Твари творчества [Елена Алексеевна Коренева] (fb2) читать онлайн

Твари творчества

Оформление обложки дизайн-студии Дикобраз»

Фото В. Луповского

Моя искренняя признательность за помощь и поддержку Андрею Ташкову, Владимиру Мирзоеву, Петру Гладилину, Павлу Грушко, Маше и Кириллу.

© ООО «Издательство Астрель», 2009

Елена Коренева

Тем, кто не играет.

Глава 1. «День первый»

«Быстрей, быстрей… секундочку… быстрей… может, все… как это возможно… сейчас все будет… я чайка… не то… осторожней… эй… люди-люди… осторожней… больно… больно, сволочи!

Что это, Господи… упала… упала… ой, ой… о Господи.

Любопытные. Смотрят. Отошли. Люди в милицейской форме. Разглядывают. Шепчутся. Эй. — Не слышат. Машина какая-то. Может, кто из знакомых? Нет. Скорая. Щупают пульс. Что? — Умерла. Как умерла? Подняли. Кладут на носилки. Машина рванула. Ой! — чуть не свалилась. За кого они меня принимают? За труп? Я все вижу. Я слышу. Ерунда какая! Ерунда…»

Так думала Лиза. А я знала, о чем думает Лиза и что она чувствует. Я даже могла сказать: «Здравствуйте. я — Лиза!». Хотя я, конечно, не была Лизой. Но стала свидетельницей той сцены.

Так и хотелось крикнуть: «Скажи им, Лиза, скажи громко!» Но я понимала, что кроме меня никто Лизу не слышит. Мне и самой было первое время не по себе. Но ко всему человек привыкает, даже к тому, что он не похож на других и знает то, что другим неизвестно. Это касается не только веры и идей, но также чувств и состояний.

Было полдевятого вечера, конец августа, когда я подъехала на такси к остановке автобуса. Подземный переход был огорожен полосатой лентой. У милицейской машины стояла группка людей и несколько милиционеров. Проходя мимо, я успела заглянуть внутрь перехода. На бетонной стене была распластана человеческая фигура. Голова с ярко рыжей, почти красной гривой волос и тело в светлом плаще. Ноги в высоких сапогах сползали по ступенькам вниз. Как стекающий циферблат на моей любимой картине Дали «Постоянство памяти».

Человек не может так лежать. Противоестественно. Только если человеческая тень.

Меня окликнул милиционер: «Опознаете?»

«Нет, что вы».

«Тогда идите отсюда. Здесь трупак, нечего смотреть. Не мешайте нам свидетелей допрашивать!»

Я взглянула на свидетелей — два черноволосых, сильно тушующихся человека в рабочих спецовках. Неподалеку стояли жильцы ближних домов. Переговаривались. «Да она с шести вечера здесь висит. На крюке из-под перил. Старые перила сняли, новые не положили. А эти, в форме, протокол составляют». «Несчастный случай?» «Да какой несчастный! Так просто на крюк не налетишь. Помогли!»

Опознать я, конечно, не могла. Я никогда не была знакома с погибшей женщиной. Но я слышала ее голос и чувствовала всем существом. Об этом я не собиралась говорить участковому. Этого участкового я недолюбливала. И толку от него было мало. Для всех.

Придя домой, разделась. Стянула туфли, прошлепала в комнату и плюхнулась на диван. Ноги благодарно загудели. Потом резко поднялась, прошла к телефону и набрала соседку: «У нас в переходе женщина висит на крюке из-под перил. Говорят, несчастный случай».

«Еще один труп? — нервно задергалась она, — с неба, что ли падают? Вчера у метро тоже лежал один! А кто-то, я слышала, сразу двоих нашел у себя в огороде, в самолетных креслах, с пристегнутыми ремнями! Женщина вышла на крыльцо. Смотрит — сидят, прямо на грядках…»

«Все, идем к депутату! — не выдержала я. — Не могут починить перила в переходе! Сволочи».

Положив трубку, попыталась расслабиться. Но информация о погибшей женщине не отпускала, поступала из неведомого источника, словно посланный анонимом факс… Кажется, ее зовут Лиза. Да, точно, — Лиза. Она бежала к переходу. В сумке лежали какие-то важные документы. Вижу две. мужские фигуры. Ага, ее нагнали двое. Как только она ускорила шаг и стала спускаться в переход, они толкнули ее. Она полетела вниз, поскользнувшись на ступенях. Получив еще один удар сбоку, насела шейными позвонками прямо на крюк, на котором еще неделю назад лежали старые перила. Боль, жжение, шум в ушах. Но все это, словно в тумане, под анестезией. Ей было даже любопытно наблюдать со стороны. За собой и за всеми вокруг. Мир, не подозревавший, что за ним наблюдают, был открыт. Открыт…

Точка. Информация о бедной, несчастной Лизе оборвалась. Ну и хватит! Устала. После контакта с необъяснимым адресатом жутко захотелось есть. Взяла из холодильника кусок любимого вонючего сыра и, отломив горбушку от белого багета, принялась жевать. Ах, хорошо… Вот так бы и жить! Жевать то, что вкусно. И думать о том, что понятно. Запить бы чем-нибудь. А, вот и остатки красного. Смочив свой легкий ужин вином, почувствовала, что обретаю земную рассудительность и силу. Можно и о себе поразмышлять. Что дальше-то со всем этим делать?

Глава 2. «Свойство»

Оставив Лизу, я переключилась на себя. Кнопку нажимать мне не пришлось. Переключилась — значит перестала думать о Лизе. И чувствовать то, что чувствовала и думала она. Эмпатия — так называется это свойство: способность проживать эмоции постороннего человека, как свои собственные. У актеров умение поставить себя на место другого человека и переживать то же, что и он, развито сильнее, чем у остальных. А у меня патологически сильно. Можно сказать, аномально. Еще в детстве меня не могли успокоить, когда я рыдала из-за подруги Гальки и подруги Верки. И ту, и другую били родители. У меня поднималась температура. И мне вызывали врача. А однажды я так убивалась из-за воробья, у которого что-то сломалось и он не мог летать, что мне вызвали в детский сад психиатра. Я трое суток говорила только о воробье, ничего не ела и не играла с другими детьми. Какая-то добрая воспитательница, решив, что меня могут отправить в психдиспансер, сжалилась и предупредила, что если меня спросят про воробья, то я не должна о нем говорить. И я молчала. Но это была уловка. Я долго не могла забыть воробушка и отказывалась есть. Когда я выросла, то моя способность к сопереживанию приобрела совсем болезненные формы. Я то и дело рыдала, примеривая на себя судьбу киногероинь. Мой бывший муж перестал ходить со мной в кино. Я ему мешала во время просмотра: начинала копировать приступы удушья, случавшиеся с героиней на экране. Или закрывала лицо, если героиню хлестали по щекам. Бросалась к мужу на плечо, зажмуривалась, повторяя: «Не надо, не надо!» Муж недовольно вздыхал: «Ну вот, опять!» Он не выдерживал, и мы уходили, не досмотрев фильм. Так вот, теперь эта моя болезнь, или особенность, приобрела новые формы.

Я актриса, которая стала слышать мысли других людей. И произошло это не по заданию режиссера, требующего погружения в «предлагаемые обстоятельства», а так, вне профессиональной надобности, спонтанно. По-научному способность чувствовать и слышать мысли другого, как свои, называется экстрасенсорной способностью.

Как-то раз, глядя на мужчину и женщину, находящихся на приличном от меня расстоянии, я вдруг услышала весь их разговор. И даже знала наперед, что женщина уйдет первой. «Ну что?» — он зацепил пальцем поясок ее платья. «А что что?» — она отвернулась. «Я спрашиваю тебя — и что?» — снова повторил он. Она не отвечала, только улыбалась. И стала отступать, глядя ему в лицо. Потом пошла прочь. Я точно почувствовала, что в кармане у нее лежит письмо, которое она так и не решилась ему отдать. Она писала, что у них будет ребенок Он закричал ей вдогонку: «До завтра!» Но они никогда больше не встретились.

Сначала я решила, что просто устала и слышу собственные мысли. Но вскоре это повторилось. Я стала заканчивать фразы говоривших со мной людей. Называть по имени незнакомцев. И даже давать советы прохожим, мгновенно внедряясь в их личную ситуацию. Иногда мне приходилось плакать, завидев чье-то лицо, и скорбеть, предчувствуя его судьбу. Но потом я научилась освобождать себя от потрясения чужой жизнью. Моя задача все равно была — прожить свою. Как и у каждого человека при рождении уже есть эта задача.

А в моей жизни, как мне казалось, все было нагромождено и требовалась долгая и тщательная уборка. Конечно, тому, что со мной произошло, способствовали все перипетии моей жизни в последний год. Так думаю я. Ведь говорят: ясновидение приходит после потрясения — как физического, так и эмоционального. Правда, не ко всем. Особое место в пробуждении сверхчувствительности и дара телепатии отводят ударам головой. Вангу тряхануло об землю, сперва приподняв ураганной волной на несколько метров. Это наиболее известный случай. А сколько малоизвестных ясновидящих были биты по голове или падали с высоты? После чего и становились человеком-рентгеном или женщиной-магнитом.

Стресс встречается еще чаще, чем ураган или другое стихийное бедствие, а у меня случалось и то, и то. Падать начала с самого раннего детства. Потом меня роняли уже в подростковом возрасте — я залезала на плечи однокласснику и мы куда-то ехали в моем дворе. Одно неловкое движение — и я на земле. Меня роняли в танце и, поднимая, с облегчением обнаруживали, что жива. С лошади тоже было, вернее, с большого пони, который рванулся с места в галоп. Но роковое падение произошло на съемках передачи «Самая последняя героиня». Я получила задание — разведать планы противоположного лагеря. Мне помогли залезть на дерево. Я увидела палатки наших противников. В этот момент ветка обломилась, и я упала на землю. Боли я не чувствовала. Но, как только поднялась, ощутила новую информацию. Ясно увидела намерения другого лагеря и то, о чем они тайно договаривались. И дальше уже не теряла этой новой способности, — словно подключалась к радио- и видеоволне, считывала информацию в головах других.

Впрочем, психологический стресс меня никогда не покидал. Вскоре после падения на съемках «Самой последней героини» расстроилась моя личная жизнь — с Винни. Это я его так назвала, соединив его имя — Вениамин и персонажа детской книжки, Винни Пуха. Да и все в его внешности и характере — близорукого человека с лицом и поведением ребенка — напоминало этого трогательного медвежонка. И даже его любовь к выпивке походила на любовь детей к мороженому. Он не мог остановиться и когда, случалось, падал, то говорил весело: «Пух!» Я прозвала его сначала «Пух», потом «Винни». Когда-то, под натиском друзей, я дала слово никогда от него не уходить. Слабым звеном в нашей связке все считали именно меня. А его — нуждающимся в постоянной опеке и моральной поддержке. Почему меня считали слабым звеном? Потому что у меня было много попыток устроить личную жизнь еще до Винни. У него, правда, тоже. Но мужчинам это прощается чаще, чем женщинам. А так как все кандидаты на мою «вторую половинку» не оправдали надежд и оторвались от меня на огромное расстояние, то в Винни я пыталась вложить все неизрасходованное чувство.

Но приобретенный мной дар потребовал взамен и жертвоприношений. Это можно долго объяснять, но если коротко и жестко, — я потеряла интерес к плотским удовольствиям. И что еще любопытнее, испытывала их только в фантазиях, как правило, об уже ушедших людях. Несмотря на то, что мы с Винни перестали быть парой любовников, все равно мы остались парой, которая не могла разъединиться. Вроде двух слипшихся мушек. Это было радостью и мукой, как все настоящее в жизни. Мы жили с ним по соседству, на одной лестничной площадке и каждый вечер бегали друг к другу в гости. Смотрели фильмы, ругали картины и актеров, своих коллег. Делились лекарствами и советами. Играли вместе в одном спектакле, который он поставил по собственной пьесе. Переживали все неудачи и трудности, связанные с этой работой. А так — разошлись.

Но главное потрясшее мою жизнь в последний год событие было связано не с Винни. Я не спасла заболевшую гриппом маму. И стала свидетелем ее угасания в окружении чужих людей в белых халатах. В моем сознании постоянно возникали картины ее последних дней и гораздо более ранних дней ее жизни. Теперь, я находила взаимосвязь ее внезапного ухода с ранним жизненным предательством. Оно поселилось рядом с ней, шло бок о бок, и привело к обрыву ее жизни. И к моей полной растерянности — перед всеобщей слепотой и нашим невниманием друг к другу. К знакам судьбы, которых мы не замечаем. И кто знает, может, поэтому во мне поселилось это загадочное свойство. Словно меня обрекли на особую миссию: сочувствовать и сопереживать тем, кто молча в этом нуждался.

Глава 3. «Одушевленные предметы»

Чтобы сбросить тяжелое впечатление от пережитого, я решила отвлечься чем-то очень реальным. Позвонила Вере Петровне. «Как дела, Вера Петровна?» «На букву «х!» —. без запинки ответила восьмидесятилетняя Вера Петровна. «А что так?» «Да рука стала болеть. Ну, если еще и рука откажет, то не смогу надевать протез! Я же сама его надеваю, уже шестьдесят лет. И нога стала уставать. Шестьдесят лет на одной ноге, ты такое можешь себе представить? Ну ладно про меня, ты как?» «Хорошо, Вера Петровна. Бегаю по делам», — зря сказала «бегаю», тут же подумала я. Но она продолжала бодрым голосом: «Ну, слава Богу, ты позванивай мне. Все-таки через тебя я чувствую маму. Мы же с ней, — она вздохнула, — родные практически люди! Позванивай!» «Конечно. Я и звоню. Ну, держитесь. Целую вас!» «Целую», — ответила она, но тут же, спохватилась: «Подожди, совсем забыла, ты не знаешь, сколько серий в «Цветущем»? Ну, там еще играет эта девочка, как ее… Во всех журналах ее лицо?» «Не знаю, а что?» Ее вопрос, застал меня врасплох. Мы никогда не обсуждали с ней телевизионную продукцию. «Да понимаешь, боюсь, вдруг умру и не узнаю, чем там закончилось», — она тихо хохотнула. Удивившись, что Вера Петровна подсела на сериал, я тем не менее понимала: ее невозможно превратить в зомбизрителя, она смотрит, чтобы отвлечься от боли в одной единственной ноге. И я пообещала. — «Узнаю, сколько серий, позвоню».

После разговора с Верой Петровной, какое-то время лежала, глядя в потолок и смакуя свой вопрос и ее ответ: «Как себя чувствуете?» — «На букву «х!»

Последнее время я испытывала дефицит в общении с «реальными» людьми. И, как правило, реальными оказывались представители старшего поколения. Лучшая из них, Вера Петровна, — мамина давнишняя приятельница. А после обретения экстрасенсорных способностей я стала разглядывать чужую сущность, как в зеркале. И выяснилось, что большинство реальными не являются. Но если раньше, я различала реальных и остальных на чисто интуитивном уровне, то теперь я просто видела, что реальные — дышат, источают физическое тепло, живое свечение. Тогда как нереальные — набиты трухой или какими-то шестеренками. И ничего не источают — ни света, ни тепла. Я даже наблюдала их внутренний процесс образования мысли или слова, даже эмоции, — как приходят в действие всякие механизмы, чтобы их обладатель произвел то или иное действие. Иногда вдруг кого-то заклинивало, и слышался скрежет, который на поверхность выходил в виде ругани и вранья. Обычно таких людей называют «черствыми», «потерявшими совесть». А я знаю, что они всего-навсего одушевленные предметы, в человеческом обличье. Настолько пустой была порой сущность того или иного обладателя костюма, рубашки и галстука, что казалось, не человек носит костюм, а костюм несет человека. Так и передвигаются по коридорам всякие жилетки, шляпы и галстуки. Почему люди разделились таким странным образом, я не понимала. Но то, что это факт, мне было видно теперь — вооруженным третьим глазом. И тем ценнее становились те немногие, кто обладал дорогим человеческим теплом.

Но в чем парадокс — реальной оказалась покойница Лиза. Это был первый случай моего контакта с так называемым «покойником». То есть бывало и раньше — мне во сне являлись покойники и сообщали о том, что с ними произошло. Но я относила это на счет чего угодно, — собственных фантазий или уставшей нервной системы. А так, ярко и четко, чтобы утверждать: да, я ее слышу! — случилось впервые. Ну что сказать, — смерти не существует! Она наступает только в том случае, если перестаешь думать о человеке и чувствовать его. Что по сути означает потерю контакта. И дело тут совсем не в отсутствии материального тела. Ведь тело вроде платья — снял или не надел, потерял, и рее. А вот сознание и то самое «я» — просто никуда не девается. Только мне не хватало всех сил, чтобы отслеживать чужое сознание постоянно. Мне приходилось отключаться и отдыхать. Погружаться в свои собственные проблемы.

Это и была моя ограниченность: невозможность беспрерывного присутствия в другом человеке и его переживаниях, сколько бы я ни старалась. Да что там, даже Вера Петровна, которой я сочувствовала и которой восхищалась, улетучивалась из моих мыслей сразу же после того, как телефонная трубка падала на рычаг.

Рассуждения мои прервались внезапно. Я испытала некоторое подобие судорог, зрение потеряло четкость — так бывало перед тем, как возникало ясновидение. В сознание вновь застучался и потребовал внимания инцидент в переходе.

Перед глазами возник тот, кто толкнул Лизу. Он был у себя на кухне. На столе стояла водка и лежала пачка сигарет «Пегас». Мужик, которого, я была убеждена, звали Володя, резко выдохнул, опрокинул в себя стакан, и треснул им об стол так, что «Пегас» подпрыгнул на скатерти и замер. «Хреново, Вова!» — выдавил он из себя. Затем включил телек и вскоре захрапел в кресле у экрана. А там уже показывали «Криминальную хронику дня» и тело неизвестной в переходе.

«Что, Вова, попался? — съязвила я. — А вот пойду в милицию, напишу на тебя заявление. Что ты на это скажешь?» К сожалению, Вова меня не слышал. Минутное злорадство сменилось досадой. Как объяснить, что я все знаю, хотя свидетелем преступления не была? Ситуация! Экстрасенсорные способности для милиции не доказательство. Да и нужны ли им доказательства? Ну, ладно, Вова, ты же никуда не собираешься уезжать? Ответ придет сам собой.

С мужиком больше делать было нечего. И я постаралась отвязаться от него одним взмахом головы, словно он сидел на ней, маленький-маленький.

Разделавшись с мужиком, позвонила Винни.

«Привет! Один?» — спросила для приличия, — был бы не один, я бы почувствовала и звонить не стала.

«Ты ужинал? Могу отдать котлету и кусок капустного пирога», — предложила я по привычке.

«А сама?»

«Не могу есть, в рот не лезет. Ты уже слышал про женщину в нашем переходе?»

«А что?»

«Я ее слышу!» — сообщила я Винни, как сенсацию.

«Я уже давно всех слышу — мало интересного!» — спокойно ответил он.

Его трудно было чем-то поразить. И даже мои экстраординарные способности он воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

«Да это не то…» — начала было я.

Но Винни вставил свою любимую цитату из фильма «Донни Браско»: «Забудь об этом!»

Она и мне нравилась — подходила на все случаи жизни. «Ладно, пойдем смотреть на Луну?» — предложила я. Он согласился.

В полночь отправились с Винни и моим котом Потапом искать Луну. В эту ночь она должна была быть особенно большой и полной. Это наш с ним почти ежевечерний ритуал — проверять Луну на небе. Все ли там в порядке? А если нет — страшно подумать.

Было влажно, душно и темно — фонари тускло горели, и воздух был неподвижен. Настоящая декорация без ветродуя. Луны видно не было. Я прижимала нервничающего кота и скользила по влажной земле. «Да где же она? — раздражался Винни, — ничего не видно! Чушь какая-то!» На улице никого, кроме нас троих. «Давай возьмем влево, ближе к шоссе, — предложила я, — а уж если и там нет, то нигде ее нет». Что происходит с климатом? Ужас, ужас… Вот и Луна исчезла??! Мы свернули к шоссе, от которого летел яростный шум. Потап выпустил когти и стал вырываться. Я с трудом его удерживала, приговаривая: «Тихо, Потапик, тихо, сейчас найдем Луну и пойдем домой». Наконец мы разглядели желтый и тусклый диск чуть в стороне от крыши супермаркета. Она висела прямо рядом с вывеской «Рамстор», словно была его логотипом. «Ну как?» — подал голос Винни. Но я все еще не была уверена: «Настоящая?» «Ну, если одна, да еще такая потертая, с пятнами, конечно, настоящая» Да, действительно, Винни был прав. Если бы была чисто белая и слишком яркая, и при этом их было бы две-три, то это были бы искусственные лгуны. Луны — заменители, луны-дирижабли, луны-логотипы или светящиеся рекламы вселенского масштаба. А эта — старенькая, желтоватенькая. Та самая.

Успокоенные, мы тут же нырнули под сень черной листвы, спасаясь от устрашающего шума шоссе. Но прежде чем свернуть к дому, я помедлила. «А переход, где погибла девушка? Давай заглянем!» Подойдя к темной дыре перехода, я взглянула на ступеньки. Они были пусты. Ни намека на то, что еще несколько часов назад здесь погибла человеческая одухотворенная плоть. «Ну что, посмотрела?» — в голосе Винни звучала ирония. Я молча кивнула. «И что ты собиралась там увидеть? Может это вообще все розыгрыш», — продолжал он скептически. «Да нет, это как раз не розыгрыш, — оценивала я подавляющую атмосферу места, — очень плотная энергия скопилась здесь». Мы постояли молча, словно измеряя заключенную в воздухе информацию. Я нарушила молчание: «Но как же всех запутали, — правду от розыгрыша не отличишь! Полагаешься только на шестое чувство…» Винни зевнул. А Потапка жалостливо мяукнул. «Спасибо, котик! — проговорила вдруг моими губами покойница Лиза. От неожиданности я прикрыла рот рукой. Но она продолжила каким-то детским, писклявым голоском: «Хоть ты печалишься обо мне!» Лизин тембр явно отличался от моего. И можно было подумать, что я ни с того ни с сего кого-то спародировала. Я затаилась, рассчитывая, что Лизино внезапное появление останется незамеченным. Собственно, Винни знал про мои экстрасенсорные внедрения. Но странность их проявлений заставляла меня робеть в его присутствии. Винни вопросительно взглянул на меня. «Разве я что-то сказала?» — спросила я. Он хитро покачал головой: «А зачем говорить, и так все понятно». Домой шли молча. И словно отметившись у какого-то высшего божества, спокойно вошли в свои квартиры и отправились каждый в свою постель.

Перед самым погружением в сон я снова думала о нас с Винни. Он никогда не бросал нашу сказочную историю. Потому на мой вопрос: «Идем смотреть на Луну?» — моментально отозвался коротким: «Идем». И главное: он был самым реальным человеком-актером из всех, кого я знала У него были все слабости живого, не испорченного медиаимиджем человека. Именно эти слабости, как я теперь понимала, и являлись отличительным признаком настоящего, а не поддельного человеческого существа. Меня терзало одно — я понимала, что у Винни должна появиться женщина. И он ее ищет. Как все мужчины. А я была теперь для него чем-то сверхчувственным, вне телесного контакта. Несмотря на нашу человеческую любовь. И разрешить этот внутренний конфликт было не в моих силах. Я также давно заметила, что в случае с теми, кого любишь, как я любила Винни и своих близких, экстрасенсорные способности бессильны. «Так ведь и врачам-психиатрам нельзя работать с родными и знакомыми, в качестве пациентов», — успокаивала я себя, уже вовсю зевая. Бросив взгляд на черный квадрат окна, подумала: «Вот бы разговорить Луну!» Как только сомкнула веки, Луна вопросительно уставилась. Но собеседник во мне уже спал.

Глава 4. «Второй день. Презентация»

Проснулась поздно — на часах было три пополудни. Луну на небе заменила серая просветленность. Свет лился, словно через марлю. «Декорация!» — вздохнула я.

Мне по профессиональной привычке все вокруг напоминало театр или съемочную площадку. Дневной свет — софиты, люди — статисты, зрители, актеры, и, конечно, режиссеры.

Для актеров это работа. А для зрителей — удовольствие? Странные они, ей Богу, эти зрители! «Зрители — дураки», — так считают многие режиссеры. «Почему вы говорите, что я играла плохо, если мне зрители кричали «браво»? «Зрители — дураки, — отвечает режиссер, — они всегда кричат «браво». «Господи! — обратилась я, уставившись на свисающую с потолка люстру, — голова моя все время думает, думает, как же ей отдохнуть?»

Да, да, знаю: на Луну смотреть, с Потапкой общаться, да с Винни… И ночью видеть сны. Природы, живой, уже почти не осталось в нашем чудном или чудном городе. Только по телевизору и видишь водоемы, леса, дворы с песочницами. Оттого и смотрят теперь все телевизор, как свое дежа вю: Эта жизнь у меня когда-то была? После люстры уставилась на дверцу холодильника — она белая, как лист бумаги. Расслабилась. Посидела так без мыслей и к пяти часам ощутила явное желание сменить обстановку, погрузиться в самую гущу какой-нибудь шумной компании. Только принялась гадать, куда бы мне отправиться на остаток вечера, как мне позвонила Алевтина и пригласила на презентацию. Это оказалось как нельзя более кстати.

Я быстро собралась и поехала, позвав за компанию своего безработного товарища — бывшего телевизионщика. В японском ресторане было полно народу. Фотографы щелкали вспышками, подползая со всех сторон. Отработав свои улыбки, я стала искать, где угощают экзотическими закусками. Только увидела официанта с подносом и стала протискиваться к нему, как меня тут же окликнула подоспевшая Алевтина. Она затараторила, что рада меня видеть и вручила мне пакет с бутылкой водки для моего спутника и кремы для меня. «Будут скоро «паркеры» раздавать, тебе возьму — сколько?» — спросила она заговорщически. «Два, — обрадовалась я сувенирам, не забудь!» «Не забуду, ни в коем случае, — . «паркеры» — звездам», — заверила она меня, и стала называть поименно всех приглашенных — должен быть Фушенко, певица Окабайте…» Мне показалось, что выпадение букв из всем известных фамилий, результат страшного шума. Все разговаривали на повышенных тонах, стараясь перекричать несущуюся из усилителей музыку. «Говори громче, не слышу — Евтушенко, поэт Евтушенко придет? И Кристина?» — напрягая связки, спрашивала я Алевтину. «Да нет, Фтушенко, дизайнер одежды. Это его рабочий псевдоним, а Окабайте — девочка, победительница конкурса фольклорных частушек!» — прокричала в ответ Алевтина и тут же перешла на свою профессиональную тему: «Дашь интервью Недобродскому?» «Кому-кому?» — я все еще не понимала, что происходит с известными всем именами. «Недо…» — начала артикулировать она. Но вдруг кого-то увидела, отвернулась и стала втискиваться в группу потных людей. Через минуту она снова образовалась возле меня вместе с пузатым невысоким человеком, которого представила как корреспондента модного журнала «Ага!» Подтолкнув его поближе ко мне, чтобы можно было друг друга расслышать, она опять исчезла. «Ага!» Можно пару вопросов?» — проорал корреспондент, плюясь мне в лицо. Я потянулась к его уху и отчеканила по слогам: «Говорите громче, как вас зовут?» Он проделал то же и в мое ухо: «Недобродский Сергей… Ибатович!» Я почувствовала, что краснею. Пузатый корреспондент лукаво заулыбался. «Хам!» — подумала я. Но решила не уточнять, кто из нас друг друга не понял, — мне было душно и хотелось скорее с ним распрощаться. «Не сейчас!» — объяснила я ему жестами и начала забуриваться в плотную массу гостей вечеринки. Поболтавшись в толпе, точнее, потеревшись в толпе, где было совсем мало места, я наткнулась на симпатичного мне знакомого режиссера, у которого полтора года назад снялась в небольшой роли вместе с Винни. «Ну, когда выйдет-то?» — крикнула я ему. Он изобразил растерянный жест: «Никто не знает, по «Городскому» каналу один раз показали, он на весь Юг транслирует, а что будет дальше, не могу сказать! Но на Горбушке продают. Правда, все фамилии изменены и даже название, теперь не «Ключи», а «Жуть». Могу дать переписать». «Дай!» — быстро согласилась я. «А как Винни?» — поинтересовался он своим старым другом. «Мы расстались, но по-прежнему соседи», — проговорила я весело. Он замолчал и стал вглядываться в мое разгоряченное лицо. «То есть мы по-прежнему общаемся, — все так же улыбаясь, пояснила я, — но в данный момент у него намечается другая женщина». Приятель сделал печальное лицо и сказал со вздохом: «Но ведь это очень грустно…» Я отмахнулась. Да и что сказать? Объяснить свою неординарную связь с Винни я была не в состоянии даже себе. Так что сочувствие знакомого режиссера показалось не к месту.

Он заметил мое замешательство. «А где вино?» — спросил он сам себя. И отправился на поиски вина, улыбнувшись на случай прощания. Вскоре и я поплыла, подхваченная прибывающими гостями, в поисках чего-нибудь поесть и выпить. Наткнулась по пути на звезду Е. Из всех наших звезд, на мой взгляд, она имела больше всего оснований на такой титул. Она была загадочна, умна и ни на кого не похожа. В ее ауре было что-то необычное, с оттенком перламутрово-розового, а это большая редкость. Она болтала с симпатичным взъерошенным парнем, одетым в телогрейку и драные шаровары, что тоже мне понравилось. «Скоро «паркеры» будут давать!» — поставила я их в известность из чисто дружеских чувств. Звезда Е. обрадовалась. Спросила: «Где? Кто?» И весело уставилась на меня. Сияние, исходившее от звезды Е., заставило меня стушеваться, и я заторопилась, пообещав: «Сейчас узнаю». Оказавшись у самого выхода, увидела Алевтину, рядом с холеным типом в накрахмаленной рубашке. «Он наверняка и есть ответственный за раздачу паркеров», — решила я. И прокричала: «А где же «паркеры»?» «Да, Игорь, — потребовала Алевтина, — достаньте «паркеры» для звезд!» «А кто здесь?» — захотелось мне все-таки выяснить. «Э-э, ну вы, а еще Звезда Е… — протянула она, соображая, кого можно назвать еще, — там где-то гуляет режиссер Б. с супругой, начинающая звезда кино Б. и певица Б. Еще обещали прийти Дургенев и Фтушенко со своей девушкой». Я наконец решила среагировать на именную чехарду: «Алевтина, тот хам из журнала «Ага!» представился Ибатовичем! Я сексистам интервью не даю!» Алевтинино лицо изобразило растерянность: «Но это его отчество!» «Не верю!» — это все, что я была в состоянии ответить. Исчезнувший во время моего разговора с Алевтиной «накрахмаленный тип», вновь объявился. Вид у него был растерянный, как будто случилось что-то из ряда вон. «Вы не поверите, но «паркеры» пропали!» — сообщил он. «Как?» — всплеснула руками Алевтина. «Вместе с несколькими коробками алкоголя», — упавшим голосом подтвердил он. Испытав искреннее разочарование и неловкость за обнадеженную «паркерами» звезду Е., я сделала недовольную гримасу и сухо попрощалась. Больше делать на вечеринке было нечего, я выскочила из душного заведения, захватив по пути своего приятеля.

Мой друг, гулявший все это время по своим каким-то углам, был счастлив и так Он держал в руке подаренную бутылку хорошей водки. «Хочешь, возьми!» — щедро предложил он. «Да ну, куда мне. Винни сейчас не пьет, а я не пью водку в принципе». Обрадованный трофеем, приятель помахал проезжающей мимо машине. И через минуту мы уже неслись с ветерком по ночному городу из центра на Западную окраину. «Одного не пойму, как в японском ресторане можно собрать такую давку и подавать водку, а не саке?» — озвучил нашу общую мысль приятель. «А ты хоть что-нибудь попробовал?» — заботливо поинтересовалась я. «Курицу, — ответил он, улыбаясь, — японского там, по-моему, ничего не было? Все японское съели «випы»? Он залился смехом. «А где они были?» — удивилась я. «В задней комнате». «Да, точно, — я стала припоминать обстановку ресторана, — там сидело несколько грустных и мрачных квадратов в каком- то закутке — это «випы»? В их ауре было что-то сырое и землистое…» Он кивнул. — «Да, и они съели все суши». «А что за «випы» — то?» — развивала я тему дальше. «А х-й их…Ой, извини… А кто их знает, банк какой-то гуляет», — то ли весело, то ли грустно заметил мой приятель. Мы снова замолчали. «Н-да, — вяло размышляла я вслух, — «випам» имена собственные уже не нужны. «Вип», он для того и «вип», чтоб не быть Иваном Ивановичем — обыкновенным вурдалаком».

Я взглянула в окно. Мимо проплывали огни светофоров, отражающиеся в намокшей от быстрого дождя мостовой. Все двоилось, — дома, редкие фигуры пешеходов, — преломляясь в лужах, и приобретая вторую реальность, вниз головой. На перекрестке я заметила женскую фигуру в светлом плаще и ярко-рыжем парике. Может, это были и натуральные волосы, но цвет их был настолько огненным, что они казались искусственными. Мне стало не по себе. Со спины девушка напоминала Лизу — ту самую женщину из перехода, покойницу. Какой-то нервной энергией, которая исходила из се движений Мне даже показалось, что она вдруг приблизилась, так же, не разворачиваясь, встала плотно к дверце машины, потряхивая своей рыже лиловой гривой, и потом беззвучно исчезла.

Я постаралась расслабиться, как если бы собиралась вздремнуть. Вскоре внутреннее видение снова заработало, и я увидела женское лицо в рыжем парике, а может, с крашеными, искусственного оттенка, волосами. Это лицо было мне смутно знакомо. «Что, Лиза?» — спросила я непроизвольно. Сделав несколько движений ртом, словно рыба, глотающая воздух, она издала звук, и через мгновение я смогла различить слова. «У меня… их было… много… любовников… Это он!» «Кто? — задала я вопрос самой себе, — этот Вова, с пачкой «Пегаса»? Не может быть…» Лиза вздрогнула лицом, как будто ухмыльнулась: «Нет, не Вова. Тот, кто придумал… уход. Вова… подтолкнул…» «Понимаю, — вторила я ей, как сомнамбула, — а кто тогда?» Лиза помедлила: «Все… они… иллюзионисты… кулинары… Я..» — она не договорила и на полуслове исчезла из моего телепатического видения.

«Уф-ф», — отмахнулась я от мыслей о Лизе. Все-таки это мое свойство — сильная нагрузка для психики. Потрясение. Я перевела взгляд на приятеля. Тот прикрыл веки, посапывая и испуская винные пары.

«Иллюзионисты, кулинары, или я ослышалась? Что это значит?» Но спросить было некого.

Где-то между «Динамо» и «Аэропортом» мы попали в метель. Белые хлопья величиной с яблоко, медленно плыли в ночном небе и разбивались о стекла машины. Застряв в пробке, я увидела в окно, как кучка людей, ежась от холода, что-то кричит, размахивая плакатами. «Ничего не понимаю, откуда метель? В августе месяце? Что с климатом? И что они там скандируют?» Миновав перекресток, мы выскочили из снежной бури. По шоссе ехала мусороуборочная машина, в кузове которой были сложены транспаранты вроде тех, что держали манифестанты. «Это съемка! Новое телешоу! — зашевелился проснувшийся приятель, — там я заметил телеведущего Колю Ч. Я его сразу узнал. Это «Метео-розыгрыш», теперь они еще и смену погоды устраивают. Значит, завтра будет дождь. Небо не выдерживает такой нагрузки. Потом всегда бывает дождь».

Машина вдруг остановилась. Водитель, все это время сидевший молча, обернулся к нам своим выбритым лицом и, скалясь желтозубой улыбкой, пробубнил: «Поздравляю, вы участвовали в передаче «Куда девался мистер Паркер?» Спасибо за содействие». Затем он пригнулся, извлек из под сиденья букет в целлофане и протянул его мне вместе с бутылкой сакс и пропуском вип-персоны ресторана. Каждому «випу» по саке — подмигнул он заискивающе.

К машине подошли люди с телекамерой и слали нас снимать Они позволили нам выйти. И после того, как мы отказались от их предложения развезти нас по домам, быстро уехали. А мы наконец вырвались на свободу. Во избежание продолжения розыгрыша, мы нырнули в метро. Но прежде чем ступить на бегущую ленту эскалатора и окунуться в людное чрево подземки, я натянула на голову капюшон, поплотнее застегнула у горла куртку и проверила на носу темные очки. Теперь пусть снимают, хоть «Войну и Мир» в самом красивом бомбоубежище в мире! Только после того, как мой приятель проделал то же, спрятав под шарфом и очками лицо, мы спустились на станцию и сели в подоспевший поезд. Вагон был полон молодежи, они оживленно болтали и снимались на мобильники. Несколько более солидных пассажиров сидели с портфелями в руках. При нашем появлении двое извлекли видеокамеры и стали снимать всех подряд, поворачивая объектив то вправо, то влево. Встретившись взглядом с одним из снимавших, я улыбнулась ему, он ответил тем же. Не думаю, что он узнал меня как актрису — я тщательно скрыла лицо за очками и шарфом. Просто теперь у нас в моде фиксировать жизнь на камеру. Все снимают или снимаются.

Глава 5. «Все кратное двум»

Мой приятель задремал, положив мне голову на плечо, а я, покачиваясь на сиденье в углу вагона, стала размышлять о сложившейся ситуации. Поясню — и это важно. С некоторых пор наш город стал городом телезрителей и работников телевидения. Вскоре нас вообще переименуют в Телегород, этот вопрос уже обсуждается в высших инстанциях. Кстати, первая трещина в наших с Винни отношениях появилась тоже из-за телевизионного шоу. Еще до участия в передаче «Самая последняя героиня», в которой я упала с дерева, мы оба были заняты в съемках телепрограммы «Фактор выживания». Все шло хорошо, мы справлялись с самыми невероятными заданиями. Винни метил в финалисты, если бы не последнее испытание — съесть тарелку тараканов. Винни отказался. А я решила попробовать, тем более, что кто-то считает это деликатесом. Не знаю, что на меня нашло, но без лишних разговоров, я подошла к столу и с разыгравшимся вдруг аппетитом стала заглатывать ложку за ложкой. На этом я и погорела. Винни наблюдал, как я методично жую насекомых, глядя прямо в телекамеру. Приз я не выиграла. А в наших с Винни интимных отношениях возникло первое охлаждение. Потом я поняла, что любое действие, зафиксированное камерой и показанное на экране, приобретает удвоенную силу. Но было уже поздно.

Короче, все смотрели в городе телевизор. А телевизионные камеры смотрели на всех нас. Реальное переживание не шло теперь ни в какое сравнение с чувствами и фантазиями, которые пробуждал телеэкран. Все публичные персонажи, телегерои стали роднее самых родных и близких. Судьба какой-нибудь взъерошенной девицы, героини сериала или ток-шоу, вызывала больше сострадания, чем собственная. Повсеместно шел процесс вербовки простых людей в зрителей, в поклонников чьего-нибудь таланта. Возвращается, к примеру, человек с работы, думает о семье. А тут из-за угла выбегают люди с телекамерой, наводят объектив, осветительным прибором ослепляют, как на допросе, и быстро так спрашивают, чтобы сбить с толку: «Вам певица Хиросима нравится?» Опешивший от такой внезапности и напора пешеход вежливо кивает. А им только этого и надо, в ответ ему уже: «Ну, так передайте ей привет!» Человек делает, как сказали — передает привет певице, про которую только что узнал. Но потом начинает проявлять интерес к Хиросиме. Дальше — больше: уже каждый вечер, замирая у экрана, говорит несчастной жене и притихшим детям: «Тихо! Та самая, Хиросима поет!» Жена ревнует, но потом начинает подражать Хиросиме, розовые пряди в волосах красит, татуировку на плече делает, и ходит по квартире босая. Мужу это начинает нравиться, они мирятся. А дети, глядя на родителей, просят, сидя у экрана, Хиросиму: «Чтобы у папы с мамой все было хорошо!»

Или выходит, скажем, человек из дома, погулять с собакой, а к нему с вопросом незнакомец: «Как поживаете сегодня?» — и сует ему под нос микрофон. Тот замешкается, про собаку свою забыл, она и побежала, он поводок выпустил. Но наконец, он отвечает. — «Спасибо, вот собаку вывел погулять. А где она? Тузик, где ты? Ну вот, потерялся! Извините, вы меня задерживаете!» А его не отпускают, хватают за рукав — его уже сняли на скрытую камеру для передачи и говорят: «Приходите, расскажете о Тузике, как его потеряли! Столько людей, как вы, потеряли собаку — им моральная поддержка нужна. Да и Тузик скорее найдется». И он, словно под гипнозом, идет… Рассказывает о потерявшемся Тузике. Советы дает, чем кормить, как любить, как ухаживать… Так месяц проходит, он все интервью в разных программах дает. За время съемок его уже и жена бросила — не вынесла такой популярности мужа. Так он в следующую передачу — рассказывает, как случилось, что жена от него ушла. Добрые ведущие обещают ему устроить личную жизнь и уже сватают какую-то гостью… Через месяц молодожены снова в студии — делятся секретами, как живут, из-за чего ссорятся, как мирятся. А дома, чуть — что не так, друг друга пугают: «Вот пойду, все про тебя расскажу миллионам телезрителей!» — и конфликт сразу разрешается. А Тузик все это время бегает по городу и ищет своего хозяина, да поздно. У того — другая семья и другие собаки.

Стоит только раз попасться в объектив камеры, и пошло-поехало.

Из павильонов телестудий статисты- зрители плавно перетекают на киностудию, в качестве массовки, оттуда — в город, к суду с транспарантами и далее повсюду.

Поначалу некоторые чувствительные натуры болезненно реагировали, если выяснялось, что забастовка в поддержку многодетных матерей оказывалась липой и транспаранты выбрасывались на свалку, как ненужный реквизит в конце съемочного дня. Были и такие, кто с подозрением стал смотреть на собственного супруга или супругу, обвиняя ее или его в отработке за гонорар своего супружеского долга. Ведь частная жизнь тоже стала объектом внимания камер. Вошло в моду снимать свое домашнее «видео» и отсылать его на конкурс. Или участвовать в передаче «Изнанка» — волонтеры снимали свои внутренности, соревнуясь, кто сможет глубже залезть с камерой в свой организм и показать самый заброшенный его уголок Победитель последнего конкурса смог продемонстрировать через горло область малого таза. Случались скандалы, доходило до развода. Но постепенно к существованию на камеру привыкли, и более того, в нем стали нуждаться. Возвращаясь домой с работы, требовали немедленно включить домашнее видео, и только после этого жизнь входила в нормальное русло.

Дошло до того, что история семейной жизни, разворачивающаяся по написанному сюжету, всех устраивала больше, чем с неизвестным концом. При заключении брачного договора стали покупать специально выпущенный сборник — «Брачные сценарии: комедии, мелодрамы, триллеры» — небольшая брошюрка, всем пришедшаяся по вкусу.

Чего всем не хватало — внимания? Родительской оценки-поощрения? Наблюдающего глаза? Не знаю, но факт остается фактом — все научились не то, чтобы играть, но подыгрывать: чувствуют глазок камеры не хуже профессионалов. Некоторые любители экстрима ввели в моду — офтальмологические операции: то тут, то там стали появляться люди, которым вставляли искусственный глаз с вмонтированной в него видеокамерой. Естественно, элитой в нашем городе стала телеэлита, — появились свои телебогини, телепророки, телеклоуны и телеповара, а также телеполитики. Даже изобрели новую выборную должность — Главного режиссера — у него, естественно, была самая большая власть в городе.

Казалось, что любое явление уже не могло существовать в единственном экземпляре, оно могло быть только растиражированным, во множественном числе. Единица стала оченьнепопулярным числом, ей на смену пришло все кратное двум. Самыми употребляемыми стали выражения-присказки: «двойной стандарт», «двойная бухгалтерия», «два в одном», «один ум хорошо, а два лучше». Развитые технологии в виде интернета, а также научные эксперименты в виде клонирования только способствовали вытеснению из сознания идеи единицы. Для одиноких людей наступили трудные времена. Всех охватила мания раздвоения, не только с помощью фиксирования своего образа на разных носителях, но и в личной жизни все бросились искать партнеров, чтобы побыстрей размножиться путем деторождения. И даже на свет последнее время стали появляться все больше двойняшки.

Но вот объявили нужную мне станцию, оборвав поток моих размышлений. Я растолкала приятеля, который уже мирно сопел. Он предложил меня проводить, но я отказалась и, простившись с ним, выскочила из метро на улицу. Вечер был бархатистым и теплым. Остерегаться здесь было некого: в такой темноте никакая камера не сможет сделать нормальный снимок. Выбрав дорогу, которая шла в обход места, где погибла Лиза, я беспрепятственно дошагала до дома.

Глава 6. «Беспокойство»

Как только открыла дверь квартиры, позвонил Винни: «Ужинала?» «Да, я с презентации. Что такой мрачный?» Он тяжело вздохнул и стал объяснять:

«Приготовил птицам блюдо. Да так, ерунда… запеканку. Так птиц не нашел! Нет птиц! Просто нет их, искал — не нашел! Я пошел к метро пешком. Сигареты искал. Возле кинотеатра птиц и нашел. Положил на землю запеканку, пошел к метро. Купил сигареты. На обратном пути остановился посмотреть — как запеканка. Склевали, может, уже? Так что ты думаешь? Там трактор все собирает… да, да, загреб все, что я положил, своим скребком. Я зол на все! Все меня раздражает!»

«Антрепренер не звонил? — спохватилась вдруг я. — Мы договаривались созвониться сегодня вечером». «Нет, а что?» — спокойно спросил Винни. «Позвонит, позовет на премьеру спектакля, скажи, обязательно придем! Это наш последний шанс», — наставляла я Винни, зная его неумение вести деловые переговоры. «А как называется спектакль?» — вяло полюбопытствовал он. «Давайте развлечемся». «Судя по названию — трупак», — резюмировал Винни, намекая на то, что идти не стоит. «Нам антрепренер нужен! — прокричала я в трубку, — может, возьмет нас прокатывать» «Хорошо, — согласился наконец он, — тогда до завтра». Я вздохнула с облегчением: «Целую».

Речь шла о нашем с Винни спектакле, в котором мы оба играли, — «Марш одиночек». Автором и режиссером был сам Винни. Сначала он написал рассказ, а потом превратил его в одноактную пьесу на двоих актеров.

Это была история о том, как человек решил стать жеребенком, не найдя себе применения в современной жизни, среди людей. Он скачет по лугам и полям и встречает одинокую, растерянную горожанку. Они проводят вместе время, горожанка во всем подражает жеребенку, пытается прыгать галопом, как и он, щипать траву, вставая на четвереньки, пить воду из реки. Их игры заканчиваются тем, что горожанка подвертывает ногу, плачет и в конце концов понимает, что они не пара и ей не под силу стать такой, как он.

«Я не могу так проникновенно ржать… И мне недостаточно щипать траву на весенних лугах, чтобы быть счастливой!» — вздыхала моя горожанка. «Я могу только стать твоей хозяйкой, оседлать тебя или запрячь, чтобы ты тянул плуг, и гнать тебя хворостиной». Тогда горожанка решает:

«Я не хочу этого, и поэтому мы должны расстаться. Чтобы любить и уважать друг друга, не уничтожая при этом!» Они расходились, каждый при своем, но в последний момент бежали друг к другу. В финале мы выходили на авансцену, и я задавала Винни вопрос: «Как ты думаешь, на земле настанет день, когда людям будет не одиноко друг с другом? Он отвечал: «Поживем — увидим! А пока давай посмотрим, как обстоят дела на Луне!» В этот момент на ниточке спускалась Луна и зависала над сценой. Начинал играть марш, Винни брал стремянку и забирался на самый верх. Смотрел на Луну и кричал мне: «Иди сюда, здесь совсем не страшно!» После этого гас свет. Это был спектакль об одиночестве человека в современном обществе и в то же время о его изначальной, природной свободе, которая роднит его с животным миром. Но в котором он тоже не может раствориться до конца.

Зал очень искренне принимал нас. Спектакль казался им необычным, добрым и в то же время он раскрепощал и заряжал энергией.

Единственная опубликованная рецензия на наш спектакль была критической. Нас почему-то обвиняли в разжигании вражды между горожанами и сельскими жителями, в упаднических настроениях. На самом деле критиков больше всего не устраивало то, что герой становится жеребенком, в ржании они усматривали нецензурную брань и скрытый подтекст. И конечно, их раздражала тема одиночки, вынесенная в название.

К сожалению, мы не играли спектакль уже полгода. Встал вопрос о его закрытии. Мы не могли обойтись без антрепренера, который бы занимался организационной стороной. Мы все время меняли прокатчиков и антрепренеров — по их вине или нашей, но мы все еще продолжали их искать.

Мысленно пожелав Винни спокойной ночи, я нырнула в постель, надеясь мгновенно забыться.

С тех пор, как у меня открылось экстрасенсорное видение, я получала особое удовольствие от снов. Они стали своеобразной разрядкой, возможностью отдохнуть от избытка дневной информации. Мой организм по нескольку раз в день мог переключаться на внезапный сон, независимо от того, где я находилась и чем занималась. Но после случая в переходе, где погибла Лиза, мне стали сниться кошмары.

Эта ночь не стала исключением. Мне снилось, что меня назначили на роль, которую, я не выучила, — ни одного слова. А играть надо было в тот же вечер. В ответ на мои призывы о помощи: «Дайте текст почитать, я ж ни словечка», — меня поместили на гигантскую этажерку на колесиках, высотой с многоэтажный дом. Она разъезжала по городу, пошатываясь от ветра. А я, на самой верхушке, словно Пугачев в клетке, схватившись за ее прутья, с трудом удерживая равновесие, прикидывала в уме — не свалюсь ли? И как на сцену выйду, если выживу, ведь спектакль через час, а я даже в текст не заглядывала! Но самое странное, что никто, кроме меня, этим не был озабочен.

Я ворочалась в постели, потела, сбрасывала одеяло и с криками просыпалась. Зажигала свет. Меня мучила жажда, я пила воду, потом снова ложилась, прикрыв голову подушкой в надежде спрятаться от собственного страха. История с каталкой так ничем и не закончилась. Она оборвалась и не продолжилась. Я не знаю, как сыграла спектакль, и сыграла ли. Мое сознание уже предлагало другой персонаж и другую историю.

«Мы одиночки, мы маршируем!» — женщина с ярко-красной гривой волос, похожей на парик, заглянула мне в глаза. И наклонившись к самому лицу, четко произнесла: «А они все — кулинары, иллюзионисты…» Она замерла, словно успокоилась, и сказала очень четко: «Смотри, что они сделали!» Я почувствовала прикосновение холодного предмета к коже — легкий болевой укол, совсем короткий. Надо мной склонился мужчина и после некоторых манипуляций с металлическим предметом вынул что-то темное и красное. Снова зазвучал голос женщины. «Это часть меня., почка, красная и маленькая… Зачем они вынули ее… Могли бы и не лезть руками. Это все-таки мое тело… Пусть и неподвижное… Такое спокойное, как у снегурочки… Я никогда так не лежала, когда надо мной склонялся мужчина… Но что же он делает…Эй, мужчина, муж…» «Муж, муж..» — выговорила я и попыталась дернуться. Но у меня ничего не получилось. «Муж..» — произнесла еще раз, и проснулась. За окном было темно. «Господи, — прошептала я, — полчетвертого!» Пощупала бок — никакой крови. «Это не со мной… спать, спать!» — сказала я самой себе. Накапала валерьянки, выпила почти всю бутылку. Голова сразу закружилась. Единственная мысль, перед тем, как забыться, все еще крутилась в голове: «Муж — хорошее слово, «ж» на конце. Как чугунная решетка».

Глава 7. «Третий день»

Когда я открыла глаза, на будильнике стрелки показывали полдень. Взглянула на календарь. Что значит эта дата? Но ничего вспомнить не смогла. Подумала о Лизе, девушке, погибшей в переходе. «Что я могу, что могу?» — спрашивала я себя. «Буду думать о тебе, и Вову этого с «Пегасом» как-нибудь встречу и плюну ему в лицо. Просто так, без объяснений. Лиза, Лизочка… наверное мама так тебя звала… и дети во дворе», — говорила я с собственной совестью. «А может. это все сон?» — зазвучал во мне голос сомнения. «Что сон?» — переспросила я его. «Все?» — ответил он. Но я отмахнулась.

Только тут заметила, что в дверь отчаянно звонили. Оглянулась — да нет, ерунда, Лизы же нет в квартире, нечего прятать ее от глаз посторонних. «Иду, ну иду же!» — проговорила хриплым голосом. Ненавижу просыпаться по чьему-то приказу. Прошлепала, открыла. «Заливаешь!» — с ходу прокричала толстая. Кажется, моя соседка снизу. Спросонья трудно разобрать лицо. «Ну, хорошо, хорошо, сейчас все вытру…» Толстая занесла ногу через порог, пытаясь проникнуть внутрь квартиры, но я придержала дверь. Сопоставив свои габариты и узкий проем, в который ей предстояло втиснуться, она отступила. «Вызови сантехника, пусть починит!» Но прежде, чем скрыться за дверью, она вдруг вынула из-за спины фотоаппарат, — блеснула вспышка, раздался щелчок. Я инстинктивно закрыла лицо рукой. Но поздно, снимок был сделан. «Фотка на память, — ухмыльнулась соседка. — Да шутка, шутка… Вчера тебя по телевизору видела, в старом фильме, — ты там такой обмылок, но играешь хорошо!» — затем осеклась и пошла прочь, вверх по лестнице. Захлопнув дверь за толстой папарацци, я заглянула в ванную. Кран был закрыт, на полу сухо. «Контролируют они меня, что ли Наверное, хотела узнать, сплю ли я с Винни…»

Где-то в районе солнечного сплетения появилось тошнотворное ощущение. «Только этого не хватало!» — подумала я в панике. Это было связано с Винни. У него начинается какая-то дурацкая история. Чувствую. Даже звонить не стоит. Сейчас во что-то влипнет. Ищет женщину. Конечно, я ведь теперь для него что-то другое. И он прав, разве я полноценная женщина? Если я жру тараканов и выставляю это на обозрение всей стране, и удовлетворяюсь виртуальными контактами, да еще и с покойниками? Так и есть. Набрала все-таки его номер, чтобы убедиться в справедливости своих ощущений. Телефон занят. Потапка смотрел на меня сочувствующими глазами. «Потапий, хочешь есть?» Потапка мяукнул. «Ну вот, что ж молчишь?» Насыпала Потапке корм. Он опустил свою пушистую мордочку в тарелку и начал хрустеть. Вид Потапки меня успокоил.

