Людовик XIV и его век. Часть вторая [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

Часть вторая

XXV

Начало французского театра. — Бургундский отель. — Театр Маре. — Непрочное положение актеров. — Готье-Гаргиль. — Анри Легран. — Гро-Гийом. — Бельроз. — Ла Бопре. — Ла Вальот. — Мондори. — Бельроз. — Барон I. — Д’Оржемон. — Флоридор. — Мадемуазель Барон. — Дуэль между двумя актрисами. — Бежары. — Мольер. — Драматурги. — Скюдери. — Ла Кальпренед. — Тристан Л’Эрмит. — Ла Серр. — Буаробер. — Кольте. — Скаррон. — Ротру. — Корнель.

Именно эти пять женщин, прошедшие сейчас перед нашими глазами, приняли общество XVII века в его колыбели и превратили его в самое изысканное и самое одухотворенное общество на свете.

Ну а теперь, как мы и обещали, перейдем от общества к театру и дополним картину литературы описываемой эпохи портретами кое-кого из великих гениев того времени, которых современники вознесли чересчур высоко, а потомство поставило чересчур низко.

Театр начал пользоваться признанием лишь при кардинале Ришелье и благодаря его попечению; до этого порядочные женщины туда не ходили. В действительности, тогда существовало только два театра: Бургундский отель и театр Маре. Не имея театральных костюмов, актеры брали платье напрокат в лавке старьевщика и играли, не оставляя никакой памяти ни о пьесах, которые они представляли, ни о самих исполнителях. Некто Аньян был первым актером, имевшим определенную известность в Париже; затем появился Валеран, замечательный человек приятной наружности, который был одновременно актером и руководителем труппы. Артисты не имели никакого установленного оклада и каждый вечер делили между собой, согласно своему положению в труппе, деньги, которые Валеран лично собирал при входе в театр. В Париже тогда было две труппы: одна играла в Бургундском отеле, а другая в театре Маре. Актеры, судя по мемуарам того времени, почти все были жуликами, а их жены — настоящими распутницами, находившимися в общем пользовании обеих трупп.

Первым, кто вел хоть отчасти христианскую жизнь, был Юг Герю, носивший прозвище Готье-Гаргиль и дебютировавший в труппе театра Маре в 1598 году. Итальянский актер Скапен, знаменитый в те времена, когда итальянцы были нашими учителями в области драматического искусства, говорил, что во всей Италии невозможно найти актера лучше, чем Готье-Гаргиль.

Анри Легран появился несколько позднее Готье-Гаргиля: он звался Бельвилем в спектаклях жанра высокой комедии и Тюрлюпеном — в фарсах. Сценическая карьера этого актера была одной из самых продолжительных за всю историю театра: она длилась пятьдесят пять лет. Именно он был первым, кто, перещеголяв в роскоши Готье-Гаргиля, имел комнату с собственной мебелью; до него актеры не имели ни кола ни двора, живя кто где, в овинах и на чердаках, словно цыгане или нищие.

Почти в то самое время, когда театр Маре обогатился Готье-Гаргилем и Тюрлюпеном, его труппа пополнилась также Робером Гереном, который имел прозвище Гро-Гийом и позднее перешел в Бургундский отель. Гро-Гийом звался также Мучником, поскольку он не носил на сцене маску, как это делали другие актеры, а лишь покрывал лицо мукой.

Вот в таком состоянии находился французский театр, когда кардинал Ришелье обратил на него взгляд. В Бургундском отеле он заметил Пьера Ле Мессье, имевшего прозвище Бельроз; как утверждают, именно этот актер исполнил в 1639 году роль Цинны. Вместе с Бельрозом в том же театре выступали Ла Бопре и Ла Вальот.

Первая из них играла в трагедиях Корнеля, однако она не очень высоко ценила прославленного автора «Сида».

— Корнель нанес нам большой убыток, — говорила она. — Прежде у нас были театральные пьесы, которые нам продавали за три экю и сочиняли для нас за одну ночь; так было заведено, и мы немало зарабатывали. Теперь же мы играем пьесы господина Корнеля, которые обходятся нам очень дорого и приносят куда меньше выгоды.

Что же касается мадемуазель Вальот, которую звали Ла Вальот, то это была необычайно красивая и прекрасно сложенная особа, внушившая страстную любовь многим, в том числе и аббату д’Армантьеру; он был настолько влюблен в нее, что, когда она умерла, он выкупил ее голову у могильщика и на протяжении долгих лет хранил этот череп у себя в комнате.

Примерно в это же время начал обретать известность Мондори; он был сын судьи из городка Тьер в Оверни. Отец отправил его в Париж к одному прокурору; но, поскольку этот прокурор очень любил театральные спектакли, он посоветовал молодому человеку ходить в театр в праздничные дни и по воскресеньям, сказав, что тот потратится и развратится там куда меньше, чем в любом другом месте. Однако письмоводитель превзошел ожидания прокурора, ибо он получал столько удовольствия от театра, что стал актером, а вскоре сделался руководителем труппы, в которой состояли Ленуар и его жена, находившиеся прежде на службе у принца Оранского, а также Вилье, посредственный драматург, но хороший актер, и его жена, о которой у нас уже шла речь в связи с г-ном де Гизом, в бытность свою архиепископом Реймским носившим в ее честь желтые чулки. Граф де Белен, влюбившийся в малышку Ленуар, давал Мере заказы на сочинение пьес, но с условием, чтобы в них обязательно будет роль для нее. А так как по причине этой любви граф покровительствовал всей труппе, то он попросил г-жу де Рамбуйе позволить Мондори и его актерам сыграть в ее дворце пьесу Мере «Виргиния», на что маркиза дала согласие. Представление состоялось в 1631 году в присутствии кардинала де Ла Валетта, который остался до того доволен Мондори, что назначил ему пенсион.

Начиная с этого времени Мондори стал получать признание у публики, и на него обратил внимание сам кардинал Ришелье, взявшийся покровительствовать театру Маре, которым руководил Мондори. Однако в 1634 году король, в отношении мелких дел всегда находившийся во вражде с кардиналом, забрал Ленуара и его жену из труппы Маре, желая доставить неприятность его высокопреосвященству, и перевел их в Бургундский отель. Вот тогда Мондори и принял в свою труппу актера по имени Барон и, удвоив старания, продолжал поддерживать славу театра Маре, которой вскоре весьма поспособствовала трагедия Тристана Л’Эрмита «Мариамна», продержавшаяся на сцене сто лет и соперничавшая в успехе с «Сидом». Роль Ирода в «Мариамне» стала триумфом для Мондори. Но однажды, когда этот превосходный актер исполнял упомянутую роль, с ним случился апоплексический удар, вследствие которого его речь стала настолько затрудненной, что он не смог больше играть. Позднее кардинал Ришелье попытался заставить его снова подняться на сцену, но актер был не в состоянии доиграть свою роль до конца, что дало принцу де Гемене повод сказать: «Homo non periit, sed periit artifex», то есть «Человек еще жив, но артист уже умер».

При всей своей немощи Мондори оказал театру Маре еще одну услугу, пригласив в его труппу Бельмора, носившего прозвище Капитан Бахвал, прекрасного актера, который, правда, играл в театре недолго, ибо затеял ссору с Демаре и тот ударил его тростью; Бельмор не осмелился отомстить любимцу кардинала, но оставил театр, пошел в солдаты, стал комиссаром артиллерии и был убит на поле боя.

Кардинал, давно намеревавшийся создать из двух трупп одну, пригласил всех этих актеров играть в своем театре. Барон, Ла Вилье, ее муж и Жодле отстаивали честь труппы Бургундского отеля, а д’Оржемон, Флоридор и Ла Бопре — честь труппы театра Маре, которой отдавал свои пьесы Корнель.

Если верить отзывам современников, д’Оржемон стоил большего, чем Бельроз, который, по словам Таллемана де Рео, «был нарумяненным комедиантом, опасливо высматривавшим, куда бросить свою шляпу, чтобы не испортить ее перья». Что же касается Барона, то он, по-видимому, великолепно играл роли ворчунов. Кончил жизнь этот актер весьма странным образом. Играя роль дона Дьего, он уколол себе шпагой ногу, на месте укола началась гангрена, и он умер из-за этой царапины. Он имел от своей жены шестнадцать детей, в числе которых был и знаменитый Барон-сын, с удивительным успехом игравший позднее главные роли как в трагедиях, так и в комедиях.

Мадемуазель Барон (как известно, звание «мадам» давалось только дворянкам) была не только превосходной актрисой, но еще и одной из самых красивых женщин своего времени. Когда она удостаивалась милости присутствовать во время туалета королевы-матери, то Анне Австрийской достаточно было сказать своим фрейлинам: «Сударыни, а вот и мадемуазель Барон», как все они разбегались, настолько даже самые красивые из них боялись показаться уродливыми рядом с ней. И потому, когда 7 сентября 1662 года она умерла, «Историческая муза» Лоре опубликовала посвященное ей хвалебное стихотворение, начинавшееся так:

Примерно в это время в театре Маре случилось происшествие, чуть было не окончившееся так же трагически, как и в случае с Бароном. Ла Бопре, которая начала стареть и характер которой с годами стал портиться, повздорила однажды с молодой актрисой, своей соперницей, и та в споре с ней не стеснялась в выражениях.

— Ну что ж, — сказала Ла Бопре, — я вижу, мадемуазель, что вы хотите воспользоваться сценой, которую нам сейчас предстоит играть вместе, и драться на самом деле!

Пьеса, которую они должны были играть, была фарсом, где две женщины действительно дрались на дуэли. Раздобыв после описанной нами размолвки две острые шпаги, Ла Бопре дала одну из них своей сопернице, и та, полагая, что в руках у них, как обычно, тупые рапиры, без всякого опасения приготовилась к бою, но уже через мгновение поняла свою ошибку. Ла Бопре нанесла ей удар в шею, и молодая актриса тотчас же облилась кровью. Она быстро отступила назад, преследуемая Ла Бопре, которая горела желанием ее убить; на крики несчастной сбежались актеры, вырвавшие ее из рук врагини. Это событие произвело такое впечатление на бедную женщину, что она поклялась никогда больше не играть в пьесах, где будет участвовать Ла Бопре, и сдержала слово.

Тем временем Бельроз, управлявший театром Бургундского отеля, сделался святошей и заговорил о своем желании уйти от дел. Флоридор, служивший тогда, как уже было сказано, в театре Маре, договорился с Бельрозом о покупке его должности за двадцать тысяч ливров: это была первая продажа такого рода, и основывалась она на пособии, которое начиная с этого времени король предоставлял Бургундскому отелю. О самом Флоридоре сожалели мало: это был посредственный актер, которому некогда проткнули шпагой легкие, после чего он всегда был бледен и страдал одышкой. Однако его уход нанес сильный ущерб труппе театра Маре, ибо вслед за ним в Бургундский отель ушли лучшие артисты.

Примерно тогда же Мадлен Бежар и Жан Бежар объединились с Мольером, чтобы создать новую бродячую труппу под названием Блистательный театр. Ла Бежар уже тогда пользовалась большой славой. Что же касается Мольера, то он, желая последовать за ней, незадолго до этого оставил Сорбонну и был еще совсем неизвестен: он давал советы труппе, сочинял пьесы, не получавшие никакого отклика, и с определенным успехом исполнял шутовские роли. Лишь в 1653 году он поставил «Шалого» в Лионе и в 1654-м — «Любовную досаду» в Безье. Наконец, 20 февраля 1662 года Мольер женился на Арманде Грезинде Элизабет Бежар, сестре Мадлен Бежар, в которую он был вначале влюблен.

Ну а теперь перейдем от театра к драматургам, обеспечивавшим его пьесами.^[1]

Развитие французского театра, начавшееся с того времени, как театральные пьесы обрели форму, можно разделить на три периода:

первый — от Этьенна Жоделя до Робера Гарнье, то есть с 1521 по 1573 год;

второй — от Робера Гарнье до Александра Арди, то есть с 1573 по 1630 год;

и, наконец, третий — от Александра Арди до Пьера Корнеля, то есть с 1630 по 1670 год.

Именно на этот третий период, к средней части которого подошло наше повествование, мы и собираемся бросить взгляд, чтобы дополнить картину французского общества середины XVII века, то есть начала царствования Людовика XIV.

Писателями, которые пришлись на этот период, были Жорж Скюдери, Буаробер, Демаре, Ла Кальпренед, Мере, Тристан Л’Эрмит, Дюрье, Пюже де Ла Серр, Кольте, Бойе, Скаррон, Сирано де Бержерак, Ротру и, наконец, Корнель. Мы поговорим о самых заметных из них.

Мы уже сказали пару слов о Жорже де Скюдери, говоря о его сестре. Вернемся к нему: если он и не сыграл такую уж важную роль в первой половине XVII века, то хотя бы наделал в это время достаточно много шума, чтобы мы посвятили ему особый раздел.

Жоржу де Скюдери было лет двадцать семь или двадцать восемь, когда в 1629 году он поставил свою первую трагикомедию «Лигдамон и Лидиас, или Двойники», сюжет которой был заимствован из «Астреи»; в 1631 году за ней последовала еще одна трагикомедия, под названием «Наказанный обманщик, или Северная история». Скюдери так возгордился успехом двух этих сочинений, что заказал свой портрет, гравированный на меди, со следующей круговой надписью:

Какой-то хулитель, а они были во все времена, выскоблил два этих стиха и на их место вписал такие:

Можно представить себе гнев Скюдери, но автор сохранил свое имя в тайне, и поэт был вынужден оставить это оскорбление неотмщенным.

Жорж де Скюдери, надо сказать, притязал на то, что он владеет шпагой так же хорошо, как и пером, если, конечно, верить последним строчкам предисловия, написанного им для «Сочинений Теофиля»:

«Я не вижу никакого препятствия тому, чтобы во всеуслышание заявить, что никто из умерших или ныне живущих авторов не обладает ничем, что может приблизить его к уровню этого могучего гения, а если среди этих последних найдется какой-либо сумасброд, который сочтет, будто сказанное оскорбляет его надуманную славу, то, дабы показать ему, что опасаюсь его ничуть не больше, чем уважаю, я хочу, чтобы он знал, что меня зовут ДЕ СКЮДЕРИ».^[2]

Когда после долгих хлопот Скюдери получил должность коменданта замка Нотр-Дам-де-Ла-Гард, содействовавшая ему в этом г-жа де Рамбуйе сказала о нем:

— Такой человек ни за что не захотел бы командовать где-нибудь на равнине. Я прямо вижу, как он стоит на донжоне своей крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард, упираясь головой в облака и с презрением взирая на все, что лежит у его ног.

Скюдери не так уж много лет оставался в этой должности, на которой, если верить Шапелю и Башомону, его никто не сменил, на что указывает следующее четверостишие из их «Путешествия»:

Несмотря на свои должностные обязанности, Скюдери не переставал заниматься литературой. Он написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия комедиантов», «Орант», «Мнимый сын», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Тираническая любовь», «Евдокс», «Андромира», «Ибрагим» и «Арминий».

Как раз в предисловии к этой последней трагедии, раздосадованный своими взаимоотношениями с актерами, он заявил, что «ни за что не пожелает работать впредь для театра, если только ему не прикажут это делать высшие власти». Удивительнее всего то, что Скюдери почти сдержал слово. Правда, встав на сторону принца де Конде, он, после того как принц объявил себя противником двора, был вынужден по собственной воле удалиться в Нормандию.

На самом деле, бахвальство Скюдери заключалось не только в словах, и, в полную противоположность многим писателям того времени, известным своей продажностью и угодливостью, он был человеком по-настоящему благородным.

И вот тому пример.

Скюдери намеревался посвятить своего «Алариха» королеве Кристине, и королева Кристина обещала подарить ему в благодарность за это посвящение золотую цепь ценой в тысячу пистолей. Но, пока завершенную поэму печатали, граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость, и королева потребовала, чтобы имя графа исчезло из предисловия к поэме.

— Скажите королеве, — ответил автор посланцу, которого Кристина отправила к нему, чтобы обсудить это важное дело, — что даже если бы вместо той цепи, какую она собиралась мне дать, она пообещала мне цепь такую же толстую и такую же тяжелую, как та, о какой говорится в «Истории инков», то и тогда я не разрушил бы алтарь, на котором я совершал жертвоприношения.

Ответ оскорбил Кристину, и она не подарила Скюдери обещанную цепь, но поэт не получил благодарности и от графа Делагарди, все еще питавшего надежду снова войти в милость.

Скюдери упрекают в том, что он по приказу кардинала Ришелье подверг критике «Сида». Но, почитав сочинения самого Скюдери, эту критику ему прощаешь: он должен был воспринимать «Сида» как весьма посредственную трагедию.

Скюдери, само собой разумеется, был членом Французской академии.

Мы слишком много говорили о Буаробере в связи с кардиналом Ришелье, чтобы нам оставалось рассказать о нем что-либо существенное, если не считать одной подробности, свидетельствующей о том, что, сменив хозяина, он не поменял своего характера.

Когда Ришелье умер, Буаробер попытался пристроиться к Мазарини, но тот не нуждался в его услугах. И тогда Буаробер объявил себя приверженцем коадъютора, вокруг которого сплотились все остроумцы, ненавидевшие министра. Тем не менее, подталкиваемый непостоянством своего настроения, Буаробер, продолжая обхаживать коадъютора, сочинял против него и его друзей стихи. Полагая, что аббату де Гонди эти стихи неизвестны, он однажды явился к нему на обед; коадъютор принял его со своей обычной обходительностью и указал гостю на его всегдашнее место за столом; однако после обеда он обратился к нему со словами:

— Мой дорогой Буаробер, сделайте одолжение, почитайте мне стихи, которые вы сочинили против меня и моих товарищей.

Ничуть не смутившись, Буаробер поднялся из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу, а затем вернулся и снова сел.

— Право, сударь, — сказал он, — я этого делать не буду: ваше окно слишком высоко расположено.

Вот пьесы, которые он сочинил для театра: «Соперники», «Два Алькандра», «Три Оронта», «Палена», «Коронование Дария», «Целомудренная Дидона», «Незнакомка» и «Великодушные враги». Ни одна из них не имеет ни малейшей ценности.

Буаробер был членом Французской академии.

Кольте тоже состоял в Академии; он был одним из тех, кто вошел туда по протекции любимца кардинала и кого по этой причине называли детьми жалости Буаробера. Впрочем, он был исполнен почтительности к своим собратьям-академикам; так однажды, когда обсуждался вопрос о включении в словарь какого-то малоупотребительного слова, он заявил:

— Мне неизвестно это слово, но я нахожу его годным, ибо его знают мои коллеги.

Кольте был сын прокурора из Шатле; он женился на служанке своего отца, которая не была ни красивой, ни богатой; ее звали Мари Прюнель, и она жила в Рюнжи, небольшой деревне в трех льё от Парижа. Однажды Кольте, которого удерживали в столице его поэтические занятия, сообщили, что его жена опасно заболела; он тотчас же отправился в Рюнжи и всю дорогу, чтобы не терять времени напрасно, сочинял эпитафию для супруги, а поскольку ко времени его приезда в деревню последняя строка стиха еще не был готова, поэт оставался на пороге дома до тех пор, пока он ее не сочинил. Но, против всякого ожидания, от этой болезни жена его не умерла. Так что Кольте положил эпитафию в портфель, и она пригодилась лишь спустя шесть лет. Вот эта эпитафия:

От этой Прюнель — она была брюнеткой, и потому Кольте, применяясь к обстоятельствам, называл ее Брюнель, подобно тому как Бартоло переделал Фаншонетту в Розинетту, — поэт имел сына, Франсуа Кольте, о котором Буало говорит в своей первой сатире:

Когда Брюнель умерла, Кольте женился на ее служанке, подобно тому как прежде он взял в жены служанку своего отца. Новой жене чуть было не пришлось его похоронить. Когда он проходил по улице Бурдонне, называвшейся тогда улицей Карно, карниз какого-то старого дома упал ему на голову. Впрочем, Кольте был человеком в высшей степени предусмотрительным: когда раненого поэта подобрали, в кармане у него нашли готовую самоэпитафию; благодаря этому и узнали его имя; вот эта эпитафия:

Эпитафии Кольте служили гарантией долгой жизни; но если он и не умер вследствие этого происшествия, то все же тяжело болел после него.

Когда Кольте поправился, заболела и умерла его жена, а так как поэт пристрастился к служанкам, то теперь он женился на служанке своего брата. Но эта, по крайней мере, была красива и обладала умом; звали ее Клодина Ле Эн. Кольте поссорился со своим братом, поскольку тот, помня, что эта девушка состояла у него в услужении, категорически не хотел называть ее своей сестрой.

Чтобы простить себе эту уже третью женитьбу на простолюдинке, Кольте вознамерился обессмертить имя своей новой супруги. Мало того, что часть написанных им после этого стихотворений была посвящена ей, он еще хотел заставить всех поверить, будто она сама сочиняет стихи. С этой целью он писал стихи, на которых она ставила свою подпись, и всюду показывал их. Эта снисходительность, а точнее, эта причуда зашла у него так далеко, что, заболев той болезнью, какая в итоге свела его в могилу, он на смертном ложе сочинил стихи, которые его жена должна была обнародовать на другой день после его кончины и которые разъясняли то вынужденное молчание, какое ей предстояло хранить после смерти супруга. Вот они:

К несчастью, Лафонтен, заняться которым нам предстоит позднее, раскрыл подлог любящего супруга, написав следующую строфу:

Через несколько лет после смерти мужа несчастная женщина обнищала до такой степени, что ей приходилось просить милостыню в отдаленных аллеях Люксембургского сада. Попав в эту страшную нищету, вызванную, как утверждается в мемуарах того времени, отчасти и собственным пьянством, она использовала самые немыслимые хитрости, чтобы вытянуть несколько пистолей из кошелька своих старых знакомых. Накануне своей кончины она измыслила, что ее мать умерла, и отправилась просить у Фюретьера, одного из друзей своего покойного мужа, шесть экю, чтобы похоронить ее; Фюретьер дал ей эти деньги. Но каково же было его удивление, когда через день к нему явилась мать бедной Клодины и в свой черед попросила у него два пистоля, чтобы похоронить дочь.

— Да вы смеетесь надо мной, — заявил Фюретьер, — это вы умерли, а не она!

И какие бы доводы ни приводила старушка, чтобы доказать ему, что она жива, он не пожелал отступить от своей первоначальной мысли и по-прежнему считал женщину похороненной.

Кольте был одним из пяти авторов, которых кардинал Ришелье заставлял работать над своими трагедиями. Однако он написал несколько театральных пьес самостоятельно, в том числе «Симинду, или Две жертвы».

Однажды Кольте явился к Ришелье, чтобы прочесть ему монолог из «Комедии Тюильри». Когда он дошел до того места, где поэт видит, как на берегу ручья

кардинал, придя в полный восторг, поднялся, подошел к своему письменному столу, достал оттуда пятьдесят пистолей и вручил их поэту.

— Возьмите это, господин Кольте, — сказал он, — и не читайте мне дальше, ибо если все остальное в этом стихотворении такой же силы, как эти три строки, то даже у короля не хватит богатства, чтобы заплатить за них!

Но в самом ли деле Ришелье нашел эти стихи прекрасными или же он просто хотел ценой пятидесяти пистолей избавиться от скуки выслушивать продолжение?…

Тристан Л’Эрмит, называвший себя потомком прославленного Петра Пустынника, который проповедовал крестовые походы, был автором знаменитой трагедии «Мариамна», о которой мы уже говорили в связи с Мондори и которая, появившись в тот же год, что и корнелевский «Сид», оспаривала у него благосклонность публики. Как и Скюдери, ее автор был человеком воинственным; в возрасте тринадцати лет он был вынужден покинуть родные края, после того как убил гвардейца. Помимо «Мариамны», он написал также пьесы «Пантея», «Падение Фаэтона», «Безумие мудреца», «Смерть Сенеки», «Семейные беды Константина Великого», «Нахлебник» и, наконец, трагедию «Осман», поставленную лишь после его смерти.

Несмотря на свои театральные успехи, Тристан жил в бедности и убогости, ибо не умел и не хотел льстить; к тому же он был азартным игроком, и его можно было встретить во всех картежных притонах, где он проводил день и ночь: день, чтобы играть, а ночь, поскольку у него не было другого пристанища. Один из друзей поэта, упрекнувший его за подобный образ жизни, передал нам его ответ.

— Предоставьте поэтам жить по собственной прихоти! — сказал Тристан. — Разве вы не знаете, что они ненавидят принуждение? И что вам до того, что они плохо одеты? Были бы хороши их стихи! Дай Бог, чтобы у наших театральных поэтов был только этот порок! Но, в противоположность тем, о ком вы говорите, они превосходно одеты, их внешний вид облагорожен всякого рода украшениями, тогда как их поэмы беспомощны и лишены жизни.

С Корнелем соперничал по части успеха еще один драматург: это был Пюже де Ла Серр; имя его впоследствии забылось, однако в свое время он нашумел со своей трагедией в прозе «Томас Мор». И в самом деле, она имела такой огромный успех, что в день второго ее представления были выломаны двери театра и убиты четыре капельдинера, которые пытались воспрепятствовать такому вторжению. Так что однажды, когда в присутствии Пюже де Ла Серра начали расхваливать «Сида», он сказал:

— Я уступлю первенство господину Корнелю, когда на представлении одной из его пьес будет убито пять капельдинеров!

Он сочинил эпитафию на смерть короля Густава Адольфа.

— Но как же так, — сказал ему один из его друзей, — в этой эпитафии вы написали, что он отдал душу Богу?

— Разумеется, — ответил поэт, — а почему нет?

— Но ведь этот шведский король был еретик!

— Я написал, — заявил Пюже де Ла Сер, — что он отдал душу Богу, но я ничего не говорил о том, что Бог сделал с ней.

Помимо «Томаса Мора», Ла Серр написал также пьесы «Разграбление Карфагена», «Климена, или Торжество добродетели», «Тесей, или Узнанный царевич».

Если ему не удалось разбогатеть, то это была его собственная вина, ибо, говоря о себе, он с гордостью заявлял, что покупает бумажную тетрадь за три су, а продает ее за сто экю.

Ла Кальпренед, подписывавший свои романы и пьесы как «Готье де Кост, шевалье, сеньор де Ла Кальпренед, Тульгу, Сен-Жан-де-Ливе и Ватимениль», родился в замке Тульгу возле Сарла. Его дебютом стала «Смерть Митридата», поставленная в 1635 году и имевшая огромный успех. Во время первого представления автор держался позади сцены; один из друзей Ла Кальпренеда заметил его и, желая принести ему поздравление, сказал:

— Ну что ж, дорогой Ла Кальпренед, как видите, ваша пьеса имеет успех!

— Тише, тише! — остановил его Ла Кальпренед. — Не говорите так громко: если отец узнает, что я сделался поэтом, он лишит меня наследства!

— В самом деле? — спросил друг.

— Ей-Богу! — ответил Ла Кальпренед. — Как-то раз, когда отец застал меня за сочинением стихов, он настолько вознегодовал, что схватил ночной горшок и запустил его мне в голову; к счастью, я нагнул ее…

— Выходит, — поинтересовался собеседник, — разбитым оказался только ночной горшок?

— Да будет вам известно, друг мой, — отпарировал Ла Кальпренед, — что в замке Тульгу все ночные горшки серебряные.

Прогуливаясь однажды с Сарразеном, секретарем герцога де Лонгвиля, Ла Кальпренед увидел человека, на которого у него были причины сердиться.

— Ах, ну как же мне не повезло! — воскликнул он. — Ведь я дал себе клятву убить этого негодяя, как только встречу его!

— Ну так вот же прекрасная возможность, — заметил Сарразен.

— Нельзя, мой дорогой! Сегодня утром я исповедался, и мой духовник заставил меня дать обещание, что какое-то время я оставлю еще этого мерзавца в живых!

Самое удивительное, что при всем том Ла Кальпренед был и в самом деле храбр. Деверь его жены по ее предыдущему браку, г-н де Брак, затеявший с ним процесс по поводу ее вдовьей доли, послал ему вызов. Ла Кальпренед, живший тогда у монастыря Малых Капуцинов в Маре, который относится теперь к приходу святого Франциска, тотчас вышел из дома, однако у самых дверей на него напали четыре человека. Сделав всего один шаг, он наступил на ленту своей чулочной подвязки и упал, но в ту же минуту поднялся и, вместо того чтобы бежать, прислонился к стене, приготовившись оказывать сопротивление четырем противникам. Оказавшиеся рядом Савиньяк, дворянин из Лимузена, и отставной гвардейский капитан Вилье-Куртен вначале наблюдали за тем, как он выкручивается из этого положения, а затем пришли ему на помощь и обратили в бегство четырех наемных убийц.

Ла Кальпренед женился по любви. Одна молодая вдова, которая была без ума от его романов и обладала кое-каким состоянием, передала ему, что она готова выйти за него замуж, но с условием, что он согласится закончить свой роман «Клеопатра», оставшийся незавершенным из-за ссоры автора с книгопродавцами. Ла Кальпренед дал согласие, и обязательство закончить «Клеопатру» стало одной из статей брачного договора.

Через несколько дней после своей женитьбы, нанося свадебные визиты, Ла Кальпренед наведался к Скаррону. Беседуя с ним, наш новобрачный вдруг стал проявлять сильное беспокойство по поводу своего лакея, оставшегося внизу.

— Прошу вас, дорогой Скаррон, — сказал он, — прикажите, чтобы его впустили.

Но затем, спохватившись, остановил его:

— Нет, нет! Не нужно!

Это не помешало ему уже через минуту вернуться к своей просьбе:

— И все же я не могу оставить этого малого на улице.

— Ах вот оно что! — воскликнул Скаррон. — Я догадался: вы хотите дать мне понять, что внизу вас ждет дворянин из вашей свиты? Ни слова более, я принял это к сведению.

Супруга Ла Кальпренеда, подобно жене Кольте, сочиняла стихи, с той лишь разницей, что она делала это сама. Ей принадлежит одно стихотворение, являющееся замечательным образцом вкусов того времени. Сердце, взявшее на себя больше обязательств, чем оно могло выполнить, хватают приставы Киферы, и всю его утварь продают на торгах тем, кто предлагает за нее наибольшую цену:

Помимо романов «Кассандра», «Клеопатра», «Фарамон» и уже упоминавшейся нами трагедии «Митридат», Ла Кальпренед поставил на сцене «Брадаманту», «Иоанну Английскую», «Кровавую жертву» и «Графа Эссекса», лучшую из своих театральных пьес.

Обратимся теперь к Скаррону, мелькнувшему у нас на предыдущей странице и именовавшегося тогда крошкой Скарроном и калекой Скарроном.

Поль Скаррон, известный куда больше удивительной судьбой своей вдовы, чем собственным талантом, был сын советника Большой палаты, прозванного Скарроном-апостолом, поскольку он без конца приводил изречения апостола Павла. По своему складу Поль Скаррон был склонен не только к поэзии, но и к мирским удовольствиям. Это был красивый малый, который мило танцевал в балетах и неизменно пребывал в превосходнейшем настроении, как вдруг его увидели несчастным скрюченным калекой, перемещающимся только в кресле, способным свободно двигать лишь пальцами и языком, которым, по словам многих, он продолжал пользоваться даже чрезмерно. Как именно пришел к нему этот внезапный недуг, никто доподлинно утверждать не может. Одни говорят, что причиной стало снадобье, которое ему дал какой-то знахарь; другие рассказывают, что из-за маскарада, в котором Скаррон появился в Ле-Мане, где он служил каноником, его бросилась преследовать толпа, и, чтобы ускользнуть от нее, он бросился в Сарту, ледяные воды которой вызвали у него этот паралич.

Наконец, он сам в стихотворном послании к г-же де Отфор объясняет свою болезнь иной причиной, ибо, по его словам:

Несмотря на свое увечье, Скаррон всегда пребывал в милейшем настроении, приказывая носить его повсюду в кресле, смеясь и паясничая везде, куда он являлся, и в разговорах с аббатом Жиро, который был правой рукой Менажа, вечно просил найти ему невесту, советуя своему уполномоченному обратить внимание прежде всего на то, чтобы женщина эта не отличалась хорошим поведением, дабы в минуту плохого настроения можно было бранить ее сколько угодно. Аббат Жиро показывал Скаррону двух или трех женщин, отвечающих подобным требованиям, но Скаррон каждый раз отвечал отказом: судьба его была предопределена.

И действительно, как раз в это самое время, пока Скаррон рифмовал свои «Выдумки капитана Бахвала» восьмисложными стихами с одной и той же рифмой, в безвестности подрастала та, которой суждено было стать его женой и удивительную и великолепную судьбу которой мы позднее проследим.

Скаррон был не только добрым гением театра, для которого он написал «Жодле» и «Смешного наследника», не только любимцем коадъютора, которому он посвятил свой «Комический роман», но еще и другом г-на де Виллара, отца маршала; г-на де Бёврона, отца герцога д’Аркура; трех Вилларсо и, наконец, всех утонченных умов Парижа.

Кроме названных нами комедий, Скаррон сочинил для театра пьесы «Дон Яфет Армянский» и «Сторож самому себе».

Позднее, когда речь у нас пойдет о его вдове, мы расскажем, как он умер.

Ничто в этом мире не происходит в один миг, и для всякого явления найдется то, что ему предшествовало. Скаррон предшествовал Мольеру, Ротру предвестия Корнеля.

Ротру, хотя он был моложе Корнеля на несколько лет, выступил раньше его и в комедии, и в трагедии; в комедии — «Кольцом забвения», в трагикомедии — «Клеаженором и Дористеей», в трагедии — «Умирающим Геркулесом». По этой причине Корнель называл Ротру своим отцом и учителем. Но, чтобы не оказаться низвергнутым с трона, Ротру после представления корнелевской «Вдовы» поспешил, хотя, по нашему мнению, несколько преждевременно, уступить этот трон своему сопернику, о чем он заявил в своих стихах, слишком красивых для того, чтобы они давали основания уличать их автора в притворной скромности.

И подобное доказательство своего смирения дал автор «Венцеслава»! Но так уж был устроен Ротру, человек с добрым сердцем, всегда готовый на самопожертвование; он отрекся от жизни так же легко, как отрекся от славы.

Ротру был заместителем гражданского и уголовного судьи в округе Дрё; любопытно, что оба этих великих поэта, Ротру и Корнель, явились из Нормандии, тогда как их соперники, Скюдери и Ла Кальпренед, явились с Юга. То была новая битва между языками «ойль» и «ок», в которой языку «ок» предстояло во второй раз потерпеть поражение. Ротру находился в Дрё, когда там разразилась повальная болезнь чрезвычайно опасного характера. Каждый день в городе умирало по тридцать человек. Самые знатные горожане обратились в бегство; мэр умер, главный судья был в отъезде: Ротру заменил того и другого. В это время его брат, живший в Париже, прислал Ротру письмо, в котором он умолял его приехать к нему; но Ротру ответил, что его присутствие необходимо в родном краю и он останется там до тех пор, пока будет считать это полезным.

«Но совсем не потому, — добавил он с тем скромным величием, какое ему так часто доводилось заимствовать у своих героев, — что опасность невелика, ведь в тот час, когда я пишу Вам, колокол звонит по двадцать второму человеку, умершему сегодня; он прозвонит и по мне, когда это будет угодно Богу».

Богу было угодно увенчать эту прекрасную жизнь прекрасной смертью, славу — самопожертвованием. Колокол прозвонил и по нему, и Ротру вознесся на небо с венком поэта на голове и пальмой мученика в руке.

Что же касается Корнеля, то что сказать о нем, кроме как то, что автор «Сида», «Горация» и «Цинны» был счастливым человеком? Ему рукоплескал весь Париж, его порицала Академия; Ротру был его другом, а врагами его стали Ла Кальпренед, Буаробер и Скюдери. И, даже если бы ему захотелось строить свою жизнь с оглядкой на будущее, он, безусловно, не прожил бы ее иначе.

Мы видели, как вместе с первым периодом французского театра закончилась национальная литература, как вместе со вторым на нашу сцену проник итальянский и испанский дух. Вскоре мы увидим, как на смену им придет подражание греческим и латинским классикам, ибо именно тогда Корнеля станут называть старым римлянином, хотя он был всего лишь старым кастильцем. В нем было больше от Лукана, чем от Вергилия. Он смог бы, если бы захотел, сочинить «Фарсалию», но никогда не написал бы «Энеиду».

Лукан, напомним, был родом из Кордовы.

XXVI. 1652

Совершеннолетие короля. — «Старикашки». — Внутреннее и внешнее положение Франции. — Герцог Орлеанский. — Принц де Конде. — Мазарини. — Коадъютор. — Мадемуазель де Монпансье. — Кардинал возвращается во Францию. — За его голову назначена награда. — Он спокойно пересекает Францию и в Пуатье присоединяется к королеве. — Маршал де Тюренн снова предлагает свои услуги королю. — Двор направляется к Орлеану. — Мадемуазель де Монпансье объявляет войну двору и захватывает Орлеан.

Людовик XIV стал совершеннолетним. Подобно Людовику XIII, он был способен в одно мгновение перейти от полной подчиненности к абсолютному самоволию; но, в противоположность своему отцу, начавшему царствование с решительного шага и почти сразу же впавшему в бессилие, из которого ему удавалось выходить лишь урывками, Людовику XIV суждено было оставаться бессильным даже тогда, когда его малолетство закончилось, и лишь ступень за ступенью подниматься к власти, а точнее сказать, к своевластию, которое было отличительной чертой его царствования. И потому, хотя король и достиг совершеннолетия, правила по-прежнему Анна Австрийская, направляемая тонким умом кардинала Мазарини, который все так же имел над ней власть, причем власть эта, возможно, стала даже сильнее с тех пор, как он оказался в изгнании, а не пребывал в своих покоях в Лувре или Пале-Рояле.

Король, как мы уже упоминали, обнародовал во время торжественного заседания Парламента три декларации: против хулителей святого имени Божьего, против дуэлей и стычек и о невиновности принца де Конде. Примечательно, что принц де Конде, даже не дав себя труда дожидаться касавшейся его декларации, оказался виновен, хотя бы в мыслях, в новом преступлении, подобном тому, какое ему только что простили.

Заодно был перекроен, как выражаются в наши дни, государственный совет: маркиз де Шатонёф снова взял на себя главное руководство всеми делами, чего он ждал так долго; государственная печать, отнятая у президента де Моле, была ему возвращена; и, наконец, г-н де Ла Вьёвиль, за двадцать семь лет до этого отворивший двери совета молодому Ришелье, который, если так можно выразиться, выставил его оттуда прежде, чем эта дверь успела закрыться, был назначен главноуправляющим финансами благодаря влиянию своего сына, любовника принцессы Пфальцской. Правда, он показал себя, по всей вероятности, не таким уж превосходным экономистом, когда, приступив к работе в министерстве, предоставил четыреста тысяч ливров не государству, не королю, а королеве. Самым молодым из трех государственных советников был президент де Моле, которому исполнилось уже шестьдесят семь лет, так что к этим трем министрам оказалось приложимо готовое прозвище, употреблявшееся в предыдущее царствование: их называли старикашками.

Внутри Франции все было достаточно спокойно, хотя каждыйпрекрасно понимал, что это состояние спокойствия являлось всего лишь кратковременным отдыхом, передышкой между двумя гражданскими войнами; страна любила короля так, как любят все неизвестное, уповая на лучшее; она не доверяла королеве, опасаясь одновременно проявлений ее жесткости и ее слабости; она ненавидела кардинала, жадность которого разорила ее; наконец, не испытывая ни любви, ни ненависти к принцу де Конде, который в политике вел себя с таким же непостоянством, с каким кокетка ведет себя в своей личной жизни, она помнила о его блистательных победах и с симпатией относилась к его храбрости.

Войска короля были повсюду. Две армии, находившиеся на границе с Нидерландами, приносили куда больше вреда французам, своим соотечественникам, чем испанцам, своим врагам: одна, под командованием маршала д’Омона, была на стороне короля, другая, под командованием Со-Таванна, — на стороне принца де Конде; первый совершил несколько набегов, не имевших успеха, а второй оставался на месте и, если так можно выразиться, грозил сохранять нейтралитет.

Маршал де Ла Ферте-Сенектер находился в Лотарингии с другой армией и, не имея рядом с собой, в отличие от маршала д’Омона, более чем подозрительного союзника, действовал успешнее и захватил Миркур, Водреванж и Шатте. Разумеется, подобные успехи были невелики, но все же это не были поражения.

Наша армия в Италии также занимала вполне достойное положение. Испанский король, с которым мы имели дело и на этой стороне, был в то время чрезвычайно занят Каталонией, так что маркиз де Карасена, губернатор Милана, ограничивался лишь угрозами Пьемонту, не сопровождая эти угрозы действиями.

Армия в Испании была доверена графу де Маршену, которого выпустили из тюрьмы одновременно с принцами и сделали не только генералом, но и вице-королем. Подобного рода превратности судьбы никого в те времена не удивляли и случались и прежде. Так что он незамедлительно отправился в Каталонию и заперся в Барселоне, которую с суши осаждал маркиз де Мортара, тогда как с моря ее блокировал дон Хуан Австрийский.

Что же касается Юга Франции, где были рассеяны войска, служившие в последней кампании маршалу де Ла Мейре и герцогу д’Эпернону, то он еще не остыл от гражданской войны и, поскольку люди, втянутые в эту войну, в целом скорее выиграли, чем проиграли, готов был развязать ее снова.

Отметим, что в те времена военно-морского флота у Франции не было, и в этом отношении Испания, Англия и Голландия стояли намного выше нас.

Ну а теперь от обстановки в стране перейдем к людям.

Герцог Орлеанский продолжал играть роль недовольного, пребывая в своей обычной бездеятельности; чем больше он старел, тем больше усиливалось в нем самом убеждение в собственном бессилии, которое всегда мешало ему достичь поставленной цели. Он почти что поссорился с коадъютором, не помирившись при этом вполне с принцем де Конде; он не доверял Парламенту, который не доверял ему; он затеял два десятка различных переговоров, чтобы устроить брак мадемуазель де Монпансье с королем, но, когда к нему приходили по этому поводу, делал шаг назад, словно боялся этого союза. Лишь одно в нем выглядело искренним, по крайней мере тогда, — ненависть к кардиналу.

Принц де Конде, как мы уже говорили, уехал из Парижа в ночь накануне обнародования декларации о совершеннолетии короля Людовика XIV; он сразу же отправился в Три, где находился герцог де Лонгвиль, надеясь опять увлечь его в водоворот своей судьбы. Но герцог де Лонгвиль был стар, и тюремное заключение состарило его еще больше. И потому он отказался от чести, которую предложил ему шурин. Тогда принц развернулся и поехал в Эсон, чтобы взять с собой герцога де Ларошфуко и герцога Немурского, а потом на день остановился в Ожервиль-ла-Ривьере, чтобы дождаться письма от герцога Орлеанского, которое должно было прибыть туда, но так и не прибыло; затем он продолжил путь и доехал до Буржа, где его догнал советник Парламента, предложивший ему спокойно подождать в Гиени, его губернаторстве, пока не соберутся Генеральные штаты. Но для принца де Конде невыносимее всего было как раз спокойствие, так что он с презрением отверг это предложение, добрался до Монрона и, оставив принца де Конти и герцога Немурского в этом городе, вместе с Лене, своим советником, продолжил путь в Бордо.

Если уж Бордо взбунтовался по призыву принцессы де Конде и герцога Энгиенского, то есть женщины и беззащитного ребенка, то, как нетрудно понять, еще скорее он должен был сделать это по призыву принца де Конде, который явился к мятежникам, принеся с собой свою славу первого полководца на свете и ручательство в виде своих прошлых побед; и потому стоило ему прибыть в Бордо, как этот город стал центром мятежа. К принцу де Конде присоединилась принцесса де Конде с герцогом Энгиенским. Вслед за ней туда приехала г-жа де Лонгвиль, которая, как только ей стало ясно, что война готова вспыхнуть снова, вышла из монастыря, где она укрывалась. Граф Фуко дю Доньон, комендант Бруажа, державший в своих руках весь берег от Ла-Рошели до Руайяна, объявил себя сторонником принца. Старый маршал де Ла Форс и его друзья из Гиени прибыли предложить принцу свои услуги; герцог де Ришелье привел с собой новобранцев, набранных в Сентонже и Онисе; принц Тарантский, державший в своих руках Тайбур на Шаранте, прислал сказать, что он покорный слуга принца де Конде; наконец, ожидали прибытия графа де Маршена, того самого, которого королева только что назначила вице-королем Каталонии: он пообещал оставить свое вице-королевство и присоединиться к принцу де Конде со своими полками, переманив их на сторону мятежников.

Кроме того, Лене отправился в Мадрид, где он вел переговоры с испанским двором.

Так что положение принца де Конде в роли мятежника было как никогда выигрышным.

Кардинал Мазарини, ненависть к которому народа не ослабевала, все еще находился в Брюле. Именно там он получил изданные Парламентом, подписанные королем и подкрепленные подписью королевы указы, которые объявляли его изменником и лицом недееспособным, а заодно исключали в будущем всех иностранцев из участия в государственных делах; но, хотя он ответил на эти указы письмом, исполненным скорби и чувства собственного достоинства, на самом деле они его нисколько не беспокоили. Кардинал продолжал состоять в регулярной переписке с Анной Австрийской, в благорасположении которой он был по-прежнему уверен и которая уведомила его о возвращении коадъютора. Так что, несмотря на все эти постановления, как настоящие, так и будущие, он был готов вернуться во Францию, и небольшое войско, собранное с этой целью, ожидало лишь его приказа, чтобы выступить в поход. Это войско было сформировано в Льежском епископстве и на берегах Рейна; чтобы набрать его, Мазарини продал все, чем он владел.

Коадъютор, хотя, вне всякого сомнения, он был занят тем, что исполнял обещания, данные им Анне Австрийской, казалось, полностью отошел от политических дел. Через несколько дней после наступления своего совершеннолетия король пригласил к себе Гонди и прилюдно вручил ему удостоверенную грамоту, посредством которой Франция ходатайствовала о возведении его в кардинальский сан. Не особенно доверяя искренности королевской рекомендации, коадъютор сам послал внеочередного нарочного в Рим, к аббату Шарье, которому было поручено добиваться для него кардинальской шапки. Ожидание этого великого события, столь желанного для него, а также его как никогда нежные любовные отношения с мадемуазель де Шеврёз, казалось, полностью поглощали Гонди, и в данную минуту он явно разрывался между политикой и любовью.

Мадемуазель де Монпансье, на которую, непроизвольно ощущая плохое к ней отношение со стороны королевы, никто не обращал большого внимания, по-прежнему ожидала какого-нибудь жениха, но тот все не появлялся. Вначале, напомним, речь шла о юном принце Уэльском, затем об императоре, затем об эрцгерцоге, затем о короле; надо сказать, что надежда увидеть короля своим мужем более всего льстила ей и ласкала ее честолюбие. И потому, когда она поняла, что в эту странную эпоху добиться своей цели можно, лишь внушив страх, у нее не было более другой заботы, кроме как поднимать моральный дух отца и пытаться подтолкнуть его к какому-нибудь серьезному мятежу, способного поставить герцога Орлеанского в такое положение, когда с помощью страха можно было бы добиться того, в чем ему отказывали из презрения, внушаемого его нерешительностью.

Теперь, когда мы показали зрителям сцену и актеров, перейдем к событиям.

В Париже стало известно о прибытии принца де Конде в Бордо, а также о том, как его приняли там парламент и знать. В итоге было решено, что король предпримет против принца поход, подобный тому, какой за несколько месяцев до этого был совершен против принцессы. Король должен был двигаться к столице Гиени, следуя той самой дорогой, по которой проехал принц де Конде, что делалось, несомненно, для того, чтобы этим вторым проездом сгладить впечатление, какое непременно должен был оставить первый; и вот 2 октября король, еще 27 сентября выехавший из Парижа в Фонтенбло, покинул Фонтенбло и двинулся по дороге в Берри. Его первые шаги дались ему легко и служили добрым предзнаменованием: Бурж распахнул перед ним свои ворота, а принц де Конти и герцог Немурский, не решившись остаться в Монроне, направились в Бордо, чтобы присоединиться там к принцу де Конде.

Двор провел в Бурже семнадцать дней, а затем продолжил путь, двигаясь в сторону Пуатье. И вот в то самое время, когда вблизи Коньяка начались первые вооруженные столкновения между графом д’Аркуром, главнокомандующим армией короля, и герцогом де Ларошфуко и принцем Тарантским, командующими армией принца де Конде, пришло известие, что кардинал Мазарини с шестью тысячами солдат вступил во Францию.

И в самом деле, Мазарини мало-помалу приближался к Франции, прибыв вначале в Юи, затем в Динан, затем в Буйон, а потом в Седан, где его великолепно принял г-н де Фабер, поскольку у кардинала была при себе охранная грамота, подписанная королевой; из Седана, стоя во главе шести тысяч солдат с зеленой перевязью — зеленый был геральдическим цветом его семьи, — кардинал переправился через Маас, достиг Ретеля и стал продвигаться по Шампани, сопровождаемый двумя маршалами Франции: маркизом д’Окенкуром и маркизом де Ла Ферте-Сенектером.

Понятно, какое впечатление произвело в Париже подобное известие. Оно заставило забыть все: о войне гражданской и войне внешней, о Конде с его сподвижниками и об испанцах. Парламент тотчас же собрался, и, хотя на его заседании было прочитано письмо короля, призывавшее высокое собрание никоим образом не беспокоиться по поводу путешествия его высокопреосвященства, поскольку он в достаточной степени дал знать королеве о своих намерениях, парламентские чины поспешили начать судебное дело против изгнанника, сделавшегося мятежником. В итоге было объявлено, что кардинал и его приверженцы, поступив вопреки запрету, содержавшемуся в декларации короля, с этой минуты должны считаться возмутителями общественного спокойствия и их надлежит преследовать повсюду; кроме того, библиотека кардинала и его движимое имущество будут проданы, а из вырученных от продажи средств будет выделена сумма в размере ста пятидесяти тысяч ливров для выплаты награды тому, кто выдаст кардинала живым или мертвым.

Коадъютор хотел защитить своего нового союзника, но в этой буре чуть было не рухнула его популярность, и все что, он мог сделать, не погибнув сам, это покинуть собрание, заявив, что его духовное звание не позволяет ему присутствовать при обсуждении, на котором решается вопрос о применении смертной казни.

За несколько дней до этого была обнародована подобная же декларация против принца де Конде, принца де Конти, г-жи де Лонгвиль, герцога де Ларошфуко и герцога Немурского, но вторая заставила забыть о первой. Судя по ожесточению, с каким действовал в этом вопросе Парламент, Мазарини, по-видимому, был единственным врагом, которого ему следовало опасаться, единственным противником, которого ему было важно победить: его великолепная библиотека была выставлена на торги, продана и распылена, хотя известный в то время библиофил по имени Виолетт предложил купить ее целиком за сорок пять тысяч ливров.

Тем временем кардинал продолжал свой путь. Одно за другим поступали известия, что он проехал через Эперне, Арси-сюр-Об и Пон-сюр-Йон. Наконец, 30 января, спустя месяц после того как он ступил на землю Франции, где, несмотря на яростные декларации Парламента, никто не чинил ему никаких препятствий, он въехал в Пуатье в карете короля, который лично отправился встречать его.

Эта новость наделала много шума в Париже; но более всего она неприятно поразила герцога Орлеанского, который, по-видимому, хотя бы раз пожелал остаться верным своей ненависти. Принц де Конде, узнав в Бордо о негодовании герцога, пожелал воспользоваться этим негодованием и послал к Гастону графа де Фиески, которому было поручено заключить с ним договор. Кроме того, граф имел при себе его письмо к мадемуазель де Монпансье.

Герцогиня Орлеанская сделала все возможное, чтобы помешать мужу подписать договор, но ненависть герцога к кардиналу взяла верх над влиянием, которое всегда оказывала на него жена. Договор содержал ручательство герцога Орлеанского присоединить войска, которыми он будет располагать, к тем, за какими герцог Немурский отправится во Фландрию, и немедленно встать на сторону принца де Конде, причем открыто, если это понадобится, в его борьбе с кардиналом.

Окончив дела с отцом, граф де Фиески тотчас занялся дочерью. Как мы уже говорили, у него было при себе письмо принца де Конде к мадемуазель де Монпансье; он попросил у нее аудиенцию и вручил ей письмо следующего содержания:

«Мадемуазель!

Я с величайшей радостью узнал о Вашем доброжелательном ко мне отношении и страстно хотел бы иметь возможность дать Вам доказательства моей признательности. Я просил графа де Фиески засвидетельствовать Вам испытываемое мною желание услугами своими удостоиться продолжения Вашего благорасположения. Молю Вас питать доверие ко всему, что он скажет Вам от моего имени, и держаться убеждения, что никто на свете не любит и не уважает Вас, Мадемуазель, более, чем я.

Луи де Бурбон».

То, что графу де Фиески следовало сказать от имени принца де Конде мадемуазель де Монпансье и к чему принц молил ее питать доверие, заключалось в его желании видеть ее королевой Франции. Мадемуазель де Монпансье с великой радостью приняла это сообщение и в свой черед попросила графа уверить принца де Конде в том, что она является одним из лучших его друзей и что его участие в ее интересах доставит ей большее удовольствие, чем чье бы то ни было еще.

Очень скоро герцогу Орлеанскому и мадемуазель де Монпансье представился случай показать свою верность этим новым обязательствам. Произошло несколько незначительных стычек между войсками графа д’Аркура и отрядами, которыми командовали генералы принца де Конде и даже сам принц. Король лично начал осаду Пуатье, который оборонял г-н де Роган, и в тот самый момент, когда осажденным должны были прийти на помощь, г-н де Роган сдал крепость. Это стало подлинным успехом для короля, но одновременно при дворе стало известно об очередной вспышке ненависти Парламента к Мазарини и о новом договоре дяди короля с принцем де Конде. Обе эти новости были тревожными. Париж оказался оставлен на Парламент и на герцога Орлеанского; следовало вернуться в столицу, и было решено сделать это без задержки. Тому, что такое смелое решение приняли, оно было обязано прежде всего помощи г-на де Тюренна, который, не сумев во время этого второго мятежа договориться с принцем де Конде, явился предложить свои услуги Мазарини, причем сделал это как раз в то время, когда король обедал у кардинала.

Королевская армия двинулась в обратный путь; но, когда король достиг Блуа и после двухдневной остановки в этом городе сосредоточил свои войска в Божанси, стало известно, что герцог Немурский, во главе испанского отряда вступивший во Францию, идет на соединение с герцогом де Бофором и что два этих принца рассчитывают совместно двинуться на королевскую армию. В подобных обстоятельствах было крайне необходимо знать, в чью пользу выскажется Орлеан. И действительно, Людовик XIV был всего лишь королем Франции, тогда как герцог Орлеанский был единоличным владетелем Орлеана, а он, как мы сказали, подписал договор с мятежными принцами, и об этом договоре все знали. И потому к городским чинам Орлеана послали спросить, на чью сторону они намерены встать. Орлеанские городские чины ответили, что они собираются стоять на стороне герцога.

Это ставило герцога Орлеанского перед необходимостью открыто заявить о своих намерениях, что при его характере всегда было невыносимо тяжело; ему очень хотелось, чтобы городские чины Орлеана сами заперли городские ворота перед королем и таким образом взяли на себя ответственность за свой бунт. Он даже послал графа де Фиески и графа де Грамона к орлеанцам, чтобы попытаться склонить их к такому решению. Но горожане ответили, что они не рискнут ни на какое враждебное действие против его величества, если с ними не будет их герцога, который должен воодушевлять их своим присутствием, и, после своей четырехдневной поездки, посланцы возвратились с этим известием к Гастону.

На этот раз отступать было невозможно. Орлеан был слишком важной крепостью, чтобы не принимать в отношении него никакого решения. И потому все друзья герцога объединились, чтобы уговорить его отправиться туда немедленно. Он решился на это или, по крайней мере, сделал вид, что решился, в Вербное воскресенье и, потребовав у герцога де Бофора и герцога Немурского предоставить ему эскорт, который должен был встретить его на выезде из Этампа и сопроводить до Орлеана, объявил, что отбывает на следующий день.

Мадемуазель де Монпансье намеревалась отправиться в тот день ночевать в кармелитский монастырь Сен-Дени, чтобы провести там всю Страстную неделю, как вдруг ей стало известно о решении отца. Она приехала к нему в Люксембургский дворец, чтобы проститься, и застала его в состоянии беспокойства, в какое его всегда ввергала необходимость принять важное решение. Он горько сетовал на то, что друзья заставляют его покинуть Париж, и говорил, что все пропало, если он оставит город; к этим жалобам он присовокуплял слова о своем желании стоять в стороне от политики, удалившись в свой замок Блуа, что всегда звучало из его уст в тех случаях, когда его вынуждали исполнить принятые им на себя обязательства, и о своей зависти к блаженству людей, имеющих счастье жить так, что никто не имеет права требовать от них, чтобы они впутывались в какие-то сомнительные дела. Мадемуазель де Монпансье привыкла к этим сетованиям, с которыми обычно улетучивались те крохи энергии, какими обладал принц. Она понимала, что в этом деле все будет так же, как это было во всех прежних делах, и что теперь, вследствие своей трусости и подлости, герцог Орлеанский потеряет еще несколько лохмотьев своего личного достоинства. И она не ошибалась: чем ближе становился час, когда следовало принять решение, тем нерешительнее становился герцог. Наконец, в восемь часов вечера она простилась с отцом, вполне убежденная, что нет никакой надежды заставить его действовать.

Когда она выходила от его высочества, граф де Шавиньи, о котором нам уже не раз случалось говорить по ходу этого повествования и который стал личным врагом кардинала Мазарини после того, как тот обманул его, остановил ее и вполголоса произнес:

— Вот, мадемуазель, для вас случай совершить превосходнейший поступок, которым вы окажете огромную услугу принцу де Конде.

— И какой же? — спросила мадемуазель де Монпансье.

— Отправиться в Орлеан вместо его высочества.

Мадемуазель де Монпансье, которая по характеру была настолько же отважна, насколько ее отец был боязлив, уже думала о возможности уладить таким образом дело. И потому она вне себя от радости ухватилась за это предложение.

— Охотно! — сказала она. — Добейтесь у его высочества разрешения на мой отъезд, и я отправлюсь сегодня же ночью.

— Хорошо! — промолвил Шавиньи. — Я сделаю все, что в моих силах.

И он пошел к принцу, в то время как мадемуазель де Монпансье направилась к себе.

Вернувшись домой, она села за стол, чтобы поужинать. Хотя беспокойство лишило ее аппетита, она, тем не менее, делала вид, что ест, прислушиваясь к малейшему шуму и беспрестанно поглядывая на дверь, как вдруг ей доложили о визите графа де Таванна, главнокомандующего армией принца де Конде. Граф вошел в комнату и, полагая, что важность дела позволяет ему пренебречь правилами этикета, подошел к принцессе и тихо сказал ей:

— Мы чрезвычайно счастливы, мадемуазель, что именно вы поедете в Орлеан, и господин де Роган сейчас явится сказать вам это от имени его высочества.

И действительно, через несколько минут появился г-н де Роган. Он принес долгожданный приказ, который был принят с великой радостью. В тот же вечер мадемуазель де Монпансье пригласила графа и графиню де Фиески, а также г-жу де Фронтенак сопровождать ее; что же касается г-на де Рогана, то он сам предложил свои услуги. Затем она отдала распоряжения относительно экипажа и необходимых вещей. На другое утро она посетила церковную службу и отправилась обедать в Люксембургский дворец, где герцог Орлеанский, чрезвычайно обрадованный тем, что он выкрутился из этого дела и самому ему при этом не нужно было действовать, объявил, что он уже послал в Орлеан маркиза де Фламарена, чтобы известить власти города о скором прибытии туда мадемуазель де Монпансье.

В час отъезда принцесса пришла проститься с отцом, который сказал ей:

— Поезжайте в Орлеан, моя дорогая дочь! Увидьтесь там с епископом, господином д’Эльбеном, который уведомит вас о положении города; примите также во внимание советы графа де Фиески и графа де Грамона, которые пробыли в Орлеане достаточно долго, чтобы знать, что там следует делать, а главное, чего бы то ни стоило, помешайте королевской армии переправиться через Луару; вот и все, что я хотел вам приказать.

Мадемуазель де Монпансье поклонилась герцогу и поспешно попрощалась с ним, ибо она боялась, что он может взять назад данное им поручение. Однако такой опасности на самом деле не существовало: герцог был чересчур счастлив, что ему удалось отделаться так легко; он дал дочери эскорт из офицера, двух унтер-офицеров, шести гвардейцев и шести швейцарцев и оставался у окна до тех пор, пока мог видеть ее.

На выезде из Шартра мадемуазель де Монпансье увидела г-на де Бофора, который выехал навстречу ей и с этой минуты сопровождал ее, находясь возле дверцы ее кареты. В нескольких льё от Этампа она столкнулась с эскортом из пятисот конников под командой г-на де Валона, генерал-майора армии его высочества. Эскорт состоял из тяжелой кавалерии и легкой конницы. Солдаты легкой конницы поехали впереди, а остальные расположились позади кареты и по ее бокам; но, когда карета выехала на равнины Боса, мадемуазель де Монпансье, стремившаяся показать себя достойной звания главы экспедиции, села верхом и поехала впереди отряда.

Почти сразу же ей представился случай проявить волю. По ее приказу задержали сначала одного курьера, а затем еще двух. Один из них вез письмо от городских чинов Орлеана, извещавшее его королевское высочество, что король уведомил их о том, что этой ночью он ночует в Клери, а оттуда проследует далее и прибудет в Орлеан, куда он заранее послал свой совет.

Нельзя было терять ни минуты, ибо следовало опередить его величество. Так что мадемуазель де Монпансье продолжила путь, останавливаясь лишь на строго необходимое время, и прибыла в Тури, где застала герцога Немурского, который засвидетельствовал ей свою великую радость по поводу ее приезда и заявил ей, что с этого момента военные советы будут проходить только в ее присутствии. И в самом деле, военный совет был собран. Принцесса сказала о том, что ее отец полагал необходимым помешать неприятелю переправиться через Лауру, и в соответствии с его желанием тотчас же были предприняты все надлежащие меры, чтобы воспрепятствовать переправе через реку.

На рассвете следующего дня они снова отправились в путь и в Артене столкнулись с маркизом де Фламареном, который подошел к принцессе и сказал ей, что у него есть для нее важные новости. Мадемуазель де Монпансье спешилась возле постоялого двора, чтобы выслушать маркиза, и узнала от него, что городские чины Орлеана не хотят принимать ее и велели передать ей, что король с одной стороны, а она с другой поставили их в весьма затруднительное положение и что они, никоим образом не желая становиться мятежниками в глазах короля и ослушниками в глазах своего сеньора, просят ее остановиться где-нибудь поблизости и притвориться больной; они же тем временем закроют городские ворота и дадут королю миновать город, а когда король проедет, они примут ее со всеми подобающими почестями. Однако мадемуазель де Монпансье была настроена показать, что она настолько же решительна, насколько малодушен ее отец. И потому она заявила, что ее нисколько не тревожит это сообщение и она едет прямо в Орлеан. И действительно, она села в карету, отпустив весь свой эскорт, чтобы двигаться быстрее, и взяв с собой только солдат герцога Орлеанского, да и то лишь потому, что они обязались двигаться с той же скоростью, что и она.

По пути она получала самые обескураживающие известия. Кто-то сообщал ей, что городские чины Орлеана твердо решили запереть перед ней ворота; другие утверждали, будто король уже в Орлеане и овладел городом. Однако мадемуазель де Монпансье ничего не хотела слушать и продолжала ехать вперед, говоря, что худшее, что с ней может случиться, это попасть в руки людей, которые говорят на том же языке, что и она, которые ее знают и, несомненно, окажут ей в плену все то почтение, на какое она по своему происхождению имеет право.

Принцесса заранее послала в Орлеан лейтенанта гвардейцев Прадина, командира эскорта, предоставленного ей герцогом Орлеанским. Он уже возвращался оттуда, когда она встретила его в одном или в двух льё от города. Городские чины поручили ему сказать мадемуазель де Монпансье, что они умоляют ее не продолжать далее свой путь, ибо в противном случае им придется отказать ей во въезде в город. По его словам, он доставил ей этот ответ со всей поспешностью, оставив магистратов заседать, так как хранитель печати и члены королевского совета уже стоят у городских ворот, противоположных тем, через которые намеревалась въехать принцесса, и требуют впустить их. Мадемуазель де Монпансье поехала еще быстрее и в одиннадцать часов утра была у Баньерских ворот, которые оказались заперты и перегорожены. Принцесса приказала сообщить, что это она стоит у ворот, но ей так и не открыли. После этого она провела три часа в ожидании, остановившись на постоялом дворе, куда губернатор города, г-н де Сурди, не имевший никакой власти, послал ей засахаренные фрукты, чтобы помочь ей набраться терпения. При всей изысканности такого знака внимания мадемуазель де Монпансье решила, что она не может отказаться от своего замысла. И потому, невзирая на советы своей свиты, она вышла из постоялого двора и стала прогуливаться по краю крепостного рва. Стоило ей появиться там, как сбежавшиеся на крепостной вал простые горожане узнали ее и, показывая на нее друг другу, принялись кричать:

— Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!

При виде такого проявления чувств принцесса подошла к краю рва и, возвысив голос, воскликнула:

— Добрые люди! Бегите в ратушу и, если вы хотите видеть меня ближе, велите отворить мне ворота!

При этих ее словах на крепостном валу поднялось сильное волнение, но ей никто ничего не ответил, если не считать того, что снова послышались крики, причем более сильные, чем прежде:

— Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!

Принцесса продолжила свою прогулку, хотя те, кто ее окружал, по-прежнему настоятельно советовали ей вернуться на постоялый двор, и дошла до ворот, стражники которых, желая отдать ей честь, взяли ружья на караул и выстроились в ряд на валу. Мадемуазель де Монпансье решила извлечь пользу из этого проявления уважения к ней и, громко крикнув, призвала командира стражников открыть ей ворота, но он знаком показал, что у него нет ключей.

— Тогда надо выломать ворота, — воскликнула принцесса, — ибо вы должны подчиняться прежде всего мне, а не городским чинам, ибо я дочь вашего сеньора!

Видя, что стражники явно не могут принять никакого решения, мадемуазель де Монпансье, по натуре своей не слишком терпеливая, сменила призывы на угрозы, ибо на мольбы она была способна менее всего на свете. Те, кто ее окружал, удивились такому поведению с ее стороны, сочтя его безрассудным.

— О чем вы думаете, ваше высочество, — спрашивали они, — когда грозите людям, от настроения которых вы зависите?

— Полноте! — отвечала принцесса. — Это только проба: мне хочется понять, добьюсь ли я угрозами больше, чем дружбой.

Графиня де Фиески и г-жа де Фронтенак, сопровождавшие мадемуазель де Монпансье, с удивлением переглянулись, после чего графиня де Фиески повернулась к ней и сказала:

— Чтобы действовать так, ваше высочество, — сказала она, — нужно иметь определенную убежденность, о причинах которой вы не соблаговолили нам сообщить; без этого вы не были бы столь уверены в себе.

— Да, — ответила принцесса, — и вот на чем основывается эта убежденность: перед своим отъездом из Парижа я пригласила в свой кабинет маркиза де Вилена, который, как вам известно, слывет одним из лучших нынешних астрологов, и он сказал мне: «Все, что вы предпримете с полудня среды двадцать седьмого марта до пятницы, вам удастся, и как раз в это самое время вы совершите необыкновенные дела». Так вот, — продолжала она, — это предсказание, изложенное письменно, лежит у меня в кармане, и я доверяю познаниям маркиза де Вилена; то необыкновенное, что я ожидаю, случится со мной сегодня, и я или выломаю ворота, или перелезу через стену!

Дамы засмеялись, хотя и были изрядно испуганы подобной убежденностью. Однако мадемуазель де Монпансье спокойно продолжала свою прогулку и, пройдя длинный путь, оказалась на речном берегу, где лодочники, составлявшие в Орлеане весьма многочисленную корпорацию, стали предлагать принцессе свои услуги. Она обратилась к ним с приветливой речью и, видя, что ее слова разожгли рвение этих людей, поинтересовалась у них, могут ли они перевезти ее к воротам Фо, выходившим прямо к воде.

— Охотно, — сказал хозяин одной из лодок, — но нет никакой нужды плыть до них. Если вашему высочеству будет угодно дать нам приказ, мы пустим в ход все средства, чтобы выломать те ворота, что ближе всего отсюда.

В ответ принцесса стала горстями бросать лодочникам деньги и торопить их с исполнением этого замысла.

Затем, чтобы воодушевить их своим присутствием, она, побив ноги о камни и расцарапав руки о терновник, поднялась на небольшой пригорок, откуда все могли ее видеть; те, кто окружал принцессу, стали разъяснять ей, что она подвергает себя слишком большой опасности, и делали все от них зависящее, чтобы заставить ее спуститься вниз, но она велела всем замолчать.

Вначале мадемуазель де Монпансье не хотела посылать в помощь лодочникам, выламывавшим ворота Брюле, никого из своих людей, чтобы иметь возможность отречься от этой затеи в случае ее провала. Лишь один солдат легкой конницы его высочества, родом из Орлеана, попросивший у принцессы позволения поучаствовать в этом деле, добился от нее согласия, сказав, что, поскольку он знаком в Орлеане со всеми, может оказаться полезно, если его увидят среди тех, кто ломает ворота; однако вскоре ей сообщили, что работа продвигается успешно. И тогда она немедленно послала туда одного из унтер-офицеров, находившихся при ней, и одного из своих конюших, а затем сама спустилась вслед за ними вниз, чтобы увидеть, как обстоит дело. Но так как набережная была прерывистой и между тем местом, где находилась мадемуазель де Монпансье, и воротами Брюле была заводь, где река подступала прямо к крепостной стене, лодочники подогнали две лодки, послужившие принцессе мостом, а поскольку противоположный берег оказался для нее чересчур крутым, во вторую лодку поставили приставную лестницу, по которой девушка поднялась с немалым трудом, ибо одна из перекладин лестницы была сломана; но принцесса должна была во что бы то ни стало достичь цели, представлявшейся ей столь важной. Мадемуазель де Монпансье взобралась на берег и, оказавшись там, тотчас же приказала своим телохранителям вернуться к карете, желая доказать городским чинам Орлеана, что она вступает в их город, исполненная доверия, ибо вступает туда, не сопровождаемая ни одним вооруженным солдатом.

Едва принцесса подошла к воротам, ее присутствие, как она и предвидела, усилило рвение лодочников, изо всех сил ломавших ворота снаружи, в то время как горожане делали то же самое изнутри. Что же касается стражников, охранявших ворота, то они, стоя с оружием в руках, оставались простыми зрителями этого разрушения, не помогая ему, но и не препятствуя.

Наконец, две доски из середины ворот вывалились; расширить пролом оказалось невозможно, так как ворота были укреплены двумя толстыми железными брусьями.

Тотчас же, действуя по приказу принцессы, какой-то лакей подхватил ее, поднял на руках и просунул в пролом; как только ее голова показалась с другой стороны, раздался барабанный бой, и стоявший возле пролома капитан подтянул принцессу к себе. Встав на ноги и протянув ему руку, она промолвила:

— Сегодняшний день, господин капитан, не прошел для вас бесполезно, и вам теперь будет очень приятно иметь возможность похваляться, что вы помогли мне вступить в город.

В ту же минуту снова послышались крики: «Да здравствует король! Да здравствуют принцы! Долой Мазарини!»; два человека подхватили принцессу, усадили ее в деревянное кресло и понесли к ратуше, где все еще обсуждался вопрос, кому отворить ворота — ей или королю. Все бросились навстречу ей, и, поскольку смелые поступки всегда производят огромное впечатление на толпу, народ восторгался мужеством принцессы и теснился за ее спиной, пытаясь дотронуться до нее и поцеловать край ее платья.

Когда ее пронесли так шагов пятьсот или шестьсот, эти изъявления восторга ей надоели и она заявила, что умеет ходить сама и желает воспользоваться собственными ногами. В ответ на ее требование кортеж остановился. Дамы ее свиты воспользовались этой остановкой и окружили принцессу. Тем временем с барабанным боем подошла городская рота и встала во главе кортежа, чтобы со всеми возможными почестями препроводить мадемуазель де Монпансье во дворец, где обычно останавливался герцог Орлеанский. На середине дороги ее встретил губернатор. Он пребывал в сильном смущении, понимая, что посланные им засахаренные фрукты были весьма посредственным доказательством его преданности. Позади губернатора шли городские чины, смущенные не менее его; запинаясь, они начали произносить приветственную речь, но принцесса, понимая, что ей следует ободрить их, прервала эту речь и сказала:

— Господа! Вы, вне всякого сомнения, весьма удивлены, узнав, каким образом я вступила в город; дело в том, что по натуре я чрезвычайно нетерпелива, поэтому мне наскучило дожидаться у Баньерских ворот, я стала прогуливаться вокруг крепостной стены, увидела ворота Брюле открытыми и вошла в город; вы должны быть весьма довольны, что я приняла такое решение, ибо оно избавляет вас от любых упреков со стороны короля за происшедшее; что же касается будущего, то я все беру на себя. Когда особы моего ранга находятся в каком-нибудь месте, они отвечают там за все, а здесь это справедливо с тем бо́льшим основанием, что ваш город принадлежит герцогу Орлеанскому, моему отцу!

— Мадемуазель! — взял слово мэр. — Мы приносим вашему высочеству извинения за то, что заставили вас ждать, но мы отправились навстречу вам, чтобы открыть перед вам ворота.

— Я убеждена в этом, — промолвила мадемуазель де Монпансье, — и, как раз потому, что у меня было такое убеждение, я решила, желая сократить вам наполовину дорогу, войти в город через ворота, которые оказались открытыми.

Прибыв во дворец, принцесса выслушала приветственные речи представителей всех городских властей и начиная с этого момента стала распоряжаться в городе, отдавая приказы, которые все исполняли без всяких колебаний.

На другой день после прибытия мадемуазель де Монпансье, в семь часов утра, ее разбудили со словами, что было бы полезно, если бы она прогулялась по улицам Орлеана с тем, чтобы расположить в свою пользу те умы, что стоят не на ее стороне, если таковые еще остались. И в самом деле, король не отказался от своего намерения въехать в Орлеан, и хранитель печати предпринял новую попытку вступить вместе с королевским советом в город. Понимая всю важность подобного шага, мадемуазель де Монпансье вняла поданному ей совету и послала за мэром и губернатором, с тем чтобы они сопровождали ее в этой прогулке. Повсюду были натянуты цепи, как это делается в городах, находящихся в осаде; ей предложили опустить их, но она отказалась, сказав, что пойдет пешком.

Она прошла по главным улицам города, сделав остановку в ратуше, чтобы произнести речь перед городскими властями, у тюрьмы, чтобы освободить заключенных, и в епископском дворце, чтобы там пообедать. Возвратилась она к себе лишь вечером.

Вскоре ей было доставлено письмо от г-на де Бофора. Он уведомлял принцессу, что не смог явиться к ней, как обещал, ибо, питая надежду завладеть особой короля, двигавшегося по другому берегу, попытался перейти Луару у моста Жаржо. Однако г-н де Тюренн остановил его, устроив блистательную оборону, и в итоге герцог потерял без всякой пользы множество храбрецов, в том числе Сиро, барона де Вито, о котором мы уже говорили в связи с битвой при Рокруа и который в ходе своей долгой военной карьеры удостоился необычайной чести, достойной упоминания: во время сражений он стрелял из пистолета в трех королей — короля Богемии, короля Польши и короля Швеции — и последнему даже прострелил пулей шляпу.

Мадемуазель де Монпансье была сильно опечалена известием об этой бесполезной атаке, которая обошлась так дорого. Она написала г-ну де Бофору и герцогу Немурскому, приглашая их встретиться с ней, и, опасаясь, что их появление в городе может вызвать подозрение у городских чинов, назначила местом этой встречи постоялый двор в предместье Сен-Венсан; со своей стороны, поскольку у нее были опасения, что ее вполне могут не впустить обратно, она оставила у городских ворот свои кареты, а также г-на де Фиески и г-на де Грамона, которые должны были ожидать ее, беседуя с мэром и эшевенами, а сама направилась к назначенному месту свидания. Как только она прибыла туда, появились г-н де Бофор и герцог Немурский, но каждый со своей стороны, ибо, хотя между ними были родственные отношения, а возможно даже, именно потому, что такие отношения между ними были, два этих человека вечно находились в жестокой ссоре. Господин де Бофор приветствовал мадемуазель де Монпансье довольно холодно; герцог Немурский, напротив, сказал ей много приятных слов по поводу того, что происходило во время ее вступления в город, и его примеру последовали все присутствовавшие офицеры; однако, поскольку они собрались для того, чтобы держать совет, принцесса почти сразу же отпустила всех офицеров, которые не должны были принимать участие в обсуждениях, и оставила только самых главных.

Основной вопрос состоял в том, чтобы разобраться, в какую сторону повести армию. Герцог Немурский придерживался мнения, что армия должна переправиться через реку у Блуа, а г-н де Бофор полагал, что ей следует идти на Монтаржи. И в самом деле, отправив оттуда отряд в Монтро, фрондеры завладели бы реками Луара и Йонна и перерезали дорогу на Фонтенбло королевскому двору. Каждый из них горячо отстаивал свое мнение. Мадемуазель де Монпансье, которую попросили принять тот или другой план, высказалась в пользу замысла г-на де Бофора; это привело герцога Немурского, отличавшегося весьма раздражительным характером, в такой сильный гнев, что, забыв о всяком почтении к принцессе, он начал браниться, уверяя, что предложение, противное его собственному, выдвинуто лишь с целью предать принца де Конде и что касается него самого, то он, полагая необходимым остаться верным своему слову, скорее покинет партию герцога Орлеанского, чем пойдет на Монтаржи. Мадемуазель де Монпансье попыталась доказать ему, что интересы принца де Конде ей так же дороги, как ее собственные. Однако герцог Немурский упрямился и в ответ лишь повторял без конца одни и те же слова:

— Если армия пойдет на Монтаржи, я ухожу!

— Сударь, — промолвила принцесса, — если таково ваше намерение, я прошу вас уведомить меня об этом заранее, ибо в нашем положении полезно уметь отличать друзей от врагов.

— Как раз поэтому, — ответил герцог Немурский, — я и не прочь сорвать личину с ложного друга, который обманывает принца де Конде и намерен сделать то, чего не сделали бы даже его открытые враги.

— И кто же этот ложный друг? — с вызовом спросил г-н де Бофор, поднимаясь с сундука, на котором он сидел, и направляясь к герцогу Немурскому.

— Вы, сударь! — ответил герцог.

Не успели эти слова прозвучать, как герцог Немурский получил пощечину. Он ответил тем же и сорвал с головы г-на де Бофора его белокурый парик. В то же мгновение оба принца отскочили назад, а затем ринулись друг на друга со шпагой в руке; но кто-то из офицеров бросился между ними, и их разняли: с минуту продолжалась страшная неразбериха, поскольку те, кто стоял снаружи, услышали шум и кинулись в комнату. Мадемуазель де Монпансье поднялась и приказала лейтенанту своих гвардейцев отобрать у обоих принцев шпаги. Однако герцог Немурский не хотел отдавать своей шпаги никому, кроме самой принцессы; что же касается г-на де Бофора, то он, позволив ей увести себя в сад и встав там на колени перед ней, попросил у нее извинения за себя и своего зятя. Видя, что один немного успокоился, она покинула его и вернулась к другому, но утихомирить его стоило ей огромных трудов, ибо он ничего не хотел слушать. Тщетно она убеждала его, говоря, что для партии ничего не может быть хуже подобных ссор и что враги, если им станет известно о них, обрадуются им, как победе: он продолжал горячиться и бросатьугрозы. Тем не менее мадемуазель де Монпансье проявила такую настойчивость, что ему в конце концов пришлось уступить; он дал обещание принести извинения г-ну де Бофору и даже обнять его, но решился на это крайне неохотно. Совсем иначе повел себя г-н де Бофор: он с распростертыми объятиями и со слезами на глазах пошел навстречу своему зятю, который, вместо того чтобы ответить на эту нежность, обнял его, по словам мадемуазель де Монпансье, «так, как если бы обнимал лакея».

Сумев кое-как уладить эту ссору, мадемуазель де Монпансье вернулась в город. Горожане уже стали немного тревожиться по поводу ее долгого отсутствия, но она объяснила причину своей задержки главнейшим из них; прибыв к себе во дворец, она написала обоим принцам, попросив их жить в дружбе и приказав армии выступить в поход.

В следующую субботу принцесса получила письмо от отца, написанное им в ответ на ее уведомление о взятии Орлеана:

«Дочь моя!

Вы не можете представить себе радость, какую я испытал при известии о совершенном Вами деянии; Вы спасли для меня Орлеан и упрочили за мной Париж. Это всеобщая радость, и все говорят, что Ваше деяние достойно внучки Генриха Великого. Я никогда не сомневался в Вашей храбрости, но в этом деле Вы проявили, на мой взгляд, еще более благоразумия, чем храбрости. Добавлю, что я восхищен тем, что Вы совершили все это не столько из самолюбия, сколько из любви ко мне. По известной Вам причине пишите мне впредь о всех важных событиях через посредство своего секретаря.

Гастон».

Причина же эта состояла в том, что принцесса де Монпансье писала так плохо, что отец не мог разобрать ее писем.^[4]

Примерно в это самое время, то есть 11 или 12 марта, коадъютор получил известие о назначении его кардиналом: бесконечно желанная и служившая предметом стольких интриг кардинальская шапка была дарована ему папской консисторией 18 февраля 1652 года.

XXVII. 1652

Принц де Конде прибывает в армию мятежников. — Его письма мадемуазель де Монпансье. — Состояние королевской армии. — Странный поединок между королем и его братом. — Растерянность двора. — Каково было тогда влияние Людовика XIV. — История со ста луидорами. — Общая бедность. — Возвращение мадемуазель де Монпансье в Париж. — Она продолжает проявлять себя главой партии. — Подготовка к сражению. — Герцог Орлеанский отказывается действовать. — Он отдает свои полномочия мадемуазель де Монпансье. — Она отправляется в ратушу. — Сражение в предместье Сент-Антуан. — Мадемуазель де Монпансье приказывает стрелять из пушек Бастилии по королевским войскам. — Отступление армии короля. — Мадемуазель де Монпансье поздравляют в Люксембургском дворце.

Второго апреля 1652 года мадемуазель де Монпансье узнала новость, вызвавшую у нее вначале сомнение, настолько новость эта была для нее желанной: то было известие о прибытии принца де Конде в армию; однако на другой день она получила через посредство г-на Гийома Гито, столь же преданного принцу де Конде, как его дядя Франсуа Гито был предан королеве, следующее письмо, которое не оставило у нее более никакого беспокойства по этому поводу:

«Мадемуазель!

Тотчас же по приезде моем сюда я счел своим долгом послать к Вам Гито, чтобы засвидетельствовать Вам мою признательность за все то благорасположение, какое Вы проявляете ко мне, и одновременно вместе с Вами порадоваться Вашему успешному вступлению в Орлеан. Это деяние совершенно только Вами и имеет исключительную важность. Соблаговолите принять уверения в моей неукоснительной преданности интересам господина герцога Орлеанского и неизменной готовности доказывать Вам, что, служа с величайшим почтением и пылом Вашим интересам, Мадемуазель, я остаюсь Вашим всенижайшим и всепокорнейшим слугой.

Луи де Бурбон».

Тем не менее помощь, привнесенная принцем де Конде в дела гражданской войны, была исключительно личной, ибо он приехал в сопровождении всего лишь семи человек, оставив у себя за спиной почти взбунтовавшийся против него Ажен и полностью расколотую постыдными распрями собственную семью. За семь дней он преодолел расстояние, отделяющее Бордо от Орлеана, и едва не был захвачен в Коне каким-то капитаном на королевской службе, разминувшимся с ним всего на полчаса.

Но принц де Конде был похож на Цезаря: куда бы он ни шел, он вел с собой свою удачу. Он прибыл 1 апреля, и неделю спустя мадемуазель де Монпансье получила от него новое письмо:

«Мадемуазель!

Я получаю столько новых доказательств Вашего ко мне благорасположения, что у меня недостает слов, чтобы выразить Вам свою благодарность, и мне остается лишь заверить Вас, что я готов сделать все что угодно, чтобы услужить Вам; окажите мне честь, проникнитесь этим убеждением и сделайте его основой Вашего отношения ко мне. Вчера я получил известие, что мазаринистская армия перешла реку и разделилась на несколько квартир. В тот же час я решил атаковать их. Это удалось мне настолько хорошо, что я напал на них прежде, чем неприятель был предупрежден о нападении. Сначала я разбил три драгунских полка, а затем двинулся на генерала д’Окенкура и разбил его тоже. Здесь нам оказали небольшое сопротивление, но в конечном счете враги обратились в бегство, и мы преследовали их в течение трех часов, а затем двинулись на маршала де Тюренна; но он занял, как выяснилось, настолько выгодную позицию, а наши солдаты так устали после долгой скачки и были так обременены захваченной ими добычей, что мы не сочли нужным атаковать его в такой выгодной позиции, и все обошлось пушечной пальбой; в конце концов он отступил. Все войска д’Окенкура были обращены в бегство, весь обоз захвачен, нашей добычей стали около трех тысяч лошадей, множество пленных и их военное снаряжение. Герцог Немурский творил в этом сражении чудеса и был ранен пистолетной пулей в бедро, но рана его неопасна; под г-ном де Бофором была убита лошадь, что не помешало ему храбро сражаться; отличились также г-н де Ларошфуко, равно как и Кленшан, Таванн, Валон и все другие генералы; Маре ранен пушечным ядром, но сверх того мы потеряли убитыми не более тридцати человек. Я полагаю, что Вы останетесь весьма довольны этими новостями и не сомневаетесь в том, что я всегда готов быть, Мадемуазель, Вашим всенижайшим и всепокорнейшим слугой.

Луи де Бурбон».

За исключением известия о потерях в этом сражении, опечаливших мадемуазель де Монпансье тем больше, что раненые, названные в письме принца, были ее друзьями, полученные новости доставили ей огромную радость. И в самом деле, королевская армия пребывала в крайнем смятении. Двор находился в Жьене, пребывая в безденежье и терпя лишения, ибо все города запирали перед ним свои ворота, как это сделал Орлеан. Поражение маршала д’Окенкура вызвало страшную тревогу в королевской ставке. Узнав о приближении войск, королева тотчас же отдала приказ собрать все экипажи, находившиеся в радиусе пяти льё от Жьена, на другой стороне Луары и направиться в Сен-Фаржо. На рассвете все кареты уже были по другую сторону моста, заполненные придворными дамами и фрейлинами, но двигались экипажи в такой тесноте и сутолоке, что если бы принц де Конде одолел маршала де Тюренна и горстку имевшихся у него солдат, то он захватил бы в плен короля и весь его двор.

«И потому, — говорит Лапорт, — на ночлег в Сен-Фаржо все прибыли настолько ошалевшие, что не понимали, ни что они делали, ни что им следует делать».

Покинув Сен-Фаржо, двор проследовал через Осер, Жуаньи, Санс и Монтро. Во время этого отступления, весьма походившего на бегство, приказы отдавались так плохо, что все придворные буквально грабили друг друга. Даже король подвергся такому разбою: брат графа де Брольи похитил лошадей из Малой королевской конюшни, и, когда г-н де Беренген послал Живри, конюшего короля, потребовать назад украденных лошадей, тот, кто их удерживал, рассмеялся в лицо Живри и выставил его за порог.

Из Монтро двор переехал в Корбей. И там, после общей битвы, произошел поединок между королем и его братом. Поскольку излагать подробности их сражения затруднительно, мы предоставляем эту заботу Лапорту.

«Король, — рассказывает он, — пожелал, чтобы его брат спал с ним в его комнате, которая была так мала, что проход в ней имелся лишь для одного человека. Утром, когда они проснулись, король неумышленно плюнул на постель брата, который тотчас, уже нарочно, плюнул на постель короля; король, слегка рассердившись, плюнул брату в лицо; тот вскочил на постель короля и стал писать на нее; король принялся делать то же самое на постели брата; когда же запасы слюны и мочи у них израсходовались, они стали отнимать друг у друга простыни, а затем принялись драться. Во время этой ссоры я делал все, что было в моих силах, чтобы остановить короля, но, так и не сумев добиться своего, был вынужден позвать г-на де Вильруа, который явился и навел порядок. Герцог пришел в ярость раньше короля, но успокоить короля оказалось труднее, чем герцога».

Совершив огромный крюк и оставив Париж слева, двор прибыл в Сен-Жермен; там стало известно, что парижане разрушили все мосты, и это крайне огорчило придворных, ибо они рассчитывали запастись в Париже деньгами, в которых нуждались все: по слухам, деньги были только у кардинала, но он изо всех сил отрицал это, уверяя, напротив, что он беднее самого последнего солдата.

Той же ночью стало известно о новом сражении, которое произошло близ Этампа и в котором армия принцев была отброшена назад. Новость пришла на рассвете; г-н де Вильруа первым узнал ее и помчался уведомить о ней короля, герцога Анжуйского и Ла Порта. Все трое тотчас же поднялись и в тапках, ночных колпаках и домашних халатах побежали сообщить радостную весть кардиналу, который еще спал, но тут же поднялся и в таком же самом наряде бросился к королеве, чтобы передать ей это известие. Все эти мелкие подробности свидетельствуют о том, в каком беспокойстве пребывал тогда двор, если новость о таком незначительном успехе произвела там столь сильное впечатление.

Одна поучительная история может дать представление о том, каким малым влиянием, при всем своем совершеннолетии, пользовался в то время король. Когда Бираг, первый лакей королевского гардероба, попросил однажды г-на де Креки, занимавшего тогда должность первого дворянина королевских покоев, поговорить с королем о своем родственнике, знаменщике Пикардийского полка, раненном в сражении при Этампе и просившем предоставить ему место своего лейтенанта, который был убит в том же бою, король счел это справедливым и охотно пообещал поговорить об этом деле с королевой и его высокопреосвященством, но в течение пяти или шести дней не давал Бирагу никакого ответа; и вот на шестой день г-н де Креки, присутствуя при том, как Лапорт одевал короля, спросил его величество, не соблаговолит ли тот вспомнить о просьбе Бирага. Король ничего не ответил и опустил голову, как если бы не слышал его слов.

— Государь, — произнес Лапорт, который в это время обувал короля, опустившись перед ним на одно колено, — те, кто имеет честь служить вашему величеству, очень несчастливы, ибо они не могут даже надеяться получить то, что им полагается по справедливости!

И тогда король, потихоньку приблизив губы к уху своего камердинера, еле слышно прошептал жалобным тоном:

— Тут не моя вина, мой дорогой Лапорт, я ему об этом говорил, но это ни к чему не привело.

Говоря «ему», король имел в виду кардинала, к которому он по-прежнему питал неприязнь.

Из Сен-Жермена двор вернулся в Корбей, а оттуда король отправился брать в осаду Этамп. Утром, в день отъезда, когда Лапорт еще завтракал, ему пришли сказать, что король его вызывает; Лапорт тотчас же поднялся из-за стола и направился к его величеству.

— Возьми, Лапорт, — сказал король, вынимая из кармана полную пригоршню золотых монет, — эти сто луидоров, которые прислал мне господин главноуправляющий финансами как на мои развлечения, так и на подарки увечным солдатам, и прибереги их для меня.

— А почему бы, ваше величество, — спросил Лапорт, — вам не держать их у себя?

— Да потому, — ответил король, — что у меня очень высокие сапоги, и, если я положу деньги в карман, они, боюсь, будут мне мешать.

— Да, если они будут лежать в карманах штанов, — промолвил Лапорт. — Но почему бы вашему величеству не положить их в карман камзола?

— Ты прав, — сказал король, довольный тем, что может иметь при себе сто луидоров, — они побудут у меня.

Однако королю не суждено было долго владеть этой круглой суммой. То, каким образом он их лишился, достаточно характерно для того, чтобы мы рассказали здесь об этом. Вдобавок, это еще один штрих к портрету человека, который мы намереваемся сделать как можно более похожим на оригинал.

Во время пребывания двора в Сен-Жермене первый гардероб-лакей Моро потратил на покупку перчаток для короля одиннадцать пистолей из собственных средств. А поскольку, как уже было сказано, при дворе все крайне нуждались в деньгах, то отсутствие этих ста десяти ливров весьма стесняло славного слугу; и потому, узнав, что король получил сто луидоров, Моро попросил Лапорта поговорить с королем о возврате ссуды. Лапорт пообещал исполнить эту просьбу в тот же вечер.

