укладывается на доски. Поджимается, и шкура его чешуёю ощетинивается, сосбариваясь по всей длине спины широкой. Складками идёт, собирается шустро и тает, тает на глазах в размерах змий неведанный.

Под конец сего действа хребет выступающий дугой изгибается, часть змеиной шелухи летит на доски, оставляя прикрывать кожу голую токмо редким чешуйкам, что толи попросту прилипли, толи врощены в неё.

Позади, спускаясь по трапу, к змею растаявшему приближается Борис, а меж тем Фёдор ни живой, ни мёртвый по сторонам спешно оглядывается. Малая часть команды всё также находится на своих местах, видно, что-то подобное здесь в порядке вещей..? Никто лишний раз даже не дёрнулся и бровью не повёл, верно, Басманов один среди всех наповал сражён абсолютным непонимаем и в оцепенении пребывает.

Иваныч шубу накидывает на существо, что осталось от чудовища страшного, согнутое в три погибели к доскам вполне человеческой головой, да рядом остаётся, освещая пространство вокруг малый светом свечи, на удивление, до сих пор не потухшей в этаком-то гомоне.

- Фу блять! Конца и края нет этой линьке, право слово, - разгибаясь, да по-человечески натягивая меховой тулуп, браниться мужчина.

Мужчина ли? Ну точно, ошибки быть не может. А Фёдор-то даже угадывает уж кто именно, но признавать отчаянно не желает. “Ведь это несусветица полнейшая”, - да очи прикрывая, трёт их с нажимом, силясь уложить вещь толка подобного в голове своей.

- Ты, Михал Кузьмич, чуть не снёс нас, - подперев рукою грузный стан, глаголет старпом, наблюдая за капитаном.

- Не расчитал маленько, - совершенно просто кидает Луговский в ответ и, закинув голову назад, принимается власы отряхивать, втягивая остатки чешуи прямо под кожу.

- А мороз-то рубанул как, мать честная не горюй!

- Оно так кажется, коли в одной шубе стоишь. Нечего это, пошли.

- Да погоди ты, я может гостя нашего дорогого хочу наконец от лица свого поприветствовать, - молвит князь едва ли не торжественно, заставляя Бориса назад обернуться, да пробормотать мол: “Неужто выполз?”.

Запахивает Луговский подобрее шубу, выпуская клубы пара из широко растянутых в улыбке уст, да, смотря аккурат на юношу, пригласительным жестом манит его к себе. А тот только косо глядит на него в ответ, ни на дюйм не сдвигаясь. С опаской руку с креста снимает, затем, чтоб знаменем крёстным себя очертить, от греха подальше, да, за неимением другого, убедившись, что ни кто иной пред ним, как сам княже, с местам отрывается.

- Поздно креститься, Федька, сюда иди, ну! - нетерпеливо подгоняет его Михаил и за руку хватает, как только тот наконец приближается к ожидающим.

К боку своему придавливает, за плечо теребит, тормощит его и всё приговаривает, как рад видеть, очевидно, не привирая в этом. Замолкая, всё смотрит в юношеское лицо глазищами своими по-змеиному вострыми, неотошедшими, а после неожиданно испрашивает.

- Выпить хошь? - и, не дожидаясь ответа, утверждает.

- Да конечно, воно бледный какой.

Разворачивается и к каюте, что под возвышением бака расположенна, тащить начинает. За дверью дубовой громоздкой просто обставленная горница оказывается. Потолки невысокие имеет, князь с ростом своим богатырским то и дело нагибается, проходя вперёд. По окну на стены боковые. Сундук длинный к стене кормовой по правую сторону постелью огромной прижат. Стол большой по левую, да по мелочи ещё чего.

Отставляя свечу, Борис от неё вторую зажигает, разливая скромный свет по покоям, да на табурет, приставленный рядом, усаживается с Луговским за стол, по левую руку от него. Фёдор же сидит по левую от Иваныча, завалившись к стене и думает много очень.

О том думает, что вредно это много думать. И задавать вопросов лишка тоже вредно, получается. Оттого и помалкивает, покуда Михаил из-под стола бутыль достаёт, да Борису передаёт, чтоб тот с лихвою по рюмкам поило разлил.

- Пиздец, - ёмко изрекает по истечению дум своих юноша и опрокидывает в себя всё налитое разом, даже не поморщившись и, кажется, бледнея ещё на пару тонов.

Вслед за ним старпом с капитаном также распивают крепкий напиток, чокаясь пред тем. А затем, звонко ударив по столу толстым дном рюмки, князь вновь обращается взором к Фёдору, принимаясь прямо-таки изъедать его болезный лик очами своими.

- М-да, Басманов, скоро пуще меня обрастёшь, точно тебе говорю.

- Да ну? - дотрагиваясь перстами до щетины отросшей, пространно испрашивает он в пустоту. И правда. Жёсткая такая, малоприличная для него по длине своей.

Не о том он просто как-то в последнее время размышлял. И вовсе запамятовал какого это, в зеркало смотреться.

Дальше сидели в тишине. Ещё по рюмке испили, а потом ещё, да со слов Луговского о желанном отбое разошлись кто куда.

***

Открывши очи сонные, Федька тут же вновь их смыкает, подобрее кутаясь в какую-то из своих одежд, что теперича покрывалом служит, да к стене отворачивается. Но опосля пробуждения, уж не замечать гулкое топанье ног сверху, впридачу с хором голосов делается недостижимым. Отчего и дальше разлёживаться без возможности сызнова впасть в пленительные объятья сна становится незачем.

Да и прятаться здесь боле ни к чему, получается. Раз князь-то теперь на месте, то впридачу с ним может и всё остальное на свои места встанет. По крайней мере, не плохо бы, чтоб так и было. Дай Бог.

“Обрастёт, со слов Михаила, значится? Ну-ну” - не восторженно мыслит юноша, роясь средь своей поклажи, в которой ну точно зеркальце было, не могло не быть, он сам видел. И… О да! Кругленькое, всё из себя приажуренное, да увесистое. Очередной дар прямиком из штаденова дома ему на радость.

А в отражении и ничего особенного. Фёдор за время последнее страшился не только на всю головушку свою бедную, но в щетине сединой пойти. Ан нет, седин не больше, чем и до ныне. Обриться, расчесаться и за человека сойдёт. Причём о-чень даже распрекрасного.

Со скрипом отворив окошко, на волне удаётся поймать воды морской для какого-никокого утреннего туалета. Ледяная какая, бодрит жутко! Но тем лучше. Кинжал в руки и за работу.

В зеркало таких размеров смотреться, да бриться одновременно не очень сподручно получается. Однако руки уж не подводят с такой скверной переодичностью и напрягшись можно даже не бояться изрезать себя. Настоящее достижение, чтоб его.

Космы кучерявые с трудом, а всё ж поддаются гребню, да на сколь можно зачёсываются назад. Одежда, что потеплее, посильнее запахивается на груди жилистой, штанины в сапоги поплотней заправляются, и люк наружу, с лёгкой фёдоровой руки, распахивается, выпуская его в новый, совершенно иной день.

День солнечный наконец играет. Матросы снуют по кораблю, а за штурвалом теперь же не старпом, а сам капитан стоит. К нему юноша и направляется.

- Миша… - только собирается завести разговор Басманов, подходя к рулю ведомому Луговским, как крепкий подзатыльник прилетает по евоной голове.

- Это что за своеволие матрос? Михаил Кузьмич и никак иначе! - громко парируют в ответ на неудавшуюся попытку, покуда юноша, ухватившись за болящий затылок, шипит себе недовольно под нос, на том оставляя желание поговорить.

Князь тоже молчит. От и стоят. Фёдор у перил, ограждающих ют, иногда поглядывая в сторону несостоявшегося собеседника, а он всё также у штурвала корабельного, кажется, уж лишко увлечённый ведением судна.

- Нукось, Федь, слыхал когда-нибудь об заложных? - прилетает со спины вопрос престранный.

- Токмо ежели краем уха, - вполоборота становясь молвит озадаченно юноша в ответ.

- Оно и ясно. Закошмарил тебя Борька совсем. Потешно вышло однако, - как бы в подтверждение словам своим посмеивается коротко Михаил и продолжает.

- Слухай теперь меня сюда. Все на корабле этом, окромя нас с тобою и Бориса оно и есть - заложные. Усопшие такие неупокоенные. Ты ж сам про утопленников молвил и оно верно получается. Мёртвый они все, оттого и страшные на рожу такие, ты больше не пужайся. Оставь это.

- Что-то вы, Михаил Кузьмич, странное говорите, право слово, - с сомнением, но уже без удивления, даже веруя в сказанное.

- Но разве не подстать тому, что уж видел ты, не подстать ли мне? - и то верно.

- Людей, смертию собственной почивших, ты знаешь, в основном в море не хоронят, ведь так? Полно их, таких заложных, на дне окиянском валяется. А я кого нашёл, кто приглянулся мне из них, к себе прибрал договором душевным. И им не мучаться, на дне не лежать, и мне удобства сплошные. Еды не просят, сна не требуют. Благодать да и только! Прекрасное решение, как по мне. Подумаешь кривые-косые, да кто их увидит-то? Вишь, у пристани когда стоянку держим они не высовываются и проблемы решены, а ежели что, они и под воду уйти могут. Воно ты тоже кривой и ничего, - “Да чтоб тебя, Луговский”.

- Мы б с тобою ещё днём ранее встретились, обговорились, да я в первые за два дня из моря вышел тогда, измаялся в край, даже заходить к тебе не стал. На люк безделушку повесил и был таков, а по утру раннему сызнова в воду, - на то Федька просветлел ликом, да из-за ворота цепочку вытащил, безмолвно любопытствуя мол: “Эта?”.

- Да-да, она самая, - вытаскивая подобную из-под шиворота своих одежд, глаголет кивая мужчина.

Подвеска вот точно такая же. Токмо на кости выгравирована не единица, а тройка по диагонали в ряд. Сложи вместе - четыре. Победное число Луговского над Басмановым. “От плут”.

- Почти что в оригинальном экземпляре. Можно было бы оставить изначальные, те самые, кости, но не вписалось бы, да и просто слишком выходило. Легендарная вещь, между прочим. Затащила самого Фёдора Басманова ко мне на корабль! Чем не достойное воплощение? - самодовольно льётся речь, а по её истечению, украшение вновь прячется с глаз людских.

Разговор бы на том и прекратился. Но невесть к чему, скорее к уточнению жизненно важному, юноша вновь решил испросить князя, да тем самым выудив из него ещё пару стройных тирад.

- А Ерёма он тоже… Того?

- А как же, и Ерёмка.

Вот теперь-то всё ясно. Даже потешными со стороны от ныне выглядят все его дёргается и волнения на этот счёт. Время, конечно, надо чтобы всё в конечном итоге осмыслить, но… Не хворь какая и то вперёд.

- А Ерёма это ж вообще сказ отдельный. Я к тебе уж об этом писал и ещё раз повторюсь. Мужик дельный, молчаливый. И поперёк слова никогда не скажет. Усё выполнит как наказано и ухом не поведёт, просто навес золота. Он ж этот, самоубивец, - на том шире очи фёдоровы разверзаются, но не сбивает Михаила он, отодвигая вопрос на потом.

- А ты думаешь, чёй-то он с физиономией кислой такой завсегда ходит? Вот-вот. Мы как с ним познакомились-то. Дело было пару тройку лет назад. Недалеча от Киева швартовались, по вопросам торговым надобно было. Сходим с Борей на пристань и гля, на одном из холмов обрывистых, коих не мало там было, мужик стоит. Глядел он всё вниз, глядел, да и ринулся вниз головой прямо в воду. А у берега-то не глубоко ведь совсем. Ну он об камень головой, и помер в миг. Я и пораскинул, что полюбопытствовать не лишним будет, да только как и предполагал, с первого разу не согласился он. Они, только умершвлённые, особливо по воле собственной, сразу положения свого скверного в меру полную не ощущают. Но я настроился и чрез пару часов вернулся. И вот тогда-то он уж охотней со мною забеседовал, ну я и взял его к себе.

- А чего он сбросился, а?

- А мне почём знать? Поди и спроси, коли интересно так, - и умолк, до момента покуда из каюты своей Борис не вышел.

- Вон, старпом на работу заступает и ты поди к нему.

На том и расстались. На этот раз, на удивление, не ведро с тряпкой помощниками ему назначили, а в другой отсек трюма отправили за лопатой. К чему бы она не была нужна.

Люк отсека этого оказывается куда тяжелее того, что ведёт в фёдорову каюту, а вот лестница точно такая же вниз плетётся и из стороны в сторону ходит низменно также. Помещение трюма в тьму кромешную погружено, вытянуто и просторно. А окон, кажется, и вовсе нет. Странно, отчего тогда в его каюте окна имеются? Подобных евоному гамаков множество навешено, а груза различного в ящика древянных, да мешках распихано по углам мерено-немерено.

Пару человек из команды, делами порученным до того занимавшиеся, таперича на него пытливо глядят. Да так жутко во мгле лица их перекорёженные на все лады смотрятся, что, почти не сводя с них взора своих очей в ответ, юноша быстро хватает лопату, стену подпирающую, и обратно вылезает, сразу лицом к лицу с Иванычем становясь.

- Так значит, вода на борт попадает и воно, льдом застывать стала, убиться можно. Кто-то отодрать всё это должон, так что вперёд.

Ну, выбора у него нет. Так что да, вперёд.

***

В постоянной пляске дней вкруг светила, безмятежно стелится дорога сквозь воды бескрайние, с курса не сбиваясь. Ветра подгоняют бока Змия покатые и, скользя с волны на волну, аки по маслянному куску скользит судно огромное.

Чрез время некоторое, юноше всё-таки удосуживаются объяснить хоть сколько-нибудь строение корабля. И он честно, да скрупулёзно заучивает всё, стараясь отложить в голове как можно больше. Не единожды в день подле одного из тех устрашающих мужиков сидит Фёдор в свободные от работы мгновенья и слушает вдумчиво, мотаясь то и дело взглядом к разъясняемым вещам, в памяти запечатляя, раз уж записать негде.

Меж тем прознаёт он в разговорах этих редких, что его каюта это и не истинное помещение трюма вовсе, а как раз-таки каюта нижнего размещения и есть. Оттого окна в ней имеются, а выглядит аки хлев она потому что без надобности большую часть времени стоит. Молвит на этот счёт мужик мол: “Плыли там как-то иностранишка с бабою, да с тех пор и стоит без надобности, угодная разве что под размещение некоторой части товаров аль сора какого, отчего и трюмом зовётся”.

Не долго разглогольствуя и все четыре мачты, что видом своим особо волнуют душу юношескую, обрисовались, обрастая названиями верными. От носа к корме: фок-мачта, грот-мачта, вторая грот-мачта, названная так, в пример предыдущей, для удобства, бизань-мачта и нижний прямой парус - контр-бизань, стоящий на бегин-рее* бизань-мачты. А за этим всем марсели, бромсели и подобные неясные слова, формулировки. И хоть преуспеть в чём-то к моменту нынешнему уже вышло, но к высшей точки познания ещё тягать и тягать.

Однако, при всём прилежном старании, на появление у Басманова некоего понимания дела корабельного Борис внимания никакого не обратил. И Фёдор уж успел утвердиться в мысли, что драить полы ему до скончания века свого, не разгибаясь от ведра. Да не тут то было.

Неожиданно, спустя некоторое время, старпом сжалился над ним. Верёвки какие-то, идущие с самого верху мачты, поручено было закрепить на основании древка, да на вантах несколькие из них. Но когда же юноша взглянул на предмет работы своей, понято как никогда стало, что бояться желаний своих и вправду стоит.

Ведь канаты эти тем же узлом, которым штаны подвязываешь, закрепить не получится. Тут специальные узлы нужны, да сила в руках ощутимая. И ежели второе у Федьки ещё как-то имелось, то умение узлы вязать особые он точно не имел, а обзавестись подобным знанием доселе не удосужился. От и сидит сейчас пред мачтой с верёвкою в руке и крутит-вертит её в стороны разный, не представляя что делать.

Рядом другой канат был уж до Фёдора кем-то подвязан узлом правильным, сложным. Казалось бы, возьми и повтори. Но вовсе ему не понятно при взгляде со стороны как творить что-то этакое, а отвязать ни в коем случае нельзя. Ведь обратно привязать может он и не смочь, а это токмо проблемы одни.

И близь никого знакомого, кого можно было бы испросить о помощи. Мужика того, что его наставлял, не видать. С Иванычем и так всё ясно. И с Михаилом тоже. Князь токмо смотрит на его неуспешные попытки извернуть канат как надобно с возвышения юта, да лицо, как бы нечаянно, косит в таком выражении, что в голове не медля слова его недавние всплывают: “Каждому своя работа, Федюш”, - едва ли в меру поучительным тоном.

Однако тут, как небесами посланный, на палубе в поле зрения Еремей появляется. Не знамо Басманову, сколь ладная идея просить помощи у него, да больно не охота сидеть здесь до посинения, потому испытать затею стоит, авось получится.

- Ерём, подсоби а? - хватая мужика уж прошедшего дале за штанину, окликает юноша.

Тот оборачивает и уже по обыкновению молчит протяжно, заставляя напрячься ощутимо. Смотрит на него долго, совершенно непроницаемо, и Фёдор был бы ни капли не удивлён, если бы в момент этот долгий мужик зарядил бы ему по руке али сразу промеж глаз. Ни чуть не удивлён.

***

Комментарий к 10

Юбилей, 10 часть и Мишка собственной персоной!)

========== 11 ==========

Комментарий к 11

*Хоботня - возня

*Ирида - в древнегреческой мифологии первоначально олицетворение и богиня радуги; то бишь, иридово подаяние - радуга

***

По прошествии пары мгновений Ерёма смыкает веки и хмурит чело, прокладывая помимо той, что меж бровями, ещё несколько глубоких морщин. И опосля этого жеста Фёдор уж мало на что надеется. Но нежданно-негаданно мужик делает шаг к нему и негромко испрашивает, потирая бороду тонкими перстами.

- С чем подсобить-то?

“Ну слава тебе Господи”. Юноша на то верёвки протягивает, показывая их ему, и взором обращается.

- Так вот, как их вязать ума не приложу.

Еремей тогда рядом усаживается, становясь плечом к плечу с Федькой, и, просмотрев откуда канат тянется молвит.

- Тут лучше-с в четыре руки, узел здесь крепче надобен, - занятно, как же он тогда в одиночку, спрашивается, должен был это провернуть?

- Верёвку в одни раз вкруг древка оборачивай-с, - и он исполняет как нужно, после оборачиваясь к мужику, да безмолвно испрашивая, что дале.

- Таперича-с на два слоя накидывай и несколько раз оборачивай вокруг вышедших концов каната. Вот, и ещё, - руками своими доводит, чтоб Фёдор докинул ещё один оборот.

- А сейчас затянуть нужно, - Прямо за дланями Фёдора руки на плетения каната укладывает и, ногой уперевшись в основание мачты, утянуть помогает. Туго идёт, а всё ж вдвоём дело спорится, и узел крепко накрепко встаёт на место назначенное.

- А вот те, что потоньшее-с будут можно на один-два раза окинуть и хватит с них. Ясно?

В ответ он кивает и мычит согласно сквозь сомкнутые уста, разглядывая творение получившееся, и, когда Ерёма встаёт на ноги, собираясь уж уйти, оборачивается на него, взгляд задерживая на бледном лике покойника живого. И ведь правда, покойника. Ну дела… Губы чуть разомкнув, сказать, наверно, что-то напоследок хочет юноша, однако так и молчит. Покуда мужчина, задержав на один единственный миг ответный бледный взор, уходит, провожаемый синими очами.

***

Золотая монета светила небесного мотает полдень, старательно огревая борт судна неприступного, медовыми перстми палубу марая в свете бледном, лика разнеженного еле-еле касаясь, почти невесомо кожу оглаживая. Ветер колючий, оттого, что влажный, тихо разгуливает по здешним просторам. К волосам льнёт, забирается в них руками своими вездесущими, путая пряди тёмные меж собой, пробирая до самого загривка стужей кусачей.

Ланиты ненароком рдеют от ласк таких, данных миром, что объял его со всех сторон, да сжался вкруг. Длани, в перчатки кожаные, мехом подбитые, спрятанные, стынут вслед.

А веки сильнее смыкаются, скрывая очи ядовито-зеленушные под стройным рядом ресниц, и думается, что можно самому миром обратится.

Да ведь так и есть, без дум всяких даже. Нет здесь ничего вокруг него. Это он вокруг всего и не иначе. И те редкие гости с воздуху, птицы иногда встречаемые, которые рассекают клиньями крыльев своих распахнутых небесные толщи высоко над головой. И рыбёшки те, все до одной, плешущиеся в водах поблизости и не токмо. Каждая песчинка с дна морского, камешек каждый, глыба и утёс. Водоросливовые сады, что лесами целыми окиян вдоль и поперёк заполоняют. Раковины, скрывающие жемчуга бесчисленные в створках. Все реки и вулканы-изверзители подводные. Решётки рифовые бескрайние. Всё, что когда-либо затонуло, морю отдалось в расчёт. Всё это - он. Вся эта юдоль окиянская, величественнее широт который на земле нигде не сыщется, ему принадлежит, им является, в его сердце кишит. Это его воды шипят за кормою, на которую со стороны борта опирается всем телом мужчина. И ничьи боле настолько они, насколько его.

Недалеча от хозяина морского, стоя подле штурвала, о своём бурчит Борис, то и дело теребя и без того разлохмаченые короткие косы в бороде, да сапогами глухо притопывая. По мелочи о том, о сём рассказывает, отчасти отчитываясь в том, отчасти пуская разглаголевание попросту на ветер. Однако, слушает Михаил его вполуха, а сам, время от времени очи прищуривая, смотрит всё боле вперёд и выше. На верхнюю рею грот-мачты, где Федька возиться с парусами.

На стеньгу боком опираясь, юноша с нею что-то хлопочет, постоянно вниз оглядываясь, да перекрикивась с кем-то из экипажа. Освоился уж немного. Даже шустрее, чем князь ожидал. Оглянуться не успел, как он воно уж и от команды не шарахается аки от прокажённых. В штиль вполне себе держится. Ещё б на мачте какой поближе ползал. Не то чтобы зрение Михалыча подводит, нет. Но всё ж разглядеть юношу получше, что делает тот, не так просто с места евоного, как хотелось бы.

- Воно как носится уж, - проговаривает он, наперекор борисовой разглагольствованиям.

- М? - задирая главу на короткой шее повыше, под нос себе гудит старпом, наперёд сознавая о ком идёт речь.

- Прямо как крыса¹ летать скоро будет.

- Отчего это как крыса? - недоумённо испрашивает князя тот, по обыкновению бровь одну задирая, оставаясь при всём насупленном взгляде.

- Да так.

В молчании вставшем, опосля вздох трагичный славно слышится. Иваныч брови потирает, снова принимается дёргать бороду. Луговского то отчасти смешит, а потому на заведение шарманки обыденное, он токмо уста в оскале растягивает, даже краем ока не обращаясь к свомублагоприятелю, и без того ведая, в каком изоблечении мысль на лике его отражается.

- Михал Кузьмич, давай сызнова обмолвимся, к чему вот эта названная “крыса” здеся теперича обитает? Он, между прочим, проблемы создаёт. Сплошная хоботня* с ним. Супротивный лодырь, ужасный балбес себе на уме, к тому ж несведущий в деле нужоном. А ведь все эти притирания можно было бы обойти, подбери ты на евоное место кого более подходящего, человека знающего и не перечливого. Кого угодно, не его, - и далее, далее, далее.

По середине изречения, Михаил даже в виду осмехотворённости происходящего, даже забавы ради перестаёт вникать.

- Да ты, Борь, насколько я заметил, особо к труду Федьку-то приобщать и сам не спешил и по сей день так. А у мальца вон уж не худо выходит, - тем временем, махая чернюшей копной влас, юноша съезжает по косой рее на нижнюю и, сбегая по ней, на палубу приземляется.

- По-моему ты лишко его хаешь, м?

Но Борис, очевидно, напрочь не согласен с этим али вид такой строит, что скорее всего, ведь он не слеп и не глуп, упёрт только, да потому поджимает уста пред новым ответом.

- Даже, нет-нет, добро, знаю почему он, но сюда зачем? К чему на судно-то? - и паузу делает, пред последующим изречением совсем гадко губу оттопыривая.

- Ведь, оно знаешь… баба на корабле - к беде².

- О Господи, покамест столь рьяное отвержение изъявляешь токмо ты и никто, окромя тебя². За сим окончим, - грубо раскидывась в словах, прерывает старпома князь, скашивая взор тёмный в сторону, да бровью придавливая его.

Вовсе уж заговариваться начал Иваныч, не останови сейчас дальше-больше, разойдётся, мать честная не горюй, да спизданёт чего-нибудь такое… Как он умеет, паскуда невыносимая, что аж возжелается по роже съездить, ей Богу.

Луговский наверняка знает, что это за яд едва ли не льётся с борисовых уст, точно знает, что это за нелюбовь в очах горит, но что толку барану яро убеждённому твердить об обратном. Упёрся он рогом и встрял. Из-за собственного же упрямства. Вот пусть и мается теперь, раз об стену биться так любо. Не его это дилемма и не ему разрешать.

***

В свете нескольких свечей, немощных супротив всея тьмы зимней, отужинать решились под ночь в каюте княжеской, да обществе евоном все вместе. Борис надолго не задержался, и о присутствии кого-то ещё, окромя Михаила, да самого Фёдора, здесь говорит лишь табурет сдвинутый в сторону от стола, да тарелка, отблёскивающая собственной пустотой в слабо освещённых покоях.

Тепло здесь так, в верхних одеждах жарко даже, оттого они, стянутые юношей ранее, покоятся у него на коленях. Верно, прямо здесь, под баком находиться та жаровня, тепло которой и до его каюты доползает. Оттого и хорошо так здесь.

За бортом волны рядами набегают на судно, создавая волнение общее, качая Змия ленно туда-сюда. Однако и скрипом малым не отдаётся то во каюте. Постель и стол на местах своих стоят, не сдвигаясь ни на дюйм. Насколько может рассмотреть Басманов во мраке, ввиду того, что они просто напросто приколочены к половицам. Без обиняков на сей раз. Всё беспритязательно и понятно.

Теперь, впервые за долгое время, он наконец не сухой пищей насыщается, а свежей совершенно, токмо изготовленной. Отчего во чреве довольнейше бурчит. Две рыбины какие-то в его тарелке боками своими проваренными выгибаются, будучи уж до самых костей кое-где поклёванными юношей. Лимонами они от души сдобренны и, право слово, вкусны. Однако, он убеждён, будь поменьше в блюде плодов этих своеобразный было бы лучше.

- Кислятина, - чуть морщась на одну сторону, жалуется Федька, взор очей своих на князя поднимая, что уж доедает порцию свою, которая, между прочим, раза в два поболе евоной была, впридачу со всеми этими лимонами и даже корками.

- К чему их так много? - тыча зубцом вилки в бледно-жёлтую мякоть, испрашивает он, продолжая наблюдать как из тарелки напротив пропадают остатки блюда.

- А к тому, Федь, - ёмко молвит в ответ Михаил, оканчивая с едой, да звонко прицокивая.

- Знамо тебе, цинга что такое? - на вопрос юноша, сощурившись, лишь ведёт головой прилизаной от плеча к плечу, не давая точного ответа, а потому Луговский продолжает.

- Она настигает, когда в море долго находишься и вот подобной кислятины вовсе не жрёшь. В лице бледнеешь ужасно. Дёсны опухают, как каша становятся, - на моменте этом князь губу верхнюю выше задирает, обнажая собственные розовые дёсна, да пальцем на них указывает, вдоль них проводит, еле касаясь для наглядности.

- Зубы уже тогда не держутся и выпадают один за другим, оставляя опосля себя дыры, из которых кровь чёрная сочится не переставая. Под плотью она также часто разливаться начинает, синяки огромные оставляет. Конечности слушаться перестают, немеют. Тело и разум в слабости совершенной пребывать всё чаще начинают. И так хоть до гроба самого, что не редкость, - медлительно растягивает Луговский, а по окончанию как грохнет ручищей по столу!

Фёдор, что успел глубоко заслушаться, вздрагивает крупно, от стола дёргается назад. И всё то под раскатистый смех, что ввысь по тону взлетает, давящего баритона лишаясь, когда княже вот что-нибудь этакое, очень простое выражает. “Балагур чёртов”.

- А ты ешь-ешь давайка. Ишь, и так аки незнамо кто осунулся. Не хватало ещё шобы помер.

Басманов придвигается обратно, скрипя табуретом, и вилку выпавшую назад в руку возвращает.

- А это правда, что, ну… Зубы выпадают, вот это всё?

- Правда-правда. Чис-тей-ша-я! Видывал я таких собственными очами и не раз. Всё они плохо кончили. От и думай.

“М-да, расклад нежеланный”. На всяк случай сразу же проглотив не жуя пару долек, да рыбой сверху закидывая, юноша руку к стопке полупустой тянет, но подносить ко рту её не спешит. Приподнимая над столом, бултыхает самогон мутноватый внутри, по стенкам гоняя, а другою рукой по столу постукивает, промышляя обо всём и ни о чём в целом, выуживая нужное из вороха дум.

- Всё спросить хотел, а мы, капитан, куда путь-то держим?

- Мы катим прямиком на покорение туманного Альбиона. К названной великой морской державе. На северо-запад к самому королевству Англия, - вставая с места свого, величественно стан выпрямляя, да замахивая руку едва ли не на уровень глаз, указывает Михаил в сторону двери, а там и к носу корабля, что направление взятое держит.

- О как звучит. Верно, Федюш, не был ты там никогда. Да и я сам, по правде говоря, земли те далёкие особо не знавал доселе. Но теперича возможность узреть воочию, да узнать по подробнее определённо представится, - и, покончив с разъяснениями, отступившись, в сторону Басманова заваливается, одной рукою о стол крепкий, а другою о плечо юношеское опираясь и прибавляя напоследок.

- Поглядим что там за владычество такое заморское, - и не отходит, в глаза всё заглядывает, покуда Федя всеми силами пытается вырвать своё бедное плечё из хватки сильной, ниже и ниже свешивая руку, да уголками уст притом в стороны дёргая, в стол боком шибче упиряяся.

Чуть погодя, сжалившись-таки, князь пускает его, а сам, круто развернувшись на пятках, к постели устремляется, в сундук, что за нею, заглядывая. Фёдор вновь по-человечески на табурете устраивается, боле в стол не вжимаясь, и разом выпивает прежде оставленный самогон, сморщившись ликом всем опосля того.

- Твою мать, на чём же дрянь эта сделана?

- На яду, - заявляет Луговский и, обернувшись к нему, клыки огромные точно из дёсен выдвигает, да так непринуждённо, будто только этого и выжидал до поры до времени.

Потом же рот шире разивает и, поддевая пальцем один из передних, как бы выдвигает его вперёд, чуть голову задирая, дабы дать округлившимися, точно блюдцам, фёдоровым очам подобрее разглядеть сие чудо.

- С них сцеживаю и добавляю. Ядрёно выходит тогда, как надобно. Правда переборщи чуть и травануться ненароком можно. Ой продерёт тогдысь знатно! Слава Господу, ежели концы не отдашь, - Федька взгляд на стопку свою скашивает, однако на ум скоро приходит осознание того, что из этой бутыли он уж пил, и раз ранее Богу душу не отдал, значится, и сейчас ничего страшного не случится.

Опосля того глядь обратно на князя, а клыков-то уже и нет!

- Михал Кузьмич, а сделай ещё раз так, - на просьбу ту Луговский ближе подходит, однако не лицом к лицу как накануне, и клыки острые длиннющие вновь на глазах вырастают.

Как теперича может наблюдать Басманов не токмо они на свет божий вылезают тогда. С ними впридачу сквозь кожу тут и там продираются чешуйки. Поменьше, да побольше и все точно перламутровые, переливчатые аки во свете иридового подаяния*. Иссиня, да с зелена отдающие даже при слабом огне свечей. Идущие друг к дружке вдоль скрания и, на изгиб выи спускаяся, под ворот рубахи бегущие. А глазищи вместе с тем теперь будто морем, светилом самим напоянные, яркие такие, чешуе подстать, ну точно змеиные.

Покуда разглядывает юноша то, всё боле диву даваясь, руку неосознанно тянет вперёд, в охоте великой потрогать, однако движение это шустро пресекается самим Михаил. Он как зубами клацнет, едва ли не по перстам любопытным и всё на том. Конец созерцания дозволенного.

- Ну довольно, что я тебе, зверюшка что ли какая на любование? - и к двери отходит, шубу свою с гвоздя у двери снимая.

- А куды это вы на ночь глядя?

- А я, Феденька, в море. Неча мне на борту делать, когдысь окиян так и плещется, так и зовёт со всех сторон. От когда ты наконец доешь, тогда запру каюту и пойду, - и, вернувшись за стол, принимается ожидать сказанного.

***

Вокруг засела кромешная тьма, да такая, что хоть сам чёрт ногу сломит. По крайней мере, с непривычки, так поначалу кажется юноше. Тишь сплошная мертвецкая пышит, перебиваяся, ему прямо в уши хладом могильным, а мгла круги начинает плясать пред очами ослеплёнными, понемногу-помаленьку обрисовывая силуэты мебели и стен, что огибают его справа и слева, спереди и сзади, потолком высоким заключаясь.

На его трюм-каюту сия опочивальня не смахивает. Да, там при занавешанных окошках ночию тоже непроглядно аки в подполе бывает, однако не она это, как не посмотри. Холодно здесь ужасно, не в помещении, а на улице точно. В пору и пару бы изо рта клубится в обстановке такой недружественной, волосам вздыбиться по самый затылок, а конечностям, должным образом не прикрытым, судорогой пойти. Однако плоть его скупа на подобное и словно вовсе не жива. Ноги с перины высокой вниз свешены, до полу еле-еле доставая, но Фёдор их не ощущает, как и руки, что смирно покоятся на коленях. Лик его недвижим, совершенно изъеден мглою проклятой, скрыт пеленою тени.

Он оборачивается чрез плечо и верно, окно огромное настежь распахнуто, а за ним, по другую сторону метель мечется, снег комьями большими нагоняя внутрь. Давно Басманов снегопадов невидовал, в море таких не бывает. Рама расписная скрежетая о стену бьётся, а ветер ледяной так и летит в горницу, заполняя собой помещение с потолка до полу.

Далее взгляд фёдоров по стене противоположной от него самого ползёт. Вот и шкафы с книгами, да рукописями припёрты подальше, а пред ними стол. Длинный такой, заваленный сам и вокруг себя абы чем. Сплошной развал. “А знакомый, какой знакомый!” - кричит, предупредительным красным флагом пред очами размахивая, сердце, и нутро всё поджимается, замирая в напряжении отчётливом.

Чуть дальше камин фигурный, неразажённый даже в ночи, без дела стоит, а что после него Федька и так знает. Нет смысла боле главою вертеть в попытках рассмотреть помещение. Ведь и так ему знамы и стол невысокий, и пара кресел резных по обе стороны от него, что правее стоят, в обзор юношеский покамест не попадая, и двери массивные, и шкуры расстеленные, и всё вместе взятое, что в царских покоях имеется.

Незачем душу рвать, незачем смотреть что там ещё есть, итак на сотни раз взглядом изученное, но… Раз уж он здесь ныне, что же ещё остаётся. И юноша чуть ли не со скрипом ведёт головой дале, в оконцове упираясь очами в спину, которая скрывается по большей части за креслом, давая лицезреть лишь плечи, застывшие точно камень, вовсе без движения и жизни в напряжённой плоти, да шею с головой, что откинуты чуть в сторону от взора евоного.