Зазвонил телефон. А ведь это снова Алевтина! Она меня допекла. Прикинула, стоит отвечать или нет? Впрочем, чем раньше разберусь с ней насчет вчерашнего розыгрыша, тем лучше. «Да, Алевтина?» — заговорила я голосом уставшего начальника.

Алевтина почувствовала игру и отвечала голосом провинившейся подчиненной. Рассказала, что после 11 ночи появился Фтушенко с дамами. «Так Евтушенко все таки пришел? С кем?» — эта новость заставила меня взбодриться. Вот уже целый год, как Алевтина приглашала меня на разные светские сборища, под предлогом, что там будет поэт Евтушенко, и каждый раз он почему-то не появлялся. Вероятность того, что я могла его упустить, меня взволновала. Дело в том, что я вообще люблю людей-поэтов с детства. Они экстрасенсы от рождения и все были биты по голове неоднократно. Так что это родное. Потом в список любимых добавились еще художники и артисты-алкоголики. Но после личного знакомства с гением-поэтом, которого уже нет в живых, представшим передо мной когда- то в домашних тапочках, дававшим советы и заботившимся, чтобы я не проголодалась, я чувствовала свою принадлежность к касте этих незаурядных одиночек, на правах их… Нет, не зрителя, не читателя… А больного, которому они обещали выздоровление. Тем более, что их дар подразумевал абсолютную погруженность в себя, что было мне близко. Но ответ Алевтины остудил мою закипающую кровь: «Фтушенко — это дизайнер женской одежды, у него есть своя программа на телевидении, неужели не встречала? А с ним Глафира Цветаева и Дана Ахматова, ведущие спутникового канала. Так вот, дамы попросили яблочко, и им принесли пирамиду из фруктов. Собрались уходить — выяснилось, что соболья шапка Фтушенко пропала!»

«Откуда в августе соболья шапка?» — спросила я тухлым голосом. Про себя размышляя, зачем, собственно, она мне звонит.

«Ну, во-первых, ты знаешь, что происходит сегодня с климатом, — и летом может быть снегопад, а потом, может, он купил ее в качестве сувенира для своих заокеанских друзей, — продолжала Алевтина, нагромождая все новые подробности. — Сергей Недобродский взялся со мной искать шапку. Все перерыли в ресторане, но ее не нашли. Фтушенко был очень огорчен. Когда он садился в машину со своими дамами, я пообещала ему, что до конца года найду шапку. Куплю, в конце концов. А сейчас я в ужасе: ну где я ее куплю? Соболя перевелись! Правда, Недобродский обещал через своих знакомых в зоологическом музее достать соболей, если что», — голос в трубке звучал все слабее, потом совсем потух. Я вздохнула с облегчением. Но не тут-то было: у нее открылось второе дыхание: «А еще, когда я провожала Фтушенко, ко мне подошел метрдотель и спросил: «Кто будет платить за пирамиду из фруктов — вы или Фтушенко?» Как? — поразилась я, — это ведь за счет ресторана? Я работаю пиар-агентом фирмы, которая устроила презентацию, заодно пиарила ваш ресторан! Он сказал, как отрезал: «Презентация закончилась в 23–00, после — все за свой счет!» Пришлось заплатить. Вот тебе и икебана…» — горько сострила Алевтина. И не позволив мне вставить слово, тут же понеслась дальше: «А «паркеры» у них и правда украли. Так что они не обманули, когда сказали, что их найти не могут. Они в коробке огромной стояли и исчезли. Есть подозрения на одну девушку, она всегда ходит на презентации и никто ее, как выясняется, не приглашал. И всегда какие-нибудь пропажи обнаруживаются. Но она сумасшедшая. С ней уже разговаривали. Просили не приходить и вернуть украденное. Она какое-то время не ходила, а теперь, видно, снова появилась. Все думают, что это Ляля Эхмадуллина — дочка телевизионного олигарха. То есть точно сумасшедшая, так как ей эти материальные ценности не нужны, как материальные ценности. Другое дело, она, может, делает это из чувства протеста».

Алевтина сделала паузу, и, судя по звуку, решила высморкаться. И очень кстати: мне давно хотелось перехватить инициативу. Ее слова и поведение все больше наводили меня на мысль о крупномасштабной телевизионно-медийной афере, в которой я участвую.

Предвкушая развязку, я решила уточнить: «Так ты говоришь, что Эхмадуллина украла шапку Фтушенко?»

«Ага!» — послышалось на другом конце трубки.

«А журналист, как его… Ибагович Недобродский, пообещал достать новую?» «Дала!» — вторила Алевтина.

«А какая у тебя фамилия?» — поинтересовалась я.

Окончательно прочистившая нос Алевтина на секунду затихла, видно, соображая, к чему я клоню. Но ответила: «Апчехова по мужу».

Возможно, она чихнула, — решила я и снова спросила: «А девичья?»

«Ампушкина», — отвечала она.

«Это, наверное, по папе, а фамилия твоей мамы?»

«Агоголева!» — мечтательно протянула Алевтина.

С меня было достаточно.

«Прошу тебя, дорогая Алевтина, — обратилась я, как можно доброжелательнее, — не звони мне больше! Я не смогу ходить на презентации в ближайшее время!» Отчеканив то, что вертелось на языке много месяцев кряду, я испытала прилив светлой энергии.

Но жалобный стон Алевтины: «Почему?!» — не позволил мне бросить трубку. Кажется, она всерьез была на грани слез. Мне пришлось выяснить все до конца.

«Скажи мне честно, мы участвовали в съемках передачи «Куда делся мистер Паркер?»

«Какой передачи?» — с легким испугом переспросила Алевтина.

«Водитель, который нас вез домой, вручил мне букет, карточку «вип» и бутылку Ну, в общем, саке, — стала пересказывать я дурацкую эпопею, — потом появилась съемочная группа…»

Алевтина на секунду затаилась, потом за- гундосила: «Я ничего не знала. А где вы взяли этого водителя?»

«Поймали на Тверской…» — ответил а я.

Она снова провалилась в молчание, но после запричитала: «Неужели Малоесенин? Это его штучки! Какой подлец! — и вдруг осеклась, — но Малоесенина там не было…»

Я слушала ее молча, ожидая, когда смогу с чистым сердцем повесить трубку.

Тем временем Алевтина вдруг заговорила тоненьким жалобным голосом: «Прошу тебя, не бросай меня! Разреши мне иногда звонить и приглашать тебя на презентации… Я ведь… Я не могу остаться одна…без звезд…»

Я вздохнула: «Да меня уже никто не помнит! Я звезда позавчерашнего дня!»

Она быстро согласилась, но продолжила свои мольбы: «С тобой не так страшно, я тебя знаю с молодости… А этих, новых — боюсь. В глаза им загляну — как будто куда- то вылетаю… и падаю. Страшно, но я уже не могу по-другому, ничего не могу… Я себя боюсь, когда одна остаюсь. Как будто я выцветаю… если рядом нет известного человека».

«Понимаю…» — подала я голос.

Она разоткровенничалась: «Но что-то все равно сосет внутри, тоскует… А помнишь, как хорошо было раньше, когда все были просто людьми. Были любимые запахи. Даже улицы и дворики любимые были. Тогда еще были дворики… Звучали человеческие голоса… У всех простые фамилии: Уткин, Кокорев…»

Я поддакнула: «Помню, помню…»

«А теперь все так изменилось, — она уже ревела, икая и снова сморкаясь. — Люди, ау! Никто не отзывается. Вглядываюсь в лица — а это не живые лица, а ходячие обложки журнала «Живые Лица». Думаю, что сошла с ума… И дальше бегу, чтоб не вглядываться. Поговорить по-простому не с кем. Дома все кажется каким-то блеклым и немым, пока его не включаю. Он загорится, и вроде сразу тонус. А звук работающей камеры и осветительные приборы — уже как биение сердца! Я на игле, телевизионной. Я теленаркоман! — перешла она на шепот. — Только никому об этой моей слабости… пойми!»

Мне хотелось посочувствовать Алевтине, ее болезням, ее грехам, в которых она застряла. Но проблемы ее телеодиночества были суетой в сравнении с одиночеством тех, кто все еще сопротивлялся этой самой игле, кто не был ни зрителем, ни звездой, ни штатным сотрудником телевидения. Не говоря уже об одиночестве загнанной в переход и погибшей там Лизы.

При мысли о Лизе я вдруг испытала легкий толчок, словно по телу пробежался электрический разряд. Явно почувствовала ее присутствие. И сразу услышала голос. «Вот-вот похоронят… — начала я повторять вслед за Лизой, — вон суетится мужичок в белом…»

«Что? — переспросила Алевтина, — что ты сказала? Кого похоронят, меня?» В ее голосе зазвучали истерические нотки, заставив меня поморщиться.

«Роман пишу, — буркнула я, откашливаясь, — строчки пошли, надо срочно записать!» — «Детектив? — прокричала Алевтина заинтригованно, — кто издает? Контракт заключила?» Но она услышала в ответ только короткие гудки от брошенной мной трубки.

А Лизин голос уже звучал в моем сознании, словно посылал срочную телеграмму, захватывая мое внимание и населяя пространство квартиры видимыми образами.

«Вон суетится мужичок в белом и еще кто-то темный… Они закрывают мне веки… припудривают щеки… сложили на груди руки. Вот-вот похоронят! Ха-ха! Да нет, не смешно… И правда, меня выставили в панихидном зале! Не смешно. Мрачно, если подумать. Хотя все по-другому… Отстранение… Это только мысль мрачная. Да и не мысль, а мыслишка. Ну-ка, посмотрим. Как это все происходит. Вокруг полно плачущих и испуганных людей. Автобус — сидящие по обе стороны гроба о чем-то болтают. Кто-то вытаскивает старые фотографии, тыкает пальцем: «Угадай, никогда не угадаешь!» Чья-то ладонь опустилась на крышку гроба. Кто-то шутит. Смеются. Кто- то смотрит в окно. Приехали на кладбище. Все как полагается. Когда толпа ушла, появился серенький котенок. Он пробежался по свежевырытой земле, оставил следы. Заглянул на соседнюю могилу и побежал дальше. Возвращайся, котенок! Мяукнул, — вернется!»

Голос оборвался. Я выдохнула, словно закончила стремительную гонку по автотрассе. Снова взглянула на календарь. Точно, это третий день со дня гибели Лизы. Вот что это за дата! Похоронили, значит.

Вот теперь я точно проснулась. Такая отвратительная ясность. Постаралась разглядеть то, во что я проснулась. Именно — «во что». Потому что пробуждение выбросило меня из пространства сна в мою квартиру. По неприятному чувству, которое вновь меня охватило, я поняла, что Винни назначил свидание и через полчаса уйдет. Значит, ему сейчас не до разговоров со мной. А мне так нужен человеческий контакт! Поколебавшись, решила все-таки набрать его.

«Привет! — сказала я напряженным голосом, — у тебя телефон уже час как занят». «Я звонил тебе, у тебя тоже занят!» — бодро отозвался он. «А что хотел сказать?» — поинтересовалась я. «Звонил антрепренер, зовет на спектакль в субботу», — все в том же приподнятом настроении сообщил Винни. Подумала, стоит ли выспрашивать Винни о том, что у него происходит? Но так и не решилась. И закончила разговор: «Отлично, целую!»

Повесив трубку, какое-то время сидела, глядя на телефон и прислушиваясь к шагам на лестничной площадке. Я предполагала, что на Винни отрабатываю свой материнский инстинкт и хочу его контролировать. Так, наверное, скажет любой психолог. С другой стороны, почему все, что в прошлом веке называлось «дружеской поддержкой», «неравнодушием», теперь называется «нереализованным материнским инстинктом», «контролем», или, того хуже, — «созависимостью»? Одним словом, является психологической проблемой? Не знаю. Но мне надо было привыкать к особенностям своего положения.

Глава 8. «Детка»

Прошло двое суток, и мне стала являться Лиза, как тень отца являлась Гамлету. Сначала в виде рыжего парика, навязчиво торчащего то тут, то там, — в магазине, на улице, в витринах, в самых странных местах. А потом я поняла, что она зачем-то выбрала меня. Она требовала выйти с ней на связь и когда в очередной раз, находясь на пути от «Маяковки» к «Белорусской», я увидела фигуру в плаще, то ноги сами побежали домой. Вбежав в квартиру, я бросилась к столу.

Взяла лист бумаги, ручку и, настроившись на Лизу, стала писать. «Ты знаешь мое лицо, — писала я под диктовку, — телевизор… обложки журналов… Я — Детка… настоящее имя Лиза Крузова… вспомнила?».

«Ой, ты — Детка?» — вырвалось у меня на вздохе, — но я вовремя остановилась. Восхищение телепоклонницы было теперь совсем не кстати.

Лиза, как оказалось, была довольно-таки известной личностью. Медийным лицом. Просто все ее знали под псевдонимом — Детка. Когда-то она попала по конкурсу в телевизионное юношеское шоу, потом сыграла в фильме известного режиссера, потом у другого известного режиссера. Она часто появлялась на телеэкране — вела передачи, участвовала во всяких играх, концертах. Да, да, конечно, она одна из выпускниц конвейера звезд — оттуда и начала свое восхождение на телевизионный ОЛИМП.

Лиза продолжала: «Он причина… уход… Скажи ему… я чувствую еще сильнее. Передай… передай всем им… закапывая человека в землю вы… не освобождаете… Я чувствую… еще… сильней!»

«А как, Лиза? Вернее, кто он? Где его искать? Он твоя первая любовь?» — засыпала я ее вопросами.

«Любовь! — четко произнесла Лиза, — очки, всегда носи очки!»

«Что-что? Лиза, имя, ты не сказала имя!» — проговорила я вдогонку, понимая, что она уходит. Но ответа так и не получила. Мои попытки продолжить разговор были тщетны.

Я вытерла со лба испарину. Заглянула в интернет: нет, о смерти Детки не было информации нигде. Собственно, для меня Лиза жива. А с Деткой я была знакома только по экрану и прессе. В жизни, а точнее, какой я Лизу встретила после ее смерти, она мало чем напоминала знаменитую тусовщицу Детку. Это подтвердило мое давнее наблюдение: реальный человек сильно отличается от своего медийного образа.

После того, как Лиза в очередной раз прервала контакт со мной, так же внезапно на полуслове, я включила экран телевизора и, попереключав каналы, тут же наткнулась на Детку. Анонсировалась благотворительная акция, в которой она должна была принимать участие. «Ну и как они собираются это сделать в отсутствие Лизы — Детки?» «Лиза, а Лиза? Ты это слышала?» — воскликнула я непроизвольно. Но Лиза молчала. Я снова взглянула на экран: ничем не омраченная Детка продолжала веселить публику. Впрочем, это же все старые записи, прямых эфиров уже давно нет — вот и объяснение. И все-таки меня передернуло: «Не кощунство ли — человек лежит на кладбище, пусть даже и общается со мной, а все уверены, что она загадывает им загадки в эфире?» Но ответить на мой вопрос было некому.

Я постаралась привести мысли в порядок.

Итак, о чем она меня просит? Разыскать… Кого? Того, кто «причина ее ухода». Где искать? «Всегда носи очки». Я и так все время ходила в очках. Что еще? «Я чувствую еще сильней…» Это так и было: от Лизы исходила мощнейшая энергия. Впрочем, про силу женских чувств я знала и без паранормальных способностей. «Лиза, я постараюсь его найти и все ему высказать!» — шепнула я в пустоту. Но не отомстить за себя просила Лиза. Она еще хотела предупредить меня о чем-то.

Я, конечно, понимала Лизу как женщина. Я сама пережила много страстных и трагических романов. И у меня тоже была первая любовь, и главная любовь, и самая роковая любовь, и просто любовь. Пока не встретила Винни и со мной не случилось то, что случилось… Я всегда понимала любящих. И знала, что время для них течет быстрее, чем для разлюбивших. И поэтому надо торопиться.

Записав за Лизой всю информацию, я взглянула на часы. И ужаснулась — через полчаса надо было быть в «Старом театре», смотреть антрепризный спектакль. Только подумала, как раздался звонок мобильника.

«Ну, здравствуйте, дражайшая, пригласительные ждет вас. Придете?» «Сегодня вечером? Да, конечно!» — проговорила я давно заготовленную фразу. «Прекрасненько, там и познакомимся поближе!» — слащавым голосом пропели в трубку. После чего абонент отключился. Это был прокатчик-антрепренер. Тот, на которого мы с Винни уповали, что он возьмет наш спектакль под свое крыло.

Я вскочила и выбежала на улицу. Конечно, не забыла про темные очки. Поймав такси, подъехала к театру как раз вовремя, — припозднившиеся зрители поспешно предъявляли на контроле свои билеты.

Винни уже ждал у главного входа. Увидев меня, потушил сигарету. «Опоздала?»

Глава 9. «Опыт антрепризы»

Спектакль «Давайте развлечемся» был новой версией старой пьесы «Чайка». Жанр совмещенный: одновременно драма и мюзикл, с элементами кино и пантомимы.

На сцене стояли большие экраны, на которые проецировались лица актеров. По модной в последнее время идее раздвоения всего и вся, Нину Заречную исполняли две актрисы. Одна вела драматическую линию и пела, другая отвечала за пластическую и молчала. Та, что играла немую, еще изображала и птицу чайку. Когда ее подстреливал Треплев, она падала замертво, почему-то в зрительный зал. Актер ее поднимал, приносил на руках и клал на скамейку.

Как мы и предполагали, спектакль был мертвым. Несмотря на видимые усилия сделать его динамичным и пестрым. Главные роли исполняли звезды. Аркадину играла звезда старшего поколения Л., Нину — восходящая звезда К, вторую Нину — звезда пантомимы, Тригорина — шоумен и телеведущий Б., Треплева — эстрадный певец. Машу постаревшая, но очень талантливая звезда театра Р. Она славилась своим буйным характером, и ее за глаза все называли Разухабистая.

Искусственная, фальшивая атмосфера, царившая на сцене, сразу передалась в зал. Он тоже был мертвым, несмотря на выражение крайнего внимания, застывшее на лицах зрителей. Несколько человек смылись сразу после первого акта. Одного увезли на «скорой» — так подействовала на него мертвечина. Увы, мы с Винни вынуждены были остаться, вопреки угрозе нашему физическому здоровью. Винни всегда заболевал на плохом спектакле, у него перехватывало дыхание, он мрачнел и считал, что при смерти. Я брала для него в театр валидол и успокоительное. Мне тоже не повезло — мы сели в центре ряда, это вызвало приступ клаустрофобии и ощущение, что зрители взяли меня под конвой.

В самом начале спектакля мы все-таки предприняли попытку уйти. Поднялись со своих мест и согнувшись, выбрались из зала в фойе. Спустились по лестнице вниз, надеясь улизнуть незамеченными. Но антрепренер в кепке, как назло, караулил у входа. План бегства сорвался. Пришлось вернуться. Так же, на полусогнутых ногах, проползти между рядов и досмотреть все до конца.

Я видела и слышала совсем не то, что происходило по действию пьесы, а то, что было в мыслях у актеров на сцене.

Звезда Л., например, исполнявшая роль Аркадиной, была озабочена тем, что приготовит дома на ужин и торопилась доиграть спектакль. Мыслями она была в своем холодильнике, а телом — на сцене театра.

Аркадина: Однако меня начинает мучить совесть. За что я обидела моего бедного мальчика! Я неспокойна! Костя! Сын! Костя! (..ложки забыла разморозить!…ножки, что же я… фу ты, размораживать придется минут сорок., а я голодная…)

Маша: Я пойду поищу его.

Аркадина: Пожалуйста, милая, (…тьфу, чуть не упала, бл-дь! Как долго идет первый акт… Шубу жалко, зачем в театр шиншиллу надела… не повезло, бл-дь!)

Маша: Ау! Константин Гаврилович! Ау!

(уходит)

Нина: Очевидно, продолжения не будет, мне можно выйти. Здравствуйте! (целуется с Аркадиной и Полиной Андреевной).

«Бл-дь!» — вдруг произнесла Аркадина громко. Партнеры на секунду замерли.

«Сама бл-дь!» — шепотом ответила молодая актриса, исполнявшая Нину.

В первом ряду пара хихикнула. От такой респектабельной дамы, как и от ее молодой партнерши с взглядом «тургеневской девушки», никто не ожидал мата, скорее от Разухабистой. Но ее уже не было на сцене. Старушка-зрительница закрыла уши, прошептав: «Боже мой, зачем я пришла?»

Винни зыркнул в мою сторону: «Ты сделала? Прекрати немедленно — сорвешь спектакль!» Он знал о моей способности не только слышать мысли других, но иногда делать так, чтобы их слышали все вокруг. Правда, это случалось редко и непреднамеренно с моей стороны. Я приложила все усилия, чтобы ослабить действие своих паранормальных способностей. Для этого перевела взгляд на туфли соседки, что сидела сбоку. Они были ярко-красные, лаковые, с вишенками на пряжке, как у куклы. Потом подняла взгляд от туфель к лицу. Глаза ее были закрыты — она мирно спала. «Нет, храпеть не будет», — решила я, прислушавшись к ее мерному дыханию..

И снова взглянула на сцену, где Заречная уже разговаривала с Тригориным. А сама актриса думала о ремонте в своей квартире. Ее партнер, Тригорин, был озадачен тем, что она загибает пальцы, когда произносит текст.

Нина (Тригорину): Не правда ли, странная пьеса? (…не забыть Васю послать за обоями… в двести уложится или четыреста?)

Тригорин: Я ничего не понял. Впрочем, смотрел я с удовольствием. Вы так искренно играли. И декорация была прекрасная. Должно быть, в этом озере много рыбы, (…что же она там подсчитывает… или у нее тик от зажима… странно…)

Нина: Да. (…а сколько же рулонов понадобится?)

Тригорин: Я люблю удить рыбу… (… и на второй руке тоже загибает…)

Нина: Но я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют. (… а ведь сначала надо шпаклевать, это еще сто, потом обои…)

Но вот подошел к концу первый акт. На сцене снова появилась Разухабистая. Она была самой живой в этом актерском ансамбле. По ходу спектакля она понемногу опохмелялась и сильно потела — ее душила астма. Но в роли Маши она была очень убедительна. Когда ее героиня говорила: «Я страдаю. Никто, никто не знает моих страданий! Я люблю Константина», — Разухабистая передавала все нюансы неразделенной любви. Хоть и думала про себя: «Господи, за что мне этот позор!» И даже когда она запела: «Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон», — у меня подступили слезы.

В антракте я дала Винни успокоительное, сама приняла валидол, и так мы смогли дотянуть до конца.

На поклоны вышли все актеры. Никто не сбежал. Но мыслями все были уже давно за пределами театра. И только для шоумена, исполнявшего роль Тригорина, поклоны были самым любимым моментом спектакля. Он получил букетов и аплодисментов больше, чем все остальные актеры, — с телевизионной популярностью не могла сравниться никакая другая.

В конце зрители долго кричали «браво». Ну вот мы и свободны. Но не совсем. Еще чуть-чуть…

Зашли за кулисы. Все-таки мы были приглашенными гостями. Такая традиция — надо поблагодарить. В ожидании антрепренера, который разговаривал с актерами в гримерной, мы остановились в коридоре покурить. Дверь была приоткрыта, и пока Винни разглядывал фотографии на стенах, я наблюдала за происходящим за дверью. Шоумен стоял в подтяжках и, не обращая внимания на других актеров, целовал долларовые купюры, которые ему отслюнивал антрепренер. И то ли в шутку, то ли всерьез, приговаривал: родненькие! Это было похоже на карточную игру: один сдает, другой берет по одной и целует. Но антрепренер вдруг понял, что ошибся и по-деловому заметил: «Ну, хватит, эта уже лишняя…» Не желавший расставаться с купюрой шоумен мгновенно сунул ее в рот. Антрепренер почувствовал себя уязвленным. «Ты хоть самая узнаваемая морда, — он подмигнул, — но все равно твоя цена на сотню меньше». Шоумен подавился, закашлялся. Когда наконец он выплюнул купюру, антрепренер попросил: «Не подведи, дружок, зайди на фуршет!» Шоумен быстро оделся и, покинув затхлую гримерку, засеменил по коридору. Увидев нас с Винни, кивком поприветствовал. Мы ответили ему тем же. «У них же сегодня фуршет в честь премьеры, ну влипли!» — сообразила я. Но делать было нечего: теперь уже надо было дождаться антрепренера. Между тем в гримерке разыгрывалась очередная сцена. Антрепренер поднял купюру, выплюнутую шоуменом, и, сунув ее в карман, снова нагнулся и принялся теперь поднимать упавшую со стула Разухабистую. «Уже наклюкалась! — рассуждал он вслух. — Жалко-то жалко, но ведь неуправляема. Заменю на. тихую, больную, отечную — ей тоже недолго осталось. Зато она не пьет». Но тут же передумал. «Ладно, пусть еще месячишко поработает, потом другую введу». И прошептал на ухо Разухабистой; «Незаменимая, пора на фуршет!» Та закряхтела и поддалась на уговоры подняться и проследовать в буфет. Выпроводив ее и решив, что остался один, он удовлетворенно потер ладони. После чего рыгнул и почесал ягодицу. «Ну, вот все «обезьяны» на фуршете!» — сказал он. И только тут заметил, сидевшую у гримерного столика, звезду Л. Последняя его фраза про «обезьян» заставила ее резко обернуться. «Обезьянами» антрепренеры называли между собой знаменитостей, но этот профессиональный жаргон не предназначался для ушей самих «обезьян». Актриса недоуменно подняла брови: «Пардон?» Антрепренер внутренне съежился, но тут же разжался: «Вы-то, чудесница… рядом с этими… па-паяцами!» Он поспешил пригнуться и, подбежав, подал ей шубу. «Шиншиллы-шиншиллочки-шиншиллята!» — ласково отозвался он о мехах. «Дрючки-завитучки!» — поддержала шутку она. Антрепренер чмокнул ее в щечку и, уже провожая к двери, наказал: «Сначала фуршет! Пресса и все такое!» Звезда Л. взглянула на него с мольбой. Но сдалась, решив, что уделит фуршету пятнадцать минут, не больше, и уедет домой. Продефилировав мимо меня, она широко и привычно улыбнулась, затем подмигнула Винни, потрепала его по шевелюре, после чего направилась в буфет.

В одиночестве, антрепренер удовлетворенно погладил себя по карману — на глаз можно было прикинуть его содержимое. День удался. «Развлеклись на славу!» — промычал он удовлетворенно. Достал из внутреннего кармана пакетик, насыпал себе в ладонь порошка, и нюхнул. По телу побежали мурашки, в глазах вспыхнули огоньки. Он сразу стал моложе и выше на пару сантиметров. Подумал: «Бонд. Джеймс Бонд!» И туг же дернулся в ужасе. На него смотрело что-то кроваво-коричневое. В углу гримерной сидело странное существо с плоской головой насекомого, в сюртуке и с крылышками. Оно зашевелилось и поползло, встав на четвереньки. Антрепренер замахнулся. Но тут кроваво-коричневый оскалился и заговорил голосом, напоминающим кого-то знакомого: «На своих руку поднимаешь — не хорошо! Не нравлюсь я тебе? Не узнаешь? Да ты такое же насекомое. Ты — клоп, как и я. Если б ты остался самим собой, массажистом, с тобой бы такого не приключилось. А теперь ты клоп при бабках… А думаешь, что ты Джеймс Бонд!» Опешивший антрепренер сначала замер, потом стал украдкой себя ощупывать. Но кроваво-коричневый снова заговорил: «Да ты не волнуйся, все равно тебя ни за что другое никто и не принимал.

Перевоплощение, дорогуша! Такова расплата за приближенность к тварям творчества. Им дано примерять на себя чужой образ, это их профессия А мы рядом с ними просто перевоплощаемся в наиболее близкую нам по духу сущность. И в самый неподходящий момент. Я тебя предупреждал — работа с актерами чревата всякими последствиями. Но выбрал ты ее сам. Не переживай так. Зато смотри, сколько у тебя бабок!» Голос говорившего был чем-то знаком, и антрепренер наконец сообразил: «Это ты Экскремент?» «Я!» — отозвался басом Экскремент, бывший работник эстрады, после отсидки подавшийся в театральную контору «Антре в Пизу». Никто не знал, откуда взялось такое название, но что-то иностранное всех привлекало. Тут собеседник антрепренера встрепенулся, наполнив гримерку невыносимым запахом, от которого захотелось зажать нос. И скинул с себя костюм, очевидно, предназначенный для детского спектакля — сказки. Он бросил его на кресло и вновь стал администратором, в полный человеческий рост. «Да ладно, попугал и хватит, — сказал он и радостно заржал. Затем дружески похлопал своего товарища по плечу: «Мы тоже приспособились и можем играть личиной! Сбросил ее и снова за работу, в чем мать родила!» Антрепренер, находясь в столь возбужденном состоянии, понял слова своего напарника буквально, решив, что стал сначала насекомым, а потом остался без штанов. И подбежал к зеркалу, проверить, как он выглядит. «Ух! — он вытер испарину со лба. — До чего же все это нервно. Нет, точно, работа в театральной конторе «Антре в Пизу» — одна из самых-самых… по затрате психической энергии. Говорят же, что на первом месте по смертности — все эти, — актеры, режиссеры… А потом только шахтеры. А у клопов вообще и смерти своей, небось, нет. Их просто прихлопывают. Какая ужасная мысль… Но разве я клоп? Я мал ростом, да, мне этого не скрыть. Я подкладываю подушечки в обувь… Но от меня никогда так не воняет, как от этого… Неужели я такой же мерзкий, как и он? Я всегда в чистой рубашке и надушен. У меня бывает приятное лицо, я не хочу… Я не клоп… Только бы не заплакать…» — размышлял он, тщательно рассматривая себя перед зеркалом. Но понемногу стал успокаиваться. «Да причем тут… нюхнул лишнего — вот и померещилось», — нашел он разумное объяснение своим взвинченным нервам.

Между тем администратор, прозванный за нечистое дыхание и общую нечистоплотность Экскрементом, продолжил разговор.

«Ну что, пора делиться вдохновением, — сказал он и протянул руку, — дельту, маржу, как ее… Мою долю гони…» Антрепренер безропотно вынул деньги и, поделив их на две части, отдал причитающееся Экскременту. Тот пересчитал их и, убедившись, что вся сумма на месте, сердечно предложил:

«Пошли выпьем! За одно из наших многочисленных «я»! «В предлагаемых обстоятельствах», — хмуро пробубнил антрепренер.

Увидев нас в коридоре, парочка притормозила. «Ах, какие люди, какие люди!» — расплылся в улыбке антрепренер. И позвал с собой на фуршет, пообещав перемолвиться словечком о нашем спектакле. Мы стали спускаться по лестнице.

«Вот увидишь, сейчас начнет сбивать цену. Может, сразу уйдем?» — шептала я Винни. «Поздно, — отвечал он, — надо отметиться».

Глава 10. «Фуршет»

В буфете оказалось много народу. Известные лица шоубизнеса и репортеры. Был кое-кто из зрителей, очевидно, знакомые артистов. Я взяла бокал шампанского, Винни — яблочного сока. Стоя рядом с антрепренером, мы принялись хвалить талант Разухабистой. Он выслушал, выпил и перешел на конфиденциальный тон: «Талантлива-то талантлива, но пьяная играет и совершенно неуправляема. Она дерется! Буду заменять… А эта, наша Аркадина, хоть всегда трезвая, но характер — дрянь. Она все про шиншиллы, да про норки. А я ей: «Текст-то поучите!» Нет, надо на пленку всех их записать и показывать… Все равно на сцене экраны стоят… Можно, если заболеют или капризы какие, и без них обойтись». Мы с Винни переглянулись. Пора было сворачивать разговор и уходить.

«Ну, а как насчет нас? Стоимость спектакля знаете, вы его берете?» — как можно более непринужденно спросил Винни. Антрепренер поморщился: «Хотите начистоту, что про вас говорят? Хотите услышать? Вы — не коммерческий проект. Поймите меня правильно. Дуренков просто не бросил бы коммерческий проект. А вас он бросил. Я спрашиваю — почему? И Лисичкин тоже вас бросил. Почему? Они от денег никогда не откажутся!»

Продолжать разговор с антрепренером не имело никакого смысла. Но я решила вступиться за наш спектакль.

«Да от Лисичкина мы сами отказались. За год ни разу не прокатил. Мы ему: «Лучше дешевле продать, но играть, а так спектакль умрет. А он: «У меня спектакль «Платина и другие металлы» сначала тоже год не игрался, а потом как пошло…» Но я не успела договорить. К антрепренеру подбежала его помощница и что-то шепнув на ухо, потащила его в противоположный угол. «Я вернусь!» — успел крикнуть антрепренер, исчезая из нашего поля зрения.

Прежде, чем уйти, мы решили подойти к Разухабистой и поблагодарить ее за талантливую работу. Но даже не успели двинуться с места, как перед нами возникла очень худая, небольшого роста, рыжеволосая девушка. Я заметила ее еще издали. Она шла с застывшей на лице улыбкой, и, оказавшись рядом, все так же, не произнеся ни слова, потянулась чокнуться бокалом. «Привидение!» — констатировала я мысленно. Меня почему-то передернуло от взгляда ее немигающих, очень красивых, каких-то остановившихся глаз. Да и волосы ее — искусственного, красно-каштанового цвета, — вызывали неприятное чувство. Может оттого, что напоминали парик, так не вязавшийся с ее юным возрастом. Все линии ее тела были точеными, но в то же время неправдоподобно правильными и лишенными плоти из-за чрезмерной худобы. «Как будто только что вылезла из принтера, — подумала я, ощутив странный холодок, — существо без объема, даже лоснится, как глянцевая картинка…» Девушка наконец раскрыла рот: «Я ваша поклонница! Особенно люблю ваш фильм «Лютики-цветочки», вы там такая красавица! Ничуть не изменились!» В ее голосе и манере говорить была заметна светская уверенность, совсем не вязавшаяся с ее детским лицом. Этонесоответствие возраста и поведения воспринималось как наглость и только усиливало неестественность всего ее образа.

«Ну что вы, я же не Дракула, чтобы быть вечно молодой, — ответила я на ее комплимент. — Простите, как вас зовут?» Она удивленно вскинула брови: «Я — Детка! Ну что, теперь узнали?»

Девушка действительно была очень похожа на Детку, точнее, это была копия Лизы. Может, это и оттолкнуло меня. «Простите, насколько я знаю, Детка умерла», — сказала я как можно осторожнее. «Ах, желтая пресса, желтая пресса! — посетовала она с тем же не меняющимся взглядом, — или это шутка?» И тут же сама расхохоталась, не дав мне вставить слово. «Ха-ха- ха! — пропела рыжеволосая, — мне нравится эта шутка! Вы о сексе?» «Это не шутка и не о сексе», — стараясь не впадать в ее легкомысленный тон, ответила я. «Тогда вы, наверное, имеете в виду мою роль в сериале «Больше — лучше», где моя героиня погибает?» Я молча слушала. Ей не нужны были мои ответы — девушка говорила на автопилоте. «A-а, теперь догадалась, вы имеете в виду игру «Кто не рискует, тот никогда не выпьет»? — я сорвалась с десятиметровой башни, в форме бутылки, но повисла на страховке!» Она издала целую серию радостных «хи-хи» и продолжила: «А в реалити-шоу «Не все дома» меня отравили! Газеты писали, что я в реанимации, но это был рекламный ход, я выздоровела!» Опять раздалось это механическое «хи-хи». А в передаче «Едим в последний раз» я жевала стекло, но это был, конечно, трюк иллюзиониста. Он был в студии и…» Она не договорила, чихнув, и глотнула шампанское. «А как вас на самом деле зовут?» — спросила я. Она помолчала, подбирая какие — то слова. Потерла лоб подрагивающими пальцами, потом решилась: «Я подписала контракт о неразглашении». «А чей вы проект? Кто ваш продюсер?» — поинтересовалась я. Она удивленно взглянула на меня, словно проверяла серьезность моего вопроса. «Моего бывшего. Имя забыла. Но, кажется, у нас у всех один «бывший». Все звезды — его проект!» — она опять хихикнула. В этот момент к нам подошел вертлявый репортер и, кивнув мне и Винни в знак приветствия, включил телекамеру. Я отступила, предоставив ему возможность снимать рыжеволосую. Репортер устроил ей блицинтервью. Подсунув микрофон к ее губам, будто эскимо, он спросил: «Вы знаете закон счастья?» Она с готовностью отвечала.

«Счастье — это здоровый муж, здоровые гонорары, здоровый приусадебный участок, или ферма, — рапортовала она без запинки. — Но все это надо отработать, то есть заработать». Репортер тут же задал следующий вопрос: «Вы уже поете вживую?» «Пока нет!» — скромно ответила рыжеволосая.

«Книгу пишете?» Она кивнула: «Собираюсь! Конечно, писать буду не я. Умный книг не пишет, он их издает! Ха-ха!» Репортер тоже усмехнулся — ему понравилась шутка. Он продолжил: «Что вас вдохновляет на творчество?» Рыжеволосая заговорила, растягивая слова: «Не помню, кто написал эти строчки, меня они так… - она указала пальцем себе на грудь, — волнуют. «Я бы хотела жить с вами в маленьком городе и, может быть, вы бы даже меня не любили…» — многозначительно завершила она, закатив глаза. Репортер поблагодарил ее, закончил съемку и отошел. «Это стихи Марины Цветаевой», — шепнула я ей напоследок Винни уже нетерпеливо тянул меня за рукав, мечтая скорее уйти. «Правда? — она вскинула бровки, — никогда не думала, что Расцветаева может написать такие строчки! Она мой стилист, но она еще ведет колонку светской хроники в газете «Жизнь в Миллионрублевке». Никогда не слышали?» Но на мое счастье девушку подхватил очередной репортер, позволив мне и Винни исчезнуть, не попрощавшись.

Правда, на пути к выходу пришлось преодолеть еще одно препятствие. Телевизионщики с канала «Doigralis.ru» рассыпались комплиментами композитору Караськину. Они вели прямой репортаж.

«Вы — ангел! — говорила ему, краснея, девушка с микрофоном. — И музыка у вас — ангельская!» Лучи от осветительных приборов, образовали эффект нимба над головой композитора. «Да бросьте, — скромно отвечал Караськин, глядя в объектив камеры, — я просто пишу музыку о любви!» (Лохи, — думал он про всех, кто называл его «ангелом», — натуральные лохи.). Но девушка с микрофоном этого не могла знать. Преодолев смущение, она приступила к интервью. «Ваша последняя вещь, «Колыбельная мэру», будет исполнена для широкой публики?» Ответа я не слышала, мы с Винни уже сбежали.

Глава 11. «Толпа. Вариации»

Мы вышли из театра и побрели по Старой улице. Хотелось отдышаться. «Невероятно похожа…» — размышляла я вслух. «Лиза утверждает, что она и есть Детка, знаменитая телеперсона. А эта на фуршете тогда кто? Ты Детку хорошо помнишь?»

«Не-а…» — промямлил Винни.

«Ты экземпляр, — искренне поражалась я, — телевизор иногда смотреть нужно, чтоб понимать, где находишься… Хотя, по большому счету, может, и не надо. Так вот… Лиза погибла, а эта — ее двойник?»

«Забудь об этом, — ввернул свою любимую цитату Винни, — все твои расследования, «разгадывание намерений другой группы» — это производственная травма, тебя заклинило, не думай об этом».

И перевел разговор на наш спектакль.

«Ну что, это конец! Надо выбросить декорации, сжечь афиши… Мы ему благодарны. Нашему «Маршу одиночек». Сколько радости он нам принес», — сказал Винни дрогнувшим голосом. «И тем, кто его посмотрел», — подсказала я. «Но больше тянуть невозможно, — сделав над собой усилие, продолжал он, — раз так, значит так. Надо двигаться дальше».

К сожалению, как бы мы ни крепились, нам было очень больно. Особенно Винни — ведь он был автором нашего спектакля. А это все равно, что родителем. И вот мы как два родителя, не могли спасти своего ребенка — живого, имеющего свои неповторимые особенности и чувства. Ребенка, которого мы воспитали и любили. У которого были наши черты характера. И этот ребенок ничего не подозревал о том, что родители скоро от него откажутся.

Но не прошло и минуты, как чувства снова переполнили Винни, теперь уже по поводу того, что мы сегодня увидели на сцене «Старого театра».

«Что они все катают? — возмущался он. — Спектакли с названием «Давайте развлечемся»? Он сам-то понимает, что он катает? Это зрелище даже не для обывателя. За мной дядька сидел — обыватель дальше некуда Так он на пятнадцатой минуте сползал со своего стула — вид был просто больной На жену смотрел, как раненый. Неужели это может быть интересно? Дауны? Не верю»

Мне тоже захотелось высмеять весь этот антрепризный идиотизм. Выговоришься, и станет легче.

«А мне, — подхватила я весело, — какой- то эстрадник на фуршете сказал: «Знаете, кто работает директорами у наших певцов? Бывшие продавцы, массажисты… Да они Достоевского никогда не читали… То же и антрепренеры. А хваленый спектакль «Платина и другие металлы»? Ты мог бы дать такое название своей пьесе или спектаклю: «Платина и другие металлы»? Это что, вывеска ломбарда?

Обрати внимание, какие у них у всех фамилии… Или это псевдонимы? Это ведь о чем-то говорит. Вспомни, через кого мы прошли за эти несколько лет существования спектакля — Двужильный, Бессовестный, Трехликий? Даже Синяя Борода у нас был в продюсерах! Осталось только к Змею Горынычу обратиться за помощью!»

Винни повеселел: «Ну почему, есть еще Кощей Бессмертный!»

Я была уже на грани слез от смеха: «Нет, к телевизионщикам я никогда не обращусь!»

Не успела я договорить, как из соседнего переулка с шумом вывалилась группа людей с транспарантами. Они выкрикивали рэп-речевку, аккомпанируя себе аплодисментами.

Мы остановились и стали наблюдать. Все, кто был на улице, уступали группе дорогу и глазели, с любопытством.

Возле нас встала женщина с детским портфелем в руке, спросила шепотом: «Это митинг или шествие?» «Раз идут, значит, шествие» — ответила я ей. Подошел небритый худой парень. «Провокаторы?» — испуганно спросила его та же женщина. Парень закурил, сплюнул и, явно симпатизируя лозунгам на транспарантах, объяснил: «Да нет, зрители из радикалов».

Но вот они оказались совсем рядом. И мы смогли расслышать слова речевки.

«Ой, беда нам всем, беда,

В город наш пришла беда!

Палыч женится? Да-да!

Новую нашел. Когда?

Будет нам теперь еда,

на канале «раз» и «два».

Ты ее еще не видел?

Да включи ты телевизор,

посмотри и в фас, и в профиль,

чистит там она картофель,

ну а вечерком сходи

и на сцене погляди.

Ноги-руки задирает,

зрителей-то соблазняет.

А потом, как петь начнет, —

убаюкает, убьет.

Да зачем мы им сдались,

Аль собой не увлеклись?

В тишине бы друг да с дружкой,

наслаждалися с подружкой.

Да, видать, что улыбаться

просто так им западло, —

хвастать, нас учить, кривляться,

похваляться — это во!

Ой, когда же, ну, когда,

праздник кончится, — тогда

из рабов восстанем мы,

принудиловки сыны,

выключим мы телевизор,

уши мы свои заткнем

и глаза свои сомкнем,

Может, счастие найдем?

Появившаяся внезапно телемилиция потребовала прекратить несанкционированное выступление и разойтись. Кто-то из собравшихся на улице начал свистеть, в поддержку группы с транспарантами, и торговаться с телемилицией. В ответ те стали заламывать руки скандирующим, затолкали несколько человек в машины и уехали «А Палыч — кто?» — снова обратилась к курящему парню женщина с портфелем. «Павлов…режиссер». «Какой режиссер?» — спросила она недоверчиво. «Классик, тот, что снял «Цветущий». «А…» — неопределенно протянула она. На смену первым манифестантам появились другие. Эти новые, очевидно, сторонники известного режиссера, несли лозунги прямо противоположные первым: «Павлов-Массмедийкин — наш лучший режиссер!», «Свинкин и Тугоухов — лучшие сценаристы!» Парень потушил сигарету — слушать вновь прибывших молодых людей ему явно не хотелось. «Готовятся к выборам Главного режиссера…» — процедил он сквозь зубы собеседнице. Та понимающе кивнула, и оба засеменили каждый в свою сторону. «Цветущий! — бормотала женщина, уходя, — ишь ты какой… А мы что, загнивающие что ли?»

Какое-то время мы с Винни шли молча. Я первая нарушила молчание.

«Как думаешь, если тело человека не опознали, то на плите пишут: могила неизвестного актера или неизвестного телезрителя?»

«Скорее телезрителя, актера бы знали, на то он и актер», — рассеянно отвечал Винни. Он был погружен в свои мысли.

«Пойдем завтра проверим, что написано на Лизиной могиле? Хорошо бы ее, правда, еще и найти», — предложила я.

«Можно попробовать, — согласился он, — днем я свободен».

Ответ Винни застал меня врасплох.

«А вечером… разве занят?» — спросила я осторожно.

«Скорей всего, да», — отвечал он И тут же разъяснил ситуацию: «Встретил женщину… Вернее, она сама меня встретила… Подошла ко мне, сказала, что поклонница…»

«Опять?» — вырвалось у меня непроизвольно.

«Что значит опять… Встретить женщину — это большая редкость», — возмутился он и приготовился философствовать на эту тему.

«Поклонница не может быть женщиной», — произнесла я, как заповедь. Больше мне нечего было добавить.

Глава 12. «Под деревом»

Утром следующего дня мы с Винни взяли такси и через полчаса были на кладбище. Зашли в администрацию, попросили заглянуть в книгу захоронений и найти в ней Крузову Елизавету, назвав дату смерти и дату похорон. Девушка, исполнявшая такую невеселую работу, листала страницу за страницей, но нужной нам записи так и не нашла. «Может, не похоронили еще?» — спросила она. Я замешкалась — информацию о том, что Лизу похоронили, я получила. Но исключать возможный сбой в моем экстрасенсорном видении, тоже было нельзя. «Урну могут до года на руках держать…» — пояснила свою мысль девушка. «Может, и не похоронили», — согласилась я. И чтобы закрыть тему, предложила Винни пройтись по аллеям, взглянуть на надгробные плиты. Проблуждав по тенистым аллеям кладбища, взглянув на могилы, вздохнув по недавно ушедшим и не найдя той, которую искали, решили зайти в мастерскую по изготовлению надгробных плит. Эта светлая мысль посетила Винни: «Можно у них справиться, заказывал ли кто-нибудь надгробную плиту для Крузовой». В мастерской два краснощеких работника разговаривали с худощавым, необычного вида посетителем. Он был высокого роста, волосы на голове стояли дыбом, шею прикрывал выцветший шарф, рукава пиджака были слишком коротки. Он напоминал рассеянного поэта или бродягу. Говорил очень тихо, нервно разминая пальцы, запинался, как будто все время что-то обдумывал. Разговор шел о камне и о кресте. Чтобы не смущать незнакомца, я принялась разглядывать портреты кинозвезд, что висели тут же, соседствуя с образцами шрифтов для памятников. Но вот посетитель умолк. Краснощекие парни сделали последние расчеты, протянули ему квитанцию и вопросительно взглянули на нас. «Простите, — вежливо начал Винни, — нас интересует, заказывал ли кто-нибудь надгробную плиту…» «Или крест», — уточнила я. «Или крест, — повторил за мной Винни, — на имя Крузовой…» «Елизаветы?» — неожиданно поинтересовался худощавый посетитель. «Да-да, Елизаветы…» — поспешили ответить мы. «Я заказываю, сейчас!» — ответил вдруг незнакомец. Такой быстрой развязки наших поисков мы и предположить не могли. «А где ее могила, не проводите?» — тут же спросила я. Мужчина оценил нас с Винни внимательным взглядом и, не сказав ни слова, кивком головы предложил последовать за ним. Попрощавшись с краснощекими парнями, мы вышли из мастерской и поспешили за сутуловатой фигурой незнакомца. Недалеко от ворот кладбища он свернул на узкую тропу и сразу остановился. У самых его ног возвышался небольшой свежевырытый могильный холм. «Это она!» — дернула я Винни за рукав. На могиле лежал маленький букетик искусственных цветов. Самодельный крест был воткнут в землю. На криво прикрепленной табличке неровным почерком было выведено: «Чистейшая из душ».

Худощавый тип неожиданно засуетился: «Мне пора, да и вы, наверное, хотите сами… Вот, если понадобится что-то…» — он не договорил и протянул мне скомканный листок бумаги. Только я собралась спросить его о Лизе и кем он ей приходится, как он поспешил к выходу и вскоре скрылся из вида. Я сунула клочок бумаги в карман. Появившийся откуда-то котенок взобрался на могилу и стал играть с искусственными цветами.

Уже в машине на обратном пути Винни задумчиво произнес: «Не знаю, та это Лиза или другая, но в принципе, это не имеет значения — человек был хороший».

По дороге домой у меня появилось желание выйти у парка и посидеть на траве. Требовалась разрядка. Винни согласился. Это был один из самых старых парков в городе, в самом центре, пока еще не тронутый рукой новаторов. Деревья изгибались стволами и свешивали кроны, в такт им одним слышной музыке. Они зазывали в свою прохладу и тень. Мы сели под самым старым и высоким деревом, спина к спине, соприкасаясь затылками. Закрыв глаза, услышали накатывающий шелест листвы. Куда- то глубоко-глубоко, в самый центр земли, побежала и растворилась усталая человеческая энергия. Взамен потянулись из недр потоки живой силы. «С каждой минутой, мне становится все лучше и лучше, — услышала я стройный хор голосов, — я чувствую себя абсолютно счастливым… По моему телу растекается чистая энергия любви…» Я открыла глаза. «Ты знаешь, Винни, — сказала я мечтательно, — где-то есть город, тихий, как сон. Там есть клуб одиноких сердец». Винни очнулся от оцепенения: «А где?» «Не знаю, где-то есть, я его слышу». Он поднялся: «Ну что, ты еще посидишь?» Я кивнула. «Тогда сиди, а мне пора», — он улыбнулся напоследок и заспешил по аллее парка в сторону метро.

Я понимала, что кроме птиц, у Винни должен быть кто-то еще… Хотя было б спокойнее, если б только птицы… «Могу же я обходиться только фантазиями, — уговаривала я себя. — Правда, он мужчина, Ему это нужно. Для здоровья. И вообще. Но поклонница?»

Свернувшись под деревом калачиком, я старалась успокоить занывшую старую рану. Пробудившуюся внезапно тоску по любви. Давнее, почти забытое чувство. От него слегка тошнило, но это быстро проходило. Представила себя прежней, простой женщиной. Захотелось прижаться к мужскому телу. Почувствовать себя слабой и любимой. Протянула руку, потрогала траву. Словно, погладила чьи-то взъерошенные волосы. «Теперь я любовница этого дерева и этих облаков», — подумала я о самой себе. Боль в сердце от невозможности кого-либо обнять пронзила и вызвала слезу. «С каждой минутой мне становится все лучше и лучше, — произнесла я, глядя на крону дерева, — где этот клуб живых людей? Где этот город?» Я вспомнила про бумажку, что сунула впопыхах в карман, достала и развернула ее. Карандашом было написано несколько фраз: «Если тебе нужно человеческое тепло и любовь…» На слове «любовь» я опрокинулась в стремительный пятиминутный сон. А может, это было видение.

Я летала среди поэтов. Подлетая к ним, дергала их за полы. Они оборачивались, чтобы посмотреть, кто их потревожил. Обрадованная, что это настоящие, а не поддельные поэты, я спрашивала: «Вы моего знакомого поэта не встречали?» И не получив ответа, летела дальше по лабиринту, заполненному светом и облаками. Наконец я увидела его — в темном углу, в комнате с зашторенными окнами. Между мной и им, как царапины на фотографии, шли красные надрезы, словно кто-то стер кожу до крови. И в этом было что-то личное, предназначенное мне. Предупреждение об опасности? Откровение? В этой комнате было очень уютно и по-домашнему тепло. Я что-то объясняла ему. Наверное, про свою любовь. Про нехватку любви и большую усталость. И он меня понимал. Он понимал меня всегда. Это я смогла говорить с ним о любви только теперь. Почему-то только с умершими случался потаенный разговор, который при жизни всегда откладывался на потом. Он смотрел и смотрел в мое лицо — чтобы мне хватило его тепла на много лет вперед.

Потом разговаривала с мамой. От мамы меня пыталась отогнать какая-то неизвестная женщина. Она обращалась ко мне, словно я была ее подчиненной, а она — моим боссом. «Не волнуйтесь, мы вылечим вашу маму!» Я благодарно и испуганно кивала и совала ей коробочку конфет: «Конфеты или что-нибудь еще? Скажите — могу и доллары!» Она фыркала и снисходительно соглашалась: «Можно и конфеты». Взяв коробку, убирала ее в шкаф, полный таких же шоколадных наборов. Ах, как много больных нуждается в помощи, как много коробок! «Вылечите поэтов! Пожалуйста, вылечите поэтов. Посадите живые деревья! — кричала я кому-то, кого не видела, — поэтов и деревья!»

«Женщина, зачем так волноваться?» — произнес густой бас прямо над моей головой. Я открыла глаза. На меня смотрела толстая физиономия: «Зачем волноваться?» — повторил мужик и попытался поднять меня с земли за локоть. «Мы посадим новое дерево, мы посадим много деревьев — возле памятника, который здесь будет поставлен! А теперь просыпайся, одной лежать в центре города на траве не хорошо…» Ему удалось схватить меня и поднять. Только теперь, встав на еще сонные ноги, я увидела, что мужик держит за спиной электропилу. Я в ужасе оглянулась — на месте дерева, под которым я заснула, суетились люди. Они подбирали с земли ветви, ломали самые тонкие руками, а те, что потолще и подлиннее, распиливали и вместе с обрубками ствола, относили к припаркованному у обочины грузовику и закидывали их в кузов. Я не могла вымолвить ни слова. Мужик тем временем уже вел меня в сторону дороги, приговаривая. — «А ведь мы тебя узнали…

«Лютики-цветочки» — мы на него всем классом ходили». Он замахал проезжавшей машине. Такси притормозило, мужик открыл мне дверцу: «Ну, адрес сама скажешь!» Я наконец набралась сил и вызволила свой локоть из его мертвой хватки. «А что здесь будет?» «Памятник», — ответил он. «Памятник кому?» «Тому, кто когда-то посадил это дерево». «А кто его посадил?» — поинтересовалась я. «Как-то на «ка» или на «ме-е-е»? Нет, не помню». «А может, оно само выросло?» — предложила я еще один вариант. Мужик усмехнулся: «Да это навряд ли». «Почему?» — я искренне не понимала. «Ну, ей богу, как ребенок, — он наклонился ко мне и прошептал заговорщически, — у нас уже давно само ничего не растет».