Из Корбея двор отправился на ночлег в Мениль-Корнюэль, где король отужинал у его высокопреосвященства. В девять часов вечера Людовик XIV вернулся к себе, и Лапорт, раздевая его, сказал:

— Государь! Когда мы находились в Сен-Жермене, Моро ссудил вашему величеству одиннадцать пистолей, а поскольку в том затруднительном положении, в каком мы в настоящее время находимся, все крайне нуждаются в деньгах, я обещал ему попросить эту сумму у вашего величества.

— Увы! — печально промолвил король. — Ты слишком поздно взялся за это дело, мой дорогой Лапорт. У меня нет больше денег!

— На что же вы истратили их, государь? — спросил Лапорт.

— Я их не истратил, — ответил король.

— Вы, верно, играли у кардинала в карты и потратили все эти деньги?

— Нет, ты ведь прекрасно знаешь, что я не так богат, чтобы играть в карты.

— Погодите, погодите, государь, — произнес Лапорт, — я, кажется, догадываюсь, в чем дело: бьюсь об заклад, что кардинал забрал у вас ваши деньги!

— Да, — с тяжелым вздохом выдавил из себя король, — теперь ты сам видишь, что зря ты не взял у меня эти деньги сегодня утром.

И в самом деле, кардинал узнал о непривычном богатстве своего царственного воспитанника и так или иначе обобрал его.

Как уже было сказано, король отправился осаждать Этамп, и в действительности именно там он получил боевое крещение. Держался он достаточно твердо, хотя три или четыре ядра пролетели настолько близко от него, что он слышал их свист. Когда вечером все прославляли его храбрость, он обратился к Лапорту, находившемуся около него все время:

— Ну а ты, Лапорт, боялся?

— Право, нет, государь, ни минуты.

— Стало быть, ты храбр?

— Государь, — ответил Лапорт, — будешь храбр, когда за душой у тебя нет ни гроша!

Король засмеялся. Однако лишь камердинер, герцог Анжуйский и, возможно, Мазарини поняли эту шутку.

Однако юному королю было горько видеть больных и изувеченных солдат, которые протягивали к нему руки и просили у него милостыню, в то время как он не мог достать из кармана ни единого су, чтобы облегчить их нищету.

Но ужасна была нищета не только солдат, но и народа. Везде, где проезжал двор, крестьяне кидались к нему, надеясь обрести в нем защиту от грабежей со стороны солдат, разорявших деревни. При этом они приводили с собой скот, который вскоре подыхал с голоду, поскольку его хозяева не отваживались выводить его на пастбища; затем, когда подыхал их скот, они испускали дух сами, ибо, не имея ни хлеба, ни вина, не находя другого укрытия от дневного зноя и ночного холода, кроме днища повозок и телег, стоявших на улицах, они заболевали лихорадкой и умирали сотнями. Страшно было видеть, как умирали мужчины, но еще ужаснее было зрелище умирающих матерей, ибо их дети, плача подле них, умирали в свой черед от жажды и голода. Однажды, проезжая по мосту в Мелёне, король увидел женщину и трех ее детей, лежавших рядом друг с другом; мать и двое детей уже испустили дух, а третий ребенок, которому было всего лишь несколько месяцев, был еще жив и сосал ее грудь.

Удивительно для окружающих было то, что королева, которая, казалось, принимала близко к сердцу эти беды, говорила, что виновники столь великих несчастий должны будут дать Господу Богу полный отчет за свои дела, но забывала при этом, что в день Страшного суда отчет потребуют и у нее.

Тем временем мадемуазель де Монпансье, которой нечего было больше делать в Орлеане, страшно заскучала там и решила покинуть город. Уехала она оттуда 2 мая, сопровождаемая г-жой де Фиески и г-жой де Фронтенак; то были ее верные подруги, и потому герцог Орлеанский адресовал им свои письма так: «Госпожам графиням, генеральшам армии моей дочери, воюющей с Мазарини».

А когда они проезжали мимо войска, граф Кински, командир одного из немецких полков, отдал им такую же честь, какую полагалось отдавать генералам; это польстило дамам тем более, что галантный полковник был племянником Валленштейна.

В Бур-ла-Рене мадемуазель де Монпансье встретилась с принцем де Конде, выехавшим навстречу ей вместе с герцогом де Бофором, принцем Тарантским, г-ном де Роганом и всей знатью Парижа. Завидев принцессу, он спешился и почтительно поклонился ей. Мадемуазель де Монпансье пригласила его сесть к ней в карету и отправилась вместе с ним в Париж, чуть ли не половина которого собралась, ожидая ее, у заставы. Более ста карет сопровождали ее по дороге в Люксембургский дворец. Принцессе явно представился случай повторить свой Орлеанский поход.

Все предвещало решительную схватку между королевской армией и войсками принца де Конде. Покинув Мелён, король отправился в Ланьи, чтобы устроить там смотр войскам, приведенным из Лотарингии маршалом Ла Ферте-Сенектером, а затем доехал до Сен-Дени и устроил там свою ставку. И в самом деле, поход на Париж был делом решенным: речь шла о том, чтобы атаковать войска принцев, растянувшиеся вдоль Сены, между Сюреном и Сен-Клу. Сочтя свою позицию непригодной для обороны, принц де Конде решил сняться с лагеря ночью и расположиться в Шарантоне. Поскольку в сражении, о котором пойдет дальше наш рассказ, мадемуазель де Монпансье снова сыграла главную роль, то говорить мы будем в основном о ней, воспринимая ее как стержневую фигуру разворачивавшихся событий.

Вечером 1 июля 1652 года, примерно в половину одиннадцатого, мадемуазель де Монпансье услышала барабанный бой и звуки труб; она подбежала к окну, открыла его, и, поскольку ее покои отделял от крепостного рва лишь сад Тюильри, без труда услышала поступь солдат принца де Конде, проходивших колонной вдоль этого рва, и даже смогла различить марши, которые они играли. Она простояла так до полуночи, погруженная в раздумья и смутно предчувствуя, что наступающий день станет для нее великим днем.

В тот вечер к ней приходило несколько друзей, желавших засвидетельствовать ей свое почтение, и среди них был г-н де Фламарен, с которым она подружилась во время похода на Орлеан.

— А знаете, дорогой Фламарен, — спросила принцесса, — о чем я думала, когда вы вошли?

— Право, нет, ваше высочество.

— Так вот, я думала о том, что завтра совершу какой-то поступок, столь же неожиданный, как в Орлеане.

— О! — воскликнул Фламарен. — В таком случае вашему высочеству придется быть очень изобретательной!

— И почему же?

— Да потому, что завтра ничего не случится; начались переговоры, и если армии сойдутся лицом к лицу, то лишь для того, чтобы побрататься.

— Да, да! — промолвила принцесса. — Я знаю обо всех этих переговорах, и с нашей стороны крайне глупо терять из-за них время попусту, вместо того чтобы готовить наши войска к сражению, ибо за эти дни Мазарини собрал все свои войска, а потому ничего, кроме неблагоприятного для нас поворота событий, завтрашний день принести не может.

— Вы так полагаете?

— Да! И он пройдет для вас, одного из переговорщиков, удачно, если все обойдется лишь сломанной рукой или ногой!

— Ну, ну! — промолвил Фламарен, прощаясь с принцессой. — До свидания, и завтра мы увидим, кто из нас ошибается — вы или я.

И они расстались, смеясь.

Фламарен был совершенно спокоен относительно наступавшего дня, ибо ему предсказали, что умрет он лишь с веревкой на шее.

Мадемуазель легла спать около часу ночи, но в шесть утра услышала стук в дверь. Она резко проснулась и позвала горничных, которые ввели в комнату графа де Фиески. Он был послан принцем де Конде к герцогу Орлеанскому, чтобы известить его о том, что на рассвете войска принца были атакованы королевской армией между Монмартром и Ла-Шапелью; что же касается него, графа де Фиески, то его только что не впустили в ворота Сен-Дени, и это внушило ему сильное беспокойство, как бы в случае отступления то же самое не случилось с принцем. И потому он умолял герцога Орлеанского сесть верхом и лично увидеть, в каком состоянии находятся дела; но произошло то, что в решительную минуту происходило всегда: мужество изменило Гастону, и он отказался встать с постели, заявив, что очень плохо чувствует себя. И вот тогда, не имея более надежды ни на кого, кроме принцессы, граф явился к ней, чтобы от имени принца де Конде умолять ее не оставлять его на произвол судьбы.

Но мадемуазель де Монпансье ни в коем случае и не собиралась этого делать: она вкусила в Орлеане ту живительную атмосферу гражданской войны, какая наполняла существование г-жи де Шеврёз и герцогини де Лонгвиль, и обрела в ней все ощущения игры, в которой на кон ставят свою жизнь, а не свое богатство. А кроме того, принцесса де Конде была очень больна в это время, и мадемуазель де Монпансье, вечно искавшая себе мужа, питала в глубине сердца если и не желание, то, по крайней мере, надежду выйти замуж за принца де Конде. И потому она пообещала графу де Фиески сделать все, что будет в ее силах, живо поднялась, со всей возможной поспешностью оделась и помчалась в Люксембургский дворец, где застала герцога Орлеанского уже на ногах, стоящим на крыльце.

— Ах, сударь, — увидев его, воскликнула принцесса, — то, что я вижу, переполняет меня радостью! Граф де Фиески, покидая меня, сказал, что вы больны, а я, напротив, застаю вас на ногах!

— Граф де Фиески не ошибся, дорогая моя дочь, — промолвил Гастон. — Правда, я болен не настолько, чтобы оставаться в постели, но вполне достаточно для того, чтобы не вмешиваться сегодня ни в какое дело.

— И тем не менее необходимо, если это возможно, заставить себя сесть верхом, — сказала принцесса, — ибо, если у меня достанет смелости давать советы своему отцу, я скажу ему, что дело, о котором сегодня идет речь, очень сильно касается его чести.

— Моя дорогая дочь, — произнес герцог, — я благодарю вас за совет, но, по правде сказать, исполнить его невозможно, ибо я чувствую себя слишком слабым и не смогу сделать и ста шагов.

— Тогда, монсеньор, вы уж точно ложитесь в постель, — заявила мадемуазель де Монпансье, — ибо в глазах людей вам лучше быть больным всерьез!

Совет был хорош, но Гастон Орлеанский не пожелал последовать ему; впрочем, он был весьма спокоен, как и все его приближенные, которые ходили взад-вперед, повторяя: «Ей-ей, каждый за себя, спасайся кто может!»

— По правде сказать, монсеньор, — подстегиваемая нетерпением, промолвила принцесса, — все это очень странно, и, если только в кармане у вас не лежит выгодное для вас и ваших сторонников соглашение с Мазарини, я не понимаю вашего спокойствия!

Герцог ничего не ответил дочери на брошенное ею обвинение, и это доказывало мадемуазель де Монпансье, что сказанное ею вполне могло быть правдой; но, поскольку в эту минуту явились г-н де Роган и г-н де Шавиньи, ближайшие друзья принца де Конде, им удалось в конце концов убедить герцога послать вместо себя в ратушу дочь, как он уже посылал ее в Орлеан, и с этой целью Гастон вручил г-ну де Рогану письмо городским властям, которым он уполномочил мадемуазель де Монпансье изложить им его намерения.

Взяв это письмо, принцесса тотчас же уехала из Люксембургского дворца вместе с графиней де Фиески, ставшей ее постоянным адъютантом. На улице Дофина она столкнулась с Жарзе, тем самым, о ком у нас шла речь в связи со ссорой г-на де Бофора с мазаринистами в ресторации Ренара. Теперь Жарзе стоял на стороне принца де Конде и был послан им к герцогу Орлеанскому с целью добиться от него приказа пропустить через город войска, которые были дислоцированы в Пуасси и в которых принц крайне нуждался, подвергнувшись ожесточенной атаке и оказавшись перед лицом втрое превосходивших его численностью сторонников короля; войска эти стояли в ожидании у ворот Сент-Оноре.

Жарзе оставил сражение, когда оно было в самом разгаре; он был ранен пулей, которая прошила ему руку возле локтя, затронув кость, и это причиняло ему сильную боль. Принцесса повезла его вместе с собой в ратушу, разъяснив ему, что обращаться следует не к герцогу Орлеанскому, а к парижскому губернатору, к которому у нее есть письмо; Жарзе последовал за ней.

Улицы были заполнены толпами людей; почти все горожане имели при себе оружие, и, поскольку они узнавали мадемуазель де Монпансье, а ее подвиг в Орлеане, наделавший столько шума, еще не был забыт, ее встречали криками:

— Мы с вами, принцесса, мы с вами! Только прикажите, и мы все исполним!

Принцесса ласково благодарила горожан и выражала им свою признательность, объясняя им, что она едет теперь в ратушу посоветоваться с губернатором Парижа, и прося их сохранять подобную готовность и впредь. И в самом деле, если бы мадемуазель де Монпансье отказали в том, о чем она намеревалась просить, то народ, столь расположенный к ней, стал бы ее последней надеждой.

Наконец, они подъехали к ратуше: маршал де Л’Опиталь, губернатор Парижа, и советник Лефевр, купеческий старшина, вышли на крыльцо встречать принцессу, принося ей извинения, что встречают ее здесь, а не раньше, но их не предупредили о ее приезде заблаговременно; мадемуазель де Монпансье поблагодарила их, сказав им, что герцог Орлеанский, будучи болен, вместо себя послал ее, и попросила их последовать за ней в зал заседаний, что они тотчас и сделали. Там г-н де Роган предъявил им письмо его королевского высочества, и письмо это зачитал секретарь. Оно предоставляло мадемуазель де Монпансье все полномочия.

— Итак, чего же желает его королевское высочество? — спросили члены собрания, когда чтение было закончено.

— У него есть три требования, — твердым голосом произнесла мадемуазель де Монпансье. — Во-первых, во всех кварталах города жители должны взяться за оружие.

— Это уже сделано, — промолвил маршал де Л’Опиталь.

— Во-вторых, отрядить из городского ополчения две тысячи человек и послать их на помощь принцу де Конде.

— Это крайне затруднительно, — ответил маршал, — ибо ополченцев, в отличие от солдат регулярного войска, отрядить невозможно; но будьте спокойны, господину принцу пошлют две тысячи человек, находящихся под командованием его королевского высочества.

— И, наконец, в-третьих, — сказала мадемуазель де Монпансье, сохранив это требование напоследок, как самое важное, — пропустить войска от ворот Сент-Оноре до ворот Сен-Дени или Сент-Антуан.

Это требование, как и предполагала принцесса, было самым серьезным из всех трех; и потому, услышав его, маршал де Л’Опиталь, купеческий старшина и городские советники переглянулись, но ничего не ответили; однако мадемуазель де Монпансье, понимая положение, в котором оказался принц де Конде, продолжавший все это время сражаться с превосходящими силами неприятеля, снова бросилась в атаку.

— Мне кажется, господа, — начала она, — что вам тут нечего обсуждать. Его королевское высочество всегда настолько хорошо относился к городу Парижу, что будет справедливо, если в этих обстоятельствах, когда речь идет о его спасении и спасении принца де Конде, ему выкажут некоторую признательность за все то, что он сделал; кроме того, господа, вам следует отчетливо понимать, что кардинал возвращается с самыми злыми намерениями и если господин принц потерпит поражение, то не будет пощады ни тем, кто изгнал министра и назначил цену за его голову, ни самому Парижу, который, без сомнения, будет предан огню и мечу. Нам следует избежать этой беды, и самую великую услугу, какую мы можем оказать королю, это сохранить ему прекраснейший город его королевства, который является его столицей и всегда готов служить ему с величайшей преданностью.

— Но, подумайте сами, ваше высочество, — возразил маршал де Л’Опиталь, — ведь если бы ваши войска не подошли к столице, то и королевские войска не явились бы сюда!

— Я думаю, сударь, — ответила принцесса, — что в то время, как мы здесь попусту тратим время, споря о вещах бесполезных, господин принц подвергается смертельной опасности в предместьях города, и, если он погибнет из-за того, что ему не оказали помощь, это станет для Парижа неизбывным горем и вечным стыдом! Вы можете ему помочь, господа, так сделайте же это как можно скорее!

Речь принцессы произвела впечатление. Все члены собрания встали и удалились для совещания в отдельную комнату в конце зала. Тем временем принцесса молилась, встав на колени у окна, выходившего на церковь Святого Духа.

Совещание оказалось долгим, и мадемуазель де Монпансье пребывала в страшном нетерпении; наконец советники возвратились, и маршал де Л’Опиталь сообщил принцессе, что он и господа советники готовы отдать все приказы, о которых она просила.

Она тотчас же послала Жарзе сообщить принцу де Конде, что его войска могут вступить в город, тогда как, дабы не терять времени, маркиз де Ла Буле отправился открывать ворота Сент-Оноре войскам, пришедшим из Пуасси.

Между тем сражение шло в предместьях города, и шум канонады глухо доносился до Парижа; мадемуазель де Монпансье пожелала поехать туда, откуда шел этот шум, и самой увидеть, в каком состоянии находятся дела. Она вышла из ратуши, намереваясь направиться к воротам Сент-Антуан. Гревская площадь была заполнена людьми, кричавшими, что принца де Конде предали, что их защитника оставили на произвол судьбы. Какой-то человек подошел к мадемуазель де Монпансье и, указывая пальцем на маршала де Л’Опиталя, который, чтобы оказать ей честь, проводил ее до нижней ступени крыльца, произнес:

— Ваше высочество, как вы терпите подле себя этого мазариниста? Если вы им недовольны, скажите лишь слово и мы его утопим!

— Напротив, — ответила принцесса, — я им очень довольна, ибо он только что сделал все, чего я желала.

— Ну, хорошо! В любом случае, пусть он возвращается в ратушу и ведет себя правильно!

Маршал не заставил говорить ему это дважды и вернулся в ратушу.

Мадемуазель де Монпансье продолжила в карете свой путь. Но, подъехав к улице Тиксерандери, она увидела прискорбное зрелище: то был герцог де Ларошфуко, только что раненный мушкетным выстрелом; пуля вошла в угол его правого глаза и вышла с другой стороны носа, у левого глаза, так что оба глаза у него были задеты и, казалось, выпали из глазниц, настолько все лицо его было залито кровью. Сын держал герцога за одну руку, а Гурвиль, один из ближайших его друзей, — за другую, ибо раненый ощущал себя полностью ослепшим. Герцог сидел на лошади, облаченный, как и те, кто его сопровождал, в белый камзол; но камзол этот был настолько покрыт кровью, что казалось, будто сам он красного цвета, а белыми на нем были пятна. Юный принц де Марсийяк и Гурвиль обливались слезами, ибо, видя герцога в таком состоянии, они не могли подумать, что он когда-нибудь поправится. Принцесса остановилась и хотела заговорить с ним, но он слышал ничуть не лучше, чем видел, и ничего не ответил ей.

Так что мадемуазель де Монпансье продолжила путь, но на этом ее встречи с ранеными не закончились. У въезда на улицу Сент-Антуан она столкнулась с Гито — смертельно бледным, в распахнутом камзоле и поддерживаемым солдатом.

— Ах, мой бедный Гито! — воскликнула принцесса. — Что с тобой случилось?

— Я ранен пулей навылет! — ответил Гито.

— Это смертельно?

— Полагаю, что нет.

— Ну, тогда не падай духом!

Шагах в ста дальше она встретила Валона. Это был еще один офицер из числа тех, кто сопровождал ее в Орлеанском походе. У него всего лишь была ушиблена поясница, но, будучи чрезвычайно тучным, он нуждался в спешной перевязке.

— Ах, — крикнул он, едва завидев принцессу, — мы все пропали!

— Напротив, — ответила мадемуазель де Монпансье, — мы все спасены, ибо сегодня командую в Париже я, как прежде командовала в Орлеане.

— Ну что ж, — произнес Валон, — это позволяет мне воспрянуть духом! Раз командуете теперь вы, то все пойдет к лучшему!

Принцесса приближалась к воротам Сент-Антуан, на каждом шагу встречая раненых, которых несли со всех сторон. Но в ком не приходилось сомневаться, так это в принце де Конде. Никогда еще он так не блистал: он поспевал одновременно всюду и, где бы ни был, творил чудеса.

Мадемуазель де Монпансье послала капитану, который охранял ворота Сент-Антуан, бумагу, удостоверявшую ее неограниченные полномочия и подписанную городскими властями, и приказала ему свободно пропускать всех солдат принца де Конде, а сама вошла в дом советника Счетной палаты г-на де Лакруа, ближайший к Бастилии, с окнами, выходившими на улицу.

Стоило ей вступить в этот дом, как туда примчался принц де Конде, узнавший о ее приезде; вид у него был ужасающий: лицо его покрывал толстый слой пыли, волосы были растрепаны и липли ко лбу, рубашка и колет забрызганы кровью. Кроме того, латы его были погнуты из-за полученных им ударов, а в руках он держал свою окровавленную шпагу с выщербленным клинком, ножны которой оказались потеряны.

— Ах, мадемуазель! — воскликнул принц, бросая на пол шпагу, которую тотчас подобрал конюший принцессы. — Вы видите перед собой человека, пребывающего в отчаянии! Я потерял всех своих друзей! Герцог Немурский, господин де Ларошфуко и Кленшан смертельно ранены, лишь я, слава Богу, не получил ни единой царапины, хотя и не щадил себя!

— Успокойтесь, принц! — произнесла в ответ мадемуазель де Монпансье. — Они не в таком скверном положении, как вы думаете. Кленшан в двух шагах отсюда, и врач за него ручается; господин де Ларошфуко ранен опасно, но, если Богу будет угодно, он тоже поправится; что же касается герцога Немурского, то из всех троих у него рана наименее опасная.

— О! Вы возвращаете мне силы, — воскликнул принц де Конде, — ибо, по правде сказать, сердце мое разбито! Простите меня, но я не могу не оплакивать стольких храбрецов, убитых из-за нашей личной распри!

И с этими словами он разрыдался.

Мадемуазель де Монпансье не пыталась остановить эту вспышку чувств, которую следовало ценить тем более, что подобное случалось у него редко; затем, видя, что он немного успокоился, она спросила его:

— Быть может, принц, вам лучше отступить вместе с вашими войсками в город?

— О, нет, нет! — ответил Конде. — Ни в коем случае! Самое горячее дело кончилось, и я постараюсь, чтобы остальная часть дня прошла в стычках. Прикажите только впустить в город обоз, стоящий за воротами, а сами оставайтесь тут, чтобы в случае необходимости к вам можно было обратиться.

— Итак, — еще раз спросила принцесса, — вы не хотите войти в город?

— Нет! — заявил принц де Конде. — Я не хочу, чтобы меня обвинили в том, что я средь бела дня отступил перед мазаринистами. Дайте мою шпагу, Гула, и снова за дело!

И с этими словами, поклонившись мадемуазель де Монпансье, он сошел с крыльца, проворно вскочил на свежую лошадь, ожидавшую его у дверей, и снова бросился в схватку.

Принцесса встала у окна, чтобы проводить принца глазами. В эту минуту она увидела еще одного из своих друзей: то был красавец-сеньор по имени маркиз де Ла Рош-Жиффар. Он был ранен в голову и полностью лишился сознания; его несли на носилках, словно мертвого.

Затем глазам ее предстал убитый всадник, оставшийся, тем не менее, в седле: лошадь шла вслед за обозом и везла своего мертвого хозяина, ничком упавшего на ее шею. Зрелище всех этих раненых и убитых было ужасно. Однако принцессе нужно было отдавать приказы. Как и просил ее принц де Конде, она распорядилась впустить в город весь обоз и отправила его на Королевскую площадь, где охранять его было поручено отряду из четырехсот солдат. Потом она расположила на бастионах Сент-Антуанских ворот и Арсенала четыреста мушкетеров, которых в качестве резерва прислали ей городские власти.

Принц де Конде уехал от нее вовремя: сражение возобновилось с еще большим ожесточением, чем прежде. Королевская армия атаковала одновременно ворота Сен-Дени и Сент-Антуанское предместье. Принц пожелал узнать, где находится маршал де Тюренн. Ему ответили, что маршал лично руководит атакой на Сент-Антуанское предместье. Конде тотчас спешно помчался туда, рассудив, что его присутствие необходимо именно там, а к воротам Сен-Дени отправил отряд кавалерии.

И действительно, Тюренн двинулся в ту сторону со всей своей армией; вторая атака была всего лишь отвлекающей; у него было от десяти до одиннадцати тысяч солдат, а у принца де Конде только пять или шесть тысяч.

Сознавая превосходство сил противника, принц на виду у него как можно лучше забаррикадировался на главной улице предместья. И тогда, несмотря на обещание принца довольствоваться мелкими стычками, началось самое кровопролитное сражение этого дня. Принц де Конде везде и всегда был в первых рядах, и впоследствии сторонники короля сами говорили, что он сделал все, что в человеческих силах, если только не был архангелом или демоном.

Внезапно ему сообщили, что мазаринисты захватили главную баррикаду, сооруженную на развилке, откуда шла дорога в Пикпюс; пехота еще держалась изо всех сил, но конница, охваченная жуткой паникой, обратилась в бегство, увлекая за собой всех, кого она встречала на своем пути. И тогда принц де Конде взял сто мушкетеров, собрал сколько смог пехотных и кавалерийских офицеров, оказавшихся рядом с ним, всего человек тридцать или сорок, и со шпагой в руке столь решительно бросился в контратаку, что отбил баррикаду, которую обороняли четыре полка: гвардейский, морской, Пикардийский и тот, что носил имя Тюренна.

Тем временем мадемуазель де Монпансье послала в Бастилию одного из своих приближенных, чтобы узнать, на чьей стороне стоит комендант крепости, выступает он за принца де Конде или за короля. Комендантом Бастилии был тогда сын советника Брусселя, г-н де Лувьер, которого мы уже видели в дни народных волнений, вызванных арестом его отца. Он ответил, что если у него будет письменный приказ герцога Орлеанского, то он исполнит все распоряжения принцессы.

И тогда принцесса решила доставить этот приказ лично. Она отправилась в Бастилию, где прежде ей не доводилось бывать, и поднялась на башни крепости; воспользовавшись подзорной трубой, она увидела большое скопление людей на высотах Шарона. Посреди этой толпы виднелись кареты и дорожные носилки, и потому мадемуазель де Монпансье пришла к убеждению, что там находятся король, королева и весь двор; и она не ошиблась.

Поодаль, около Баньоле, сосредотачивалась вся королевская армия, готовясь к третьей атаке. Принцесса разглядела генералов, а точнее, по их свите поняла, что это они, ибо на таком расстоянии различить лица было невозможно. Она увидела, как они разделили свою кавалерию, чтобы расположить ее между предместьем и крепостным рвом, и немедленно послала пажа уведомить об этом передвижении принца де Конде, который, воспользовавшись минутным затишьем, в это время наблюдал с колокольни аббатства Сент-Антуан те же самые передвижения. Он тотчас же отдал приказ противостоять этой новой атаке, а паж вернулся к принцессе, чтобы передать ей слова принца, что тот по-прежнему рассчитывает на нее. Как раз в это время мадемуазель де Монпансье велела навести пушки Бастилии на королевские войска, приказав без колебаний открыть по ним огонь, если это станет необходимо.

После этого она вернулась в дом советника Лакруа. Там мадемуазель де Монпансье ожидал посланец принца, явившийся с просьбой послать вина ее храбрым защитникам. Принцесса немедленно отправила им несколько бочек вина.

Число убитых и раненых становилось устрашающим, и каждую минуту какое-нибудь новое имя вносилось в роковой список: был опасно ранен маркиз де Лег; смертельное ранение получил граф де Буссю; Сестер, племянник маршала Ранцау, был убит наповал. Не далее тысячи шагов от дома, где находилась принцесса, слышалась мушкетная пальба. Это маршал де Тюренн атаковал принца де Конде всеми своими силами, а также только что подошедшими войсками маршала де Ла Ферте-Сенектера.

Недостаточно было быть героем, чтобы устоять против настолько превосходящих сил противника: для этого следовало быть богом; так что принцу пришлось отступить. Какое-то время его положение было ужасным: прижатый к крепостному рву, он с горсткой храбрецов противостоял врагу, чтобы дать своим солдатам время отступить через ворота Сент-Антуан, и вот-вот должен был оказаться раздавлен под ударом войска, вчетверо превосходящего численностью его собственное, как вдруг вершина Бастилии воспламенилась, подобно Синаю, грохнули пушки, и под их плотным огнем полегли целые ряды королевской армии.

Это мадемуазель де Монпансье, преданная своему слову, убила, как позднее выразился кардинал Мазарини, из пушки Бастилии своего мужа.

Ее решительный поступок спас принца де Конде. Королевская армия, не ожидавшая такого чудовищного проявления настроений парижан, в страхе остановилась. Конде собрал свои отряды, пошел в атаку, отбросил Тюренна и смог спокойно произвести отступление.

В стане короля все были настолько уверены в победе, что королева даже послала карету, чтобы привезти в ней пленного принца де Конде, а кардинал, у которого в Париже были соумышленники, особенно вблизи ворот Тампля, которые в тот день должен был охранять г-н де Генего, королевский казначей и полковник милиции тамошнего квартала, воскликнул, услышав грохот пушек Бастилии:

— Отлично! Пушки Бастилии стреляют по солдатам принца де Конде!

— Дай Бог, монсеньор, — произнес кто-то, оказавшийся рядом с ним, — чтобы они стреляли не по нашим солдатам!

— Бытьможет, — заметил другой придворный, — мадемуазель де Монпансье вздумалось посетить Бастилию, и пушки стреляют в честь ее прибытия?

Однако маршал де Вильруа не стал обманывать самого себя, и, покачав головой, произнес:

— Если мадемуазель де Монпансье сейчас в Бастилии, то, поверьте, это не в ее честь стреляют, а она сама стреляет!

Через час все выяснилось, и королева поклялась в вечной ненависти к мадемуазель де Монпансье.

Потери королевской армии были огромными, особенно впечатляли имена погибших. Господин де Сен-Мегрен, генерал-лейтенант, командовавший легкой кавалерией короля, был убит; одновременно с ним был убит маркиз де Нантуйе; г-н дю Фуйу, знаменщик гвардии королевы и любимец короля, пал от руки самого принца де Конде; наконец, Паоло Манчини, племянник кардинала, красивый, подававший большие надежды шестнадцатилетний юноша, был ранен, совершая подвиги во главе морского полка, находившегося под его командованием, и умер вследствие этого ранения.

Вечером в Люксембургском дворце состоялся большой прием; все превозносили мадемуазель де Монпансье за то, как она вела себя в этот день, но особенно все восхваляли принца де Конде за проявленное им величайшее мужество. Выслушав причитавшуюся ему часть похвал, он признался, что это сражение было самым жестоким из всех, в каких ему доводилось участвовать.

Тщетно искала мадемуазель де Монпансье среди всех этих придворных маркиза де Фламарена: никто его не видел, и никто ничего не знал о его судьбе. Принцесса приказала начать самые тщательные поиски, и в конце концов его тело, простреленное пулей, нашли в том самом месте, где за несколько лет до этого он убил на дуэли г-на де Канийяка. Вследствие какого-то странного обстоятельства, которое никто не сумел объяснить, горло убитого было перетянуто веревкой.

Так осуществилось сделанное ему предсказание, что он умрет с веревкой на шее.

XXVIII. 1652

Собрание в ратуше. — Необычный опознавательный знак. — Новые затруднения у герцога Орлеанского. — Проект союза. — Нападение на ратушу. — Всеобщая исповедь. — Тревоги принцев. — Мадемуазель де Монпансье получает новое поручение. — Ее жуткие встречи. — Храбрость принцессы. — Ее приход в ратушу. — Она спасает купеческого старшину. — Двор удаляется в Понтуаз. — Декларация Парламента в пользу герцога Орлеанского. — Ответный указ королевского совета.

Париж оказался во власти принца де Конде, хотя, что было крайне необычно, он взял его не приступом, а отступлением. Однако занять город военным путем было половиной дела, следовало установить там еще и административную власть, а это могло произойти лишь благодаря уступке городскими чинами части своих полномочий. С этой целью было решено созвать собрание, на котором, как надеялись принцы, рассчитывавшие на содействие нескольких своих сообщников, они могли бы добиться этой уступки под видом союза.

Чтобы различать в толпе своих солдат, принц де Конде приказал им украсить свои шляпы пучками соломы, и все его солдаты подчинились приказу, после чего народ, увидев этот новый опознавательный знак, перенял его. В итоге любого, кого в день собрания встречали без соломенного жгута на шляпе, если это был мужчина, или на плече, если это была женщина, преследовали с криками: «Солому! Солому!», пока он не водружал на себя этот своеобразный флаг. Носить его оказались вынуждены все, вплоть до монахов, и один кармелит, пожелавший воспротивиться этому, был так жестоко избит, что его приняли за мертвого.

В тот момент, когда герцогу Орлеанскому нужно было отправиться в ратушу, у него, как обычно, не хватило на это духу; он колебался, отыскивал самые лучшие отговорки из числа тех, какие у него всегда были в запасе, и так тянул, что прибыл туда только в четыре часа, хотя открытие собрания было назначено на два.

Дело, однако, было чрезвычайно важным: на этом собрании герцога Орлеанского должны были признать, как это уже было сделано Парламентом, главным наместником государства, имеющим правом отдавать всем приказы в силу властных полномочий короля, которое ему предстояло сохранять до тех пор, пока его величество будет оставаться пленником в руках кардинала Мазарини, объявленного врагом государства, возмутителем общественного спокойствия и пр., и пр.

По пути в ратушу герцог Орлеанский немного успокоился, увидев, что все кругом украсили свои шляпы соломой, как некогда, во времена Фронды, все украшали их пращой. По дороге он встретился со своей дочерью, которая поприветствовала его; к вееру принцессы был прикреплен пучок соломы, перевязанный лентой синего цвета, который был цветом партии принцев.

Улицы были забиты народом, так что герцог Орлеанский и принц де Конде с трудом смогли дойти до Гревской площади и пробиться к ратуше; люди выглядели возбужденными и сыпали угрозами, особенно по адресу маршала де Л’Опиталя и купеческого старшины, которых они называли мазаринистами, что в те времена было самым оскорбительным ругательством, а главное, самой смертельной угрозой.

Оба принца вошли в ратушу, и заседание открылось чтением только что полученного письма от короля; это письмо содержало требование отсрочить собрание на неделю. Оно было встречено шиканьем и тотчас же отложено в сторону.

После этого герцог Орлеанский и принц де Конде, каждый в свой черед, поблагодарили собрание за все, что Париж сделал для них в день сражения у ворот Сент-Антуан, но ни тот, ни другой не высказались о будущем. Именно в этот момент несколько советников должны были выдвинуть предложение о союзе, однако никто из них не поднялся, и ожидания принцев оказались обмануты, хотя собрание созывалось исключительно с этой целью. Вскоре, как если бы других вопросов для обсуждения не было, принц де Конде поднялся, подал герцогу Орлеанскому знак последовать его примеру, и оба они, покинув собрание, вышли через главную дверь, обращенную в сторону Гревской площади.

Выглядели они крайне недовольными; кое-кто из толпы заметил на их лицах недовольство и, начав расспрашивать у офицеров их свиты о его причинах, услышали в ответ, что оно объясняется не только тем, что акт о союзе не был подписан, но еще и тем, что такой союз даже не был предложен. Народ, вполне довольный этим известием, ибо он собрался исключительно для того, чтобы пошуметь, тотчас же возмутился, крича, что все, кто собрался в ратуше, сплошь мазаринисты, которые в день сражения у ворот Сент-Антуан позволили бы принцу де Конде погибнуть, если бы мадемуазель де Монпансье не выкрутила им руки. И вскоре тысячи глоток стали выкрикивать: «Союз! Союз!» Одновременно с этими криками раздался залп из мушкетов, от которого посыпались стекла в окнах ратуши.

Слыша эти крики и видя, как пули разбивают окна и дырявят стены комнаты, где заседало собрание, большая часть из тех, кто его составлял, оказались охвачены таким жутким страхом, что попадали на пол, вполне серьезно полагая, что настал их последний час. Одни исповедовались внутренне, другие, завладев духовными лицами, исповедовались им; каждый хотел получить отпущение грехов и просил об этом соседа, который выслушивал его и отпускал ему грехи. Но все стало еще хуже, когда пули, вместо того чтобы лететь наискось, как это было при первом залпе, полетели горизонтально. Дело в том, что солдаты, более опытные, чем все другие, поднялись в дома, стоявшие против ратуши, и начали стрелять в ее окна по прямой. На сей раз два или три выстрела попали в цель, и к шуму, который производило это общее смятение, прибавились стоны раненых и хрипы умирающих. И тогда каждый подумал о бегстве. К несчастью, все выходы из ратуши были в руках народа. Двери были закрыты и забаррикадированы, но народ навалил возле них охапки хвороста и поджег, так что вскоре вся ратуша была охвачена пламенем.

Между тем принц де Конде и герцог Орлеанский вернулись в Люксембургский дворец, нисколько не догадываясь, по крайней мере они это всегда потом утверждали, о том, что происходит у них за спиной. Герцог отправился в свою спальню, чтобы сменить рубашку, ибо в ратуше было жарко, а принц остался в передней вместе с мадемуазель де Монпансье, герцогиней де Сюлли, графиней де Фиески и г-жой де Виллар, занимаясь чтением письма, только что доставленного ему трубачом г-на де Тюренна, как вдруг туда вбежал, весь запыхавшись, какой-то горожанин и закричал:

— На помощь! На помощь! Ратуша горит! Там стреляют! Там убивают! Ах, какая же это беда!

Принц де Конде тотчас же вошел в спальню, чтобы сообщить эту новость герцогу, который был так поражен ею, что, забыв о том, что передняя заполнена дамами, вбежал туда в одной рубашке, чтобы лично расспросить вестника; но тот мог лишь повторить сказанное им прежде. Тогда герцог обратился к принцу де Конде:

— Кузен, прошу вас, отправляйтесь в ратушу! Вы, я уверен, наведете там порядок.

— Сударь, — промолвил принц, — я готов пойти куда угодно, чтобы услужить вам; но от этого, прошу вас, меня избавьте! Я вовсе не знаток бунтов и в подобных обстоятельствах чувствую себя большим трусом. Пошлите лучше туда господина де Бофора, народ его хорошо знает и очень любит, и он сделает там все куда лучше, чем это мог бы сделать я.

Герцог Орлеанский поговорил с герцогом де Бофором, и тот немедленно отправился к ратуше, пообещав разобраться со всеми этими людьми.

Но в то же самое время пристрастившаяся к политике мадемуазель де Монпансье вошла в кабинет отца и предложила ему свои услуги по усмирению бунта, заявив, что для партии будет полезно воспользоваться обстоятельствами, чтобы выставить за дверь маршала де Л’Опиталя и купеческого старшину, сделав при этом вид, что вырываешь их из рук черни. Герцог Орлеанский одобрил предложение дочери и, поскольку она уже дважды добивалась большого успеха, дал ей это третье поручение.

Принцесса отправилась к ратуше вместе с двумя своими постоянными адъютантами — г-жой де Фиески и г-жой де Фронтенак, а также с г-жой де Сюлли и г-жой де Виллар, не скрывавшими своего страха. Выехав из Люксембургского дворца в сопровождении всех офицеров его королевского высочества и принца де Конде, пять героинь тотчас же наткнулись на мертвеца, лежавшего на улице, что едва не заставило г-жу де Сюлли и г-жу де Виллар повернуть обратно, но мадемуазель де Монпансье ободрила их и удержала.

Но это было лишь началом. Доехав до конца улицы Жевр и собираясь повернуть на мост Нотр-Дам, они увидели, как несут тело парламентского советника Феррана, убитого ударами кинжала; это зрелище произвело тем более тяжелое впечатление на принцессу, что убитый входил в число ее лучших друзей. Она расспросила прохожих и узнала, что убили еще и советника Счетной палаты Мирона, который также был одним из друзей принцессы. Ей рассказали, помимо всего прочего, о викарии церкви Сен-Жан-ан-Грев, который, желая спасти своего кюре, окруженного народа, схватил с алтаря потир и, подняв его над головой, выбежал из церкви, но, несмотря на эту небесную защиту, разъяренные бунтовщики начали стрелять по нему.

Услышав эти трагические новости, все офицеры, сопровождавшие мадемуазель де Монпансье, спешились и окружили ее экипаж, чтобы помешать ей ехать дальше. Тогда она послала к ратуше трех или четырех гонцов, но ни один из них не вернулся. Стали искать какого-нибудь трубача, чтобы приказать ему протрубить, но его нигде не удалось найти. Тогда, рассудив, что трубача, возможно, удастся отыскать в Немурском дворце, принцесса решила отправиться туда. Но тут случилось еще одно происшествие: проезжая по Малому мосту, карета принцессы зацепилась за телегу, в которой везли мертвецов из ратуши и которая была доверху заполнена трупами; поскольку в этот момент ее высочество выглядывала из окна, у нее едва хватило времени на то, чтобы отпрянуть в глубь кареты, дабы не удариться лицом о ноги, торчавшие из всех щелей телеги. В любых других обстоятельствах ее высочеству вполне хватило бы этого, чтобы упасть в обморок, но за последние два дня она видела столько убитых из числа своих друзей, что мертвые тела незнакомых людей не произвели на нее такого уж сильного впечатления.

В Немурском дворце никакого трубача отыскать не удалось, и мадемуазель де Монпансье удовольствовалась тем, что справилась о самочувствии герцога: его рана на руке оказалась очень легкой, и он был уже на пути к выздоровлению. Госпожа г-жа де Виллар, которой не очень нравились воинственные настроения принцессы, воспользовалась обстоятельствами, чтобы остаться в Немурском дворце, а г-жа де Фиески, испытывавшая страшную усталость, попросила у принцессы разрешения расстаться с ней, чтобы уехать к себе домой и лечь в постель.

Мадемуазель де Монпансье вернулась в Люксембургский дворец крайне огорченной своей неудачей, однако герцог Орлеанский, всегда проявлявший большую храбрость, если ему не предстояло рисковать своей особой, предложил дочери сделать вторую попытку. Принцесса, которую не нужно было побуждать к действию, когда речь шла о том, чтобы броситься в очередную авантюру, тотчас же согласилась и, хотя была уже полночь, выехала из дворца, сопровождаемая на этот раз меньшей свитой, чем раньше, ибо г-жа де Фиески и г-жа де Виллар покинули ее в ходе первой поездки.

На этот раз людские толпы уже исчезли и улицы были заполнены отрядами вооруженной стражи; все эти отряды предложили мадемуазель де Монпансье присоединиться к ее конвою, так что она вполне могла бы приехать на Гревскую площадь, находясь во главе пяти сотен людей, на она этого не пожелала и приехала туда почти одна.

Навстречу принцессе вышел герцог де Бофор, он помог ей выйти из кареты, и они вместе вошли в двери ратуши, переступая через еще дымившиеся балки. Здание казалось безлюдным, в нем не было видно ни одного человека; главный зал, где проходило заседание, еще заставленный стульями и скамьями амфитеатра, был совершенно пуст. Мадемуазель де Монпансье печально смотрела на то, во что этот зал превратился после собрания, как вдруг туда потихоньку вошел смотритель ратуши и, подойдя к принцессе, сказал ей, что купеческий старшина находится в кабинете и был бы рад увидеться с ней. Оставив своих дам в главном зале, принцесса одна поднялась в кабинет, где застала купеческого старшину в парике, изменившим его облик, но, впрочем, с таким безмятежным и таким спокойным лицом, как если бы он не подвергался никакой опасности.

— Сударь, — сказала ему принцесса, — его королевское высочество послал меня сюда, чтобы вызволить вас из этого положения, и я с радостью приняла поручение, ибо всегда питала к вам уважение. Я не вхожу в то, почему его королевское высочество полагает себя вправе жаловаться на вас. Несомненно, вы считали, что поступаете правильно, ведь зачастую именно наши друзья ставят нас в тягостное положение.

— Ваше высочество, — отвечал купеческий старшина, — вы оказываете мне слишком много чести, думая так обо мне, всепокорнейшем слуге его королевского высочества и вашего высочества; поверьте мне, что во всем том, что мне доводилось делать до сегодняшнего дня, я всегда действовал по совести. Теперь, как я понимаю, меня хотят отрешить от должности. Что ж, тем лучше! Я буду очень рад не исполнять в такое время, как нынешнее, эту должность, и, если вы прикажете принести мне бумагу и чернила, я тотчас напишу прошение об отставке.

— Сударь! — сказала принцесса. — Я дам его королевскому высочеству отчет обо всем, что вы мне говорите. Что же касается вашего прошения об отставке, то, если оно понадобится, за ним пришлют; но сохрани меня Боже что-нибудь требовать от человека, которому я только что спасла жизнь!

— В итоге, — в свой черед вступил в разговор г-н де Бофор, — чего вы желаете и что я могу для вас сделать?

— Я желаю, — ответил купеческий старшина, — возвратиться к себе домой, и вы можете, монсеньор, приказать проводить меня.

— Ладно! — произнес герцог.

Затем он отправился обследовать боковую дверь здания и, убедившись в ее безопасности, вернулся за купеческим старшиной.

Добряк горячо поблагодарил обоих своих спасителей и удалился.

По окончании этой первой операции принцесса вспомнила о маршале де Л’Опитале, который оказался в не менее опасном положении и которому от ее имени было сказано, что она готова обеспечить ему отступление. Но, сойдя вниз, она застала г-жу де Сюлли и г-жу де Фиески, своих генералов, в крайнем испуге: пока они беседовали вдвоем, между ними пролетела мушкетная пуля, не задев, правда, ни ту, ни другую, и ударилась в стену. Мадемуазель де Монпансье успокоила их, а затем постучала в дверь комнаты, где, как ей сказали, находился маршал. Но никто не отвечал: устав ждать или не желая ничем быть обязанным своим врагам, маршал вылез из окна, воспользовавшись помощью лакея, которому он пообещал за эту услугу сто пистолей и которому на другой день они действительно были посланы.

Начинало светать, и народ снова стал собираться на улицах. Принцессе нечего было больше делать в ратуше, и она вернулась к себе: было четыре часа утра; она легла в постель и спала весь день.

Днем к купеческому старшине пришли за прошением об отставке, которое он сам предложил написать, и в тот же вечер советник Бруссель, по поводу образа мыслей которого ни у кого не возникало никаких сомнений, был назначен на это место; на другой день в ратуше состоялось собрание для утверждения его в новой должности, после чего он отправился в Люксембургский дворец и присягнул его королевскому высочеству, как по обычаю было принято присягать королю.

Узнав эти новости, двор удалился из Сен-Дени в Понтуаз. Вначале намеревались отправить короля в Нормандию, но затем совершенно справедливо рассудили, что он будет в большей безопасности в окружении своей армии под командованием г-на де Тюренна, чем где-нибудь еще.

Тем временем принцы оказывали воздействие на Парламент, безымянные сочинители строчили брошюры, где они требовали регентства, а Бруссель самолично предлагал в собрании вернуть герцогу Орлеанскому звание главного наместника королевства, которое тот носил в годы малолетства короля, с правом вести войну и распоряжаться финансами, и которым он мог бы пользоваться, отстранив кардинала Мазарини. Наконец, герцог Орлеанский добился следующей декларации, принятой большинством в семьдесят четыре голоса против шестидесяти девяти:

«Поскольку особа короля не находится на свободе, а удерживается кардиналом Мазарини, герцога Орлеанского просят употребить власть Его Величества совокупно с его собственной властью, дабы освободить короля, и с этой целью принять звание главного наместника короля на всем пространстве королевства и исполнять все соответствующие обязанности до тех пор, пока названный кардинал будет оставаться во Франции, равно как принца де Конде просят принять звание главнокомандующего армией, оставаясь при этом в подчинении Его Королевского Высочества».

Это была почти королевская власть. И потому, когда эту декларацию зачитали, советник Катина воскликнул:

— Ба! Ему недостает теперь только власти исцелять золотушных!

Декларация была издана 20 июля, а 31 июля указ королевского совета объявил все последние решения, принятые в здании Парламента, недействительными, ибо они исходят от людей, не имеющих ни свободы, ни власти, и повелел Парламенту переехать в Понтуаз, как некогда король Генрих III перевел его в Тур.

XXIX. 1652

Раздоры между принцами. — Следствие ссоры между герцогом Немурским и герцогом де Бофором. — Смертельная дуэль. — Принц де Конде получает пощечину. — Острота президента Бельевра. — Герцог Орлеанский теряет своего единственного сына. — Новая оппозиция Парламента. — Новый отъезд Мазарини. — Король вступает в Париж. — Затруднительное положение мадемуазель де Монпансье. — Отъезд принцев. — Их объявляют виновными в оскорблении величества. — Мазарини призывают вернуться. — Побудительная причина для его возвращения. — Опрометчивый шаг коадъютора. — Двор замышляет отделаться от него. — Воля короля начинает проявляться. — Арест кардинала де Реца. — Конец второй войны Фронды. — Возвращение Мазарини.

Стоило принцам одержать политическую победу, о которой мы только рассказали, как между ними начался раздор. Было решено учредить совет, более упорядоченный, чем прежний, и мало того, что все пожелали войти в него, так еще и начались споры между иностранными принцами и французскими по поводу первенства в нем. В итоге вспыхнула ссора между герцогом Немурским, принадлежавшим к Савойскому дому, и г-ном де Бофором, внебрачным отпрыском Французского дома. Эта ссора внушала друзьям обоих принцев тем больший страх, что она стала повторением опасной сцены в Орлеане, когда, напомним, г-н де Бофор дал пощечину герцогу Немурскому, а герцог Немурский сорвал парик с головы г-на де Бофора.

При первом же слухе об этой ссоре герцог Орлеанский и принц де Конде заставили герцога Немурского дать слово, что в течение суток он не будет ничего предпринимать против г-на де Бофора. Что же касается г-на де Бофора, то в отношении него беспокойства не было, так как все в один голос говорили, что в их споре он проявил ровно столько же терпения, сколько герцог Немурский выказал ожесточения.

Однако герцог Немурский, вне всякого сомнения, сделал какую-то мысленную оговорку, позволившую ему нарушить данное слово, ибо, обретя свободу действий, он тотчас же стал искать своего шурина. Найти его не составляло никакого труда, ибо это был самый известный и самый шумный человек в Париже, оставлявший везде, где бы он ни появлялся, следы своего появления. Так что герцогу Немурскому стало известно, что г-н де Бофор прогуливается в саду Тюильри вместе с четырьмя или пятью дворянами из числа своих друзей, и он немедленно отправился туда, чтобы встретиться с ним.

И в самом деле, стоило ему прийти в сад, как он увидел г-на де Бофора с четырьмя его друзьями: г-ном де Бюри, г-ном де Ри, Брийе и Эрикуром. Герцог Немурский направился прямо к нему и вызвал его на дуэль.

Господин де Бофор остался совершенно спокоен и нисколько не рассердился на герцога Немурского, поэтому он сделал все возможное, чтобы избежать этой дуэли, сославшись на то, что не может покинуть друзей и лучше будет перенести это дело на другой день. Но герцог Немурский в ответ заявил, повысив голос, что это нисколько не помешает поединку и что, напротив, он приведет сейчас же равное число своих собственных друзей, и, таким образом, составится полная партия. После этого не оставалось уже никакой возможности уладить ссору, ибо друзья г-на де Бофора, видя, что им бросили вызов, сочли делом чести ответить на него и заявили, что, дабы не откладывать бой, они отправляются на Конный рынок и будут ждать там герцога Немурского и его секундантов.

К несчастью, вернувшись к себе домой, герцог Немурский нашел нужное ему число дворян: это были молодые сеньоры — г-н де Виллар, шевалье де Ла Шез, Кампан и Люзерш. Они согласились принять участие в дуэли и тотчас отправились туда, где их ждали.

Герцог Немурский принес с собой шпаги и пистолеты и, чтобы не терять времени, заранее зарядил пистолеты. И потому, пока секунданты разбирались между собой и каждый из них выбирал себе противника, он подошел к г-ну де Бофору с намерением немедленно начать дуэль, однако тот вновь попытался решить дело миром.

— Дорогой брат! — сказал он. — Стыдно нам так горячиться, останемся лучше добрыми друзьями и забудем прошлое!

Но герцог Немурский бросил заряженный пистолет к ногам г-на де Бофора и, отступив на надлежащее расстояние, крикнул:

— Нет, мерзавец! Надо, чтобы или я тебя убил, или ты меня!

С этими словами он спустил курок своего пистолета, а затем, видя, что противник остался невредим, ринулся на него со шпагой в руке. Отступить было невозможно: г-н де Бофор подобрал с земли пистолет и выстрелил, почти не целясь; герцог Немурский упал, сраженный тремя пулями, которыми был заряжен пистолет.

Несколько человек, гулявших в саду Вандомского дворца, который находился совсем близко, бросились на шум, в том числе и аббат де Сен-Спир. Он устремился к раненому, но тот успел лишь прошептать «Иисус! Мария!», после чего сжал аббату руку и испустил дух.

В это время трое секундантов г-на де Бофора упали, тяжело раненные: это были граф де Бюри, г-н де Ри и Эрикур. Граф де Бюри в итоге поправился, а г-н де Ри и Эрикур умерли от ран.

На другой день начался спор между принцем Тарантским, сыном герцога де Ла Тремуя, и графом де Рьё, сыном герцога д’Эльбёфа: вопрос снова стоял о первенстве. Присутствовавший при этом принц де Конде принял сторону принца Тарантского, своего близкого родственника. Во время спора граф де Рьё сделал движение, которое принц де Конде воспринял как оскорбление и дал графу пощечину. Граф немедленно ответил тем же. Принц де Конде, у которого не было при себе шпаги, схватил шпагу барона де Миженна, г-н де Рьё обнажил свою, но г-н де Роган бросился между ними и силой увел графа, которого герцог Орлеанский отправил затем в Бастилию. Принц де Конде порывался последовать за графом де Рьё, чтобы потребовать от него удовлетворения, но все присутствующие уверяли принца, что он получил удар кулаком, а не пощечину. Принц де Конде долго сопротивлялся, но затем, рассудив, что не раз выказанная им храбрость ставит его выше всех оскорблений, смилостивился и в тот же вечер, входя к мадемуазель де Монпансье, сказал:

— Мадемуазель! Клянусь вам, вы видите человека, которого побили сегодня впервые в его жизни!

Подобное едва не случилось и в первую Фронду и было остановлено лишь шуткой президента Бельевра. Герцог де Бофор, встретив в герцоге д’Эльбёфе сопротивление своим замыслам, вышел из себя и, отыскивая средство добиться своей цели, воскликнул:

— Как вы думаете, если я дам господину д’Эльбёфу пощечину, не изменит ли это вида наших дел?

— Нет, монсеньор, — ответил президент Бельевр, — я думаю, что это изменит лишь вид господина д’Эльбёфа!

Через несколько дней после всех этих событий умер единственный сын герцога Орлеанского: это был очень красивый двухлетний мальчик, который, однако, не говорил и не ходил, поскольку одна нога у него была изогнута дугой; как говорили, это стало следствием того, что во время своей беременности герцогиня Орлеанская постоянно затягивалась корсетом. Герцог Орлеанский был чрезвычайно огорчен этой смертью; он уведомил об этом событии двор и попросил разрешения похоронить маленького принца в Сен-Дени, однако в этом разрешении ему было отказано в весьма грубом письме, где говорилось, что эта смерть ниспослана с Небес и служит ему наказанием за его бунт против короля.

Мы уже говорили, что король издал указ, повелевавший Парламенту переехать в Понтуаз. Повиновение и неповиновение были одинаково затруднительны для достопочтенной корпорации, однако парламентские чины вышли из положения с помощью своей обычной увертки, заявив, что они не могут ни подчиняться указам короля, ни даже выслушивать их, пока кардинал Мазарини находится в пределах Франции. Более того, Парламент издал постановление, которым его членам запрещалось удаляться из Парижа, а отсутствующим повелевалось вернуться туда.

В королевском совете поняли, да и сам Мазарини способствовал этому пониманию, что такое положение недопустимо. Министр заявил о своей готовности уйти в отставку, и она была принята. В итоге 12 августа, находясь в Понтуазе, король издал указ об удалении кардинала.

Это было в высшей степени правильной политикой, ибо совершенные в ратуше насилия, в ходе которых было убито три или четыре советника, двое старшин и около тридцати горожан, настроили Парламент против принцев; назначение герцога Орлеанского главным наместником прошло с перевесом всего в пять голосов, а это указывало на то, что шестьдесят девять парламентских чинов находятся в оппозиции к семидесяти четырем. Отъезд Мазарини устранял предлог к возмущениям; с его удалением парламентская оппозиция становилась главной политической силой, ибо все чересчур хорошо сознавали общую усталость от войны, чтобы опасаться, что она продолжится, когда предлога для нее больше нет.

Декларация, которой король извещал об отъезде кардинала, поступила в Париж 13 августа и произвела ожидаемое действие. Принц де Конде и герцог Орлеанский прибыли в Парламент и объявили, что теперь, когда главной причины войны более не существует, они готовы сложить оружие, если только его величеству будет угодно дать всем амнистию, отвести от столицы те войска, что находились в ее окрестностях, и убрать войска из Гиени.

Переговоры были долгими, поскольку принцы хотели гарантий, а король не высказывался определенно; принцы хотели, чтобы все было предано забвению, тогда как у короля кое-что осталось в памяти. В этой обстановке происходило то, что происходит всегда: каждый, делая вид, что заботится об общем деле, хлопотал о себе: герцог Орлеанский через посредничество кардинала де Реца, принц де Конде — через Шавиньи. Но ни тот, ни другой не добились успеха; герцог Орлеанский получил лишь неопределенные ответы, а принц де Конде, не сумев добиться того, чего он хотел, и заболев, по словам Ги Жоли, из-за того, что чересчур сблизился с какой-то актрисой, вынужден был покинуть Париж.

Но, полагая, что Шавиньи плохо защищал его интересы, принц де Конде перед своим отъездом так разгневался на него, что Шавиньи страшно перепугался и через несколько дней умер.

Герцог де Бофор и Бруссель подали прошения об отставке: первый отказался от должности парижского губернатора, второй — от должности купеческого старшины.

Семнадцатого октября король прибыл в Сен-Жермен; командиры городской милиции и депутаты от города немедленно отправились туда и возвратились, с триумфом привезя с собой прежнего губернатора маршала де Л’Опиталя и прежнего купеческого старшину Лефевра. Кроме того, они сообщили, что через день король совершит торжественный въезд в столицу.

Эта новость вызвала всеобщую радость, шумные изъявления которой герцог Орлеанский мог слышать, находясь в Люксембургском дворце, и в которой он намерился принять участие, как вдруг мадемуазель де Монпансье получила от короля письмо, которым его величество оповещал ее, что, возвращаясь в Париж и не имея для своего брата другого жилья, кроме Тюильри, он просит ее спешно покинуть этот дворец, с тем чтобы по прибытии туда на другой день герцог Анжуйский застал бы его незанятым.

Принцесса ответила, что она повинуется приказам короля и отправляется за распоряжениями его королевского высочества.

Но, перед тем как ехать к отцу, она послала за двумя своих постоянными советниками, президентом Виолем и парламентским советником Круасси.

Оба немедленно явились, и президент Виоль сообщил ей, что ходят слухи, будто герцог Орлеанский заключил отдельный договор с королевским двором; он даже показал ей статьи этого договора, заявив:

— Мадемуазель, вы знаете его высочество так же хорошо, как и я, поэтому ни за что ручаться не приходится!

Мадемуазель де Монпансье и в самом деле знала герцога Орлеанского, как никто другой. Она застала его в сильной тревоге относительно своего будущего и потому совершенно безразличным к тому, что могло произойти с другими; по этой же причине он даже не предложил дочери комнату в Люксембургском дворце; тогда она попросила у него позволения разместиться в Арсенале, на что он с присущим ему легкомыслием согласился.

Вернувшись к себе, мадемуазель де Монпансье застала там г-жу д’Эпернон и г-жу де Шатийон, пришедших посетовать вместе с ней на то, что ее вынуждают покинуть Тюильри, это превосходнейшее жилье, и поинтересоваться у нее, куда она намерена переехать.

— В Арсенал, — ответила мадемуазель де Монпансье.

— Ах, Боже мой! — вскричала г-жа де Шатийон. — И кто же подал вам такой совет?

— Господа Виоль и Круасси.

— Да они с ума сошли! — не выдержала г-жа де Шатийон. — С какой стати вам переезжать в Арсенал? Вы что, думаете строить баррикады? Вы полагаете, что сможете противостоять двору в том положении, в каком теперь находитесь? Выбросьте все это из головы и думайте лишь о том, где устроить себе убежище! Поверьте мне, герцог договаривался относительно себя, но одного себя; он даже сказал, я знаю это из верного источника, что он не несет за вас ответственности и, напротив, оставляет вас на произвол судьбы!

Весь день прошел у принцессы в поисках пристанища. Два десятка различных квартир было предложено на обсуждение и отвергнуто. Вечером, так ни на что и не решившись, мадемуазель де Монпансье отправилась ночевать к г-же де Фиески.

Однако, несмотря на слухи, которые ходили по поводу герцога Орлеанского и которым вся его прошлая жизнь придавала достоверность, никакого договора с ним заключено не было, и не потому, что герцог не предлагал его, а потому, что на этот раз король, точнее его совет, не захотел его подписать. И в самом деле, утром 21 октября герцог Орлеанский получил от его величества письмо, которым ему предписывалось покинуть Париж.

Стоило герцогу прочитать это письмо, как он тут же, не говоря никому ни слова, отправился во Дворец правосудия, чтобы убедить Парламент, что он не заключал никакого договора, что он никогда не отделял своих интересов от интересов достопочтенной корпорации и готов погибнуть вместе с ней.

Поскольку никто в Парламенте не знал о том, что произошло, герцога поблагодарили, и он вернулся домой в чрезвычайно скверном настроении, пытаясь отыскать кого-нибудь, на кого можно было бы свалить вину за свои невзгоды.

Именно в это время мадемуазель де Монпансье приехала в Люксембургский дворец и вошла в кабинет герцогини Орлеанской, где в это время находился Гастон.

— Ах, Боже мой, сударь! — воскликнула она. — Правда ли, что вы получили приказ покинуть Париж?

— Получил или не получил, какое вам до этого дело! — ответил герцог. — Я не обязан давать вам отчет!

— Ну а я, — спросила принцесса, — можете вы сказать, буду ли изгнана я?

— По правде сказать, — промолвил герцог, — в этом не было бы ничего удивительного! Вы вели себя достаточно дурно по отношению ко двору, чтобы ожидать от него подобного обращения. Возможно, это научит вас не следовать в другой раз моим советам!

Как ни хорошо знала мадемуазель де Монпансье своего отца, этот ответ на какую-то минуту привел ее в замешательство. Тем не менее она пришла в себя и, улыбнувшись, хотя была очень бледна и внутри у нее все кипело, промолвила:

— Сударь! Я не понимаю сказанных вами слов; ведь когда я была в Орлеане, это было сделано по вашему приказу. Правда, я не имею его в письменном виде, поскольку вы дали его мне устно, но у меня есть ваши письма, весьма, признаться, любезные, в которых вы хвалите мое поведение!

— Да, да, — забормотал герцог, — поэтому я и не говорю об Орлеане! Но ваши подвиги у ворот Сент-Антуан, неужто вы думаете, что они не навредили вам при дворе? Вы были очень рады разыгрывать из себя героиню и слышать, как все кругом говорили, что вы дважды спасли нашу партию. Так вот, теперь, какая бы беда с вами ни случилась, вы можете утешаться, вспоминая о полученных вами похвалах!

Мадемуазель де Монпансье вполне могла бы растеряться, если бы хоть что-нибудь со стороны отца способно было смутить ее.

— Я не думаю, сударь, — сказала она, — что служила вам у ворот Сент-Антуан не хуже, чем в Орлеане; ибо оба эти деяния, столь заслуживающие, по вашему мнению, порицания, я совершила по вашему приказанию, и, если бы их нужно было повторить, я поступила бы так же, поскольку мой долг этого от меня требует. Будучи вашей дочерью, я не могу счесть возможным не повиноваться вашим приказам и не служить вам, и если вас постигло несчастье, то по этой же самой причине будет справедливо, чтобы я разделила вашу опалу и вашу злую судьбу; но так было бы, даже если бы я и не служила вам! Я не знаю, что такое быть героиней, зато я знаю, что такое иметь благородное происхождение, которое налагает на меня обязанность никогда не делать ничего, кроме великого и возвышенного. Пусть это называют как хотят; что же касается меня, то я называю это идти своим путем, ибо рождена для того, чтобы поступать только так!

Принцесса хотела уйти, но мачеха удержала ее. И тогда, обратившись снова к отцу, она сказала:

— Как вам известно, сударь, меня выгнали из Тюильри. Не соблаговолите ли вы позволить мне жить в Люксембургском дворце?

— Я с большим удовольствием позволил бы это, — ответил герцог, — но у меня нет свободных покоев.

— Однако никто здесь не откажется уступить мне свои покои! Позвольте только выбрать те, какие меня устроят.

— Но здесь нет и ни одной особы, которая не была бы мне нужна, и никто из них не съедет отсюда ради вас.

— Что ж, — промолвила мадемуазель де Монпансье, — раз вы решительно отказываетесь принять меня у себя, я расположусь во дворце Конде, где теперь никто не живет.

— О! — воскликнул герцог. — Вот этого я определенно не хочу!

— Ну и куда же, по-вашему, мне деваться?

— Куда хотите!

И с этими словами он вышел из комнаты.

Мадемуазель де Монпансье провела эту ночь у г-жи де Монмор, золовки г-жи де Фронтенак, все еще надеясь получить от отца письмо, которое позволило бы ей ехать вместе с ним; но, напротив, наутро она получила записку, уведомлявшую ее, что его королевское высочество уехал в Лимур. Принцесса тотчас же послала вслед отцу графа Холлака, состоявшего у нее на службе; он догнал герцога Орлеанского близ Берни.

— О! — сказал Гастон, увидев графа. — Рад вас видеть! Передайте моей дочери, чтобы она отправлялась в Буа-ле-Виконт и не утешала себя надеждами, какие могут подать ей господин де Бофор или герцогиня де Монбазон, послужить принцу де Конде каким-нибудь важным деянием, которое даст ей возможность поправить свои дела. Делать в Париже больше нечего, поскольку народ, который любит меня куда больше ее и ставит выше, не проявил по поводу моего отъезда никакого волнения. Так что ей следует уехать оттуда и ни на что более не рассчитывать.

— Таково и ее намерение, монсеньор, — ответил граф Холлак, — и потому принцесса, зная путь, который вы избрали, готова немедленно отправиться вслед за вами.

— Нет, нет! — воскликнул герцог Орлеанский. — Пусть она едет в Буа-ле-Виконт, как я уже сказал и повторяю снова!

— Почту за честь, монсеньор, заметить вашему королевскому высочеству, — возразил Холлак, — что это невозможно, ведь замок Буа-ле-Виконт стоит посреди открытого поля, вокруг бродят войска, которые грабят все, что попадется. Остановившись там, принцесса не сможет запасаться продовольствием; к тому же она устроила там госпиталь для тех, кто был ранен в сражении у ворот Сент-Антуан. Так что ей решительно невозможно ехать в этот замок.

— Ну что ж, — сказал герцог, — тогда пусть едет куда может, лишь бы не со мной.

— В таком случае, — предложил граф, — она поедет с вашей супругой?

— Невозможно, невозможно! — промолвил Гастон. — Моя жена вот-вот должна родить, и принцесса будет ей в тягость.

— Я должен сказать вашему высочеству, — заявил Холлак, — что, несмотря на ваше запрещение, принцесса, как мне кажется, намерена присоединиться к вам.

— Пусть она делает, что хочет, — ответил герцог, — но да будет ей известно, что если она приедет ко мне, то я ее выгоню!

Более настаивать было невозможно. Холлак вернулся и пересказал принцессе этот разговор. Герцог продолжил свой путь в Лимур, а принцесса, проявляя меньшую торопливость, чем отец, на другой день выехала из Парижа, сама не зная куда.

Мы рассказали эту историю во всех подробностях, дабы она послужила герцогу Орлеанскому извинением за то, что он одного за другим бросил Шале, Монморанси и Сен-Мара. Он вполне мог бросить своих друзей, коль скоро в подобных же обстоятельствах бросил свою собственную дочь.

Накануне вечером король вступил в Париж и посреди ликования толп отправился в Лувр, везя следом за собой одного из наших старых знакомцев, давно уже выпавшего из нашего поля зрения, Генриха де Гиза, архиепископа Реймского, победителя Колиньи, завоевателя Неаполя и пленника Испании. За две недели до этого он вернулся во Францию благодаря ходатайству принца де Конде.

На другой день король обнародовал декларацию об амнистии, из которой были исключены герцог де Бофор, герцог де Ларошфуко, герцог де Роган, десять советников Парламента, президент Счетной палаты Перро и все, кто состоял на службе у дома Конде.

Вот что еще, помимо рассказанного нами, произошло во время этой второй войны.

Эрцгерцог отнял у нас Гравлин и Дюнкерк; Кромвель, не объявляя войны, захватил семь или восемь наших кораблей; мы потеряли Барселону — ключ к Испании и Казаль — ключ к Италии; Шампань и Пикардия были опустошены лотарингскими и испанскими войсками, которые принцы призвали себе на помощь; Берри, Ниверне, Сентонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеане и Бос оказались разорены гражданской войной; наконец, на Новом мосту, напротив статуи Генриха IV, можно было увидеть развевавшиеся испанские знамена, а желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как голубые — Орлеанского дома и светло-коричневые — дома Конде.

Какими бы запутанными ни казались на первый взгляд дела, через несколько дней политическая арена, на которой произошло столько событий, стала просматриваться яснее. Король и королева въехали в Париж при всеобщем ликовании, и это доказывало, что королевская власть остается еще единственным незыблемым институтом, единственным центром, вокруг которого неизменно сплачивается народ. Коадъютор, державшийся тихо и незаметно во время событий, о которых мы рассказали и в которых он упоминался лишь в связи с известием о возведении его в кардинальский сан, одним из первых явился поздравить короля и королеву с возвращением. Герцог Орлеанский, после всякого рода заявлений о своей верности в будущем, с согласия двора удалился в Блуа. Мадемуазель де Монпансье, поблуждав по разным направлениям, водворилась, наконец, в Сен-Фаржо, одной из своих резиденций. Герцог де Бофор, герцогиня де Монбазон и герцогиня де Шатийон покинули Париж. Герцога де Ларошфуко, который, напомним, был тяжело ранен во время сражения в Сент-Антуанском предместье, отвезли в Баньё, где он почти излечился и от любви к партизанской войне, и от любви к герцогине де Лонгвиль. Принцесса де Конде, принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль жили в Бордо, но уже не в качестве владетелей и хозяев города, а как обычные гости.

Наконец, герцог де Роган, считавшийся одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что спустя неделю после своего возвращения в Париж король и королевапринимали его сына на руки при обряде крещения.

Таким образом, остался лишь один враг — принц де Конде, который, хотя и будучи по-прежнему грозным, из-за своего одиночества утратил чуть ли не три четверти своей силы. И потому на заседании Парламента 13 ноября, нисколько не колеблясь, король обнародовал декларацию, в которой объявлялось, что принц де Конде, принц де Конти, герцогиня де Лонгвиль, герцог де Ларошфуко, принц Тарантский и все их приверженцы, с презрением и упрямством отвергшие предложенное им милости и ставшие таким образом недостойными всякого прощения, навлекли на себя неотвратимую кару, к которой приговаривают мятежников, виновных в оскорблении величества, возмутителей общественного покоя и предателей отечества.

Парламент беспрекословно зарегистрировал эту декларацию, и, видя такую покорность, король, несомненно, пожалел, что не добавил туда статьи, упоминающей о возвращении Мазарини; тем не менее для двора стало настолько очевидно, что отныне это возвращение не встретит никаких помех, что королева отправила в Буйон, где пребывал в одиночестве удалившийся туда кардинал, аббата Фуке с поручением сказать ему, что в столице все спокойно и он может вернуться, когда пожелает.

Удивительно, однако, что кардинал, уже знавший об этом из частного письма королевы, вдруг стал проявлять нерешительность и долго спорил с посланцем, пытаясь узнать, не стоит ли предпочесть покой этого убежища тревогам Пале-Рояля; но аббат Фуке то ли искренне, то ли видя, что это сопротивление притворно, с такой настойчивостью упрашивал кардинала, что тот, казалось, начал колебаться и, поскольку они прогуливались в это время в Арденнском лесу, предложил:

— Давайте, монсу аббат, посмотрим, что посоветует нам судьба в этом важном деле, ибо я решил положиться на нее.

— А каким образом она даст вам совет, ваше преосвященство? — спросил аббат.

— Нет ничего легче, — сказал кардинал, — видите это дерево?

И он указал на сосну, которая высилась в шагах десяти от них, простирая над их головами свою зеленую густую крону.

— Разумеется, вижу, — ответил аббат.

— Так вот, я заброшу сейчас свою трость на это дерево: если она застрянет в его ветвях, это станет верным знаком того, что, вернувшись ко двору, я останусь там; но если она упадет, — добавил Мазарини, покачав головой, — то мне, очевидно, следует остаться здесь.

С этими словами Мазарини забросил свою трость на дерево, где она зацепилась так основательно, что ее показывали там и три года спустя.

— Ну, что ж, — сказал кардинал, — решено! Поскольку Небо этого желает, мы, господин Фуке, выедем сразу, как только я получу одно ожидаемое мной известие.

В Париже в это время проводилась последняя операция особой важности.

Мы уже говорили, что коадъютор, теперь уже кардинал де Рец, первым явился к королю и королеве, чтобы поздравить их с возвращением; и так как Анна Австрийская при всех заявила, что этим возвращением они обязаны ему, то ее лестные слова настолько уверили прелата в королевской милости, что, когда его решили удалить из Парижа, где его присутствие было сочтено опасным, и предложили ему на три года управление французскими делами в Риме, уплату долгов и приличный доход, чтобы можно было блистать в столице христианского мира, он, вместо того чтобы с благодарностью принять на себя это поручение, решил выдвигать свои условия. Так, он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, грамоту герцога и пэра для маркиза де Фоссёза, денежную сумму для советника Жоли и, как он выражается сам, несколько других ничтожных милостей вроде аббатств, должностей и званий.

Выступая в качестве друга, было крайне неблагоразумно требовать чего-нибудь в этот раз, когда, вопреки принятым обычаям, даже враги ничего не получили. И потому было сочтено необходимым избавиться от столь требовательной особы; решение об этом было принято в королевском совете, а точнее, в Буйоне, где тогда пребывал Мазарини; ибо, где бы он ни находился, в глубинах Арденнского леса или на берегах Рейна, ничто не делалось без его советов, и, возможно, никогда еще он не был столь могущественным и, главное, никогда еще ему так хорошо не повиновались, как со времени его изгнания из Франции, где остался лишь его гений.

Тем не менее друзья министра ощущали, что обстановка становится для него с каждым днем все труднее и труднее. Юный король подрастал и время от времени начинал проявлять свой самовластный характер, который позднее выразился в знаменитой фразе: «Государство — это я!» Два случая могли показать прозорливым людям ту степень силы воли, какой достиг Людовик XIV. Когда президент Немон прибыл с парламентской депутацией в Компьень, чтобы зачитать там представления Парламента и потребовать удалить Мазарини, король, покраснев от гнева, прервал оратора посреди его речи и, вырвав из его рук бумагу, заявил, что обсудит это дело в своем совете. Немон хотел было сделать какое-то замечание по поводу такого образа действий, но коронованный подросток, нахмурив брови, ответил ему, что действовал так, как должен действовать король. И депутация была вынуждена удалиться, не сумев добиться от него другого ответа.

Это был первый случай. А вот второй.

Было решено, что двор совершит торжественное вступление в Париж 21 октября; решение это приняли в отсутствие юного короля, и было намечено, что он поедет верхом возле кареты королевы, в окружении полка швейцарской гвардии и части армии. Однако Людовик XIV, как его ни уговаривали, не пожелал согласиться с таким распорядком: он вознамерился въехать в Париж верхом во главе полка французской гвардии, возглавляя кортеж один. И действительно, он въехал в столицу именно так, при свете тысяч факелов, окруженный бесчисленными толпами народа, на который это охранение произвело впечатление, превзошедшее все ожидания. Во Франции благоразумнее всего быть храбрым.

Друзья кардинала де Реца советовали ему остерегаться этой воли юного короля, который, не получая наставлений от людей, брал уроки у событий, и в числе прочих свои опасения высказал и президент Бельевр, но кардинал де Рец ответил ему:

— В руках у меня два весла, которые не позволят моему кораблю пойти ко дну: это булава кардинала и посох парижского архиепископа!

Даже народ, казалось, предупреждал кардинала де Реца об опасности, которая ему угрожала, ибо, когда он присутствовал на представлении трагедии «Никомед» и актер произнес стих, содержащийся в первой сцене первого акта:

Вступая во дворец, вы у царя в руках,^[5]

весь партер повернулся в сторону новоиспеченного кардинала, применяя к нему это высказывание; тем самым его призывали извлечь из этого урок.

Мало того, принцесса Пфальцская, присоединившаяся ко двору, но сохранившая к Гонди тот интерес, какой всегда внушает выдающийся ум, приехала к нему и призывала его бежать, говоря, что уже решено удалить его во что бы то ни стало, даже ценой его жизни; но кардинал де Рец не захотел поверить принцессе, как он не пожелал поверить ни президенту Бельевру, ни голосу народа, который он сам во времена своего процветания называл гласом Божьим.

Неожиданный случай привел к тому, что чаша королевского гнева переполнилась. Мы уже говорили о том, как на заседании 13 ноября король объявил принца де Конде виновным в оскорблении величества. Накануне он послал церемониймейстера Сенто передать кардиналу де Рецу повеление прийти на это заседание; однако кардинал ответил, что он смиренно просит его величество уволить его от этой обязанности, поскольку при тех отношениях, в каких он находился с принцем де Конде, по соображениям справедливости и приличия ему невозможно подать голос за осуждение принца.

— Постарайтесь не делать этого, — посоветовал ему Сенто, — ведь когда кто-то высказал в присутствии королевы предположение, что вы отговоритесь таким предлогом, ее величество ответила, что все это вздор, ибо господин де Гиз, обязанный принцу де Конде своей свободой, беспрекословно явится на это заседание, и она не понимает, почему вы должны проявлять большую щепетильность, чем господин де Гиз.

— Сударь! — ответил кардинал де Рец. — Будь у меня тот же род занятий, что и у господина де Гиза, я почитал бы великим счастьем подражать ему, особенно в подвигах, совершенных им в Неаполе.

— Итак, — спросил Сенто, — вы, ваше преосвященство, не изменяете своего первоначального решения?

— Никоим образом! — ответил кардинал.

Сенто передал этот ответ королю и королеве.

Как уже было сказано, замысел удалить Гонди уже вполне созрел, и для исполнения его было решено воспользоваться первым представившимся случаем.

Однако прошло несколько дней, а подобный случай так и не представился, ибо кардинал был не настолько напуган, чтобы покинуть Париж, но недостаточно доверчив, чтобы являться в Лувр.

И потому решено было более не тянуть с арестом и осуществить его в любом месте. Капитану гвардейского полка Праделю был отдан устный приказ; но Прадель заметил королю, что желал бы иметь приказ в письменном виде, так как кардинал определенно окажет сопротивление и, чтобы не позволить ему бежать, его, возможно, придется убить. Король согласился с этим, и вручил Праделю следующий приказ:

«От имени короля

приказывается сьеру Праделю, капитану пехотной роты полка французских гвардейцев Его Величества, арестовать кардинала де Реца и препроводить его в Бастилию, дабы содержать его там под надежной стражей впредь до другого повеления. В случае, если какие-либо лица, какого бы звания они ни были, решатся воспрепятствовать исполнению настоящего приказа, Его Величество одновременно повелевает вышеупомянутому сьеру Праделю арестовать их и заключить в тюрьму, употребив для этого в случае нужды силу, дабы сохранялось почтение к воле Его Величества, который повелевает всем офицерам и нижним чинам способствовать сьеру Праделю под страхом наказания за ослушание.

ЛЮДОВИК.

Дано в Париже, 16 декабря 1652 года».

Внизу рукой самого короля было приписано нечто вроде постскриптума:

«Я повелел Праделю исполнить настоящий приказ в отношении кардинала де Реца, арестовать его живым или мертвым — в случае сопротивления».

Чтобы исполнить этот приказ, были приняты различные дополнительные меры. Тутвиль, капитан королевской гвардии, снял дом поблизости от жилища г-жи де Поммерё, где бывал иногда Гонди, и спрятал там людей, чтобы захватить его, а артиллерийский офицер по имени Ле Фе попытался подкупить Пеана, управляющего кардинала, чтобы узнать, в котором часу ночи обычно выходит из дома его преосвященство.

Между тем г-н де Бриссак нанес визит кардиналу де Рецу и спросил у него, не намерен ли он на другой день идти в сад Рамбуйе; кардинал ответил положительно. Тогда г-н де Бриссак вынул из кармана бумагу и показал ее кардиналу: то была адресованная Бриссаку анонимная записка, предостерегавшая Гонди не ходить в этот день в сад Рамбуйе, где с ним может произойти беда.

На этот раз предостережение было вполне определенным, и храбрый прелат отнесся к нему с доверием; он взял с собой двести дворян и отправился в сад Рамбуйе.

«Я встретил там, — рассказывает он сам в своих “Мемуарах”, — много офицеров королевской гвардии… Не знаю, было ли у них намерение напасть на меня, но знаю, что напасть на меня в этих обстоятельствах было невозможно. Они приветствовали меня почтительными поклонами; я вступал в разговор с теми из них, кто был мне знаком, и возвратился домой совершенно довольным собой, как если бы не совершил изрядной глупости».

И в самом деле, король мог видеть, до какой степени опасен человек, способный за полдня найти двести дворян, готовых сопровождать его на прогулке.

Кардинал де Рец не был в Лувре со дня праздника Всех Святых, когда он произнес проповедь в королевской приходской церкви Сен-Жермен; так как их величества приходили слушать эту проповедь, он счел своим долгом прийти на другой день поблагодарить их. 18 декабря, на третий день после того, как Праделю был отдан приказ, к Гонди приехала его двоюродная сестра г-жа де Ледигьер и стала говорить ему, что он напрасно не является больше в Лувр и что это не соответствует правилам приличия. Поскольку кардинал считал г-жу де Ледигьер одним из своих вернейших друзей, он объяснил ей причины, по которым он не появляется там.

— Так вас удерживает только это? — спросила г-жа де Ледигьер.

— Конечно! — ответил кардинал. — На мой взгляд, этого вполне достаточно!

— В таком случае ступайте туда без всяких опасений, ибо нам известно, что творится за кулисами: при дворе не только ничего не замышляют против вас, а напротив, там состоялось совещание, на котором, после долгих споров, решено было примириться с вами и сделать для ваших друзей то, о чем вы просили. Так что ступайте туда, причем завтра же!

И поскольку г-жа де Ледигьер, как она утверждала, всегда знала о том, творится за кулисами, то кардинал окончательно уверился, что все полученные им грозные предостережения были ложными, и решил на другой же день отправиться в Лувр, что он и сделал с роковой опрометчивостью людей, которых Господь толкает к гибели.

Когда кардинал явился ко двору, было настолько рано, что их величества еще никого не принимали. Поэтому он зашел к г-ну де Вильруа, чтобы дождаться наступления нужного часа. Аббат Фуке, тот самый, что ездил сообщить Мазарини, что его призывают обратно, тотчас же отправился к королю и уведомил его, что кардинал де Рец дожидается у г-на де Вильруа часа, когда он сможет изъявить его величеству свое почтение. Король немедленно отправился к королеве, чтобы известить ее о происходящем. На лестнице он встретился с кардиналом и, как пишет г-жа де Мотвиль, «проявив ту разумную сдержанность, какую он впоследствии столь превосходно выказывал во всех своих поступках, любезно улыбнулся ему и спросил его, не видел ли он королеву».

Получив отрицательный ответ, король пригласил кардинала идти к ней вместе с ним. Кардинал был достаточно любезно принят у королевы и оставался у нее какое-то время, тогда как король отправился слушать мессу; затем, попрощавшись с ее величеством, он вышел из ее покоев. Но в передней он встретил Вилькье, дежурного капитана королевской гвардии, который прямо там его и арестовал. Кардинал был настолько далек от мысли о подобной развязке, что не оказал никакого сопротивления. Вилькье отвел его в свою комнату и обыскал. У кардинала не нашлось ничего, кроме письма от английского короля, просившего его похлопотать в Риме об отправке денежной субсидии, и наполовину готовой проповеди, которую он намеревался произнести в соборе Парижской Богоматери в последнее воскресенье Филиппова поста.

Это письмо и эта проповедь еще и теперь находятся в Королевской библиотеке.

Когда обыск закончился, служители королевской кухни принесли кардиналу полный обед, поскольку покинуть Лувр ему предстояло лишь через несколько часов.

Около трех часов дня его предупредили, чтобы он был наготове; затем его повели через большую галерею Лувра и павильон мадемуазель де Монпансье, у дверей которого он увидел королевскую карету. Гонди сел в нее первым, потом туда поднялись Вилькье и пять или шесть офицеров королевской гвардии. Наконец карета тронулась, сопровождаемая тяжелой конницей под начальством Миоссана, г-ном де Вогийоном во главе легкой конницы и г-ном де Венном, подполковником королевской гвардии. Карета выехала через ворота Конферанс, обогнула все внешние бастионы, миновав две или три заставы, возле каждой из которых стоял батальон швейцарцев с пиками, нацеленными в сторону города. Наконец, около восьми или девяти часов вечера, она прибыла в Венсен.

Миоссан хорошо знал эту дорогу: одного за другим он возил по ней герцога де Бофора, принца де Конде и вот, наконец, вез по ней кардинала де Реца.

Как нетрудно понять, арест кардинала наделал много шума, хотя народ, устав от такого множества событий, не всколыхнулся; зато друзья Гонди встревожились, опасаясь, что его отравят, чтобы избавиться от него без особого шума. Так что они собрались на совет, чтобы придумать средство доставить кардиналу противоядие. Госпожа де Ледигьер, имевшая все основания упрекать себя за то, что кардинал был арестован по ее вине, взяла на себя это дело. Поскольку Вилькье, тот самый, что доставил кардинала в Венсен, ухаживал за ней, она обратилась к нему, и он согласился доставить заключенному кувшин опиата. Вилькье согласился, но, перед тем как исполнить поручение, отправился испросить разрешение на это у королевы. Анна Австрийская пожелала взглянуть на кувшин с опиатом, велела какому-то химику изучить состав этого снадобья и узнала, что оно содержит противоядие. Она страшно разгневалась и поспешила рассказать об этом министрам. Сервьен предложил вылить опиат и вместо него наполнить кувшин настоящим ядом; однако Ле Телье решительно воспротивился этому, и в итоге удовольствовались тем, что оставили кардинала без противоядия.

Так закончилась эта вторая война Фронды. Кардинал де Рец был ее первым вождем и стал ее последней жертвой. В первом акте этой трагикомедии он играл роль деятельную и блистательную; во втором он был бесцветен и нерешителен, давал лишь дурные советы и совершал лишь ошибки. Этот коварный политик, пожелавший соперничать в хитрости с Мазарини и в смелости с Ришелье, поверил словам ребенка, получившего от его врагов готовый урок; этот галантный прелат, искусный в любовной интриге, поддался лукавому кокетству старой королевы, ненавидевшей его; наконец, этот проницательный наблюдатель, видевший, как чуть ли не на глазах у него арестовали принца, которому королева на два дня доверила своих детей и которого она во всеуслышание провозгласила честнейшим из людей, видевший, как отводили в тюрьму победителя в битве Рокруа, которому королева пожала перед этим руку, и принявший к сведению два этих события, чтобы упомянуть их впоследствии в своих «Мемуарах», вообразил, что те, кому достало решимости поднять руку на внука Генриха IV и первого принца крови, не осмелятся посягнуть на его свободу: это было больше, чем ослепление, это было едва ли не глупостью!

Вот этой новости и дожидался Мазарини, чтобы вернуться в Париж. Ожидая ее, он употреблял время на пользу Франции. 17 декабря, то есть за два дня до ареста Гонди, он выехал из Сен-Дизье и присоединился к армии, осаждавшей Бар-ле-Дюк, а 22-го присутствовал при взятии этого города. После Бар-ле-Дюка сдался Линьи; и тогда Мазарини, словно желая возвестить о своем возвращении победами, решил взять к тому же Сент-Мену и Ретель; но сильные холода помешали ему начать осаду двух этих городов, и, за неимением победы над ними, он был вынужден удовольствоваться Шато-Порсьеном. Наконец, узнав, что граф Фуэнсальданья овладел Вервеном, Мазарини настолько воодушевил армию, уже изнуренную этой зимней кампанией, что она двинулась в поход, и при виде ее испанцы покинули город, даже не попытавшись отстаивать его. И только тогда Мазарини подумал, что ему позволено вернуться в Париж.

Король отъехал от столицы на три льё, чтобы встретить его и привезти в своей карете. Придворные доехали до Даммартена.

В Лувре министра-изгнанника ждало грандиозное пиршество. Возвращение Мазарини стало подлинным триумфом. Вечером перед дворцом был устроен великолепный фейерверк, и с его последней вспышкой и последним дымом исчезло воспоминание о принце де Конде, герцоге де Бофоре и кардинале де Реце, этих трех героях Фронды, чья храбрость, народная любовь и влияние были побеждены неимоверным терпением ученика кардинала Ришелье и учителя министра Кольбера.

В тот самый вечер, когда Мазарини триумфально возвратился в Париж, туда же в сопровождении принцессы де Кариньян прибыли три племянницы кардинала, которым, напомним, в первый их приезд маршал де Вильруа предсказал блистательное будущее и которые до этого дня не видели ничего, кроме изгнания и горестей.

В течение этого года, столь обильного событиями, умерли герцог Буйонский, который после войны с кардиналом сделался не только его другом, но и советчиком; старый маршал Комон де Ла Форс, чудесным образом спасшийся во время Варфоломеевской ночи, и очаровательная мадемуазель де Шеврёз, вовремя простившаяся с миром, чтобы не видеть падения кардинала де Реца, которого она так любила и который был так неблагодарен по отношению к ней.

В том же самом 1652 году, примерно в июне, поэт Скаррон женился на Франсуазе д’Обинье, внучке сурового сподвижника Генриха IV, Агриппы д’Обинье, который был куда вернее своего короля в дружбе, а особенно в религиозных убеждениях.

XXX. 1653

Образ действий принца де Конде. — Первые шаги Мазарини. — Раздача наград. — Беглый взгляд на парижское общество того времени. — Франсуаза д’Обинье, впоследствии г-жа де Ментенон. — Начало ее жизни. — Ее объявляют умершей. — Ее страшная нищета. — Она вступает в монастырь. — Ее приезд в Париж. — Каким образом она знакомится со Скарроном. — Ее замужество. — Ее успехи в обществе. — Герцогиня де Лонгвиль удаляется от света. — Принц де Марсийяк примиряется с двором. — Женитьба принца де Конти. — Сарразен выступает посредником. — Его кончина. — Смертный приговор принцу де Конде. — Виды Мазарини в отношении Людовика XIV. — Празднества при дворе. — Король как актер и танцор. — Коронация Людовика XIV. — Его первая кампания. — Смерть Брусселя.

Принц де Конде в свое время заявил тем, кто подталкивал его к войне: «Берегитесь! Я последним возьмусь за оружие, но и последним сложу его!»

И он сдержал слово. Разумеется, вместо того чтобы покинуть Париж, он мог заключить с двором почетный мир, и, изгоняя его уже во второй раз, кардинал, который, быть может, и изгонял его именно с этой целью, предоставлял ему такую возможность. Но Конде был одним из тех своенравных гениев, которые желают испытать все: побыв полководцем, подобно Тюренну, он попытался удариться в политику, подобно г-же де Лонгвиль; наконец, устав от политики, он решил испытать судьбу кондотьера, подобно Сфорца и герцогу Лотарингскому. И потому, уехав из Парижа со своей лошадью и своей шпагой, он набрал три или четыре тысячи солдат, приказал именовать себя генералом испанской армии, захватил по пути несколько городов, которые, как мы видели, отвоевал у него Мазарини, и, наконец, вынужденный отступить перед Тюренном в сторону Люксембурга, пересек границу той самой Франции, которая после Рокруа, Нёрдлингена и Ланса назвала его своим героем.