Спина сгорблена донельзя, глубоко сведены плечи эти, а затылок укрыт поверх дланями дрожащими. Отчаяньем столь сильно сквозит фигура царская, что по сердцу полосит юношескому как ножом заточенным образом своим. И так худо в грудине спирает, ей Богу, так худо. Ноет где-то под челюстью самой, сгущая горечь на языке проклятую, но шибко окунуться в омут этот Басманов не успевает.

С места свого вскакивая, да криком о том, что о присутствии евоном известно, разражаясь, царь к нему лицом разворачивается. И всё, что поспевает углядеть Федя напоследок, молниеносно в миг короткий вместе с кубком, со стола схваченным, да возгласом: “Пошёл вон!” - проносится пред ним.

Посудина, до того поило какое-то в себе державшая, разливается и влетает ему аккурат в голову. И растворяется он призраком полуночным средь силуэтов множественных без следа.

Будто никогда его здесь и не было.

***

Вновь сквозь темень глаза продирая, на этот раз точно в своей каюте, с макушки до ног облитый хладным потом Фёдор садится резво на лежаке, за голову хватаясь. Судорожно озирается по сторонам, власы едва ли не рвёт на себе движениями резкими и, к стене прижимаясь боком, вскакивает-таки на ноги, разве что за тем, дабы сызнова на пол упасть, да в угол забиться, будучи спросонья жутью сновидения страшного с толку сбитым.

Верно, и крысы подпольные от него дурного все разбежались тогда, не желая лихую долю бескорыстно с юношей разделить, попрятались от бесом попутанного, или же Предвечным в образе людском..?

Хватаясь за крест нательный, в очередной раз Фёдор токмо напарывается на распятье Христово, пребольно укалываясь даже сквозь образовавшиеся мозоли. И наконец срывает он крест этот с шеи своей. Боле молитв не вспоминает, не возносит прошения, челом не бьёт и не кается.

Опосля на лежбище своё нагретое возвращается и, замотавшись в покрывало подобрее, по шею самую, на боку устраивается, однако очи боле не смыкает, во дрёму вернуться не хочет и не пытается.

Тяжело дышится, ощущается каждый подъем груди так, словно глыба неподъёмная теснит рёбра тонкие, силясь как можно скорее переломить их. Да это ничего. Препогано, конечно, он не спорит. Но без преувеличения и хуже бывало, а прошло ведь. Значит и этому конец настанет когда-нибудь. Обязательно.

Минута тащит за собой другую, та - следующую, а она - последующую, капля по капле в чаще весов поры дню отведённой час набирая.

Несмотря на время раннее Басманов всё же поднимается с постели, возвращаться в неё не собираясь, и за умывания принимается. Движения все растягивает, не спросонья даже, а из соображения, что ныне его больше, чем обычно не торопит дело какое. С гребнем подолгу в руках сидит, лико бледное на несколько раз намывает, да обривает. И рано ли, поздно ли таки оканчивает сей вдумчивый созерцательный процесс.

В пору столь раннюю на палубе людей совсем немного болтается. Тишь, да гладь царит сейчас сплошная. Попутный ветер в спину подталкивает и юноша не спеша бредёт вдоль борта, по сторонам оглядываясь. До каюты княжеской доходит и на глаз силится понять заперта она али нет. Но меж дверью грузной, да стеной даже малого просвета не оказывается, оттого он, не долго размышляя, дёргает ручку, налегая на неё посильнее. Та не поддаётся.

Впрочем Федька так и знал, проверить просто решил. Если б был уверен, что Луговский может быть на месте, то без стука дёргать бы не стал. Княже этого, видно, не любит очень, отчего по его бедной головушке прилетало уж не раз.

Ну оно и ясно, на самом-то деле, как Басманов приметить успел, ежели Михаил уходит в море то не на час и не на два. К вечеру в лучшем случае будет и всё тут. Ищи-свищи его в водах глубинных.

Отойдя от двери запертой, он по трапу бака, а там и на сам бак восходит. Перстами по перилам гладким ведёт и токмо у самой выпяченной части останавливается, склоняясь телом вперёд, за борт, к носу словно стремясь.

Едва-едва просветлеть с ночи успелося, и даже на линии горизонта ещё не зиждется заря алая. Облака клоками пыльными по небосводу бегут, ветрами гонимые, а позади них, на самом потолке царства божьего звёзд, звёзд немерено! И во век не пересчитать все, вот сколько. Нигде небо не простирается столь широко как в окияне, давая созерцать такую прекрасную картину. Не попади он сюда, где бы ещё такое чудо снискал? Вот-вот. Верно, дорожит стоит возможностью такой.

На северо-запад, значится, плывут. Коли так, получается, что по правую руку восток. И где-то там, далеча восточнее Русь родная лежит, ежели он верно понял из карты, что над столом у Луговского висит.

“Русь… И вправду, как далеко. И оно, и они вместе с нею тоже очень-очень далеко. И Петруша, и Варька, и вся жизнь теперича чуждая там”. Совсем юноша киснет от мыслии этой и, локтями в борт уперевшись, лико во длани опускает, тихо роняя пару одиноких слезинок прямо себе в руки, не отрывая взор очей своих мокрых, точно ищеек, от того места вдали, где, как ему кажется, земля знакомая прячется. А после ещё стоит так долго-долго, покуда рассвет не забрыжет над головою новым декабрьским утром.

***

Когда светило целым блином вылезло из-за горизонта, кажа себя в полную силу, Борис поднялся с постели лёгко, как и множество раз до сего, в силу привычки, по обыкновению размял спину уж не младую, опрокинул в себя остатки пива из оставленного со вчера стакана и, приодевшись, направился прочь из каюты.

Ибо, сидя на месте, можно и жизнь всю просидеть, нечего это, да и настораживает больно, что за всеми утренними копошениями ни разу глас княжеский его не застал. По заурядности за три версты слышно бывает, а тут… Неужто снова ушёл не придупредив? “И точно!” - оглянувшись, выйдя на палубу, обсмотрев возвышения все и мачты, удостоверился старпом к своему неудовольствию.

“От же ж… Ну что за человек, право слово? Такими темпами, бросая корабль на попечительство незнамо кого, однажды он и вернётся незнамо к чему, слово моё помяните!”.

Подошёл Иваныч к борту, покрутится рядом, стараясь углядеть хоть краешком ока Михаила Кузьмича, да куда уж там. Похмурился, бороду сухую почесал, да принялся деятельность экипажа в нужоное русло править. В конце концов, в первый раз что ли?

Однако что на самом деле в первый раз так это Басманов, который не к полудню ближе из собственной каюты выполз, а вскоре лохматый, да чумазый из трюма. Иваныч даже сначала очам своим не поверил, на отчёт юнца вызвал, дабы ему непонятливому поведали, что это за невидаль такая вершится и без его ведома.

А это видите ли, по фёдоровым словам, просто бессонница вверх взяла, только и всего. Хотя, Борис подозревает, что до кучи этого несносного ещё и бесы покусали, ведь крепкой связи меж вопросом заданным и ответом данным он решительно не замечает. Обычно сам он браться за что-либо не спешит, покуда не подопнёшь. И эт ж надо так из крайности в крайность кидаться, ей Богу.

Однако вдаваться в детали ему не так уж и надобно. Главное к работе приобщён, князь по этому делу боле не придерётся, под ногами не мотается и терпение его хрупкое не испытывает почём зря. Остальное значение малое имеет.

Ничего боле чуждого обычному течению жизни корабельной опосля этого не происходит. Всё идёт своим чередом. Вот обеднее время незаметно подходит, солнцем посредь небесной глади обозначаясь, к трапезе призывая. После до полудня мерно доходит и к вечеру клонить начинает.

Старпом стоит у штурвала, то и дело руки его множественные перебирая то в одну, то в другую сторону. С возвышения юта за всем бдит хорошенько и ожидает Михаила в скором времени, хотя тот ничего на этот счёт не говорил и распоряжений по поводу свого возвращения не оставлял. “Может вдруг, кто его знает, возвратится пораньше, что было бы славно, конечно”.

Да за размышлениями подобными так бы окончился день этот в скором времени, ежели бы не вскрик и удар глухой, что громыхнули аккурат под ютом, отвлекая всё внимание старпома на себя.

***

Утопать в печали можно хоть целую вечность, но Фёдор, вопреки всему, такой участи для себя не желает. А это значит, что голову непременно надобно заполнить чем-то ещё, помимо дум не весёлых. Не велико, к сожалению, здесь разнообразие дел всяких, а найти что-то прийдётся.

Ужасно не желается за отмывание всего и вся сызнова приниматься, оттого приходится поискать себя занятие поинтересней, что, на самом деле, без чьего-нибудь руководства делается той ещё задачей.

В поисках своих неопределённых юноша приходит к люку в трюм. Там-то он уж точно много чего ещё не видел, да и экипаж, что зачастую так или иначе обитает там, боле не отпугивает его, а значит путь Федьке туда проложен.

Внизу по обыкновению темным-темно и покойников больно много, что уж очень любопытные взгляды время от времени на него бросают. Насколь он мог знать доселе, усопшим в целом бросать взгляды неположено было, а тут оказывается… Хотя он и вправду уж слишком сильно выделяется в их компании, частью которой, между прочим, теперича тоже является. В отличии от всего люда этого, шибко живой Фёдор, да младой, а они все как на подбор мужики бывалые, за редким исключением. От и косятся так.

Не запирая люк входной, затем чтобы хоть сколько-нибудь света пробиралось в это приспешише тьмы, юноша начинает двигаться дале, вглубь трюмового помещения. Взором очей оббегает стены длинные, вещицы бесконечные рассматривает, выискивая средь них что-то по истине стоящее внимания евоного, а меж тем на руки иногда протянутые свою в ответ подаёт, кивает, приветствуя людей, которых он толком-то и не знает. Расшаркиваются с ним, конечно, не как с благоприятелем закадычным, но всё ж не просто из вежливости какой, это точно. Из участливости скорее, из интереса, явно не горя подобным борисовому отношению к новобранцу.

В продолжении дрейфа своего, он не токмо очами, но и руками любопытными начинает изучать предметы попадающиеся и продолжается так до тех пор, покуда у самой стены, сундуком грузным подпёртой, он не обнаруживает пушку. Не какую-нибудь! Настоящую самую, как ему любезно вещают.

Подобную он как-то на картинке встречал, но чтоб вживую, до сего момента не доводилось. Не великая в высоту, однако, право, очень тяжёлая. Чёрная вся, на колёсах и с носом длинным-длинным, чтоб, как ему поведали, выдвигать её в окошко наротив выделанное в миг необходимый, и палить судно вражеское.

И не ею одной Змий довольствуется, как оказалось. И по этой же, и по соседней стене идёт целый ряд из подобных орудий, а также уровнем ниже, о существовании которого Басманов и вовсе ни слухом, ни духом. “Судно-то торговое в первую очередь, но способно и в военном деле себя показать как надо, оттого и имеются штучки от такие. На всякий случай, так сказать”, - незатейливо щебечет ему стоящий рядом мужик, видно, очень охотливый до беседы.

“Да без дела они в основном простаивают, грязью, дрянью всякой уж вековой верно покрылись, ты лучше к ней особливо не лезь”. И он, конечно, лезет. Без этого просто никуда. Да так и возится с нею, покамест всё не обсмотрит и не измажется окончательно, лишь, когда солнце полнотело восходит, на палубу выбираясь.

Там его Борис отлавливает сразу же, испрашивать начинает, от чего Федя шустро отмахивается и вновь принимается за обыденную батрачку.

За работой незаметно, в зенит войдя, солнце переваливает небосвод и к исходной точке движение начинает, тогда-то и оказывается вновь в руках юношеских лопата.

Со ступеней он на чистоту скалывает льдинки, поднимаясь всё выше и выше по трапу, да в один момент, неловко совсем ступив далее, соскальзывает. Лопата мёртвым грузом так и остаётся в ладони, полетев впридачу с телом беспомощным вниз, и вместе с ним же о палубу ухает, поднимая грохот, который сопровождается коротким в своём изречении: “Блять!”.

Болью острой в затылке удар нежданный-негаданный отдаётся и пред очами темнеет в миг. Болезненно скривившись, Федька жмурится, руку одну к головушке чернявой прижимает, да на бок заваливается, покуда сквозь звон в ушах голос Иваныча глухо слышит и совсем не разумеет ему то адресовано иль нет.

Когда наконец страждущий очи раскрывает, пред ним уж Еремей стоит, руку протягивая навстречу, да поднимая его ноги. Пред очами рябит неимоверно, волнами картина мира идёт, отчего Басманова ведёт в сторону, и только ерёмкины руки не дают ему вновь завалится. Крепко цепляясь за радушно подставленное плечо, он моргает часто-пречасто, силясь в чувства возвратится, да смута поднявшаяся из глубин плоти утихомириваться явно не желает. Голову кружит на все лады, а чрево вновь, как в первые дни на корабле, крутит начинает от совершённого финта.

- Баманов, цел? - окрикивает его с возвышения юта старпом.

Но те слова лишь шумом в голове отдаются и, пропустив мимо ушей заданный вопрос, он руку к ушибу тянет, чувствуя, как тот горячеет. По перстам, к ране приставленным, да власам, тягуче ползёт жижа, что при осмотре кровью оказывается.

- Ооо, - при виде еёном только и тянет Борис не весело, опосля повелев ему несчастному сесть и не дёргаться теперича, покуда в прежнее состояние не придёт, да за сим оставляет юношу на радетель Ерёмы, что подводит его к трапу и на ступени, с которых он ранее полетел, усаживает, чуть погодя также покидая его.

***

Закатное солнце искрит златыми всполохами в поверхностных толщах воды. Тут и там лучи длинные пробиваются сквозь окиянскую гладь, на множество бликов разбиваясь о неё. И так пестрит в этой огненной пляске брюхо змия-хозяина шершавое, что выпячено ввверх в изгибе крутом, который исполнен в танце плавном, всё тело могучее поражающем, как пестрят токмо самые богатые до камней, да злата сокровищницы королевские и ничего более в мире земном.

Подгребая единственной парой передних лап морской дьявол выдаётся широкой грудью вперёд и в разверзнутую пасть рыбёшек рядом проплывающих загоняет, из ноздрей вытянутых притом пузыри воздуха выпуская.

Глазищами большими, точно изумрудами отделанными меж прожилок медно-золотых, хлопая, князь киль мельтешащий судна свого высматривает. Хвостом острым море рассекает и порывом единым, до ныне в плоти изворотливой хранимым, к нему устремляется, решая, что швартоваться уж пора, обратиться желая, да обстановку проведать на корабле.

Шустро приближаясь, да когтистые конечности к телу прижимая, владыка по оси своей изворачивается и подныривает под днище каракки покатое. После отталкивается от него и выбрасывается наружу. Во всём великолепии кажа облик свой царственный наблюдающим.

Покамест судно далее проплывает, Михаил выжидает и, с кормою равняясь, принимается тереться о неё главою, да боками, сгоняя с себя остатки шкуры слинявшей. Капюшоны, до того мирно сложенные от затылка до основания черепа, расправляет, прихлапывает ими и всё чешуёю отмершей сыплет, точно червонцами, что с судёнышек знатных покрушившихся также в окиян летят, последний раз блистая в свете небесном, прежде чем на веки на дно залечь, будучи так никем и не найденными.

Окончив сию процедуру, змий, взъерошиваясь, отряхивается, да, на борт взбираясь, лапами прямо на ют становится, где его по обычайности жизни с одеждами в руках уж поджидает Борис. Обращается там же и пока вещи натягивает, выслушивает хриплую лепетень старпома своего, лишь время от времени слово от себя вставляя, большим выразиться сейчас не желая.

Однако, когда же разговор до Федьки доходит, весь княже во внимание обращается к словам произносимым. “Вот те раз! Не было всего день, а он без меня уж расквасить голову успел. То-то гляжу совсем притихший сидит и носу не кажет, не то, что всегда”.

Спускаясь к юноше, да на ступень выше на согнутых ногах присаживаясь, Луговский отворачивает было развернувшийся к нему бледный лик мол: “Дай взгляну на творение”, - да из-за копны влас густых, рассмотреть худо выходит, и токмо бляха запёкшейся крови виднеется сквозь неё.

- Эх, Феденька, что ж ты тут такое учиняешь, покуда меня нет, - отодвигая космы смольные с плеча на спину, да поглаживая их, молвит порицательно, однако мягко Михаил.

- Этакого в уговоре нашем точно не было. Уж живи, терпи как-нибудь. К тому же на месте будем скоро.

- Вправду?

- Скоро-скоро…

***

Комментарий к 11

¹”Синдбад: легенда семи морей” все дела; уж слишком я ассоциирую Федю с Крысой, по крайней мере, его будущего)

²По предположениям, выражение возникло в связи с тем, что на английском языке корабль женского рода, и он будет ревновать к незваной гостье. И в отместку Миша отмечает, что ревновностью здесь захлёбывается пока только сам Борис.

В последнее время пробило на порисовать по теме фика и как бы приглашаю ознакомиться:

https://pin.it/56x9nse

https://pin.it/4nzfbt2

========== 12 ==========

Комментарий к 12

*Просинец - январь

*Quayside (Куэйсайд) - старый римский порт, а также район вдоль берегов реки Тайн в Ньюкасл-апон-Тайн

*Novum Castellum (новый замок) - латинское название, что носил в средневековье город Ньюкасл-апон-Тайн

*Нервюры - выступающие рёбра готического каркасного крестового свода

*Люкарна - оконный проём в скате крыши

***

К тому времени, как голова благополучно зажила, боле не беспокоя, всё чаще из общих уст экипажа то тут, то там стали звучать разговоры о скором окончании пути. Да и по словам самого капитана оставалось в дороге провести совсем немного, прежде чем из вод Северного моря они войдут в реку Тайн, что уж в остров английский вклинивается, а там и до порта рукой подать будет.

Право слово, столько уж всего Фёдор об том наслушался, что теперича только мыслию о приближающейся невиданной стране и грезит. Уж снится она ему, верно, начнёт, потеснив остальные безобразные сновидения. Да то бы и к лучшему было.

Оттого, больше времени он в последние дни на палубе проводит, на долго каюту свою покидая, несмотря на погоду зябкую, что до жил самых пробирает. И читать на палубу выбирается, не засиживаясь в четырёх стенах, а порою и будучи ещё гребнем в руках наружу выскакивает. Ночию, ежели пробуждается спозаранку, тоже не приминёт вылезти, да оглядеть округу с бака, а всё лишь бы скорее хоть клочок земли увидать, момент не упустить.

От и ныне, сидит, аки воробей на ветке, в совершенно утлом положении, чрез борт перебросивши ноги, да пейзажем баюкается, лениво очами краски евоные впитывая. Всё в этом панно до рези неизменно.

Подражающие друг другу две широты великие, что окиянской, да небесной сутью, туловами своими сливаются воедино, лишь чертою горизонта время от времени разливаясь по назначенным уделам. Кажется, бесконечное в своём раздолье пространство, заполненное рёвом вод кристальных, убийственных в силище и хладности для всех уроженцев земли твёрдой, которые при всём при этом лезут нарожон, думая, что смогут удержать капризную фортуну в дланях, что не будут погребены заживо, растоптанны диким табуном волн неприручаемых.

Юноша ещё до конца не понимает, но, наверно, именно потому княже так сюда и тянется. “Что это за зов, о котором он сказывал, ежели не зов края родного? Хотя ранее тот сам молвил об обратном. В таком случае, может сил прилив аль природы какой особенной, недоступной мне в понимании в силу многого?” - верно так и есть. Ну поди, разбери его, этого Луговского. В сокрытости своей был и так человеком не ясным для ума, а при раскрытии и вовсе непостижимым сделался. Этакая комната чудесатая, что разум дверью запертой к интересу побуждала, а когда наконец отворилась, оказалась с ног на голову поставленной, да невесть чем заваленной, ну точно. Ларец, чтоб его, с тайнами.

Так бы продолжался дрейф размеренный по каскадам разглагольствований бескрайних, но самым краем ока зацепляется Федя за новое что-то. Изворачивается тогда шустро, за ванты придерживаясь. И, конечно, то не земля английская есть, но пики скал, что прямо из моря торчат, тенями выразительными представая. “Это ж, сколь длинны они, раз со дна и до самой поверхности достают? Во дела…”.

Ну чудо, вправду, токмо такие гиганты и могли посредь стихии столь буйственной вырасти, до сего момента лишь источившись в изящные возвышения. На вершинах своих и выступах обрывистых они ко всему, коли юноша правильно углядел, ещё и гнёзда лохматые держат. Птицы в них бурые с клювами длинными рассиживаются. На чаек не смахивают, а более никаких морских пернатых он и не знает. Они же, видно, и гладь морскую бороздили давеча, мелками точками мелькая, что бросились врассыпную при появлении судна громадного, опосля разлетевшись по своим витым пристанищам. И они же, паря в воздухе на полном размахе крылов своих небольших, с высоты едва ли не равной скалам, которые, между прочим, превосходят в размерах грот-мачты, сигают вниз аки отчаянные самоубивцы, лишь затем, чтобы спустя некоторое время вынырнуть с рыбою в клюве обратно. Вот же эки актёришки!

Покамест судно проплывает мимо, близко совсем, навязчиво думается, руку протяни и достать выйдет. Оттого Федька, на ногах выпрямляясь, стан вперёд вытягивает, да за тросы крепкие держится притом. Попытка-вторая, наклон сильнее и… Наконец, самые кончики перстов намозоленных касаются грубого камня, да проезжаются по нему до тех пор, покуда корабль не отходит от скалистых выростов, укатываясь вслед за восходящим солнцем дале.

***

Гоня в порыве на всех восьми раскрытых парусах, к полудню-таки они наконец-то настигают восточные брега Англии, приближаясь к широченному устью Тайн. Уж издалека виднеться начинает отвесное возвышающееся побережье по обе стороны от реки, и поначалу кажется оно даже не настоящим. Разве возможно, что столь ровно срезанные холмы, взаправду не задумкой людской являются, не стеной какой аль другим строением? Однако по приближению становится ясно, что, видно, и такое на свете белом есть.

Совершенно голы берега эти, не прикрыты ни растительностью, ни снегом. “Тьфу, какая ж это зима? Просинец* уж на дворе, а это что?”. И то верно, будто токмо осень царит, а чем другим здесь и не пышет ни капли.

Скалистая огранка прибрежья сплошняком идёт вдоль отвесных холмом и кишит теми самыми птицами, что уж довелось повстречать Басманову поутру. Гогот такой стоит от них, словно гуси напуганные орут, ей Богу. В особенности, когда корабль рядом начинает проходит, заходятся в лепете общем и целыми табунами в стороны разлетаются, шум на всю округу подымая, да в небе сером исчезая, аккурат за тучами грузными.

Да, чем ближе они к цели были, тем плотнее занавес небесный нависал словно покрывалом, светило заслоняя. От ныне оно вовсе скрылося и носу не кажет. А тучи низкие, скверные такие, того и гляди разразятся, обрушатся на мир. И ведь легка на помине мысль! Как разлив моря остаётся за кормою, так накрапывать тот час же начинает и не снегом, нет, а водою. Хладный дождь расходится, противной влажностью одежды отяжеляя, и, по всей видимости, о прекращении сего бедствия можно и не беспокоиться в ближайшее время. Оно попросту не придвидится.

Чуть погодя впереди показался заветный город, но преждию, конечно, порт. Не впечатляющий своим маштабом, а всё ж не маленький. Людьми наводнённый, да оттого оживлённый в меру крайнюю, шумный очень. Помимо возгласов человеческих, тут и там работа орудий кипит, ни на миг не замолкая. То - верфь, что раскинулась и теснит пристанище судов приезжих. Теснит сильно, в самом деле, а гремит ещё сильнее, руками множества людей суда возводя всех мастей, да размером на загляденье всеобщее.

По приближению к помостам в воду уходящим, палуба Змия порядком пустеет. Большая часть команды скрывается в трюме, оставшиеся облачаются в маломальски приличные для люда обычного одеяния. И вот уж не ходячие мертвецы пред фёдоровыми очами, а вроде ничем непримечательнный экипаж. Всё в точности как перед его прибытие на корабль этот. Эх, если бы он тогда только знал.

Вход с помостов в сам порт по ограждению табличкой видной знаменуется. “Quayside*. Novum Castellum*”, чтобы это не значило. Однако, что-то из этого, верно, название града есть, а вот что именно вопрос уже другой.

Покуда лоцман местный руководит мягким, без лишних проишествий заходом Змия на стоянку, юноша уж весь напружинивается. Мотается взад-вперёд по возвышению бака и всё места себе от предвкушения не находит.

От уж и приказ об отдаче якоря звучит, затем со скрипом оный ко дну уходит, трап на берег выводится, и капитан, стоящий рядом, наконец выдаёт такие долгожданные слова: “Мы на месте”, - да зазывает его за собой.

От уж стоят они, готовые вот-вот ступить на землю, но отчего-то не делают этого, ждут, медлят. Точнее сам Луговский ждёт, задерживая весь процесс. И его ожидание отвечается. Мгновение спустя из каюты своей спешно выходит Борис, на ходу пояс кафтана оправляя, к ним приближается.

- Ну, свидимся, Борь, - глаголет на прощание князь ему, руку на плечо укладывая.

- Обо всём надобном обмолвились уж, дело за тобой, не пропадай.

- Да куда ж я денусь-то, Михал Кузьмич, пропадать эт по твоей части, так что желаю того же, ежели вообще могу о таковом просить, - кладя свою длань поверх княжеской, коротко отвечает старпом, да вновь приостанавливает Луговского, который уж покинуть судно твёрдо вознамерился.

По шее пальцем себе постукивает Иваныч, указывая мол: “Посмотри чё”, - да неодобрительно, главой покачивая, наблюдает за тем, как, нащупав чешуйку не замеченную, княже, вместо того, чтобы втянуть её, раздосадованно выдирает частицу с корнем, в желании поскорее с ней разделаться. Опосля того шипит сердито, крови капли утирает, да окончив с этой досадой, вместе с Басмановым на берег сходит, теперича полностью вверяя Борису командование. “Невозможный человек, право слово”, - только и остаётся думать.

Только сойдя по трапу, юношу со всех сторон захлёстывает речь иноземная, в том числе и из уст Михаила, что бегло объясняется с каким-то человеком, одетым и выглядешим более чем прилично. Вместе с ним они продолжают дальнейший путь, а Федька всё вертится по сторонам, не можа глаз оторвать от невиданных до селе мест.

Люди все по чудному разодетые, даже не то, что не как на Руси, отлично даже и от генриховой родины. Валаны потешные, гротескные объёмы, но это, видно, у кого побогаче, коих здесь не много совсем, а простолюдины уж в виданных им портках. Они, верно, всюду одинаковые.

Задрав голову повыше, на покатой крыше здания он замечает вновь ту самую птичку. Как поведали, олуши то. Их здесь, у воды как слепней, ей Богу. Тельце ихнее длинное, но величественности то не предаёт, ведь лапы аккурат из середины торчат. От и получается, что несоразмерно длиннющий хвост тащится за этим существом, покуда оно еле-еле, вразвалку плетётся по своим делам. “Ну какая ж это олушь? Уродливая утка всего-то”, - задержавшись, успевает заключить он, пред тем как за руку оказывается схвачен и потащен вперёд.

- Не смей теряться, - строго повелевает ему княже, да покрепче перехватывает под локоть юношу.

- Раз уж ты здесь, то боле не матрос Федька мне нужен, чобы я матроса-то с собой таксать стал? А, скажем, такой же приезжий купец, что для верности прибился к теперича общему делу и на меня работает, а звать будут тебя…

- Теодор Штаден.

- Добро, условились, - и отвернувшись от юноши, Луговский возобновляет разговор с сопровождающим их господином.

Во время их спокойного шествия по улочкам так и не обозначенного града, Фёдору представляется возможность рассмотреть так долго настигаемую цель подобрее, а ещё ощутить, да подметить, что, несмотря на таперича крепкую твердь под ногами, его плоть до сих пор ведёт из стороны в сторону, как бы силясь даже и сейчас уловить равновесие, хоть боле этого и не требуется. Однако, оглянувшись на Михаила, тоже самое беспочвенное стремление он замечает и в нём, а, значит, всё так и должно быть. Верно, с чего бы было иначе, опосля целого месяца проведённого в море?

Стройными рядами домов укатывается вперёд переулок, под подошвой сапог камнем уложенной дорогой расстилаясь. В основной массе строения здешние не велики, угловаты на свой лад, и в общем и целом схожи очень с теми, что на каждом шагу на генриховой отчизне встречаются. Но есть и в корне отличные от них, такие по углублению в город попадаться чаще начинают. Утянутые по своей форме вверх, с длинными тёмными крышами, а также с множеством пиков и дымоходов тонких на них. С ажурными объёмными узорами повсеместно, в особенности по окнам и самым возвышениям зданий, что в добавок подчёркивают строгость сей мрачной архитектурной задумки.

Но все те жилые дома ничто по сравнению, как ясно, с собор, который предстаёт перед героями как только они из-за угла на эспланаду обширную заворачивают. Её центром, аки звездой во лбу у царевишны, является дом божий, и всё внимание к нему одному стягивается, заставляя меркнуть округу пред величием поражающим. Выразить всё восхищение симу огромному едва ли не божеству в человеческом исполнении у прихожан выходит лишь раболепным взглядом, обращённым ввысь то ли к верхушкам здания, то ли к самим небесам. Высоки и резки его своды веерные с множеством нервюр*, остёр и чёток фасад в декоративном приукрашении и отнюдь неласковы в тени люкарн* окна, в сумраке которых словно нашли отражение ликивеликомученных святых.

Когда же тихое накрапывание перерасти в ливень сильный вздумало, прихожане собора засуетились, да поскорее хлынули внутрь храма. Михаил же с Фёдором меж тем уж настигли ожидавшую на площади карету, и, также спеша укрыться от суровой непогоды, устроились под её навесом, тронувшись в конечный путь до новоприобретённых княжеских харом.

Всё те же, подобные уже увиденным, здания ещё какое-то время мелькают стройной чередой за пределами возницы, да вскоре оканчивают свой бег кварталы городские и, оставив град сей позади, карета продолжает свой ход по пригороду.

- Это точно не столица, ведь так? - решает утвердиться в своих домыслах Басманов, от оконца к Луговскому поворачиваясь.

- Так, всё так. По горло я уж на столицы эти насмотрелся, да все они одинаковы. Более прогнилых, более заскорузлых мест попробуйка сыщи. Ну их. А это, пусть пока и не большой, но определённо развивающийся, особенно в плане морской торговли, городок и, самое главное, к морю близко, не то, что этот Лондон, за тридевять земель который.

- А отчего же всё-таки Англия? Даль такая, - сделав паузу, с новым вопросом наступает юноша, на что князь, откидываясь назад, тяжело вздыхает, да принимается разъяснять.

- Ой, Феденька, вопрос обширный сложный. Вишь, неожидал никто, что Ванька такие радикальные бесчинства устроит. Нет, он человеком, конечно, всегда был непредсказуемым, но чтобы так подчистую град целый снести и для него мера крайняя, жёсткая больно. В миг Новгорода не стало, а он, между прочим, важной торговой точкою был. Не единственной, ни в коем разе, но, повторюсь, значимой. Столько всего вместе с Новгородом погорело и надо было думать, что, собственно, таперича делать. Благо время было и спешить шибко не пришлося. В ближнем иноземье всё уже было устроено, оттого я решил, как грудию на амбразуру, кинуться на освоение дальних земель. Чобы нет? Расширять собственные горизонты это полезно, жаль правда, что при таких потерях. Заходить на англицкий рынок было проще в первой половине столетия, лет, едак, 20 назад, ну а кто тогда знал, что всё так обернётся. И всё же мы здесь.

- Это оттого, что надо было подумать, мы и отчалили в самом предверии зимы?

- Ах да, насчёт этого. Ты знаешь, в здравом уме-то никто в зимнюю пору моря не бороздит.

“Я заметил”.

- Все отстаиваются и только по потеплению на воду спускаются. Но мне что до того? Я, да мой экипаж явно не все. Жаровня топится, большей части команды до погоды и вовсе дела нет, а значит плывём, весны не дожидаемся.

- Знаешь, Михал Кузьмич, а я ведь в первые дни на корабле чуть Богу душу не отдал. Вот разболелся бы, помер и поминай как звали, - находясь не в восторге от услышанного, как бы невзначай произносит Басманов, слишком ясно усвая в конец, что доверять жизнь этому человеку себе дороже.

- Ну “чуть”, это всё ещё “чуть”. Живой же сидишь предо мною, а значит и неча пиздеть попусту, - глухо посмеиваясь в оскале, глаголет мужчина в ответ.

- Тем более, в самый сезон для товара привезённого мы здесь, а значит толкнуть подороже в лёгкую получится. Так что прибытие именно сейчас это не опоздание, а предусмотренная задержка с целью извлечения выгоды, - и за сим изречением разговор оканчивается.

***

В скором времени карета наконец берёт остановку прямо пред дверьми, нет, вратами замка огороженного, что красуется на небольшом возвышении средь равнины голой. Не схож он антуражем своим с тем кабалистическим собором, отнюдь. Но оттого не менее самобытен и исключителен на фоне остальных творений. Не изящен он, не сложен, напротив, груб и до прямого прост. Прямоугольное каменное тело, что лежит в основе здания, дополняется угловатыми и округлыми подстройками по его рёбрам, которые венчаются словно трёхзубыми коронами поверху, рождая скорее крепость неприступную, нежели жилые покои.

- Ты глянь, а для векового старья неплох! - оглядев свою нынешнюю резиденцию, восклицает князь.

- Отвалить, конечно, за восстановление этакого достояния летов пришлось знатно, однако вижу оно того стоило. Отчего град Новым Замком-то кличут, не знамо тебе, а вот отого, что, поговаривают, вкруг подобной крепости оборонительной, ещё времён Великой Римской империи, выстроен он был. Но это маловажно, из этого идущее, что, верно, трупов здесь горы целые позахоронены куда не ступи, стены и этого замка душ неупокоенных, верно, полны, да видел бы я их ещё…

- А ты не видишь? - неподдельно удивляется юноша. Ведь правда, неужто, хотя бы маломальски понятная вещь в этом человеке и та неверной в его представлении оказалась?

- Нет, за пределами окияна я слеп, аки крот. Не мой здесь удел и не боле твоего лицезреть могу, разве что в большей проницательности различие заключается, - прихлопывая Федьку по колену, да вставая, в ответ молвит Луговский и добавляет напоследок.

- Но зато крепче спится. Меньше знаешь, как говорится. Пошли уж и так заседелись.

Отворяя дверь возницы, Фёдор первым наружу выходит к целой делегации прислуги, которая встречает князя на входе в крепость. Тут же толчок слабый в спину получает мол: “Давай-давай”, - и, оборачиваясь, видит как Михаил отдаёт распоряжение о том, чтобы господина, то бишь его, сопроводили. И после того, обведя юношу взглядом, прибавляет, чтоб из трепья навезённого что-нибудь присмотрели ему, да отправляет. “Ну, пока хляби небесные так хлещут пусть куда угодно ведут, самое главное, чтобы на этот раз не в трюм”.