«Так зачем же…» — начала было я. Но он меня одернул, приложив палец к губам: «Затем, чтобы не мозолило глаза. Центр города, разве не понятно?» У меня не было больше сил для каких-либо мыслей и чувств. Да и делать теперь здесь мне было нечего. С трудом выговорив адрес, я дала себя увезти.

Глава 13. «Редкий экземпляр»

Утро следующего дня было самым обычным — пила кофе, отказывалась от очередного предложения Алевтины поучаствовать в благотворительной акции. «Нет, спасибо, Алевтина, я и так помогаю нуждающимся, но анонимно. С акциями, разрекламированными прессой, решила не связываться. Там где пресса, там плохо пахнет». «Ну так душитесь, — продолжала настаивать Алевтина, — мы вам подарим парфюмерию от Риччи, Гуччи, Туччи! Алкоголь подарим, для снятия стресса. В 18:00 надо быть в Центре Запашного». Но я не поддалась.

До нее ли мне теперь? Все мои мысли занимала Лиза. Знает ли она о девушке, так на нее похожей? Знает ли, что ее имя все еще звучит в эфире и рекламируется в прессе и на афишах?

Мне нужно было связаться с Лизой. «Где ты, Лиза, почему молчишь?» — взывала я к ней. Но она не выходила на связь. Я пыталась думать о ней, потом, наоборот, расслаблялась, надеясь на внезапное ее появление в моем сознании, но безрезультатно. Да и как расслабиться, где? — если любимое дерево было вчера спилено, пока я летала в своих видениях. Атака на все живое последнее время приобрела воинствующие формы. Но как-то надо было закаляться. Нельзя сдаваться! Хотела было поболтать с Винни, поделиться с ним размышлениями, насчет произошедшего накануне, но он со вчерашнего вечера не отвечал на звонки.

И я пошла на прогулку с Потапкой. Гулять пришлось во дворе среди пластиковых деревьев, которые насадили возле новых отстроенных домов. Старые дома снесли вместе с деревьями. «Неужели эти, искусственные, лучше, — думала я, озираясь, — неестественные яркие цвета и выверенные геометрические линии стволов…» Прогулка спровоцировала еще более мрачные мысли.

«Что-то надо делать… Надо понять, что происходит. Работы нет. То, что предлагается, — на это нельзя соглашаться. Это просто невозможно играть, это измена себе, это инвалидность. Да ни я, ни Винни, просто не приспособлены к лживым улыбкам и общению с одушевленными предметами, которые зарабатывают на нас деньги. Мы пробовали, все заканчивалось скандалом и бегством. Мы заболевали. Винни что-то писал, потом пил. А я звонила и извинялась, придумывая оправдания. Разве можно объяснить антрепренеру, что у меня аллергия на вранье и воровство? Они даже не понимают, что такое вранье, для них — это среда обитания. Но может, дело не в них, а в том, что происходит смена эпохи Рыб на эпоху Водолея? Все манускрипты предупреждали: идет подготовка к появлению новой человеческой расы. Очевидно, старую расу при этом должно так трясти, как трясет сейчас нас? А люди-предметы, люди-зрители и люди-звезды, неужели они и есть нарождающаяся новая раса? Скорее это издержки переходного периода, мутация, которой подвержены слабые. Они не выдержали искушения иллюзией, порожденной кинематографом, телевидением, кибер-реальностью. Человеку дали зеркало в виде экрана, но не для того, чтоб он строил гримасы и врал, а чтобы разглядел свою сущность. А он остановился на разглядывании своего физического двойника в отражении. Полюбил его. Завел с ним роман. И даже не догадывается о том, что экран фиксирует энергию души и духа. И сохраняет память о том уродстве, которое ему показали. Зеркало, подаренное обезьяне! Да обезьяна намного лучше — проще, непосредственней. А вот люди совсем не непосредственные. Они передоверили роль Всевышнего режиссерам и продюсерам. Неужели они не чувствуют опасности своего положения? Надо что-то делать. Надо попытаться.

Самое время пойти к депутату с какой-нибудь соседкой. И рассказать, что случилось в нашем переходе. Вступиться за оставшиеся деревья, за птиц, за собак и еще живых людей. Вопрос в том, — с какой из соседок? Кто свободен в рабочее время?»

Мысленно прикинув все возможные варианты, я остановилась на Мандарине. Представила, как она разгуливает по квартире в длинном пеньюаре и беседует с десятью своими кошками. Ей — то я и позвоню. Мандарина обожает скандалить — это доставляет ей удовольствие. И еще она защитница прав животных.

Зовут ее, конечно, Марина, а я ее прозвала Мандариной — за страсть к мандаринам. Хотя точно так же ее можно было назвать Кошкина мать.

Дома у нее, как в зверинце — кошки на диване, на шкафах, на подоконнике. Ей комфортнее с ними, чем с людьми. Приходишь к ней, она спрашивает: «Мандарин хочешь?». Если нет под рукой мандаринов, она тут же закуривает. Может, она так пытается бросить курить? Она вообще предпочитает есть все оранжевое: морковь, полузрелые помидоры, хурму, сливы, апельсины, но в основном мандарины. Во всех вазах в комнате тоже стоят оранжевые цветы — лилии, базарии или тилеции. Одним словом, Мандарина — редкий экземпляр. Может, даже редчайший.

В три пополудни я уже поджидала свою соседку во дворе возле ее машины, чтобы отправиться к депутату. Я хоть и умею водить, но своей машины не завожу из-за постоянного проваливания в экстрасенсорные состояния.

Мандарина появилась в огромной черной шляпе с пером, в изящном приталенном костюме и на каблуках. В таком наряде впору было отправиться в приличное общество на пятичасовой чай, а не к депутату округа по фамилии Объектов. «Пусть боятся!» — ответила Мандарина на мой вопросительно-восхищенный взгляд. У Мандарины прослеживалась способность к телепатии, как у всех людей, имеющих нестандартный IQ. Ее наверняка еще и хлопнули в детстве раза два по голове — какие-нибудь двоечники за чрезмерную начитанность. Но Мандарина была реальной, она обладала целым рядом человеческих слабостей, доведенных до крайности. Самой большой из них была любовь к четвероногим и кошкам в частности.

«Хочешь мандарин?» — спросила она меня при встрече. «Нет, спасибо». «Ну как хочешь», — и она принялась очищать оранжевый фрукт своими проворными пальцами, одновременно заводя машину. «Гаденыши, — прошипела она, прожевывая первую отправленную в рот дольку, зачем люди рожают этих гаденышей? Зашла к соседке, так у нее на горшке близнецы сидят — оба прыщавые, не знаю, чем их кормят. Пищат, словно их режут, и такие противные! Мне совершенно очевидно превосходство животных над человеком. Господь в первые дни творения порепетировал на человеке, а потом учел все ошибки и создал кошку: Это самое совершенное создание Божье — абсолютная гармония механики и эстетики. Как они вытягивают и втягивают коготки. А усы — ты видела у человека такие усики? Нет! А тут их целых две пары! Как изящны!» Я взглянула на Мандарину. Ее лицо с высокими скулами, удлиненный разрез глаз и тягучая манера выговаривать слова, наводили на мысль о незавершенной реинкарнации: то ли кошки в женщину, то ли женщины в кошку. Мандарина — хорошее кошачье имя. Сокращенно — Маня. Жила такая Маня у богатых хозяев и не любила их маленьких детишек, сидящих на горшках. Вполне убедительно… Но Мандарина продолжала свой рассказ-мяуканье: «Моя Мотя пристрастилась залезать на вытяжку на кухне и оттуда писать! Это же неудобно, но она писает именно оттуда. Я убеждена, что она делает это из любознательности: ей интересно наблюдать, как ее струя падает сверху на плиту! То же и Рэй — ангорец, он прокусывает пакет молока, не для того, чтобы пить, а чтобы полюбоваться, как молоко хлещет на пол! Какие утонченные существа! Аристократы! А дети в большинстве своем — поросята. Зачем рожать гаденышей? Лучше бы спасали уличных кошек и собак — в этом больше гуманизма».

Мы подкатили к зданию управы. Мандарина оборвала свой монолог, проверила в сумке видеокамеру, которую взяла на случай сбора компромата, и спустя минуту-две мы уже входили в приемную Объектова. Как и следовало ожидать, Объектов был носителем говорящей фамилии. За столом сидел скорее объект, нежели живой человек Его серый костюм, накрахмаленная рубашка и модный широкий галстук топорщились, надетые на крупные формы, покрытые загаром. Он ощутил артистическое вдохновение в присутствии двух дам, нажал под столом кнопку камеры наблюдения и начал представление. Хохотал нам в лицо, выслушивая мольбы помочь сохранить деревья от порубки, затем резко менял выражение лица на глубокую задумчивость, изображая мыслителя, когда мы просили восстановить уничтоженную пешеходную дорогу. Наконец мы добрались до истории с переходом, рассказав о погибшей там женщине. (Ее имя и особенности моего с ней контакта я держала в тайне даже от чуткой Мандарины.) «У нее почку забрали! — выкрикнула вдруг я, испугавшись собственного голоса. Для меня самой это тоже стало неожиданностью. Информация о почке окончательно сформировалась в моем сознании. Я ясно увидела тело Лизы на столе патологоанатома, который делал надрез на ее левом боку, затем он вынул орган, передал тут же стоящей рядом помощнице, а она поместила его в металлическую коробку и отправила в морозильник. (Мой сон в день похорон Лизы оказался вещим). «Ее использовали в качестве донора! — констатировала я гневно, — родителей даже не искали, у нее же есть какие-то родители!». К этому моменту депутат понял, что исчерпал весь набор мимических красок, и сказал по-простецки: «Девчонки, вы о чем? Милиция приезжает ночью, видит кучу из костей и мяса, — какие родители?» Заметив, что мы с Мандариной притихли, и приняв это на счет своей убедительной игры, продолжил уже нараспев: «А есть еще живые люди, которые ждут донорскую почку, сердце, печень…» Он сделал паузу, припоминая анатомический атлас: «…селезенку, поджелудочную железу…» И ничего больше не вспомнив, закруглился: «Их жизнь зависит от доли секунд!» Но серьезная беседа его утомила, и он снова принялся хохотать, очевидно, для снятия стресса. Наконец, он признался, что все решают деньги. Последнее заявление Объектова вызвало у меня страстное желание задушить его прямо тут, в кабинете. Плохое желание, знаю, и запрещенное по всем законам, особенно экстрасенсам — можно материализовать желаемое. Но, каюсь, меня, как и всех простых смертных, охватывала порой жажда быстрой расправы и мести. Я представила, как мы с Мандариной приканчиваем его и потом торгуем целым набором отборных органов Объектова, прямо во дворе управы. Мои мысли, очевидно, были столь выразительны, что Объектов, проведя инстинктивно рукой по своей шее, одарил меня недобрым взглядом. Я кивнула: правильно понял.

Он сразу весь скукожился-то ли испугавшись чего-то, то ли устав. И, потянувшись к нам через стол, чтобы мы расслышали его, зашептал: «На депутатском рабочем месте запрещено сопереживать…» И вдруг спросил совсем жалобно: «Может сфоткаемся вместе?» Вынул из ящика фотокамеру, нашел для нес место на столе, поставил на автоспуск и быстро перебежал к нам Обняв нас за плечи, влез в кадр. Ослепила и погасла вспышка. Но он нс отстранился, продолжая держать нас за плечи, стал наговаривать сдавленным голосом: «Девочки, а помните, как в детстве делали клады? Зарывали косточки от сливы или персика… Я один до сих пор не разрыл, все откладывал, а потом забыл, где… Как хорошо было…Такое чувство — щемящее, словно укол в сердце. И сосет, тянет сладко… Так же, когда болел, бывало, мама подойдет и погладит… И плакать от чувства жалости к себе и к маме хочется. И одеяло на голове, как крыша, заслоняющая от всех бед… Никогда больше не повторялось такое острое ощущение… А может, это ещё возможно? Давайте как-нибудь зароем что-нибудь вместе, а Марина Ивановна?» — обратился он к Мандарине.

«Обязательно зароем!» — быстро среагировала хитрая Мандарина. Это его приободрило, и он отступил, смахнув незаметно слезу.

«Рыдающий объект — это что-то новенькое, — подумала я. — Впрочем, они бывают внезапно сентиментальными. Остаточные явления при переходе из человека в объект. В последнее время все «нереалы», стали как-то по-детски плаксивыми. Именно по-детски. Детство — оно же было у всех общее. В детском возрасте людёй-предметов не бывает, все дети — настоящие люди! Как я раньше об этом не догадалась… Это потом из каждого получается что-то свое. Кто стал человеком, кто — коробочкой, кто шкатулкой. Жалко всех. Но и расслабляться нельзя». Я тут же вспомнила, как вот такие люди-предметы наносят удар в спину, и сразу мобилизовалась.

«Ну, мы еще вернемся, если что», — говорили мы, прощаясь с Объектовым. В переходе положите перила, не забудьте!» «Не забудем», — отозвался Объектов. «Ловим на слове!» — уже выходя из двери, бросила я. И тут же инстинктивно сжала ладонь, в ней щекотало что-то маленькое и влажное: слово Объектова. Да ладно, выпущу его! И я стряхнула копошащийся комочек, как букашку.

Забыла сказать: если произнесу что-то в сердцах, — идиоматическое выражение какое-нибудь, или если в моем присутствии употребляют энергетически сильные выражения, — они материализуются. Однажды произошла настоящая трагедия. Мама одной моей знакомой очень не хотела, чтобы ее дочь становилась актрисой. И когда дочка ей сказала, что подала документы в театральный ВУЗ, мать прокричала: «Только через мой труп!» И, страшно вспомнить, — упала без сознания и той же ночью умерла. Вызвали скорую — они диагностировали обширный инфаркт. Дочка же после смерти матери все-таки сдала экзамены в театральный и стала актрисой. Тогда я не подозревала, что сама невольно это сделала. А теперь испытываю чувство вины. Скептики, конечно, найдут более банальное объяснение — инфаркт. Но я-то знаю истинную причину. Когда мать истерически прокричала: «Только через мой труп!» — я очень четко представила себе труп матери на пороге «Щуки» или «Щепки». Но, в конце концов, надо отвечать за свои слова. И вот теперь я материализовала «слово», данное Объектовым. Но это как раз кстати.

Глава 14. «Два пути»

Сев в машину, Мандарина прокрутила запись в своей видеокамере и, вглядевшись в лицо Объектова, неожиданно заключила: «А ты знаешь, он похож на моего покойного возлюбленного… И внешне. И кабинет такой же, в котором я с ним познакомилась. Как считаешь, мне его соблазнить? Так, для настроения?»

Это была еще одна особенность Мандарины — она всех хотела соблазнить. «Зачем? — буркнула я без всякого энтузиазма, — видео есть и достаточно».

«Ты предлагаешь мне эти плебейские радости — виртуальные удовольствия? — негодовала Мандарина, заводя машину. — Нет, дорогая, я никогда не хотела быть ни зрителем, ни, прости, я не хочу тебя обидеть, — звездой!»

«Да я тоже не хочу, но может, уже поздно… Все мы или зрители, или звезды, не знаю, есть ли выход?» — отвечала я обреченно.

Мандарина погрузилась в лукавую задумчивость. Потом сказала впроброс:

«Выход есть! Даже два. Первый — можно просверлить дырочку в голове!»

Я взглянула на нее, решив, что ослышалась. Она только этого и ждала — подцепить меня на крючок И продолжила интриговать. «Трепанация черепа! — произнесла она весело. — Очень дорогостоящая операция. Мало кто решается, но любители экстрима уже испробовали».

«Какие дырочки? Шутишь?» — отозвалась я скептически. У меня совсем не было настроения для очередного розыгрыша. Но смотреть молча на дорогу — тоже не представляло никакого интереса. Тем более, что мы попали в пробку.

«Совершенно серьезно!» — усмехнулась она.

Я на секунду подумала, что Мандарина себе такую дырочку уже сделала. Но решила послушать, что она скажет дальше.

«Это удовольствие для избранных, — продолжала она, азартно прищуриваясь, — высверливают дырочку в голове, и после операции депрессии как не бывало! Наоборот, жажда жить, ясность ума, все чувства обострены. Жизнь на пике понимания всего происходящего! Не редкое мгновенье, которого ждешь и ждешь годами, а длительное озарение! По документам, заметь, ты инвалид. А, как известно, на инвалидов у нас всем наплевать. Какое счастье, оставят наконец в покое! — она злорадно расхохоталась, барабаня по рулю пальцами. И, смеясь, продолжила: «Звездой экрана стать просто невозможно. Дырка в голове, со вставленной туда шайбочкой из особого сплава засвечивает любой носитель и пленку. Завербовать в зрителя тоже не удастся. Ты сам себе в голове такие шоу устраиваешь — посильнее театра и кино вместе взятых».

Я посмотрела на веселящуюся Мандарину и подумала, что она могла и привирать, — так просто, от избытка фантазии. Дырка в голове меня точно не привлекала, несмотря на явные преимущества.

«Так где можно сделать такую операцию?» — спросила я.

«У нас пока только в некоторых полузакрытых местах. И то экспериментально, никаких гарантий, — отвечала она. — Но, как всегда у нас — вместо дырочки могут голову насквозь просверлить, так что не проснешься. Рискованно пока».

«А какой, еще выход?» — спросила я со вздохом.

«Второй способ изложен в романе… «Свинья! — крикнула она обогнавшему нас водителю и показала ему кулак. — Извини, я не тебе».

«Так что за роман?» — напомнила я.

«Ну, может, это и не совсем роман. Так, манускрипт… Короче, там выведена теория альтернативного пути, или интровертного пути познания гармонии и счастья. Адепт этого учения объявляет войну всякой публичности. Отказывается от тиражирования своего имени и личности посредством телевизора и прессы Это основной тезис — любой ценой нужно избегать прославления как своего имени, так и чьего-либо имени вообще. То есть, ты сам не должен становиться кому-то кумиром, — вплоть до нанесения себе увечий, — и не создаешь себе кумиров. Можно даже косить под убогого — кому как удобнее. И все это ради созерцания своего внутреннего мира. Это и есть задача — развивать свою личность и заниматься самопознанием. Дело в том, что адепт вообще не верит в существование внешнего мира как чего-то самостоятельного. Считает, что внешнее — это проекция внутреннего.

Но так как этот путь требует погружения в себя, то и знание здесь передается не столько словами, сколько практикой. Ты слышала такого автора…»

«Богородского?» — сорвалось у меня с языка.

Мандарина кивнула-. «Да, Богородского!»

«Я слышала о нем лет пятнадцать назад, но никогда не встречала. Он был актером и сценаристом. — Где он теперь?» — спросила я.

Мандарина снова принялась за свою игру и не стала отвечать прямо.

«В доме, куда когда-нибудь переселюсь и я. Дом, где живет память и остановлено телевизионное время. Там в саду растет белая сирень, настоящая белая сирень! И бродят кошки, а также призраки любимых людей», — проговорила она нараспев.

«Это что, дача?» — спросила я после некоторого раздумья.

Мандарина рассмеялась: «Можно сказать, и дача, но не только моя».

«А где это?» — поинтересовалась я.

«Вот здесь! — Мандарина ткнула пальцем себе в висок. — За окружной дорогой!» Шутка была удачной, хотя возможно, она не совсем шутила.

Но я не успела вникнуть в игру ее слов и уточнила: «И среди них бродит Богородский?»

«Да, и он тоже там», — с задумчивым видом отвечала Мандарина.

«Пишет?»

«Да нет, бросил. Но он уже все написал. После таких романов, как «Рвань», можно ничего не писать», — Мандарина зевнула, прикрыв рот рукой.

«Что за «Рвань»? Дашь почитать?» — пыталась я добиться какой-то конкретики.

«Его не совсем читают, а скорее проживают», — думая уже о чем-то другом, отвечала она.

Запутав меня окончательно, Мандарина извлекла из бардачка бутылку и, отхлебнув из нее, протянула мне: «Хочешь? Очень качественное виски».

Цвет «виски», как и все, что потребляла Мандарина, был тоже темно-оранжевым, янтарным. Я пригубила из бутылки.

Мандарина по профессии была филологом, с претензией на писательство. И я допускала, что ее рассказ — творческая фантазия. Впрочем, я не могла этого утверждать. Она говорила очень убедительно и эмоционально.

Меня стало клонить в сон. Монотонность дороги и главное, бесконечная пробка, в которой мы застряли, лишали энергии. Надо было отвлечься от унылого вида стоящих рядом машин за окном и чем-то себя взбодрить.

«Ну, а Объектов тебе зачем?» — решила я сменить тему.

Мандарина удивленно подняла брови: «Я обожаю месть! Считаю это очень благородным делом. В случае с Объектовым я вижу материал для мести. У меня сразу появился стимул жить. Мой любимый, которого чем-то напоминает этот депутат, погиб при невыясненных обстоятельствах. Вместе с ним умерла и я. Без любви и страсти все превращается в декорацию из папье-маше. Зачем мне жить? Только ради мести».

Мандарина любила провоцировать собеседника, вызывать недоумение, шок Ей это хорошо удавалось. Она так и напрашивалась на то, чтобы получить по лбу за некоторые высказывания. Но я понимала, что она от своих перлов получает чисто эстетическое удовольствие, как ее кошки, когда писают, забравшись на кухонную вытяжку. И поэтому я не вступала с ней в полемику.

«Ты сколько раз была замужем?» — решила я заполнить возникшую паузу.

«Два, — охотно отвечала она. — Первый раз выскочила по молодости — родила. Потом развелась».

«А кто был второй муж?» — только теперь я сообразила, что ничего не знаю про ее личную жизнь.

«Бизнесмен, «она начала ехидно улыбаться. — Он увидел меня в окно своего офиса и в голове у него что-то щелкнуло. Так он мне потом сам рассказывал. У него произошла такая странная вещь из-за меня — называется селективная импотенция. Он мог заниматься любовью только со мной. Его близкие решили, что его сглазили».

«Ну и долго вы прожили?» — продолжала расспрашивать я.

«Две недели, кажется, — без тени юмора отвечала Мандарина. — Мы были абсолютными противоположностями. Он был жаворонком, я совой. И это было только началом наших противоречий. Он любил есть на завтрак по пять блюд. Что-нибудь жирное, вроде бутерброда с салом и майонезом. И хотел приучить меня к салу и майонезу. В девять вечера уже смыкал глаза. А у меня в час ночи только самая активность и начиналась. Я собрала вещи и ушла. Спустя годы, я встретила свою настоящую любовь. А потом случилась трагедия — он улетел за океан и вернулся в гробу».

Моему внутреннему видению открылось высокое синее небо. В нем парили жаворонок и сова, цвела белыми цветами сакура и какая-то гигантских размеров женщина, высовываясь из-за верхушки Фудзиямы, рекламировала майонез «Кальве». Она намазывала его на кусок сала, который отрезала огромным ножом прямо от горы Фудзияма. Солнце садилось в океан, унося с собой тайну гибели одного полюбившего мужчины. Удивительно, но во сне получаешь любовь большую и удовлетворение полноценнее, чем наяву, — успела подумать я и открыла глаза.

«Ты веришь в реинкарнацию?» — спросила я Мандарину.

«Я верютолько в любовь! — заявила она категорично. — Я даже в церкви на отпевании сказала священнику: «Так и знайте, у меня нет бессмертной души и меня это совершенно устраивает. Но я дала себя крестить ради него. Те, кого мы любим, уходят от нас, ничего не оставляя. В каком-то смысле, я — живой труп».

От последних слов Мандарины меня бросило в жар — на ладонях появилась испарина, как всегда бывает в случаях сверх- чувственного контакта, который не заставил себя ждать. «Какая смешная женщина, она не знает, что такое на самом деле быть «живым трупом!» — сказала я голосом Лизы и тут же увидела ее силуэт перед нашей машиной. От неожиданности я испуганно взглянула на Мандарину.

Но она парировала: «Нет, моя дорогая, я-то прекрасно знаю, что такое быть живым трупом, и даже больше скажу: как хорошо лежать в земле и что-то хотеть, кого- то любить. Это ведь я послала тебе кошку на могилу. Я хозяйка всех кошек в нашем городе!»

Этот обмен репликами между Мандариной и Лизой произошел внезапно и так же внезапно закончился. Мне была отведена всего-навсего роль медиума, озвучившего Лизу, которая возникла в поле моего видения. Мандарине же, по всей вероятности, было все равно, с кем общаться, — с кошкой, человеком или призраком. Во всяком случае, ее ничто не насторожило. И она, как ни в чем не бывало, продолжала крутить баранку.

«Мандарина, притормози!» — проговорила я скороговоркой, вцепившись в ручку двери. «Ты куда?» — спросила она с усмешкой.

«Увидела человека, которого давно ищу… Быстрей, пожалуйста, а то потеряю!» «Ну, если так…» — добродушно отозвалась Мандарина.

И как только машина сбавила ход, я выскочила прямо на проезжую часть. Раздались гудки, заскрипели тормоза, возмущенно вскинулись водители. Но я уже неслась, стараясь не упустить из виду удаляющуюся женскую фигуру. «Лиза, Лиза, подожди. Мне надо поговорить…» — кричала я ей, задыхаясь от быстрой ходьбы. Но она не отзывалась, увлекая меня все дальше.

Глава 15. «Фокусы»

Пробежав несколько переулков, я увидела, как Лиза вбежала в крытое стеклянной крышей здание рынка. Я направилась вслед. Только собралась нырнуть за ней, как из открывшейся двери, один за другим, потянулся целый строй солдат. Пришлось отступить, дать им выйти. От страха, что упущу Лизу, у меня перехватило дыхание. «Ну, мальчики, быстрей, пожалуйста!» — обратилась я к очередному бритоголовому парню, вылезшему из двери. Он зыркнул на меня, притормозил. И вдруг закричал: «Артистка, «Лютики-цветочки»? А говорили, что повесилась!» И уже протягивал десятирублевую купюру: «Автограф!» Те, кто был за ним, остановились, образовав в дверях пробку. Они отпихивали друг друга, пытаясь заглянуть мне в лицо. Таращили глаза: «Что, правда? Какой фильм?» «Пустите! — запаниковала я. — Просто похожа!» Я пыталась протиснуться, работая локтями. Но парень перегородил дорогу и не отпускал ручку двери. «Узнал, узнал!» — повторял он радостно. «Да что же это такое?! — прокричала я в отчаянии. И вдруг наклонилась к его руке и вцепилась в нее зубами, что есть мочи. Парень взвизгнул и инстинктивно разжал пальцы. Воспользовавшись моментом, я тут же юркнула в образовавшуюся щель. И стала пробираться сквозь толпу покупателей.

Спустя минуту-другую среди разношерстной толпы, я разглядела рыже-красную, с каким-то искусственным оттенком, копну волос. А может, это был парик. Лиза бежала вдоль прилавков, иногда притормаживая и хватая то виноградину из ящика черноволосого грузина, то крыжовник у полногрудой тетки. Пробовала на вкус, проглатывала или, морщась, выплевывала. Затем, она извлекла из чьей-то корзины желтую грушу и протянула ее ребенку, стоящему рядом. Тот подхватил плод ладошкой, ничуть не удивившись тому, что он упал ему с неба. Это заметила его мать, худощавая женщина. И стала требовать, чтобы он вернул грушу в корзину. Но обнаружившаяся хозяйка заступилась за мальчика, подтвердив, что сама видела, как груша выпрыгнула из корзины и опустилась прямо к нему в ладонь. «Индиго, — кивнула она на мальчика, — у них все по-другому, — дети будущего». Возле мальчика с матерью остановилась и я.

Тетка попыталась всучить и мне свой товар, но я отпрянула и снова принялась искать в толпе Лизу.

Мне никак не удавалось ее догнать. Словно она и впрямь была моей навязчивой фантазией. И тем сильнее было мое желание найти ее и расспросить подробнее. Кого мне надо искать? Кто эта девушка, что так на нее похожа? И зачем она все время является мне и потом исчезает, не договорив самого главного? Даже элементарное: что она делает на этом рынке? — мне было трудно понять. А может, она просто веселилась?

Но вот Лиза выбежала из крытого здания. Она пошла дальше, нарушая правила, пересекая улицу на красный свет. Заставляя и меня лезть поперек движения. Она шла так быстро, словно знала, куда именно направляется. И вскоре мы оказались у ограды зоопарка. Я не была здесь с детства. «Как хорошо, что я сюда пришла! — поймала я себя на мысли, оглядываясь по сторонам, — лев в клетке… А вон медвежата». Я не заметила, как отстала от Лизы. Впрочем, я решила больше не бежать за ней, изменить тактику. Она знает о моем присутствии и сама обратится ко мне, когда понадобится. Это мне стало ясно. Скорее всего, она хочет мне что-то продемонстрировать…Что? Потом пойму.

А пока я сама с радостью бродила вдоль клеток Я почувствовала, как мне свободно и хорошо дышится здесь. «Нет, в зоопарке, в клетках, звери пока еще живы, — размышляла я, наблюдая за оскаленными мордами, просунутыми меж прутьев, мокрыми носами, игривой возней. — Звери — они настоящие… У них все, как и было всегда, — инстинкты, ум, эмоции… Когда-нибудь в таких клетках могут оказаться люди-одиночки. На них тоже будут приходить смотреть. Как на редкие экземпляры….»

Только тут я снова заметила Лизу, которая играла с мальчиком. Да это тот самый с рынка. А вот его мать. Она с удивлением смотрит, как ее сын размахивает руками в воздухе и хохочет, разговаривая с воображаемым собеседником. Ну конечно, она же не видит Лизу. А мальчик ее чувствует. Дети часто играют с воображаемыми, видимыми только им одним фантомами. Затем вся троица — женщина, мальчик и Лиза, — побрели дальше, выйдя из зоопарка.

Пройдя несколько улиц, все так же болтая с мальчиком, Лиза вывела всю компанию к большому шатру, раскинувшемуся на пустыре. Из шатра неслась музыка, крики и детские голоса. Протиснувшись вслед за ними, я поняла, что это бродячий цирк- шапито. Откуда он здесь? Хотя, конечно, — шапито снимается с места и приземляется, где вздумается. Клоуны на пятачке разыгрывали публику. За ними выступали иллюзионисты. Они приглашали какого-нибудь смельчака из взрослых, накидывали на него покрывало, затем, под барабанную дробь снимали покрывало и, к всеобщему удивлению, под ним вместо одного человека было четверо абсолютно одинаковых людей! Все восторженно и недоуменно охали, после чего главный иллюзионист так же легко набрасывал покрывало на двойников и снова снимал его. И все исчезали — под тряпкой не было никого, включая самого первого волонтера. Публике нравился фокус, но они требовали вернуть смельчака. Люди с мест начинали кричать, топать ногами. И когда их страхи и ажиотаж достигали апогея, откуда-то из-под купола появлялась веревочная лестница. По ней спускался бледный, но улыбающийся, тот самый человек из зала.

Потом клоуны приглашали самых смелых детей в центр, на всеобщее обозрение. Загадывали загадки и одаривали конфетами. Лиза вдруг выбежала на арену и поманила за собой мальчика. Он последовал за ней. Она вынула из кармана плаща яблоко, которое прихватила еще на рынке, и бросила его мальчику. Они начали перебрасывать яблоко, как бадминтонный волан. Публика ахала и смеялась, когда яблоко, готовое упасть на землю, вдруг останавливалось в воздухе, совершало пируэт, летело вверх и возвращалось к мальчику. Он снова его бросал, и оно повторяло тот же маневр в воздухе. Вид крохотного мальчишки, виртуозно управляющего плодом, всех привел в неистовство. Мальчик неуклюже раскланялся и был готов уже побежать к матери, как его остановил один из клоунов. Он отвел мальчика в сторону, позвал его мать. Я решила подойти поближе. Мне хотелось узнать, как клоун объяснит трюк, показанный мальчиком. Клоун снял свой колпак, пожал мальчишке руку и спросил смущенную женщину, сколько лет ее сыну, где они живут и чем предполагают заниматься в ближайшее время. Женщина что- то отвечала застенчиво. Но когда клоун, — а это был улыбчивый, молодой парень, — сказал, что его приглашают учиться клоунскому и жонглерскому искусству, мать всплеснула руками. Оказалось, что они ищут одаренных детей. Тем более, в последнее время стали появляться дети нового поколения — индиго. Они — прирожденные фокусники. А здесь налицо талант. Мать обрадовалась. Но потом испугалась, сказав, что приехала издалека, что она всего на несколько дней здесь и жить им в городе негде. Живет она с сыном одна, работу потеряла. Сыну до школы еще год. Какого же было ее удивление, когда парень сообщил ей, что жить они могут все вместе, в фургоне при шапито. А ей достанется работа портнихи и поварихи. Обрадованная женщина закивала в знак согласия, и запричитала, что мир не без добрых людей. Парень поправил ее, сказав, что мир не без добрых клоунов, и пригласил женщину и мальчика в фургон, стоявший неподалеку. Перед тем, как скрыться за дверью фургона, женщина вдруг обернулась и взглянула на меня, затем поискала кого-то глазами и посмотрела на стоящую рядом Лизу. Потом снова перевела взгляд на меня. Я улыбнулась в ответ. Она подошла ко мне и стала молча меня разглядывать. Я видела, как Лиза протянула руку к ее волосам и провела по ним ладонью. Женщина вдруг покраснела и тихо сказала: «Я вас узнала… «Лютики-цветочки». Всю свою молодость я смотрела ваш фильм. Раз двадцать. Спасибо! Ведь это вы все устроили мне и сыну?» Я замотала головой, отказываясь от незаслуженной благодарности. Но женщина настаивала: «Это вы, я знаю, звездам многое под силу. Спасибо, вы даже не представляете, как это вовремя. Мы ведь остались без крова». Она подавила подступившие слезы, и мне пришлось согласиться с ролью благодетельницы. Какая разница, ведь ей всего не объяснишь. Пусть верит, что это я. Когда она наконец скрылась в дверях фургона, я оглянулась. Но Лизы уже нигде не было.

Пошел дождь и так же внезапно кончился. Я долго брела по маленьким улочкам, заглядывая в лужи и перешагивая через свое отражение в них, пока не дошла до бульвара. Села. Стала думать о цирке шапито. А может, и нам с Винни пора играть там… Еще месяц без работы, и станем бродячими артистами. Представила, что мы с Винни можем делать в шапито. Ну, Винни найдет что. Он создан для шапито. Будет разговаривать с птицами. А я — показывать фокусы, дрессировать Потапку или развлекать публику в качестве медиума? Да и зрители шапито — это дети. Их и зрителями теперь называть не хочется. Это просто сообщники по радости. Слава богу, дети еще не завербованы… Хотя и они в опасности. И до них дотянется зоркое око эфира.

Словно подслушав мои мысли, на соседней улице появилась группа детей. Они шли парами, во главе с седым долговязым типом. Приглядевшись, я заметила, что это были двойняшки. Целый отряд двойняшек! Ну вот, конечно, — и здесь двойственный принцип! Как же им избежать тиражирования, если он заложен в их сознании с рождения? Начнут разыгрывать учителей, родителей, любимых — подменять друг друга и разделят одну жизнь на двоих…Так и не узнав, что было каждому из них предназначено в одиночку? Седой, возглавлявший шествие двойняшек, взмахнул рукой и двойняшки, принялись хором повторять свой гимн:

«Двойняшкам везде у нас дорога, Двойняшкам, везде у нас почет! Мы вырастем в два чуда телебога, мы вам удвоим счастье и приплод!»

Шествие двойняшек замыкал еще один взрослый, — тоже седовласый тип, копия того, кто шел во главе группы, только чуть ниже ростом. «Молодцы, что и следовало доказать», — со вздохом заключила я, когда процессия скрылась из виду. Мой взгляд упал на лежавшую на лавке книгу. Я взяла ее в руки. Это был Набоков. «Лолита». Открыла первую страницу и стала читать свое любимое вступление. «Лолита, свет моей жизни. Огонь моих чресел. Грех мой. Душа моя. Ло-ли-та. Кончик языка совершает путь в три шажка по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.»

Я отложила книгу. Конечно, любовь верит и живет идеей своей уникальности. Сама суть любви — это ее неповторимость. Это выпадение из нормы, исключение. Аномалия. Не было бы идеи уникальности, незаменимости — не было бы любви. Разве любящий не верит в то, что его любимая или любимый неповторим? И само чувство — один-единственный шанс в вечности?

Мне стало грустно и холодно при мысли об упразднении любви и удвоении всего и вся — два Потапки, два Винни… Я взмолилась, глядя на взошедшую Луну: «Винни! Береги себя. Не поддавайся ни на какие провокации. Не будь так доверчив. Сохрани себя, ведь ты для меня один!»

«Ты у меня одна, словно в ночи Луна!» — отозвались два голоса под перебор гитары.

В наступившей внезапно темноте шла, обнявшись, парочка. Словно два заговорщика, которые выходят из дома, только под покровом ночи, пряча свои лица от посторонних. Я поднялась и пошла за ними.

Глава 16. «Встреча»

Шла-шла за парочкой… Потом они попрощались на перекрестке. Парень побежал вниз по лестнице перехода, оставляя эхо своих шагов, и вскоре скрылся. А девушка еще стояла какое-то время. Ее фигура то вспыхивала в луче фар, то снова погружалась во тьму. Кажется, она никуда не спешила, а может, и вовсе не знала, куда ей идти. Неподвижность ее силуэта казалась неестественной. Но вот она вышла из забытья и застучала по мостовой каблуками. Судя по звуку шагов, она шла мне навстречу. Где-то рядом затарахтел мотоцикл. Он выехал из соседнего переулка и, поравнявшись со мной, обдал дождевой водой из лужи, заставив меня зажмуриться и выругаться. Когда я открыла глаза, мотоциклиста и след простыл. Только облачко дыма из выхлопной трубы все еще таяло в воздухе, заслоняя лицо подошедшей совсем близко незнакомки. Когда облако рассеялось — передо мной стояла Лиза.

Впервые Лизино появление было таким реальным, в полный рост, на расстоянии вытянутой руки. Я смогла разглядеть подробности ее детского, несколько сонного лица — еле заметный шрам на скуле, трогательно изогнутые брови, спокойный взгляд серых глаз, густые спутанные волосы какого-то искусственного, рыже-красного цвета. Ее тонкое тело было укутано в свободный плащ, очевидно, с чужого плеча. Весь ее облик не оставлял сомнений, что я имею дело с живым человеком. Но я все еще испытывала недоумение и даже страх от ее появления в моей жизни.

«Знаю, ты была на моей могиле», — прервала молчание Лиза. Ее голос был сорван или простужен, он казался более низким и сиплым, чем прежде.

Я не сразу нашлась, что ответить. Что отвечать? И почему мне неловко в этом признаться? Мне впервые с такой очевидностью стал ясен весь абсурд ситуации.

«Лиза, я…»

«Не будем об этом», — быстро проговорила она. И указав рукой в сторону сквера, побежала через дорогу. Я последовала за ней. Поднявшись по ступенькам и сев возле детской песочницы, она хлопнула рукой по скамейке: «Я здесь каждую лавку знаю». Усевшись, она тут же принялась колотить каблуком по земле, отчего под ногой стала образовываться небольшая ямка.

Я села рядом с ней. И принялась соображать, с чего лучше начать разговор, которого я ждала все эти дни. Время было дорого. И я спросила первое, что пришло на ум.

«Лиза, я встретила девушку, почти ребенка, она представилась Деткой. Ну абсолютно твоя копия! Это что, двойник?»

«Это мой дубль!» — просто ответила она, продолжая долбить сапогом землю.

«В каком смысле?» — поинтересовалась я.

Она на секунду бросила свое занятие и пояснила.

«Дубли автономно существуют. Меня дублировали. И с этого момента начали меня убирать, а ее раскручивать, как будто это я».

«Как это — дублировали?» — удивилась я.

Но Лиза была по-прежнему невозмутима: «Оставили мой псевдоним и все профессиональные наработки: образ, лицо, фигуру и мои положительные эмоции, а отрицательные — тоску, разочарование, не взяли».

Я решила, что Лиза привирает, как делают многие дети, чтобы задобрить родителей. А она и была на вид почти ребенком. Я поднялась и стала ходить взад-вперед, рассчитывая поймать ее на слове.

«Объясни, я ничего не понимаю, — произнесла я как можно спокойнее, — оставили твой имидж и положительные эмоции кому? Дублю?»

Она наконец оторвала взгляд от земли и посмотрела на меня с улыбкой:

«Дубль — это мой фантом, автономно существующий имидж, созданный масс-медиа на моем реальном материале. Ты не заметила у нее легкое свечение в районе лба? Как у телевизионного экрана…»

Шутит она или говорит серьезно? — я не могла разобрать. В ее голосе проскользнули нотки ревности… Перед моими глазами всплыл образ девицы на коктейле и ее автоматическое хихиканье. Наверное, ревнует к своей сопернице, решила я. Подруги часто копируют друг друга, носят одни прически, одну одежду… А соперница, скорее всего, ее подруга. Лиза ждала, что я отвечу.

И я решила не вдаваться в подробности.

«Несколько плосковата в объеме, а так..» — произнесла я без особого интереса.

«Ну, встретишь еще, обрати внимание. Мой фантом-имидж жив, а я… только отчасти», — она грустно вздохнула и снова потупила взгляд.

Наверное, подруга увела у нее любимого, теперь Лиза хочет ей отомстить… — продолжала я выстраивать свою версию. Но в то же время, не сострадать ей было бы слишком бесчеловечно. И я решила ее подбодрить.

«Она тебе в подметки не годится, ты намного живее!» Я не врала, для меня она была живее многих. Мои слова, кажется, произвели свое действие, и она снова заговорила:

«Слышала про фантомные боли? Ноги уже нет, а она болит. Так что у моих зрителей вполне осязаемая реакция на мой фантом. Она пляшет и развлекает, воздействует на их чувственные рецепторы… Проститутка! — выругалась она на свою соперницу и помолчала, чтобы перевести дыхание. — А эти болваны во все верят. И доказать им, что я лежу на кладбище, невозможно: визуальные галлюцинации у подсевших на телеэфир вещь обыкновенная».

Видя мое замешательство, Лиза попыталась объяснить.

«Зритель и звезды — один организм. Как песочные часы…Согласна?»

Я одобрительно кивнула.

«Ну вот, — с энтузиазмом подхватила она, — после всех этих засветок, интервью в прессе и на телеэкране, рекламных акций, съемок на цифру или любую другую камеру в организме медийного лица начинает вырабатываться гормон псевдогламурин, сигнал к образованию которого посылается через зрачок Поэтому надо носить темные очки».

«Псевдо… как?» — перебила я Лизу.

Она повторила по слогам: «Псевдо-гламурин! Его избыток делает человека зомби. А зрителей, поклонников — навсегда зависимыми от конкретного образа, на который у них слюна выделяется, как у собаки, этого… Тьфу, как его… физиолог. Так вот — звезда без зрителя ничто и наоборот, зритель без звезды ничто».

Она умолкла, позволив мне переварить услышанное. Признаюсь, я все еще сопротивлялась тому, о чем говорила Лиза. В существование дублей мне почему-то было сложно поверить. Скорее в женскую ревность, в соперничество…

«Но Лиза, твой дубль, как ты ее называешь, она не совсем похожа на тебя… Может, просто двойник?»

Она прикусила губу, явно обидевшись. «Нет, эта не двойник., - произнесла она, преодолевая подступившие слезы. — От наличия двойников никто не умирает. А от создания медиаимиджа, который противен твоей натуре, твоей совести, который внешне твоя копия, но внутренне полная противоположность, — умирают! Я умерла из-за нее! Ты в это не веришь? Но ведь ты этому свидетель!» — ее лицо вспыхнуло от гнева.

Я закивала, испугавшись, что ей станет плохо. Она также яростно продолжила.

«Я страдала, болела, потом скоропостижно умерла. А она — веселит публику и все хохочут! И никто не догадывается о подмене… И даже сами звезды… Некоторые из них просто не понимают, что с ними происходит. Начинается все с раздвоения личности, а заканчивается полным отсыханием одной в пользу другой. Живой человек умирает, виртуальный — набирается сил!»

«Ты хочешь сказать, что все, кто не согласен со своим медиаимиджем, заменяются дублями, после чего уходят на пенсию или умирают?»

Лиза закивала: «Именно — уже мертвы или на подходе. Другие, как я сказала, превратились в зомби от избытка псевдогламурина».

«А разве невозможно быть звездой без имиджа?»

Лиза быстро подхватила мою мысль. «Конечно, можно и без имиджа, но тогда ты выпадаешь из видимой жизни, в невидимую. Тебя кидают все средства массовой информации и вытесняют из эфира. Фактически ты перестаешь существовать — или умираешь, или уходишь в подполье. У тебя нет сигареты?» — спросила она, занервничав.

«Нет, но можно поискать», — ответила я наобум, не зная, где искать и у кого — вокруг не было ни души.

«Да ладно, терпеть так терпеть!» — произнесла она очень по-свойски.

Лизины откровения становились для меня все более убедительными. Они совпадали с моими собственными наблюдениями: не все живые люди живы в полном смысле слова, так же, как и наоборот, — не все мертвые мертвы. И Лиза была тому лучшим доказательством. Но что-то во мне еще продолжало сопротивляться.

«Как можно не заметить смерть живого человека?» — воскликнула я в сердцах.

Лиза тут же парировала: «Как раз наоборот — смерть обыкновенного человека — трудно заметить! А смерть известного у всех на виду. Для того и создали эту дуру, чтобы от меня потихоньку избавиться!»

Она вдруг начала глубоко дышать, закашлялась и все никак не могла остановиться. Не зная, чем помочь, я достала из кармана носовой платок и протянула ей. Она взяла его, прикрыла им рот, продолжая судорожно дышать… Я испугалась, что она сейчас исчезнет. Но она замахала рукой, давая понять, что ей уже лучше.

Через минуту-другую, приступ прошел. И она продолжила: «Когда эта сволочь, мой дубль, дает интервью, я начинаю задыхаться. Вот и сейчас, наверное, она на какой-нибудь тусовке опять сморозила от моего имени глупость. Я же продолжаю ее чувствовать, несмотря ни на что… Между нами существует обратная связь — я все время дергаюсь из-за нее. У меня развилась астма за то время, что она торчит в эфире и моим голосом высказывает чуждые мне мысли. Она говорит, что любит маленьких собачек, а я ненавижу маленьких собачек — гадость! Я всегда любила только больших псов. Или говорит: «Я знаю закон счастья!» Да нет такого закона, врала бы да не завиралась! Все время рассуждает о любви: любовь такая, любовь сякая… Ужас!… Конечно, ее заставляет все это говорить какой-нибудь урод-продюсер — ему нужно, чтобы зритель выделял как можно больше положительных эмоций перед экраном. Рейтинги — как витамины для телевизионного начальства.

А зрители? Каждый раз, когда они с любопытством читают обо мне в желтой прессе, а потом обсуждают это в сети, — они меня убивают!

Посмотри на мое тело — оно заляпано следами чьих-то взглядов и оценок!» Она задрала подол плаща, показав голую коленку, покрытую ссадинами и синяками, затем подняла кофту — на боку был виден шрам. «Эти их рук дело! Они соучастники — огромная масса людей». Она издала легкий смешок, поправила одежду и замолчала, опустив подбородок на грудь.

Она сидела неподвижно, словно потеряв дар речи. Руки повисли безжизненно вдоль тела, ноги замерли в неестественной позе, напомнив мне страшную сцену в подземном переходе, когда Лизино тело было распластано вдоль стены. И если бы ветер не начал трепать по щеке ее красные пряди, и она не отстранила бы их рукой, могло показаться, что рядом со мной сидит тряпичная кукла. Испугавшись, что могу снова потерять ее, я предложила: «Лиза, если тяжело, не будем говорить…»

Но она встрепенулась и запротестовала: «Мне надо говорить… Я выбрала именно тебя!»

«А почему меня, Лиза?» — эта мысль не давала мне покоя: людей с экстрасенсорными способностями не так много, но они есть, если поискать. Почему же именно я?

Лизин голос снова приобрел твердость: «Ты, как и я, — актриса, тебе проще понять меня, чем какому-нибудь инженеру, который упал с крыши во время урагана и стал экстрасенсом».

Прочитав на моем лице сочувствие, Лиза спросила: «Теперь ты мне веришь?»

Что я могла ей ответить? «Верю, конечно».

«Хорошо», — произнесла она деловым тоном и положила ногу на ногу. Попыталась успокоиться. Но ей это не удалось, и она снова взвилась.

«Эта заводная кукла — мой дубль, — она не болеет, не напивается, не скандалит, не делает аборты, не стареет! Ее можно использовать и выбросить, и ни за что не отвечать. Продюсерам выгода. А дуракам — зрителям она уже влезла в подсознание, ее оттуда никакими коврижками не выманишь… То, во что они поверили и полюбили, материализовалось. Ты же сама видела, как она пила шампанское…»

«Шампанское не помню, но разговаривала, это точно». — Подтвердила я.

«Конечно, для такой чертовщины были благоприятные условия. Помог парад планет, в конце прошлого века, геомагнитная аномалия, биопатогенные зоны на территории нашего города…»

«А у дублей есть смерть?» — я все еще пыталась найти выход из удручающе мрачной картины, нарисованной Лизой.

«Дубль жив до тех пор, пока он существует в сознании и подсознании зрителей. В их двадцать пятом кадре. Поэтому надо носить темные очки в публичных местах, где есть вероятность незапланированной съемки. Чтобы обезопасить себя и других!» — заключила она со знанием дела.

Нащупав в кармане черные очки, я облегченно вздохнула. Но тут же испытала неудобство, почти страх от того, что Лиза замолчала. Она словно исчезала, оставляя меня одну. И мне хотелось побыстрее услышать вновь ее голос, чтобы прервать эту тишину.

«Лиза! — позвала я ее, словно будила от внезапного сна. — А что случилось с тобой?»

Прежде, чем ответить, она помедлила, словно вспоминая, и внезапно оживившись, снова заговорила очень быстро:

«Я стала нарушать условия контракта. Отказалась от процедуры раскрутки, через которую проходят все начинающие. Тебя помещают в центрифугу и раскручивают. После этого ты частично теряешь память о событиях своей реальной жизни и веришь в предлагаемые обстоятельства, которые тебе внушают: выдуманная биография, псевдоним. Но меня обманным путем заставили пройти раскрутку. Я забыла свое детство, забыла родителей! Теперь ко мне возвращается мое прошлое — и я плачу». Она остановилась и посмотрела куда-то вверх. Я помолчала. Потом спросила, чтобы отвлечь ее от тяжелых воспоминаний:

«Как ты думаешь, я тоже в опасности? Ведь я…» — не договорив, я запнулась — как- то неловко было называть себя «звездой».

Лиза прочитала мои мысли. «Не хочу тебя обидеть, но ты — не медийное лицо. И в этом залог твоей безопасности. Хотя твой фильм «Лютики-цветочки» всем известен. Моя мама смотрела его раз десять в юности, они ходили на него всем классом, она мне рассказывала», — она на мгновенье задумалась. — А может, это была не моя мама, а кто- то другой. Не помню, откуда я это знаю».

Заметив мою растерянность, Лиза пояснила: «Вам, старшему поколению, повезло — не было рекламы и вся система раскрутки отсутствовала. Вы работали на собственном ресурсе, с реальными биографиями. Отсюда и любовь народа к человеку, а не к астрономическому объекту — звезде, как теперь. Да и не к звезде же, а так, псевдо… Если бы к настоящей звезде!»

Она запрокинула лицо к ночному небу.

Небо казалось в этот вечер особенно щедрым, оно развернуло весь свой набор больших и маленьких звездочек — одни переливались, мерцая, другие смотрели, не мигая. Я снова перевела взгляд на Лизу — на лице ее играла улыбка. «Разве можно сравнить те и эти звезды? — мечтательно произнесла она. — Наши — просто побрякушки: звезда первой, второй, величины. Их прикалывают на пиджак, как брошку, или в волосы, как диадему. И всю жизнь ты должна благодарить того, кто тебе эту брошку повесил. Голосовать за него на собраниях, трепетать, унижаться, слушая и не замечая ложь. Почти все наши звезды делают это. Бедняги! А настоящие — завораживают свободой. Им не перед кем гнуть спину», заключила она, оторвав взгляд от звездного неба. Ее лицо вновь приобрело напряженное выражение, голос зазвучал жестче.

«После успеха первых серий фильма с моим участием мне тоже надели на голову диадему. Меня запустили как проект. Я должна была все время повторять: «теле — дом», «теле — счастье», «теле — любовь», «теле — хозяин». Мне становилось все хуже и хуже, и тогда у меня начались приступы. Каждый раз, когда я произносила слово «счастье» и «люблю», меня начинало тошнить. Я бежала к ближайшей урне и выплевывала мутную слизь… Иногда я не успевала найти урну, и меня рвало прямо на глазах посторонних. Когда я попыталась разорвать долгосрочный контракт, продюсеры испугались. Если имидж создан, приносит им успех и деньги, тебя уже не отпустят. Сопротивление грозит гибелью. Что со мной и случилось».

Она посмотрела на меня, чтобы убедиться в том, что я ей верю. В ответ я протянула ей ладонь. Теперь мы сидели, сцепив руки, как две половинки одного существа. Прошло несколько молчаливых минут, наполненных для каждой из нас каким-то своим смыслом и ощущениями.

Глава 17. «Контракт»

«Что было в этом контракте?» — мой вопрос нарушил молчание.

«По контракту ты должна ежедневно давать интервью. Мало есть, много работать. Не иметь личной жизни за пределами кадра. Уметь разговаривать с камерой, как с живым человеком. Совершать перед камерой одни и те же действия и повторять одни и те же слова по десять раз, по команде «начали». Передвигаться и замирать в оговоренных позах, на заранее проставленных метках. Не моргать, если снимают крупный план. Овладевать в кратчайшие сроки навыками других профессий — прыгать с шестом, боксировать, кататься на коньках, управлять самолетом и даже минировать местность. Не высказывать собственного мнения по поводу происходящего. Раздеваться публично. Быть нечувствительной к погодным условиям. Целоваться с незнакомым человеком, если этого требует роль. Улыбаться по любому сигналу. Любить главного режиссера, если он этого хочет. И прекращать любить его, если он этого не хочет. Но во всех интервью благодарить его за то, что он тебя открыл. И восхищаться им. На всех съездах поддерживать его и выходя на сцену, объясняться ему в любви. Просить его быть всегда твоим режиссером. И отдельный пункт — чувство страха. Ты должна всегда бояться того, что тебя лишат работы. Что тебя вычеркнут из телевизионной, артистической, клановой жизни. Ты присягаешь — всегда бояться. У этого контракта было еще много пунктов. Контракт был долгосрочным».