Вернувшись в Париж, кардинал, на этот раз уверенный в том, что он уже не будет вынужден его покидать, счел своей первой обязанностью заняться государственными финансами, которые были крайне расстроены, и своими собственными, которые были не в лучшем состоянии. На место герцога де Вьёвиля, занимавшего должность главноуправляющего финансами и умершего в тот самый момент, когда ему даровали герцогский титул, были назначены сообща граф Сервьен и главный прокурор Никола Фуке, брат аббата Фуке, того друга кардинала Мазарини, что ездил за ним в Буйон. Это был способ вознаградить в его лице аббата Фуке за оказанные им услуги, и министр, каждодневно работая в основном с графом Сервьеном, доказывал этим, что он лишь хотел предоставить Никола Фуке блистательную должность, только и всего. Мы увидим позднее, что Фуке сумел сделать из этой синекуры.

Затем стали награждать направо и налево за измену интересам принцев и верность делу короля. Герцог де Гиз вошел в высший совет вместе с маршалом де Тюренном, который служил королю, выступая за Мазарини, и с маршалом де Грамоном, который служил королю, выступая против Мазарини; г-н де Лионн был пожалован в кавалеры ордена Святого Духа и назначен церемониймейстером этого ордена; государственный секретарь Ле Телье получил такую же милость в качестве преемника г-на де Шавиньи на посту государственного казначея; наконец, граф де Паллюо, который взял Монрон, и Миоссан, который одного за другим препроводил в Венсен принца де Конде и кардинала де Реца, были пожалованы в маршалы Франции: один — под именем маршала де Клерамбо, другой — под именем маршала д’Альбре.

В Париже все было спокойно, настолько спокойно, что кардинал, устроив свои собственные денежные дела, почувствовал себя достаточно сильным, чтобы позаботиться о благосостоянии своих родственников. Помимо трех племянниц, которые были уже при нем, он вызвал из Рима двух своих сестер, обе они были вдовами, и их детей — трех девушек и молодого человека по имени Манчини; седьмая племянница и третий племянник оставались пока в Италии, готовые примчаться во Францию по первому зову своего дяди.

Париж приобрел новый облик: общество эпохи Регентства и Фронды почти рассеялось. Гастон, некогда собиравший гостей дважды в неделю, жил теперь в Блуа; мадемуазель де Монпансье, уехавшая в Сен-Фаржо, увезла с собой своих генеральш и придворных дам; принц де Конде исчез вместе со своим блистательным офицерством и дамами своей партии; герцогиня де Шатийон, герцогиня де Роган, герцогиня де Монбазон и герцог де Бофор покинули Париж; все друзья коадъютора — герцог де Бриссак, Шатобриан, Рено де Севинье, Ламет, д’Аржантёй, Шато-Рено, д’Юмьер, Комартен и д’Аквиль — были изгнаны; г-н де Монтозье и его жена находились в Гиени; герцог де Ларошфуко долечивался в Данвилье; мадемуазель де Шеврёз умерла; г-жа де Шеврёз покаялась в своих грехах, снова выйдя замуж; принцесса де Конде и г-жа де Лонгвиль по-прежнему находились в Бордо; принц де Конти удалился в свое поместье Гранж, расположенное близ Пезнаса; Скюдери со своей сестрой жили в Нормандии; г-жа де Шуази последовала за своим мужем в Блуа.

В Париже остался один только калека Скаррон, и то, возможно, лишь по той причине, что был неспособен бежать.

В конце предыдущей главы мы сказали о том, что он женился; обратим теперь взгляд на его юную жену, в салоне которой предстояло преобразоваться парижскому обществу.

Франсуаза д’Обинье была внучкой Теодора Агриппы д’Обинье и дочерью Констана д’Обинье, барона де Сюримо, который без согласия отца женился на Анне Маршан, вдове Жана Куро, барона де Шателайона, потом, застав ее на месте преступления занимающейся прелюбодеянием, убил ее вместе с ее любовником, а затем, в 1627 году, женился снова, на этот раз на Жанне Кардийяк, дочери коменданта Шато-Тромпета, и имел от нее сына и дочь, родившуюся 27 ноября 1635 года в Ньоре, в тюрьме Консьержери.

Эта дочь, судьба которой началась так печально и которая вместо горизонта видела в детстве стены тюремной камеры, и была Франсуаза д’Обинье: в первом браке супруга поэта Скаррона, во втором — короля Людовика XIV.

Франсуаза была окрещена католическим священником. Ее крестным отцом стал герцог де Ларошфуко, отец автора «Максим», а крестной матерью — Франсуаза Тирако, графиня де Нёйян. Спустя несколько месяцев после рождения девочки г-жа де Виллет, сестра Констана д’Обинье, посетила его в тюрьме и, тронутая бедственным положением несчастного семейства, увезла племянницу в замок Мюрсе, где та провела затем несколько лет. Но спустя какое-то время, когда узника перевели по его просьбе в Шато-Тромпет, г-жа д’Обинье потребовала вернуть ей дочь.

Малышке было четыре года, когда она играла в этой тюрьме с дочерью тюремщика, имевшего в своем домашнем хозяйстве серебряную посуду, и подруга упрекнула ее, что она не так богата, как та.

— Это правда, — сказала в ответ маленькая Франсуаза, — зато я дворянка, а ты нет!

Наконец, в 1639 году д’Обинье вышел из тюрьмы; но, поскольку он не пожелал отречься от кальвинизма, ему не удалось добиться от кардинала Ришелье позволения жить во Франции, и он был вынужден уехать на Мартинику. Во время плавания девочка заболела и впала в летаргический сон, так что врач признал ее мертвой. Ее уже собирались бросить в море, как это принято делать по правилам погребальной церемонии на борту судов, как вдруг мать, наклонившись, чтобы в последний раз поцеловать свое дитя, ощутила слабое дыхание на ее устах и чуть слышное биение сердца и, обезумев от радости, унесла ее в свою каюту, где ребенок, лежавший на коленях матери, открыл глаза. Малышка Франсуаза была спасена.

Спустя два года, на Мартинике, когда мать и дочь, сидя на траве, собирались выпить чашку молока, они услышали в нескольких шагах от себя легкий шум, сопровождавшийся пронзительным свистом. То была змея, которая подползала к ним с высоко поднятой головой и сверкающими глазами, привлеченная запахом молока. Госпожа д’Обинье схватила дочь за руку и поволокла ее за собой. Однако змея, вместо того чтобы преследовать их, остановилась у чашки, выпила молоко, которое там было, и уползла обратно. Вне всякого сомнения, десница Божья оберегала этого ребенка.

Тем временем, когда стараниями г-жи д’Обинье дела бедных изгнанников на Мартинике начали поправляться, ее мужу пришла в голову роковая мысль послать жену во Францию, чтобы узнать, нельзя ли спасти какую-нибудь часть его имений, находившихся под секвестром. В отсутствие жены Констан д’Обинье пустился в игру и проиграл все свое новое состояние, так что, когда г-жа д’Обинье, ничего не достигнув во Франции, возвратилась на Мартинику, она застала его совершенно разоренным уже во второй раз.

У них не оставалось ничего, кроме жалованья обычного чиновника, да и то, под это жалованье они набрали столько долгов, что, когда Констан д’Обинье в 1645 году умер и его жена решила вернуться в Европу, ей пришлось оставить свою дочь в залог их главному кредитору; но тому вскоре надоело кормить девочку, и он отослал ее во Францию. Юная Франсуаза высадилась в Ла-Рошели, где мать узнала о ее прибытии, не будучи извещена о ее отъезде с Мартиники. Госпожа д’Обинье была теперь беднее прежнего, и г-жа де Виллет, которая уже брала на себя заботу об этом ребенке, попросила ее дать ей Франсуазу во второй раз. Мать согласилась на это с большим страхом, ибо она опасалась, что, находясь в руках г-жи де Виллет, которая была кальвинисткой, ее дочь сменит веру. И действительно, спустя какое-то время эти опасения сбылись: ее дочь стала кальвинисткой. Но тогда г-жа де Нёйян, крестная Франсуазы, состоявшая при Анне Австрийской, выхлопотала повеление удалить девушку из дома ее тетки и забрать к себе, где в ход было пущено все, чтобы вернуть Франсуазу в католическую веру. Однако просьбы, увещания, духовные беседы — все было бесполезно: та, что стала впоследствии зачинщицей отмены Нантского эдикта, начала с того, что была мученицей за веру, которую ей предстояло преследовать.

Госпожа де Нёйян решила одержать над ней победу с помощью унижения: на девушку были возложены самые ничтожные домашние обязанности; именно она хранила ключи, следила за тем, как отмеряют овес лошадям, звала слуг, когда в них возникала надобность, ибо в те времена звонки еще не вошли в употребление. Более того, г-жа де Нёйян, дама весьма скупая, держала ее в смертельном холоде. Однажды Франсуаза чуть было не задохнулась от горячих углей, которые она принесла в медном сосуде, чтобы согреть свою комнату. Этот случай заставил мать забрать ее и поместить в монастырь урсулинок в Ньоре. Однако ни г-жа де Нёйян, которую она покинула, ни г-жа де Виллет, которая опасалась ее возвращения в католическую веру, не пожелали оплачивать ее пансион.

Наконец, побежденная куда более нуждой, чем настояниями своей матери, и полагаясь на уверения своего духовника, что тетка, которую Франсуаза обожала, не будет, несмотря на свою ересь, осуждена на вечные муки, она приняла католичество.

Урсулинки держали ее у себя целый год, но, видя, что, против их ожидания, г-жа де Нёйян и г-жа де Виллет остались неумолимыми, они выставили ее за порог своего монастыря. Бедная девушка вернулась к матери лишь для того, чтобы увидеть, как та умрет у нее на руках, удрученная горестями и нищетой. Сломленная горем, Франсуаза три месяца не выходила после этого из своей маленькой комнатки в Ньоре, размышляя, не лучше ли ей отправиться в могилу вслед за матерью, наложив на себя руки, чем пытаться продолжать идти по жизни, где все, казалось, обращалось для нее в непреодолимые преграды. Она уже подошла к этому крайнему пределу сомнения и отчаяния, когда г-жа де Нёйян, тронутая ее великими бедами, забрала ее и поместила в монастырь урсулинок на улице Сен-Жак, где девушка впервые причастилась. Затем г-жа де Нёйян переехала в Париж и на прежних условиях взяла ее в свой дом.

В числе тех, кого г-жа де Нёйян принимала у себя, был маркиз де Вилларсо, любовник Нинон Ланкло: он был настолько поражен зарождающейся красотой юной девушки, что начал ухаживать за ней, причем делал это настолько усердно, что Буаробер, падкий на все политические и любовные интриги того времени, адресовал маркизу следующее стихотворное послание:

Буаробер не ошибся, ибо эта красавица была чересчур горда, чтобы уступить маркизу и сделаться соперницей Нинон. Так что его домогательства были совершенно бесполезны.

Примерно в это же время мадемуазель д’Обинье познакомилась, опять-таки в доме своей тетушки, с шевалье де Мере, который, попав в общество тогдашних жеманниц, слыл среди них человеком со вкусом; так вот он разглядел в юной девушке нечто совсем другое. Это был ее тонкий и очаровательный ум, тем более оригинальный, что никто не позаботился дать ему какое-нибудь направление, и он расцвел сам собой, как полевой цветок, яркий и благоухающий.

Шевалье де Мере привязался к мадемуазель д’Обинье, которую он называл не иначе как своей юной индианкой, знакомил со светом и обучал хорошим манерам; но юная Франсуаза чувствовала себя настолько несчастной, что, слушая все эти уроки, качала головой, повторяя, что желает лишь одного — найти человека с милосердной душой, который оплатил бы за нее взнос, необходимый для вступления в монастырь. Скаррон жил напротив дома графини де Нёйян. Будучи всего лишь поэтом и бедняком, временами он позволял себе совершать такие благодеяния, что богачи пожимали плечами. Шевалье де Мере рассказал Скаррону о юной девушке, которой он покровительствовал, и тот пообещал найти в кошельках своих знакомых и в собственном кошельке сумму, нужную несчастной сироте для вступления в монастырь. Мере сообщил эту добрую весть Франсуазе, и она с радостью побежала к Скаррону, чтобы поблагодарить его; но, увидев ее такой юной и радостной, услышав ее изысканную речь, Скаррон переменил намерения.

— Мадемуазель, — промолвил он, — как только вы пришли сюда, я передумал! Я не хочу давать вам денег на то, чтобы вы заточали себя в монастырь.

Мадемуазель д’Обинье горестно вскрикнула.

— Погодите, — продолжал Скаррон, — я не хочу, чтобы вы стали монахиней, поскольку хочу на вас жениться. Мои слуги меня крайне бесят, а я не могу побить их; мои друзья уходят от меня, а я не могу побежать за ними. Если же моими лакеями станет командовать молодая хозяйка, они будут мне подчиняться; если мои друзья увидят молодую женщину, они вернутся ко мне. Мадемуазель, я даю вам неделю на размышление.

Хоть и калека, Скаррон был в моде; он имел славу доброго и веселого человека, превосходившую его славу как поэта. По мере того как мадемуазель д’Обинье виделась с ним, она привыкала к нему; наконец, через неделю она объявила о своем согласии, и дело было решено.

Через несколько дней после свадьбы она написала брату:

«Недавно я вступила в брак, в котором сердце значит

мало, а тело, говоря прямо, не значит ничего».

Скаррон не обманулся. Под управлением новой хозяйки слуги стали послушными; при виде молодой женщины вернулись друзья. Вскоре дом Скаррона стал местом встреч придворных и городских остроумцев, и в описываемое нами время бывать в нем было модно и престижно.

Однако Скаррон был очень заметной фигурой во времена Фронды, и часть сатирических сочинений против Мазарини вышла из его арсенала; впрочем, это было вполне справедливо, поскольку в порыве бережливости министр отнял у поэта пенсион, который тот по болезни получал от королевы, и поэт, который ничего не мог отнять у министра, мстил оружием, дарованным ему Богом.

К несчастью, Мазарини вернулся в Париж еще более могущественным, чем прежде, и прелестная г-жа Скаррон, первой задачей которой было заставить непокорных слуг стать послушными и возвратить мужу разбежавшихся друзей, получила теперь и вторую задачу, куда более трудную, — помирить мужа с двором.

И молодая женщина взялась за выполнение этой задачи. Несмотря на ее близкие отношения с Нинон, никто никогда не говорил о г-же Скаррон ничего дурного, а Нинон спустя сорок лет выражалась о г-же де Ментенон так: «В молодости она была целомудренна по слабости ума; я хотела излечить ее от этой причуды, но она слишком боялась Бога».

Так что у г-жи Скаррон были две близкие подруги: распутная Нинон и добродетельная г-жа де Севинье.

Репутация неоспоримого целомудрия и бесспорной красоты открывали г-же Скаррон все двери. Многочисленные ходатайства, предпринятые ею для того, чтобы мужа не выслали из Парижа, позволили увидеть достоинства этой молодой женщины, проявлявшей такую самоотверженность: очарование в беседе и деликатность в просьбе. Маркизы де Ришелье, де Вилларсо и д’Альбре приняли в ней участие, и в конце концов она добилась того, о чем ходатайствовала: мужу было позволено остаться в столице. Как только это разрешение было получено, дом Скаррона, как и прежде, и даже еще в большей степени, чем прежде, стал местом собрания всего утонченного общества.

Впрочем, внутри королевства все успокоилось. Да, в стороне Нидерландов, где укрылся принц де Конде, на горизонте виднелось грозовое облачко, но кардинал де Рец был арестован и содержался под надежной охраной в Венсенском замке; поредевший Парламент присмирел; принцесса де Конде вместе с сыном покинула Бордо и присоединилась к мужу; принц де Конти продолжал оставаться в своем имении Гранж; герцогиня де Лонгвиль, возвращаясь к мужу, оставшемуся спокойным и смирным среди последних смут, остановилась в Мулене, у своей родственницы, аббатисы монастыря дочерей Святой Марии. Эта аббатиса была вдовой герцога де Монморанси, которого обезглавили в Тулузе по приказу Ришелье и смерть которого заставила в свое время г-жу де Лонгвиль пролить столько слез, когда весть об этой беде обрушилась на нее посреди ее беззаботной юности. В этом тихом убежище, у подножия алтаря, где неутешная вдова столько плакала, в разгар мирского шума, который, возможно, еще слишком заботил ее, г-жа де Лонгвиль начала свое долгое возвращение к Богу, которое во всех подробностях сохранил для нас Вильфор в своем «Подлинном жизнеописании Анны Женевьевы де Бурбон, герцогини де Лонгвиль».

Тем временем любовник прекрасной кающейся грешницы, принц де Марсийяк, ставший герцогом де Ларошфуко после смерти своего отца и питавший отвращение к гражданской войне после двух полученных им ран — одной при Бри-Конт-Робере, в первую Фронду, когда он сражался против Конде, и другой у ворот Сент-Антуан, во вторую Фронду, когда он сражался за него, — выздоравливал, как мы уже говорили, в Дамвилье. Уединение и потеря крови произвели благотворное действие на автора «Максим», и, раскаявшись почти так же, как г-жа де Лонгвиль, он желал теперь только одного — примириться с двором, чтобы иметь возможность сочетать браком своего сына, принца де Марсийяка, с мадемуазель де Ла Рош-Гийон, единственной наследницей Дюплесси-Лианкуров.

С целью достичь такого союза герцог де Ларошфуко послал беззаветно преданного ему Гурвиля^[7] в Брюссель просить у принца де Конде согласия на этот брак. Но, поскольку Гурвиль был очень заметной фигурой в событиях Фронды и незадолго до этого похитил директора почт Бюрена, который обрел свободу лишь за выкуп в сорок тысяч экю, Мазарини не спускал с него глаз и, узнав, что тот на короткое время приехал в Париж, поклялся его оттуда не выпустить. Гурвилю стало известно, что он попал в ловушку, но, будучи человеком находчивым, он решил смело идти навстречу опасности и, в то время как Мазарини пустил на его поиски всю полицию, обратился к нему с просьбой об аудиенции. Мазарини согласился, и Гурвиль, вместо того чтобы быть приведенным к министру как преступник, явился к нему как посланник.

Мазарини был прежде всего человеком умным: он понял, что тем, кто придумал подобную уловку, чтобы выкрутиться из трудного положения, пренебрегать не следует. Он принял его, выслушал, оценил всю пользу, какую можно было извлечь из этого ловкого и неустрашимого агента, сделал ему предложения, которые были приняты, и тотчас же принял его на свою службу. Эта аудиенция повлекла за собой примирение герцога де Ларошфуко с двором и полное умиротворение Гиени. Наконец, 24 июля 1653 года при посредничестве Гурвиля был официально подписан мир между Мазарини и городом Бордо.

И вот тогда, успокоившись в отношении внутренних дел и не очень тревожась по поводу дел внешних, Мазарини начал всерьез заниматься упрочением положения своей семьи и обратил взгляд на принца де Конти, намереваясь женить его на одной из своих племянниц.

Момент былвыбран благоприятный: принц де Конти, перехватив письмо брата, в котором тот приказывал своим офицерам делать вид, будто они подчиняются принцу де Конти, но подчиняться, на самом деле, только графу де Маршену, рассорился с Конде и ничего теперь так не хотел, как помириться с двором. Так что нужен был человек, пользовавшийся доверием у принца де Конти, и тут вспомнили о Сарразене.

Жан Франсуа Сарразен, известный в истории французской литературы как один из остроумцев XVII века, происходил из Нормандии. Он приехал в Париж в то время, когда там блистали жеманницы, был рекомендован мадемуазель Поле и понравился ей; она ввела его в общество, представляя как человека из благородной семьи, хотя его отец был всего лишь нахлебником государственного казначея Фуко, женившимся на его экономке. Вскоре Сарразену подвернулся случай быть представленным коадъютору, и, став одним из самых усердных его льстецов, он был рекомендован им принцу де Конти, который по этой рекомендации взял его в качестве секретаря.

О Сарразене, справедливо или нет, говорили, что за деньги он способен сделать многое, и кардинал предложил ему двадцать пять тысяч ливров, если замысел завершится успехом. Сарразен немедленно взялся за дело и, благодаря настроению принца де Конти в отношении своего брата, встретил затруднений куда меньше, чем ожидал. Принц де Конти принял предложение, но с условием, что ему предоставят возможность выбрать любую из племянниц кардинала; на это согласились, и он остановил свой выбор на Анне Марии Мартиноцци, почти уже сосватанную за герцога де Кандаля, который до этого питал неприязнь к подобному мезальянсу и был теперь сильно удивлен, видя, что принц крови по собственному выбору берет себе в жены ту, которой он почти отказал.

Когда договоренность была достигнута, принц де Конти, отказавшись от всех своих духовных имений в пользу аббата Монтрёя, отправился в Париж, где его всячески обласкал Мазарини. Через несколько дней в королевском кабинете в Фонтенбло состоялось венчание.

Сарразен недолго прожил после этой свадьбы, которую именно он и устроил; по слухам, он не получил ни гроша из обещанных кардиналом двадцати пяти тысяч ливров; вдобавок, Сегре рассказывает, что как-то раз, во время одного из приступов дурного настроения, которое принц де Конти нередко испытывал после своей женитьбы и причиной которого были денежные затруднения, ведь отказавшись от духовных имений, приносивших ему сорок тысяч экю ежегодно, он получил ренту лишь в двадцать пять тысяч экю, принц ударил несчастного Сарразена в висок каминными щипцами. Сегре добавляет, что это дурное обращение произвело на Сарразена столь сильное впечатление, что у него началась горячка, и через несколько дней он умер.

Правда, Таллеман де Рео рассказывает об этом происшествии иначе. По его словам, принц де Конти никогда не пошел бы на подобные насильственные действия по отношению к своему секретарю, и на самом деле Сарразен был отравлен неким каталонцем, жену которого он совратил; правдоподобие этому утверждению придает то, что жена каталонца умерла от той же болезни, в тот же день и почти в тот же час, что и Сарразен.

В то самое время, когда принц де Конти женился на племяннице кардинала, чины Парижского парламента, все в красных мантиях, приговорили принца де Конде, изобличенного в оскорблении величества и измене и на этом основании лишенного имени Бурбона, к смертной казни в том виде, какой будет угодно назначить королю.

Конде ответил на этот приговор тем, что взял Рокруа, а Тюренн, вынужденный из-за малочисленности своего войска избегать решительной битвы, смог ответить на его успех лишь успехом почти такого же рода: он взял Сент-Мену.

Тем временем Мазарини, видя, как взрослеет Людовик XIV, и ежечасно наблюдая за тем, как развивается этот характер, которому суждено было сделаться в конце концов столь самовластным, понял, что уже скоро появится новая влиятельная сила, и, желая привязать к себе юного короля, начал мало-помалу отдаляться от Анны Австрийской, которую связывали с ним настолько тесные узы, что у нее недоставало смелости открыто жаловаться на то, что она называла итальянской неблагодарностью. На протяжении пятнадцати лет Мазарини правил от имени матери; теперь ему стало ясно, что настало время изменить метод и править от имени сына.

Людовик XIV по своей натуре был склонен к удовольствиям, и Мазарини призвал удовольствия себе на помощь. Несмотря на безденежье двора, зима прошла в празднествах и увеселениях: принцесса Луиза Савойская вышла замуж за принца Баденского, и городские власти Парижа устроили по этому поводу обед; торжественно отметили праздник Святого Людовика, и это стало еще одним поводом развлечься. Своим ходом шли и театральные представления. Людовик XIV начал подавать первые признаки вкуса к литературе, который он впоследствии имел, и присутствовал на представлении «Пертарита», однако это не помешало тому, что названная пьеса великого Корнеля провалилась. Зато Тома Корнель, его брат, с успехом поставил две свои пьесы, а молодой человек по имени Кино — свою первую комедию, вызвавшую бурный восторг.

Помимо труппы Бургундского отеля и труппы Малого Бурбонского дворца, которая давала представления в галерее, единственной сохранившейся части снесенного дворца коннетабля Бурбона, имелись еще три, разъезжавшие по провинции.

Мадемуазель де Монпансье, очень скучавшая в Сен-Фаржо, несмотря на свою старую гувернантку, двух придворных дам, попугаев, собак и английских лошадей, содержала одну из этих трупп.

Вторая оставалась с двором в Пуатье, а потом последовала за ним в Сомюр.

Наконец, третья поставила в Лионе комедию в пяти действиях, слух о которой докатился до Парижа: это была комедия «Шалый» Мольера.

Однако королю нравились не только театральные представления, у него начал появляться и вкус к балетам.

Поскольку Малый Бурбонский дворец примыкал к церкви Сен-Жермен-л’Осерруа и, следовательно, находился поблизости от Лувра, то этот театр был избран для проведения придворных праздников. Именно там давались знаменитые королевские балеты, которые наделали столько шума и в которых выступали король и его брат герцог Анжуйский, придворные кавалеры, дамы из свиты королевы и, наконец, актеры, дававшие советы достославным дебютантам и ставившие на сцене пьесы, где те играли, танцевали и пели.

Бенсерад, в то время пользовавшийся огромным признанием, обладал исключительным правом сочинять стихи к этим балетам, что послужило ему если и не источником славы, то, по крайней мере, источником благосостояния.

Тем не менее первый из балетов, в которых участвовал сам король, был поставлен еще в Пале-Рояле: он назывался «Маскарад Кассандры» и был, так сказать, всего лишь пробой. Этот балет настолько понравился Людовику XIV, что он тотчас потребовал сочинить еще один, причем длиннее первого. Этот второй балет, «Ночь», был поставлен уже в театре Малого Бурбонского дворца.

Король исполнял в нем несколько ролей; изображая одну из Игр, сопровождающих Венеру, он после нескольких других стансов произносил следующий, который дает представление об уроках, преподносившихся пятнадцатилетнему монарху:

Король появлялся снова в конце представления, на этот раз в образе Восходящего Солнца, и декламировал такие стихи:

Именно в этих балетах, в которых Людовик XIV привык выглядеть богом, герцог Анжуйский привык выглядеть богиней. У него было настолько красивое лицо, что по этой причине ему почти всегда давали исполнять женские роли; возможно, как раз из-за этого в нем развились наклонности, на которые мы обратим внимание позднее и которые таким странным образом повлияли на всю остальную его жизнь.

В том же году, с целью сделать сношения между жителями Парижа более регулярными, изобрели городскую почту. Это изобретение было воспето в «Исторической музе» Лоре:

Мы уже говорили, что в Париже было тогда всего лишь два театра: театр Бургундского отеля и театр Малого Бурбонского дворца. Но вскоре интерес к театральным спектаклям настолько распространился, что этих двух театров стало недостаточно и понадобилось вновь открыть театр Маре, тот самый, чья итальянская труппа, руководимая Мондори, разглаживала порой морщины на озабоченном лице кардинала Ришелье. Одна из первых пьес, которые там играли, называлась «Саламанкский школяр»; она имела грандиозный успех, и один персонаж, прежде неизвестный на нашей сцене, пользовался особым расположением зрителей: это был Криспен, который в руках Мольера сделался сценическим типом.

Тем временем один за другим ставились новые балеты: «Поговорки», «Время», «Фетида и Пелей». Первые два не требовали большой сцены и были сыграны в зале Стражи, а третий, для которого пришлось выписать актеров из Мантуи и который явно превзошел все, что играли до этого в подобном жанре, был поставлен в Малом Бурбонском дворце. Людовик XIV появлялся в нем в пяти различных костюмах, исполняя последовательно роли Аполлона, Марса, фурии, дриады и царедворца, и имел такой успех, что по его приказу этот балет играли всю зиму и даже по три раза на неделе.

Однако все эти праздники стоили много денег, а государство было бедным. Мазарини, как уже говорилось, назначил вместо умершего герцога де Вьёвиля двух главноуправляющих финансами — графа Сервьена, подавшего полезный совет заменить ядом опиат, который г-жа де Ледигьер пыталась передать коадъютору, и главного прокурора Фуке, наградив в его лице аббата Фуке, его брата, и укротив Парламент. И вот, испытывая нужду в деньгах, Мазарини обратился к Сервьену, которого его просьба поставила в тупик. Этого момента и ждал Фуке; находчивый человек, опытный финансист, жаждущий власти и денег, поскольку одно дает другое, а вместе они доставляют если и не счастье, то, по крайней мере, удовольствие, он поднялся и заявил, что если по этому поводу соблаговолят обратиться к нему, то он найдет деньги не только для праздников, не только для войны, но и для церемонии, о которой по бедности казны никто не смеет думать, то есть для коронации. Мазарини, возможно потому, что сам он по характеру был робким и сдержанным, любил смелых и предприимчивых людей, особенно когда они брали на себя всю ответственность: он дал неограниченные полномочия Фуке, который с этого времени стал единственным и подлинным главноуправляющим финансами. Через три месяца Фуке сдержал все свои обещания, и Мазарини доверил смелому добытчику денег не только государственные финансы, но и заботу о своем собственном имуществе.

Время, назначенное для коронации, наступило; однако всех устрашила пустота, в которой должно было пройти коронование короля Франции. Герцог Орлеанский, изгнанный в Блуа, отказался приехать на эту церемонию, если не примут его условия, а так как соглашаться на них не хотели, то на его присутствие рассчитывать не приходилось; мадемуазель де Монпансье, по-прежнему находившаяся в Сен-Фаржо, не могла присутствовать на торжестве, на котором не будет ее отца; принц де Конде, приговоренный к смерти, командовал испанскими войсками; принц де Конти, предчувствуя затруднительность своего положения, добился разрешения покинуть молодую жену и отправиться командовать армией в Руссильон; коадъютор находился в тюрьме; десять тысяч французов, принадлежавших к самым благородным семьям Франции, отправились вслед за Конде на чужбину или злобствовали вместе с кардиналом де Рецем, а такие вельможи, как Монморанси, Фуа, Ла Тремуй и Колиньи, блистали, как выражались позднее, своим отсутствием. Но Мазарини, как это делают в театре, когда главные исполнители отсутствуют, решил заставить играть их роли актеров второго состава.

Так что церемония прошла без задержки, ибо, благодаря Фуке, не было недостатка в главном — в деньгах. Она совершилась в Реймсе по обычным правилам. На другой день король получил орден Святого Духа, который он тут же пожаловал своему брату, а на третий день, пользуясь чудотворным даром помазанника Божьего, совершил обряд возложения рук на больных золотухой, числом более трех тысяч.

На другой день после коронации Людовик XIV покинул Реймс и отправился в армию. Речь шла о том, чтобы отобрать у принца де Конде город Стене, и король должен был начать свое военное обучение, присутствуя при захвате этой крепости. Он прибыл в Ретель 28 июня, а оттуда направился в Седан, где осмотрел расположение войск. Все полагали, что осада будет долгой и кровопролитной, поскольку, по всей вероятности, оборонять город должен был сам принц де Конде; но вместо этого, перебросив в крепость несколько подкреплений, принц повел все свои войска против Арраса. Стене был взят, и, несомненно, этот успех пробудил у Людовика XIV великую любовь к осадам, которую он впоследствии не раз выказывал.

После захвата Стене было решено идти на испанцев. Часть армии присоединилась к маршалу де Тюренну, а другая, где остался король, получила все подкрепления, какие только можно было собрать, и образовала два корпуса под командованием маршалов де Ла Ферте и д’Окенкура. Французские войска растянулись вокруг испанцев, после чего произошло несколько незначительных боев, служивших прелюдией к главной атаке, которую хотели осуществить в день Людовика Святого, ибо надеялись, что предок короля и святой покровитель Франции, герой Тайбура, паломник Мансуры и мученик Туниса посодействует славе французского оружия. Эти благочестивые надежды не были обмануты: испанцы и лотарингцы были выбиты со своих позиций. Однако принц де Конде, придерживавший свои войска для решительной минуты, с присущей ему пылкостью бросился на победителей и совершил чудеса рыцарственной храбрости, которые, однако, не помешали ни тому, что его артиллерия и обоз попали в наши руки, ни тому, что была снята осада Арраса, куда король вступил несколько дней спустя, чтобы поздравить трех своих генералов, особенно Тюренна, с их победой.

Затем он вернулся в Париж и приказал отслужить благодарственный молебен.

На другой день после этой церемонии, в которой возносилась благодарность Богу за снятие осады с одного города и захват другого, умер в полной безвестности и тишине советник Бруссель, бывший любимец народа, который за пять или шесть лет до этого промелькнул, как метеор, вспыхнув таким ярким светом и наделав столько шума.

XXXI. 1654 — 1656

Гонди становится архиепископом Парижским. — Оппозиция двора. — Интриги по этому поводу. — Блестящие предложения. — Отказ кардинала де Реца. — Причины, побудившие его подать в отставку. — Его переводят в Нантский замок. — Папа не хочет утвердить его отставку. — Затруднительное положение кардинала. — Его бегство из тюрьмы. — Как он избегает нового ареста. — Письмо принца де Конде к кардиналу. — Испуг двора. — Первые любовные похождения Людовика XIV. — Госпожа де Фронтенак. — Госпожа де Шатийон. — Мадемуазель д’Эдикур. — Госпожа де Бове. — Олимпия Манчини. — Серьезная страсть. — Парламент хочет оказать сопротивление. — Смелый поступок юного короля. — Гонди приезжает в Рим. — Новая кампания Людовика XIV. — Празднества и балеты. — Первая карусель. — Королева Кристина во Франции. — Описание этой королевы, сделанное герцогом де Гизом. — Смерть г-жи Манчини и г-жи де Меркёр. — Свадьба Олимпии Манчини. — Конец политической деятельности Гастона Орлеанского.

В то время как Людовик XIV впервые исполнял свои обязанности коронованного короля и впервые добивался военных успехов, во Франции произошло важное событие, способное все изменить к худшему.

Кардинал де Рец, как мы видели, был препровожден в Венсен. Но через несколько дней после этого скончался его дядя, архиепископ Парижский, и он, хотя и находясь в заключении, счел себя вправе унаследовать его должность уже по одной той причине, что носил звание коадъютора.

Архиепископ Парижский умер 21 марта 1654 года, в четыре часа утра, а уже в пять часов г-н де Комартен, имея на руках выправленную по всей форме доверенность от кардинала де Реца, вступил во владение архиепископской резиденцией. В пять часов двадцать минут туда же явился от имени короля г-н Ле Телье, но было уже поздно.

Даже находясь в тюрьме, коадъютор еще был способен внушать страх: он сохранил отношения с приходскими священниками Парижа, которые в любой момент могли снова возмутить народ, и с высшим духовенством, которое, видя нарушение неприкосновенности Церкви в лице одного из своих членов, могло возглавить это возмущение. Кроме того, папа Римский писал королю письмо за письмом, требуя освободить кардинала де Реца.

Вдобавок, в Венсене случилось происшествие, увеличившее в еще большей степени сочувствие народа к заключенному. Капитул собора Парижской Богоматери попросил разрешить одному из своих членов постоянно находиться при арестованном кардинале, что было позволено. Выбор пал на каноника, который некогда учился вместе с Гонди и которому он даже отдал одну из своих доходных церковных должностей; однако у этого достойного священника самоотверженности было больше, чем физических сил, и тюремное заключение вскоре расстроило его здоровье. Заметив перемены, какие произвела в канонике меланхолия, в которую тот впал, кардинал де Рец хотел заставить его покинуть тюрьму, но тот решительно отказался выйти на свободу. Спустя некоторое время каноник захворал трехдневной лихорадкой и во время четвертого ее приступа перерезал себе горло бритвой.

Слух об этой смерти разнесся по Парижу: народ счел это самоубийство следствием жестоких тюремных условий, и сочувствие к кардиналу усилилось.

Как раз в это время и умер архиепископ Парижский.

Тотчас же оба главных викария кардинала, Поль Шевалье и Никола Ладвока, поднялись на амвон и от имени узника стали провозглашать самые зажигательные буллы. Слушая эти буллы, приходские священники воспламенились; друзья кардинала раздули пламя, и в итоге появилась маленькая книжица, призывавшая всех парижских викариев затворить церкви.

Это было нечто вроде церковного отлучения, страшного особенно тем, что оно исходило не от главы Церкви, а от всей Церкви в целом.

Мазарини испугался и начал переговоры: предстояло добиться от кардинала Реца прошения об отставке с должности архиепископа Парижа. Сначала попытались прибегнуть к угрозам.

К узнику явился г-н де Ноайль, дежурный капитан королевской гвардии, и обратился к нему с речью, которая, по словам кардинала, подобала бы скорее какому-нибудь командиру янычар, чем офицеру христианнейшего короля; однако кардинал был закален в отношении угроз. Он заявил, что даст свой ответ письменно. И действительно, он написал его в ту же ночь и на другой день отправил его не только королю, но и своим друзьям, которые напечатали его и распространили по всему Парижу.

Этот ответ, каждое слово которого было взвешено, произвел огромнейшее впечатление. Пока двор изыскивал новые средства давления на кардинала, к нему явился г-н Прадель, тот самый, напомним, кому был отдан приказ арестовать его, и стал толковать о выгодах, какие воспоследуют из отказа от должности архиепископа, рисуя будущую свободу и возвращение королевского благоволения. Прадель ничего не добился, но, уходя, распорядился по возможности смягчить кардиналу условия заключения.

Спустя какое-то время в тюрьму прибыл президент Бельевр. Еще накануне кардинал был предупрежден друзьями об этом визите и ждал его скорее с нетерпением, чем со страхом, ибо во времена Фронды ему приходилось часто встречаться с посредником, которого к нему послали, и он знал его, в сущности говоря, как врага Мазарини.

В самом деле, войдя и поклонившись кардиналу с такой почтительностью, словно тот пользовался полной свободой и обладал полной властью, президент Бельевр начал свою речь так:

— Господин кардинал! Я послан первым министром предложить вам аббатства Сен-Люсьен в Бове, Сен-Медар в Суассоне, Сен-Жермен в Осере, Барбо, Сен-Мартен в Понтуазе, Сент-Обен в Анже и Оркан, если вы соблаговолите подать в отставку с должности архиепископа Парижа.

Затем, видя, что кардинал смотрит на него с удивлением, ибо ему и в голову не приходило ожидать подобного возмещения, он продолжил:

— Послушайте, до сих пор я говорил с вами как добросовестный посол, но с этой минуты я намереваюсь посмеяться вместе с вами над сицилианцем, у которого хватило глупости послать меня к вам с предложением такого рода.

— Ну да, понимаю! — ответил кардинал. — Остается еще тема гарантий.

— Именно так! И вот по этому вопросу вам будет невозможно договориться с господином Мазарини.

— Это не столь важно, все равно хотелось бы узнать, чего же он требует.

— Он требует, чтобы вы предоставили ему двенадцать человек из числа ваших друзей в качестве поручителей.

— И он их назвал поименно?

— Несомненно; это господа де Рец, де Бриссак, де Монтрезор, де Комартен, д’Аквиль…

Кардинал сделал нетерпеливое движение.

— Да, именно так, — продолжил президент, — но позвольте мне договорить до конца, ибо я не хочу, чтобы вы хотя бы одну минуту считали меня способным предположить, будто вы согласитесь на подобные предложения.

— Но для чего же тогда вы ко мне пришли? — спросил кардинал.

— Для того, чтобы сообщить вам, что ваши друзья убеждены, что вам следует твердо стоять на своем и тогда двор вернет вам свободу. Однако ошибается и та, и другая сторона. Мазарини ошибается, полагая, что вы согласитесь на его предложения. Ваши друзья ошибаются, полагая, что вам достаточно твердо стоять на своем и тогда вы отделаетесь просто отставкой. Сам по себе Мазарини удовольствовался бы этим, но королева приходит в отчаяние от одной только мысли, что вы можете выйти из тюрьмы. Ле Телье утверждает, что кардинал Мазарини лишился рассудка, если, держа вас в своих руках, думает отпустить вас на свободу; аббат Фуке в бешенстве, а Сервьен соглашается с мнением министра лишь по той причине, что оно противоположно мнению его коллег. Итак, подытожим: один лишь Мазарини хочет освободить вас, да и то это под вопросом. Ваша борьба как архиепископа вызовет возмущение, но и только. Папский нунций будет сыпать угрозами, но ничего другого делать не станет. Капитул будет протестовать, но его протесты никто не станет слушать. Приходские священники станут читать проповеди, но этим и ограничатся. Народ, возможно, пошумит, но, будьте уверены, он настолько устал от бунтов, что ни в коем случае не возьмется за оружие. Все, что я сказал вам сейчас, двору известно не хуже, чем мне. Итогом всего этого шума станет то, что вас переведут в Гавр или Брест, и там вы окажетесь в полной власти ваших врагов, которые поступят с вами по своему усмотрению.

— А как вы полагаете, способен кардинал отравить меня? — со спокойствием, указывавшим на то, что он уже останавливался на этом предположении, спросил кардинал де Рец.

— Нет, — ответил президент, — Мазарини не кровожаден, я его знаю; но меня ужасает то, что я узнал от ваших друзей.

— И что же вы узнали?

— Что Ноайль говорил вам, будто решено действовать в отношении вас скоро и притом следуя примерам, которые уже не раз подавали соседние государства.

— Итак, — промолвил кардинал, — вы требуете, чтобы я подал в отставку?

— Нет, но я спрашиваю вас как превосходного казуиста, коим вы являетесь, обяжет ли вас к чему-нибудь прошение об отставке, если на нем будет значиться, что оно подписано в донжоне Венсенского замка?

— Нисколько, — ответил кардинал. — Вот поэтому, как вы понимаете, они и не довольствуются прошением, а требуют еще и поручителей.

— Ну а если мне удастся устроить так, — спросил Бельевр, — что от вас не будут требовать такого поручительства?

— О, тогда, — воскликнул кардинал, — я подпишу его в ту же минуту!

— Хорошо, — сказал Бельевр, — остальное я беру на себя. Вы же держитесь твердо и не соглашайтесь ни на какие другие условия, кроме самой отставки.

Рец пообещал последовать этому совету, и президент вышел от него с крайне удрученным выражением лица.

За дверью он столкнулся с Праделем.

— Ну и как? — поинтересовался тот.

— Ах, — промолвил президент, — как видите, я в отчаянии!

— Так он отказывается? — спросил Прадель.

— Да, но его удерживает не должность архиепископа, она мало его заботит, и при любых других обстоятельствах, я думаю, он легко согласился бы подать в отставку; но теперь он полагает, что сделанным ему предложением предоставить поручителей оскорбили его честь, и ни за что не согласится на него. Так что я не хочу вмешиваться более в это дело, все равно толку тут не будет.

И с этими словами он удалился.

На другой день президент Бельевр явился снова. Мазарини, опасавшийся возобновления бунтов, поскольку в его планы входило спокойно провести коронацию короля и после этого распорядиться всеми своими силами для того, чтобы отразить угрозу со стороны принца де Конде, согласился на компромиссное решение, которое устраивало всех. В обмен на семь предложенных ему аббатств кардинал де Рец соглашался на отречение; однако до тех пор, пока папа не утвердит этого отречения, кардинал должен был оставаться узником в Нанте под охраной маршала де Ла Мейре, который был родственником кардинала через свою жену и которому, по признанию самого маршала, кардинал почти спас жизнь во время волнений, случившихся по поводу ареста Брусселя. Во всяком случае, что бы ни воспоследовало из отречения кардинала, маршал де Ла Мейре с разрешения короля вручил президенту Бельевру письменное обязательство ни в коем случае не выдавать кардинала Реца в руки его величества.

О гарантиях вопрос больше не стоял.

Предложение было настолько превосходно, особенно с учетом мысленной оговорки, которой кардинал де Рец рассчитывал воспользоваться, что он даже не хотел верить тому, с чем пришел к нему посредник; но тот вынул из кармана письменное обязательство маршала ле Ла Мейре. Оно было составлено в следующих выражениях:

«Мы, герцог де Ла Мейре, пэр и маршал Франции, даем обещание г-ну кардиналу де Рецу, что во исполнение письма короля, копия которого прилагается,^[8] мы предоставим г-ну кардиналу де Рецу свободу и дадим ему возможность уехать в Рим, в соответствии с тем, как это было условлено с г-ном Бельевром, первым президентом Парижского парламента; мы исполним это в то самое время, когда нам станет известно, что в римскую курию отправлено послание Парижского архиепископства об отречении вышеназванного кардинала де Реца в пользу того, кого Его Величество предложит Его Святейшеству на пост главы вышеуказанного архиепископства, или когда Его Величество получит грамоту Его Святейшества, упомянутую в депеше, причем все названное будет исполнено, не ожидая на то нового приказа Его Величества, ни даже получив противное сему».

В обмен на это обязательство кардинал де Рец написал чуть ниже следующее:

«Мы, кардинал де Рец, удостоверяем, что не желаем от г-на герцога де Ла Мейре ничего другого, кроме исполнения изложенного выше обещания в означенное время и при означенных условиях.

Дано 28 марта 1654 года».

На другой день, в соответствии с обязательствами, принятыми обеими сторонами, кардинал выехал из Вен-сена в сопровождении отряда легкой кавалерии, мушкетеров и гвардейцев его преосвященства.

Президент Бельевр сопровождал пленника до Порт-а-л’Англе, где он простился с ним, чтобы вернуться в Париж, а кардинал продолжил путь в Нант. В Божанси была произведена смена конвоя и осуществлена посадка на суда.

Прадель, который должен был сопровождать кардинала до Нанта, сел на одно судно с ним вместе со своим знаменщиком Морелем, а рота гвардейского полка разместилась на другом корабле и следовала бок о бок с ними. После прибытия в Нант капитан Прадель и гвардейцы задержались там на один день, а затем вернулись в Париж, и пленник остался под надзором одного лишь маршала де Ла Мейре.

Принц де Конде узнал об освобождении кардинала де Реца из Венсена, находясь в Брюсселе. Хотя они расстались почти в ссоре, принц рассудил, что настал момент помириться с ним. И потому он написал маркизу де Нуармутье, одному из самых близких друзей кардинала, следующее поздравительное письмо:

«Брюссель, 7 апреля 1654 года.

Сударь!

Я с вполне понятной радостью узнал об освобождении кардинала де Реца из Венсенской крепости и умоляю Вас засвидетельствовать ему то участие, какое я принимаю в нем. Если бы я знал, что он совершенно свободен, то не преминул бы написать ему самому, но в том положении, в каком он находится, я опасаюсь повредить ему. Я сделаю это незамедлительно, как только Вы уведомите меня, что ему можно писать. Стало быть, я прошу Вас руководить мною в этом вопросе и обещаю всегда и во всем свидетельствовать Вам, что я являюсь, сударь, Вашим любящим кузеном и преданным слугой.

Луи Бурбон».

Впрочем, положение Гонди изменилось к лучшему, и, если верить тому, что говорит он сам, оно стало вполне терпимым. Маршал де Ла Мейре не только принял его с совершенной учтивостью, но и, как только его узника поместили в Нантскую крепость, постарался доставить ему всевозможные удовольствия: днем все могли навещать его и почти каждый вечер для него устраивали театральные представления; все дамы из Нанта и даже из его окрестностей присутствовали на этих спектаклях. Однако вся эта предупредительность и все эти старания быть приятными в глазах прославленного узника, нисколько не вредили мерам предосторожности, принятым в отношении его охраны; с него ни на минуту не спускали глаз, когда он выходил из своей комнаты; в его пользовании находился небольшой сад, разбитый на бастионе, подножие которого омывалось рекой, но, как только он вступал в этот в сад, его стражники располагалась на террасе, откуда можно было видеть каждое движение узника, а когда он возвращался в свою комнату, то ее единственную дверь охраняли шесть солдат; что же касается окна его комнаты, то оно было не только очень высоко и к тому же забрано железной решеткой, но еще и выходило во двор, где всегда стоял караул.

Вскоре из Рима пришло известие, ожидавшееся с таким нетерпением: папа отказался утвердить отречение кардинала.

Этот отказ сильно раздосадовал узника. Основываясь на сделанной им мысленной оговорке, он по-прежнему полагал, что согласие папы не узаконило бы отречение, подписанное в тюремных стенах; к несчастью для него, папа, видимо, считал иначе.

Кардинал послал в Рим одного из своих доверенных лиц, Мальклера, чтобы попытаться склонить его святейшество подписать грамоту о назначении ему преемника, имя которого не будет в ней проставлено.

Однако это ходатайство имело ничуть не больший успех, чем первое, хотя оно было предпринято главным заинтересованным лицом и посланец кардинала разъяснил папе, каким образом, обретя свободу, узник намерен действовать. Несмотря на все настояния Мальклера, папа ответил ему, что он прекрасно знает, что его согласие не придает законной силы отречению, вырванному силой, но он прекрасно знает и то, что для него было бы бесчестием услышать разговоры о том, что он утвердил отречение, подписанное в тюрьме.

Такой двусмысленный ответ весьма встревожил кардинала де Реца. Он знал маршала де Ла Мейре: это был человек, прошедший школу Ришелье, то есть школу повиновения; он ненавидел Мазарини, но трепетал перед ним. И правда, как только две эти новости были получены, узник заметил перемену в том, как обращался с ним его страж, который стал искать ссоры, утверждая, что просьба об утверждении отречения была комедией, разыгранной кардиналом в сговоре с папой, и что на самом деле он тайком подталкивал его святейшество к отказу, что тот и сделал. Кардинал пытался переубедить маршала, но тщетно: тот не хотел ничего слушать и упорствовал в своем убеждении, а точнее говоря, в своем желании думать, что дело обстоит именно так.

С этого времени узнику стало ясно, что маршал, несмотря на свое письменное обязательство, ищет лишь уважительного предлога, чтобы вернуть его в руки короля.

Путешествие в крепость Бреста, предпринятое маршалом спустя несколько дней, и отъезд его жены, всего за неделю до этого приехавшей из столицы и теперь отправленной им в Ла-Мейре, укрепили узника в его подозрениях.

Эти подозрения усилило также письмо от Монтрезора, которое одна из городских дам, посетивших кардинала, незаметно всунула ему в руку и которое содержало слова:

«В конце этого месяца, если Вы не сумеете бежать,

Вас переведут в Брест».

Письмо не было подписано, но кардинал узнал почерк. И он решил воспользоваться поданным ему советом. Однако побег был делом далеко не простым, так как со времени отказа, пришедшего из Рима, г-н де Ла Мейре стал еще недоверчивее, чем прежде.

По прибытии в Нант, выходя из кареты, кардинал увидел своего друга Бриссака, который его поджидал. Бриссак провел в Нанте несколько дней, потом уехал, но время от времени наезжал туда. И потому узник вполне естественно подумал о нем как о человеке, способном помочь ему бежать, и, когда Бриссак в очередной раз появился в Нанте, откровенно рассказал ему о том, что у него возникла необходимость бежать, если он не хочет снова попасть в руки короля.

Как и надеялся кардинал, Бриссак согласился помочь ему всеми возможными средствами, и, поскольку у него была привычка иметь во время своих поездок целый караван мулов для перевозки поклажи, такой же многочисленный, как у короля, они решили, что кардинал спрячется в один из дорожных сундуков, в котором проделают дыру, чтобы в нем можно было дышать, и, когда Бриссак снова отправится в дорогу, этот сундук погрузят вместе со всеми прочими.

Сундук был приготовлен, кардинал даже опробовал его и нашел, что такой способ побега вполне безопасен, как вдруг, к его великому удивлению, Бриссак, который этот план одобрил, внезапно отказался его исполнить, заявив, во-первых, что кардинал непременно задохнется в сундуке, а во-вторых, что после того, как его, Бриссака, столь радушно принимали у г-на де Ла Мейре, выкрасть у него узника означало бы нарушить все законы гостеприимства.

Сколько Гонди ни упрашивал Бриссака, взывая к их старой дружбе, ему не удалось добиться ничего, кроме обещания помочь беглецу, когда тот будет уже вне стен замка; но содействовать побегу он решительно отказался.

Так что пришлось искать другие способы обрести свободу, и кардинал занялся этим со всем пылом человека, уже два года томившегося в тюрьме.

Мы уже говорили, что узник прогуливался иногда в некоем подобии садика, разбитого на бастионе, подножие которого омывала Луара. Стоял август, и кардинал заметил, что с понижением уровня воды в реке у подножия бастиона образовалась полоска суши; второе его наблюдение состояло в том, что между террасой, откуда за ним следили, и садом имелась калитка, которую навесили для того, чтобы помешать солдатам лакомиться виноградом.

На этих наблюдениях кардинал и построил свой план побега; у него был шифр, служивший ему для переписки с президентом Бельевром, и с помощью этого шифра он уведомил его, что побег состоится 8 августа.

Один из дворян, состоявших на службе у кардинала, должен был с пяти часов вечера находиться у подножия бастиона вместе с конюшим герцога де Бриссака и двумя своими друзьями: дворянина звали Буагерен, а конюшего Ла Ральд. Что же касается герцога де Бриссака, то он должен был в условленном месте, в лодке, вместе с шевалье де Севинье дожидаться беглеца.

Кардинал вынашивал замысел, вполне достойный его авантюрного характера, хотя, как признается он сам, принадлежала эта мысль не ему, а его другу Комартену: обретя свободу, он должен был, воспользовавшись отсутствием короля и всего двора, отбывших к армии, двинуться на столицу и захватить ее. Этот замысел, каким бы рискованным он ни казался на первый взгляд, был, по-видимому, вполне исполним, поскольку президент Бельевр, которому стало известно о нем, полностью его одобрил.

Извещая президента о том, что побег назначен на 8 августа, кардинал де Рец вдобавок уведомил его, что в середине августа он будет служить мессу в соборе Парижской Богоматери.

Итак, 8 августа, в пять часов вечера, кардинал по своему обыкновению вышел в сад погулять; в свой черед стражник, не спускавший с него глаз, занял свой пост на террасе.

Кардинал прошел через решетчатую калитку, отделявшую террасу от сада, спокойно закрыл ее за собой, быстро запер на ключ и положил ключ себе в карман. Никто этого не заметил; правда, камердинер кардинала отвлекал стражников, угощая их вином; оставались, однако, двое часовых, стоявших на стене слева и справа от бастиона.

Для начала кардинал огляделся вокруг: какой-то монах-доминиканец купался в Луаре, а шагах в ста от него купались двое пажей. Кардинал подошел к парапету и увидел четырех своих людей, которые, делая вид, что они поят своих лошадей, стояли у подножия бастиона.

Врач кардинала должен был спрятать в кустах палку с намотанной на нее веревкой, и узник, привязав конец этой веревки к зубцу стены и сев верхом на палку, мог спуститься вниз, держась обеими руками за веревку и своим собственным весом вынуждая ее разматываться.

Гонди раздвинул руками кусты: веревка лежала на месте.

В эту минуту он вздрогнул, ибо со стороны реки послышались громкие крики; он обернулся: кричал монах, который, не умея плавать, зашел чересчур далеко в воду и стал тонуть.

Сочтя момент благоприятным, Гонди вытащил веревку, быстро закрепил ее конец, сел верхом на палку и начал спускаться вдоль стены.

Часовой заметил беглеца и взял его на прицел.

— Эй! — крикнул ему кардинал. — Если ты выстрелишь, я велю тебя повесить!

Часовой подумал, что узник бежит с согласия г-на де Ла Мейре, и не стал кричать.

Два пажа, в свой черед увидевшие кардинала, который раскачивался на конце веревки, завопили как резаные. Но все подумали, что они кричат, зовя на помощь тонувшему монаху, и никто не обратил внимания на беглеца.

Кардинал благополучно спустился вниз, вскочил в седло и вместе со своими дворянами галопом помчался по направлению к Мову; между Нантом и Парижем его ждали сорок подстав, и он рассчитывал прибыть в столицу во вторник на рассвете.

Необходимо было нестись вскачь, чтобы не дать времени гвардейцам маршала запереть ворота маленькой улицы предместья, где находилась их казарма. Под кардиналом была превосходнейшая лошадь, которая обошлась г-ну де Бриссаку в тысячу экю, но он не мог ослабить ее поводья, поскольку мостовая была скверная. Оказавшись на улице, которую им предстояло проехать насквозь, кардинал и его спутники увидели двух гвардейцев маршала, и, хотя те явно еще ничего не знали о побеге, Буагерен крикнул Гонди, чтобы он держал наготове пистолет. Это был один из тех советов, в повторении которых воинственный прелат не нуждался: он выхватил пистолет из седельной кобуры и направил его на того из гвардейцев, кто был ближе к нему. Однако в это мгновение солнечный луч, отразившись от замка пистолета, ослепил лошадь, словно молния; она отскочила в сторону, рухнула как подкошенная и сбросила седока, который ударился о каменную тумбу, стоявшую у ворот, и сломал себе плечо. Спутники кардинала мгновенно подняли его и усадили на лошадь; страдая от ужаснейших болей, он, тем не менее, продолжил путь, хотя время от времени дергал себя за волосы, чтобы не лишиться чувств.

Наконец, беглец со своей свитой прибыл в условленное место, где его ожидали г-н де Бриссак и шевалье де Севинье; но, ступив в лодку, кардинал лишился сознания; его привели в чувство, плеснув ему в лицо водой. После переправы через реку он уже не мог снова сесть на лошадь, так что спутникам кардинала пришлось искать место, где его можно было бы спрятать; но поблизости не нашлось ничего, кроме стога сена, куда они втащили его и где он остался вместе с одним из своих дворян. Господин де Бриссак и шевалье де Севинье отправились в Бопрео, намереваясь собрать тамошних дворян, а затем вернуться и вызволить кардинала из его стога.

Кардинал провел в этом укрытии семь часов, ужасно страдая из-за сломанного плеча. Около девяти часов вечера у него началась лихорадка, а вместе с ней его охватила и жажда, эта неразлучная спутница ран. Но ни тот, ни другой беглец не осмелились выбраться из стога, ибо они опасались не только попасться кому-нибудь на глаза, но и не суметь снова сложить разворошенное сено так, чтобы не выдать свое убежище. Так что им пришлось сидеть там в ужасной тревоге, повод к которой давал топот всадников, отправившихся на поиски кардинала и то и дело проносившихся по обе стороны стога. Наконец, в два часа пополуночи один местный дворянин, посланный г-ном де Бриссаком, явился забрать кардинала и, удостоверившись, что в окрестностях более не видно врагов, положил его на носилки, а затем велел двум крестьянам отнести его в овин, где он был снова спрятан в сено. Однако теперь, поскольку его снабдили водой, такая постель показалась ему превосходной.

Через семь или восемь часов за кардиналом явились г-н и г-жа де Бриссак в сопровождении двух десятков верховых и отвезли его в Бопрео, где он провел остаток ночи. Тем временем собралось все местное дворянство, и, поскольку г-н де Бриссак был весьма уважаем в этих краях, вскоре он набрал двести дворян, к которым присоединился Анри де Гонди, герцог де Рец, с тремястами других.

К несчастью, было уже поздно идти на Париж, куда не могло не прийти известие о бегстве кардинала и где, конечно, были приняты меры предосторожности. Ранение кардинала погубило все дело.Так что решено было отправиться в Машкуль, в область Рец, где беглец находился бы в полной безопасности, поскольку в те времена каждый сеньор был в своих владениях королем.

Известие о бегстве кардинала пришло в Париж 13 августа, а в Аррас, где находился принц де Конде — 18-го. Узнав эту новость, принц тотчас же написал г-ну де Нуармутье следующее письмо:

«Сударь!

Я с величайшей радостью узнал, что кардинал де Рец бежал. Я всегда желал быть ему полезным в его несчастий, и если это не случилось, то не по моей вине. Я пишу, чтобы выразить ему свою радость, и прошу Вас вручить ему мое письмо, если Вы сочтете это уместным. Прошу Вас верить, сударь, что никто на свете не является более, чем я, Вашим всесмиреннейшим и всепокорнейшим слугой.

Луи Бурбон».

В Париже начался великий страх: канцлер Сегье и Сервьен, предложивший отравить кардинала, думали уже лишь о том, как бы спастись бегством. Но почти сразу же им стало известно, что кардинал сломал плечо и, вместо того чтобы двинуться на столицу, был вынужден отдать приказ доставить его в Машкуль; так что они остались на месте и ограничились тем, что написали об этом происшествии королю, приказавшему арестовать кардинала, где бы тот ни находился.

Все складывалось как нельзя лучше для юного короля. Он был на заре своей долгой жизни и своего великого царствования, и солнце, которому предстояло взять девизом знаменитые слова «Nec pluribus impar»,^[9] лучезарно выходило из облаков, заволокших его сияние в час восхода.

В Париже Людовик XIV вновь увидел празднества и удовольствия, которые он на короткое время оставил ради великолепия коронации и опасностей войны; он увидел цариц этих празднеств: девиц Манчини, Мартиноцци, Комменж, Бёврон, Вильруа, Мортемар и г-жу де Севинье, уже давно славившуюся своей красотой и начинавшую славиться своими письмами; именно к этому времени относятся его первые любовные увлечения.

Еще в пору своих ребяческих привязанностей Людовик XIV обратил внимание на трех женщин.

Первой была г-жа де Фронтенак, генеральша мадемуазель де Монпансье, проделавшая вместе с ней Орлеанскую и Парижскую кампании. Мадемуазель де Монпансье упоминает об этой первой любви короля в своих «Мемуарах».

«Накануне церемонии совершеннолетия короля раз семь или восемь устраивались прогулки. Я ездила верхом подле короля, а г-жа де Фронтенак следовала за мной; король, казалось, находил большое удовольствие в том, чтобы быть вместе с нами, и королева, подумав, что он влюблен в г-жу де Фронтенак, распорядилась прекратить эти прогулки; это крайне огорчило Людовика XIV. Поскольку причины такого запрета ему не сказали, он стал предлагать королеве сто пистолей в пользу бедных за каждую прогулку. Он полагал, что мотив милосердия возьмет верх над ее леностью, которая, по его мнению, заставляла ее так поступать. Увидев, что она отказалась от этого предложения, король сказал: “Когда я стану повелителем, я буду ездить куда пожелаю, а стану я им уже скоро!”»

Второй любовью Людовика XIV была герцогиня де Шатийон. На этот раз его соперниками оказались герцог Немурский и принц де Конде. Нетрудно понять, что он потерпел неудачу скорее из-за собственной робости, а не из-за целомудрия дамы. Тем не менее эта любовь наделала много шума, и в дамских салонах все повторяли стихи Бенсерада:

Его третьей любовью стала мадемуазель д’Эдикур. Это упоминает Лоре, «Историческая муза» которого увековечивала день за днем все значительные события того времени, от изобретения городской почты, как это уже могли увидеть наши читатели, до юношеских любовных увлечений короля.

Однако, если верить слухам, ходившим в то время, как раз в период этой любви, по возвращении короля из армии, одна услужливая наставница взяла на себя труд завершить воспитание короля, добавив немного практики к теоретическим познаниям, которые мог иметь юноша пятнадцати или шестнадцати лет. Этой наставницей была камеристка королевы, г-жа Бове, которая, будучи, по словам Сен-Симона, «старой и кривой», располагала куда более определенными доказательствами преждевременной зрелости короля, чем те, что стали причиной опалы Лапорта.^[10]

Однако вскоре все кругом заметили, что эти первые платонические и чувственные увлечения стали отходить в сторону, уступая дорогу новой любви, куда более серьезной, а главное, куда более неожиданной, чем предыдущие.

Король влюбился в Олимпию Манчини, племянницу кардинала Мазарини.

Когда эта юная девушка прибыла ко двору и маршал де Вильруа высказал в отношении нее, а также ее сестры и ее кузины предсказание, которое уже стало сбываться, поскольку одна вышла замуж за принца де Конти, а другая за герцога де Меркёра, никто тогда не мог еще предвидеть будущую красоту Олимпии: она была худой, с длинным лицом, большим ртом, тощими руками и очень смуглой. Но, как говорит г-жа де Мотвиль, восемнадцатилетний возраст произвел на нее свое действие: она пополнела, и эта неожиданная полнота, придав белизну ее коже и округлив ее лицо, образовала на обеих ее щечках очаровательные ямочки; в то же самое время рот ее сделался меньше, а большие сицилийские глаза, которые всегда у нее были огромными и прекрасными, стали метать молнии; короче, все в ней, вплоть до плеч и рук, стало достойно восторженного упоминания.

В короткое время страсть короля к Олимпии Манчини развилась настолько, что о ней с беспокойством стали говорить Анне Австрийской. Однако на все то, что ей могли сказать по этому поводу, королева-мать отвечала лишь недоверчивой улыбкой.

Тем не менее на этот раз Людовик XIV явно отдался своей любви со всей страстностью своего возраста, и это увлечение, в отсутствие мадемуазель де Монпансье, все еще находившейся в изгнании, и г-жи де Лонгвиль, все еще пребывавшей в уединении, превратило Олимпию чуть ли не в царицу двора. Она более, чем кто бы то ни было еще, пользовалась всеми преимуществами и всеми выгодами, какие могло доставить благоволение короля. Уважительно, в соответствии с ее придворным рангом, относясь к герцогине де Меркёр, король большей частью танцевал именно с Олимпией, хотя бал он обычно открывал с герцогиней де Меркёр. Впрочем, король настолько привык оказывать почести племянницам кардинала, что однажды, когда королева давала бал в своих покоях и пригласила в этот небольшой семейный круг английскую королеву и ее дочь мадемуазель Генриетту, которая уже начала выходить из детского возраста, король при первом же звуке скрипки, не обращая внимания на обеих принцесс, находившихся там, подошел к герцогине де Меркёр, взял ее за руку, чтобы встать вместе с ней среди танцующих. Однако Анна Австрийская, эта строгая блюстительница законов этикета, не могла снести подобного нарушения правил приличия: она встала и, вырвав руку герцогини де Меркёр из руки короля, вполголоса приказала ему пригласить на танец принцессу Генриетту. Раздражение Анны Австрийской не укрылось от английской королевы, которая поспешно подошла к ней со словами, что ее дочь танцевать не будет, так как у нее болит нога; однако Анна Австрийская ответила, что если принцесса танцевать не может, то и король танцевать не будет; так что во избежание скандала английская королева позволила дочери принять запоздалое приглашение, которое было ей сделано.

В итоге на этот раз король смог танцевать с Олимпией лишь третий танец.

После бала, оставшись с юным королем наедине, королева сделала ему строгое внушение. Но он весьма решительно ответил ей, что в его возрасте пора уже заниматься взрослыми девицами, а не маленькими.

Впрочем, эта маленькая девица была той самой, в которую спустя шесть лет ему предстояло влюбиться так, что только мадемуазель де Лавальер смогла отвлечь его от этой любви, которая была к тому же преступной.

Между тем, в то самое время, когда Людовик XIV уже сделался мужчиной и пытался сделаться королем, о своем существовании решил напомнить Парламент. Фуке, щедро выделявшему деньги для покрытия королевского расточительства Людовика XIV и корыстолюбивых устремлений первого министра, понадобилось, чтобы высшие палаты Парламента зарегистрировали несколько указов. Король сам явился в Парламент и одним своим присутствием добился этой регистрации, но, как только он вышел из Дворца правосудия, там потихоньку заговорили о том, что необходимо вернуться к этому вопросу. Сторонники принца де Конде, друзья кардинала де Реца, все старые фрондеры, а их там было немало, устав от молчания, которое им навязали после возвращения короля в Париж, начали роптать. Прошло несколько дней, в продолжение которых этот ропот усилился до такой степени, что однажды вечером король услышал его в Венсенском замке, который после бегства кардинала де Реца он сделал своей летней резиденцией.

Людовик XIV послал Парламенту повеление собраться на другой день.

Этот приказ расстроил назначенную охоту, обещавшую быть превосходной. Поэтому юному королю пришлось выслушать множество увещеваний, в которых на этот раз не было ничего парламентского. Но Людовик XIV успокоил окружающих, заявив, что его присутствие в Парламенте нисколько не помешает охоте состояться.

И в самом деле, 10 апреля, в половине десятого утра, депутация парламентских чинов, посланная навстречу королю, с великим удивлением увидела, как он появился в охотничьем платье, то есть в красном камзоле, в серой шляпе и высоких сапогах, и в сопровождении всех своих придворных, одетых точно так же.

«В этом неупотребительном наряде, — рассказывает маркиз де Монгла́, главный королевский гардеробмейстер, — король выслушал мессу, затем с обычными правилами этикета занял свое место в Парламенте и, с хлыстом в руке, заявил парламентским чинам, что он желает, чтобы впредь его указы регистрировались, а не обсуждались, пригрозив при этом, что в противном случае он вернется туда и наведет там порядок».

Такой государственный переворот должен был повлечь за собой или всеобщий бунт, или слепое повиновение. Но время бунтов прошло, и Парламент, у которого достало сил противостоять министру, осознал свою слабость против короля и повиновался.

Это был последний вздох, который умирающая Фронда испустила во Дворце правосудия. Так что все продолжало содействовать желаниям короля. Кардинал де Рец, вынужденный из-за своей раны оставить свой замысел идти на Париж, укрылся, как мы уже говорили, в Маш-куле, у своего брата, а из Машкуля перебрался в Бель-Иль. Но, преследуемый войсками маршала де Ла Мейре, он сел на корабль, высадился в Испании, пересек весь Пиренейский полуостров и вовремя прибыл в Рим, чтобы принять участие в похоронах Иннокентия X, своего покровителя. Так что с его стороны французскому двору не приходилось опасаться ничего, кроме интриг, которые Гонди мог начать плести далеко от Франции, в римской курии. Однако этим интригам предстояло закончиться всего лишь помехами кардиналу Мазарини назначить архиепископом Парижским кого-либо из его ставленников.

Мазарини утешился в этой неудаче, выдав примерно в то же самое время другую свою племянницу, Лауру Мартиноцци, сестру принцессы де Конти, замуж за старшего сына герцога Моденского.

Наконец, решающую победу одержал маршал де Тюренн, заставив капитулировать Ландреси.

Получив это известие, король решил принять участие в кампании. Он прибыл в армию, чтобы вместе с ней вступить на вражескую землю. Войска двинулись вдоль течения Самбры до Тюэна и переправились через Шельду, идя навстречу испанской армии. Затем началась осада города Конде, имя которого носил мятежный принц, и взяли этот город за три дня.

Правда, принц де Конде в это время тоже не дремал: он напал на отряд фуражиров под командованием графа де Бюсси-Рабютена, того самого, что стал впоследствии так известен своими ссорами с г-жой де Севинье и своей «Любовной историей галлов»; в этой стычке Бюсси был разбит, а его солдаты разбежались, оставив в руках испанцев королевское знамя, украшенное геральдическими лилиями, которое принесли принцу де Конде и которое он учтиво отослал французскому королю. Однако Людовик XIV, будучи слишком гордым для того, чтобы принимать подобные подарки от врага, в особенности от бунтовщика, отослал знамя назад, приказав передать принцу, что такого рода трофеи слишком редки в Испании, чтобы он лишал его испанцев.

Спустя одиннадцать дней король захватил в качестве ответного хода Сен-Гилен и вернулся в Париж, оставив своих генералов укреплять четыре взятых города.

В столице молодого победителя ожидали новые празднества и новые балеты. Никогда еще в Париже не совершалось одновременно столько браков: Лаура Мартиноцци, как мы уже говорили, вышла замуж за сына герцога Моденского; маркиз де Тьянж женился на мадемуазель де Мортемар; Ломени де Бриенн, сын государственного министра, женился на одной из дочерей Шавиньи. Мы упоминаем здесь только три брака, заключенных почти в одно и то же время; но один из тогдашних авторов насчитал их тысячу сто в течение одного года.

Что же касается Олимпии Манчини, то она по-прежнему была царицей всех празднеств, и Лоре отмечал в своей «Исторической музе», как Людовик XIV угождал племяннице кардинала:

Нет нужды говорить, что слово «жеманница» тогда воспринималось в положительном смысле, так как Мольер еще не написал своих «Смешных жеманниц».

Спустя несколько месяцев Лоре, исполнявший ту же задачу, что и Данжо, но только поэтическим языком, удостоверил новый рост всякого рода развлечений в столице следующими стихами:

Заметим, что как раз в это самое время, причем в честь Олимпии Манчини, король устроил свою первую карусель.

«Король, — рассказывает г-жа де Мотвиль, — продолжая любить мадемуазель Манчини то больше, то меньше, пожелал устроить ради развлечения достославные скачки за кольцом, имевшие некоторое сходство с состязаниями старинного рыцарства».

С этой целью он разделил свой двор на три отряда по восемь рыцарей в каждом; во главе первого встал он сам, вторым командовать назначил герцога де Гиза, а третьим — герцога де Кандаля.

Цветами короля были алый и белый, герцога де Гиза — голубой и белый, герцога де Кандаля — зеленый и белый.

На всех командирах и рыцарях были шитые золотом и серебром платья на древнеримский лад и небольшие золоченые каски с множеством перьев. Их лошади были украшены подобным же образом и сплошь покрыты лентами. Три отряда один за другим выехали из сада и в образцовом порядке проследовали под балконами Пале-Рояля, переполненными придворными дамами.

Отряд короля ехал первым. Впереди него находились четырнадцать пажей в шитых серебром одеждах с алыми и серебристыми лентами: они держали в руках копья и эмблемы рыцарей. Вслед за пажами ехали шесть трубачей, а позади трубачей — главный шталмейстер короля, одетый таким же образом; за ним, в свой черед, следовали двенадцать пажей короля, облаченных в богатые одежды и украшенных перьями и лентами; из них двое последних держали в руках копье короля и его щит, на котором рядом с изображением солнца были начертаны слова «Ni più ni pari» («Нет ни большего, ни равного»); за ними ехал гофмаршал, а потом и сам король во главе восьми рыцарей, превосходно украшенных и богато одетых, «но, — говорит г-жа де Мотвиль, — король превосходил их своей прекрасной наружностью, своим изяществом и своей ловкостью настолько же, насколько он превосходил их в достоинстве как государь и повелитель».

За ними двигался отряд рыцарей голубого и белого цветов, предводительствуемый герцогом де Гизом, романтический дух которого превосходно соответствовал празднествам такого рода.

«За ним, — рассказывает г-жа де Мотвиль, — шла лошадь, которая, казалось, должна была принадлежать какому-нибудь Абенсераджу или какому-нибудь Зегрису, ибо ее вели два мавра, заставляя ее идти за отрядом медленным и торжественным шагом».

На щите герцога был изображен сгорающий на костре феникс с блистающим над ним солнцем, призванным вернуть ему жизнь, и начертан девиз:

«Qu’importa que maten si resucitan?» («К чему убивать, если он воскреснет?»).

Позади него ехал герцог де Кандаль, восхищавший всех превосходной выправкой своих рыцарей, а особенно своей прекрасной белокурой шевелюрой. На щите герцога была изображена палица, явно намекавшая на подвиги, которые Геракл совершил с помощью этого оружия, и начертан девиз: «Она может поставить меня среди звезд».

Понятно, что, то ли благодаря личной ловкости короля, то ли благодаря учтивости его соперников, все почести этого дня, ставшего зарей еще более великолепных дней, которые должны были за ним последовать, достались Людовику XIV.

По окончании карусели король вместе со всем своим двором уехал в Компьень, чтобы провести там лето.

Именно там стало известно, что королева Кристина, та самая дочь Густава Адольфа, о которой рассказывали столько всего удивительного, направляется во Францию, отрекшись перед этим в Риме, перед лицом папы, от протестантской веры. Король отправил встречать ее при въезде в его королевство герцога де Гиза, а королева-мать присоединила к нему Комменжа. Все взоры были обращены в сторону Италии, как вдруг от герцога де Гиза пришло письмо, еще более подогревшее всеобщее любопытство. Оно было адресовано одному из друзей герцога:

«В минуту жесточайшей скуки я надумал развлечь Вас, послав Вам описание королевы, которую я теперь сопровождаю. Она невелика ростом, но у нее пышный стан и широкие бедра; руки ее красивы, кисть белая и хорошей формы, но скорее мужская, чем женская; одно плечо у нее чуть выше другого, но она так умело скрывает этот недостаток странным покроем своей одежды, походкой и жестами, что его нельзя заметить даже на спор; лицо крупное, без недостатков, черты его правильные и резко очерченные; нос орлиный, рот довольно большой, но вполне привлекательный; зубы посредственные, глаза очень красивые и полные огня; цвет лица, несмотря на следы оспы, достаточно яркий и красивый; овал лица сносный, но его портит весьма причудливая прическа: это очень грубый мужской парик, очень высоко зачесанный на лбу, очень густой по бокам и очень редкий книзу; верх головы покрыт волосяной сеткой, а на затылке имеется нечто вроде женской прически; иногда она носит шляпу. Лиф ее, зашнурованный сзади наискось, покроем похож на наши камзолы; сорочка выступает по кругу над юбкой, которую она носит довольно небрежно. Королева всегда очень напудрена и напомажена и почти никогда не носит перчаток. Она обувается на мужской лад, у нее мужские движения и мужской тон голоса; при этом она весьма склонна изображать амазонку. Королева имеет по меньшей мере столько же гордости и высокомерия, сколько их мог иметь Густав Великий, ее отец; она очень учтива и ласкова, владеет восьмью языками, причем на французском говорит так, будто родилась в Париже. Она знает больше, чем вся наша Академия вместе с Сорбонной; прекрасно разбирается в живописи, как и во всем другом, а с интригами нашего двора знакома лучше меня. Короче, эта особа во всех отношениях необыкновенна. Я сопровождаю ее ко двору, следуя по дороге на Париж, так что вскоре Вы сможете судить о ней сами. Полагаю, что я ничего не забыл в ее описании, кроме того, разве, что иногда она носит шпагу и колет из буйволовой кожи, что парик ее черный, а на груди она не носит ничего, кроме перевязи такого же цвета».

Все, что герцог де Гиз сообщил о королеве Кристине, было точно во всех отношениях, особенно сказанное им о ее знании французского двора. Стоило ему назвать себя, как Кристина, смеясь, спросила его, как поживают аббатиса Бове, г-жа де Буссю и мадемуазель де Понс; когда же ей представился Комменж, она осведомилась о старике Гито, его дяде, и поинтересовалась, удастся ли ей увидеть его в гневе, ибо, как она слышала, это было едва ли не самое забавное зрелищ из числа тех, что ожидало ее при французском дворе. Письмо герцога де Гиза, опередившее знаменитую иностранку на несколько дней, еще более увеличило у всех желание увидеть ее.

Наконец 8 сентября 1656 года, после остановки в Эсоне, которую Кристина сделала для того, чтобы посмотреть балет, фейерверк и комедию, она въехала в Париж, сопровождаемая двумя шеренгами вооруженных горожан, которые в образцовом порядке встречали ее за стенами города и стояли вдоль ее пути на всех улицах, начиная от Конфлана, где она ночевала, и вплоть до Лувра, где она должна была остановиться. Толпа тех, кто хотел увидеть ее, была настолько плотной, что, въехав в Париж около двух часов пополудни, Кристина прибыла в Лувр лишь в девять часов вечера. Ее поместили в тех дворцовых покоях, где стены были украшены гобеленами со сценами побед Сципиона и где стояла великолепная кровать, обтянутая атласом с золотым шитьем, которую кардинал Ришелье, умирая, подарил покойному королю. Принц де Конти, явившийся встречать королеву Кристину, подал ей салфетку, которую она приняла, по словам г-жи де Мотвиль, сказав ему перед этим несколько приветственных слов.

Впрочем, королева Кристина умела быть очаровательной с теми, кому она хотела понравиться. Ее платье, столь странное в описании, не вызывало при взгляде на него особого удивления, или, по крайней мере, к нему легко можно было привыкнуть. Даже лицо ее казалось довольно красивым, и все восхищались ее познаниями, живостью ее ума и необычайной осведомленностью в отношении Франции. Она знала не только родословные и гербы самых знатных фамилий, но и подробности интриг и любовных связей, равно как и имена любителей живописи и музыки. Встретившись с маркизом де Сурди, она перечислила ему все картины, находившиеся в его собрании; дело доходило до того, что это она сообщала французам о сокровищах, которыми они обладали. В Святой капелле она пожелала увидеть драгоценный агат, который, по ее словам, должен был там находиться, и проявила при этом невероятную настойчивость: в итоге выяснилось, что в конце царствования покойного короля этот камень был перенесен в Сен-Дени.

Пробыв несколько дней в Париже, Кристина покинула его и отправилась с визитом к королю и королеве, которые, как уже было сказано, находились в Компьене. Мазарини выехал навстречу ей в Шантийи, а через два часа туда прибыли как частные лица король и герцог Анжуйский. Войдя через дверь, находившуюся в углу балюстрады парадной кровати, король и герцог Анжуйский появились среди толпы, окружавшей Кристину и кардинала.

Заметив августейших посетителей, Мазарини тотчас представил их Кристине, сказав ей, что это два именитейших французских дворянина.

— Охотно верю, — ответила Кристина, — ибо они родились, чтобы носить корону!

Она узнала их по портретам, которые видела в Лувре.

На другой день Анна Австрийская и король в сопровождении всей королевской свиты приехали в Ле-Файель, в дом, принадлежавший маршалу де Ла Мот-Уданкуру и находившийся в трех льё от Компьеня, чтобы принять там путешественницу и дать в ее честь обед.

Кристина пробыла несколько дней в Компьене, беседуя о политике с государственными людьми, о науках — с учеными и немилосердно высмеивая насмешников. Днем она ездила на охоту, а вечером присутствовала на постановках французских комедий; при этом она радостно вскрикивала в удачных местах пьесы, хлопала в ладоши, плакала или смеялась, смотря по обстоятельствам, и, что возмущало придворных в той же степени, в какой это веселило партер, ставила ноги на барьер своей ложи, как если бы она находилась одна в собственной комнате. Королева, видя у нее такую любовь к театру, повела Кристину на представление трагедии, которую поставили иезуиты и которую та жестоко высмеяла. В ту эпоху, как известно, иезуиты имели обыкновение не только сочинять трагедии, но и играть в них. Преподаватель Вольтера был одним из известнейших трагиков своего времени; звали его отец Поре.

Расставшись с королем и королевой, Кристина нанесла визит, приведший двор в крайнее негодование. Побуждаемая любопытством, которое возбуждали в ней те похвалы, какими маршал д’Альбре осыпал Нинон Ланкло, она пожелала непременно увидеть ее, пробыла у нее часа два и, расставаясь с ней, засвидетельствовала ей самые дружеские чувства.

«После этого, — рассказывает г-жа де Мотвиль, — эта шведская амазонка взяла наемные кареты, которые король велел ей предоставить, а также деньги, чтобы иметь возможность заплатить за эти кареты, и уехала, сопровождаемая своей жалкой свитой, без челяди, без величия, без серебряной посуды, без всяких признаков королевского достоинства».

Примерно в это же время кардинал Мазарини лишился своей сестры, г-жи Манчини, и племянницы, герцогини де Меркёр.

Заболев, г-жа Манчини тотчас же сочла себя обреченной. Дело в том, что ее муж, являвшийся великим астрологом, сначала предсказал свою собственную смерть, потом смерть своего сына, который был убит в сражении у ворот Сент-Антуан, и, наконец, смерть своей жены, которая должна была наступить на сорок втором году ее жизни. Бедная женщина уже начала питать некоторую надежду, что на этот раз ее муж ошибся, поскольку до окончания указанного им срока оставалось всего несколько дней, как вдруг, о чем мы уже сказали, она почувствовала себя нездоровой, слегла в постель и больше с нее уже не вставала. Ее брат находился рядом с ее смертным ложем, и она испустила дух, препоручив ему своих младших дочерей — Марию и Гортензию.

Что же касается герцогини де Меркёр, то она, вполне благополучно разрешившись от бремени, внезапно была поражена параличом: у нее отнялась половина тела, и одновременно она лишилась речи. Вначале Мазарини не очень беспокоился, поскольку врачи поручились за жизнь больной, но, когда по выходе из балета, где танцевал король, кардиналу сообщили, что племяннице стало намного хуже, он тотчас бросился в первую попавшуюся карету и велел отвезти его в Вандомский дворец. Кардинал застал бедную герцогиню умирающей, и, неспособная двигаться и лишенная речи, она смогла лишь улыбнуться ему.

Герцогиня де Меркёр умерла, оставив в колыбели сына, того самого герцога де Вандома, который спустя сорок лет спас монархию Людовика XIV.

В конце декабря 1656 года Олимпия Манчини, видя, что любовь короля, длившаяся уже два года, не может привести ни к какому выгодному для нее итогу, согласилась на брачный союз, который ей уже давно предлагали, и вышла замуж за сына принца Томмазо Савойского, принца Евгения, принявшего титул графа Суассонского, ибо принцесса де Кариньян, его мать, была дочерью знаменитого графа Суассонского и сестрой последнего графа, носившего это имя и оставившего ее наследницей прославленного рода, который являлся ветвью дома Бурбонов. Что же касается самой Олимпии Манчини, то, как мы уже говорили, она стала матерью того знаменитого принца Евгения, который поставил монархию Людовика XIV на край гибели.

Так что год закончился двумя этими смертями и этой свадьбой.

Пока Людовик XIV находился в Компьене, ему был нанесен еще один визит: короля посетил его дядя, Гастон Орлеанский, который, бросив, как обычно, своих друзей, тайно помирился с двором. Покинув свой замок Блуа, Гастон проследовал мимо Парижа и, подъехав к воротам Компьеня, встретил короля, который в это время охотился. Поприветствовав короля, он отправился к королеве, а затем к кардиналу, под предлогом подагры не вышедшему ему навстречу. Впрочем, герцога приняли превосходно, как если бы ничего не произошло.

Через несколько дней он оставил двор, на обратном пути посетил Париж, где не был уже три года, и направился в Блуа, решив закончить жизнь в безвестности, из которой он всегда выходил лишь с ущербом для своей чести.

То был последний представитель междоусобицы, явившийся просить у короля прощения; тем самым он проложил путь возвращению принца де Конде, не замедлившего поступить точно так же.

XXXII. 1656 — 1658

Любовные интриги Марии Манчини. — Мадемуазель де Ла Мот-д’Аржанкур. — Ревность. — Развлечение короля. — Юная садовница. — Возвращение к Марии Манчини. — Проекты женитьбы. — Дочери герцога Орлеанского. — Генриетта Английская. — Принцесса Португальская. — Маргарита Савойская. — Инфанта Мария Тереза. — Кристина в Фонтенбло. — Любопытное письмо этой королевы. — Празднества при дворе. — Надежды Мазарини. — Противодействие Анны Австрийской. — Измена и смерть маршала д’Окенкура. — Кампания короля. — Тяжелая болезнь. — Меры предосторожности, принятые кардиналом Мазарини. — Поездка в Лион. — Свидание французского двора с савойским. — Гувернантка-сомнамбула. — Образ действий испанского короля. — Он предлагает Мазарини инфанту в невесты королю.

Кардинал Мазарини не забыл просьбы умирающей сестры относительно Марии и Гортензии Манчини, и, что еще вероятнее, желая привязать к себе Людовика XIV всеми возможными узами, он надеялся, что одна из этих юных девушек увлечет короля, как прежде его увлекла Олимпия. Прозорливый министр не ошибся: правда, он рассчитывал на Гортензию, но, к его великому удивлению, осуществить его предвидение удалось Марии.

Мария, которая воспитывалась, как и ее сестра, в монастыре и как раз к этому времени вышла из него, по возрасту была младше Олимпии и старше Гортензии. Она была на год или два моложе короля, и ее никак нельзя было назвать красивой. Правда, она отличалась высоким ростом и ее фигура со временем могла стать привлекательной, но тогда девушка была настолько худой, а ее руки и шея выглядели настолько длинными, что ее высокий рост казался скорее недостатком, чем достоинством. На вид она была смуглой, даже желтоватой; ее большие черные глаза выглядели суровыми, а рот, который, правда, украшали великолепные зубы, был большим и невыразительным. Так что вначале Мазарини обманулся в своих надеждах, и король едва ли обращал хоть какое-то внимание на Марию и ее сестру.

К тому же в то время Людовика XIV занимала другая страсть, и, вне всякого сомнения, именно эта страсть заставила его терпеливо снести бракосочетание Олимпии Манчини. Предметом новой любви короля была фрейлина Анны Австрийской, незадолго до этого взявшей ее на свою службу; звали ее мадемуазель де Ла Мот-д’Аржанкур; эта юная особа не обладала ни блистательной красотой, ни исключительным умом, но была мила и изящна; ее кожа не отличалась ни особой нежностью, ни особой белизной, но ее голубые глаза и русые волосы в сочетании с чернотой бровей и смуглым цветом лица являли собой такое удивительное смешение нежности и живости, что его очарованию было трудно противостоять. Поскольку при всем том она очень хорошо выглядела, имела превосходную фигуру, чрезвычайно мило разговаривала и восхитительно танцевала, то, как только она была допущена на закрытые вечерние приемы у королевы, на которых нередко бывал король, он обратил на нее внимание, а вскоре воспылал к ней такой страстью, что королева начала проявлять беспокойство по этому поводу и как-то раз, когда король слишком долго беседовал с мадемуазель д’Аржанкур, она отвела его в сторону и сделала ему весьма строгое внушение. Но Людовик XIV, вместо того чтобы внять этому внушению, при первом же удобном случае заявил мадемуазель де Ла Мот о своих чувствах к ней и, когда она в качестве возражения стала ссылаться на строгость королевы, напомнил ей, что он король, пообещав, если она ответит ему взаимностью, оказывать матери сопротивление во всем, что та будет ему говорить. Но молодая фрейлина, имевшая в то время любовника, которым, по словам одних, был г-н де Шамарант, королевский камердинер, именовавшийся при дворе не иначе как «красавец Шамарант», а по словам других, маркиз де Ришелье, тот самый, что женился на дочери г-жи Бове, отказалась вступить в этот заговор, то ли опасаясь своего любовника, то ли желая этим отказом еще более воспламенить страсть короля. К несчастью, Людовик XIV, хотя и являлся королем, в то время не был достаточно взрослым как мужчина и не знал всех уловок кокетства; он поспешил обратиться к матери, как поступал всегда во всех своих детских горестях, рассказал ей все и с чистосердечием юноши, впервые обманувшегося в своих первых любовных ожиданиях, сам предложил удалиться от предмета своей любви. Королева тотчас же отправилась к Мазарини, который пришел ей на помощь, предложив королю побыть какое-то время наедине с самим собой. Король согласился, оставил двор, укрылся в Венсене, как позднее Лавальер укрылась в Шайо, молился, исповедался, причастился и возвратился после недельной отлучки, считая себя исцелившимся.

Это самоудаление короля никак не отвечало расчетам семейства д’Аржанкуров, которое, заметив чувства Людовика к мадемуазель де Ла Мот, уже строило определенные планы в отношении этой любви; более того, мать фрейлины предложила королеве и кардиналу пойти навстречу всем желаниям короля, заявив от имени дочери, что та удовлетворится титулом королевской любовницы. Но это совершенно не отвечало желаниям ни королевы, намеревавшейся сохранить сына целомудренным до дня его супружества, ни кардинала, не имевшего ничего против любовных увлечений короля, но желавшего, чтобы предметом такой любви была одна из его племянниц. Поэтому и королева, и кардинал ответили г-же д’Аржанкур, что они признательны ей за жертву, которую она готова принести, но, поскольку король уже излечился от своей страсти, жертва эта стала ненужной.

И в самом деле, по возвращении из Венсена король вел себя очень холодно и сдержанно; он всячески избегал встреч с мадемуазель д’Аржанкур, а если неожиданно сталкивался с ней, то явно был настроен проявлять твердость в своем решении порвать с ней навсегда. К несчастью, через два дня после его возвращения состоялся придворный бал, который король согласился почтить своим присутствием и на который явилась мадемуазель д’Аржанкур. Сверкая красотой, которую придавал ей ее наряд и, возможно, усиливала ее досада, она на глазах всего двора подошла прямо к юному монарху и пригласила его танцевать с ней. Услышав эту просьбу, Людовик страшно побледнел и подал девушке свою руку, которая не переставала дрожать все то время, пока длился танец. После этого мадемуазель д’Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер поделилась с подругами своими надеждами, которые она основывала на этом волнении короля, всеми, впрочем, замеченном.

Опасность была грозной, и потому Мазарини решил, что настало время вмешаться в это дело. Однако, в отличие от королевы, он призвал на помощь себе не благочестие и веру, а ревность и презрение: его полиция, начав поиски, донесла ему об интриге, а возможно даже двойной интриге, которую вела мадемуазель д’Аржанкур. Было перехвачено или куплено собственноручно написанное ею письмо, не оставлявшее никаких сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Обо всем этом было доложено королю, со свидетельствами в качестве подтверждения сказанного. И тогда гордость Людовика XIV сделала то, чего не могли сделать убеждения: он перестал видеться с мадемуазель д’Аржанкур; а поскольку в это же самое время г-жа Бове явилась к королеве с жалобой на раздор, который внесла в семейную жизнь ее дочери мадемуазель д’Аржанкур, то девушке было приказано отправиться в Шайо, в монастырь Дочерей Пресвятой Девы Марии, где, избавленная от заблуждений в отношении не только своих честолюбивых замыслов, но и своей любви, она провела весь остаток жизни, хотя и не постриглась в монахини и никто ее к этому не принуждал.

Мазарини разбирался в любви не хуже, чем в политике: он знал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как физическое наслаждение. Речь шла о том, чтобы полностью искоренить из памяти короля воспоминания о прекрасной затворнице; для этого следовало отыскать для него развлечение.

Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, никто не знает. Как ее звали, никому не известно. Из тогдашних писателей один лишь Сен-Симон рассказывает об этом любовном приключении.^[11] Однако оно не обошлось без последствий: садовница забеременела и родила дочь, но, из-за низкого происхождения матери, несчастную девочку оставили в безвестности, а когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля, по имени Ла Кё, которому Бонтан, камердинер короля и его доверенное лицо, по секрету сообщил о ее происхождении. Ла Кё с великой радостью согласился жениться на ней, надеясь, что брачный союз со старшей из дочерей Людовика XIV поможет ему далеко продвинуться. Однако он ошибся: ему удалось подняться лишь до чина капитана кавалерии, да и то по протекции герцога Вандомского. Что же касается самой дочери Людовика XIV, которая, к несчастью, знала тайну своего рождения, то она была высокой, хорошо сложенной и внешне очень похожей на короля; вероятно, именно по причине этого сходства ей было запрещено выходить из ее деревни, где она и умерла в возрасте тридцати шести или тридцати семи лет, завидуя участи трех своих сестер, признанных отцом и превосходно выданных замуж. У нее было несколько детей, которые, как и она, умерли в безвестности.

Мазарини не ошибся: эта мимолетная интрижка совершенно исцелила короля от любви к мадемуазель де Ла Мот, так что он вернулся к своей привычной жизни и предался удовольствиям. Именно в это время в его окружении снова оказалась Мария Манчини, на которую он вначале не обратил никакого внимания.

Но если он не обратил внимания на молодую девушку, то совсем иначе обстояло дело с ней в отношении него. Вид короля, такого красивого и величественного, возбуждал в ней чувство, никоим образом не напоминавшее почтение.

«Ибо, — говорит ее сестра в “Мемуарах”, которые оставил нам Сен-Реаль от ее имени, — она была единственной, кого не страшило величие короля, и, при всей своей влюбленности в него, она всегда очень свободно с ним разговаривала. Дело дошло до того, что однажды, прогуливаясь вместе со своими сестрами и заметив вдали какого-то дворянина, фигурой напоминавшего короля, она бросилась к нему с криком: “Ах, это вы, мой бедный государь!” Дворянин обернулся, и Мария застыла в смущении, увидев, что она ошиблась».

Это чувство, поощряемое Мазарини, вскоре стало известно всем, и разговоры о нем дошли до Людовика XIV; вначале король, казалось, посмеивался над ним, но мало-помалу начал обращать взор на ту, которой он внушил любовь: всегда приятно и лестно быть любимым! На первых порах Людовик XIV был всего лишь признателен Марии за то чувство, какое она выказывала столь открыто, но, сблизившись с ней, он заметил, что если природа с некоторым небрежением отнеслась к ее внешности, то умом ее, напротив, она позанималась всерьез. Мария Манчини была мила, прелестно беседовала и очаровательно рассказывала; наконец, она явно любила Людовика XIV всем сердцем и всей душой.

Тем не менее как раз в это самое время кардинал деятельно занимался подготовкой события, способного более всего привести в отчаяние Марию Манчини с ее зарождающейся любовью, которую сам же он и поощрял: речь идет о женитьбе короля.

Возможными представлялись несколько партий. Во-первых, мадемуазель де Монпансье, которую, по молодости ее сестер, родившихся от второго брака ее отца, уже называли Великой Мадемуазель. Выйти замуж за короля было самым заветным желанием принцессы; даже гражданскую войну она затеяла с единственной целью — заставить короля на ней жениться, и во время своего владычества в Орлеане, когда Анна Австрийская послала просить у нее разрешения проехать через этот город, принцесса прямо сказала Лапорту:

— Пусть мне дадут короля в мужья, и я сдам Орлеан!

Лапорт передал этот ответ королеве, которая расхохоталась и промолвила:

— Что ж! Тогда, вместо того чтобы проехать через город, мы объедем его стороной. Король не по ее носу, хоть он у нее и весьма длинный!

Ответ был несколько грубоватый, но зато решительный, и с этого времени о мадемуазель де Монпансье как невесте короля больше разговора не было.

Но, с тех пор как Гастон Орлеанский снова вошел если и не в фавор, то в милость, речь зашла о его второй дочери. Впрочем, об этом брачном союзе говорили лишь те, кто его желал. К несчастью, кардинал не входил в их число: не имея повода быть довольным герцогом Орлеанским, он не хотел, делая его дочь королевой, возрождать угасающее значение человека, так часто выступавшего против него. Так что Мазарини был противником этого брака.

В то время при французском дворе жила принцесса Генриетта Английская, та самая маленькая девочка, с которой король однажды не пожелал танцевать; она тоже, в свой черед, похорошела и с каждым днем становилась все более привлекательной. Но, рожденная на ступенях трона, бедная девочка видела, как этот трон превратился в эшафот; она была изгнанницей, не имела ни денег, ни власти, и в Англии в то время правил Кромвель. Так что о Генриетте тоже не стоило думать.

С другой стороны, пришло письмо от Комменжа, пребывавшего в качестве посла в Лиссабоне: там на выданье была принцесса Португальская, и ее матери настолько хотелось увидеть дочь королевой Франции, что она предлагала Комменжу большие деньги, чтобы он попытался добиться согласия Мазарини на этот брак. Комменж прислал портрет принцессы, но при дворе распространился слух, что портрет сильно приукрашен и если король доверится копии, то при виде оригинала его постигнет большое разочарование.

В это же время достаточно серьезно занимались еще одной принцессой: то была принцесса Маргарита Савойская, племянница английской королевы и двоюродная сестра Генриетты. Но те, кто был осведомлен о том, что творилось за кулисами, знали, что все происходившие по этому поводу переговоры велись лишь для того, чтобы заставить короля Испании решиться. А решиться ему, как желал французский двор, предстояло вотна что.

Преследуя политические цели, Анна Австрийская и Мазарини всегда желали брачного союза с испанским королевским домом; однако на пути этого союза имелось огромное препятствие: инфанта Мария Тереза была единственной дочерью короля и, следовательно, наследницей испанской короны, так что невозможно было выдать будущую королеву Испании замуж за царствующего короля Франции.

Но, как если бы все случайности судьбы решили соединиться для того, чтобы содействовать процветанию Французского королевства, так долго испытывавшего мучения, королева Испании родила сына. Так что инфанта являлась теперь всего лишь обычной принцессой, поскольку ее брат, хотя он и был младше ее, стал наследником короны.

После счастливого рождения этого принца Мазарини не спускал глаз с Испании, а точнее, с Фландрии и Брабанта, которые он всегда страстно желал присоединить к Франции.

Среди всех этих забот, совершенно неожиданно, при дворе стала известна удивительная новость: королева Кристина, эта достославная путешественница, так хорошо принятая в свой первый приезд во Францию, вернулась туда, не заручившись, вероятно, согласием короля, ибо в Фонтенбло она получила повеление задержаться. Правда, чтобы смягчить этот приказ, весь замок был отдан в ее распоряжение. Внезапно стало известно, что в этом самом замке, без оглядки на королевское гостеприимство, без уважения к французским законам, она велела казнить одного из своих слуг по имени Мональдески. Причины этого убийства неизвестны. Королева послала за настоятелем монастыря тринитариев, вручила ему связку писем, а затем позвала Мональдески и стала обвинять его в измене. Мональдески все отрицал. Тогда Кристина попросила монаха отдать ей письма, которые он перед этим получил из ее рук, и показала их обвиняемому; тот побледнел и, отведя ее в сторону, бросился к ее ногам. Но она, терпеливо выслушав все, что несчастный говорил ей, приказала командиру своих гвардейцев, Сантинелли, казнить изменника.

И тогда началась жуткая сцена просьб и молений, не вызывавших у королевы ничего, кроме презрения; видя, что Мональдески, не в силах поверить в свою скорую смерть, не хочет исповедоваться, она приказала для начала его ранить, чтобы он, наконец, в это поверил. Однако исполнить подобный приказ оказалось нелегко, поскольку Мональдески, предвидя опасность, надел кольчугу, и этот панцирь ослабил первые удары. Наконец, после того как Сантинелли отрубил осужденному три пальца на руке и, уступая его настоятельным молениям, дважды безуспешно ходил к королеве с просьбой о помиловании, он сумел, по словам г-жи де Мотвиль, «пронзить ему шпагой горло, а затем перерезать его ножом».

Нетрудно понять, какое впечатление произвело на двор подобное известие: вызванное им чувство отвращения к Кристине было всеобщим; Людовик XIV, полагая неправильным, что в его королевстве кто-то еще, кроме него, имеет притязание быть королем и наказывать преступников, решил изъявить Кристине свое неудовольствие и поручил сделать это Мазарини. Несомненно, письмо министра показалось королеве неподобающим, ибо она, со своей стороны, ответила ему следующим посланием:

«Господин Мазарини!

Те, кто сообщил Вам об обстоятельствах смерти Мональдески, моего конюшего, были чрезвычайно плохо осведомлены. Я нахожу весьма странным, что для выяснения правды о случившемся Вы привлекаете так много людей. Тем не менее Ваш образ действий, при всей его нелепости, не должен был бы меня удивлять; однако я никогда не могла бы вообразить, что Вы или Ваш юный надменный повелитель осмелитесь выказывать мне хотя бы малейшую враждебность. Поймите же все, слуги и хозяева, малые и великие, что мне было угодно действовать таким образом и что я не должна и не желаю давать отчета в своих поступках никому, а тем более такому бахвалу, как Вы! Для человека Вашего ранга Вы играете странную роль; однако, какие бы причины ни заставляли Вас мне писать, я придаю этому слишком малое значение, чтобы Ваше письмо заинтересовало меня хоть на минуту. Хочу, чтобы Вы знали и сказали любому, кто хочет это услышать, что Кристину весьма мало заботит ваш двор, а еще меньше заботите Вы сами; чтобы отомстить за себя, мне не нужно прибегать к Вашему огромному могуществу. Храня свою честь, я пожелала так поступить; моя воля — это закон, который Вы обязаны уважать! Ваш долг — молчать! И другим, тем, кого я уважаю не больше, чем Вас, следует знать, как они должны поступать с равными себе, прежде чем поднимать не приличествующий им шум.

Запомните, же господин кардинал, что Кристина — королева, где бы она ни находилась, и что в том месте, где ей угодно жить, ее люди, какими бы мошенниками они ни были, стоят больше, чем Вы и Ваши соглядатаи!

Как прав был принц де Конде, когда, оказавшись в Венсене, куда Вы бесчеловечно его заточили, воскликнул: “Эта старая лиса никогда не перестанет оскорблять верных слуг государства — по крайней мере до тех пор, пока Парламент не спровадит его или не покарает суровым образом этого светлейшего негодяя из Пешины…”

Поверьте мне, Жюль, Вам следует вести себя так, чтобы завоевать мое расположение, к чему Вы до сих пор не очень стремились. Не дай Вам Бог проявить по отношению ко мне малейшую бестактность; даже находясь на краю света, я буду осведомлена о Ваших происках: в моем распоряжении всегда есть друзья и придворные, столь же ловкие и бдительные, как Ваши, но куда менее продажные.

КРИСТИНА».

Использованное Кристиной средство, при всей его резкости, принесло ей успех, и, проведя в Фонтенбло еще два месяца и никем более не тревожимая, она получила приглашение на балет, в котором во время карнавала должен был танцевать король, прибыла в Париж 24 февраля 1658 года и разместилась в Лувре, в покоях кардинала Мазарини.

Этот балет давался в честь Марии Манчини и назывался «Больной амур». Слова к нему, как всегда, сочинил Бенсерад, но музыку на этот раз написал молодой человек, имя которого тогда лишь стало приобретать известность, — Жан Батист Люлли. Этот молодой человек приехал из Италии вместе с шевалье де Гизом, определившим его на службу к мадемуазель де Монпансье, от которой он перешел на службу к королю. Помимо того, что Люлли сочинил музыку к этому балету, он исполнял в нем также роль Скарамуша. Так что он завоевал в «Больном амуре» двойной успех, и с этого дня малыш Батист, как его называли, вошел в моду.

На этом балете присутствовала мадемуазель де Монпансье, месяца за три до этого вернувшаяся ко двору. Ее свидание с королевой происходило в Со, и, когда во время этого свидания в комнату вошел король, Анна Австрийская, обращаясь к нему, ограничилась словами:

— Вот девица, которую я намерена вам представить. Она очень досадует на себя за свое скверное поведение и впредь намерена быть благоразумной.

После этого король и принцесса подали друг другу руку, и дальше все пошло по-прежнему, как если бы в памяти о прошлом не продолжала грохотать пушка Бастилии.

Зима прошла в празднествах и маскарадах. На всех этих маскарадах король ни на минуту не покидал Марию Манчини, в которую он был серьезно влюблен. Так что на этот раз королева не на шутку встревожилась.

И в самом деле, король не ходил туда, куда не являлась мадемуазель Манчини, а точнее, он ходил лишь туда, где была она. Королева всегда видела его теперь с мадемуазель Манчини: он вполголоса разговаривал с ней и громко смеялся, не проявляя при этом никакого стеснения; и потому королева стала делать ему внушения, как она это делала в связи с мадемуазель д’Аржанкур.

К несчастью, король стал на год старше, а в его возрасте год значит много; он с досадой отвечал матери, что его достаточно продержали в путах, чтобы теперь, когда он стал мужчиной, ему можно было бы чувствовать себя свободным.

И тогда у королевы возникло подозрение, что Мазарини питает тайную надежду выдать свою племянницу замуж за короля. Забыв о своей собственной любовной связи с кардиналом, она пришла в ужас от этого дерзкого замысла.

И в самом деле, кардинал, как мы уже говорили, с некоторого времени стал понимать, что власть мало-помалу переходит из рук королевы в руки короля, и все его расчеты зиждились теперь на том, чтобы хорошо выглядеть в глазах юного монарха, а то, что он будет плохо выглядеть в глазах королевы, его мало беспокоило. Так что он перестал соблюдать осторожность в отношениях с ней, во всеуслышание заявляя, «что у нее никогда не было ума; что она всегда выказывала более привязанности к Австрийскому дому, чем к тому, в который войта; что покойный король, ее супруг, имел все основания ненавидеть жену и не доверять ей; что набожна она бывает лишь по необходимости, и, наконец, что она любит только вкусно поесть, нисколько не заботясь обо всем прочем».

Разумеется, все эти нападки со стороны кардинала доходили до королевы и, особенно в этот момент, крайне тревожили ее; поэтому она собрала в тайне самых опытных государственных советников и самых знаменитых адвокатов Парламента, чтобы узнать, будет ли, в случае если король женится без ее согласия, этот брак законным. Все в один голос заявили, что нет, не будет, и посоветовали королеве заранее выступить с возражением против этого предполагаемого брака. Бриенн, к которому королева всегда сохраняла доверие и которому было поручено составить этот важный документ, пообещал добиться его регистрации на закрытом заседании Парламента, в случае если король тайно женится на племяннице кардинала.

Королева ни слова не говорила министру о своих опасениях, и потому она была сильно удивлена, когда однажды, коснувшись вопроса о женитьбе короля, он сам завел разговор об этом предполагаемом браке, смеясь над глупостью своей племянницы, которая могла поверить обещаниям двадцатилетнего короля, но высмеивал он ее так, что в этой шутливости можно было увидеть скорее прощупывание почвы, чем осуждение. Анна Австрийская воспользовалась случаем и, спокойно выслушав кардинала, сказала:

— Сударь, я не думаю, что король способен на такую низость; но если допустить, что он ее задумал, то я предупреждаю вас, что вся Франция восстанет против вас и против него и что я сама возглавлю это восстание и заставлю принять в нем участие моего второго сына!

Через несколько дней письменное возражение против этого брака было составлено и показано Мазарини. И тогда, отказавшись от надежд, которые, по-видимому, он какое-то время лелеял, Мазарини возобновил попытки прийти к соглашению с Испанией, но делал при этом вид, что продолжает вести переговоры с Савойей. На самом деле, и тот, и другой вариант женитьбы короля был выгодным: союз с Савойей был средством продолжить войну, союз с Испанией — средством упрочить мир.

С наступлением весны возобновились тревоги, связанные с войной. На этот раз кампания началась с измены. Маршал д’Окенкур, прельщенный прекрасными очами г-жи де Шатийон, которая уже имела в числе своих поклонников короля, герцога Немурского и принца де Конде, вступил в переговоры с Конде и согласился сдать ему Перонну; к счастью, об этой измене стало известно своевременно, и король отстранил маршала от командования войсками.

Впрочем, эта измена вскоре была наказана еще более жестоко: маршал д’Окенкур, перешедший на сторону врага и оборонявший взятый в осаду Дюнкерк, приблизился к нашим линиям с целью провести рекогносцировку на местности, получил смертельное ранение и скончался, изъявив глубокое раскаяние и попросив у короля единственной милости — быть похороненным в церкви Богоматери Льесской, на что получил согласие.

Вследствие измены маршала было решено, что в этом году король отправится к армии ранее обычного; но, до того как он покинул Париж, произошло еще одно примирение, на этот раз с г-ном де Бофором, который, находясь в изгнании, выказал твердость и гордость, не пытаясь с помощью какой-либо подлости обрести дружбу с министром и желая, чтобы между тем, что было сделано против него, и его согласием примириться с двором прошло подобающее время. Мазарини, со своей стороны, по совету герцога Вандомского видел в герцоге де Бофоре лишь брата герцога де Меркёра, своего племянника, и, как только Бофор снова вошел в милость, принял его в число своих друзей и поставил его, по праву преемственности, по главе Адмиралтейства, которым в продолжение войны руководил герцог Вандомский.

Король уехал на другой день после Пасхи и начал с того, что лично появился перед Эденом, который незадолго до этого взбунтовался; но, поскольку никакой вероятности принудить Эден к повиновению не было, Мазарини не захотел, чтобы Людовик XIV продолжал бесполезное и, следовательно, унизительное стояние под стенами этого города, и потому решено было идти к Кале, чтобы постараться осуществить главный план этого года — совместно с англичанами захватить Дюнкерк. Дело в том, что с целью устрашить Испанию кардинал Мазарини заключил союз с Кромвелем.

Дюнкерк был захвачен 14 июня, но радость, которую вызвало это событие, вскоре омрачилась неожиданно начавшейся болезнью короля. 22 июня Людовика XIV охватила крапивная лихорадка, которая не прекращалась ни на минуту и в итоге развилась настолько, что вскоре начали опасаться за его жизнь. В этих обстоятельствах несколько человек выказали королю свою преданность; прежде всего, речь идет о королеве, решившей удалиться в Валь-де-Грас, если король умрет; герцог Анжуйский не пожелал расстаться с братом, хотя лихорадка была заразной, а Мария Манчини, каждый день ожидавшая известий о больном, пребывала в отчаянии из-за того, что ей не позволили стать его сиделкой.

Но совсем иначе дело обстояло с кардиналом, который начал с того, что подумал о своих интересах. Поскольку от герцога Анжуйского, в случае смерти короля, ему не приходилось ждать ничего хорошего, он послал забрать обстановку и деньги из своего дома в Париже и перевезти все это в Венсенский замок.

Молодой граф де Гиш, сын маршала де Грамона, маркиз де Вильруа, сын маршала, и молодой принц де Марсийяк, которые в то время были фаворитами короля, также выказали ему свою великую преданность.

Наконец врачи объявили, что жизнь больного вне опасности, и двор охватило великое ликование. Король вернулся в Компьень, затем в Фонтенбло, потом в Париж. Все спешили засвидетельствовать молодому государю свою радость по поводу его выздоровления. Лишь одно четверостишие прозвучало возражением против того, что все считали милостью Божьей. Принадлежало оно Бюсси-Рабютену и было написано во время болезни короля; вот оно:

Болезнь лишь укрепила любовь Людовика XIV к Марии Манчини, ибо, как мы уже говорили, во время его болезни юная девушка всеми возможными способами проявляла свою привязанность к нему; и потому королева поспешила осуществить то, что с самого начала года называли путешествием в Лион.

Путешествие в Лион имело цель явную и цель тайную. Явная цель состояла в том, чтобы познакомить короля с принцессой Маргаритой Савойской, которая по-прежнему рассматривалась как возможная королева Франции, а тайная — оказать давление на Испанию и подтолкнуть испанского короля к решению отдать в жены Людовику XIV инфанту.

Отъезд был назначен на 25 октября.

В это время пришло известие, что в свой черед, находясь в Брюсселе, тяжело заболел принц де Конде. Мазарини, помнивший в эту минуту лишь о том, что Конде являлся принцем королевской крови, был, вероятно, чрезвычайно доволен представившейся возможностью примириться с ним. Поэтому он поторопился выправить паспорт Гено, своему врачу, слывшему тогда самым искусным медиком на свете, и послал его к принцу. Гено отправился в путь и, приехав своевременно, сделал больному целый ряд кровопусканий, которые его спасли, а затем без задержки вернулся с известием, что принц вполне поправился.

Мазарини тотчас же приехал с поздравлениями к г-же де Лонгвиль, которая, с тех пор как ее коснулась, как мы уже говорили, милость короля, не только не подстрекала брата к бунту, как она это делала прежде, но и пыталась примирить его с двором, последним врагом которого, наряду с кардиналом де Рецем, он оставался.

Те несколько месяцев, что прошли между возвращением короля в столицу и отъездом в Лион, были заполнены празднествами. Мольер получил привилегию выступать в Париже и, благодаря своим пьесам, а главное — отметим слепоту людей, которые никогда не замечают гениев при их появлении и отдают им должное только после их смерти, — благодаря актеру Скарамушу, начал привлекать на свои спектакли толпы зрителей. Малыш Батист продолжал ставить на сцене свои первые шедевры; театральные машинисты, приехавшие из Италии, казалось привезли с собой из-за гор волшебную палочку. Увеличение числа карет в Париже и их роскошь удивили бы Бассомпьера, довелись ему выйти из могилы, куда больше, чем они удивили его в тот день, когда он вышел из Бастилии. Прогулочная аллея Кур-ла-Рен была великолепна каждый день; ярмарка святого Лаврентия, этот базар, где оказывалось собрано воедино все, что могло удовлетворить вкус, утонченность, моду и даже пороки, блистала великолепием каждую ночь; короче, все предвещало приближение той ослепительной и словно залитой потоками света эпохи, которой стала вся середина царствования Людовика XIV.

Отъезд в Лион состоялся в назначенный день; французский двор прибыл туда 25 ноября, а 28-го числа того же месяца к нему присоединился савойский двор.

При известии о приближении принцесс кардинал Мазарини выехал навстречу им, проделав около двух льё. Герцог Анжуйский отправился вслед за ним и встретил принцесс примерно за льё от Лиона; король и королева отъехали вместе на пол-льё от города.

Их величества находились в карете, но, увидев издали кортеж, король сел на лошадь и поскакал навстречу карете герцогини Савойской. В нескольких шагах перед ним карета остановилась, и герцогиня Савойская вышла из нее вместе с двумя своими дочерьми, ибо, помимо принцессы Маргариты, герцогиню сопровождала и ее старшая дочь, принцесса Луиза, которая уже побывала замужем и успела стать вдовой. Король спешился, поклонился принцессам, пристально посмотрел на ту, что предназначалась ему в жены, потом снова сел на лошадь и тотчас же вернулся к карете Анны Австрийской, которая поинтересовалась у него, какое мнение он составил о принцессе Маргарите.

— Ну, — ответил король, — принцесса приятна внешне и, вопреки обыкновению, похожа на свои портреты; она несколько смугла, но зато у нее прекрасное сложение.

Понятно, какое удовольствие доставили королеве эти слова; она приказала кучеру поторопиться и через минуту съехалась с принцессами. Они тотчас же вышли из своей кареты, и королева поступила так же. Приветствуя Анну Австрийскую, герцогиня Савойская чуть ли не опустилась перед ней на колени, взяла ее руку и почти насильно поцеловала ее с величайшей покорностью. Королева, со своей стороны, поцеловала герцогиню, равно как и ее дочерей, опустившихся перед ней на колени. Мадемуазель де Монпансье, также принимавшая участие в этой поездке, поприветствовала герцогиню Савойскую как свою тетку; затем все сели в королевскую карету. Королева посадила герцогиню Савойскую подле себя на переднюю скамью, где она обычно сидела сама; мадемуазель де Монпансье села на задней скамье, посадив рядом с собой г-жу де Кариньян, встречавшую принцесс в качестве их родственницы через своего мужа; герцог Анжуйский поместился возле принцессы Луизы, у одной дверцы, а король занял место подле принцессы Маргариты, у другой дверцы.

Так они прибыли в Лион, где оба двора разместились в резиденции королевы.

Удивительнее всего было то, что в этой поездке принимала участие Мария Манчини, то ли потому, что Людовик XIV не мог решиться на разлуку с ней, то ли потому, что ему было сказано, что в проекте его брачного союза с принцессой Маргаритой нет ничего серьезного. Как и ее сестры, она состояла под надзором г-жи де Венель, старой гувернантки, осуществлявшей над вверенными ее надзору овечками настолько строгое наблюдение, что порой это нарушало ее сон. В Лионе, где окна покоев девиц Манчини выходили на площадь Белькур и были расположены очень низко, у г-жи де Венель вообще не было ни минуты покоя, так что бедная дама превратилась в сомнамбулу. Однажды ночью она поднялась, вошла в спальню сестер Манчини и в полусне приблизилась к их кровати, чтобы убедиться, что они на месте. Но, когда она ощупывала их, вышло так, что она сунула палец между зубов Марии Манчини, спавшей с открытым ртом. Ощутив у себя во рту нечто чужеродное, девушка машинально сжала челюсти, а поскольку зубы у нее, как мы уже отмечали, были здоровые и крепкие, она чуть было не откусила палец несчастной г-жи де Венель, которая от боли тотчас же пробудилась и принялась громко кричать. От этих криков проснулись в свой черед обе девушки и, при свете ночника увидев в своей спальне нечто похожее на привидение, тоже подняли крик. На шум сбежались слуги, все разъяснилось, и на другой день рассказ о ночном происшествии, о котором было доложено королю, сильно позабавил весь двор.

Тем временем известие о путешествии, которое предстояло совершить королю, и о причине, по которой оно предпринималось, достигло, как и желал этого Мазарини, Мадрида и проникло в Эскориал. Узнав, что Людовик XIV намерен жениться на принцессе Маргарите Савойской, Филипп IV воскликнул: «Esto no puede ser, уnо sera!» («Этого не может быть и не будет!»)

И потому он незамедлительно призвал дона Антонио Пиментеля и, даже не дав ему времени затребовать паспорта, настолько велико у него было опасение, что тот опоздает, послал его во Францию.

Так что в то самое время, когда король, королева, кардинал, герцогиня Савойская и ее дочери въехали в одни ворота города, дон Антонио Пиментель въехал в другие; в тот же вечер он потребовал аудиенции у Мазарини. Увидев посла, которого он уже давно знал, Мазарини воскликнул:

— Или вы изгнаны из Испании королем, вашим повелителем, или приехали предложить нам инфанту!

— Я приехал предложить вам инфанту, сударь, — ответил посол, — и вот мои полномочия на ведение переговоров об этом брачном союзе.

С этими словами он предъявил Мазарини письмо Филиппа IV.

Это было как раз то, что виделось Мазарини в его самых чудесных мечтах; поэтому он тотчас же отправился к королеве и, видя, что она одна, задумчива и грустна, с улыбкой сказал ей:

— Добрые вести, государыня, добрые вести!

— И что же это за вести? — спросила королева. — Уж не мир ли?

— Лучше этого, государыня, — ответил министр, — лучше! Ибо я одновременно приношу вашему величеству и мир, и инфанту!

Это событие произошло 29 ноября, и известие о нем заполнило собой весь конец 1658 года.

XXXIII. 1658 — 1659

Замысел бранного союза с принцессой Савойской откладывается. — Радость короля. — Представление «Эдипа». — Лафонтен. — Боссюэ. — Расин. — Буало. — Проект мирного договора между Францией и Испанией. — Конец любви короля и Марии Манчини. — Обещание Мазарини. — Отъезд Марии. — Двор отправляется на Юг. — Переговоры на Фазаньем острове. — Пиренейский мирный договор. — Возвращение принца де Конде. — Смерть Гастона Орлеанского. — Занятные истории об этом принце. — Конец Фронды.

Спустя две недели после выезда из Лиона двор вернулся в Париж.

Герцогиня Савойская, с которой королева откровенно объяснилась по поводу дона Антонио Пиментеля и возложенного на него поручения, возвратилась в Савойю, получив вполне определенное обязательство, что если король не женится на инфанте, то он возьмет в жены принцессу Маргариту.

Что же касается короля, то он во всех этих событиях увидел лишь одно чрезвычайно обрадовавшее его обстоятельство, а именно, что свадьба его отложена и он может с полной свободой предаваться не только удовольствиям, которые предлагались ему в это время года, но и своей все возраставшей любви к Марии Манчини.

Как раз ко времени его возвращения в столицу старик Корнель поставил на сцене своего «Эдипа», который был сыгран актерами Бургундского отеля, тогда как Мольер, пользовавшийся покровительством герцога Анжуйского, водворился в Малом Бурбонском дворце. С другой стороны, в двух совершенно различных жанрах начали приобретать известность два человека: Жан Лафонтен, прибывший из Шато-Тьерри, и Боссюэ, прибывший из Меца. Кроме того, заговорили о двух молодых людях, подававших большие надежды: одного из них звали Расином, другого — Буало. Наконец, только что вышли в свет и обрели величайший успех две первые части романа «Клелия».

Тем временем дон Антонио Пиментель, затворившись в доме Мазарини, разрабатывал вместе с министром все условия договора, которому предстояло упрочить мир в Европе, ибо уже в ту эпоху Франция приобрела такой вес, что ни одно значительное событие в Европе не совершалось без ее участия; но поскольку ни одно решение не могло быть принято без прямых переговоров министра Испании и министра Франции, то было назначено свидание между Мазарини и Луисом Аро.

Встреча должна была происходить на границе двух королевств, однако предстояло еще определить, на каком берегу реки, на земле Франции или на земле Испании, состоится это свидание.

Однако перед этим Мазарини следовало исполнить одно очень важное дело. Его давно уже обвиняли — и даже сама королева, как мы видели, испытывала определенное беспокойство по этому поводу, — что он хочет посадить на французский престол свою племянницу. Возможно, так оно и было на самом деле, пока министр брал в расчет лишь более чем скромную выгоду, которую мог принести Франции союз с Савойей или Португалией, но все изменилось с прибытием дона Пиментеля, ибо оно позволяло воплотить в жизнь надежды, которые кардинал питал в отношении Испании.

И потому, перед тем как отправиться на переговоры, он решил обрушиться на любовь, которую король неизменно выказывал Марии Манчини, и вырвать из сердец влюбленных если и не любовную страсть, то хотя бы надежду.

Однако сделать это было непросто: власть, которую Мария приобрела над королем, была тем больше, что объяснялась она не красотой девушки, а ее необычайным умом. Так что Людовик XIV, в сущности говоря, был влюблен в ее ум так же, как и в ее облик. Ясно поэтому, что министр, заговоривший с королем о необходимости расстаться с ней, встретил у него весьма грубый прием; но министра это не смутило, и он продолжал стоять на своем. И тогда Людовик XIV попытался соблазнить кардинала, предложив жениться на его племяннице; но это предложение успеха не имело.

— Государь! — ответил Мазарини. — Если ваше величество способно на такое проявление слабости, то я предпочту собственными руками заколоть свою племянницу, чем согласиться на подобный брак, который противен достоинству короны в той же степени, в какой он вреден интересам Франции, и если вы будете упорствовать в своем замысле, то я заявляю вам, что сяду со своими племянницами на корабль и увезу их за море!

Так что королю ничего не оставалось, как открыто сопротивляться, и в какой-то момент он, казалось, решился на это, но в конце концов мольбы кардинала взяли верх над уловками его племянницы. Отъезд юных девушек был назначен на 22 июня. Накануне вечером король пришел к матери чрезвычайно грустный и совершенно расстроенный. И тогда королева, взяв стоявшую на столе свечу, перешла вместе с ним из спальни в ванную комнату. Они пробыли там около часа; король вышел оттуда первым, с глазами, красными от слез; вслед за ним вышла королева, также весьма огорченная, и, обращаясь к г-же де Мотвиль, промолвила:

— Мне жалко короля! Он чувствителен и одновременно рассудителен; но я сейчас сказала ему, что рано или поздно он непременно поблагодарит меня за ту боль, какую я ему теперь причиняю.

Страшный день отъезда наступил, пришел и час прощания; карета, которая должна была увезти трех сестер, уже ждала их; Мария Манчини вошла к королю и застала его в слезах.

— Ах, государь! — воскликнула она. — Вы король, и вы плачете, а я уезжаю!..

Но Людовик XIV ничего не ответил на этот смелый и лаконичный призыв, и, понимая, что никакой надежды у нее больше нет, девушка гордо вышла, села в карету, где ее ждали Гортензия и Анна Мария, ее сестры, и уехала в Бруаж, назначенный ей в качестве места ссылки.

Король последовал за ней, проводив ее до кареты, и оставался на месте до тех пор, пока карета не скрылась из виду; затем он пришел к королеве попрощаться с ней и сразу же уехал в Шантийи, чтобы затвориться в уединении, предаваясь воспоминаниям и печали.

Четыре дня спустя в свой черед уехал кардинал, сопровождаемый поистине княжеской свитой, в которую входили два архиепископа, четыре епископа, три маршала Франции и несколько высокопоставленных вельмож. Помогать Мазарини в его работе должен был государственный министр де Лионн, а дон Антонио Пименталь поехал вперед кардинала, чтобы уведомить о его приезде испанского министра.

В качестве места переговоров был выбран Фазаний остров.

В тот самый день, когда кардинал прибыл в Сен-Жан-де-Люз, двор выехал из Фонтенбло и отправился на Юг; но перед отъездом король поставил условием, что по пути, проезжая через Коньяк, он еще раз увидится с Марией Манчини. Королева дала на это согласие. Однако это свидание не принесло влюбленным ничего, кроме новых слез. После этого Мария вернулась в Бруаж, а король продолжил путь в Бордо.

Переговоры были долгими; особенно трудно было найти согласие по вопросу о возвращении принцу де Конде его имений и его должностей. Кроме того, спор шел о каждом городе, который надо было взять или уступить. Мазарини со своей итальянской хитростью и выдержкой противостоял дону Луису де Аро во всех спорных вопросах, которые тот навязывал ему, и, хотя и чувствуя, что в этих непрерывных бдениях и ожесточенных переговорах он теряет здоровье, стойко держался до тех пор, пока все не было улажено к величайшей пользе для Франции.

Мирный договор включал сто двадцать четыре статьи, каждая из которых была предложена, обсуждена и утверждена исключительно обоими министрами, без всякого вмешательства в это дело третьих лиц. Он предусматривал прочный и непоколебимый мир, вечный союз, равенство в привилегиях, льготах и торговых правах.

Из своих завоеваний Франция удержала за собой, со стороны Нидерландов: Аррас, Бапом, Эден, Лиллер, Бетюн, Ланс, графство Сен-Поль, Теруан и Артуа, за вычетом Эра и Сент-Омера.

Во Фландрии она получила Гравлин, Бурбур и Сен-Венан.

В Эно — Ландреси и Ле-Кенуа.

В Люксембурге — Тьонвиль, Монмеди, Данвилье, Ивуа, Шаванси и Марвиль.

Она уступила Берг и Ла-Бассе, но ей были отданы Мариенбур, Филиппвиль и Авен.

Наконец, со стороны Испании ей были уступлены Руссильон, Конфлан и часть Сердани, находящуюся по эту сторону Пиренеев.

К тому же король Испании отказывался от всех своих условных прав на Эльзас и другие провинции, приобретенных ею по условиям Мюнстерского договора.

Франция, со своей стороны, возвращала обратно:

в Нидерландах — Ауденарде, Ипр, Диксмюд, Фюрн, Мервиль, Менин, Комин, Берг и Ла-Бассе;

в Бургундии — Блетран, Сент-Амур и Жу;

в Италии — Валенцу и Мортару;

в Испании — Росас, Ла-Трините, Кадакес, Токсен, Сео-де-Уржель, Ла-Бастиду, Багу, Риполь и графство Сердань.

Что же касается принца де Конде, выразившего сожаление по поводу образа действий, характерного для него в течение нескольких последних лет, и обещавшего загладить прошлое безусловным подчинением всем приказам короля, то было решено, что, после того как принц обезоружит и распустит свои войска, он вернется во Францию и вступит в свои прежние должности и звания.

На роспуск войск ему отводилось два месяца.

Залогом этого союза и доброй дружбы, которой предстояло соединить оба королевства, служила инфанта Мария Тереза, старшая дочь испанского короля.

Оба подлинника договора подписывались на столе каждого из министров, однако брачный договор подписывался на столе дона Луиса Аро, дабы оказать невесте честь заключить его на своей земле.

Этим брачным контрактом инфанте назначалось приданое в пятьсот тысяч экю золотом, выплачиваемое в три срока, с тем, чтобы она официально отказалась от всех прочих притязаний на наследство отца и матери, согласившись с тем, что ни она, ни ее дети не могут быть наследниками ни одного из владений его католического величества, даже в случае пресечения его законного потомства.^[12]

Что же касается самого бракосочетания, то оно было назначено на май или июнь 1660 года.

Тем временем двор переехал в Тулузу, чтобы дождаться там окончания переговоров. Туда же в конце концов прибыл и кардинал Мазарини, чрезвычайно утомленный и совершенно больной; он провел три месяца на Фазаньем острове, то есть в месте весьма нездоровом, работая по десять — двенадцать часов в сутки, невзирая на мучившую его подагру. Однако это не помешало тому, что, отдохнув всего лишь неделю, он вместе с королем и королевой покинул Тулузу, чтобы провести зиму в Провансе. Они остановились в Эксе.

В то самое время, когда двор отправился в Тулузу, принц де Конде выехал из Брюсселя вместе с женой, сыном и дочерью; в Куломье он встретился с герцогом и герцогиней де Лонгвиль. После этого герцог де Лонгвиль отправился вперед предупредить о его прибытии двор, где находился и принц де Конти. Узнав, что брат уже в Ламбеске, принц де Конти явился к нему вместе с маршалом де Грамоном и привез его к королю и королеве, которым достославного мятежника представил кардинал, причем так, чтобы никаких свидетелей этой встречи не было. Мадемуазель де Монпансье хотела было остаться, но королева, обратившись к ней, сказала:

— Племянница, сходите прогуляйтесь по комнатам: господин принц просил меня, чтобы на нашем первом свидании не было посторонних.

Принцесса удалилась, попросив передать привет принцу и засвидетельствовать ее горячее желание как можно скорее увидеться с ним. Однако принц ответил ей, что он не отважится явиться к ней до того, как побывает у герцога Анжуйского; так что его визит к ней состоялся лишь на другой день. Впрочем, принц де Конде был принят при дворе так, словно никогда его не покидал, и король дружески разговаривал с ним обо всем, что тот делал как во Франции, так и во Фландрии, причем выслушивал его так благожелательно, будто все эти деяния совершались ради служения ему самому.

Одни лишь дамы нашли, что принц де Конде чрезвычайно переменился, и, поскольку в те времена дамы были особенно любопытны, им захотелось выяснить причину этой перемены; принц ответил, что кровопускания, которые делал ему во время его последней болезни Гено, настолько ослабили его, что он еще не пришел в себя.

Дамам пришлось удовольствоваться этим оправданием.

Спустя несколько дней после возвращения принца де Конде стало известно о смерти герцога Орлеанского, скончавшегося в Блуа 2 февраля 1660 года, после непродолжительной болезни, на пятьдесят втором году жизни.

Мы старались как можно правдивее обрисовать характер герцога Орлеанского, наблюдая за ним во всех его попытках поднять бунт и во всех проявлениях свойственного ему малодушия, которые за этим следовали. Все, кто доверился ему, пострадали из-за него и ради него: одним досталось изгнание, другим — тюрьма или смерть. Однажды он подал руку принцу де Гемене, чтобы помочь ему спуститься с помоста, на который тот поднялся во время какого-то празднества.

— Ах, монсеньор, — заметил принц де Гемене, — благодарю вас тем более, что я первый из ваших друзей, кому вы помогаете спуститься с эшафота!

Гастон Орлеанский был очень горд и снимал шляпу только перед дамами. Как-то раз, будучи еще ребенком, он приказал бросить в канал Фонтенбло одного дворянина, который, по его словам, не выказал ему должной почтительности. Однако королева-мать, Марии Медичи, пригрозив сыну розгами, потребовала, чтобы он извинился перед этим дворянином.

Гастон Орлеанский постоянно жаловался на недостатки своего воспитания и говорил, что проистекают они от того, что в воспитатели ему дали лишь турка и корсиканца. Турком он называл г-на де Брева, который так долго жил в Константинополе, что сделался совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на д’Орнано, внука знаменитого Сампьеро, убившего в Марселе свою жену Ванину д’Орнано.

Однажды, во время его утреннего выхода, на котором присутствовало большое число придворных, у него пропали очень дорогие часы. Он пожаловался на это, и кто-то воскликнул:

— Надо закрыть дверь и всех обыскать!

— Напротив, — ответил принц, — поскольку у меня нет желания выяснять, кто здесь вор, выпустите всех, ибо часы эти с боем, и, стоит им начать бить, как они выдадут того, кто их себе присвоил!

В юности герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луизон и дарил ей дорогие подарки; но однажды королю Людовику XIII стало известно, что эта барышня делит свою благосклонность между его братом и бретонским дворянином д’Эпине, фаворитом принца. Едва узнав эту скверную новость, король, как это было ему свойственно, тотчас передал ее тому, кому она могла быть более всего неприятна. Принц, который, при всей своей недоверчивости, до этого времени ни о чем не подозревал, тотчас помчался к красавице и заставил ее во всем признаться. Затем он вернулся к королю и спросил у него совета по поводу этой истории. Король, который в то время был влюблен в мадемуазель де Отфор и ревновал ее, посоветовал ему дать приказ убить соперника.

— Однако, — добавил король, — неплохо было бы узнать мнение кардинала на этот счет.

К счастью для д’Эпине, кардинал, которому не нравилось, что вельможи пристрастились убивать своих слуг, не согласился с мнением короля. Но от судьбы не уйдешь: изгнанный из Франции, этот дворянин отправился в Голландию и стал там любовником принцессы Луизы Богемской. Но Луизы явно приносили несчастье бедному д’Эпине. Младший из братьев принцессы, Филипп, убитый позднее в сражении при Ретеле, подкупил восемь или десять англичан для того, чтобы они напали на д’Эпине, когда тот будет выходить от французского посланника; в итоге англичане нанесли ему столько ударов, что, по словам Таллемана де Рео, их шпаги скрещивались внутри его тела.

Гастон имел от этой Луизон то, что он всю жизнь тщетно желал получить от двух своих законных жен, то есть сына, но, поскольку в связи с д’Эпине у него были сомнения по поводу происхождения этого ребенка, он так и не пожелал признать его. Это ввергло Луизон в такую печаль, что она вступила в монастырь ордена визитанток в Туре, раздав своим подругам все имущество, какое у нее было, как личное, так и полученное в подарок от герцога, и оставив сыну лишь двадцать тысяч ливров, на доходы с которых его следовало содержать до тех пор, пока он не будет признан или же пока он не сможет отправиться на войну, чтобы погибнуть на ней. И действительно, под именем графа де Шарни молодой человек поступил на испанскую службу, стал командующим войсками на побережье Гранады в 1684 году, потом губернатором в Оране и умер в 1692 году, оставив, в свой черед, внебрачного сына, которого, как и его, звали Луи.

Вспомним, что Гастон, овдовев после своего первого брака с мадемуазель де Гиз и находясь в изгнании, тайно женился на принцессе Маргарите Лотарингской. Это было сделано не только вопреки мнению короля, но и вопреки желанию семьи принцессы, так что он увез ее ночью из Нанси, переодетую пажем, который с факелом в руке шел за каретой. И случилось так, что принцесса, которую несколько стеснял ее наряд и которая была довольно неопытна в своей новой должности, криво держала факел; видя это, г-н де Бово, шедший позади нее, сильно пнул ее ногой в зад, воскликнув:

— Верно, этот негодяй пьян! Вы только посмотрите, как он идет и как держит факел!

С тех пор всякий раз, когда г-ну де Бово доводилось видеться с герцогиней, она напоминала ему об этом выговоре, и всякий раз ему приходилось приносить ей извинения.

Надо заметить, что эта славная принцесса не отличалась тонкостью ума, и, когда после смерти Ришелье герцог вернулся вместе с ней во Францию и в Мёдоне их венчали во второй раз, она обливалась слезами, полагая, будто до тех пор жила в смертном грехе. И тогда герцог, желая утешить ее, обратился к своему дворецкому Сен-Реми:

— Но вы-то знаете, что я женился на принцессе Лотарингской?

— Право, нет, — ответил Сен-Реми. — Я знал, что вы спите с ней каждую ночь, но не догадывался, что вы на ней женились.

С возрастом принцесса сделалась болезненной и глуповатой. К тому же она усвоила странную привычку: каждый раз, когда появлялся дворецкий с жезлом в руке, чтобы объявить, что кушать подано, она поспешно выбегала в уборную, предвосхищая тем самым невероятно смешные сцены из «Мнимого больного». Однажды, когда она в очередной раз приготовилась отлучиться подобным образом, Сен-Реми с полнейшей серьезностью остановился посреди комнаты и принялся внимательно разглядывать свой жезл.

— Что это вы там делаете, Сен-Реми? — поинтересовался Гастон.

— Монсеньор, — отвечал дворецкий, — я стараюсь понять, не из ревеня или сенны мой жезл, ибо, попав на глаза герцогини, он тотчас оказывает на нее слабительное действие!

Смерть Гастона Орлеанского не только не произвела большого шума, но и не стала заметной новостью; его не оплакивала дочь, с которой он был в тяжбе; его не оплакивал король, его племянник, который, достигнув сознательных лет, всегда видел в нем врага; его не оплакивали и друзья, каждый из которых мог упрекнуть его в каком-нибудь предательстве.

Впрочем, все взоры и все надежды были обращены тогда к великому событию, которое должно было стать следствием мирного договора, подписанного Мазарини и доном Луисом де Аро.

Как пьесы Мольера, которые в то время начали входить в моду, Фронда заканчивалась женитьбой. Но ведь Фронда и была не чем иным, как трагикомедией.

Без всяких истолкований прошло и важнейшее в политическом отношении событие — капитуляция принца де Конде. Ему суждено было стать последним представителем мятежных и буйных вельмож Средневековья. Торжество над ним Людовика XIV стало торжеством монархии над феодализмом. В их лице противостояли не два человека, а два начала, и одно из них исчезло тогда навсегда.

XXXIV. 1660 — 1661

Свадьба Людовика XIV. — Портрет молодой королевы. — Возвращение королевской семьи в Париж. — Восстановление королевской власти в Англии. — БолезньМазарини. — Мнение врачей. — Сетования кардинала. — Необычайная щедрость умирающего. — Насмешки Ботрю. — Последние минуты Мазарини. — Кардинал и его духовник. — Возврат дарственной. — Карточный долг. — Смерть Мазарини. — Его завещание. — Суждение об этом министре. — Его честолюбие. — Его скупость. — Похвальное слово кардиналу.

Третьего июня 1660 года, в присутствии епископа Фрежюсского в качестве свидетеля, дон Луис де Аро вступил от имени короля Людовика XIV в брак с инфантой Марией Терезой, дочерью испанского короля Филиппа IV, в церкви города Фуэнтеррабия.

Королю было тогда двадцать два года. Его невеста была примерно такого же возраста, с разницей в несколько месяцев.

На другой день королева-мать, король Испании и королева-инфанта должны были встретиться на Фазаньем острове. По этому случаю павильон, служивший местом встреч кардинала Мазарини и дона Луиса де Аро, был с большими затратами украшен.

Королева приехала первой; с ней были только герцог Анжуйский, г-жа де Фле и г-жа де Ноайль, поскольку этикет не позволял молодому королю видеть инфанту до назначенного времени.

Свидание между братом и сестрой было чинным и строгим. Анна Австрийская хотела поцеловать короля Испании, но он так далеко откинул голову назад, что, несмотря на все усилия королевы, она так и не смогла дотянуться до нее; и это при том, что они не виделись более сорока пяти лет.

Дон Луис де Аро принес стул королю, своему повелителю, г-жа де Фле принесла еще один королеве; оба этих стула поставили на середине черты, проведенной по полу павильона и обозначавшей границу двух королевств; инфанта села на двух подушках возле своего отца.

После кратковременной беседы, темой которой послужила война, кардинал Мазарини прервал их величества, сказав им, что у двери павильона стоит какой-то незнакомец, который очень хочет, чтобы дверь не держали запертой, а приоткрыли. Анна Австрийская улыбнулась и спросила у брата, не позволит ли он в знак благоволения к этому незнакомцу допустить столь незначительное нарушение этикета. Испанский король величаво кивнул головой в знак согласия. Тотчас же оба министра пошли открывать дверь.

За дверью, в нескольких шагах от нее, стоял молодой, изящный и красивый дворянин, который был на голову выше обоих министров; он с любопытством посмотрел на тех, кто находился в павильоне, но и они с не меньшим любопытством посмотрели на него, особенно молодая королева, которая сильно покраснела, когда ее отец, наклонясь к уху Анны Австрийской, вполголоса сказал ей:

— Lindo yerno! (Красивый зять!)

— Государь! — промолвила королева-мать. — Позволите ли вы мне спросить племянницу, что она думает об этом незнакомце?

— Еще не время, — ответил Филипп IV.

— И когда же это время настанет? — проявила настойчивость Анна Австрийская.

— Когда она выйдет из этого павильона.

Между тем герцог Анжуйский, в свой черед, наклонился к уху молодой королевы и спросил ее:

— Ну и каково ваше мнение о двери, на которую вы сейчас смотрите?

— По моему мнению, — улыбнулась Мария Тереза, — она очень красива и хороша на вид.

В это время Людовик, увидев то, что ему хотелось увидеть, удалился и расположился на берегу реки, чтобы понаблюдать за тем, как инфанта поднимется на борт судна.

— Ну как, ваше величество, вы довольны? — спросил его маршал де Тюренн.

— Насколько возможно! — ответил король. — Вначале ужасная прическа и платье инфанты меня удивили, но, рассмотрев ее внимательно, я нашел ее очень красивой, и думаю, что мне будет легко полюбить ее.

И в самом деле, Мария Тереза была небольшого роста, но прекрасно сложена и взор поражала прежде всего ослепительная белизна ее кожи; затем, когда вы переходили к подробностям ее лица, вы замечали ее прекрасные голубые глаза, сверкающие и одновременно кроткие; несколько толстоватые, но свежие щеки; чуть пухлые, но алые губы; удлиненное лицо и белокурые волосы с серебристым отливом, прекрасно гармонировавшие с чудесным цветом ее кожи.

Через короткое время Мария Тереза поднялась на судно.

Король тотчас же поскакал вдоль берега, со шляпой в руке следуя за судном, на котором находилась его супруга, и, несомненно, доехал бы так до Фуэнтеррабии, если бы ему не помешали сделать это болота.

По прибытии в Фуэнтеррабию старшая камеристка королевы, сеньора Молина, спросила у своей молодой повелительницы, что та думает о короле, своем супруге.

— Он мне очень нравится, — ответила инфанта, — я нахожу, что он очень красив, а его верховая прогулка вдоль берега показалась мне верхом учтивости.

Через два дня, 9 июня, епископ Байоннский совершил обряд венчания, и в тот же вечер молодая королева покинула покои своей свекрови, чтобы вступить во владение собственными покоями, а точнее, разделить их с королем. С этого времени Анна Австрийская приняла титул королевы-матери.

Пятнадцатого июня двор выехал из Сен-Жан-де-Люза и направился обратно в Париж. В Амбуазе августейшим супругам представил своего сына принц де Конде. В Шамборе приветствовать их явился, в свой черед, герцог де Лонгвиль. Наконец, в Фонтенбло прибытия короля и королевы ожидали герцог Лотарингский и герцог де Гиз, чтобы засвидетельствовать им свое почтение. Из Фонтенбло двор отправился в Венсен, где все пребывали в ожидании торжественного вступления королевской четы в столицу, которое последовало 26 августа 1660 года, в двенадцатую годовщину баррикад в Париже.

Пока длилось путешествие короля и шли приготовления к его свадьбе, в Англии произошли важные события. За два года до этого, 13 сентября 1658 года, умер Кромвель, а 19 мая 1660 года французский двор, находившийся тогда в Сен-Жан-де-Люзе, узнал, что сын Карла I восстановлен на престоле. Это был тот самый принц Уэльский, который, как мы видели, был так влюблен в мадемуазель де Монпансье и которому Гастон отказал в руке своей дочери по причине его зависимого положения при французском дворе.

Тем временем здоровье кардинала Мазарини, уже давно подорванное, ухудшалось с каждым днем. Разбитый усталостью после переговоров, он ощутил в Сибуре первые признаки болезни, которая и стала причиной его смерти.

Как-то раз, войдя в спальню кардинала в тот момент, когда вокруг его постели собралось несколько придворных, королева подошла к его изголовью и поинтересовалась у него, как он себя чувствует.

— Плохо, государыня, — ответил Мазарини.

И, откинув одеяло, добавил:

— Взгляните, государыня, на эти ноги, которые никогда не имели покоя, чтобы доставить его Франции!

И действительно, ноги кардинала, которые он с такой странной откровенностью показывал, были до такой степени мертвенно-бледными и настолько испещрены белыми и фиолетовыми пятнами, что королева, видя его в таком плачевном состоянии, не смогла удержаться, чтобы не вскрикнуть и не пролить несколько слезинок.

«Ибо, — говорит Бриенн, — он был похож на Лазаря, вышедшего из своего гроба».

В Фонтенбло, куда кардинала доставили в дорожных носилках, в которых он теперь постоянно лежал, у него случился новый припадок. Все полагали, что обострение подагры было вызвано ваннами, которые он принимал. У него начались судороги, жар и даже бред. В одну из таких минут к нему пришел за советом король.

— Увы, государь! — ответил министр. — Вы спрашиваете совета у человека, пребывающего в бреду!

Так что в Лувр кардинал возвратился совершенно больным, но, тем не менее, он решил дать там королю великолепный балет. По его приказу в галерее с портретами королей были установлены декорации из колонн, обтянутых золототканной миланской полупарчой красного и зеленого цветов, как вдруг внезапно вспыхнувший пожар уничтожил расписанный Фремине плафон с изображением Генриха IV в виде Юпитера, сокрушающего титанов, а скорее, Лигу, и истребил все портреты королей, принадлежавшие кисти Жане и Пурбуса.

Этот пожар стал для кардинала новым ударом. Поддерживаемый капитаном гвардейцев, Мазарини покинул свою спальню, где он подвергался опасности сгореть заживо; его била дрожь, он был подавлен, и лицо его казалось таким бледным, а скорее, таким помертвелым, что все, кто увидел его в таком состоянии, сочли его человеком конченым.

За спиной у него сгорели все его покои.

Кардинала перенесли в его собственный дворец. К больному вызвали Гено, его медика. Это был тот самый Гено, о котором Буало позднее скажет:

Гено, верхом несясь, прохожих грязью обдает.^[13]

Врач созвал одиннадцать своих коллег и после совещания, которое было названо консультацией двенадцати врачей, вошел к кардиналу и сказал ему:

— Не стоит успокаивать вас, ваше преосвященство! Наши лекарства могут продлить вашу жизнь, но они не могут устранить причину недуга, и вы наверняка умрете от этой болезни, хотя случится это не так скоро. Так что приготовьтесь, монсеньор, к этому страшному переходу. Я полагаю своим долгом прямо сказать это вашему преосвященству, и если мои коллеги говорят иначе, то они вас обманывают! Я же считаю себя обязанным говорить вам правду!

Кардинал выслушал приговор гораздо спокойнее, чем можно было ожидать; но, взглянув на своего врача, он спросил его:

— Гено! Поскольку вы настроились говорить мне правду, то выскажите ее до конца: сколько дней мне осталось жить?

— По крайней мере, два месяца, — ответил Гено.

— Этого достаточно, — промолвил кардинал. — Прощайте, Гено, и приходите повидать меня почаще. Я признателен вам так, как можно быть признательным другу. Воспользуйтесь тем немногим временем, что у меня осталось, и увеличьте свое богатство, а я, со своей стороны, употреблю его на то, чтобы воспользоваться вашими благотворными советами. Прощайте еще раз и подумайте о том, что я могу сделать для вашей пользы!

С этими словами кардинал заперся в своем кабинете и начал готовиться к смерти.

Однако временами эта кажущаяся покорность судьбе исчезала, и маска героя уже не настолько плотно прикрывала умирающего, чтобы из-под нее не проглядывали черты человека.

Как-то раз его секретарь Бриенн, сын Ломени де Бриенна, к которому он должен был испытывать немалую благодарность за свой приход к власти в качестве министра, находился в галерее, где кардинал разместил лучшие свои картины, статуи и вазы; внезапно Бриенн услышал шарканье туфель, сопровождавшееся затрудненным дыханием, и, догадавшись, что это идет больной, спрятался за великолепным стенным ковром, выполненным по рисункам Джулио Романо и принадлежавшим прежде маршалу де Сент-Андре.

И в самом деле, то был кардинал, который вошел в галерею; полагая, что, кроме него, там никого нет, и с трудом передвигаясь от стула к стулу, он восклицал:

— Приходится оставлять все это! И это тоже! И это! И это! Каких трудов, о Боже, мне стоило приобрести все эти вещи, с которыми теперь я должен расстаться! Увы! Я не увижу их там, куда ухожу…

Эта жалоба человека, который был так могуществен и которому все так завидовали, растрогала Бриенна, и он вздохнул. Мазарини услышал этот вздох и воскликнул:

— Кто здесь? Кто здесь?

— Это я, монсеньор! — ответил Бриенн. — Я ожидал минуты, чтобы поговорить с вашим преосвященством об одном очень важном письме, только что мною полученном.

— Подойдите ко мне, Бриенн, подойдите, — сказал кардинал, — и дайте свою руку, ибо я очень слаб. Но прошу вас, не говорите со мной о делах, я не в состоянии слушать о них! Обратитесь к королю и сделайте то, что он вам скажет. Что же касается меня, то я думаю теперь совсем о другом.

Потом, возвращаясь к своим мыслям, он продолжил:

— Взгляните, друг мой, на эту прекрасную картину Корреджо, на эту «Венеру» Тициана, на этот несравненный «Потоп» Антонио Карраччи… И со всем этим мне приходится расставаться!.. О мои картины, мои драгоценные картины, которые я так люблю и которые так дорого мне стоили!

— Ах, монсеньор, — промолвил Бриенн, — вы преувеличиваете опасность своего положения, вы совсем не так опасно больны, как полагаете.

— Нет, Бриенн, нет! — возразил кардинал. — Я очень болен!.. К тому же, для чего мне желать жить, когда все кругом желают моей смерти?

— Вы ошибаетесь, монсеньор; теперь не время страстей: это было хорошо во времена Фронды, но теперь никто не имеет подобного желания.

— Никто!.. — Мазарини попытался улыбнуться. — Однако вы прекрасно знаете, что есть человек, который желает моей смерти! Но перестанем говорить об этом! Нужно умереть и лучше сделать это сегодня, чем завтра… Ах! Он желает моей смерти, я это знаю!

Бриенн не настаивал на своих словах, поскольку ему было понятно, что министр говорит о короле, который, как это знали все, торопился взять правление в свои руки; впрочем, Мазарини вернулся в свой кабинет и знаком велел секретарю оставить его одного.

Спустя несколько дней произошло событие, всех очень удивившее и заставившее даже самых недоверчивых поверить в то, что кардинал убежден в своей близкой смерти. Его преосвященство пригласил к себе герцога Анжуйского, брата короля, и из рук в руки передал ему в качестве подарка пятьдесят тысяч экю.

Во французском языке нет слов, способных передать радость его королевского высочества, который по скупости первого министра никогда не держал в руках и трех тысяч ливров сразу; молодой человек бросился кардиналу на шею, горячо поцеловал его и скорым шагом вышел из его комнаты.

— Ах! — вздохнул кардинал. — Я охотно дал бы четыре миллиона, чтобы мое сердце было моложе и могло испытывать подобную радость!

Однако он слабел с каждым днем. Приговор Гено, давшего ему лишь два месяца жизни, непрерывно точил его сердце: он думал о нем, бодрствуя; он не забывал о нем даже во сне. Однажды, когда Бриенн тихим шагом, на цыпочках, вошел в покои его преосвященства, поскольку Бернуин, камердинер кардинала, предупредил его, что больной, сидя в кресле, дремлет перед камином, он увидел, как тот, хотя и пребывая во сне, совершает странные телодвижения: тело его откидывалось под собственным весом то вперед, то назад, а голова то билась о спинку кресла, то упиралась в колени; он беспрестанно раскачивался из стороны в сторону, и, пока в течение нескольких минут Бриенн наблюдал за ним, часовой маятник раскачивался не так быстро, как тело кардинала; казалось, что его заставляет двигаться какой-то демон; больной что-то говорил, но слова его, приглушенные и невнятные, нельзя было разобрать; чувствовалось, что телесная жизнь борется в нем с угрозой скорой гибели. Опасаясь, как бы кардинал не упал в камин, Бриенн позвал Бернуина. Камердинер тотчас же прибежал и сильно встряхнул больного.

— Что случилось, Бернуин?! Что случилось?! — проснувшись, воскликнул Мазарини. — Но ведь Гено так сказал!

— Черт возьми этого Гено и то, что он сказал! — вскричал Бернуин. — Что это вы вечно твердите одно и то же, монсеньор?

— Да, Бернуин, да! — промолвил кардинал. — Да! Надо умереть, мне этого не избежать! Гено так сказал! Гено так сказал!

Именно эти жуткие слова повторял во сне кардинал, и это их не мог разобрать Бриенн.

— Монсеньор, — произнес Бернуин, пытаясь отвлечь кардинала от непрестанно мучившей его мысли, — пришел господин де Бриенн!

— Господин де Бриенн? — повторил кардинал. — Пусть войдет.

Бриенн подошел к Мазарини и поцеловал ему руку.

— Ах, друг мой! — воскликнул кардинал. — Я умираю! Я умираю!

— Наверное, — ответил Бриенн, — но вы сами себя убиваете! Не мучьте себя более этими ужасными мыслями, которые причиняют вашему преосвященству больше зла, чем сама болезнь!

— Это правда, мой бедный Бриенн, это правда! Но Гено так сказал, а Гено хорошо знает свое ремесло!

За неделю до смерти Мазарини пришла в голову странная прихоть: он велел побрить его, закрутить ему усы и покрыть щеки румянами и белилами, так что никогда в жизни он не выглядел таким свежим и румяным; потом он сел в свой портшез, который был открыт спереди, и приказал пронести его по саду, хотя было холодно, ибо то, о чем мы сейчас рассказываем, происходило в начале марта. Это вызвало у всех сильное удивление, ибо всем казалось, что они видят сон, когда мимо них проносили в портшезе кардинала, внезапно помолодевшего, словно Эсон.

Увидев его, принц де Конде сказал:

— Обманщиком жил, обманщиком хочет умереть!

Граф де Ножан-Ботрю, этот старый шут королевы, который вскоре у нас на глазах навсегда покинет двор, где он играл роль Готье-Гаргиля, подобно тому как Мазарини играл роль Панталоне, подошел к портшезу кардинала и промолвил, как если бы его обманул весь этот маскарад:

— О, как же свежий воздух полезен вашему преосвященству! Какую большую перемену он в вас произвел! Вам следует чаще прогуливаться, ваше преосвященство!

Слова эти уязвили умирающего в самое сердце, ибо он уловил в них насмешку.

— Вернемся в дом, — обратился он к своим носильщикам, — мне стало нехорошо.

— Это заметно по вашему лицу, ваше преосвященство, — продолжал безжалостный шут, — оно у вас так покраснело!

Кардинал опустился на подушки, и его понесли в дом.

В это время на ступенях дворца случайно оказался испанский посол, граф де Фуэнсальданья; взглянув на умирающего, которого проносили мимо него, он с чисто кастильской важностью сказал своим спутникам:

— Этот сеньор очень напоминает мне покойного кардинала Мазарини.

Посол ошибся, но всего лишь на несколько дней.

Тем не менее Мазарини еще вернулся к жизни. Карточная игра, являвшаяся главным увлечением кардинала, пережила все прочие его страсти; не в силах более играть сам, он заставлял других играть у его постели; не в силах более держать в руках карты, он заставлял других делать это за него.

Такая игра шла вплоть до того момента, когда папский нунций, узнав, что кардинал уже принял предсмертное причастие, пришел даровать ему отпущение грехов. За минуту до того, как посланник его святейшества вошел в комнату, командор де Сувре, игравший за кардинала, сделал удачный ход и поспешил уведомить об этом его преосвященство.

— Ах, командор! — воскликнул кардинал. — Вы напрасно стараетесь: лежа в постели, я теряю куда больше, чем вы выигрываете за меня, сидя за столом!

— Будет вам, будет, ваше преосвященство! — промолвил командор. — Что вы такое говорите? Надо отбросить подобные мысли и с честью выйти из этого положения!

— Да, конечно, — ответил кардинал, — но только из этого положения выйдете вы, друзья мои, а я оплачу похоронные издержки.

В эту минуту в комнату вошел нунций. Увидев его, карты спрятали, и больше у постели умирающего в карты не играли.

Вечером кардиналу сообщили, что в небе появилась комета.

— Увы! — откликнулся он на эту новость. — По правде сказать, комета делает мне слишком много чести!

Папского нунция звали Пикколомини; он дал кардиналу полное предсмертное отпущение грехов, говоря с ним по-христиански милосердно и изъясняясь на латинском языке.

Кардинал ответил ему по-итальянски:

— Прошу вас, сударь, уведомить его святейшество, что я умираю его покорнейшим слугой и весьма обязан ему за отпущение грехов, которое он мне даровал и в котором, по моему ощущению, у меня есть большая нужда; препоручите меня его святым молитвам.

Он очень тихо добавил еще несколько слов, но их никто не расслышал.

После этого его соборовали.

С этой минуты придворных не впускали более в комнату умирающего, за которым ухаживал кюре церкви святого Николая-в-Полях. Войти к Мазарини могли лишь король, королева и Кольбер.

Король пришел повидаться с ним и спросить у него последних советов.

— Государь! — промолвил Мазарини. — Умейте уважать себя сами, и вас будут уважать другие; не берите себе никогда первого министра и во всех случаях, когда вы будете иметь нужду в толковом и преданном человеке, пользуйтесь услугами господина Кольбера.

Перед своей смертью кардинал решил пристроить обеих оставшихся незамужними племянниц; одна из них, Мария Манчини, бывшая возлюбленная короля, была обручена с доном Лоренцо Колонна, коннетаблем Неаполя, другая, Гортензия Манчини, — с сыном маршала де Ла Мейре, поменявшим свое имя на титул герцога Мазарини. Гортензия, которую дядя всегда держал в состоянии, близком к нищенскому, сама рассказывает о счастье, которое она испытала, когда сразу после заключения ее брака дядя пригласил ее пройти в кабинет, где среди прочих свадебных подарков оказался ларец, содержавший в себе десять тысяч пистолей золотом, то есть более ста тысяч ливров. Гортензия тотчас же позвала брата и сестру и подвела их прямо к этой сокровищнице. Они набрали себе в карманы столько пистолей, сколько там могло поместиться, а затем, когда на дне ларца осталось около трех сотен луидоров, открыли окна и стали горстями кидать монеты во двор дворца Мазарини, заставляя драться из-за них толпу оказавшихся там лакеев и крича им:

— Crepa adesso! Crepa! («А теперь пусть подыхает, пусть подыхает!»)

Кардинал, узнав об этой расточительности, а возможно, и об этой неблагодарности, тяжело застонал на своем смертном одре в Венсенском замке, ибо в это самое время его одолел страх почти такой же жестокий, как страх смерти.

Дело заключалось в том, что Мазарини испытывал угрызения совести из-за накопленного им богатства.

Ришелье, происходивший из благородной семьи и знатного рода, сознавал свое право на княжеское состояние, тогда как Мазарини, сын рыбака, человек ничтожный, выскочка, удивлявшийся собственному богатству, в минуту смерти с ужасом обнаружил, что ему предстоит оставить своим родственникам более сорока миллионов.

Правда, его духовник, славный монах-театинец, ужаснувшийся этому огромному богатству, в котором как в грехе признался на исповеди Мазарини, без обиняков сказал ему:

— Монсеньор, вы будете прокляты, если не возвратите неправедно нажитое богатство!

— Увы, святой отец, — ответил Мазарини, — все это я получил по милости короля.

— Пусть так, — продолжал театинец, который не позволял сбивать себя с толку словесами и никогда не шел на сделки со своей совестью, — но следует отличать то, что дал вам король, от того, что вы присвоили себе сами.

— Ах! — воскликнул кардинал. — Если так, то придется возвратить все!

Потом, подумав с минуту, он сказал:

— Пусть позовут ко мне господина де Кольбера: он найдет средство все уладить.

Кольбера позвали. Как известно, это был ставленник кардинала, и именно его министр особо рекомендовал королю.

Кольбер явился. Мазарини рассказал ему о своем затруднительном положении, и Кольбер дал кардиналу совет с целью примирить угрызения совести умирающего с его желанием не выпускать свое несметное богатство из рук семьи. По мнению Кольбера, кардиналу следовало сделать на имя короля дарственную на все свое состояние, которую Людовик XIV по своему королевскому великодушию непременно должен был тут же уничтожить. Этот выход понравился кардиналу, и 3 марта он сделал дарственную запись на имя короля. Но прошло три дня, а король так и не вернул дарственной. Кардинал пришел в отчаяние и, ломая руки, восклицал:

— Несчастная моя семья! Увы, она останется без куска хлеба!

Наконец 6 марта Кольбер с великой радостью принес кардиналу его дарственную запись, от которой король отказался, позволив умирающему располагать всем своим имуществом так, как ему заблагорассудится.

— Ну вот, отец мой! — обратился Мазарини к своему строгому духовнику, показывая ему дарственную запись, отвергнутую королем. — Осталась ли теперь у вас еще какая-нибудь причина не давать мне отпущение грехов?

У славного театинца не было больше никаких причин для этого, и он отпустил умирающему его грехи.

Тогда кардинал достал из-под подушки заготовленное заранее завещание и вручил его Кольберу.

В это время кто-то тихо постучал в дверь. Поскольку входить в комнату кардинала запрещалось, Бернуин вышел, чтобы выставить посетителя вон.

— Кто это был? — спросил Мазарини камердинера, когда тот вернулся.

— Это был, — ответил Бернуин, — президент Счетной палаты, господин де Тюбёф. Я сказал ему, что ваше преосвященство никого не принимает.

— Ohime!^[14] — воскликнул умирающий. — Что ты наделал, Бернуин! Он же мне должен! Наверное, он принес мне деньги! Верни его скорее, верни!

Бернуин побежал за г-ном де Тюбёфом и привел его к кардиналу.

Мазарини не ошибся: г-н де Тюбёф принес деньги, проигранные им в тот раз, когда, напомним, командор де Сувре поздравлял кардинала с удачей.

Кардинал очень ласково встретил честного игрока, с такой точностью исполнявшего свои обязательства, принял от него долг, составлявший около ста пистолей, и попросил принести шкатулку с драгоценными камнями. Когда ее принесли, кардинал спрятал деньги в одно из ее отделений, а затем стал перебирать одну за другой все свои драгоценности.

— О! — промолвил Мазарини, предаваясь этому занятию, которое было его любимым удовольствием. — О, господин Тюбёф, вы прекрасный игрок!

Тюбёф поклонился.

— Я дарю госпоже Тюбёф, — продолжал Мазарини, — я дарю госпоже Тюбёф…

Президент Счетной палаты подумал, что в память о выигранных у него деньгах Мазарини хочет подарить ему какой-нибудь красивый алмаз, и с улыбкой посмотрел на кардинала, как бы помогая словам вырваться из его уст.

— Я дарю госпоже Тюбёф… — продолжал Мазарини. — Короче, скажите госпоже Тюбёф, что я передаю ей привет.

С этими словами он закрыл шкатулку и отдал ее Бернуину.

Что же касается г-на Тюбёфа, то он ушел, стыдясь того, что хотя бы на одно мгновение мог подумать, будто Мазарини способен подарить что-нибудь другому.

На другой и на третий день больному становилось попеременно то лучше, то хуже, но хорошие минуты становились все короче, а плохие все длиннее.

Вечером 7 марта королева пришла навестить умирающего, но он так страдал, что Кольбер, дежуривший в коридоре, сказал ей, что, вероятно, кардинал не переживет этой ночи.

Однако Кольбер ошибся: Мазарини не умер не только в эту ночь, но и на следующий день; правда, к вечеру у него началась ужасная агония.

— Монсеньор, — сказал ему кюре церкви святого Николая-в-Полях, — это дань, которую платит природа.

— Да, да, сударь, — ответил кардинал, — я очень страдаю; но, слава Богу, я чувствую, что благодать куда сильнее боли.

Спустя два часа, когда его предсмертные страдания усилились, кардинал сам пощупал себе пульс и, поскольку тот, видимо, показался ему все еще сильным, произнес:

— Ах! По своему пульсу я вижу, что мне еще долго страдать!

В два часа ночи он пошевелился в постели и спросил:

— Который час? Должно быть, уже два часа?

Наконец, полчаса спустя он вздохнул и произнес:

— Ах, Пресвятая Дева, сжалься надо мной и прими душу мою!

Он скончался между двумя и тремя часами ночи 9 марта 1661 года, на пятьдесят втором году жизни, прожив лишь семнадцатью месяцами больше кардинала Ришелье и, подобно ему, пользуясь в течение восемнадцати лет неограниченной властью.

«Мартовские иды — роковой день для Юлиев, — говорит Приоло в своей “Истории”, — ибо в этот самый день Юлий Цезарь был убит в Риме, а кардинал Джулио Мазарини умер в Венсене, но только шестнадцатью веками позднее».

Король, проснувшись, позвал свою кормилицу, всегда спавшую в его комнате, и сделал ей глазами знак, чтобы она осведомилась о состоянии кардинала. Кормилица исполнила приказ и вернулась с известием, что кардинал скончался.

Людовик XIV тотчас же поднялся и, позвав к себе Ле Телье, Фуке и Лионна, заявил им:

— Господа! Я велел вам прийти для того, чтобы уведомить вас о том, что если до сих пор мне было угодно предоставлять управление моими делами кардиналу, ныне покойному, то с сегодняшнего дня я намерен управлять ими лично. Вы будете помогать мне своими советами, когда я их у вас спрошу.

Затем, отпустив членов совета, Людовик XIV отправился к королеве-матери, отобедал с ней и в закрытой карете уехал в Париж.

Королеву-мать несли в портшезе; маркиз де Отфор, ее первый шталмейстер, и Ножан-Ботрю, ее шут, шли пешком у дверец портшеза и всю дорогу непрестанно веселили своими шутками свиту Анны Австрийской.

Богатство, оставленное кардиналом, было несметным: согласно завещанию, он располагал пятьюдесятью миллионами и в самом этом завещании первым делом запретил делать опись своего имущества, ибо у него было опасение, что народ, и без того ненавидевший его, будет возмущен, узнав о подобных сокровищах.

Его главным наследником назначался Арман Шарль де Лапорт, маркиз де Ла Мейре, герцог Ретелуа-Мазарини, которому кардинал оставлял все, что должно было остаться после выплаты частных завещательных отказов; размеров этого остального даже сам наследник так никогда и не смог узнать, ибо ему было запрещено составлять опись унаследованного им имущества. Однако оно было поистине королевским и должно было составлять от тридцати пяти до сорока миллионов.

Все другие родственники кардинала получили свою долю от его посмертных щедрот.

Принцесса де Конти, его племянница, получила двести тысяч экю.

Принцессе Моденской, принцессе Вандомской, графине Суассонской и коннетабльше Колонна было завещано по такой же сумме.

Племянник Манчини унаследовал герцогство Неверское, девятьсот тысяч ливров наличными, доходы с Бруажа, половину мебели и все римские владения кардинала.

Маршал де Грамон — сто тысяч ливров.

Госпожа Мартиноцци, сестра кардинала, получила пожизненный пенсион в восемнадцать тысяч ливров.

Особые завещательные отказы состояли в следующем:

королю достались два инкрустированных шкафа-кабинета, которые еще не были закончены;

королеве-матери — алмаз, оценивавшийся в один миллион ливров;

молодой королеве — алмазная брошь;

герцогу Анжуйскому, брату короля, — шестьдесят марок золота, серия стенных ковров и тридцать изумрудов;

дону Луису де Аро, испанскому министру, — прекраснейшая картина Тициана, изображавшая Флору;

графу де Фуэнсальданья — большие стенные часы в золотом корпусе;

его святейшеству — шестьсот тысяч ливров на войну с турками;

бедным — шесть тысяч франков;

наконец, сокровищнице драгоценностей французской короны были оставлены восемнадцать больших алмазов, на условии, что они будут именоваться Мазаринами.

Это было крайнее средство поднять свое имя на высоту других великих имен, данных некоторым алмазам, которые были унаследованы или приобретены французскими королями. И действительно, восемнадцать Мазаринов заняли место подле пяти Медичи, четырех Валуа, двенадцати Бурбонов, двух Наварров, одного Ришелье и одного Санси.

Однако свое имя кардинал оставил не только этим восемнадцати алмазам, ибо увековечить память о своем пребывании в этом мире было одним из самых страстных его желаний. Он дал свое имя маркизу де Ла Мейре, который, как мы уже говорили, стал зваться герцогом; дворцу, который он построил и который стал именоваться дворцом Мазарини; азартной игре, которую он изобрел и которая называлась хокой Мазарини; и, наконец, паштеты на манер Мазарини.

Любой, кто сколько-нибудь внимательно следил за этой историей, мог заметить, что честолюбие и скупость были главными страстями кардинала. Чтобы удовлетворить свое честолюбие, он предал Францию; чтобы удовлетворить свою скупость, он разорил эту страну, а между тем, несмотря на два этих заслуженных упрека, ни один министр, ни иностранный, ни даже отечественный, не сделал для какой-либо страны то, что Мазарини сделал для своего второго отечества.

Мы сказали, что он предал Францию. Вот по какому случаю он замышлял свое предательство, не имевшее, впрочем, серьезных последствий. Предоставим слово Бриенну.

«Тем временем (1660), однажды, когда я был один в кабинете кардинала и, сидя за его столом, писал по его распоряжению срочные депеши, его преосвященству понадобились какие-то бумаги, лежавшие в одной из его шкатулок. В тот день кардинал находился в постели, где его удерживала подагра. Он подозвал меня, вручил мне ключи и велел открыть шкатулку, помеченную номером XI, и взять связку бумаг под литерой А, перевязанную желтой лентой. Однако шкатулки, поставленные по шесть штук в ряд на двух разных столах в изножье постели, оказались неверно размещены: вслед за шкатулкой X была поставлена шкатулка IX, которую я и открыл, не обратив внимания на ее номер и ограничившись тем, что пересчитывал шкатулки до тех пор, пока не дошел до одиннадцатой по порядку; так что я вынул связку под литерой А, но, видя, что она перевязана не желтой лентой, а голубой, я прямо со своего места сказал об этом его преосвященству. На что кардинал ответил мне: “Вы ошиблись номером, и открыли девятую шкатулку вместо одиннадцатой”. Тогда я открыл указанную мне шкатулку и действительно нашел в ней связку под литерой А, перевязанную желтой лентой, и отнес ее кардиналу. Между тем я не смог удержаться, чтобы не прочесть надпись на отдельном листе, который был верхним в связке А, перевязанной голубой лентой, и увидел на нем следующие примечательные слова:

“Акт, посредством которого к… И… обещал мне не противиться в… меня в п… достоинство в том случае, если я смогу избраться после смерти А…, и под условием, что я уговорю к… Ф… удовольствоваться городом А… вместо города К…, требование о возвращении которого я предъявил от его имени короне И…”

И ниже:

“N.B. Акт этот действителен, поскольку Камбре остается в руках испанцев”».

Бриенну было нетрудно понять смысл этой пометы, хотя из предосторожности кардинал ограничился в ней лишь начальными буквами титулов и имен; вот что в ней было сказано:

«Акт, посредством которого король Испании обещал мне не противиться возведению меня в папское достоинство в том случае, если я смогу избраться после смерти Александра VII, и под условием, что я уговорю короля Франции удовольствоваться городом Авеном вместо города Камбре, требование о возвращении которого я предъявил от его имени короне Испании.

Акт этот действителен, поскольку Камбре остается в руках испанцев».

К несчастью для Мазарини, смерть не оставила ему времени привести в исполнение этот честолюбивый план, ибо Александр VII, избранный 7 апреля 1655 года, умер только 22 мая 1667-го, то есть на шесть лет позднее того, кто рассчитывал стать его преемником.

Что же касается скупости кардинала, то она вошла в поговорку, и в этом великом пороке его упрекали как друзья, так и враги; все для него служило предлогом брать деньги, все становилось поводом к взиманию налогов. Его выражение «Поют — значит, заплатят» стало не только французской поговоркой, но и европейской аксиомой.

Однажды Мазарини уведомили, что в продажу поступила направленная против него ужасная брошюра; кардинал приказал конфисковать ее, а так как после конфискации стоимость брошюры выросла раз в десять, то он велел продавать ее из-под полы по бешеной цене; этот коммерческий ход, о котором он сам рассказывал со смехом, принес ему тысячу пистолей.

Мазарини плутовал в карточной игре; он называл это «пользоваться своими преимуществами» и, при всей своей скупости, играл так, что за одну ночь мог проиграть или выиграть пятьдесят тысяч ливров. Впрочем, как это и должно было быть, он выказывал себя чрезвычайно чувствительным как к выигрышу, так и к проигрышу.

Если дарил он крайне неохотно или даже не дарил вовсе, то, напротив, никогда он не бывал довольнее, чем когда ему случалось получать подарки, и, чтобы добиться этого, он порой прибегал к приемам, присущим исключительно ему.

У кардинала Барберини была изумительная картина Корреджо, которая изображала младенца Иисуса, сидящего на коленях Богоматери и в присутствии святого Себастьяна подающего обручальное кольцо святой Екатерине.^[15] Мазарини всегда помнил об этой поразившей его картине, увиденной им в Риме; он не решался попросить ее у Барберини, который, по всей вероятности, ответил бы ему отказом, однако по его просьбе это сделала королева, которой Барберини не посмел отказать. Опасаясь, что по пути с этим шедевром может случиться какая-нибудь беда, в Рим послали нарочного, который, разумеется за счет Барберини, привез картину в Париж, где даритель лично преподнес ее королеве, которая, желая воздать ей заслуженную честь, приказала тотчас же повесить ее в своей спальне. Но, едва только Барберини ушел, Мазарини снял ее со стены и унес это вожделенное сокровище к себе. Однако после смерти Мазарини кардинал Барберини, в намерения которого всегда входило делать подарки престолу, а не министру, явился к королю и обратился к нему с просьбой вспомнить, что эта картина была подарена королеве и, следовательно, принадлежит его величеству. Людовик XIV счел заявление кардинала справедливым, и эта картина была передана королю вместе с тремя другими, которые герцог Мазарини отослал ему, поскольку, по его словам, они изображали обнаженную натуру.

Этими тремя картинами, оскорблявшими целомудрие супруга Гортензии Манчини, были знаменитая «Венера» Тициана, «Венера» Корреджо, а также та самая картина Антонио Карраччи, перед которой останавливался кардинал Мазарини, сетуя, что ему предстоит расстаться с ней.

Вспомним, что этот самый герцог Мазарини, все так же охваченный чувством стыдливости, покалечил однажды молотком все античные статуи, оставленные ему дядей. Королю стало известно об этом кощунстве, и он послал к герцогу Кольбера, чтобы узнать, что могло побудить его к подобному поступку.

— Моя совесть, — ответил на этот вопрос герцог Мазарини.

— Но, господин герцог, — спросил Кольбер, — если дело тут в вашей совести, то почему вы держите у себя в спальне прекрасный гобелен «Марс и Венера», который, на мой взгляд, ничуть не менее непристоен, чем ваши статуи?

— Дело в том, — ответил герцог, — что этот гобелен достался мне от семьи Лапортов, из которой я происхожу, а так как я не ношу более ее имени, то мне хотелось сохранить хоть какой-нибудь принадлежавший ей предмет.

Несомненно, этот довод показался достаточно основательным Людовику XIV, ибо король оставил герцогу гобелены, доставшиеся ему от семьи Лапортов, но отнял у него статуи, доставшиеся ему от семьи Мазарини.

Мы уже не раз говорили выше о некоторых проявлениях скупости кардинала, и в сопоставлении с этими они дадут полную картину.

И потому Мазарини умер, ненавидимый почти всеми: ненавидимый королевой, упрекавшей его за неблагодарность; ненавидимый королем, упрекавшим его за скупость; ненавидимый народом, упрекавшим его за свою нищету.

Эпиграммы, преследовавшие министра на протяжении всей его жизни, во множестве появились, понятное дело, и после его смерти.

Мы приведем лишь некоторые из них:^[16]

***

***

***

Всех охватило неудержимое желание сочинять эпитафии кардиналу. Поэты, горожане, торговцы — каждый выказывал усердие в этом занятии; не обошлось даже без одного швейцарца, полк которого покойный кардинал распустил и который, проходя мимо его могилы в Венсене, пожелал внести свою долю в эти общие подношения. Он подумал с минуту и вырезал на могильном камне следующее двустишие, которое, по нашему мнению, не хуже всякого другого:

Кто-то еще, не сумев, вероятно, подобрать пары рифм, удовольствовался составлением анаграммы и в имени JULES MAZARIN обнаружил словосочетание ANIMAL SI RUZE.^[17]

Ну а теперь, оставив в стороне страсти эпохи и партийную рознь, выскажем суждение о Мазарини с точки зрения итогов его деятельности, а не использованных им средств.

Мазарини продолжал внешнюю политику Генриха IV, то есть стремился к ослаблению мощи Габсбургов. Все средства для достижения этой цели казались ему годными; безбожник в политике, материалист в государственных делах, он не имел ни ненависти, ни любви, ни симпатий, ни антипатий. Любой, кто мог служить его намерениям, был его союзником; любой, кто противодействовал им, становился его врагом. Благо страны стояло у него впереди всего, даже впереди требований короля: Кромвель может помочь ему ослабить Габсбургов, Кромвель может дать ему шесть тысяч солдат, чтобы отвоевать Монмеди, Мардик и Сен-Венан, — министр вступает с ним в переговоры. В качестве награды за союз с ним похититель престола требует изгнать из Франции законных наследников английской короны, и Мазарини изгоняет их, делая исключение лишь для внучки Генриха IV. Он скуп для людей, но ничуть не скуп для дела. И если ему надо сотворить врагов своим врагам, а точнее, врагам Франции, то золото льется рекой.

В течение всего министерства Мазарини война активно продолжается в Нидерландах, Италии и Каталонии. Но, в то время как его генералы побеждают испанцев и имперцев, его агенты ведут переговоры в Амстердаме, Мадриде, Мюнхене и Брюсселе; однако в важных делах он полагается только на себя и самолично ведет переговоры, спорит и заключает соглашения. На переговоры, которые велись на Фазаньем острове, дон Луис де Аро привозит с собой шесть умнейших людей Испании; Мазарини приезжает туда один, противостоит всем, обсуждает параграф за параграфом, фразу за фразой, слово за словом мирный договор в сто двадцать статей; в течение трех месяцев пребывает в борьбе с лучшими политиками того времени; выдерживает двадцать четыре заседания по пять или шесть часов каждое, которые проходят посреди речных туманов и удушливых болотных испарений; подписывает один из самых выгодных мирных договоров, какие когда-либо подписывала Франция; обеспечивает мир Европе, нарушаемый уже пятьдесят лет, и, словно истощив в свершении этого великогообщественного дела все свои телесные и умственные силы, приезжает в Париж умереть в то самое время, когда король может сообщить ему, что заключенный при его содействии брак, который ставит Францию в первый ряд мировых держав, благословен Господом и скоро принесет государству наследника престола.

Внутри государства Мазарини продолжает политику Ришелье, то есть стремится к ослаблению феодализма, Церкви и Парламента. Феодализм умирает у его ног в тот день, когда принц де Конде голосом Испании просит прощения; Церковь расписывается в своем бессилии, позволяя оставить коадъютора в тюрьме, а кардинала де Реца в изгнании; наконец, Парламент, побежденный, сломленный, поредевший, видит, как Людовик XIV со шляпой на голове и хлыстом в руке входит в его стены, а за спиной юного короля может различить хитрую и насмешливую физиономию того, кого парламентские чины дважды приговорили к смерти, за чью голову они назначили награду, чью мебель они продали с торгов, кого они изгнали, поносили, осмеивали и кто вернулся умереть во Францию всемогущим, обладающим состоянием в пятьдесят миллионов, проклинаемым, правда, народом, собственной семьей и королем, но оставляющим народу мир, семье — богатство, а королю — королевство, в котором не было больше никакой оппозиции, ни феодальной, ни церковной, ни парламентской!

Спрашивается, в чем же причина этой ненависти, этого всеобщего осуждения Мазарини? В чем причина того, что его гений не признан, его способности оспариваются, его намерения и даже итоги его деятельности отвергаются его современниками? Вся тайна заключается в одном-единственном слове: Мазарини был скуп.

Рука, держащая скипетр, должна быть, подобно длани, держащей мир, широкой и открытой: Бог не только милостив, но и щедр!

XXXV. 1661

Ле Телье. — Лионн. — Фуке. — Их характеры. — Кольбер и клад Мазарини. — Людовик XIV в двадцать три года. — Филипп Анжуйский, брат короля. — Отдаление Анны Австрийской от власти. — Образ жизни молодой королевы. — Принцесса Генриетта и молодой Бекингем. — Вдовствующая английская королева и ее дочь возвращаются во Францию. — Причины этого возвращения. — Герцог Анжуйский едет к ним навстречу. — Граф де Гиш. — Неистовая ревность. — Женитьба герцога Анжуйского. — Он принимает титул герцога Орлеанского. — Портрет его супруги. — Обычный распорядок дня Людовика XIV. — Фрондеры становятся царедворцами. — Король влюбляется в герцогиню Орлеанскую. — Каким образом хотят скрыть эту любовную связь. — Мадемуазель де Лавальер. — Она привлекает внимание короля. — Людовик XIV как поэт. — Данжо секретарствует вдвойне. — Падение Фуке готовится. — Празднество в Во. — Поездка в Нант. — Арест Фуке. — Ненависть к Кольберу.

Мы сказали о том, что тотчас после смерти Мазарини, еще до своего отъезда из Венсена, Людовик XIV вызвал Ле Телье, Лионна и Фуке и объявил им своем решении править единолично.

Скажем теперь коротко о людях, которых Мазарини завещал королю. Позднее мы поговорим о Кольбере, которого он ему всего лишь рекомендовал.

Мишель Ле Телье, внук советника Податной палаты, был одним из тех талантливых людей, которых природа одарила одновременно телесной красотой и изяществом ума: он обладал приятным лицом, блестящими глазами, ярким и здоровым цветом кожи, тонкой улыбкой и той прямой и открытой внешностью, которая с первого взгляда настраивает людей в пользу того, кто ею обладает. Его повадки выдавали в нем человека учтивого, его манеры — человека благовоспитанного; имея ум гибкий, покладистый и вкрадчивый, он говорил обычно с такой скромностью, что его всегда полагали во всем более сведущим, чем это было на самом деле, и зачастую приписывали мудрости его осмотрительность, которая объяснялась всего-навсего его неосведомленностью; смелый и даже предприимчивый в государственных делах, твердый в исполнении раз и навсегда задуманного плана, неспособный поддаваться своим страстям, обуздать которые у него всегда хватало сил, порядочный в житейском общении, много обещавший и редко исполнявший свои обещания, робкий в семейных делах, не презиравший своих врагов, какими бы ничтожными они ни были, и всегда старавшийся нанести им удар, но скрытно: таков был смиренный отец надменного Лувуа; таков был человек, который сказал Людовику XIV по поводу канцлера Сегье, пожелавшего стать герцогом де Вильмором:

— Государь, все эти высокие звания нисколько не идут судейским, коими мы являемся, и правильная политика состоит в том, чтобы жаловать такие титулы лишь за военные подвиги.