***

Покуда заваливается Басманов на перину устеленную, только одно в его голове звенит пуще всего остального: “Постель, Господь всемогущий, постель!”. Чего-то столь непримиримо мягкого, по сравнению с древянным полом каюты, спина его словно вечность не ощущала под собой. “Будто в райские кущи упал, право слово. Распрекрасная благодать”.

Утопая в пышном одеяле, теперь же Федя взором очей блаженно прикрытых обводит всё то, что в завесе радости и некоего облегчения рассмотреть не успелося.

Стены, несмотря на то, что сплошь каменные, отнюдь не серы, яркими красками все от потолка до полу расписанны искусно, тем самым увеселяя в столь не светлый час опочивальню угрюмую. Ложе для него даже слишком большое, но тем лучше, он совершенно не жалуется. Широкий балдахин служит ему дополнением, приукрасой изысканной. В ближнем по правую руку от двери углу умывальня покоится, а ковры… Какие огромные ковры по полу хладному стелятся. Это, благослови Боже, даже в отдалении не трюм-каюта и хоть убейте, таперича его отсюда токмо за руки вытаскивать, своими двоими он ни за что отсюда в другие покои не пойдёт. Как быстро к хорошей жизни-то привыкается.

Думаться уж начинает, что и с этого ложа его уже не подымут, да в миг лик фёдоров осветляет мысля одна, что он аж вскакивает, шустро направляясь к двери.

- А ну-ка, распорядись, чтоб ванну мне приготовили, - одёргивая юнца, стоящего у входа в опочивальню, глаголет Басманов, сердечно надеясь на то, что речь его ломанную разобрали, да сызнова внутрь удаляется.

Только подумать, целый месяц, ежели не поболе, власы его, да тело мыла с водою горячей не видели! С головы до ног юноше чувствуется будто жиром его облили, и в последние дни всё так преужаснейше зудит, не хватало ещё, чтобы вши завелись али какая другая живность. А вдруг уже?!

Чрез какое-то время всё тот же юнец прибегает обратно и еде внятно сообщает о готовности испрошенного, да спроваживает Фёдора в небольшое тёмное помещение, чей мрак разрезают лишь пара острых огней, от свечей идущих, которые колеблются лишь от валящего клубами пара, что исходит из купальни благоухающей дико травами.

Скинув все, не первой свежести одежды, ещё долго отогревается, да отмокает в корыте этом Басманов. Всем, чем только можно, до красна натирается, в рвении собственном даже шрамом не щадя, и пребывает в большой благодарности за то, что лишний раз лицезреть их ему не приходится в сумраке таком. В оконцове, едва ли не варясь, полудремлет юноша, и сон этот хрупкий нарушает лишь кто-то из прислуги, заглядывая, дабы удостоверится жив ли он вообще.

“И какое такое трепьё мне здесь могут присмотреть, окромя вещей самого князя? Никаких верно боле и нет, ежели токмо со слуг последнее стаскивать”. И в этой мысли Федька не прогадал. Уж когда он вновь на постели восседает, натянув на себя лишь имеющуюся рубаху нательную, ему притаскивают пару княжеских одежд. Примеряют их на его худощавое тело и приговаривают мол, что подошьют. Да столь велики они ему, что тут не подшить надобно, а чудо сотворить. “Как будто по раннему отрочеству дюже взрослым себя почувствовал, да батькины вещи натянул, от не больше, не меньше”. Однако, раз сам Михаил Кузьмич кудесник ещё тот, может и прислужный его на что-нибудь этакое способны?

Кто ж ведает, может и так, да не его это забота нынче, сейчас ему положен сон, хотя бы просто потому что Басманов сам так решил. Уж больно разнежила его эта постель, и так соблазнительно к юноше рука морфеева тянется, а кто он таков, чтобы не подать свою длань в ответ.

***

Спится очень даже сладко. Видно, на радостях, которые принёс день прошедший, морок невзгожий, настигающий его разум ночами, отогнать на этот раз удаётся. Долго бы ему ещё бока отлёживать, раскинувшись на подушках, слушать дождливый перестук, да, сонными очами хлопая, утыкаться притуплённым взглядом в обшитый каркас балдахина сквозь мрак устоявшийся в покоях за пасмурностью поры зимней, однако то ли у слуг лично, то ли у самого князя планы на него совершенно другие.

Громкий стук раздаётся и с разрешения внутрь опочивальни всё те же, что и вчера, служки проходят, одежды в руках держа. “Неужель уж всё? Ну, право, чародеи”. По примерке всё Фёдору впору приходится, даже росшив сложный по спине в меру возможную сохранённым оказывается, а ведь большую обрезь ткани, верно, сделать пришлось.

Крутится довольно пред своим отражением юноша, любуясь на себя со всех сторон. Не дурно, весьма не дурно смотрится на нём этот разубразный алый кафтан. В конечный раз обернувшись по своей оси, он откидывает кудри с плеч, руками по бокам стан подпирает, да притопнув каблуком, с широкую улыбкой разворачивается к портному, сотворившему сие убранство. Заявляет о том, что всем доволен и выпроваживает всех вон, желая, раз уж больше не спать ему, занять себя чем-нибудь.

Сначала ходит он из стороны в сторону, меблировку, да устройство комнаты подобрее рассматривая. После же, вдоволь налюбовавшись, к поклаже своей тянется, уж собираясь достать толмут порядком потрёпанный, но отнюдь. Книги и в помине нет, по крайней мере там, где он надеялся её отыскать. “Неужели на корабле позабыл? Да никак не мог, точно складывал”, - но что уж тут попишешь, как ни огорчительно.

Значится, неча ему, получается, таперича здесь делать, оттого, покинув горницу, на странствие по замку, да на поиски князя отправляется Фёдор.

Долго ли, коротко ли бродит по коридорам захолустным, в большей степени, потому что то и дело теряется, и вскоре это плутовское кружение, словно на одном и том же месте, начинает ему надоедать. Сплошные винтовые лестницы, других здесь, кажись, не имеется вовсе, совершенно одинаковые на первый взгляд писанные краскою стены, потёмки нескончаемые и тугие сквозняки в конечном счёте всё же остаются им побеждёнными, да оставленными позади дверей кабинета князьевского, которые юноша с облегчением запирает за собой.

И каково же складывается его удивление к ряду с глубинным неудивлением, когда, обернувшись, в руках Михаила он находит потерянную накануне книгу. “Ну говорил же, что не мог запамятовать, прав был!”.

- Доброго утра, Те-о-дор, - не отрываясь от чтива, молвит княже и на последок, в сущности будто насмешливо, но не по интонации, перебирает по слогам имя новое, стараясь примерить его на человека, стоящего рядом.

- Доброго, а вы… Не соблаговолите вернуть мне мою вещь?

- Нет, ни в коем разе.

На то Федька в ответе не расходится, но продолжает у двери куковать, чувствуя, несмотря на молчание Луговского, что за сим последовать ещё что-то обязанно. И правда, перелистывая очередную страницу он, видно, главу оканчивает и наконец ликом обращается к пришедшему.

- И что же это ты такое читаешь, немец названный? Будь мы нынче не здесь, я бы нарёк это бунтом на корабле. Где ж ты только взял этаких побасёнок собрание? - предъявляя как доказательство проступку какому, протягивает князь книгу в сторону Фёдора, зажав толстый переплёт между перстами, да потешается меж тем, кажется, больно чем-то увеселённый.

- У Генриха отыскал, подарок это, - отметя весь накал, легко слетает с уст и, чаясь вернуть рукописи, Басманов всего в пару больших шагов проходит вперёд, хватая протянутую книгу, которую, конечно, тут же вырывают обратно.

- А у Андрюшки откуда вещичка такая?

- Чего не ведаю, того не ведаю, - оставляя чаяния излишние до поры до времени, дабы не навлечь на себя настоящий гнев, отвечает он вновь, да усаживается рядом за стол.

- А что, прям-таки побасёнки всё?

- Отчасти, Федь, отчасти, да, честное слово не приберегая, есть пара преинтереснейших моментов, - и заново листать начинает, боле сплошняком не читая, токмо на отдельных абзацах задерживаясь.

- Откуда ж её Штаден достал? Однако в целости это уже не важно. Ты знаешь, хоть, очевидно, у виновника сего творения и покренилась голова, всё же имеется в ней… Некоторое. Нельзя, чтобы такая писанина из рук в руки ходила. Совершенно не надобно, - да перекладывает толмут в другую руку, готовясь встать, и вот тут-то Федька и хватает его сызнова. Ой шибко по руке загребущей прилетает тогда, звонко и до красна.

- А ну! Не гневи. К тому же зачем тебе эта блажь? Всё, чего покамест не видел собственными очами, ещё увидишь и даже поболе. А этому место в топке, от греха подальше, - и забрасывает книгу в горящий камин, откуда после токмо зола на разгребание слугам останется.

- Вот также, верно, и создатель её когда-то погорел, - смотря как пламя жестоко расправляется с трудом безымянным, выдаёт мысль Луговский, которая уже однажды посещала и федькин разум.

- По крайней мере, в одном виде писание это доселе существовало, а значит человек этот языка за зубами держать не умел иль попросту ума-разума не хватило на то, - опосля, наконец оторвавшись от камина, к которому уж успелося прильнуть, к Фёдору отходит, склоняется, дабы лицом к лицу вкрадчиво испросить.

- А ты, Басманов, умеешь за зубами язык держать? Тайны чужие хранить умеешь? - и, не дожидаясь ответа, возвращается на своё место, оставляя простор назидательным думам в юношеской голове.

Молча дальше сидят. Чуть погодя Михаил, погружаясь в какие-то свои заботы и труды, начинает обрастать со всех сторон всё большим количеством разных книг, что собираются в целые стопки по обеим сторонам от мужчины, свитков и грамот. Он за тем наблюдает и вот чёрт его дёргает распросить князя о том, что тот делает. Потому что опосля этого на него начинает литься столь тяжёлая в своей стройности речь с кучей неясных словечек тут, да там, что очи на чело заползать начинают. Сызнова он ощущает себя ничего не смыслящим дитём. Теодору таков расклад решительно не по нраву, что в сведённых бровах, да чуть сморщенном носу выражается на его лице. Однако Луговского мало то заботит и, даже если он и подметил перемену в собеседнике, то обращать внимание особое на то явно не собирался.

- Кстати, раз уж ты боле не матрос, то помощником мне сделаешься.

- Так как же, Михаил Кузьмич? Я ж толком-то ничего в делах торгово-купеческих не смыслю.

- Значит придётся разобраться. В дармовщиках сидеть не дам, - и складывает перед ним пару свитков мол: “Принимайся прямо сейчас”.

Оно всё на иноземном, на латинском и ещё на каком языке, а значение некоторых слов замудрёных, которые носят сугубо местный характер, он вовсе не разумеет. Просит хотя бы в их переводе князя подсобить, да тот токмо глоссарий на руки юноше кидает и всё на том.

Опосля этого дня все последующие начинают протекать в подобных трудах. Федька читает, заучивает, ещё читает и ещё заучивает. На слух, без подглядок по словарям старается уяснять сказанное, усваивать как можно больше, сколько возможно и даже сверх этого, ибо княже, видно, целию задался извести его аль на прочность проверить, точно что-то из этого. “Разного рода деятельность облагораживает человека, даёт личности в различных направлениях подкормку для роста собственного брать”, - это, говоря проще, значило, что ныне ты в библиотеке со мною допоздна засиживаешься, разбирая соглашения и торговые договора, а чрез месяц-другой вновь полы будешь драить, в общем то, о чём даже на седьмом по счету небе не грезят. Однако безусловного умения красноречиво обличать даже подобные перлы у Михаила не отнять.

В крепости изо дня в день приёмы проводятся. Большею частию лично в кабинете Луговского, но бывает и в залах с большим собранием людей разномастных за столом. Все расфранчённые донельзя, при доверху набитом кошелке и каждый с собственным мотивом, подоплёкой особой. Скрытой от очей чужих али же ясной как день. За некоторыми из них, что излишне внимание княжеское смущают, Фёдор по его же поручению нет-нет, да блюдит, уши навострит и записи свои открывает, под боком у Луговского расположившись.

Работа не пыльная, но за, неимением опыта нужоного, да прихотью самого князя, требующая неизменной вовлечённости, всеобъемлющая. За нею головой устаёт Басманов, а телом чахнет за просиживанием без лишнего движения, костенеет в бессменной позе. Оттого, завалившись по вечерам на ложе, да вытянув конечности одеревеневшие, засыпает он быстро и в кой-то веке без сновидений. Закрывает очи, и вот уж чрез тьму утро пробирается. Давно такого не было.

Решил дознаться как-то юноша, отчего бы мужчине поболе рутины всякой не скинуть на кого другого. “Ха! Желаешь сделать хорошо, сделай это сам. Даже коли дело мелочей касается. Ежели я пускал бы по чужим рукам то, что касается меня лично, всё бы давно прогорело. Да ты видел рожу того мужика, что сидел чрез два человека по правую руку от тебя? С закавыкой какой-то. Не по нраву он мне. От и доверяй таким”, - послужило ответом и боле вопрос не поднимался. А Фёдору осталось лишь скорбно надеяться на временность сего принципа.

Скучает он страшно в сомкнутых вкруг него будто кандалах крепостных стенах. До опостыления спёртым воздухом плюётся, собирает всю пыль с полок книжных, все повороты коридорные обивает. И притом всё упрашивает Михаила выйти куда-нибудь, развеяться вместе, коли тот его одного никуда на отрез отпускать не хочет. Но всё напрасно. Уж больно занятой он, видите ли, человек и, по правде говоря, до жути вредный. Уж больно вредна и промозгла сама Англия. Со дня приезда ихнего так и не распогодилось ни на денёк.

Но завсегда, нет-нет, да случаются исключения.

***

- Михал Кузьмич, у меня к вам деловое предложение, - в который раз, перебирая всевозможные подходы, фразы и тон, пытает удачу юноша.

- И какое же, интересно узнать?

- Давайте совершим променад. Так хочется воздуха свежего глотнуть и вам, верно, тоже. Отлучиться, отдохновение ощутить.

- Хорошо, - ушам не верится, а как просто, как возмутительно легко он это говорит! Словно Фёдор не вымывал из него подобный ответ на протяжении долгого времени, слава тебе Господи.

- Тогда окончим сейчас с этой грамотой и отправимся. В город съездим, раз погода сегодня сопутствует, - и продолжает надиктовывать, покамест Басманов, радостию до краёв преисполненный, продолжает ловить речь евоную на ходу, да запечатлять её пошустрее на пергаменте почерком отрывистым.

С бумагой этой они чуть погодя расправляются и, будучи припечатанной, она отправляется на край стола, а Федька к себе, едва ли не в припрыжку, в дорогу собираться. Хотя, да что там собираться, одежд, да приблуд всяких у него не так много, и к тому же из всех немногих опосля перешитых княжеских вещей, для него краше первого кафтана ещё не нашлось. Поверх него плащ мехом подбитый и всё на том. И в долгожданный путь.

На счёт того, что погода и вправду сопутствует, Фёдор поспорил бы, ежели не видел бы ранее сплошную черноту неба и вместе с тем бесконечную стену градовую, а на этом контрасте слегка разошедшееся облачное полотно, да вновь вымощенный к земле бренной путь божьим десница есть точно - снисхождение милости всевышней и никак иначе. Что веский повод стремится устам уголками своими всё выше и выше, да счастием во взоре голубом искрить.

Встречаются они пред вратами, ведущими за каменное ограждение, прочь за границы резиденции. До града близлежащего добираются всё в той же карете и юноша вовсе не против того, месить грязь поплывших дорог собственными сапогами в любом случае расклад не желанный. Однако как же ему охота верхом, чтоб с ветром в волосах, чтоб чувствовать под собою живое рвение животины резвой, а не рассиживаться в крытом экипаже, да в окно поглядывать, но и на том спасибо.

Возница приостанавливается у самого въезда в Новый Замок и, опосля дознания часовых, что стоят неизменно на вратах, преграждающих дальнейший путь в город, проезжают дале, беря конечную остановку на встречной улице.

Выскакивая вон из кареты, Федя вдыхает поглубже, да тут же устремляется вперёд, расправляя свободно плечи. Но совсем немного погодя, его настигает Михаил и, подхватив рукою под пояс, молвит.

- Коли это ты пригласил меня, Федька, от и веди таперича, - да тянет линию рта в стороны, изгибая улыбку тонкую, в ответ пространному выражению лика светлого напротив, который тот час же оборачивается к нему.

- И поведу, княже, - после паузы мимолётной даёт утвердительный ответ юноша, да юркнув рукою за спину мужчине, дабы на его же манер объять закорки, уж собирается вернуться взором очей своих к дороге, однако примечает блеск знакомый и вновь обращается в бок.

Серьга новая али ранее попросту не виданная болтается в ухе Луговского. Золотой ободок, на нём жемчужина дикая, да не это всё око зоркое привлекло.

- Это чешуя чёли? - поддевая побрякушку перстам, да как можно выше подтягиваясь, любуется Баманов.

- Да, воно как нарядно блещет, - напоказ помотав головою, бахвалится князь, пуще оскаливаясь.

И не поспоришь, пестрит и вправду благообразнейше, на все лады множеством граней переливается, словно из камня драгоценного высеченных ремесленником умелее, да ловчее которого вряд ли сыщется. В этой, по большому счёту, шелухе обычной, с морды змеиной снятой, точно малахитовые разводы поплыли, залитые поверху глянцевой полутомной дымкой лазурита. Ежели бы не знамо ему было, откудова краса этова, Тео ни за что бы не догадался.

- Хошь и тебе такую цацку пожалую, - наблюдая за интересом юношеским предлагает мужчина и прядь кучерявую за ухо закладывает, но в ответ лишь отмашку слышит.

- Да мне-то куда? Уши ведь давненько срослись уж.

- Так не беда! По новой пробьём.

Да уж больно не нравится Фёдору как формулировка та звучит. Ну правда, словно не под украшение, а просто так, да по голове впридачу огреть его собираются. Оттого и за не заинтересованность в целом, даже не раздумывая над предложением, он отворачивается и уходит поближе к домам плотно сбитым друг к другу, утягивая и князя за собой.

Определённой цели для стремления на мационе этом не заложенно. К порту ли, к площади центральной, на далёкую окраину ли смысла не имеет. Они просто шествуют вдоль кварталов без задней мысли и доподлинной меты. И, само собой, двигаясь не сворачивая по прямой, к центру подбираются постепенно.

Уж шумнеет там град заморский. При повороте на одну из широчайших основную улицу, едва ли не под ноги Феде девица какая-то сваливается, опрокидывая корзину, да рассыпая по дороге еёное содержимое. Вторая, что под руку с нею шла, браниться на спутницу свою начинает мол: “Эх ты, дурная несчастица, под ноги надобно смотреть!” - и помогать собирать растерянное живо принимается. А, когда вещица какая-то не находится, сызнова журить девку неуклюжую начинает, да почти на шёпот переходя прибавляет: “Госпожа всю кровь из тебя выпьет, коли прознает” - на что виновница дюже пугается и с новой силою за поиски берётся.

- Бабы… - проходя дале, глаголет пренебрежительно Михаил, покривив лицом.

- Я уверен, распущенность здесь средь них царит такая оттого, что в стране от такая же бабища правит. Примером её невежественным вандалистским увлекаются, да воображают из себя не пойми кого, смелостью, дуростью преисполняются.

Перешагнув чрез, видно, ту самую утерянную вещицу, что ошалело продолжают искать девицы, Теодор взгляд вперёд поднимает и сразу же им натыкается на господина какого-то знатного, которого не заметить, ну право, невозможно. Эти короткие пышные кальсоны вдобавок с гольфами длинными, да, словно надутым на манер пуфа стёганного, верхним одеянием, рождают ну что-то совсем нелепое, отчего юношу не только в думах, но и на яву смех пробирает. “Столь же шутовской наряд ещё надо изловчиться подобрать”.

Выйдя ближе к площади, Басманов в порыве ребяческом на выросшее впереди лестничное возвышение, ведущее к лавке какой-то, запрыгивает. Тщательно равновесие удерживая, вверх по внешней стороне парапета взбирается, а по окончательному покорению препятствия сего вымышленного, обратно вниз слетает, прямиком в радушно распростёртые руки, которые, как ему кажется, даже излишне внимательно и ласково подлавливают его.

- Помнишь ты дознавался у меня почему же всё-таки Англия? - он более чем помнит, хотя бы потому что вразумительного ответа тогда так и не получил.

- Так вот. Народ местный, конечно, чудной, эти замашки ихние, портки до боли забавные, - тихо посмеивается он, как бы с запозданием фёдоровым думам поддакивает.

- Да не в них же дело всё. Тут, Феденька, просто вдохнуть поглубже достаточно, чтоб на корню уяснить. Ну-ка, вдохни. Чувствуешь, чувствуешь? Морем пышит. И дело не в том, что город портовый, мимоходом я был и в другом, который далеча от окияна будет, да там ведь тоже так. Представляешь? - о, юноша точно представляет. Не токмо здесь, но и в пределах крепости самой такой густой туман залегает, так солью пахнет, отчего в сказанное с лёгкостью верится.

- Море, оно не только вокруг, оно в самих жилах страны этой, куда не пойди. И я прямо-таки цвету. Хотя с открытым морским простором, конечно, ни что не сравнится, - “Уж и впрям зазеленится счас чешуёю”, - думается Федьке на этих словах, так очи михайловы в огне нечеловеческом расходятся.

- Воздух, пусть и тяжёлый здеся, да такой мокрый, водой донельзя напитанный. А в ней ведь вся сила, знаешь, вся правда. Вилами по воде писанно токмо для тех кто слеп и недалёк, а ежели кто мудрый в воду зреет, то способен он углядеть всё, что душе угодно, всё, что надобно. Да только нужно иметь для того терпение, и всё тогда ясно становится, как день.

- И ты, значит, всё видишь и всё знаешь?

- Всё вижу и всё знаю, - и в это тоже без труда верится, пусть и с лукавой улыбкою, что затерялась в уголках озорно поджатых уст.

На том и окончили развитие темы сей, да бок о бок продолжили идти. Остаток дня был проведён подобно, славно в общем. Но черёд таковой исключением всё ещё остаётся, а они, как известно, редки. Получается, что одних исключений для отрадной жизни мало, значит, помимо них надобно что-то из ряда вон. По крайней мере, хотя бы попытаться внести это что-то стоит, а дальше уж как пойдёт.

***

Как-то раз, выходя за пределы своих покоев, Фёдор с посыльным, спешащим очень, едва ли не лбом в лоб сталкивается. Письма, да бумаги множественные в разные стороны из рук евоных разлетаются и, спохватившись, в судорожных извинениях на брань юношескую, мужик на колени падает, да загребать в сумищу свою грамоты разлетевшиеся принимается. Тео тем временем отряхивается, оправляется и по делам собирается удалится, однако больно сильно разум его сникший отвлекает на себя одно письмецо, чуть ранее прямо под ноги прилетевшее, а точнее печатка княжеская на нём. Вещь, на самом деле, поистине значение большое имеющая, важная и вообще пригодная ко многому, оттого, мыслию этой соблазнившись и долго не мешкая, Федька подгребает свёрток под сапог, а по уходу гонца за пазуху его прибирает. Мало ли. Ввиду предусмотрительности и расчётливости Луговский строго следит за их оборотом, когда ещё возможность такая предвидится. А ему на авось пригодится как-нибудь. Обязательно пригодится…

***

Комментарий к 12

Песенки по теме и не очень, но, в любом случае, прекрасные)

Мельница - Кицунэ

https://youtu.be/RDFGIJpYLow

Мельница - Княже

https://youtu.be/G938Sj1Vxgk

Мельница - Травушка

https://youtu.be/ugm8jNGIznw

Мельница - Далеко

https://youtu.be/-UmJKHODc3g

Сны Саламандры - У хозяина болота

https://youtu.be/wu7sj6l9G6M

Мельница - Огонь

https://youtu.be/ohKL1at8nmU

Ещё раз напоминаю, что имеется доска с моими почеркушками, настоятельно приглашаю туда заглянуть:

https://pin.it/7CyvMeZ

========== 13 ==========

Комментарий к 13

*26 сонет, Уильям Шекспир

***

Расчерчивая покои вдоль и поперёк выверенными шагами от одной стены до другой, Фёдор то и дело на письмо, что лежит на постели, косится. Оно аккуратно, едва ли не ювелирно евоными стараниями распечатанно и, ежели он ничего не путает, направленно было к одному из приезжих господинов, лица которого юноша уж не припомнит, в дальнее графство. Что в дальнее - это славно, значит, время есть.

Честно говоря, что делать с печатью в таком виде он ума не приложит. В обрисовке мысленной Теодор примерно понимает как изготавливают суррогат печатей металлических. Дело на самом деле не такое хитрое, да и уж точно не редкое. Но каким образом подделать её, имея на руках лишь сургучный отпечаток вопрос сложный. Тут требуется изобретательность проявить, идею вложить. А у него ни идеи, ни даже всевозможных материалов на пробу, что значительно усложняет задачу. Тупик.

Насильно унимая свои тягучие думы, да прекращая хождение из стороны в сторону, он приземляется на ложе и опрокидывается назад, голову пригожую укладывая аккурат рядом с подносом. Большая часть блюд, снесёных на ужин, на порыв этот резкий гулким требезжанием фаянсового лоно откликается и лишь пару десертных из них тихо простаивают с краю. Как-то по особенному свежо расписана эта махонькая, словно кукольная, посудка. Но не летним зефиром веет от росписи лазурной, да размашистой, а, что ни на есть, зимой, да такой, какой тут и в помине не бывает. Той, что не по англицкой природе совсем. Настоящей, снежной, русской, словом ежели единственным, оттого она взгляд федькин на себя привораживает, и он тянет длань в чернилах перепачканную к остаткам трапезы предночной.

В глубокой пиале лежат алые крупные клубничины. Не дюже сладкие, пресноватые, да водинистые. Сахарные лишь в едва ли не подгнилых, поболе багровых кончиках своих. Однако посерёд зимней поры вопросы даже не ко вкусу ягод, а скорее к не редкому наличию оных на столе княжеском. Ведь экий антик в своё совершенное несезонье. Понимаелите, греет где-то под сердцем уразумение это.

Отыскав средь других самую мягкую, налитую сладостью викторию, Фёдор её аккуратно за корешок сжимает, да к другой пиале, которая и меньше чайной, подносит, обмакивая ягоду в вязкую медовую патоку. Она охотно цепляется за плод и тонко-тонко продолжает струится вниз до тех пор, покуда уста юношеские не присекают сие действо.

Чуть кислая клубничина, сдобренная терпким, однако всё же приторным сиропом, на вкус хороша. “Даже о-чень”, - и, к сожалению, эта одинокая мысль - единственное, что посещает его разум в сей момент. “Надо бы уж собраться”, - да на мёд всё непроницаемо глядит, видно, ожидая пока тот в ответ наконец взглянет и подсобит чем-нибудь, но этого никак не происходит, отчего на себя всё брать приходится. Зачерпнув перстами немного сласти тягучей, он растирает её меж ними, опосля чего убедится случается в том, что для сотворения дополнительных экземпляров мёд не пойдёт от слова совсем. Жидкий больно и форму держать не будет. Гиблое дело.

Откинувшись на спину, Фёдор пальцы, в меду измазанные, к губам приставляет, а сам вновь в размышления окунается. Водит кончиками перстов по пухлым устам и вовсе не следит за тем, как сироп шустро сбегает вниз, да мажет собою кожу нежную, блеском янтарным растекаясь. Когда же затекать жижа вязкая в линию рта начинает, едва ли осознанно он размыкает её, да перста сладкие внутрь засовывает, по языку изогнувшемуся прокатывает, да снимает с них остатки, слегка проклацав по острым костяшкам и причмокивая на конец.

Надобно определённо нечто иное. Может и что-то близкое к мёду. Да, было бы славно, коли будь это что-то из явств. Чтоб достать труда не составило и под рукою точно было. А ежели… Сахар¹? Плавкий ведь? Плавкий. И огня свечи достаточно будет для него. А застынет, твёрже мёда будет, да и форму преданную держать должен хорошо. В поварне обязательно найдётся, в этом ему не откажут, и много-то песка не надо, в конце концов. А за подобными незначительными малостями князь подозрений никаких раньше времени и не возомнит, даже если вдруг решит справиться об том.

И сургуч нужно достать непременно. Он точно имеется и в рабочем столе князя, и в кладовых есть запасы. Однако каким образом взять нужное количество из стола? Заметно будет, его там не так много, кажется. Можно попытать понемногу выносить из михайлового кабинета, но то совсем не дело. Нет у Басманова столько времени. А в кладовую его просто так никто не допустит. Строго с этим здесь всё устроено. Можно, конечно, пред усмотрителем кладовой откреститься от распросом тем, что мол от самого князя, да ведь он скоро тогда всё прознает. Ей богу, юноша скоро без прибауток вовсе уверует в то, что глаза у Михаила, да уши везде, куда бы он ни шёл, имеются. Меж фёдоровых седин, скоро плешь вылезет, право слово!

Хотя, стоит заметить, что, судя по тому сколько писем тащил гонец по утру, за время последнее было израсходованно много сургучной смолы. Значит, запасы еёные пополнить надо будет в любом случае, а он, как серьёзный помощник, возмёт это на себя и за пазуху что-нибудь приберёт заодно, ибо другого пути достать то, что ему необходимо, на горизонте пока не зиждется. Авось получится.

И на этом решение можно бы успокоиться, обождать до завтра. Но так мысли его эти взбудоражили, что уж не усмирить. Таперича возможно токмо поддакивать вспыхнувшему воодушевлению от выдумки неожиданной, да идти на поводу у желания скорее что-нибудь предпринять. Шалость эту мало обидную совершить и душу облегчить. С сургучём нынче, конечно, ничего не выйдет, а вот за сахаром можно и сейчас спуститься.

Шустро, сквозь темень, опираясь лишь токмо на память свою, сбегает он по череде крутых лестниц вниз, покуда пред силуэтом его тёмным не вырастает дверь в поварню, да внутрь заглядывает, подзывая к себе первую попавшуюся девку. Та перво-наперво вздрагивает крупно, но, завидев Фёдора, лихорадочность движений поусмиряет, резво отвлекаясь на причитания господина о желчности снесённого ему напитка и на приказ об том, чтоб миску песка сахарного подали немедля.

Девок в услужении, в крепости, на самом деле, раз-два и обчёлся. Будь-то в воле княжеской, не было бы вовсе, да люду попросту не хватало б тогды. От, видно, ему и пришлось пойти на уступку пред самим собою, но при том по углам их далеча Луговский расшугал, и на глаза они кому-либо из вышестоящих редко попадаются, Теодору в том числе, а, коли и покажутся ненароком, то уж недоброе себе пророчат и явно не спроста. Аки мыши пужливые обратно разбегаются, ищи-свищи опосля.

Получив своё в сопровождении тысяча и одного заверения-извинения в том, что боле такого ни в коем случае не повторится, юноша ликует своей малой победе внутри и возвращается к себе, поплотнее припирая дверь за собою. Ибо служки, вхожие в его опочивальню, имеют в действиях своих время от времени бесцеремонную наглость, очевидно, кем посеянную, а вместе с тем привычку врываться без спросу, что не на руку, ой не на руку Феде, в особенности сейчас.

Отставляя пиалушку на время в сторону, Басманов обходит покои свои вкруг и собирает по ним все имеющиеся свечи, составляя их друг к дружке на столе. Потом к письму возвращается и, не спеша, ногтями, а где-то и остриём кинжала, поддевает печать, отделяя её от бумаги. К подносу обращается, ведь фаянсовая тарелочка отнюдь не сойдёт для подобных занятий, да это в отличии от серебряной столовой ложки, так и не тронутой им за всю трапезу, которую юноша прибирает к себе и тут же примеряет на неё смольную блямбу. Та, в виду подтёков излишек, большеватой оказывается, но вот ежели их подрезать самое оно будет.

Опасливо заведя над свечою бляху печати самым ребром, Тео прогревает края еёные, а когды убеждается в том, что достаточно уж, всё тем же кинжалом обрезает смолу по форме надобной и к сахару приступает. Зачерпывает ложкою побольше, да над огнём прогревать начинает, наблюдая за тем, как плавится сладкий песок и в конечном итоге подкипать порывается. Тогда же убирает он ложку от тепла подальше и остужать принимается. У него всего одна попытка, коли не остудит до температуры надобной печать поплывёт, и всё пропало. Второго шанса в случае таковом можно будет и не предрекать.

Чуть погодя, дабы проверить, Федька длань к ложке тянет в первый раз и платится за нетерпеливость своей обожжённой плотью. Лишь со второго раза процесс успехом венчается. На свой страх и риск он печатку рельефным полотном вдавливает подобрее во всё ещё вязкий, однако едва-едва тёплый сгусток подгорелый, и недвижимо ожидает, не отрывая взгляда и мысли от ложки ни на миг.

Долгий момент, вслед за ним такой же, ещё и ещё, вплоть до полного застывания получившегося сиропа, что ошибкой оказывается по итогу, пусть и не такой ужасной, как могло бы статься. Смольная блямба почти намертво встаёт в отвердевшем сахаре и выковыривать ему всеми правдами и неправдами её приходится, осторожничая тут и там. Что-то само отлетает едва ли не со свистом, а что-то ни в какую не идёт без помощи ножа, однако, рано иль поздно Фёдору всё ж удаётся освободить форму созданную и, стараниям усердным благодаря, почти без повреждений в ней.

Поднося сие творение ближе к свету свечей, дабы лучше рассмотреть его, юноша в ухмылке лёгкой расплывается. Во чреве его, прямо под грудиною, раздувается ком щекотный, стесняющий души просторы, волнующий думы и ноги, которые так и норовят прямо сейчас в кладовую лететь. Но рано, пока рано.

***

Вскочив по утру даже ранее обычного, Федька проверяет упрятанные средь поклажи вещицы, и ещё до прихода слуг выдвигается к кладовой, в которую, уж особо предупредительно очами стреляя, его всё ж пускают, позволяя взять прошенное. Шустро, да не слишком, дабы не навлекать взора лишнего, набирает юноша в мешочек гранул смольных и, то и дело вслушиваясь в шорохи за соседними полками, нет-нет, да отложит пару-тройку в другой мешок, который всё в той же руке держит, за пояс аки кошель привязав.

Добравши нужное количество и затянув горлышко обоих котомок, Басманов ещё раз основательно оглядывается по сторонам, уж больно гулко каждый вдох отдаётся в сплошной тишине. Опосля того оправляется и, состроив как можно более непринуждённый вид, выходит вон, направляясь прямиком к двери кабинета Луговского.

На любезно принесённый сургуч, о котором не было ни просьбы, ни приказа прямого, мужчина поначалу отзывается лишь паузой, да взглядом затяжным, неморгающим, что будто душу юношескую тянет на себя и вопросом, не заданным вслух, в серьёзной манере, да без обиняков, как бывает изредка, испытывает. Едва ли не слышится во фёдоровой голове уже: “Басманов, это ещё что?” - отчего испарина тела взбудораженного начинает катиться по спине, противно склеивая её с рубахой нижней. Однако, наконец заглянув в стол, княже в лице меняется, и душу трепетающую обратно в тело пускает, отставая от Феди по этому поводу.

До возвращения в покои, до долгожданной вечерней поры всё своим муторным чередом после этого ползёт, отличившись лишь одним единственным моментом, когдысь Михаил как бы между делом испрашивает об обожжённом накануне пальце. На этот раз сердце удаётся удержать в груди и собранно, совершенно не тушуясь, он лжёт, что, якобы, в свечной воск нечаянно залез, что пустяк и не более. На этом отхожие разговоры дня этого кончаются. Уже под ночь ему наконец жалуют отдых.