Я слушала Лизу и думала о себе. Мне, конечно, тоже приходилось заключать контракты. И многие пункты, перечисленные Лизой, были хорошо знакомы — они составляли часть актерской профессии. Но я не была медийным лицом, она была права. Каждый мой шаг не преследовался журналистами и не освещался в прессе. Да и повода давно не было. Я раздавала автографы за фильм «Лютики-цветочки», но делала это почти автоматически, стараясь побыстрее сбежать, как если бы я ставила свои отпечатки пальцев в милиции, а не автограф. Зрителей я побаивалась. Между моим существованием в профессии и Лизиным была существенная разница. Теперь актерам не надо было копаться во внутреннем мире их героев, искать мотивировки тех или иных поступков. Но самое главное — все реже надо было кого-то играть вообще. Достаточно было просто заявить о запуске проекта — спектакля или фильма, и начать его рекламу в прессе и на телевидении. Никого не интересовало — был ли спектакль или фильм когда-либо поставлен. Достаточно было стать информационным поводом. Лиза участвовала в шоу-бизнесе, а то, чем занимались актеры старшего поколения, к шоу и бизнесу не имело никакого отношения. Но, может, мы с ней все усложняли? Кто-то относится к этому проще?

«Лиза, — спросила я ее, — ведь это приятно, когда ты в центре внимания. Возможно, создание имиджа — очередная игра?»

Лиза замотала головой: «Нет! Одно время я надеялась как-то проскочить, но вскоре поняла, что все намного опаснее, чем кажется. Посмотри на этих несчастных людей, которые отзываются на крики: «Богиня!» «Королева!» «Лучезарный!» «Царь!» Они не могут пройти, чтобы не оставить отпечатков пальцев на пешеходной дорожке! Тут же переименовывают ее в «аллеею славы». Пачкают прохожих своими автографами… И такие неадекватности…»

Она не договорила, подняла удивленно брови, оглянулась, и, поискав что-то вокруг, попросила: «Ты не могла бы мне купить мороженое, вон в том автомате? Я так люблю рожок с вафлей! А у меня совсем нет денег…»

Лизина просьба застала меня врасплох. Оглянувшись в поисках автомата с мороженым, я заметила неподалеку будку и направилась к ней. Откуда она тут взялась эта будка, неизвестно, но то, что я бросила в нее несколько монет и она выдала мне вафельный конус, точь в точь какой я ела в детстве, это факт. Я вернулась к Лизе, протянула ей рожок Она заерзала на радостях и принялась медленно отгрызать края вафли, причмокивая от удовольствия.

Она сидела на лавке, покачивала ногой и вела себя, как маленький ребенок, хотя ей должно было быть года двадцать два или двадцать три. Мне даже показалось, что она стала как-то моложе с первого дня, когда я ее увидела… А вернее, с последнего дня ее жизни в материальном теле.

Я так откровенно разглядывала ее, что Лиза заметила это. «Я так молодо, не по годам выгляжу, — объяснила она, облизываясь, — потому что не могу вырваться из своего подросткового возраста. Возраста моей первой эмоциональной травмы… Это все он!».

Она запнулась, позволив мне задать вопрос, который, мне казался самым главным: «Лиза, в прошлый раз ты тоже говорила — он. Кто этот он?»

«Да, все началось с него, — она покраснела, превратившись во влюбленную девочку, и подавив смущение, продолжила, — и с моего желания заслужить его любовь. Сначала он явился мне в детском саду, в костюме Деда Мороза… попросил спеть и прочитать стихотворение, за это мне был обещан приз. Я вышла в центр зала и, преодолевая дрожь в коленках, затянула песню. Когда я замолчала, раздались хлопки, а он подхватил меня на руки, потом нас сняли на поляроид и подарили мне снимок. Его лицо и взгляд улыбающихся глаз отпечатались в моем сердце и оставили в нем болезненную сладость. Мне было пять лет, но именно тогда я первый раз почувствовала себя женщиной, а его — мужчиной. Поляроидный снимок скрепил это чувство, как печать. Потом… это случилось, когда мне было уже двенадцать. Все эти годы я занималась в художественной самодеятельности, надеясь, что он снова увидит меня. Мне нравилось ощущение трепета и праздника. Я испытывала волнение, но больше не робела при выходе на сцену, привыкла к тому, что когда выступаешь, на тебя смотрят и потом аплодируют. Как-то, во время зимних каникул, наш хор участвовал в концерте для больших городских начальников… Я стояла на сцене, в третьем ряду, с краю. И вдруг среди зрителей я увидела то самое лицо, которое когда- то обожгло меня своим взглядом. Он сидел в первом ряду и смотрел прямо на меня. Теперь он был в кожаном пиджаке и шарфе, его лицо было покрыто темным загаром, как будто он приехал с моря, хотя была зима. Но все равно я его узнала. Наши глаза встретились, и он подмигнул мне. Песня закончилась, начальники вышли на сцену и начали говорить речи и вручать грамоты. Я стояла, замерев, и не слышала, о чем говорили выступавшие. Мое сердце стало таким большим, что не помещалось в груди. Оно билось так сильно, что концы моего воротничка тряслись в такт ударам… Я ощущала сладкую боль, от которой все стало плыть перед глазами… Казалось, в этот миг все мысли становились видны и желания сбывались. И он поднялся на сцену. Обнял меня за плечи, шепнул: «Не бойся, детка!» Вывел меня вперед и, обратившись ко всем, сказал: «Вот какие маленькие звездочки зажигаются на нашем небосклоне, будем надеяться, они будут светить нам всегда!» Потом он снова шепнул мне: «Расти большой! Будешь сниматься в кино!» И сунул в руку визитку с номером телефона. Я долго хранила ее и разглядывала, нюхала и целовала. Я так боялась ее потерять, что однажды потеряла. Так бывает, когда очень чем-то дорожишь».

Глава 18. «Режиссер»

Наверное, в нашей первой встрече была какая-то предопределенность. Мне было восемнадцать, когда мы снова встретились. И он влюбил меня в себя и свою кино-аппаратуру. Я случайно попала на пробы его тысячесерийного фильма. Он искал девушку на роль «случайной встречной». Мне предложили сыграть сцену объяснения в любви. Дали текст. Он сказал, что я должна смотреть на него, а он будет подавать мне реплики из- за камеры. Я сразу его узнала. И сердце ударило тяжело в груди. Я взглянула на него и прочла в его глазах ответное чувство. Я объяснялась в любви на камеру. Мы сняли много дублей и каждый раз он говорил мне: «Детка, ты настоящий ангел!» Он был такой добрый и ласковый. Подойдет, поцелует в затылок, погладит по голове, как папа в детстве. Спросит: «Сделаешь для меня еще один дубль?» И я старалась изо всех сил. Меня утвердили. У нас начался роман. Он все смотрел на меня и повторял: «Какой нежный овал лица, какие детские щечки, — ты моя детка!»

Первые серии были отсняты и стали выходить в эфир. Моя роль «случайной встречной» пользовалась успехом у зрителей и была увеличена до «десятой, первой любви в жизни главного героя». Когда обо мне стали писать в газетах, он назвал меня «восходящей звездочкой», но сказал, что звание «звезды» еще нужно заработать. Тогда-то мне и предложили заключить долгосрочный контракт и раскручивать, как звезду. И дали псевдоним — Детка. Я стала участвовать в телешоу, вести передачи, давать интервью и параллельно снималась в новых сериях его фильма.

Позднее, я узнала, что телесериал, который он снимает, — автобиографический и снимается по заказу властей города. Он часто повторял слова, смысл которых мне раскрылся потом: «Моя жизнь — это моя работа!» И наоборот: «Моя работа и есть моя жизнь». И правда, гуляем мы между съемок или перед сном, он услышит кого-нибудь и говорит: «Отличная реплика для нашего фильма!» И записывает ее в дневник или смотрит на меня, сложив пальцы окошечком, наподобие экрана, и приговаривает: «Какой хороший ракурс, надо запомнить!» Или коснется моего лица ладонью: «Печаль в глазах убрать, брови чуть повыше и кончик носа смотрит вверх!» Заставил меня ходить с пластырем на лбу и на переносице — подтягивать мимику лица: когда грустишь, то все черты опускаются, а так — кажется, что все время смеешься. Он все воспринимал с точки зрения камеры и будущего фильма. А я таяла, когда он на меня смотрел, старалась быть такой, как ему хочется, только бы его порадовать. И пластырь на лбу носила и на носу. Как-то он сказал, что ноздри у меня слишком широкие, так я с прищепкой на носу ходила. Добилась — ноздри уже стали! Он меня лепит, — думала я, — создает из меня богиню телесериалов… И если его жизнь — это его работа, то и моя жизнь тоже его работа, решила я.

Время шло, мои чувства к нему становились все полнее, они требовали выхода. Мы спали в одной постели, но я по-прежнему оставалась девственницей, которая была прописана в сценарии. В контракте, конечно, не говорилось о том, что я не могу иметь свою личную жизнь. Но подразумевалось, что я должна соответствовать исполняемому образу, так как все, что происходило со мной за пределами съемочной площадки, рассматривалось как рекламная акция фильма.

Он хотел, чтобы я оставалась всегда такой же юной и наивной, какой была моя героиня. Когда я начала стареть… Это он так говорил «стареть», а я просто взрослела, мне все труднее было держать лицо в смеющемся выражении…Он просил компьютерных дизайнеров стирать мимические морщины на «фотошопе». Но в жизни их становилось все больше. На людях он просил меня не морщиться, не чихать, не зевать, не чесать нос, даже если очень хочется. Он запрещал мне плакать, грустить и ругаться От перенапряжения я стала болеть. Но все время скрывать свое нутро невозможно и в конце концов я чихала и чесалась, начинала вести себя, как хочу. Это вызывало у него приступы гнева. Он кричал, что мы не попадем в «золотой фонд»… Я плакала. Он извинялся. Мы мирились. Потом повторялось все заново.

Так прошло два или три года — в работе, творчестве и моем звездном тренинге. Я делала успехи на телевизионном поприще. Получала письма зрителей, в которых мне объяснялись в любви, и все чаще задумывалась о своей собственной любви и о его любви ко мне. Иногда нам было весело по вечерам, но это случалось все реже. В такие минуты мы вспоминали нашу первую встречу. Он надевал бороду Деда Мороза, я пела, и мы умирали со смеху. Но мне стало этого недостаточно.

Как-то в свободный от работы вечер мы сидели, как обычно, в гостиной, я смотрела на пламя в камине, а он возился с трансфокатором. И вдруг я спросила его — почему он не хочет любить меня вне объектива камеры? Сказала, что хочу стать настоящей женщиной. Меня стал раздражать направленный на меня объектив. Но он отделался отговорками о жизни в искусстве, о жертве ради этого искусства. Потом заперся в своей монтажной. У него в доме была кладовка, в которой он монтировал отснятый материал. Он очень любил монтировать — крутить взад-вперед человечков на мониторе, снятых на пленку. Он всегда возвращался оттуда в хорошем настроении и вдохновленный. «Так и должно быть у человека, любящего свою работу», — думала я. Но на этот раз меня что-то насторожило. Из-за двери доносилось: «Еще-еще…мой ангел…» — в его голосе было столько интимной страсти! Я заподозрила, что он мне изменяет с кем-то. И подсмотрела в замочную скважину. Сидя за монтажным столом, в полутьме, он возбуждал себя, просматривая снятый материал. Он охал и ахал, переживал все эмоции, как с живой женщиной, но это был мой персонаж на экране. Казалось бы, — радуйся, это должно только льстить женскому самолюбию. Да, так бы оно и было, если бы не одно обстоятельство. Мне показалось, что персонаж на пленке отзывался на все его охи и вздохи и разговаривал с ним! Это была я, вернее, моя копия, и в то же время не совсем я — я никогда не снималась в этих сценах. Это был мой оживший дубль. Она протягивала к нему руки, гладила его, щекотала, высовывала язык, один раз даже плюнула в него. А он смеялся — эта игра его забавляла!

Я не могла больше делать вид, что ничего не происходит. И рассказала о том, что подглядела за ним в замочную скважину. «Кто эта женщина?» — кричала я. «Почему ты предпочитаешь мне мой экранный образ?» — выпалила я ему в лицо обвинения и сама ужаснулась тому, в чем его упрекаю Он стал оправдываться, отрицал существование моей копии. Говорил, что великая силаискусства и моя виртуозная игра, заставили меня поверить в то, что образ на пленке — живая женщина. Он говорил об особой магии, якобы присущей всем мировым шедеврам, о том, как работы великих мастеров способны свести с ума. И вскользь добавил, что временное помешательство — вещь обыкновенная для талантливых людей и актеров в частности. Он долго говорил, заводился, нервничал, приводил всякие примеры. И вдруг встал на колени и покаялся. Сказал, что его вдохновляют только произведения искусства, свои и великих мастеров прошлого. А кинематограф — его самая большая страсть. Поэтому ему намного важнее состояться режиссером, чем просто мужчиной. Теперь мне стало понятно, почему он дома целовал старинную фарфоровую вазу! И так редко целовал меня. У него «высокая болезнь» — он сам в этом признался.

Я поняла, что он всегда будет любить образ на пленке больше, чем меня. И убежала в свою комнату, и стала рыдать.

«Все кончено! — повторяла я, — все, все, все!» Потом немного успокоилась. И решила сбежать. Собрала вещи, но он поймал меня на пороге. Я сказала ему, что готова отдаться первому встречному осветителю или сбежать с гримером, если он от меня отказывается. Моя угроза его напугала. Он запер дверь и демонстративно преградил мне дорогу. Но я стояла на своем, пытаясь уйти. Я не выдержала и потянулась поцеловать его. Последний поцелуй — так тяжело было на него решиться! Но он отпрянул в испуге, стал отмахиваться, повторяя: «Не разрушай мой замысел, Детка!» Его сопротивление ранило меня. Я как будто сошла с ума и решила добиться своего, от обиды за себя, за свою любовь к нему… И стала снова и снова тянуться к нему, назло, чтобы коснуться губами. А он отталкивал меня. Так я металась на пороге — не в состоянии уйти. И тогда я бросила вызов — сорвала с себя одежду и попыталась раздеть его. «Ты ничего не чувствуешь? У тебя вместо сердца — осветительный прибор?!» — кричала я ему. Порвала на нем рубашку, стянула с него брюки. Какое-то время мы боролись молча. Мне удалось раздеть его, но все не удавалось прижаться к нему вплотную. Наконец, я улучила момент и обвила его шею руками так, что он не смог пошевелиться. И стала целовать его щеки, лоб, глаза, губы, тыкалась языком в его сжатые зубы. Под моим натиском он вдруг простонал: «Не надо, Лиза»… Он назвал меня по имени первый раз за много лет! Я уже давно привыкла к псевдониму Детка, и от неожиданности у меня перехватило дыхание, я замерла, не зная, что будет дальше. И тут со мной случилось что-то вроде обморока. Голова закружилась, я начала куда-то стремительно падать. Все напряжение последних лет, трудности съемок, недосказанность, обида — все это соединилось в огромный ком и приготовилось выплеснуться криком наружу. В страхе потерять сознание я повисла на нем, обвив его ногами. Он зашатался, попытался удержать равновесие, оступился и стал заваливаться на спину, утягивая меня за собой. Мы рухнули на пол. От удара он раскинул руки, не в силах сопротивляться. И я насела на его возбужденную плоть. Боль, которую я не испытывала раньше, прорезала меня изнутри и отозвалась во всем теле. Сознание ужалось в маленькую точку, я замерла, прислушиваясь к накатывающей изнутри буре. Приготовилась выпустить крик наружу, замахав руками, словно крыльями, а потом упасть, превратившись в блаженного ангела, с приоткрытым ртом и закатив глаза. Именно так я представляла себе то, что должно случиться со мной, в своих кинематографических фантазиях. «Я шут, я паяц, так что же…» — вырвалось вдруг из меня нараспев. И полезло дальше. «Я вам сыграю эту роль»… «Артист, всегда артист!» — клокотало у меня в горле. «Ах, этот освещенный зал!» — выплевывалось наружу. Ужас, какой ужас! — мелькало в моем сознании. «Она была актрисою…» простонала я. С меня сполз парик и упал на пол. Я громко чихнула. И стала издавать все звуки, которые подавляла много лет, — я выла, хрюкала, покрякивала, визжала. Увидела вдруг себя маленькой, когда я ползала летом по траве, возилась в земле с муравьями, лакала воду из одной миски с щенками, пока меня не находили родители. Мои волосы пропитались потом и поползли по спине длинными прядями. «Я — свинья, я рыжий муравей, я пахучий кусок дерьма, я безымянная коровка: му-у…» — мычала я и утыкалась в его грудь головой. Кричала: «Я живая!» Смотрела на него — он пытался высвободиться. Повторял: «Тише!» Но я еще крепче вцеплялась в его тело. Наконец, я прохрипела: «Сделай что-нибудь!» Он заметался, потом схватил меня за волосы и стал трясти мою голову. Но это не остановило хрипа. Тогда он размахнулся и стукнул меня о стенку. Я почувствовала легкое прояснение. Не знаю, сколько времени я колотилась в потоке охватившей меня энергии, но вдруг силы покинули меня. И я обмякла. У меня совсем перехватило дыхание. Я приготовилась умереть, истекая кровью. От этой мысли, мне вдруг стало очень спокойно и хорошо. Я вся покрылась испариной, руки вытянулись, ноги стали удлиняться. Тело, словно мокрая белая лилия, покачивалось на невидимой глади. Я взглянула на него. И на мои сцепленные вокруг его тела руки — это была последняя опора, удерживавшая меня. «Наверное, это и есть рай» — мелькнула мысль. Я разжала пальцы и не пустила крик.

Глава 19. «Монтажная»

Я все еще вопила на одной ноте, как вдруг прозвучала команда: «Стоп!» Все это происходило у него дома, но и там он держал хлопушку наготове. Он потянулся за ней, и сам себе и мне скомандовал: «Снято!» И положил мне на лицо хлопушку. От неожиданности и испуга я замолчала.

Уходя в монтажную, он сказал: «Сцена любви должна длиться не более тридцати секунд — таков телевизионный формат».

Какое-то время я лежала. Кругом было очень тихо. Он не возвращался. И вдруг я услышала тихий смех. Как колокольчик Он был мне чем-то очень знаком. Я прислушалась. И узнала этот смех. Это был мой смех. Только я не смеялась. Смеялся кто-то другой, моим смехом. Я собрала все силы и поднялась. Дверь монтажной была слегка приоткрыта. Он забыл ее запереть. А может, не захотел. Я позвала его, прежде чем войти. Но он не ответил. Тогда я толкнула дверь, она медленно открылась. Он сидел перед экраном, на котором была моя копия. Она смеялась. Я подошла ближе и прошептала: «Я люблю тебя… Я живая, брось ее… Ее нет, она призрак!» На мгновенье он открыл глаза, окинул меня взглядом. Затем перевел взгляд на нее и счастливо улыбнувшись, уткнулся в ее грудь лицом, отчего она снова засмеялась. Он не видел и не слышал меня, словно меня не было. Я стала для него невидима. И с этого момента я начала умирать. Только теперь по-настоящему.

Всю ночь и весь следующий день я провела, как в бреду. Меня никто не трогал, не звал, не искал. Он уехал на работу… и не вернулся. Я ждала день, два, три.

Потом я решила уничтожить все, что напоминало Детку. Сожгла парик, одежду, выбросила грим. Но было уже поздно. Я не смогла избавиться от нее.

Вся моя жизнь была связана с Деткой. А другая стерлась из памяти. У меня ничего не осталось.

На пятый день он пришел. Это было самое страшное. Он ходил по дому, занимался своими обычными делами, лежал на диване, слушал музыку, мылся в ванной. Я следовала за ним, пытаясь заговорить. Но он меня не слышал и не замечал. Стены давили на меня. Я больше не могла оставаться в его доме. Но прежде, чем уйти навсегда, я решила пробраться в его монтажную.

Как только его машина отъехала от особняка, я пробралась в кладовку. Поначалу мне пришлось долго возиться с замком, но после огромных усилий дверь открылась. Небольшая комната была заполнена полками, на которых стояли металлические коробки с пленкой, коробки с кассетами и дисками. Встав на стул, я вынула сверху первую попавшуюся кассету. Сдула слой пыли. Увидела надпись: «Эмоции». Включила монитор, — на экране замелькали улыбки, смех, слезы, вздохи, крики. Я стала брать одну за другой кассеты. Это были сцены из жизни, документальные кадры, фрагменты репетиций многолетней давности. Одним словом, дубли и срезки, не вошедшие в финальную версию автобиографического сериала».

Лиза сделала паузу, чтобы перевести дух. Она вынула из кармана платочек и промокнула выступившую на лбу испарину. Потом спросила: «На чем я остановилась?» «На дублях, — подсказала я ей, — то есть на срезках, не вошедших в финальную версию… Что там, на этих срезках?»

«Всякое… — она поморщилась, — много некрасивого. Потасовки, напоминающие секс, и выяснение отношений. Многие актеры просили накормить их, дать им пирожок с мясом, творожник… Просили отпустить к маме, в деревню, подышать свежим воздухом. Жаловались, грозились никогда больше не давать автографы, изуродовать себя, отказаться от своего псевдонима. Те, что постарше, просили вернуть им что-то. Вроде: верните мне мое лицо, мое честное имя, мои мысли. Были даже такие, кто просил вернуть им их возраст: морщины, даже целлюлит. Очевидно, это были жертвы пластических операций. Почти все говорили о заговоре критиков и журналистов, следующих за ними по пятам. Об их лжесвидетельствах в прессе, называли их иждивенцами и кровососами. Обещали разоблачить заговор.

Некоторые дрались. Просили называть их по имени. Кто-то говорил, что видит своего двойника и что он его боится…

Среди них было много узнаваемых лиц, актеров, ставших известными. Я поняла, что это те, кто не выдержал, и сорвался. И что все они уже давно покойники, а работают за них их дубли. Тяжелее всего было видеть, как одна женщина повторяла: «Умираю, умираю!» А он все говорил: «Мало, давай еще!» И она умерла прямо в кадре! Помнишь актрису, которая стала известна, снявшись в первом отечественном триллере? Она еще пела своим голосом и потом скоропостижно скончалась?» Лиза взглянула на меня, ожидая подсказки.

Я судорожно стала перебирать в уме все возможные кандидатуры. «Своим голосом… скончалась? Да ведь многие скоропостижно скончались… Но, если триллер, может, Ольга Сергеева?» Но Лиза уже переключилась на более важную для нее фигуру — режиссера.

«Наверное, он боялся после этого случая иметь плотские отношения с настоящими актрисами», — произнесла она задумчиво.

«Очень вероятно, — согласилась я. — А что с твоей любовной сценой, ты ее нашла?»

Лиза вздохнула: «Да, она тоже была там. Он выбросил ее в корзину.

Я выкрала ее, прихватив с собой еще какие-то кассеты, что попались под руку. Первое время я носилась с ними, спала в обнимку с пленкой… Я так хотела сделать что-нибудь, чтобы вернуть себе этот крик Открывала рот, но я больше не смогла так кричать.

Покинув его дом, я побрела, куда глаза глядят. Мне некуда было идти. Я скиталась по улицам, прибилась к бомжам, спала под деревом в парке и в подвалах Но потом я встретила добрых людей, и они приютили меня». Сказав это, она опустила голову, и снова стала расписывать на песке незамысловатые узоры.

Я сделала вид, что не замечаю, что она стыдится своей слабости. Но я чувствовала, что она хочет сказать еще что-то.

«У тебя так и не было других мужчин?» — осмелилась я спросить ее.

Она как будто ждала этого вопроса. На лице ее отразилась застарелая грусть и в то же время облегчение от того, что она может выговориться.

«Было, и много. Но я всегда останавливалась, в какой-то момент. Для этого мне нужно было прокричаться, а с появлением моего дубля у меня произошло окончательное расхождение «внутренних и внешних данных». Я не могла осуществить до конца ни одно свое желание в таком раздвоенном состоянии. Хочу что-нибудь, а как дойдет до дела, — руки опускаются, себя не узнаю, вроде и не я этого хотела, говорю: Вы, наверное, меня за кого-то другого принимаете! — Она повернулась ко мне, демонстрируя себя. — Ну, скажи, она что, лучше меня?»

«Твоего живого обаяния в ней нет…» — произнесла я спокойно.

Она с облегчением вздохнула и тут же поинтересовалась: «А себя ты еще не встречала?» «Нет пока…» Я поплевала через плечо и постучала по лавке.

«Поверь, непередаваемое ощущение, — с иронией произнесла она. Когда я осталась совсем без средств к существованию, я подала иск в суд, о защите авторских прав и просила выплачивать мне сумму с каждого ее появления.

В конце концов, она — часть меня, моя интеллектуальная собственность. Даже собиралась предъявить пленку, как документ. Но иск был отклонен. Меня приняли за самозванку. Конечно, я погорячилась, рассчитывая на справедливость».

Теперь я слушала Лизу с открытым от удивления ртом, — признаюсь, отстаивания своих авторских прав я нс ожидала от девушки с такими инфантильными замашками. К этому моменту она уже успела вымазать в мороженом свое по-детски округлое лицо. И все-таки, как хорошо, что она украла пленку! Именно пленка может раскрутить всю историю возмездия режиссеру и его телемафии. Странно, однако, что такое вещественное доказательство пылилось у режиссера на полке. Что-то туг не сходится…

Я решила высказать Лизе свои сомнения. «Лиза, ты очень смело поступила с пленкой и с судом, но почему он сам не уничтожил пленку, зачем ее хранил?»

Лиза проглотила последний кусочек вафли, причем лицо ее изобразило крайнее удовольствие, и, вытерев рот платком, в два счета разъяснила ситуацию: «Потому что ее уничтожить невозможно, вернее, это бессмысленно. Он сам мне в этом признался в минуту откровения. Сказал: «Все остается, как рукописи, которые не горят». То есть бумага горит, а вот информация — нет, настоящее не смывается… Все, что мы пишем, снимаем, говорим, даже думаем, — возвращается. Даже я вернулась, хотя меня уничтожили, — правда, кроме тебя, меня пока никто не слышит».

«А где эта пленка сейчас?» Как только я задала этот вопрос, тут же сообразила, что у Лизы ничего при себе нет.

«У меня украли эту пленку, — подтвердила мои опасения Лиза. — Тогда, в переходе».

Она смотрела на меня и ждала какого-то решения.

«Ты хочешь, чтобы я нашла пленку и разоблачила его?» — спросила я.

Лиза досадливо покачала головой: «Нет, конечно. Я не хочу ему мстить. Он же болен, и болезнь у него «высокая». Можно только посочувствовать ему».

Подобная Лизина реакция была типичной для жертвы творческого насилия — очень трудно было ожидать от нее окончательного осознания всего, что с ней произошло. Но это не отменяло моего возмущения. «По-моему, большего сочувствия заслуживают все жертвы его болезни!» — вставила я в ответ, адресуя свой намек самой Лизе.

«Да, да, конечно, — согласилась она, — но говорят же: не сотвори себе кумира. Одни создают себе кумира, другие — из себя делают кумира».

«А ты, разве ты не сотворила из него кумира?» — в моем голосе звучал упрек.

Но Лиза смиренно продолжала, не меняя тона: «Нет, это другое — это любовь. И все, что мне от него нужно, — чтобы он меня заметил, почувствовал мою боль».

Я помолчала. Крыть было нечем — любовь имела свои собственные законы справедливости. Все, что мне оставалось, это переспросить: «Ты хочешь, чтобы он тебя заметил?»

«Да, — тихо отозвалась Лиза, — и почувствовал мою боль».

«Так он не знает о твоей смерти?»

«Нет, я ведь перестала для него существовать еще до моей гибели».

«Значит, мне надо попробовать сделать так, чтобы он снова вспомнил о тебе и тебя почувствовал?» — переспросила я.

«Да».

«Н-да, дела… — вырвалось у меня. — Как же это сделать?»

Лиза не отвечала. Она молча смотрела на меня и ждала. Кажется, она рассказала мне все, а моя задача не становилась от этого легче, даже наоборот.

На секунду мной овладели малодушные сомнения: зачем я связалась, зачем лезу в чужую жизнь, закрыться и пройти мимо… не отвечать… не искать, не разбираться… Взглянув на Лизу, я порадовалась, что она не могла прочитать только что посетившие меня предательские мысли. Они были вызваны отчаянием перед свалившейся на меня головоломкой. Так, по крайней мере, я себя успокаивала.

Я собралась с духом и принялась разгадывать ребус дальше. «Так это режиссер и продюсер твоего фантома-имиджа Детки? Значит, надо искать через нее?»

«Нет, что ты. — Лиза как будто ждала, когда я догадаюсь задать ей этот вопрос. — Детку как проект он давно пустил по рукам. У него целый штат последователей, готовых подхватить его произведение».

В течение всего разговора с Лизой я досадовала на себя за то, что редко смотрела телевизор, а уж тысячесерийные фильмы тем более. Так что определить сразу, каким был первый в ее жизни сериал, я не могла. Да и история Лизиной любви была типична, — у многих режиссеров были романы с актрисами, а у актрис — с режиссерами, продюсерами. Единственной особенностью было существование Лизиного дубля. Лиза, а вернее Детка, мелькала повсюду — во многих сериалах можно было обнаружить ее физиономию. И различить теперь, где была она реальная, а где ее дубль, не представлялось возможным. Так что вычислить, кто именно был тем самым Лизиным режиссером, было непросто. Мои экстрасенсорные способности, как назло, молчали — очевидно, оттого, что сущность режиссеров была настолько замутнена подражанием, изменой себе, амбициями, что вычленить какую-то индивидуальность никак не получалось. И все-таки я попыталась ткнуть пальцем в небо, назвав пару-тройку кандидатур на роль «того самого».

«Лиза, судя по тому, что ты рассказала, это должен быть Моросейкин или Тугоухов. Кто-то из этих двух, да?»

Лиза послушно кивнула-. «Может быть… Я не могу вспомнить его имя. Тем более, после раскрутки, появились провалы в памяти на имена. А в моем нынешнем состоянии имена вообще ничего не значат. Мой бывший….» И как ни в чем не бывало, она вдруг подскочила с места и, покрутившись с распахнутыми руками, предложила:

«Давай напоследок пробежимся. Разомнемся немного… Я часто здесь бегала от милиционеров. Она замахала руками и крикнула: «Я чайка, я чайка!»»

Мне стало не по себе при звуке ее голоса, но пришлось встать и тоже бежать. Сделав пару кругов по скверу, мы остановились отдышаться. Я поняла, что через несколько минут мы с Лизой расстанемся, и решила напоследок выяснить, — что за прогулку она сегодня совершала по городу? Это было просто любопытство, все-таки мне пришлось за ней изрядно побегать.

«А кто эти женщина с мальчиком, с которыми ты сегодня гуляла по рынку и в зоопарке, потом зашла в шапито? Я ведь шла за вами!» — спросила я, с трудом переведя дыхание.

«Я провела время со своей семьей. Сегодня девятый день… Это моя мать и младший брат, которого я никогда не видела. Он родился после того, как я стала сниматься. Я пристроила их в цирк шапито — это надежное место, там работают безымянные артисты, — они не интересны телевидению. А парень, с которым я рассталась на перекрестке, — мой друг из общества анонимных алкоголиков. Последнее время я была одним из членов этого братства, у меня там много друзей».

Она не договорила, бросив взгляд в сторону перекрестка. Я тоже оглянулась, — посреди темной улицы, что шла вдоль сквера, рабочие в спецовках, закрепляли огромную перетяжку. На ней были изображены знакомые по телевидению, медийные лица. Мне показалось, что в одном из них я узнала рыжеволосую Детку. Но не успела я сообразить, стоит ли обращать на это внимание Лизы, как она сама заметила перетяжку и указала на нее пальцем. «Давай подойдем поближе, кажется, это моя физиономия, вернее, ее…» Она побежала. Я последовала за ней. Афиша крупными буквами анонсировала предстоящее шоу на городской площади, посвященное юбилею города.

«Да, это я, вернее, она…» Лиза вглядывалась в лица, изображенные на перетяжке, с каким-то радостным любопытством.

Я тоже стала изучать, что было изображено на афише: портрет Лизы в окружении улыбающихся женских лиц. Надпись крупными буквами гласила: «Премьера! Тысячная серия «Цветущего» ко дню города! Куку, Детка, Принцесса, Петрушка, Забава, Снегурочка, Чудо — все женщины сразу! Юбилейное шоу режиссера Павлова — Массмедийкина!»

«Так это же Павлов-Массмедийкин! — дошло вдруг до меня. — Как я сразу не догадалась — это он?» Я посмотрела на Лизу.

Она все еще любовалась афишей. Но для меня ответ был уже очевиден.

«Мне и в голову не могло прийти, что ты так высоко залетела!» — продолжала поражаться я.

«Как ты сказала… Массмедийкин? — Лиза оторвалась от афиши и вдруг просияла: — Да, да, конечно!»

Мы обе захохотали и обнялись. Радуясь не понятно чему.

Когда первый приступ веселья прошел, я стала докладывать ей все, что знала.

«Сначала был актер Павлов. Потом он стал сценаристом и режиссером. Получил много призов за свой фильм «Цветущий». Стал знаменитым, взял себе двойную фамилию. Сейчас он телеолигарх, большая шишка. Он один из главных кандидатов на выборы Главного режиссера. Теперь понятно — и юбилей творческой деятельности, совпавший с юбилеем города, — все очень своевременно! Если б я смотрела чаще телевизор, то могла бы сразу догадаться. Я сериалы не смотрю. А он давно идет?»

«Не знаю, — легко отозвалась Лиза, — когда я начала у него сниматься, он уже шел. Видишь, последняя серия будет показана в день города, на юбилей. Как раз на мой сороковой день. В этот день я еще раз встречусь с тобой. Массмедийкин — как это смешно!»

Она снова начала хохотать. Я подхватила ее смех. И мы обе плакали и смеялись, не в силах остановиться.

Глава 20. «Вечер девятого дня»

Когда я успокоилась, то поняла, что давно сижу одна. Лиза исчезла, я и не заметила, как это произошло. Вместо Лизы рядом стоял Винни и внимательно меня разглядывал.

«Напилась?» — озабоченно спросил он.

Я потянулась к нему и, открыв рот, дыхнула.

Винни озадаченно нахмурился: «Я встретил тебя на остановке автобуса. Ты хохотала и плакала, пока я вел тебя домой».

Только теперь я стала припоминать все произошедшее за последние сутки. Охота за Лизой и разговор с ней окончательно перевернули все мое представление о видимом мире и настоящем. О том, кто есть кто. Я стала мудрее, но в тоже время, безумнее, за эти несколько часов.

«Кстати, не мешало бы выпить… — размышляла я вслух. — Сегодня у Лизы девятый день». Тут же пожалела, что сказала это Винни.

На лице его просияла лукавая улыбка.

«Что, выпил?» — задала я ненужный вопрос. Это было очевидно без слов.

«Ну, я как чувствовал, что тебе тоже захочется. Тоска навалилась», — объяснил он.

Винни показался мне похудевшим, небритым, запущенным. Я протянула руку к его лицу. Заметила на щеке кровавую ссадину: «Подрался?»

Он не ответил. Вынул пачку сигарет, закурил. Долго молчал. Потом наконец сказал: «Очень странные отношения.„У меня таких никогда не было».

Так и знала, — подумала я. Но сил на эмоции у меня уже не осталось. «У тебя роман с грелкой или со шваброй?» — спросила я безучастно.

Винни проигнорировал мое остроумие. Ему тоже было нехорошо.

«С телевизором! И не у меня, а у нее, — раздражаясь на себя, заговорил он, — с матросом, адвокатом, гусаром. Со всеми персонажами, которых я играл, а она смотрела по телевизору и в кинотеатре».

Мы помолчали. Но вот я собралась с силами. И стала причитать, как старая жена, которая сидит у разбитого корыта.

«Я предупреждала: не связывайся со зрителями… Используют и выбросят на помойку, как ненужную вещь… Они прожженные циники, извращенцы ненасытные. А мы, как мотыльки доверчивые. Сердце нараспашку и летим на пламя. Ну, продолжай, прости, что перебила…»

Винни вздохнул и продолжил: «Поставил автограф, она мороженщица…»

«Это что еще такое?»

«В будке сидит с мороженым…»

Я сразу увидела теремок и круглую скуластую физиономию в окне.

«Одноглазая?» — спросила я.

Винни удивился: «Откуда ты знаешь?»

«Увидела на внутреннем экране, я тоже взяла сигарету. — Где ты такую нашел, у нас же давно автоматы мороженое выдают?»

«Вот и я так подумал, — он протянул мне зажигалку. — А тут смотрю — будка, на таких ножках, как в сказке. И она в окне сидит, продает мороженое… Курносая, глаза узкие, голубые. Это я потом узнал, что у нее один глаз искусственный. Травма была. Приехала в город недавно. Говорит прямо из Арктики. Работала там на станции. Потом началось потепление, и станция поплыла. Ну, такие, думаю, телек не смотрят. Когда им? Тем более, с одним глазом, ей же такая нагрузка на глаз! По крайней мере, наши сериалы, они же длинные. Разговорились, зашел попить чаю, в будку к ней. Она мне про свою жизнь рассказала. Оказалось, она программист по образованию, но вот занялась мелким бизнесом. Деньги потеряла. Временно работает в собственной палатке — мороженом торгует. Потом еще встречались, у нее дома. Так у нее на стенах мои фотографии висят и диски с фильмами на полках. Сказала, что я ее первая любовь. Извини, но я с тобой так прямым текстом, по-мужски…»

«Ну что ты, конечно, что уж теперь…» — вяло произнесла я.

«Я сначала ничего не чувствовал, а потом вдруг что-то внутри потеплело… Пригласила… Легли в постель. Ну, не сразу, а чуть спустя. Она поставила «Два талисмана» — боевик, где я играю майора милиции. И без этого ну ничего якобы не получается… А у меня ничего с «Талисманом» не получается. Потом еще страннее — попросила меня гримироваться и надевать костюм персонажа… того, что в последнем сериале… Я ж в своей одежде снимался…»

«Так она что, уже и к тебе приезжала?» — я почувствовала прилив энергии и стала подключаться к истории.

«Да, было раз» — стушевавшись, вымолвил он.

«Понятно… — я вздохнула. — Ну, что дальше?»

Винни продолжил. «Меня это насторожило. Стал отказываться. Так она занервничала, потом рыдать. Истерику устроила. Я стал успокаивать, а она драться. Я к двери… Она за нож и давай им размахивать. Не пускает и орет: я всю жизнь тебя смотрела, письма тебе писала, но не отправляла. Купила новый телевизор, с плазменным экраном, деньги потратила, все из-за тебя. А теперь меня бросаешь… Потом сморозила: я от тебя ребенка выносила, только он умер при рождении. Долго эту травму переживала, на лекарства деньги тратила… Я ей: «Как это могло случиться, мы ж не были знакомы, не встречались никогда?». А она: «Как это не встречались, ты мне каждую субботу о любви говорил». Так меня вдруг осенило: это она про рекламу дезодоранта «Первая любовь», в которой я снялся несколько лет назад. Помнишь? Ее одно время каждую субботу крутили на канале «Телегигиена». Еле от нее избавился. Правда, она теперь знает, где я живу».

Я слушала Винни и поражалась его доверчивости. До сих пор его можно было заманить мороженым в теремок и потом делать с ним все, что захочешь.

«Ну и на что ты рассчитывал? Это же неодушевленные предметы в большинстве своем — зрители!» — не выдержала я.

«Я хотел поставить опыт!»

«Какой еще опыт?»

«По одушевлению неодушевленного предмета!»

«И чего добился? — спросила я упавшим голосом. — Она усы твои приклеенные любит больше, чем тебя. Это же логично — неодушевленное к неодушевленному».

«Но ведь надежда умирает последней», — сказал Винни и покраснел.

«Какая еще Надежда умирает? Ах, да… надежда. — Я перевела дух и взмолилась: — Как же ты меня пугаешь Винни. Я устала переживать за тебя. Уже взрослый, почти старый мужик, а все в Винни Пухах ходишь».

Он насупился. Вид расстроенного Винни перевернул бы душу самого черствого человека. Я тут же вскочила, чтобы обнять его и успокоить. Прижалась к нему и стала гладить его волосы, как ребенку, который вот-вот зарыдает.

«Ну, прости, обиделся? Не обижайся, я же любя. Учишь тебя учишь, а ты все на те же грабли наступаешь. Кроме меня и может, твоей пятой жены, у тебя приличных женщин не было. Ну, ладно, не расстраивайся, это не повод. Что наши с тобой проблемы, вот Лиза… Давай выпьем за нее, сегодня девятый день».

Винни извлек бутылку и разлил в бокалы вино: «Ну?»

«За Лизу!» — подсказала я.

Он помедлил: «Давай и Потапке нальем что-нибудь. Валерьянка есть?»

И пошел искать валерьянку.

Глава 21. «В ночь»

Через час с лишним все трое были в алкогольном ударе. «Споем?» — предложил Винни и затянул: «Две звезды, две славных повести….»

Песня вдохновила меня на подвиги, и я хлопнула Винни по плечу: «Пойдем, спилим их пластиковые деревья?» Винни согласился. Сбегал домой за электропилой, которую еще год назад выкупил на съемках какого-то сериала, где изображал маньяка, и за фонариком. (Маньяк, правда, из него получился — обхохочешься).

Взяв Потапку на руки, мы вышли на улицу. Долго искать пластиковые насаждения нам не пришлось — то тут, то там чернели острые сучья искусственных кустов и стояли похожие, как один, деревья. «Давай, пили прямо под корень, не раздумывай!» — скомандовала я Винни. Он наклонился и, перекрестившись, включил электропилу. По- тапка прижался к моей груди, выпустив на всякий случай коготки. «Не бойся, Потапка, мы убираем во дворе мусор», — приговаривала я, гладя его за ушком. Вскоре ландшафт приобрел девственные черты — г. его освещал желтоватым светом единственный во дворе фонарь.

Обойдя окрестности и убедившись в том, что кругом все гладко и чисто, Винни, по своему обыкновению, решил размять пространство голосом. «Бэса мэ, бэса мэ мучо-о-о!» — пел он, помогая себе жестикуляцией и строя смешные гримасы. Потапка поглядывал на меня, пока я подпевала: «мэ- мучо-о-о!» Потом мяукнул: «Не нравишься ты мне последнее время!» Он смотрел своими желтыми глазами, и взгляд его был серьезен. Я знала, что если Потапка заговорил, значит, хочет о чем-то предупредить, значит, стоит задуматься. Но сейчас я была не в состоянии быть серьезной и, проведя ладонью по его пушистому тельцу, тянула дальше:

«Бэса мэ, бэса мэ му-у-чо!» Я пела с воодушевлением, оттого, что Винни и Потапка рядом. И сердце отозвалось и начало расцветать. Захотелось философствовать, — делиться своими мыслями и чувствами с самыми близкими.

«Боже, Винни, как бывает неожиданно хорошо! Когда после трагического происшествия, отчаяния, вдруг, отпускает и становится особенно легко! Девятый день Лизе, и она дала мне силы. Хочется орать, всех любить и совершать поступки… — громко рассуждала я, пока мы гуляли по двору, напоминающему теперь лунный ландшафт. — Ты представляешь, некоторые люди не могут проораться? У них с детства сперто дыхание. Им не хватает этого крика. Не получилось заорать при рождении, заявить о себе во всю глотку, а потом некогда и негде. Квартирки маленькие, кругом соседи, на уроках сиди, молчи в тряпочку. А отсюда и ругань, которая вылетает из глотки самопроизвольно. Это несостоявшийся крик принимает такие уродливые формы. Становится гоготом, ржанием, как у зрителя. Больше скажу — на этот крик есть запрет. Кстати, многие становятся театральными актерами в надежде выразить этот крик Вот и у Лизы был такой шанс. А ей не дали это сделать. Лишили собственного голоса. Втиснули в искусственную форму, как в узкую одежду. А потом, эта форма стала существовать отдельно от нее, но называться ее именем. Из живого человека сделали бренд! А сама Лиза стала уже не нужной. И от этой несправедливости она стала болеть и… Ты меня слушаешь?»

Винни кивнул в знак согласия или сделал вид… Но мне и этого было достаточно, чтобы продолжить: «Конечно, ей не просто крик нужен был, ей нужно было состояться в любви. А для этого испытать боль. Умереть в своем прежнем образе девственницы, и дать любви родиться заново. А без крика, одного-единственного в своем роде, это невозможно… Крик — это сигнал, клич, который посылается во вселенную: я жива, я есть! С криком приходят силы и уходит отжившее прошлое».

Алкоголь явно стимулировал мое красноречие, и я неслась дальше. «Она мучилась, но ей не дали шанс победить и освободиться. Она была готова любить, а ее остановили на подступах… Заткнули ей рот… Вторичное рождение. Освобождение от груза, облегчение… Это придает ускорение. И крик это демонстрирует. По человеку сразу видно, особенно по женщине, — кричала она уже или нет».

«Так в чем проблема?» — прервал мою словоохотливость Винни, задав вопрос в лоб. Я на секунду остановилась, пытаясь сформулировать: что именно нужно сделать. Но ответа так и не нашла. «Не знаю, как ей помочь», — произнесла я растерянно. — Но успеть надо к сороковому дню, а то…» Кажется, только сейчас я начинала сознавать свою беспомощность перед поставленной мне Лизой задачей. Видя мое замешательство и задумчивость, Винни решил меня развеселить.

«Забудь об этом! — вставил он свою любимую цитату. — Ответ придет сам собой, если это кому-нибудь нужно».

Подпрыгнув на месте, он сделал смешное «па» в воздухе, и стал нарезать круги по двору. Сначала он изображал паровозик, который весело пускает дым и с удовольствием пыхтит, катит свои вагончики. Перед паровозиком появлялась горка. Он был растерян, останавливался, собирался с силами, пар раздувал его щеки. Он давал длинный гудок, с большим трудом тащил состав в горку, и радостно катился с горки вниз. Потом он решил стать птичкой, впервые вылетевшей из гнезда. Она радостно трепетала крохотными крылышками, клевала зерно, вытягивая и втягивая шею. И все для этой птички было ново, и на все она таращила глаза. В какой-то момент его птичка превратилась в жеребенка. Малыш запутался в своих не окрепших еще ногах, но когда разобрался, что с ними делать, поскакал по двору вприпрыжку. Винни прыгал все выше и выше и странно зависал в воздухе. Это вызвало у меня приступ хохота: «У тебя голова пустая, и на тебя сила тяготения не действует!»

«Дуракам закон не писан!» — подхватил мою мысль Винни. И поскакал еще быстрее, подпрыгивая все выше. «На нас закон тяготения не распространяется! Дуракам закон не писан!» — проорал что есть силы Винни и окончательно завис в воздухе. Это было так красиво, что я не стразу сообразила, что произошло. Полюбовавшись секунду-другую, я бросилась к нему Подбежав, попыталась дотянуться до него рукой, но, даже встав на цыпочки, не смогла его достать. «Я же сейчас материализовала крылатое выражение… Господи… я знала, что могу, но так реально вижу впервые!»

Но Винни его положение даже обрадовало. Он стал ехидничать, глядя на меня сверху: «Ну и где твои способности, если не можешь вернуть меня обратно?»

Винни был прав. Как же вернуть? Я стала перебирать в уме все выражения, которые помнила… «Чертик, чертик, поиграй и отдай», — пришло мне на ум. «Нет, не тот случай». При упоминании черта Потапка вздыбил шерсть на загривке. «Сезам откройся? — тоже не то»… «Сколько веревочке ни виться… — нет, не то». Колдуньи из меня точно не получится! По заказу творить чудеса и их отменять я не умею. Да и дело тут не столько в крылатых выражениях, а в непроизвольности и эмоциональной силе, с которой они произносятся. Поэтому, когда спонтанно вырывается, то и получается, а специально — нет.

«Не могу, — отрапортовала я Винни, — оставайся воздушным шариком!» Винни поболтал в воздухе ногами, что придало ему ускорение, и поднялся еще выше. Теперь он мог дотянуться до фонарного столба. «Напоминает плаванье под водой», — комментировал он свои новые ощущения. Это озадачило меня еще больше — плавать я не умела, в отличие от Винни, который был мастерским пловцом и ныряльщиком. Очевидно, ему нравилось выражение недоумения на моем лице, так как он продолжал дразнить меня своими новыми возможностями. Глядя на то, как он комфортно себя чувствует на высоте пяти метров, на фоне звездного неба, словно стоя на невидимой стремянке, я подумала, что скоро придется переименовывать Винни в Карлсона…Но вот его внимание что-то привлекло на фонарном столбе. Он протянул руку, пощупал и явно поразился находке. «Камера видеонаблюдения!» — по-хозяйски прокряхтел он, изучая ее устройство.

«Отлично, разбей ее!» — наказала я, порадовавшись возможности навредить тем, кто ее там установил. Он покрутился вокруг камеры, пошарил в карманах брюк в поисках какого-нибудь предмета. Но не найдя ничего, замахнулся ногой, отчего его тело приняло горизонтальное положение. После нескольких отчаянных попыток ему все-таки удалось пнуть камеру ногой, и она полетела вниз. Это вызвало у меня новый приступ восхищения Винни. «Если б ты видел себя со стороны! Прямо фреска Микеланджело! — изливала я свой восторг. — Вот таким я тебя люблю… летающим! В тебе все-таки больше птички, чем жеребенка!» Винни замахал по-балетному руками, изображая крылья. «У любви, как у пташки крылья…Это кто, Кармен?» — пропел он, все еще паря в воздухе у фонаря и болтая ногами. Его отбрасывало то в одну, то в другую сторону. «Как там дальше… любовь…» «Лю-бовь, лю-бовь…» — подхватила я что есть мочи. «Любовь, любовь!» — затянули мы на два голоса, хохоча и радуясь своей импровизации и чистому звуку, набиравшему силу в пустом пространстве.

Не успела я допеть очередную «любовь», как все внутри меня начало вибрировать, гудеть, превратив мое тело в полый инструмент. Вдруг оно вытянулось в струну, словно кто-то схватил меня за темечко, и стало медленно подниматься вверх. Замерев от страха и сжав еще крепче в своих объятиях Потапку, я продолжала тянуть последнюю ноту, пока было сил.

Винни, заметив мою левитацию, стал ехидно подбадривать: «Еще чуть-чуть, ну что ж так неловко! Ну, еще… Ногами, работай ногами и дыши, дыши!»

Допев до конца свою «любовь», я стала осторожно дышать, все еще не веря в то, что с нами происходит. «Страшно… Дух захватывает», — прошептала я Винни, который, казалось, не видел ничего сверхъестественного в происходящем. «А все «любовь»… не надо упоминать ее всуе!» — пыхтя от волнения, шептала я, почти добравшись до его уха. «Ну да, — продолжал ерничать Винни, — любовь зла…» Но тут же заметил мой испуганный взгляд и замолк. «Осторожней… У меня… сейчас получается, как никогда, не видишь… что ли?» Сказав это, я вдруг начала резко набирать высоту, оставив где-то внизу своего друга. Боясь потерять его, сделала усилие и притормозила, для чего пришлось выдохнуть остатки воздуха из легких и несколько секунд висеть, задержав дыхание.

Я видела под своей ногой его русое темечко, которое приближалось, по мере набора им высоты. Но вот оно оказалось прямо под моей стопой, и я с удовольствием пнула его, словно, это был мяч. Винни нырнул вниз, потом, спружинив, тут же взлетел на пару метров выше меня. Сдерживая приступ смеха, от которого сразу же менялось положение тела в воздухе, я прокричала: «Тобой можно играть в футбол!» Но Винни моя шутка не понравилась. «Не увлекайся, — обиженно отозвался он, — а то улечу куда-нибудь, потом не найдешь!» Я послушалась. И тут же предложила: «Давай попробуем смотаться куда-нибудь, — посмотрим, что у них там… как будто мы — летающая экологическая милиция». Потапка, уже освоившийся в моих объятиях, как будто он только и делал, что летал каждый день над двором, мяукнул одобрительно. Винни согласился, но сначала объяснил, как нужно работать в воздухе ногами и правильно дышать, чтобы перемещаться, не набирая высоту. Это оказалось совсем не сложно и приспособившись, я смогла ускорять и замедлять свое движение.

Пролетев несколько сотен метров и зависнув над соседним районом, где стояли такие же дома — кубики и торчали искусственные макушки деревьев, мы убедились, что зеленых натуральных насаждений, почти не осталось. Повсюду их заменяли яркие искусственные газоны, пластиковые деревья и фотоинсталляции, с изображением парков вместо самих реальных парков. Не говоря уже о перетяжках с призывами: «Что надо смотреть и что надо слушать!», «С нами телебосс!», «Двойной стандарт — наша марка», «Все на выборы Главного режиссера!», «Павлов-Массмедийкин все решит за вас!»

«Ну как впечатление?» — спросила я Винни. Он пожал плечами. «Внизу еще есть какая-то иллюзия… а так..»

Я чувствовала то же, что и он. Но нельзя было позволить настроению испортиться — в воздух можно подниматься только с легкой душой, иначе упадешь.

«Ерунда! — возразила я бодро, — просто надо искать внутренние источники вдохновения. Все-таки есть преимущества в нашей профессии — мы можем поверить в предлагаемые обстоятельства. Выбрать себе то, во что хотим поверить. Что-нибудь по собственному желанию».

«Другие тоже верят…» — вступился за не- актеров Винни. Но я продолжала развивать свою мысль на высоте пятнадцати метров, точно так же, как если бы мы сидели у меня на кухне. «Понятно, но другие верят по подсказке. В то, что им кто-то предлагает. Они даже не знают такого термина: «вера в предлагаемые обстоятельства». А ведь это помогает в жизни. Самое элементарное — на улице мороз 30 градусов, а ты представляешь, что лежишь на пляже, и тебя разморило под солнцем. И мороза как не бывало! Конечно, не обязательно быть актером, чтобы поверить в то, что хочется. Но актеры верят намного сильнее, чем другие. У них тренинг. Вот, ты веришь в то, что ты птичка, и становишься птичкой, клюешь зернышки и летишь!»

Винни, кажется, тоже забыл, где мы находимся, и продолжал спорить. «Профессия тут не при чем… Напились, вот и все!» — резонерствовал Винни. Он стал выделывать какие-то новые пируэты ногами, отчего снова поднялся выше меня. А я застряла на том же месте, пытаясь осмыслить его последнее заявление. «Ты правда думаешь, что просто напились? У тебя такое уже бывало?»

«Не точь в точь, но бывало», — отвечал он, не желая продолжать дискуссию.