Юг Лионн, дворянин из Дофине, по силе духа превосходил своего коллегу Ле Телье; его ум, изощрившийся в делах, был тонким и проницательным. Кардинал Мазарини с давних пор использовал его в дипломатических спорах, в которых он сделался настолько опытным переговорщиком, что слава о его хитрости вредила ему, особенно в отношениях с итальянцами, которые не доверяли сами себе, когда им приходилось вести с ним переговоры; к тому же он был весьма бескорыстен и на богатство смотрел лишь как на средство доставить себе удовольствия и удовлетворить свои страсти; игрок и мот, сладострастник, то с наслаждением предававшийся праздности, то неутомимый в трудах, человек настроения, уступавший всем своим прихотям, подчинявшийся всем своим естественным потребностям, полагавшийся лишь на себя самого, черпавший все свои средства из собственных запасов, самостоятельно писавший или диктовавший все свои депеши и восполнявший благодаря живости ума все то, что он терял из-за вялости тела, — таков был Лионн, или, по крайней мере, таким его описывает аббат де Шуази, у которого мы заимствовали этот портрет.

Никола Фуке, чье огромное богатство и страшное падение сделали его особым персонажем истории, обладал необычайной деловой хваткой; отважный финансист, он умел находить денежные средства в обстоятельствах, казавшихся совершенно катастрофическими, в случаях, казавшихся совершенно безнадежными; обладавший познаниями в области права, сведущий в литературе, наделенный притягательным умом и благородными манерами, он был способен легко обманываться: стоило ему оказать хоть малейшую услугу какому-нибудь человеку, что, впрочем, всегда делалось с достоинством, быстротой и услужливостью, как он уже включал этого человека в число своих друзей, полагаясь на него так, словно дружба эта была испытана временем и опытом; к тому же он умел слушать и умел отвечать, что крайне редко присуще министру; более того, отвечал он всегда любезно, так что нередко, не развязывая ни своего кошелька, ни государственного, он отпускал людей, явившихся к нему на аудиенцию, почти довольными; он жил сегодняшним днем и хотел быть первым министром, ни на минуту не отрываясь от своих удовольствий, к которым он привык и которые при его темпераменте стали для него необходимостью: он подчеркнуто запирался в своем кабинете и, в то время как все восхваляли его как великого труженика, тайком спускался в небольшой сад, куда являлись одна за другой самые красивые женщины Парижа, ценившиеся на вес золота; он был щедр по отношению к писателям, которых он оценивал по их таланту и вознаграждал по их заслугам; друг Расина, Лафонтена и Мольера, покровитель Лебрена и Ленотра, он похвалялся тем, что руководит молодым королем, взяв на себя заботу одновременно о его занятиях, его удовольствиях и его любовных увлечениях, то есть о трех делах, которые, к несчастью для честолюбивого министра, король взялся улаживать сам.

Таковы были три человека, к которым через два часа после смерти Мазарини обратился с приведенными нами словами Людовик XIV. Ле Телье и Лионн склонились перед королевской волей, а Фуке улыбнулся: он держал в руках все финансы королевства и, привыкнув управлять всем при помощи узды из золота, полагал, что король не вырвется из-под его власти, как и всякий другой.

Первым, кого по прибытии в Лувр застал в своем кабинете король, был молодой человек с нахмуренным лицом, глубоко посаженными глазами и густыми черными бровями, короче, с внешностью на первый взгляд дикой и отталкивающей. Этот человек, два часа ожидавший возможности поговорить с королем наедине, был Жан Батист Кольбер, тот, кому Мазарини в последние дни своей жизни поручал самые деликатные дела и кого, умирая, он рекомендовал королю.

Кольбер явился сообщить королю, что кардинал Мазарини спрятал или зарыл в различных местах примерно пятнадцать миллионов наличными деньгами, а так как в завещании кардинала никаких указаний на них нет, то, надо думать, кардинал намеревался наполнить этими деньгами сундуки казны, которые были совершенно пусты. Людовик XIV с удивлением посмотрел на Кольбера и спросил его, уверен ли он в том, что говорит. Кольбер предоставил ему доказательства своих слов.

Ничто не отвечало замыслам Людовика XIV лучше, чем находка подобного богатства в подобный момент. Она означала полную независимость короля от главноуправляющего финансами. Так что это открытие стало началом карьеры Кольбера.

Пять миллионов нашли у маршала де Фабера в Седане, два — в Брайзахе, шесть — в Ла-Фере, пять или шесть — в Венсене; значительные суммы имелись также в Лувре, но, хотя в то место, где они были спрятаны, наведались прежде всего, денег там не оказалось. И тогда вспомнили, что накануне Бернуин часа на два покинул своего умирающего господина: этих двух часов оказалось достаточно, чтобы совершить кражу.

Таким образом Людовик XIV внезапно оказался одним из богатейших королей всего христианского мира, ибо в его личной казне имелось восемнадцать или двадцать миллионов; он был богат в тем большей степени, что об этом богатстве не знал никто, в том числе и Фуке.

Первым делом Людовик XIV позаботился установить правила этикета, ибо уже в то время король стал проявлять то почтение к собственной особе, какое позднее по его требованию придворные довели до обожествления.

В возрасте двадцати трех лет, которого он достиг, король и в самом деле, несмотря на отсутствие первоначального воспитания, которым, возможно, намеренно пренебрегали по замыслу кардинала, являлся образцовым дворянином: небольшого роста, но хорошо сложенный, он увеличивал свой рост с помощью высоких каблуков, в физическом отношении ставивших его на один уровень со всеми; у него были роскошные волосы, и он носил их развевающимися, как это делали короли первой и второй династии; у него были приятные на вид алые губы, крупный нос красивой формы, голубые глаза, взгляд которых он старался сделать величественным; наконец, его манера говорить медленно, усиливая ударения, придавала его словам важность, несвойственную его возрасту.

Все эти достоинства бросались в глаза тем более, что его брат Филипп Французский, герцог Анжуйский, был полной его противоположностью. Обладая тихим, скорее даже женственным нравом и пылкой, но лишенной упорства храбростью и являя собой в физическом и нравственном отношении совершенный образец того изнеженного и рыцарственного дворянства, которое окружало последнего Валуа и прославило его царствование своими пороками и своей отвагой, герцог Анжуйский с трудом сносил то превосходство, какое его брат пытался присвоить себе над всеми, кто его окружал. Детство обоих принцев прошло в этой борьбе; но, после того как в течение нескольких лет железная рука Людовика XIV поупражнялась на нем, юный герцог был вынужден покориться.

То же самое произошло и с Анной Австрийской, столь могущественной в первые годы своей опеки над сыном. Вначале она увидела, как Мазарини клочок за клочком вырывает из ее рук ту власть, за какую она цеплялась изо всех сил. После смерти кардинала она подумала, что настал момент предпринять усилия для того, чтобы вернуть себе утраченное влияние; но при первых же поползновениях на власть, которые она себе позволила, Людовик XIV дал ей понять, что то, о чем он сказал своим министрам, а именно, его желание править самостоятельно, является уже давно принятым решением, прочно укоренившимся в его голове и не допускающим никаких поправок. Королева-мать смирилась с этим новым разочарованием и приготовила себе в монастыре Валь-де-Грас убежище, где главным ее развлечением должны были стать цветы. Впрочем, в то время она уже страдала от болезни, от которой ей суждено было умереть: первыми болями дал о себе знать рак, начавший терзать ее грудь.

Несмотря на красоту молодой королевы, порадовавшую короля при первой их встрече, он ни на одну минуту не был влюблен в свою супругу. Разумеется, он обращался с ней с величайшим уважением как с испанской принцессой и французской королевой, но этого было крайне мало для юного сердца, мечтавшего совсем о другом: ее единственным развлечением оставались беседы о родной стране с королевой-матерью, испанкой, как и она, беседы, которые велись на пламенном и красочном языке Испании. Ей не нравились придворные вечера, потому что на этих вечерах она видела, как ее молодой супруг, любезный и услужливый, обрывает, по словам Бюсси-Рабютена, лепестки роз с кустов, теснившихся вокруг нее словно для того, чтобы отвратить от нее взгляды мужа.

Тем временем в Лувре начал складываться новый двор, лишь усиливший беспокойство королевы. Еще при жизни кардинала был задуман брачный союз между герцогом Анжуйским и бедной принцессой Генриеттой Английской, которой из-за скупости Мазарини недоставало дров в Лувре и которую Людовик XIV из презрения к маленьким девочкам так долго держал на отдалении; однако маленькая девочка выросла и положение ее изменилось: Генриетте исполнилось семнадцать лет, и она была сестрой Карла II, короля Англии.

И потому английская королева, узнав, что ее сын восстановлен на троне Стюартов, вместе с дочерью уехала в Англию, чтобы насладиться удовольствием лицезреть Карла II мирным владыкой своего королевства. По прибытии в Лондон она застала герцога Бекингема, сына того, кто на наших глазах рассыпал жемчуг у ног короля и королевы Франции, влюбленным в принцессу королевского дома, другую ее дочь; но, при всей своей влюбленности, Бекингем не смог устоять при виде приехавшей из Франции принцессы, наделенной очарованием другой страны и изяществом другого двора, и сменил предмет своей любовной страсти; влюбившись, Бекингем проявил себя достойным сыном своего отца, и вскоре можно было утверждать, что прекрасные глаза принцессы Генриетты лишили его того небольшого ума, который он имел прежде.

Между тем английская королева-мать ежедневно получала письма от герцога Анжуйского, побуждавшего ее поскорее вернуться во Францию. Принц торопился заключить брак с Генриеттой, полагая, что это событие, доставив ему независимое материальное положение, сможет освободить его в определенной степени из-под власти брата. Так что английская королева, несмотря на плохое время года, решила ехать. Король, ее сын, проводил мать на расстояние одного дня пути от Лондона. Герцог Бекингем последовал за ней вместе с остальными придворными, но, вместо того чтобы вернуться вместе с королем в Лондон, стал добиваться разрешения проводить королеву и ее дочь во Францию и получил на это согласие Карла II.

Первый день плавания прошел благополучно, но на другой день корабль сел на мель и оказался под угрозой гибели. Совершенно забыв об опасности, угрожавшей ему самому, герцог Бекингем думал лишь об опасности, угрожавшей принцессе. Так что после этого происшествия страсть герцога ни для кого уже не была тайной.

Корабль был спасен от гибели, но ему пришлось сделать остановку в ближайшей гавани.

Там у принцессы началась сильнейшая лихорадка. Это была корь.

Новая опасность для красавицы-невесты повлекла за собой новые сумасбродства Бекингема. На этот раз королеву-мать обеспокоило его поведение, и, когда они прибыли в Гавр, где принцессе Генриетте предстояло провести несколько дней, чтобы оправиться от болезни, королева потребовала, чтобы Бекингем отправился в Париж, дабы известить двор о ее прибытии во Францию.

Бекингем повиновался приказу. Так что Анна Австрийская получила возможность увидеть сына того, кого она некогда так любила.

Несколько дней спустя пришло известие о скором прибытии английской королевы и ее дочери в Париж. Герцог Анжуйский со всей возможной поспешностью выехал навстречу им и вплоть до самой свадьбы продолжал оказывать своей невесте знаки внимания, которые можно было бы принять за проявления любви, «если бы, — говорит г-жа де Лафайет, — всем не было хорошо известно, что чудо воспламенить сердце этого принца не было подвластно ни одной женщине на свете».^[18]

В свите герцога Анжуйского, в качестве его ближайшего фаворита, находился граф де Гиш. Граф де Гиш был самым красивым, самым изящным, самым учтивым, самым решительным и самым отважным из всех придворных вельмож. Лишь переизбыток надменности и несколько презрительный вид, присущий всему его облику, затеняли эти превосходные качества.

Первым делом Бекингем стал ревновать к графу де Гишу, который, однако, в то время был увлечен г-жой де Шале, дочерью герцога де Нуармутье.

Бекингем ревновал в свойственной ему манере, то есть настолько шумно, что герцог Анжуйский обратил на это внимание и поделился своими опасениями с обеими вдовствующими королевами. Обе они попытались успокоить его: английская королева — по вполне естественному для женщины желанию поддержать свою дочь, а Анна Австрийская — под воздействием чувств, которые она в память об отце перенесла на сына. Несмотря на их уверения, герцог Анжуйский, который и сам по природе был весьма ревнив, успокоился лишь после того, как ему было обещано, что герцог Бекингем, проведя при французском дворе приличествующее время, вернется в Англию.

Тем временем начались приготовления к свадьбе, которая должна была состояться в марте.

В качестве свадебного подарка король дал брату удел покойного герцога Орлеанского в том виде, в каком им владел Гастон, за исключением Блуа и Шамбора. Так что с этого момента мы будем называть герцога Анжуйского либо его королевским высочеством, либо герцогом Орлеанским.

Английская принцесса, игравшая в первые годы величия Людовика XIV необычайно прелестную роль, которая привела к необычайно страшной развязке, во всех отношениях была достойна и этой любви, и этой ревности. Это была высокая особа, очень изящная, хотя и имевшая определенные изъяны в телосложении; лицо ее, с тончайшей кожей, было нежно-розового цвета; глаза были небольшими, но кроткими и блестящими; нос имел прекрасную форму, губы были алыми, зубы напоминали два ряда жемчужин; однако лицо ее, несколько худощавое и удлиненное, придавало ее облику оттенок меланхолии, которая вполне могла бы послужить еще одной ее прелестью, если бы меланхолия была тогда в моде; кроме того, обладая превосходным вкусом, она одевалась и причесывалась так, что это всегда было ей к лицу.

Венчание совершилось 31 марта 1661 года в Пале-Рояле в присутствии лишь короля, королевы-матери, английской королевы, дочерей герцога Гастона Орлеанского и принца де Конде. Через несколько дней, как это и было обещано его королевскому высочеству, герцог Бекингем покинул Францию, всячески выказывая свою печаль.

Примерно в это время, как мы уже говорили, король начал вносить в распорядок своего дня те привычки к размеренности, какие вскоре стали правилами этикета.

В восемь часов король вставал, хотя ложился он всегда очень поздно. Покинув спальню королевы, король переходил в свою спальню и там молился; закончив молитву, он одевался. После этого он приступал к государственным делам, и в это время лишь маршал де Вильруа, его воспитатель, имел право входить в его комнату. В десять часов король отправлялся в совет и оставался там до полудня; затем шел к обедне. Время, отделявшее его выход из часовни от обеда, он посвящал окружающим и королевам. После обеда король оставался час или два в семейном кругу, потом возвращался работать с тем или другим министром, давал испрашиваемые аудиенции, терпеливо выслушивал тех, кто приходил к нему для беседы, и принимал прошения, ответы на которые давались в определенные назначенные дни. Наконец, вечер король снова проводил в домашнем кругу, где присутствовали принцессы со своими придворными дамами, или же на представлении какой-нибудь пьесы, репетиции какого-нибудь балета, а в конечном счете и на его исполнении.

В конце апреля двор переехал в Фонтенбло. За двором туда последовали принц де Конде и герцог де Бофор. Принц де Конде занимал после его королевского высочества первое место при дворе, и король выказывал ему большое уважение; принц, со своей стороны, при всяком удобном случае старался доказать, что он стал не только преданнейшим, но и покорнейшим слугой короля. Несколько раз, когда король, королева, королева-мать и его королевское высочество с супругой катались по каналу, сидя в золоченой лодке в форме галеры и закусывая, принц де Конде просил предоставить ему честь прислуживать им в качестве дворецкого и исполнял эту службу «с таким почтением и с таким непринужденным видом, — говорит г-жа де Мотвиль, — что, видя, как он это делает, невозможно было вспоминать о прошлых событиях, не воздавая Господу хвалы за нынешний мир».

Что же касается герцога де Бофора, вождя Кичливых и фрондеров, этого достославного короля Рынка, этого народного полубога, который одним своим движением столько раз переворачивал вверх дном столицу, подобно погребенному гиганту, сотрясающему Этну, то он теперь на глазах у всех усердно следовал повсюду за королем, как на охоте, так и на прогулках, и, когда принц де Конде прислуживал за столом их величествам, герцог де Бофор, помогая ему, принимал из его рук кушанья и тарелки.

Целый месяц прошел в празднествах, в прогулках, в балах и спектаклях, как вдруг это доброе согласие, которое, по выражению мемуаристов того времени, заставляло верить в возвращение золотого века, начало нарушаться вследствие ревнивых подозрений молодой королевы. Как-то раз она бросилась к ногам Анны Австрийской и с глубочайшим отчаянием в сердце сообщила ей, что король влюблен в ее королевское высочество.

То было не первое признание, сделанное Анне Австрийской. Брат короля, также испытывавший ревность, уже приходил жаловаться матери. Однако на этот раз дело было куда серьезнее: короля нельзя было отослать на другую сторону Ла-Манша, как это сделали с Бекингемом.

И действительно, французский двор, еще прежде славившийся своим волокитством и щегольством, со времени прибытия ее королевского высочества превзошел по части щегольства и волокитства самого себя. Король, как заметили молодая королева и герцог Орлеанский, то есть два человека, более всего заинтересованных в том, чтобы следить за развитием этой привязанности, выказывал герцогине Орлеанской необычайную услужливость; ее королевское высочество, имея небольшой двор, состоявший из г-жи де Креки, г-жи де Шатийон, мадемуазель де Тонне-Шарант, мадемуазель де Ла Тремуй и г-жи де Лафайет, руководила всеми развлечениями, которые, впрочем, явно устраивались исключительно ради нее, и, судя по всему, король получал от них удовольствие лишь в том случае, если они доставляли радость ей. Так, поскольку дело происходило в разгар лета, герцогиня Орлеанская каждый день отправлялась купаться; из-за жары она уезжала в карете, а возвращалась верхом вместе со всеми своими дамами в изысканных нарядах, с развевающимися на ветру перьями, украшавшими ее голову, в сопровождении короля и всей придворной молодежи; затем, после ужина, все садились в коляски и под звуки скрипок часть ночи прогуливались вдоль канала.

Главноуправляющий финансами не мог понять, откуда Людовик XIV черпает деньги на свои расходы, и все время ждал, намереваясь взять над ним власть, что тот прибегнет к его кассе; но король владел миллионами Мазарини и, благодаря им, как мы видели, оказывал в Фонтенбло радушный прием супруге своего брата.

Жалобы, высказанные Анне Австрийской с двух сторон, обеспокоили ее больше, чем это было в первый раз: она заметила нарождающуюся страсть короля к герцогине Орлеанской, из-за которой сын полностью перестал уделять ей внимание; так что она пообещала поговорить об этом с юной принцессой и сдержала слово.

Но Генриетта, уставшая от долгой и строгой опеки со стороны своей матери и опасавшаяся, что, выйдя из-под этой опеки, она может попасть под опеку со стороны свекрови, весьма холодно приняла ее советы и, зная о неприязни молодой королевы и королевы-матери к графине Суассонской, за которой, напомним, король некогда ухаживал, тесно сошлась с ней и вскоре сделала ее своей ближайшей наперсницей.

Как нетрудно понять, дела начали становиться все хуже: злые слухи, ходившие при дворе, отравляли обстановку; взаимная неприязнь королевы-матери и герцогини Орлеанской возрастала день ото дня, а в отношения между королем и герцогом Орлеанским стал мало-помалу проникать вполне ощутимый холод. Все это вот-вот должно было закончиться самым скандальным разрывом, как вдруг королю и герцогине Орлеанской пришла в голову мысль, поданная, как полагают, графиней Суассонской, заслонить их зарождающуюся любовь другой любовью, в которой можно было бы сознаться; в качестве прикрытия его преступной страсти королю предложили использовать мадемуазель де Лавальер, фрейлину ее королевского высочества, весьма незначительную молодую особу.

Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де Лавальер, дочь маркиза де Лавальера, родилась в Туре 6 августа 1644 года, и, следовательно, в описываемое нами время ей не было еще и семнадцати лет; это была юная особа с белокурыми волосами, живыми карими глазами, с пухлыми алыми губами, с белоснежными, но крупными зубами, с лицом, отмеченным следами оспы; у нее были худые плечи, плоская грудь и тонкие руки; девушка слегка прихрамывала после вывиха, который она получила на седьмом или восьмом году жизни, спрыгнув с кучи дров на землю, и который ей плохо выправили. Однако ее называли великодушной и чистосердечной, и при дворе никто не замечал у нее других поклонников, кроме молодого графа де Гиша, о котором у нас только что шла речь, но, впрочем, он ничего от нее не добился. Правда, говорили также о каком-то виконте де Бражелоне, вызвавшем в Блуа первые любовные воздыхания юного сердца, но даже самые злые языки называли эту любовь детской, то есть не имевшей никаких последствий.

Такова была особа, которую предполагалось принести в жертву приличиям и в сторону которой хотели отвести подозрения молодой королевы и его королевского высочества, подозрения, как мы уже говорили, небезосновательно направленные в сторону герцогини Орлеанской.

Однако никто не знал тогда, что эта юная девушка, которую Людовик XIV никогда не замечал, уже давно питала тайную любовь к королю, любовь, сделавшую ее нечувствительной к знакам внимания со стороны молодых придворных, включая даже графа де Гиша.

Скажем еще несколько слов о бедной Луизе де Лавальер, единственной женщине, любившей короля ради него самого.

Госпожа де Лавальер, ее мать, вторым браком вышла замуж за Сен-Реми, дворецкого герцога Гастона Орлеанского, того самого, кто, видя как супруга герцога поспешно выбегает из обеденного зала, задавался вопросом, не из ревеня или сенны сделан его белый жезл; так что жена дворецкого и его падчерица были допущены в небольшой двор Блуа, где Гастон проводил в полном уединении последние годы своей жизни. И потому мадемуазель де Лавальер, не занимая никакой должности при этом небольшом дворе, жила в нем почти на таких же правах, как если бы была настоящей фрейлиной. Именно там она и подружилась с мадемуазель де Монтале, которой позднее предстояло вмешаться в ее жизнь самым непосредственным и роковым образом.

Однажды разнесся слух, что король, отправившийся встречать инфанту, заедет в Блуа: новость о приезде двадцатидвухлетнего короля произвела огромное впечатление на стайку девушек, изнывавших от скуки при дворе герцога Орлеанского.

Слух, вызвавший такой великий переполох во всех этих юных сердцах, вскоре подтвердился. Вначале стало известно, что король выехал из Парижа, затем, что он прибыл в Шамбор, затем, наконец, что он намеревается сделать остановку в замке Блуа.

Следуя правилам этикета в такой же степени, как и правилам кокетства, юные провинциалки нарядились в самые дорогие свои платья. Какова же была их досада, когда устарелый покрой их нарядов и вид старомодных тканей, из которых эти наряды были сшиты, вызвали хохот и насмешки у красивых и надменных парижанок, сопровождавших короля. Не смеялись лишь над мадемуазель де Лавальер, поскольку на ней было простое белое платье; но ей пришлось испытать другое огорчение, причем нисколько не меньшее: она осталась незамеченной.

Однако совсем иначе обстояло с королем, который не остался незамеченным молодой девушкой: молодой, красивый и элегантный король произвел на нее сильное впечатление, и яркое воспоминание о нем осталось в ее памяти.

Вскоре после этого герцог Орлеанский умер, и его вдова объявила, что она намерена оставить Блуа и переехать в Версаль.

Сначала эта смерть, а затем этот отъезд выбили из колеи жизнь семьи. Господин де Сен-Реми лишился своего места, а юная Луиза лишилась своих подруг и надежд, которые она могла основывать на будущих милостях герцогини. Добавим, что более всего она печалилась об утрате подруг, в особенности Монтале, с которой ее связывала самая тесная дружба.

Известно, от каких ничтожных обстоятельств зависят порой все будущие события жизни: как-то раз, когда мадемуазель де Лавальер находилась в покоях вдовствующей герцогини и печалилась из-за того, что ей предстояло расстаться со своей покровительницей, оказавшаяся там г-жа де Шуази, та самая, о ком у нас был случай поговорить в связи картиной французского общества, которую мы пытались изобразить в одной из глав настоящего сочинения,^[19] заметила эту великую детскую печаль и спросила у девушки:

— Что случилось, мадемуазель? Вы так огорчены из-за того, что остаетесь в Блуа?

У Луизы не было сил ответить ей.

— Ну же, — сказала г-жа де Шуази, пожимая ей руку, — не стыдитесь высказать свои желания, дитя мое. Почли бы вы за счастье последовать за Монтале и поступить вместе с ней ко двору принцессы Генриетты, который как раз теперь создается?

— Ах, сударыня! — воскликнула мадемуазель де Лавальер. — Это было бы для меня величайшим счастьем!

— В таком случае, — промолвила г-жа де Шуази, — не падайте духом! Штат двора принцессы еще не заполнен, и я поговорю о вас.

Это обещание чрезвычайно обрадовало девушку, но, когда уехали и вдовствующая герцогиня, и Монтале, и г-жа де Шуази и без всяких известий прошли две недели, а затем еще две недели, она решила, что ее полностью забыли, как вдруг пришло известие, что ее просьба удовлетворена и молодой придворной даме дается лишь неделя сроку для вступления в должность.

Мадемуазель де Лавальер приехала в Париж спустя несколько дней после свадьбы принцессы Генриетты. Она не стала самой красивой особой в этом блистательном дворе, так что ее появление там не произвело впечатления ни на кого, кроме графа де Гиша, который неожиданно разлюбил г-жу де Шале и стал оказывать знаки внимания мадемуазель де Лавальер. Однако мы уже говорили, какой надежный щит был у этого юного сердца: мадемуазель де Лавальер любила короля.

Случаю, который иногда ведет себя так, что его путают с Провидением, а иногда так, что заставляет сомневаться в нем, было угодно, чтобы выбор герцогини Орлеанской и короля остановился именно на мадемуазель де Лавальер.

Как велика была радость девушки, когда она увидела, что внимание короля обращено на нее! С другой стороны, в этом юном невинном сердце, в этом неиспорченном уме было столько очарования, прелести и простоты, что притворная любовь короля незаметно перешла вначале в нежное сочувствие, а затем в подлинную любовь.

Два человека много потеряли от этой неожиданной любовной связи, переставшей вскоре быть тайной: граф де Гиш и герцогиня Орлеанская. Брошенные возлюбленные сблизились между собой, несомненно для того, чтобы поделиться друг с другом своими горестями, но и у них вскоре жалобы сменились более нежными словами, и вот тогда между молодым графом и принцессой зародилась страсть, длившаяся затем всю их жизнь.

Возвратимся, однако, к королю: чувство, испытываемое им к мадемуазель де Лавальер, приняло все черты подлинной любви. Людовик XIV выказывал себя подле Луизы более робким, более боязливым и более почтительным, чем подле какой-нибудь королевы. Приводили множество случаев, казавшихся настолько невероятными, что в них невозможно было поверить, и среди них такой: однажды король, который в грозу укрылся вместе с мадемуазель де Лавальер под раскидистым деревом, все время, пока длилась эта гроза, то есть около двух часов, стоял с непокрытой головой, держа шляпу в руке.

Но более всего заставляло верить слухам об этой любви то, что король вел себя в отношении мадемуазель де Лавальер крайне осмотрительно: он не виделся с ней более ни у герцогини Орлеанской, ни на дневных прогулках, и они встречались лишь на вечерних прогулках, когда он покидал коляску герцогини Орлеанской и подходил к дверце кареты, где находилась мадемуазель де Лавальер. Чтобы вполне выразить свои чувства, он стал сочинять стихи; стихи Карла IX до сих пор остаются образцами прелести и вкуса; мы предоставляем читателю судить о тех, что сочинял Людовик XIV.

Однажды утром возлюбленная короля получила букет, сопровождаемый следующим мадригалом:

Эти первые стихи разохотили Людовика XIV; при своем всемогуществе король решил, что стоит ему захотеть, и он станет поэтом, и за первым мадригалом последовал второй:

Этот мадригал имел явный успех, ибо король получил на него ответ, написанный на том же языке поэзии:

Никому не дано знать, чем закончилась бы эта поэтическая переписка, если бы не одно довольно любопытное обстоятельство. Людовик XIV находил свои стихи превосходными, и, по всей вероятности, мадемуазель де Лавальер придерживалась того же мнения, но для самолюбия августейшего поэта этого было недостаточно. Однажды утром, сочинив новый мадригал, король остановил маршала де Грамона и, отведя его к оконной нише, сказал:

— Маршал! Я хочу показать вам стихи.

— Стихи? — переспросил маршал. — Мне?

— Да, вам. Я желаю знать ваше мнение.

— Извольте, государь, — промолвил маршал.

При этом лицо его приобрело недовольное выражение, поскольку он не очень жаловал поэзию.

Король не заметил нахмуренные брови старого маршала или сделал вид, что не заметил их, и начал читать следующие стихи:

— Вот те на! — воскликнул маршал де Грамон. — И кто же мог написать подобные стихи?

— Так вы, маршал, находите, что они нехороши?

— Отвратительны, государь!

— Ну что ж, маршал, — со смехом сказал Людовик XIV, — стихи эти сочинил я, но будьте спокойны, ваша откровенность меня вылечила, и других стихов я писать не буду.

Маршал удалился в полной растерянности, и, что удивительно, король сдержал слово, которое он себе дал.

Но тогда он взялся за прозу; однако сочинять прозу дело тоже нелегкое. И потому однажды, когда ему нужно было срочно написать мадемуазель де Лавальер и одновременно идти на совет, он поручил Данжо написать вместо себя. По окончании совета новый секретарь показал Людовику XIV письмо, составленное так умело, что король был вынужден сознаться, что сам он не написал бы лучше. С этого дня Данжо служил королю секретарем. Благодаря такому удобству король мог теперь отправлять своей возлюбленной Луизе по два-три письма в день; но теперь, в свой черед, затруднения возникли у бедной Лавальер, ибо ей нужно было отвечать на все эти письма. К счастью, ей вдруг пришла в голову блестящая мысль поручить тому же Данжо писать королю вместо себя.

Данжо согласился и с этого времени писал письма в ту и другую сторону.

Эта переписка продолжалось целый год. Наконец однажды, в минуту откровенности, Лавальер призналась королю, что прелестные письма, которые он приписывает как ее сердцу, так и ее уму, сочиняет Данжо. Король расхохотался и в свой черед признался ей, что страстные послания, которые она получает от него, выходят из-под того же пера.

Людовик XIV оценил проявленное Данжо умение хранить тайну, столь редкое при дворе, и с этого началась карьера царедворца.

В то время как фаворитка возвышалась наперекор всем и притом куда больше благодаря силе любви, которую она питала к королю, чем любви, которую он питал к ней, замышлялась великая катастрофа: речь идет о падении Никола Фуке, не доверять которому, по слухам, советовал королю кардинал, одновременно рекомендуя ему Кольбера.

Никто не может сказать со всей определенностью, давал или не давал молодому государю такой совет кардинал Мазарини, но каждый может подтвердить, что любые указания Мазарини по этому поводу были излишни и что Фуке сделал все, что мог, чтобы ускорить свое падение.

Если нам удалось достаточно хорошо обрисовать характер главноуправляющего финансами, то читатель должен не хуже нас знать, сколько гордыни, тщеславия и деспотизма было в этом человеке, надеявшемся подчинить себе короля, подобно тому как он подчинял себе поэтов и женщин, с помощью власти денег.

Разнесся слух, будто Фуке, со своей стороны, был уже давно влюблен в мадемуазель де Лавальер и никогда не переставал любить ее, и что даже после того, как король стал оказывать ей внимание, он, вместо того чтобы отступиться от своих намерений, как того требовало если не почтение, то благоразумие, предлагал ей через г-жу Дюплесси-Бельер двадцать тысяч пистолей, то есть почти полмиллиона, если она согласится стать его любовницей.

Этот слух дошел до Людовика XIV, и король решил выяснить правду у самой мадемуазель де Лавальер. Она все это отрицала, но, тем не менее, в душе венценосного любовника осталось чувство глубокой ненависти к дерзкому министру.

Впрочем, не один король имел причины быть недовольным Фуке; г-н де Лег, вступивший в тайный брак с нашей старой знакомой г-жой де Шеврёз, также был зол на главноуправляющего финансами и убеждал жену пожаловаться на него королеве-матери. Госпожа де Шеврёз пригласила Анну Австрийскую к себе в Дампьер; там оказались также Ле Телье и Кольбер, и было условлено, что Анна Австрийская разведает намерения своего сына относительно главноуправляющего финансами.

С давнего времени Людовик XIV отказывал матери почти во всем, о чем она его просила, и принял ее достаточно сурово, когда она явилась к нему с увещаниями по поводу его любовной связи с герцогиней Орлеанской. Так что король был рад, хотя и уступая при этом своим собственным чувствам, сделать вид, будто он в чем-то идет ей навстречу; в итоге они договорились арестовать министра; но, поскольку у него было много друзей в Париже и к тому же все денежные средства, какими он располагал, находились в столице, была задумана поездка в Нант, чтобы арестовать Фуке в этом городе и заодно захватить Бель-Иль, который главноуправляющий финансами незадолго до этого купил и, по слухам, укрепил.

Между тем Фуке, сжалившись, несомненно, над убогими увеселениями в Фонтенбло, решил показать Людовику XIV пример роскоши. Король и весь двор были приглашены в замок Во на 17 августа 1661 года.

Замок Во обошелся Фуке в пятнадцать миллионов.^[20]

Король прибыл в замок в сопровождении отряда мушкетеров под командой г-на д’Артаньяна.

Вся французская знать была приглашена на это празднество, которое предстояло описать Лафонтену и воспеть Бенсераду и на котором должны были сыграть пролог Пелиссона и комедию Мольера. Надо сказать, что Фуке прежде Людовика XIV открыл для себя Лафонтена и Мольера.

Король был встречен у ворот замка его горделивым владельцем; король вступил в замок, и за ним последовал весь двор. В одно мгновение великолепные аллеи, лужайки, лестницы и оконные ниши оказались заполнены молодыми вельможами и блистательными дамами; глазам открывалась пленительная панорама деревьев, лучевых аллей и водопадов, все было залито солнечным светом, повсюду сверкали цветы и бурлила жизнь; и, тем не менее, посреди всего этого ликования, посреди шелеста теплого и веселого ветерка, колышащего листву, посреди любовных признаний, звучащих в аллеях, посреди пожатий рук в тени деревьев, посреди садов, где пестрели цветы с шелковистыми лепестками и женщины в парчовых платьях, посреди этого королевского двора, такого веселого в своих пересудах, такого пустого в своих клятвах и такого безрассудного в своей любви, великая ненависть замышляла великую месть.

Если бы гибель Фуке не была бы уже предрешена в уме Людовика XIV, это произошло бы в замке Во. Тот, кто избрал своим девизом «Nec pluribus impar», не мог стерпеть, чтобы человек безвестного рода блистал подобной пышностью; никто во всем королевстве ни в роскоши, ни в славе, ни в любви не должен был стоять вровень с королем. Как на небе есть лишь одно солнце, так во Франции мог быть только один король!

Тот, кто обладал бы способностью читать тайные мысли короля, прочел бы в них страшные угрозы подданному, принимавшему короля с таким размахом, что и во всем своем королевстве король не смог бы принять подобным же образом своего подданного.

А кроме того, подле гнева Людовика XIV шла ненависть, поднимавшаяся на высоту его гнева: это была ненависть Кольбера, являвшаяся для гнева короля тем же, чем является ветер для пожара.

Кругом били фонтаны.

Фуке купил и снес пять деревень, чтобы с расстояния впять льё провести воду в свои мраморные водоемы; подобное было почти неизвестно во Франции, где знали лишь о гидравлических опытах, устроенных Генрихом IV в Сен-Жермене, и о том, что такие чудеса появились на свет в Италии. И потому гости переходили от удивления к изумлению, а от изумления к восторгу; это был еще один шаг, который главноуправляющий финансами делал на пути к своей гибели.

Наконец, наступил вечер. Едва на небе появилась первая звезда, раздался звон колокола. После этого все фонтаны стихли: тритоны, дельфины, олимпийские божества, морские боги, лесные нимфы, все сказочные звери, все созданные воображением чудовища, остановили свое шумное и влажное дыхание; последние капли фонтанных струй в последний раз нарушили прозрачную гладь прудов; малу-помалу они снова обрели спокойствие, которому предстояло длиться вечно, ибо над ними пронеслось дыхание короля.

Волшебство следовало за волшебством: столы опускались с потолков, неведомо откуда звучала таинственная музыка; когда же был подан десерт, то Данжо более всего поразила гора засахаренных фруктов, сама собой перемещавшаяся посреди гостей, причем невозможно было увидеть устройство, приводившее ее в движение.

Утром Людовик XIV беседовал с Мольером и поинтересовался сюжетом его комедии. Комедия носила название «Докучные», и автор пересказал королю ее замысел. После обеда Людовик XIV позвал Мольера и велел ему спрятаться за дверью; затем он пригласил г-на де Суакура, слывшего самым умелым охотником и самым смешным говоруном из всех придворных. Король побеседовал с ним минут десять и отпустил; затем, когда тот удалился, Мольер вышел из своего укрытия и, поклонившись, произнес:

— Государь, я все понял.

С этими словами он отправился спешно дописывать сцену с охотником.

Тем временем Людовик XIV в сопровождении Фуке осматривал покои замка. Ничего подобного прежде на свете не существовало; король видел картины, написанные талантливым художником, которого он не знал; король видел сады, созданные человеком, выразительными средствами которого служили деревья и цветы и даже имени которого он не знал; главноуправляющий финансами обращал его внимание на все это, полагая, что вызывает у него восхищение, а на самом деле лишь возбуждая зависть.

— Как зовут вашего архитектора? — спросил король.

— Лево, государь.

— А вашего художника?

— Лебрен.

— А вашего садовника?

— Ленотр.

Людовик XIV сохранил в памяти эти три имени и продолжил осмотр. Он уже задумал Версаль.

Проходя по одной из галерей, король поднял голову и заметил герб Фуке, воспроизведенный на всех четырех углах; этот герб, который он не раз видел и прежде, всегда поражал его своей дерзостью: герб изображал взбирающуюся на дерево белку с девизом «Quo поп ascendam?» («Куда только не взберусь?»).

Король вызвал г-на д’Артаньяна.

Однако в эту минуту королеву и мадемуазель де Лавальер предупредили, что, по всей вероятности, король намеревается арестовать Фуке прямо в разгар устроенного им празднества. Обе они поспешили прийти к Людовику XIV. И, как оказалось, они не ошиблись: именно таков был замысел монарха. Однако мать короля и его возлюбленная принялись так горячо упрашивать его не делать этого и так убедительно разъяснять ему, каким бесстыдством было бы ответить на подобное гостеприимство подобным предательством, что Людовик решил подождать еще несколько дней.

Двор отправился в театр, сооруженный в конце еловой аллеи. Там были сыграны пролог Пелиссона и «Докучные» Мольера. Короля очень позабавила эта комедия, а двор особенно восхищался сценой с охотником, поскольку уже разнесся слух, что король сам подал автору мысль об этой сцене и показал ему придворного, послужившего прообразом охотника.

После театрального представления был устроен фейерверк, а затем начался бал. Король несколько раз станцевал куранту с мадемуазель де Лавальер, похорошевшей от мысли, что ей удалось помешать своему венценосному возлюбленному совершить постыдный поступок.

В три часа утра гости стали разъезжаться. Фуке, встречавший накануне Людовика XIV у ворот замка, проводил его до тех же ворот.

— Сударь, — расставаясь с гостеприимным хозяином, сказал ему король, — теперь я не осмелюсь более принимать вас у себя: вам там будет очень неуютно!

Людовик XIV вернулся в Фонтенбло, и в том унижении, какому подверг его главноуправляющий финансами, был не в силах утешить себя ничем, кроме твердого решения погубить его.

Но для того, чтобы без серьезных последствий арестовать Фуке, следовало заставить его продать принадлежавшую ему должность главного прокурора Парламента. Королевство только-только вышло из гражданских войн, в ходе которых Парламент с его могуществом не раз сотрясал престол: затевать процесс над одним из главных чиновников Парламента с помощью правительственных уполномоченных означало нанести оскорбление всей достопочтенной корпорации; поручить вести этот процесс самой корпорации означало поставить под сомнение возможность отомстить. И Людовик XIV пошел на хитрость.

Он оставался не менее приветлив с Фуке, чем прежде, и, поскольку подходило время представления к ордену Святого Духа, он в присутствии главноуправляющего финансами несколько раз повторил, что не сделает кавалером королевских орденов никого из судейских или сочинителей, будь то даже канцлера Франции, первого президента Парижского парламента или кого-либо из государственных секретарей. Короче говоря, Людовик XIV обратился напрямую к гордыне. Гордыня все поняла, и Фуке, ослепленный ею, продал свою должность г-ну де Арле.

После этого все разговоры шли исключительно о поездке в Нант, которую король старался всеми силами ускорить. Через двенадцать дней после праздника в замке Во, то есть 29 августа, король покинул Фонтенбло.

Ничто не обнаруживало настоящей цели поездки, которая совершалась с определенной веселостью и о которой герцог де Сент-Эньян, первый дворянин королевских покоев, по приказу Людовика XIV отправил обеим королевам донесение в стихах. Вот начало этих стихов. Они не так уж плохи для знатного вельможи:

За несколько дней до своего отъезда король приказал Бриенну взять в Орлеане шаланду,^[22] чтобы спуститься вниз по Луаре в Нант, где заседали провинциальные штаты, и прибыть туда до него; накануне Бриенн виделся с Фуке, у которого была трехдневная лихорадка и который только что вышел из очередного приступа; бедный главноуправляющий финансами уже начал догадываться о своей участи.

— Зачем король едет в Нант? — спросил Фуке молодого государственного секретаря. — Вам это известно, господин де Бриенн?

— Ничуть, — ответил тот.

— И ваш отец ничего не говорил вам? — продолжал расспрашивать его Фуке.

— Нет, сударь.

— А не для того ли, чтобы принять меры к овладению Бель-Илем?

— На вашем месте я бы этого опасался, полагая такое предположение основательным.

— Маркиз де Креки говорит мне то же, что и вы, да и госпожа Дюплесси-Бельер говорит мне то же самое, что и маркиз де Креки. Я нахожусь в сильном затруднении, не зная, на что решиться… Нант! Бель-Иль! Нант, Бель-Иль!.. — повторил он несколько раз.

Затем он продолжил:

— Не убежать ли мне? Возможно, они очень обрадуются, если я это сделаю. Но сумею ли я скрыться? Это будет нелегко, ибо какой государь, какое государство, кроме, разве что, Венецианской республики, осмелится взять меня под свое покровительство?.. Вы видите, дорогой Бриенн, мою горесть; так что постарайтесь сказать мне или написать мне все, что вы услышите о моей участи, а главное, храните мой секрет!

Затем, со слезами на глазах, он обнял Бриенна.

Бриенн, как мы уже упоминали, уехал в Орлеан, где он сел на перевозное судно вместе с Пари, секретарем королевского казначея Жаннена, и своим собственным секретарем Аристом. Когда они подплывали к Энгранду, Фуке вместе с г-ном де Лионном, своим другом, обогнал их на большом многовесельном судне и раскланялся с Бриенном. Минуту спустя появилось другое судно, шедшее с такой же скоростью, что и первое; на нем находились Ле Телье и Кольбер.

И тогда секретарь Бриенна, указывая на эти два судна, которые шли наперегонки так, словно оспаривали друг у друга приз в состязаниях, сказал:

— Видите эти два судна? Так вот, одно из них непременно потерпит крушение у Нанта!

Все три судна, то есть судна Фуке, Кольбера и Бриенна, прибыли в Нант в тот же вечер, опередив короля всего на один день.

Король прибыл туда на другой день на почтовых; его сопровождали принц де Конде, г-н де Сент-Эньян, которого мы уже упоминали, герцог де Жевр, дежурный командир гвардейцев, Пюигийем, будущий герцог де Лозен, начинавший входить в милость государя, и маршал де Вильруа.

Д’Артаньян с отрядом мушкетеров и капитан гвардейцев Шавиньи со своей ротой уже ожидали прибытия государя. Его величество подъехал к Нантскому замку и у подножия лестницы увидел Бриенна, который поддержал стремя его лошади, помогая ему спешиться. Король оперся на руку молодого государственного секретаря, чтобы подняться по лестнице, и, поднимаясь по ступеням, сказал ему:

— Я доволен вами Бриенн, — сказал он, — вы проявили усердие. А Ле Телье прибыл?

— Да, государь, — ответил Бриенн, — и господин главноуправляющий финансами тоже. Они обогнали меня у Энгранда. Мы все прибыли сюда вчера довольно поздно.

— Вот и отлично! Скажите господину Бушера, чтобы он явился ко мне для разговора.

Бушера был интендантом его величества при штатах Бретани.

Бриенн повиновался. Людовик XIV долго говорил что-то на ухо Бушера, а потом обратился к Бриенну:

— Пойдите справьтесь о здоровье Фуке, а по возвращении сообщите мне, как он себя чувствует после дороги.

— Государь! — сказал Бриенн. — Завтра, если я не ошибаюсь, у него должен случиться очередной приступ лихорадки.

— Да, мне это известно; потому я и хочу поговорить с ним сегодня.

Бриенн тотчас же вышел и на полпути от замка встретил Фуке, который туда направлялся; Бриенн исполнил данное ему поручение.

— Хорошо, — сказал Фуке, — как видите, я и сам уже направлялся к его величеству.

Назавтра король снова послал Бриенна к министру, у которого в тот день должен был начаться приступ лихорадки. Бриенн застал Фуке в постели: больной лежал, опершись спиной на груду квадратных подушек, покрытых зеленым дамастом; он дрожал от лихорадки, но казался при этом совершенно спокойным внутренне.

— Ну, — весело обратился он к посланнику, — что вы хотите мне сказать, дорогой Бриенн?

— Я пришел, как и вчера, от имени его величества справиться, как вы себя чувствуете.

— Очень хорошо, если не считать лихорадки. Я спокоен духом, и уже завтра состояние моего здоровья не будет вызывать опасений. Что говорят в замке и при дворе?

Бриенн пристально посмотрел на министра.

— Говорят, что вас намерены арестовать, — сказал он.

— Вы плохо осведомлены, дорогой Бриенн: арестовать намерены Кольбера, а не меня.

— Вы уверены в этом?

— Как нельзя более: я сам отдал приказ препроводить его в замок Анже, а Пелиссон уже заплатил мастеровым за приведение тюрьмы в более надежное состояние.

— Что ж, желаю, чтобы вы не обманулись.

Вечером Бриенн еще раз явился к нему от имени короля. Фуке чувствовал себя лучше и был все так же спокоен.

По возвращении молодого государственного секретаря Людовик XIV долго расспрашивал его о здоровье главноуправляющего финансами.

«Но по всем этим расспросам, — говорит Бриенн, — я прекрасно видел, что министру пришел конец, ибо король называл его теперь не господином Фуке, а просто Фуке».

Наконец король закончил разговор, сказав Бриенну:

— Ступайте отдохните: завтра в шесть утра вам надо быть у Фуке и привести его ко мне, ибо я собираюсь на охоту.

На другой день, в шесть часов утра, Бриенн явился к главноуправляющему финансами, но тот, извещенный о желании короля поговорить с ним, был уже у Людовика XIV. Все было готово для ареста, и король, зная, что у министра при дворе много друзей, в том числе и капитан королевской гвардии герцог де Жевр, поручил арест д’Артаньяну, человеку исполнительному, чуждому всяких интриг и за тридцать три года своей службы в мушкетерах знавшего лишь исполнение долга.

Расставшись с королем около четверти седьмого и проходя по коридору, Фуке встретил герцога де Ла Фейяда,^[23] входившего в число его друзей и тихо сказавшего ему:

— Берегитесь! Относительно вас уже отдан приказ.

На этот раз Фуке принял совет без возражений. Король, при всей его скрытности, показался министру странным, а главное, озабоченным; поэтому у дверей замка, вместо того чтобы сесть в свою карету, Фуке сел в карету одного из своих друзей, намереваясь бежать. Однако д’Артаньян, не спускавший глаз с кареты, в которую должен был сесть министр, и видевший, что он к ней так и не подошел, догадался, в чем дело, бросился вдогонку за чужой каретой, уже повернувшей в какой-то переулок, догнал ее и арестовал Фуке, который был немедленно пересажен в заранее приготовленную карету с железными решетками.

Через минуту его привезли в какой-то дом, где его обыскали и где ему подали бульон.

В момент ареста Фуке ничего не сказал, если не считать вырвавшего у него восклицания:

— Сен-Манде! Ах, Сен-Манде!

И действительно, в его доме в Сен-Манде нашлись бумаги, ставшие главными уликами против него.

Когда Бриенн вернулся, он увидел Фуке у ворот замка, в передвижной тюрьме, окруженной мушкетерами.

Войдя в переднюю, секретарь застал в ней герцога де Жевра, пребывавшего в отчаянии, но не из-за того, что арестовали его друга, а из-за того, что этот арест поручили кому-то другому.

— Ах! — восклицал он. — Король обесчестил меня! По его приказу я арестовал бы даже собственного отца, а лучшего друга тем более! Неужели король сомневался в моей верности? Тогда пусть он велит отрубить мне голову!

В кабинете короля находился Лионн, бледный, осунувшийся и еле живой. Людовик пытался утешить его.

— Сударь, — говорил он ему так, что Бриенн мог слышать его слова, — все это личные проступки самого Фуке. Вы были его другом, мне это известно, но я доволен вашей службой. Бриенн, продолжайте принимать от господина де Лионна мои тайные приказания! Наше неблаговоление к Фуке не имеет к нему никакого отношения.

В тот же день Фуке был препровожден в ту самую тюрьму города Анже, которую он приготовил для Кольбера, а Людовик XIV уехал в Фонтенбло.

Охота короля закончилась.

По возвращении короля мадемуазель де Лавальер, пребывавшая в восторге от того, что он вернулся, и в счастье от того, что она снова видит его, отдалась возлюбленному; это было последнее сопротивление, которое Людовик XIV испытал в своем королевстве.

Происшедшее воспринималось всеми как событие чрезвычайно серьезное, но по сути это событие было куда серьезнее, чем казалось. Это была не только долго подавляемая и в конце концов прорвавшаяся наружу ненависть короля; не только внезапно рухнувшая грандиозная карьера; не только беда человека, которому предстояло умереть в безвестности в какой-то мрачной и неведомой темнице, нет: это была последняя борьба распорядительной власти с властью королевской; это было более, чем падение министра, это было падение министерской системы управления.

Всем известно, какой отзвук получили арест Фуке и суд над ним. Что бы ни говорила мрачная и презрительная людская опытность, тот, кто сеет благодеяния, не всегда пожинает неблагодарность: Фуке имел большое число друзей, и кое-кто из них, разумеется, предал его, но было и много тех, кто остался верен ему, и, к чести литературы будет сказано, г-жа де Севинье, Мольер и Лафонтен оказались среди них. Более того, приверженцы Фуке не ограничились лишь тем, что восхваляли его, они еще и нападали на его врагов. Не смея винить короля, они винили Кольбера. Гербом Кольбера был уж, подобно тому как гербом Фуке была белка, — такие вот говорящие сами за себя гербы подарил им случай. После ареста Фуке стали изготавливать коробки с сюрпризом: в них находилась белка, а под вторым дном скрывался уж, который выскакивал оттуда и до смерти жалил белку прямо в сердце. Такие коробки мгновенно вошли в моду, и тот, кто их изобрел, заработал на этом целое состояние.

Поскольку Фуке имел друзей преимущественно среди литераторов, то именно литераторы нападали на Кольбера с наибольшим ожесточением. Вот один из сонетов, направленных против этого ставленника Мазарини, который, впрочем, именно посмертному покровительству кардинала был, наверное, обязан большей части преследовавшей его ненависти:

Кроме того, враги Кольбера внесли небольшое изменение в его герб: на нем был изображен уж, выползающий из болота, на которое бросает свои лучи солнце, и стоял девиз: «Ех solo et luto».^[24]

XXXVI. 1661 — 1666

Рождение дофина. — Состояние умов в то время. — Первая ссора короля с мадемуазель де Лавальер. — Она удаляется к монахиням-кармелиткам в Шайо. — Примирение. — Начало сооружения Версальского дворца. — «Принцесса Элиды». — «Тартюф». — Производство в кавалеры ордена Святого Духа. — Голубой камзол. — Могущество Франции. — Мадемуазель де Лавальер становится матерью сначала дочери, а затем сына. — Подробности о герцоге де Ла Мейре. — Ботрю. — Забавные истории о нем. — Болезнь королевы-матери. — Герцогиня Орлеанская и граф де Гиш. — Ссора и примирение. — Кончина Анны Австрийской. — Суждение о ее характере и ее образе действий.

Первого ноября 1661 года, за семь минут до полудня, королева родила в Фонтенбло дофина. Придворные в беспокойстве бродили по Овальному двору, ибо родовые схватки у королевы продолжались уже целые сутки, как вдруг король распахнул окно и закричал:

— Господа! Королева родила мальчика!

Людовика XIV не оставляла истинно королевская удача. Пиренейский договор положил конец великим войнам; Мазарини, подавлявший его волю, умер; Фуке, вызывавший у него зависть, пал; королева, которую он не любил, родила ему сына; мадемуазель де Лавальер, которую он любил, обещала ему счастье.

Так что везде царил покой, и потому можно было предаваться увеселениям, которых в резиденциях Людовика XIV становилось все больше.

Оппозиция дворянства, со времен Франциска II не раз погружавшая Францию в скорбь, была уничтожена; оппозиция Парламента, со времен Матьё Моле не раз переворачивавшая Париж вверх дном, исчезла; оппозиция народа, со времен возникновения коммун проявлявшая себя в противодействии верховной власти то открыто, то подспудно, впала в спячку. Единственной оставшейся оппозицией была оппозиция литературы.

В то время, как и сегодня, а впрочем, как и всегда, во Франции имелись две литературные школы. Однако на этот раз их разделяли вопросы политики.

Существовала старая, фрондистская школа, включавшая в себя Ларошфуко, Бюсси-Рабютена, Корнеля и Лафонтена.

И существовала новая, роялистская школа, к которой относились Бенсерад, Буало и Расин.

Ларошфуко выражал свое несогласие в «Максимах», Бюсси-Рабютен — в «Любовной истории галлов», Корнель — в своих трагедиях, Лафонтен — в своих баснях.

Бенсерад, Буало и Расин все расхваливали, несмотря ни на что.

Была еще г-жа де Севинье, нечто вроде золотой середины: она восхищалась Людовиком XIV, не любя его, и, не смея признаваться в своей неприязни к новому двору, то и дело позволяла себе проявлять свое благожелательное отношение к прежнему.

Что же касается религиозной войны, которой позднее предстояло вспыхнуть снова с такой злобой с одной стороны и с таким ожесточением с другой, то она почти затихла, и кальвинистов мало-помалу лишали преимуществ, дарованных им Нантским эдиктом. Со времен захвата Ла-Рошели у них не было более ни крепостей, ни укрепленных замков, ни организованного войска. Но, вместо всего этого материального и осязаемого противодействия, дававшего о себе знать пушками и крепостными стенами, камнями и бронзой, существовало противодействие глухое, подспудное, живое — то было увеличение числа приверженцев новой веры, которое подпитывалось старыми корнями кальвинизма, вжившимися в почву, и поддерживалось чужеземными сектами, естественными союзниками реформированной религии во Франции. Невидимая глазу, эта грядущая опасность воспринималась, однако, умом, а скорее, инстинктом, и по легкому дрожанию земли чувствовалось, что она служит могилой погребенного гиганта, но погребенного живым.

Тем не менее внутри королевства, как мы уже сказали, все было спокойно, и ничто не мешало ни любви, ни празднествам Людовика XIV.

Все эти празднества давались в честь мадемуазель де Лавальер, продолжавшей быть любовницей короля; обе королевы служили всего лишь предлогом для них.

Без конца устраивая празднества, Людовик XIV преследовал двойную цель: восславляя незримую богиню, которой они были посвящены, эти празднества, кроме того, возвышали королевскую власть и ослабляли знать. И в самом деле, чтобы соперничать с ним в роскоши, большая часть дворян или проматывала свои родовые имения, или, не имея таковых, входила в долги; и тогда, разорившись, они оказывались в полной зависимости от него. С другой стороны, благодаря огромному числу иностранцев, которых привлекали в Париж эти празднества, государственная казна получала суммы, вдвое превышавшие те, какие издерживало казначейство; так что все шло королю на пользу, и это не считая того, что посреди этих празднеств Людовик XIV, уже ставший королем, мало-помалу делался божеством.

Именно ради этого на Королевской площади была устроена знаменитая карусель, описанная во всех мемуарах того времени, и та, что дала имя площади, которое она носит еще и сегодня.

У мадемуазель де Лавальер была всего лишь одна наперсница, мадемуазель де Монтале, о которой мы уже говорили и с которой она сдружилась еще в Блуа. Монтале была одной из тех особ, что созданы для интриг, и потому она оказалась в центре трех любовных связей: короля с мадемуазель де Лавальер, герцогини Орлеанской с графом де Гишем и мадемуазель де Тонне-Шарант с маркизом де Нуармутье.

Первая размолвка короля с его новой возлюбленной произошла из-за Монтале. Людовик XIV внезапно подметил в ней страсть к интригам; он знал, что ей известно о первой любви мадемуазель де Лавальер к Бражелону; у него возникло подозрение, что чувство, которое этот молодой человек некогда породил в сердце Луизы, еще не угасло. Он полагал, что Монтале поддерживает в ней память о Бражелоне, и запретил девушкам видеться.

Мадемуазель де Лавальер повиновалась приказу королю чисто внешне, не поддерживая никаких отношения с подругой днем; но едва только король, всегда ночевавший у королевы, уходил от Лавальер, к ней тотчас же являлась Монтале, которая проводила у нее часть ночи, а иногда оставалась и до рассвета.

Герцогиня Орлеанская узнала об этих близких отношениях. Ей был известен также запрет короля, и, следовательно, был повод говорить о неповиновении со стороны Лавальер; герцогиня таила злобу к той, что отняла у нее сердце короля, и однажды, смеясь, посоветовала Людовику поинтересоваться у мадемуазель де Лавальер, кто проводит с ней время после того, как он уходит.

Людовик XIV был невероятно горд любовью, он любил, как самодержавный монарх; его ревность объяснялась не болью сердца, а оскорбленным самолюбием. Стоило королю увидеться с Луизой, как он тотчас задал ей вопрос, продиктованный ему невесткой. Мадемуазель де Лавальер страшно растерялась и, не смея сказать правду, что-то бормотала и отпиралась. Король, не зная, кто проводит ночи у его любовницы, счел ее проступок более значительным, чем это было на самом деле, впервые в ее присутствии разразился ужасающим гневом и ушел в полном бешенстве, оставив бедняжку в отчаянии.

Тем не менее у нее оставалась надежда: после одного из тех первых облачков, какие, подобно летней грозе, плывут иногда по чистому небу нарождающейся любви, любовники поклялись друг другу, что впредь всякая их ссора должна закончиться в тот же день, еще до наступления ночи; и уже несколько раз случалось, что после какой-нибудь небольшой размолвки Людовик XIV приходил вечером в поисках примирения, и это воспринималось с великой радостью. И потому она с надеждой ждала, что и на этот раз король вернется к ней; но ожидания ее были тщетны: прошел вечер, прошла ночь, настал день, а от возлюбленного не было никакой весточки. Мадемуазель де Лавальер сочла себя погибшей, брошенной, забытой; она потеряла голову, бросилась в карету и велела отвезти себя в монастырь кармелиток в Шайо.

Наутро король узнал, что Лавальер исчезла, но никто не знал, что с ней произошло.

Он тотчас бросился в Тюильри и стал расспрашивать герцогиню Орлеанскую, однако та либо ничего не знала, либо не пожелала ничего сказать; затем он обратился к Монтале, но ей было известно лишь то, что этим утром она встретила Лавальер, которая, словно безумная, бежала по коридору и бросила ей: «Я погибла, Монтале! И все из-за вас!» Он продолжал расспросы с такой настойчивостью, что в конце концов ему указали монастырь, в который велела отвезти себя бедная страдалица.

Он немедленно сел в седло и, в сопровождении одного лишь пажа, бросился на поиски беглянки; поскольку о его прибытии не возвестил шум кареты и кающуюся грешницу не пожелали принять в монастырь, он обнаружил ее распростертой на полу во внешнем приемном зале, лежавшей ничком, в слезах и почти в беспамятстве.

Любовники были там одни, и в ходе долгого объяснения Лавальер призналась королю во всем: она рассказала ему не только о своих отношениях с Монтале, но и об отношениях Монтале с герцогиней Орлеанской и мадемуазель де Тонне-Шарант, наперсницей которых, как мы уже говорили, она была.

Ее неверность была куда меньше той, какую предполагал король, но ее непослушание было куда больше того, какое он мог допустить: Людовик простил Лавальер, однако король не забыл ничего.

Тем не менее он забрал ее из монастыря, но по возвращении в Тюильри узнал о словах герцога Орлеанского, сказавшего:

— Я очень рад, что эта распутница Лавальер сама ушла от госпожи герцогини, ведь после подобного скандала та ее к себе более не примет!

Тогда король поднялся по малой лестнице и вошел в кабинет герцогини Орлеанской. Затем он велел вызвать герцогиню и попросил ее взять Лавальер обратно. Герцогиня, ненавидевшая Луизу, стала выдвигать возражения, ссылаясь на дурное поведение той, которой король оказывал покровительство. Людовик нахмурился и рассказал невестке все то, что ему было известно о ее собственной любовной связи с графом де Гишем. И тогда испуганная герцогиня пообещала исполнить все, чего желал государь. Король отправился за Лавальер, сам привел ее к герцогине и сказал невестке:

— Дорогая сестрица! Прошу вас воспринимать впредь мадемуазель как особу, которая для меня дороже жизни.

— Будьте спокойны, дорогой братец, — отвечала принцесса со злой улыбкой, которая порой уродует самое очаровательное женское лицо, — впредь я буду обходиться с мадемуазель как с вашей девкой!

Лавальер вернулась в свою комнату, не посмев даже заплакать при таком жестоком ответе, ибо король сделал вид, что он его не расслышал.

Между тем мысль, зародившаяся в душе Людовика XIV при посещении замка Фуке и заключавшаяся в том, чтобы построить дворец и разбить сады, которые во всех отношениях превосходили бы дворец и сады поместья Во, начала приносить плоды: среди всех принадлежавших короне замков он выбрал тот, какой ему захотелось переделать во дворец, оставив этот дворец в качестве вещественного свидетельства своей эпохи, и выбор его пал на Версаль.^[25]

Во времена Людовика XIII старинная помещичья усадьба уже исчезла, но мельница еще существовала, и когда этот монарх, печальный и задумчивый, задерживался на охоте, то «он ночевал, — говорит Сен-Симон, — в какой-нибудь дрянной придорожной лачуге или на этой ветряной мельнице».

В конце концов королю, проводившему в такой грусти дни, надоело еще и так скверно проводить ночи: вначале он велел построить павильон, служивший ему охотничьим домиком; однако этот павильон был настолько мал, что королевская свита, ночевавшая прежде под открытым небом, ночевала теперь на мельнице: для придворных, понятное дело, это стало весьма небольшим улучшением. Павильон был сооружен в 1624 году.

Наконец в 1627 году Людовик XIII принял решение переделать это временное пристанище в жилище; он купил у Жана де Суази землю, которой семья этого сеньора владела более двух веков, призвал к себе архитектора Лемерсье и приказал ему построить замок, которым, по словам Бассомпьера, не стал бы кичиться ни один дворянин и который Сен-Симон называет карточным замком.

Однако Людовик XIII был не так привередлив, как Бассомпьер или Сен-Симон: этот небольшой замок доставлял ему удовольствие. Он провел в нем зиму 1632 года, а затем всю масленицу и всю осень следующего года. Однажды вечером, обходя это имение, которое он считал единственным поместьем, принадлежащим лично ему, король в минуту восторга обратился к герцогу де Грамону:

— Маршал! Вы помните, что там стояла ветряная мельница?

— Да, государь, — ответил маршал, — этой ветряной мельницы уже нет, но ветер там дует по-прежнему.

Людовик XIII вернулся в Версаль после рождения Людовика XIV и, желая увековечить это великое событие, прикупил землю, отодвинул стену и обнес ею купленную землю, названную им боскетом Дофина.

Это та самая земля, на которой в наши дни находится Северная шахматная посадка, именуемая Каштанником.

Примерно в 1662 году Людовик XIV серьезно настроился сделать из Версаля королевскую резиденцию. До этого лишь некоторые перемены в садах были осуществлены знаменитым Ленотром.

Король призвал Мансара и Лебрена; Мансар разработал планы, а Лебрен подготовил эскизы. Однако окончательное решение Людовик XIV принял только в 1664 году. День 7 мая 1664 года был выбран им для того, чтобы устроить в садах Версаля празднество того же рода, что за три года до этого давал королю несчастный Фуке в садах Во. Герцог де Сент-Эньян был распорядителем этого празднества, темой которого должен был стать «Неистовый Орландо». Благодаря изобретательности итальянского театрального машиниста Вигарани сады Версаля превратились во дворец Альцины, и представления, следовавшие одно за другим, составили нечто вроде поэмы, которой предстояло длиться три дня и которая получила название «Увеселения волшебного острова».

На третий день, в том же дворце Альцины, была представлена «Принцесса Элиды» Мольера. Если у кого-нибудь есть сомнения в том, что это празднество было устроено в честь мадемуазель де Лавальер, то, чтобы развеять их, достаточно лишь вспомнить следующие стихи, которые в первой сцене пьесы произносит Арбат, наперсник царя Эвриала, обращаясь к своему повелителю:

Впрочем в этой пьесе, в которой Мольер изобразил короля и его любовницу, он пожелал представить заодно и себя, и раз уж он на минуту сделался придворным, то ему захотелось, чтобы хотя бы из насмешливых уст театральной маски прозвучала лесть в его адрес.

Исполняя роль шута, он говорил о себе:

В следующий понедельник Мольер разыграл, по-прежнему в Версале и по-прежнему в присутствии короля и всего двора, три первых действия «Тартюфа». Король нашел сцены хорошо построенными, а стихи превосходными, но запретил Мольеру представлять пьесу публике, поскольку, по его словам, трудно отличить истинно набожных людей от святош.

Несчастному Мольеру, сделавшемуся придворным и нарядившемуся шутом, чтобы проложить дорогу своему «Тартюфу», суждено было увидеть эту комедию, которую он уже в то время считал своим шедевром, приговоренной к небытию одним словом короля!

Людовик XIV остался доволен тем впечатлением, какое произвело это празднество, и решил приступить к возведению Версальского дворца. Мансар предложил королю снести маленький замок Людовика XIII, жалкая архитектура которого неизбежно обезобразила бы роскошь нового здания. Но сын благоговел перед этим убежищем, где его отец обретал столь редкие для его царствования минуты покоя, и потому приказал, чтобы карточный замок был встроен в мраморный дворец, даже если бы это повредило общему замыслу.

В итоге в конце 1664 года был заложен фундамент величественного сооружения, которому предстояло поглотить сто шестьдесят пять миллионов сто тридцать одну тысячу четыреста девяносто четыре ливра.

То была блистательная эпоха царствования Людовика XIV. Именно этим промежутком времени датируется исполнение планов, которые в тиши кабинета Кольбер и он задумывали во славу Французского королевства. Было преобразовано управление финансами, допускавшее прежде слишком много произвола, как это можно видеть по богатству Фуке; регулярно поощрялись литераторы, и Людовик XIV не раз отмечал на полях указов причины подобных поощрений. Возникало новое сообщество, которому предстояло создать то, что позднее было названо литературой великого века. Мольер, Буало, Расин, Лафонтен и Боссюэ, появление на свет которых мы упоминали в связи с рождением Людовика XIV, набирали силу вместе с ним; Корнель время от времени еще метал свои драматургические молнии, озарявшие его эпоху. Воспользовавшись бережливостью, которую Мазарини соблюдал при раздаче королевских орденов, Людовик XIV, без нарушения статутов, за один раз пожаловал в кавалеры ордена Святого Духа семьдесят человек и, из особого уважения к принцу де Конде, предоставил ему право одного награждения: принц пожаловал этот орден Гито, ординарному дворянину своих покоев, племяннику знакомого нам Гито. Но этим дело не ограничилось: помимо этой государственной награды, которая была завещана ему Генрихом III для блеска дворянства и должна была возвеличивать благородство происхождения и вознаграждать за общественные заслуги, Людовик XIV, дабы воздавать за оказанные лично ему услуги и прославлять дарованные от его имени привилегии, придумал новую награду, которая, не подчиняясь никаким правилам, зависела исключительно от его воли и которую он давал или отбирал назад по собственной прихоти: это было позволение носить голубой камзол, подобный его собственному. Такое позволение сопровождалось грамотой и чрезвычайно ценилось, поскольку те, кто носил такой камзол, имели право находиться рядом с королем на охоте и сопровождать его на прогулках. Начиная с этого времени фавориты короля, которым повезло больше, чем солдатам, получили форменное платье: теперь их можно было распознавать и им можно было завидовать. Принц де Конде, победитель при Рокруа, Лансе и Нёрдлингене, домогался такого камзола и получил его, но не потому, что он выиграл четыре или пять крупных битв или два десятка отдельных сражений, а потому, что с салфеткой в руках он смиренно прислуживал королю на канале Фонтенбло. Но, наряду с этими легкомысленными установлениями, несшими, однако, на себе отпечаток возрастающей власти повелителя и грядущего обожествления короля, основываются мануфактуры, которым предстояло поставить Францию торговую на один уровень с Францией духовной; из французских гаваней выходят корабли, удивляя наших соседей, которые и не знали, что у нас есть флот; императору посылается помощь против турок; герцогу де Бофору поручено руководить Джиджелийской экспедицией, предшественницей Кандийской, где он сложит голову; постройка Лувра завершается в то самое время, когда начинается постройка Версаля; учреждается Французская Ост-Индская компания; от имени короля приобретается мануфактура Гобеленов, управлять которой позднее будет Лебрен. Наконец, обретя могущество внутри Франции, Людовик хочет, чтобы его уважали и вне ее пределов: Испания и Рим отваживаются забыть о знаках уважения, которые они обязаны оказывать будущему повелителю Европы, но, несмотря на мирскую мощь первой и духовную мощь второго, мы вынуждаем их поплатиться за это.

Между тем вскоре после своего возвращения из Шайо мадемуазель де Лавальер оставила службу у герцогини Орлеанской, на которую у нее было столько оснований жаловаться, и король приказал обставить для нее Брионский дворец с изяществом и роскошью, против которых она тщетно восставала, требуя, напротив, лишь тишины и безвестности. К несчастью, Людовик XIV, подобно Юпитеру, нес с собой пламя, которое все освещает и истребляет; к тому же, смиренной любовнице великого короля вскоре предстояло обрести славу иного рода. Мадемуазель де Лавальер была беременна. Эта новость не только разнеслась по двору, но и была почти официально объявлена.

Двадцать второго октября 1666 года мадемуазель де Лавальер родила в Венсенском замке Анну Марию де Бурбон, которая была узаконена королем, о чем мы вскоре скажем, и в 1680 году вышла замуж за Луи Армана де Бурбона, принца де Конти.^[27]

Спустя полгода фаворитка, снова против своей воли, получила от своего царственного любовника титул герцогини. Владение Вожур и барония Сен-Кристоф были возведены в достоинство герцогства-пэрства в пользу матери и дочери, которая была узаконена той же королевской грамотой, изданной в Сен-Жермен-ан-Ле в начале мая 1667 года и зарегистрированной Парламентом 13 мая.

Второго сентября 1667 года мадемуазель де Лавальер во второй раз стала матерью, произведя на свет Луи де Бурбона, также узаконенного королем и ставшего позднее известным под именем графа де Вермандуа.

Весь двор принарядился и радовался так, будто родившийся ребенок являлся законным наследником престола, и положение мадемуазель де Лавальер стало казаться еще прочнее, чем прежде.

Посреди всех придворных интриг, имевших целью низвергнуть мадемуазель де Лавальер или добиться права носить голубой камзол, отличия все более и более желанного, двое из старых друзей королевы-матери, пребывавшей в уединении и страдавшей недугом, от которого ей предстояло умереть, сошли в могилу прежде нее. Одним из них был маршал де Ла Мейре, который, как мы видели, играл важную роль во времена Фронды и сын которого, ставший герцогом Мазарини, женился на Гортензии Манчини; другим был шут королевы, Гийом де Ботрю, граф де Серран, которого обычно называли Ножан-Ботрю. Вскоре мы поясним, с чем это было связано.

Карьера Шарля де Лапорта, герцога де Ла Мейре, объяснялась его родством с кардиналом Ришелье, его двоюродным братом, который взял его в качестве конюшего, еще будучи епископом Люсонским. Из конюшего он сделался знаменщиком гвардейцев королевы Марии Медичи, а после так называемой забавы при Ле-Пон-де-Се был назначен капитаном упомянутого отборного отряда.

Впрочем, эта карьера началась в злосчастный для него час; король Людовик XIII терпеть не мог будущего маршала, вероятно по причине ненависти, которую он питал ко всем ставленникам кардинала. Однажды, когда Людовик XIII сказал ему какую-то грубость, несчастный капитан вышел в переднюю и, по словам Таллемана де Рео, в ярости съел целую свечу. Проходивший мимо Ришелье застал его за этим занятием и не смог удержаться от смеха при виде такого странного способа унять свой гнев. Уязвленный насмешкой первого министра почти так же, как и раздражением короля, Ла Мейре покидает Париж, продает свое имение, выручает от продажи сумму от сорока до пятидесяти тысяч ливров, возвращается и объявляет своему двоюродному брату Ришелье, что уезжает к королю Швеции, чтобы поступить на его службу. Кардинал дает ему дойти до самой двери и в ту минуту, когда тот уже собирается выйти, говорит:

— Знаете, кузен, а вы храбрый человек! Оставайтесь здесь, и я продвину вас вверх.

Ришелье велел разорвать купчую, Ла Мейре вернулся в поместье, чье имя он носил, и кардинал действительно стал продвигать вверх его, а вместе с ним и всю его семью, да так, что приставил его сестру к королеве-матери, которую она оставила лишь для того, чтобы стать настоятельницей Шельского аббатства, хотя прежде эту должность занимали исключительно принцессы.

Что же касается самого Шарля, то первой оказанной ему кардиналом милостью стало пожалование в кавалеры ордена Святого Михаила, а второй — женитьба на дочери маршала д'Эффиа, которую ради этого разлучили с овернским дворянином по имени Бове; однако новобрачная утверждала, что этот дворянин был ей не только женихом, нои мужем, и потому всегда свысока относилась к тому, кого она называла не иначе как своим вторым мужем; к счастью для будущего маршала, она умерла совсем молодой, родив ему сына, впоследствии ставшего герцогом Мазарини и унаследовавшего от матери определенную долю ее безумия.

В 1637 году, опять-таки благодаря влиянию Ришелье, который, как мы видим, был верен своему слову, г-н де Ла Мейре женился на Мари де Коссе-Бриссак, и, чтобы уменьшить, насколько это было возможно, разрыв, отделявший его от семьи, с которой он породнился, кардинал сделал его королевским наместником в Бретани, что впоследствии доставило ему, как мы это видели в связи с коадъютором, должность губернатора Нанта.

Несчастному герцогу суждено было жениться на сумасбродках. В одно прекрасное утро новая супруга г-на де Ла Мейре стала убеждать его, что семья Коссе, к которой она принадлежала, происходит от императора Кокцея Нервы, умершего, надо сказать, без потомства. Вследствие этого принцесса римской императорской крови сажала своих сестер в кресла, а сама в их присутствии садилась лишь на стул, полагая себя униженной браком с человеком из столь незнатной семьи, которого, когда он был капитаном гвардейцев, называли не иначе как Малышом Ла Мейре и которому было отказано в руке мадемуазель де Вильруа, ставшей впоследствии г-жой де Курсель.

Герцог был храбр и дал этому не одно доказательство. Во время осады Гравлина у него разыгралась подагра, так что в тот день, когда там прокладывали траншею, он наблюдал за ходом работ, сидя на небольшой лошадке, и, хотя в этом не было никакой надобности, какое-то время находился на возвышенности, открытый для вражеского огня; по нему произвели более двух десятков пушечных выстрелов, и одно ядро пролетело так близко от него, что его лошадь стала на дыбы. Опасность была огромной, и сопровождавшие маршала офицеры стали просить его удалиться.

— Как? Неужели вы боитесь, господа? — спросил у них Ла Мейре.

— Не за себя, а за вас, сударь!

— За меня?! — переспросил он. — Эх, господа! Командующему армией не пристало бояться, особенно если он маршал Франции!

Еще во время блокады Ла-Рошели он совершил поступок, чрезвычайно прославивший его среди той молодежи, что носила в себе последний жар рыцарства. Как-то раз, скучая в казарме, он позвал к себе трубача и отправил его в город узнать, нет ли там какого-нибудь дворянина, который, скучая, подобно ему, не прочь ради развлечения обменяться с ним пистолетными выстрелами. Находившийся у передовой заставы офицер по имени Ла Констансьер принял вызов. Они сделали по два выстрела каждый, и при втором выстреле Ла Констансьер угодил пулей прямо в лоб лошади маршала, которая рухнула, благодаря чему перевес оказался на стороне этого офицера. Однако Ла Мейре, вместо того чтобы затаить на него злобу за свое поражение, дал ему роту в своем полку.

Маршал де Ла Мейре умер 8 февраля 1664 года.

Что же касается Гийома де Ботрю, графа де Серрана, государственного советника, члена Французской академии, то он принадлежал к знатной семье из Анже; он женился на дочери докладчика Счетной палаты, и его жена, представленная ко двору, желала появляться там исключительно под именем госпожи де Ножан, а не госпожи де Ботрю, чтобы королева Мария Медичи, не сумевшая избавиться от своего итальянского произношения, не звала ее г-жой де Ботру.

Эта дама слыла чудом добродетели, поскольку никогда не выходила из дома и решительно нигде не бывала; такое поведение жены доставляло много поздравлений мужу и делало его счастливцем, как вдруг ему удалось выяснить, что она была домоседкой лишь потому, что у нее имелся любовник дома, и что этим любовником был его собственный лакей. Наказание было соразмерно с преступлением: лакей был приговорен к галерам, но только после того, как Ботрю доставил себе удовольствие насладиться мщением, удивительные подробности которого можно вычитать у Таллемана де Рео.^[28]

Что же касается жены, то Ботрю выгнал ее из дома, и она родила в Монтрёй-Белле, в Анжу, сына, которого он не захотел признать.

Однажды Ботрю со смехом сказал королеве-матери, что епископ Анже человек святой и творит чудеса. Королева поинтересовалась, какие чудеса он творит, и Ботрю ответил, что среди прочих чудесных дел епископ исцелил себя от одной постыдной болезни, от которой, особенно в ту эпоху, исцелялись очень редко.

Епископ узнал об этой насмешке и стал во всеуслышание жаловаться на обидчика.

— Ну разве я сказал бы такое? — тоже во всеуслышание ответил Ботрю. — Ведь он все еще болен ею!

Играя в пикет с неким Гуссо, глупость которого вошла в поговорку, Ботрю сделал ошибку и, тут же заметив ее, воскликнул:

— Боже! Какой же я гуссо!

— Сударь, — сказал ему в ответ Гуссо, — вы дурак!

— Разве я не это же сказал? — спросил Ботрю.

— Нет.

— Ну, так я хотел это сказать!

Ботрю без конца нападал на герцога д'Эпернона и однажды так уязвил его какой-то эпиграммой, что тот велел своим слугам поколотить шутника палкой.

Несколько дней спустя Ботрю явился во дворец, держа в руках палку.

— Никак у вас подагра? — спросила королева.

— Да нет, — ответил Ботрю.

— Так почему же тогда вы ходите с палкой?

— Ах! — вмешался в разговор принц де Гемене. — Я объясню это вашему величеству: Ботрю носит палку, как святой Лаврентий — свою решетку. Это символ его мученичества!

Ботрю отличался необычайным упрямством и говорил, что знавал только одного человека упрямее его: это был какой-то провинциальный судья. Однажды утром этот судья, уже не раз докучавший Ботрю своими визитами, снова явился к нему.

— Ах, право, — ответил Ботрю своему лакею, доложившему о приходе посетителя, — скажи ему, что я еще в постели!

— Сударь, — ответил лакей, исполнив поручение, — он говорит, что будет ждать, пока вы не подниметесь.

— Так скажи ему, что я очень болен!

— Сударь, он утверждает, что знает превосходные лекарства.

— Передай ему, что я при последнем издыхании и надежды больше нет!

— Сударь, в таком случае, по его словам, он хочет успеть попрощаться с вами, прежде чем вы умрете.

— Скажи ему, что я умер!

— Сударь, он говорит, что хочет окропить вас святой водой!

— Ну, если так, — сказал Ботрю, не находя больше ни одного предлога для возражений, — пусть войдет!

Ботрю был настоящим безбожником и называл Рим апостолической химерой. Однажды ему показали список десяти кардиналов, незадолго до этого назначенных папой Урбаном; первым в списке стоял кардинал Факкинетти.

— Но я вижу в списке только девять кардиналов, а вы говорите мне, что их десять!

И он прочитал одно за другим девять имен, начиная со второго.

— Ну их же там в самом деле десять, — возразил собеседник, — вы забыли кардинала Факкинетти.

— Ах, извините, — сказал Ботрю, — я думал, что это их общее звание.

Один друг Ботрю, которому было известно о его безбожии, чрезвычайно удивился, увидев однажды, как тот снимает шляпу при виде распятия.

— О! — воскликнул друг. — Стало быть, вы помирились с Господом Богом?

— Мы раскланиваемся, — ответил Ботрю, — но не разговариваем.^[29]

Однажды вечером, когда он хотел отослать в карете какого-то из своих посетителей, а тот, зная, что лошади Ботрю были целое утро в разъезде, стал отказываться от такого проявления учтивости, говоря, что бедные животные, находившиеся в упряжке семь или восемь часов, чересчур утомятся, если им придется совершить еще одну поездку, Ботрю воскликнул:

— Черт побери! Если бы Господь создал моих лошадей для того, чтобы они отдыхали, он сделал бы их канониками Святой капеллы.

Впрочем, его шутки не всегда имели такой же легкомысленный и шутовской характер, как те, что мы сейчас привели. В Париже шло много разговоров о революции в Англии и непрочном положении короля Карла I.

— Да, — сказал Ботрю, — это теленок, которого водят с рынка на рынок и, в конце концов, отведут на бойню.

Ботрю умер в 1665 году, и в его лице угас один из последних представителей того остроумия, которое так веселило доброго короля Генриха IV и добрую королеву Марии Медичи, но которому предстояло выйти из моды при более серьезном и притворно добродетельном дворе Людовика XIV.

Между тем с каждым днем становилась все ближе еще одна смерть, куда более важная, чем те две, о каких мы только что упомянули: речь идет о смерти королевы-матери.

Анна Австрийская обладала редким даром, которым Небо иногда наделяет женщин: способностью не стариться. Ее руки и плечи оставались все такими же великолепными, на ее лице не было ни одной морщины, а ее глаза, по-прежнему изумительно красивые, не могли расстаться с привычками кокетства, делавшими их такими опасными в молодости; внезапно, в конце ноября 1664 года, боли в груди, которые она ощущала уже несколько лет, усилились. Однако первопричину недуга оставили без внимания; болезнь быстро развивалась, и лишь когда на глазах у всех алебастровая белизна кожи Анны Австрийской начала сменяться желтизной, присущей слоновой кости, стало понятно, что положение очень опасно и что близится день, когда надменная королева-регентша расстанется с жизнью, причем с меньшим трудом, чем она рассталась с властью.

Нескольких врачей призвали одного за другим. Вначале Валло, лейб-медика короля, однако он был в большей степени химиком и даже ботаником, чем врачом, и лечил царственную больную компрессами из цикуты, которые лишь усилили болезнь; но по прошествии двух недель, не видя облегчения, королева призвала своего собственного лейб-медика Сегена, человека сведущего, но весьма самонадеянного, метод лечения которого состоял исключительно в кровопускании; между двумя докторами начались горячие споры, а болезнь тем временем усиливалась, и 15 декабря, после тяжелой ночи, проведенной в Валь-де-Грасе, куда, с тех пор как Анна Австрийская оставила власть, а лучше сказать, власть оставила ее, королева часто приезжала в поисках уединения, ее грудь оказалась в таком состоянии, что больная сама сочла себя неизлечимой.

Бог необычайно наказал несчастную женщину: в продолжение десяти или пятнадцати последних лет она видела у монахинь, ставших ее подругами, несколько случаев этого страшного недуга и в своих молитвах всегда молила Господа отвратить от нее эту болезнь, которой она страшилась больше любой другой.

Тем не менее она восприняла этот удар со смирением.

— Господь поможет мне, — говорила она, — и, если он попускает, что я должна страдать этой страшной болезнью, которая явно угрожает моей жизни, то страдания мои, без сомнения, послужат спасению моей души.

Как только новость о том, что жизнь королевы находится под угрозой, стала известна, в Валь-де-Грас немедленно приехал герцог Орлеанский. Король, проявляя меньшую поспешность, хотя его уведомили о беде одновременно с братом, прибыл лишь около трех часов пополудни: глубочайший эгоизм, являвшийся едва ли не самой заметной чертой характера Людовика XIV, особенно проявлялся в обстоятельствах такого рода.

Тотчас же состоялся консилиум, в котором приняли участие самые знаменитые парижские врачи и хирурги; их общее мнение состояло в том, что королева страдает раком и болезнь ее неизлечима.

И тогда многие стали говорить больной о бедном деревенском священнике по имени Жандрон, чудесным образом исцелявшем болезни, облегчая страдания бедняков, которым он целиком и полностью себя посвятил и к которым являлся, едва только ему становилось известно об их недугах, тогда как к богатым и сильным мира сего он приходил лишь тогда, когда его к ним звали.

Этот человек осмотрел грудь больной, пообещал, что сделает эту грудь крепкой, как камень, и заверил, что после этого королева проживет так же долго, как если бы никакого рака у нее не было.

Однако, вместо того чтобы облегчить страдания больной, его лекарство лишь усилило их, и, хотя днем королева одевалась, как обычно, и развлекалась, насколько это было в ее силах, ночью, по словам тех, кто ночевал в ее спальне, она спала плохо и сильно мучилась. В конце концов, вопреки всем обещаниям знахаря, рак проявил себя с новой силой и болезнь обострилась.

И тогда вслед за Жандроном появился лотарингец по имени Альо: он привел с собой женщину, у которой, по его словам, прежде была та же болезнь, что и у королевы-матери, и которую он будто бы вылечил; это живое доказательство искусства лотарингца дало двору некоторую надежду. К несчастью, «вследствие повеления Божьего, — говорит г-жа де Мотвиль, — лекарства врачей оказались бессильны исцелить тело королевы, но вследствие мучений, которые они приносили ей, способствовали исцелению болезней ее души».

Тем временем король привыкнул к страданиям матери, и его ненадолго прерванные развлечения вскоре возобновили свой обычный ход. При дворе быстро забывают тех, кого там больше не видят, а порой и тех, кого там видят, и потому все забыли бывшую регентшу, умиравшую на другом конце Парижа.

Любовная связь короля с мадемуазель де Лавальер продолжалась, и о ней больше не судачили, зато любовь герцогини Орлеанской и графа де Гиша, совсем не гладкая, то и дело становилась предметом общих разговоров. Семья Грамонов была в большой милости у двора, и ей удалось добиться от короля позволения графу де Гишу вернуться из изгнания. Граф встретился с королем во время осады Марсаля, и тот принял его так, как если бы за ним не было никакой вины; один лишь герцог Орлеанский выказал ему крайнюю холодность.

Узнав об этом возвращении молодого графа и теплом приеме, оказанном ему королем, герцогиня Орлеанская стала опасаться, как бы этот теплый прием не оказался подвохом, устроенным королем для того, чтобы выведать тайну у ее любовника. И потому она спешно написала графу письмо. Но, как она ни торопилась, письмо пришло слишком поздно: граф де Гиш действительно во всем признался королю.

Когда ей стало это известно, она страшно разгневалась и написала графу еще одно письмо, навсегда запрещавшее ему являться к ней на глаза и произносить ее имя.

Несчастный любовник впал в отчаяние. Но, будучи истинным рыцарем, он безоговорочно подчинился приказам дамы своего сердца, при всей их жестокости, и испросил у короля позволения отправиться в Польшу, чтобы погибнуть там на поле боя. Людовик XIV дал графу разрешение, которое тот просил, и несчастный любовник был бы в самом деле убит в стычке с московитами пулей, если бы эта пуля не расплющилась о портрет герцогини Орлеанской, который он всегда носил на груди, в очень массивной шкатулке, расколовшейся от полученного удара.

По возвращении графа де Гиша из Польши герцогиня Орлеанская, действуя через короля, потребовала от него вернуть ей все ее письма и портрет, сохранивший на себе след пули. Покорность графа приказам герцогини Орлеанской была такова, что он тотчас же вернул ей все.

Однако проявленная принцессой суровость, подлинная или притворная, еще более разожгла любовь графа де Гиша. Он стал умолять графиню де Грамон, которая была англичанкой, поговорить с герцогиней, но герцогиня ничего не хотела слушать.

Бедный граф пришел в полное отчаяние и тщетно изыскивал средства увидеться с принцессой, как вдруг случай сделал для него то, чего ему не удавалось добиться ни просьбами, ни хитроумными расчетами.

Госпожа де Ла Вьёвиль (напомним, что мы не раз называли это имя в связи с событиями последней Фронды) давала бал, и герцогиня Орлеанская задумала явиться туда вместе со своим супругом. Чтобы сделать праздник более живым и веселым, решено было отправиться на него в масках. Дабы не быть узнанной, принцесса велела трем или четырем своим фрейлинам роскошно одеться одновременно с ней, после чего она и герцог Орлеанский в сопровождении этой дамской свиты, закутанные в плащи и в позаимствованной у кого-то карете отправились на бал. К дверям дома г-жи де Ла Вьёвиль карета герцога Орлеанского подкатила в ту же минуту, что и другая карета, тоже заполненная людьми в масках. Обе группы вышли из экипажей и столкнулись в передней, где герцог Орлеанский предложил всем смешаться. Предложение было принято, и каждый, не раздумывая, взял поданную ему руку; однако принцесса узнала в той, на какую она оперлась, руку графа де Гиша, ибо рука эта была покалечена, что не позволило герцогине ни на мгновение усомниться в такой странной игре случая.

Со своей стороны, граф де Гиш, сразу же узнавший аромат надушенных подушечек, которые принцесса имела обыкновение носить в своих головных уборах и почувствовавший, как задрожала рука, которую он держал, тоже обо всем догадался. Принцесса хотела было высвободить свою руку, но граф удержал ее. Между ними установился электрический ток. Рука принцессы еще дрожала, но уже не пыталась вырваться.

Обоих охватило такое сильное волнение, что они поднялись по лестнице, не сказав друг другу ни слова. Затем граф, распознав среди масок герцога Орлеанского и видя, что он не обращает никакого внимания на свою супругу, увел ее в небольшой зал, заполненный гостями в меньшей степени, чем другие, и там представил ей такие основательные причины в оправдание совершенного им проступка, что принцесса простила его.

Но, едва лишь это столь желанное и столь долгожданное прощение было получено, послышался голос герцога Орлеанского, звавшего свою супругу. Принцесса выбежала через одну дверь, граф де Гиш — через другую. Опасаясь, что муж может о чем-нибудь догадаться, принцесса при расставании со своим возлюбленным попросила его не оставаться долее на бале, и граф с обычной своей покорностью подчинился этому приказу. Но внизу, у лестницы, он встретился со своим приятелем и остановился, чтобы поболтать с ним; внезапно какая-то маска, появившаяся на верху лестницы, оступилась и вскрикнула; граф де Гиш бросился на помощь и принял в свои объятия принцессу, которая без этой непредвиденной поддержки несомненно получила бы серьезные повреждения, ибо она была беременной и срок ее беременности исчислялся уже несколькими месяцами.

Это обстоятельство еще более ускорило примирение, и как-то вечером, когда герцог Орлеанский уехал на бал-маскарад, любовники встретились у г-жи де Грамон.

Разумеется, эта встреча была приписана случаю.

Как видно и как мы уже говорили, болезнь Анны Австрийской нисколько не препятствовала увеселениям двора идти своим ходом, хотя день ото дня королеве становилось все хуже.

Наступила весна; двор отправился в Сен-Жермен, и королева-мать, несмотря ни на какие увещания, пожелала следовать за двором, заявив, что для нее все равно, умереть там или в другом месте.

Утром 27 мая, присутствуя на мессе, она ощутила сильный озноб, однако не стала никому ничего говорить, чтобы не лишать молодую королеву и герцогиню Орлеанскую развлечения, которое они задумали; но, едва только обе принцессы уехали, она призналась тем, кто заметил, каким страдальческим стало ее лицо, что, по ее мнению, у нее началась лихорадка и что она ощущает страшный холод. И в самом деле, стоило ей лечь в постель, как у нее начался озноб; приступ длился шесть часов.

За эти шесть часов состояние больной чрезвычайно ухудшилось, и врач заявил, что ей следует исповедаться.

В тот же вечер королева изъявила желание составить завещание.