На подходе к опочивальне усталость сваливается с его плечь, растаявши без следа под клацающей подошвой сапог, и сызнова разум, да плоть молодую азарт охватывает. Эта такая игра. По итогам которой он так али иначе потерпит поражение, что бы не сотворил. Вопрос лишь в том, удастся ли эта маленькая шалость, или же он окажется недостаточно осторожен и предусмотрителен, а потому выйдет ну вовсе ни с чем. Этакая скользкая забава для раскрепощения души затворённой.

Окинув все коридорные ходы, ведущие с разных сторон, он в покои залетает и сразу плавить смолу принимается, лишний раз не дыша и не моргая, в форму сахарную, смазанную таперича жиром по наученности с прошлого опыта, сургуч жидкий заливает и ожидает с содроганием душевным, приберегая все свои опасения, на лучшее надеясь.

Понемногу сургуч темнеет, мутнеет, а по застыванию Тео тут же хватается за выплывшие излишки, вытягивая печать на себя и… О чудо! Да, да, ДА! На сей раз всё как надобно выходит и вправду, что есть, по маслу. Наштамповывая таким образом ещё с горсть подобных друг другуслепков, Федька задним делом мыслит об том, что вот такие-то деяния государством вообще-то приследуются и караются престрожайше, до страшного доводя злодея, совершившего сие, однако при том ухарски посмеивается, не в силах сбавить свого довольства проделанной работой.

Одним из суррогатов юноша вновь запечатывает письмо и откладывает в сторону до завтрашнего дня, решая отправить его поутру с гонцом куды указанно. Мало ли что. А остальные подделки прячет средь вещей, часа свого оставляя их там дожидаться.

Завтра также он покарпит над оформлением документов, которые что-то сродни чекам денежным будут. Ведь выбираться за пределы крепости без средств было бы полнейшей дурость, да и какой-никакой опыт составления таких грамот имеется теперича у него. Всё должно получиться. Сколь же был оказывается прав Михаил Козьмич в словах своих об том, что всякое знание так иль иначе прикладным может стать.

“Ежели он б токмо знал, если бы…”.

***

Спозаранку отнявшись от постели, Теодор принимается за свой привычный туалет. Ну а что? Всё уж исполненно, и всё продуманно до самых мелочей. Количество крестьян во владении князя, как известно, до несчётных размеров огромно, а, в силу его избирательности, также не мал их оборот. Из этого следует, что простой трюк с переодеванием может вполне сойти ему с рук и помочь улизнуть, оставшись неподмеченным раньше срока.

Юноша для того даже выгреб из закромов свою самую старую пошарпанную одёжу, что натягивает, дабы глаза чужие отвести от себя на первое время, но в суму также вместе с грамотами уложил ещё с вечера и самое нарядное одеяние, чтоб токмо солидным видом светиться далее, когда уж скрываться не потребуется.

Подобрав пышные космы под капюшон, да главу чуть вниз скосив, Фёдор по тёмным коридорам, да самым малолюдные проходам спешит к выходу из замка, вынужденно петляя время от времени. Под ногами пол словно подогревается, оттого они безрассудно несут его всё быстрее и быстрее, ниже, не позволяя пробиться дрожи напряжённой, что затмлена предвкушением в сей важный миг.

И в порывистых этих движениях, да мыслиях отчасти неосторожных, разбегающихся, юноша, само собой, не единожды напарывается на служек, которые по поручениям следуют, может быть даже и к нему прямиком в покои направляясь. Однако, кто его знает, лица он так и так не рассматривает, не в том его главная цель. К тому же темень, царящая здесь повсеместно, делает своё дело и выбраться удаётся без обиняков.

По левую руку от главных врат конюшенные имеются. Туда и заворачивает Теодор, только выйдя на свет божий, дабы не топтаться на открытом пространстве, внимания не привлекать. Там жеребца подыскивает и, расположившись на нём по всему удобству, в путь выдвигается.

С этой огромной сумищей, да в своём одиночном следовании, он очень на посланника схож, что совсем не редки в пределах княжеских владений. Снуют они тут и там, гоняют их туда-сюда непрерывно, оттого, без лишнего распросу, выпускают из резеденции Басманова, не признав в юноше самого него, да путь на все четыре стороны открывают пред ним.

Ох и не сдобровать тем, кто посты сторожевые нынче занимает, когда вскроется отсутствие Федьки. А оно обязательно вскроется. Ведь не кудесник он, не ведун, подстать Михаилу, скрыть Теодор этого не в силах, да и чеки, в конце концов, непременно на столе у Луговского окажутся, вопрос лишь времени. Ему тоже достанется, и это мягко сказано, юноша даже представить не может, каковой его участь будет по истечению дня этого. Однако сейчас не столь уж это и волнительно, слишком шумно кровь лихая стучит в ушах и собою очи яркие застилает. Он подумает о последствиях потом, когда они настигнут его, а покамест Фёдор просто смотрит в лико занимающемуся дню. Тот обещает быть не в меру славным.

Отьехавши на достаточное расстояние, уйдя из видимости крепостного сооружения, он аки шкуру, вертляво, да шустро сбрасывает с себя застарелое трепьё и натягивает благопристойное плато. Плечи расправляет, власы приглаживает, мысленно делая упор на то, что человеку пригожего вида, пусть и на руках лишь с кривоватыми чеками, расположение кого угодно обеспеченно, да направляется вперёд по вытоптанной тропе, животину подгоняя.

Несётся она ух как резво. Своими ногами сильными не вскачь, нет, в пляс уходит. Скорость нехилую набирает, да юношу уносит с собой. Его то подбрасывает ввысь, то едва ли не сносит на полном ходу, а как свободно гудит воздух, как густо обкладывает туман, как безгранично вновь небо расстилается над макушкой и со сторон словно трубит: “Воля!”.

Проехать чрез ворота прямиком в град не составляет особого труда. Ввиду того, что селение всё ещё размеров не внушающих, вести, да росказни всяческие быстро распространяются. От также уж всем и вся в Новом Замке известно о недавнем приезде торговца заморского, видного и баснословно богатого, а вместе с тем и о названном Штадене, юнце, что рядышком крутится постоянно, да ведь и намерения за пазухой у него токмо благие имеются, оттого грузные двери укреплений легко распахиваются пред ним, открывая конечную цель.

Находясь в совершенно приподнятом настроении духа, Федька заваливается в первую маломальски принаряженную своим фасадом лавку и вовсе не прогадывает в этом решении. Изнутри помещение оказывается совсем небольшое, да густо обвешанное всякой атрибутикой, что при свечах на все лады поблёскивает. Так отрадно отчего-то делается на сердце при взгляде на эти безделицы симпатичные, что выбирать себе средь них что-нибудь Басманов тут же принимается.

Стойкое чувство дежавю складывается и духом ушедшего витать позади, где-то аккурат за плечом берётся. Всё мельтешит от уха к уху, да шепчет, шепчет, шепчет, боле в гласе своём, еле уловимом, раздаваясь. И вот он уж не в лавке купчей, не диковинки англицкие его окружают тут и там, да по рукам разборчивым ходят, седины из влас смольных куда-то деваются, и годы дают резкий оборот вспять под гомон, да топот люда, что заполняет собою ряды новгородского, ещё целого и процветающего, базара. А он, ещё совсем зелёный, несётся по рядам бесконечным и очами пытливыми пожирает всё на своём пути. До невозможного осчастливленный поездкой, с таким всепоглощающим восторгом на лице, ну точно также беззаботно выбирающий различную красочную дребедень себе и на гостинцы, не ведающий большей радости на своём веку и, как ни странно, ещё не знающий князя, не водящий с ним дружбы. Неужто так когда-то могло быть? Рассказал бы кто, не поверил бы.

Остановившись на какой-то расшитой косынке формы необычной, Федька отписывает на заготовленной бумаге сумму необходимую и с улыбкой задорно выходит наружу, притопывая каблуками. На улице светло аж жуть, непривычно для мест этих, а как свежо на вздохе воздух играет. “Вот это другое дело! Вот это красота!” - торжественно восклицает сознание фёдорово, да, не растерявши грациозности во походке, он направляется вглубь града по стечению людей.

Шум нынче стоит здесь какой-то необыкновенный. Да, и в любой другой день, по его замечанию, тихо и умиротворённо в центре бывает лишь изредка, однако сегодня что-то особенное учиняется, ежели ушам и очам доверять, оттого, дабы убедиться, Теодор испрашивает об том какого-то господина, который под руку с дамой в одном направлении с ним движется, чуть поодаль.

- Так гуляния королевские², сир. Вы, верно, не местный, раз не ведаете. В честь открытия новых верфей и развития судостроительной мануфактуры, - молвит мужчина бегло, сухо, с какой-то досадой что-ли в интонации, лишний раз и не взглянув на юношу, поскорее отворачиваясь от него по окончанию речи, прибавляя шагу.

Вообще народ здесь не очень-то любезен и открыт, видно, лишь из-за напористости спрашивающего ответ удалось выудить, однако удалось ведь и то вперёд. Большего и не требуется.

В полнейшей заинтересованности тогда Фёдор тоже ускоряет ход. Ведь, право слово, любопытно же посмотреть, что там за гуляния такие. “Ежели сегодня в город не выбрался бы, то и не узрел бы. Удачно-удачно!”, - раздольно несётся мысль наперёд, а вместе с тем юноша на площадь главную выходит. Из стороны в сторону головой вертит и очи светлые таращит на вправду разыгравшееся пышное празднество.

Прилегающие к обширной эспланаде дома обвешаны по проёмам меж друг друга красочными вывесками и далее по раздающиеся от центра улочкам. Воскресное утро знаменуется торжественно приодетым народом. Кто-то, как положено дню этому, к собору тянется, однако множество из них под открытым небом задерживается, предпочитая увеселяться видом скоморохов, танцоров, да игрою актёров одиноких. К ним Фёдор и примыкает, будучи завлечённым особо громкой речию мужчины, отыгрывающего целую череду сонетов.

Аккурат к тому моменту, покуда юноша к толпе стройной присоединяется, трагик как раз кончает один какой-то больно печальный отрывок и, сменив страдальчески тяжкое выражение своего лица на более лёгкое, затевает новый.

- Покорный данник, верный королю,

Я, движимый почтительной любовью,

К тебе посольство письменное шлю,

Лишенное красот и отрословья, - при словах этих рука говорящего к неведомому образу возносится, а сама фигура человеческая словно обращается чистым смирением, на колени благоговейно опускаясь.

- Я не нашел тебя достойных слов.

Но если чувства верные оценишь,

Ты этих бедных и нагих послов

Своим воображением оденешь, - тогда же руки к телу прижимаются и, позабывши уж растаявший образ прозрачный, глава обращается ввысь пред скорым заключением сокровенной мыслью, что льётся из уст умелых едва-едва не на распев.

- А может быть, созвездья, что ведут

Меня вперёд неведомой дорогой,

Нежданный блеск и славу придадут

Моей судьбе, безвестной и убогой.

Тогда любовь я покажу свою,

А до поры во тьме её таю*, - да на конечной ноте этой, длани лико расслабленное укрывают и мужчина окончательно оседает на землю, под хор аплодисментов.

Федька тоже хлопает и, заслушавшись, остаётся ещё на пару изречений, опосля которых всё-таки отрывается от места свого и направляется сквозь толпу далее. Музыканты, расположившиеся целыми оркестрами, наигрывают песню за песней, мелодию за мелодией, что властвуют над конителью окружной, подавляя крики людей. И так полно, так весело лететь от одного зрелища к другому, под эти повсеместные ритмы, выплясывая чуть ли не по чужим сапогам, чрез столпотворение высматривая дальнейший путь.

В оконцове, вкруг обойдя всё, что имеется, теодоровы очи вновь цепляются за острую макушку собора здешнего и, немного помявшись, он всё-таки берёт курс на него, желая то ли узнать каково на вид это божество невообразимое изнутри, то ли ещё невесть за чем. Не столь важно. Однако уж на подходе, толпа смещаться начинает, умяная его назад и, дабы рассмотреть что там происходит, он на подвернувшееся возвышение вскакивает, да вперёд заглядывает.

Аккурат к дверям собора карета подъезжает. Вся из себя роскошная, вальяжная в неспешности своей, колёсами изящными поблёскивает, да резким хлёстким движением рук кучера остановку берёт. Опосля еёная дверца распахивается своё махонькое полотно и, опираяся на протянутую руку прислужника, оттуда по ступеням спускается барышня, что… Вот как говорят, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Плато верхнее до непозволительного пышно, каркасом обручным поставленно, всё в рюшах, да сборках стёганных. Однако, несмотря на габариты свои впечатляющие, нежно, облако будто в закатном солнце, чьи множественные каскады плащом прикрыты, и фееричным образом утончённо, закрыто, отчасти даже целомудренно, в этом высоком воротнике под горло и даже выше. Копна белая подстать ему начёсанна высоко-высоко, вихрями крутыми заделанна и столь же воздушными оторочками подкреплена. Прибрав руку, что в перчатку длинную облачена, сызнова за полы накидки, походкой размеренной вышагивает мадам неназванная ко крыльцу дома божьего и вместе с тем несёт за собою волну перешёптываний шустрых. Всё неоднозначных, неопределенно восхищённых, удивлённых али же вовсе пакостных, от которых уши в трубку заворачиваются. И средь всего сказанного яснее всего Феде токмо “Цирилла” и запоминается. Может имя то, а может ещё Бог весть что, только и остаётся гадать.

Однако, когда виновница сей смуты мимолётной исчезает за дверьми собора, народ вновь течь внутрь начинает, как ни в чём не бывало, подхватывая и Басманова за собой. Уж слышаться ему храмовые песнопения, восхваляющие королеву, превозносящие житие славное в благодарности к ней, Господа Бога поминающие. Топот ног по полу отлитому, поддакивающий священнослужителям на всевозможный лад люд. И пересматривает он тогда решение своё, оборачивается и против толпы кучной переть начинает. Ведь и вправду, на кой чёрт ему туда? Что он там забыл? “Заняться чтоли боле нечем?”, - а ему есть чем и это бесспорно: “Поздно креститься, не так ли, Михаил Кузьмич?”. Всё так.

С трудом пробившись сквозь плотный поток, Басманов наконец покидает площадь и отправляется разгуливать по основной городской улице, собирая все лавки, да лабазы на своём пути. Там и телесные ароматы находятся, и всякие изощрённые явства, доселе им непробованные и невиданные, разные украшества по мелочи и, конечно, одежды, от вида и количества которых у юноши пред очами аж рябит начинает.

Вся она на англицкий лад, больше иль меньше, но, несмотря на это, некоторые из вещиц всё же цепляют внимание Басманова. Как одна рубаха, к примеру. Хотя нет, слово это для неё слишком грубым будет. Блуза, совершенная блуза. Пышная, однако не гротескная. Немного кружев по вороту еёному пущено, а от одного плеча до другого позумент кудлатый тянется. И так она бела, легка, в общем хороша собой, что думается ему, в особенности на лето сгодится, чтоб без всего, в полную красу таскать. Да неприятно вместе с тем отзывается мысль, что летом-то надо бы без всяких рубах носится, но она быстро заминается. Ибо неча лишний раз мутить. На лето, значит, на лето и точка.

В таких ветренных необременённых блужданиях и проходит весь оставшийся день. И до порта Тео добирается, и, кажется, весь град вдоль и поперёк ногами своими крепкими обходит препиваючи, уж затемно в путь обратный пускаясь.

***

Вставши позднее обыкновенного часа, уж ближе к обедне добирается мужчина до кабинета свого, и его, право слово, удивление неподдельное берёт, когды Федька там не находится. Будь как всегда, уж крутился бы тут, а его и в помине нету. “Хотя, ежели поразмыслить, и в библиотеке он может быть, и ещё где-нибудь шляться. Рано иль поздно всё равно притащится, деться-то ему некуда”, - и, выдохнув на этом, княже внутрь проходит, устраиваясь за столом.

Но вот час проходит, за ним второй, а юноши не видать и всё на том. Уж непозволительно странным это обрисовывается для Михаила, и тогда он слугу, к дверям приставленного окрикивает, испрашивая о потерянном, но тот в ответ токмо мнётся, взгляд куды-то в угол прячет и выдаёт наконец, медля, да запинаясь и в столь коротком изречении.

- Н… Нету господина.. Штадена.

- Что значит “не-ту”? Растолкуй, - растерев веки сожмуренные, да медленно взор настороженный поднимая, мерно глаголет Луговский в ответ на этот вопиющий, просто скандальный бред.

- Так это… Вчера по вечеру в крайний раз видели, а… - совсем стушевавшись, дрожью крупной пробиваем, оступается в беглой речи мужик осоловелый, но всё ж находит в себе силы продолжить.

- А вот нынче след простыл.

- Исчез, говоришь? - вставая из-за стола и руки напряжённо потирая, направляется мужчина к прислужному.

- След простыл, значит? - ещё тише, да вкрадчевей испрашивает он его уж лицом к лицу, за загрудки взявши, над полом вздёргивая.

- Куда он мог деться? Вас здесь столько, чтоб вы одного единственного поганца мимо глаз и ушей пропустили, я не пойму?! Как он мог улизнуть?

- Да он.. Он..

- Ладно его нет, трепьё-то евоное на месте?

- На месте, на месте, всё на месте!

“Ну раз на месте, значится, далеко не ускачет. Вернётся ещё наверняка и рыскать за сволочью этой смыслу особо нет. Ждать, токмо ждать”, - опосля мыслии этой покривившись ликом гневливо, князь мужика со всей силы назад пихает. Тот дверь собою наружу выбивает при том, да скуля глухо, валяется, вовсе в калач завернувшись, когда тяжёлая нога под рёбра пинком прилетает. Однако, как ни в чём не бывало, вскакивает шустро несчастный этот при следующих словах.

- Всех, кто у покое Штадена дежурил, сменить. Главу бестолковую с плечь блядям этим, раз не пользуют по назначению! И охранных туда же. Как вернётся, сообщить не медля, - да, откланявшись, он дёру даёт, улепётывает от полетевшей в него вазы, от которой, как оказалось, увернуться ему не по силам.

Дверь грузная с тяжёлой михайловой руки за слугою с треском захлопывается. Ноздри озлобленно раздуваются, а лицо княжеский ещё поболе глубокими морщинами проседает. Но то на пару мгновений, не больше. Потом мужчина заново к столу возвращается, да книгу пред собою раскладывает и, не сморгнув оком, просветляется ликом в бесстрастии всеобъемлющем. “Ничего. Нагуляется, воротится и вот тогда… Взбучка ему хорошая не помешает, да такая, чтоб на всю жизнь запомнилась”.

Хотя это, конечно, ежели вживых останется.

***

Комментарий к 13

¹До такого способа изготовления подделки печати с помощью лишь сургучного печатка я дошла сама и не знаю, работает ли это по-настоящему, но в теории всё вполне имеет место быть (Ведь температура плавления сургучной смолы - 140°, а сахара плюс-минус - 170°)

²В Елизаветенскую эпоху нередко было устройство торжественных королевских процессий, которые призваны были исключить отдаление королевской особы от народа, со временем приобретя характер публичных театральных действ

========== 14 ==========

Комментарий к 14

*Клуатр - окружённый стенами квадратный или прямоугольный в плане внутренний двор

*Сопы - кусочки хлеба, вымоченные в каких-либо жидкостях (молоке, бульоне, вине)

*Древнерусская былина о царе Сауле/Сауре Леванидовича

***

Пробравшись в собственные покои уж поздней ночью, под покровом темноты и ливня сплошного, Федька так и свалился в постель. Еле силы в себе отыскал вещи по местам прибрать, да в вид надлежащий себя привести, а после без задних ног уснул, во сне даже с бока на бок не переворачиваясь от устали сладостной, что тело сковала, опосля дня долгого, да утомительного.

С утра пораньше лицом к лицу его встречает ранее невиданный прислужный. Тот таращится на Басманова едва ли не с праведным ужасом, совсем в выражении физиономии своей теряясь, однако, заприметив неудовольствие и решительность господина, позволяет ему подняться и приступить к утренним делам, боле не смущая юношу своим волнением.

Ну тут всё ясно, княже прислугу сменил. Довольно радикально и, тем не менее, предсказуемо. Но раз его насильно с ложа ещё ночию не потащили, опосля поведя приказ какой-либо вершить, возможно, всё не так худо. Хотя он может крупно ошибаться. Загвоздка ведь в том, что Луговского Федька вовсе не знает. “Ларчик, точно, ларчик”. И чего ожидать не ясно от слова совсем.

Однако глаза бояться, как говорят, а руки делают. Оттого Теодор набирает побольше отчётов, да бегло изучает их, дабы суметь внести определённую лепту в обязательную резолюцию и тем самым, может, тему сместить. “Вот потеха-то!” - тут же сам он глумиться мысли этой и направляется прямиком к Михаилу, в конец ощутив неотвратимость грядущего.

Вот уж впереди по коридору длинному и дверная арка кабинета вырастает и, наращивая шаг, чобы душу не томить, юноша задней мыслью успевает надумать глупость такую мол: “А вдруг княже не на своём месте ныне?” - да уж в полную меру блажь эта изобличается, когды тот оказывается на своём привычном месте. Там же, где и всегда, и неча юлить Федька.

Да вот что странно. Даже при появлении евоном мужчина не встаёт, к себе решительно не подзывает, ничего, насчёт прошедшего дня, не молвит. Ни-че-го. Токмо взгляд очей поднимает на бумаги снесённые и вновь опускает его к делам своим, в привычной манере заводя диалог именно об грамотах сих, но не о чём другом.

А юношеское сердце меж тем пропускает гулкие удары один за другим, хотя глас не сбивается и в деланной лёгкости, да чёткости, заранее продуманной, поддерживает беседу. Горница, именуемая табличкой Михаил Козьмич Луговский, в его сознании совершает очередной переворот, сызнова оставляя его в незнании беспросветном.

Спросил бы он сам себя: “А что делать-то теперича?” - не ожидал ведь совсем ответа такого, исхода, по сути, никакого. Да знамо оно, что делать. То же, что и обычно - работу возложенную. И виду не подавать, в особенности, когда князь на нём взор, острый до невозможности, ядовитый что ли, время от времени задерживает.

Ох и не по нраву ему этот взгляд. Мужчина точно разумеет о том, что вчера свершилось и, видно, тоже попросту виду не подаёт. О Всевышний, два артиста! И, может, для Михаила это всё одна смехотворная пьеска, а вот для Фёдора, он опасается с замиранием сердца, это может обратиться сплошной трагедией.

Однако день тянется своим чередом, а ничего так и не происходит. Утро сменяет обедня, обедню - полдень, он уж вечером настигается, а за вечером неповоротливо шествует ночь. Опосля того веретено времени берёт новый ниточный завиток, один из тысячи, до невероятного схожий со многими предыдущими и последующими, и опять ничего не случается, словно и вовсе не должно.

Поуспокаиваеться Тео тогда. Сызнова привычные речи с Луговским вести начинает, без необходимости накал внутренний сдерживать, правда, разговоры об отдыхе, об прогулках боле не вспоминает и вообще тему сию обходит, от греха подальше. Обнаглев от вольности такой, даже, безо совести зазрения, добро накупленное таскает, не робея. Откровенно не красуется пред кем-либо, но и не скрывает. Радуется тому и даже где-то в чертогах разума тихо, осторожно очень празднует свой триумф. Ведь вправду, может в волнении нахлынувшем, в обострившейся подозрительности, он ненароком надумал себе все эти мелочи пугающие. Чур его, проклятого, чур!

Хотя, что там глаголил Михаил на счёт меньшей проницательность очей евоных?

***

Однажды, чуть погодя событий тех волнующих, да минувших, после в след идущих маленько дней светлых, покойных в обыденности своей, случается Басманову с князем по коридору как-то вместе идти. Тео на руках стопу книг библиотечных тащит, начатых уж иль новых для него, а Луговский рядом на легке вышагивает, попервою кажется словно вовсе бесцельно. Аккурат на выходе из книгохранилища они встретились от теперича и шествуют бок к боку. В тишине гулкой звонко цокают князьевские каблуки. Клац-клац… Клац-клац. А шаги евоные широки невозможно, несоизмеримо с фёдоровыми, отчего он подражательски дальше ноги на ходу ставить начинает и старается при том с Михаилом поравняться, отвлекаясь от этого увлекательного занятия лишь тогда, когда тот разговор зачинает.

- Дело одно у меня для тебя имеется, Федь.

- Что за дело такое? - испрашивает боле для приличия Теодор, не чаясь чего-то нового услышать.

- Важное, дюже важное, - уверяет его княже в своей чуть насмешливой манере и пред тем как начать детальное повествование, воодушевившись что ли, ход свой ещё шустрее делает, теперича токмо и оставляя Фёдора поспевать за ним.

- В краях здешних, может слыхивал, девка одна знатная проживает. Да не какая-нибудь баба, а, понимаешь ли, маркиза Цирилльская, владелица земель своих обширных полноправная, власть имеющая не малую, и даже сношения с королевской читой, - глаголет он, да Тео в своём внезапном осинении перебивает.

- Не Цирилла ли часом?

- Да она-она. В общем и целом не простая девица, а вместе с тем совсем не рядовая и вполне желанная, что бы там не было, претендентка на приобретение большого количества моего товару. А ещё, поговаривают, любительница принимать у себя торговцев, в особенности, иноземных.

- И неужто ты меня к ней отправить собираешься? - в самом деле диву даётся юноша и наконец очей взор просиявший поднимает на собеседника, с нетерпением ответа ожидая.

- Совершенно, что ни на есть, верно. Это и будет твоя ответственная задача. А дело ведь и вправду серьёзное. Как раз, шанс проявить не токмо составительный, но и навык ведения деловых бесед, - те слова смутить успевают Федьку, однако вихрем сразу же проносятся и поглощаются чередой других.

- Однако, как ты понимаешь, особа то больно возвышенная, и тут в общении-обращении свои особенности имеются, а я уж подыскал человека, который всё тебе разъяснит. Удачи, Басманов, удачи!

- А когда отправляюсь-то?

- Так сегодня. Сегодня же, - и после слов сих, стоя у самых дверей во фёдорову опочивальню, княже на прощание рукою своей тяжёлой с силою похлопывает по плечу юношескому, да растянувшись в оскале широком, уходит, оставив сплошную муть на глади души беспокойной.

С одной стороны всё просто распрекрасно, день обещает быть не заурядным, да насыщенным, но… Что-то здесь не чисто, зуб готов за думы свои дать, не ладное творится прямо у него перед носом, а что? Чёрт его разбери! Он даже не представляет чего опасаться, не говоря уж о том, чтобы что-то предпринять. Да и много ли тогда, при подобном раскладе терзания его поменяют? Вот-вот. Кажись, надобно смириться вновь, да плыть по течению. С княжескими фокусами это действие уж достаточно привычным сделалось, как не крути. Ничегошеньки-то ему боле не оставили.

Оттого, власы свои подёргав, да чело напряжённое перстами растерев, он проходит в покои и за сборы принимается. Коли особа и в самом деле важная такая, то надобно лоску пущего, чем есть, навести. Всё самое нарядное подобрать, погуще приукраситься цацками всякими, а может и выбриться ещё раз, несмотря на совершённый давеча утренний туалет, дабы до идеала резковатый овал свого бледного лика довести. И всё это, аккурат к приходу, видно, того самого человека прислужного, что сопроводит его, да объяснит всё, что необходимо знать, да тот час же в путь.

Тресясь в карете и при том вслушиваясь в речи о том, какой тон необходимо соблюдать с маркизой, как обращаться, что делать дозволено, а что строго воспрещено, Федька всё думает об стойком ощущении спешности происходящего. Уж больно всё быстро, аки кубырем с горы. И до странного готово, с учётом того, что самого юношу в известность никто не удосужился поставить. Вот и обговорённость о встрече, вот и человек знающий, и бумаги готовые на руки. Хотя Луговскому свойственна в таких делах исполнительность. Удивляться, наверное, не стоит.

Покамест думы эти томятся в юношеской главе, за окном томится, аки в рассоле, восходящий день. Сырость ниспосланная с самых небес питает собою всё вокруг. И груд земельный, развезённый в стороны разные, словно перепаханный чьим-то кривёхонькими руками, и воздух густой, и одёжу, которая по ощущениям чудно что не хлюпает, да во влажные заломы не собирается в промозглости этой, и власы пушащиеся, и, кажется, будто сам короб кареты, что ещё чуть-чуть и заплесневеет по углам.

Мутное светило на небесном своде еле-еле виднеется. Рябит бледным, едва ли не тухнушим шаром из-за плотной серой завесы не то дыма, не то облаков, и всё ввысь уходит, спесиво отворачиваясь от людских земель. При том хлад, пускай и умеренный, постигает раздолье северной Англии. Длани, в перчатки не облачённые, стынут, а ланиты, да уши рдеют слегка, будучи покусанными стужей, усиленной мокрядью тумановой.

Движутся они на север, аккурат к англо-шотландской границе. Едут неспешно, витиевато, муторно в общем. И Федька вянет, подобно подгнилой траве здешних однообразных пейзажей. Утешают токмо слова прислужного о том, что мол не далеча осталось: “И не солгал, получается”, - ведь чрез какое-то время они наконец-то въезжают в обширные владения, именуемые Цирилльским графством, о чём любезно сообщают прохожие простецы.

На всём пути плантации раздольные, но нагие совсем стелятся и от них поодаль селение небольшое, которое наполнено крестьянским народом, что глазеет на проезжающую карету с любопытством неприкрытым, покуда раннее не виданные приезжие не покидают сие место, выезжая навстречу могучему замку, являющемуся резиденцией уж самой маркизы.

Строение это по праву можно назвать грандиозным. Крепость то величавая, обширная, необъятная в своих масштабах настолько, что умом-разумом осознать трудно. Схожа она в основной своей части с крепостным замком Луговского, но в остальных деталях даже приблизительно несравнима с ним. Не может лицезреть взор фёдоров с первого взгляду, но замок не ограничивается только передней частью. На самом деле тулово евоное намного длиннее и четырехугольником обносит собою внутренний просторный двор, что упрятан от глаз тех, кому не дозволено попасть внутрь. Имеется четыре круглые башни и три квадратные центральные башни на юге, востоке и западе стены. Главный вход в замок располагается в середине двух башен-сторожек, с которых был уж издалека запримечен гость ожидаемый и тяжёлые врата распахнулись, радушно пропуская экипаж в потаённые глубины резиденции.

При въезде в клуатр* обо всех своих думах тот час же забывает Теодор и разве что рот не развивает от представшей пред взор очей восхищённых картины удивительной. Доселе он и представить не мог, что нечто, хотя бы отдалённо походящее на это существует. Поистине удивителен мир огромный, чего только не встретишь! Трудно поверить, что руками человеческими сооружено это невообразимое создание, что сие великое воздвигнуто не божественной силой.

Покамест юноша, из кареты выходя, высматривает округу, преинтересно оформленную, его уж встречает прислуга посланная лично самой маркизой. Почести воздаёт мужчина весьма учтивый, обращаясь к нему так витиевато, изящно, словом одним по-англицки - “милорд”, и пройти за собой приглашает, направляя в нужную сторону гостя почётного.

Чрез врата, расположенные со стороны внутреннего дворища в здание самого замка они проходят. Коридорный, а это именно он, насколько уяснил Фёдор, коротая путь изъясняется с ним по делу мол: “Было предпринято решение первым делом договор об купли-продаже рассмотреть, да оформить”, - и добавляет под конец речи своей, что опосля того миледи собственной персоной желает принять его как подобает. Ну что ж, он не против такого расклада и тем паче польщён.

Внутренности замковые оказываются сплошь похожими опять же на те, что крепость михайловскую заполняют, различий здесь уже явно меньше. Те же холодные расписные стены, тот же таинственный мрак. Верно, внимание его поболе завлёк бы вид изнутри на башни эти множественные, однако на сей раз побывать Басманову там возможности не представилось и, миновав однообразные друг к другу коридорные переходы, чуть погодя он в сопровождении коридорного настигает покои нужные.

При входе первое, что бросается в глаза - это помпезный в своей вычурности силуэт, принадлежащий несомненно той самой барышне, что довелось повстречать Фёдору в празднество на площади городской. Теперича образ её не чувствителен, не синтементален, а напротив буйственнен и бросок. Не заметит попросту невозможно.

О, это бордовое плато с глубоким угловатым декольте и позолотой на богатой отделке. Оно идёт к полу плотными бархатными складками по каркасу, по плечам валами тугими венчается и к сгибу локтя расходится, открывая вид на изящные руки, упрятанные в длинные лёгкие перчатки по последнему решению моды англиканской. Волос белокурых на сей раз мало видно, по пробору ровному они расчёсанны под арку французского чепца, а сзади вуалью длинной прикрыты, что вслед за власами по спине бежит. А злата, сколько ж на ней злата! Не знай Фёдор кто женщина эта на самом деле, принял бы за саму королеву и не меньше.

Вошедший вслед за купцом названным, коридорный, верно, не ожидал встречи этой с госпожой своей и, ахнув, вслед за юношей принялся раскланиваться, желая при том охотно что-то молвить.

- Я освободилась пораньше и сама решила заняться поставленным вопросом. Ты можешь идти, - наперекор его неудачным попытка, вперёд глаголит маркиза и лёгким жестом руки велит оставить их. Тот ещё пытается мямлить безуспешно в ответ, однако она уж более настойчиво выпроваживает его и наконец коридорный покидает их.

- Ну что ж, рада приветствовать вас, Теодор, - уж к юноше обращается женщина, расплываясь в ненавязчивой улыбке, да руку пред собой вытягивает. Он с охотою проходит к ней настречу и, принимая длань девичью в свою, касается её невесомо устами.

- Взаимно, миледи, - в последний момент переправляя себя с вёрткого на языке “сударыня”, глаголит он ей негромко в ответ и вместе они принимаются за подписание всех необходимых свитков.

Дело спорится скоро. Дева Цирилльская с должным знанием, что, на удивление, не меньше фёдорова, ежели не поболе, за волокиту бумажную принимается, ближние прислужные только и успевают стопы грамот таскать туда-сюда. Меж тем разговор о наличии, да разнообразии товаров всяких ведётся и по ходу его, ещё пару-тройку строк вдовесок на заключительный лист приписывается, в оконцове подкрепляясь личной печатью маркизы, да очевидным довольством обеих сторон. Что ж, с этой частью он справился на, как говорит Луговский, мать честная не горюй. А теперь…

- Желаю пригласить вас на совместный променад пред вечерней трапезой, - вставая из-за стола, да вновь осеняя лик нежный одной из множества своих скромных улыбок, молвит вполголоса барышня и сразу же при словах этих окружают её слуги, облачая госпожу в плащ, как надобно укладывая его и по плечам объёмным от одежд нижних поправляя.

Встаёт за ней юноша вслед, упреждая всю резкость движений по настоянию того самого прислужного, и, молчаливо соглашаясь, следует за девушкой, чрез несколько аршин равняясь с нею. Всё больше именно она его распрашивает, в особенности поначалу. Едва-едва не зубами в Штадена вцепляется, как токмо заумные речи оставить позади возможность открывается. С пылом неожиданным интересуется обо всех местах, которые довелось ему знать на пути своём, меж тем рассказывает короткими отрывками об том, что самой, вишь, не так уж и много где удалось побывать, сокрушением тихим приправляя речь свою за сим. Однако кротости не растрачивая и в этом.