Откуда-то налетел и заиграл одеждой ветер. Он становился все сильнее, мешая летать по своей воле и перемещая нас в пространстве, куда ему вздумается.

Нас это какое-то время забавляло. Позволяло барахтаться на воздушной волне, которая то подбрасывала, то опускала, как это бывает на морских волнах. Но ветер так же внезапно затих.

Небо прорезал длинный луч. Он высвечивал редкие облачка, временами освещая и наши, зависшие в нелепых позах, тела. «Прекратите движение, оставайтесь на месте!!!» — донесся снизу голос из громкоговорителя. «В случае неповиновения открываем огонь на поражение». «Допрыгались г это телемилиция! Бежим!» — прокричал Винни и выхватил у меня замяукавшего По- тапку. Очевидно, он полагал, что мне «бежать» с котом в руках, будет сложнее, чем ему. Я зависла в нерешительности: бежать, в нашем положении, означало срочно улетать. Но Винни, прочитав мои мысли без всякого телепатического дара, стоял на своем. «Забудь об этом!» — приказал он мне. После чего заорал: «Эх, врешь, не возьмешь!» И, оттолкнувшись о невидимую твердь, нырнул в воздушную волну, увлекая вместе с собой и кота Потапку.

«Эй, Винни, куда ты? У Потапки сейчас сердце выпрыгнет, подожди!» Но сколько я ни кричала, вернуть их мне уже не удалось.

Я замерла без движения. От страха скорее за Винни, нежели перед телемилицией. Луч прожектора последовал в направлении, куда умчался Винни с Потапкой. Он долго метался, голос в громкоговорителе угрожал открыть стрельбу. Даже пару раз пальнули, заставив меня схватиться за сердце. Но оно подсказало, что промахнулись, да и не стреляли настоящими пулями, а так, холостыми, для острастки. Потом все затихло. Но вдруг снова появился луч. И уставился прямо мне в лицо. Судя по возникшей напряженной тишине, меня внимательно рассматривали. У меня, в свою очередь, ослепительный луч света вызвал профессиональную реакцию. Лицоприняло выражение крайней доброжелательности, что достигалось легкой улыбкой и взглядом, говорящим: «Ну что, узнал? Я вошла в твою жизнь всеми веселыми образами, на которых ты учился…» В подвешенном состоянии я вполне могла сойти за рекламу самой себя. А значит, всей произведенной мной кино- и телепродукции. Но была вероятность, что меня не узнают. Все-таки другое поколение милиционеров.

Из громкоговорителя послышалось легкое откашливание, затем прорезался голос: «Это Вы?»

Ну слава богу! ~ видно, кто-то из старшего поколения. «Это я!» — произнесла я ласково. Никогда с такой искренней радостью я не признавалась в том, что я и есть я. «Лютики — цветочки?» — послышалось снизу. «Они!» — все так же улыбаясь, подтвердила я незнакомцу. «Изменилась, но узнать можно», — в голосе громкоговорителя зазвучали мягкие нотки. «Спасибо!» — почему-то поблагодарила я его. И тут же предложила: «Могу дать автограф». Громкоговоритель замешкался, очевидно, в поисках авторучки. Я тоже пощупала карманы — ручки там не было. «Жаль, ручку забыл, а у вас нет?» — донеслось снизу. «И я, к сожалению, забыла!» Мы помолчали. «Вы там висите по работе?» — поинтересовался голос. Отличная мысль, — подумала я, — киношники вездесущи! Но поспешила ответить: «Да, репетировали новое шоу ко дню города, припозднились немного». Но голос тут же поинтересовался: «А приятель, что ж сбежал, ослушался приказа?»

«Да, ему… по нужде… простатит… — перешла я на полушепот. — «Два талисмана» — видели, наверное? Он майора играл…» Голос в громкоговорителе икнул от удивления, и спросил: «Что, правда? «Два талисмана»?» Потом обратился к кому-то по рации: «Парня увезли? Скажи, чтоб отпустили. Артист. Ну хорошо, сейчас подъеду, разберусь». И снова заговорил со мной. ««Два талисмана» — мой любимый фильм», — пояснил он сладким голосом.

«Вениамина задержали?» — переспросила я испуганно. «Да, увезли в 21-е, но я распорядился отпустить. Сейчас подъеду, разберусь. Не волнуйтесь, через полчаса будет дома, доставят со всеми почестями».

Мне трудно было представить себе летающую милицию, и я решила уточнить подробности. «А как его задержали? — В смысле где?»

«Наш лейтенант поймал, Владимир Петрович. В сетях, над Телевизионными прудами! Он любую птицу поймает, от воробья до коршуна… Не говоря уже о голубях Сетки в воздухе натянул, чтобы птицы не садились и не гадили на телеантенны. Его ноу-хау!»

Я сообразила, что совсем потеряла ориентацию в пространстве и не понимала, куда меня занесло.

«Простите, а в каком мы сейчас находимся районе?» — поинтересовалась я.

«В Райкино! Это бывшее Адкино!»

Его ответ мне ничего не прояснил — я впервые слышала про этот район.

«А вы сами где обитаете?» — участливо спросил он.

«Я — в Народкино»…

«Нет теперь Народкино. Уже две недели, как переименовали в Никиткино. Ну, это рядом…»

В отсутствие Винни мне становилось скучно и холодно. И безудержно захотелось спать. Я начала зевать и сдуваться, как воздушный шарик. Тот, что был внизу и разглядывал меня, освещая лучом, принял мою зевоту на свой счет.

«Я вас совсем заговорил… Ну, честь имею!» И начал заводить мотор мотоцикла. «Подождите!» — крикнула я из последних сил. Это привело к снижению высоты и окончательному приземлению. Через мгновение я уже стояла возле коляски телемилиционера. Тот обрадовался возможности познакомиться поближе и предложил: «Вас подвезти до дома? Вы, я смотрю, зеваете». Долго я не раздумывала: было очень кстати, чтобы он меня отсюда увез. Для того я и спустилась. «Это от волнения, — объяснила я ему. — У меня еще и кот вместе с Вениамином попал к вам. Лучше я с вами поеду».

В коляске телемилиционера трясло и громыхало, словно в сумасшедшей люльке. Но я все равно забылась тяжелым сном, успев повторить: «Чертик, чертик, поиграй и отдай!» На всякий случай, из суеверия.

Глава 22. «Муза»

Утром я ничего не могла вспомнить. Передо мной лежала газета «Твоя желтая тележизнь». Крупными буквами напечатано: «Известная в конце прошлого века… героиня фильма «Лютики-цветочки», и ее бывший сожитель, заслуженный артист Вениамин… в таких популярных картинах. — Два талисмана»… и др… Были задержаны в состоянии алкогольного опьянения… совершение противоправных действий… нанесение материального ущерба ландшафту города… разбита камера видеонаблюдения на придомовой территории… употребление нецензурных выражений в адрес телекумиров… коллег по актерскому цеху… отпущены с предупреждением». И фотография, на которой мы с Винни и Потапкой сидим на мусорной куче с бутылкой. Вокруг ни одного пластмассового дерева или кустика. Скомкав газету, вышвырнула ее в помойное ведро. Даже руки помыла, чтобы смыть с них заразу, которую распространяло большинство газет.

«Желтая пресса… всегда все извратят! Мы не сидели на мусорной куче! — кричала я воображаемому собеседнику. — Не было этого! Мы вообще летали…Уж публиковали бы, так подлинные снимки, а не фотомонтаж. Камеру видеонаблюдения разбили, было. Жалко, что только одну!»

Попыталась вспомнить. Мы с Винни пели песни… Я беседовала с громкоговорителем… Вернее, он со мной. Появление тележурналистов стерлось из моего сознания. Из случившегося я сделала два вывода — плохой и хороший. Плохой — что мы попали в печать и на камеру. Хороший — что мы попались на алкогольном опьянении. Телевизионной олигархии не нужны алкоголики — это брак.

Попила черный кофе, голова немного успокоилась. Взглянула в окно, там опять повалил снег. «Безумие! Август месяц! Вроде праздников не было — облака не разгоняли…»

Подумала про Винни. Странно. Что вспомнит он? И давал ли он какие-либо показания? А Потапий где, у него? Хоть бы позвонил, что ли! Только подумала, — раздался телефонный звонок.

«Привет! Извини, я задержался, всю ночь автографы раздавал…»

«Где?» — резким голосом спросила я.

«В участке, но сейчас я в гостях…» — дружелюбно произнес Винни.

«Только этого не хватало!» — вздохнула я непроизвольно. Это означало, что Винни надо было вызволять из гостей. Он редко ходит, но уж если попал к кому-нибудь, то может днями не выбраться.

«Нет, — отозвался он, прочитав мои мысли, — я у отличного малого. Он меня задержал, а потом к себе домой пригласил. Я не смог отказать. У него тут голубятня. Он птиц отлавливает и к себе в голубятню. Я их покормил». Винни перешел на шепот. — «Не могу его оставить. Он все время плачет, у него был брат-близнец, на днях похоронили».

«Потапка с тобой?» — перебила я его.

«Да. Мы оба в порядке. Только замерзли очень. Привези, пожалуйста, вещи, возьми у меня в шкафу мой свитер и зимние ботинки. И Потапке что-нибудь накинуть… Снег идет».

«Знаю!» — подчеркнуто строго заявила я. Но мой строгий тон на Винни не действовал.

«И еще возьми мою кассету «Два талисмана», — диктовал он, — я ему обещал на память».

Я согласилась приехать скорее из-за По- тапки. Винни меня возмущал. Он застрял в гостях, непонятно у кого… Меня всегда это пугало. Я взяла ручку и лист бумаги.

«Где это?» — спросила я, злясь на всю ситуацию.

«Андрейкино, дом 2, кв. 35».

Вспомнив, что наш район переименовали недавно в Никиткино, я предположила, что и Андрейкино — тоже какое-нибудь бывшее Мотино.

Войдя в квартиру Винни, от которой у меня был ключ, я взяла в шкафу его теплые вещи и выбежала из дома. К счастью, мне быстро подвернулась попутка. Водитель довез прямо до Андрейкино. По окружной это было не так далеко. Как я и думала, это оказалось бывшее Мотино.

Расплатившись, я вбежала в подъезд нового дома. Квартира находилась на первом этаже. Из-за двери доносились женские стоны, вздохи, призывы о помощи, мольбы. Я нажала на звонок. Не в силах дождаться, когда откроют дверь, принялась кричать: «Откройте немедленно!» Но меня никто не слышал. Тогда я стукнула в нее кулаком, — она оказалась не заперта. Навстречу выбежал осунувшийся Потапка. «Маленький мой, Потапий», — принялась я успокаивать своего любимца, подхватив его на руки и гладя по спинке. Кот довольно замурлыкал. «Обидели тебя тут, сейчас разберусь… Винни!» — требовательным голосом позвала я. «Сейчас!» — донеслось со стороны кухни. Я шагнула в гостиную и остановилась. Возле орущего телевизора спиной ко мне, сидел человек. Плечи его вздрагивали, а сам он издавал прерывистые всхлипывания. Судя по охрипшему голосу, рыдал он давно. Это и был Владимир Петрович, хозяин квартиры. Он продолжал сидеть, уставившись в телевизор, не обращая на меня ни малейшего внимания. Винни появился из кухни, неся в руках валокордин для Владимира Петровича. В ответ на мой немой вопрос он только молча развел руками. Раздавшиеся вдруг причитания заставили меня перевести взгляд на телеэкран. Скорчив гримасу боли, — а может, это было наслаждение — там мучилась какая-то женщина. Она то закрывала лицо руками, бормотала, выла, то принималась расчесывать лицо так, как будто хотела сорвать невидимую маску. Но вдруг она затихла, словно прислушиваясь, потом резко обернулась и уставилась прямо в камеру. Лиза! Я ее узнала. Во весь экран смотрело на меня ее истерзанное лицо.

Прошло уже около часа, как мы с Винни сидели у Владимира Петровича, слушая его исповедь, перемежающуюся рыданиями. Жестами я объяснила Винни, что кассету, которую смотрел хозяин квартиры, надо выкрасть любым способом. Но Владимир Петрович, никак не позволял выключить телевизор, не в состоянии оторваться, и снова и снова заряжал кассету с Лизиной съемкой. А в промежутках между всхлипами говорил с надрывом.

«Она все повторяла: я чайка, я чайка… Даже, казалось, летела, прямо вниз, в переход… Руками как-то взмахивала… — гундосил он, — я и подумал, а кто ее знает? У нас и чайки, бывает, залетают, — теперь ведь, когда все перекопали, море как-то ближе стало… Хотел поймать, она поскользнулась. Я за ней. Навалился всем телом. Когда застыла, только тут понял, — женщина. Кассету эту подобрали, она выпала у нее из-за пазухи. Думал, порнуха. Но так за душу взяла…как они друг друга бутузят и раны зализывают. Как я с братаном. Вовкой-вторым, моим близняшкой. Он умер — только похоронили. В запое был. Мы же вместе с ним в тот день дежурили. И в переходе ее нагнали, тоже вместе. Эта кассета… вещдок…Но я ее не отдал — не смог.

Думал, посмотрю, отвлекусь. А как рыдать начал, не могу остановиться… Первый раз за десять лет заплакал!» Он всхлипнул с новой силой и стал утирать слезы рукой, размазывая их по лицу. Едва успокоившись, снова заговорил: «Я даже рад. Накопилось. Думал, больше никогда плакать не смогу — не текло. А тут братан подвел, и еще кассета эта. Бывает же такое кино….» И он снова завыл. «Какая ж она, прямо Ева… Надо было сдать материал в Канцелярию Внутренних дел, мы обязаны сдавать… Но не смог, не смог!»

Не дожидаясь очередной волны рыданий, я наклонилась к нему и, глядя в глаза, тихо сказала: «Вам нужно отдохнуть… И от фильма этого тоже». Взяла его под локоть: «Идемте, я вас уложу… Вы поспите, сон лечит. А кассету эту я пока заберу. Нельзя так много смотреть, даже хорошее кино. Правда, правда. Винни, скажи Вове, что я права!» Вова доверчиво взглянул на Винни. Тот кивнул: «Я тебе «Два талисмана» дарю! С автографом». При эти словах Винни покрутил кассетой перед носом Владимира Петровича. Это вызвало гипнотический эффект. Взгляд Владимира Петровича вдруг расфокусировался, веки стали слипаться, он зевнул, помедлил, колеблясь, но потом поддался, как ребенок, и дал увести себя в спальню. Как только Владимир Петрович издал раскатистый храп, чем изрядно напугал Потапку, мы втроем бросились вон из его холостяцкой квартиры, прихватив с собой Лизину кассету.

За окном такси, которое везло нас домой, мелькали голые стволы искусственных берез. На них сидели муляжи ворон и галок, на земле лежал талый снег. Впрочем, может, это была постановочная фотография, — и эти березы, и эти вороны на ветках, и этот талый снег, — картинка на километровой перетяжке? И даже сидящий на лавочке человек в шляпе, читающий газету, — как и все другие в шляпах, кто сидел на таких же лавочках, расставленных вдоль дороги, — были людьми без объема, просто опознавательными знаками человека, не дающими окончательно потеряться в пространстве? Мои догадки тут же нашли подтверждение: двое рабочих в спецовках заклеивали очередного «человека и лавочку» плакатом: «Все на выборы главного режиссера!» Я повернулась к Винни:

«Ты понял, что он рассказывал? Это же пленка с Лизиной любовной сценой, про которую я тебе говорила. Невероятное везение. Это свыше помогают. Значит, ее толкнули в переходе он и его брат-близнец, по которому он поминки справляет. Настигла их кара небесная. Но видно, человек по глупости своей совершил преступление».

«Может, и не было никакого Вовы-два… Врет или просто галлюцинация», — резонно заметил Винни.

Я на секунду задумалась, попыталась увидеть всю ситуацию. «Если даже это так, и он впал в самобичевание, значит, мы имеем дело с лучшей частью его личности. Главное, что пленка у нас в руках!»

Уже подходя к дому, Винни предложил: «Сейчас погреюсь в ванной, потом заварю чай из разных трав. Заходи ко мне — чайку попьем и все обсудим». Но не прошло и минуты, как он сам объявился на моем пороге. «Что?» — только и смогла произнести я, — один вид его вызывал трепет. «Что случилось? — повторила я. — Не пугай!» Винни приложил палец к губам прошлепав в комнату, сел на стул и зашептал. «У меня дома кто-то есть… Не пойму, это глюки или… правда кто-то есть. Пойди, проверь?»

У двери в квартиру Винни меня охватило беспокойство. Но я отнесла его на счет плохо проведенной ночи. Повернув ручку, вошла в прихожую. Прямо передо мной стояла женщина с двумя свертками в руках. Лицо скуластое, плоское, глаза голубые, узкие, нос курносый — якутка-альбинос! «Здравствуй! — обратилась она фамильярно, — а я думала, Вениамин…» Свертки зашевелились, послышалось: «Уа!»…

«Кто вы?» — спросила я.

«Муза», — коротко назвалась она.

«Чья муза?»

«Меня зовут Муза», — отвечала женщина.

«А это что?» — Я указала на свертки.

«Это плод нашего творческого союза».

Она победоносно ухмыльнулась.

Типичная аферистка, — подумала я, оценивая ее наглую непосредственность.

«Как вы сюда вошли?» — спросила я, стараясь не обращать внимания на трогательно попискивающих младенцев.

«Ой сам меня сюда впустил. Дал ключ от квартиры. Не верите, вот! — она протянула ключ. — Не через стенку же я сюда попала».

Вид ключа вызвал во мне новый приступ ярости. Ну, Винни, — негодовала я мысленно, =- вляпаешься, потом за тебя расхлебывай…

«Прошу вас покинуть квартиру!» — заорала я. Она как-то театрально захлопотала над свертками и, сменив тембр, зашептала: «Тише, детей разбудите…» Словно по команде, — дети принялись визжать что есть мочи. Она засуетилась, засюсюкала с младенцами, потом села на диван и, расстегнув кофту, вынула обе груди и стала одновременно кормить близнецов.

Мое присутствие ее ничуть не смущало, да вряд ли на нее вообще что-либо производило впечатление. Она продолжала свое занятие с безмятежностью робота. Я стояла, остолбенев. Но вот она подняла взгляд и ровным голосом без интонаций произнесла:

«Я вам с Вениамином работу нашла. Тут звонили. Я трубку сняла и обо всем договорилась. Предлагают роль бомжей, один съемочный день… Деньги большие, Павлов платит! Завтра в десять перезвонят».

Не знаю, как я сдержалась, чтобы не двинуть этой Музе в лицо, несмотря на двух младенцев, которыми она прикрывалась. Все, что я смогла, это снова заорать на нее.

«Да как вы могли найти мне работу? — я чуть не поперхнулась от возмущения, — врали бы, да не завирались!».

Но она, видно, привыкла к тому, что на нее орут. И ничуть не изменилась в лице.

«Ну, вы как хотите, а Вениамину нужно детей поднимать», — сказала она спокойно и даже как-то мирно.

«Ну это мы еще посмотрим — кто будет поднимать и чьи это дети. Как вы себя назвали?»

Она также бесстрастно повторила: «Муза!»

Не в силах продолжать этот издевательский разговор, я побежала к себе выяснять отношения с Винни.

Вбежав в свою квартиру, прокричала: «У тебя там какая-то хамка с детьми. Говорит, ты ее сам впустил».

«Это, наверное, мороженщица, — испуганно зашептал Винни. — А дети откуда?»

«Не знаю, наверное, плодится, посмотрев телевизор! Аферистка… и попался ей ты, как самый доверчивый…»

Винни на секунду затих, вникая в смысл моих слов, потом досадливо протянул: «Я так и знал! Ну ладно, потом что-нибудь с ней сделаем, если что — Вова займется…»

«Она говорит, детей кормить надо! Иди разбирайся!» — попыталась я решить ситуацию как можно быстрее.

Мои слова произвели обратный эффект. Тело Винни вдруг обмякло, колени подкосились, и он, как был в одежде, улегся на пол, свернувшись калачиком. «Можно я тут у тебя немного посплю… пять минут», — попросил он.

Мой ответ, даже если бы я захотела что- то сказать, он бы уже не услышал. Он крепко спал.

Глава 23. «Непреодолимые разногласия»

Ровно в десять утра раздался телефонный звонок Звонивший просил приехать для разговора с режиссером. Предлагали один съемочный день. По сюжету олигарх кормит бомжей.

«А почему именно я?» — решила я все-таки поинтересоваться, хотя задавать такие вопросы было делом бессмысленным. Ответ меня не порадовал: «О вас написали в газете, показали по телевизору, как вы с… э- э-э… Вениамином, сидите на куче мусора. Разве найдется сегодня такое усталое, испещренное морщинами, лицо, как у вас?!

Вы же, кажется, и пластических операций не делали? Это уникальный случай. И гонорар. Ну как?»

«Не звоните мне больше!» — рявкнула я и бросила трубку.

Судя по крикам, доносившимся из соседней квартиры, Винни уже разбирался с мороженщицей.

Поразмыслив, я решила позвонить ему — не дай Бог, он согласится.

«Что там у тебя?» — спросила я, хотя все и так было слышно.

«Да вот, ругаюсь… Она хочет назвать детей Вениамин — один и Вениамин — два…»

Я не удержалась и хихикнула.

«Тебе звонили со студии?» — перешла я на серьезный тон.

«Насчет бомжа?»

«Что ты им сказал?» — мои нервы не выдерживали.

«Сказал, что подумаю».

«А чего думать?! Пошли их!» — пыталась я воздействовать на Винни.

«А деньги?»

«Зачем тебе играть бомжа, которого кормит олигарх? Ты где такое видел?» — взывала я к его профессиональной совести.

«Детей надо поднимать! Да и на море можно поехать».

«Каких еще…» — но я не договорила. Я поняла, что мороженщица начала проникать в сознание Винни. Да еще его безудержная тяга к морю! Мне нечего было возразить.

«А как же наш спектакль?» — привела я последний, самый сокровенный довод. Но это был удар ниже пояса. И для Винни, и для меня. Мы оба знали, что «Марш одиночек» задохнулся. Его надо было закрывать. Вернее, он уже закрылся. И я бросила трубку.

«Кончено! Разрыв!» — прокричала я гневно. Но, я понимала, что разрыв с Винни не возможен. И стала метаться по квартире, рассуждая сквозь нахлынувшие слезы.

«Святая простота, вечно во что-то вляпается!» — выкрикивала я, не находя себе места. Потапка жалобно мяукал. «Потапка, нас бросили!» — рыдала я в голос. Взяв его на руки и сжав в объятиях, стала пересказывать ему весь ход своих сумбурных мыслей.

«Пока Винни разберется с мороженщицей, может пройти год-два… Что мы будем с тобой делать? Может, конечно, и месяц. Но надо ждать. Ты согласен, Потапий? Он может вернуться. Надо ждать? Или не надо?! Именно сейчас он так был мне нужен! Как за месяц провернуть всю историю с Лизой? Надо попытаться найти путь к режиссеру, что-то сделать с кассетой. Ах, да… кассета!» Я вспомнила про кассету, решила, что теперь опасно оставлять ее в доме. А где? Потом подумаю. Я продолжала свой разговор с Потапкой. Мне нужно было говорить. «И Лизы нет, нет ее голоса, контакта. Мы одни с тобой, Потапушка! Откуда нам взять силы? И еще Винни! Потапий, ответь мне, почему мужчины всегда исчезают в самый неподходящий момент? Откуда такая раздвоенность? Винни — цельный человек, но как мужчина он раздвоен! Еще вчера говорил: «Надо с ней что-то сделать, я с ней только месяц знаком». А сегодня уже чувствует ответственность за детей! Нет, он не зомби, и его не сдублировали, но он раздвоен изнутри, когда имеет дело с женщинами. Но женщина ли мороженщица? Конечно, нет… Согласен, Потапушка? Она выдра, ведьма. Да нет. Она просто зритель. Аферистка! Еще надо проверить, откуда она взялась, кто ее послал. Откуда у нее выход на Павлова… Хотя, именно у таких всегда есть выход на Павловых. На Павловых?!»

Произнеся фамилию режиссера, я вдруг сообразила, что речь идет о том самом Павлове. То есть, о Массмедийкине. «А о ком же еще, он один у нас такой», — прокричала я, прервав свое метание по квартире. Мои переживания, связанные с Винни, совсем вытеснили из сознания имя режиссера. «Так это Массмедийкин нас приглашает на пробу? — все еще пыталась я осознать свою догадку. — Этот робот, вывернувший Лизу наизнанку? Нет, этого не может быть — подстава! Слишком невероятно. Хотя, чего уж тут рассуждать о невероятном, когда за окном… как говорит мой друг Градский, «черте что»?»

Я села и постаралась сосредоточиться. Нельзя было допустить ошибку, когда подвернулся случай встретиться с тем самым режиссером…

«Ну, хорошо. Я встречусь с Массмедийкиным, — рассуждала я вслух — Есть он, есть Лизина кассета — вещдок Но что со всем этим делать? Идеи, нет идеи!» Ответа не было. Он должен прийти сам собой. Мне надо было как-то привести себя в чувство, найти баланс со своим внутренним «я»…

«Пойти к Градскому, что ли? Послушать что-нибудь из последнего?» — снова вспомнила я старого друга. «Он не вылезает из своей мастерской. Если не переехал, конечно. Отрастил, наверное, бороду. Пишет оперу-фантасмагорию по известному в прошлом веке роману об одиночке. А я живу в фантасмагории».

Тут же сообразила, что не могу все бросить в квартире и уйти. Я не знала, сколько времени буду блуждать в поисках Градского. Я не видела его очень давно. Может, и улицы, на которой он жил, уже нет? Мне надо было куда-то пристроить Потапку. И кассету в доме тоже оставлять было нельзя. Мороженщица, поселившаяся у Винни, не внушала мне доверия. «Мандарина! — вспомнила я свою соседку, — это выход!»

Набрала Мандарину: «Можно, оставлю у тебя Потапку на некоторое время?»

«А твой что? Ну, понятно. Можешь не объяснять, — быстро сообразила она. — Конечно, заходи!»

Схватив в охапку кота и сунув в пакет кассету, я побежала к Мандарине.

Она встретила меня, как всегда, в пеньюаре.

«Ты надолго собралась?» — спросила она с лукавой улыбкой.

Я и сама не знала. «Дня на два…» — ответила я наобум.

Протянула ей пакет с кассетой: «И вот это, пожалуйста, спрячь. Здесь важные документы!» Мандарина одарила меня еще одной хитрой гримасой. Но я могла ей доверять. Я это знала.

«Потапий, я скоро вернусь!» — пообещала я ему, целуя в лоб. Потапке я тоже могла доверять. У них с Мандариной у обоих был высокий IQ.

Глава 24. «Градский»

Я бросилась искать Градского, которого не видела тысячу лет. Пробежав несколько районов с удивительной скоростью, наверное, со скоростью своих бешеных мыслей, я за какие-то полчаса покрыла расстояние, на которое в будний день, в пробке, могла потратить все полтора. Решив, что мне начало неслыханно везти, я оказалась на центральной улице города.

По улице разъезжали повозки, запряженные лошадьми. Извозчики восседали на козлах, хлестали неповоротливых лошадей. Те недовольно фыркали и плелись по заснеженной мостовой, не меняя ритма.

В повозках галдели девицы. Их худосочные тела в бикини выглядывали из-под небрежно наброшенных полушубков. Кожа их напоминала цвет зажаренной дичи — результат воздействия эфирного облучения на автозагар. Мужички с побагровевшими лицами везли их, оторвав от экранов, в сауны. Затем в ресторан и обратно в сауну. Девицы то и дело ржали. Казалось, они давно потеряли счет дням и едут на этих повозках сквозь века… Их чрезмерное веселье в любой момент могло перейти в истерический плач. А праздничный кортеж — превратиться в похоронные дрожки.

Это не было галлюцинацией. Это и была его музыка, которая уже звучала. Она оживляла призраков прошлого, чтобы сунуть их тебе под нос и вырвать возглас: «Сегодня, как вчера?» А может, эти образы были спущены сверху каким-то главным автором… И люди подхватывали их и болели ими, как подхватывают вирус?

Но вот одна из девиц спрыгнула с повозки, и пошла, осторожно ступая вдоль колеи, оставленной колесами в снегу. Она была бледна, что отличало ее от подпаленных подруг, которых она только что покинула. Да и все в ее облике, если приглядеться, было нарисовано в пастельных тонах: кроткое выражение наивного лица, бледность поджатых губ, русая прядь, выбившаяся из собранных в хвостик волос. По улице шла Сонечка Мармеладова… Она несла выручку в своей маленькой сумочке, которую собиралась отдать мачехе, на покупку школьной формы и учебников, своим младшим брату и сестренке. Нет, конечно, это была современная девочка, с мобильным телефоном в руке и банкой «Кока-колы». Но она и была Сонечкой. И ее Раскольников ей еще не встретился. Захотелось пойти за ней и объяснить что-то про судьбу Сонечки. Поискать для нее Раскольникова. Но кто я, в конце концов, чтобы вмешиваться в ее жизнь? Ей надо пройти все, что предназначено.

За Сонечкой семенила маленькая девочка. Она то и дело приседала и загребала снег варежкой, лепила из него снежок и бросала Соне в спину. Та не обращала внимания. Потом обернулась и попросила девочку поторопиться. Девочка вскочила, побежала за Соней, но вскоре снова отстала. Она слепила снежок и замерла, — увидев маленького человечка, вынырнувшего из- за угла, — почти гномика. Девочка засмеялась, глядя на него. Но он, видно, привык, что глядя на него, смеются, и никак не среагировал, даже не оглянулся… Ну точно, Башмачкин — кутается в свою старую шинель, скользит по мостовой, втянув голову в плечи. Остановился. Что его привлекло? Ах, вот что — склонился к собачонке. Осторожно погладил. Распрямился, пошел. А собачка за ним. Он делает жест рукой — отгоняет. А собачка все бежит. Думает: нашла хозяина! Он снова оборачивается, что-то говорит ей. Она задрала мордочку — слушает. Вот, наконец, собачка поняла, что не надо бежать за ним и смотрит маленькому человечку вслед, пока он не растворится в метели. И развернувшись, бежит уже за другим, целеустремленно спешащим куда-то господином с портфелем. А тот ее и не замечает. Но вот и он остановился и проследил взглядом за женщиной на другой стороне улицы. Шаг ее был неспешным, задумчивым, будто она ждала чего-то. «Лара!» — окликнул ее мужчина. Женщина повернула голову, нашла его взглядом и прикрыла лицо рукой в перчатке. Он подошел вплотную, отстранил ее руку, потянулся к ее лицу губами. Они застыли. Собачка долго смотрела на парочку. А когда они двинулись и свернули за угол, она сначала постояла, а потом последовала за ними.

Я миновала перекресток и, взглянув на название улицы, с облегчением отметила, что почти у цели. Но вдруг засомневалась. А не переименовали ли переулок, который ищу, за эти дни, а скорее, века? Увидев первую попавшуюся мне прохожую, я спросила у нее, туда ли я иду. Лицо женщины было скрыто вуалью, что придавало загадочность ее тревожному взгляду. Она промолчала. Но очевидно, убедившись, что я не порождение ее сумеречных мыслей, а действительно стою перед ней, ответила: «Да, это за поворотом». Я улыбнулась: «Благодарю Вас, Анна». Ее имя слетело с моих уст непроизвольно. Женщина поспешила прочь. А я, продолжая свой путь, какое-то время еще думала об Анне. О ее скорбной душе. В голову лезли отчаянные мысли: «Неужели и Анну невозможно остановить? Какая нелепость, трагическая несправедливость: не суметь ее остановить». Я смотрела вслед удаляющейся женской фигуре и вдруг решилась. «Анна!» — крикнула я, что есть мочи. Но она уже скрылась за поворотом.

«Каждый живет в той реальности, которую сам выбирает, которую создает, — подсказал мне голос какого-то хитрого мудреца. — И этих реальностей множество. Иногда они пересекаются на мгновение, но потом все равно продолжают существовать сами по себе. Я вздохнула с досадой. Но голос меня подбодрил: «Это не значит, что нельзя попытаться…»

«И на том спасибо!» — отвечала я голосу И стала себя успокаивать: «Да и кто сказал, что я должна изменить то, что создано воображением автора? Я забыла, что попала в мир творческих видений. Я здесь только наблюдатель и посторонний».

Вот, кажется, и дом моего друга. Вывеска бара по соседству подмигнула неоном: «Суши», высветив дверь с медным замком. Она-то мне и нужна. Не успела я подняться на последнюю ступеньку невысокого крыльца, как дверь тяжело распахнулась, обдав меня сыростью. Из подъезда выпорхнула женская тень и пронеслась мимо. Притормозив на пустынном пятачке, обрела черты. Женщина осмотрелась и, не заметив меня, распахнула руки, подставив лицо лунному свету. Он высветил ее профиль. И я узнала в ней давно знакомую актрису. Когда-то она играла Аркадину и Асоль, да и всех классических героинь. Но лучшей ее ролью была Маргарита. Ее саму тоже звали Маргарита. И неспроста. В ее жизни случилась очень похожая история. Она любила писателя Богородского. Того самого, о котором я говорила с соседкой Мандариной. Бросила ради него мужа. Говорили, что Богородский попал в сумасшедший дом. И с тех пор она не снималась и не играла в театре. Да и вообще исчезла. То есть ее не было видно на экране, что для всех означало: ее не было.

Маргарита ожила, словно стряхнула с себя застывший образ. Ее черты уже нельзя было ухватить, зафиксировать — так стремительно менялось в ней все и выражение лица, и силуэт. Она вытянула руки, приподнялась на цыпочки и оторвалась от земли. Будто кто-то поднял за руки ребенка: расти большой! Нет, это не было съемкой телевизионного шоу, на Маргарите не было никакой страховки или лонжи. Просто она всегда играла до конца, и теперь заставила меня поверить в то, что взлетела.

«Эй, Маргарита!» — позвала я ее. Она встрепенулась и, как мне показалось, прислушалась. «Разбей парочку телевизоров — за всех нас!» Едва заметная улыбка оживила ее лицо и словно сдула с места. Она сжала правую руку в кулак, будто приготовилась к удару, и стала подниматься все выше, пока не исчезла. «Повезло! — думала я, провожая ее взглядом, — каждая женщина мечтает о мести, но мало кому удается сделать это в полете». И войдя в подъезд, с облегчением вздохнула — есть еще среди нас нормальные люди.

«Ха-ха-ха!» — осипшим тенором пропел мой старинный приятель, пропуская в свою просторную квартиру, напоминающую катакомбы и погруженную в полумрак.

«Что налить? Как жизнь?» — его голос начал творить чудеса. В граненый бокал потекла темно-вишневая влага. Раздался звон хрусталя. Я сделала глоток, другой. И запела: «Жизнь?» — мой голос сорвался на фальцет. Но я перевела дух и продолжила, взяв чистую ноту: «Я даже не заметила, как оказалась в роли одинокой женщины… Одиночка — сегодня это исчезающий вид. Я должна была быть окружена детьми. Иметь мужа. Который, я была убеждена, с самого рождения была убеждена, — будет мне изменять! И все же… Как так получилось, что я одна… Не понимаю!» Финальную фразу я спела мимо нот. «А твой, этот…» — протянул восхитительный тенор. «Винни? — подхватила я, взяв неожиданно ноту «ля», — он друг! То есть больше, чем друг. Еще кот… И еще миссия… У тех, кто с семьей, — миссия. У тех, кто один, тоже!» «Понимаю», — соглашался тенор в ответ. «Понимаешь?» — вскрикнула я с хрипотцой.

Поначалу наш дуэт звучал акапелло. Но потом вступили саксофон и рояль. К ним присоединились труба и ударные. Электрогитара… Я молчала, слушая музыку. Потом все затихло.

«Для кого ты это пишешь?» — перешла я на разговорную речь, закурив.

«Для себя, то есть для Него». Он улыбнулся.

Мой друг никогда не врал. Даже, когда заблуждался. И мне не надо было с ним казаться умнее, чем я есть.

«А если Его нет?» — аккуратно поинтересовалась я.

Он поправил рукой очки на переносице: «А этого никто не знает!»

«А ты знаешь?» Я смотрела на него, как на волшебника.

Он на секунду задумался, боясь разочаровать меня своим ответом.

«Можно верить только в то, о чем не знаешь наверняка», — выкрутился он.

«В невидимое?» — обрадовалась я.

Он рассмеялся: «Нуда».

Я любовалась им и не скрывала этого. И любовалась собой, задающей ему важные вопросы. Столько лет прошло, а он все такой же, — думала я, глядя на его по- детски спутанные волосы и вечно удивленное лицо.

Я всплеснула руками: «Как ты умудряешься не раздвоиться и выжить?»

«Я не способен… я ж не Массмедийкин», — по-мальчишески резко ответил он.

Где-то за окном послышался рэп. Наверное, какая-то компания вышла из бара «Суши».

С улицы доносились ритмичные выкрики:

«Мы знали его Павловым,

теперь он Массмедийкин,

он предал нашу веру в него…

В кого теперь нам верить, в кого?

В нем что-то было… от него самого,

теперь раздвоилось, не осталось ничего!

А было обещанье мастера…

О-е, о-е, о-е! Обе-ща-ни-е!».

Голоса смолкли. Мы помолчали.

«На выборы пойдешь?» — спросила я, зная его ответ.

«Зачем? Я свой выбор сделал при рождении», — он вопросительно поднял брови, подтверждая нелепость самой мысли о выборах.

Я довольно улыбнулась. Даже простая речь, звучала из его уст, как мелодия. Независимо от того, о чем он говорил.

«Я встретила Маргариту у твоего подъезда», — сказала я.

«Да, она была здесь, — его лицо просияло. — Я пробую ее на одну из партий в моей опере, — настоящий живой голос! Колоратурное сопрано. Такая редкость! Думал, все придется петь самому… И вдруг в последний момент, откуда ни возьмись, стали появляться люди. Непрофессиональные певцы, но поют лучше, в сто раз лучше. Поют нутром, а это редкость. Черте что!» И он снова залился своим неповторимым хохотом.

Как я любила своего друга, как любила! Его голос врачевал и давал силы. Мне захотелось обнять его, чтобы он почувствовал мое сердце. Я встала и обхватила его голову руками, прижав к груди.

«Она вышла окрыленная, — сказала я о Маргарите, — хорошо, что ты дал ей работу». И чмокнула его в лоб.

Зазвенел колокольчик, Градский извинился и, вынырнув из кресла, пошел открывать дверь. Через минуту — другую он появился с гостьей. «Познакомься, моя последняя находка! — весело представил он пришедшую. — Она бросила олигарха, просто послала этого козла! У нее есть чувство собственного достоинства! Ты много таких девушек встречала?» Я встретилась глазами с худенькой девушкой. Это была она — девушка с улицы, Соня Мармеладова.

«Ну что, давай покажем, что ты можешь, — обратился он к ней, — не стесняйся, это моя давнишняя приятельница». Он сел за инструмент. Зазвучали первые аккорды. Было видно, что для девушки мое присутствие в тягость. Но Градскому невозможно было сопротивляться. И, преодолевая страх и стеснение, она взяла первые ноты. Голос, не успев набрать силу, тут же сорвался. «Пиво пила? Кока-колу?» — спросил он. Она покраснела и покорно кивнула.

Я поднялась: «Мне правда пора».

Градский не стал меня разубеждать и пошел проводить в переднюю. У двери я помедлила.

«Ты прав, это замечательная, редкая девушка, — подбирая слова, начала я. — Но она из другого произведения, поверь».

«А ты откуда знаешь?» — удивился он.

«Чувствую, — я ткнула пальцем себе в диафрагму, — вот на этом уровне!»

Глава 25. «Пешеходы»

Наполнившись звуками, я вышла на улицу. Куда теперь? Ноги несли меня, и я им повиновалась.

Я ощутила прилив энергии и наслаждалась тем, что могу шататься по ночному городу.

Еще не рассвело, но улица уже была полна людей. Откуда они взялись в это время? Толпа одиночек, страдающих бессонницей, лунатиков? Сами не знают, что выскользнули из постели и вылезли в окно… И вот бредут, не зная куда? Но люди шли группой, сплоченно. Что-то связывало их. Какое-то сходство, нет, не внешнее, а внутреннее. Они шли, каждый сам по себе, и в то же время вместе, жестикулируя в такт своим мыслям. Отрешенность их лиц и погруженность в себя, каждого в свою тему, свой монолог, и была их общей чертой. Какая-то сила повлекла меня — и я, пристроившись с краю, пошла за ними. Мы сворачивали в темные переулки, потом выныривали из них на просторные площади, пересекали широкие улицы, минуя дворы, и уходили все дальше от центра, вглубь старого города. Я чувствовала рядом их дыхание. Они вдруг стали мне близки. Я понимала, о чем они думают.

«В чем смысл?» — вздохнул шагающий впереди мужчина. Он вынул сигарету, и, ссутулив спину, чиркнул спичкой. Я заметила, как тряслись его руки, пока он прикуривал. «Бедняга! — подумала я. — Вот уже лет десять он задает себе этот вопрос.

Пьет, наверное… Хочется ему помочь, а как? Сказать, что даже если он бросит свою работу, разведется с женой и съедется с другой женщиной, он все равно через год будет задавать тот же вопрос? Так ведь не поверит…» Но вот он что-то уронил, наклонился и стал искать в темноте, снова зажег спичку. Я тоже остановилась, раздумывая: заговорить с ним или нет. Но потом поспешила за остальными.

«Не хочу в этом участвовать… и не буду… Почему я должен? Они планируют мою жизнь, как сценаристы… Все превратится в шоу… «Звезды на операционном столе…», «Звезды у нейрохирурга», «Звезды голосуют»», — думал кто-то рядом.

Я повернулась, пытаясь его разглядеть. Но так и не смогла увидеть лица — мужчина шел, спрятав подбородок в воротник, поджав губы. «Как выразительно он молчит! — усмехнулась я про себя. — А если бы сейчас шепнула ему: «Я с вами совершенно согласна». Представляю его удивленную физиономию».

Но тут же вмешался другой голос.

«Так хочется крикнуть кому-то: «Родной!» Все кажутся какими-то искусственными…»

Эту женщину как будто подслушали все остальные, и подхватили тему.

«Я и так, и эдак… Не достучаться, словно нелюди. Что у них, вырезали часть полушария?» — кричал про себя кто-то отчаянно.

«А мозги вырезали! — этот новый как будто отвечал предыдущему. — Акция такая была. Лег десять-пятнадцать назад. Очередь огромная собралась. Было мнение… чуть поменьше извилин — лучше. Вот как доноры. Сдадут однажды кровь — уже откачивать нужно периодически для здоровья. Так и здесь — лишили однажды мозгов, как через трубочку высосали… теперь уже потребность сдавать мозги».

«Какие они беззащитные, — подумала я о тех, кого слышала, — когда говорят сами с собой… А если друг с другом вслух начинают разговаривать… никто никого не может понять. Все прячутся. Просто не все можно выразить словами. Вот и я не могу. Как пересказать все, что происходит? Особенно, когда… Да, много таких моментов. Когда умирала мама…»

«Все теперь, конечно… после того, что случилось с мамой. Испуг. Почти ежедневный. Обрывки самых простых действий и намерений. Все не до конца, все на полпути, все недопонято, не доиграно, не договорено, не прощено, не дожито, не доделано. Обрывки. Шла и не дошла. Ела и не доела. Так книги не дочитаны и герои книг недопоняты. Зачем писали, — кто успел дописать, — если их не дочитали? На вздохе, на выдохе, без нового вздоха… Ну зачем? Зачем исчезли те, кого знала? Зачем уехали и пропали, не вышли на связь? Почему не пишут? И, в конце концов, почему умерли? Если родились?»

Я все еще шла по ночному городу, за этими близкими мне людьми. Их мысли, их чувства, их боль, — разбередили и мою рану. Кого я только что услышала? Чей монолог? Чья это речь? Наверное, кто-то пишет новую книгу или ведет дневник? Опять в голову попали чьи-то неплохие мысли. Так похожие на собственные. А может, это и есть мои собственные?

В этот момент кто-то коснулся моей руки. Я обернулась — и уткнулась носом в плащ Незнакомца. Он стоял так близко, заслоняя свет от старого фонаря, что мне не удалось увидеть его лицо, только силуэт — шляпа, воротник, широкие плечи. Мужчина наклонился к самому уху и зашептал: «Потерпи, мы почти пришли».

«Куда?» — От неожиданности я резко остановилась и словно проснулась.

Мужчина распрямился, отступил на пару шагов.

«Вот сюда!» — он вытянул руку и указал на небольшое строение, видневшееся в конце аллеи.

«Что это?» — спросила я настороженно — я очень не любила идти по чьей-либо указке. «Дом ветеранов кино и телевидения» — произнес он доброжелательно. — «Нирвань» называется».

Он взял меня под локоть и повел, как будто знал, что я хочу идти именно туда. Почти вся группа «говорящих про себя людей» уже свернула в аллею и направилась к двухэтажному особняку, задрапированному зеленой строительной сеткой.

«И все эти люди тоже с нами?» Я чувствовала, что незнакомец должен знать про них все. Он утвердительно кивнул. «Они все актеры, режиссеры, сценаристы?» — удивилась я. Творческая встреча с бывшими коллегами в столь ранний час меня немного смущала. «Ну, почему, и зрители тоже», — развеял мои страхи незнакомец. «А почему тогда «Дом ветеранов кино и телевидения»?» Он ухмыльнулся, как будто ему не раз задавали этот вопрос. «Потому что это люди, отдавшие все кинематографу, но забытые при жизни. Среди зрителей тоже есть те, кто отдал свои лучшие годы кинематографу…» Я кивнула и зашагала увереннее. «Сегодня здесь собрание общества анонимных алкоголиков», — объяснил он. От неожиданности я чуть не потеряла равновесие. «Они что, все алкоголики?» — перешла я на шепот. «Нет, не все, — мягко отвечал он, — некоторые косят под алкоголиков, чтобы остаться анонимами. Ведь общество анонимов — это единственное место, где человек может свободно проявлять себя, независимо от своего имени и своей профессиональной принадлежности. Имя здесь не решает ровным счетом ничего, даже наоборот — мешает. Конечно, анонимом можно быть и в сети — блоги, форумы, аськи, — но в них общение происходит через электронного посредника… а, значит есть вероятность отслеживания. Только прямое общение, без посредников, передает человеческое тепло и врачующую энергию».

Мой спутник умолк, позволив мне проверить свои ощущения: они были противоречивыми. Я испытывала волнение и страх от неизвестности. Но я любила неизвестность. Мы уже поднимались по стертым ступенькам на крыльцо. Незнакомец распахнул передо мной дверь, и мои ноги послушно шагнули через порог.

В прихожей была толкучка и суета. Одни выстраивались в очередь в гардероб, другие сразу направлялись к дверям аудитории, где должно было проходить собрание. Мой проводник взглянул на мою осеннюю куртку и предложил не раздеваться. «Здесь плохо топят, здание на ремонте… советую остаться, в чем есть». Я послушалась. Прежде, чем попасть в аудиторию, каждый участник собрания приветствовал молодую женщину, что стояла в дверях. «Я алкоголик», — говорил входящий, она прикладывала ладонь к сердцу ипропускала внутрь.

Видя мое замешательство, незнакомец пояснил: «Это наш пароль: «Я алкоголик». «Но я не алкоголик!» — снова запаниковала я. «Это тебе только так кажется, — строгим голосом произнес он. И с видом профессора, который читает лекцию с кафедры, многозначительно произнес: «Все мы — духовные алкоголики. Все, кто предпочел зависимость от чувств их полной атрофии. Наша задача — стать анонимами сердца в мире тотального бессердечья».

Пока он говорил, я вгляделась в его лицо. Теперь, при свете ламп, оно показалось мне знакомым. Еще мгновенье, и я узнала его. «Это вы показали мне, где похоронена Лиза, вы сунули мне записку?» Но мужчина только улыбнулся в ответ и, слегка подтолкнув меня вперед, напомнил: «Не забудь, мы пришли на собрание анонимов». Я обернулась и увидела прямо перед собой женщину, которая чего-то от меня ждала. Тут только я сообразила, что подошла моя очередь произносить пароль. «Я… я…» — еле выдавила я. Язык не слушался. «Что?» — мягко спросила она. Ее доброжелательность помогла мне выйти из ступора. «Я алкоголик!» — произнесла я как-то радостно. Ее лицо выразило одобрение, и она пропустила меня в аудиторию.

Глава 26. «Анонимы»

Я оказалась в небольшом зале, заполненном людьми. Одни разговаривали вполголоса, стоя у окна, другие рассаживались за огромным столом, стоящим в центре. Кто-то сидел молча на стульях, расставленных вдоль стен. Небольшая группа в углу, тихо напевала под гитару: «Я поднимаю свой бокал за неизбежность смены….» В другом углу декламировали: «Пью горечь тубероз, ночей осенних горечь…» У окна какой-то мужчина с очень узнаваемым по журналам и экрану лицом рассуждал об Аполлинере и его книге стихов «Алкоголи». Я узнала его — это был лидер скандальной рок-группы. На последнем концерте ему запретили петь в живую и включили фонограмму. В ответ он разбил всю аппаратуру.

«У Аполлинера есть такие строчки, — говорил он, — я жизнь пью, как спирт!» Так вот, поэт имеет в виду, что жизнь — это хмель и яд одновременно…» Его слушали, встав в кружок, не менее примечательные персоны: я заметила много известных лиц, в том числе нескольких моих знакомых, которых я давно потеряла из виду. Вдруг все обернулись. В комнату вошел полноватый мужчина средних лет, видно было, что его ждали. Наверное, он был здесь главным, так как все замолчали при его появлении и тут же начали рассаживаться. Некоторые устроились прямо на подоконниках.

Я оглянулась, ища Незнакомца. Но он как будто растворился. А может, сидел в дальнем углу, вне моего поля зрения. Решив, что он предоставил меня самой себе намеренно, я отправилась в поисках места. В последнюю минуту мне повезло: за столом оказался свободный стул, прямо возле Главного, ведущего собрание. Он сидел ко мне в профиль. Я обратила внимание на его очень прямую осанку и полуприкрытые веки, словно он медитировал. Впрочем, изучение человека с такого близкого расстояния напоминало подглядывание. И я перевела взгляд на тех, кто окружал меня за столом.

Это были люди разного возраста. Всего, как мне показалось, вокруг стола сидело человек двадцать. А вместе со всеми остальными — на подоконниках и стульях, — человек сорок, аудитория была заполнена до отказа. Но вот ведущий сказал, что собрание можно считать открытым. И предложил слово первому желающему. Его не пришлось долго ждать — поднялся молодой парень. Он, как и все последующие выступавшие, не назвал своего имени. Так было заведено. Вставая, говоривший представлялся алкоголиком анонимом и начинал свой рассказ.

«Я алкоголик. Пью с 14-ти лет. В моей жизни было все — родители, дом в центре города, собака. Семья благополучная. Отец и мать — профессора. У меня был брат. Старший. Он погиб. Его убили в драке. И все посыпалось. Отец не перенес удара, умер. У матери руки опустились. Все время глаза на мокром месте. Я уходил из дома, шатался, ну и пил. И кололся. Это вместе идет. Деньги кончались, я у матери воровал. Она увидит, сама дает. Я угрожал, что убью себя, если не получу дозу. Меня крутило по-черному. Она боялась, что и меня потеряет. А мне это помогало — ширнешься и не чувствуешь. А потом она вдруг стала меня Толиком называть — это братом. Толик, да Толик… Забыла, что он умер. Память потеряла совсем. А меня не звала. Как будто и не было меня. Приду домой — и бегаю, прячусь по углам, чтобы не слышать: Толик, да Толик. А она за мной. Я из дома, она вслед: Ты куда, Толик? И меня придавило! И уже доза не берет — как Толиком назовет, ничего на меня не действует. Какой я Толик? Толик был тихим, никого пальцем не мог тронуть. Я Толику в подметки не годился… Как будто специально она память потеряла, чтоб меня совесть замучила». «Я паспорт в столе нашла. Там Толик!» — сказала вдруг маленькая женщина, сидевшая рядом с ним. Все, присутствующие принялись ее разглядывать. Она тянула тоненькую жилистую шею из непомерно большого воротника своей вязаной кофты, как будто пыталась разглядеть что-то поверх голов, сидящих напротив нее людей. Ну, настоящий одуванчик, готовый вот-вот облететь. Между парнем и женщиной легко было заметить внешнее сходство — это и были мать и сын. «Чей паспорт ты смотрела, мама?» — со вздохом спросил парень. Но она была где-то далеко в своих мыслях. «Я чувствую, нам здесь не помогут!» — выкрикнула она. Парень оторвал от нее взгляд и заключил: «Не могу Толиком называться. Пусть лучше аноним».

Вслед за парнем поднялась немолодая, очень полная женщина. «Я алкоголик, — пробормотала она себе под нос и замолчала. Видно было, что ей тяжело далось это признание, и к тому же ее мучила одышка у курильщицы со стажем. Она закашлялась и переведя дыхание, продолжила с расстановкой: «Я не могла иметь детей — ошибка врача, в ранней молодости… Моим ребенком была для меня моя старенькая мама. Они ж в старости, как дети… за ними надо ухаживать. Год назад мама умерла. Я потеряла своего ребенка…» Она запнулась, заморгала, пытаясь подавить подступившие слезы. Через минуту-другую ей удалось справиться с собой. Она заговорила спокойнее и почти с удовольствием. «Я потеряла интерес ко всему, даже к сцене. Совсем не играю, да и не хочу. А когда все-таки зовут, и я соглашаюсь, очень редко, то только чтобы посмотреть на людей. И все чаще, когда стою на сцене, ловлю себя на мысли, что хочу кого-нибудь изнасиловать. Кого-нибудь маленького-маленького. В первом ряду. Такое ощущение, что на меня приходят посмотреть, как на разбившегося инопланетянина. Я возвращаюсь домой, включаю телевизор, но потом сразу выключаю, потому что и там по мне как будто справляют поминки. Очень шумные, с песнями. И среди тех, кто пришел проводить меня в последний путь, — ни одного живого лица». Она достала носовой платок и вытерла вспотевшее лицо. Я пригляделась и узнала в ней Разухабистую, актрису, которую недавно видела на сцене в антрепризном спектакле «Давайте развлечемся».

Ведущий собрание повернулся к хорошенькой брюнетке в темных очках, что сидела справа от него: «Вы следующая?»