Однако врачи ошиблись; боли у нее, несомненно, усилились, но ей было суждено еще долго страдать, прежде чем умереть. Впрочем, она не питала никаких обманчивых надежд на выздоровление, а если они у нее и были, то не раз услышанные разговоры тех, кто ее окружал, этих надежд ее лишили. Так, к примеру, 3 августа, когда ей стало еще хуже и страдания ее усилились, повидать ее пришел Беренген, наш старый знакомец и один из самых старых ее слуг. Увидев его, Анна Австрийская тотчас воскликнула:

— Ах, господин Первый (Беренгена величали этим титулом потому, что он был первым камердинером), нам предстоит скоро расстаться!..

В любую другую эпоху подобный душевный порыв, при всей его эгоистичности, вероятнее всего тронул бы того, кому он был адресован, но, как мы уже говорили, XVII век не был веком чувствительности.

— Государыня, — спокойно ответил Беренген, — вы можете представить себе, с какой горестью ваши слуги восприняли этот приговор; но вас может утешить понимание того, что, умерев, вы навсегда освободитесь от мучений, а заодно и от большого неудобства, особенно для вас, так любящей духи: ведь под конец подобные болезни сопровождаются невыносимым зловонием.

Однако последний ее час еще не настал, и после нескольких перемен в ту и другую сторону королева-мать внезапно почувствовала себя бесконечно лучше; Провидение, видимо, решило добавить ей немного сил, чтобы она могла перенести печальное известие, которое ее ожидало.

Ее брат, испанский король Филипп IV, умер 17 сентября 1665 года, и уведомление о его смерти пришло в Париж 27-го числа того же месяца.

Это известие было встречено при французском двором с совершенно различными чувствами. Молодая королева восприняла его как дочь, глубоко привязанная к отцу; королева-мать — как сестра, понимающая, что брат указывает ей путь в могилу; король — как государь и политик, чей проницательный взор в одно мгновение оценивает все выгоды, какие могут воспоследовать порой для одних из-за несчастья других.

И действительно, малолетний Карл II, которому суждено было умереть, не оставив потомства, был хилым и болезненным, и потому никто не думал, что он проживет долго.

Именно с этого времени, по всей вероятности, Людовик XIV стал бредить испанским наследством.

Время шло; королева-мать жила, испытывая жесточайшие страдания, но все же жила. Настала зима, а с ее приходом возобновились увеселения, ибо особенность долгого страдания, каким было страдание Анны Австрийской, состоит в том, что к нему привыкают все, кроме того, кто страдает.

Так что 5 января, накануне праздника Царей-волхвов, у герцога Орлеанского состоялся большой бал; король явился на него в фиолетовом платье, поскольку он носил траур по тестю, но это платье был настолько унизано жемчугом и алмазами, что его траурный цвет терялся под их блеском.

На другой день королева-мать почувствовала себя хуже, и потому увеселения были прекращены. 17 января она причастилась.

Девятнадцатого числа приступы усилились, и короля уведомили, что его матери пришло время пройти обряд предсмертного причащения. Как и предупреждал Беренген, смрад, исходивший от ее язв, было таким, что каждый раз, когда ее перевязывали, приходилось держать под носом у нее самой склянку с благовонным маслом.

Со Святыми Дарами к ней пришел архиепископ Ошский; ему помогали епископ Мандский, кюре церкви Сен-Жермен, аббат де Гемадёк и несколько других капелланов.

Вечером королеву-мать соборовали.

Среди ночи у нее началась агония; тем не менее по временам она открывала глаза и что-то говорила.

Врач взял ее за руку, чтобы пощупать пульс; она почувствовала прикосновение и промолвила:

— Ах, это бесполезно, его уже более не слышно.

Герцог Орлеанский рыдал, стоя на коленях возле ее постели.

— Сын мой, — нежно прошептала она.

Затем, чувствуя, что врач оставил ее руку обнаженной, она попросила:

— Накройте мне руку.

Минуту спустя к постели умирающей подошел ее исповедник-испанец; она узнала его и прошептала:

— Padre meo, уо me muero!^[30]

Но королева ошиблась, ибо через четверть часа она сказала архиепископу Ошскому, наставлявшему ее:

— Ах!.. Боже мой!.. Я очень страдаю, скоро ли я умру?..

Час спустя она открыла рот и потребовала распятие.

Это было последнее произнесенное ею слово. Распятие приложили к ее губам, и, целуя крест, она делала какие-то движения, свидетельствовавшие о том, что сознание еще не совсем покинуло ее.

Наконец 20 января 1666 года, в среду, в пятом часу утра, королева скончалась.

Король перенес эту смерть так, как он переносил потом смерть всех своих родственников, то есть с величайшем эгоизмом и с величайшем смирением. С тех пор как он вышел из-под опеки матери, между ними произошло несколько размолвок, и, как только она попыталась сделать ему внушение по поводу его скандальной любви к мадемуазель де Лавальер, он, рассердись на королеву-мать более, чем это было в случаях с мадемуазель де Ла Мот-д'Аржанкур и Марией Манчини, забылся до такой степени, что заявил:

— Я не нуждаюсь ни в чьих советах! Я уже достаточно взрослый, чтобы жить собственным умом!

Анна Австрийская имела обычные качества регентш: упрямство в политике и слабость в любви. Устояв перед страстью Бекингема, самого красивого, самого элегантного и самого блистательного вельможи своего времени, королева уступила Мазарини, за которого, по словам принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, она в конечном счете даже вышла замуж.^[31] Но, при всем том, сердце матери осталось непоколебимым в своей любви; ее сын всегда был для нее королем, и, подобная прекрасным мадоннам Беато Анджелико или Перуджино, для которых их сын был уже Богом, посреди опасностей, грозивших ему в детстве, она пеклась о нем с заботливостью, опиравшейся едва ли не на благоговение.

Анна Австрийская было шестьдесят четыре года, когда она умерла, но на вид ей нельзя было дать и сорока лет, и, когда она с глазами, сверкающими надеждой, с щеками, пылающими от лихорадочного жара, приподнялась в постели, чтобы получить предсмертное причастие, герцог Орлеанский воскликнул:

— Ах, взгляните на матушку! Она еще никогда не была так красива!

В честь августейшей покойницы были сочинены сонеты, стихи и эпитафии.

Мы приведем здесь три из них.

***

***

По совести говоря, мы приводим эти стихи потому, что они принадлежат мадемуазель де Скюдери; но наша ссылка на них, поспешим добавить, вовсе не означает, что мы восхищаемся ими.

Закончим теми стихами, какие епископ Комменжский прочитал прямо в базилике Сен-Дени в ту минуту, когда в королевскую гробницу, еще открытую для Анны Австрийской, клали знаки королевского достоинства:

XXXVII. 1667 — 1669

Последствия смерти Анны Австрийской. — Охлаждение короля к мадемуазель де Лавальер. — Первые шаги г-жи де Монтеспан. — Княгиня Монако. — Характер новой любовницы. — Приготовления к войне. — Фландрская кампания. — Жестокость Людовика XIV. — Любовь Великой Мадемуазель и Лозена. — Портрет Лозена. — Его происхождение. — Причины его быстрого возвышения. — Он попадает в Бастилию. — Его грубость. — Король соглашается на его женитьбу. — Причины, побудившие короля дать свое согласие. — Последние годы герцога де Бофора. — Его таинственная смерть.

Смерть королевы-матери не произвела никаких перемен в делах политики, в которые она уже давно не вмешивалась, но оставила после себя огромную пустоту при французском дворе. Анна Австрийская знала при дворе всех; она знала происхождение каждого и чего он стоит. С гордостью австриячки, с вежливостью француженки и строгостью испанки она держала каждого на подобающем расстоянии, и в ее смерти Людовика XIV прежде всего огорчала утрата правил этикета, которые Анна Австрийская умела вменять в обязанность, а он был вынужден обратить в закон.

Мадемуазель де Лавальер по-прежнему была любимой султаншей. Тем не менее, приобретя права на Людовика XIV как мать его детей, она потеряла значительную часть своего обаяния как любовница. Свежесть лица, главная и едва ли не единственная прелесть мадемуазель де Лавальер, исчезла, и при дворе стали замечать, что король любит ее лишь той вялой и утомленной любовью, которой ничего так не надо, как сменить предмет. Момент был благоприятным для того, чтобы добиваться места, которое вот-вот должна была освободить эта умирающая любовь. Одна из самых красивых придворных дам это поняла и воспользовалась случаем: то была г-жа де Монтеспан.

Еще прежде нее одна женщина уже попыталась совершить то, что намеревалась предпринять г-жа де Монтеспан, и сумела сделать Людовика XIV если и не ветреником, то хотя бы неверным любовником. То была княгиня Монако, очаровательная дочь герцога де Грамона и, следственно, сестра графа де Гиша. Но это мимолетное увлечение продолжалось ровно столько, сколько длилось желание, которое его породило, и плотское наслаждение, которое его удовлетворило.

Но то ли г-жа де Монтеспан оказалась хитрее, то ли она обладала более существенными прелестями, с ней все случилось иначе.

Франсуаза Атенаис де Рошшуар де Мортемар, маркиза де Монтеспан, с которой мы уже встречались на празднествах в Фонтенбло и которая была известна в то время под именем мадемуазель де Тонне-Шарант, родилась в 1641 году; в 1663 году она вышла замуж за Анри Луи де Пардайяна де Гондрена, маркиза де Монтеспана, происходившего из прославленной гасконской семьи, которая, впрочем, по части древности не могла соперничать с семьей Мортемаров.^[33] Пользуясь влиянием герцога Орлеанского, маркиз добился для жены должности придворной дамы королевы, и необычайная красота г-жи де Монтеспан, наследственная, как и ум, в семье Мортемаров, произвела на всех величайшее впечатление. Многие тогда старались подступиться к красавице, чтобы поухаживать за ней, но она никого к себе не подпускала, и маркиз де Ла Фар в своих «Мемуарах» упоминает самого себя среди тех, кого сразили прекрасные глаза маркизы де Монтеспан.

Вначале король не обращал на нее внимания, и, возможно, как раз в этот момент маркиза уведомила мужа, что Людовик XIV заметил ее и потому следует увезти ее в провинцию; но, поскольку опасность не показалась маркизу неминуемой, он этого не сделал.

Между тем в это же самое время г-жа де Монтеспан сумела расположить к себе королеву, вступив однажды в разговор о мадемуазель де Лавальер, который велся в присутствии Марии Терезы, и сказав:

— Случись со мной такое же несчастье, какое случилось с ней, я бы на весь остаток жизни укрылась в монастыре.

При этом она подружилась с мадемуазель де Лавальер, вкравшись в доверие к ней, и сопровождала ее повсюду. В «Балете муз» Бенсерада она изображала пастушку и декламировала стихи, в которых роза изъяснялась в любви к солнцу. Вот тогда король и обратил на нее внимание.

Маркиза де Монтеспан, как мы уже сказали, была очень умна. Госпожа де Севинье, которая в таких вопросах была хорошим судьей, дает ей в этом отношении очень высокую оценку. Король с явным удовольствием встречался у мадемуазель де Лавальер с этой красивой и остроумной женщиной. Бедная герцогиня, чувствовавшая, что любовь к ней Людовика умирает, и не видевшаяся со своим царственным любовником так часто, как это бывало прежде, полагала, что, сблизившись еще более с подругой, она сумеет снова привлечь его к себе.

Однако произошло то, что и должно было произойти: оказавшись в присутствии двух этих женщин, одна из которых была кроткой, робкой и преданной, а другая умной и коварной, король, по мере того как ослабевала его любовь к мадемуазель де Лавальер, начал воспламеняться страстью к г-же де Монтеспан.

Тем временем шли приготовления к военному походу. Людовик XIV, искавший повод для войны, использовал в качестве предлога для нее права королевы на Брабант, Верхний Гельдерн, Люксембург, Моне, Антверпен, Камбре, Мехелен, Лимбург, Намюр и Франш-Конте. Установленный обычаем закон Брабанта говорил, что владения отца вправе наследовать пережившие его дети от первого брака, без учета его детей от второго брака; в силу этого правила Мария Тереза, родившаяся от первого брака Филиппа IV с Елизаветой Французской, заявила о своих притязаниях на эти области. Правда, Мария Тереза отказалась от них по условиям своего брачному договора, но, с другой стороны, по условиям того же договора, ей было обещано в приданое пятьсот тысяч экю золотом, которые так и не были выплачены, и невыплатой этого приданого Людовик XIV обосновывал свое намерение захватить города, на которые притязала королева.

Был заключен союз с Португалией, естественным врагом Испании, и с Соединенными провинциями, с определенным беспокойством взиравшими на столь близкое соседство с суеверной католической державой.

Французский военный флот, который в то время, когда герцог де Бофор проводил Джиджелийскую экспедицию, едва мог выставить шестнадцать третьеразрядных судов, имел теперь в портах Бреста и Рошфора в общей сложности двадцать шесть больших кораблей, шесть легких фрегатов, шесть брандеров и две тартаны.

Численность одной только военной свиты короля доходила до 5 400 человек.

Кроме того, имелось двадцать шесть полков французской кавалерии, насчитывавших в общей сложности около 20 000 человек; шесть полков иностранной кавалерии численностью в 2 872 человека и два драгунских полка численностью в 948 человек; сорок шесть полков французской пехоты, насчитывавших в общей сложности 83 157 человек; наконец, четырнадцать полков иностранной пехоты численностью в 36 256 человек.

Итого: 148 397 человек.

Такой огромной армии не держала наготове ни одна европейская держава со времен крестовых походов.

В связи с этим обстоятельством был назначен новый военный министр: им стал Лувуа, сын Ле Телье.

Для двора поход явился увеселительной прогулкой.

Во время этого похода король особенно сблизился с г-жой де Монтеспан. По-прежнему охваченная мыслью, что свидания короля с ее подругой дают ей самой возможность чаще видеться с ним, мадемуазель де Лавальер даже не пыталась препятствовать этим встречам; но в конце концов она поняла совершенную ею ошибку. Как-то раз она стала упрекать короля, и тогда он, выйдя из терпения, в одном из тех порывов жестокости, какие ему были столь свойственны, бросил ей на колени свою маленькую испанскую собачку по кличке Хитрец и промолвил:

— Возьмите, сударыня, для вас довольно и этого общества!

И он ушел к г-же де Монтеспан, комната которой находилась рядом с комнатой герцогини.

С этой минуты бедняжка Лавальер, все еще успокаивавшая себя надеждой, лишилась и радости пребывать в сомнении.

Со своей стороны королева, заметив эту новую любовь короля, попыталась сделать ему какие-то замечания, но он воспринял их не лучше тех, какие позволила себе мадемуазель де Лавальер.

— Разве мы спим не на одной постели, сударыня? — спросил он.

— На одной, государь, — ответила королева.

— Ну, так чего вы еще можете требовать? — произнес Людовик.

Новая любовь короля наделала много шума; но еще одной любовью, вызвавшей тогда не меньше сплетен при дворе, стала любовь Великой Мадемуазель к Лозену.

Мадемуазель де Монпансье, внучка Генриха IV, гордая дочь Гастона, Орлеанская амазонка, героиня сражения в Сент-Антуанском предместье, Великая Мадемуазель, единственная наследница всех уделов Орлеанского дома, получавшая семьсот тысяч годового дохода, Великая Мадемуазель, которой выбирали мужа среди принцев, королей и императоров, влюбилась в обычного дворянина и собиралась выйти за него замуж.

Эту новость г-жа де Севинье называет в одном из своих писем загадкой, которую невозможно разгадать.

Приведем кое-какие подробности, касающиеся человека, в которого она влюбилась и имя которого мы уже произносили в связи с поездкой короля в Бретань, когда был арестован Фуке.

Антонен Номпар де Комон, герцог де Лозен, родившийся в 1632 году, то есть за шесть лет до короля, явился в Париж под именем маркиза де Пюигийема; по словам Сен-Симона, который, как известно, не имел привычки льстить тем, чьи портреты он изображал, это был невысокий блондин, хорошо сложенный, с надменным и умным лицом, исполненный честолюбия, прихотей и причуд, ревнивый ко всему, никогда ничем не довольный, желавший во всем перейти черту, на которой всякий другой остановился бы; по природе мрачный, нелюдимый и необщительный, что ничуть не мешало ему вести себя иногда с большим благородством; по натуре злой и коварный, всегда готовый жестоко уязвить и досадить; однако добрый друг, если он становился другом, что случалось редко; добрый родственник, охотно и с жаром встававший на сторону интересов и чести своей семьи; жестокий к недостаткам других, умевший находить во всем смешные стороны и осмеивать их; чрезвычайно храбрый и безрассудно отважный; царедворец, то дерзкий и насмешливый, то раболепный до лакейства; исполненный хитрости, предприимчивости, выдумок и козней для достижения своих целей; страшный для министров, грозный для всех и тревоживший окружающих тем более, что он был близок к королю; всегда имевший наготове неожиданные, причудливые, невозможные, но казавшиеся правдоподобными и соблазнительные замыслы.

Около 1658 года он внезапно появился в Париже, прибыв из Гаскони, без денег, но с той твердой уверенностью в будущем, которая почти всегда помогала и будет помогать его землякам добиваться успеха. Будучи дальним родственником герцога де Грамона, маркиз де Пюигийем опирался на его покровительство. Старый маршал занимал очень хорошее положение при дворе, пользовался уважением министров, а также доверием кардинала и королевы-матери. Его сын, граф де Гиш, о котором у нас так часто заходила речь, уже в то время входил в число самых известных храбрецов и был любимцем женщин. Он ввел Пюигийема в дом графини Суассонской, откуда король почти не выходил. Молодой человек понравился Людовику XIV, который, пожаловав его в капитаны, отдал ему королевский драгунский полк; вскоре, оказывая ему все большее благорасположение, он сделал его губернатором Берри, генерал-майором, а затем, наконец, придумал для него должность главнокомандующего драгунами.

Спустя некоторое время герцог Мазарини, известный нам своими дурацкими выходками, которые он по своей набожности устроил в отношении прекрасных статуй из коллекции его дяди, решил отказаться от должности главнокомандующего артиллерией. Пюигийем, узнав о его решении, тотчас же явился к королю и попросил у него это место. Король, не умевший отказывать своему фавориту, пообещал ему исполнить его просьбу, но поставил условием вплоть до самого назначения хранить это в полнейшем секрете. Соблюдать тайну следовало прежде всего для того, чтобы избежать возражений, которые непременно высказал бы королю его новый военный министр Лувуа, заклятый враг соискателя. Пюигийем согласился на это требование короля.

Так что дело шло к своему завершению, как вдруг, утром того самого дня, когда Людовик XIV должен был подписать патент, Пюигийем, имевший привилегию входить в покои его величества, решил дождаться выхода короля из зала, где заседал финансовый совет, в какой-то комнате, в которую, по словам Сен-Симона, никто не входил, пока шло заседание, и которая располагалась между залом заседаний и приемной, где дожидались все остальные придворные. Там, к своему несчастью, он застал Ньера, дежурного главного камердинера его величества, а главный камердинер — это важная фигура при дворе. Пюигийем, желавший подружиться с ним, рассказал ему о том, что его туда привело, и какую надежду он возымел.

Ньер, со своей стороны, тоже желал кое с кем подружиться, а именно, с военным министром, и потому он до конца выслушал Лозена. Когда тот закончил, главный камердинер, взглянув вдруг на часы, как если бы в голову ему пришла неожиданная мысль, притворился, что забыл выполнить какой-то приказ короля; затем он быстро выскочил из комнаты, взлетел по малой лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и, вбежав в кабинет Лувуа, сообщил ему новость, которую тот никак не ожидал и которая состояла в том, что по окончании заседания совета Лозен будет назначен главнокомандующим артиллерией.

Лувуа остолбенел: он ненавидел Лозена, который был другом Кольбера. Столь высокая должность, зависящая от военного ведомства, в руках человека с таким характером, как у Лозена, обещала военному министру множество неприятностей. Лувуа обнимает Ньера, отправляет его продолжить прерванный разговор с Лозеном, хватает первую попавшуюся бумагу, чтобы иметь предлог войти к королю, и входит в зал заседаний совета. Король, удивленный неожиданным появлением министра, поднимается и подходит к нему. Лувуа отводит короля к оконной нише, говорит, что все знает, расписывает недостатки Лозена и заявляет, что такое назначение явится источником ссор между военным министром и главнокомандующим артиллерией, ссор, которые повредят не только целостности военного ведомства, но и спокойствию короля, ибо ему придется постоянно выступать в роли третейского судьи.

Когда Людовик XIV требовал от своего фаворита держать будущее назначение в тайне, это имело целью скрыть то, что он хотел сделать для него, от Лувуа, в сопротивлении которого не приходилось сомневаться с самого начала; поэтому ничто не могло быть неприятнее для короля, чем болтливость, проявленная, разумеется, Пюигийемом, ибо никого другого подозревать в этом было невозможно. Так что, выйдя из совета, король, вместо того чтобы остановиться рядом с фаворитом, молча прошел мимо него. Пюигийем был ошеломлен этим и весь остаток дня старался оказаться на пути у короля, но все было бесполезно: король делал вид, что не замечает его. Наконец во время вечерней королевскойаудиенции он отважился подойти к королю и спросить у него, подписан ли патент; однако Людовик XIV ответил ему сухим тоном, способным встревожить любого фаворита:

— Пока этого сделать нельзя; позднее посмотрим.

Было очевидно, что неожиданно произошло нечто такое, что круто все изменило. Лозен стал наводить справки, тревожиться, доискиваться, но никто ничего не мог ему сказать. И тогда он решил обратиться к г-же де Монтеспан.

Госпожа де Монтеспан была кое-чем обязана Лозену. Вначале поговаривали о тесных отношениях, связывавших ее с Пюигийемом; затем стали говорить, что угодливый фаворит не только уступил дорогу королю, но еще и помог устранить некоторые трудности, проявив при этом ловкость и предупредительность, немало посодействовавшие ему в том, чтобы добиться от короля опрометчивого обещания, от которого тот теперь отступился.

Итак, как мы сказали, Пюигийем обратился к г-же де Монтеспан. Она посулила ему золотые горы, однако после этого прошла целая неделя, не принесшая Лозену, несмотря на эти обещания, ничего утешительного.

Тем не менее эта неделя не пропала даром. Лозен, догадываясь, что г-жа де Монтеспан обольщала его лживыми обещаниями, употребил все это время на то, чтобы стать любовником ее горничной. Доведя отношения с ней до той точки, когда девушка уже ни в чем не могла ему отказать, он потребовал, чтобы она спрятала его под кроватью своей госпожи в то самое время, когда король, который, как мы видели, проводил все ночи у своей жены, придет в обычный для него час к г-же де Монтеспан.

Людовик XIV имел привычку наносить свои любовные визиты около трех часов пополудни. В половине третьего камеристка провела Лозена в спальню г-жи де Монтеспан, и он занял свое место.

Ждать пришлось недолго. Едва он задернул занавески кровати, в спальню вошли король и г-жа де Монтеспан и расположились так близко от Лозена, что ему было слышно каждое слово из того, о чем они говорили.

Случай послужил тому, кто подслушивал их, как нельзя лучше. Разговор зашел о нем, и Лозену стало известно все: предательство Ньера, страх Лувуа и, главное, малое рвение, проявленное фавориткой в том, чтобы посодействовать его интересам.

Стоило бы Лозену пошевелиться, он погиб бы навсегда. Поэтому он пребывал в полной неподвижности и едва дышал все то время, пока король и г-жа де Монтеспан оставались в комнате, то есть более двух часов; затем, когда Людовик и его любовница покинули спальню, он в свой черед вышел оттуда, привел себя в порядок, а затем вернулся и расположился у дверей г-жи де Монтеспан, которая в это время была занята балетной репетицией.

Наконец она вышла и увидела дожидавшегося ее Лозена. Проситель самым учтивым образом предложил ей руку и поинтересовался у фаворитки, достало ли у нее предупредительности подумать о нем во время визита, который нанес ей король.

И тогда г-жа де Монтеспан принялась перечислять все добрые слова, которые, по ее уверениям, она сказала о нем королю, и которые, по ее мнению, непременно должны были произвести на его величество отличное впечатление. Пюигийем дал ей возможность запутаться в собственной лжи, а затем, когда она сказала все, что ей хотелось сказать, он наклонился к ее уху и прошептал:

— Во всем этом есть одна маленькая загвоздка!

— И какая же? — спросила г-жа де Монтеспан.

— Дело в том, что все, сказанное вами, это ложь от начала до конца! Вы лгунья!

Госпожа де Монтеспан вскрикнула и хотела высвободить свою руку, но Лозен удержал ее почти насильно.

— О, подождите по крайней мере, пока я не докажу вам, что говорю правду!

И он рассказал ей от начала до конца все, что говорилось и делалось в ее спальне в то время, когда король и г-жа де Монтеспан полагали, что их там никто не видит и не слышит.

Этот рассказ настолько взволновал г-жу де Монтеспан, что, войдя в балетный зал, она лишилась чувств.

Король в испуге бросился к ней, и Лозен, словно из почтения, удалился. Вечером г-жа де Монтеспан рассказала всю эту историю своему царственному любовнику.

Король пришел в ярость, но, поскольку ему не было известно, откуда Лозен мог узнать подробности его встречи с г-жой де Монтеспан, он ограничился тем, что при встречах с Лозеном всегда поворачивался к нему спиной. Однако Лозен был не тем человеком, от которого можно было так дешево отделаться. Он подстерегал Людовика XIV, и, поскольку у него было право входить в покои короля, однажды утром ему удалось оказаться с ним наедине. И тогда, подойдя к нему, он сказал:

— Государь, я всегда полагал, что каждый дворянин обязан держать данное слово и что звание короля является лишь дополнительной причиной поступать именно так. По-видимому, я ошибался.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Людовик XIV.

— Я хочу сказать, что вы, ваше величество, вполне определенно обещали мне должность главнокомандующего артиллерией, однако так мне ее и не дали.

— Это правда, — сказал король, — я вам ее обещал, но с условием, что вы об этом никому не скажете. Однако вы не сохранили тайну!

— Ну что ж! — ответил Лозен. — Раз так, мне остается лишь одно: переломить свою шпагу, чтобы у меня никогда больше не возникало желания служить государю, который столь постыдно не исполняет своего обещания!

И, исполняя угрозу на деле, Лозен вынул свою шпагу из ножен, переломил ее на колене и бросил оба обломка к ногам короля.

Лицо Людовика XIV побагровело от гнева. Он поднял на наглеца трость, которая была у него в руке, но почти сразу же одумался и бросился к окну.

— О, нет! — воскликнул он, открывая окно. — Никто не сможет сказать, что я ударил палкой дворянина!

И, выбросив в окно трость, он вышел из комнаты.

На другой день Лозена препроводили в Бастилию. В тот же день артиллерия была вверена графу де Люду.

Однако влияние Лозена на Людовика XIV было настолько велико, что по поручению короля в Бастилию отправился его главный гардеробмейстер, чтобы предложить арестованному взамен должности, которую его величеству не удалось ему дать, место командира королевской гвардии, освободившееся после ухода с него герцога де Жевра, который купил у графа де Люда его должность первого дворянина королевских покоев; однако Лозена пришлось упрашивать, чтобы он принял это предложение. Тем не менее в итоге он дал согласие занять предложенное ему место, вышел из Бастилии, явился с поклоном к королю, вступил в свою новую должность, принеся присягу, и оставил должность главнокомандующего драгунами.

Через две недели все пошло по-старому, Лозен получил дополнительно роту из сотни дворян военной свиты короля, которой некогда командовал его отец, и был произведен в генерал-лейтенанты.

Но это еще не все; мы уже говорили, что княгиня Монако была какое-то время любовницей короля, но не сказали, что прежде, когда она была еще мадемуазель де Грамон, ее благосклонностью пользовался Лозен. Так что Лозен, который искренне ее любил, не мог простить ей, что она отдалась королю. И вот однажды, приехав в жаркую летнюю пору в Сен-Клу и увидев, что герцогиня Орлеанская сидит прямо на полу, надеясь обрести таким образом прохладу, а рядом с ней, откинув руку назад, полулежит княгиня Монако, ее старшая придворная дама, он, заигрывая с дамами, наступил каблуком сапога на ладонь княгини Монако, сделал на ней пируэт, поклонился принцессе и удалился.

Эта новая дерзость не имела никаких последствий то ли потому, что княгиня Монако ни словом не обмолвилась о том, как болела ее раздавленная рука, то ли потому, что король дорожил своим фаворитом больше, чем своей прежней фавориткой. Так что Лозен с еще большим успехом продолжал свои эксцентричности, как сказали бы в наши дни, и вскоре дошел в своей дерзости до того, что заговорил не только о своей любви к Великой Мадемуазель, двоюродной сестре короля, что было еще терпимо, но и о своем желании жениться на ней.

Это было куда серьезнее истории с должностью главнокомандующего артиллерией, но, ко всеобщему великому удивлению, король согласился на то, чтобы Пюигийем, при всем своем захудалом гасконском дворянстве, стал его двоюродным братом.

Все вопросы, связанные с заключением брака, были решены, и он непременно состоялся бы, если бы Лозен, проявляя свое обычное тщеславие, не отложил свадьбу для того, чтобы заказать ливреи всем своим слугам, и не настаивал на том, чтобы венчание происходило во время королевской мессы.

Это значило чересчур полагаться на свою фортуну, и Лозен был наказан за вызов, брошенный им судьбе. На этот раз уже не Лувуа обратился с увещаниями к королю, а герцог Орлеанский и принц де Конде, и делали они это так умело, что король взял свое согласие назад.

Мадемуазель де Монпансье метала громы и молнии, но Лозен, против всякого ожидания, довольно охотно принес в жертву королю этот достославный брачный союз.

Поспешим сказать, что Людовик XIV вовсе не из дружеских чувств к Лозену и не из благосклонности к кузине дал согласие на столь неравный брак. Нет, человек, сказавший однажды, в минуту политической откровенности, «Государство — это я!», не имел таких слабостей; нет, это согласие, по-разному расцениваемое, было не чем иным, как расчетом.

Мадемуазель де Монпансье была последней оппозиционной силой, остававшейся при дворе; она являлась воплощением исчезнувшей Фронды и едва ли не нового общества. Выйдя замуж за принца крови, Великая Мадемуазель придала бы прошлому значение, которое могло бы отразиться в будущем; выйдя же замуж за Лозена, она осталась бы богатейшей наследницей во Франции, но из положения принцессы крови опустилась бы в положение жены простого дворянина.

Кстати, в это самое время ушел из жизни человек, сыгравший одну из главных ролей в этой уже подзабытой Фронде, и нам представился теперь случай сказать о нем последнее слово.

Речь идет о генерал-адмирале Франции, г-не де Бофоре.

Герцог де Бофор был послан Людовиком XIV на помощь Кандии, которую осаждали турки. Но, дабы не поссориться с турецким султаном, французский король заменил свой собственный флаг на кораблях экспедиции флагом его святейшества.

Флот герцога де Бофора вышел из Тулона 5 июня 1669 года, и, если не считать сильного северо-западного шквала вблизи Йерских островов, сломавшего мачты на фрегате «Сирена», плавание проходило при великолепной погоде; 17 июня флот встретил около Морейского мыса четырнадцать венецианских кораблей с лошадьми, предназначенными для французской кавалерии.

Подойдя к Кандии, эскадра стала на якорь на довольно скверном рейде, открытом с севера и расположенном под стенами города; рейд этот назывался Ла-Фосс. Турки владели уже всем островом, кроме его столицы.

Причалив в свое время к острову, еще принадлежавшему тогда христианам, Ахмет-паша с помощью притчи предрек это постепенное вторжение турок. Бросив свою саблю на середину широкого ковра, он спросил тех, кто его окружал:

— Кто из вас достанет мой ятаган, не ступая на ковер?

Поскольку до ятагана нельзя было дотянуться рукой, никому и в голову не пришло попытаться сделать это, и все ответили, что такое невозможно.

И тогда Ахмет-паша, взявшись за край ковра, стал постепенно сворачивать его и делал это до тех пор, пока ятаган не оказался на таком расстоянии, что его можно было достать рукой; затем, так и не ступив, в самом деле, на ковер, он взял в руки ятаган и промолвил:

— Вот так, шаг за шагом, я со временем покорю Кандию!^[34]

С наступлением ночи герцог де Бофор вместе со своими высшими офицерами направился к г-ну де Сент-Андре Монбрёну, командовавшему крепостью. Город представлял собой лишь кучу развалин.

Объяснение между генерал-адмиралом и маркизом де Сент-Андре было тяжелым. Никто в Европе даже не догадывался о том, в какое состояние неверные привели Кандию. Посол, просивший помощи у Франции, утверждал, что город защищает гарнизон из двенадцати тысяч человек, в то время как их оставалось не более двух с половиной тысяч.

Тем не менее французское подкрепление, явившееся с такой помпой, не могло ограничиться лишь тем, чтобы выдерживать осаду, заперевшись в городе: честь французского флага требовала сражения.

Атаку было решено начать в ночь с 24 на 25 июня.

Ночи с 20 по 23 июня были использованы на то, чтобы произвести высадку войск.

Последний военный совет собрался 24 июня, в семь часов вечера.

В три часа утра состоялась вылазка. Командовали ею герцог де Бофор и г-н де Навайль.

Первую атаку возглавил г-н де Дампьер: его солдаты застали турецких солдат погруженными в сон, так что вначале можно было поверить в скорую победу.

Но, обратившись в бегство, турки подожгли фитили несколько пороховых бочек, которые взорвались в рядах победителей.

Тотчас же разнесся слух, что везде устроены минные подкопы, и чувство гордости, которое испытали французские солдаты при виде победы, одержанной ими столь легко, сменилось паническим страхом. Герцог де Бофор и г-н де Навайль увидели беглецов, возвращавшихся к ним с криками «Спасайся, кто может!».

И тогда герцог де Бофор и г-н де Навайль вместе со всеми, кто находился рядом с ними, бросились вперед, крича «Стой!» и нанося беглецам удары то плоской стороной своих шпаг, то их острием.

Но ничто не могло помочь: страх был так велик, что свежие войска, вместо того чтобы остановить беглецов, были вовлечены ими в бегство.

Однако герцог де Бофор был не из тех людей, кто мог, подобно другим, обратиться в бегство. Среди общего беспорядочного отступления он собрал около себя несколько дворян и, подняв шпагу, воскликнул:

— Ну же, господа! Покажем этим подлым безбожникам, что есть еще во Франции люди, которые умеют умирать, если не могут победить!

С этими словами он врезался в ряды турок и скрылся в них.

Вот и все. Никто никогда больше не видел герцога де Бофора, никто никогда больше не слышал о нем, и, несмотря на все предпринятые шаги, никаких вестей о его судьбе получить не удалось.

XXXVIII. 1669

Обиды Людовика XIV на Соединенные провинции. — Замысел союза Франции с Англией. — Принцесса Генриетта выступает в роли посредницы. — Успех ее миссии. — Недовольство его королевского высочества. — Обиды герцогини Орлеанской на мужа. — Шевалье де Лоррен. — Король вступается за герцогиню Орлеанскую. — Гнев герцога Орлеанского. — Болезнь принцессы. — Она считает себя отравленной. — Мнение врачей. — Последние минуты принцессы. — Поведение его королевского высочества. — Визит короля. — Кончина принцессы. — Преступление раскрыто. — Король проявляет снисходительность.

Мирный договор, заключенный в Ахене, приблизил границы Франции к Голландии, и Голландия с определенным беспокойством взирала на успехи такого опасного соседа, каким был Людовик XIV. И у нее были причины беспокоиться, поскольку французский король искал лишь предлога, чтобы обойтись как с врагом со своим прежним союзником. Эта искусственная земля, отвоеванная у болот и песчаных наносов; этот флот, настолько огромный, что в портах Индии на двадцать голландских кораблей приходился лишь один французский; эти корабельные верфи, тянувшиеся от одного конца Зюйдер-Зедо другого, чересчур сильно искушали короля, чтобы Людовик XIV, по натуре своей питавший огромную слабость к богатствам такого рода, мог устоять перед подобным искушением.

С другой стороны, вес, который приобрели голландцы благодаря своему вмешательству в борьбу между Францией и Испанией, давал им преувеличенное представление о своих силах. Их печатные станки выпускали в свет по пять-шесть памфлетов в месяц, из которых по крайней мере два-три были направлены против Франции. В одном из памфлетов говорилось, что это голландцам Европа обязана миром и что Людовик XIV был бы побежден, если бы Голландия не пришла ему на помощь, побудив к немедленному подписанию мирного договора. В Гааге и Амстердаме открыто чеканились медали, на которых величие французского короля не всегда чтилось. На одной из них было изображено бледное и неприметное солнце, сопровождаемое надписью «In conspectu тео steti sol».^[35] А ведь это солнце «nec pluribus impar», то есть первенствующее над всеми, это солнце, которому предстояло набирать силы, по мере того как оно поднималось в небе, это солнце было гербом, выражающим имя его владельца, явным символом великого короля. Таким образом, оскорбление было не только очевидное, но и прямое.

В обычных обстоятельствах все подобные обиды были слишком мелкими и ничтожными, для того чтобы служить поводом для объявления войны, но в исключительных обстоятельствах, когда такие поводы искали, ничего другого и не требовалось. Решение о войне, заранее принятое в голове Людовика XIV, вскоре было принято и в королевском совете.

Первая мера предосторожности, которую следовало принять в подобном случае, состояла в том, чтобы заручиться нейтралитетом Испании и союзом с Англией. Так что маркиз де Виллар был послан в Мадрид, имея поручение разъяснить испанскому кабинету, какую выгоду принесет Испании ослабление мощи Соединенных провинций, ее старинного врага. Что же касается английского короля Карла II, то к нему было решено отправить посла совсем иного рода.

Людовик XIV объявил о своем намерении отправиться в Дюнкерк, и к участию в этой поездке были приглашены придворные.

В этих обстоятельствах король пустил в ход всю помпезность, какую только можно было проявить: пятьдесят тысяч человек предшествовали ему или следовали позади него; его сопровождал весь двор, то есть самое богатое и самое знатное дворянство Европы, самые прелестные и самые остроумные женщины. Королева и герцогиня Орлеанская занимали почти равное положение, а сразу позади них ехали в одной карете, что было невиданным зрелищем, обе любовницы короля, г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан, иногда даже садившиеся вместе с королем и королевой в одну большую английскую карету.

Помимо прочих придворных дам, герцогиню Орлеанскую сопровождала одна очаровательная особа, получившая тайные инструкции; это была Луиза Рене де Пенанкоэ, известная под именем мадемуазель де Керуаль. Людовик XIV называл ее полномочной искусительницей.

Роль ее была важной, а возложенное на нее поручение таило в себе немалые трудности: ей предстояло одержать победу над семью известными любовницами, которые в тот момент, причем все вместе, пользовались исключительным правом, весьма модным в те времена в Англии, отвлекать короля Карла II от огорчений, которые причиняли ему расстройство финансов, ропот народа и увещания парламента.

Этими семью любовницами были: графиня Каслмейн; мадемуазель Стюарт; мадемуазель Уэллс, фрейлина герцогини Йоркской; Нелл Куин, одна из самых взбалмошных куртизанок того времени; мисс Дэвис, знаменитая актриса; танцовщица Белл Оркей и, наконец, мавританка по имени Зинга.

Все эти политические и любовные интриги, происходившие в то время, вызывали большую досаду у герцога Орлеанского, который сердился, бранился, досадовал, грубил жене, как говорит Сен-Симон, но никак не мог им помешать. Герцог пребывал в ужасном бешенстве еще и потому, что как раз тогда отправили в изгнание его фаворита, шевалье де Лоррена. Позднее мы увидим, к какой страшной беде привела эта ссылка. Однако король делал вид, что не замечает скрытого недовольства брата, а если он и замечал его, то оно нисколько его не беспокоило, так что герцогиня Орлеанская, несмотря ни на что, 24 или 25 мая отправилась в Дувр, куда и прибыла 26-го.

Успех переговоров превзошел все ожидания Людовика XIV: король Карл II нашел мадемуазель де Керуаль очаровательной и за несколько миллионов, а также обещание, данное ему сестрой, что мадемуазель де Керуаль останется в Англии, пообещал все, чего от него хотели.

Правда, он сам сильно ненавидел Голландию, кальвинистские происки которой непрестанно вызывали волнения в его королевстве.

Мадемуазель де Керуаль осталась в Англии, где король Карл II пожаловал ей в 1673 году титул герцогини Портсмутской, а Людовик XIV подарил ей в том же году владение Обиньи, то самое владение, какое в 1422 году было подарено королем Карлом VII Джону Стюарту в знак огромных и важных заслуг, которые тот оказал ему в войне с англичанами.

Услуги мадемуазель де Керуаль были совсем другого свойства, но, поскольку они стоили не меньше заслуг Джона Стюарта, Людовик XIV не постеснялся дать за них ту же награду.

В итоге был подготовлен договор о союзе между Людовиком XIV и Карлом II. Он состоял из одиннадцати статей, из которых пятая, самая важная, была составлена в следующих выражениях:

«Вышеназванные всемогущие короли, имеющие, каждый в отдельности, куда более подданных, нежели надобно для того, чтобы счесть оправданным принятое ими решение укротить спесь генеральных штатов Соединенных провинций Нидерландов и ослабить мощь нации, которая сама так часто порочит себя крайней неблагодарностью по отношению к учредителям и создателям своей собственной республики и которая даже имеет ныне дерзость выступать в качестве суверенного властителя и судьи всех других владык, договорились, постановили и решили, что Их Величества объявят и будут совокупно вести войну посредством всех своих сухопутных и морских сил с вышеозначенными генеральными штатами Соединенных провинций Нидерландов и что ни один из вышеназванных всемогущих королей не заключит с ними мирного договора, перемирия или прекращения военных действий, не получив на то совета и согласия другого и т. д., и т. д.»

Обмен ратифицированными экземплярами этого договора должен был состояться в течение следующего месяца.

Понятно, с какими почестями была встречена в Кале посланница, доставившая столь великолепные новости.

Все вернулись в Париж, чтобы готовиться к завоеванию, но, прежде чем армия выступила в путь, чтобы осуществить это завоевание, страшная беда, столь же горестная, сколько и неожиданная, поразила ужасом французский двор.

По всей Европе разнесся крик Боссюэ:

— Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!

Расскажем о событиях, предшествовавших этой внезапной и драматической смерти.

Мы уже говорили о ревности и жалобах герцога Орлеанского по поводу любовных интриг его супруги. Нам остается сказать об обидах герцогини Орлеанской на своего мужа.

Невозможно, чтобы два брата были похожи один на другого в физическом и нравственном отношении менее, чем Людовик XIV и его брат. Король был высок ростом, у него были пепельного цвета волосы, мужественный облик и надменный вид; герцог Орлеанский был мал ростом, у него были черные волосы и брови, темные глаза, крупный нос, очень маленький рот и скверные зубы. Ни одна из мужских забав не устраивала его; нельзя было заставить его играть в мяч и фехтовать; за исключением военного времени, он никогда не садился верхом, и солдаты говорили, что он боится зноя больше, чем пороха, и солнечного удара больше, чем мушкетной пули. Но, с другой стороны, он любил прихорашиваться и наряжаться, румянился и часто переодевался женщиной, танцевал, как если бы в самом деле был женщиной, и, находясь в кругу всех этих красавиц, украшавших, подобно распустившимся цветам, двор его брата-короля, никогда не был обвинен ни в одном из тех милых грехов, в отпущении которых так часто имел нужду его брат.

Госпожа де Фьенн сказала ему однажды:

— Не вы, монсеньор, соблазняете женщин, а женщины соблазняют вас!

Поговаривали, будто княгиня Монако держала по этому поводу пари; имей она дело со всяким другим мужчиной, ее красота обеспечила бы ей легкую победу, но в случае с герцогом Орлеанским она проиграла.

Зато, хотя герцог Орлеанский не имел любовниц, он имел фаворитов. Этими фаворитами были граф де Бёврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли шевалье де Лорреном. Этот последний был главным фаворитом герцога.

Шевалье де Лоррену, родившемуся в 1643 году, в то время было лет двадцать шесть или двадцать семь. По словам принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, это был статный малый, о котором нельзя было бы сказать ничего плохого, если бы душа его походила на его тело.

Герцогиня Орлеанская ревновала мужа к шевалье де Лоррену, но не так, как она ревновала бы его к любовнице: близость герцога с красивым молодым человеком, который слыл страшно развращенным, возмущала ее. Воспользовавшись высокой степенью благосклонности короля, заранее достигнутой ею благодаря заслугам, которые она должна была ему оказать, принцесса потребовала изгнать шевалье; это изгнание было обещано ей тем охотнее, что король и сам с раздражением воспринимал слухи, порождавшиеся странными наклонностями его брата.

Так что шевалье де Лоррен получил приказ покинуть Францию.

Узнав об этом, герцог Орлеанский вначале лишился чувств, затем залился слезами, потом бросился в ноги к королю, но так ничего и не смог добиться. И тогда, пребывая в страшном отчаянии, он покинул Париж и затворился в своем замке Виллер-Котре.

Но по своей натуре он не был способен сердиться долго, и гнев его вскоре улетучился как дым. Со своей стороны, герцогиня, против которой этот гнев был прежде всего обращен, уверяла, что она не имеет к изгнанию шевалье де Лоррена никакого отношения. Король предложил брату некоторое возмещение за понесенную потерю; герцог его принял и возвратился ко двору, все еще с досадой на сердце, но подавив печаль. Его отношения с королем и женой продолжали быть такими же, какими они были прежде.

Он последовал за двором в Дюнкерк, и во время этой поездки у него накопилось множество новых причин для недовольства. Во время своего пребывания в Англии принцесса Генриетта помирила Бекингема с королем, а герцог не забыл, что Бекингем весьма скандальным образом выставлял напоказ свою любовь к той, которая должна была стать его женой.

Кроме того, эта поездка дала еще один повод для ревности. Пошли разговоры, что принцесса Генриетта не проявила особой суровости, выслушивая любезности своего племянника Джеймса, герцога Монмута, внебрачного сына Карла И, того самого герцога Монмута, который был казнен 15 июля 1685 года за мятеж против Якова II. Но поспешим сказать, что этот слух, которому герцог Орлеанский, при том расположении духа, в каком он находился, верил то ли искренно, то ли притворно, никогда не считался при дворе достаточно обоснованным.

Затем, как мы говорили, двор вернулся из поездки во Фландрию, и герцогиня Орлеанская, испытывавшая огромную радость от итогов переговоров, которые она только что столь умело завершила, и огромную гордость за ту власть, какую вследствие этого успеха она обрела, с 24 июня жила со своим двором в Сен-Клу, в то время как шевалье де Лоррен ехал, чтобы развеять свою досаду, в Рим, откуда, по всей вероятности, он не должен был возвратиться до тех пор, пока герцогиня Орлеанская сохраняла свое влияние на короля.

Двадцать девятого июня, в воскресенье, принцесса встала рано и спустилась к мужу, который в это время купался. Она долго беседовала с мужем, а выйдя от него, зашла к г-же де Лафайет, и, когда та поинтересовалась ее самочувствием, ответила, что самочувствие у нее хорошее и что она очень хорошо провела ночь. Затем она поднялась к себе.

Спустя короткое время в ее покои поднялась и г-жа де Лафайет.

Утро прошло как обычно; принцессу уведомили, что скоро начнется месса, и она отправилась слушать ее.

По возвращении она зашла к мадемуазель Орлеанской, своей дочери, с которой один знаменитый английский художник писал в то время портрет. Разговор зашел о путешествии в Англию, и принцесса была очень весела.

Вернувшись к себе, она попросила чашку цикорной воды; когда воду принесли, она выпила ее и пообедала как обычно.

После обеда принцесса пришла к мужу, над портретом которого работал все тот же английский художник. Во время сеанса она прилегла на диван, что было для нее обычно, и уснула.

Во время сна лицо принцессы изменилось так странно, что г-жа де Лафайет, стоявшая рядом, испугалась настолько, что она отмечает в своих «Мемуарах»:

«Я была поражена этим изменением и подумала, что ум, должно быть, немало способствует украшению ее лица, ибо делает его таким приятным, когда она бодрствует, и что оно совсем малоприятно, когда она спит. Однако эта мысль была ошибочной, — добавляет она, — ибо я не раз видела ее спящей, и никогда при этом она не казалась мне менее привлекательной».^[36]

Боли в желудке разбудили принцессу, и она поднялась с таким осунувшимся лицом, что даже герцог Орлеанский был удивлен этим и встревожился.

Она вошла в зал, остановилась там, чтобы поговорить с Буафранком, казначеем герцога, в то время как сам герцог спускался по лестнице, намереваясь ехать в Париж. На лестнице он встретился с герцогиней Мекленбургской и вернулся с ней в зал. Принцесса оставила Буафранка и пошла навстречу достославной гостье. В это время г-жа де Гамаш принесла принцессе в ее личной чашке цикорной воды, которую та попросила во второй раз и которую всегда держали наготове в прихожей. Госпожа де Лафайет попросила себе стакан той же воды и выпила ее одновременно с герцогиней Орлеанской.

Чашку, предназначенную принцессе, и стакан, предназначенный г-же де Лафайет, подала им г-жа Гордон, камерфрау герцогини Орлеанской; но, прежде чем принцесса успела выпить свою чашку, она, не выпуская ее из руки, схватилась другой рукой за бок и воскликнула:

— Ах! Как колет в боку! Какая боль! Какая нестерпимая боль!..

При этих слов лицо ее страшно покраснело, но почти сразу же покрылось мертвенной бледностью.

— Пусть меня унесут!.. — простонала она. — Пусть меня унесут!.. Я не могу больше держаться на ногах!

Госпожа де Лафайет и г-жа де Гамаш подхватили принцессу под руки: она шла согнувшись и была не в силах держаться на ногах. Бедняжку раздели, и, пока ее раздевали, жалобы ее усилились, а боли стали такими нестерпимыми, что из глаз у нее поневоле потекли слезы.

Как только ее положили в постель, боли стали еще сильнее; она каталась с боку на бок, как человек, готовый впасть в конвульсии. Спешно послали за ее лейб-медиком, г-ном Эспри; но он заявил, что это обычная колика, и велел использовать лечебные средства, всегда применяемые в подобных случаях; тем временем принцесса стала кричать, что ей нужен исповедник, а не врач, ибо дело серьезнее, чем все думают.

Герцог Орлеанский стоял на коленях у постели принцессы; больная увидела его в этой позе, обняла за шею и воскликнула:

— Увы, сударь, вы больше не любите меня, и уже давно; но это несправедливо, ибо я никогда вам не изменяла!

Она произнесла эти слова таким жалобным голосом, что все присутствующие заплакали.

Все эти стадии болезни сменяли друг друга на протяжении всего лишь получаса. Внезапно принцесса заявила, что вода, которую она пила, наверняка была ядом; что, возможно, одну бутылку приняли за другую; что ее отравили, она это чувствует, и, если не хотят, чтобы она умерла, надо дать ей противоядие.

Герцог Орлеанский находился возле принцессы, когда у нее вырвался этот крик боли; он не казался ни взволнованным, ни смущенным этими словами и очень спокойно произнес:

— Надо дать выпить эту воду собаке.

Госпожа Деборд, первая камеристка ее королевского высочества, подошла к ней и сказала, что не стоит проводить такой опыт над животным, поскольку она лично готовила питье для принцессы и уверена, что ничего вредного туда подмешано не было, и что это ей надлежит дать доказательство сказанных ею слов.

Так что она налила себе стакан цикорной воды и выпила его.

В это время принесли растительное масло и противоядие.

Сент-Фуа, первый камердинер его королевского высочества, предложил принять змеиный порошок. Принцесса согласилась, сказав:

— Я имею к вам полное доверие, Сент-Фуа, и из ваших рук приму все.

Принятые снадобья вызвали рвоту, однако эта рвота не дала желаемого результата и лишь изнурила больную настолько, что, по ее собственным словам, у нее не было более сил кричать.

С этого момента принцесса сочла себя погибшей и думала лишь о том, как с терпением сносить боли. Через несколько минут она велела позвать священника. Герцог Орлеанский попросил г-жу де Гамаш пощупать у больной пульс; г-жа де Гамаш исполнила распоряжение и в испуге отошла от кровати, сказав, что ей не удалось нащупать пульса и что конечности у принцессы уже холодные. Однако врач по-прежнему уверял, что это колика, и заявил, что он ручается за жизнь ее королевского высочества.

Тем временем явился кюре прихода Сен-Клу. Принцессу уведомили о его присутствии; она велела ему подойти к постели и, поддерживаемая одной из своих горничных, исповедалась в ее присутствии, не позволив ей отойти.

Затем было решено пустить больной кровь. Она попросила, чтобы ей сделали эту процедуру на ноге, но врач предпочел воспользоваться для этого рукой. Все опасались, что такое решение вызовет возражения с ее стороны, но принцесса заявила, что готова исполнить все, что от нее потребуют, и что теперь ей все безразлично, ибо она чувствует приближение смерти.

Она находилась уже более трех часов в таком состоянии, к тому же постоянно ухудшавшемся, когда прибыли еще два врача: Ивлен, за которым послали в Париж, и Валло, за которым послали в Версаль. Увидев новых врачей, больная заявила им, что она отравлена и что им следует лечить ее, исходя из этого.

Вновь прибывшие осмотрели ее, а затем посовещались с г-ном Эспри, после чего все трое заявили его королевскому высочеству, что ему не следует беспокоиться за жизнь принцессы и что они ручаются за нее.

Однако принцесса продолжала уверять, что она разбирается в своей болезни лучше других и что ей предстоит вот-вот умереть.

После этого наступило кажущееся улучшение, которое было не чем иным, как проявлением огромной слабости. В половине десятого Валло уехал обратно в Версаль, и около постели больной остались одни лишь женщины. В беседе одна из них отважилась сказать, что ей стало лучше. И тогда с раздражением, простительным для того, кто испытывает муки, принцесса промолвила:

— Это так мало похоже на правду, что, не будь я христианкой, я покончила бы с собой. Нельзя никому желать зла, — прибавила она, — но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь хоть на минуту мог почувствовать ту боль, какую я теперь терплю, и понять, какого рода мои страдания!

Прошло еще два часа, в течение которых врачи, как если бы Господь поразил их слепотой, по-прежнему ожидали улучшения, так и не наступившего, и, ручаясь за ее жизнь, дали ей вместо противоядия бульон, под тем предлогом, что она весь день ничего не ела. Но стоило ей проглотить бульон, как боли у нее усилились.

В разгар этого усиления болей приехал король.

Он уже несколько раз посылал из Версаля справиться о состоянии больной, и каждый раз принцесса приказывала передать ему, что она умирает, чему король никак не хотел верить. Наконец, г-н де Креки, по пути в Версаль проехавший через Сен-Клу, сказал королю, что, по его мнению, она в самом деле в большой опасности; и вот тогда Людовик XIV пожелал навестить ее.

Когда он приехал, было уже одиннадцать часов вечера.

С ним прибыли королева и графиня Суассонская; г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан приехали вместе.

Короля ужаснули те страшные изменения, какие болезнь успела произвести в облике принцессы, и, поскольку как раз в это самое время ей сменили постель, врачи, взглянув в лицо больной, засомневались в поставленном ими диагнозе. Так что они еще раз внимательно осмотрели принцессу, пощупали ее конечности и ощутили, какими холодными те стали, попытались отыскать у нее пульс и не нашли его.

И тогда они заявили королю, что снижение температуры конечностей и исчезновение пульса являются признаком гангрены и что следует послать за Святыми Дарами.

Было решено пригласить отца Фёйе, очень достойного каноника. Герцогиня Орлеанская одобрила этот выбор и попросила лишь поторопиться.

Король, который отошел от ее постели для того, чтобы переговорить с врачами, снова приблизился к ней.

— Ах, государь! — сказала ему принцесса Генриетта. — Вы теряете во мне самую верную служанку из всех, каких вы когда-либо имели и будете иметь!

— Успокойтесь! — ответил ей король. — Вы ошибаетесь, вы не находитесь в столь страшной опасности, как говорите, и, тем не менее, признаюсь, что я удивлен вашей твердостью, которая кажется мне великой!

— О государь! — промолвила она. — Это потому, что я никогда не боялась смерти. Я боялась лишь утратить ваше доброе расположение.

Эта твердость служила королю доказательством того, что у августейшей больной уже нет никакой надежды. И потому он со слезами на глазах простился с ней.

— Прощайте, государь! — сказала ему в ответ принцесса. — Первым известием, которое вы получите завтра, будет известие о моей смерти.

Король вышел. Принцессу перенесли обратно на ее большую постель, и в эту минуту больную охватила икота.

— Ах, сударь! — сказала она врачу. — Это предсмертная икота.

И в самом деле, врачи заявили, что надежды больше нет.

Каноник, за которым послали, явился; он начал говорить с больной со всей строгостью, но нашел ее в расположении духа, оставлявшем строгость пастыря далеко позади строгости кающейся.

Тем временем приехал английский посол. Едва увидев его, принцесса собрала силы, велела ему подойти к ней и заговорила с ним о короле, своем брате; разговор шел по-английски, но, поскольку слово «яд» звучит одинаково и на английском языке, и на французском, присутствующим было легко догадаться, какой темы этот разговор коснулся.

Опасаясь, как бы такой разговор, способный пробудить ненависть в сердце принцессы, не оказался пагубным для спасения ее души, каноник обратился к ней:

— Ваше королевское высочество! Настал час посвятить все свои помыслы Богу и не думать ни о чем ином!

Принцесса подала знак, что она готова получить предсмертное причастие, и приняла его как с благоговением, так и с бодростью духа.

Затем, поскольку герцог Орлеанский удалился, принцесса велела позвать его, чтобы поцеловать в последний раз; после чего она сама попросила его уйти, сказав, что он лишает ее твердости.

Врачи предложили ей новое лекарство, но умирающая ответила, что желает получить таинство соборования, прежде чем принимать какие-либо снадобья.

Пока ее соборовали, прибыл епископ Кондомский;^[37] за ним и за г-ном Фёйе посылали одновременно. Он заговорил с ней о Боге с той красноречивостью и той елейностью, какие обращали на себя внимание во всех его речах; пока он говорил, к умирающей подошла камеристка, чтобы что-то подать ей по ее просьбе, и принцесса, обращаясь к камеристке, сказала ей по-английски:

— Когда я умру, отдайте господину епископу изумрудный перстень, который я велела изготовить для него.

Затем, когда после этого перерыва он снова заговорил с ней о Боге, принцесса ощутила, что ее клонит в сон, хотя на самом деле это было не что иное, как угасание жизненных сил; однако на какой-то миг она позволила себе обмануться и промолвила:

— Святой отец, нельзя ли мне немного отдохнуть?

— Отдохните, дочь моя, — ответил он, — а я тем временем пойду помолюсь за вас Богу.

И он в самом деле уже сделал несколько шагов, чтобы уйти, но почти в то же мгновение принцесса попросила его вернуться, сказав, что на этот раз она ощущает близкий конец.

При этих словах епископ Кондомский подошел к ней и подал ей распятие, которое она с жаром поцеловала. Прелат продолжил беседовать с ней, и она отвечала прелату с таким здравомыслием, словно не была больна. Затем, когда голос ее ослабел окончательно, она своими умирающими руками прижала распятие к губам; но вскоре принцесса лишилась и сил, подобно тому как она уже лишилась голоса, и распятие, не удерживаемое более ее руками, упало подле нее. По губам ее два или три раза пробежала едва заметная судорога, и она вздохнула. То был ее последний вздох.

Вот так скончалась принцесса Генриетта Английская; это произошло в половине третьего ночи, через девять часов после того, как она ощутила первые признаки недомогания.

Стоило герцогине Орлеанской умереть, как обвинение в отравлении, несколько раз во всеуслышание прозвучавшее из ее собственных уст, раздалось среди траурной тишины, и все начали отыскивать подробности, способные внести в это дело какую-нибудь ясность.

Вот какие пошли тогда слухи, которые, надо сказать, имели под собой определенное основание, сделавшееся со временем непреложным историческим фактом.

Мы уже упоминали, что цикорная вода, которую принцесса имела обыкновение пить, всегда находилась в шкафу, стоявшем в одной из прихожих ее покоев. Эту цикорную воду держали в фарфоровом кувшине; рядом с кувшином стояли чашка и другой кувшин, в котором держали обычную воду на тот случай, если цикорная вода покажется принцессе чересчур горькой.

В день смерти герцогини Орлеанской один слуга, случайно вошедший в прихожую, увидел, что маркиз д’Эффиа что-то занят возле этого шкафа. Он тотчас подбежал к нему и спросил его, что он там делает.

— Ах, любезный, — с полнейшим спокойствием ответил маркиз, — прошу прощения! Мне было жарко, я умирал от жажды и, зная, что в шкафу здесь есть вода, не мог удержаться от желания выпить.

Слуга продолжал ворчать, а маркиз д'Эффиа, повторив свои извинения, вошел в покои ее королевского высочества, где более часа беседовал с другими придворными, не выказывая при этом ни малейшего волнения.

Как и предсказала принцесса, первым известием, которое при своем пробуждении утром 30 июня узнал король, стало известие о ее смерти. К этому известию не замедлили присоединиться слухи о причинах, повлекших за собой эту смерть, слухи, которые, если можно так сказать, носились в воздухе. Король воспринял их, выслушал все, что говорили о маркизе д’Эффиа, и, придя к убеждению, что Пюрнон, дворецкий ее королевского высочества, был так или иначе причастен к этой трагедии, решил допросить его.

Людовик XIV был еще в постели, когда он принял такое решение; он встал, вызвал г-на де Бриссака, состоявшего в его гвардии, приказал ему взять шесть надежных и неболтливых людей, схватить Пюрнона прямо в его комнате и скрытно привести в королевские покои.

Это было исполнено на рассвете, и в назначенное время королю доложили, что тот, о ком шла речь, ожидает его.

Людовик XIV поднялся и тотчас же отправился в комнату, где находился Пюрнон.

Отослав г-на де Бриссака и своего камердинера, чтобы остаться наедине с обвиняемым, он принял вид, присущий ему одному, и заговорил тоном, способным вызвать глубочайший ужас.

— Друг мой, —произнес он, осматривая Пюрнона с ног до головы, — послушайте меня хорошенько: если вы признаетесь мне во всем и скажете мне правду о том, что я хочу от вас узнать, то, что бы вы ни натворили, я прощу вас и об этом никогда не будет и помину. Но остерегитесь утаить от меня хоть малейшее обстоятельство, ибо если вы сделаете это, то живым отсюда не выйдете!

— Государь, — ответил Пюрнон, трепещущий и одновременно ободренный, трепещущий от угрозы и ободренный обещанием, — извольте допросить меня, я готов отвечать.

— Хорошо! Была ли отравлена принцесса?

— Да, государь.

Король слегка побледнел.

— Кем? — спросил он.

— Шевалье де Лорреном, — ответил Пюрнон.

— Но как это возможно? Ведь его нет во Франции!

— Он прислал яд из Рима.

— Кто же его привез?

— Провансальский дворянин по имени Морель.^[38]

— А знал ли Морель о возложенном на него поручении?

— Не думаю, государь.

— Кому он передал яд?

— Маркизу д'Эффиа и графу де Бёврону.

— Что могло подтолкнуть их к этому преступлению?

— Изгнание шевалье де Лоррена, их друга, изгнание, весьма повредившее их делам, и уверенность, что, пока ее королевское высочество будет жива, шевалье не займет снова место при его королевском высочестве.

— Правда ли, что какой-то комнатный слуга видел д'Эффиа в то самое время, как он совершал преступление?

— Да, государь.

— Но если цикорная вода была отравлена, то как же тогда другие особы, пившие эту воду в одно время с принцессой, не испытали никакого недомогания?

— Потому что маркиз д'Эффиа предвидел такой случай и отравил лишь чашку принцессы, из которой пила только она.

— И как же он ее отравил?

— Он натер ядом внутреннюю поверхность чашки.

— Да, — прошептал король, — да, этим все объясняется.

Потом, постаравшись придать своему лицу еще более суровый вид, а своему голосу еще более угрожающий тон, он спросил:

— Ну а брат мой, знал ли он что-нибудь об этом умысле?

— Нет, государь, — ответил Пюрнон, — ни один из нас троих не был настолько глуп, чтобы сказать ему об этом; ему ничего не было известно, иначе он погубил бы нас.

«При этом ответе, — говорит Сен-Симон, — король издал громкое "Уф!", подобно задыхающемуся человеку, который внезапно сумел вздохнуть».

— Что ж, — произнес он, — именно это я и хотел узнать. Но можете ли вы поручиться мне за свои слова?

— Клянусь, вам, государь! — ответил Пюрнон.

И тогда король, которого мысль, что его брат никак не причастен к смерти принцессы, почти утешила в этой потере, позвал г-на де Бриссака и приказал ему вывести Пюрнона из дворца, а как только он там окажется, предоставить ему полную свободу.

Никакого другого отмщения за смерть этой очаровательной принцессы, задававшей тон всему двору и оставившей в истории того времени печальное и горестное воспоминание, не последовало; более того, следующее письмо доказывает, что герцог Орлеанский, пользуясь своим влиянием на короля, вскоре исходатайствовал своему любимцу не только прощение, но и возвращение ко двору.

ПИСЬМО Г-НА МОНТЕГЮ ЛОРДУ АРЛИНГТОНУ.

«Милорд! Я почти не в состоянии писать Вам собственноручно, ибо настолько сильно ушибся при падении из опрокинувшегося экипажа, что с трудом могу шевелить рукой. Надеюсь, однако, через день или два быть в состоянии отправиться в Сен-Жермен.

Так что я пишу теперь исключительно для того, чтобы дать Вашему Превосходительству отчет о событии, которое, впрочем, я думаю, Вам уже известно: речь о том, что шевалье де Лоррену позволено вернуться ко двору и служить в армии в чине генерал-майора.^[39]

Если Ее Высочество была отравлена, как полагают едва ли не все, то вся Франция считает ее отравителем именно его и резонно удивляется, что король Франции проявляет так мало уважения к нашему королю и повелителю, позволяя шевалье вернуться ко двору, хотя известно, как дерзко тот всегда вел себя с этой принцессой при ее жизни. Мой долг заставляет меня сказать Вам это для того, чтобы Вы передали мои слова королю и он в сильных выражениях высказал свое недовольство этим французскому послу, если сочтет такое уместным; ибо, смею Вас уверить, такого нельзя снести, не навредив себе».

Несмотря на это письмо, шевалье де Лоррен не только остался безнаказанным, но и, если верить Сен-Симону, был осыпан почестями и доходными должностями. При всем том, имея годовой доход почти в сто тысяч экю, он умер в такой бедности, что друзьям пришлось хоронить его за свой собственный счет.

Кстати говоря, смерть шевалье де Лоррена оказалась достойной его жизни. 7 декабря 1702 года, стоя в Пале-Рояле подле г-жи де Маре, гувернантки детей герцога Орлеанского, он рассказывал ей о том, как всю ночь предавался распутству. Внезапно, в ту минуту, когда он живописал ей всякого рода чудовищные мерзости, его поразил апоплексический удар: он тотчас же лишился речи, а спустя какое-то время испустил дух.

XXXIX. 1670 — 1672

Людовик XIV и г-жа де Монтеспан. — Одиночество мадемуазель де Лавальер. — Первая беременность новой любовницы. — Тайна, окружавшая ее роды. — Рождение герцога Менского. — Падение Лозена: он взят под арест. — Он встречается с Фуке в Пиньерольской тюрьме. — Молодой герцог де Лонгвиль появляется при дворе. — Его связь с маршальшей де Ла Ферте. — Госпожа де Ла Ферте и ее муж. — Маршальша и ее камердинер. — Месть маршала. — Маршал и компаньонка его супруги. — Герцог де Лонгвиль и маркиз д'Эффиа. — Западня. — Удар палкой. — Война с Голландией. — Переход через Рейн. — Смерть герцога де Лонгвиля. — Его завещание. — Состояние театра. — Уход в монастырь герцогини де Лавальер.

Начавшаяся любовная связь Людовика XIV с г-жой де Монтеспан немало способствовала тому, что он воспринял смерть принцессы Генриетты с равнодушием, в котором, впрочем, его упрекали во всех обстоятельствах, подобных тем, о каких мы только что рассказали.

Госпожа де Монтеспан была теперь в большем фаворе, чем прежде, а несчастную герцогиню де Лавальер держали про запас, как держат рабыню, которой предназначено украсить триумф королевы.

Вскоре г-жа де Монтеспан оказалась беременной.

У Людовика XIV не было никаких сомнений в своем отцовстве. Маркиза давно уже порвала с Лозеном, смертельным врагом которого она теперь стала, а г-н де Монтеспан, попытавшийся повысить голос, был весьма грубо выслан из Парижа и носил в своих имениях траур по потерянной чести. Так что отцом ребенка г-жи де Монтеспан определенно был король.

Тем не менее, хотя все знали, что происходит между ней и королем, г-жа де Монтеспан стыдилась или делала вид, что стыдится, состояния, в каком она оказалась; это побудило ее изобрести новую моду, весьма полезную для женщин, желающих скрыть свою беременность. Мода эта состояла в том, чтобы одеваться на мужской лад, за исключением юбки, на которую в области пояса спускали рубашку, делая ее как можно больше оттопыренной и скрывая таким образом живот.

С этого времени все придворные покинули герцогиню де Лавальер и перешли на сторону г-жи де Монтеспан, и случилось это с тем большей легкостью, что мадемуазель де Лавальер, всецело озабоченная тем, чтобы нравиться королю, никогда не помышляла о том, чтобы заводить себе друзей. Однажды, когда герцогиня пожаловалась маршалу де Грамону на одиночество, в котором она оказалась, он ответил ей:

— Еще бы! Душенька моя, когда у вас был повод веселиться, следовало веселить других, и теперь, когда у вас есть повод печалиться, другие печалились бы вместе с вами!..

Но затем, поскольку маршал де Грамон был человек весьма скептичный и мало верил в дружбу, признательность, преданность, словом, во все те мещанские добродетели, какие при дворе считались вздором, он вполголоса добавил, несомненно вступая в сделку со своей совестью:

— Может быть!

Когда настал день родов, камеристка г-жи де Монтеспан, к которой король и маркиза имели полное доверие, отправилась в карете без гербов на улицу Сент-Антуан к весьма известному в то время акушеру Клеману, чтобы спросить его, согласится ли он поехать вместе с ней к одной женщине, у которой вот-вот начнутся родовые схватки; однако, дав согласие последовать за ней, он не должен будет возражать, что ему завяжут глаза, чтобы он не знал, куда его везут.

Клеман, которому подобные предложения делали чуть ли не каждый день и который всегда был расположен их принимать, принял и это, позволил завязать ему глаза, сел вместе с камеристкой в карету и, когда ему разрешили снять повязку, обнаружил, что он находится в великолепных покоях.

Однако наблюдения Клемана над роскошным убранством покоев продолжались недолго, поскольку находившаяся в комнате служанка почти сразу же погасила свечи, так что комната освещалась теперь лишь пылавшим в камине огнем. И тогда король, скрывавшийся за занавеской постели, сказал акушеру, что бояться ему нечего, что его пригласили оказать услугу и что услуга эта будет хорошо вознаграждена. Клеман ответил ему, что он совершенно спокоен и решительно ничего не боится. Подойдя к пациентке, он пощупал ее пульс и, увидев, что спешить не стоит, добавил:

— Однако я хотел бы кое-что узнать.

— Что именно?

— Дозволено ли в этом гостеприимном доме попить и поесть? Меня застали врасплох, так что я умираю с голоду, и, если бы мне что-нибудь подали, это доставило бы мне большое удовольствие.

Король засмеялся и, не дожидаясь, пока какая-нибудь из двух находившихся в комнате служанок прислушается к желанию, высказанному врачом, сам подошел к шкафу, взял оттуда баночку варенья и поставил ее на стол, затем взял из другого шкафа хлеб и тоже подал его акушеру.

Клеман с большим аппетитом поел, а поев, поинтересовался, не подадут ли ему что-нибудь выпить. Король тотчас же пошел за стаканом и бутылкой вина и несколько раз подряд наливал его врачу. После первого стакана Клеман, обратившись к королю, спросил:

— А вы, сударь, не выпьете со мной стаканчик вина?

— Нет, — ответил король, — у меня нет желания пить.

— Тем хуже, — промолвил Клеман, — тем хуже! Это навредит больной, и если вы хотите, чтобы она разрешилась от бремени поскорее, то следует выпить за ее здоровье!

В эту минуту г-жа де Монтеспан ощутила первые схватки, и разговор прервался. Людовик XIV вместе с акушером бросились к ней; король взял ее за руки, и роды начались; они были трудными, но непродолжительными, и г-жа де Монтеспан родила мальчика.

После этого Людовик XIV снова налил Клеману вина, а затем, поскольку акушеру нужно было осмотреть роженицу, чтобы выяснить ее состояние после родов, король опять спрятался за занавеску.

Все было хорошо, и Клеман, удостоверившись, что роженица вне всякой опасности, позволил завязать ему снова глаза и отвести его в карету. По дороге сопровождавшая его женщина вручила ему кошелек, в котором было сто луидоров.

Клеман лишь позднее узнал, с кем он имел дело, и только тогда рассказал об этом приключении в таком виде, в каком мы его здесь изложили.

Мальчик, которому он помог появиться на свет, был не кто иной, как будущий Луи Огюст де Бурбон, герцог Менский, которого Людовик XIV назначил впоследствии наследником короны.

Он родился 31 марта 1670 года.

Вспомним теперь то, что мы рассказывали о Лозене, о его любовной связи с Великой Мадемуазель, о брачном союзе, согласие на который король сначала дал, а затем взял назад, и скажем несколько слов о великом бедствии, низвергшем этого человека с высот его необычайной карьеры.

Ничто, казалось, не изменилось в отношении короля к Лозену с тех пор, как он запретил ему помышлять о женитьбе на мадемуазель де Монтеспан; напротив, поскольку Лозен, по крайней мере внешне, покорился этому приказу, причем достаточно спокойно, король явно возвратил ему всю свою прежнюю дружбу. Во время поездки во Фландрию, целью которой было сопроводить герцогиню Орлеанскую в Дюнкерк, г-ну де Лозену было даже поручено командовать войсками, сопровождавшими короля, и он исполнял командирские обязанности с величайшей учтивостью и приветливостью. Так что по возвращении все полагали, что он пользуется еще большим доверием короля, чем прежде.

Лозен первый из всех был уверен, что карьера его полностью восстановлена, забыв при этом о двух своих врагах, Лувуа и г-же де Монтеспан: о фаворитке, то есть женщине, более всего необходимой для плотских наслаждений государя, и о военном министре, то есть человеке, более всего необходимом для удовлетворения честолюбия короля.

Оба они объединились против г-на де Лозена и пользовались каждым представившимся им случаем: фаворитка напоминала королю об обидных речах Лозена, министр говорил о переломленной шпаге; маркиза ставила в вину Лозену расхищение богатства мадемуазель де Монпансье, Лувуа рассуждал о дерзости заключенного в тюрьму фаворита, когда тот на протяжении нескольких дней отказывался от должности командира королевской гвардии, которую король милостиво предложил ему взамен должности главнокомандующего артиллерией. Утверждали, что Лозен, который неподобающим образом вел себя со своей достославной любовницей, ответил, когда его в этом упрекнули, что французские принцессы хотят, чтобы их держали в узде. Королю передавали, что однажды этот захудалый провинциальный дворянчик вытянул в сторону внучки Генриха IV свои ноги в забрызганных грязью сапогах и сказал:

— Луиза де Бурбон, стяни-ка с меня сапоги!

Действуя подобным образом, Лувуа и г-жа де Монтеспан в итоге добились согласия короля на арест этого наглеца и заключение его в государственную тюрьму.

Весь 1671 год прошел в описанных нами интригах, а Лозен не замечал в короле никакой перемены по отношению к нему. Даже г-жа де Монтеспан, казалось, совершенно с ним помирилась, и, поскольку Лозен очень хорошо разбирался в драгоценных камнях, она часто поручала ему оправлять у ювелиров принадлежавшие ей камни. И вот в один из ноябрьских вечеров шевалье де Фурбену, командиру королевской гвардии, был дан приказ арестовать г-на де Лозена. Он отправился к герцогу; но, как выяснилось, утром г-жа де Монтеспан поручила Лозену поехать в Париж, чтобы договориться с ее ювелиром по поводу какой-то оправы, и он все еще не вернулся. Поставив у его дома часового, г-н де Фурбен дал приказ известить его, как только г-н де Лозен вернется. Час спустя гвардеец доложил своему командиру, что тот, кого ему приказано арестовать, только что приехал. Господин де Фурбен тотчас же расставил часовых вокруг дома и, войдя в дом, застал г-на де Лозена спокойно сидящим у камина; Лозен, едва завидев посетителя, поклонился ему и поинтересовался у него, не от имени ли короля тот за ним явился. Господин де Фурбен ответил, что он действительно явился от имени короля, но для того, чтобы потребовать у г-на де Лозена его шпагу, и добавил, что приказ этот он выполняет с великим сожалением, но исполняемая им должность не позволила ему отказаться от возложенного на него поручения.

О сопротивлении речи быть не могло. Лозен спросил, позволено ли ему увидеться с королем, и, получив от г-на де Фурбена отрицательный ответ, в ту же минуту отдал свою шпагу. Однако это безоговорочное подчинение приказу короля не помешало тому, что Лозена всю ночь продержали под надзором стражи, словно преступника, а наутро передали в руки г-на д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров, который, имея приказ г-на де Лувуа, отвез арестованного вначале в Пьер-Ансиз, а оттуда в Пиньероль, где его заключили в комнату с железными решетками, не разрешив ему ни с кем разговаривать.

Эта перемена в судьбе была настолько неожиданной, падение было настолько глубоким, а досада настолько жестокой, что Лозен в конечном счете заболел, причем достаточно опасно, так что пришлось послать за исповедником. Этот исповедник был капуцином, которому его длинная борода придавала весьма почтенный вид; но поскольку узник опасался, что к нему могут подослать какого-нибудь шпиона, то, когда достойный монах приблизился к нему, Лозен, желая убедиться, что это действительно капуцин, а не ряженый, первым делом потянул его за бороду, причем с такой силой, что исповедник принялся кричать во все горло. После чего умирающий объяснил свой поступок, исповедался и вскоре выздоровел.

Поправившись, Лозен, как и все узники, не думал ни о чем, кроме свободы. Ему удалось проделать в камине дыру; но эта дыра принесла ему лишь ту пользу, что позволила вступить в сношения с другими заключенными. Эти заключенные трудились, питая ту же надежду, что и он, и им удалось проделать ход, который вел к их соседу. Этим соседом был несчастный Фуке, которого, напомним, арестовали в Нанте, из Нанта препроводили в Бастилию, а из Бастилии перевезли в Пиньероль.

Фуке узнал от своих соседей, что новый узник — это тот самый Пюигийем де Лозен, что появился некогда при дворе, покровительствуемый маршалом де Грамоном и известный тесными отношениями с графиней Суассонской, из дома которой король в то время не выходил и у которой он уже смотрел на него благожелательным взглядом. Узники сообщили Лозену о желании бывшего главноуправляющего финансами увидеться с ним; Лозен сумел подняться по проделанному ими ходу и оказался лицом к лицу с Фуке. Два товарища по несчастью, знавшие друг друга в то время, когда один находился на вершине своей славы, а другой — на заре своей карьеры, возобновили знакомство. Падение Фуке было известно Лозену, как и всем придворным, так что он не мог узнать от него ничего нового; но совсем иначе дело обстояло с Фуке: все, что мог рассказать ему Лозен, было новостью для несчастного заключенного, томившегося в тюрьме уже одиннадцать или двенадцать лет.

И потому, когда Лозен рассказал ему о своей быстрой и невероятной карьере, о своих любовных связях с княгиней Монако и г-жой де Монтеспан, о своем влиянии на Людовика XIV, о сцене по поводу должности главнокомандующего артиллерией, о переломленной шпаге, о своем триумфальном выходе из Бастилии командиром королевской гвардии, о своем назначении на должность главнокомандующего драгунами и своем патенте на чин генерала, о своем прилюдном венчании с мадемуазель де Монпансье, на которое король уже было дал согласие, о последовавшем затем тайном браке, с передачей в дар огромных богатств, которыми владела дочь Гастона, Фуке решил, что несчастье лишило его собеседника рассудка, и заявил всем прочим узникам, что их сотоварищ безумец, так что мало-помалу, опасаясь, как бы в очередном приступе умопомешательства он не наговорил о них лишнего или даже не выдал их, они прекратили с ним всякие сношения.

Между тем отсутствие Лозена, во времена своего величия считавшегося незаменимым и производившего при дворе, особенно на женщин, сильное впечатление, стало уже почти незаметным. Молодой и красивый кавалер, имевший перед Пюигийемом то преимущество, что он был принцем, появился в Версале и завоевал там огромный успех: это был юный герцог де Лонгвиль, родившийся у нас на глазах в Парижской ратуше, в один из тех блистательных дней Фронды, о которых мы рассказывали, и после смерти своего отца, которая случилась в 1663 году, наследовавший его состояние и его титул.

Но мало того, что герцог де Лонгвиль владел значительным состоянием и прославленным титулом, он был еще и очаровательным молодым человеком. Возможно, кто-то другой имел более красивое телосложение и более внушительную внешность, но никто не обладал тем юношеским изяществом, какое живописцы мифологического жанра придают лицу Адониса; вот почему, как только юный герцог появился при дворе, многие дамы стали строить в отношении него планы.

Первой взялась за дело и проявила при этом наибольшую настойчивость маршальша де Ла Ферте.

Маршальша де Ла Ферте чересчур известна в любовных хрониках того времени, чтобы мы не сказали о ней несколько слов.

Маршальша де Ла Ферте была сестрой знаменитой графини д’Оллон, беспутства которой Бюсси-Рабютен описал в своей «Любовной истории галлов» и которая в описываемое нами время почти удалилась от света. Сама маршальша сознавалась, что ей было тридцать лет, но все давали ей тридцать восемь; это дает всякому беспристрастному человеку основание выбрать нечто среднее, то есть предположить, что ей было тридцать четыре года.

С маршальшей случались весьма страшные приключения; мы расскажем об одном из них, наделавшем в свое время очень много шума.

Когда маршал де Ла Ферте женился на ней, все кругом говорили, что он решился на самый смелый из всех своих подвигов, ибо, если только ее не подменили в колыбели, в ее жилах текла кровь, которая, как кровь Федры, еще никогда не изменяла себе. Поэтому маршал, слывший человеком весьма грубым, пожелал оправдать такое мнение о себе, призвав ее на другой день после свадьбы и обратившись к ней со следующей откровенной речью:

— Ну вот, черт побери, сударыня, теперь вы моя жена! Надеюсь, вы не сомневаетесь, что это делает вам великую честь; однако предупреждаю вас, что если вы будете походить на свою сестру, госпожу д’Оллон, и кучу других ваших родственниц, которых я вам не называю, ибо все они не заслуживают доброго слова, это для вас плохо кончится! Итак, подумайте о моих словах и поступайте сообразно с ними, ну а я буду вести себя в соответствии с вашими поступками!

Маршальша де Ла Ферте сделала кислую мину, но маршал нахмурил брови, и ей пришлось покориться.

Между тем обязанности маршала призвали его на войну, но, уезжая, он решительно запретил жене видеться с г-жой д’Оллон, ибо опасался, как бы столь дурное общество не развратило ее; кроме того, ревнивый муж окружил ее слугами, которые были преданы ему и которых эта преданность и те деньги, что он платил им, заставляли исполнять ремесло шпиона, не угрызаясь совестью.

Госпожа д’Оллон, узнав о запрете, сделанном ее сестре, страшно рассердилась на маршала де Ла Ферте и поклялась, что она отомстит ему, причем единственно достойной ее местью, то есть нанеся ему как раз тот удар, какого он так боялся.

Маркиз де Бёврон, тот самый, о ком мы говорили в связи со смертью герцогини Орлеанской, был любовником графини д’Оллон; он проникся ее злобой, и они стали на равных паях готовить обещанную месть.

В числе слуг маршальши де Ла Ферте был лакей с такой приятной и безукоризненной внешностью, что он казался дворянином. Графиня д’Оллон обратила на него внимание и однажды утром велела ему прийти к ней.

Из разговора с лакеем она выяснила, что он и в самом деле происходит из добропорядочной провинциальной семьи и скрывает свое настоящее имя для того, чтобы никто у него родине не знал, что из-за нужды ему пришлось пойти в услужение.

И вот, беседуя однажды с маршальшей, г-н де Бёврон спросил ее:

— Сударыня, обратили вы внимание на лакея, который у вас служит?

— Какого? — спросила маршальша.

— Да того, кто называет себя Этьенном.

— Называет себя?..

— Да, именно это я и хотел сказать; так что, обратили вы на него внимание?

— Нет.

— Что ж, тогда сделайте это, а потом скажете мне, что вы о нем думаете.

На другой день Бёврон снова явился маршальше.

— Ну как? — поинтересовался он.

— О чем вы? — не поняла она.

— Рассмотрели вы вашего Этьенна?

— Да.

— Ну и как вы его находите?

— Признаться, выглядит он много выше своего звания.

— Еще бы! — промолвил Бёврон. — Ведь он дворянин.

— Дворянин, и служит камердинером?

— Ах, чего не делает любовь!

— Маркиз…

— Но это так, сударыня. Малый влюбился в вас и не нашел другого средства приблизиться к предмету своей страсти!

Маршальша пожелала принять это сообщение за шутку, но, несмотря на все ее возражения, Бёврон заметил, что голос ее задрожал, и, следовательно, удар был нанесен верно. Так что Бёврон вернулся к графине д’Оллон и рассказал ей об успехе своей затеи. Опасаясь, что какая-нибудь неловкость слуги может погубить результаты так хорошо задуманной хитрости, графиня послала за мнимым дворянином и сообщила ему, будто ей стало известно, что ее сестра весьма к нему расположена и чувство это настолько сильно, что, желая оправдаться в своих собственных глазах, маршальша стала убеждать себя, что он не простой лакей, а переодетый дворянин. Затем г-жа д’Оллон раскрыла лакею все выгоды, какие он сможет извлечь из этого заблуждения, если будет достаточно ловок и не станет противоречить той, что не желает быть выведенной из самообмана.

Малый оказался не промах. Начало речи графини его испугало, но продолжение успокоило; он припомнил, как обходилась с ним маршальша, и ему стало казаться, что он действительно занимает привилегированное положение среди слуг; в итоге он решил стать еще более заботливым и предупредительным по отношению к своей хозяйке.

Все это было замечено маршальшей, которая, приписав заботливость и предупредительность слуги его любви, с каждым днем все более утверждалась в мысли, что она имеет дело с человеком благородного происхождения, а не с лакеем, и до того приставала к нему с вопросами, что он в конце концов присвоил себе имя какого-то дворянина из своих родных краев.

С этого времени г-жа де Ла Ферте совершенно перестала стыдиться испытываемого ею чувства, и, поскольку ее удерживала более не стыдливость, а лишь робость возлюбленного, она решила предоставить ему случай, подготовить который самостоятельно он не сумел бы и воспользоваться которым без ее желания не осмелился бы.

Маршальша заметила, что Этьенну безумно нравилось прикасаться к ее волосам, которые и в самом деле были очень красивы, и несколько раз поручала ему причесывать ее, хотя он был довольно плохим парикмахером, однако счастье, которое она доставляла ему, заставляло славную маршальшу терпеть боль, причиняемую его неопытностью. И вот однажды, совершая свой туалет, она послала за Этьенном, заявив, что ему будет велено написать под ее диктовку несколько писем. Он явился, но, вместо пера, она вручила ему гребень. Несчастный секретарь, сделавшийся парикмахером, понял, наконец, зачем его на самом деле позвали; он вспомнил о роли, которую ему полагалось играть, и впервые проявил настойчивость, подобающую дворянину. Никто не знает, что произошло между Этьенном и маршальшей дальше, известно лишь, что они целый час оставались наедине. Правда, Этьенн вышел от нее, держа в руке три письма, но, все еще пребывая в возбужденном состоянии, уронил одно из них. Это письмо подобрали и распечатали, но внутри конверта ничего не оказалось, хотя на нем был написан адрес; это заставляло думать, что поскольку у секретаря работы оказалось мало, то у любовника, должно быть, ее было много.

До графини д’Оллон докатился слух, что ей удалось добиться желанной цели; однако месть ее не была полной, так как маршал еще не знал о постигшей его беде. Под диктовку графини, чьей-то чужой рукой, было написано анонимное письмо, и, поскольку как раз в это время, оставив армию, маршал возвращался в столицу, он получил его по дороге.

Вначале, видя, что письмо написано незнакомым ему почерком и не имеет подписи, маршал не придал ему большого значения; но затем, питая вполне естественное недоверие к жене, ибо ему было известно, какая кровь текла в ее жилах, он решил извлечь пользу из этого уведомления, независимо от того, правдивым оно было или ложным.

Чтобы достичь цели, которую поставил перед собой маршал, требовалась глубочайшая скрытность. Поэтому он с радостным лицом приехал в Париж и встретился с женой, которую его возвращение не могло не обеспокоить, так ласково, что у нее не возникло никаких подозрений по поводу его осведомленности. Ну а поскольку маршальша очень сильно любила своего мнимого дворянина и тот, со своей стороны, весьма охотно разделял ее любовное чувство, то они не замедлили совершить какие-то опрометчивые поступки, не оставившие у маршала сомнений в том, что полученное им уведомление было вполне правдивым.

Первой мыслью маршала было убить лакея с помощью людей, которые обычно берут на себя такого рода поручения; но, поскольку перед смертью подобные люди нередко становятся чересчур болтливыми, маршал решил совершить это убийство собственноручно, чтобы оно было выполнено с большей надежностью и большей секретностью.

И потому, вместо того чтобы выказывать Этьенну хоть малейшее недовольство, он в свой черед стал притворяться, проявляя к нему величайшее благорасположение, и вскоре, делая вид, что не может более без него обходиться, попросил жену позволить лакею отправиться вместе с ним в Лотарингию. Через несколько дней после приезда в Нанси маршал, представляя дело так, будто он завел в окрестности города любовную интрижку, стал ездить в сопровождении Этьенна в какой-то дом, куда он входил со всеми предосторожностями один и откуда выходил точно с такими же предосторожностями. Наконец однажды ночью, когда они возвращались верхами вдвоем, маршал уронил хлыст и попросил Этьенна спешиться, чтобы подобрать его; но, когда Этьенн нагнулся, маршал выхватил из седельной кобуры пистолет и всадил бедняге пулю в голову. После этого он спокойно вернулся к себе в Нанси и стал спрашивать, возвратился ли Этьенн, которого он, по его словам, послал за два льё от дома за каким-то денежным долгом; получив отрицательный ответ, маршал спокойно лег спать, приказав разбудить его, если тот вернется.

Маршал проспал до утра, и никто его не разбудил, ибо Этьенн так и не вернулся.

Днем был найден его труп; все полагали, что лакея убили из-за денег, которые, по словам его господина, он вез с собой, и преступление было приписано солдатам гарнизона Люксембурга, рыскавшим по проселочным дорогам.

Оставалась еще маршальша; но за время отсутствия ее мужа маркиз де Бёврон рассказал ей обо всем, опасаясь, как бы шутка графини д’Оллон не зашла слишком далеко. Маршальша, которая в подобных обстоятельствах имела нужду в верных друзьях, почувствовала себя настолько признательной Бёврону, что он стал ей больше, чем другом, и, приобретя союзника против маршала, она одновременно отомстила своей сестре.

Любовная связь г-жи де Ла Ферте с маркизом позволила отвести удар, который, поразив бедного камердинера, вскоре должен был поразить маршальшу. Вот каким образом любовники взялись за дело.

Бёврон был знаком с одной совершенно очаровательной и очень ловкой девицей; он забрал ее из родительского дома, нарядил ее в простое, подобающее провинциальной барышне платье, назначил ей роль и поместил ее в качестве компаньонки к маршальше. Девица должна была стать между супругами и средствами любви отвести в сторону гнев мужа.

И в самом деле, по возвращении домой маршал был с первого взгляда поражен красотой девушки; он позвал ее и стал выяснять, кто она и каким образом оказалась в услужении у его жены. Девушка ответила, что маршальша — ее благодетельница, покровительствовавшая ей всю ее жизнь, и что примерно месяц назад она вызвала ее к себе, чтобы взять в компаньонки. По этому поводу плутовка наговорила г-ну де Ла Ферте столько хорошего о его жене и таким приятным голосом, сопровождаемым таким очаровательными и простодушным взором, что маршал, будучи и сам по натуре весьма влюбчив, почувствовал, что гнев его тает, и отложил на время мщение, которое могло пробудить ненависть к нему со стороны девушки, питавшей столь глубокую признательность к своей благодетельнице.