В замешательстве настоящем пребывает Фёдор по этому поводу: “Как токмо у неё это получается так искусно?” - но, не теряясь в лице, продолжает свой сказ, силясь не упустить каждую, пусть и самую незначительную, мелочь, видя с каким рвение этому благоволит его почтенная слушательница. Много о чём идёт разговор этот. И о просторах Северного моря, и о немецких землях, но всё больше о росских, что понятно, ведь в теме этой способен он дюже свободно, да подробно изъясняться, а миледи и не против того и даже с большим любопытством дознаётся именно на этом витке рассказа о пределах заангликанских.

Иногда, когда звучит что-то особо поражающее её сознание, женщина словно до самых кончиков перстов преисполняется эмоциями и, дабы выход им дать, не площая недостойным поведением пред гостем, начинает похлопывать аккуратно в ладоши, подначивая юношу ни на миг не останавливаться, продолжать!

А он только рад такому вниманию со стороны особы немаловажной. Любезен, приветлив, льстив, настолько, насколь умеет, не в меру улыбчив и в меру дерзок. Хотя прекрасно сознаёт, что последнее вовсе не желательно. Однако в удовольствии, распросить её обо многом в ответ, что наглостью по предреканию и является, отказать себе не в силах. Но барышня эта молода и не так строга к подобного рода дерзновениям, оттого с рук Федьке сходит всё это.

По приблизительным догадкам маркиза не младше его будет, разве что может чуть постарше. Лик её не обременён ещё заломами морщин, что даже сквозь слой пудры свинцовой проглядывается. Выя, да вырез грудной на вид бархатны и прелестью молодости окутаны. Воздушная бледность и гладкость кожи еёной оттеняется лишь чуть проглядывающей синевой, разлившейся под веками, по обеим сторонам от переносицы, да несколькими шрамовыми впадинами под челюстью и к завиткам ушей ближе, что розовят слегка, спорадически и с задней стороны шеи изящной проглядывая, к замечанию зорких голубых очей.

Чуть поодаль посаженные, однако не маленькие, круглые глазки, высокие бровные дуги и узкие пухлые губоньки бантом делают ей до невозможного очаровательное выражение лица, даже в присутствии внутренней думы, даже в отсутствии причины держаться таким образом, и лишь дородный подбородок силу неявную выдаёт, придавая весу и серьёзности облику женскому.

- Так значит, вы - немец, Теодор?

- Совершенно верно.

- А я, знаете, видала пару немцем и вы на них, - опосля наклоняется к нему и громким шёпотом, будто о незамеченном пятне на одеждах, даже немного заговорчески осведомляет.

- Совсем не похожи.

- Ну так что ж, коли столь не явно моё происхождение, это можно исправить! - и, накрутив воображаемые завитки усов, наподобие генриховых, начинает намеренно ломано, да криво мешать не’мецкие наречия с англицкими, чем вызывает смех дамы и очередные хлопки.

- Миледи, не сочтите за дерзость, однако за всё время беседы нашей и даже до личного знакомства мне так и не довелось услышать ваше полное имя, а мне бы очень хотелось знать как вас зовут, - окончив представление, задаёт волнующий вопрос Фёдор.

- Что ж, прямо-таки полное? Ну слушайте, секрета в том никакого всё равно не таится, что бы вы не думали. Аэлфлаед маркиза Цирилльская, при рождении Хродвин, в католичестве Елена.

- Волшебно звучит. Достойно вас. А отчего же при рождении имя иное дано? Я не заприметил, чтобы это привычной практикой в землях здешних было.

- Ну… Большую часть жизни меня растил и воспитывал дядюшка. Аэлфлаед имя данное им, но незадолго до смерти своей именовать меня успели также и родители. Оттого так и получилось, - немного замявшись, ведает барышня, однако юноша расспрос свой продолжает.

- А где же нынче ваш дядюшка?

- Лет пять тому назад отошёл в мир иной… Внезапно и скоропостижно скончался.

- И тогда владения эти обширные перешли к вам?

- Да, всё так.

На этом тема семьи рассудительно закрывается. Об супруге распрашивать смысла нет. Коли упоминай о нём никаких нет, коли сама она принимает мужчину у себя и бумаги от собственного лица заполнят то ясно, что его не имеется, как и детей, скорее всего. И разговор сызнова уходит в русло об природе заморской, туда же, где и приостановился.

Уж за полдень переваливает. Тучи над их головами сгущаться начинают, скрывая и без того еле видный силуэт светила. Темнеет на улице, словно под вечер и старая дождливая песнь принимается наигрывать стуком капель громоздких по округе, заставляя прерваться молодых людей и заранее на ужин запланированный удалится, укрывшись в крепких стенах замка от града разразившегося.

В огромной зале за длинным прямоугольным столом они заседают друг напротив друга. Несколько растроенных подсвечников богатой ажурной рези венчают помещение светом и во мраке общем позволяют разглядеть и гобелены расшитые, которые хладный камень собой прикрывают, и арочные своды потолков высоких, и всё изощрённое окружное убранство в малостях проявленное.

Пирог, сопы*, нити из тесты, крольчатина, разная рыба, вафли и вина пряные сопровождают трапезу, сдабриваясь поверх и другой множественной снедью, которая занимается стол. Ест Федька с удовольствием превеликим, пьёт много с подначивания хозяйки мол: “Не омрачайте печалью угостительницу свою”, - да сама не отстаёт, а меж тем продолжает также прерываться его на разговоры уж боле краткие, но неугасающие.

- И часто вы так принимаете купцов у себя разномастных?

- От случая к случаю, но возможности такой упускать не люблю. Люди много видавшие, знающие. Один лишь весомый недостаток в приёме оных я могу назвать. Они постоянно хотят меня взять замуж, понимаете? Так странно.

- М-да, чудно, - отвечает он, хотя нет в этом ничего решительного чудного.

- Да с такой уверенностью, словно я и правда в них нуждаюсь.

На этот раз Штаден уж ничего не глаголит, отвлекаясь на служанку, которая подбегает к маркизе и что-то тихонечко сообщает. В ней юноша узнаёт ту самую непутёвую девицу, которая когда-то опрометчиво под ноги ему угодила. Видно, отыскать потерянное ей всё же удалось тогда и госпожа еёная крови девичьей не испила на сей раз.

Когда она их покидает, пиршество продолжается. Со временем всё выпитое ощутимо ударяет Федьке в голову. Веселее он, горячеет и за настроем своим вовсе не замечает, как женщина напротив смурнеет в лице, всё больше молчит и уж не ест, токмо пьёт, попеременно поглядывая то на него, то на кружку свою, в которой плещется поило терпкое.

- Теодор, а вы, спросив меня об имени, упомянули, что доселе его таковым, как я назвала, не слышали, - к чему-то заводит женщина речь странную чуть погодя, но Тео в поддатом состоянии смыслу в целом уж тому не придаёт и громко вторит девушке в ответ.

- Да-да, именно так.

- Однако, вы, верно, другое слышали. Какое в народе ходит, - озадачивает маркиза юношу на миг, но сразу тот в следующих словах находится.

- И таковое что-то припоминаю. Кажется, Цирилла. Это вы имеете ввиду?

- Точно. И ведь это не всё.

- А как же тогда? Цирилла..? - затягивая паузу, задумываетсяон, да госпожа с ответом поспевает заместо него.

- Кровопийца и злостная душегубица. Право слово, своими ушами слышала и не раз. Звучит и впрямь вздорно. Вы не находите? Помилуйте, собственным очами взгляните, неужели у меня есть чем кровину человечью пить? - и, пошире разверзая уста, зубы свои самые обыкновенные позволяет юноше лицезреть.

- Нет, нечем.

- А знаете отчего нечем? Это всё отого, что спиливаю я их.

- Что простите? - опешивает от этакого заявления Штаден и оставляет явства, очами широко распахнутыми немигаючи глядя на маркизу и совершенно не понимая о чём та толдычит.

- Говорю подпиливаю я зубья свои остёрые. Ну вот вы представьте, сидела бы я тут, говорила бы с вами, ела в присутствии вашем и всё с клыками торчащими. Весьма неучтиво было б то. Вызывающе излишне. Не так ли? - “Чушь, несусветица полная…” - возникает дюже стройно в одурманенном разуме, да напрягает плоть сильнее и с каждым новым словом до костей пробирать берётся, аки ножом подобрее заточенным.

- А вы пейте, пейте. Вино славно кровь по жилам разгоняет, - да сама опрокидывает в себя остатки, опосля, покачиваясь, с места свого вставая.

За стол барышня придерживается, кружку отставляет и в сторону гостя направляется, прожигаемая взором евоном, до ужаса пристальным, но не приостановленная им ни на миг. Точно уверенная в себе и в том, что собирается сотворить.

Подходит медленно, вполоборота, длань худую на подлокотник креслища фёдорового опускает и за плечом юношеским становится, заставляя того, заламывать шею, в не оставленных попытках не сводить с неё взгляда. Изгоняет госпожа пьяную шаткость из тела и гласа тогда, на момент последующий, который вязкостью своей ложится тяжко на плечи и, связывая стрелки часов, время мучительно тянет.

- Будьте так добры, подайте мне вон ту пустую пиалу, - с расстановкой, вкрадчиво глаголит она, указывая на прошенный предмет.

Вынужденно, за неимением противопоставления, ввиду ещё не осевшей туманности в голове и пред очами, он отворачивается от дамы, но, ухватившись за край посудины, успевает только потянуть её на себя, до того как явственно ощущает крепкую хватку на затылке. После сего в порыве резком: зала, стол, посуда, скатёрка, огни - сливаются пятном единым и перед взором проносятся, как в последний раз, по крайней мере ему так кажется в час этот долгий.

Но отнюдь, тьма кромешная недолгой оказывается, и сразу же жгучей болью разъедается, искрами разлетаясь в разные стороны. Встреча со столом вышла ни сколь не мягкой, аки обухом по носу пришлась. Однако, несмотря на разыгравшееся голокружение, Фёдора тут же настигает отчаянная трезвость, и свет вновь растекается в отражении синих глаз, когда рука маркизы притягивает его обратно. “Никогда бы не помыслил, чтобы настолько слабые на вид ручонки к такому способны были”.

- Вы уж простите за грубость такую с моей стороны, но, повторюсь, кусать мне вас нечем теперь, оттого крайней меры касаться приходится, - на удивление, в некотором извинении твёрдо проговаривает она и на соседнее креслище приземляется, добавляя скоро наконец.

- А вы пиалушку-то подставте, подставте. Нечего кровь спелую разливать куда попало.

И так страшно передёргивает её слов этих опосля, что Тео уж боле ну никак не может перекинуть всё на бредни запитого воображения. Кровь горяченная пылким потоком струится из ноздрей и по подбородку стекает вниз, аккурат в посуду подставленную. Федька главу к ней склоняет, дабы не глотать собственную багровину, но оттого, кажется, токмо сильнее биться во челе боль режущая начинает. Глаза при том слезятся, заплывают. А потому точно сказать можно, что вспухнет это всё ой как быстро и не скоро ещё потом ныть перестанет. “Чёрт бы побрал эту суку рукастую!”. Хотя, ежели бы она что-нибудь ему вспорола, было не лучше.

Когда же кровь ход свой начинает сбавлять, женщина перстами тонкими переносицу изломленную сдавливает, тем самым шипение болезненное и резкие выдохи вызывая у юнца напротив, и ведёт вниз, прямо-таки выдавливая жидкость густую из носу разбитого.

Подождав ещё немного, она хватает пиалу и жадно испивает всё до последней капли. Потом перчатку стягивает и ладонь голую на щёку перепачканную укладывает, аккуратно, даже с нежностью подтирая кровь и оттуда, дабы потом с пальцев её слизать. А как глазищи её в момент сей горят, как желваки по лику ходят, остаётся только дивиться тому, что не набросилась маркиза на него ещё и заживо не выпотрошила.

- Мне думается, вы с неожиданности могли ещё язык прокусить. Достаньте, я погляжу, - отрывисто, уж точно не потерпев бы отказа, приказывает девушка и Теодор, озлоблять её не желая, вытаскивает и вправду прикушенный язык, вперёд его вытягивая посильней.

Сначала уста поджимает она, чуть хмурится, мнётся, но в конце концов всё-таки накрывает язык протянутый ртом своим, тупыми зубами впиваясь в плоть скользкую и выуживая кровинушки сколь возможно.

Не может Фёдор выразить, что чувствует по поводу этому. Однако точно, что ничего лестного и хорошего. Таперича ведь ясно, просто так она его никуда не отпустить. “Когда человек перестаёт удивляться, ему пора на кладбище, долго жить будешь, Федь”, - мерным боем звучит в голове тяжёлой некогда сказанное князем и юноша сердечно надеется, что даже опосля такого, так тому и быть.

Надобно срочно что-то предпринять, покуда положение не стало совсем плачевным. А вот что? Что?! Уговорить её? Да она, верно, в мыслиях его уж по кускам разделала. Слушать навряд ли станет. Бежать может? Куда уж там, вокруг столько слуг, стражей в том числе. Запросто встать и ринуться куда глаза глядят не получится. Но сделать что-нибудь здесь и сейчас, покамест маркиза закончила с ним ненадолго, необходимо! Ведь более шанса может и не представиться! И поминай как звали!

Тогда одну из прислужниц столовых он подзывает. Вина, в ту самую пиалу, по стенкам которой ещё багровина евоная блещет, долить приказывает для маркизы и уж в кружку для него самого. После предлагает выпить и женщина ему в том не отказывает. Вот только он, в отличие от неё, токмо вид делает, а сама, покуда она разделывается с налитым бегло, но вполне спокойно вопрошает.

- Маркиза, прошу, позвольте мне попросить, чтоб двери заперли.

И та, занятая чашей ныне и, видно, будучи не в полном разуме, позволяет ему на свою беду. Юноша встаёт, подходит к двери, стучит, как делала сама женщина, и как только тяжёлое полотно приоткрывается… Пускается наутёк. Да, ничего умнее он не придумал! Ну так что ж, в этакой-то скользкой ситуации выбирать не приходится! Что есть, то есть.

“Михаил, верно, в курсе обо всём этом. Даже не так. Верно, лично его рук дело. Многого можно было ожидать! Впрямь многого. Но чтоб так! Умеет же из раза в раз изворачиваться по новому змеюка эта подколодная. Тьфу, чтоб ему там заикалось от припоминаний, тьфу, чтоб пусто было!” - и, расставив теперича всё точно по местам, уж слышит как его хватились. Стражи топот, крики гулкие, всё кровь бьющаяся в ушах застилает. А ноги несут юношу всё дальше и дальше. Куда? Он и сам не ведает. Только бы от погони оторваться сейчас, другим и не грезит. Оттого беспорядочно заворачивает на каждом коридором заломе, в конечном итоге укрывшись за какой-то непримечательной дверцей, да под кровать имеющуюся забившись там.

Ждёт не долго, лишь до момента, пока шаги в ближайшей части замка затихают, а после сразу же покидает своё убежище, дабы собственное промедление не стало для него западнёй. По эху, которое остаточно по коридорам ходит, добирается до одного из выходов и сразу, конечно, во двор не выскакивает, но примечает тут же, что кареты-то и нет! “Ну ясно, все пути к отступлению отрезал. Скотина! А что теперь…” - не успевает сообразить юноша, как сызнова слышит шаги, да голоса не далеча. Метаться начинает, на месте кружится и то ли преднамеренное углубление, то ли попросту неровность стены за гобеленом прощупывает, да туда забирается.

Пока сидит, нос свой слегка-слегка трогает. Тот гудит ужасно и к тому же по необыкновению искривлённым в сторону оказывается, чтоб её, вывернула сволочь. И что происходит по ту сторону пыльной материи выслушивает. Долго ещё шляются всякие туда-сюда, суетятся, но в конце концов, верно, по приказу самой госпожи, выдвигаются на поиски за пределы крепости, а Федька и не отстаёт. В уж осевшей темноте, где там страже углядеть пропавшего в общей толпе.

Вместе с остальной стражей он как ни в чём не бывало запрыгивает на коня, поначалу округу вместе со всеми объезжает, а меж тем всё дальше и дальше от прислуги маркизы и её резеденции направление берёт, в конце концов, после некоторых блужданий, возвращаясь на путь, по которому и прибыл в место это проклятое.

Обратная дорога выходит намного живее, правда не сказать, что умолить путь по длинне своей получается.

***

Уж время к полуночи близится. В крепости михайловской пиршество играется на ноте настоящей идиллии. Ежели таковой, конечно, позволительно обозвать музыку на перебой бьющую из разных углов, огромное сборище попеременно беснующих пьяных людей и при том непрекращающиеся реки выпивки крепкой, что льёт из всех щелей. Всё идёт свои закономерным чередом. Не всегда же замковым стенам сим в тиши беспробудной задыхаться.

Среди этого бескручинного бардака разве что федькиной фигуры чернявой не хватает. “Да, если б всё у него также нынче чередком своим бежало, давно бы уж здесь был. Что-то точно произошло”, - выводит точную мысль Луговский, но от гостей и от веселья разгореченного не отстаёт. Безотрадно это, конечно, будет, ежели помрёт, но и тени такой допускать не стоит, считает князь. “В конце концов, мужик возмужалый, чай разберётся как-нибудь”.

А он и лёгок на помине, как живое тому доказательство. Сначала шум и гам за дверьми слышиться, аки вестник грядущего появления, а после полотна древянные с силою распахиваются, о стены с грохотом ударяясь, да внимание шибко привлекая, хоть и не задерживая пирование.

- Батюшки, какой ты страшный, - токмо и остаётся молвит на представшее пред всеми, налившееся кровью и отёком, побитое лицо.

- Так вурдалачкой всё же оказалась али как? - и столь озлобленно, столь негодующе кривится юнец при вопрошении этом, что и без ответа даётся понять: “Да, ёп вашу мать и ещё раз да!”. Занятно-занятно…

- Нечисть к нечисти, лихо к лихому получается? - перебиваяся на спешные выдохи, гневно в ответ вопрошает Фёдор, на что получает столь размеренный ответ, что желваки по лико евоному биться страшно начинают.

- Ни в коем случае. К чему такие формулировки? Просто, ты ведь и сам слыхивал, столько судачеств об девке этой ходит, а кто я таков, чтоб не испытать судьбу?

- Мою?! - вовсе распаляется Басманов и Михаилу уж совсем невмоготу предъявления эти делаются.

Хватает он за шиворот баламута, выволакивая его в коридор, и дверь за ними запирается. Тогда встряхивает мужчина Теодора до звёзд пред очами пару раз, чтоб неповадно было, да за ланиты прихватывает, обращая лик синюшный ввысь.

- Дитя несмышлёное играть не смей! На двух стульях разом ещё никто не усидел и не тебе начинать, - едва ли не рычит, в потёмках зеницами своими звериными сверкая, а после, меж большим пальцем и остальными переносицу перекорёченную крепко зажимая, резко дёргает в сторону, вправляя вышедшую носовую ось обратно в русло еёное.

Багровина новым потоком хлещет из ноздрей, а Федька, мучительно взвыв, в приступе боли жгучей выбирается из хватки уж ослабленной и вперёд склоняется, не позволяя самому себе кровь склизкую глотать, да тяжко задыхаться из-за вставших пробкой сгустков.

- А теперь поди прочь, видеть тебя ныне не желаю, - и покидает юношу, скрываясь в шумной зале.

Не скоро они ещё опосля этого заговорят вновь по-человечески. Вернее всего ввиду своенравия, с обеих сторон пуще проявленного. Однако всё когда-нибудь подходит к концу своему. И всё способно круг новый взять, невзирая на предыдущий.

***

Оставленный сызнова на время долгое один на один с нескончаемой стопой текстов, доводится Феде как-то задремать ненароком. Право слово, как только он не старался побороть навеянное тоской, к сожалению, застоявшейся таперича в месте этом, уныние и сна проказу. Как только не противился, дабы Луговского, что увидеть то мог, не приводить к состоянию человека невыносимого, склочного, до ужаса придирчивого и несговорчивого. Да без толку всё.

Вот лежит он теперича мордой в стол и в ус не дует. Да ещё снится ему что-то такое славное, угодное, что просыпаться вовсе не тянет и токмо крепче в чарами морфеевыми одолевает. Оттого даже княжеским дланям хватким, что за плечи его берут, пробудить не удаётся юношу, и тот дале продолжает умиротворённо, во свете собственных видений отдыхать, насильно больше не тревожемый.

Уложив овал лика во руки свои сложенные, вертится Федька и так и сяк. То спрячется в них, то вновь покажется. И всё выражения сменяет, то задерёт брови вверх, то уста разъедет в полуулыбке мимолётной, а иногда кажется, будто и что-то скажет, обронив фразу бессвязную прямиком из сновидения, только ему ведомого.

Власы, за спину прибранные, постепенно вперёд сваливаются, спеша совсем скрыть каскадом кудлатым физиономию разнеженную, да не позволяет случиться тому мужчина и аккуратно назад зачёсывает перстами гриву могучую. Ещё какое-то время продолжая лицезреть картину очам приятную.

После, наконец прервав момент любования, в руки берёт мужчина бумаги начатые Фёдором и при том видит, что тот, верно, как только за порог вышел князь тут же от дел отлучился, занявшись чем-то своим. “Безобразие это, конечно, полнейшее. Не худо бы прямо сейчас пробудить, да трёпку похлеще задать”, - однако, ни капли серьёзных намерений в думе этой не имеется, да и смысл иметь задуманно тот час же перестаёт, ведь когда мужчина из-за листа широкого выглядывает, то уж ясно видит, как юноша, зашебуршившись, самостоятельно негу сбрасывает, да, от рук переплетённых отнимаясь, на него непонятливо воззряется.

Тут же оковы сноведенные с плечь теодоровых сваливаются, а в сознании назойливо плывёт, что вот ведал же дурак секой, будет как, знал же, знал! Однако, наперекор мыслям этим, никакой брани, да причитаний не раздаётся и действий ровным счётом никаких не следует, оттого осоловело он продолжает выжидать того али иного, неверуя, ввиду опыта крайних двух седмиц, что и вправду ещё может быть иначе. Но миг проходит, за ним другой и ничего подобного не случается. Мужчина под стол заглядывает, да с выуженной бутыли выпить себе наливает, опосля спросив совсем не то, что ожидал услышать Тео.

- И что же снилось, а Федька? Отрадное что?

- Да, видение прехорошее приходило, - сызнова ликом просветлев, да разулыбавшись, произносит он так просто признание в событии, казалось бы, ничем не примечательном, но на деле знаменательном поистине, под сердцем ощутимо греющим.

Ведь окромя метаний меж въедливой мглой пред зеницами, да кошмарами, которые все соки из него выжимали, давненько ничего иного с ним, болезным таким, не случалось. А тут нечаянность такая. И он, веки сонные потирая, спешит сообщить о ней, честно, да без утайки, хотя и сознаёт, что радости евоной в полной мере Луговский может и не понять, тем паче, не разделить. Однако, глядя в лицо напротив, мягкое и заинтересованное, верит в обратное с наибольшей убежденностью.

- Я уж и запамятовать об том успел, но матушка пред самым сном часто, когда капризы дитёвые выражать я задумывал, былины всякие рассказывать принималася. И всё про богатырей каких-нибудь, мол вот выростешь, возмужаешь и быть тебе им подобным. Меня мальчонком малым это так тешило. И от не вспомнил бы какую-нибудь даже и одну, коли не приснилось бы, а тут даже и название припоминаю. Про царя то ли Саула, то ли Саура Леванидовича, да сына евоного - Константина*. Слыхал про такую, а Михал Козьмич?

- Нет, но вот пусть от тебя и услышу, - патокая сказу дальнейшему, подначивает князь в ответ.

- Ну, ежели вы нальёте мне для пылу, то сказитель из меня подобрее выйдет, - и смотрит Федька таким заискивающим елейным взором и уж не отказывает ему Луговский, полную рюмку в руку толкая.

- Так вот, зачинается история с того, что царюшка в земли половецкие воевать уходит, жену свою, царицу, оставляет в вотчине родимой, а та, предвещая положение своё отежелённое так на распев, по рассказу материнскому, голоском складным его и вопрошает:

“Гой еси ты есми, царь Саул,

Царь Саул Леванидович!

А кому мене, царицу, приказываешь,

А кому мене, царицу, наказываешь?

Я остаюсь, царица, черовоста,

Черевоста осталась на тех порах”, - следуя словам своим и впрямь препиваючи произносит Басманов и давай дале вести.

- Тот отвечает ей мол:

“А то коли тебе господи сына даст,

(В)спой-(в)скорми и за мной ево пошли,

А то коли тебе господи дочеря даст,

(В)спой-(в)скорми, замуж отдай,

А любимова зятя за мной пошли”, - да покидает царицу свою на года долгие, пропадает совсем. А меж тем, чрез 9 месяцев опосля отъезда евоного, рождается сын, которова Костентинушкой и обрекают. Растёт не по дням, а по часам он, мужает, крепнет и ещё спустя лет что ли 9, а может и дюжину, не так уж и много в общем, отправляет его матушка родная за отцом вслед, на выручку. Славно воюет на пути своём Константин Саулович, многие победы берёт, да всё же по неопытности младой во плен татарский попадает, откуда позже вызволяет его сам царь. Семья воссоединяется, пир великий собирается, да “тем старина и кончилася”. От так! - подводит к окончанию сказание сие юноша и залпом остаток добивает, под одобрительный кивок со стороны.

Чуть погодя уж пустая рюмка заново у князя оказывается и, дабы под рукою та не мешалась, прибрать в стол он её решает, выдвигая нижний ящик. Однако, на удивление, убрав посуду, мужчина дальше ящик отодвигает, да что-то ещё выудить из закромов готовится.

- И кстати, ещё раз об этом, - молвит он строго пред тем, как выкинуть на стол один из тех суррогатов печати, а вместе с тем форму сахарную, заставляя Фёдора на стуле неприютно поёрзать, да голову напрячь в старании уразуметь, что же ещё по поводу этому можно сказать.

- Осталось добавить мне токмо одно, - медля, слово каждое выделяя, басом своим, тяжёлым к слуху, проговаривает князь, да Фёдора к себе перстами манит, вынуждая чрез полотно стола волнительно навстречу перегнуться того.

После руками, по скраниям белоснежным скользнув, Михаил длани в кудри пышные, невозможные для него, продевает и ласкает их перстами, к самому затылку пробираясь. Меж тем сам вперёд подаётся, близко-близко, и наконец оканчивает фразу оборванную, утоляя любопытство очей напротив.

- Хвалю тебя, Федюш, хва-лю, - да, притягивая юношу посильнее, между изумлённых зениц и целует в прикосновении простом, но долгом.

Токмо успевает Басманов длани свои на запястья крепкия опустить, как отстраняется мужчина, обрывая момент близостного откровения, однако рук из хватки фёдоровой не отнимает, да подбородок евоный меж перстами ухватив, добавляет.

- Однако чтоб больше… Даже мысли в подобное русло пропускать не смел. А то ведь это девица может и отделала тебя по лёгкому, да у меня, в отлии от неё, рука не перо сущее, кусать заново не пробуй, - да всё тем же гласом хладным велит выбросить побрякушки самоделанные в топку, “чтоб и следа погани сей не осталось”, а Тео безвозразительно исполняет, надеждой преисполняясь, что таперича князь забудет об этом и сызнова подобные только тому похвальному сладкому взору, что сердце способен прихватить жаром, раздаривать будет. Как множество раз до произошедшего, как множество раз ещё после.

- А сказитель из тебя и вправду на славу вышел, поведайка мне что-нибудь ещё, - обращает Михаил внимание юноши на себя просьбой и тот не в силах, совершенно не в желании отказать.

***

Однажды, прогуливаясь вдоль стеллажей библиотечных, перебирает Федька свитки, да толмуты разные в поисках чего-нибудь этакого, преинтересного, дабы досуг вечерний разбавить, поразвлечь себя. По лестнице и к самому верху забирается, стройные книжные ряды перебирая, и самые дальние шкафы просматривает, и даже столы в книгохранилище штудирует в поисках продолжительных, словно обыск настоящий производя.

Пару занимательных книг, казалось бы на счастье, вправду находится. Да вот настолько длинны повести, в них изложенные, столь громоздко их содержание, что откладывает юноша найденное в сторону, не желая чтиво на всю ночь предстоящую затевать. Попросту не то настроение его обдаёт нынче. Совершенно не то.

Уж утрачивая цель какую-либо, опосля находок сих, всё же продолжает бороздить книгохранилище Теодор и, присматриваясь к полкам, которые аккурат на уровне очей евоных идут, аки пальцем в небо, достаёт случайную книжонку. Довольно тонкую, лишь самую малость затёртую и особо не примечательную, средь такого-то выбора богатого.

Обложка её темна и никаким названием, никаким начертанием даже не обозначена. Весьма и весьма занимает это Басманова и, отвернув обложку, да сразу же перескочив чрез предисловие краткое, он первый разворот открывает. Текста на нём почти не имеется, зато картинами заполненн он и в длиннь, и в ширь без отступов почти на оба листа книжных. А главное какими! Матерь божия, какими картинами!

В меру натуралистично, до деталей самых мелких люди полураздетые али вовсе нагие на каждой из них изображены. В изгибах поз разных, превосходящих одна другую в похабстве своём, в срамоте, в открытости невообразимой. А при рассмотрении поболе внимательном к тому же высматривается очами жадными, что средь всех фигур человеческих ни одной бабьей ни здесь, ни на последующих разворотах не имеется. Ни-од-ной.

“Боже… Оказия-то какая”, - течёт мысль развязная, едва ли не преступная в додумке дальнейшей и со смехом вырывает наружу, будучи приглушённой о тыльную сторону длани приставленной, которая снимает этот порыв, уста утирая, и оставляет за собой токмо лико разгоречённое, искажённое в выражении превульгарном, да блеск яркий в глазах.

С одной стороны в пору бы захлопнуть книгу и, вернув на место изначальное, позабыть увиденное навсегда. Однако с другой стороны к чему эти ужимки притворские, в особенности когда так сладострастно желание в телесах взволнованных разливается.

Ничего подобного доселе юноша не видывал. И столь непристойно, столь грязно выглядят сюжеты некоторые, что они даже хороши, по его неробкой оценке. Чертовски хороши.

В клуб жаркий возбуждение стягиваться постепенно начинает со всех конечностей отяжелевших разом, томительно во чреве закручиваясь. Бьётся оно сначала под грудью самой, а после ползти ниже и ниже берётся, чресел напряжённых касаясь, да заставляя их колом воспрять. Тогда в край изламывается плоть младая в хотении низменном, совсем разум лихой ему сдаётся и, откладывая книжонку в сторону, Фёдор наконец за себя принимается.

Космы мешающие за плечи откинув, дланями он медлительно по груди съезжает и, откинувшись на косяк стеллажа, главу запрокидывает. Сдавив низ живота с особым удовольствием, в усладе пробирающей жмурятся очи синие, а вслед за ними уста разверзаются, выпуская тяжёлые вздохи.

Настигнув край портков нижних, расшнуровывает их Федя в спешке, еле с завязками управляясь, да всё ж, в конце концов, приспустить штаны выходить. И с рвением лихорадочным оглаживает он чресла затвердевшие, старательно сдавливая при том стенания трепетные, что рвутся изнутри. И ласкает плоть свою ненасытную, с макушкою в море вожделения окунаяся.

Горит. Как пылко горит при этом тело заведённое, что конечности аж судорогой подводить начинает, движения вдоль чресел накалённых резче делая, свободной рукой за полки хвататься вынуждая. И пары минут опосля того не минует, как семя тёплое в длань изверзается, да со стоном тягучим гортанным дрожь крупная в конечный раз тело юношеское пробивает.

Сползая вниз, прямо на пол, по косяку, прячет в изгибе локтя Басманов очи шальные, пред которыми искры яркие пляшут. С вздоха на выдох перебиваясь, чуть погодя поусмиряется он и телом, и духом, да тогда сызнова внимание своё ко книге обращает, весело подмечая, что та на месте очень видном стоит, даже не скрытая от глаз чужих. За что спросить, может и не напрямую, позже у Михаила просебя обещается. Ведь находка и вправду любопытная, а досуг получается и того интересней.

***

Комментарий к 14

По этой прекрасной Цирилльской даме мне охота написать отдельный фанфик. Я её просто обожаю! Однако когда дойдут руки и дойдут ли вообще сказать не могу. Считайте, что это её камео. Кстати, вот небольшая зарисовочка облика её невозможного:

https://pin.it/23oWYNR

========== 15 ==========

Комментарий к 15

*Межень - февраль

*Грачевник - март

*Березозол - апрель

*Антракс - название рубина, которым величали его древние греки

*Рамена - плечи

***

Однако разговору задуманному так и не было дано состоятся.

На утро следующего дня, заявившись к Луговскому с самым, что ни на есть, шальным настроем, что ярким пламенем хлещет в очах взбодрённых, искомого тот не обнаруживает. И дело-то привычное. Что ж ему, на месте одном что ли без конца сидеть? Да за неимением желания на поиски время растрачивать, в предчувствии смутном, интересуется юноша об том у слуги коридорного, который и сообщает весть неожиданную. Так и так мол уехал, куда? На мало ли, много ли? Естественно, отчитываться не изволил. Был таков. Скотина бессовестная. Зато письмецо передал, уж лично на руки Теодору, чем смягчил сердце юношеское. В нём всё тоже самое изложил и словами об искреннем пожелании встречи скорой окончил прощание, ответную надежду поселив в душе читающего.

И всё равно не по-людски это совсем получается. Ну вот же, ещё вчера бок о бок вечер коротали. Язык бы разве отсох хоть словечком об отъезде заранее обмолвиться? Спонтанность решений ли то иль попросту взыграние натуры? Не поймёшь, да и Бог с ним. Не надо уж. Уехал и уехал. Туда и дорога.

Однако, бумагу сию не выкинув, Федька за пазуху её щепетильно прибирает, и духом поганым, теперича сбитым донельзя, скрипя, ориентир шустро сменяет, покидая опустевший кабинетную горницу. Нечего ему ныне здесь делать и баста, по крайней мере, так кажется по началу. Хотя время спустя он обязательно сюда вернётся. Обязательно.

***

Проходит день. Седмица минует за плечи как ни в чём не бывало. Межень*, вовсе не лютующий здесь вьюгами, да снегами, в поре своей, совсем не отличительной, настигает королевство островное и также по-англицки его покидает, уступая место грачевнику*, а князя так и не видать ни сном, ни духом.

И, по правде сказать, горестно Фёдор от того не заливается и не страдает по чём зря. Время своё проводит славно, в отрадности и уж куда свободней без неусыпного надзора-то над головою. Идёт, куда душа лежит, делает, что хотение велит, и в бренности нисколь не прибывает.

Да всё ж иногда, кукуя по вечерам в замковых стенах у себя ли в опочивальне, а может в зале трапезной, он тянется думами туда, на этаж верхний, к михайловскому кабинету прямиком, где они доселе зачастую ужинали один на один, под тихий треск поленьев в камине, под ветров завыванье плаксивое за окнами, чокаясь кружками, бывает, не в меру часто, игриво так, да поглядывая друг на друга.

И ведь Михаилу всегда было что рассказать. Какому-то проходимцу, не вхожему в сердце княжеское, могли бы со стороны показаться полным бредом истории поведанные, да и у самого Басманова бывало мыслью задней такое мелькало, а всё же он знал, что грешно не поверить, с учётом всего виданного уж. Совершенно грешно. И он верил. Потешался, настораживался, удивлялся, а верил. Тут бы ещё поспорить, кто из них сказитель отменный. И голос-то у него, конечно, не певучий, нет, но глубокий такой, степенный, в моменты подобные, что не оторваться. Даже уж неважно, что именно глаголит, уж главное как. Словно маслом речь эта проходится по душе млеющей и желается, почти открыто, чтоб конца и края патоке сей не было.