Увидев, что на нее обращены взгляды всех присутствующих, она недовольно процедила: «Я не алкоголик, я просто выпила по случаю и села за руль…» «Нет, если вы здесь, значит вы — алкоголик», — возразил ведущий. Брюнетка подавила раздражение и согласилась: «Хорошо. Я — алкоголик… Я выпила по случаю и села за руль. Меня остановили и отобрали права». Договорив, она демонстративно отвернулась, надеясь, что ее оставят в покое. Но ведущий не отпускал: «А почему вы выпили и сели за руль?» Секунду женщина колебалась, отвечать или нет, но в конце концов выпалила скороговоркой: «Потому что мне больше нечего делать! Днем я сплю, а по ночам езжу в одиночестве. Днем меня все узнают, я вынуждена прятать лицо — в кабинете врача, в магазине, на улице… На меня смотрят, как на обложку журнала, просят дать автограф, никому и в голову не придет, что мне хочется быть, как все… Я же не могу подойти к первому встречному и, дав ему автограф, предложить: «Пойдем! У меня два года не было мужчины». Его хватит апоплексический удар! Мне даже поговорить по душам не с кем! Особенно я ненавижу праздники Меня остановили в праздник». Выдохнув на последнем слове, она сразу успокоилась и всем своим видом продемонстрировала, что готова слушать очередного выступающего. А я принялась гадать: кто из известных актрис может скрываться за темными очками? Так и не найдя ответа, решила, что это, в сущности, неважно. И даже, укорила себя за попытку определить личность того, кто хочет наконец стать анонимом.

«Я анонимный алкоголик!» — выкрикнула строгого вида женщина в очках, поднявшись с шумом со своего стула, и тут же застыла, оценивая реакцию окружающих на свой внезапный выплеск Все дружно захихикали — ее голос и вправду шел вразрез с предыдущими выступавшими. Можно сказать, он был жизнеутверждающим. «Похожа на учительницу или на врача, — подумала я, — уверенно держится и столько энергии в голосе!» Выждав, пока все отсмеются, она продолжила: «Я долго болела, была прикована к постели, год провела в четырех стенах, думала, никогда больше не встану. Забыла, как люди выглядят. А потом вдруг выздоровела. Казалось, все меня ждут на улице с распростертыми объятьями. И я буду каждого на улице целовать. Вышла из дома, солнце светило. Тепло. Иду и смотрю на всех. А на меня никто внимания не обращает. Ну, ничего, думаю, я бледная, худая, вот загорю, поправлюсь немного и заметят. Захотелось чем-нибудь себя порадовать, устроить праздник И тут появилась мысль купить дорогого сыра с плесенью. Много не съешь, а по чуть-чуть — м-м-м, деликатес. Я очень люблю сыр. Пришла. Попросила сыра. Громко так сказала. Продавщица за прилавком стояла ко мне спиной и смотрела сериал «Отдай свое сердце». Она даже не повернулась в мою сторону. Я ждала. Подошла другая, тоже спиной встала. Они начали обсуждать героиню сериала, разговаривали, будто меня нет, носовые платки вынимали, сморкались… И я сказала, очень доброжелательно: «Вы должны мне ответить на вопрос: у вас есть сыр?» Первая развернулась и как заорет: «Женщина! Как вы можете думать о сыре, когда Розетту муж с пятью детьми бросил на улице без копейки денег, а у нее в это время шестой в животе ножками барабанит! Ей помощь нужна, а вы со своим сыром!» И отвернулась. Я помолчала. Потом говорю: «У меня сегодня день рождения!» Но никто меня не слышит — телевизор на весь магазин орет. Я плюнула, ушла. Не было у меня никакого дня рождения. Это я свое выздоровление днем рождения назвала. Плохо сразу стало. Как будто дырку мне просверлили где-то внутри… Купила себе бутылку в супермаркете и дома выпила ее всю. И села смотреть сериал.

Жду, когда он закончится. С тех пор почти не выхожу. Опять живу в четырех стенах, боюсь».

Не успела она договорить последние слова, как со своего места вскочила худенькая девушка, почти подросток Ее бодрый и юный вид как-то не вязался с «Домом ветеранов». Казалось, она попала сюда по ошибке, которая вот-вот обнаружится… Она затараторила тоненьким голоском, без остановки.

«Я анонимный алкоголик, хочу стать анонимом сердца. Мой возлюбленный… Котя, да неважно как его зовут, бросил меня ради Инги — ее все знают, она вела музыкальное шоу «Ностальгия по живому». Он случайно попал на это шоу в клубе, и с тех пор голову потерял — сидел в первом ряду, говорит, что она ему подмигивала, знаки посылала со сцены. Я думала, он дурака валяет, а он всерьез. Крышу ему конкретно оторвало. С тех пор ходит на все ее выступления, ездит за ней повсюду. А Инга о нем знать не знает. Да и не Инга она — никому не известно ее настоящее имя. Одно время он пытался одевать меня под Ингу. Просил, чтобы я себя Ингой называла и ему подмигивала, встав на стол. Я один раз согласилась. Купила парик, сапоги, чулки в сеточку и темные очки. Надела все это. Посмотрела в зеркало — копия Инги, не отличишь. Ужас. Проделала, что он хотел. Но сначала напилась. А он сидел и балдел. Дурак! Мне так противно стало. Я разревелась. Стала сдирать с себя все. И убежала. Пришла домой и под душ — хотелось все смыть. К телефону больше не подхожу. Сижу дома и пью». Она замолчала, но продолжала стоять, все еще находясь под впечатлением от собственных слов. Все тоже притихли, сверяя ее ощущения со своими. Ведущий собрания предложил слово следующему.

Им оказался высокий, сильно сутулившийся мужчина. Я без труда вспомнила его имя, но здесь это имя не имело никакого значения. Слегка постаревший, по сравнению со своими ролями в знаменитых лет десять назад фильмах, он тем не менее был легко узнаваем. Никто из присутствующих не проявил любопытства поклонника, продолжая спокойно сидеть и готовясь выслушать его, как и всех остальных.

«Я анонимный алкоголик! Хочу стать анонимом сердца. Пью двадцать лет. Пришел в театр. Не курил, не пил, занимался спортом — бегал по утрам. Там все пили. Я не пил. Меня звали, я отказывался. Тогда на меня стали коситься: «Ты что, не мужик, а компанию поддержать?» Терпел, терпел, а потом как-то согласился. Сначала пил в меру. Потом меру потерял. Даже сам не заметил, когда. А теперь понимаю, а как было не потерять? Начало сезона — фуршет, конец сезона — фуршет, премьера — фуршет, сотый спектакль — фуршет. Праздники: Новый год, восьмое марта, первое сентября, юбилеи — фуршет, дни рождения — фуршет, похороны — фуршет! А в труппе 70 человек — тут как ни крутись, каждую неделю или день рождения, или похороны. Получается, сначала пил, чтоб пробиться, потом, чтоб расслабиться. Стал выходить пьяным на сцену, но, слава Богу, никто не замечал. А потом начал забывать текст, вот это было страшно. Тогда понял — все! Решил бросить театр. А потом как-то так само получилось, что написал пьесу. На спор — сел и написал. Она даже была поставлена. Хорошая пьеса получилась. Однажды мне позвонили и пригласили в литературный институт — пьесу свою почитать студентам; Я пошел. Это был последний день семестра, перед летними каникулами. Прочитал. Обсудили. Разлили шампанское. Я отказался. А профессор — пожилая женщина аристократического вида так и сказала: «Я не доверяю людям, которые не пьют». И говорит: «Вампилов в институте ни одного дня не был трезвым». Так мне сказала эта старая дама, она ему преподавала, и на меня посмотрела многозначительно. Я выпил. Из уважения: гении пили! Теперь уже лет десять я не пишу пьесы и не играю. Но пью. Хотя в этом веке уже не нужны гении и алкоголики. Их просто не замечают». Он закончил свое выступление и уже готов был сесть, но ведущий остановил его: «Можете пояснить? Почему гениев и алкоголиков не замечают?»

Актер обрадовался возможности продлить свое пребывание перед публикой и с удовольствием принялся развивать свою мысль.

«Очень просто — гений не вписывается в телевизионный формат. А значит, в сегодняшний день! К тому же вид у него не гламурный. Он на внешность вообще внимания не обращает, ему не до этого. Он не интерактивен — он одиночка, до него не достучаться, мучается при свете лампы, решая вечные вопросы. Он на них когда-нибудь ответил? Кто-нибудь что-нибудь понял? Нет! Так кому он нужен? Сегодня думать надо быстрее. Сегодня жить надо быстрее. Вот романы сегодня как пишутся? Коллективно. За месяц — два максимум. А в авторы назначают какую-нибудь красавицу-вдову.

А гений со своей книгой для вечности провозится всю жизнь. А сегодня как говорят: «Через двадцать лет, ну сорок, уже не помнят тех, кто писал свои шедевры». И добавляют: «Их читатель умер, их зритель тоже. Поколение сменилось». То есть все надо делать очень быстро. Другое дело — бренд. Вот Достоевский — сколько лет ушло, прежде чем его имя стало приносить деньги? Целый век! Достоевский сегодня — это и масло «Достоевский», и рок-группа «Достоевский», и журналист, пишущий под псевдонимом «Дастаеффский», и фабрика мужской одежды. Бренд — само слово уже бодрит А гении всегда больны: или пьют, или еще что-нибудь… Как и алкоголики. Ну вот, пожалуй, все».

Его речь произвела впечатление. Все заулыбались, стали походить на благодарных зрителей. Раздались два-три нерешительных хлопка, но хлопавшие тут же осеклись, поймав на себе укоризненный взгляд ведущего. Среди анонимов нельзя было никого выделять и никем восторгаться — это могло нарушить атмосферу доверия. Здесь действовал принцип: откровение каждого — его личный подвиг. А подвиг не может сопровождаться аплодисментами.

Глава 27. «Кто хочет выступить?»

«Кто еще хочет выступить?» — голос ведущего, как часы, отмерил чье-то время.

И снова зазвучали слова, предварявшие каждую исповедь.

«Я алкоголик! Начал пить, когда потерял жену…» Пухлый крепыш в жилетке и клетчатой рубашке произнес первые слова и замер. Он окинул взглядом аудиторию и, заручившись поддержкой внимательных глаз, продолжил. «Моя жена… ей было одиноко, сейчас я это понимаю… Она все время… одним словом, смотрела передачу: «Найди вторую половинку». И вбила себе в голову, что и она должна найти… эту половинку. И стала ее искать. Очень изменилась. Постригла волосы. Все платья, — выбросила. Сидит в углу и повторяет: имидж, имидж… А я ей: ты мне без имиджа родная, люблю тебя, какая есть… Она на это: меня ты тормозишь в моем развитии, займись собой… ты нарушаешь личное пространство. Взяла свое постельное белье и стала спать на раскладушке. Говорит, что ей ее эгрегор советует искать вторую половинку. Я ей объяснил, что я и есть ее вторая половинка, а она смеется, потом в слезы: «Ты меня не понимаешь… Любви открылась чакра… Ищу вторую половинку, не могу войти в одну и ту же воду…» Я успокаивать ее: «Ну, давай, как прежде, забудь вторую половинку!» Она заводится: «Нет, я должна ее найти!» Как искала — не пойму. Прямо навязчивая идея появилась. И вот, в день ее сорокалетия, — мы как раз на дачу поехали, — топор схватила и оттяпала себе полпальца… И зарыла в огороде. Потом разрыла и говорит: «Нашла. Ты говорил, что не найду!» И стала всем показывать: «Моя вторая половинка!» Страшно было смотреть… Я вызвал скорую, увезли в психушку! Потом в ЖЖ всем поделился. Обвинил такие вот ток-шоу в расколе семьи. В том, что сбивают людей с толку, до сумасшествия доводят. Пропагандируют шизофрению, идею раздвоения семьи на половинки. Прикладывал их крепкими словечками… Потом стал получать предупреждения. И как-то вечером меня побили у подъезда. Я понял, что сеть просматривается. И телевидение нельзя ругать. Хочу стать анонимом сердца». Он замолчал. И сел. И было видно, что тяжело ему дышать, как если бы он ничего не рассказал. Мне стало очень грустно за него.

Очередь дошла до элегантно одетой женщины. На ней была шляпа с пером и черные перчатки. Я давно узнала в ней Мандарину. Она тоже заметила меня еще до начала собрания, но тактично отводила взгляд, давая понять, что надо сохранять полную анонимность.

«Я алкоголик, стаж два года, — произнесла она кокетливо. «Типичная Мандарина, — подумала я, — она во всем найдет повод для кокетства». Очевидно было, что не в первый раз она произносила эти слова. «Я люблю кошек и собак и не понимаю, зачем рожать придурков, которые сидят у телевизора, лучше спасать животных! Они сегодня самые незащищенные… На них идет охота, из них делают чучела! Мы спасем их, они когда-нибудь спасут нас! Я потеряла смысл в жизни, когда погиб мой возлюбленный! Думала сделать дырочку в голове «- есть такой способ возвращения интереса к жизни… но пока не решилась. Почти все перепробовала. Почему не попробовать стать анонимом сердца?»

Когда она села, я не удержалась и послала Мандарине многозначительную улыбку.

Она ее заметила, но продолжала оставаться серьезной. Хотя по всему было видно, что ей это приятно.

«Я алкоголик, стаж… не помню! — раздалось в дальнем углу, — что-то мешало очередной выступавшей четко выговаривать слова. Пришлось поднапрячься и прислушаться. В углу продолжили: «Я не могу больше хохотать перед телеэкраном, у меня вывих челюсти! Теперь меня кормят через трубочку. Я возненавидела телевизор. Хочу стать анонимом сердца». Я оглянулась, чтобы разглядеть говорившую. Вид у нее, несмотря на все несчастья, был карикатурный, ну прямо заяц с флюсом из мультфильма! Ее толстые щеки раскраснелись и буквально вываливались из повязки, которой была замотана голова. Я мысленно приставила к ее макушке два длинных заячьих уха. Смешно! Она заметила мою улыбку и кивнула в ответ — мол, спасибо за сочувствие. Мне стало еще смешнее. Но настойчивый голос ведущего прервал мое секундное развлечение. «Говорите, мы вас слушаем!» — обратился он к женщине, которая сидела на подоконнике и давно тянула руку.

Это была всем известная ведущая развлекательных программ. Кстати, глаза у нее оказались карие, а не фиолетовые, как на экране. К тому же она все время щурилась, очевидно, была близорука. Она ничем не напоминала свой телевизионный имидж женщины-вамп. Тем удивительнее звучали ее признания, окончательно разрушившие образ, созданный масс-медиа.

«А я больше не могла зарабатывать деньги и смешить телезрителей. Смешить и зарабатывать. Я стала напоминать себе черта, который выскакивает и хохочет. Прямо так стала видеть себя сверху: сидит в ящичке чертик с моим лицом, выскакивает и хохочет, потом снова в ящичек. В телевизор, то есть. Да, простите, не представилась: я алкоголик! Раньше я была трудоголиком, все время проводила на работе. Я вообще, когда чем-то увлекусь, то довожу до крайности, не могу остановиться. Так вот, ушла в бессрочный отпуск, никого видеть не хотела, телевизор не включала и переключилась на компьютер. Вроде такая умная игрушка — одно почитаешь, другое, все он тебе найдет, все расскажет. А потом вдруг стало страшно — он стал напоминать телевизионный экран — место моей работы. Опять увидела себя со стороны: сижу, уткнувшись носом в экран и как оборотень, маски и имена примериваю. А когда выключаю экран — он пустой, темный, никого там нет, значит, он только отвечает на мои фантазии! Но поздно — я уже подсела, каждую ночь щелкала по клавиатуре, глаза метались от картинки к картинке. Мне кажется, что он меня контролировал. Он хотел, чтобы я включала его и все ему рассказывала… и я рассказывала! Как живому человеку. И вдруг захотелось, чтобы меня просто обняли. Ну, если он такая продвинутая золотая рыбка, — что попросишь, то и выдаст, почему нет? А он этого не мог! Подруга посоветовала купить новую программу «Твой виртуальный любовник» — там по проводкам через стереошлем посылаются сигналы — полное впечатление, что реальный мужчина трогает, только ты смотришь все время на экран, на виртуального мужика… И вот я приобрела такую программу, стереошлем и очки. Все сделала по инструкции и в самый кульминационный момент глаза закрыла — я всегда их закрываю и еще брыкаюсь, такая у меня особенность, что поделаешь… И, отключившись, как пнула этого мужичка и вырубила компьютер из сети. Не сразу поняла, что произошло, а когда пришла в себя, смотрю одна сижу в ночнушке на стуле. А в другой раз, только собралась пообщаться с виртуальным любовником, как начались перебои с электричеством, у нас в районе это часто. Короче, стала я обижаться на свой компьютер. Взяла как-то молоток и раздолбала. Легче стало. Тогда я заодно и телек, и радио раздолбала. И поняла, что это тупик… Но ведь кто-то нужен! За окном птицы не летают… И я стала пить. Пила, пила и допилась. В себя стала смотреть. Лабиринты там, лабиринты… Но если правильно настроиться, там и птицы, и люди… И вот однажды мне оттуда голос: «Иди в «Дом ветеранов» стань анонимом!» Мне это кто-то оттуда сказал. Вы не поверите… нашла вас.

Откровения телеведущей всех потрясли. Зал замер. Но вот вызвался самый смелый — моя соседка. Тема подмены человеческой любви интерактивным суррогатом так ее задела, что она тоже забыла представиться алкоголиком.

«А мой муж ко мне давно не прикасается. Он сидит в ЖЖ под ником «Хохотушка», переписывается от женского лица и назначает свидания.

Оказалось, что у меня муж — проститутка, — он всем предлагает интимные услуги. Говорит, что это снимает напряжение. А когда мы ложимся в постель, жалуется, что очень устал. Он верит, что обслужил несколько клиентов. Я спрашиваю: «А где тогда деньги? Я на море десять лет не была! Машину обещал — не купил!» Он возмущается: «Как так нигде не была?» Он руль купил, привинчивает его к столу, ставит программу — с машинками, которые ездят по трассам, крутит руль часами перед монитором и убежден, что куда-то меня возит. Открывает туристические сайты, показывает курорты и говорит: «Вот здесь ты была, и сюда я тебя возил, мы еще в роскошном отеле ночевали, помнишь? Вот где наши деньги!» Я ему: «На чем возил?» Он: «На машине!» Живу с болваном. А человек был хороший».

«Я алкоголик. Аноним сердца», — раздавшийся за моей спиной красивый томный голос, казалось, объяснялся в любви, а не признавался в болезни. Увидев говорившую, я отвернулась. Она была моей бывшей однокурсницей по театральному институту. И стала хорошо всем известна по сериалу «Майский день». Мне захотелось спрятаться, испугавшись, что назову ее по имени. Но прятаться было некуда. Я только опустила голову, чтобы не смущать ее, если она меня заметит. «Стаж два месяца, — продолжала она свой рассказ. — Когда меня сбила машина, я лежала на снегу и ко мне никто не подошел, не помог… все шли мимо, думая, что я пьяная… никому не известная пьяная. Один человек все-таки наклонился проверить мне пульс, я прошептала ему из последних сил: «Я очень известная актриса — я играла в «Майском дне», помогите мне — меня сбила машина». И он отвез меня в больницу. Правда, попросил дать ему автограф, и я поставила закорючку Потом случайно увидела, как он дает интервью по телевизору. В передаче «От чистого сердца». Он рассказывал, что я лежала в сугробе пьяная, вся в синяках, пела «Черный ворон» и раздавала всем автографы! Ну я с тех пор телевизор и не включаю. А еще в больнице… Там меня сразу узнали. Тайком подослали фотографа, и тот снял меня на операционном столе… И опубликовал эти снимки. Подкупил медсестер. Они потом оправдывались: нам очень мало платят. Но я им тоже дала свой автограф. Теперь, думаю, когда умру, про меня снимут документальный фильм и будут показывать каждый год — в дату моей смерти. И там будут рассказывать — и этот человек, и эти медсестры, как я лежала пьяная и раздавала автографы! Замкнутый круг». Она развела руками и села.

С ней в полемику вступил еще один известный персонаж, Телеповар. До недавнего времени он готовил в прямом эфире. Его наверняка узнали все присутствующие.

«Я анонимный алкоголик. Стаж двадцать три дня. Я тоже как-то попал в больницу, и меня сразу узнали. Но не стали лечить — испугались. Я понял потом, что известных боятся лечить, если что не так — боятся огласки. От меня под разными предлогами отказались. Правда, тоже сначала взяли автограф. Вылечился травами у слепой бабки. Она не знала, кто я такой. Я сам предложил дать ей автограф — она не хотела. Я все равно поставил — может, когда-нибудь деньги на нем заработает».

Очевидно, критика теле-электронной жизни со стороны всем известных персон настолько взволновала аудиторию, что теперь все захотели выступить. Даже те, кто поначалу сомневался, не дожидаясь своей очереди, вставали и говорили наперебой.

«А у меня ребенок в окно выпрыгнул — последний год он не вылезал из игры, все летал и летал… И вот перепутал окно и монитор… Я анонимный алкоголик, или духовный алкоголик с тех самых пор. У меня один путь: анонимы сердца».

«Я алкоголик., не могу встретить девушку. Переписывался с разными в сети. А один раз пошел на свидание — она прямо сказала-. «Ты толстый!» И перестала со мной переписываться. Правда, и она оказалась… страшнее войны. Усы над верхней губой растут, а на фотографиях, на сайте — не она, какая-то актриса! Теперь не хожу на сайт знакомств. Никогда не знаешь, кто на самом деле скрывается за ником «Невеста». Я хочу о себе забыть, как о мужчине, заморозиться. Но не получается. А иногда думаю: а зачем? Я ж пока живой».

«Я тоже живой! Я люблю мужчин, а меня считают извращенцем. А я ищу любовь — единственную и неповторимую… Я ни с кем не сплю. Жду своего единственного. А его все нет и нет. Иногда думаю: если так продолжится, пойду на панель… Правда, не знаю, смогу ли? Хочется написать всю Правду о себе, но у меня нет имени. Писать биографию без имени — сегодня никто читать не станет. Может, Петр Ильич и Оскар Уайльд, стали известными от безвыходности? А? Что? Да, конечно, алкоголик!»

«Я алкоголик. Как-то спас ребенка от собаки, у меня чуть сердце не разорвалось от страха за этого мальчика. Рядом оказалось телевидение, они сняли это и позвали меня в передачу. Потом я узнал, что все было розыгрышем. Ребенка специально подбросили. А с камерами сидели в кустах… У мальчика под одеждой, как выяснилось, был защитный жилет. А я заработал инфаркт. Кому верить?»

Глава 28. «Поклонник»

Почти все желающие выступить сказали свое слово и испытывали облегчение, словно сбросили тяжкую ношу. В атмосфере зала чувствовалось оживление, на лицах многих заиграла улыбка. Я посмотрела на ведущего, ожидая, что он скажет. Но он сделал знак рукой в сторону крепкого бородатого мужчины средних лет. Тот заметил этот жест и, собравшись с мыслями, медленно поднялся.

«Я алкоголик. Пожилой человек Мой любимый фильм «Лютики-цветочки» — фильм моей юности. Я его как посмотрел, так на всю жизнь. А в Зубову, главную героиню, она Лельку играла, я влюбился по уши. Ой, простите…» Он остановился и полез за носовым платком.

«Господи! — подумала я, судорожно, — только этого не хватало!..» Нащупала в кармане таблетку валидола и положила под язык По привычке опустила голову и так просидела пару минут, стараясь успокоить забившееся сердце. «Что он еще скажет? Как будто залез в меня рукой и крутит, как куклой, а я дергаюсь… Надо разложить все по полочкам, чтобы успокоиться и защититься. Защититься? Да. Он может добить неосторожным словом: разочаровала, а я- то думал… И даже, если похвалит: это было восхитительно! — жду удара. Почему? Это он не обо мне говорит… это о Лельке, которая попала в него, как бацилла… А он спутал ее со мной. Идиот!»

Выругавшись мысленно на бородатого, я почувствовала себя чуть-чуть легче. Но только на секунду. Сразу появились противоположные мысли. «Не ври! Ты старалась выразить через эту Лельку себя. Как тебя учили в театральном. В ней осталась капля твоей энергии… поэтому в него и попала… Ты именно этого и добивалась — чтобы в него попало! Ты тоже крутила им, как куклой, а он дергался! А теперь прячешься? Да, но я же не думала, что это будет преследовать меня всю жизнь… на улице, в магазине… Поэтому почти все актеры не ездят на метро, чтобы не преследовали… Кошмар! Порождаешь эти образы, и они существуют автономно… Они тебя преследуют? Абсурд? Вот если бы я была столяром? И сделала кому-то табуретку на заказ. И она оказалась бы плохой, или даже хорошей, — меня что, всю жизнь преследовал бы хозяин этой табуретки со словами: «Какая восхитительная табуретка!» Или: «Какой ужас, эта ваша табуретка!» Нет же! А тут за что? Образы… Они западают в сознание человека гораздо глубже, чем табуретка… и прорастают:.. Конечно, есть такие, кто всю жизнь несет в себе образ отлично сделанной табуретки — их я называю «нереалами». Так что пусть лучше несет в себе Лельку. Но есть в этом помешательстве на экранных псевдочеловеках какая-то ошибка. Если бы живых людей при этом замечали и так же любили… Тогда пусть и Лельку… А то ведь, наоборот. Лелька застит им глаза. От жизни нос воротят. Не хотят смотреть на грязные боты… Боже, при чем здесь боты? Уже и обуви такой давно нет. Да и я только в детстве их носила… Эх, дать бы по башке этим зрителям… И этим режиссерам… Может, потому и придумал кто-то заменять живых актеров на их клонов-дублей. Чтобы не побили. Дубли же не бьют посуду, не напиваются. Продюсеру с ними легче. И режиссеру. А Лизе чего стоил ее клон-дубль? Лиза не в счет? И я уже далеко ушла от той, прежней. Он это знает, этот, с бородой?

Да он не думает обо мне. Я его фантазия, нафантазировал себе… Ну и дурак. Меня никто не знает настоящую. Просто знают мое имя. Что ж я так дергаюсь? Мое скрытое от всех нутро… оно неприкосновенно… Кто его видел? Если б видели, тогда и клонов-дублей разглядели бы. Чем они отличаются от настоящих актеров… не пожирали бы суррогат! А боль, конечно, тоже признак живого! Просто надо терпеть. Если бы этому бородатому было известно, что со мной происходит, когда он упоминает мое имя… Как жаль, что не все экстрасенсы, — тогда бы поняли, как дергается все у меня внутри.

Спокойно, спокойно… Я нахожусь среди анонимов. Никто не собирается фотографировать. Просить автограф. Я среди единомышленников! Забыла об этом, ха-ха! Вот дура! Все думают, что известные люди — такие защищенные, а они трясутся, как двоечники, когда на них приходят смотреть. И этот, который говорит то, что мне тяжело слышать, тоже преодолевает боль. Поэтому и представляются здесь все анонимами… А я, что, хотела отсидеться наблюдателем? Зрителем? Ну что, он высморкался, наконец, этот с бородой? Высморкался!» Я сделала над собой усилие и стала смотреть на него исподлобья. И слушать дальше.

«Да в нее все были влюблены, но я особенно, — продолжал свою повесть о первой любви бородач. — По натуре я однолюб. Ходил в кино, как на свидание И жену такую же искал — нежную, блондиночку, стройненькую, с ямочками Потому что Лелька была моим идеалом женщины, моей а ни мой… это по Фрейду. А может, не по Фрейду… а по кому-то еще. Но не было такой. Все, с кем встречался, были с каким-нибудь изъяном. Я, конечно, придирался, по натуре я перфекционист. То слишком маленькие, то высокие, то толстые, то худые… Годы идут. А я в холостяках. Каждое воскресенье, шел в кинотеатр «Зарядье», потом в «Стрелу», потом в «Повторный фильм» — везде, где его показывали. Посмотрю, и на сердце полегчает. И вот наступил этот день… лучше б я не пошел тогда на рынок, ей Богу… Подошел к прилавку — купить зеленюшки всякой, перчику захотелось, приближался Новый год… Вдруг за мной голос женский: «Вы последний за перчиком?» Ох, какой знакомый голос, ну как же мне его не знать..! Оборачиваюсь, точно, — она, Зубова… И сердце в пятки ушло. Но не от радости, а от ужаса. Не то, все не то… Стоит такой сморчок скукожившийся, глаза потухшие, а над бровью — родинка выпуклая, и волосы из родинки торчат. Да и шапка на ней — кулек меховой, колом на голове, жалко смотреть. Все внутри оборвалось. Рухнула моя мечта. Ничего ей тогда не ответил, развернулся и побежал домой. По пути купил бутылку водки. Закрылся. Слезы начались. Потом как-то быстро сдал. Состарился. Так и не женился». Он снова потянулся за платком, громко высморкался. Потом как-то воровато покосился на меня. Я встретила его взгляд стоически: «Не я, не я, не я… Отстань от меня… Не я! Да и родинки у меня волосатой нет. Ошибка!»

Пока я разбиралась с самой собой, я и не заметила, что выступавший давно сел. А, ведущий повернулся и выжидательно смотрит на меня. Мандарина тоже косилась в мою сторону из-под полей своей широкополой шляпы. Выплюнув в руку валидол, я поднялась со своего места, стараясь не смотреть на бородатого.

«У меня друг алкоголик, — решительно заявила я. Но ведущий прервал:

«Значит, вы созависимая?»

«Да, созависимая. Я переживаю чужую проблему, как свою. Это моя особенность, поэтому я алкоголик… Как и он, как вы все! Меня много раз били по голове. Я падала сама, а иногда меня роняли… Меня топтали, задевали ногами. Я стала экстрасенсом. И перестала жить своей собственной жизнью. Потому, что стала жить чужой, как своей. Но недавно мне стало известно, что на сопереживание наложен запрет. Сегодня нужно восхищаться и поклоняться. Теперь не жизнь важна, а тележизнедеятельность. И поэтому я сопереживаю тайно. Я и есть аноним сердца».

Уф! Я выдохнула. И испытала освобождение. Теперь, кажется, выступили действительно все, у кого была в этом необходимость. Слово было за ведущим.

«Я алкоголик-аноним, — повторил он, как все до него. — Я прошел путь каждого из вас… И еще многих, кого здесь нет. Я сам удивляюсь, что все еще жив. И вот, что я думаю: если я смог пройти через все, и выжил, то вы просто обязаны это сделать. Иначе вы бы сюда не пришли».

Все стали подниматься со своих мест, и я решила, что собрание закончилось. Но я ошиблась. Впереди всех ждали практические упражнения. Для этого пришлось перейти в другую, более просторную аудиторию. Здесь не было мебели и было пусто, как в спортзале.

Глава 29. «Упражнения»

«Клятва анонима!» — с легким усилием на последнем слове произнес ведущий. Все встали в круг. И стали произносить клятву. «Я — анонимный человек. Говорю всем своим собратьям — я ничего не боюсь. Доверяю каждому сказанному здесь слову. Признаю равенство всех в своих слабостях. Моя задача — пытаться понять и терпеть ближнего моего. Я присягаю оставаться анонимом, какими благими ни были бы признаны мои дела. Я признаю, что это единственная мера в период застоя, ознаменовавшегося превращением человека чувствующего в телемедиаробота. Присягаю оказывать сопротивление любой попытке сделать меня публичным человеком с именем. Отказываюсь быть зрителем, создающим себе телекумира. Во имя первичности поступка и дела. Во имя живой жизни на земле».

«Упражнение — любовь!» — скомандовал ведущий, как только отзвучали слова клятвы. Все Стали произносить слова, позитивной настройки: «С каждой минутой мне становится все лучше и лучше. По всему телу, по всем клеткам растекается энергия любви…»

Мне вдруг показалось, что я это уже где- то слышала. Вспомнила — это было, когда мы с Винни лежали под деревом в парке. Я тогда услышала хор голосов… И сказала ему: «Знаешь, где-то есть город, тихий, как сон…»

В этот момент ко мне подошел ведущий и положил ладонь на плечо… Я перестала думать о Винни и стала вникать в смысл произносимых слов. И почувствовала, что они излучают тепло и греют меня изнутри. Когда я наполнилась ими, они встали радугой над моей головой. Стало очень спокойно. Ведущий отошел от меня и попросил всех разделиться на пары.

Парень, который потерял брата Толика, оказался в паре со своей мамой. Мандарина — с той, которая любит сыр… Мне, как будто специально, попался бородач. Все сели спиной друг к другу, соприкасаясь затылками.

«Чувствуйте друг друга, массируйте своим затылком затылок вашего партнера. Этот контакт помогает преодолеть энергетические барьеры», — объяснил задание ведущий.

Как только я ощутила прикосновение затылка бородатого, сразу испытала неудобство. Его голова показалась очень тяжелой и твердой, как булыжник Мне пришлось прощупывать его своим хрупким черепом, преодолевая боль, и маневрируя шеей. Но ощущение боли вскоре прошло. Оно сменилось приятным жжением. Наши затылки стали как будто глиняными и превратились в одно целое. Ведущий дал отмашку — и мы разъединились. Голова горела, как солнечный шар. Ее покинули последние мысли. Возникло расслабление. В итоге я осталась довольна бородатым. Он так размял мой скальп своим бугристым затылком, что я простила ему его речь про Лельку.

Теперь нас попросили повернуться лицом к своим партнерам, оставаясь в той же паре. «Вы должны смотреть в глаза друг другу. Один говорит: «Я люблю тебя». Второй отвечает: «верю» или «не верю». Задача в том, чтобы сказать от сердца и чтобы поверили!» — объяснил ведущий.

Бородатый, начал первым: «Я люблю тебя!» «Верю», — ответила я. Он повторил: «Я люблю тебя!» Я опять сказала: «Верю!»

Мне не трудно было ему поверить — он вложил весь свой многолетний опыт в это упражнение. Но вот наши роли поменялись. Настал мой черед «любить». «Я люблю тебя!» — сказала я. Он отрицательно замотал головой: «Не верю!» Я приложила все усилия, чтобы испытать любовь к этому товарищу. И повторила упражнение. Он опять не поверил. Пришлось повторять. Наконец, я представила, что он последний, оставшийся в живых из людей, и смогла сказать от самого сердца. Тогда он поверил. Упражнение закончилось. Мы отвернулись друг от друга. Разошлись в разные стороны. Перебросились репликами с другими. Затем, случайно встретились взглядами и рассмеялись. Мы были не единственными, кто был взволнован пережитым опытом. В зале происходило броуновское движение — все делились впечатлениями, разбредаясь по углам.

«Следующее упражнение «Доверие»!» Ведущий попросил всех собраться вместе и сосредоточиться.

«Напоминаю для новичков: все образовывают круг. Один встает в центр. Закрывает глаза и падает назад. Его должен подхватить тот, кто сзади него. Затем, тот, что в центре, поворачивается к следующему, в круге, и падает ему в руки. И так, ко всем, по очереди. Здесь важна мобилизация, крайнее внимание и ответственность друг за друга. А главное, желание поддержать. Если тот, кто ловит, растеряется или зазевается, — то его товарищ упадет. Если падающий боится, значит, он не доверяет тому, кто его должен подхватить. В результате каждый побывает в роли подхватывающего и того, кто падает. Можете начинать!»

Первым вышел Телеповар. Он смело падал, и его легко подхватывали. Проблема возникла, когда вышла Разухабистая. Было очень трудно справиться с ее весом. Но ведущий помогал тем, кто мог не удержать женщину в своих слабых руках. Мужчины, естественно, были все очень тяжелыми, за исключением парня-наркомана. Его маму; которая сама захотела встать в центр, несмотря на всеобщие возражения, а также девушку, влюбленную в Коло, ловить не представляло никакого труда. Они обе были маленькие и легкие. Падали, как спички. И готовы были пойти по второму кругу, но их остановил ведущий. Мне самой падать было страшно только в первый раз. Потом понравилось. Особенно я не доверяла Мандарине, зная ее рассеянность и лень. Так и случилось — она чуть не грохнула меня на пол. Но ей в последний момент пришел на помощь ведущий. В четыре руки меня поймали.

Еще одно упражнение называлось «Дурак». «Быть дураком, ребенком, — снова говорил ведущий, — это уметь в любой ситуации сделать глупость. Вопреки возрасту, установленным правилам, спонтанно, отпустив себя».

Заиграла музыка. Это была импровизация на гитаре одного из анонимов. Все приступили к выполнению задания. Зал моментально наполнился прыгающими, ползающими и вертящимися существами. Но кто-то оставался стоять на месте, таращил глаза, или, оттянув руками уши, пытался изобразить сошедшего с ума Чебурашку. Мужчина, спасавший ребенка от злой собаки, отстреливался из воображаемого пистолета, лежа на животе. Потом, очевидно, у него кончились патроны. Он вскочил и тут же упал: его самого подстрелил кто-то невидимый. Брюнетка в очках била себя кулаком по лбу. Разухабистая ходила на цыпочках и икала. Любительница сыра поднимала штангу в три рывка. Бородач зудел комаром, разбегался и планировал, то на девушку, влюбленную в Котю, то на героиню «Майского дня». Последняя от неожиданности упала. Но потом встала на четвереньки и поползла. Старенькаяженщина-одуванчик была самой трогательной. Сначала она стояла, как вкопанная. Смотрела на всех и не понимала, что происходит. Потом вдруг радостно заулыбалась, развела руки и стала медленно мотать головой вправо-влево, превратившись в цветочек, который колышется на ветру. Женщина — «заяц с флюсом» — головой мотать не могла. Она работала ногами, поднимая их вверх, выбрасывая вперед руки, — плясала тарантеллу. Да так активно, что пару раз наступила мне на палец. Я сидела на полу и изучала свое отражение «в луже».

Один из анонимов, так ничего и не изобразив, отошел в сторонку и сел. Ведущий спросил: «А вы что же сидите? Нет настроения?» Мужчина возразил: «Почему, я представил себя кактусом!» Ведущий удивленно поднял брови: «Кактусом? Может, показать колючки?» Аноним отказался: «Я все уже себе представил». И снял все вопросы.

А в это время телеведущая пыталась залезть на плечи анониму, который искал мужской любви. Ей это почти удалось: он присел, приноровился к ней, и приготовился взять вес. Но упражнение уже было закончено. Телеведущей пришлось слезть с парня. Все постепенно замедлили темп.

«Постоянство памяти!» — объявил следующее упражнение ведущий. Все человеческое — а память это наиважнейшая составляющая, — мы стремимся сохранить…»

Он попросил всех закрыть глаза и мысленно представить себя идущим по дороге, вдоль которой стоят все, кого ты знал и встречал, кто всплывет в памяти. И у каждого, кто стоит вдоль воображаемой дороги, попросить прощения и всех простить. Вспомнить всех. Потом увидеть в себе ребенка и поговорить с ним. Успокоить.

Раздался перебор струн, гитарист заиграл что-то минорное и лирическое.

Я закрыла глаза и попыталась представить дорогу. Она оказалась высохшей деревенской тропой. По обеим сторонам ее торчала трава, крапива, кашка, куриная слепота… Я увидела бабочку-капустницу, перелетевшую с одного цветка на другой. И все. Гитара играла блюз. Я ждала. Прошло несколько минут, и мама вышла к дороге. Она молчала. Всматривалась в меня, щурясь от солнца. Рядом встал папа — в летней рубашке, ветер теребил короткие рукава. Он был серьезен и тоже смотрел на меня. И ждал. Вот появился мой бывший муж. А сразу за ним возникла Лиза. За ней Мандарина. И даже соседка, которая наведывалась ко мне с «поляроидом». Ну, вот и Винни подошел. Они все смотрели на меня, выстроившись в ряд, плечо к плечу.

Я пошла по дороге. «Прости меня, любимая моя!» — сказала я маме. «Прощаю, девочка моя…» — отвечала она, улыбаясь. «И я тебя прощаю, любимая». Я заплакала. «Папочка, родной, прости меня!» «Прощаю, доченька, прощаю…» «Я тоже, папочка…»

Я шла дальше, просила прощения. и каждого прощала Когда я попросила прощения у своего бывшего мужа, я разрыдалась Наверное, за срыв киносеансов И оттого, что ему приходилось выводить меня из зала. У Винни я тоже просила прощения. Но еще больше хотелось, чтобы он его у меня попросил. И я замешкал ась, стал а слишком многое вспоминать. Запутавшись с Винни, я решила перейти к своему внутреннему ребенку…

Увидела себя пятилетней, в ушанке, рейтузах и ботах. Что-то жующей, потом выплевывающей, и высовывающей язык, который стал совсем черным… Девочка сморщила лоб, скривила рот и приготовилась зарыдать. Я прижала ее голову к своему животу, крепко-крепко и стала шептать ей: «Не плачь, маленькая, у тебя будет платьице в лампочках, лампочках, лампочках, как ты просила….» Ребенок затих, потом посмотрел на меня сквозь слезы и вдруг как закричит: «Как у настоящей елки?» Я вытерла ее мокрые щечки. «Ну, конечно, как у елки!»

Ведущий дал время отдышаться и привести свои чувства в порядок. Видя, как многие утирают глаза, он сказал: «Не стесняйтесь своих слез. Живой человек — плачет. Слеза — необходимый фактор в жизни человека. У дублей-клонов не бывает натуральной слезы им ее капают».

Эта фраза про дублей-клонов заставила меня вспомнить о Лизе.

«Он сказал «дублей», — может, он знает Лизу и всю ее историю? Кто он — этот ведущий? Вспомнила, Лиза говорила мне о друзьях, которых встретила, и они помогли ей. Да, да, она сказала, что примкнула к бомжам и алкоголикам… Конечно, и Незнакомец… Он показал мне могилу Лизы… И дал записку, в которой приглашал меня найти друзей… если мне нужна любовь и человеческое тепло… Лиза была членом общества анонимов сердца? Я вдруг поймала на себе взгляд Мандарины. А Мандарина? Она говорила мне, что есть выход из замкнутого круга «звезды-зрители»… Говорила про дом, где она когда-нибудь поселится. Где живет память? Мы еще вспомнили о Богородском… А может, ведущий — это и есть Богородский?!»

Но я не успела ответить на все вопросы. Мне пришлось оставить свои догадки на потом. Ведущий снова привлек к себе внимание.

«Наше последнее упражнение на сегодня — «Первобытный человек», — обратился он ко всем.

«Встаньте в позу первобытного человека — слегка согнув колени, ссутулив спину. Вытяните вперед руку, ладонью вверх. Как если бы вы просили подаяние. И повторяйте три слова. Но это обязательно должны быть существительные, выражающие чувство: любовь, радость, грусть и так далее.

Все поняли? Хорошо. Пожалуйста, начинайте!»

Снова заиграла гитара.

«Любовь… жалость… сострадание», — произнесла я с протянутой рукой. Как будто, просила милостыню у человечества. Играла гитара. Я снова повторила: «Любовь… жалость… сострадание». Со всех сторон неслось бормотанье: любовь, надежда, печаль, сострадание, сочувствие, надежда, разочарование, боль, тоска, унижение, боль, грусть, отчаяние, гнев, облегчение, ненависть, боль, ярость, гнев, отчаяние, умиротворение, боль.

«Спасибо! Вы все — сердечные люди!» — этими словами ведущий завершил упражнения.

И предложил напоследок рассказать о конкретных делах.

«Какие свершения на этой неделе?» — кажется, он впервые улыбнулся.

Все наперебой стали выкрикивать: «Разбил фотоаппарат у прохожего, он лез им прямо в лицо», «Раздавал еду и деньги». «Телебашня опять горела — наших рук дело», «Собирала игрушки для животных в заповеднике. Моржам — акварельные краски и кисти, дельфинам — мячики, львам — цепи для энергетической разрядки», — высказалась Мандарина.

«Делал упражнение «Первобытный человек» на площади, во время парада телеармии», «Выбросил телевизор», «Попросили дать автограф — я поставила крестик!» — довольная собой, выказалась Разухабистая. «А я подписался: Пушкин», — вторил ей Телеповар. «Украла шапку Фтушенко — в знак протеста, пусть не паразитирует на чужом имени!» Ну вот, — подумала я, — нашлась, наконец, клептоманка, дочь олигарха. Я постаралась разглядеть ее, но так и не поняла, какая из двух молодых женщин только что выступала. К тому же, очередь дошла и до меня. «Вчера содействовала ликвидации видеокамеры в своем дворе. Летала, изображала дуру!» — заявила я с чувством глубокого удовлетворения.

Перед тем, как всех распустить, ведущий предупредил:

«Не забудьте, грядут выборы Главного режиссера! Всех бомжей и алкоголиков хотят вывезти из города и оставить только зрителей и звезд. Не позвольте им это с собой сделать. Берегите друг друга и — до следующей встречи!»

После собрания я собиралась уйти. Но в последний момент помедлила: может, узнать у ведущего г он это или не он? И решилась подойти. «Вы случайно не Богородский?» Он ничуть не изменился в лице. «Я ошиблась?» Он сделал движение к выходу, приглашая и меня последовать за ним. Я спохватилась: «Анонимность, совсем забыла… Мне нужно только пять минут».

Глава 30. «Опыт раздвоения»

Мы вышли на улицу и пошли по аллее неспешным шагом. Я испытывала радость ученицы, которая прогуливается после школы со своим учителем и может задавать ему любые вопросы. А он и был учителем. И его дело было — отвечать.

«Скажите, я угадала, вы тот самый Богородский?» Про себя я уже решила, что это он и есть.

«А почему тот самый?» — с легким недовольством переспросил он.

«Ну как же, бывший актер, написал скандально известный роман…» — в моем голосе звучало крайнее почтение.

Но он нахмурился, как будто вспомнил что-то досадное, и произнес без всякого интереса:

«Да, было. Полное название «Рвань. Опыт раздвоения».

Я постаралась не замечать его тухлого тона. И задала следующий вопрос:

«А «Нирвань»? Это в честь романа вы так назвали свое общество?»

«Это от нирваны и рвани… — наконец воодушевившись, стал отвечать он. — В буддизме нирвана — высшее состояние блаженства, душевного равновесия. А рвань — это наше реальное состояние. Нирванисты — люди, создающие свою внутреннюю реальность, не зависящую от внешних источников, — мир в себе».

По тому, как он горделиво вскинул голову, чувствовалось, что общество анонимов, — его любимое детище.

Но мне хотелось больше узнать о его романе. И я протянула мечтательно: «Как интересно… хочется почитать».

«Вы его не найдете, — оборвал он меня, — да и зачем? Все, что мы делаем, — это практика на основе некоторых идей из этой книги».

Наверное, ждет, чтобы я его похвалила… как все авторы! — подумала я, глядя на его орлиный профиль. И стала настаивать.

«Нет, очень хочется почитать… Такие замечательные отзывы! У вас же есть авторский экземпляр?»

«Я его уничтожил», — ответил он жестко.

Потом облегченно выдохнул, словно сбросил тяжкую ношу. Меня его реакция еще больше заинтриговала. Я снова поинтересовалась:

«А почему уничтожили?»

Он покосился на меня. И, видно, решив, что лучше ответить, чем промолчать, объяснил:

«По книге был поставлен фильм, только в нем от книги ничего нс осталось. Да много было причин…»

«Какой фильм?» — все также простодушно выпытывала я.

Он что-то прикинул в уме и только потом ответил.

«“Цветущий”», может, слышали?»

«А как же, «Цветущий» — классика! — обрадовалась я возможности поддержать угасающий разговор. — Я только не знала, что это по книге».

«Да, теперь уже снимают телеверсию — тысяча серий..»

«Правда? — я даже присвистнула от удивления. — А кто?»

«Павлов», — сухо произнес он.

На мгновение мне показалось, что я ослышалась. Неужели тот самый?

«Это который Массмедийкин? — с недоверием спросила я. — Он же, кажется, снимает автобиографический…»

«Вот именно, автобиографический!» — неожиданно резко бросил он, подтвердив мои худшие опасения.

Вот черт… — подумала я о режиссере, — опять он вылез из ниоткуда и всем все испортил.

«Но вы же могли повлиять как-то на Павлова, — пыталась разобраться я, — отстоять свои авторские права?»

«Не мог!» — в его голосе зазвучало раздражение.

Я тоже с трудом сдерживала себя: «почему?»

«Потому что у нас с ним единые авторские права!» — ответил он, заводясь.

«Нет, вы не разбираетесь — у сценариста и режиссера, у каждого отдельные авторские права», — стояла я на своем.

Но он повторил: «У нас с ним — единые!».

«Он вас обманул», — заключила я с досадой.

Мой собеседник отчеканил: «Нет, он не мог меня обмануть».

Я недоуменно развела руками — излишняя доверчивость талантливых людей меня всегда возмущала.

«Почему?» — спросила я упавшим голосом.

«Потому, что я и есть Павлов!» — Сказав это, он демонстративно распрямил плечи и стал ожидать моей реакции.

Мне захотелось тут же сбежать, ничего не выясняя. Но вместо этого я спросила: «А как же Богородский?»

«Я и есть Павлов-Богородский», — спокойно отвечал он.

«А кто тогда Павлов-Массмедийкин?» — я уже ничего не понимала.

«Тоже я. Павлов — это по отцу, Богородский по матери. Массмедийкин — это псевдоним».

Я взглянула на него исподлобья и прошептала:

«То есть вы тот самый режиссер? Выборы… юбилей?»

Он взял меня под локоть и начал рассказывать свою историю..

«Да, он все это организовывает. Я называю его — он. Я был раздвоен… Я и сейчас раздвоен. Фактически во мне живет два человека. Мне даже поставили диагноз — расщепленная личность. Суть этой болезни в том, что когда во мне пробуждается одна личность… она ведет себя совсем иначе, чем другая, и про существование той, первой, не помнит. Я все понимаю про Массмедийкина, а он про меня — нет! Я его совесть, я все время даю ему о себе знать, а он старается от меня отделаться. Иногда я существую как Богородский, а все остальное время как Павлов-Массмедийкин. Об этом я и написал свою книгу. «Рвань: опыт раздвоения». Книгу опубликовали, она имела успех. Потом решили экранизировать. Предложили внести поправки. Когда я услышал, что мой персонаж хотят выбросить, а оставить только Массмедийкина, я отказался. Он, разумеется, согласился. И стал режиссером фильма. Название сменил на прямо противоположное: «Цветущий». Издевательство, не правда ли? Смысл извратил. Вот сравните его высказывания и мои:

«Деньги и слава — афродизиак» — это его фразочка, конечно. «Деньги и слава — счастье идиотов, болванов, тупиц» — это уже мое. Чувствуете разницу?

«Никто никого не помнит, ничего не остается от человека…» — чья это фраза, угадаете? Его, конечно! А вот это я: «Помнят тех, кого нельзя забыть», — он поднял указательный палец, — «нельзя забыть!»

А вот еще: «Любая слеза должна катиться красиво — глицериновая катится лучше!» — мерзавец бесчувственный… А у меня поэтично, нежно: «Слеза — божья роса, пот создателя». Ну как?

Последние десять минут у меня было одно желание: постараться быть спокойной и сопоставить все, что мне известно от Лизы, с тем, что говорит он.

Мне нечего было ему возразить, надо было слушать дальше. «А что было потом?» — я смотрела на него выжидающе.

Он продолжил.

«Фильм вышел. Имел успех. Массмедийкин купался в славе.

Ему пришла идея запустить телевизионную версию. Для начала — тысячу серий. Начал снимать… Для рекламной кампании выпустили майки «Цветущий». А дальше пошло-поехало: конкурс песни, закусочные, матрешки… Черту лысому только на задницу не поставили этот ярлык — «Цветущий»!» Он готов был выругаться еще похлеще, но я перебила его.

«А вас-то почему сократили, чем им так пришелся Массмедийкин?»

«Однозначностью пришелся! — все еще на повышенных тонах отвечал он. — Телевремя такое… Оно только видимый мир признает — то, что на поверхности! И ведет борьбу с невидимым, внутренним миром. Нужен позитив. Результат нужен. И как можно скорее! Никакой диалектики. Все упрощается, доводится до механистичности.

Пошли не внутрь, а во вне. Вывернули наизнанку все, что я написал.

А я говорил, что каждый способен стать самому себе и автором, и читателем, и режиссером, и зрителем… И совсем невероятное: приобрести дар сверхчувственного видения. Тогда и телевизор не понадобился бы, как источник информации и развлечения. Зачем, если можно контактировать на сверхчувственном уровне? Можно посылать мысли на расстоянии! Да много чего можно. Спим, спим — мы все спим! Работать над собой надо, просыпаться! Только единицы, как вы, случайно получили сверхчувственное видение — ураган, падение, или что там у вас, головой ударились?»

«Поверьте, это было не так безобидно, как вы себе представляете…» — как можно нейтральнее заметила я.

Он покраснел. «Да, простите, я понимаю, голова — это серьезно, то есть больно, но я о другом. У нас просто нет другого выхода.

Да что говорить… мы упустили редчайшую возможность! Парад планет, помните, энергетический коридор? Можно было выйти на более высокий уровень сознания — всем разом. Но заблокировали — боятся власть потерять! И пошли — дубли- клоны, население в зрителей превратили. Использовали аномалии в своих целях. Теперь учимся — любить, осязать, чувствовать. Все заново! Так что одна моя половина создала телекорпорацию, другая — Общество анонимов. Вот такой тяни-толкай получился! Интересно?»

«Страшно», — ответила я ему. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы воспринимать Богородского как единое целое.

«А Лиза?… Вы ведь знали Лизу, она была одной из анонимов?»

Он утвердительно покачал головой.

«Как вы думаете, почему она полюбила Массмедийкина?» — я искренне не понимала.

«Она полюбила свое первое впечатление, — начал рассуждать он, как опытный психолог. — Я подрабатывал на елках в детских садах. Потом, в двенадцать лет, когда она пела в школьном хоре, уже встретила режиссера Павлова. И сниматься стала у Павлова-Массмедийкина. И верит, что любит именно его. Лиза хотела полюбить… потому и полюбила».

Мне очень пришлась по душе его последняя мысль: «хотела полюбить, потому и полюбила»… Да, так именно и бывает, — подумала я со вздохом. Но все же любовь Лизы к такому двуличному человеку, как Массмедийкин, вызывала у меня протест.

«А она знала, кого полюбила?» — спросила я, сделав многозначительный упор на слове «кого».

«Нет», — спокойно отвечал он.

«Почему?»

«Потому что любящую женщину ни в чем нельзя переубедить, тем более в том, что тот, кого она любит — подлец!» — без тени сомнения отвечал мой собеседник.

Я вспомнила Лизину просьбу — заставить Массмедийкина вновь увидеть ее, пробудить в нем сочувствие к ней и ее судьбе. И эта задача вызывала во мне противоречивые чувства. А если точнее, сопротивление. Куда лучше было бы ей его забыть…

«Она хочет, чтобы он ее заметил и почувствовал ее боль», — решила я поделиться мучившей меня проблемой.

Он понимающе закивал.

«Так зачем нужно, чтобы этот негодяй, режиссер, ее снова заметил?» Я чуть не выругалась от возмущения.