Однако роль ловкой особы этим не ограничивалась. Она должна была сопротивляться маршалу, и она сопротивлялась. В схватках с этим неприступным целомудрием маршал наделал множество глупостей, причем настолько откровенных, что теперь в свой черед маршальша получила повод оскорбиться, жаловаться родным, взывать к мнению света и чуть ли не к королю; наконец, в одно прекрасное утро очаровательная компаньонка исчезла, заявив, что, не имея более сил сопротивляться, она удаляется в монастырь.

Маршал пустился на поиски, но никак не мог найти предмет своей любви. За значительную денежную сумму мнимая компаньонка согласилась покинуть пределы родины и уехала в Америку.

После шестимесячных поисков маршал узнал все; он много шумел по поводу этого похищения, приписывая его ревности своей жены. Маршальша никоим образом не отпиралась, и ее признание привело их к ссоре. В конце концов прихоть маршала прошла, и он вполне естественно вернулся к женщине, которая любила его до такой степени, что из ревности решилась на подобную крайность.

С того времени маршал и его жена стали образцом семейного согласия, поскольку муж давал жене полную свободу, а жена пользовалась этой свободой.

Именно славная маршальша вовремя оказалась подле красавца-герцога де Лонгвиля, чтобы одержать верх над всеми придворными дамами.

Герцог был молод и пылок, атмосферу двора наполняли любовные интриги, и, хотя маршальша была почти вдвое старше герцога, он не выказал себя жестоким по отношению к ней. Однако он поставил определенные условия, и одно из этих условий заключалось в том, чтобы все прочие ее обожатели получили отставку.

Маркиз д’Эффиа, тот самый, что получил яд из рук шевалье де Лоррена и натер им чашку герцогини Орлеанской, очень усердно ухаживал за маршальшей и полагал себя весьма близким к успеху, как вдруг получил от ворот поворот. Маркиз был человеком храбрым, хотя и не любившим войны, преданным своим удовольствиям и настолько упрямым, особенно в делах любви, что если в голову ему приходило желание стать любовником какой-нибудь женщины, то, кто бы она ни была, ему требовалось исполнить это желание. Полученную им отставку он счел жестокой, догадался, что причиной ее стал какой-то соперник и узнал, что этим соперником был герцог де Лонгвиль.

Герцог де Лонгвиль был принцем, принцем из рода Валуа, то есть рода, царствовавшего прежде во Франции. Трудно было затеять с ним ссору, не подвергая себя непредвиденным опасностям. К тому же, разве согласился бы герцог, стоявший на такой высокой ступени общественной иерархии, принять вызов от простого дворянина? Но для маркиза д’Эффиа это не имело значения, и он решил употребить все возможные средства, чтобы добиться своей цели, то есть скрестить шпаги с человеком, из-за которого его оскорбили, закрыв для него дверь в дом маршальши.

Он выслеживал герцога, задействовал шпионов, завел своих людей в самом доме маршала и вскоре был уведомлен о месте и времени свидания любовников.

Д’Эффиа засел в засаду лично, чтобы удостовериться в правдивости донесения. Он увидел, что в дом вошел герцог, потом туда вошла маршальша, а затем, не оставляя ему никаких сомнений, они на глазах у него вышли оттуда вместе.

На другой день, во время прогулки, д’Эффиа подошел к герцогу и, нагнувшись к его уху, произнес:

— Монсеньор! Мне очень хочется кое-что узнать у вас.

— Говорите, и, если это будет в моей власти, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.

— Могу ли я увидеть вас со шпагой в руке?

— А против кого?

— Против меня!

— О! Что касается этого, сударь, — холодно ответил герцог, — то мне приходится с огорчением сказать вам, что подобное невозможно, поскольку такую милость я привык оказывать лишь равным мне или, по крайней мере, ибо равных мне крайне мало, дворянам, предки которых известны хотя бы до пятого поколения.

Этот укор был тем чувствительнее для маркиза д’Эффиа, что о благородстве его происхождения все были невысокого мнения. Однако, поскольку в том месте, где все это происходило, было много народа, он удалился, не сказав более ни слова и не вызвав ни у кого никаких подозрений относительно сказанного им герцогу. Тем не менее однажды вечером, когда герцог без всякой свиты отбыл из дома в портшезе, д’Эффиа, предупрежденный об этом своими шпионами, встал у него на пути, держа в одной руке трость, а в другой шпагу, и крикнул принцу, что если тот не выйдет из портшеза, то он поступит с ним не как с принцем, а как с человеком, отказывающимся дать удовлетворение другому человеку.

Молодой герцог был храбр; он понял, что никакой возможности отступить у него нет, и решил согласиться на поединок с врагом, насколько бы тот ни был ниже его по достоинству; так что он дал носильщикам приказ остановиться и спрыгнул на землю.

Но, прежде чем он успел вынуть из ножен шпагу, д’Эффиа бросился на него и несколько раз ударил его тростью.

При виде этого носильщики вытащили из портшеза шесты и, несмотря на крики принца, желавшего отомстить обидчику иначе, настроились избить д’Эффиа, но тот пустился в бегство и скрылся в темноте.

Герцог был в страшном отчаянии: он приказал своим носильщикам не говорить никому ни слова об этом происшествии, и, будучи уверен в молчании д’Эффиа, который в случае подобного откровения был бы отправлен в Бастилию, открылся лишь одному из своих друзей, заявившему в ответ, что герцогу не остается ничего другого, как отомстить врагу, устроив ему засаду наподобие той, жертвой которой стал он сам; однако, по его мнению, вместо палок следовало воспользоваться кинжалами и уложить д’Эффиа на месте.

Это был один из тех советов, какие в те времена еще часто давали и охотно принимали, и герцог решил привести его в исполнение, как вдруг, к счастью для маркиза д’Эффиа, герцог де Лонгвиль получил приказ быть готовым сопровождать короля на войну, которую тот намеревался объявить голландцам.

Голландцы с великим страхом взирали на громадные военные приготовления, о которых у нас уже шла речь. Людовик XIV и военный министр Лувуа развили невероятную деятельность, готовя поход против Голландии. Созвано было все дворянство: каждый замок, как во времена феодальных войн, выставил своего сеньора и его свиту в полном вооружении и снаряжении. Сто восемнадцать тысяч солдат находилось в строю; сто орудий, пока еще молчавших, готовы были загрохотать. Среди собственно французских войск можно было различить, по их одежде, три тысячи каталонцев, носивших за плечом свои пестрые плащи и легкие мушкеты, превосходных стрелков и замечательных разведчиков; два полка савойцев, кавалерийский и пехотный; десять тысяч швейцарцев, набранных помимо прежних вербовок; рейтаров, немецких и итальянских, остатки тех старых отрядов кондотьеров, что продавали свою кровь всякому, желавшему ее купить; и все это, не считая целой толпы добровольцев, одиноких бойцов, темных личностей, которые, заранее воспринимая Голландию как богатую добычу, хотели ввязаться в драку, чтобы ухватить свой кусок поживы.

Добавьте к этому таких генералов, как Конде, Тюренн, Люксембург и Вобан.

Кроме того, в это же самое время тридцать высокобортных французских кораблей присоединились к английскому флоту, который сам по себе насчитывал сто парусных судов и находился под командованием герцога Йоркского, брата короля.

Эти военные приготовления поглотили пятьдесят миллионов ливров, которые сегодня составили бы сто восемь или сто десять миллионов.

Потрясенные происходящим, Генеральные штаты Соединенных провинций письменно обратились к Людовику XIV, смиренно спрашивая его, направлены ли все эти огромные военные приготовления против них, если они чем-то оскорбили его, и, если они имели несчастье нанести ему оскорбление, то какого возмещения он потребует у них за это.

Людовик XIV ответил, что он никому не обязан давать отчета в своих действиях и использует свои войска так, как этого требует его достоинство.

С этого времени голландцам стало ясно, что никакого сомнения больше быть не может и что именно им угрожает король.

Следовало подумать о том, чтобы набрать армию и назначить ей генерала.

Было набрано около двадцати пяти тысяч солдат; в качестве генералов были назначены немецкий военачальник Вюрц и маркиз де Монба, бежавший из Франции кальвинист, а главнокомандующим был избран принц Оранский.

Вильгельм Оранский, этот строгий и угрюмый человек, которому с того дня, когда он должен был подняться на вершину своего величия, предстояло простереть свою руку к английской короне и бросить свою тень на французский трон, в то время не давал даже самым дальновидным людям повода догадываться о том значении, какое он позднее приобретет в истории.

И в самом деле, Вильгельм, по праву рождения занимавший положение главы голландской феодальной партии, был в тот момент, к которому мы подошли, двадцатидвухлетним молодым человеком, тщедушным, меланхоличным, молчаливым и бесстрастным, как его прадед; он никогда не участвовал ни в осадах, ни в сражениях, поэтому никто еще не мог знать, будет ли он храбрым солдатом и искусным полководцем. Те, кто знал его ближе, а число их было невелико, говорили, что по характеру он деятелен, проницателен и честолюбив, обладает хладнокровным мужеством, настойчив и создан для того, чтобы бороться с превратностями судьбы, почти до отвращения презирает удовольствия и любовь, но, напротив, гениален в тех тайных интригах, какие скрытыми и неясными путями приводят к цели.

Как видим, он являл собой полную противоположность Людовику XIV, своему августейшему врагу.

Король выступил в поход во главе своей военной свиты и отборнейших войск численностью около тридцати тысяч человек, которыми под его началом командовал Тюренн. Принц де Конде, со своей стороны, двигался вперед с не менее сильной армией; наконец, Люксембург и Шамийи также командовали корпусами, которые в случае необходимости могли к нему присоединиться.

В одно и то же время была начата осада четырех городов: Райнберга, Орсоя, Везеля и Будериха. Король лично осаждал Райнберг. Все четыре города были взяты в несколько дней, и первым донесением, отправленным из армии в Париж, было известие о четырех одновременных победах.

Вся Голландия ожидала, что она будет завоевана таким же образом, как только король переправится через Рейн. Вначале принц Оранский создал оборонительные рубежи по другую сторону Рейна, но, когда это было сделано, ему стало ясно, что защищать их будет невозможно, и он отступил в Голландию, чтобы вернуться затем на противоположный берег реки со всеми войсками, какие ему удастся собрать.

Однако быстрота, с которой наступал король, опрокинула планы штатгальтера: Людовик XIV подошел к берегу Рейна в то время, когда все полагали, что он еще стоит перед стенами осаждаемых им городов. Под председательством короля собрался малый военный совет, состоявший из Конде и Тюренна. На нем было единогласно принято решение без задержки переправиться через Рейн; после этого предстояло перерезать все коммуникации между Гаагой и Амстердамом, чтобы покончить с принцем Оранским, генералом Вюрцем и его армией. Что же касается маркиза де Монба, то он отступил с теми четырьмя или пятью полками, что были под его началом, заявив, что он не может сражаться с армией,которой командует лично король Франции.

Так что из всего неприятельского войска остался препятствовать назначенному переходу через Рейн лишь фельдмаршал Вюрц с четырьмя полками кавалерии и двумя пехоты.

Вначале было решено переправляться через Рейн по наплавному мосту, однако местные крестьяне сообщили принцу де Конде, что, поскольку из-за засухи вода в реке сильно спала, возле старой башни, носящей название Тол-Хёйс, образовался брод, который вполне можно будет преодолеть. Конде обратился к своим офицерам с просьбой по собственному почину разведать этот брод. Вызвался граф де Гиш: после смерти герцогини Орлеанской он искал лишь случая быть убитым.

По возвращении граф заявил, что, за исключением шагов двадцати, где лошадям придется плыть, всю остальную переправу, в самом деле, можно будет совершить вброд.

И потому было решено, что на другой день армия переправится через Рейн, воспользовавшись разведанным бродом.

Лагерь находился в шести льё от реки. Армия выступила в одиннадцать часов вечера и к трем часам утра оказалась у намеченного места на берегу Рейна. Лишь несколько неприятельских полков, как уже было сказано, были готовы воспрепятствовать ее переправе.

Граф де Гиш, который разведал брод и ручался за все, бросился в воду первым; за ним последовал кирасирский полк Ревеля и шаг за шагом вступил в реку; затем, в свой черед, в воду бросились дворяне-добровольцы. Король, видимо, собирался последовать за ними во главе своей военной свиты, но Конде остановил его. Дело в том, что принц, страдавший подагрой, рассчитывал переправиться в лодке, однако ему нельзя было бы поступить так, если бы король совершил переправу вплавь.

То, что король не последовал своему первому намерению, было большой ошибкой с его стороны. Если бы он переправился через Рейн вплавь, в чем не было такой уж большой опасности, то весь свет воспел бы эту переправу как некое чудо и, как говорит аббат де Шуази, она помрачила бы славу перехода Александра Македонского через Граник. Но король уступил настояниям Конде, а возможно, и чувству самосохранения, звучащему в сердце самого храброго человека, и, «на величье сетуя свое, что к берегу его цепями приковало»,^[40] стал ждать лодку.

Тем временем армия совершала переправу; лишь несколько кирасиров были унесены течением и утонули вместе со своими лошадьми, тогда как все остальные войска продолжали продвигаться вперед.

Принц де Конде в свой черед погрузился в лодку.

Однако в ту минуту, когда лодка уже отчаливала от берега, послышался крик:

— Подождите меня, дядя! Подождите! А не то, черт побери, мне придется переправляться вплавь!

Конде повернулся и увидел своего племянника, молодого герцога де Лонгвиля, мчавшегося во весь опор к берегу. Герцог совершал рейды в сторону Эйссела; по прибытии в лагерь ему стало известно, что король уехал, и, не теряя ни минуты времени, лишь сменив лошадь, он бросился вдогонку.

Принц, видя, что лошадь племянника тяжело дышит и устала, с тревогой подумал, что у нее не хватит сил бороться с течением, и, вернувшись к берегу, забрал с собой герцога де Лонгвиля и своего сына герцога Энгиенского. Затем он приказал гребцам приналечь на весла, чтобы прибыть на другой берег первыми.

Лишь несколько голландских кавалеристов приблизились к французам, преодолев около трети ширины реки, но, даже не обменявшись с ними пистолетными выстрелами, отступили на берег. Как только лодка причалила, завязалась схватка, и почти сразу же голландская пехота сложила оружие, прося пощады. Юный герцог де Лонгвиль, раздраженный ничтожным сопротивлением, лишившим его возможности отличиться, бросился на голландских солдат, крича:

— Нет! Нет! Никакой пощады этим канальям!

С этими словами он выстрелил из пистолета и убил офицера.

Неприятель, утратив всякую надежду на спасение, тотчас же вновь схватился за оружие и дал почти в упор залп по французским войскам, убив два десятка человек.

Герцог де Лонгвиль пал на месте: пуля пробила ему грудь насквозь.

Так на заре жизни погиб этот несчастный принц, которому, судьба, казалось, обещала долгий жизненный путь, исполненный счастья и славы.

В это же самое время голландский кавалерийский капитан по имени Оссенбрук подскакал к принцу де Конде, который, выйдя из лодки, готовился поставить ногу в стремя, и приставил к его груди пистолет. Конде тотчас рукой отвел в сторону ствол пистолета, но в это мгновение раздался выстрел и пуля раздробила принцу запястье.

И тогда французы, распаленные ранением принца де Конде и смертью герцога де Лонгвиля, бросились крушить голландцев, которые разбежались во все стороны.

Через два часа тело герцога де Лонгвиля переправили на другой берег Рейна. Чтобы тело не унесло течением, оно было привязано к лошади, так что ноги его свешивались в одну сторону от седла, а голова — в другую. Солдаты отрезали ему мизинец на левой руке, чтобы похитить его бриллиантовый перстень.

Смерть герцога де Лонгвиля произвела сильное впечатление в Париже, где о нем сильно горевали все, кроме д’Эффиа, подозревавшего об участи, которую готовил ему принц.

Король переправился через Рейн по наплавному мосту.

Оставим Людовика XIV продолжать это безрассудное завоевание, которое он предпринял из гордости, а прекратил от досады, и вернемся в Версаль.

Делая опись бумаг герцога де Лонгвиля, обнаружили его завещание. В нем, среди прочего, он оставил пятьсот тысяч ливров в наследство своему сыну, которого родила от него маршальша де Ла Ферте. Это наследство, как нетрудно понять, наделало много шума и вначале вызвало страх у г-жи де Ла Ферте, опасавшейся гнева мужа; но в дело вмешался король.

В это время Людовик XIV раздумывал о том, как узаконить детей, которых он имел от маркизы де Монтеспан и которых еще мог иметь от нее. Ребенок, оставленный герцогом де Лонгвилем, должен был оказать ему в этом большую услугу, дав повод оправдывать подобные действия в будущем.

Так что он отправил Парижскому парламенту приказ узаконить сына герцога де Лонгвиля, не упоминая имени матери; никогда прежде такое не делалось, ибо противоречило законам королевства, однако теперь это было сделано, причем Парламент не позволил себе ни малейших возражений.

В истекший период в парижских театрах были поставлены: «Мизантроп» (в пятницу 4 июня 1666 года), «Аттила» (в феврале 1667 года), «Андромаха» (10 ноября того же года), «Амфитрион» (в январе 1668 года), «Скупой» (9 сентября 1668 года), «Сутяги» (в ноябре того же года), «Тартюф» (5 февраля 1669 года), «Британию» (15 декабря того же года), «Мещанин во дворянстве» (14 октября 1670 года) и, наконец, «Баязет» (5 января 1672 года).

С первым представлением «Британика» связано одно довольно важное событие. Людовик XIV присутствовал на этом представлении и услышал болезненный упрек себе в следующих стихах:

С этого времени Людовик XIV дал себе слово никогда более не танцевать в балетах и сдержал его.

В том же 1672 году Лавальер еще раз попыталась оставить двор и во второй раз удалилась в Шайо.

От имени Людовика XIV за ней отправился туда Кольбер. В первый раз король поехал за ней туда сам.

Однако на самом деле лишь спустя еще два года Лавальер, удрученная всеми возможными горестями, получила, наконец, разрешение удалиться в монастырь кармелиток в парижском предместье Сен-Жак, где в возрасте тридцати лет она приняла постриг под именем сестры Луизы Милосердной и где скончалась 6 июня 1710 года, в возрасте шестидесяти пяти лет.

Удаляясь от света, покинутая любовница простилась с королем следующими стихами:

Скажем еще одно слово о графе де Гише и закончим наш разговор об этом красивом и поэтичном молодом человеке.

После переправы через Рейн, где он показал себя героем, граф де Гиш продолжал кампанию, рискуя в каждом бою жизнью, но его не трогали ни пуля, ни ядро. Затем он вернулся ко двору, увенчанный славой и ставший еще более модным, чем прежде, и король, простивший ему любовную связь с принцессой Генриеттой и забывший о скандале, который был вызван этой любовной связью, превосходно принял его.

«Однако, — говорит автор "Мемуаров маршала де Грамона", — граф де Гиш разгадал секрет, как испортить все свои хорошие качества непозволительной и неуместной надменностью, ибо он хотел всегда господствовать и всем распоряжаться по своему произволу, тогда как ему надо было только повиноваться и кланяться; этим он навлек на себя всеобщую ненависть и, в конце концов, отчужденность со стороны короля, что вызвало у него умопомешательство, а затем привело его к смерти, ибо он не сумел снести столько обрушившихся на него невзгод».

Так или иначе, граф де Гиш умер от печали 29 ноября 1673 года в Кройцнахе, в Рейнском Пфальце.

Ему было тридцать пять лет.

XL. 1673 — 1679

Нимвегенский мир 1678 года. — Взгляд на прошедшее. — Людовик XIV и поэты. — Король мстит за старого Корнеля. — Стихи по этому поводу. — Заговор шевалье де Рогана. — Его смерть. — Отравители. — Порошок наследников. — Ла Вуазен. — Ла Вигурё. — Огненная палата. — Герцог Орлеанский у колдуньи. — Явление дьявола. — Ла Вуазен и ее посетители. — Заклинание по просьбе кардинала Буйонского. — Ла Рени и графиня Суассонская. — Казнь Ла Вигурё. — Смерть Ла Вуазен.

Мы не будем следить за всеми подробностями долгих войн во Фландрии и Германии, войн, в которых успехи чередовались с неудачами и в которых Конде и Тюренн поддержали свою репутацию, а принц Оранский стяжал себе славу. Мы упомянем лишь причины и результаты этих войн.

Людовик XIV начал войну против Голландии в союзе со всей Европой, но мало-помалу другие монархи, союзники французского короля, обеспокоенные его огромным могуществом и видя его уже у ворот Гааги и Амстердама, отвернулись от него. Испания первой объявила войну Франции; затем, исполнившись угрозой, вооружилась и двинулась на нас Империя; наконец, вырвавшаяся из-под нашего влияния Англия, заявлявшая прежде о своем нейтралитете, стала нашим врагом. Война, объявленная Соединенным провинциям, сделалась общеевропейской. Мы взялись за оружие, чтобы разгромить маленькую республику, а в итоге нам пришлось иметь дело не только с этой маленькой республикой, которая так и не была разгромлена, но и с тремя великими державами.

Только Швеция осталась верна нам.

Людовик XIV понимал, что если вести переговоры со всеми объединившимися против него государствами одновременно, то притязания одних разожгут притязания других, требованиям этим не будет конца, и, следовательно, переговоры никогда не завершатся. И потому он приказал своим полномочным представителям вести переговоры с каждой державой по отдельности.

Начали с Голландии, которая более всего пострадала от войны, более всего устала от нее и первой отпала от коалиции. К тому же определенную тревогу вызывал у нее тот самый человек, который ее защитил и спас: Вильгельм Оранский возвысился в этой борьбе, а вместе с ним возвысилась и феодальная партия. Поговаривали о его женитьбе на старшей дочери герцога Йоркского. Но разве не стала бы после этого должность штатгальтера опасной для Соединенных провинций? Так что мира равно желали и в Гааге, и в Версале, и потому условия его оказались быстро согласованы. Людовик XIV обязался вывести свои войска со всех территорий, захваченных им в Голландии, и возвратить Маастрихт республике; принц Оранский добился возвращения ему всех своих владений во Франции, принадлежавших его семье по праву завоевания или наследования; и, наконец, военные издержки оставались в расходной части тех, кто их понес.

Затем наступила очередь Испании; условия мира оказались для нее менее выгодными, чем для Голландии. Она уступила Франции графство Бургундское, Валансьен, Бушен, Камбре, Эр, Сент-Омер, Мобеж, Динан и Шарлемон. Договор с Империей был подписан последним: Людовик XIV возвратил императору Филипсбург; император уступил Франции город Фрайбург; наконец, герцог Лотарингский вступил во владение своим герцогством, за исключением Нанси, который был присоединен к Франции.

Эти договоры, подписанные: 10 августа 1678 года — с Голландией, 17 сентября того же года — с Карлом II и 5 февраля 1679 года — с императором, получили название Нимвегенского мира.

Война эта ознаменовалась двумя страшными бедами: был сожжен Пфальц, а маршала де Тюренна разорвало надвое пушечным ядром.

Посмотрим теперь, что происходило в Париже, пока французские войска сражались в Голландии и Германии.

Война нисколько не повредила развитию искусств. На зиму король возвратился в Париж, и г-жа де Монтеспан, находившаяся в зените своего фавора и своего могущества, собрала вокруг себя целую свиту из великих поэтов и великих артистов: Лафонтен сочинял басни, Буало на все лады воспевал Людовика XIV, Мольер поставил на сцене «Мнимого больного», Расин — «Баязета», «Митридата», «Ифигению» и «Федру», Корнель — «Пульхерию» и «Сурену».

Однако в отношении Корнеля публика стала несправедливой: на протяжении последних двадцати лет ни одно его достижение не обходилось без споров. Людовик XIV решил отомстить за него и осенью 1676 года приказал поставить на сцене лучшие произведения автора «Сида».

От поэтов не бывает убытка: старый Корнель в свои семьдесят пять лет вновь обрел все вдохновение, какое было присуще ему в молодости, и адресовал королю следующие стихи:

К только что упомянутым сценическим трагедиям, обладавшим способностью волновать сердца наших предков, прибавилась и одна подлинная трагедия, которая произвела глубокое впечатление не только в Париже, но и во всей Франции. Мы намерены рассказать о казни шевалье де Рогана.

Шевалье де Роган был бретонцем; это был красивый молодой человек лет двадцати шести или двадцати восьми, прибывший ко двору и имевший там огромный успех у женщин. В числе его завоеваний на этом поприще называли даже сердца двух сестер — г-жи де Тьянж и г-жи де Монтеспан. Однако, испытывая по какой-то причине недовольство, шевалье де Роган удалился от двора.

Бдительное око Испании следило за шевалье в этом его уединении и наблюдало за ним даже в его замке. Во Франции зрело тогда огромное недовольство, вызванное новыми налогами, которые каждый раз придумывал Кольбер.

Ученика открыто высмеивали в песенках так же, как в свое время высмеивали учителя, но вот налоги платили с еще большим трудом, чем в эпоху Фронды.

Дворянство Бретани и Гиени, провинций, долгое время считавших себя независимыми, по-прежнему сохраняло сношения с Испанией, имевшей привычку своим золотом поддерживать наши междоусобицы. Определенные предложения были сделаны шевалье де Рогану. Он принял их, ибо входил в число недовольных и жаждал славы еще больше, чем званий и почестей. Голландия присоединилась к Испании и удвоила его денежное вспоможение. Одновременно к шевалье де Рогану был спешно отправлен некий философ по имени Аффиниус ван Энден. И, пока Роган составлял план восстания, ван Энден составлял план учреждения республики. Так что здесь не только затевалось государственное преступление, направленное против особы короля, но и замышлялось изменение государственного устройства.

Должна была взбунтоваться Нормандия. Голландии предполагалось отдать Гавр и Онфлёр. Одновременно испанцы должны были вступить в Гиень, еще не остывшую от гражданских войн эпохи Фронды и еще уставленную феодальными замками, которые с горечью видели, как всемогущая монархия простерла над их вершинами свою власть.

Однако Людовик XIV далеко продвинул искусство дипломатии и посольскую разведку. Так что заговор был раскрыт вовремя; и лишь в Бретани случился небольшой бунт по поводу налога на табак. Шевалье де Рогана арестовали, привезли в Париж и судили там как уголовного преступника.

Роган был приговорен к отсечению головы, а Аффиниус ван Энден — к повешению. Казнь состоялась на площади перед Бастилией.

Их смерть стала важным событием. Со времен казней, которые проводил Ришелье, прошло более тридцати лет, и никто в Париже не видел ничего подобного. На этот раз Людовик XIV выказал себя непреклонным.

Однако умы были отвлечены тогда от этого ужасного события странной тревогой, распространившейся в обществе. После трагической смерти герцогини Орлеанской, вызванной, как мы уже говорили, ядом, случилось множество неожиданных и скоропостижных смертей, причины которых остались неизвестны. Ходили слухи о каком-то сообществе магов и колдунов, о мастерской по изготовлению страшного яда, который парижане, со своей страстью все высмеивать, назвали порошком наследников.

Говорили, будто два итальянца, Экзили и Дестинелли, обнаружили, занимаясь поисками философского камня, секрет яда, не оставлявшего после себя никаких следов. Первой провела опыт с этим ядом Ла Бренвилье, давшая его начальнику полиции д'Обре; он умер и был похоронен, причем ни у кого не возникло ни малейших подозрений в отношении преступницы.

Вскоре Ла Вуазен, известная в то время гадалка, имевшая в высшем парижском обществе славу прорицательницы, поняла, какую выгоду она может извлечь из такого добавления к своему занятию. С тех пор она не только предсказывала наследникам смерть их богатых родственников, но еще и бралась обеспечить, так сказать, обещанное событие. Она привлекла к этому делу Ла Вигурё, которая тоже была колдуньей, и двух священников, Лесажа и Даво.

Следствием такого союза стало увеличение числа преступлений, о которых мы только что сказали; это стало до такой степени тревожить Людовика XIV, что была создана ОГНЕННАЯ ПАЛАТА — чрезвычайный уголовный трибунал, имевший задачей судить виновных.

Учреждение этого чрезвычайного суда дало Парламенту, уже долгое время хранившему молчание, повод жаловаться; это и в самом деле было нарушением его прав. Однако в ответ ему было сказано, что, поскольку в преступлениях такого рода могут оказаться замешаны самые знатные придворные, необходим тайный суд, вроде тех, какие существуют в Венеции и Мадриде.

Ла Рени, начальник полиции, был назначен председателем этого чрезвычайного суда.

Ла Вуазен, Ла Вигурё и оба священника были арестованы; допрашивали их секретно. Но, несмотря на молчание судей, кое-что относительно высокопоставленных придворных особ просочилось наружу.

Вначале внимание суда привлек герцог Орлеанский. Как выяснилось, он дважды посещал Ла Вуазен, сопровождаемый шевалье де Лорреном, графом де Бёвроном и маркизом д'Эффиа.

В первый раз герцог пришел к ней, чтобы узнать, что стало с ребенком мужского пола, которого, по-видимому, принцесса Генриетта родила в 1668 году и отцом которого, по его утверждению, он не был. Принцесса, по его словам, разрешилась от бремени в Англии, и там прошел слух, будто ребенок умер. Герцогу хотелось разобраться в этом важном деле.

Вопрос этот, в сущности говоря, не относился к области магии. Так что Ла Вуазен предложила его королевскому высочеству узнать обо всем обычными средствами и с согласия принца отправила в Лондон своего кузена Бовиллара, человека весьма опытного и особенно ловкого в делах подобного рода.

Бовиллар вернулся примерно через месяц и привез с собой следующую историю, то ли истинную, то ли выдуманную. Вот она.

В 1668 году герцогиня действительно побывала в Англии и разрешилась там от бремени ребенком, который вовсе не умер, но был взят под опеку своим дядей, английским королем Карлом II, очень его полюбившим. Отцом этого ребенка называли самого Людовика XIV.

Герцог Орлеанский заплатил Ла Вуазен за эти сведения четыре тысячи пистолей и подарил ей крупный бриллиант; Бовиллар получил двести пятьдесят полулуидоров.

Во второй раз герцог Орлеанский виделся с Ла Вуазен в Мёдоне. Ему пришла тогда фантазия встретиться с дьяволом, у которого он рассчитывал попросить кольцо Тюрпена или узнать какой-нибудь секрет такого же рода, чтобы управлять королем.

Ла Вуазен своими чарами вызвала появление фигуры, которую герцог, отличавшийся, кстати, немалой отвагой, признал за Сатану. Герцог попросил у него кольцо или талисман, однако Сатана ответил, что у короля есть свой собственный волшебный амулет, который никому не позволяет властвовать над его владельцем.

Королева, в свой черед, тоже пожелала увидеть знаменитую прорицательницу. Ла Вуазен погадала ей на картах и предложила изготовить для нее любовное зелье, которое заставит короля любить только ее. Но королева, ни минуты не раздумывая, ответила, что для нее лучше обливаться слезами из-за измен мужа, как она это делает всегда, чем дать ему питье, способное повредить его здоровью.

Королева виделась с отравительницей лишь один этот раз.

Но совсем иначе дело обстояло с графиней Суассонской, Олимпией Манчини. Она более тридцати раз приходила к Ла Вуазен, которая, со своей стороны, столько же раз побывала у нее. Цель графини состояла в том, чтобы завладеть огромным наследством кардинала, своего дяди, отстранив от наследования других родственников, но главное, вернуть себе то влияние на короля, какое у нее прежде было и какое она позволила у нее отнять. Менее совестливая, чем королева, она потребовала во что бы то ни стало дать ей любовное зелье, которое снова сделает короля влюбленным в нее и покорным, и, в надежде получить такое зелье, принесла отравительнице волосы, обрезки ногтей, две рубашки, несколько чулок и воротник короля, предназначенные для того, чтобы изготовить любовную куклу, подобную той, которую за сто лет до этого сделал столь известной суд над Ла Молем.^[44] Поговаривали также, что она принесла Ла Вуазен несколько капель крови короля в хрустальном флаконе.

Однако произнесенные колдуньей заклинания никаких последствий не имели.

Фуке перед своим арестом несколько раз посещал Ла Вуазен; вплоть до своей опалы он выплачивал прорицательнице пенсион, который продолжала затем выдавать ей семья министра.

Бюсси-Рабютен приходил к Ла Вуазен за волшебным амулетом, который должен был заставить влюбиться в него г-жу де Севинье, его кузину, и талисман, способный сделать его единственным фаворитом короля.

Господин де Лозен просил колдунью сделать так, чтобы его всегда любила женщина, которая станет любовницей короля; он желал также получить уверенность в возможности своей женитьбы на мадемуазель де Монпансье и хотел узнать, станет ли он когда-нибудь кавалером ордена Святого Духа.

На последний вопрос Ла Вуазен ответила, что Лозен будет носить голубую ленту.

Это предсказание сбылось; однако он получил не орден Святого Духа, а орден Подвязки. Так что Ла Вуазен ошиблась лишь в оттенке: у одного ордена лента была темно-синей, а у другого — светло-синей.

Госпожа де Буйон, отличавшаяся крайней худобой, приходила к Ла Вуазен, чтобы попросить мазь, способную придать ее телу две прелести, которых ему недоставало: одной из этих прелестей была грудь.

Герцог Люксембургский просил колдунью о встрече с дьяволом, к которому ему нужно было обратиться с ходатайством: он хотел, чтобы по власти Сатаны старшинство полученного им титула герцога де Пине считалось со дня первого возведения владения Пине в достоинство герцогства-пэрства, то есть с 1576 года.

Но одной из самых любопытных историй, открывшихся в этом судебном расследовании, стала та, что произошла с монсеньором аббатом Овернским, Эммануэлем Теодосом де Ла Туром, принцем и кардиналом Буйонским.

Он был наследником г-на де Тюренна; к несчастью, маршал не обладал никаким состоянием. Аббат Овернский, который не мог поверить, чтобы при таком славном имени и таких высоких должностях Тюренн пребывал в подобной нищете, вообразил, что маршал оставил после себя клад, но, поскольку умер он внезапно, у него не было времени указать место, где этот клад был зарыт.

Так что он явился к Ла Вуазен, переодетый савояром, и попросил ее сообщить ему, где он должен вести раскопки, чтобы найти зарытый и, следовательно, пропавший клад.

Выслушав эту просьбу, Ла Вуазен первым делом поинтересовалась у великого раздавателя милостыни Франции, не сошел ли он с ума.

Однако аббат Овернский настаивал на своем, поднимал на смех немощность ее искусства и предлагал ей пятьдесят тысяч ливров, если она вызовет тень г-на де Тюренна, и еще двести тысяч, если эта тень укажет место, где спрятан клад.

Ла Вуазен решила, что положить в карман пятьдесят тысяч ливров было бы неплохо; так что мало-помалу она отступила от своего первоначального отказа, заявив, что дело это трудное, но выполнимое и что она берется вызвать тень победителя при Дюнах, если аббат соблаговолит выдать ей вперед половину указанной суммы, а другую половину передаст в руки третьего лица, которое вручит ей эти деньги после того, как тень будет вызвана.

Аббат согласился на это требование.

Ла Вуазен попросила отсрочку на две недели: ей нужно было время для подготовки заклинания. Кроме того, ею были выдвинуты условия, без выполнения которых она отказывалась что-либо делать.

Прежде всего, она хотела, чтобы обряд совершался в полной тайне и никто о нем никогда ничего не узнал; кроме того, при заклинании должны были присутствовать только трое: она, священник Лесаж и аббат Овернский. Однако последнее условие вызвало у аббата резкое возражение; он хотел, чтобы с ним были двое дворян, уже долгие годы преданно служивших его семье: один из них, капитан Шампанского полка, был племянником маршала Гассиона, а другой, имя которого нам неизвестно, исполнял при великом раздавателе милостыни ту же должность, какую шевалье де Лоррен исполнял при герцоге Орлеанском.

Ла Вуазен согласилась на требование аббата, и было решено, что эти два дворянина будут присутствовать при заклинании.

Наконец, третье выдвинутое ею условие, от которого по непонятным причинам ее невозможно было отговорить, состояло в выборе места, где должно было происходить заклинание. Она выбрала для этого базилику Сен-Дени, заявив, без каких бы то ни было объяснений, что в любом другом месте колдовство не удастся.

Такое требование могло смутить угодно, но только не кардинала и великого раздавателя милостыни; для прелата, занимавшего столь высокое положение, никаких трудностей не существовало: сто пистолей и доходная должность при великом раздавателе милостыни показались ризничему достаточным вознаграждением, и он, получив деньги и обещание, взялся провести кардинала и его свиту в церковь аббатства, где, как говорилось в их соглашении, они должны были, согласно своему обету, провести часть ночь в молитвах над могилой г-на де Тюренна.

Для колдовства следовало дождаться пятницы, которая выпала бы при этом на тринадцатое число месяца, но такое совпадение случилось раньше, чем можно было надеяться; двухнедельной отсрочки, которую просила Ла Вуазен, оказалось вполне достаточно для подготовки, и в первый же подобный день можно было приступить к заклинанию.

В указанный день кардинал, двое его дворян, двое священников, Ла Вуазен, ее горничная Роза, из показаний которой стали известны все эти подробности, и негр, который нес орудия волшебства, отправились в дорогу в четыре часа пополудни; им нужно было прийти в Сен-Дени до закрытия ворот. Ризничий их ожидал и спрятал в колокольне.

Когда прозвонило одиннадцать часов вечера, святотатцы вышли из своего убежища и вступили в церковь. Двое священников, Лесаж и Даво, должны были служить сатанинскую мессу, то есть мессу навыворот.

Они зажгли от черной свечки пять церковных свечей, установили нечто вроде алтаря, положили на него священные книги, но в порядке, противоположном тому, какой принят при богослужении, которое здесь намеревались пародировать, и перевернули вверх ногами распятие.

Случаю было угодно, что в эту самую ночь в небе громыхала гроза: казалось, святотатство разгневало Небеса и Господь громовым голосом возвещал тем, кто наносил ему оскорбление, что есть еще время одуматься и не идти в своем преступлении дальше.

Ла Вуазен предупредила присутствующих, что, по всей вероятности, призрак расколет алтарь и появится в момент освящения.

Тем временем буря, казалось, стала еще сильнее с тех пор, как началась святотатственная месса. По мере того, как близилась минута освящения, удары грома становились все оглушительнее, а молния сверкали все ближе и делались все багровей. Наконец, в то мгновение, когда священник Лесаж вознес гостию, призывая Сатану, вместо того чтобы призывать Бога, послышался пронзительный крик, плита на клиросе поднялась, и из-под нее появился призрак в саване.

В то же мгновение все смолкло: прекратилась кощунственная месса, стихла карающая буря; присутствующие пали ниц, и послышались слова:

— Несчастные! Мой род, который прославили столько героев, отныне придет в упадок и унизится! Все, кто носит имя Буйонов, лишены теперь его славы, и не пройдет и столетия, как имя это угаснет! Клад, который я оставил после себя, заключается в моей славе, в моих победах! Не ищи же, недостойный, иного клада!^[45]

И с этими словами призрак исчез.

Было ли все это комедией, подготовленной Ла Вуазен, или же Господь попустил изменить естественный порядок вещей, чтобы наказать осквернителей церкви? Никто этого никогда не узнает, но таковы факты, удостоверенные в показаниях горничной Розы.

В суд были вызваны только три придворные особы: герцогиня Буйонская, графиня Суассонская и маршал де Люксембург.

Герцогиня Буйонская обвинялась лишь в желании, что не находилось в ведении правосудия; тем не менее, приглашенная в суд г-ном де Ла Рени, она явилась по его вызову.

— Госпожа герцогиня, — спросил ее Ла Рени, — видели ли вы дьявола? А если вы его видели, то скажите мне, каков он на вид?

— Нет, сударь, — ответила герцогиня, — я не видела дьявола, зато вижу его теперь! Он страшно уродлив и нарядился в платье государственного советника!

Ла Рени узнал все, что ему хотелось узнать, и больше никаких вопросов герцогине не задавал.

Что же касается графини Суассонской, то для нее все сложилось совсем иначе. У короля, по-прежнему испытывавшего привязанность к Олимпии Манчини, достало благожелательства сказать ей, что если она чувствует себя виновной в том, в чем ее обвиняют, то он советует ей покинуть Францию.

— Государь, — ответила графиня, — я ни в чем не виновна, но испытываю такой ужас перед судом, что скорее соглашусь покинуть родину, чем предстать перед судьями!

Вследствие этого она удалилась в Брюссель, где и умерла в 1708 году.

Что же касается Франсуа Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога, пэра и маршала Франции, соединившего имя Монморанси с именем императорской династии Люксембургов, то он отправился в Бастилию, где Лувуа, враг маршала, запер его в темнице, имевшей в длину шесть с половиной шагов. Когда маршал явился на допрос в суд, его спросили, не заключил ли он договора с дьяволом, чтобы женить своего сына на дочери маркиза де Лувуа.

Маршал презрительно усмехнулся и, обратившись к судье, ответил:

— Сударь! Когда Матьё де Монморанси женился на вдове Людовика Толстого, он обратился не к дьяволу, а к Генеральным штатам, и те постановили, что, дабы обеспечить малолетнему королю поддержку со стороны рода Монморанси, такой брак следует заключить.

Это стало его единственным ответом. Само собой разумеется, он был оправдан.

Ла Вуазен и ее сообщники были приговорены к смертной казни: Ла Вигурё — к повешению, а Ла Вуазен — к сожжению на костре. Для двух этих женщин соблюли иерархию казней.

Ла Вигурё судили первой; во время допросов она хранила молчание или же упорно отрицала все выдвинутые против нее обвинения; тем не менее, когда ее приговорили к смерти, она велела передать г-ну де Лувуа, что откроет ему нечто очень важное, если он пообещает сохранить ей жизнь. Однако Лувуа не принял этого предложения.

— Ба! — сказал он. — Пытка сумеет развязать ей язык!

Ответ передали осужденной.

— Что ж! — промолвила она. — Тогда он ничего не узнает!

И в самом деле, подвергнутая пыткам, как обычным, так и с пристрастием, она не сказала ни слова. Подобная выдержка казалась тем более удивительной, что суровость их была ужасной, настолько ужасной, что вмешался врач и заявил, что если пытки не прекратить, то осужденная умрет. Препровожденная на другой день на Гревскую площадь, Ла Вигурё попросила позвать к ней судей. Те поспешили прийти, полагая, что осужденная хочет сделать какое-то признание, однако она сказала им лишь следующее:

— Господа, соблаговолите сказать господину де Лувуа, что я его покорнейшая слуга и что я сдержала слово! Возможно, ему бы этого сделать не удалось!

Затем, повернувшись к палачу, она произнесла:

— Ну, любезный, довершай то, что тебе осталось сделать!

И она подошла к виселице, помогая палачу в его страшной работе настолько, насколько ей позволяло ее покалеченное тело.

Ла Вуазен во всех подробностях рассказали о казни Ла Вигурё.

— Узнаю ее! — воскликнула Ла Вуазен. — Она была хорошей девушкой, но приняла неверное решение; что же касается меня, то я расскажу все!

Приняв такое решение, Ла Вуазен добилась не большего успеха, чем ее сообщница, и, как и Ла Вигурё, подверглась казни во всей ее суровости 2 февраля 1688 года.

Одно из писем г-жи де Севинье содержит самые точные подробности о смерти этой несчастной, которые мы можем предъявить нашим читателям.

«Ла Вуазен, — рассказывает она, — уже с понедельника знала о своем приговоре. Удивительно, что в тот же вечер она сказала своим тюремным сторожам: “Как?! Разве мы не устроим разговение?” В полночь она сидела вместе с ними за столом и ела все, что хотела, поскольку день этот не был постным; она выпила много вина и спела два десятка застольных песен. Во вторник она подверглась пыткам, обычной и с пристрастием, но затем пообедала и проспала восемь часов. Ей была устроена очная ставка с г-жой де Дрё, г-жой Ле Ферон и несколькими другими лицами. Пока еще неизвестно, что она говорила, но предполагают, что при этом открылись странные вещи. Вечером она ужинала и, несмотря на измученное тело, снова устроила шумный разгул. Ее стыдили, говорили, что ей надо думать о Боге и, вместо всех этих застольных песен, читать молитвы "Ave Maris Stella"^[46] и "Salve".^[47] Она со смехом прочла ту и другую, а затем уснула. Среда прошла точно так же — в очных ставках и разгуле; она не захотела встретиться с исповедником. Наконец, в четверг, это было вчера, ей дали только бульон; она бранилась по этому поводу, опасаясь, что у нее не будет сил говорить с палачами. Из Венсена ее перевезли в карете в Париж; она дышала с некоторым трудом и выглядела подавленной, но, когда ей предложили исповедаться, снова отказалась. В пять часов ее связали, и, с факелом в руке, она появилась в телеге, облаченная в белое платье особого кроя, предназначенное для тех, кого сжигают на костре. Лицо ее было багровым, и все видели, как она резко оттолкнула от себя исповедника и распятие. Госпожа де Шон, г-жа де Сюлли, графиня де Фиески, я и многие другие дамы наблюдали из окон дворца Сюлли, как везли осужденную. У собора Парижской Богоматери она ни за что не соглашалась принести публичное покаяние, а на Гревской площади как могла сопротивлялась, когда ее вытаскивали из телеги. Но ее силой вытащили оттуда и, скованную железом, посадили на костер. Ее стали обсыпать соломой, а она богохульствовала и раз пять или шесть отбрасывала солому от себя. Наконец огонь усилился, и она исчезла из виду. Прах ее затем рассеяли по ветру. Такова была смерть Да Вуазен, известной своими преступлениями и своим безбожием».

XLI. 1679 — 1684

Принцесса Пфальцская; ее портрет. — Ее характер. — Ее поведение при дворе. — Внебрачные дети Людовика XIV. — Новая любовь короля. — Госпожа де Субиз. — Госпожа де Людр. — Мадемуазель де Фонтанж. — Госпожа де Ментенон. — Начало ее взаимоотношений с Людовиком XIV. — Как двор воспринял новую фаворитку. — Отец Ла Шез. — Болезнь короля. — Кончина королевы Марии Терезы. — Кратковременное возвращение Лозена. — Состояние Франции в этот период.

Тем временем герцог Орлеанский вступил в новый брак, женившись на принцессе Пфальцской, Елизавете Шарлотте Баварской, которая 2 августа 1674 года родила от него сына, ставшего впоследствии регентом Франции. Вторая супруга его королевского высочества, если верить автопортрету, который она написала, ничуть не напоминала первую. Предоставим ей слово: подобная откровенность женщины в отношении самой себя встречается настолько редко, чтобы мы не можем не привести здесь ее слова.

«Я родилась в Гейдельберге в 1652 году, на седьмом месяце беременности моей матери. Следует признать, что я некрасива; у меня неправильные черты лица, маленькие глаза, короткий и толстый нос, плоские и растянутые губы, обвислые щеки и крупное лицо — все это не делает мой облик привлекательным; при этом я малорослая, кургузая и толстая, у меня короткое туловище и низкие бедра; одним словом, я настоящая дурнушка. Не имей я доброго сердца, меня вряд ли бы терпели. Чтобы узнать, предвещают ли мои глаза ум, их следует рассматривать в микроскоп или через очки, иначе судить о них будет трудно; вероятно, на всем свете не найти рук грубее моих, и король нередко говорил мне об этом, что вызывало у меня искренний смех, ибо, не имея возможности чистосердечно похвалиться хоть чем-нибудь красивым в своей наружности, я положила себе за правило первой смеяться над собственным безобразием. Это мне вполне удается, и я нередко нахожу, над чем можно посмеяться».^[48]

Понятно, какое странное впечатление произвела при французском дворе, то есть среди самых красивых и самых привлекательных женщин на свете, принцесса, сама почитавшая себя образиной. Герцог Орлеанский, которому все это должно было быть безразлично, воспринимал ее с неприязнью, а король с опаской.

И в самом деле, помимо физических недостатков, которые новая герцогиня Орлеанская только что подробно описала нам с чисто немецким простодушием, ей были присущи во всем, что она говорила и делала, какие-то тевтонские повадки, казавшиеся весьма странными в Версале. В детстве она всегда сожалела, что родилась девочкой, и испытывала желание стать мальчиком; это желание едва не стоило ей жизни, ибо, вычитав в одной старой немецкой сказке, что Мари Жермен, родившаяся, подобно ей, женщиной, превратилась в мужчину благодаря тому, что она постоянно прыгала, юная принцесса стала совершать такие страшные прыжки, что раз двадцать чуть было не сломала себе шею. Впрочем, впротивоположность нашим прелестным жеманницам, которые принимали посетителей, нежась в кровати, она не могла по утрам оставаться в постели и тотчас вскакивала при пробуждении, завтракая очень редко, да и то лишь хлебом с маслом. Принцесса терпеть не могла чай, кофе и шоколад, зато любила супы с молоком, вином и пивом и обожала кислую капусту; любая капля бульона вызывала у нее колики и чуть ли не кровавую рвоту, и поправить состояние желудка после этого ей удавалось лишь ветчиной и сосисками. Прибыв к французскому двору, самому насмешливому и самому остроумному в те времена, принцесса прежде всего заметила то впечатление, какое она там произвела. Насмешки начались, как только ее увидели, и лишь усилились, когда она удалилась. Одной из самых ярых насмешниц была г-жа де Фьенн, не щадившая никого, даже герцога Орлеанского и короля. Как-то раз, видя, как г-жа де Фьенн блещет язвительным остроумием, принцесса Пфальцская взяла ее за руку и, отведя в сторону, сказала ей:

— Сударыня, вы очень милы, вы бесконечно остроумны, а главное, у вас есть какая-то особая манера изъясняться, с которой король и его королевское высочество смирились, поскольку они к ней приучены; но я прибыла сюда недавно, у меня к такому привычки нет, и я предупреждаю вас, что меня сердит, когда надо мной смеются. Поэтому я хочу дать вам небольшой совет: если вы не будете меня задевать, у нас сложатся добрые отношения, но если, напротив, вы будете обращаться со мной так же, как с другими, я не скажу вам ни слова, но зато пожалуюсь вашему мужу,^[49] и если он вас не исправит, то я прогоню его с должности!

Госпожа де Фьенн пообещала принцессе не подвергать ее насмешкам и сдержала слово. Так что все с удивлением взирали на то, как среди беглого огня г-жи де Фьенн одна лишь принцесса Пфальцская остается незадетой. И герцог Орлеанский нередко спрашивал свою супругу:

— Но как же вы добились, что госпожа де Фьенн никогда не говорит о вас ничего плохого?

— Это потому, что она меня любит, — отвечала принцесса.

Герцогиня Орлеанская заблуждалась или делала вид, что заблуждалась: на самом деле, г-жа де Фьенн испытывала к ней ненависть, но боялась она ее еще больше, чем ненавидела.

Герцог Орлеанский, придерживаясь обычая, принятого в те времена при дворе, проводил все ночи с женой, но после рождения герцога Шартрского и Елизаветы Шарлотты Орлеанской, единственных детей, родившихся в этом браке, он предложил жене спать порознь. Она с радостью согласилась и промолвила:

— О, охотно, сударь! Мне не по душе такое занятие, как делать детей. Я буду чрезвычайно довольна этим соглашением, лишь бы только вы не возненавидели меня и продолжали проявлять чуточку доброты ко мне.

Герцог дал такое обещание, и с той поры оба супруга были чрезвычайно довольны друг другом.

«На самом деле, — добавляет принцесса в своих "Мемуарах", — спать с его королевским высочеством было довольно неприятно: он терпеть не мог, когда его касались во сне, так что мне приходилось лежать на краю кровати, и я не раз сваливалась оттуда, словно куль».

По прибытии в Сен-Жермен принцесса, казалось, вступила в новый для нее мир, настолько мало она была знакома с французским этикетом; вместе с тем у нее доставало сил сохранять все возможное самообладание, хотя ей с самого начала было понятно, что она не нравится мужу. Однако она полагала, что ее заботливость и предупредительность заставят его забыть о ее уродстве, что и произошло на самом деле. В день приезда принцессы король посетил ее в Новом замке Сен-Жермен, приведя с собой дофина, который был тогда десятилетним ребенком; затем он сопроводил ее к королеве, сказав:

— Не бойтесь ничего, сударыня, ибо она будет страшиться вас больше, чем вы будете страшиться ее.

Короля беспокоило лишь это незнание этикета. Первое время после появления принцессы при дворе он почти не расставался с ней, садился возле нее в дни приемов, и каждый раз, когда ей следовало подняться, то есть когда в зал входил какой-нибудь принц или герцог, король толкал невестку локтем, подавая ей знак, и она, понимая, что означает этот толчок, тотчас же поднималась.

Однако при дворе имелись две особы, к которым король, при всем своем влиянии на принцессу, не смог внушить ей ни малейшей приязни: этими особами были г-жа де Монтеспан, которая, впрочем, в то время, к какому мы подошли, то есть в 1680 году, вот-вот должна была впасть в немилость, и г-жа де Ментенон, которая вот-вот должна была войти в фавор.

За истекшее время г-жа де Монтеспан родила от Людовика XIV, помимо герцога Менского, о появлении на свет которого мы рассказывали, еще пятерых детей: графа де Вексена, аббата Сен-Дени, родившегося 20 июня 1672 года;^[50] мадемуазель де Нант, родившуюся в 1673 году;^[51] мадемуазель де Тур, родившуюся в 1676 году;^[52] мадемуазель де Блуа, родившуюся в 1677 году,^[53] и графа Тулузского, родившегося в 1678 году.^[54]

Все эти дети, хотя они являлись плодами двойного прелюбодеяния, были узаконены вопреки французскому праву.

Однако все возраставшая любовь Людовика XIV к детям мало-помалу приводила к охлаждению его чувств к их матери. То, что прежде произошло с г-жой де Лавальер, происходило теперь с маркизой де Монтеспан: с каждым днем она теряла свою привлекательность, тогда как другие женщины, окружавшие короля и жаждавшие понравиться ему, напротив, становились все красивее и противопоставляли прелесть своей юности тридцати девяти годам г-жи де Монтеспан.

Вначале царствовать стала г-жа де Субиз, но царствование ее длилось недолго: конец ему положило небольшое скандальное происшествие. Однажды вечером король, который никогда, даже во времена самых страстных своих увлечений, не проводил ни одной ночи вне брачного ложа, не явился в спальню жены. Королева, чрезвычайно обеспокоенная его отсутствием, приказала искать его величество повсюду, причем не только во дворце, но и в городе. Посыльные стучали в двери всех дам, как слывших добродетельными, так и известных своим кокетством, но поиски оказались тщетными: его величество отыскался лишь на другой день.

Эта неожиданная выходка наделала много шума при дворе; каждый судачил о ней по-своему, то же самое делала и г-жа де Субиз. Госпожа де Субиз пошла даже дальше других, назвав в присутствии королевы имя дамы, которую она обвинила в похищении супруга несчастной Марии Терезы, не перестававшей сетовать по этому поводу.

Мария Тереза удержала в памяти это имя и повторила его королю. Король отпирался, но королева настаивала, говоря, что она хорошо обо всем осведомлена и узнала это имя от г-жи де Субиз.

— Ну, если на то пошло, — промолвил король, — то я вам скажу, где провел ночь! Я провел ее у самой госпожи де Субиз! Желая договориться с ней о свидании, я надеваю на свой мизинец перстень с бриллиантом, а она, если ей угодно дать мне согласие, надевает серьги с изумрудами.

Это происшествие погубило г-жу де Субиз.

Ее сменила г-жа де Людр; но, поскольку она была всего лишь мимолетным увлечением короля, мы упоминаем здесь ее имя исключительно для справки и для того, чтобы привести довольно забавную остроту королевы.

Когда разнесся слух о том, что г-жа де Людр стала любовницей короля, одна придворная дама королевы возымела дерзость сообщить ее величеству эту новость и посоветовать ей воспротивиться новому любовному увлечению короля.

— Такое меня не касается, — сказала Мария Тереза. — Это дело госпожи де Монтеспан.

Затем настал черед мадемуазель де Фонтанж, этой мраморной статуи, как ее называли, завоевавшей себе бессмертие не тем, что ей удалось стать любовницей Людовика XIV, а тем, что она оставила свое имя прическе.

Мадемуазель де Фонтанж была чрезвычайно красивой особой, имевшей лишь один недостаток, если только это можно считать недостатком, — несколько рыжеватый оттенок белокурых волос.

Ее холодная и лишенная живости красота вначале не понравились Людовику XIV, и, встретив ее однажды у принцессы Пфальцской, у которой она служила фрейлиной, он сказал:

— Вот волк, который меня не съест!

Однако Людовик XIV ошибся. Впрочем, судьба мадемуазель де Фонтанж была предопределена: еще до того, как она появилась при дворе, ей приснился однажды сон, будто она взошла на вершину необычайно высокой горы и, стоя на этой вершине, была ослеплена каким-то светящимся облаком, а затем внезапно оказалась в такой глубокой темноте, что проснулась от испуга. Этот сон произвел на девушку сильное впечатление; она рассказала о нем своему духовнику, и тот, не чуждый, вероятно, гаданию, ответил ей:

— Остерегитесь, дочь моя! Эта гора означает королевский двор, где вам предстоит воссиять в великой славе. Но слава эта продлится недолго, если вы оставите Бога, ибо тогда он оставит вас, и вы будете низвержены в царство вечной тьмы!

Однако это предсказание, вместо того чтобы напугать мадемуазель де Фонтанж, воспламенило ее честолюбие: она стала стремиться к славе, которой предстояло погубить ее, и добилась своего.

Во время охоты ее представила Людовику XIV сама г-жа де Монтеспан, которая потакала иногда его мимолетным увлечениям, рассчитывая, что он вернется к ней затем еще более покорным, и мадемуазель де Фонтанж, при всем ее ограниченном уме, сумела понравиться тому, кто дал себе обещание, что она не будет ничего для него значить, и, возможно благодаря этому внутреннему сопротивлению, сделалась куда более могущественной, чем сама могла вначале надеяться.

И в самом деле, вскоре король полюбил ее до безумия; он предоставил ей очаровательные покои и приказал украсить ее гостиную гобеленами с изображением своих побед. По поводу этих гобеленов герцог де Сент-Эньян, остроумный и услужливый царедворец, сохранявший влияние на Людовика XIV благодаря своей услужливости и своему остроумию, написал следующие стихи:

Стихи не были удачными, однако мадемуазель де Фонтанж нашла их превосходными, и король согласился с ее мнением, после чего они имели огромный успех. В скором времени произошло еще одно событие, не менее важное.

Однажды во время охоты порыв ветра привел в беспорядок прическу фаворитки. Мадемуазель де Фонтанж, проявляя то присущее женщинам чувство изящного, которое позволяет им выглядеть лучше всего тогда, когда они одеваются сами, перехватила волосы лентой. Эта лента была завязана так кокетливо и так шла к чертам лица девушки, что король попросил мадемуазель де Фонтанж не снимать ее. На другой день все придворные дамы украсили себе голову лентами наподобие ленты фаворитки; такая прическа вошла в моду и стала называться прической а ля Фонтанж.

Было от чего вскружиться голове бедной девушки, «которая, — по словам аббата де Шуази, — была красива, как ангел, но глупа, как пробка». Так что голова у нее и в самом деле вскружилась. Став официальной фавориткой, мадемуазель де Фонтанж возгордилась своим высоким положением, проходила мимо королевы, не кланяясь ей, и, вместо того чтобы оставаться подругой г-жи де Монтеспан, в ответ на ее дружбу стала относиться к ней настолько презрительно и оскорбительно, что та сделалась ее смертельным врагом.

Мадемуазель де Фонтанж дошла до вершины своей карьеры: она купалась в той ослепительной славе, что некогда привиделась ей во сне; однако ей суждено было низвергнуться, и она низвергнулась в тьму, которая была ей предсказана.

Мадемуазель де Фонтанж родила сына. Как известно, такое всегда было подводным камнем для королевских фавориток. И мадемуазель де Фонтанж разбилась о него так же, как это сделала некогда мадемуазель де Лавальер. Роды были тяжелыми и имели тягостные последствия: мадемуазель де Фонтанж утратила сначала свежесть лица, затем хорошее здоровье, а потом и красоту. Она заметила, что король, с обычным своим эгоизмом, понемногу отдаляется от нее, и, не в силах снести свою покинутость, попросила позволения удалиться в монастырь Пор-Рояль, находившийся в предместье Сен-Жак. Это позволение было ей даровано; более того, герцог де Ла Фейяд получил от короля поручение трижды в неделю ездить в монастырь и справляться о ее самочувствии; но, поскольку состояние здоровья бедняжки ухудшалось с каждым днем и врачи заявили, что у них нет больше никакой надежды, она попросила как последнюю милость еще раз увидеть короля. Людовик XIV долго отказывался ехать к ней, но его духовник, надеясь, видимо, что зрелище смерти послужит чересчур суетному монарху хорошим уроком, склонил его к этому визиту. Так что король отправился в монастырь и нашел несчастную страдалицу настолько изменившейся, что, при всей своей черствости, он не смог удержаться от слез.

— О! — воскликнула мадемуазель де Фонтанж. — Теперь я могу умереть счастливой, ибо мои последние взоры были обращены на короля, оплакивавшего мою участь!

Она умерла три дня спустя, 28 июня 1681 года, в возрасте двадцати лет.

Принцесса Пфальцская говорит в своих «Мемуарах»:

«Разумеется, Фонтанж умерла от яда; она сама обвиняла в своей смерти Монтеспан. Лакей, которого та подкупила, погубил ее посредством отравленного молока».

Но, как мы уже говорили, принцесса Пфальцская ненавидела г-жу де Монтеспан, поэтому не следует верить ей на слово.

Как раз в то самое время начала появляться в полутени истинная соперница г-жи де Монтеспан — вдова Скаррон, которую мы видели за двадцать лет до этого, когда она хлопотала о праве унаследовать пенсион, назначенный королевой ее больному мужу.

Скаррон умер, обеспечив будущее жены лишь позволением вторично выйти замуж. Впрочем, это позволение само по себе являлось богатством, если только верным было некое предсказание. Однажды, когда г-жа Скаррон переступала порог дома, находившегося в то время в починке, каменщик по имени Барбе, слывший прорицателем, остановил ее и, не догадываясь, что он пародирует предсказание ведьм из «Макбета», воскликнул:

— Сударыня, вы будете королевой!

Понятно, что вдова Скаррон придавала этому предсказанию лишь то значение, какого оно заслуживало, особенно в ту пору, когда, лишившись после смерти королевы-матери пенсиона, она оказалась вынуждена ютиться вместе со своей служанкой в маленькой комнатке на пятом этаже, куда вела узкая, словно стремянка, лестница. Однако какой бы узкой ни была эта лестница, по ней поднимались самые знатные придворные особы, которые знали красавицу-вдову еще по дому ее мужа и, ценя ее достоинства, продолжали, при всей ее бедности, наносить ей визиты; среди них были г-н де Виллар, г-н де Бёврон и трое Виларсо. Тем не менее, покоряясь своей злосчастной судьбе, она уже намеревалась было последовать за мадемуазель де Немур, сестрой герцогини Савойской, в Португалию, куда та отправлялась для того, чтобы вступить в брак с принцем Альфонсо, как вдруг, наконец, г-жа де Монтеспан подала Людовику XIV ходатайство, касающееся выплаты пенсиона Скаррона его вдове.

— Ах! — воскликнул король. — Опять ходатайство от этой женщины! Это уже десятое по счету!

— Государь! — ответила г-жа де Монтеспан. — Я крайне удивлена, что вы в данном случае не хотите воздать должное женщине, предки которой разорились на службе вашим предкам.

— Ну что ж, — сказал король, — раз вы этого хотите…

И он поставил свою визу на ходатайстве.

Получив средства к существованию, вдова Скаррон осталась во Франции.

Когда родился герцог Менский, г-жа де Монтеспан вспомнила о вдове Скаррон. Судя по разговорам, вдова была женщиной строгих правил и жила как нельзя более уединенно; духовным наставником ее был знаменитый аббат Гобелен, из кавалерийского капитана сделавшийся доктором Сорбонны и требовавший от тех, кого он наставлял, такого же повиновения, какого прежде добивался от своих солдат. Все это, несмотря на ее острый язык и знакомства с высокопоставленными особами, обеспечивало ей хорошую репутацию в обществе.

Речь шла о том, чтобы скрыть происхождение герцога Менского и других детей г-жи де Монтеспан, которые вслед за ним неизбежно должны были появиться на свет. Им следовало подобрать гувернантку, и выбор пал на вдову Скаррон. Ей предоставили дом в квартале Маре и пенсион, чтобы содержать детей.

Вскоре эти дети были узаконены, что сделало их принцами; после этого пенсион для их содержания вырос, но увеличились и обязанности их гувернантки. Детям следовало давать теперь не обычное воспитание, а почти равное тому, какое получали принцы крови. По этому поводу между маркизой де Монтеспан и г-жой Скаррон начались разногласия. Вдова решила отказаться от должности. Однако г-жа де Монтеспан, которая не могла ужиться с ней, но и не могла обойтись без нее, стала звать ее обратно. Вдова Скаррон осталась, выдвинув при этом непременное условие: ни от кого не зависеть и никому, кроме короля, не давать отчета в воспитании его детей. Прямые сношения с королем повлекли за собой переписку и встречи. В те времена все дамы писали превосходно, а г-жа де Ментенон писала лучше всех дам, за исключением, возможно, г-жи де Севинье. Так что письма гувернантки произвели на короля впечатление, которое лишь усилил ее внешний облик.

Это значило не так уж мало, ведь Людовик XIV терпеть не мог читать. Однажды он обратился к герцогу де Вивонну, брату г-жи де Монтеспан, со следующим вопросом:

— Какой прок в чтении?

— Государь, — ответил герцог, который всегда был свеж, румян и превосходно себя чувствовал, — чтение производит на ум такое же действие, какое хороший каждодневный обед производит на мои щеки.

Но вот что не нравилось Людовику XIV, так это имя Скаррон, которое носила гувернантка его детей, такая толковая и остроумная.

В итоге она стала зваться г-жой де Сюржер.

Однако это имя не смогло закрепиться: ему навредила шутка г-жи де Монморанси; как-то раз она вздумала неправильно произнести его и назвала гувернантку г-жой Сюжер, поскольку та всегда строила из себя недотрогу и имела слабость давать советы, даже если ее об этом не просили.

Шутка имела успех. Нинон де Ланкло, которая заняла место г-жи де Рамбуйе по части остроумия и целыми днями предавалась злословию, сказала однажды в разговоре о г-же Скаррон:

— По правде сказать, имя подобрано верно. В самом деле, госпожа де Сабле подсказала ей выйти замуж за калеку Скаррона; маршал д'Альбре, герцог де Ришелье и трое Вилларсо подсказали ей сделать его рогоносцем; аббат Гобелен подсказал ей стать недотрогой; какому-то каменщику подсказали напророчествовать ей, что она станет знатной дамой; наконец, честолюбие и неблагодарность подсказали ей очернить в глазах короля свою благодетельницу, которая вытащила ее из нищеты и доверила ей воспитание собственных детей.

— И это не считая того, — добавила г-жа де Монморанси, — что она стала злым гением госпожи де Монтеспан, которая предложила королю осыпать вдову Скаррон богатствами.

Именно тогда гувернантка купила поместье Ментенон, но ничего от этого не выиграла, так как Нинон Ланкло, в свой черед коверкая имя, стала называть ее г-жой де Ментенан.

И все же, поскольку у вдовы Скаррон не было возможности менять имя каждый день, а это было у нее уже третьим по счету, она на нем и остановилась.

Между тем появление г-жи де Ментенон и ее возраставшее влияние на короля уже стали удручать двор. Тогдашняя песенка отмечает это пагубное влияние и свидетельствует о том, с какой болью все видели, как уходят навсегда прекрасные времена Лавальер и Монтеспан. Она называется «Верный вестник»; в ней не меньше двенадцати куплетов, но мы приводим ниже лишь первые три.^[55]

Впрочем, к влиянию г-жи де Ментенон присоединилось еще одно влияние, готовившее перемены в укладе жизни короля, а значит, и в укладе жизни двора: то было влияние отца Ла Шеза.

Скажем несколько слов об этом иезуите, чье имя мы произносим здесь в первый раз, человеке, оказавшем огромное влияние на эпоху, представление о которой мы пытаемся дать нашим читателям.

Отец Ла Шез был племянник знаменитого отца Котона, о котором у нас шла речь в свое время и в своем месте и который был духовником Генриха IV. Его дядя с отцовской стороны, отец д’Экс, сделал из него иезуита. Он стал ректором иезуитских коллежей в Гренобле и Лионе, а затем провинциалом Прованса. По происхождению он был дворянином, и даже довольно знатным. Его отец удачно женился, хорошо служил и по меркам Фореза, своего родного края, был бы даже богачом, не будь у него двенадцати детей. Один из его братьев, прекрасно разбиравшийся в собаках, охоте и лошадях, долгое время служил шталмейстером у архиепископа Лионского, брата и дяди маршалов де Вильруа. Этот же брат занимал позднее должность капитана придверных стражников, унаследованную затем его сыном.

Оба брата жили в Лионе, где один из них занимал пост провинциала, а другой исполнял должность шталмейстера, как вдруг отец Ла Шез был вызван в Париж, чтобы занять место отца Феррье, духовника короля; это произошло в 1675 году.

Следует признать, что это было прекрасно — если, конечно, считать, что события сначала всегда разворачиваются в человеческом мозгу, перед тем как осуществиться на самом деле, — когда в соответствии с обычаем католицизма возле неограниченного монарха, не зависевшего ни от какой власти, ставился явный образ духа Божьего в лице человека, зависевшего лишь от Бога. В таком случае духовник, если он исполнял свою святую миссию, был единственным защитником простого народа и всей нации в целом; именно он открывал королю глаза на то, что такое справедливо, и что такое несправедливо; именно он противопоставлял неравенству в этой жизни равенство в загробном мире. И короли, как правило, предпочитали выбирать себе духовных наставников из ордена иезуитов, члены которого были намного образованнее монахов из других орденов и основной закон которого обладал еще и тем преимуществом, что иезуиты давали обет не занимать никаких епископских должностей, а это, согласимся, было немаловажным обстоятельством, ведь тот, кто становился духовником короля, получал в свои руки весь список бенефиций.

«Отец Ла Шез, — говорит Сен-Симон, у которого похвалы встречаются крайне редко, — был человеком посредственного ума, но с доброй душой, справедливым, правдивым, рассудительным, благонравным, кротким и воздержанным, ярым врагом доносов, насилия и сплетен; он был честен, порядочен, человечен, добр, приветлив, учтив, скромен и даже почтителен; и, странное дело, он и его брат всегда сохраняли признательность и даже явную подчиненность семье Вильруа, должниками или слугами которой они были. Чрезвычайно некорыстолюбивый во всех отношениях, он оставался таким же и для своей родни. Гордясь своей принадлежностью к дворянству, он сколько мог покровительствовал дворянам. Проявляя крайнюю разборчивость при назначении на епископские должности, он бывал весьма удачлив в этом отношении, пока обладал полным доверием. Правда, о нем ходили клеветнические слухи, как это бывает со всеми влиятельными людьми;^[56] но, несомненно, сама строгость его нравов давала повод к такой клевете, и те, кто эти слухи распускал, первыми в них не верили».

Отец Ла Шез, как мы уже говорили, оказался естественным союзником г-жи де Ментенон. У них имелся лозунг, с помощью которого они заставляли короля делать все, что им было угодно, лозунг спасения души; правда, король был еще молод, ведь в то время, к которому мы подошли, ему было всего сорок четыре года.

Однако на помощь двоим реформаторам пришло неожиданное обстоятельство: у короля, всегда отличавшегося превосходным здоровьем, внезапно образовался свищ. Случай был тяжелый, и у тогдашней хирургии, во сто крат менее развитой, чем нынешняя, появились серьезные страхи за его жизнь. Отец Ла Шез и г-жа де Ментенон, вместо того чтобы успокоить эти страхи, воспользовались ими, чтобы напугать короля. Ему указали на г-жу де Монтеспан как на демона-искусителя, который может погубить его.

И тогда король попросил г-жу де Ментенон, своего доброго ангела, сказать маркизе де Монтеспан, что между ними все кончено и что он не желает более иметь с ней каких бы то ни было сношений. Госпожу де Ментенон пришлось долго упрашивать, чтобы она согласилась принять на себя это поручение: по ее мнению, подобные слова были крайне ответственными, и она не хотела передавать их необдуманно, поскольку королю, возможно, будет трудно их сдержать; однако король настаивал. У г-жи де Ментенон хватило ловкости превратить эту просьбу в приказ, и лишь тогда она повиновалась. Разве можно было ослушаться Людовика XIV?!

Прошло около двух месяцев, с тех пор как г-жа де Ментенон исполнила это деликатное поручение, как вдруг было решено, что король отправится для поправки здоровья на воды в Бареж. Подобные поездки всегда становились пробным камнем для фаворов, и потому все с тревогой ожидали распоряжений короля относительно того, кто будет его сопровождать. Он назвал г-жу де Ментенон и одновременно велел передать г-же де Монтеспан, что она останется в Париже.

Фаворитка ощутила удар: он был сильным и едва ли не смертельным. И потому, решив удалиться в обитель дочерей святого Иосифа, она призвала к себе г-жу де Мирамион, самую известную святошу своего времени, чтобы взять у нее уроки смирения и благочестия. Однако на все, что могла сказать ей эта набожная женщина, г-жа де Монтеспан отвечала одними и теми же словами:

— Ах, сударыня, как же он со мной обошелся! Он обошелся со мной, как с самой последней женщиной! Он прогнал меня, словно любовницу! Бог свидетель, что я не была ему любовницей после того как родила графа Тулузского! С тех пор он не прикасался ко мне даже пальцем!

На другой день г-жа де Монтеспан, которую неистовость ее чувств побуждала к движению, покинула Париж и уехала в Рамбуйе. Король позволил мадемуазель де Блуа сопровождать ее, но запретил делать это графу Тулузскому.

Через неделю Людовик XIV почувствовал себя лучше, и поездка на воды была отменена.

И тогда, вероятно в последнем всплеске малодушия, король велел передать г-же де Монтеспан, которая должна была на другой день удалиться в Фонтевро, что она может остаться в Париже. Госпожа де Монтеспан восприняла этот знак внимания как возвращение прежних отношений и, исполненная надежд, поспешила в Версаль; но эти надежды оказались обмануты: «то, что она приписывала страсти, — говорит аббат де Шуази, — было всего лишь простой вежливостью».

Король покинул г-жу де Монтеспан вследствие скуки; он продолжал заходить к ней каждый день, идя на мессу, но делал это лишь мимоходом и всегда в сопровождении нескольких придворных, опасаясь, что его обвинят в желании снова надеть на себя прежние оковы. К тому же эти кратковременные посещения составляли такой резкий контраст с его долгими визитами к г-же де Менте-нон, что ни у кого не было больше сомнений в опале одной и фаворе другой.

В это время у королевы началась болезнь, которую вначале сочли простым недомоганием и которая вскоре приобрела серьезный характер: под мышкой у нее образовался нарыв. Фагон приказал пустить ей кровь, не имея на то достаточных оснований, а сверх того дал ей рвотное. Получив этот приказ, хирург Жерве воскликнул:

— Господин Фагон, а вы хорошо подумали? Ведь королева умрет, если пустить ей кровь!

Пожав плечами, Фагон произнес:

— Делайте, что приказано!

В ответ хирург залился горючими слезами и, с умоляющим видом сложив ладони, спросил:

— Стало быть, вы хотите, чтобы я убил королеву, мою добрую повелительницу?

Но Фагон настаивал на своем; противиться врачу было невозможно, поскольку король питал к нему огромное доверие. 30 июля 1683 года, в одиннадцать часов утра, королеве было сделано кровопускание, в полдень ей дали рвотное, а в три часа пополудни она была уже мертва.

Королева была достойной и прекрасной женщиной, хотя и глубоко невежественной, и, как все испанские принцессы, обладавшей величием и умевшей поддерживать достоинство королевского двора. Она слепо верила всему, что говорил ей король, как хорошему, так и плохому. Зубы у нее были черные и испорченные, и причиной этого, как говорили, была ее привычка постоянно жевать шоколад. Королева была толстой и низкорослой, хотя казалась чуть выше, когда не шла и не танцевала, ибо при ходьбе и в танце она подгибала колени, что сильно уменьшало ее рост. Подобно Анне Австрийской, своей тетке, она много ела, но только маленькими кусочками и на протяжении всего дня. Она страстно любила карточную игру и почти каждый вечер играла в бассет, реверси или ломбер, однако никогда не выигрывала, поскольку не умела хорошо играть ни в одну из этих игр.

Мария Тереза питала огромную любовь к королю. Когда он был рядом, она не сводила с него глаз, буквально пожирая его взглядом и стараясь угадать малейшее его желание. И тогда, если только король бросал на нее взор и улыбался ей, она была счастлива и весела целый день. Но еще не то бывало, когда король, который, как мы уже говорили, проводил с ней все ночи, давал ей несколько более интимное доказательство своего расположения; тогда она рассказывала о своей удаче всем подряд, смеялась, жмурилась от счастья и хлопала в свои маленькие ладошки.

Король не любил королеву настоящей любовью, однако он искренно уважал ее. И потому, по словам г-жи де Келюс, смерть жены заставила его скорее расчувствоваться, чем опечалиться. Госпожа де Ментенон, к которой королева воспылала дружбой из ненависти к маркизе де Монтеспан, ибо не в силах была простить этой женщине зло, какое та причинила ей, оставалась подле умирающей до последней ее минуты и, когда королева испустила последний вздох, хотела уйти к себе. Однако г-н де Ларошфуко взял ее за руку и повел на сторону короля, сказав:

— Теперь не время оставлять короля, он в вас нуждается!

Она вошла в комнату, однако побыла с Людовиком XIV лишь с минуту, а затем была вынуждена вернуться в свои покои, сопровождаемая г-ном де Лувуа, обратившимся к ней с настоятельной просьбой пойти к дофине и отговорить ее от намерения ехать вместе с королем в Сен-Клу. Поскольку дофина была беременна и ей только что пустили кровь, она, по словам Лувуа, находилась в состоянии, требовавшем ухода. Госпожа де Ментенон возразила на это, что если дофина нуждается в уходе, то король нуждается в утешении. Однако Лувуа, пожав плечами, что было, впрочем, его обычным жестом, промолвил:

— Ступайте, сударыня, ступайте, король не нуждается в утешениях, а вот государство нуждается в принце!

Госпожа де Ментенон и в самом деле отправилась к дофине и осталась у нее, между тем как король уехал в Сен-Клу. Он пробыл там с пятницы, дня смерти королевы, до понедельника, а затем переехал в Фонтенбло. Вслед за ним, оправившись после своего недомогания, туда направилась и дофина, по-прежнему в сопровождении г-жи де Ментенон. Обе дамы облачились в траур и придали своим лицам такое скорбное выражение, что король при виде их не мог удержаться от насмешки по поводу этой великой печали.

«Не поручусь, — говорит г-жа де Келюс, — что г-жа де Ментенон не ответила на это так, как маршал де Грамон ответил г-же Эро».

Поскольку наш читатель, осведомленный об анекдотах того времени куда хуже, чем г-жа де Келюс, может не знать, что же ответил маршал де Грамон г-же Эро, мы это сейчас ему расскажем.

На г-жу Эро было возложено при дворе попечение о зверинце, и, когда она потеряла мужа, маршал де Грамон, этот неизменно учтивый царедворец, напустил на себя вид глубочайшей скорби, чтобы принести вдове соболезнование.

— Ах, право слово, бедняга хорошо сделал, что умер! — сказала ему в ответ г-жа Эро.

— Выходит, вы так к этому относитесь? — ответил маршал. — Признаться, меня все это печалит не более вас!

Примерно в это же время в Париже, но не при дворе, снова появился наш старый знакомец герцог де Лозен. Скажем о нем несколько слов, ибо нам еще придется увидеть его в роли участника двух или трех дел первостепенной важности.

Мы оставили его в Пиньероле, где Фуке, его товарищ по тюремному заключению, принял его за сумасшедшего и где предоставленная им возможность увидеться не смогла избавить бывшего министра от этой мысли.

Лозен имел четырех сестер, и все они были бедны. Старшая состояла фрейлиной при королеве-матери, которая в 1663 году выдала ее замуж за Ножана, капитана придверной стражи и гардеробмейстера; он приходился сыном Ножан-Ботрю, о котором мы часто говорили как о шуте королевы-матери, и был убит во время переправы через Рейн. Вторая из сестер вышла замуж за г-на де Бельзёнса и жила вместе с ним в провинции; третья была аббатисой монастыря Богоматери Сентской, четвертая — аббатисой монастыря Ронсере в Анже.

Госпожа де Ножан была самой толковой из четырех сестер, и именно ей, находясь в заточении, Лозен поручил управлять своими имениями. Она с выгодой поместила деньги, вырученные за аттестаты его должностей, за которые он ничего не платил и которые ему было разрешено продать, позаботилась о сдаче в аренду его земель и так добросовестно копила доходы с них, что Лозен, хотя и находясь в заключении, оказался невероятно богат, и это еще не считая тех великолепных подарков, какие ему сделала мадемуазель де Монпансье.

Тем временем мадемуазель де Монпансье была безутешна из-за этого долгого и сурового тюремного заключения и предпринимала все возможные действия, чтобы добиться от короля освобождения своего любовника. Людовик XIV решил дать ей согласие на это, но одновременно обогатить своего любимого сына, герцога Менского. И потому он сделал вид, что уступает ее настояниям, но на условии, что она передаст в дар юному принцу и его будущему потомству графство Э, герцогство Омаль и княжество Домб. К несчастью, она уже подарила два первых владения Лозену, равно как герцогство Сен-Фаржо и превосходное поместье Тьер в Оверни; так что Лозену необходимо было отказаться от Э и Омаля, чтобы мадемуазель де Монпансье могла распоряжаться ими. Однако это было такое явное, а главное, такое крупное ограбление, что мадемуазель де Монпансье, при всем своем желании увидеть снова Лозена, не могла решиться увидеть его такой ценой. С другой стороны, Лувуа и Кольбер убеждали ее, что если она будет упорствовать в своем отказе, то Лозен останется узником навсегда. Король мстил ей таким образом за свою застарелую обиду: наказывая Лозена за его дерзкие выходки, он в его лице наказывал и мадемуазель де Монпансье за ее Орлеанский поход и пушки Бастилии. И потому ей стало ясно, что надеяться тут и в самом деле нечего, и она заявила, что отказ от этих владений касается не ее, а исключительно г-на де Лозена и что она сделает все, чтобы г-н де Лозен сам принял такое решение.

Но для того, чтобы герцог мог принять какое-либо решение, он должен был обрести свободу или, по крайней мере, ее видимость. И потому в 1679 году ему было дано позволение отправиться на воды в Бурбон-л'Аршамбо, где он должен был встретиться с г-жой де Монтеспан и обсудить с ней условия своего выхода из заточения. Впрочем, свобода Лозена была показной, поскольку его сопровождал и охранял отряд мушкетеров под командой г-на де Мопертюи.

Лозен несколько раз встретился с г-жой де Монтеспан, но, возмущенный, как и мадемуазель де Монпансье, грабительской уступкой, которую от него требовали, предпочел вернуться в Пиньероль, но не уступить.

Наконец, в следующем году Лозена снова привезли в Бурбон-л'Аршамбо, и, то ли потому, что на этот раз предложенные ему условия были лучше, то ли потому, что ему опротивела тюрьма, он пришел к соглашению с г-жой де Монтеспан, которая с торжеством вернулась в Париж. Дарственная, которую требовали от Лозена, была подписана, и он, сохранив за собой из всех крупных владений мадемуазель де Монпансье лишь Сен-Фаржо и Тьер, тотчас же был освобожден, хотя и с условием не покидать Анжу или Турень.

Эта ссылка, которой предшествовало одиннадцатилетнее тюремное заключение, продолжалась около четырех лет. Однако мадемуазель де Монпансье постоянно выражала недовольство, осуждала г-жу де Монтеспан и ее сына, открыто и во всеуслышание жаловалась, что ее чудовищно ограбили, и делала это так громко и с такой настойчивостью, что ссылку изгнанника пришлось прекратить. Лозен получил позволение вернуться в Париж, и ему была предоставлена полная свобода, но с условием держаться на расстоянии по крайней мере двух льё от любой резиденции, где в это время будет находиться король.

Лозен вернулся в столицу так, как это подобало человеку, игравшему при дворе важную роль. Он был еще молод, зол больше, чем когда-либо прежде, и, хотя его и ограбили, оставался богат, почти как принц. Он пустился в невероятную игру и остался в выигрыше; герцог Орлеанский открыл ему дверь в Пале-Рояль и Сен-Клу, но Пале-Рояль и Сен-Клу не были ни Марли, ни Версалем, а герцог Орлеанский не был королем. Лозен, привыкший к блеску королевского двора, не мог выносить такой жизни: он попросил позволения выехать в Англию, где мы и оставим его играть в рискованную игру и где позднее мы увидим его играющим значительную роль.

Эпоха, окинутая нами взглядом и охватывающая годы с 1672-го по 1684-й, годы, в начале которых Людовику XIV было тридцать четыре года, а в конце — сорок шесть лет, была самым прекрасным и самым ярким периодом его царствования, равно как и самым прекрасным и самым ярким периодом его жизни. В течение этого периода, над которым как будто витает г-жа де Монтеспан и которому фаворитка словно придает отсвет своего блистательного остроумия и своего надменного нрава, король превращает Францию в морскую державу; он один противостоит всей Европе; он дает Тюренну, сражавшемуся с имперскими войсками, армию в двадцать четыре тысячи человек; принцу де Конде, воевавшему с принцем Оранским, — армию в сорок тысяч человек; французский флот, нагруженный солдатами, идет к Мессине воевать с испанцами; король во второй раз захватывает графство Бургундское, ускользнувшее из-под его власти; когда погибает Тюренн, король выставляет против Монтекукколи принца де Конде, и Конде, командуя двумя армиями, останавливает успехи немецких войск; наконец, посредством Нимвегенского мира, который он навязывает четырем державам и от которого пожинает выгоды, король возвращает европейскому континенту мир, которого он был лишен, в том и другом случае делая из своей воли вершителя судеб Европы, способного принести ей как смуту, так и покой.

Однако заключенный мир не останавливает движение, вызванное подобным толчком: у мира есть свое величие, как у войны есть своя слава. Страсбург, этот господин Рейна, сам по себе являющийся могущественной республикой, знаменитый своим арсеналом, где находятся девятьсот пушек, захвачен без единого пушечного выстрела, а ведь любой такой выстрел мог лишить Европу долгожданного покоя; Алст, который король забыл включить в Нимвегенский мир, силой выдернут из связки городов, которыми Испания еще владеет в Нидерландах; Казаль куплен у герцога Мантуанского, город за город проедающего свое небольшое государство; построен Тулонский порт; набраны шестьдесят тысяч матросов; в наших портах стоят сто линейных кораблей, и некоторые из них несут на себе до ста пушек; наконец, новое грозное изобретение, впервые испытанное Людовиком XIV, вскоре позволит ему бомбардировать неприступный Алжир, который позднее будет захвачен одним из потомков этого короля.

Не забудем упомянуть о смерти, случившейся в конце этого периода, в августе 1679 года. Кардинал де Рец, оспаривавший во время своего пребывания в Риме папский престол у Иннокентия XI и получивший восемь голосов, скончался через три года после своего возвращения в Париж, покинув этот мир, в котором он на короткое время наделал столько шума и который по прошествии двадцати лет почти забыл о нем.

XLII. 1684 — 1685

Война против Алжира. — Изобретение бомб. — Малыш Рено. — Первое бомбардирование. — Мирный договор. — Смерть Кольбера. — Его эпитафии. — Его похороны. — Его семья. — Война против Генуи. — Второе бомбардирование. — Прекращение враждебных действий. — Условия мирного договора. — Генуэзский дож в Версале. — Состояние нового дворца. — Генуэзский посол у Людовика XIV.

В эти годы были совершены две военные экспедиции, которым предстояло вознести Людовика XIV на вершину величия и славы: одна против Алжира, другая — против Генуи.

Будем придерживаться хронологического порядка и начнем с экспедиции в Алжир. Обстоятельства ее таковы.

К июню 1681 году триполийские пираты дошли в своем разбое до того, что стали похищать французские суда даже у берегов Прованса. Однако они ошиблись во времени: в царствование Людовика XIV совершать подобные дерзости было уже непозволительно.

И потому, не получив никаких приказов и действуя по собственному побуждению, Дюкен, которому был тогда семьдесят один год, собрал свою дивизию, состоявшую из семи кораблей, и бросился преследовать пиратов; он догнал их у острова Хиоса и подверг такой жестокой атаке, что они были вынуждены укрыться в порту города, принадлежавшего тогда турецкому султану. Господин де Сент-Аман, офицер французского флота, был немедленно послан к паше Хиоса, чтобы предъявить ему требование выгнать пиратов из порта и заявить, что в случае отказа французский флот станет на шпринг у стен города и разрушит его до основания. Паша отказался выдать своих добрых триполийских друзей, и тогда Дюкен, приказав бросить якорь на расстоянии в половину пушечного выстрела от крепостных стен, подверг город такому мощному артиллерийскому огню, что по прошествии четырех часов турецкий паша в свой черед прислал парламентера, чтобы умолять французов остановить враждебные действия и предложить их командующему прибегнуть к посредничеству французского посла в Константинополе.

Так что дело уже шло к переговорам, как вдруг Дюкен получил приказ незамедлительно вернуться во Францию, чтобы приготовиться к походу в Алжир.

Этот поход был задуман еще в 1680 году, в то время, когда алжирские пираты, не объявляя войны, захватили несколько французских судов. Французы потребовали вернуть захваченные суда, пираты ответили отказом; этим и объяснялся отданный Дюкену приказ вернуться.

Дюкен уже давноразмышлял о возможности атаковать это гнездо пиратов, бич всего Средиземноморья, и даже написал две докладные записки на эту тему; в первой из них он предложил запереть вход в порт Алжира посредством груженных камнями старых кораблей, которые будут там затоплены и образуют дамбу, похожую на ту, какой Ришелье запер порт Ла-Рошели. Во второй записке он изложил во всех подробностях план нападения на Алжир, высадки на берег и сожжения пиратских кораблей.

Кольбер часто перечитывал две эти докладные записки; однако одно новое изобретение сделало предложения Дюкена ненужными, предоставив великому королю средство мщения не только более верное, но и более сообразное с его предпочтениями. Некий молодой человек тридцати лет от роду как раз в это время изобрел бомбы. Так что теперь Людовик XIV, подобно Юпитеру, мог метать молнии: последний разрыв, отделявший его от повелителя богов, был преодолен.

Изобретателя этого страшного снаряда звали Бернаром Рено д'Элисигаре; он родился в 1652 году в Беарне и по причине своего малого роста получил прозвище Малыш Рено.

Малыш Рено являл собой причудливую смесь достоинств сорвиголовы и математика. Будучи вспыльчивым, как человек действия; мечтательным, как поэт, и рассеянным, как астроном, он, когда ему приходилось искать решение какой-нибудь задачи, становился спокойным, словно старый советник. Воспитанный в доме г-на Кольбера дю Террона, интенданта Ла-Рошели, и потому с самого детства привыкший к жизни морского порта, Рено провел всю свою юность на верфях, в арсеналах и корабельных мастерских и там без всяких, так сказать, школ изучил морское дело.

Рено, обладавший той пытливостью, какая присуща всем сколько-нибудь толковым людям, учителями которых были лишь практика и здравый смысл, еще в самом детстве все свое время отдавал изобретениям, способным послужить усовершенствованию флота; он уже размышлял о постройке судов совершенно нового типа, способных двигаться вдвое быстрее и обладать большей маневренностью, когда Кольбер дю Террон, покровитель молодого человека, рекомендовал его министру Кольберу, своему двоюродному брату, определившему его на службу к графу де Вермандуа, генерал-адмиралу Франции, о смерти которого нам еще предстоит рассказать. Эта должность дала Рено возможность присутствовать, сопровождая юного принца, на заседаниях морского совета.

Как-то раз, когда там обсуждался вопрос о том, чтобы придать всем судам единообразную форму и, следовательно, подчинить их строительство единым правилам, Дюкен спросил Рено, никогда не произносившего в совете ни одного слова, о некоторых конструктивных особенностях судов, сходивших со стапелей Рошфора, поскольку было известно, что он обучался морскому делу в этом порту.

И тогда Рено, отвечая на заданные ему вопросы, увлекся и, перейдя от частностей к общему, изложил совершенно новую систему строительства кораблей.