А ещё, когда они вот так восседали, зачастую в облик свой змеиный не примыкал мужчина обращаться. Не полностью, конечно. В таком случае, ему не то, что покоев сих не хватило бы, но и всего этажа, а то, может, и крепости всей вместе взятой. Но частично. И для чего, спрашивается, риск такой? Зашёл бы вдруг кто, увидел ненароком, хотя это вряд ли. Бояться Михал Козьмича они все, по струнке ходят, да и не поверит никто. Однако, допустим, для того то, чтобы вот Федька любовался. А он любовался, ещё как, во глаза все.

На этакое произведение природы нечеловеческой преступлением было не смотреть. В потёмках глазищи так сияли, что, кажется, вот прикроет он веки сейчас и малахиты, да изумруды всякыя по ланитам польются, посыплются. И страшная, ох страшная красота эта, однако непреодолимая. Как и то и дело нарастающее тогда желание докоснуться, потрогать. Но на просьбу сию мужчина состраивал уж больно слащавое выражение для эффекту и, как и прежде, молвил: “Нет”, - чтоб его. Тем самым только раздавая хотение юношеское, заставляя думать, что от когда-нибудь, когда-нибудь…

И разливал по вечерам таким Басманов выпивку по кружкам ихним, но, бывало, долго до уст она не доходила, ибо, передавая из рук в руки сосуд полный, часто княже длани свои на фёдоровых задерживал, и сидели они могли немало, так и не испив налитого. Поскольку, что мог противопоставить холод посуды слабый супротив тепла кожи людской, расставаться с которой никак неможилось? Ровным счётом ничего. Да, вот именно по всему этому иногда тосковалось, но не более того.

В целом времяпрепровождение думы эти не коробят. Житие течёт звонко, по-новому, припеваючи, бьёт ключом, можно сказать. И не ждёт он изменений каких-то особых в ближайшем будущем, не гадает, не беспокоиться. Оттого удивительней делается само прибытие следующего послания в руки евоные, и кто бы думал, от самого Луговского, да ещё ведь не с каким-нибудь распоряжением, а так, беседа незамысловатая. Хотя Федьке казалось не в характере это княжеском, по всяким мелочам за тридевять земель, да морей строчить. Но не скрывает юноша, отнюдь, что приятно это, дюже приятно.

Так слегка, не болезненно ничуть, но чудесно трепещет сердце при прочтении текста сего, что почерком мелким, стройным выведен на бумаге желтоватой. И нету в нём ничего особенного, конкретного ничего, всё темы больше отвлечённые взяты, общие, сторонние, но Тео сразу, ежели и не садится, то мыслить над ответом начинает, совершенно не считая нужным оставлять строки отписанные без продолжения, сердечно желая продолжать этот диалог, раз начало уже положено.

Да чуть погодя ответное письмо с лёгкой руки, любовно запечатанное, летит обратно по заковыристому пути в неведомые дали, дабы настигнуть желаемого адресата и сызнова грамотой отправиться уж по проталенной дорожке. И каждый раз опосля этого, обременять неопределённостью себя не желая, не надеется на ответное письмо Фёдор, вопросов за собой не оставляет. Ведь кто его знает, змия этого. Не удивлением прийдётся знание, что он сам себя не ведает.

От так и кидаются они, казалось бы, ничего не значащими словами в переписке затяжной, бередя то и дело друг друга, как бы невзначай. А меж тем последние отголоски поры зимней уж окончательно догорают в рассвете весны долгожданной. О, совсем иным обликом оборачивается тогда Англицкое королевство, да настолько, что не узнаётся уж в нём ни капли от той простылой серой земли, которая месяцами ранее встретила Фёдора, опосля пути тяжкого.

Несмотря на участившиеся дожди, которыми, кажется, божества однажды прокляли остров этот, небеса наконец-то проясняются, даруя земле бренной солнце яркое, благословляя десницами всевышнего груд взмокший, промозглый, давно о том молящий, в знак услыхания мольбы сей. И с каким же рвением отзывается на милость господню природа окружная, настоящим садом райским, эдемом истинным оборачивается. Преуменьшить - значит солгать.

Озеленяется пышно пейзаж, светлеет, сбрасывая бурый плащ с покровов своих. Первоцветами сверху донизу произрастает север местный. Своими бледно-медовыми цветилами, что струятся головками оборчатыми, словно летника подол, они радушно распускаются по все стороны, подкрашивая будто брызгами небрежными картину, писанную творцом. А сестрицы ихние орхидные, ну точно хвостам лисьим подобные, своими раскрасно-фиоловыми веничками пестрят и того пуще, нарядней ещё.

Не описать сколь благоуханным делается этот сад сплошной, сколь ядрёным в свежести своей, перебивая даже сыростный душок. Заморозки к тому моменту уж полностью отходят, оставляя за собою лишь ветра, всё также пронизывающие до самой глубинной плоти, однако не сковать им таперича души фёдоровой, дух хладом своим боле не обломить, не потушить огонь воскресший. Да здравствует Весна! Да здравствует жизни кровоток и свет эмпиризма!

Когдысь березозола* первая половина минует, как оказалось, последнее пред встречей личной от князя письмо прилетает с гонцом. “… Встречи скорой быть обязано. Собирайся, да встречай меня в порту, друг ненаглядный”, - в окончании евоном читается уж слышимыми отзвуками гласа михайлова. Однако пред тем в тексте вопрос престранный задаётся, но это только на первый взгляд, для него-то совершенно ясный, как день, мол: “Тешится ли душенька твоя, Федька, антраксом*? - ответ на который Луговский выражает желание из уст в уста услышать, да воспоминание одно им навевает, заставляя в улыбке разразиться лик, отрадой испещрённый.

Памятование сие не то чтобы какой-то особенностью выделяется, а всё же греет, аки глоток выпивки крепкой, растекаясь в грудине мимолётно. Об том оно, как некогда они, по обыкновению рука на руку, перста к перстам держась, беседовали о чём-то, ныне и не упомнить о чём, а Федька меж тем, подведённый очередной сумасбродной идеей, решил стянуть приглянувшееся кольцо, не всерьёз, конечно.

И что вы думаете? Пока переосмыслить не довелось, стащил таки. Длань растопыренную на свету для блезиру выставил и давай на все пальцы от мала до велика мерить, под взором несколько сатирическим, под смешливое молчание. Но вот незадача настигла его. Перстень велик юноше для всех пяти оказался, что, впрочем, неудивительно. Токмо на большой более-менее сел, однако всё равно в пору не пришёлся, болтался ощутимо. И тогда, ещё раз напоследок оглядев красиво окинутый изворотливой вязью камень рубиновый, да на издыхании с деланно печальной интонацией, молвив пустое: “Жаль…”, - Басманов обхватил длань великую и, на себя её подтягивая, на тот же палец, с которого снял, обратно надел колечко. После в конечный раз огладил взрачное украшество уж на руке мужской, подмечая, как ладно смотрится оно на ней, да взор свой отвлекая обратно, к лику княжескому, вернулся к тому моменту, на котором они и прервались, сделав вид будто бы ничего не было, а Луговский, кажись, был и не против подхватить сие побуждение.

И знает Федька точно, какой ответ даст на испрошенное, но раз из уст в уста хочет Михаил его слышать, верно, значения уж то не имеет. Без него всё решено и этим всё сказано. Хотя, в этаком-то случае, Тео ничуть не против.

***

Собравши всю свою нажитую поклажу в путь, днём позже выдвигается юноша из резиденции, в сопровождении токмо кучера, да самого себя. На этот раз, будучи вольным выбирать на собственное усмотрение, сам он лошадь седлает, всей душой не желая в короб кареты запираться, а пожитки на вознице аккурат за собой пускает, не нагружая их тяжестью кобылёнку, налегке путь ихний прокладывая.

Движутся они размеренно, не спеша, дабы напоследок угоды местные рассмотреть, обуревающими красота в силу полную насладиться. Роса ещё не осевшая, утренняя, с трав поросших, ногами животин сбиваемая, летит в разные стороны, разъедая уж и без того прохудившееся покрывало тумана бледное-бледное, еле видимое в лучах светила огненного. Пернатые певцы заливаются отовсюду в мелодии переливчатой, дюже громогласным хором, слышимым яснее всего до въезда в окрестности градовы. Однако опосля того притихшие, заглушаемые теперича шумом городским.

Гулкий перезвон всеведующих колоколов, самобытный говор люда местного, стук копыт, да колёс неуёмный воцаряются здесь суетой бытующей заместо прежней звенящей глуши. Куда не плюнь, там домишко вырастает, там камень на камне шуршит и, собираясь в дорожки, в улицы целостные, эта обитель глыб и штыков разрастается городом по всем сторонам света, пробегая рядом с возницей, кучером, а там и Теодором, и конягой евоной, вплоть до назначенного порта Куэйсайда и устья реки Тайн.

Пред широким взором очей проплывает и площадь круговая, довершённая так и неизведанным собором иноверским, и в порядке привычном угловатые простецкие постройки, перемежающиеся с драматичными возведениями, что подобны капеллам англиканским, и базар обширный, за которым уж пристань виднеется с верфью бок о бок.

Море своим присутствием здесь шибко бьёт в нос, солью столь ощутимо обдаёт, что, кажется, будто вот-вот осядет она на власах просидевший кристаллами белоснежными, а олуши так кричат, так кричат… Шум волн обступать отовсюду начинает, словно в уши воды натекло, и вторит стихия жизни кипучей, из-за каждого угла воет, и далёким простором уходит за горизонт, под руку с кораблями могучими.

Завидев Змия издалека уж, по пути неотрывно токмо на его возвышающиеся мачты и глядит Федька, щуряся, угадывая корабль средь других даже отсюда. Опосля, выйдя наконец к судовому пристанищу, окидывает взглядом с возвышения корабль целиком и, вместе с тем, фигуру самую нужную на нём выхватывает, прекрасно осознавая, что та выжидающе наблюдает за ним в ответ.

Мгновение-другое спустя, трогается юноша с места, вдоль парапета к помосту спускаясь, и тотчас же вслед за ним фигура облюбованная спешит покинуть борт корабля, навстречу дорогу прокладывая. Шаг, шаг, ещё шаг. У самой кромки воды остановку берёт Михаил, дожидаясь Теодора, да меж тем зеницами острыми его силуэт прыткий изъедает. Тот идёт не спеша, медленно даже, и токмо поспевает посетовать князь об том, что хоть бы для приличия ходу прибавил, как Басманов, будто не произнесённую думу расслышав, ускоряется, да чрез мгновение как штык стоит пред ним, голову кудлатую чуть груди в поклоне склоняя, а взора не опуская, пронзая глазами пытливыми в ответ. Весь зардевшийся, запыхавшийся, а лохматый какой, Господи… Глаза выкатятся и усохнут, покуда всего его обозреешь. “И молчит чертила. Чего ж молчит?”.

- Ну? - подталкивает его Луговский прервать безмолвие, пусть и не гнетущее.

- А что ж тут молвить, княже? - изворачивается на то юнец, в едва ли не медоточивой манере, хотя мог бы попросту уж и припасённое за пазухой согласие молвить, ей Богу.

Глаза закатывая, в как бы порицательном выражении, на изречение сие, глаголить что-либо сверху мужчина не берётся, оставляя речи лукавые. Затем, длань фёдорову в свою руку заключая, поднимает её выше и перстень, из-за пояса выуженный, надевает на палец, который посерёдке, наблюдая опосля что сделает, что скажет юноша, жадно выхватывая из образа евоного всё, что токмо можно и нельзя.

Хоть догадывался, хоть знал Басманов о подарке грядущем заранее, об том, что так будет, а восхищения сдерживать не посчитал надобным. Изворачиваясь перстами на свету ярком, восторженно камня кровавого переливы на гранях множественных разглядывает он, металлическое плетение схожее, а не такое же как на княжеском кольце, прослеживает, пальцами другими поглаживает изящный, крепкий изгиб.

После, наконец отрываясь от цацки прелестной, уж собирается что-то сказать, да мужчина опережает его. К себе привлекает, да чело поцелуем ознаменовав, громко восклицает.

- Что ж, милорда, Теодора Штадена, прийдётся оставить нынче, а тебя, матрос, я жажду видеть как можно скорее на борту.

- А куды плывём-то, мой капитан?

- А куды звёзды лягут.

***

С последнего раза, когда Федька в своей трюмовой каюте был, что-то в ней да переменилось. “Не сказать точно, к примеру, сор сплошной всё также на своём месте”, - с неудовольствием приходится отметить, но мешков что ли всяких поменьше стало, то ли перестановку всей этой дребедени учинили в его отсутствие, не суть. Однако от слова совсем иные чувства захватывают юношу по возвращению сюда, нежели, чем попервою.

Пожухлость, невзрачие окутывающие стены эти, пол, потолок, обстановку, да всё моряческое житие, как казалось поначалу, таперича не загоняет тяжкое отчаяние под кожу, тошнотворность в главе не поселяет, не вынуждает морщится и стенать исступлённо. Токмо всё тоже ярое негодование разум сонный пронзает, когдысь по утру Борис, командование разворачивая, глотку до хрипа драть начинает, насильно вырывая Басманова из сладостных объятий Гипноса. “Тьфу на него! Да чтоб собственной слюною удавился, право слово!” - остаётся пожелать вдогонку.

Ворочаясь в гамаке шерстяном, прислушивается Федька к ощущениям нынешним и прежним, стараясь тело затёкшее расшевелить, да при том не полететь со свистом вниз, как это было накануне вечером. Чудное ложе это, ой чудное, непривычное нисколь. Думал он даже поначалу так и продолжить на полу потчевать, да пыли клубы, что вечная качка то и дело поднимает, глотать вовсе не по нраву. И, Богу слава, мертвецкий хлад здеся боле не бушует, и необходимости жизненной валяться на досках нет, оттого выбор становится очевиден. Вот теперича привыкнуть исилится он, но, по правде говоря, пока что не очень успешно.

Чуть погодя, перестав бороться с этой замыленной тряпкой, наконец слазит с неё Фёдор, разминая подведённые конечности, да стан скованный, опосля принимаясь в порядок себя приводить. Ненароком наглотавшись воды окиянской, до вкуса прогорклого на языке, при умываниях бодрых, всё-таки не менее справедливо отмечается, что и особой любовию к жизни морской проникнуться пока не вышло. Да это ничего, мелочь сущая. Токмо пожрать бы вот сейчас и славно будет. “Однако… Это обождёт, не к спеху”, - наперекор бурчанию во чреве, возникает мысля, покамест в оконце насколь возможно выставляется он, оглядывая округу.

Светло-светло там, снаружи, светило так и бьёт по очам. Облака прозрачные пеленают небо голубое. А ветрище свежий на перебой с волнами крупными бежит быстрее и быстрее, судно дородное обгоняя, да сбивая фёдорову чернявую копну набекрень, обзор нагло закрывая. Чем дальше они от Англии, от земель её ненастных, тем всё яснее, тем распогожее в вышине делается, что достойный повод для радости, ей Богу. Ни ливней тебе, ни градов. Благодать да и только.

Вдоволь проветревшись, обратно юркает он. И, потянувшись, взор евоный падает на штучку непонятную, которая поблёскивает из-за груды хлама. Интересует она внимание, дознания об ней желается, отчего, не долго думая, лезет Федя прямиком туда, где виднеется сие нечто. То - зубчиками, к деревяшке креплёнными, оказывается. Но вот так, с первого взгляду, что за вещь не поймёшь. Потому, дюже любопытствуя, разгребать юноша берётся, а после одним резким движением штуку эту вытаскивает, шустро находку свою принимаясь осматривать.

Кто бы думал! Пузатая, многострунная… Балалайка? Такого здесь раньше точно не было. Он этакое чудо мимо себя ни за что бы не пропустил. Как следует огладив, ощупав сей дива-инструмент, облобызал взглядом самозабвенным, да устроив его грифовой доской в руках, а туловом раздутым на ногах перекрещенных, первые ноты пробует осторожно набрать Басманов. Первую струну тревожит, второю, третью и далее по очерёдности перебирает, чутко вслушиваясь в перелив звонкий. Звучанием отчётливо на балалайку смахивает. Оно высокое, весёлое, но в отличие от росской сестрицы более полное, многообразное. И вкупе всё это даёт занятный итог.

Подёргав все, что можно было, да перебрав несколько сочетаний, знакомые мотивы пытается наиграть Федька. Так и эдак пробует, старательно подбирает тон надобный, перста по струнам грубым возит туда-сюда. И что-то из иноземного толка, и что-то из родного вспоминает, мешает между собой, новые музыки получая. В общем увлекается занятием сим дюже, засиживается. Даже что-то славного порядка получает, покуда не раздаётся над самой макушкой пара ударов по решётке люка и крикливое вопрошение Бориса, не сдох ли он часом. Тогда откладывает балалайку чудную юноша в сторону, кафтан подобрее застёгивает и, отперев внутреннюю затворку, орёт уж вдогонку старпому, что тот дня этого не дождётся, и вылазит на палубу, покидая стены каюты.

Получив малоинтересное, пусть и не худое, распоряжение, Федька, прежде отыскав Ерёмку, поближе к себе подгребает его, и дальнейший день спорится вполне ладно. Сидят себе, юноша ловко сеть подплетает, а он придерживает где надобно, подбирает уж готовое, чтоб не мешалося. И не то чтобы помощь здесь Басманову нужна была, вовсе нет. Однако в компании оно лучше, да и не смотрит Еремей волком на него давно, хоть по прежнему молвит мало, но слушает безропотно, когдысь Федя по душевной надобности вдруг с бухты-барахты сказывать о чем-нибудь начинает. Без чего лишнего, конечно. О брате далёком, о племяннике новорождённом, об отсутствии своём, в конце концов, да о малостях всяческих, а тот возражения не источает, токмо глядит в ответ, да иногда кивает, безмолвное участие выражая.

Луговского тем временем невидать, как уполз под воду днём ранее, чёрт змеиный, так и след евоный простыл, будто в Лету канул и по путям его, таким же чёртовым, искать смыслу нет. Пока сам, нагулявшись по царствию морскому, не воротится, волю на то не проявит, дозваться не выйдет, как не кликай, как не зови.

Вскоре полдень подходит. Солнце, давеча в зените пребывавшее, начинает клониться потихоньку вниз. Пробиваемый голодом явственным, отыскивает Фёдор себе харчей и, возвращаясь к Ерёме, на ступени подле юта устраивается и к трапезе приступает, умяная всё поданное за обе щеки. Но, внезапно призадумавшись, еду оставляет не на долго, обращаясь к мужику напротив.

- А что, тебе и вправду есть совсем не хочется?

- Да-с, - просто глаголит он в ответ, да в грудь себя кулаком ударив, в как бы подтверждении слов следующих, добавляет.

- Мёртвое ведь всё оно, лишь гнилой душевный сосуд, не имеющийс боле потребностей, - “Будто бы при жизни было иначе”, - остаётся не высказанным, ибо неча мусолить, прошедшее ведь на то и прошедшее. Да возвращается мужик к осмотру плетения исполненного, дабы все недостаточно утянутые петли подтянуть, хотя в целом юноша и хорошо справляется, этого не отнять.

***

На улице стоит невыносимо знойный день конечного августа. Духота застоявшаяся сковывает тело бренное, безвольное в свои болючие кандалы. Глотку до трещин сухих продирает, вынуждая понапрасну часто-часто смыкать уста мясистые в очередном старании сглотнуть хоть бы и самые остатки загустевшей слюны, напиться хоть бы и ею. Очи при том красны облупленны, кто взглянет, не поверит в живость сей плоти, за упыря из могилы вылезшего примет и даром что не ночь нынче, испужается, коли из сословий каких повыше, да посвободнее.

Рамена*, и без того сутулостью едва-едва не к груди сведённые, тем паче дугою выгибаются под тяжестью коромысла широкого и вёдер полных, которые подвешенны на нём. Какие это по счёту? Кажется, десятой третий уж пошёл, ежели Еремей нигде не сбился, конечно. Зато количество шагов мелких от колодцу до дверей бани он запомнил уж наизусть. Столько раз таскаться туда-сюда пришлось, что знание это бесполезное врезалось крепко разум изнемождённый. Дюжину сотен в гору, дюжину сотен с горы. Дюжину сотен туда, дюжину сотен обратно. И сызнова всё по накатанной.

В который раз с разве что божьей помощью добравшись до мыльни, едва ли не припадая коленами к земле жаркой, сваливает со спины мужик воду пренесённую, худосочными руками придерживая, чобы не расплескать. Опосля испарину со лба утирает, да вылив принесённое в бочонок высокий, уж уходить собирается, как баба, одна из таких же крепостничих, окрикивает его, прося чуть обождать, остановиться. И он ждёт, не знамо зачем, покамест в промедлении этом пуще тягость разума не занятого стягивать ноги, казалось бы, крепкие начинает, опору из под них выбивая.

Запыхавшись до рдения, девка наконец настигает его, всё по пути приговаривая: “Подожди-подожди, голубчик”, - да, отдышавшись, из-за передника краюху хлеба достаёт, протягивая ему. Хмурится на жест этот добродетельный он, оно и ясно, ведь, коли себя бабёха эта дурная не жалеет, то пожалела бы рябетёнка свого, в семью бы, к мужу принесла, вместо того чтобы с ним, окаянным, возиться. Знает ведь Еремей, что есть ей куда нести добро всякое, пусть даже и мелкое, а это точно не ему, бобылю ненадобному. Оттого отказывает он ей, из одних злобы и горечи слова силою вытягивая, да прогоняет прочь, возвращаясь к делу муторному, покамест хозяин не заприметил.

Не легко это, конечно, на одной воде-то с утра раннего пахать, однако когды вообще было легко и просто? Ни одного дня такого в жизни своей, при всём желании, он назвать бы не сумел, как бы не силился и не старался. И к тому же, ежели до сих пор тело евоное замертво на месте этом же не свалилось, значится, не так уж и нужна ему эта жалкая краюха. А если всё-таки и случится так, что свалиться вдруг он и в мир иной отойдёт, мир земной явно от того не обеднеет, не пригорюнится и поделом. Как бы не щипала мысль эта, как бы не жалила сердце, не скребла душу до глубоких нарывов. Не может быть ни у кого спросу на него, ведь сам себе он безразличен и этим всё сказано, подытожено всё. Каюк.

Да тотчас же и подводят ноги Ерёму, подворачиваясь под грузом сызнова взваленного на горб коромысла. Бухается он на землю с размаху, челом сильно прикладываясь, и так ошпаренную солнцем голову едва ли не теряя, а всё же не дохнет. Очи разувает и всё тот же нетленный мир зреет, которому тоже, впрочем, дела ни до чего нет, и закрывает обратно.

Дал Господь ему тело столь выносливое, верно, не для того чтоб сознания мужицкое помыслы такие страшные посещали. Однако раз столь ужасными они перестали казаться Ерёме, не значит ли это что пути назад боле нет? Что душу свою бедную больше никогда и ни за что отмолить не сможет он? Вопрос очень рассудочный. И желается встать, выпрямиться наконец, выкинуть подальше рассуждения эти смутьянские, а не выходит. Не выходит как ни крути.

Снова размыкает он тогда веки и лениво взором по сторонам ворочает, конечно, не наблюдая никого и ничего, на что опереться бы смог. А потому лежит дальше, вдыхая этот горячий паршивый воздух, в кашле заходясь, да вовсе устами усыхая, под пеклом адовым. И так отвращает его бессилие это, такой бешеной, пожирающей яростью заседает глубоко внутри, что неожиданно силу подчеркнуть в том удаётся и, несмотря на лодыжку свёрнутую, поднимается Еремей, затем чтоб ринуться хромаючи куда чёрт его, потерянного, отведёт и будь как будет.

Идёт, вовсе дороги не разбирая, по полю сначала. Сквозь травы высокия тащится, носом чуть ли в них не клюя, главы, опущенной тупой болванкой, не поднимая. Чуть позже на дорогу широкую выбредает, стремглав бросается ещё шустрее, умыкая от рока отчаяния неустанного, что следует за ним попятам, заживо вспарывая чрево пустое, гудящее до вкуса блевоты и крови во рту, едва ли под колёса проезжих возниц не угождая, хранимый неведомо кем и зачем. А чуть погодя к возвышению аккурат над самым портом выходит и стремится становится уж некуда. Ежели токмо вниз.

Туда мужик с опаской поглядывает, ужасно коря себя за сие убогое бессилие, чувством провинности до самым костей прожигая. Народа там, внизу, много очень. И все как один куда-то спешат, переговариваясь и перебирая с невероятной лёгкостью ногами, на пути по заданным, пусть даже и малым, целям устремляясь. Большое множество судов приходит и швартуется, а кто-то наоборот отбывает, загрузив товар, тем временем как прибывшие только встают на разгрузку. И во всём этом живость такая искрит, так в очи еремеевы дико бросается, что ощутимость противоестественности происходящего его с макушкой накрывает, дыхание в волнении сильном учащая.

Дурно ему делается, до невозможности отвращает он сам себя и в момент сей как никогда раньше рьяно с телом своим тщетным распрощаться желает, груз этот невыносимый сбросить хочет. Дланями в порыве лико своё перекорёженное мужик тогда накрывает. Голову, всё-таки осмелевшись, к небу в последний раз возводит, бледными очами впитывая синеву ихнею жадно, да, разбежавшись, вылетает с выступа холмистого, стремительно воздух под собою рассекая и макушкою вниз воду встречая. Опосля чего удар следует, а за ним чернота.

***

Совсем к вечерне ближе заваливаться в бок светило неповоротливое начинает, разражаясь заревом блёклым, желтушным, заражая окрестности светом своим кристальным. Волны буйные подымаются, то и дело восстают из окияна стенами монолитными, заставляя судно неприступное поддаваться ихнему порыву, мотаться туда-сюда, взад-вперёд, ход ровнёхонький сбивая. И может то - ветров могучих веление, а может и глубинный знак, бездны морской вой тоскливый, которую хозяин еёный, дитя родимое покидает, возвращаясь на сторону другую, сухопутную, предначертанную лишь кривым ответвлением от судьбы целостной, истинной.

Вслед за всплесками окиянскими, возвышаяся над уровнем водным, тело змеиное струится ввысь, изящными изворотами настигая корабль свой. Обошёл княже рифы встреченные, все до последнего крутого изгиба, разогнал присутствием гнетущим величественным живность здешнюю, скал сплочения обрыскал, а теперича вот, с чутья, с ведения спонтанного выбрался на свет божий, подгоняемый интригующим умыслом.

Лапами на ют становится, по обе стороны от штурвала ведомого, вытягивается вверх и вперёд, капюшоны, будучи в напряжении, распуская вкруг, за паруса выглядывая, да взор свой острый устремляя далеча к линии горизонта, невесть что выискивая в ожидании общем. Очи наводит при том, вширь зрачонки вытянутые разводит. Шипит, языком длинным в пасти дребезжа, а после замогильным, утробным гласом по округе расходится, в оглашении предвиденного.

- Корабльш за горизонтом идётс. По нашему куршу, - Федьку, под ютом до сих пор кукуюшего, до дрожи крупной пробивает от тона сего жуткого, в котором от человеческого ни капли нет, токмо дикий звериный шёпот, что по загривку хлещет от чувства непередаваемого. “В облике и таком даже говорить он, значится, умеет… Ну чудо-юдо, ну князь…”

- На абордаж брать будем? - чуть дрогнувши, орёт в ответ зверю старпом, физиономию высоко-высоко задирая.

- Дас, - тянет гремуче, прижимаяся на лапах к палубе ближе, Михаил, челюсть громоздкую аккурат над головою Бориса задерживая, да широко пасть растягивая, уж с чуть ли не гогочущей интонацией, прибавляет.

- Личнос желаю капитану посудиныш этой голову отодрать, - и, языком вертлявым вдоль линии рта скользнув, резко запрокидывается назад, сызнова в пучине скрываясь.

Хватаясь одною рукой за парапет, а другою за борт, покамест Змия из стороны в сторону порывом зверским шатает, с восторгом нещадным продолжает вертеть юноша в своей голове слова Луговского, что захватывают каждый уголок разума евоного. Когда качка поутихает, искры метая глазами, оборачивается он к Еремею, который христясь, приговаривает: “Свят, свят, свят”, - да отвлекает его, с вопросом насущным резво накидываясь.

- На абордаж - это ж атака, верно?

- Да, на захват судна идём-с, - наконец отнимая длань от чела, молвит мужик и потише добавляет, что мол мёрт сколько, столь и не привыкнет никак, к проявлениям этаким, да поднимается вслед за вскачившим на ноги мальчишкой, сеть готовую прибирая, дабы в трюм снести, уберечь труды ихние от предстоящей бурной стычки.

А Федька тем временем вперёд уносится, к самому носу вылетая, да за перила станом ражим перевешивается. И, спустя некоторое ожидание, вправду, в самом деле, точкой чёрной вдалеке замаячивает судно, по мере приближения всё явственнее обрисовываясь корпусом свои остёрым, да путём, аккурат бок о бок с ихним проложенным.

Суматоха тогда нешуточная разгарается и, когда Басманов оборачивается, оставляя клячу водоходную в покое, то примечает, что при оружие уж все стоят и наготове, в то время как он сам лишь кинжалом мелким вооружён, а это вовсе ни куда не годится. Ни-ку-да. Оттого шустро он в каюту свою спускается, да средь поклажи клинок длинный отыскивает, что приобрести довелось на базаре англиканском. Добро его лезвие, рукоять в длани как влитая сидит, однако совсем не любованию момент нынешний уделять стоит, в особенности из-за того, что, выглянув в окно, становится ясно насколь уж чужой корабль близко подошёл. И снующие фигурки экипажа вражьего разглядеть уж можно и даже самого главнокомандующего, в силуэте мундира стройного, да треуголки пышной. Отчего, ни минуты боле не теряя, Фёдор наружу выбирается.

Вот-вот, чуть-чуть ещё и поравняется Змий с жертвою своею, но никаких придупредительных выстрелов, которые, как предполагал он, должны были быть, и ничего прочего не происходит. Затишье сторон обоих настораживает разум токмо поначалу, а после и слух. Призывая лишнего не молвить, обнадёживая какой-то завязкой дела общего, что на пороге уж стоит, пускай пока и не очевидна.

В волнении этом повседушном, в замирании всеобщем, гул глубоководный слышится лучше начинает, а по нарастанию его, уж и поднявшийся переполох экипажа соседнего не в силах оказывается заглушить рёв сей, известный прекрасно команде княжеской, а всё равно и её пробирающий до основания костей, однако духу, да решимости напротив токмо прибавляя.

Когды воды тёмные уж едва ли не кипеть начинают под судном встреченным, удар случается, приходяся прямо по днищу евоному. И не кажет себя ещё тогда Михаил, но припугивает люд играючи, причём успешно, даже очень. А после виться вокруг корпуса древянного начинает, скоро в тиски живые заключая корабль, крику, ой сколь крику надрывного подымая. Трещит по швам жертва обречённая, беснует команда противника безымянного, уж готовая оружие побросать в бессилии верном пред силой неведомой, а превосходящей их.

Вдовесок к этому, как раз в момент появления Луговского, равняются борта и, сцепив их крюками, под предводительством старпома рвётся экипаж князьевский в бой неравный, заставая врасплох и без того сбитого с толку супротивника. Кто в ужасе кромешном неистово молиться принимается, кто, шаткость положения осознав, бросается в море, но и те находятся, кто отпор ответный держать ещё в силах оказываются и без промедления его дают, лезвия обнажая.

А Федька в миг сей долгожданный вдруг замирает, будучи зрелищем разворачивающимся заворажённый до самых кончиков перстов. Покамест месиво из мертвецов, да живого народу заворачивается на палубе, высвобождая тулово корабельное, на борт забирается и сам Михаил, корму весом своим исполинским придавливая. Там капитана, что уж весь контроль вместе с треуголкою своей растерял, он скоропостижно настигает. Резво и бесцеремонно к нему склоняется тогда и, пасть зубастую разинув, прямо поперёк тела в мужчину впивается, насквозь раскусывая клыками плоть мягкую, жизнь, раз и навсегда, из тела более не вольного выбивая. Опосля чего главу задирает и ещё теплые остатки человечьи в рот закидывает, а юноша наблюдает, как ноги пропадают в клацающей пасти, как кровь капитана бывшего размазывается по зубьям длинным, да по морде чешуйчатой, и не шевелится, придавленный к месту зрелищностью сего действа.

Однако с рук ему это промедление не сходит, токмо с помощью ловкости имеющийся увернуться от сабли противника разъярённого удаётся, а, за спиной евоной оказавшись, быстро оборачивается Басманов и вгоняет клинок свой по самую рукоять в бок ему и, навалившись, скидывает тело уж безнадёжное в воду. А после, в азарте разыгравшемся, кидается дальше, не обращая внимания на стекающую по запястьям багровину густую.

Когда же солнце закатное в разливе пёстром касается глади зеркальной, до последнего матроса экипаж вражий убиенным оказывается, горение дня сего уж не заставая, разве что оком одним, душёнками на тот свет поочерёдно отлетая. Взлохмаченный, да кое-где в кровине перемазанный, посредь побоища этого оглядывается юноша, повыше, на корму, где давеча стоял княже, поднимаясь, дабы обзор расширить.

Воно Ерёмка ближе к носу сидит, клинок перепачканный утирая. Взглядами они встречаются, да кивнув друг к другу, сызнова на свои дела отвлекаются. Вон и мужик какой-то с гоготом весёлым на потеху всем из брюха свого раздутого кинжал достаёт, видно, вогнанный туда каким-то опрометчивым матросом. А вот и Борис, чуть поодаль от него самого, на трапе присевши, главу безволосу потирает. Только Луговского так и невидать. Как уполз за борт, боками виляя, так и след простыл.

Да когдысь уж направляется Басманов к кораблю ихнему, родному, вальяжно каюту свою оставляя, на палубу капитан выходит, звучно отдавая приказ об том, чобы судёнышко обчистили, да стащили всё с него, не жалея плоти своей мертвечинной, а сам на мальчишку глядит неотрывно, тепло, в мягком выражении лика мысль опосля уж тише выдавая.

- Ой люб ты мне, Федька. Утопить бы тебя, да воскресить, чтоб наверняка никуда не делся, - и при том так довольно уста в улыбке разводит, словно бы и вправду план озвученный в действо готов привести.

- Не надобно меня топить, Михал Козьмич, к сердцу вашему взываю, - упреждая непоправимое, молвит в прошении, не дюже-то испуганный юноша, даже некому лукавства проскользнуть дозволяя, да ближе подходит, подставляя ланиты дланям ласковым, что оглаживают его, к себе завлекая.

- Я и живым подле вас ведь, покуда не отлучите волею своей, - уж почти шёпотом бархатным звучит добавочно в шею мужскую.

Руки княжеские спину евоную очерчивают с нажимом, прощупывая рельеф сквозь одежды, уста в кудрях густых воздыхания жаркия оставляют. Однако окрикивает Луговского в момент сей пленительный старпом с борта фрегата, прося, кажется, подойти, да осмотреть отрытое в трюмах чужих добро разномастное, надобность его оценить. И, плечей свод ладный напоследок обводя, оставляет его Михаил, на просьбу борисову откликаясь.