Но вердикт Богородского остудил мой пыл.

«Просьбы любящих, — вкрадчиво заметил он, — должны выполняться в первую очередь».

Просто подарок для женщины, — подумала я, — если бы не эта его вторая половина… Он взглянул на меня и улыбнулся, будто услышал мои мысли. Я смутилась и чтобы преодолеть неловкость, поспешила задать следующий вопрос.

«А сериал, автобиографический, — чья это биография?»

«Частично моя, частично его сочинение и выдумки сценаристов».

«И Лиза там снималась…» — констатировала я скорее самой себе.

«Да, она играла десятую первую любовь в его жизни. Это у него — десятая любовь. А у меня в жизни была первая и единственная».

«А как ее звали?» — полюбопытствовала я.

«Маргарита».

«Это та самая, актриса?» — воскликнула я заинтригованно.

«Да, была актрисой».

Как я сразу не догадалась, о ком он говорит, — укорила я себя. За время беседы с Богородским у меня совсем стерся из памяти образ того писателя, о котором все судачили и приписывали ему роман с Маргаритой. Передо мной был совсем другой человек.

«Я встретила ее… она будет петь в опере у Градского, — сказала я ему по-дружески. Вы его помните?»

«Конечно», — произнес он с уважением.

Мне стало очень приятно. Решила уточнить на всякий случай: «Он тоже аноним?»

«Нет, это редкий пример самостоятельной работы и добровольного подполья».

Мы помолчали. Каждый шел, разглядывая талый снег под ногами. Наши движения стали синхронными, будто мы гулял и вместе не раз и уже привыкли друг к другу настолько, что могли просто молчать, не испытывая при этом неловкость и не заботясь о времени. Я поймала себя на мысли, что этот человек не задал мне ни одного вопроса о моей личной жизни. И в этом тоже заключалась его работа над собой… Ведь я с сегодняшнего дня была его ученицей, анонимом Между тем как его рассказ о себе касался нас всех и того, ради чего он создал свое общество.

И все-таки я не удержалась:

«Скажите, а почему вы мне все так откровенно рассказываете?»

Он снова взглянул на меня, словно говоря: все тебе ясно, без слов. Но потом ответил: «Вы сами сказали на собрании, что вы экстрасенс. Да я и без того это понял. Вам все стало бы известно и без моих откровений. Это только вопрос времени. Но время как раз нельзя терять. Вы же мучаетесь вопросом, что сделать с Массмедийкиным? Я тоже!»

Глава 31. «Что будет с нами?»

Мне и правда еще о многом надо было его расспросить.

«И как часто это с вами случается… это раздвоение?» — как можно аккуратней спросила я.

«Я живу с ним постоянно», — с грустью заметил он.

«То есть вы никак не можете повлиять на свою вторую половину?» Я почувствовала, что своим вопросом бью его в самое уязвимое место, но другого пути у меня не было.

«Пытаюсь. И у меня есть единомышленники — члены общества анонимов, прозревшие зрители».

«Они помогают вам бороться с самим собой?» — я не скрывала своей иронии. Он предпочел оставаться серьезным.

«В каком-то смысле, да. А я помогаю им. Другая моя половина их губит — конфуз!»

Ну вот и он поиронизировал над собой, — подумала я.

«Это значит, через месяц, вы пойдете на выборы самого себя? И не сможете себя остановить?» — выговорила я с трудом.

«Я буду пытаться. Но Массмедийкин силен…»

«А если его выберут… что тогда с нами всеми будет?» — в моем сознании снова вырос пугающий образ Массмедийкина.

«Телерай, а может, телеад. Для того, чтобы подать заявку в телерай, требуется снять одну автобиографическую картину, — он ее уже снял».

«Что тогда — телеад?»

«Наверное, когда секут в прямом эфире, — вечно!» — сказал он без тени юмора, отчего стало не по себе.

Я давно хотела рассмеяться, но почему- то наворачивались слезы. Выждав минуту, я решилась задать еще один вопрос.

«Зачем им дубли?» Как только сказала, тут же почувствовала, что начало включаться мое внутреннее видение. На ладонях выступил пот. Зрение расфокусировалось. К моему слуху подключились какие-то посторонние звуки.

«Ну как же — это их эстетика! — отвечал Богородский. — Работает без сбоев, ничего не помнит, снов не видит. Телевласти скрывают большую смертность теленесогласных, подменяя их дублями!»

«Но есть еще причина…» — я подняла руку и сделала паузу, стараясь сосредоточиться и прочитать информацию, которая стала поступать в мое сознание.

Богородский это заметил и молчал, боясь чем-либо мне помешать.

«Вы не все договариваете! — произнесла я очень жестко, — у меня заработало видение… какие-то свертки, их засекретили… может, скажете, или мне сказать первой?»

«Ну, попробуйте сначала вы», — еле слышно отозвался он.

«Я вижу… в закрытом месте… лежит несколько предметов…пять или семь… нет, это тела… И эти тела… тела… Они не угрожают… Их появление связано… то есть где-то два десятка лет они уже там лежат», — мой контакт оборвался… судорога меня отпустила.

Я открыла глаза и резюмировала: «Может, это даже инопланетяне…»

«Ну да, — тут же подхватил Богородский, — все так и думали: прилетели инопланетяне… Выяснилось, что это не инопланетяне, а иностранцы — свои, соседи. Это было как раз в те годы прошлого века, когда нашли этих очень странных людей. Мы же их не видели за занавесом… У нас все были мрачные, а они такие радостные, — вот и не поняли. Возникла паника в наших высших органах: прилетели инопланетяне! Только ни корабля, ничего не нашли. Тогда решили, что шпионы. Уже намного позже выяснилось, что это была дружественная делегация.

А когда их поймали, таких странных на вид, — они общались телепатически и только смеялись. Стали их допрашивать, пригласили переводчика — ничего не получалось — улыбаются, и все! Но в конце концов те на нормальный язык перешли, они им владеют, просто редко применяют в общении. Разговорили, получили информацию. Они там, оказалось, все такие радостные… У них дома строят из экологически чистых материалов, сортируют мусор, и животных не едят, а спасают, и солнечную энергию в ход пустили, и от телевизоров-компьютеров, не то, чтобы отказались, но используют их в школах для умственно отсталых детей. Зато кино у них есть, они его почитают, как искусство. Только их кино — это проекция внутреннего мира на широкий экран. Нет внутреннего мира — экран пустой. Звезды, разумеется, тоже есть. Но они вроде сестер милосердия — пашут на благо общества. Деньги собирают для больных и неимущих. От призов и наград отказываются, лишь бы ничем не выделяться. На дорогах мусор подбирают, следят за чистотой.

Что-то вроде героев — на первом фланге. Если чем болели — рассказывают, как вылечились, пример подают. У них, конечно, тоже встречаются всякие папарацци — люди с атавистическими признаками, которые сплетничают про звезд или нарушают тайну личной жизни. Несмотря на всеобщее владение телепатией, тайна личной жизни у них охраняется законом. И звезды поступают с обидчиками очень оригинальным способом — они применяют к ним технику парапсихологических восточных единоборств! Силой воли материализуют внутреннюю сущность этих папарацци и те превращаются, кто в питекантропа… кто в предмет первой необходимости, каждый в свое, — на месяц-два, в наказание. И помещают их в «Театр забытых вещей» на всеобщее обозрение. То есть закон о тайне внутренней сущности на папарацци не распространяется. Бывает, правда, и по старинке — набьют морду папарацци, но за это приходится штраф платить, — рукоприкладство наказуемо. Одним словом, этих пойманных допросили, потом куда-то спрятали и засекретили.

Тут только наши сообразили, кто их окружает со всех сторон! И какие могут быть последствия. Если все население возьмет и разовьет такие же способности — все увидит, все поймет и начнет материализовывать! И пошли ва-банк. Стали наводить марафет. Наладили лабораторию звезд- дублей. Зрителей подсадили на эфир. И потихоньку начали подтягивать наших под общемировые стандарты. Дубли-клоны своим позитивом напоминают тех, которых спрятали. И зрители, глядя на своих кумиров, туда же — все улыбаются, да хохочут, двух слов связать не могут. Короче, решили границу не то чтобы снова закрыть, но создать такое телевизионное гетто. Вместо того, чтобы естественным путем начать развиваться, наверстывать то, что упущено, — сразу стали штамповать образцы по подобию. Дубли — это такие потемкинские деревни, для своих и иностранцев. Телеаристократия выезжает, конечно, за рубеж И пользуется их благами. Старается все больше на острова — где пустыннее. Они едут, но не видят настоящей реальности, воспринимают только внешнюю сторону».

«Невероятно!» — только и вырвалось у меня. Казалось, ребус был почти разгадан. Все, что открывалось сейчас в разговоре с Богородским, было невозможно объять простым человеческим сознанием. Впрочем, каждый из нас внес в «невероятное» свою лепту. Так что дивиться оставалось только на самих себя.

«А вам, как вам удалось обо всем этом узнать?» — немного успокоившись, продолжила я беседу, скорее напоминающую допрос.

Прежде чем ответить, он саркастически улыбнулся и, не меняя выражения лица, заговорил, осторожно подбирая слова, «Я же работаю над собой — наблюдаю, анализирую. Да и случаются приступы — это я так пробуждение в себе Массмедийкина называю. У него есть доступ к секретным материалам. А так как я периодически сменяю Массмедийкина, то и мне кое-что перепадает».

Он рассмеялся. А мне снова стало не по себе. Хотя было очевидно, что смех помогает ему расслабиться. Захотелось его поддержать. Но в то же время я боялась, что излишняя сентиментальность может спровоцировать в нем обратную реакцию или даже приступ. Теперь я знала, чем это чревато.

Но вот его лицо приняло сосредоточенное выражение, и я поняла, что нужно воспользоваться моментом и выяснить главное, — что он собирается предпринять.

«Дико… начала я издалека, — вы все понимаете, как никто, знаете, какое зло, этот Массмедийкин, и ничем не можете помочь, даже самому себе!»

«Могу, иначе я бы не разговаривал с вами», — он как будто ждал этого вопроса.

«Так что можно сделать?» — спросила я.

«У нас есть два пути. Первый, — это скомпрометировать Массмедийкина в глазах зрителей, которые придут его чествовать».

«Чем мы можем его скомпрометировать?» — с некоторым недоверием спросила я.

«Его же оружием, — хитро улыбнувшись, отвечал Богородский. — Показать документальный фильм о его жизни. Включить туда выброшенные им кадры. Это произведет шок., мы на это рассчитываем. Реальная его жизнь не соответствует той версии, которую он создает о самом себе. Зрителей настолько приучили к его идеальному образу: он не болеет, не сморкается, не справляет естественные нужды, не бывает жестоким, только рассуждает об искусстве! — реальные кадры свидетельствуют о прямо противоположном.

Он так любит свой толчок в доме, что сочиняет ему оды. «О, мой толчок, ты вылеплен из мрамора, твои глубины знали разрушительные войны, и гром гремел, и молнии сверкали, ты сдюжил все…» — и так далее. Полный идиотизм! А так как он повернут на фиксировании всего на камеру, то снимает, как сам испражняется. Поставил себе цель — чтобы его экскременты были только геометрической формы… желательно кратные двум, — это требует неслыханной ловкости, становится своего рода искусством. Он же верит, что все в нем должно принадлежать искусству! Потом смотрит отснятую пленку. И тренируется дальше Странно, что он еще камеру не вмонтировал себе в член! Простите, при даме…»

«Ну что вы… я вас слушаю не как дама, а как аноним, продолжайте!» Ситуация не располагала к юмору, хотя поводов было предостаточно.

«Или сидит в своей монтажной, — продолжил он, — смотрит архивные съемки, там собраны все возможные человеческие эмоции. И отрабатывает слезу. Он уже и лук пробовал резать, и щипал себе веки — она у него не катится. Ругается, пыхтит: «Как они это делают?» Или еще — не дает ему покоя такое чувство, как сострадание. Что за фрукт, с чем его едят? Он разглядывает наиболее выразительные лица прошлого на фотографиях или полотна старых мастеров, которые у него висят, и гримасничает, брови поднимает, углы рта опускает вниз… И по слогам повторяет на разные голоса: миленькая, миленький, люди, бедненькие вы мои, актерчики… чем вам помочь? Но ничего не получается, и тогда он срывается на эти безмолвные портреты: «хватит попрошайничать!». Еще все время смотрит пробы одной актрисы, она должна была играть любовную сцену и так переживала, что умерла прямо на площадке. Это дело замяли, но убил ее он. Она говорила в кадре «Умираю., умираю от любви, я умираю!» А он все «Мало, мало!» Так вот, он снова и снова просматривает пробу и разговаривает с ней: «Нет, ну конечно, мало! Лицо-то бледное, губы лиловые, а глаз потухший! — кто с таким глазом любовную сцену играет? Профессионалы, твою мать!» Засовывает кассеты на самую дальнюю полку, но потом снова к ним возвращается».

Я вспомнила, как Лиза рассказывала мне про монтажную комнату и при каких обстоятельствах она туда забралась. И что случилось потом. Увидела ее, сидящую на скамейке, копающую каблуком ямку в песке. И мне совсем расхотелось говорить. Но вопрос возник сам собой.

«Неужели кто-то возьмется показать этот материал в день города?» — с сомнением спросила я.

Он улыбнулся.

«Да, анонимы не сидят на месте — в его голосе зазвучали горделивые нотки, — у нас есть свои люди на телевидении. У Телеповара остались контакты, и еще актриса из «Майского дня». И эта женщина, помешанная на кошках».

«Мандарина? — обрадовалась я, — простите, это я так ее зову, она моя соседка и очень любит мандарины».

Образ неунывающей Мандарины в шляпе и перчатках, нарисовавшийся перед моими глазами, моментально взбодрил и придал куража.

«Да, я заметил — всегда приносит на встречи мандарины и жует Кто-то из ее родственников — влиятельный человек в телевизионной структуре. Она привела к нам даже депутата, с ним предстоит много работы, но он уже сломался, пару занятий, и он прозреет. Сегодня его не было на встрече, но он предупредил — придет в следующий раз».

«Такой крупный объект?» — я почти смеялась.

«Да, крупноватый».

«Так это Объектов… Мандарина все-таки его обработала!»

Моей радости не было предела. Хоть какой-то толк от моих странствий последних дней, решила я. И подумала — закончу расследование для Лизы, примусь за Мандарину — таинственная личность!

Но Богородский прервал мои мысли.

«Так что материал мы собрали. Надеюсь, нам удастся показать его в день города. А если к этому моменту его еще и выберут в Главные режиссеры, то торжества будут совмещены».

Картина, нарисованная Богородским, была слишком хороша, чтобы в нее поверить.

«А какой еще есть вариант?» — я рассчитывала на что-нибудь более надежное, чем демонстрация независимого фильма на площади.

«Второй, почти неосуществимый, — он тяжело вздохнул, — пробудить в нем сверхчувствительность, совесть будущего. Тогда он раскается во всех своих грехах. Но для этого нужно землетрясение… удар головой. Рассчитывать на это сложно. Побить мало… Это должен быть непреднамеренный удар… Да вы это лучше знаете».

«То есть шансы невелики», — подытожила я.

«Невелики. Но мы должны пытаться», — отвечал он скорее самому себе.

«А если все произойдет… как нам надо, что будет с вами?»

Я сама удивилась своему вопросу — настолько казался неосуществимым любой из двух вариантов воздействия на Массмедийкина.

Богородский погрузился в задумчивость.

«Мы станем одним целым, — заговорил он с какой-то мечтательной интонацией. — А без поддержки зрителей я смогу его победить».

Я любовалась им в эту минуту. Его борьбой с самим собой.

Между тем уже рассвело. Мы давно вышли из аллеи на широкую улицу. Она быстро заполнялась энергичными пешеходами. Зашумели машины. Пора было прощаться, а я все не знала, что сказать, прежде чем уйти. Мы остановились у перекрестка. Рядом притормозил фургон. Что-то заскрежетало и защелкало на всю улицу. Я обернулась. На крыше фургона был установлен громкоговоритель. «Пав-лова… захрипел чей-то бас, — Масс-медий-кина… в Глав-ные ре- жис-серы!.. Пав-лова…»

«Все-таки он мерзавец, этот Массмедийкин, двуличный мерзавец!» — процедила я сквозь зубы и взглянула на Богородского.

И не нашла его. Вместо него какой-то тип сверлил меня глазами и самодовольно улыбался.

«Миленькая, — обратился он ко мне бархатным голосом, — только не надо меня оскорблять! В человеке должна быть амплитуда. Иначе я был бы вам не интересен. Учтите, я меняться не собираюсь!» Он взглянул на часы: «Говорила пять минут, а прошло двадцать пять!» Отвернулся и заспешил к фургону.

Ему навстречу выбежали двое, распахнули дверцы и, дождавшись, когда он расположится на заднем сиденье, так же быстро нырнули вслед за ним. Машина тронулась с места.

«Павлов-Массмедийкин!» Громкоговоритель продолжал кричать, пока они не скрылись. Я смотрела вслед Массмедийкину. И глотала соленую божью росу.

Глава 32. «В образе»

Не помню, как побрела домой. Шла, не разбирая пути. В голове путались мысли и образы. «Раздвоение, — бормотала я себе под нос, — понятно… А кто нс раздвоен? Я сама раздвоена. Никогда не могу выбрать в магазине между синей и красной майкой, в клеточку или в горошек Как выбрать, по какому принципу? Стою и мучаюсь, пока в туалет не приспичит, тогда ткну, не глядя: «Вот эту, пожалуйста!» А Винни? Между двумя женщинами не может выбрать. Да все мужики раздвоены. Верно. Но не все раздвоены одинаково. Кто-то смотрится в зеркало. Кто-то пишет — это тоже раздвоение. Кто-то рожает детей, считая, что это их удвоение. Каждый по — своему. Все стремятся продлить себя в пространстве и во времени. А кто-то создает дублей. Это уже от характера зависит. От мерзкого характера. Только неудачник в любви мог такое организовать. Чтобы не было неповторимости, чтобы всякого можно было заменить. Интересно, звезда Е. пьет? Она хорошая. Да среди известных людей каждый пятый занимается самоуничтожением. Это исключает возможность дублирования — порченый материал! Но ведь это только каждый пятый, а остальные?! В памяти стали всплывать один за другим персонажи эстрады, певцы, общественные деятели.

Я оглянулась на идущих мимо людей. А зрители? Эти ничего не замечают. Ни искусственных деревьев, ни муляжей птиц, ни перетяжек с фото-пейзажами? Дома у себя обзаводятся искусственными пальмами и березками, резиновыми куклами вместо женщин. Манекены! Хорошо хоть душа не дублируется. От этой мысли немного полегчало, и я попыталась запеть, чтобы скрасить свой путь: «Как прекрасен этот мир, посмотри-и, как прекра-а-а-а-сен этот ми-и-ир!» Но вышло как-то неубедительно. Теперь слова песни вызывали много новых подтекстов и ощущений. И я не стала продолжать. Просто шагала домой, уже без всяких мыслей. Где-то рядом пищали тормозами машины. Ворчали и смеялись пешеходы, скандировали громкоговорители: «Сниженные цены!», «Распродажа!», «Лотерея счастья!», «Отдых всей семьей!», «Только три концерта Неповторимой!», «Иванова и Шнуркова — в главные режиссеры!», «Цветущий» — последняя и завершающая!».

«Интересно, — подумала я, — сколько я уже не сплю?» Но вот рядом остановился автобус, выгрузил пассажиров, и голос кондуктора произнес: «Никиткино — следующая!» Дверцы захлопнулись. Автобус тронулся с места. «О! Кажется, следующая моя», — узнала я свою остановку. Проводив отъезжающий автобус взглядом, тут же заметила странного субъекта, который двигался мне навстречу. Наклонившись вперед, так что было видно одно темечко, мужчина делал шаг, останавливался, подволакивал ногу, потом снова собирался с силами и осторожно ступал дальше. Казалось, еще чуть-чуть, и он потеряет равновесие. Он и дело поправлял полы своего длинного истрепанного пальто, которые тащились по земле, превращаясь в грязную бахрому. Но вот он поднял голову, прикидывая расстояние, которое собирался пройти. «Винни?» — испуганно пробормотала я и бросилась ему навстречу.

Подбежав, схватила его за локоть и стала отряхивать грязь с рукава. Тут только заметила кошачью мордочку, которая торчала у него из-за пазухи. «Потапка!» — обрадовалась я. Но Винни вдруг высвободил руку и, не сказав ни слова, двинулся дальше. «Винни…» — позвала я его. Но он не обернулся. Я догнала его и пошла рядом. «Наверное, обиделись», — подумала я и попыталась снова обратить на себя внимание: «Потапка, иди ко мне!» Но Потапка, как и Винни, будто не узнавал меня, даже не встрепенулся на мой голос, словно меня и не было. Через несколько метров Винни остановился. Постоял мгновение, закашлялся, потом погрузил руку в карман своего драного пальто и извлек оттуда мятую сигарету. Несколько секунд изучал ее. Затем стал выпрямлять, тщательно разминая пальцами, после чего достал зажигалку, щелкнул, и, наклонившись, прикурил. Я замерла, ожидая, что будет дальше. Сделав пару глубоких затяжек, он посмотрел куда-то вдаль и треснувшим голосом изрек: «Я бомж!»

Мы помолчали. Потом я тихо спросила:

«Давно ты так бродишь, Винни?»

Он погрузился в какие-то одному ему понятные фантазии и мысли.

«Давно… Всю жизнь!» — ответил он с расстановкой.

Я осторожно взяла его за руку.

«Сейчас опасно ходить по улицам. Пойдем домой».

Он сдвинул брови, запрокинул голову и решительно произнес: «У меня теперь нет дома».

«А Муза где? Она что, тебя выселила?» — я с трудом сдерживала накатившую ярость.

«Не мешай мне… Отойди!» — он резким движением выдернул свою руку и попытался ускорить шаг.

«Что она с тобой сделала, эта гадина, Муза где?» — не выдержав, заорала я.

Он взглянул на меня, пытаясь понять, о чем я говорю. И невинно спросил:

«Муза… Кто это?»

«Ты Музу не помнишь? — я подбежала, схватила его голову руками, стараясь поймать его взгляд. — Винни, как меня зовут? Ты меня узнаешь?» Он смотрел на меня, силясь что-то вспомнить… Я стала трясти его голову: «Ты был со мной, потом с Музой… Вспомни, Винни, вспомни!» Он вдруг закатил глаза, дернулся, и стал оседать. «Что с тобой? Что с тобой сделали…» Я не удержала его, и он повалился вместе с Потапкой на землю. «Кто-нибудь… люди!» — замахала я руками в сторону парочки, которая стояла неподалеку. Но они то ли не слышали, то ли не поняли, о чем я прошу, и оставались на месте. «Ну помогите же, кто-нибудь… гады, какие все гады..» — повторяла я, суетясь вокруг Винни, которому становилось все хуже. Он захрипел, его тело вдруг изогнулось и забилось в конвульсиях. Я бросилась на колени, обвила его голову руками и закричала: «Очнись, Винни, не оставляй меня одну, прошу тебя! Это же я, Винни! Вспомни… Только, прошу тебя, не умирай!» Как только я прокричала последние заклинания, Винни открыл глаза и спокойно произнес: «Слушай, я прикалываюсь, дай мне поиграть, я в образе…» Потом медленно приподнялся и сел, как ни в чем ни бывало.

Посмотрев минуту-другую, как он отряхивает с себя снег, и, отдышавшись, я резко поднялась и потребовала:

«А ну, отдай Потапку… Пота-пий!» — позвала я. Но Потапка только сладко зевнул, будто его напоили валерьянкой.

«Он тоже в образе», — прокомментировал Винни, поднимаясь с земли.

Я отвернулась и быстро зашагала прочь.

Винни нагнал меня и пошел рядом, стараясь заглянуть мне в лицо. «Скажи, ну ты поверила?»

Я не отвечала, продолжая быстро идти к дому.

«Ну, прости, я хотел, чтоб было смешно. Может, чуть-чуть пережал… тут важно вовремя расколоться».

«Муза где?» — сухо спросила я.

Винни радостно хохотнул: «Сбежала. Я напугал ее своим видом».

«Еще вернется, жди», — отрезала я, испытав при этом облегчение.

«Да нет, она какого-то писателя нашла, у него просторнее».

«А дети?»

«Откупился, денег дал. Да не мои это дети, неужели не ясно, наверняка писателя!» — стал заводиться он.

«Муза первая тебя сдаст телеполиции, — сказала я хладнокровно. — А деньги откуда?»

«Ты что, не поняла? Я со съемки, играл бомжа».

«Это то самое предложение, у Массмедийкина?»

«Вроде да. Снимали с крана. Я внизу, а режиссер наверху. Я только голос слышал. Он так и не спустился».

«А бомжи при чем?»

«По сюжету олигарх играет в шахматы с бомжами».

Я мысленно попыталась представить Массмедийкина рядом с бомжом, но картинка не складывалась. Решила не комментировать дурацкий сюжет, какая разница, если все это липа. Вместо этого поинтересовалась:

«Много заплатили?»

«Как раз, чтобы поехать на море», — заявил Винни радостно.

«Когда летишь, сегодня?»

«Нет, вечером банкет, завтра можно за билетом, как получится…»

«Какой еще банкет?»

«Последний съемочный день, всех позвали в японский ресторан, у меня пропуск на два лица, пойдешь — я приглашаю?»

«Подумаю», — ответила я через паузу. Поход на банкет Массмедийкина действительно требовал серьезного обдумывания.

Уже на пороге дома я спросила, как у него оказался Потапка. Как выяснилось, Винни встретил Мандарину и забрал у нее кота. «Она была какая-то не в себе, вылила полбутылки валерьянки в стакан и выпила, остальное отдала Потапке». Я не удержалась, чтобы не съязвить: «Из вас троих тебе бы валерьянка больше всех пригодилась». Но Винни пропустил остроту мимо ушей. «Она, кстати, тоже идет на банкет, в качестве журналистки. Просила тебя ей позвонить». Я промолчала, решив, что все это надо хорошенько обдумать.

Как только я открыла дверь, Потапка тут же ожил, выпрыгнул из своего убежища за пазухой у Винни и вбежал вквартиру. «Ну так как?» — снова спросил Винни. «Подумаю». И мы разошлись, каждый хлопнув своей дверью.

Дома набрала Мандарину.

«Ну ты идешь?» — с места в карьер задала она вопрос.

«А ты все знаешь?» — спросила я, решив на всякий случай ее проверить.

«Знаю то, что мне положено знать, — ответила умная Мандарина и уточнила. — Там будут наши люди…»

«Их всех пригласили?»

«Да, они играли бомжей… В последний съемочный день он всех пригласил на банкет!»

Ситуация казалась мне слишком невероятной.

«Скажи, он идиот?» — задала я риторический вопрос. Но Мандарина ответила на мой сарказм своим.

«Нет, он творческий работник У него постсъемочная эйфория».

«А у нас что?»

«Понаблюдать… поснимать, — сказала она и зевнула. — Там будет его последняя, ну, эта, невеста. Узнаем программу юбилейного концерта, постараемся войти в доверие, получить лучшие места. Надо идти!» — резюмировала она, снова зевнув, видимо, под действием валерьянки.

«А как насчет безопасности — бомжей и алкоголиков хотят вывезти из города?»

«А мы тут при чем? Ты алкоголик?» — спросила она неожиданно весело.

«A-а, поняла… — протянула я, соображая, на что она намекала. — Нет, конечно».

«Ну вот, ты не алкоголик и не бомж! Ты актриса с квартирой, — внушала она мне голосом психиатра. — Я тоже на правах журналистки… у меня есть диплом!»

«Но я не снималась у него…» — привела я новый аргумент.

«Какая разница — он все равно никого не помнит из массовки, тем более в последний съемочный день…»

Все мои сомнения были разрешены, и я поняла, что пойду.

«А во что одеться?» — спросила я Мандарину, которая была для меня авторитетом в этом вопросе.

«Тебе в артистическом — все равно во что, — быстро сообразила она. — А я? — тут она сделала длинную паузу, прикидывая мысленно свой наряд. — Я в перчатках! Адрес пиши».

Я потянулась за блокнотом, нашла ручку.

«Теледурманово 10, японский ресторан «Вунь-лунь», вип-зал, — диктовала Мандарина, — встречаемся там в десять вечера. Эдельвейс! — крикнула она, по всей видимости, коту, — а ну, брысь, брысь оттуда! Да, я здесь!» — снова вернулась она ко мне.

«Тогда до вечера. Мне что-нибудь брать?»

«Ничего — я буду с диктофоном, камерой и мандаринами! Эдельвейс!» — она снова закричала на своего кота, уже закончив со мной разговор.

Глава 33. «Банкет. Афро и Чудо»

Ровно в десять мы с Винни уже стояли у входа в ресторан «Вунь — лунь». В последний момент, еще дома, я вспомнила, что была уже там однажды по приглашению Алевтины. И даже вспомнила про карточку вип-персоны, которую мне презентовали. На всякий случай положила ее в сумку Перед самым выходом из дома ругались с Винни — он не дал себя переодеть и пошел в «артистическом» — в костюме бомжа. Том самом, драном пальто до пят. Правда, принял дома ванну. Меня он тоже уговаривал укутаться в старое байковое одеяло, на котором я обычно гладила, отчего оно было покрыто темными прожженными пятнами. Когда я отказалась, он расстроился и сказал, что я порчу ему праздник. Я тут же ввернула, что одноглазая Муза была бы ему лучшей парой для выхода в свет, но она теперь выходит с писателем. В спорах и препирательствах мы стали опаздывать, и это решило конфликт — пришлось идти в том, что каждый выбрал. Я облачилась, как всегда, в черное платье и сапоги на каблуке. Единственное, в чем я решила отступить от своего привычного облика, — это надеть рыжий парик, вроде того, который носила Лиза. И конечно, черные очки.

У ресторана было безлюдно. Несколько припаркованных машин и никого вокруг. На дверях я увидела табличку: «Ресторан закрыт». И уже подумала, что перепутала адрес. Но решилась все-таки нажать кнопку звонка. После недолгого ожидания дверь открылась, и на пороге показался высокий сухопарый мужчина в японском кимоно. Его лицо точь в точь напоминало лицо Незнакомца, который сопровождал меня на собрание анонимов. Он поинтересовался, что мы, собственно, хотим, если видим, что ресторан закрыт. Я не нашлась, что ответить. А Винни, пребывавший в замечательном настроении, весело прокричал, что мы приглашены на банкет по случаю последнего съемочного дня, и замахал приглашением. Реакции не последовало, встречавший продолжал выспрашивать, кто мы и кто нас пригласил. Винни радостно заявил: «Бомжи!» — и продемонстрировал свои дырявые карманы. Но сухопарый все еще что-то обдумывал, держа меня тем самым в напряжении. Винни был отчаянно весел и продолжал развлекаться: «Мужик, икру давай, девочек, шампанское!» Стресс, который я испытала, заставил быстро действовать — я вспомнила про вип-карточку и принялась судорожно рыться в своей сумке. На что Винни забурчал: «Сколько раз говорил, купи нормальную сумку, в этой невозможно ничего найти!» Я тут же выудила карточку и предъявила ее загадочному типу. Но он по-прежнему не спешил — изучал, что на ней написано. В конце концов, он отступил, пригласив нас войти. Тут только я сообразила, что закрытый ресторан был всего-навсего маскировкой. Все-таки идем на банкет не просто к режиссеру, а к кандидату в Главные режиссеры. Тип в кимоно повел нас через анфиладу едва освещенных комнат в вип-зал. По углам обозначались силуэты охранников, едва различимые в темноте. Пока мы шли, я решила не разгадывать тайну сходства странного типа с Не- В знакомцем, предпочитая вести игру по у правилам данной ситуации. Вероятность того, что он «засланный казачок» в стане анонимов, нельзя было исключать. Как и наоборот, здесь он мог быть человеком от анонимов, которому нельзя было рассекретиться… Он также мог оказаться братом-близнецом. Не исключено, что я просто могла обознаться. Но вот показались освещенные двери вип-зала, которые также были прикрыты. Оттуда уже доносился сдержанный говор. Незнакомец, — так я решила его по-прежнему называть, — бесшумно приоткрыл створки и пригласил нас войти. Оказавшись в небольшом зале, в центре которого стоял длинный стол, я сразу встретилась глазами с Мандариной. Ее трудно было не заметить. В эксцентричной шляпке начала прошлого века со спадающей на глаза вуалью, узком сером костюме и черных перчатках, она беседовала вполголоса с крупным типом, в котором угадывался депутат Объектов. Если бы не большой черный баул, который висел у нее на локте, я бы решила, что Мандарина меня разыграла и просто хотела произвести фурор. Но в бауле, как я предполагала, находилась камера и мандарины. На нас обратили внимание.

«Кто эти люди?» — спросил мужчина, сидевший на противоположном конце стола.

«Бомжи, — ответил Незнакомец, — ваши актеры». «А я их приглашал?» — все так же бесцеремонно продолжал первый. «Разумеется, всех приглашали, господин Массмедийкин», — сдержанно отвечал наш провожатый. «Миленькие, ну тогда присаживайтесь. Коля-джан, — обратился он к нашему спутнику, — найди место актерам». Нас посадили в углу, попросив других гостей потесниться. Бросив беглый взгляд на приглашенных, я в первую очередь заметила анонимов. Моя бывшая сокурсница что-то разглядывала в своей тарелке. Через пару человек от нее сидел актер — тот, что говорил на собрании о гениях. Сейчас он беседовал со своим соседом, держа в руке стакан томатного сока, а может, это была «кровавая Мэри»? У противоположной стенки я узнала еще парочку — парня-наркомана и девушку, которая ревновала своего возлюбленного к поп-звезде Инге. Остальная публика, которую мне удалось разглядеть, состояла из съемочной группы телесериала «Цветущий». Все активно жевали, передавая друг другу тарелки, привставая, чтобы дотянуться до бутылок. Как и в первое мое посещение, здесь не было ничего из японской кухни, скорее интернациональная смесь, с преобладанием отечественной. В атмосфере, несмотря на разговоры и перезвон приборов, ощущалось напряжение, какое бывает до первых официальных тостов. Да и хозяин банкета, сидевший в самом дальнем углу, предоставив всем возможность непринужденно беседовать, внушал благоговение и нервную дрожь. И чем больше он демонстрировал свое радушие, тем сильнее нарастала тревога и потребность взорвать ситуацию. Но вот кто-то не выдержал и застучал вилкой по стакану. Женский голос, срываясь на крик, попросил у всех минуту тишины — все затихли. Женщина встала, чтобы произнести тост. «Предлагаю поднять бокалы за окончание работы над «Цветущим»!» По залу прокатилась волна одобрения. Она продолжала: «Не сомневаюсь, последняя серия станет настоящим подарком для зрителя, а виновнику торжества принесет долгожданную победу на выборах!» И, словно регулировщица флажком, указала своей рюмкой в направлении Массмедийкина, после чего дрогнувшим голосом предложила: «За Главного!» Все начали скандировать: «За глав-но-го!» А женщина тихо опустилась на свой стул, и что-то пробормотав, мгновенно опрокинула в себя рюмку водки, откинулась на спинку и застыла. В этой уставшей женщине я узнала Алевтину. И мне стало больно за нее. Она перекрасилась в блондинку и похудела, отчего выглядела старше. А может быть, просто сдала от такой жизни. Неужели и она его штатный сотрудник? — закралось у меня подозрение. Хотя теперь невозможно что-либо утверждать, — подумала я, — и у нее может обнаружиться своя тайная, анонимная жизнь».

«Цвести всегда, цвести везде! За Главного, за режиссера!» — все еще кричали собравшиеся. Откуда-то вынырнули люди с камерами и осветительными приборами, расположились неподалеку от Массмедийкина и больше уже не покидали своих позиций.

Кто-то тронул меня за плечо — это была л Мандарина. Она показала жестами, что крадется в сторону журналистов. Я восхищенно покачала головой на ее шляпку. Она отмахнулась: «Твой всех затмил своим i пальто!» «Это наши люди с камерами?» — шепотом спросила я.

«Это из его фонда»… «А невеста?» «Рядом с ним!» И она двинулась дальше, в направлении корреспондентского угла. Я всмотрелась в сидящих рядом с Массмедийкиным женщин и, остановившись на самой юной, стала ее изучать. Девушка была крепкого телосложения и даже сидя была на голову выше Массмедийкина. Осанкой она напоминала пловчиху или лыжницу Ничего не ела и не пила, сидела со спокойным и даже угрюмым выражением лица, на котором не было ни капли макияжа Я мысленно стала гримировать ее бледное лицо — накрасила красной помадой губы, румянами скулы, подвела карандашом глаза и растянула рот в улыбке. И поняла, что именно это лицо смотрит с обложек во всех киосках города и рассказывает телезрителям с экрана о счастье. Нетрудно было догадаться, что это и есть невеста.

После первого тоста, словно по отмашке, все начали громче говорить и смеяться. Но за первым вскоре последовал второй. Поднялся человек из группы. Кто-то из своих крикнул ему: «Говори коротко!» Все засмеялись. Еще раз крикнули: «Лишнего не говори!» Он пробубнил: «Как смогу…» И с торжественным видом, обратился к Массмедийкину: «Наш «Цветущий» нескончаем, как жизнь. Мы изобрели новый жанр — вечную телеэпопею, с элементами реалити-шоу, с подключением новейших технологий, нейролингвистического программирования, художественного позитивного зомбирования, но главное…» «Уже перебираешь!» — снова шикнули на него. Тогда он засуетился: «Скажу коротко: вы создали образ многоликого героя нашего времени. Имя ваше останется…» Он вдруг запнулся; подбирая нужное слово.

И уже готов был продолжить, как его прервали.

«От него ничего не останется! Его забудут!» — подала голос невеста режиссера. И довольная выходкой, тут же притихла.

Все замерли, не понимая, как нужно реагировать.

Заметив общее замешательство, она весело продолжила, выговаривая каждое слово: «Никто… никого… не помнит! — я правильно тебя цитирую, милый?» И хитро посмотрела на жениха.

Массмедийкин расплылся от умиления и потянулся обнять свою юную блондинку. Они прижались друг к другу.

«Это мое Чудо!» — представил он невесту собравшимся и поцеловал ее в висок.

«А ты мой Афро!» — вторила ему девушка.

Мандарина не упустила момент и включила свой диктофон.

«Что значит Афро?» — спросила она невесту.

Девушка перестала улыбаться и с серьезным лицом объяснила:

«Я зову его Афро. Он мой афродизиак — деньги и слава! Или наоборот, деньги и слава — мой афродизиак!»

«Я Афро, а она Чудо!» — подытожил ее рассуждения Массмедийкин, позируя перед снимавшей его камерой.

Затем выпустил невесту из своих объятий и снова переключился на закуски. Все сидящие за столом испытали облегчение и тоже бросились к своим тарелкам. Какое-то время народ жевал, старясь хоть ненадолго забыть о Главном. Но не прошло и двух минут, как им пришлось снова прерваться.

«Мне не нравится этот зал, Афро», — произнесла невеста настороженно.

Кто-то из гостей тут же повернулся к ней. Другие сделали вид, что не слышат.

Массмедийкин недоуменно пожал плечами.

«Это самый лучший зал, Чудо, это вип- зал! — удивился он, вытирая рот салфеткой. — Я пригласил сюда своих друзей!»

Но в ответ невеста зашептала испуганно: «Милый, випы — это те, которые пожирают младенцев?»

Справа от меня кто-то тихо выматерился. Какой-то рыжий парень хихикнул, но его тут же одернули.

Журналисты оживились.

«В каком смысле пожирают?» — задал вопрос один из них.

«С целью омоложения, — пояснила девушка, — поедают в расчете на стволовые клетки».

И повернувшись к Массмедийкину, добавила: «Ты мне сам перед сном эту страшилку рассказывал!»

Массмедийкин залился громким счастливым смехом: «Чудо, просто, чудо!»

Собравшиеся, как по команде, тоже начали хохотать. Толстый дядька из съемочной группы даже прослезился и пробормотал: «Цирк какой-то!»

Дождавшись, когда все успокоятся, Массмедийкин стал рассказывать: «Я воспитываю в ней устойчивость к стрессу. Дальше будет еще страшнее, — говорю я голосом волка. — Она залезает под одеяло и трясется, как зайчик!»

И зашептал, подавшись вперед, к объективу камеры: «Она индиго, ребенок индиго!»

Актер из анонимов крикнул: «За невесту, за Чудо!» И все выпили за Чудо. После чего продолжили застолье, стараясь развлечь друг друга разговором и выпивкой.

Глава 34. «Кто эти люди?»

Журналисты тем временем устроили блиц-интервью.

Они поочередно тянули свои микрофоны к режиссеру.

«Как вы работаете? Сколько дублей делаете?» — спрашивали его.

Лицо Массмедийкина приняло апатичное выражение: «Меня возбуждают только первые дубли. Они лучшего качества, а вторые совсем выхолощенные, не говоря уже о десятых!»

Между журналистами завязалась борьба за право задать следующий вопрос. На первый план вылезла плотная энергичная женщина: «Кто ваш зритель? Домохозяйки, пожилые люди, молодежь?»

Режиссер налил себе рюмку: «Я предлагаю тост: за вечно молодого зрителя! Я жив, пока мой зритель жив! Так что моя задача — создать вечного зрителя!» Он улыбнулся в расчете, что все оценят его юмор. Кто-то непроизвольно зевнул, другие одобрительно закивали. «Представьте, — продолжал он, воодушевляясь, — зритель теряет ощущение реального времени, он начинает существовать по законам телевизионного, воображаемого времени, глядя на вечно молодую героиню, он сам становится вечно молодым!» Кто-то из журналистов крикнул: «Здорово!» В зале раздались жидкие хлопки. Раскрасневшийся Массмедийкин лукаво подмигнул: «Со временем, кто знает, зрителя самого можно перевести в виртуалку…» Он замолк, ожидая аплодисментов, но все молчали. «Шутка!» — скороговоркой закончил он и приготовился выпить.

«Папа, колись!» — произнесла вдруг невеста.

Он осекся, рука с рюмкой повисла в воздухе.

«Она назвала вас «папа»? — подсунул микрофон очередной расторопный журналист;

Массмедийкин не стал сразу отвечать. Он медленно допил свою водку и сел. Смачно потер ладони, затем потянулся вилкой к тарелке с селедкой, наколол ломтик, отправил его в рот, понюхал кусочек черного хлеба, и, не прекращая жевать, стал отвечать: «Нет, я для нее — Афро! Она своего папу вспомнила. Забыл, чем занимался, этот добрый человек… то ли лесник, то ли дровосек. Я нашел ее в деревенской глуши, выбирали натуру. Самородок! Иногда она вспоминает папу…» Он взглянул украдкой на невесту — та смотрела куда-то вдаль. И продолжил, понизив голос: «Это мне в ней и дорого — ее свежесть натурального человека».

Он изобразил трагическое лицо.

Невеста полезла в сумочку и вынула тюбик с каплями.

«Слеза должна красиво покатиться, — сказала она. — Глицериновая катится лучше!»

Она метнулась к жениху, выдавила каплю ему на щеку и мгновенно вернулась на место.

«Что ты делаешь?» — спросил он, вытираясь.

«Папа умер!» — констатировала она, капнув и себе «слезу».

Застрекотали камеры, ведущие прямую трансляцию.

Наступила неловкая пауза. За столом разлили и выпили, не чокаясь.

Принесли горячее Среди обслуживающих, крепких молодых мужчин, оказалась и Алевтина. Она подходила к каждому, собирал а тарелки, приносила чистые.

Зал наполнили звуки жующих ртов и скрип ножей, к ним примешался возникший откуда-то сдавленный стон. Я обернулась — все склонились над своими тарелками, сосредоточенно разделывая дичь. Звук повторился уже громче и явственно перешел в чье-то хриплое всхлипывание. Я поискала глазами Винни. Он переместился на другую сторону стола к какой-то артистической компании. Лицо у него было мрачное. Но Винни не плакал. Я крутила головой, оглядывая присутствующих. Депутат Объектов сидел неподалеку, рядом с моей сокурсницей и что-то нашептывал ей. Мандарина была на своем посту, с группой журналистов. Актер из анонимов успел сменить место и оказался напротив меня. Он ничего не ел и тоже наблюдал за происходящим. Но вот я, кажется, нашла того, кого искала.

В самом дальнем от Массмедийкина углу, у окна, сидел маленький чумазый человек. В начале банкета я его не заметила. Он примостился возле подоконника, на который поставил свою тарелку. Сидел и плакал, утираясь рукавом пиджака.

Массмедийкин сделал знак рукой. К нему подбежала запыхавшаяся Алевтина.

«Выведите этого грязного человека. Я говорил: людей на порог не пускать!»

Алевтина растерянно развела руками:

«Это показательный бомж — надо хоть одного оставить для прессы. Он подопечный вашего благотворительного фонда!»

Массмедийкин удивился: «Мы что, только одного опекаем?»

«А зачем больше?» — понизила голос Алевтина.

«Что же мы его опекаем, а он так плохо выглядит?» — пошутил режиссер, подмигнув стоящей рядом прессе.

Но его помощница упрямилась: «Он же бомж!»

«Да, вы правы…» согласился он наконец.

Оставив своим вниманием маленького человека, Массмедийкин обвел взглядом присутствующих.

«Кто все эти люди?» — спросил он, прищуриваясь.

«Это ваша съемочная группа и актеры!» — отрапортовала Алевтина.

Он снова вгляделся в гостей и вдруг обратился ко мне: «Я тебя снимал? Что-то знакомое…»

Я замерла на своем стуле, не зная, что отвечать. Он медлил, силился вспомнить.

В этот момент за моей спиной скрипнула дверь, застучали каблуки и долговязая худая шатенка бросилась к Массмедийкину на шею.

«Поздравляю, дорогой?» — лепетала она детским голосом, целуя его в обе щеки. Массмедийкин вопросительно взглянул на Алевтину, продолжая обнимать девушку.

«Вы ее снимали в «Цветущем», в предыдущих сериях», — сообщила на весь зал Алевтина.

«О! Старушка!» — поприветствовал Массмедийкин актрису, ущипнув ее за ягодицу.

Она захихикала, кокетливо одернула короткую юбку.

«Мне только 26!» — вскрикнула она, оглянувшись на гостей, и залилась довольным смехом.

«Старушка-старушка!» — смаковал он свою шутку.

Потом поднял руку, щелкнул пальцами: «Коля-джан!»

К нему подошел Незнакомец в кимоно.

Массмедийкин распорядился: «Найди место нашей актрисе!»

Тот покорно кивнул и усадил девушку на свободный стул, как раз возле Винни. Он обрадовался — приготовился развлекать новенькую. Вокруг нее засуетились, принесли чистую тарелку.

Режиссер успокоился и вернулся к своей прежней беспечности. Собрался продолжить застолье, но тут вспомнил о своей невесте. Она сидела, опустив руки на колени, не притронувшись к еде.

«Милая, съешь что-нибудь!» — обратился он к ней.

«Я жду десерта. Ты знаешь, я не ем то, что сама приготовила», — сказала она, не меняя позы.

«Это все Чудо приготовила?» — подхватили журналисты хором.

Эта новость вызвала ажиотаж за столом. «Это Чудо меня уже достало», — сострил кто-то шепотом. «Потрясающая девочка!» «Умница!» «Вот молодец!» — наперебой выкрикивали женщины.

Массмедийкин закивал: «У нее золотые ручки и золотая головка, — и снова поцеловал девушку в висок, — все делает быстро, настоящая скородумка и скороварка!» Потом посмотрел в свою тарелку, на которой остывало горячее, взял приборы и принялся за кровавую вырезку.

Решив, что режиссеру надо дать возможность перекусить, журналисты стали засыпать вопросами невесту. «Как вы проводите досуг?» «Где будет свадьба?»

«Как вы оцениваете шансы вашего будущего супруга занять пост Главного режиссера?» — спросила Мандарина.

Незнакомец как раз подкатил тележку с десертами. Поставил перед невестой несколько вазочек с бисквитами и мандаринами. То ли вид десерта поднял девушке настроение, то ли что еще, но она вдруг преобразилась. тряхнула головой, рассыпав по плечам белокурые локоны, глаза ее заиграли.

Она стала охотно отвечать: «Я думаю, Афро самый сильный режиссер! Все члены правительства — его зрители и поклонники. Не считая тех, кто сбежал на острова, узнав о магнитной аномалии».

«Как интересно!» — поддержала невесту Мандарина, записывая ее слова на диктофон. И уточнила: «У вас есть источники?»

Невеста была рада немного поболтать:

«Это Афро подарил мне на свадьбу подслушивающие устройства, мне скучно, я и подслушиваю. Бывают интересные разговоры». Она собиралась еще что-то сказать. Но ее оборвал строгий голос жениха.

«Чудо!» — прикрикнул он и влепил ей подзатыльник. Но тут же погладил невесту по щеке.

«Тебе принесли десерт, — сказал он ей ласково, — ешь и улыбайся фотографам!»

Она послушалась, набрала себе в тарелку бисквитов и мандаринов. И как-то по-детски стала уплетать сладости за обе щеки.

«У нее отличное чувство юмора!» — снова умилялся на нее режиссер. Он вытер салфеткой рот и расслабился, давая понять, что готов еще немного поговорить со всеми желающими.

«Вы уже думаете о продолжении?» — спросили его журналисты.

«Да, она уже думает, — неожиданно для всех ответил он, посмотрев на невесту. — И ведет переговоры как режиссер и сценарист. Ей такие мысли приходят в голову! И с такой скоростью — пишет на кухне, в туалете, в дороге. Она удивительно сделана. Даже мелкие недостатки в ней совершенно очаровательны. Знаете, как она храпит? Мурь-гламурь, мурь-гламурь!» — он зажмурил глаза от удовольствия и затрясся в беззвучном хохоте.

«Ждем продолжения!» — мрачным голосом бросил реплику актер.

Невеста услышала, оторвалась от десерта, и, найдя его взглядом, парировала: «Я уже пишу «Цветущий» — два!»

В журналистском пуле зашевелились.

«А кто будет снимать?» — поинтересовался тот, что стоял ближе всех..

Она поперхнулась: «Я, тоже я… идеальная форма… Я. ем овсянку… Народ не достоин… Ничего… Нельзя впускать… никуда…»

Массмедийкин забеспокоился, протянул к ней руку и постучал по спине: «Чудо, ты подавилась? — заботливо спрашивал он, похлопывая. — Обжора моя любимая!»

Он попросил Алевтину принести стакан воды. Та в два счета обернулась и протянула воду невесте. Массмедийкин счел необходимым пояснить журналистам: «Она полюбила все мои идеи…»

Невеста выпила воду, отдышалась и членораздельно произнесла: «Я проглотила твой цитатник, Афро…»

Народ в очередной раз взвился от хохота, оценив остроумие невесты. Какая-то пьяная женщина свал ил ась под стол. Ее начали дружно поднимать.

«Может, кофе?» — спросил ее полный мужчина, когда женщину усадили на стул.

Массмедийкин заулыбался, потрепал свою любимую по головке: «Ты моя сладкоежка!» И стал рассуждать на камеру.

«Мы абсолютно совместимы, я давно искал себе пару… себя в юбке… Но такого эффекта я не ожидал. Это мой полный дубль — в женском обличье! Мы все делаем синхронно… ловим сигналы друг друга…

Первый раз встретил женщину идеальную по форме и содержанию. Она совместила в себе все — актрису, домохозяйку, друга, любовницу, соавтора, сексуального партнера и делового тоже. Она полюбила мой дом, мою машину».

«Твою камеру…» — подсказала невеста.

Массмедийкин продолжал перечислять: «Мое творчество, мои осветительные приборы, мои старинные вазы, картины…»

Невеста добавила: «Твои деньги и твою славу!»

Все снова засмеялись… Кто-то тяжело вздохнул.

Массмедийкин заулыбался: «У нее потрясающее чувство юмора! С какой-то такой чернотцой! Моя школа!»

Разомлев от сытного ужина, довольный собой, он вошел во вкус и приготовился продолжить диалог с невестой под стрекот камер.

«Чудо, — обратился он к ней, увидев, что она встала из-за стола. — А ну-ка запиши, что ты только что сказала… Мы это издадим!»

«Я запомню», — ответила невеста.

Она извлекла из сумочки большой целлофановый пакет и стала складывать в него еду со стола.

Массмедийкин недовольно поджал рот. И глядя, как у него из-под носа забирают вазочку с бисквитами и печеньем, процедил:

«Зачем?»

«Съедим дома!» — наивно отвечала невеста.

«Оставь людям. Дома мы найдем, чем заняться!» — с трудом сдерживая раздражение, буркнул он.

Она его послушалась и вернулась на место. Но спокойно усидеть не смогла и стала ерзать на стуле.

«Милый, я хочу…» — сказала она жалобно, прислонившись к его плечу. Массмедийкин понизил голос: «Не здесь…»

Невеста снова попросила: «Вынь свою камеру».

Он сказал еще тише: «Дома».

Она посмотрела на него с нежностью.

«Я очень хочу… Афро!»

Но он не реагировал, давая понять, что разговор окончен.

Она отстранилась от него, замолчала и насупилась. Прошла минута-другая, и лицо ее приняло крайне сосредоточенное выражение.

«Что-то Чудо приуныла?» — заботливо поинтересовалась подошедшая к ним Алевтина.

«Ей не знакомо уныние, — быстро отвечал Массмедийкин. — Она сочиняет!» И в подтверждение своих слов спросил невесту: «Пошел сюжет, Чудо?»

«Обделалась…» — ответила девушка.

«Я говорил, живая, она живая! — объяснил всем Массмедийкин. И снова переспросил: «Сюжет пошел или ты пресытилась?»

«Я правда обделалась. Можно сказать, пошел сюжет…» — все с тем же напряженным лицом отвечала невеста.

«Возьми листок бумаги и запиши, что в голове держать!» — предложил Массмедийкин.

В стане журналистов зашептались: «О чем это она?»

Массмедийкин пояснил прессе: «Это наш эзопов язык — «сюжет пошел»». И взглянув на часы, успокоил девушку: «Сейчас поедем, миленькая». Он кивнул Алевтине, давая понять, что нужна помощь.

Та привела с собой охранников, и они повели невесту к выходу.

Банкет подошел к концу. Все сидели разморенные и уставшие, готовые в любой момент встать и уйти. Одинокие фигуры бродили по залу в поисках своих вещей.

Я подала знак Винни, все еще развлекающему своих соседок, что пора закругляться. Мандарина прошла мимо и бросила на ходу: «Она мне начинает нравиться, эта Чудо!»

Но вот те, кто сопровождал невесту, вернулись, подошли к Массмедийкину и зашептали что-то ему на ухо.

Лицо Массмедийкина изобразило крайнее удивление. «Ей не может быть плохо — ей всегда хорошо!» — произнес он громко.

Охранник снова нагнулся к нему и стал шептать.

Массмедийкин продолжал упорствовать: «Не верю! Она сама все готовила — экологически чистые, высококачественные продукты!»

Слово вставила Алевтина: «Она отравилась… изо рта идет пена…»

«Неужели сломалась?» — испуганно спросил Массмедийкин.

«Держится!» — успокаивала Алевтина.

«Это происки Иванова-Шнуркова. Я говорил, здесь чужие люди!»

Охранники перекрыли выход, попросив всех остаться на местах.

Массмедийкин нервно оглядывался по сторонам, готовый сорваться на любого, кто попадется под руку. «Куда делся бомж?» — обратился он к охране.

«Какой?» — решила уточнить Алевтина.

«Настоящий!» — еле сдерживая себя, прошипел Массмедийкин.

«Он сказал, что пошел домой?» — отчитались охранники, держа рацию наготове.

«У него же нет дома, болваны! — заорал Массмедийкин и потребовал: — Немедленно задержать бомжа! Всех обыскать!»

В зале началась паника и неразбериха — одни замерли стоя, другие остались сидеть за столом. Кто-то поспешил к выходу. Их не выпускали. Послышались раздраженные выкрики и ругань. Я видела, как Винни рванулся ко мне, после чего вдруг погас свет, и все погрузилось в темноту.

Я застыла, не понимая, что делать. Зазвенела посуда, раздался топот ног и грохот падающих стульев.

Вдруг кто-то схватил меня за руку и потянул за собой. Я попыталась высвободиться, но мне это не удалось. «Куда вы меня тащите!» — вскрикнула я.

Сзади раздался сдавленный голос Винни- «Тихо», — и он подтолкнул меня в спину. «А Мандарина где?» — шепотом спросила я его. Но тут она сама подала голос: «Смываемся через черный ход». Проплутав впотьмах по залу, натыкаясь на предметы, мы подошли к двери, проем которой был таким низким, что пришлось согнуться по пояс, чтобы пролезть в него и оказаться на небольшой, едва освещенной площадке. Идущий впереди меня отпустил мою руку. Каждый поодиночке спускался по крутым ступенькам очень пахучей и узкой лестницы. Я наконец смогла различить перед собой высокую фигуру в кимоно. И только теперь окончательно поняла, что если этот человек взялся вывести нас, то он и есть тот самый Незнакомец. Он продолжал безмолвно возглавлять наше шествие по лабиринтам подсобных помещений ресторана. И вот мы оказались в маленьком закутке. Щелкнул ключ в замке, дверь приоткрылась, и из нее дохнуло свежестью улицы. Как только мы выбрались на воздух, Незнакомец запер дверь изнутри.

Из анонимов выбрались почти все. Моя бывшая однокурсница и та девушка, что ревновала своего парня к поп-звезде Инге. И даже депутат Объектов. Недосчитались только парня-наркомана и актера, запомнившегося монологом о гениях. «Возвращаемся порознь, на всякий случай!» — заявила Мандарина, открывая свою машину. «Завтра все обсудим!» — шепнула она, поцеловав меня и Винни на прощанье.

По дороге к метро все молчали. Только Винни пытался рассказывать анекдоты. Смеялась самая юная.

Глава 35. «Чаепитие»

На следующий день, ровно в пять, я сидела у Мандарины в окружении ее десяти кошек и пила чай.

«Есть хорошая новость и плохая, — сразу перешла к делу Мандарина. — Плохая — задержали наркомана и актера. Наркоман вел съемку скрытой камерой. Актер его страховал. Их отвезли и допросили. Камеру конфисковали вместе с материалами.

Хорошая новость — их все равно отпустили. Актер стал рассказывать о своих фильмах, поставил автограф, — все оказались поклонниками. Он какого-то начальника разведки играл, так это их любимое кино. Что за работники… Ты понимаешь, в чьих мы руках? Они так любое государственное дело завалят — разложение. Ну, а дальше наркомана актер тоже взял на себя. Сказал, что тот любитель-кинематографист и хотел снять фильм в стиле «Догмы». У них же всегда такая любительская съемка, из-под полы… Поэтому, мол, скрытая камера, для большего правдоподобия. Навешал лапшу на уши… Профессиональный актер все-таки. Те поверили… На любовь к искусству можно многое списать.

Еще одна хорошая новость — у нас есть то, что я записывала на диктофон: вся болтовня невесты и Массмедийкина. Настоящий радиотеатр! В стиле «продвинутый домострой». Теперь надо монтировать».

Мандарине на колени прыгнул один из ее питомцев, и она стала почесывать его загривок, приговаривая: «Ну что, Константин, объелся, теперь мурлычешь?»

Я вспомнила про Лизину запись, которую оставляла Мандарине, и решила, что теперь, могу о ней рассказать.

«Еще есть кассета, та, что я тебе оставляла на хранение. Это тоже по Массмедийкину. Одна девушка, актриса…» Мандарина оторвала взгляд от кота. Я продолжила: «Да, именно, девушка, с которой он жил и работал… Это ее запись. Так что, приобщи ко всем другим материалам».

Мандарина на секунду задумалась, пытаясь вспомнить, о какой кассете идет речь, но тут же понимающе кивнула. Ей на плечи прыгнул еще один кот и тоже улегся. Теперь у нее на коленях лежала кошачья черная «муфта», а на плечах — кошачий рыжий «воротник».

Я спросила: «Хорошо, фильм мы смонтируем, а кто поможет с его демонстрацией?»

«Это самое сложное. Но люди есть, — отвечала Мандарина, — мой родственник, он в телекорпорации на хорошей должности, и еще кое-кто. Телеповар обещал свою помощь и актриса из «Майского дня». У нес среди телевизионного начальства есть одноклассник. Ради такого дела она собирается с ним встретиться. Он был в нес влюблен в пятом классе. Может, сработает».

«А к выборам Главного надо какую-нибудь акцию готовить?» — задала я очередной вопрос, стараясь не отвлекаться на постоянно перемещающихся по квартире кошек.

«Бессмысленно. Его выберут, — флегматично отвечала Мандарина. — Можно сказать, уже выбрали. Он же сам себя и выбирает! Все остальное только видимость — соперники, кандидаты. Все эти Ивановы-Шнурковы и прочие. Нас интересует публичное разоблачение его в День города».

Я решила уточнить: «А когда выборы? Забыла…»

На выборы я идти не собиралась, хотя повсюду агитировали. Везде висели призывы идти голосовать и обещали за это бесплатные продукты.

Мандарина взглянула на меня с упреком, словно осуждая мою рассеянность. «Запомни и больше не спрашивай, — строго сказала она, — выборы через три недели. А еще через пять дней — День города. К этому моменту мы должны успеть смонтировать наш документальный фильм».

Я вспомнил а слова Лизы, что День города и юбилей творческой деятельности Массмедийкина, приходятся на ее сороковой день. Подсчитала в уме — да, действительно совпадает.

В этот момент со шкафа за моей спиной спланировал большой белый кот. Прямо мне на колени. И стал устраиваться.

«О, это Эдельвейс! — обрадовалась Мандарина. — Погладь его, он очень любит женщин». Я стала гладить Эдельвейса. Его урчание придало моим размышлениям философское направление.

«День этого города, можно сказать, — поминки другого города. Того, которым он когда-то был. Все безвременно ушедшие — писатели и читатели, самоучки и гении, бывшие живые люди, — где они? Превратили город в лабораторию по выведению звезд и хлопающей публики. Телевизионные псевдолюди, дубли-клоны, как пластиковые пакеты и бутылки! Они же не разлагаются на биологические составляющие, а только засоряют почву. Но зато погоду на День города организуют! Будет чистое небо, вернется золотая осень. Листья на деревьях перекрасят».

Закончив монолог, я взглянула на Мандарину. На ней по-прежнему сидели оба кота, но в руках у нее уже появился мандарин.

«Тебе бы поэмы писать…» — меланхолично произнесла она и сунула дольку в рот.

«Прости, занесло, — оправдалась я — Как ты думаешь, памятник Массмедийкину поставят?»

Она просияла от удовольствия.

«Конечно, снимут голову у главного писателя на площади и вместо нее водрузят голову Массмедийкина. И еще кинокамеру ему сунут в руку… И на постаменте высекут. «От благодарного зрителя»«.

«Вся надежда тогда на голубей. Если к тому моменту еще останутся летающие птицы», — подхватила я.

Мандарина чуть не подавилась от хохота.

«Тогда анонимы обделают. Будет у них новое задание!»

Наш смех вызвал очередное перемещение котов. Эдельвейс оставил мои колени, запрыгнув на спинку дивана, на котором сидела Мандарина. Туда же вслед за ним последовал и рыжий кот.

«Да, а то, что случилось с невестой, — твоя работа?» — поинтересовалась я.

«Естественно, котам приходится прочищать желудки слабительным», — призналась Мандарина.

«Так это было слабительное?» — спросила я, поморщившись.

«Да, кошачье, в креме на бисквитах», — объяснила она.

Судя по ее спокойствию, Мандарина была еще и не на это способна. Я притихла, представляя себе, с каким радостным выражением лица она все это замыслила и осуществила. Наверняка, с помощью Незнакомца в кимоно.

«Как тебе невеста?» — спросила я через паузу.

«Восьмое чудо света!» — заулыбалась Мандарина.

«Да, — подхватила я. — Он, кстати, ее побаивается! Она становится неуправляемой, несмотря на все его затрещины! Она его еще перещеголяет. Увидишь, станет первой леди кинематографа. Хорошенькая перспектива?»

Судя по скучающему виду Мандарины, невеста вообще не заслуживала внимания. И я задала вопрос по существу.

«А план юбилейного концерта известен?»

«Известен, — ровным голосом отозвалась Мандарина, — будут крики «слава!», речи. Песни под фонограмму, вручение статуэток, и кино, кино… Телерепортажи, конечно. Народ счастлив, что ему дали посмотреть на главного хозяина».

Я помолчала. Меня давно мучил вопрос: кому известна вся правда о Богородском. О его раздвоении. И решила аккуратно спросить.

«Скажи, анонимы все знают о Богородском?»

«Никто никогда не знает всего, — она сбросила со своих колен черного кота, и, понизив голос, объяснила, — но есть один нюанс. Работа, которой мы занимаемся на собраниях, пробуждает интуицию. Случаются прозрения. Многие все понимают и не задают лишних вопросов».

«А собрания до выборов не будет?» — полюбопытствовала я. Но сразу поняла, что не к месту.

«Его же некому вести!» — Мандарина округлила глаза, давая понять, что я задала глупый вопрос.

«А вдруг сам?»

«Никаких вдруг. Это невозможно! — Она раздраженно положила ногу на ногу. — Перед выборами его изолировали от всех контактов и влияний. От стресса… Специалисты его накачивают, следят за перепадами настроения. Даже если бы он передумал, — что в случае с Массмедийкиным, невозможно представить, — ему бы просто не позволили это сделать. Его же обрабатывают по его же методике. Внушают: ты — лучший, эту власть вручил тебе народ, тебя ждет вечная Земная слава! Ты создал этот телевизионный город-рай, тебя ждал этот зритель… Ну, вся эта отработанная белиберда. Даже если с ним и случится приступ, его быстро приведут в чувство».

В словах Мандарины была безупречная логика, у нее, вообще, с логикой было гораздо лучше, чем у меня.

Меня волновала еще одна тема — поездка Винни на море. После того, как он принял участие в банкете Массмедийкина и познакомился кое-с-кем из анонимов, мне казалось, что его отъезд не может быть частным делом.

«Хотела с тобой посоветоваться насчет Винни…» — начала я издалека.

Мандарина тут же успокоила: «Он уже не едет к морю. Подождет».

«Ты с ним говорила?» — удивилась я.

«Да, мы перебросилась парой слов на банкете. Он похвастался, что через пару дней будет загорать… Пусть лучше нам поможет, мало ли что. Потом загорит».

Я с благодарностью взглянула на Мандарину. Она хранила деловое спокойствие. И только покачивала ногой в тапке, которую пытался поймать сидящий на ковре большой пятнистый кот.

«Хорошо, а если мы покажем наш фильм на день Города, но не получим нужного эффекта, что с нами за все это будет?»

Но Мандарина и на это отвечала с завидным спокойствием.

«То же самое и будет, что и сейчас! Хотя, — она на мгновение задумалась, но тут же продолжила, — что-то должно произойти… Матвей, брысь! — она вырвала тапку из когтей пятнистого и подобрала под себя ноги, после чего заключила: «На худой конец, станем пенсионерами — анонимами.

Свой дом ветеранов у нас уже есть, он бессрочный.

«А его не могут прикрыть?»

Я прокручивала в уме самые худшие варианты и ждала, что Мандарина меня успокоит.

«Не думаю, — произнесла она апатично, — на ветеранов всегда было наплевать, как и на алкоголиков… Собственно, наплевать на всех, а на этих тем более!» Она вдруг ехидно улыбнулась, придумав очередную колкость: «Что ты хочешь, мы наблюдаем пир посредственностей! Ты слышала, как он сказал: «перевести зрителя в виртуалку»? Это решило бы все их проблемы: абсолютная управляемость. Но пока это им не под силу! Так что остается шанс на наше выживание в трудных условиях. Если ничего не изменится, наш коллектив пополнится новыми членами. Нас станет больше, чем их. А там видно будет».

Мандарина поднялась с дивана и стала влезать в свои тапки. «Жаль, что коты не могут принести мне мандарины. Приходится самой!» И зашлепала в сторону кухни. Послышалась какая-то возня и причитания: «Ты зачем перевернул горшок с цветами? А, Кузьма? Назло? И не подлизывайся…» Она появилась с тарелкой мандаринов и села на прежнее место. «Бери!» — указала она мне на тарелку, взяла себе большой мандарин и стала сдирать кожуру. Я тоже взяла мандарин.

«Да. поздравляю! Как тебе удалось подружиться с Объектовым?»

Она прожевала. И без тени иронии произнесла «Человек нуждался в любви… вспоминал, как зарывал в детстве косточки в землю. Я протянула ему руку помощи».

«Надо еще и Алевтине протянуть эту руку, — сказала я и взяла второй мандарин. — Та, что Массмедийкина на банкете опекала, крашеная блондинка, утомленная… Она мне все звонит и приглашает на презентации. Иногда плачет, в голосе что-то детское появляется. Говорит, что подсела на телевизионную иглу».

Мандарина поддержала мое предложение: «Тащи ее к нам… Будем стареть в безвестности».

Когда на тарелке не осталось ни одного мандарина, наш разговор закончился. Я ушла к себе.

Придя домой, позвонила Вере Петровне. Она опять не сняла трубку. Так уже было неделю назад. И так повторилось еще через неделю. «Не может быть! Она всегда дома», — недоумевала я. Но внутреннее чувство подсказывало — она «ушла». Я гнала от себя эту мысль. И все не хотела переселять Веру Петровну в иное пространство. Продолжала набирать ее номер телефона. Никого.

«Любимая! — решилась я заговорить с ней, — Верочка Петровна… Устала?»

В трубке — только длинные гудки.

«Улетела!» — отвечал ее голос.

«Вот так, без одной ноги?»

«С крыльями!».

«Так и не досмотрев тысячную серию «Здесь весь сюжет знаешь до конца!»

«До встречи!»

Будет встреча, будет, мы все встретимся — это, как долгая эмиграция! — вспомнила я слова одного хорошего человека. «Будет встреча!» произнесла я вслух. Потап- ка смотрел на меня с дивана с надеждой.

Глава 36. «Праздничные хлопоты»

Через три недели после моего чаепития с Мандариной состоялись выборы. Павлов-Массмедийкин победил с огромным отрывом в первом же туре. Улицы запестрели плакатами с его портретом. На всех было написано: «Главный! Наш главный! Самый главный!» Но этим не ограничивалось присутствие образа великого режиссера в жизни горожан. Художники и ремесленники всех сортов изображали фаворита — кто в бронзе,кто в дереве, кто вырезал из кости, или вписывали его черты в лубочную лакированную шкатулку и выставляли на продажу. Вспыхнула мода на его бюсты — маленькие раскупались частными лицами, те, что в натуральную величину, — госучреждениями и школами.

Не говоря о фотопортретах — чиновники спешили повесить их в кабинетах. Среди пенсионерок особым спросом пользовались его ранние фотографии, где он был изображен начинающим актером в эпизодической роли. Сенсацию сделала книга воспоминаний: «Я сидел с ним за одной партой», ставшая бестселлером. Женщины на улице говорили в телевизионные камеры, установленные по городу, что наконец в Главных будет настоящий фотогеничный мужик, и признавались ему в любви. По всем телевизионным каналам показывали, как Главный принимает присягу. Положив руку на раритетную камеру, он клялся служить верой и правдой телезрителям, обещая в ближайшем будущем в каждом доме установить голографические экраны. Особое внимание телезрителей привлекло его интервью на личную тему: в домашней обстановке, сидя в кресле у камина, он не спеша рассказывал историю своей встречи с невестой. Их знакомство в лесной глуши на выборе натуры обросло мистическими подробностями. Невеста, как выяснилось из сюжета, посылала Массмедийкину энергетические сигналы — и он шел все глубже в лес, увязая в болотах, пока не выбрался на поляну, залитую ярким светом. Когда глаза привыкли к сиянию, он разглядел молодую обнаженную женщину. Она стирала белье, тут же, в заросшем камышами пруду. Она ничуть не смутилась взгляда незнакомого городского мужчины. Это поначалу насторожило Массмедийкина. А потом привлекло простотой и естественностью. Свет, заливший всю поляну, оказывается, излучало тело девушки. Сияло у нее все, по словам Массмедийкина, — и грудь, и живот, и внутренняя сторона бедер, но ярче всего сиял ее лоб. Массмедийкин признался, что страдал прежде некоторыми недугами, которые вблизи этой излучающей свет женщины сразу прошли.

Чествование Главного плавно перетекло в подготовку к юбилею города, который был в то же время и юбилеем творческой деятельности самого Массмедийкина. Ибо все преобразования, произошедшие в городе за последние годы, были воплощением его идей. Центральным событием праздника должно было стать масштабное шоу на городской площади.

Как и предсказывал Богородский, еще до выборов из города начали вывозить бомжей. Мандарина рассказывала, что съездила и посмотрела, как самосвалами выгружали тела бездомных вместе с мусором на огромную свалку. Винни, которому дали задание предупреждать бомжей о грозившей им опасности, удалось через Мандарину пристроить нескольких в Дом ветеранов.

Все это время анонимы работали над документальным фильмом о жизни Массмедийкина под условным названием «Трудовые будни». Отбирали самые дискредитирующие кадры и монтировали свою версию. Но главная задача долго оставалась не решенной. Фильм должен был быть включен в программу праздничного шоу и показан на гигантском экране, установленном на центральной площади. Поиски людей, через которых можно было это организовать, продолжались.

Использовали все возможные контакты.

Первая неудача постигла Мандарину — ее родственник, занимавший высокий пост в телевизионных структурах и имевший отношение к трансляции праздничного шоу, неожиданно был уволен без объяснения причин.

Актрису из «Майского дня» тоже постигла неудача. Она встретилась с бывшим одноклассником, телевизионным начальником. Они сходили поужинать в модный ресторан. Он сказал, что развелся. Она рассказала про свою неудавшуюся личную жизнь. Вспомнили школьные годы. Она все искала момент, как заговорить с ним о помощи с демонстрацией короткометражного фильма в день города. А он лез к ней целоваться, привез на конспиративную квартиру, пытался затащить ее в постель. Ей удалось отвертеться под предлогом, что у нее аллергия на собаку, которая была в доме. Тогда он снял номер в гостинице. Там, уже в постели, она, наконец, заговорила с ним о деле. Разомлевший одноклассник наобещал ей с три короба. Но потом скрылся. Секретарша говорила, что он занят, у него совещание, последний раз сказала, что у него заболела жена. Актриса впала после этого в депрессию. И все повторяла: «А еще мечтала сыграть Мату Хари!» Ее успокаивали.

К другому телеолигарху вызвалась пойти псевдоклептоманка Ляля Эхмадуллина. Это был друг ее папы. Олигарх тоже пытался затащить ее в постель. Но Ляля, по ее собственным словам, «не продавалась». Она брала интеллектом. Играла с ним на спор в нарды, биллиард, боулинг, резалась в карты. Во время игры разговорила своего партнера и узнала от него программу предстоящего празднования, а также, что организацией шоу занимаются люди из фонда самого Главного. Одним словом, погуляла на славу и выиграла во всех состязаниях. В награду олигарх исполнил ее желание: подарил ей экзотическое живое растение. Ляля поблагодарила за хорошо проведенное время, но не удержалась и угнала у олигарха машину. Бросила ее в нескольких кварталах от места встречи с запиской: «Вспомни голозадое детство!»

Машину быстро нашли и вернули владельцу. А он, потрясенный Лялиным дерзким, игривым характером, прилепился к ней, посылал ей букеты с записками, предлагая еще во что-нибудь поиграть. Ляля решила этим воспользоваться, предложив ему в следующий раз организовать флэшмоб. Он посмеялся над ее предложением, сказал, что подумает. Но обещал устроить ей и ее друзьям хорошие места на площади во время шоу и пропустить толпу «сырих» к сцене. Они могли понадобиться анонимам.

Из всего, что узнала Ляля, следовало, что после торжественной части, поздравлений и речей, будет выступление самого Массмедийкина, а сразу за ним запланирована демонстрация видео. В эту самую часть мы и должны были постараться включить показ своего фильма.

До юбилея оставалось три дня, а мы все еще искали надежных людей, готовых запустить наш сюжет. Мои попытки увидеть и определить их на сверхчувственном уровне не срабатывали. Излишняя суета и нервы мешали сконцентрироваться и выйти на более высокий план. Пришлось прибегнуть к элементарной логике. Попытка договориться наверху с начальниками не принесла результатов. Значит, надо было искать среди подчиненных.

И коль скоро организацией шоу занимались люди из собственного фонда Массмедийкина, и его же штат был ответственным за демонстрацию видео, я поняла, что надо действовать через Алевтину. Еще на банкете стало ясно, что телевизионная зависимость ее угнетает. Связавшись с ней по телефону, я условилась о встрече в небольшом, малолюдном кафе.

Я была настроена получить информацию во что бы то ни стало.

«Аля!» — обратилась я к ней по-дружески, — ты должна подумать о своем моральном здоровье. Давай говорить прямо — ты немолодая, уставшая женщина, и тебе не к лицу сидеть на телевизионной властной игле, даже у самого влиятельного человека в нашем городе. Пора подумать о вечном! Я помню, как ты откровенничала со мной по телефону… И сейчас я готова протянуть тебе руку помощи. У меня есть замечательные врачи, они лечат телезависимость. Я могу тебя с ними познакомить. Но прежде, чем встретиться с ними, ты должна продемонстрировать свою внутреннюю зрелость, совершить поступок, который поставит крест на твоей телевизионной карьере. Взамен ты получишь нечто гораздо более ценное — свою внутреннюю жизнь, и она привлечет к тебе друзей. Если ты готова, я расскажу тебе, что ты должна сделать».

Обалдевшая от такого откровенного обращения, Алевтина смотрела на меня вытаращенными от удивления и неверия глазами. Я поняла, как непросто ей довериться кому-либо. Она давно была женщиной-функцией для всех, на кого работала. И теперь я должна была убедить ее в своей искренности.

«Аля, я наблюдала за тобой на банкете, — продолжила я как можно мягче. — Ты долго не протянешь в таком ритме. Я вижу, что ты пьешь по ночам. Это единственное, что помогает тебе забыться после тяжелого рабочего дня. Ты страдаешь от одиночества, и я слышу, как ты разговариваешь сама с собой. Я не подслушиваю тебя, я тебя слышу сердцем. Есть такое свойство у некоторых людей. Ты тоже можешь этому научиться. Тебе предлагается шанс изменить свою жизнь. Помоги другим, и ты тоже получишь помощь».

После моего очередного монолога, Алевтина заказала бокал белого вина и, сделав первый глоток, заговорила.

«Все равно, хуже, чем сейчас, мне уже не будет, — она опустила голову. — Чем я могу помочь? Пригласить на презентацию или познакомить с Главным?» Она оглянулась — не подслушивает ли нас кто-то из официантов. Рядом никого не было.

«Нет, Аля, те, кто ждет твоей помощи, не нуждаются в знакомстве с Главным. Наоборот, они его сторонятся. Я хочу, чтобы ты сказала, кто из фонда отвечает за показ видеоматериалов на площади? С этим человеком ты должна познакомить моих друзей».

Алевтина удивленно подняла брови, — видимо, она ожидала чего-то более серьезного. И как-то радостно и быстро согласилась: «Пожалуйста. Могу вас с ним свести. Этому балбесу, может, вы мозги вправите Кроме кнопок и аппаратуры, ничего в голове нет. Парень добрый, но пафоса много. Просит его Жоржем называть. А я ни в какую — Жорик, и все!» — ухмыльнулась она.

Я наконец вздохнула с облегчением.

«Хорошо, тебе в течение часа позвонят, и ты сегодня же познакомишь нас с этим человеком, договорились?» Алевтина с готовностью кивнула.

«Спасибо, Аля, — сказала я, прощаясь. — После праздника я помогу тебе с врачами. А может, они сами тебя найдут».

Не до конца понимая, в чем собственно, ее заслуга, Алевтина ушла с чувством выполненного долга. Это было видно по ее распрямившейся спине и бодрому шагу.

Как только она скрылась, я набрала Мандарину и передала ей всю информацию. Она приняла ее хладнокровно, без лишних восторгов: «На встречу пойдет Телеповар! Лицо узнаваемое. Передача шла каждый день. Ему проще будет договориться».

В самый канун праздника, когда ничего уже нельзя было исправить, Телеповар преподнес «сюрприз».

Как выяснилось, по дороге на встречу с видеоинженером он так волновался, что оставил кассету с фильмом в такси. Ему пришлось взять исходники, из которых монтировался фильм, и передать их только на следующий день. Два дня он мучился угрызениями совести, но в последний момент все рассказал. И с горя напился. В результате никто из нас не знал, что и в какой последовательности будет показано. Была и хорошая новость — он смог убедить видеоинженера Жоржа, что тот должен смонтировать капустник, который хотят преподнести юбиляру его коллеги.

Засыпая той ночью, я шептала в темноту: «Лиза, завтра он тебя увидит и почувствует твою боль!» И еще думала о Потапке: рано утром его надо было оставить у Мандарины, в ее домашнем питомнике. Домработница за всеми котами присмотрит. А ему будет веселей, пока взрослые пойдут на задание.

Глава 37. «Сороковой день. Шоу на площади»

В свой праздничный день город оделся в шарики. Они летали высоко в синем безоблачном небе, зависали на проводах и ветках. Гирляндами из шариков было украшено все вокруг — магазины, школы, жилые здания и даже фонарные столбы. Шарики несли в руках многочисленные прохожие. Их раздавали бесплатно молодые люди в униформе. И на всех этих шариках улыбался свежеизбранный юбиляр — залетал ли он в открытую форточку, или покоился на телеантенне. Конечно, был объявлен выходной. Народ гулял с самого утра по центральным улицам, на которых по случаю праздника, было перекрыто движение. Отовсюду слышались детские свистелки, дудочки, губные гармошки. То тут, то там плясали самые развеселившиеся. К пяти часам громкоговорители стали оповещать граждан о начинающемся через час шоу. Толпа дружно потекла в сторону центра, на площадь.

Даже милиция сегодня была в приподнятом настроении, несмотря на то, что для нее это был рабочий день, более того, — день повышенного контроля. Правда, хулиганы из города были вывезены вместе с бомжами и алкоголиками — осталась только самая образцовая публика, что сразу бросалось в глаза — какой-то особой разглаженностью атмосферы. Чем ближе к центру, тем больше улицы были заполнены телевизионно-киношной техникой, — начиная от многочисленных телекамер, микрофонов, усилителей, лихтвагенов для подачи электричества осветительным приборам, операторских кранов, чтобы вести съемку с верхней точки, — до самого гигантского экрана, установленного на площади. И за всем этим надо было следить, все это охранять. Да и всяческие природные аномалии, случавшиеся все чаще, представляли собой угрозу не хуже бомжей и хулиганов. И хотя с природой не под силу было бороться милиции, толпу она могла успокоить, если что. Самое крупное начальство получило предупреждение, что именно силы неподконтрольной нам природы могут внести свои коррективы в план торжества. А кто-то бросил совсем невероятную фразу: ожидают приезд инопланетян к юбилею… Они, мол, обещали поздравить юбиляра. И последняя серия «Цветущего» будет показана специально для них! Была ли это шифровка, и под инопланетянами надо было понимать заграничных гостей, или какое-то самое высшее начальство, о котором нижестоящие чины не могли знать, но вся милиция была на стреме.

На площади музыканты уже разогревали народ, — рокеры и рэперы, хип-хопперы и просто молодняк пели про девочку-подростка, про маму с папой, про улицы, бабло, тачки, весну, спички, — и все снимали с себя майки, на которых стояли юбилейные даты, и размахивали ими, как флагами.

Но вот раздались звуки фанфар — это заиграли синтезаторы. Сцена осветилась прожекторами, народ загудел в предвкушении зрелища, и сразу, как по команде, затих: на подмостках появились конферансье. Их фигурки были крошечными в масштабах площади. Но для того и был установлен экран, чтобы увеличить их лица до гигантских размеров, так что казалось, они говорили персонально с каждым. Эти двое были профессионалами. Знали, какую чувствительную струнку задеть у тех, кто стоял и смотрел снизу, чтобы вызвать смех и радость, или успокоить и заставить их слушать! Они растянули улыбки, которые на экране превратились в два гигантских оскала, и объявили праздничный вечер открытым. Все приготовились увидеть городских чиновников или штатных острословов. Но вместо них к людям вышел сам юбиляр. Он появился из глубины сцены и пошел к публике с распростертыми объятиями, широко улыбаясь, и, казалось, был готов так идти до самого горизонта, но остановился на авансцене, и сделал жест ревущей от восторга толпе, означающий: тихо! Все замолчали.

«Друзья! Товарищи, господа, ребята! — шутливо приветствовал он все категории зрителей. — Все вы сегодня мои гости. Давайте проведем эти пару часов в хорошей компании… так, чтобы запомнить этот день. И благодарить…» Его прервали дружные хлопки, но он их остановил. «Не меня-я-я!» Тут он посмотрел вверх, и указал рукой на небо: «А… не буду называть кого!» И подытожил: «Я счастлив, и давайте начинать!» Он поманил кого-то из-за кулис: «Паша, иди сюда, что ты там встал, родной?» Вышел коренастый человек. Это оказался мэр, который с учреждением новой должности — Главного режиссера города, — и избранием Массмедийкина, — сильно ослабил свои позиции, отойдя на второй план. Но он и не возражал — он тоже был поклонником режиссера, да к тому же давно любил кино. Мэр по-простецки заулыбался, покраснел, и, разведя руками, словно собирался пуститься в пляс, начал свою речь. Поздравил всех с днем города. Сказал, как важно набраться терпения в период бурного развития мегаполиса. Напомнил, что все мы живем в эпоху перемен, и в подтверждение перечислил все достижения в ландшафтной архитектуре города (имелась в виду посадка искусственных деревьев и установка фотоперетяжек, на которых изображены отсутствующие вокруг флора и фауна). Пояснил, что эти новшества есть ничто иное, как художественные инсталляции, которые вышли из музеев на улицы к людям. Сказал, как хорошо что-то праздновать вообще, а день рождения родного города просто грех не праздновать.

Торжественная часть, была, как обычно, испытанием и для выступавших, и для слушающих. Все хвалили высокое начальство, перечисляли имена, называли даты и цифры. И не забывали упоминать юбиляра, который уже ушел со сцены, но все знали, что он все видит и слышит. Наконец, пришел черед снова пригласить на сцену Главного.

Его долго звали, парочка конферансье кричала в микрофоны: «Юбиля-я-яр!» Прошло минуты три, а юбиляр куда-то запропастился. Конферансье предложили: «Давайте позовем его все вместе». Все хором стали звать его, искали глазами, откуда он выйдет на сцену. Но там, где его ждали, он не появлялся. Вдруг все начали оглядываться, уступая кому-то дорогу. По толпе прокатился гул. Человек, на которого все оборачивались, конечно, и был юбиляр. Он появился совсем с другой стороны, чем привел публику и чиновников в детский восторг. Он шел среди людей, и они тянули к нему руки. Подойдя к сцене, он молодцевато вскочил на нее одним прыжком. Все тут же отметили про себя его замечательную физическую форму. Выбежали длинные девушки и поставили у его ног корзины цветов. Конферансье в два голоса закричали в микрофоны: «Эти цветы — «Цветущему»! Самому обаятельному и самому талантливому человеку. Он подарил нам свою жизнь, рассказанную в тысяче серий, и сегодня мы увидим последнюю и завершающую. Давайте поблагодарим и поприветствуем его?»

Площадь зааплодировала.

Широко улыбаясь, Массмедийкин принял букеты от своих коллег и помахал горожанам рукой. Конферансье объявили, что известные артисты хотят преподнести юбиляру свои музыкальные подарки, и пригласили его занять место за небольшим столиком в стороне, приготовленным специально для него.

Стали выходить один за другим артисты — любимцы зрителей и лично Главного. Они пели под фонограмму — о городе, о кино, о звездах, о примадоннах, о завтрашнем дне, о том, что сцена, с которой они поют, как эшафот, — никого не щадит, но они все равно, будут на нее выходить и петь, несмотря ни на что. Во время выступления они кувыркались, садились на шпагат, жестами иллюстрировали содержание своих песен, показывали толпе, как нужно хлопать. После выступления каждый артист дарил Главному цветы, игрушки, коробки, перевязанные лентой, и жал руку. Некоторые что-то шептали ему на ухо.

Наконец, Главный вышел к микрофону с ответным словом.

«Зрители… — начал он издалека, — я о вас думал всю жизнь».

Все зааплодировали.

Он продолжал: «Еще я думал всю жизнь об искусстве. Пожалуй, я в первую очередь думал об искусстве. Но, как ребенок хочет подарить самую дорогую игрушку самому любимому существу, так и я всегда хотел подарить свое творчество самым дорогим — моим зрителям. Почему я всю жизнь люблю искусство? Может быть, потому, что оно открывает все тайные уголки моей души, несет мне свет и муки одновременно. Я искал новые формы. Но для кого я все это делал? Для вас, конечно! Если бы я не знал, что тысячи глаз, затаившись в темноте, ждут моих откровений, я бы не смог… Да, скажу еще жестче, я бы не протянул… Без вашей любви меня бы давно уже не было. Надеюсь, наша любовь взаимна. Не слышу?»

Разомлевшая от комплиментов аудитория забыла вовремя захлопать, но тут же исправила ошибку и разразилась овациями.

В этот момент засветился экран и побежали кадры: распускающаяся роза с каплей росы на лепестках. По замыслу автора, это был символ любви.

«Этот фильм, — снова заговорил юбиляр, — завершающая серия которого будет сегодня показана, — мой десятилетний итог, моя личная эпопея». Он поднял лицо, так что всем стали видны его глаза.

«И скажите мне, посмотрев его целиком, — если мое кино не народное, то какое тогда народное?

Площадь мгновенно поддержала его аплодисментами.

Я толкнула в бок Телеповара: «Сейчас должно начаться… я чувствую». «Посмотрим», — отозвался он и схватил меня за руку. Мы стояли все вместе — я, Мандарина, Винни, одним словом, все, кто должен был быть в первых рядах, возле сцены.

«Этот фильм — этапы моего пути, моего становления, — продолжал Массмедийкин, — я открыл вам всю подноготную, все свои увлечения, ошибки… Это отражается в названиях серий: «Первая любовь», «Вторая первая любовь», «Третья первая любовь», и так до двадцатой и завершающей».

Искренность юбиляра привела зрителей в восторг, они начали скандировать: «Ты наш, ты наш!»

«Прошу тишины, я волнуюсь, — сказал он, и все на площади замолчали. — Так вот, я не скрывал от вас ничего, даже свои кризисы. Их было много, так и озаглавлены следующие серии: «Кризис среднего возраста — один», «Кризис среднего возраста — два», и так до ста. А теперь предлагаю посмотреть документальный фильм о том, как снимался «Цветущий», прошу внимание на экран!» Он вернулся к столу.

Где-то тихо зазвучал лирический перебор синтезатора.

Роза, застывшая стоп-кадром на экране, вдруг снова ожила и стала терять очертания, превращаясь в струйки крови. Они текли по каким-то загадочным лабиринтам, свиваясь, закручиваясь и снова образуя живой цветок. Это напоминало психоделические картины, они гипнотизировали, и музыка усиливала колдовской эффект.

На площади послышались одобрительные возгласы.

Но вот кровь на экране стала приобретать продолговатую форму пятна, в котором угадывалось человеческое лицо. Пятно становилось все ярче и когда проявилось окончательно, превратилось в мужское лицо. Это лицо было искажено мучениями, рот искривлялся, слышны были стоны. Потом оно вдруг застыло. Послышался стук, и женский голос спросил: «Ты можешь побыстрее… Я еле терплю… Мне тоже надо!» Мужчина ничего не ответил, он переживал катарсис. Трагическая маска сменилась вдохновенной, счастливой. Теперь в этом лице проступили знакомые черты, его можно было узнать, — это было лицо самого юбиляра. Он смотрел с гигантского экрана, как божество, познавшее просветление.

«Сырихи», стоявшие неподалеку от меня, заржали.

Музыкальные аккорды смешались с криками «Браво!»

Посмотрев первые пять минут видеоряда, я потянулась к телеповару и зашептала: «Кто так монтировал? Здесь все перепутано!» «Смонтировали то, что осталось», — отвечал он. «А что осталось?» — еле сдерживая панику, спросила я. Он пожал плечами: «Не знаю, сейчас увидим…» Мы снова обратили взгляды к экрану, с которого на нас смотрело гигантских размеров лицо Массмедийкина.

Картинка сменилась, и теперь на экране появились две симметричные формы… Они покачивались на прозрачной зеленоватой воде. Но вот вода стала пениться, и они исчезли в бурлящем потоке. На экране появился крупный план лица Массмедийкина. Он снова был напряжен. Послышался стук, раздался тревожный женский голос: «Открой. Мне плохо! Что ты там делаешь? Ты уже целый час сидишь, закрывшись! У тебя понос? Сейчас здесь лопну и умру. Вам всем назло… А завтра съемка…»

Какой-то зритель спросил приятеля: «Ты понял, что это было?» «Авангард», отозвался тот. К ним подключилась женщина: «Это дерьмо в толчке, меньше у компьютера надо сидеть, молодежь!» Ее стали одергивать со всех сторон: «Прекратите кощунствовать!» «Ни хрена не понимают в искусстве, а берутся судить!» «Это откровение!»

Конферансье постучали по микрофону и откомментировали: «Как ты думаешь, это рабочий момент «Кризиса среднего возраста-2»? «Да, поиск новых форм, стилистика «Догмы»…

Я увидела, как Массмедийкин поднялся со своего места, метнулся к конферансье, на полпути остановился, стал что-то кричать. Но его никто не слышал — музыка перекрыла его голос. Он побежал за сцену.

На улице стемнело, пошел мелкий дождь, но толпа на площади не расходилась. Документальные кадры провоцировали, пробуждали какие-то скрытые инстинкты, и зрителям это нравилось. Музыка зазвучала громче.

На экране возникло женское лицо.

Оно все было заклеено пластырем, оставались только прорези для глаз, рта и носа. Женщина с трудом зашевелила губами и еле слышно произнесла: «Меня опять порезали в последней сцене. Меня все режут и режут… Камера напоминает член, член общества! Смешно как я сказала? Зациклилась! Давно уже вишу…»

Раздались аплодисменты.

Камера начала отъезжать, открывая пространство огромной комнаты или фотостудии. Теперь стало видно, что женщина висела на высоте двух или трех метров от пола, наверное, на невидимой лонже, но создавалось ощущение, что она застыла в воздухе. Ее руки были распахнуты, как крылья, и приглядевшись, можно было увидеть, что от запястий тянулись тонкие веревки к крючкам на стене. Ноги ее были сведены вместе и перебинтованы, но опирались на высокую подставку. Она напоминала птицу и в то же время калеку — из-за бинтов и пластырей, которыми было покрыто все ее тело.

«Ну ничего, говорят, чем тяжелее жизнь, тем лучше играешь, — хриплым голосом продолжала актриса. — Когда умру, все будут плакать. Чесаться хочется… и спать. Мне долго так висеть, пока ты снимешь? Вдруг я упаду? Куда смотреть? На камеру? Молчу, молчу… Я чайка, чайка. Я уже не человек, не женщина давно… Да убери ты камеру, любимый! Сейчас спущусь и все здесь разобью… возьму вот эту вазу, и… Шучу, шучу! Ой, больно, куда ты… больно! Руки затекли… Ушел и «стоп» забыл сказать!» Сделав резкий рывок, она вдруг стала заваливаться на камеру. Изображение поплыло. Что-то хлопнуло.

Стоящие неподалеку от меня женщины хором вскрикнули. Мужской бас их успокоил: «Ей не больно… все такие нервные!» Раздались крики: «Тише!»

На экране снова побежали кадры, то же женское лицо смотрело прямо в камеру.

«Упала… вы все снимаете? Когда же стоп?!»

Экран стала заливать алая краска, а может, это был клюквенный сок, — и он стал кровавым.

«Красивый кадр!» — поделился с кем-то тот же бас. В ответ тихо выругались: «Садист ваш главный».

Но женщина на экране продолжала свой монолог.

«Зачем меня порезал? Потому что сопли потекли?… плакать надо красиво… смех, сквозь слезы… Вот зуб сломала, некрасиво… актриса без зуба… женщина без зуба — не женщина. Я есть хочу… как хочется чего- нибудь… нельзя? Когда обед? Не слышат…»

В кадре появился фотограф, склонился над ней, щелкнул вспышкой, ушел. Она помолчала и продолжила.

«Грудь показать? Заплакать? Засмеяться? Ответить на вопросы? Рассказать, как быть счастливой? Раздеться? Не чувствовать, не плакать, не страдать, все объяснить? Сказать: Я чайка? Взять цветы и поклониться? Потом сбежать и спрятаться, и лечь на спину, чтоб не было мешков? Что ты сказал? Искусство? Ты сказал и вышел. Догоните, эй, он «стоп» забыл сказать… Ушли все на обед, меня забыли… Давай, там встретимся. Где я снимаюсь? Нигде. Нет, вру, снимаюсь. Везде. А что, правда, надо умирать?»

С разных сторон стали раздаваться крики: «Браво!» Кто-то издал залихватский свист. Доверительная и в то же время разоблачительная интонация показанных кадров подействовала на публику возбуждающе. Кто-то нервно хохотал, прижимал к себе свою спутницу, молодые начали тискать друг друга, влюбленные целоваться.

«Остановите проекцию!» — переходя на фальцет, закричал кто-то в микрофон. По сцене заметались тени, и сразу заиграл синтезатор — музыкантам дали отмашку создать шумовой фон.

А на экране бежали последние кадры.

«Может, это и есть рай?» — еле слышно произнесла героиня. Она лежала в луже крови с остановившимся взглядом. Чья-то рука положила ей на лицо хлопушку.

«Остановите проекцию немедленно! — закричали снова в микрофон. Экран погас. Прожектор осветил сцену. Там уже стоял Массмедийкин в окружении всех выступавших на вечере артистов. Его появление вызвало бурю оваций. Взбудораженные откровением, которого давно не получали, зрители выплескивали переполнявшую их энергию.

В Массмедийкина полетели букеты цветов. Его напряженное лицо расплылось в улыбке, он пытался ловить цветы, но их становилось все больше. Они попадали ему в голову, грудь, он не успевал их подхватывать, и они падали на пол. Вслед за цветами на сцену стали бросать личные вещи, — сумочки, перчатки. Женщины срывали драгоценности и швыряли их к ногам юбиляра. Он уворачивался, приседал, иногда ловил трофей, вынужденно улыбался. И было уже непонятно, одаривают его или хлещут этими букетами. Это еще больше возбуждало зрителей, они превращали все происходящее в игру. Охранники, находившиеся тут же на сцене, не видели ничего предосудительного и не вмешивались.

Толпа между тем, впала в состояние шока который переходил в истерию. Кто-то стоял, вытаращив глаза, но потом словно пробуждался и начинал вопить: «Главный, главный!» По щекам женщин текли слезы. Отовсюду кричали: «Еще, давай еще!»

Меня кто-то толкал сзади, потом вбок, как куклу, взад-вперед. Пришлось схватить крепко за руки Винни и Телеповара, чтобы нас не разорвали и не разнесли в разные стороны. Глядя на беснующуюся толпу, я чувствовала полное поражение. Крикнула Мандарине: «Мы не рассчитывали на такой эффект… они все ему простят…» Но она ничем не проявляла беспокойства, продолжая наблюдать и держа под руки актрису из «Майского дня» и Лялю Эхмадуллину. Винни улыбался. Его развлекала реакция окружающих. Только Телеповар был бледен и испуганно оглядывался по сторонам.

Конферансье попытались взять ситуацию под контроль и заговорили с публикой в свои микрофоны: «Друзья, пожалуйста, минуту тишины. Юбиляр просит слова». Им в ответ закричали: «Давай юбиляра! Давай!» Конферансье какое-то время крепились, но потом не выдержали и начали хохотать. Даже артисты, стоящие на сцене, вдруг поддались общей эйфории и стали перекрикиваться со зрителями. Они кувыркались, зарабатывая очки у орущей публики. Вот кто-то дружно стал скандировать: «Качать его, качать юбиляра!» Это включились «сырихи» пискливыми голосами. «Качать его»! — прокричала вдруг Мандарина. Ее подхватили другие. «Качать, качать юбиляра!» Массмедийкин замахал руками, попятился, но подлетевшие к нему добрые молодцы из акробатов уже поднимали его и начинали дружно подбрасывать под одобрительный гул толпы. Вокруг них образовался плотный круг из желающих подхватить эстафету. Массмедийкина качали, передавая друг другу, то одни, то другие подоспевшие артисты.

«Ребята, давайте его сюда!» — заорал вдруг Винни, вскинув вверх руки. Не прошло и мгновения, как тело Массмедийкина, распластавшись в воздухе, уже зависло над нашими головами и стало стремительно падать прямо на Винни. Я успела крикнуть: «Осторожно!» Винни инстинктивно отскочил, а какой-то охранник, наоборот, протянул к нему руки, нырнул вперед, приняв на себя падающего, но не смог удержаться под весом его тела и завалился вместе с ним.

Массмедийкин и его спаситель грохнулись прямо у моих ног. Раздался глухой шлепок — голова Массмедийкина ударилась о землю. Рядом с нами тут же появилась милиция. «Всем отойти!» — скомандовали они. И начали расчищать пространство вокруг лежащего Массмедийкина.

Мы отступили на пару шагов, но потом встали, как вкопанные, не в силах оторвать глаз от лежащего на земле Массмедийкина. Ему пощупали пульс.

Заработала рация, стали вызывать скорую.

Но вдруг он подал признаки жизни. Зашевелился. И начал подниматься. «Никто не нужен… я сам!» — произнес он членораздельно. Он медленно сел. Схватился рукой за голову. Поморщился. Заметил лежащего рядом человека. Сделал знак охране, чтобы они унесли потерпевшего.

Музыка давно смолкла, внимание всех было приковано к пятачку, на котором находился Массмедийкин. Он захотел встать и пройти на сцену. Его осторожно повели, придерживая под руки. Оказавшись у микрофона, он долго смотрел на толпу, собравшуюся на площади. Вглядывался в лица. Потом осмотрелся по сторонами увидев артистов и весь свой штат, брезгливо поморщился. Казалось, он пытался вспомнить, где находится и по какому поводу. Ему все еще трудно было говорить. Конферансье, выйдя из охватившего их ступора, решили помочь: «Слово юбиляру!» — обратились они к зрителям в свои микрофоны. Услышав, что его назвали юбиляром, Массмедийкин прикрыл лицо рукой.

«Кажется, случилось!» — сдерживая радость, зашептала я Мандарине и протянула ей руку. Она приложила палец к губам.

Но вот он собрался с мыслями и обратился ко всем:

«Учителя говорили: главное уметь резать. И я резал. Я делал дубль за дублем, стремясь получить лучший. Я мечтал снять фильм для вечности… на юбилей ожидали инопланетян, а что им показать? Нам нечего показать инопланетянам… да и не надо…

Я так устал… хочется чего-нибудь натурального… хочется тишины. Не смотрите на экран в поисках ответа.

Лучше смотрите туда! — он указал на небо. Смотрите туда — там мерцают и падают звездочки, выходит и прячется Луна…»

Все стояли, подняв головы вверх. Массмедийкин приобрел дар красноречия и увлекал толпу за своим воображением, как поэт, как маг.

«Посмотрите, как красиво это небо над головой, — продолжал свою речь Массмедийкин, — это настоящий, живой экран. Давайте помолчим и загадаем желание, как в детстве».

Как только он произнес эти слова, на небе вспыхнула зарница. Где-то далеко в городе звучала флейта и пел Градский. «В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой бедный друг…»

В толпе кто-то зарыдал. И под аккомпанемент флейты и одинокого плача на небе, как на большом экране, проступил образ Лизы. Она плыла по ночным облакам, босоногая, излучающая чистый свет…

Зрители решили, что шоу продолжается и настала пора спецэффектов. Зааплодировали.

Массмедийкин не слышал аплодисментов, он смотрел на явление в небесах и не понимал: неужели он сам вызвал, набормотал себе эту женщину? Или кто-то другой, владевший большими средствами, смог организовать такой аттракцион… Он присмотрелся к знакомому лицу и вдруг узнал ее: это же Лиза, его Лиза, попала на такой большой экран!

«Лиза, девочка моя», — прошептал он. «Это моя детка, это Лиза!» — принялся объяснять он стоящим рядом охранниками. Но они его не слушали, продолжая наблюдать природные аномалии… Тогда он бросил их, сделал шаг, другой, чтобы остаться с ней наедине.

«Лиза, — сказал он кротко, — я так скучал по тебе… Что ты делала все это время? Снималась? Кто этот режиссер? Кто снял это кино?»

Лиза слушала его и молчала.

«Лизочка, — произнес он ласково, — я… я дурак, никогда не говорил тебе, ты… ты самое прекрасное, что я когда-нибудь видел… Веришь?»

Она улыбнулась ему и стала удаляться, поднимаясь все выше.

Он испугался и побежал за ней по авансцене: «Не покидай меня. Будем стареть вместе… будем болеть вместе… я умираю от любви, Лиза!»

Но Лиза его уже не слышала. Она исчезла.

Он остановился, постоял еще мгновение, глядя в небо, и вдруг обмяк всем телом, будто разом что-то лопнуло у него внутри… Потом медленно повернулся к стоящим на площади, зашатался и рухнул.

Я схватила Винни за руку и потащила за собой: «Он сейчас умрет, я не хотела этого! Идем к нему!»

Пока мы протискивались сквозь толпу, в атмосфере стало твориться что-то невероятное: небо налилось свинцом, откуда-то прилетел ураганный ветер. Он поднял на воздух праздничную мишуру сорвал плакаты и листья с деревьев, повалил часть декораций. Перепуганные артисты и зрители забегали, засуетились в поисках укрытия. Когда мы добрались наконец до сцены, на ней уже никого не было.

Винни запрыгнул первым и с трудом удерживаясь на ногах под порывами ветра, протянул мне руку. Не успела я вскарабкаться, как грянул гром. Гигантская молния расколола небо на две половины и вонзилась в землю. Я оглянулась — молния сверкнула еще раз и ослепила меня своей вспышкой.

«Стоп, снято!» — зазвучал надо мной чей- то голос. Наступила полная темнота. И все исчезло.

Не знаю точно, сколько времени прошло, пока я смогла различать какие-то силуэты.

«Эй!» — позвала я Винни. «Что?» — отозвался он откуда-то сверху. Я пригляделась и увидела его сидящим на чем-то большом и круглом, похожем на Луну. «Где мы?» — спросила я его. Но он не ответил. «Ты что там делаешь?» — крикнула я. «Ползи сюда, здесь очень удобно!» — ответил Винни, устраиваясь. Я поползла. Там оказалось и правда очень удобно. Но страшно. «Я боюсь!» — честно призналась я.

«Чего? Я уже здесь!» — сказал чей-то голос. Это не был Винни. Это был кто-то третий.

«Эй, кто там? Богородский?» Я прислушалась.

Никто не отвечал.

Я снова повторила: «Эй, Богородский… Бого…» Не успела я договорить, как кто-то вздохнул.

«Бог…» — начала было я и замолчала.

Прошло еще несколько минут.

«Как ты думаешь, — спросила я Винни, — мы уже умерли?»

«Какая разница, — мы вместе!» — ответил он.

Я не знаю, что с нами произошло. Был ли это конец телевизионной жизни или земной жизни вообще, но я прошу…

Прошу, если кто-нибудь нас слышит… Засвидетельствуйте наши мысли и чувства. Как я свидетельствовала о том, что случилось с Лизой.

P.S.

И не думайте, что если вы зарываете человека в землю, он перестает любить. Он любит еще сильнее.

Оглавление

Глава 1. «День первый»

Глава 2. «Свойство»

Глава 3. «Одушевленные предметы»

Глава 4. «Второй день. Презентация»

Глава 5. «Все кратное двум»

Глава 6. «Беспокойство»

Глава 7. «Третий день»

Глава 8. «Детка»

Глава 9. «Опыт антрепризы»

Глава 10. «Фуршет»

Глава 11. «Толпа. Вариации»

Глава 12. «Под деревом»

Глава 13. «Редкий экземпляр»

Глава 14. «Два пути»

Глава 15. «Фокусы»

Глава 16. «Встреча»

Глава 17. «Контракт»

Глава 18. «Режиссер»

Глава 19. «Монтажная»

Глава 20. «Вечер девятого дня»

Глава 21. «В ночь»

Глава 22. «Муза»

Глава 23. «Непреодолимые разногласия»

Глава 24. «Градский»

Глава 25. «Пешеходы»

Глава 26. «Анонимы»

Глава 27. «Кто хочет выступить?»

Глава 28. «Поклонник»

Глава 29. «Упражнения»

Глава 30. «Опыт раздвоения»

Глава 31. «Что будет с нами?»

Глава 32. «В образе»

Глава 33. «Банкет. Афро и Чудо»

Глава 34. «Кто эти люди?»

Глава 35. «Чаепитие»

Глава 36. «Праздничные хлопоты»

Глава 37. «Сороковой день. Шоу на площади»