В разочаровании напополам с возмущением тихим, живо сгоняется краска с лика фёдорова, поусмиряется пыл было разгоревшийся. И, во заминке краткой пребывая, продолжает Басманов на месте стоять, покамест Еремей его не нагоняет, да вопрос задаёт, из ступора выводя.

- Кстати-с, испросить всё желал, эт ты, Фёдор Алексеич, давеча-с бренчал так гоже?

- Ну я.

- А-с сыграешь чего-нибудь? - просит мужик, разом возвышая настрой душевный. Отчего с хлопком по спине евоной ответ радостный мигом прилетает.

- Об чём вопрос? А то!

***

Комментарий к 15

Polnalyubvi - Лишь бы не снилось

https://youtu.be/Dh3V_YiSwe0

Думаю, клубника в позапрошлой части это хрупкая отсылка к этому шедевру мысли человеческой:

Пирокинезис - Я приду к тебе с клубникой в декабре

https://youtu.be/nG9TC8F2hqE

Чую впереди финал, но где он точно, сказать не могу.

========== 16 ==========

Комментарий к 16

*Контр-бизань - косой парус на бизань-мачте

*Топ - надстройка, такая небольшая площадка на мачте

*Ярило или Ярила - восточнославянский мифологический и ритуальный персонаж, связанный с идеей плодородия, прежде всего весеннего, сексуальной мощи

*Иуний - старославянское название июня, используемое в церковных книгах

*Маий - старославянское название мая, используемое в церковных книгах

*Гедония - ощущение крайнего довольства

***

А что было за пределами черноты? Опосля темени накрывшей в приступе боли смертельной?

Потом был он. Антихрист, сам дьявол в воплощении змея искусителя, который предлагал ему… Что? Продолжит это варварское, совершенно нечистивое грехопадение. Растоптать окончательно закон божий, предание, волю евоную. Возвратиться к тому, от чего Еремей так рьяно, столь мучительно бежал. Сломя голову, позабыв и отринув всё, что когда-либо было значимо, оставив себя наконец. И это была чушь, в особенности, так казалось поначалу.

А потом прижало. Замаяло, задушило ещё пуще, чем прежде, ещё горше заело до самых костей, плоть продирая, за тлением которой таперича он был вынужден наблюдать. И ударила опала господня по мужику несчастному топором, аки по полену, со всей силы, закрыв навсегда пути к прощению. Ведь ушедшие не говорят, отмолить он себя боле никогда не сумеет, и никто другой того не совершит, с души евоной, навсегда прикованной к телу гниющему, оковы не снимет силушкой праведной.

И, не издержав немилость, кары справедливой за слабость духа бывшего, предал Ерёмка устав создателя. Отдался на руки дьяволу, речам соблазнительным внял, хотя и не упиваяся сладостью при том, будучи изводимым самим собой. Однако, несмотря на печать бесовскую в договоре этом, несмотря и на все соображения, по ощущениям словно четвертующие душёнку и без того чахлую, свет сызнова заструился тогда под ногами из мёртвых восставшего, и дорога новая залегла, отнюдь не в адовы подземелья прямиком, и пошёл мужчина повинуясь по ней, пусть ведомый и чёрною рукой.

Много воды с того времени утекло. С момента тогдашнего море забрало его с концами. В далёкие дали утащило, отрывая от жития прежнего навсегда. Век моряческий в еремеевой загробной жизни случился, со всеми этими кораблями, парусами раздатыми ихними, тросами бесконечными, гаванями, портами неисчесляемыми и землями иноземными, небом, десятки раз сменившимся над главою расколотой, ветром диким, что без устали шныряет в окияне безбрежном, да уж не змеюкою грозной, а капитаном евоным теперича, что мужиком вполне неплохим оказался, хотя, право слово, инаковым во многих проявлениях.

Виды многообразные, просторы ранее неведанные, настоящим гвалтом пришлись для разума застоявшегося, застарелого. И, верно, именно в странствиях сих, только тогда заново кровь в его уже обескровленных телесах разогналась. И наконец тогда у него снова получилось вздохнуть полной грудью, когды, казалось бы, дышать ему уже и не надобно было. Экая насмешка судьбы.

Изгладилось всё, камнем преткновения для будущего не став, по крайней мере, для не столь далёкого. Пылью времени покрылось, позабылось отчасти. И сожалеть стало просто не о чем. Как будто всё, что когда-то давно было его жизнию, стало сказанием. Печальным, да не родным, которое слышал он когда-то от кого-то, уж и не упомнить.

И люди-то на пути этом вовсе иные окружили Еремея, тем паче отбивая его от брегов былых. Все они в немалости на корню отличными от тех, которых доселе знавал мужик, представились. Да вот хотя бы и тем, что от человечишного, как у него тоже впрочем, токмо начало и было, токмо душа и осталась. Все смертью более али менее подранные, а, чтоб их, всё-таки живые. Живее его самого при жизни, живее многих, по земле бренной скитающихся, особенно, ежели на некоторые вещи очи прикрыть.

Не только росы, но ведь и черти всякыя иностранные средь них были и есть, что, дай Бог, пару слов свяжут не на своём непонятном, на котором ещё часто балакал с ними так умело, да вертляво капитан, словно отродясь токмо сей говор и знавал. И не понимал, не признавал мужик от слова совсем чужеродцев этих никогда. Однако, коли князь посчитал, что надобно так, то с волею сей Ерёма оставался и по сей день безропотно согласен. Отнюдь не глупца Михаил из себя представляет и в решениях, пускай и неясных, соответствующим образом поступает, а за ним лишь повиновение сей своеобразной мудрости и остаётся.

Вот также, подчиняясь воле евоной, однажды отправляется по осени поздней моряк за мальчонкою каким-то. Значение он сам тому особо предавать не думал, но вот князь внушил, что дело сие надобно исполнить нисколь не спустя рукава. Полно и даже лелейно, к несколько настороженному замечанию, облик евоный обрисовал для понятливости, маршрут точный указал. Правда, что за человечишка так толком и не разъяснил, токмо имя-отчество для размышлений и предоставив.

А юнец-то душка анафемского оказался. Право слово, измаял его всего по дороге обратной. Непокладистостью, видно, плешь Ерёмке целенаправленно выедал. Но оно и понятно, роду-то, очевидно, не крестьянского тот был. А у него что? Приказ прямой! От и мириться пришлось, что, греха таиться смыслу нет, было задачею не такой сложной, в особенности под конец пути, когды всё больше помалкивал Фёдор Алексеич, лишний раз с ним даже и об странствии ихнем разговора не заводя, по причине неясной. В случае любом, не привыкать ему. Да, по окончанию, выдохнуть с облегчением получилось наконец, ответственность с себя снявши, да переложив на Бориса Иваныча, который куда поболе его недовольством неустанным расходился.

Однако капитан бесспорно рдел к этому неуёмному бесёнку особым отношением. Взять хоть случай, когдысь юноша спутал бизань с контр-бизанью*, раскрыв не тот парус. Тогды снесло их в порыве сильного ветра в сторону, и произошол уклон от курса, судно покренилось сильно. Ору стояло… Каким же буйным негодованием расходился старпом по сему поводу, как рьяно жаловался Михал Кузьмичу, и как же скандалил с нерадивым моряком, который, к слову, не отставал, а князь лишь, заливаясь, хохотал громко, не в силах поумерить веселья свого, да ничего, окромя пресекания ссоры, не сделал, пустив эту промашку на самотёк. В то время как на счёт кого другого отсчёта в делах подобных пред капитаном у Бориса Иваныча не требовалось, да и просто так вообще никогда не оставлялось, а тут… Невидальщина такая.

Хотя в некоторых проявлениях отношение это особое вполне не лишено присущей капитану суровости, да строгости. Верно, именно поэтому до сих пор не разгорелся экипаж бунтом супротивным. Вспомнить хотя бы казус, совсем недавнего времени. Фёдор Алексеич забрался тогда на топ* самой высокой грот-мачты, сидел долго, кажется, высматривал что-то, одному ему ведомое, и, видно, вовсе не слышал оттуда как окрикивает его князь, желая чтоб, как выразился он, Ярила* снизошёл обратно на палубу. В конечный раз придупредив, что ежели тот не слезет сей же час, то Михаил сам его спустит, да не получив ответа вновь, капитан и вправду полез наверх и, схватив за ворот юношу, для которого бежать было уж поздно, швырнул его вниз. Не на саму палубу, конечно, а в воду, благо что солнце уж в пору ту по-летнему жарило, и окиян не был ледяной юдолью, способной судорогами утащить на дно и самого умелого плавца.

Да и все эти, прости Господи, милования и речи замысловатые. Может Еремей и сдох, но никак не ослеп. И не им одним едино то. Всякие разговоры, перешёптывания ходили и ходят меж команды, да молвит что-либо не тайком большинство не осмеливалось и не осмеливается. Были те, кто порывался в бурлении ехидного интереса вякнуть по дурости что-нибудь, да на корню зарубились все эти порывы в назидание остальным, чтоб неповадно было, и усё на том. А сам мужик судит не желал и не брался, даже в думах глубоких. Ему ли свечу держать, ему ли рассуждать об любовиях, да благосклонностях змея великого, хозяина морского? Точно нет. А Фёдор Алексеич… Еремеевы уста на сей счёт будут чисты.

А с недавнего времени, от как вернулся, чёй-то таскать его за собой начал юноша, коли это можно так обозвать. Приходит, говорит мол: “Пошли со мной”, - а Ерёма и не прирекается, не отказывает, потому что нужным то не считает. Не по доске же его пригласили пройтись, в конце концов. Да и каким-то благожелательным отношением проникся, видно, к нему этот мальчишка, и теперича мужику уж точно не в тягость, даже наоборот, на просьбу сию отвечать всё с большей охотой.

Однажды наконец происходит то, что, как думается крестьянину, давно должно было произойти. Сидят они с Фёдором Алексеичем, он сам накануне сеть оконченную размещает, а тот на мандолине поигрывает и между делом испрашивает его, как бы невзначай, об причине столь скоропостижной кончины, собственноручно исполненной. Но что ж ему молвить на вопрос сей? Не поймёт юноша этого, да и незачем забивать голову младую горестями подобными. Как никак, вся жизнь впереди. Оттого краток ответ еремеев, да туманен.

- Жил безлико и печально, также и сгинул и даже не об чем говорить. Однако, оказывается надобно иногда умереть, чтобы жизнь подхватила новое начало¹.

Да за сим и закрыли тему. На самом деле, Еремею тоже любопытно было бы испросить собеседника свого, да хотя бы об седине, которой в его волосах немало, поболе, чем у самого мужика, что ведь значительно старше. Только вот Фёдор Алексеич и без спросу о многом горазд глаголить, слова тянуть из него не приходится. Отчего, думается моряку, что коли тот желал бы, сам бы всё и выдал, а так и распрашивать не стоит.

***

Лежит Федька, завёрнутый аки в свёрток в края гамака, да спустив ноги вниз по обе стороны болтает ими. Судно тихо качается туда-сюда, туда-сюда и его заодно качает из стороны в сторону, мотая ложе подвесное от стены к стене. Направленно он смотрит токмо в потолок, лишь изредка скашивая пытливый взор очей на окружающий его кавардак, в неудовольствии каждый раз подмечая, что тот никуда сам по себе не девается и даже мановение длинных ресниц не способно выскребсти грязь из углов, да меж половиц. На самом деле, юноше это ужасно не по нраву, а в последнее время докучать стало ещё более, чем прежде.

Ведь пусть иуний* ещё и не настал, но маий* к окончанию своему, видно, притвориться им порешил, в летний месяц сыграть, да разжарил светило небесное так, что токмо порывы ветров переменные теперича в силах жару застоявшуюся разогнать. Однако не очень-то они захаживают в каюту евоную, отого днём, как нынче, здесь сдохнуть можно, пребывая в духоте, да клубах пыли горькой. И коли с первым он сделать ничегошеньки не может, то со вторым… “Ай! Даже думать не желается об том, что по собственному умыслу тряпку сызнова в руки я возьму!”. Вот так и лежит, в думах сомнительных утопая, и никак не решается. Медлительно мгновения волочатся, перста рук обеих по локтям ритм напряжно отбивают, а уста всё сильнее поджимаются, в кривую гримасу изворачивая и всё лико.

И всё-таки! Прорычав себе в нос что-то несуразное, махом спрыгивает Федька с места нагретого, да за ведром отправляется, прекращая сию бессмысленную борьбу. В конце концов, в его ведь интересах приборка! И покудово он не займётся ею, ничего не сменится, как бы не желалось верить в обратное.

Притащившись уж с полной бадьёй в трюм, хорошенько ещё раз оглядывает Басманов объём работ, неутешительно прицокивая. Опосля этого в дальний угол переместившись, полоскать тряпицу немытую берётся, да космы пышные так и лезут в воду, наровя помешать, измочиться. Поначалу Федя за спину их откидывает и за уши старательно заправляет, однако худо это помогает и, бросив всё, он принимается за поиски чего-нибудь, чем можно было бы их подвязать. Длинные заразы отросли, срезать бы по-хорошему. А жалко ему. Жалко красу такую от и всё, но и подметать полы власами тоже не дело.

Покамест роется юноша в мешках, к стене приставленных, да меж ними, слышит, как люк наружный приоткрывается и, прошуршав лестницей, на пол грузно кто-то спрыгивает. Ну это знамо кто, Ерёма, наверное. Да чобы без дела не стоял, раз уж пришёл, поручает ему Федька, поисков своих не прерывая.

- Слухай, Ерём, ну-ка подсоби верёвку что ли какую подыскать, а то волосы связать нечем, - да продолжает вскрывать очередной мешок, меж тем как движения никакого позади так и не происходит.

- Ну что ты встал аки истукан? Трудное что ли что-то прошу? - да наконец оборачивается к пришедшему, в лёгком изумлении заставая там вовсе не Еремея, а капитана, привалившегося плечём к стене, который, очевидно, доволен дюже тем, что врасплох застать юношу сумелося. На скорое приветствие тот только и успевает кивком поклон отдать, как в руки евоные вещичка прелюбопытная прилетает.

Ленточка это бархатная, тесьмой серебристой по краям отделанная. Не шибко длинная и не короткая, аккурат на длину фёдоровых влас. Цвету она глубокого, морского, а концы еёные венчаются подвесками: чешуёю змеиной, да жемчугом диким. Ну точно как на той самой серьге княжеской, что как-то заприметил Басманов. Рассматривает её с довольством юноша пару мгновений, а после, натянув совершенно подлянское выражения, хотя и делая вид, что мол не при делах, твёрдо говорит.

- Вы, кажется, не расслышали меня, ошиблись, Михал Козьмич. Я искал верёвку, - да кидает украшение обратно в руки теперича удивлённому напротив Луговскому. Зная, что в любом случае цацка сия будет дарованна во владение ему и никому другому.

А после, выразив чуть вздымающимися плечами, да разведёнными в стороны руками что-то совершенно простецкое, отворачивается и как ни в чём не бывало продолжает поиски, едва ли не лопаясь от накала душевного, да сдавившего таперича лик в меру крайнюю того самого выражения плутоватого.

Когда же шуршание и шаги позади стихают, Федька к суме своей обращается, да выуживает из неё косынку. И как это он запамятовал? Пряди под её широкие полы славно заправляются. И косу витиеватую пытается заплести он, дабы ещё более ладно шевелюра смотрелась в задумке сей. Даже что-то выходит, но дюже несподручным оказывается самого себя оплетать. Руки затекают, видно больно худо, а на ощупь мало ясно, что же там такое получается. Отчего Басманов, не долго думая, попросту посильнее под косынку подбирает своё творение. И, напоследок испустив тяжкий вздох, наконец принимается он за мытьё. Выгрести предстоит немало.

И спину-то юноша гнёт, и по всячески изворачивается, подлезая тряпицею во все, даже и самые мелкие, щели. Ящики, да котомы ворочает, по-человечески всё составляя. Сор весь на середину трюма сгребает, опосля чего собирает, да выносит прочь с каюты в несколько раз, сызнова подтирая полы. Не так мало времени занимает это, как хотелось бы, однако не вечность и по итогу, когды труды евоные дают желаемое, Федька наконец распремляется, рамена широко расправляет, да, голову задрав, излучает своей позою чистой воды гедонию*, готовый уж аплодировать самому себе.

Однако прерывают его шум, да крики, рвущиеся с палубы, вынуждая отвлечься и выглянуть наружу макушкою, дабы разведать, что происходит. А происходит там, наверху что-то и вправду занятное. Два мужика, яростно сцепившись, со всей мощью бьют друг другу морды, то вставая, то снова заваливаясь на доски, да притом притирки, которые, видно, и стали завязкою для драки, не оставляя, продолжая предъявлять их ором, да кидаться звучными оскорблениями.

Вставши вкруг разворачивающегося действа, пара-тройка моряков посвистывает, да улюлюкает, подначивая ёрников, ставки попеременно выдвигая. Но большая часть команды всё же в стороне, поодаль стоит, уж менее бурно вовлечённость свою выражая, уж тише об чём-то переговариваясь. В кормой же части, на возвышении юта, наблюдая сию картину, бок бок капитан, да старпом стоят. Первый к парапету высокому склонившись, в непринуждении посмеиваясь иногда, вслед команде, а второй за штурвалом, напротив в хмурости. К ним-то и направляется Басманов, лавируя меж собравшейся толпы, да задерживается на трапе, поравнявшись с Еремеем.

- А что это делается? На потеху сцепились али как? - испрашивает юноша у него, чрез рамо мужицкое выглядывая на баталию.

- Воно, вишь такого тучного-с мужика? Вздорного нраву он. Уж не впервой-с что-то да не поделил с матросом очередным-с. Ой худо кончится. Худо-с, - протягивает моряк в ответ.

А Федька, едва дослушав, пускается дальше, прибиваясь под бок Луговского, что на него внимания не обращает, всё также неотрывно глядя за буянами, в весёлости своеобразной. Тот самый зачинщик, на которого указал юноше Ерёма, куда крупнее молодца другого. И так, и сяк он его кидает, с грохотом об доски ударяя, однако, несмотря ни на что, тот не отстаёт, на право и на лево размахивает кулаками, нет-нет, да и попадая ощутимо в плоть супротивника.

Но вовсе не долго разгулью сему дано было вершится изначально. Чуть погодя безмолвно обращается Михаил взглядом к Борису, который, опосля жеста этого, видно, понятного ему, штурвал оставляет, заменяя себя рядом стоящим матросом, да вниз отправляется, прямиком к бесчинствующим. А князь меж тем освистывает их так звонко, что не услышать попросту невозможно, и на звук сей останавливаются, самовольно разнимаются мужики. Да в то время как молодец знатно потрёпанный отползает в сторону, подуститель, только что ликовавший пред выигрышем своим, обмирает, так и замерев при взгляде в очи змеиные, с места никак не шелохнётся, будучи чарами скованный, да не двинится.

Иваныч же, подозвав к себе пару человек, велит схватить по рукам и ногам пленённого, а затем, выудив из-за пояса кинжал длинный, лихо, одну за одной конечности берётся рубить. Однако, несмотря на, казалось бы, нахрапистость и зрелищность картины сей, она суха, совершенно бескровна и мертва, как тело, лезвием посечённое, бесцеремонна, да без лишнего чувства, лишь серостью окропившая лица экипажа остального.

Кто-то, малость, конечно, шарахается в сторону, да норовит поскорее увильнуть от действа беспощадного, кто-то, в равнодушии полнейшем, к делам корабельным возвращается, а кто-то продолжает наблюдать, как уж обрубок телесный в конечном счёте со звуком чвакающим, склизким лишается и головы, да за борт поочерёдно выбрасывается, чрез ожидание некоторых промежутков.

- Отчего именно четвертованием затяжным а, княже? Неужто помереть по-иному они не способны аль особое в том что есть? - поворачиваясь к Михаилу по окончанию судилища, испрашивает юноша.

- Есть, Феденька, есть. В служение мне не входит наведение раздора, да отвлечение команды от труда возложенного, а это, значится, нарушение договорённости выходит. Цена на весы изначально поставленна не малая, тем паче и расправа. Пусть же, коли наперекор идти решил, душёнка его таперича меж этими обрубками и разрывается и за сим последняя моя воля, - служит ответом.

***

Путаясь в кучерявых вихрах, непопутный, просвежевший к вечёру ветер врезается в образ уединённый, расположившийся в чаще обнесённого оградой топа верхнего, на самом конце стеньги. “Хорошо здесь очень”, - искренне считает Фёдор. Однажды забравшись сюда и задержавшись на миг-другой, боле ни ему, да, верно, и никому другому не захотелось спускаться обратно. Ведь место поистине чудесное. Над бегущими волнами, над палубой, над всеми парусами вместе взятыми он словно парит, притворяяся птицею в небе широком, настоль высоко достаёт шпиль грот-мачты. И последние солнечные лучи в алом отблеске уловить отсюда лучше всего удаётся, подставляясь ликом томным под их тёплые прикосновения.

Не возбранимо, несмотря на страх упустить из рук, утерять вещь ценную, было бы затащить сюда инструмент музыкальный, да, отстранившись от шуму общего, во всю мощь разыгрывать какую-нибудь балладу аль сопровождение песнопению, выдуманному на ходу или собранному из остатков других, что знавал он когда-то наизусть. И, без утайки, часто делал и делает так юноша, теша уши обитателей Змия корабельного задорным гласом своим, да мелодиями на все лады. Однако сегодня не один из тех разов.

Долго так можно сидеть, набирая носом побольше воздуху прохладного, наслаждаясь уставшим летним днём, остывая телесами, разгорячёнными зноем, которыйнаконец отступил. Облакачиваясь на крепкий парапет, вниз заглядывать, меж сплошными полотнами парусов, блюдя за тем, как фигурки поуменьшенные снуют по судну туда-сюда и то и дело тоже ввысь по вантам стремятся, забираясь на реи, да сворачивая полотна обширные. И хоть до посинения сидел бы Федька, право слово, только вот: “А вправду, чёй-то паруса-то сворачивать удумали?” - все разом причём, даже и до того, что прямо под ним, добираясь. Ведь штиль полный, ночь распогожая близится. Непонятно.

Собрав вразвалку разложенные конечности, браво подпрыгивает Басманов с места свого, да струне уподобляясь, потягивается сильно-сильно телом залежавшимся, сладко дугою прогибаясь. Опосля того, высмотрев капитанскую треуголку, что размеренно плывёт вдоль палубы, отматывая свободный трос, берёт Федька курс на Луговского. Придерживаясь за верёвку, юноша залезает на парапет и, покрепче перехватившись, да заступив ступнями нагими на край бечёвки, махом одним ухает вниз, бесстрашно рассекая воздух резкий.

В оконцове полёта свого, финт он этакий выкручивает лихо и аккурат рядом с плечём княжеским торчмя головою повисает, щиколотками завернувшись в трос по умению ловкому. А после, когдысь Михаил его замечает, раскачивается, да в сторону уходит проказливо. За натянутую сеть вантов хватается и, высвободившись из петли верёвки, на них перебирается, сощуренно воззряясь на мужчину сверху вниз.

- Что ж мы это, Михал Кузьмич, на стоянку заходим? Прямо посреди окияновой пущи?

- Именно так, матрос, именно так. Да что же тебя в этом удивляет? - испрашивает в ответ он, статно плечи голы расправляя, верно, и без того ведая причину опасения, присущего человеку исключительно, да потешаясь над тем.

- Может быть неведомо мне что-то, но разве ж так можно? Не рисковостим ли мы, задерживаясь настоль далеко от суши? - ожидаемо для владыки морского лепечет вопрошающе юнец, но спешит княже тот же час упредить евоные домыслы.

- Со мной не боись, никакая тварь глубинная не тронет, покудово я здесь али попросту рядом. Остерегаются они присутствия моего пуще всего прочего, и токмо мелкотня всякыя в одиночку кружит, по обделённости своей. Уж больно охота мне от мира отстраниться ныне. Погода столь хороша, не стоит упускать момент. Замереть на пару деньков надобно.

- И не опоздаем мы никуды, с курсу не собьёмся, не затеряемся? - сызнова напирает Фёдор с вопросами, ну никак не веруя в то, что вот так запросто возможно от мира всего отрезаться по желанию мимолётному, да не напоровшись на последствия.

Однако Михаил лишь тихо посмеивается на то и, покачав слегка выгоревшей на солнце головой, которая потому теперича рыжиной отблёскивает, расходится в речи, присекающей дальнейшие бессмысленные, по его разумению, распросы.

- Ничего-то ты не понимаешь, Федь. Я, этот корабль, мы как пилигримы. Идя по бескрайней водной глади, синим солнцем палимые, мы узреем и пройдём ещё мимо стольких ристалищ и капищ, не сосчитать. Мимо наидревнейших храмов, да базаром, с погостами впридачу. Мимо величавой Меки, мимо самого, уж истлевшего Рима. И, обойдя все дороги, что ведут к нему, пройдём и стороной весь свет людской, что нам до Адама и Евы? До жизни всей прочей? До этого сущего пустяка?²

И при словах сих столь чарующе, столь зазывающе взор зениц не зверский даже, а совершенно человеческий, наперекор сказанному, будучи обращённым к басмановым очам неотрывно, в душу самую смотрит, что в пору было бы и перестать дышать. Обмереть не токмо душой, но и телом, отдавшись всецело моменту, устам движимым, речам и рукам евоным наконец. Однако разве Федька - есть барышня малолетняя, чтоб глупости подобные в помутнении разума, в едином сердечном зове вершить? Точно нет. Оттого он слухает внимательно, да головы не теряет и вперёд к мужчине, который мало-помалу к нему движется, прежде всего не подаётся, обождать хоть чуть-чуть верным считает, на месте своём оставаясь.

- Глазки, Федюш, выгорели у тебя что ли? - вдруг молвит Луговский что-то престранное, опосля тишины опустившейся.

- Дай погляжу, - да, подойдя вплотную к вантам, заключает лик юношеский в длани и, как сам умеет завораживающе глядеть, точно также заглядывает в очи напротив и вправду видит различимый фиоловый отлив, прежде которого в них не замечал, хотя смотрел много и вдумчиво.

- Чёй-то несуразное совсем глаголишь ты, княже. В зеркало я по-вашему что ли не смотрюсь? Чепуха какая-то…

- Ну будь по-твоему, коли не веришь, - быстро соглашается мужчина, да, огладив напоследок евоные ланиты перстами, опускает руки, кажется, готовый уж покинуть юношу, но тот продолжает диалог.

- А куда путь далее мы держим, опосля стоянки?

- А хоть в Золотой град³, - туманно бросает князь.

- Всё загадками, загадками говоришь, Михал Козьмич. Что за град-то такой? - в недовольстве, да не злобе, качает головой Басманов.

- А предание есть такое, средь моряков ходит. Что ежели по звезде пойдёшь, то в оконцове к брегам земли крайней прибьёт тебя. На берегах тех далёких встретят тебя ворота прозрачные, а за ними сад чудесный, а за садом долина колдовская, где бродит зверьё, где летают птицы обуянные стихией в природе своей, и град там стоит сплош из злата выделанный, в награду тому, кто отыскать его сумеет.

- И что же, видел ты край земельный? Неужто не бывал там?

- Да, там не бывал. И без того золото в мире имеется, и на зрелища он пока не худ. Однако может когда-нибудь… - звучит вроде бы простой, а всё-таки разнозначительный ответ.

Право слово, умаял его совсем капитан этой манерой ответов. Но тогда же, видно, смилостивясь, он замолкает, уводит взгляд от Фёдора, уходит. А, стоя на краю палубы, да стягивая кальсоны, бросает заманчивое предложение искупаться, сверкая в закатном солнце загоревшими крепкими телесами. Эти самые кальсоны чуть погодя прилетают во фёдоровы руки, а княже за бортом исчезает, не дожидаясь ответа.

Совершенно не думает юноша об том, чтобы как-то откликнуться на сей выпад. “Надобно сначала вещь снести в каюту капитанскую”, - рассуждает он. И кстати о звёздах, ещё ранее заприметить ему удалось, как Борис, кажется, по ним что-то высчитает. Уж дюже Федьке интересно прознать про то. “Надобно после, как вещь снесу, старпома достать с вопросом сим и ещё…” - рьвётся мысль длинная другою, что говорит: “К чёрту!”. Тогды отбрасывает он всё это. И прямо так, как был, сигает с разбегу вниз.

***

Комментарий к 16

¹Мне очень нравится, как эта фраза отсылает к тому, что, по словам авторши Гойды, Федька ведь тоже можно сказать сгинул, покинув родину. Вот и думайте.

²Иосиф Бродский - Пилигримы

https://youtu.be/n0r3WNkM8X4

Мельница - Дорога сна

https://youtu.be/xGiGcRaimU8

³Аквариум - Город золотой

https://youtu.be/7CNjq-DVW00

Полноценка для Цириллы:

https://pin.it/2n8HWcN

Думаю разойтись на ещё одну полноценную работу до заключения, которым станет следующая часть)

Hozier - From Eden

https://youtu.be/tg22CjqxBRo

Alan Walker - Darkside

https://youtu.be/M-P4QBt-FWw

Канцлер Ги - R-r

https://youtu.be/g8auA7NlqIc

Мельница - Лента в волосах

https://youtu.be/f_kUxkpM8Fk

========== Финал ==========

Комментарий к Финал

*Асмодей - злой, сластолюбивый демон

*Хороняка - трус

*Magnus ursus - Большая медведица

*Стегно - часть ноги от таза до коленного изгиба; в данном случае - бедро

*Перси - грудь, груди

*Набка - набережная

***

В разгаре сего поистине летнего дня в пору было бы уж задохнуться. Даже посреди моря, даже в потоке буйных ветров, что своим жаром токмо довершают духоту невыносимую, аки в печи разогретой. И Федька задыхался, ещё как. Но всё же боле не от зноя, не от лучей длинных, кожу румяняших, которые, нельзя не согласиться, многим лучше ощущаются, нежели дождей каскады али нападки суровой окиянской зимы. Не от палящего светила совсем он тухнет и не от редкости прохлады, а от давящего на горло воротника, от липнущей с завидный рвением к телу испревшему тряпицы, что из раза в раз юноша одёргивает, только затем, чтобы это бессмысленное действие повторилось вновь.

Он сам это сознаёт и ему надоело, право слово, достала до глубины души сия тряска над этой… Дурственной мелочью? Ведь такое обозвание подойдёт всего больше, не так ли? “О, именно так!” - всё больше убеждался Басманов, когда сызнова руку, как по заказу, тянул к плечу, да краю рубахи, дабы сделать то, в чём надобности-то и не было.

Однако всё это время понимания, очевидно, мало было. Он эту блажь чуть было до привычки не довёл! “Старался внимание не обращать, а по итогу получается только это и делал”, - резанула дума кинжалом по горлу, когда перста взволнованно потянулись оправлять ткань, хотя в каюте своей юноша совершенно один-одинёшинек. От себя что ли скрывается? Дурак, какой же он дурак! И такая злоба пробирать его взялась, что не выдержал Фёдор и резко выдернул себя из блузы, обнажая тело, давно уж не дряблое и не слабое, как не посмотри.

И ведь правда, чего тут стыдиться? Крепкая плоть, бравый стан. Разве что худощав немного, но тем паче перекаты мышц под кожею белоснежной проступают, выделяются, аки на образе, вписанном в совершенно прекрасное, пусть даже может и срамное полотно, дланями самого Асмодея*, чрез живописца поддавшегося. Да и кость, кажется, теперича столь сильно не выпирает из-под нежной кожи сбуровленного шрама. По крайней мере, так чувствуется, когда рукою Федька по плечу проводит, оглаживая его со всех сторон.

За карманное зеркальце он не хватается, упреждая это желание всеми силами, а большого зеркалища в его личном трюме как не имелось, так и не имеется до сих пор. И таперича сему недостатку Басманов даже благодарен. Не высмотреть в полной красе увечие, не растроить, не скривить дух очередными глупыми домыслами. Так многим лучше, вернее во всех смыслах, спокойнее.

И не болит, что главное самое давно уж не болит. А значит Бог с ним. “Тем более, как там пелося в частушке ребяческой… Шрам на роже, шрам на роже, мужику всего дороже!” - с забавою чистой вдруг припомнилось ему. Жаль, конечно, что не в бою ратном получено. Это всего печальней. Но ведь кто об этом здесь знает? Да никто! А значит, сколь всего можно наплести в извилистости мысли шальной. Свою фантазию Федька в этом ещё обязательно проявит. А покамест, утерев метания душевные с лика, что морщинами залегли по всему челу, остаётся токмо рамена пошире расправить. Присутствие незримого порока в его выдержке, облику точно не посопутствует.

***

Выглядывая с топа первой грот-мачты, той, что поменьше её сестрицы одноимённой, второй по счёту, будет, юноша вертит головою по сторонам, да Борису на глаза силится не попадаться, иногда присаживаясь к парапету поближе. Старпом нынче явно встал не с той ноги и вгрызается во всех, кому не свезло, а у Басманова хотенье, задумка имеется, исполнения требующая, и браниться с Иванычем ему вовсе не впрок сейчас. Это они всегда успеют.

Конечно с верха второй грот-мачты обзор лучший представляется, но куда уж успел метнуться, там и приходится сычевать. Зато первая поближе к носу стоит, а ему это и надобно. Там, внизу под раздутым туловом судна, под толщей воды пятно тёмное движется, мелькая из-под корабельного днища время от времени вьющимися боками, да характерно поблёскивая на свету чешуёю крупной, безошибочно давая угадать себя. И, дабы замысел идейный осуществить, перебраться нужно на самый край бака ему, да трос прихватить, который чуть позже Федька к носу примотает, чтобы на цепи скользкия не полагаться, от греха подальше.

Верёвка надобная изначально найдена была в общем трюме, а потому, боле не мешкая в приливе своеобразного азарта, подхватывает её под подмышку юноша и, хватаясь за трос, исходящий от мачты, проворно перескакивает он на верхнюю рею фок-мачты, а там и чрез ограду бака перемахивает. Опосля того шустро до длинного носового штыря добираетесь и, уж крепко накрепко, теперь же умеючи завязав узел, оглядывается. Борис, стоя далеча, смотреть в его сторону и не думает, а вот, как ни странно, на еремеев чуткий взор он стремительно напарывается и тот, пусть и не выражает абсолютно ни малейшего понимания о происходящем, но молвит чётко и с расстановкой, что задумка в любом случае дерьмовая.

Ага, конечно, ежели бы Федька его ещё слушал. Может быть в иной раз, но явно не в этот. И отворачивается юноша обратно к воде, возвращаясь к наблюдению. Быстро корабль плывёт, непрерывно, а всё потому что не ветра клубы тянут его, а сам капитан, ухватившись за те самые цепи, которые от корпуса по обе стороны идут. То ближе к поверхности тело змеиное заворачивает, то наоборот уходит вглубь. И, задвинув узел как можно дальше по носу, да поудобней перекрутив трос в ногах, соскакивает Басманов вниз, навстречу змию.

Стопы его голые воды свежой касаются, когды повисает он над самой еёной поверхностью. Страшно это, конечно, чуть сплохует и утащит юнца в злостные объятья пучины, да так, что боле никто его не отыщет, но ведь Фёдор не хороняка*, в конце концов. Оттого он не размышляет о подобной возможности собственной участи, чего бы ему плоховать, и токмо восхищённо очами на всё вокруг с нового угла взирает.

Прохлада солёная здесь с совершенно новою силой обдаёт. Набегающими потоками она бодро хлещет телеса пылкие и заставляет жмурится, ещё шире при том раздвигая уста развесёлые, напополам со смехом довольным, что рьвётся наружу. Таперича, когдысь он ближе, и силуэты рыбёшек блестящие, что ранее затмевала княжеская краса, удаётся углядеть. Они забавно хвостами мотают, а иногда и выскакивают над водой, кажа шкурку свою румяную, рыжую, да зеленушную. Так и тянется фёдорова рука их потрогать, обтискать. Однако нынче не до того.

Уличает он момент, когда Луговский сызнова совсем близко оказывается, да, освободившись от верёвки, ему аккурат на спину запрыгивает, по пояс в воду погружаясь. Неописуемое ощущение захватывает тогды евоный дух. Доселе ведь касаться чудесного зверя не приходилось. Качко положение Басманова сейчас, но, несмотря на это, благоговение с лёгкостью переплёвывает все остальные чувства, загораясь в очах голубых, и тянется перстами ног, да рук отрогать юноша спину мозайчатую, прелестную в необычайности своей с охотою великой. Сначала просто поверху гладит, а после, заводя в обратном направлении, чешую поддевает, нечаянно, по правде говоря, и под неё залезает аккуратно, робко так, задевая кожу грубую, а к основанию наростов совершенно нежную, аки шёлк.

Но моменту, уделённому млению всепоглощающему, отведён выходит совсем малый срок. Быстро, возможно даже сразу, замечает Михаил вояжёра незваного. А когда тот ещё и столь бесцеремонно под шкуру ему лезть начинает, пуская дрожь по всему телу длинному, да на дыбы её ставя, то решение спровадить этакого наглеца принимает князь незамедлительно. Выпустив цепи из хватки челюстной, он приостанавливает свой ход и, резко дугою изогнувшись, подбрасывает сего хлюста ввысь.

Бултыхает Федька растерянно конечностями в воздухе часто-часто, не находя опоры. Однако сущим нелепицей оборачивается эта дилемма, когдысь из воды змей великий прямиком к нему навстречу выскакивает, да пасть широко развивает, хищно сверкая зеницами зверскими. Ужас неподдельный охватыет юношу при виде этой, отнюдь не потешной картины. “Неужто вправду сожрать решился?” - токмо и успевает молниеносной искрой пронестись в головушке ошалелой, пред тем как челюсти могучие со скрипом захлопываются у него за спиною.

Придавливают нёба тельце скрюченные меж собою, запашок затхлый, да воздух, по малости своей, дышать не дают, в глотке застревая. А, видно, когды ныряет князь, совсем дурно Басманову делается. Слезятся очи закрытые, уши закладывает, мать честная не горюй. Но заживо съедать его никто не собирается. Ровный ряд клыков недвижим остаётся, а язык изворотливый дыру глотки прикрывает, не давая ему оказаться скоро во чреве бурлящем.

Финт некоторый исполнив под водою, сызнова на поверхность выбирается Луговский и, уперевшись лапами крепко о борт судна, главу к палубе склоняет. Опосля чего со свистом на доски выплёвывает юнца, обеспечивая твёрдое, да не опасное приземление.

Весь перепуганный, с ног до головы перемазанный слюною вязкой, судорожными вздохами разражается высвобожденный. А после, шустро подскочив, негодующе во всю мочь испрашивает махину пред собою.

- Отчего ж не сожрал-то?! Неужель не по вкусу я вам, княже?!

- Волош много. В горле застранешшш, - в едком, да смешливом изречении разносится глас пронзающий и, сверкнув оскалом, скрывается змеюка окиянская, возвращаясь к свому делу.

С нажим утирая лик мокрый дланями, Федька язвительно расходится уж многим тише, да продолжает роптать. “Видите ли волош много! Ну-ну! Чтоб его, теперича ведь придётся мыться целиком”.

***

Оканчивая распределение на ночные посты, окидывает округу Михаил пристальным взором, меж тем выискивая по судну ясно кого. Хотя сие действо носит больше осведомительный характер, потому как знамо уж прекрасно, где повадился прятаться этот несносный стервец. Убедившись в правоте своих догадок, даже не силится мужчина окликнуть юношу, а сразу же на ванты взбирается, отправляясь навстречу к нему, на самый верх.

Тот занят дюже чем-то, восседает, скрестя ноги, да то и дело мотает головой вверх-вниз, отмечая какие-то записи в тетради плетёной, которую на днях выпросил у Луговского, а самое главное опять не замечает его. Токмо когда ступает в чашу надстройки князь, спохватывается Басманов и как можно шустрее вопрошает, на самом деле вовсе не желая вновь полететь за борт корабля.

- Звали, Михал Козьмич?

- Да не звал. Сиди уж, - предваряет все юношеские порывы, да опасения он и в книжечку заглядывает, сквозь вечерние сумерки стараясь разглядеть написанное.

- Вот, карту звёздную пытаюсь начертать для понятливости, - поясняет Фёдор, примечая проявленный интерес.

- Выпытать из Бориса, как стороны света определять с трудом, конечно, получилось. Однако столь бегло он это пояснил, что разобрать хоть что-нибудь в этой россыпи сложно. От и силюсь размышлениями собственными разобрать хотя бы и на бумаге. Правда, ориентир всё время теряется, и я сбиваясь. Что с этим поделать…

- А дело в том, что всё-таки не участками отдельными стоит смотреть, а в целом. Тогды и проще станется, - подаёт совет ладный Луговский и затем едва успевает подхватить за бока, влезшего на парапет Федьку, дабы тот тут же не грохнулся вниз, разметавшись по палубе.

- Басманов! Что ж ты это делаешь. Не это я имел ввиду. До неба так всё равно дотянуться не выйдет, а вот расшибиться вполне.

- Обождите гневиться, капитан. Ну вот! Снова она спряталась, звезда эта проклятая. И Кассиопея эта изломанная сызнова затерялась. Как иголка в сене!

- А ты спробуй не чрез Кассиопею. И слазь давай, - молвит Михаил и стаскивает юношу с ограды, спину евоную ко груди своей нагой притирая, и длани в замок на фёдоровом поясе заключает, чобы не двинулся никуда ныне.

- Отыщи созвездие Magnus ursus*, после две правые звезды, Дубхе и Мерак, а линия, проведённая от них прямо вверх, упрётся аккурат в Полярную звезду, - и, проследив изложенный путь, вправду чертовка небесная находится, из тени вылезая.

Тогда успокаивается Басманов и, укрыв руки мужские своими, откидывается на княжеское плечё, воззряясь на лик евоный. Мгновение-другое смотрит, смакуя изгиб скул, опущенный от чела, челюсти, выи наконец и, развернувшись, устами к ней припадает, смыкая их на коже, да носом прижимается, вдыхая, чтобы затем отстраниться и заново, уж с новой силою, прильнуть.

За его спиною грудь широкая чаще, сильнее вздыматься начинает. Вздохи шумные ясно над самою макушкой разносятся, покудово выше, вдоль шеи идёт Федька, в свободе предоставленной, а руки михайловы всё крепче на стёгнах* смыкаются, перстами промяная кожу поддатливую до болезненности.

Уж встаёт на носки юноша, да вытягивается насколь возможно, а выше челюсти достать никак не может, утапливая нос в бороде густой. Однако ему и не приходится. Мужчина сам склоняет голову навстречу и соединяет уста в жарком поцелуе, в ответ на охотное желание проявляя ничуть не меньшую пылкость.

Мнут они губы друг дружке, зубами от резвости сталкиваясь, языками ловко лобызаются, прерываясь на краткие вдохи. Разбивается ставшая затвором в ушах томная глушь, токмо тихими окликиваниями, приласкивающими слух, которые бросают они невзначай в порыве страсти друг к другу, не знаменуя очередное словцо, вылетевшее изо рта, продолжением внятным.

Уж развернувшись не вполоборота, а лицом к лицу, содрагается и одновременно крепнет Федька в мощных руках. Дланями хаотично, с наслаждением по груди мясистой водит, обводя все рисунки, все извивы манительные, сжимая их грубо, резко, едва ли не до скрипа. Выю испревшую терзает, власы луговские на загривке ероша, и чувствует, как пыл в нём самом, да в человеке напротив токмо ярче расходится, огнём плотским кубырем раскатываясь по телесам.

В противовес Фёдору, до сего момента уж прохладившемуся, Михаил же аки печка расстопленная пламенем его своим обдаёт. Невыносимо горячими руками обжимает и плечи, и бока, и спину, опускаясь всё ниже, жилистые, стянутые формы ухватывая, да всё боле склоняется вперёд, дугою вынуждая выгнуться юношу. Чуть погодя уста он оставляет, да, губами мокрющими по ланитам промазав, под челюсть забирается, принимаясь обсасывать кожу, прикусывая её то и дело.

Тихим дребезжанием при том глас юношеский расходится, частыми-частыми вдохи, да выдохи делаются, и дрожью плоть Басманова идёт, в особенности, когды за плечи хватает его Луговский, бесцеремонно щипая шрамовые впадины.

А корабль тем временем качка берёт и при очередном сотрясении, дабы в объятиях сплочённых не свалится за ограду топа, приставляет князь спиною к стеньге Федьку, чаясь найти в ней опору для тела, жаждою изводимого, и, подначиваемый вёрткими руками юнца, возвращается к деянию скабрёзному.

Огонь чресел токмо пуще разгорается, давит, томит и уж мочи боле нету терпеть. Можно было бы и прямо здесь остаться, да вот разложиться как следует точно не выйдет. Шатко здесь очень положение ихнее и, откровенно говоря, места дюже мало. Отчего разрывают они образ единый и спускаются вниз, стремительно к капитанской каюте направляясь.

Отпирая дверь еёную, затаскивает Михаил Фёдора за руки внутрь скорее, да засов с грохотом задвигает, наконец отрезая их и от окияна бурлящего, и от взора очей чужих, ненадобных. После сызнова кидается в разуздалые лобзания. И уж на пути к постели широкой разостланной портки, теперича лишние, на пол откидываются, аккурат пред тем как в негу покрывал мягких падают тела возбуждённые.

Впервые тогда Басманов задумывается об том, что ежели наляжет на него Луговский во всю силушку, то, верно, на смерть раздавит матроса свого. Однако тот, видимо, делать этого пока что не собирается, и потому отрекается от всех домыслов юноша, заглушив свои опасения, да всецело отдавшись губам, которые продолжают снедать грудь евоную. Чуть позже, опосля всего последующего, он прийдёт к мыслии, что зубы княжеские в момент сей поминутно рвались клыками обернутся, да разодрать в порыве страстном плоть евоную, оттого как колятся они вовсе не в пример человеческим, хоть это и перекрывает сполна вожделение, берущее верх.

Однако совсем в скором времени с небе на землю приходится спуститься, когда Михаил отнимается от него, да отыскать в сундуке, что стоит позади, бутылёк вытянутый наказывает и поживее. Изворачивается Федька на бок, ко краю ложа подползает и, отворяя крышку тяжёлую, рыскать в завале внутреннем берётся, во темени вовсе силуэта нужного не различая. Уж успевает он оскаблиться, что мол: “Нету здесь ни шиша”, - но, как по заказу, тотчас же вещица находится. И как только матрос выуживает её, за ноги оттягивает его княже обратно, устраивая ноги длинные по обе стороны от себя, заводя колени согнутые под стёгна юношеские.

Покамест возится мужчина с бутыльком, отворяя его, да растираяя масло густое меж перстов, а там и по чреслам, потупливает взгляд Басманов в потолок, пятна пёстрые обрисовывая, что пред очами плящут в хороводе неуёмном. И токмо когда стукает дно пузырька об половицы подле постели, оставляет он сие престранное занятие, возвращаясь к столь желанной близости, да боле не отвлекаясь от неё ни на миг.

Чресла входят в промежность резче, чем хотелось бы, вынуждая плоть явственно содрогнуться и вырваться отрывистым звуком из плотно сомкнутых уст, а лик на мгновение исказиться в выражении едва-едва не болезном. Затем уж привыкается, движения кажутся куда более спокойными и размеренными, но всё также глубоко лоно горячее пронзается, в сопровождении острых чувст как одного, так и другого.

Хватается за края подушки пышной остервенело Фёдор, хотя боле желается плечи широкие мять, до которых ему нынче никак не дотянуться. И за сим не упреждает слабых стенаний, льющихся с языка под руку с шуршами воздыханиями, которые от чувственных вспышек, разверзающихся в постыдных местам, так и просятся наружу.

Луговский же в свою очередь не уступает. Сызнова глас евоный, как это часто бывает, с низкого гортанного звучания перескакивает на более приемлемые ноты, да изобличается в трещащих, ели слышимых стонах. Голову мужчина то назад запрокидывает, то подбородком ко грудям стремится, испарину тяжёлую смахивая. И в рдении нечеловеческом, которое по скраниям всё с новою силой ударяет с каждым кровным притоком, всё сильнее затаскивает на колени свои юношу, общупывая в полный размах дланей плоть разгорячённую. Да меж тем время от времени поглядывает в лицо истомленное, прислушивается к голосу и сейчас, в момент сей бесстыдный, мелодичному, отчего токмо больше распаляется.

Однако затекать тело начинает, изнывать дюже, потому рывком грубым окончательно прижав к себе Феденьку, да тем самым стон звонкий вызывая у оного, князь к нему склоняет. В копну лохматую перста запускает и вцепляется подобрее в неё, оттягивая космы назад, да не прекращая соитие.

Матрос тогда же выше ноги задирает, сцепляясь ими для удобства на спине мужской. А ногтями в рёбра михайловы с усладою впивается до борозд глубоких, опосля смещая длани пронырливые к грудям скульптурным, к ореолам ближе их сжимая хотя бы и затем, чтоб слышать, как мужчина живо на этакую простецкую выходку отзывается.

Скользкие шлепки становятся всё чаще, а стенания разноголосые на порядок громче. Кровать им вторит не столь же выразительно, а всё-таки не безмолвствует, древянным каркасом сипя. Шорохом отзываются одеяла неравнодушные, принимающие в себя и пот, и семя, понемногу проступающее.

И вот, ещё пару сладострастных движений туда-сюда, и перста на ногах поджимаются, что есть мочи, а телеса прошибает насквозь столь ломающая дрожь, что очи самовольно закатываются под веки, да наворачивается на них словно море, такое же в солёности, да мокрости своей влага, как остаток вожделения буйного. Конечности расплетаются, усталью сладостной наливаясь и, в конечный раз заполнив лоно, чресла обмякшие покидают тело фёдорово, оставляя белёсые следы на бёдрах изнутри.

Опосля этого чуть к стене подталкивает князь мальчишку, а сам рядом на бок заваливается, космы его от рук своих освобождая, но не оставляя, едва ли не с головою утопая в них. Дыхание тяжёлое, спёртое в общей душноте тел в вихрах чернёхоньких поселяется, а нос волнистый до затылка мокрого достаёт, покудово рука вяло поясницу юношескую наглаживает, будто бы и вовсе не замечая семя, по ней размазанное, даже и сейчас, в состоянии таком не желая оставлять в покое Басманова, раз уж дорваться вышло.

А Федька тому не противится, лежит ни живой, ни мёртвый, да ноги потихоньку друг о друга потирает, развезённую мокроту’ меж ними растирая. Искры пыхнут и гаснут для него где-то под потолком, и токмо когда затихает это пальбище, прорезая глас хриплый, молвит он звучно сквозь тишь грузную, в нагой улыбке растекаясь, да веки прикрывая.

- Хорошо как, - за тем ответа не следует, но всё-таки молчание чуть погодя прерывается, когда Луговский на постели усаживается и, длань об колено утерев, выдаёт.

- Смыть бы это всё надобно, - да, шлёпнув его по боку, подымается окончательно и подгоняет.

- Давай-давай, пошли омоемся, приободриться желаю.

Однако юношу идея эта, право слово, нисколь не впечатляет. Только не нынче, когды он так разнежился, да обустроился. Отбрыкивается он как может, калачом свернувшись совсем близко к стене подлезает, в великом хотении укрыться от настырных нападков и, кто бы думал, всё тщетно. Рывком подхватив несогласного на руки, коли сам не идёт, довольный собою направляется Луговский к двери.

- Ой худой ты, сухой, Федюш, аки рыбёшка. Не положено мужику такого, - удерживая изворотливое создание, смехом расходится капитан и, отодвинув засов, на палубу вываливается, к её краю подходя.

- Ну что же это вы, милый княже, делаете? Ночь ведь, вода, верно, исстыла уж вся. Холодная, - тянет, за шею хватаяся евоную, Басманов.

- Ничего не холодная! Как парное молоко, в самый раз, - убеждает его Михаил и прямо так, не выпуская из рук строптивца, ухает вниз, бамаламутя гладь покойную.

“И всё-таки хладная, собака!” - тотчас же в возмущении превеликом разубеждается Фёдор, с головой уходя в студёную пропасть окияна. Дна тут и в помине не ощущается, а ежели оно и есть, то где-то очень глубоко, до кудова не достанет он и при всём желании. Оттого боязнь способна взять в лёгкую, но умением плавать матрос, к счастию, не обделён. Потому поначалу болтаться на поверхности просто и славно, руки в размахе без особого труда рассекают воду, а жар телесный на нет плавно сходит, просвежая разум. Но уже пару минутами спустя, тяжелеют телеса, притомляютя дюже и токмо раскинуться звездою на спине остаётся, сохраняя остатки живости.

- Не могу боле, капитан. Сейчас ко дну пойду, - безотрадную весть сообщает он, когдысь Луговский выныривает наконец, прибиваясь к покатому борту судовому.

- Ну вот, как раз потонешь, на дно опустишся и отдохнуть момент представится, а пока ничего, греби, да порезвее, - совершенно просто, да развесёло глаголит тот в ответ.

А юноша и начинает грести, прямиком навстречу Михаилу, уж проваливаясь по самые уши в воду. За плечи княжеские цепляется и ко груди пристаёт, выдыхая тяжко. Лапищи тогда под рёбра его берут, стан михайлов отклоняется чуть назад, давая облокотиться на себя по милости, и разве что чистейшим чудом, по разумению юному, продолжают они даже и так держаться на плаву.

Уста розовыя синевою наливаются, подрагивать челюсть начинает, склацивая зубы о зубы, а вода с вымокших насквозь влас стекает аккурат по спине, лишний раз заставляя цыпки пронестись до самой макушки и обратно. Отнимается Федька от мужчины, переставая льнуть, силясь сбросить сей озноб, но пред тем как молвить то, что уж говорено было им ранее, к губам тонким прижимается, чувствуя, как они ему навстречу любезно приоткрываются, ответ держа уж не такой пылкий, но более развязный, да не менее охотный. Однако зубы и тогда продолжают звонко трепещать, отчего не долго милование длится.

- Экий ты недотыка. Холодно, Феденька, это за версту в глубь, а здесь… Что уж тут сказать, - молвит больно томно князь, на имени евоном особливо проседая гласом, да затем чешуёю скоро-скоро обрастать начинает.

Уличив миг, покамест не выпустил Михаил его из хватки своей и не скрылся, запускает матрос перста в этот буйственный букет и, как уж делал, подлезает осторожно под чешуйки, ласкает, наблюдая, как от того ерошатся они, а ресницы михайловы трепетают, обрисовываясь, что ни на есть, млением настоящим в лике евоном. Потеревшись ещё совсем немного об длани подставленные, совсем теряет человеческое обличие капитан и в море исчезает, затем чтобы подхватить на свою крепкую черепушку юношу и на палубу его поднять, да обратно перекинуться.

И не знает Федька остаться ему иль уйти в свою каюту лучше. У Луговского он об том не спрашивал и, право слово, думает, что не стоит и поднимать вопрос. Прекрасный вечер уж отбыл. А потому, вполне удоволенный, направляется он к себе, портки не прибрав, чай не единственные, но его, на удивление, останавливают.

- Сбежать от меня решил, а? Нет, не теперича, - в манере играющей молвит княже и увлекает его за собою в покои, не принимая отказа, которого, впрочем, не следует.

На постель разворошённую ухает Басманов, а там, где сел, и укладывается, стопы в одеяло заворачивая, и очи прикрывает, зарывшись руками под подушки, уж в который раз дивясь удобству кроватей самых обыкновенных. Рядом раскидывается мужчина и пред тем, как Морфею самозабвенному отдаться, подгребает к себе мальчишку, на грудь к себе его взваливая, да так и засыпают, не обмолвившись боле ни словом.

В окно приоткрытое лунный блин закатывается, белым светом шлёпаясь на пол, слабый ветерок ползёт ему вслед, покачивая створки. Снаружи паруса развешенные шуршат полотнами, реи косые напрягая, а в вышине, под небосводом хрустальным, на мачтах поскрипывают тросы, в затяжном ожидании морского голоса, что чуть погодя подхватит этот старый моряческий мотив, потянув судно в новый день.

***

Восседая на ещё тёплом ложе спутанные космы разбирает щепетильно на пряди Басманов сонно помаргивая над ними. Рано к чему-то поднялся капитан, прохлада полуночная осесть не успела, да небо не расцвело в меру полную ещё. И его заодно разбудил, не желая, чобы тот разлёживался, видите ли, да ушёл. Не в окиян так точно, но на палубу и отсюда, из каюты евоной, славно слышно как он что-то орёт нерасторопному экипажу, а после замолкает, верно, просто на более спокойные тона переходя. Опосля шаги раздаются, сначала в общем гаме неразличимые, однако уж у самой двери по ту сторону отличные грузной, живой поступью.

Взор очей тогда Федька поднимает на открывающуюся створку и тотчас же облик излюбленный перед ним предстаёт, сверкая оскалом ярко. Запирает князь двери за собою, к сундуку проходит, а после рядом с ним усаживается, к перекату плеча нагого припадая устами крепко. И токмо собирается юноша впасть в объятья жарких рук, как гребень в них подмечает. Взять его хочет он, но не тут-то было. Луговский длани свои отнимает и сам принимается власы чесать, сквозь перста то и дело прогоняя с каким-то особым наслаждением.

Мёдом ему будто там намазано, ей Богу. Ведь не только на воду, но и на него Басманов брешит, за этакий кавардак на голове. Переворошил их, а теперича наглаживает, чертяка. Но пусть, пусть наглаживает, коли любо сие занятие. И сидит юноша смирно, поглядывая в большое зеркалище напротив, наблюдая за Михаилом в отражении, да вовсе пропадает, видно, в само зазеркалье проваливаясь, покудово пребывает в наблюдении бездейственном. В лик свой вглядывается, теряя цель зримого, и выдаёт совершенно несвязную вещь.

- Знаешь, а ведь совсем не припомню его лица.

- Чьего? - отстранённо испрашивает в ответ Михаил, токмо за тем, чтобы поддержать диалог, но от кудлатой копны не отрывается, уж не просто причёсывая её, а что-то заплетая, будучи больно увлечённым этим.

- Петрушки свого, - и, пускай даже и всего на один единственный миг, так жутко Фёдору делается, что в дрожь бросает.

“Как же это… Был человек, был не последний по важности, а таперича и личика евоного не упомнить. Кошмар какой. Много позабыть хотелось, но не это, никак не это!” - замешательство разливается бурным потоком, пронзая хладом могильным всё тело насквозь. Тогда поднимает взгляд зениц своих княже, чрез зеркало на него воззряясь, чуть задирая брови кустистые, и, видимо, не найдя в отражении ничего интересного, тянется к чему-то рядом с собой.

- Ну, коли столь яро ты уверен в том, что очи твои прежни, то что гадать? Просто смотри в зеркало, чай не ошибёшься, - безмятежный тоном рассудительно глаголет он и замолкает.

А Федька всё глядит и глядит, перстами дотрагивается до лица, морщит его, кривит на разные лады, и тревога отступает, переставая давить его в своих тисках. А там же, в отражении, замечает юноша и вещицу, которую так старательно чрез косу продевает мужчина. Ленточка. Та самая. И улыбка лёгкая трогает его уста, в расслаблении нахлынувшем.

Ещё чуть погодя оканчивает капитан и, покамест оставляет Басманова, гребень прибирая, тот довольно вертится пред зеркалом, стараясь разглядеть художество на своей голове, что тесьмою драгоценной поблёскивает в разуздалых кудрях. У него самого столь аккуратно не выходило ещё, а вот у князя вышло. Нонсенс, можно сказать, ежели на англицкий манер выражаться.

- Так, коли не тайна, куда же мы всё-таки нынче идём? - испрашивает Федька, когда снова Луговский к нему вниманием обращается и, стоя рядом, лик юношеский к себе возводит, за подбородок задирая его вверх.

- К Курбскому надо бы заглянуть. К нему и идём, - отзывается он, на что озадачивает видимо вопрошающий.

Но вскоре стирается сие недоразумение, когда, будучи привлечённым ближе, расцеловаться наконец случается, да отпустить и Курбкого помянутого, и дорогу дальнюю, и матроса, что так целенаправленно долбится в запертую дверь нынче, верно, капитана желая видеть.

***

Скачет лоцман вдоль портовых помостов, лавируя судном могучим издалека, крикливо ориентируя токмо прибывшего к брегам Змея. Носится экипаж вправо-влево, вверх-вниз, отданные поручения исполняя, и Фёдор средь них крутится, ибо людей сейчас ой как не хватает. По мачтам летает, даже на палубу не спускаясь, да паруса собирает в несколько пар рук с другими матросами заодно. Якорь тяжеленный опускают наконец, едва удерживая этакую-то махину. Проще говоря, на стоянку долгожданную заходят.

Несмотря ни на что, аки шёлковым платом по ушам проходится и скрежет, и клёкот громкий, и стук множества ног, и ржание лошадиное, на пару с птичьим криком гортанным, опосля странствия долгого-то, хотя, казалось бы, послушай чуть дольше и оглохнуть пожелаешь. И вид домов живых, и горячные, совсем не могильные людские облики, и гласы незнакомые очи ласкают, греют в чувстве неизъяснимом.

Встаёт корабль на место уготованое, чуть покачиваясь под гнётом волн набегающих. Тросами прочными швартуется к мосткам широким. Тянут верёвки руки крепкие бравые, да, едва-едва не надрываясь, справляются с божьей помощью, опосля пуская трап ребристый от палубы, для спуску добра всякого командою подхватной, а затем уж и самого капитана, бок о бок со старпомом.

- Нукось, Борька, вишь его? - окидывая очами зоркими всю округу, справляется у Иваныча капитан.

- Нет, Михал Козьмич, ни одним оком, - отзывается тот, и в помине князя нужоного не наблюдая.

- Ну сходи, поищи его что ли. А коли по окрестностям ближним не найдёшь, так прямиком к резиденции евоной направляйся. Помнишь куда.

- Да что же мне ему сказать, без тебя ежели заявлюсь? - недоумевает поистине поручению сему старпом.

- А что? Передай, что от меня лично послан, и, коли есть, что передать, пускай тебе поведает. Не собираюсь я таскаться за ним. Вот ещё, - да оставляет Луговский Бориса, боле не желая распинаться по этому пустяковому поводу.

Федька тем временем на одном из ящиков выгруженных восседает совсем недалеча от говорящих и уши греет над разговором, помыслы разные в голове ворочая. Можно было бы напроситься в город. Однако вместе с Борисом, это решение спорное. А возможность повстречаться лицом к лицу с Курбский отчего-то ещё боле не прельщает юношу, и всё хотение отбивает напрочь.

- Что, Федюш, как насчёт прогуляться с Борькою, а? - и ведь знамо князю, что не согласиться он, верно, оттого и спрашивает. А если бы и дал в порыве соглашение своё Басманов, то всё равно не пустил бы. Да ведь значение это никакого не несёт, потому как порыву наивно места почти не оставленно пред этим невозможным человеком.

- Нет, княже, я, пожалуй, отказаться изволю.

Луговский на то токмо хмыкает и задерживает на лице неопределённое выражение, а после отходит, разговор заводя с господином, чьи люди товар забирают. Басманов же на край помоста медленно проходит и, свесив ноги к воде, да надвинув косынку на веки прикрытые, укладывается на спину. Надолго они здесь задержаться не должны, сегодня же сызнова в море. И делать нечего, окромя как лечь и насладиться твердью покойной под собою, пока таковая возможность имеется.

Покамест дрёма его совсем под лучами прямыми разбирает, раскидавшись с бумагами и уплатой должной, запрокидывает Михаил треуголку на затылок и, затянувшись духом портовым, дланью обмахиваться принимается. А после, вертанувшись на пятках, направляется за Фёдором, вдоль мостка прошагивая. Тот развалился, аки кот, голым брюхом вверх и посапывает, покуда другие работают, между прочим.

Присевши рядом, хлопает княже звонко по коже, и тот вскакивает, резко садясь, да с очей сдирает косынку, жмурясь от свету. А после, похлопав ресницами в ответ на молчание, да бездействие, обратно укладывается, за руку утягивая и капитана за собой. Мужчина в целом не противится, но мысля об том, что вовсе распустил он этого безалаберника, однако, проскакивает. Хотя и не в худом ключе. Перси* мальчишеские теплы, руки легки, по-другому мыслить нынче и не получается.

Купол лазурный над головой развесёло зубоскалит, отыгрывая то ли пейзаж летний, то ли обрисовку исполняя свету известную, а может из разума нерадивого взятую, знать не дано. Облачные фигуры, слепленный на подобие лицедеев, приодеты впростецкие, на первый взгляд, одёжи. Рассажены образы безликие за, кажется, столом, по скамьям сплошным всё, и токмо одна возвышается над ним, восседая на отдельном ложе во главе. Ветрищем к сцене сей, едва различимой, прибиваются другие фигурки, да за стол не садятся, всё кружат вкруг него, хороводы заводят. И случается тогдысь образу одному, отбиться, выйти, встав из-за скамьи, да пуститься в пляс под руку со скоморохами, ежели можно их так обозвать. В довольстве носится образ воздушный, да и от потешником сих отбивается он, за ложе возвышенное в разумении неясном упрятываясь. И тотчас же картина воссозданная разлетается сызнова на клоки облаков рваных, пристыженная ветренным порывом за действо раскинутое. И лишь столь же ветренное поминание оставляет опосля себя обрисовка, растворяя последнии штрихи еёные в глади небесной на века.

Не скоро возвращается старпом. Видать, сыскать в порту князя не случилось, отчего дальше пришлось прошествовать, за неимением иного пути. Полдень уж подходит, когды тот обратной дорогой к набке* выходит. И, завидев Луговского, к неудовольствию не одного, помост пересекает. Поклон отдаёт, да письмецо припечатанное передаёт аккурат адресату на руки с кратким: “Вот”. Раскрывает его шустро капитан, по строкам взором очей бежит, сменяясь в лице ощутимо и по окончанию раскрытой ладонью чуть приударяят по бумаге и сардоническим смешком расходится, обращаясь к прибывшему, что заинтересованно заглядывал всё это время чрез плечо.

- Раскрой ухо, вестей нынче много, - с довольством отмечает он и заново к грамоте обращается.

- Может кривотолки, конечно, всё, но звучит право занятно! Ох чёрт Андрейка, ведает, что мне рассказать. Об Руси-матушке пишет, что мол царёк наш опричнину-то упразднил. Слыш, Федь? - окликивает Михаил юношу, который уши уж навострил, да, ежели не таить, взволновался немало.

- И ещё вот. Свадьбу в третий раз сыграл. С некой Марфой Собакиной. Слыхал про такую?

- Нет, не слыхал, Михал Кузьмич. Собакины… Впервой слышу.

Дале Басманов из диалога выпадает, всё боле к себе прислушиваясь, будучи обступаемый безволвием со всех сторон. Сердце горячее на сию неожиданность лишь единственный разочек дрожь пропускает и давай дальше биться, как ни в чём не бывало. И дышится всё также легко, и плоть не ломает в надрывных порывах души. Упокоение и порядок. Неужели..? И тогда, подобрее встряхнув головой, сбивает он шум крови в ушах. Звуки оживают, голоса проясняются. И вправду, будто бы никогда ничего и не было. Тем временем спор об том, кто же всё-таки такие эти Собакины никак не прекращается.

- А ты, Федюш, в курсе них? - обращается князь и к нему, в охапку одной рукой сгребая.

- Нет, нисколь, - чуть растерянно, да бегло отвечает он.

После долго ещё разговор ведётся в основном об остальном, уж не столь примечательном, содержании письма, да отчасти об самом Курбском, но это больше вкратце. И снова в тягучую дрёму впадает Фёдор, откинувшись назад, не поминая ни добро, ни лихо, ни ушедшее, ни себя.

***

Снова вокруг море. Не именно то, что часто с недавнего времени удавалось лицезреть ему, но то, что он когда-то определённо уже видел. Не упомнить где и когда, но… Да нет же! Нет никакого моря. Это он. Всё он. Опять. Нет пучины бескрайней, нет глади покойной, только он сам. Пред всё ещё такими же чернёхонькими небесами, как и тогда. Миг словно бы и не замирал.

Шелковая ткань неба не виднеется. Потонула теперича. И, ежели бы юноша даже и вспомнил об солнце утонувшем и обратился бы вглубь, во тьму, не отыскал бы его. Почти всё оно разнеслось пеплом, разметалось по дну окиянскому, позабылось. Разве что последними уцелевшими остатками в тальвеге глубоком припечься лавою сумела, рубцом залегло, в котором опознать светило великое мало кто сможет нынче. Багровина евоная, что воды пурпуром окрасила, тоже унесена без остатка. Царствует славная тьма.

Птицы. Они вернулись, сызнова замаячив в вышине. На сей раз многим больше их, не просто пышная стая затмевает небосвод, ныне их десятки, сотни, коли не поболе. И все до единой молчат, клювов не разивая, не тревожа, не отвлекая от ясной звезды севера, что, как и прежде, на небосводе парит, таперича то ли притягивая его к себе, то ли навстречу движась. Это как посмотреть.

Распятием святым она доселе представала. Однако, по приближению утратила сей образ, с треском рокочущим раскололась прямо вдоль с боковым сколом крупным, что тут же полетел вниз, пропадая в окияне навсегда. По серёдке самой параллелей крестовых, нить пробежала. Опосля ощетинилась и восстала, распахивая створки ока прозорливого, исполинского в размерах своих.

Зелено оно. Малахитным кладезем, слюдою тонкой, изумрудами, да медью красной составленно вкруг остёрого зрачка. И блюдит взор змеиный неотрывно за ним, несмотря на нынешнюю обширность фёдорову, точно зная, куды глядеть. И испужаться бы должно, что иисусово место так бесцеремонно занимает змий, дьявол кромешный небось. Но умиротворения всепоглощающего взгляд этот нарушить не способен, да и, кажется, не спешит он напирать на мальчишечью душу, ограничиваясь лишь воззрением и только.

И уносит Басманова море дальше, за горизонт. Оборачивается он иногда на око и думами, которые в воде хладной тонут, заключает, что обязательно ещё повстречается с демоном ночи сей. Свидятся они ещё непременно. Ведь, коли чернота опустившаяся не сумела его пожрать, пусть и отвратила от лика божьего, значится и он не пожрёт, не сумеет попросту.

***

- Вот вишь, Федька, казалось бы, всё переменилось, а на самом деле ни-че-го, - громко обращается к юноше Луговский, тем самым из лап Гипноса забирая его.

- Ну всё, давай, Борька, собирай всю мертвечину, да готовте корабль к отправке, - тут же распоряжение отдаёт он.

- Забыл спросить, куды путь держим-то? - дознаётся, прежде чем покинуть помосты старпом.

- А к Штаденам, крестника повидать желаю. Слышь, Федь? - отвечает мужчина и юноша слышит, ещё как. “К Штаденам… Это хорошо”.

***