Эта система, суть которой состояла в том, чтобы облегчить нос и корму судов и избавить конструкцию от утяжелявших ее громоздких надстроек в передней и задней частях, была настолько понятной, ясной и четкой, что она вызвала удивление у всех старых моряков. Но, хотя это была в точности та самая система, какую позднее приняли, косность, боязнь всего нового и привычка ко всему раз и навсегда усвоенному привели к тому, что ее восприняли как прекрасную теорию, но теорию неисполнимую. Дюкен более других воспротивился этому нововведению, столь, впрочем, поразившему всех, что, изложенное всего лишь на словах, оно тут же приняло характер проекта и стало обсуждаться, не будучи представлено даже в чертежах. По мнению старого моряка, надстройки в передней и задней частях судна были совершенно необходимы, так как в случае абордажа экипаж мог укрыться в них и обороняться, словно в крепости.

— Крепости, — ответил Рено, — хороши на суше, где незыблемость есть первейшая основа силы, а не на воде, где причиной успеха нередко становится скорость; вы, судя по вашим словам, относитесь к кораблям, как к крепостям, вот поэтому ваши корабли и двигаются, как крепости.

Ответ был резким для молодого человека, впервые выступавшего на совете, но поскольку, перед тем как произнести эти слова, Рено сказал много чего полезного, он отделался всего лишь легким внушением, не помешавшим ему и впредь присутствовать на заседаниях совета. Однако он снова впал в молчание, и постепенно все забыли, как он из него вышел.

Тем не менее какое-то время спустя, беседуя с Кольбером, молодой человек добился большего успеха. Кольбер узнал о том, что произошло на совете в связи с предложенным Рено изменением в конструкции судов, и, обладая непредвзятым умом, тотчас же внял доводам молодого человека. Он вел беседу с нашим прожектером, как вдруг тот совершенно невзначай заявил, что если бы он был военно-морским министром, то первым его делом на этом посту стало бы учреждение государственного кораблестроительного училища.

И в самом деле, в то время не существовало ни одного кораблестроительного училища; более того, приемы кораблестроения было принято держать в тайне. В каждом порту корабельный мастер давал клятву строить суда не иначе как по секретным чертежам, полученным им от своего отца или купленным у своего предшественника. Капитаны и правительственные инженеры не имели никакой возможности увидеть эти чертежи, и корабельные мастера, обладая пресловутым секретом, обладали одновременно и монополией на строительство судов, и потому их требованиям приходилось уступать.

Ну а поскольку эти привилегированные кораблестроители нередко доставляли Кольберу весьма неприятные минуты, он был не прочь воздать им по заслугам; так что спустя всего лишь месяц после своего продолжительного разговора с Рено министр основал кораблестроительные училища в портах Тулона, Рошфора и Бреста.

В это время Рено был занят еще одним великим делом, о котором он не говорил пока никому ни слова: он изобрел бомбардирские галиоты.

Между тем вызванный из Хиоса г-н Дюкен был приглашен принять участие в заседании морского совета, на котором предстояло обсудить два плана предстоявшего нападения на Алжир.

Спор был горячий. У каждого из этих планов были свои достоинства и свои отрицательные стороны. Рено с величайшим вниманием выслушивал все, что говорилось за и против того и другого плана; затем, поскольку он, по своему обыкновению молчал, Кольбер, который начал с определенным доверием относиться к его советам, повернулся в его сторону и спросил:

— Ну, а вы, Рено, что обо всем этом думаете?

— Монсеньор, — ответил Рено, — если бы я командовал этой экспедицией, то бомбардировал бы Алжир.

Ответ Рено произвел точно такое же впечатление, какое произвели бы слова Фултона, скажи он в 1804 году Наполеону:

— Сир, будь я на месте вашего величества, то, вместо того чтобы использовать для высадки в Англии плоскодонные суда, я использовал бы пароходы.

Никто еще ничего не знал о бомбардах, придуманных Рено и уже созданных в его воображении.

Молодого человека спросили, что он подразумевает под бомбардированием Алжира.

И тогда с присущей ему простотой изложения Рено объяснил, в чем состоит его план, что такое бомбы и мортиры, как он предполагает разместить мортиры на галиотах и, таким образом, бомбардировать Алжир с моря.

План был настолько грандиозным, что он поразил всех; но, именно по причине своей грандиозности, он был отнесен к числу неисполнимых.

— Вы имеете основания не верить мне, — заметил Рено, — поскольку я не провел еще испытаний, но после первого же испытания вы мне поверите.

Спор по поводу использования давно известных приемов нападения возобновился, став еще горячее; но в итоге так ничего и не было решено, поскольку оба плана Дюкена показались присутствующим почти столь же неисполнимыми, как и план Рено.

У Кольбера был сын, которого звали маркиз де Сеньеле. Это был человек очень толковый и жадный до всего нового; он услышал рассказ отца о предложении Рено и, давно уже зная этого молодого человека и питая к нему доверие, добился от министра, чтобы Рено было позволено построить в Гавре галиот и провести испытание.

Рено, вне себя от радости, отправился в Гавр, построил галиот и провел испытание: оно оказалось успешным.

Он тотчас же написал своему покровителю, приглашая его приехать в Гавр. Сеньеле поспешно прибыл. В его присутствии было проведено повторное испытание, и результаты его оказались еще более удовлетворительными, чем это было в первый раз.

И тогда Кольбер приказал построить еще два подобных галиота в Дюнкерке и два в Гавре.

Однако молодой инженер был уже достаточно знаменитым для того, чтобы иметь врагов. Поскольку отрицать точность метания бомб стало невозможно, недоброжелатели Рено начали утверждать, что суда, несущие на себе огромный груз подобного вооружения, не смогут двигаться. Поползли слухи, что галиоты Рено неспособны держаться на воде.

— Если угодно, — заявил Рено, — я отправлюсь за галиотами в Дюнкерк и сам приведу их сюда. И тогда станет ясно, держатся ли они на воде.

— Поезжайте, — сказал Кольбер, весьма ценивший подобную манеру отвечать, ибо в подобном случае ответ является доказательством.

Наконец, два галиота были построены. У них имелись капитаны и экипажи; один из галиотов назывался «Жестокий», другой — «Пылкий». Господин дез Эрбье командовал «Пылким», г-н де Комб — «Жестоким».

Господин де Комб был другом Рено. Так что Рено, вполне естественно, поднялся на борт «Жестокого».

Галиоты отплыли в первых числах декабря при довольно благоприятной погоде; но всем известно, сколь переменчива атмосфера над Ла-Маншем. Вскоре небо затянулось облаками, ветер спал и море приобрело тот пугающий облик, который напоминает спокойствие и предвещает не что иное, как бурю.

Эти зловещие признаки не могли ускользнуть от опытного взгляда капитана. Он подошел к своему другу и с той простотой, какая присуща людям, привыкшим к опасности, показал ему пальцем сначала на небо, а потом на море.

— Да, — промолвил Рено, — я прекрасно все вижу.

— На нас вот-вот обрушится буря.

— Неминуемо.

— А не считаешь ли ты, что нам стоит зайти в какую-нибудь бухту и сделать там остановку? У нас еще есть время.

— Де Комб, — обратился к другу Рено, — ты слышал разговоры о том, что мои галиоты не могут держаться на воде?

— Да, — ответил молодой моряк.

— В таком случае, ты понимаешь, что, вместо того чтобы делать остановку в бухте, нам следует воспользоваться случаем и доказать всем этим господам, что они ошибаются. Раз буря идет на нас, пойдем навстречу буре, и она, надеюсь, докажет мою правоту.

— Ну что ж, буря так буря! — воскликнул г-н де Комб.

Он тотчас же подал «Пылкому» сигнал идти общим курсом и сигнал опасности, а затем стал ждать.

Наконец буря налетела; она длилась шестьдесят часов, разрушила дамбы в Голландии и потопила восемьдесят судов.

Все полагали, что галиоты Рено погибли, как вдруг они вместе вошли в порт Гавра: вначале ураган раскидал их в разные стороны, но затем они снова соединились невдалеке от Дьепа.

Такое испытание говорило само за себя. Рено попросил разрешения принять участие в Алжирской экспедиции. Кольбер поспешил удовлетворить его просьбу. Пять галиотов вышли в море, обогнули мыс Финистерре, известный своими бурями, прошли Гибралтарский пролив и прибыли в Тулон, назначенный быть местом сбора флотилии, командовать которой должен был Дюкен.

Последствия бомбардирования Алжира известны всем. Был заключен мир с правителем Баба-Хасаном, как вдруг его убил некий Меццо-Морто, который, объединив всех тех, кто стоял за продолжение войны, и провозгласив себя под именем Хаджи Хусейна новым правителем взамен убитого, продолжил защищать полуразрушенный Алжир. К несчастью, противные ветры, обычно дующие в сентябре, пришли на помощь пиратам, и Дюкену пришлось удалиться от города, не доведя дело до конца.

Тем не менее в первой половине апреля 1684 года мир с варварийцами был заключен.

Они обязывались:

1°. Вернуть всех французских невольников, находившихся в Алжире и подвластных ему землях; взамен этого Франция обязывалась вернуть лишь левантийских янычаров, содержавшихся на французских галерах.

2°. Не захватывать более добычу на расстоянии ближе десяти льё от берегов Франции.

3°. Возвращать всех французов, которые будут привезены врагами Франции в Алжир или другие подвластные ему порты, равно как и всех пассажиров, захваченных на иностранных судах.

4°. Предоставлять помощь всякому французскому кораблю, преследуемому врагами Франции или терпящему бедствие близ алжирских берегов, и не оказывать никакой помощи и никакого покровительства варварийским корсарам, которые находятся или будут находиться в состоянии войны с Францией и т. д.

Договор был заключен на сто лет.

В случае его расторжения французские купцы, которые оказались бы в это время на подвластных Алжиру землях, имели право и полную свободу удалиться туда, куда пожелают.

Таков был итог Алжирского похода, стоившего Франции более двадцати миллионов. Увидев подсчеты этих издержек, новый дей сказал г-ну де Турвилю:

— Если бы ваш султан дал мне всего лишь десять миллионов, я сам разрушил бы Алжир.

Однако Людовик XIV желал вовсе не этого: он желал воздвигать и разрушать собственными руками, даже если это обходилось ему вдвое дороже.

Тем временем на шестьдесят четвертом году жизни, в своем особняке на Новой улице Малых Полей, умер Кольбер. Мы не воздадим должное памяти всякого покойного министра, если не приведем здесь несколько самых известных эпиграмм, написанных по случаю этой смерти.

***

***

***

И в самом деле, ненависть к Кольберу была огромной: Людовик XIV ненавидел Кольбера, потому что его ненавидели Лувуа и г-жа де Ментенон и поскольку он предчувствовал, что Кольберу дадут прозвище Великий; знатные вельможи ненавидели Кольбера, потому что этот человек безвестного происхождения сделался «высочайшим и могущественнейшим сеньором, мессиром Жаном Батистом Кольбером, шевалье, маркизом де Шато-Нёф-сюр-Шер, бароном де Со, Литер и других мест, ординарным советником короля и всех его советов, командором и главным казначеем королевских орденов, министром и государственным секретарем военно-морского флота и двора Его Величества, генеральным контролером финансов, главноуправляющим королевских построек»; буржуазия ненавидела его, потому что он упразднил городские ценные бумаги; наконец, простой народ ненавидел Кольбера, потому что он был богат и могуществен и потому что простой народ почти всегда ненавидит того, кем ему следует восхищаться.

И потому Кольберу не решились устроить государственные похороны. Людовик XIV предал Кольбера мертвого, как Карл I предал Страффорда живого; Карл I умер той же самой смертью, что и Страффорд, а Людовик XIV, ненавидимый под конец жизни ничуть не меньше, чем его министр, удостоился почти таких же похорон, какие он позволил устроить Кольберу.

На другой день после кончины Кольбера, в час ночи, его мертвое тело закинули в какую-то дрянную карету и под охраной нескольких городских стражников, шедших пешком, доставили в церковь святого Евстафия.

Говорят, что, когда Людовик XIV, который удержал Сеньеле в Фонтенбло, не позволив ему обнять лежавшего при смерти отца, послал одного из своих дворян справиться у умирающего о его здоровье, Кольбер отказался принять посланца и, повернувшись лицом к стене, сказал:

— Не хочу больше слышать об этом человеке. Если бы я сделал для Бога то, что сделал для него, то был бы десятикратно уверен в спасении своей души, тогда как теперь вовсе не знаю, что со мной будет!

Мы не можем перечислить здесь все то, что сделал Кольбер, однако всего лишь один подсчет может дать представление о его громадной деятельности. В 1664 году, то есть в то время, когда Кольбер вступил в министерскую должность, он застал королевский военно-морской флот в следующем составе:

3 корабля 1-го ранга с 60–70 пушками;

8 кораблей 2-го ранга с 40–50 пушками;

7 кораблей 3-го ранга с 30–40 пушками;

4 флейта;

8 брандеров;

___________________

Итого: 30 военных судов.

Шестого сентября 1683 года, на день смерти Кольбера, флот включал:

12 кораблей 1-го ранга с 76 — 120 пушками;

20 кораблей 2-го ранга с 64–74 пушками;

39 кораблей 3-го ранга с 50–60 пушками;

25 кораблей 4-го ранга с 40–50 пушками;

21 корабль 5-го ранга с 24–30 пушками;

25 кораблей 6-го ранга с 16–24 пушками;

7 брандеров водоизмещением от 100 до 300 тонн;

20 флейтов водоизмещением от 80 до 600 тонн;

17 канонерских лодок.

__________________

Итого: 186 военных судов, не считая 68 кораблей, находившихся в постройке, то есть всего 254 судна.

Все благосостояние Франции увеличилось в той же мере.

После смерти Кольбера маркиз де Сеньеле, его сын, был назначен военно-морским министром; Клод Ле Пелетье — генеральным контролером финансов; Лувуа получил должность главноуправляющего королевскими постройками и попечителя Академии скульптуры и живописи, хотя Людовик XIV обещал Кольберу отдать эту должность его второму сыну, Жюлю Арману Кольберу, маркизу де Бленвилю.

Другими детьми Кольбера были: Луи Кольбер, аббат монастыря Богоматери Бонпорской и приор Рюэля; Шарль Эдуар Кольбер, рыцарь Мальтийского ордена, посвятивший себя службе во флоте, и, наконец, герцогиня де Шеврёз, герцогиня де Бовилье и герцогиня де Мортемар.

Пока Кольбер, этот великий поборник мира, был жив, Лувуа, его соперник, а главное, его враг, постоянно выступал за войну, которая ласкала честолюбие Людовика XIV и делала Лувуа необходимым своему повелителю; но, когда Кольбер умер и Лувуа стал главноуправляющим королевских построек, уже он, в свой черед, стал выступать за мир, видя в пристрастии короля к строительству, почти таком же огромном, как его потребность в славе, возможность удержать лишь в своих собственных руках влияние, которое Кольбер оспаривал у него всю свою жизнь.

Между тем Сеньеле, занявший должность военно-морского министра, в свой черед стал играть в ту игру, в какую прежде играл Лувуа; однако вместо Фландрии и Империи он избрал театром войны Средиземное море и Атлантический океан.

Именно в этих обстоятельствах была задуман поход против Генуи. Повод к этому походу имел в своей основе пять различных претензий. Вот какими были упреки в адрес Генуи:

1°. Вооружение и спуск на воду четырех галер, несмотря на возражения Людовика XIV.

2°. Продажа пороха и прочих военных припасов алжирцам во время их войны с королем Франции.

3°. Отказ пропускать через Савону соль, которую Франция посылала в Мантую.

4°. Отказ удовлетворить требование о возмещении убытков, предъявленное Республике графом де Фиески.

5°. Высказывания, оскорбительные для чести великого короля.

Оснований для войны, развязать которую желал Людовик XIV, было более чем достаточно, и вопрос о ее начале был делом решенным. И потому, чтобы сделать ее неизбежной, король дал два письменных распоряжения. Первое было приказом начальнику городской стражи немедленно арестовать сьера Марини, генуэзского посланника, а второе предписывало г-ну де Безмо, коменданту Бастилии, принять арестованного в эту тюрьму, предоставив ему, однако, возможность прогуливаться.

Флот, которому предстояло отомстить за оскорбление, нанесенное чести короля, вышел из Тулона 6 мая 1684 года, и 17 мая он уже стоял перед Генуей.

Это был уже второй опыт применения страшного изобретения Малыша Рено. Три тысячи бомб обрушились на прекраснейший город, все его предместья сгорели, и большая часть его дворцов обратилась в развалины.

Ущерб от этого бомбардирования оценивался почти в сто миллионов.

Сеньеле, лично присутствовавший при этой расправе, велел передать дожу, что если он не даст королю удовлетворения, которое требует его величество, то на следующий год бомбардирование Генуи повторится.

После этого французский флот удалился.

Второго февраля 1685 года состоялось заключение мирного договора. За две недели до этого, 14 января, генуэзский посланник был выпущен из Бастилии.

Первая статья договора гласила:

«Ныне правящий дож и четыре состоящих в должности сенатора отправятся в конце марта сего года, или самое позднее 10 апреля, в город Марсель, откуда они последуют туда, где будет находиться Его Величество. Когда они, одетые в свои церемониальные одежды, будут допущены к аудиенции, означенный дож, взяв слово, от имени Генуэзской республики выразит крайнее сожаление в связи с тем, что она прогневала Его Величество, и употребит в своем выступлении самые смиренные, самые почтительные выражения, более всего свидетельствующие о ее искреннем желании снискать в будущем благосклонность Его Величества и заботиться о сохранении его доброжелательства».

В соответствии с этой статьей 29 марта 1685 года дож вместе с четырьмя сенаторами отправился во Францию, чтобы от имени Генуэзской республики изъявить покорность французскому королю.

Четырьмя сенаторами, сопровождавшими дожа, были Джанеттино Гарибальди, Парис Марио Сальваго, Агостино Ломеллини и Марчелло Дураццо.

Дож, прибывший в Париж 18 апреля, остановился в одном из домов предместья Сен-Жермен, прямо возле Ла-Круа-Руж.

Посол находился в Париже, ожидая аудиенции, до 15 мая, то есть почти целый месяц.

Отправиться за дожем было поручено маршалу д'Юмьеру, но, поскольку дож не позволил маршалу занять почетное место по правую руку от него, ему дали в сопровождавшие всего лишь г-на де Боннёя, вводителя послов; кроме того, ему было велено снять с кареты украшавшие ее позолоченные гвозди, поскольку этот знак отличия полагался лишь членам королевской семьи и суверенам.

Прием Людовиком XIV дожа должен был происходить в Версале. К этому времени строительство Версаля было завершено, и он уже затмил своей роскошью Фонтенбло и Сен-Жермен. Чтобы добиться этого, король, всегда непобедимый, поборол все: ландшафт, отсутствие воды и даже смерть. На протяжении трех месяцев среди этих развороченных камней оттуда вывозили, словно с поля сражения, телеги с мертвыми рабочими. Принц крови, герцог Шартрский, чуть было не расстался с жизнью, пожелав провести там неделю; отчаяние принцессы Пфальцской, его матери, было столь велико, что она едва не наложила на себя руки, думая, что ее возлюбленный сын мертв. Среди деревьев, ценой огромных денежных издержек перевезенных из лесов Фонтенбло, Марли и Сен-Жермена, на фоне зелени подрастающих грабовых аллей уже выделялись скульптурные группы Куазево, Жирардона, Дежардена и Пюже. Под кистью Лебрена и Миньяра на плафонах начал возникать весь тот мифологический мир, к которому Людовик XIV присоединял собственную семью, оказывая богам честь породниться с ними. Не закончена была одна лишь часовня, но в порядке хронологии Олимп предшествовал Небесам, и Бог христиан, бог смиренный, бог, рожденный в яслях, вполне мог подождать своей очереди: его поместят сюда, когда здесь поселится Людовик XIV; о нем вспомнят, когда нужда в нем появится у г-жи де Ментенон.

И вот в этом новом дворце, масштабы которого соответствовали его величию, среди всего этого нараставшего великолепия, подготавливавшего банкротство 1718 года и революцию 1793-го, великий король принимал не дожа, ибо в качестве дожа ему следовало бы оказывать почести почти королевские, а лишь посла Генуэзской республики.

Король велел поставить свой трон в конце галереи, возле зала Мира. В полдень главные покои и галерея заполнились придворными. Дож и его свита приехали в каретах короля и ее высочества дофины; сенаторы следовали в других каретах; им предшествовали двенадцать пажей верхом на лошадях и сорок выездных лакеев.

Подле короля находились дофин, герцог Шартрский, герцог Бурбонский, герцог Менский и граф Тулузский.

При появлении дожа Людовик XIV надел шляпу и велел дожу сделать то же самое; сенаторы остались с непокрытыми головами, а принцы, имевшие право покрывать голову в присутствии короля, надели шляпы.

Дож произнес речь, соответствовавшую условиям договора; она была проникнута смирением, но тот, кто ее произносил, ни на минуту не утратил достоинства и гордого вида. Закончив говорить, он снял шляпу, и, чтобы оказать ему честь, принцы в свой черед обнажили голову.

Когда аудиенция закончилась, дожа повели в покои дофина и принцев. Принцессы принимали его, возлежа на своих кроватях, чтобы не быть вынужденными провожать посетителя до дверей. Несколько дней спустя он получил приглашение вновь приехать в Версаль, присутствовал при утреннем выходе короля, обедал с ним и побывал на балу. Затем король подарил дожу великолепную шкатулку с собственным портретом и несколько гобеленов.

При выходе из дворца один из сенаторов, восхищенный великолепием, которое ему довелось созерцать, спросил у дожа, что более всего удивило его в Версале.

— То, что я видел там себя! — ответил дож.

XLIII

Взгляд на литературу, науку и изящные искусства эпохи. — Мольер. — Лафонтен. — Боссюэ. — Бюсси-Рабютен. — Госпожа де Севинье. — Фене-лон. — Ларошфуко. — Паскаль. — Буало. — Госпожа де Лафайет. — Госпожа Дезульер. — Сен-Симон. — Кино. — Люлли. — Живопись. — Скульптура. — Архитектура. — Состояние литературы и науки в Англии, Германии, Италии и Испании. — Развитие французской промышленности в этот период. — Придворные дамы. — Париж хорошеет. — Развитие военного искусства. — Сухопутная армия. — Кавалерия. — Артиллерия. — Военно-морской флот. — Семья Людовика XIV. — Великий дофин и его сыновья. — Побочные дети. — Граф де Вермандуа. — Граф де Вексен. — Мадемуазель де Блуа. — Герцог Менский. — Мадемуазель де Нант. — Распорядок дня великого короля. — Этикет его двора.

Остановимся на минуту на этой высшей ступени величия, на которую Людовик XIV с таким трудом поднялся и с высоты которой, подчиняясь, несмотря на свою показную божественность, законам человеческого убожества, он вскоре должен был спуститься.

Корнель только что умер, и с ним погас последний отблеск испанской литературы во Франции; первенствующее положение в трагедии занимает Расин, воплощающий изящество современной ему речи и подражание греческим образцам; разумеется, создаваемые им произведения утрачивают свою античную форму, но не для того, чтобы принять французскую форму, а для того, чтобы приспособиться к вкусам и прихотям великого короля.

Мольер, который не имел предшественника, не будет иметь наследника и, хотя Буало и подвергает сомнению его первенство в искусстве комедии,^[59] навсегда останется несравненным, ставит свои шедевры и, давая себе передышку после «Тартюфа» и «Мизантропа», создает свои восхитительные фарсы, которые и по прошествии двух веков остаются образцами здравомыслия и веселости.

Лафонтен обхаживает г-жу де Монтеспан, на короткое время обретающую соперницу в лице Ла Вуазен; затем время от времени он дарит ей очередную басню, как дерево дарит плод; эту басню принимают, ничуть не заботясь ни о ее происхождении, ни о том, что различные ветви этого басенного дерева выращены из черенков, заимствованных у Федра, Эзопа или Бидпая, и в итоге складывается тот первый сборник басен, что навсегда останется шедевром остроумия и в то же время добродушия.

Если же это дерево хорошенько встряхнуть, то с него падают озорные сказки, которые те из дам, что неспособны понять Боккаччо, Ариосто и Поджо и не желают утомлять себя чтением Бонавантюра де Перрье и королевы Наваррской, украдкой уносят к себе в будуары и прячут под подушку своего дивана, когда в гости к ним приходит женщина, не являющаяся их подругой, или мужчина, не являющийся их любовником.

Боссюэ пишет свою «Всемирную историю» и сочиняет свои изумительные надгробные речи. Его дебютом, в сущности говоря, стала надгробная речь, посвященная королеве-матери: написанная в 1667 году, она принесла ему должность епископа Кондомского; затем, в 1669 году, появляется «Надгробное слово королеве Английской», которое все воспринимали как его шедевр, пока в 1670 году, на другой день после того, как на руках у него умерла герцогиня Орлеанская, он не воскликнул: «О, эта гибельная ночь! Эта страшная ночь, когда внезапно, словно раскат грома, прозвучала оглушительная весть: "Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!"»

Эта речь довершила его славу. Но разве найдется другой проповедник, которому довелось бы за свою жизнь сочинить три надгробные речи такого уровня, как те, что были посвящены Анне Австрийской, Генриетте Английской и прекрасной и поэтичной герцогине Орлеанской, не имевшей других врагов, кроме странных любовниц своего мужа?

Бюсси-Рабютен пишет свою «Любовную историю галлов», одно из самых любопытных свидетельств о любовных интригах того времени, и отправляется в Бастилию за то, что описал их. Бюсси-Рабютен и его кузина, которой он наговорил за свою жизнь чересчур много хорошего и чересчур много плохого, являли собой остаток школы фрондеров.

Госпожа де Севинье бросает на ветер свои письма, и, как если бы то были листья Кумской сивиллы, все вырывают друг у друга эти послания, образцовые произведения, исполненные остроумия, написанные изумительным языком и напрочь лишенные притворной чувствительности, если, конечно, не принимать за проявление подобной чувствительности нежные слова, обращенные к г-же де Гриньян. Госпожа де Куланж отвечает г-же де Севинье письмами, которые можно читать не только до, но и после писем той.

Фенелон, ученик и друг Боссюэ, ставший впоследствии его соперником и врагом, начинает своего «Телемаха». Хотя, как говорили, он создавал это сочинение в целях воспитания герцога Бургундского, было все же несколько странно давать в руки королевского внука книгу, которая начинается с любовных историй Калипсо и Эвхариды, а заканчивается критикой его деда. И в самом деле, упивающегося своими победами Сесостриса и чванливого, но в то же время бедного Идоменея вполне можно было сравнивать с Людовиком XIV, проезжающим под триумфальными арками, которые являются ныне воротами Сен-Дени и Сен-Мартен, и сооружающим Версаль, который стал причиной разорения Франции; тогда как Протесилай, этот враг великих полководцев, желающих быть славой государства, а не льстецами министров, был кем-то вроде античного Лувуа, преследующего Тюренна и сживающего со света принца де Конде.

В Англии «Телемах» выдержал четырнадцать изданий, по крайней мере тринадцать из которых были обязаны своему появлению как раз этому мнению.

Ларошфуко, которого мы видели фрондером и влюбленным, перестал быть влюбленным, но остался фрондером. Две раны, полученные им за г-жу де Лонгвиль, превратили его в человеконенавистника, и он пишет свои беспросветно мрачные «Максимы».

В 1654 году Паскаль издает сборник своих «Писем к провинциалу», продолжение которых дал наш знаменитый профессор истории Мишле. Всем известно, какой успех они имели, но не все знают, что, когда однажды епископ Люсонский спросил у Боссюэ, какое сочинение он хотел бы иметь в числе своих собственных, епископ Мо ответил:

— «Письма к провинциалу».

Буало, который перестанет сочинять, когда Людовик XIV перестанет одерживать победы и у поэта не будет больше случая описывать походы в Голландию и воспевать переправу через Рейн, публикует свое «Поэтическое искусство», свои «Сатиры» и «Аналой». Однако самыми читаемыми из всех его сатир оказываются вовсе не те, что были напечатаны; среди них есть одна, весьма короткая и оставшаяся в рукописи, которую все знают наизусть и которая заставляет улыбнуться Людовика XIV, так любившего принижать все, что было до него; она адресована Данжо и начинается строкой:

Высокий род, Данжо, не плод воображенья.^[60]

Госпожа де Лафайет только что написала свою «Историю Генриетты Английской»; г-жа де Келюс — свои романы; г-жа Дезульер — свои идиллии.

Фонтенель придумывает свои «Миры» и совершает с читателями прогулку по воображаемой стране, Христофором Колумбом которой за двадцать лет до этого был Декарт.

Сен-Симон, еще почти подросток, делает заметки, на основе которых он напишет впоследствии свои восхитительные мемуары.

После истории и поэзии идет музыка. Кино, чересчур атакуемый Буало, и Люлли, чересчур, быть может, хвалимый им, объединяются, и благодаря их сотрудничеству появляются первые французские оперы: оперы эти носят названия «Армида» и «Атис». До Люлли у нас были известны только песни, и почти все арии, которые пелись под аккомпанемент теорбы или гитары, пришли к нам из Испании или Италии. Двадцать четыре королевских скрипача были единственным слаженным оркестром, имевшимся во Франции.

Французская живопись началась в царствование Людовика XIII. Рубенс, изобразивший на холсте жизнь Марии Медичи, еще мог приводить в восхищение Пуссена, но Лебрен, с появлением которого французская школа стала усиливаться, стоил большего, чем все художники, которых имела тогда Италия. Правда, Италия переживала в то время упадок, тогда как Франция, юная и невежественная, напротив, создавала, по существу говоря, свои первые картины.

Следует сказать несколько слов об архитектуре, хотя наших известных архитекторов никак нельзя сопоставлять с теми безвестными зодчими, что построили собор Парижской Богоматери, соборы Руана, Страсбурга, Шартра, Реймса, Бове, Кодбека, а также церкви и городские ратуши, рассеянные по всей старой французской земле, эти великолепные каменные цветы, распустившиеся с X по XVI век; но следует принять в расчет эпоху, принимавшую огромное за грандиозное, и если Версаль и колоннада Лувра и не стоят того, что было создано до Мансара и Перро, то все же они стоят куда больше того, что было создано впоследствии.

Впрочем, Кольбер основал в 1667 году Римскую академию живописи, а в 1671 году Парижскую академию архитектуры.

Французская скульптура, которой посчастливилось больше, чем французской архитектуре, еще сохраняла определенное своеобразие, когда Бернини, которого целое посольство умолило приехать во Францию, чтобы поручить ему построить колоннаду Лувра, сошел на берег в Тулоне. Первое, что он увидел там, было дверью городской ратуши, балкон над которой поддерживали две кариатиды работы Пюже. Бернини остановился перед кариатидами, более четверти часа рассматривал их, не отрывая глаз, а затем сказал:

— Не было нужды выписывать художников из Рима, если во Франции есть человек, сделавший такое.

И Бернини был прав; необычно лишь то, что он признал превосходство Пюже, этого гения, стоявшего вровень со всем прекрасным, что создавала современная ему скульптура.

Впрочем, Версаль, где под резцом Жирардона, Куазево и Кусту мраморные и бронзовые скульптуры вырастали быстрее, чем деревья под дуновением Божьим, стал великой школой ваяния.

Европа, со своей стороны, словно отвечает на вызов Франции. Шекспиру, этому царю драматургии и поэзии, который один стоит всех поэтов и всех драматургов, наследовали Драйден, Мильтон и Поп, то есть элегия, эпопея и философия. Помимо того, Маршам исследовал Египет, Хайд — Персию, Сейл — Турцию; Галлей, простой астроном, назначенный командовать королевским кораблем, вскоре должен был отправиться определять положение звезд Южного полушария и изучать отклонения стрелки буссоли во всех известных частях света.

Наконец, Ньютон в двадцать четыре года открывает исчисление бесконечно малых.

Бросив взгляд на Север, мы увидим, что и он не остается позади. Гевелий присылает из Данцига доклад, в котором содержится первое точное знание поверхности Луны; Лейбниц, правовед, философ, богослов и поэт, оспаривает у Ньютона его величайшее открытие, подобно тому как Америго Веспуччи оспаривал у Колумба открытие Нового Света. И так вплоть до Гольштейна, у которого есть свой Меркатор, предшественник Ньютона в геометрии.

Италия соперничает со своим прошлым; ее несчастье состоит в том, что прежде у нее были Данте, Петрарка, Ариосто, Рафаэль, Микеланджело, Тассо и Галилей. И потому теперь она весьма униженно произносит имена Кьябреры, Дзаппи, Филикайи, Кассини, Маффеи и Бьянкини. Ее утро затмило ее полдень.

Испания, в которой после арабов не было больше ученых, в которой после Лопе де Веги и Кальдерона не было больше драматургов, после Веласкеса и Мурильо — художников, а после Карла V и Филиппа II — королей, начинает изменяться, и Людовик XIV, уже знающий от своей племянницы Марии Луизы о половом бессилии Карла II, страстно желает обеспечить одному из своих внуков наследство Фердинанда и Изабеллы, которое вскоре останется бесхозяйным из-за отсутствия наследника.

У Испании есть только Сервантес, и всю ее гордость составляет «Дон Кихот».

Но не только в искусстве и науках Франция превосходит в то время всех своих соседей. Каждый год министерства Кольбера отмечен не только очередным шедевром Корнеля, Мольера или Расина, основанием новой академии и открытием нового театра, но и учреждением очередной мануфактуры. И если в царствование Генриха IV и Людовика XIII все тонкие сукна, потреблявшиеся во Франции, производились исключительно в Голландии и Англии, то в 1669 году во Французском королевстве насчитывалось уже сорок четыре тысячи двести ткацких станков, и к 1680 году Людовик XIV настолько ободрил владельцев мануфактур, выплачивая им по две тысячи ливров за каждый работающий станок, что самыми лучшими становятся сукна из Абвиля.

Производство шелков развивается с таким же успехом; тутовыми деревьями засажен весь Юг Франции, уже через восемь или десять лет после их разведения фабриканты шелка могут обходиться без иностранного сырья, и одна эта отрасль промышленности производит в торговле движение капитала объемом в пятьдесят миллионов, что составляет около восьмидесяти миллионов нынешними деньгами.

Единственными коврами, которые прежде использовались в королевских дворцах и особняках вельмож, были ковры из Персии и Турции. Однако начиная с 1670 года ковры, производимые на мануфактуре Савонри, соперничают с восточными, а затем и затмевают их. Каждый, кто читал хроники XIV, XV и XVI веков, обращал внимание на то, что герцоги Бургундские дарили свои великолепные фландрские ковры всем государям и всем властелинам Европы и Азии. Но теперь уже король Людовик XIV владеет лучшими на свете стенными коврами, и из стен обширных мастерских Гобеленов, где работают более восьмисот рабочих, выходят по его повелению огромные ковровые картины, созданные по рисункам Лебрена или имитирующие произведения Рафаэля.

Но и наши кружева не должны уступать тем, что делают в Италии и Мехелене. И потому тридцать кружевниц выписывают из Венеции, двести — из Фландрии и отдают под их начало тысячу шестьсот девушек.

С 1666 года во Франции производили такие же прекрасные зеркала, какими славится Венеция; но Людовику XIV мало того, что французские зеркала стали равноценными по качеству с венецианскими, ему нужно, чтобы они превзошли их. И десять лет спустя наши зеркала становятся самыми большими, самыми красивыми и самыми чистыми в Европе.

Каждый год король тратил миллион ливров на покупку предметов искусства и промышленных товаров, которые разыгрывались затем в лотереях: эти лотереи были хитроумным способом делать подарки придворным дамам.

Мы говорим «придворным дамам», поскольку в 1673 году фрейлины были исключены из придворного штата. Людовик XIV по собственному опыту знал, сколь мало заслуживали эти барышни почета, полагающегося их должности. Неприятное происшествие, ставшее широко известным благодаря знаменитому сонету «Выкидыш», привело к тому, что двенадцать фрейлин были заменены двенадцатью придворными дамами. Улучшения нравов этим не добились, но хотя бы избавились от скандалов, а заодно увеличили присутствие в Париже и Версале мужей этих дам и их родственников, что усилило блеск двора.

Когда Людовик XIV вернулся в Париж после своего бегства в Сен-Жермен и похода в Бордо, он застал там Париж времен Генриха IV и Людовика XIII, то есть плохо вымощенным, плохо освещенным, плохо управляемым днем и плохо охраняемым ночью. Сатира Буало свидетельствует о том, что в то время, когда она была написана, то есть в 1660 году, прогуливаться по улицам столицы было крайне небезопасно после шести часов вечера зимой и после девяти часов часов летом. Людовик XIV вымостил и очистил улицы; осветил город пятью тысячами фонарей, восстановил старые ворота, приказал соорудить двое новых, учредил пешую и конную стражу, а также ввел должность городского судьи, занимавшегося исключительно делами полиции.

В царствование Людовика XIV формируется, а точнее говоря, создается армия; до него войска представляли собой соединение людей, но не солдат. Учреждение им конных заводов, датируемое 1667 годом, обеспечит лошадьми кавалерию, которая всегда испытывала в них нужду; введение в употребление штыка делает его главной силой пехоты: шестьдесят лет спустя ружье, служившее изначально главным оружием, станет оружием всего лишь второстепенным, и маршал де Сакс, самый воинственный философ и самый философичный воин из всех, когда-либо существовавших, рискнет выдвинуть весьма странную аксиому, что ружье является лишь рукояткой штыка.

До Людовика XIV артиллерии не существовало, и, как и во времена средневекового рыцарства, успех в сражениях решала конница. Людовик XIV основывает военные училища в Меце, Дуэ и Страсбурге; создает полкбомбардиров, чтобы использовать новое изобретение, которое в будущем станет одним из самых смертоносных орудий войны; он формирует первый полк гусар, создавая этот вид легкой кавалерии в подражание своим врагам — австрийцам и венграм; учреждает корпус инженеров, которые, пройдя обучение у Вобана, построят или укрепят сто пятьдесят крепостей; он дает единый мундир различным полкам, устанавливает знаки различия для воинских званий, вводит звание бригадира; придает отрядам военной свиты короля тот вид, какой они сохраняли вплоть до Революции; устанавливает численность двух рот мушкетеров в пятьсот человек и дает им мундир, который они носили у нас на глазах с 1815 по 1830 год; придает роту гренадер каждому пехотному полку и учреждает орден Святого Людовика, для получения которого, в отличие от орденов Святого Духа и Святого Михаила, не нужно было доказывать благородство своего происхождения.

И потому его армия, которая в 1672 году поразила Европу своей численностью в 180 000 человек, по прошествии двенадцати лет насчитывает уже 450 000 человек, включая морскую пехоту. Эта армия находится поочередно под началом Конде, Тюренна и Люксембурга, которые даже после наших войн времен Империи сохраняют славу великих полководцев.

Мы уже говорили, какой мощи достиг его флот, которым командовали Дюкен, Жан Барт и Турвиль, флот, который обеспечил ему превосходство на море над всеми другими государствами (их корабли всегда первыми приветствовали французский флаг) и равенство сил с Англией.

Ну а теперь, когда мы обозрели поэтов, ученых и художников, составивших славу Людовика XIV, и бросили взгляд на армию, генералов и адмиралов, составивших его силу, обратим наш взор на то, что послало ему Небо, чтобы осчастливить его, то есть на его семью.

В то время, к какому мы подошли, то есть к концу 1684 года, Людовик XIV имеет законного сына, для которого он бережет свою корону, ставшую уже чересчур тяжелой для головы человека и увенчавшую в итоге голову ребенка; этот сын — монсеньор Луи, именуемый Великим дофином.

Великий дофин, который был воспитан г-ном де Монтозье, ставшим прообразом Альцеста из «Мизантропа», и имел своим учителем Боссюэ, приобрел благодаря этим двум людям кое-какие хорошие качества, но от природы был наделен множеством пороков, обращавших в конечном счете все эти хорошие качества в ничто. Он никогда не мог по-настоящему любить и по-настоящему ненавидеть. При этом нрав у него был злой, и его самое большое удовольствие состояло в том, чтобы причинять неприятности тем, кто его окружал; но, как только ему делали самое простое замечание, нравственные правила тех, кто его воспитывал, одерживали верх, и он уже был готов угождать тому самому человеку, которого только что огорчил. Впрочем, характер его был во всех отношениях непостижимым. Надеясь застать дофина в хорошем настроении, вы обнаруживали его раздосадованным; когда же вы предполагали увидеть его в скверном расположении духа, он оказывался веселым и приветливым. Его намерения нельзя было предугадать, и потому никто никогда его не понимал, даже самые близкие к нему люди: принцесса Пфальцская, прожившая бок о бок с ним двадцать пять лет и видевшая его каждый день, говорила, что она никогда не встречала похожего на него человека, и полагала, что вряд ли когда-нибудь родится подобный ему. Нельзя сказать, чтобы он был глуп: его достоинством, своеобразным и неоспоримым, если, конечно, считать это достоинством, было умение улавливать смешные черты не только в других, но и в самом себе; с рассеянным видом глядя на все происходящее, он замечал все и очень забавно рассказывал о том, что видел и на что обратил внимание; самый большой его страх, беспрестанный и вечный, состоял в том, что ему придется стать королем, однако причиной этого страха было вовсе не то, что он может стать королем лишь после смерти своего отца, а предвидение трудов, которые он будет вынужден взвалить на себя, если пожелает править. И в самом деле, ему была присущая крайняя лень, заставлявшая его пренебрегать самыми важными делами, и потому всем державам и всем королевствам он предпочитал покой и удобства. В продолжение целого дня его видели лежащим то на диване, то в широком кресле и молча похлестывающим тросточкой то по одной, то по другой туфле. За всю его жизнь никто никогда не слышал, чтобы он высказывал о чем-либо свое мнение, будь то искусство, литература или политика. Тем не менее, если ему случалось говорить и у него при этом было хорошее настроение, он изъяснялся достойно и изящно; но иной раз дело обстояло куда хуже, и он нес совершенный вздор. И если сегодня его считали лучшим принцем на свете, то уже на другой день он разглагольствовал так, как если бы был Нероном или Гелиогабалом. Его жизненное правило состояло в том, что не следует отдавать предпочтение одному человеку перед другим. Он словно не был частью человеческого рода, настолько безразлично было ему человечество; он испытывал отвращение к фаворитам, и никто не замечал у него ни одного любимца, что не мешало ему домогаться фавора, словно самому алчному из царедворцев. Отдельная его забота состояла в том, чтобы не дать никому возможность угадать его мысли, и, если случайно их угадывали, он приходил в настоящее бешенство. Переизбыток почтения его смущал, недостаток внимания ранил. Смеялся он часто и весело. Покорный и, главное, боязливый, он повиновался королю не как дофин, а как сын простого смертного. Никогда он не питал ненависти или любви к какому-нибудь министру. Единственная особа, которую он не любил, но которой покорялся так, как если бы любил ее, была г-жа де Ментенон.

В это время монсеньор Великий дофин уже имел от своей жены, Марии Анны Баварской, двух сыновей: Луи, герцога Бургундского, учителем которого был Фенелон и который женился на Марии Аделаиде Савойской, очаровательной герцогине, ставшей предметом первой любви герцога де Ришелье, и Филиппа, герцога Анжуйского, который стал впоследствии королем Испании. Но нам пока нечего сказать ни о том, ни о другом: первому было тогда два с половиной года, а второму — полтора.

Тем не менее надежды монархии основывались на этих трех принцах, притом что дофин мог иметь впоследствии и других детей и, в самом деле, имел их.

Помимо законного сына и двух внуков, у Людовика XIV было в то время еще пять внебрачных детей, узаконенных им:

мадемуазель де Блуа, дочь мадемуазель де Лавальер, вышедшая замуж за принца де Конти;

герцог Менский, женившийся на Луизе де Конде;

мадемуазель де Нант, вышедшая замуж за герцога Бурбонского;

вторая мадемуазель де Блуа, вышедшая замуж за герцога Орлеанского, регента;

граф Тулузский, женившийся на мадемуазель де Ноайль.

Скажем несколько слов о двух других внебрачных детях Людовика XIV, которых он за год до этого потерял: один был его сыном от мадемуазель де Лавальер, другой — от г-жи де Монтеспан.

Первый был графом де Вермандуа, адмиралом Франции.

Второй, граф де Вексен, был аббатом Сен-Дени.

Граф де Вермандуа умер в Кортрейке 18 ноября 1683 года. Смерть его была неожиданной и дала повод к нескольким предположениям, которые позднее займут свое место в нашем повествовании.

Граф де Вермандуа скончался на шестнадцатом году жизни, после своей первой военной кампании. Он был миловиден и хорошо сложен, но у него немного косили глаза. Своими странными выходками и распутством он сильно разгневал короля. В его испорченности обвиняли дофина, но то было клеветой, которую дофин, питавший, надо сказать, к такому пороку глубочайшее отвращение, отрицал с энергией, не позволявшей сомневаться в том, что он не был причастен ко всему этому скандалу. Теми, кто развратил юного принца, были шевалье де Лоррен и его брат, граф де Марсан. Как бы то ни было, Людовик XIV в течение долгого времени отказывался встречаться с графом де Вермандуа, и, когда принцесса Пфальцская, очень любившая молодого принца, воспользовалась родами дофины, чтобы вступиться за него, король ответил ей:

— Нет, нет, сестра, граф де Вермандуа еще недостаточно наказан за свои проступки!

И действительно, король простил его лишь год спустя, но так, как всегда прощал Людовик XIV, то есть ничего не забывая. Поэтому смерть графа де Вермандуа не причинила королю того горя, какое она причинила бы ему в других обстоятельствах. Что же касается г-жи де Лавальер, то известен ответ, который она дала, узнав эту новость:

— Увы, я узнала о его смерти прежде, чем успела утешиться от горя, вызванного его рождением!

Графу де Вексену было одиннадцать лет, когда он умер, и произошло это, как уверяли, от того, что он слишком прилежно учился. Госпожа де Ментенон его не любила, и ребенок платил ей тем же; однажды, когда он уже лежал на одре смерти и рядом с ним находились обожавшие его мать и тетка, г-жа де Тьянж, в комнату вошла г-жа де Ментенон и хотела тоже сесть рядом с его кроватью. И тогда у ребенка, всю жизнь скрывавшего свою ненависть, недостало сил унести ее с собой в могилу; он вспылил и, собрав все силы и повернувшись лицом к г-же де Ментенон, сказал:

— Сударыня, все то время, какое вы исполняли возложенное на вас поручение и наблюдали за моим поведением, я всегда старался, насколько это было в моих силах, подчиняться вам, чтобы выказать почтительность моим родителям, которые поставили вас подле меня; однако госпожа де Тьянж, которую я, несмотря ни на что, люблю от всего сердца, обманулась в вас и, не желая того, обманула свою сестру, уверив ее, что вам присущи чистосердечие и доброта, тогда как у вас нет ни того, ни другого. И не подумайте, что это любовь, которую вы питаете к герцогу Менскому, вызывает у меня ревность и мешает мне любить вас; нет, дело в том, что вы всегда советовали мне притворяться, что вы с раздражением попрекали меня, когда я говорил то, что думал, и не скрывали в нашем присутствии, что не любите госпожу де Монтеспан, тогда как она осыпала вас благодеяниями. Подло быть неблагодарной, и я в присутствии моей подружки (так юный граф называл свою мать) и в присутствии госпожи де Тьянж говорю, что вы неблагодарная женщина!

Понятно, какое впечатление произвел подобный выпад. Госпожа де Ментенон, как ни трудно было привести ее в замешательство, не знала, что изобразить на лице, как вдруг, к счастью для нее, в комнату вошли врачи и запретили юному принцу разговаривать. В то же время они призвали г-жу де Монтеспан пойти немного отдохнуть, на что она согласилась лишь с условием, что г-жа де Ментенон не останется рядом с ее сыном. В итоге все три женщины вышли из комнаты. Два часа спустя г-жа де Тьянж вернулась к племяннику, и он скончался у нее на руках.

Смерть юного принца сблизила на короткое время короля с г-жой де Монтеспан, но это сближение было всего лишь состраданием: любовь не принимала в нем никакого участия, и потому оно было временным.

Другими внебрачными детьми короля, как мы уже говорили, были мадемуазель де Блуа, герцог Менский, мадемуазель де Нант, вторая мадемуазель де Блуа и граф Тулузский.

О первой мадемуазель де Блуа, дочери герцогини де Лавальер, мало что можно сказать, если не считать того, что из всех своих незаконнорожденных дочерей король любил ее более всего; она отличалась учтивостью, заставлявшей всех нежно любить ее, что случается достаточно редко везде, а при дворе в особенности. Она вышла замуж за Франсуа Луи, принца де Конти, которого какое-то время после смерти Яна Собеского намеревались сделать королем Польши. Принц этот отличался крайней распущенностью, а поскольку конституция у него была чрезвычайно слабой и силы его никак не соответствовали его желаниям, он принял однажды порошок из шпанской мушки и умер, убитый, можно сказать, этим возбуждающим средством.

Герцог Менский был любимцем короля и, в особенности, г-жи де Ментенон. Будучи еще совсем малышом, он выпал однажды из рук кормилицы и остался хромым; но это происшествие повлияло и на его характер. В возрасте тринадцати или четырнадцати лет он уже обещал быть тем, кем стал впоследствии; никто не обладал умом и скрытностью в большей степени, чем герцог Менский; ему были свойственны обходительность и изящество, которые могли очаровывать. С его очень открытой, очень простодушной и очень естественной внешностью он лучше любого другого мог познакомиться с людьми, свести знакомство с которыми ему было выгодно; никто не имел столько уловок и столько хитрости, чтобы втереться в доверие к этим людям; никто, наконец, под маской человека набожного, отшельника, философа и дикаря не скрывал целей более честолюбивых и более обширных, целей, прикрытием которых служила и его крайняя робость. Никто, если верить Сен-Симону, не напоминал в большей степени дьявола злобностью, коварством, порочностью души, потаенностью замыслов, непомерной гордыней, утонченной лживостью, бесчисленными хитростями и безмерным притворством, а также внешней привлекательностью, умением забавлять, развлекать и очаровывать, если ему хотелось понравиться. При этом он был законченным трусом, как сердцем, так и умом, и потому трусом самым опасным и более всего способным, лишь бы только этого никто не видел, прибегать к самым чудовищным крайностям, чтобы предотвратить то, чего ему следовало опасаться.

Именно такой характер устраивал г-жу де Ментенон; мы уже говорили, что герцог Менский был ее любимым воспитанником, а герцог Менский, со своей стороны, любил г-жу де Ментенон намного больше своей матери.

При дворе вполголоса поговаривали, а герцог Орлеанский, регент, заявлял об этом во всеуслышание, что герцог Менский сын не Людовика XIV, а г-на де Терма, происходившего из той же семьи, что и г-н де Монтеспан.

Мадемуазель де Нант, если следовать хронологическому порядку, шла после герцога Менского. Ей также отказывали в королевском происхождении: некий немецкий дворянин по имени Беттендорф утверждал, что она была дочерью маршала де Ноайля.

«Стоя в карауле, — говорит принцесса Пфальцская, — он сам видел, как под покровом ночи маршал вошел в покои г-жи де Монтеспан; он взял на заметку дату, и ровно девять месяцев спустя, день в день, на свет появилась мадемуазель де Нант».

Герцогиня была не особенно красива, но отличалась изяществом и миловидностью: она напоминала кошку с ее грациозностью, мягкостью и спрятанными коготками; ее лицо и манеры настолько хорошо соответствовали друг другу, что и лицо ее, и манеры казались очаровательными. Ни у кого не было такой посадки головы, как у нее; никто не танцевал лучше и изящней ее, хотя она немного прихрамывала; любое увеселение, казалось, было ей по душе. Свободно чувствуя себя со всеми, она обладала умением научить каждого чувствовать себя непринужденно. В ней не было ничего, будь то в голосе, в улыбке или в жестах, что могло бы не нравиться. Она никого не любила, и все это знали, но была обворожительна, и даже те, кто имел больше всего оснований ненавидеть ее, были вынуждены напоминать себе, что они ее ненавидят, чтобы не начать обожать ее. Жизнерадостная, веселая, шутливая, говорящая обо всем с присущей только ей манерой речи; неуязвимая для подвохов, умеющая мыслить свободно даже в самые неспокойные и напряженные моменты; любящая фривольности и необычные удовольствия; язвительная, насмешливая, остроумная; неспособная к дружбе и более чем способная к ненависти, если, на ее взгляд, у нее были основания ненавидеть, и тогда злая, надменная, беспощадная; изобретательная на пагубные интриги и жестокие песенки,^[61] которыми она мучила тех, кто жил бок о бок с ней и кого, казалось бы, ей следовало больше всего любить: это была античная сирена со всеми губительными чарами волшебницы из «Одиссеи».

В описываемое время король, которого она всегда чрезвычайно развлекала, был с ней в размолвке. Подобно своему брату, графу де Вексену, герцогиня ненавидела г-жу де Ментенон и пользовалась всякой возможностью, чтобы сказать своей бывшей гувернантке, что она о ней думает. Как-то раз она прогуливалась по Версальскому парку и, застигнутая дождем, бросилась к первой попавшейся двери; эту дверь, выходившая на северную террасу, охранял швейцарец, который получил от самого короля приказ никого в нее не впускать. Швейцарец, точно следуя приказу, перекрывает герцогине проход; она проявляет настойчивость, но честный гельвет заявляет ей, что такое распоряжение отдал сам король. В эту минуту к той же самой двери бежит г-жа де Ментенон, попавшая, как и герцогиня, под дождь.

— О, прекрасно, — говорит герцогиня, обращаясь к часовому, — вот идет королевская шлюха,^[62] и так как ее, вероятно, этот приказ не касается, я войду вместе с ней.

Между тем г-жа де Ментенон подбегает к двери и получает такой же отказ.

— Часовой, — говорит г-жа де Ментенон, — вы хоть понимаете, что вы сейчас делаете?!

— О, мне прекрасно известно, что я сейчас телаю, — отвечает часовой. — Я потчиняюсь приказу.

— А вы знаете, кто я такая?

— Та, сутарыня, мне это сказали: вы королевская шлюха; но это не имеет значения: в эту тверь вы не войдете!

Герцогиня громко рассмеялась, почтительно поклонилась г-же де Ментенон и вошла через другую дверь.

Что же касается второй мадемуазель де Блуа и графа Тулузского, то в это время они были еще слишком малы, чтобы мы попытались обрисовать их характеры; позднее нам представится случай поговорить о них подробнее, и мы его не упустим.

Вне всякого сомнения, именно череда описанных нами смертей — графа де Вексена, графа де Вермандуа, королевы и, наконец, Кольбера, — случившихся в конце одного года, наполнила сердце Людовика XIV той великой печалью, которая заставила его склониться к религии и побудила установить этикет, внесший в жизнь короля нечто от монастырской строгости.

Мы позаимствуем подробности, касающиеся распорядка дня великого короля, из «Королевского церемониала», «Росписи Франции» и «Мемуаров» Сен-Симона.

В восемь часов утра, пока истопник закладывал дрова в печь, стоявшую в спальне короля, который в это время еще спал, комнатные лакеи тихонько отворяли окна, убирали кушанье, оставленное на случай,^[63] ступку^[64]и вахтенную постель.^[65] И тогда дежурный первый камердинер, который ночевал в спальне его величества и к этому времени уже успевал одеться в передней, возвращался назад и ждал, когда стенные часы пробьют половину девятого; затем, еще до того, как дрожание часового колокольчика затухало, он будил короля. Тотчас же в королевскую спальню одновременно входили первый лейб-хирург, первый лейб-медик и кормилица короля, пока она еще была жива; кормилица целовала короля, а двое других обтирали его и иногда помогали ему сменить рубашку, поскольку он был предрасположен к потливости. В четверть десятого вызывали главного камергера или, в его отсутствие, первого дворянина королевских покоев, а заодно и тех, кто имел привилегию входить в королевскую спальню в этот час. Главный камергер или первый дворянин королевских покоев открывал полог кровати, который до этого был задернут, и подавал королю кропильницу со святой водой, стоявшую в изголовье кровати. Упомянутые вельможи оставались на короткое время в спальне и пользовались этой возможностью, чтобы поговорить с королем или представить ему свои прошения. Когда ни одному из них больше нечего было сказать королю или просить у него, тот, кто открывал полог и подносил святую воду, подавал его величеству молитвенник, и все переходили в комнату заседаний совета. По окончании краткой молитвы король звал их, и они возвращались; тот же человек подавал королю халат, и тогда в спальню входили те, кто тоже имел право присутствовать при вставании короля, но был рангом пониже, в том числе различные должностные лица. Короткое время спустя туда входили прочие сановники и титулованные особы, и на глазах у них король «изящно и ловко», по словам Сен-Симона, обувал туфли, натянув перед этим чулки, поданные ему первым камердинером. Один раз в два дня его брили на виду у присутствующих. При этом туалетного столика рядом с ним не было, и ему лишь подносили зеркало. Он носил небольшой короткий парик, всегда один и тот же по форме; такой парик видели на голове у короля даже в дни приема слабительного, когда он оставался в постели и принимал посетителей лежа.

Одевшись, король уходил в альков за кроватью и там снова молился; рядом с ним преклоняли колени все присутствовавшие там священнослужители, включая и кардиналов, которые не клали под колени подушек; во время молитвы все миряне оставались стоять, а капитан гвардейцев находился у балюстрады, откуда король переходил затем в свой кабинет.

Там уже находились или следовали за ним все те, кто имел право входа туда; таковых было немало, ибо этим правом располагали обладатели очень многих должностей; король отдавал каждому распоряжения на весь день; таким образом, с самого утра было известно, чем намерен заняться король, и никогда, за исключением особенно важных обстоятельств, эти распоряжения не отменялись и не изменялись. После этого все удалялись, и подле короля оставались только его побочные дети и их воспитатели, г-н де Моншеврёй и г-н д’О, а также Мансар и д’Антен, сын маркизы де Монтеспан: все они входили в кабинет не через спальню, а через заднюю дверь. Это было лучшее время для тех и других.

Тотчас же начиналось обсуждение планов построек и садов, и разговор этот длился более или менее долго, в зависимости от того, сколько дел было впереди у короля.

В продолжение этого времени все придворные ожидали выхода короля, стоя в галерее. Только капитан гвардейцев оставался в спальне, сидя у дверей кабинета; когда ему сообщали, что король собирается идти к мессе, он входил в кабинет. В Марли придворные ожидали в зале, в Трианоне и Мёдоне — в передних комнатах, в Фонтенбло — в спальне и в прихожих.

Это междействие (как видим, каждая минута в распорядке дня короля имела свое название) предназначалось для аудиенций, если король соглашался их давать или хотел с кем-то поговорить; в этот же час он принимал в присутствии Торси иностранных посланников. Эти аудиенции посланникам, проходившие с великой пышностью, именовались церемониальными, или тайными, чтобы отличить их от так называемых частных, которые по окончания утренней молитвы давались без всякой помпы в алькове за кроватью.

После этого король отправлялся к мессе, во время которой его личная капелла исполняла какой-нибудь мотет. По пути туда и обратно поговорить с ним мог каждый, кто хотел, достаточно было лишь предупредить капитана гвардейцев, но высокопоставленные лица освобождались и от этого предуведомления. Король всегда выходил и возвращался через двери кабинетов, выходящих в галерею. Тем временем оповещали министров, и они собирались в спальне короля. По возвращении с мессы король немного отдыхал и почти сразу же созывал совет.

Так завершалось утро, ибо заседание совета обычно продолжалось до половины первого или до часу пополудни.

В час дня начинался обед.

Стол всегда накрывался на один прибор; король обедал один в своей спальне,^[66] сидя за четырехугольным столом, стоявшим напротив среднего окна; обед был в большей или меньшей степени обильным, в зависимости от того, как распорядился утром король; но в любом случае он был весьма сытным и состоял из трех перемен блюд, не считая фруктов: Людовик XIV любил поесть.

После того как стол был накрыт, в комнату входили сначала главные придворные, а потом все прочие значительные лица. И тогда первый дворянин королевских покоев объявлял королю, что кушать подано; король садился за стол, и ему прислуживал тот же первый дворянин королевских покоев, если главного камергера не было на месте.

Иногда, но крайне редко, монсеньор дофин, а позднее дофин и его сыновья присутствовали на такого рода обедах, но стоя, и никогда король не предлагал им сесть. Разумеется, то же самое было в отношении принцев крови и кардиналов. Порой к обеду короля приезжал герцог Орлеанский; он подавал королю салфетку и, хотя и был его братом, сам не садился. Через несколько минут после того, как он исполнял эту обязанность главного камергера, король спрашивал его, не желает ли он сесть; герцог отвечал поклоном, и король приказывал подать стул. Стул этот был табуретом, который ставили за спиной короля. Однако герцог продолжал стоять до тех пор, пока король не говорил ему: «Садитесь же, брат». Тогда герцог садился и оставался сидеть до конца обеда, когда он вставал и во второй раз подавал королю салфетку. Дамы на обедах короля не присутствовали, за исключением маршальши де Ла Мот, которая сохранила эту привилегию с тех пор, когда она исполняла должность воспитательницы королевских детей; но и она приходила крайне редко; как только она появлялась, ей тотчас подавали табурет, ибо она королевской грамотой была возведена в герцогское достоинство.

Парадные обеды устраивались чрезвычайно редко. Случалось это обычно в Фонтенбло и по большим праздникам. Первый лейб-медик всегда присутствовал на обеде.

Поднявшись из-за стола, король тотчас же шел к себе в кабинет. В этот момент высокопоставленные особы также могли обратиться к нему. Для этого он останавливался на несколько минут у двери, чтобы выслушать их, и лишь затем входил в кабинет. Исключая первого лейб-медика, за ним редко кто следовал туда; во всяком случае, сделать такое было невозможно, не испросив его позволения, а на это, по словам Сен-Симона, мало кто осмеливался. Но если все же это происходило, то он вместе с тем, кто входил вслед за ним, становился в оконной нише, ближайшей к двери кабинета, которая тотчас закрывалась. Это время отводилось также внебрачным детям и дворцовым служителям; в это же время короля навещал дофин, если они не виделись утром. Дофин входил и выходил через дверь, ведущую в галерею.

После этого король кормил своих легавых и развлекался с ними более или менее долго; затем он приказывал подать ему одежду и переодевался в присутствии небольшого числа придворных, которых первый дворянин королевских покоев впускал по своему усмотрению; переодевшись, король тотчас выходил через заднюю дверь и по малой лестнице спускался в Мраморный двор, где садился в карету. Пока он шел от нижней ступени лестницы до кареты, с ним мог говорить любой, кто хотел; то же самое было и по возвращении во дворец.

Король чрезвычайно любил свежий воздух, более того, свежий воздух был ему необходим; когда он был лишен его, у него начинались головные боли. Он объяснял эту чувствительность тем, что его мать, Анна Австрийская, чересчур широко использовала благовония, и потому он терпеть не мог любые ароматы, за исключением запаха флёрдоранжа. Вследствие этого придворные и те, кто близко подходил к нему, остерегались душиться.

Эта потребность в свежем воздухе сделала короля малочувствительным к холоду, жаре и даже дождю, и только крайне ненастная погода могла помешать его ежедневным прогулкам. Целей у этих прогулок было всего три: травля оленя, стрельба в парках и посещение строительных работ. Иногда на прогулки приглашались дамы и устраивалось угощение в лесах Марли или Фонтенбло. Без позволения короля никто не сопровождал его во время прогулок, за исключением тех лиц, что несли свою службу или в силу своей высокой должности обязаны были состоять при его особе. В подобных случаях, если прогулки совершались в садах Версаля или Трианона, один лишь король мог быть с покрытой головой.

В Марли все обстояло совершенно иначе: там всякий мог следовать за королем во время его прогулки, присоединяться к нему или покидать его. Этот замок, куда Людовик XIV удалялся, чтобы избавиться от строгостей этикета, имел еще одну привилегию. Едва выйдя из своих покоев, король произносил:

— Шляпу, господа!

И тотчас же все придворные, офицеры гвардии, архитектор и чиновники ведомства построек, все, кто шел впереди короля, позади него и рядом с ним, надевали шляпы, делая это с проворством, служившим проявлением учтивости, ибо они подчинялись приказу короля.

Оленья охота на оленей также имела свои особенности; на такие охоты съезжались по своему желанию все, кто хоть раз получил на них приглашение. В числе приглашенных были те, кто получил достославные жалованные камзолы голубого цвета, о которых у нас шла речь выше: камзол этот, как, помнится, мы уже говорили, представлял собой голубой мундир с красной подкладкой и галунами, одним серебряным между двумя золотыми.

Так же обстояло дело и с карточными играми: первое приглашение давало право присутствовать на них всегда.

Королю хотелось, чтобы игра велась по-крупному и была безостановочной. Главной игрой в главном зале был ландскнехт, но в других залах стояли столы и для других игр.

Когда король возвращался с прогулки, любой мог подойти к нему, пока он шел от кареты до нижней ступени малой лестницы. Войдя в покои, он переодевался и, сменив платье, оставался у себя в кабинете. Это был еще один час, которого с нетерпением дожидались внебрачные дети короля, а также дворцовые служители и чиновники ведомства построек: он оставался там около часа; после этого он отправлялся на половину г-жи де Ментенон, проходя через покои маркизы де Монтеспан, и всякий, кто встречал его на этом пути, опять-таки мог заговорить с ним.

В десять часов королю подавали ужин; дежурный дворецкий, держа в руке жезл, шел оповестить об этом дежурного капитана гвардейцев, находившегося в передней покоев г-жи де Ментенон. В эту переднюю, которая была чрезвычайно мала, позволялось входить только капитанам гвардейцев. И тогда капитан гвардейцев открывал дверь и говорил:

— Королю кушать подано!

Через четверть часа король отправлялся ужинать.

В продолжение этой четверти часа служители проводили подготовку, то есть пробовали хлеб, соль, осматривали тарелки, салфетки, вилку, ложку, нож и зубочистку короля. Кушанья подавались в соответствии с церемониалом, который был установлен королевским указом от 7 января 1681 года: впереди тех, кто нес их, шли два гвардейца, придверник обеденного зала, дворянин, исполнявший обязанности хлебодара, главный смотритель, смотритель буфетной и главный повар, а позади — двое гвардейцев, никому не позволявших приближаться к кушаньям короля.

И тогда Людовик, предшествуемый дворецким и двумя придверниками, которые несли факелы, входил в обеденный зал и садился перед золотым сундучком с салфетками и футляром со столовым прибором; он осматривался вокруг себя и видел, что в зале, как это бывало почти всегда, собрались сыновья и дочери королевской семьи, а позднее еще ее внуки и внучки и, кроме того, многочисленные царедворцы и придворные дамы. Король тотчас же приказывал принцам и принцессам занять свои места. Возле короля, по правую и по левую сторону стола, стояли шесть дворян, прислуживавших ему и пробовавших каждое новое кушанье. Когда король хотел пить, главный виночерпий громко произносил:

— Пить его величеству!

И тогда старшие виночерпии кланялись, приносили серебряный позолоченный кубок и два графина и пробовали вино. После чего король сам наполнял себе кубок, а старшие виночерпии, снова поклонившись, уносили графины и ставили их на буфет.

Во время ужина постоянно звучала тихая музыка, не мешавшая говорить и, напротив, служившая аккомпанементом словам.

По окончании ужина король вставал, и вместе с ним вставали все присутствующие. Сопровождаемый двумя гвардейцами и придверником, он проходил через зал в свою спальню. Войдя туда, король несколько минут стоял, прислонившись спиной к балюстраде у изножья кровати, а затем, откланявшись дамам, проходил к себе в кабинет, где отдавал приказы капитану гвардейцев. После этого туда входили сыновья и дочери королевской семьи, их дети, когда они появились, законные и незаконные, а также их жены и мужья. Короля они заставали сидящим в кресле, и герцог Орлеанский обычно садился в другое кресло; дофин стоял, равно как и все другие принцы. Принцессы садились на табуреты. После кончины дофина там стали принимать и принцессу Пфальцскую, вторую супругу герцога Орлеанского. Что же касается придворных дам принцесс и дежурных придворных дам, то они ожидали в кабинете заседаний совета, располагавшемся перед тем кабинетом, где находился король.

Около полуночи король выходил из кабинета и шел кормить своих собак. По возвращении он желал всем доброй ночи, а затем удалялся к себе в спальню, становился в алькове за кроватью и молился, как и утром. Вслед за тем начиналось время предварительного отхода ко сну, когда в спальне оставались лишь те, кто имел такую привилегию, а также высшие сановники. Продолжалось это недолго. Привилегированные особы пользовались этими минутами, и если кто-то из них на глазах у всех заводил разговор с королем, то остальные присутствующие удалялись, чтобы оставить их наедине и дать просителю время высказать свое ходатайство.

В спальню короля заранее приносили кушанье на случай, если он проголодается ночью; его кресло помещали возле камина, там же клали халат и ставили домашние туфли. Цирюльник приготовлял туалетный столик и гребенки, а знаменитый подсвечник с двумя свечами, по которому судили о королевском фаворе, ставили на стол перед креслом.

И тогда король подходил к креслу, передавал камердинеру свои часы и ладанку, снимал с себя орденскую ленту и вместе с камзолом и галстуком отдавал ее дежурному дворянину королевских покоев; после этого он садился, и первый камердинер с помощью одного из своих коллег развязывал его чулочные подвязки, в то время как два гардеробных лакея снимали с него башмаки, чулки и короткие штаны. Два пажа подавали ему домашние туфли.

В эту минуту к королю подходил дофин и подавал ему ночную рубашку, предварительно нагретую гардеробным лакеем. Первый камердинер брал подсвечник, и король сам назначал того из вельмож, кто должен был освещать ему путь до кровати; затем, когда король делал свой выбор, придверник восклицал:

— Господа, выходите!

После чего все остальные присутствующие покидали спальню.

Затем король делал распоряжения по поводу платья, которое он желал надеть на другой день, ложился в постель и делал врачу знак, что тот может подойти к его кровати, чтобы изучить состояние его здоровья.

Тем временем первый камердинер зажигал или приказывал зажечь свечу в ночнике.

Через несколько минут врач выходил из спальни, а вслед за ним ее покидали все лакеи. Там оставался лишь дежурный камердинер; он закрывал полог кровати, запирал дверь на задвижку, тушил свечи и ложился на вахтенную постель, которую сам же себе и готовил.

В те дни, когда королю очищали желудок, а случалось это каждый месяц, правила этикета изменялись. Король принимал слабительное в постели, а затем отправлялся к мессе, на которой присутствовали лишь капелланы и те, кто имел право входить в королевские покои; дофин и члены королевской семьи наносили ему очень короткий визит; затем поддержать его беседой в свой черед приходили герцог Менский, граф Тулузский и г-жа де Ментенон. Госпожа де Ментенон садилась в кресло подле его кровати; что же касается дофина, то он, как и прочие особы королевской семьи, во время такого визита всегда стоял. Один только герцог Менский по причине своего физического недостатка (напомним, что он сильно хромал) садился возле кровати на табурет, но делал это лишь в том случае, когда кроме г-жи де Ментенон и его брата в спальне никого больше не было. В такие дни король обедал в своей постели, и около трех часов пополудни придворным позволялось войти к его величеству. Тогда король вставал, переходил к себе в кабинет и проводил там совет; после этого, как обычно, он шел к г-же де Ментенон, а в десять часов ужинал за большим столом.

В дни военных походов этикет изменялся в соответствии с происходящими событиями, а часы назначались по обстоятельствам; один только совет собирался в положенное время. Король трапезничал лишь с теми людьми, которые имели право на эту честь. Те, кто полагал возможным притязать на такое право, просили об этом короля через посредство первого дворянина королевских покоев, состоявшего в это время на дежурстве; тот передавал им ответ его величества, и на другой день они оказывались перед глазами короля в ту минуту, как он шел обедать. И тогда король, обращаясь к ним, говорил:

— Господа, прошу за стол!

Это приглашение, когда оно было сделано, имело силу раз и навсегда, как и приглашение на охоту. Впрочем, на такое отличие могла рассчитывать только высшая знать; воинские звания никакого права на это не давали. Вобан впервые обедал с королем во время осады Намюра, тогда как имевшие знатное происхождение полковники допускались к королевскому столу без всяких затруднений. Лишь один аббат имел честь обедать с королем: то был аббат де Грансе, который с риском для собственной жизни появлялся на поле сражения, чтобы исповедовать раненых и воодушевлять войска. Духовенство, за исключением кардиналов и пэров, никогда не удостаивалось этой чести. Так, г-н де Куален, будучи епископом Орлеанским и сопровождая в этом качестве короля во всех его военных походах, не раз видел за королевским столом герцога де Куалена и шевалье де Куалена, своих братьев, однако сам подобной милости никогда не сподобился; но, как только он был назначен кардиналом, король пригласил его к столу.

На этих лагерных трапезах, подчиняясь особому этикету, все гости сидели в шляпах, и считалось проявлением неуважения, о чем вас немедленно уведомили бы, находиться там с непокрытой головой; даже дофин был в головном уборе, и лишь король, в отличие от всех, сидел без шляпы. Когда король обращался к кому-либо из сотрапезников, тот, к кому он обращался, должен был снять шляпу; то же самое правило распространялось и на тех, кому подобную честь оказывали дофин и герцог Орлеанский.

Король всегда, еще до того, как он сделался святошей, был набожен; только один раз он пропустил мессу, но это произошло во время военной кампании, в день длинного марша. Он редко пропускал рождественские и пасхальные проповеди, выполнял все религиозные обряды, какие полагается выполнять в Страстную неделю и в большие праздники, участвовал в религиозных процессиях в праздник Тела Господня, в праздничные дни ордена Святого Духа и в день Успения Богоматери. В церкви он проявлял чрезвычайное благочестие, и, когда во время мессы звучала молитва «Sanctus»,^[67] все должны были преклонять колени, ибо, если кто-нибудь не делал этого, король непременно замечал это упущение и делал такому человеку внушение; если же он слышал там хоть малейший шум или улавливал хоть малейшую болтовню, то бывал крайне недоволен. Причащался он пять раз в год, всегда с цепью ордена Святого Духа на шее, в брыжах и мантии: в Страстную субботу — в приходской церкви, а в другие дни — в дворцовой часовне; этими днями были: канун Троицына дня, день Успения Богоматери, канун дня Всех Святых и канун Рождества Христова. В Страстной четверг он прислуживал беднякам за обедом, и за отпущением грехов всегда шел в церковь пешком; во все дни Великого Поста он ел только постное, ограничиваясь при этом лишь легкой закуской.

С того времени, как ему минуло тридцать пять лет, он всегда носил коричневатого оттенка кафтан с небольшой вышивкой, но никогда не расшитый снизу доверху; иногда этот кафтан был украшен золотыми пуговицами, иногда отделан черным бархатом; его камзол, либо красный, либо синий, либо зеленый, всегда был с обильной вышивкой; король никогда не носил перстней, и если на нем и были драгоценные камни, то лишь на пряжках башмаков, подвязках и шляпе. Вопреки обычаю других королей, своих предшественников, голубую орденскую ленту он всегда носил под камзолом, за исключением свадеб и других торжеств, когда он надевал поверх кафтана очень длинную ленту, сплошь унизанную драгоценными камнями: их было там миллионов на восемь или десять.

Этот этикет, раз и навсегда установленный и неукоснительно соблюдавшийся во всем, за исключением постов и говений, которые были отменены, когда Людовику XIV исполнилось шестьдесят пять лет, оставался в ходу до того дня, когда король слег в постель, с которой он уже не поднялся.

XLIV. 1685 — 1690

Кальвинисты и католики. — Притеснения, предшествовавшие отмене Нантского эдикта. — Каково было участие г-жи де Ментенон в этих притеснениях. — Отмена Нантского эдикта. — Аббат дю Шела́. — Его мученичество. — Его посылают в Севенны. — Его жестокости. — Замысел брака Людовика XIV и г-жи де Ментенон. — Сопротивление дофина. — Колебания короля. — Брак заключен. — Сонет герцогини Бурбонской. — Письмо Карла II. — Характер этого государя. — Восшествие на престол Якова II. — Его необдуманное поведение. — Принц Оранский свергает с престола своего тестя. — Яков II и его семья находят убежище во Франции. — Возвращение Лозена. — Аугсбургская лига. — Болезнь Людовика XIV. — Трианонское окно.

С начала 1685 года в уме новой фаворитки зрели одновременно две важные идеи: отмена Нантского эдикта и вступление в брак с королем.

Отмена Нантского эдикта произошла раньше бракосочетания, и потому вначале мы займемся именно этим событием.

Эта отмена, ставшая, без сомнения, следствием влияния г-жи де Ментенон и отца Ла Шеза, замышлялась, по-видимому, очень давно: ее страшился Генрих IV, о ней мечтал Ришелье. Генрих IV предвидел ее и потому, помимо свободы совести, дарованной им своим бывшим единоверцам, он подарил им несколько сильных крепостей, которые в случае гонений на кальвинистов могли послужить для них убежищами. Однако порядок действий врагов реформированной религии был противоположен тому, какой предвидел победитель сражения при Арке: они сначала отняли у гугенотов их крепости, а затем уничтожили эдикт. Вспомним осаду Ла-Рошели и знаменитое высказывание Бассомпьера, гугенота, сражавшегося против гугенотов и сказавшего:

— Вы увидите, что у нас достанет глупости взять Ла-Рошель!

И действительно, одна за другой все кальвинистские крепости были захвачены, и в конце 1657 года, то есть при кардинале Мазарини, вследствие бунта, случившегося в Ниме, этом вечном центре религиозной борьбы, уже вот-вот должны были начаться те жестокие гонения, какие развернулись во всю силу позднее, как вдруг о том, что происходит на Юге Франции, стало известно по другую сторону Ла-Манша, и Кромвель сделал в конце очередной депеши, адресованной кардиналу, следующую приписку:

«Я узнал о народных волнениях в Лангедоке, в городе, носящем название Ним; прошу Вас, пусть все обойдется там без пролития крови и со всей возможной мягкостью».

К счастью для гугенотов, Мазарини в тупору нуждался в Кромвеле. И потому казни были отменены и власти ограничились притеснениями.

Дело в том, что эта война на Юге, одним из эпизодов которой предстояло тогда стать драгонадам, велась уже очень давно. Более трехсот лет любое действие на этой несчастной земле, пропитанной кровью как гугенотов, так и католиков, вызывало противодействие. Альбигойцы, в сущности говоря, были предтечами протестантов. Каждый подъем и спад этой борьбы нес на себе отпечаток характера партии, одерживавшей в тот момент победу. Если победителями становились протестанты, то их мщение было открытым, зверским и яростным; если же верх брала католическая партия, то чинимые ею расправы были тайными, лицемерными и гнусными.

Победив, протестанты разрушали церкви, сносили монастыри, совершали насилия над монахинями, изгоняли монахов и жгли распятия; сняв с виселицы труп какого-нибудь преступника, они распинали его на кресте, протыкали ему бок, надевали на голову венец, а затем выставляли этот крест на рыночной площади, изображая тем самым в издевательском виде Иисуса на Голгофе.

Одержав победу, католики действуют более скрытно: они взимают контрибуции, требуют возмещения ущерба и, терпя разорение при каждом поражении, после каждой победы становятся еще богаче, чем прежде.

Гугеноты орудуют при свете дня, под барабанный бой разрушают дома своих врагов, прямо на городских площадях переплавляют церковные колокола на пушки, греются у костров, в которых пылают разломанные кресла каноников, вывешивают на дверях кафедральных соборов свои тезисы и превращают храмы в скотобойни и свалки.

Католики предпочитают темноту, мрак становится их сообщником, ночь служит их защитницей; они двигаются бесшумно, украдкой входят в приотворенные двери, и число их оказывается куда больше, чем оно было, когда они из этих дверей выходили; они назначают епископа председателем городского совета, ставят иезуитов, появившихся вслед за ними, во главе коллежей и, постоянно поддерживая сношения с двором и имея поддержку короля, ставят гугенотов вне его защиты, чтобы в дальнейшем поставить их вне закона.

И вот в 1630 году, то есть всего лишь через двадцать лет после смерти Генриха IV, городской совет Шалона-на-Соне принимает решение, что ни один протестант не будет допущен к изготовлению товаров, которые производит город.

В 1643 году, то есть спустя пол года после восшествия Людовика XIV на престол, парижские белошвейки устанавливают правило, согласно которому дочери и жены гугенотов недостойны добиваться совершенства в этом почтенном ремесле.

В 1654 году, то есть через год после своего совершеннолетия, Людовик XIV дозволяет обложить город Ним податью в четыре тысячи франков на содержание католической и протестантской больниц, и, вместо того чтобы просто возложить обязанность оплачивать издержки той и другой больницы на приверженцев того и другого вероучения, он приказывает, чтобы этот налог собирали со всех жителей поровну, так что протестанты, которых в тот момент в городе было вдвое больше, чем католиков, оказываются перед необходимостью оплачивать не только расходы своей больницы, но и часть расходов больницы своих врагов. 9 августа того же года городской совет издает указ, согласно которому все городские консулы должны быть исключительно католиками; указом от 16 декабря протестантам запрещается направлять к королю депутации. Наконец, указом от 20 декабря определено, что попечителями больниц могут быть только католики.

В 1662 году протестантам предписывается хоронить своих умерших только на рассвете или после наступлении ночи; особая статья закона, касающегося погребения, ограничивает число родственников или друзей, которые могут следовать в похоронном шествии.

В 1664 году парламент Руана запрещает галантерейщикам нанимать протестантов на работу либо в учение.

В 1665 году правило, относящееся к галантерейщикам, распространено и на золотых дел мастеров.

В 1666 году распоряжением короля, которое упорядочивает парламентские указы, устанавливается, что должности консульских регистраторов и секретарей городских общин могут занимать исключительно католики, однако к должностям часовщиков, привратников и прочим муниципальным должностям такого рода протестанты могут быть допущены наравне со всеми (ст. 29); что если процессия, в которой несут Святые Дары, проходит мимо храма тех, кто исповедует так называемую реформированную веру, то они должны прервать пение своих псалмов, пока вышеуказанная процессия не скроется из виду (ст. 31); и, наконец, что протестантам надлежит смириться с тем, что в праздничные дни городские власти натянут перед их домами и прочими принадлежащими им строениями полотнища и стенные ковры (ст. 32).

В 1669 году, когда эмиграция протестантов становится очевидной, издается указ, одна из статей которого гласит:

«Ввиду того, что некоторые из наших подданных переселяются в чужие страны и занимаются там различными ремеслами, в коих они искусны, даже постройкой кораблей, нанимаются в корабельные команды и т. д, мы запрещаем любому, кто исповедует так называемую реформированную веру, покидать без нашего позволения пределы королевства под угрозой заключения под стражу и конфискации имущества и повелеваем тем, кто уже покинул Францию, возвратиться в ее пределы».

В 1670 году король исключает врачей-протестантов из числа старшин медицинской коллегии Руана, распоряжаясь, чтобы впредь в ней оставалось не более двух врачей, исповедующих так называемую реформированную веру.

В 1671 году издан указ, предписывающий снять герб Франции с храмов протестантов.

В 1680 году распоряжением короля женщинам — протестанткам запрещается заниматься ремеслом повивальных бабок.

В 1681 году те, кто отрекся от реформированной веры, на два года освобождаются от податей и от постоя солдат. Наконец, в июле того же года закрывается коллеж в Седане, единственный во всем королевстве, который еще оставался в руках кальвинистов и в котором они могли обучать своих детей.

В 1682 году король приказывает нотариусам, стряпчим, приставам и сержантам из числа кальвинистов оставить свои должности и объявляет их неспособными исполнять эти функции.

В 1684 года государственный совет распространяет предыдущее распоряжение на тех, кто занимает должности королевских секретарей, а в августе объявляет протестантов неспособными выступать в качестве экспертов.

В 1685 году парижский купеческий старшина предписывает купцам-кальвинистам, обладающим привилегиями, продать их в течение месяца.

Таким образом, в силу следовавших друг за другом указов, гражданские и религиозные гонения обрушивались на протестанта, еще когда он был в колыбели, и не отступали от него, даже когда он уже лежал в заколоченном гробу.

В детстве у него нет школы, где он мог бы учиться.

В молодости он не может преуспеть ни на каком поприще, поскольку ему нельзя быть ни сторожем, ни галантерейщиком, ни врачом, ни адвокатом, ни консулом.

В зрелом возрасте у него нет больше храма, где он мог бы молиться; свобода его совести ежечасно попирается: он поет псалмы, но мимо движется католическая процессия — и ему приходится смолкнуть; отмечается католический праздник — и он должен, кипя ненавистью, не противиться тому, что его дом украшают в знак радости; если он получит от своих отцов и дедов какое-нибудь состояние, он не может сохранить его, поскольку лишен положения в обществе и гражданских прав, и состояние это мало-помалу ускользает из его рук и идет на содержание школ и больниц его врагов.

В старости его предсмертная мука усугублена мыслью о том, что если он умрет в вере своих отцов, то ему нельзя будет упокоиться подле предков и лишь десятку его друзей будет позволено участвовать в его погребении, совершаемом ночью, тайком, словно хоронят отверженного.

И наконец, в каком бы возрасте он ни вздумал бежать из этой бессердечной страны, где ему нельзя ни родиться, ни жить, ни умереть, его объявят бунтовщиком, его имущество будет конфисковано и самое меньшее, что может ему грозить, если его врагам так или иначе удастся его схватить, — это провести остаток жизни на королевских галерах, среди поджигателей и убийц.

Как видно, мы воздаем по справедливости всем; мы не ставим г-же де Ментенон в вину те преследования, какие происходили до периода ее политического влияния, но полагаем, что она должна разделить с Людовиком XIV ответственность за костры и драгонады, а этого, перед лицом Господа, будет более чем достаточно для короля и фаворитки.

В 1682 году, готовясь к отмене Нантского эдикта, Людовик XIV вызвал из Индии аббата дю Шела́ и послал его в Манд, наделив званием архипресвитера и инспектора католических миссий в Севеннах.

Аббат дю Шела́, младший отпрыск знатного рода Лан-гладов, отстраненный, несмотря на обуревавший его воинственный дух, от военного поприща, был вынужден начать церковную карьеру; но, поскольку при таком пылком характере молодой аббат жаждал подвергаться опасностям, преодолевать противодействие и навязывать свою веру другим, он встал в ряды воинствующей церкви, избрал полем битвы Индию и отправился за моря в поисках мученичества. Он приехал в Пондишери в то самое время, когда король Сиама, впоследствии направивший посольство к Людовику XIV, только что предал смерти под пытками несколько миссионеров, которые, на его взгляд, чересчур горячо проповедовали христианство в его государстве. Так что французским миссионерам было запрещено вторгаться в Индокитай, но аббат дю Шела́ поспешил пренебречь этим запретом и пересек границу государства, вступать в которое он не имел права.

По прошествии трех месяцев он был схвачен, препровожден к губернатору Банкама и поставлен перед выбором: отречься от веры или принять мученичество; но доблестный воин Христов, вместо того чтобы отступиться от своей религии, стал славить имя Господне и, преданный на пытки в руки палачей, претерпел все муки, какие способна претерпеть человеческая плоть, не расставаясь при этом с жизнью; в итоге ярость истязателей истощилась прежде смирения и терпения истязаемого, и, когда его руки были изувечены, грудь исполосована ранами, а ноги покалечены оковами, он потерял сознание и его сочли мертвым. И тогда палачи повесили его на придорожном дереве, привязав за запястья и оставив там как страшный пример правосудия их короля. Но с наступлением ночи какой-то бедный пария, сострадательный, как все те, кому приходилось страдать, снял его с дерева и привел в чувство.

О мученичестве аббата пошли громкие слухи, и французский посланник, узнав о случившемся, потребовал удовлетворения за смерть миссионера; так что король Сиама, весьма обрадованный тем, что его палачи так быстро утомились, отправил изувеченного, но живого человека к посланнику, требовавшему выдать ему всего лишь труп.

И вот этого человека, несомненно в предвидении бунтов, которые должна была повлечь за собой на Юге Франции отмена Нантского эдикта, Людовик XIV послал в Манд, наделив его званием архипресвитера и инспектора католических миссий в Севеннах. В итоге из преследуемого, каким он был прежде, аббат сделался в свой черед преследователем. Опыт пыток не был забыт им, и, равнодушный к чужим мукам, как до этого был бесчувствен к собственным мучениям, он оказался изобретательным палачом и весьма расширил набор пыток. Он не только пользовался теми неведомыми пыточными орудиями, с какими ему довелось познакомиться в Индии, но и изобретал новые. И в самом деле, люди с ужасом рассказывали о заостренных камышовых прутьях, которые этот бесстрастный миссионер загонял жертвам под ногти; о железных клещах, которыми он вырывал бороды, брови и ресницы; о просмоленных фитилях, которыми обматывали пальцы пытаемых, а затем поджигали, так что рука превращалась в канделябр с пятью свечами; о вращающемся на оси ящике, в который запирали несчастного, отказывавшегося обратиться в католичество, и который раскручивали затем с такой скоростью, что несчастный терял сознание; и, наконец, об усовершенствованных им кандалах, в которых узники, когда их перевозили из одного города в другой, не могли ни сидеть, ни стоять и все время находились в скрюченном положении.

И потому даже самые пылкие приверженцы аббата дю Шела́ говорили о нем с некоторым страхом; надо сказать, что и сам он, заглядывая в глубину собственного сердца и думая о том, сколько раз ему приходилось применять к телам ту власть отпускать или не отпускать грехи, какую Господь дал ему лишь в отношении душ, ощущал, как его охватывает дрожь, падал на колени и, молитвенно сложив ладони и погрузившись в пучину размышлений, порой целыми часами пребывал в неподвижности, так что если бы не холодный пот, струившийся у него по лбу, его вполне можно было бы принять за олицетворяющую скорбь мраморную статую на гробнице.

Таков был человек, который при помощи г-на де Бавиля, интенданта Лангедока, и при поддержке г-на де Брольи, командующего войсками, должен был следить на Юге Франции за исполнением страшного указа, который намеревался издать Людовик XIV.

Восемнадцатого октября 1685 года король подписал отмену Нантского эдикта, представленную совету еще в апреле и утвержденную в августе: по случаю именно этого деяния Людовик XIV добавил к своим уже известным девизам новый: «Lex una sub uno» — «Один закон при одном правителе».

Позднее мы вернемся к последствиям этого закона и увидим, чего стоило ввести его в действие.

Совершив столь великое дело на пользу Небесам, г-жа де Ментенон рассудила, что теперь она может подумать немного и о себе самой.

После ухода г-жи де Монтеспан двор, как мы уже говорили, сделался скучным и однообразным. Именно в это время г-жа де Ментенон начала обретать то влияние на короля, какое она сохранила затем навсегда. Вполне возможно, что этому влиянию она была обязана непривычному для Людовика XIV сопротивлению, которое он встретил в ней. Другие женщины при первом слове любви отдавались этому новоявленному повелителю мира, решившему подражать повелителю богов даже в любовных делах; однако в ответ на самые настоятельные просьбы г-жа де Ментенон произносила лишь слова, ставшие определяющими для Людовика XIV на весь остаток его жизни: «Страх ада и надежда на спасение души».

И вот тогда отец Ла Шез, которого новая фаворитка, пустив в ход обещания, полностью привлекла на свою сторону, осмелился предложить августейшему грешнику, жаловавшемуся ему во время исповеди на влечение, которое он не мог подавить, и на сопротивление г-жи де Ментенон, которое он не мог преодолеть, тайный брак, способный дать одновременно покой его совести и свободу его желаниям.

Людовик, однако, колебался.

Наконец г-жа де Ментенон, признавшись своему царственному поклоннику в борьбе, которую ей приходится вести против собственного сердца, заявила ему, что она, следуя примеру мадемуазель де Лавальер и г-жи де Монтеспан, хотя виновна куда меньше их, намерена удалиться от света и провести остаток жизни в молитвах за спасение души короля.

Затем к королю явился герцог Менский, проливая слезы по поводу этого мнимого ухода в монастырь. Он стал умолять Людовика XIV не разлучать его с той, что была ему истинной матерью и любила его с такой нежностью, что у него не будет сил перенести эту разлуку.

Подобные просьбы растрогали сердца короля тем более, что они находились в полном согласии с его собственными желаниями. Духовник вновь взялся за порученное ему дело: он подтвердил королю, что г-же де Ментенон удается противостоять своей любви лишь благодаря вечным молитвам. Несмотря на все это, король, однако, пожелал выслушать еще один совет; этот совет исходил от Боссюэ.

Боссюэ высказался в пользу г-жи де Ментенон, и до фаворитки дошло известие, что вскоре она станет королевой. Радость г-жи де Ментенон была настолько велика, что она не смогла сохранить эту новость в секрете. Несколько ближайших друзей фаворитки оказались посвящены в эту тайну, и один из них, неизвестно, кто именно, предупредил о готовящемся событии дофина.

И тогда дофин впервые в жизни вышел из своего обычного состояния равнодушия и вялости. Он покинул Мёдон, примчался в Версаль и, явившись к королю в такой час, когда отец не имел обыкновения его принимать, начал говорить с ним тоном почтительного сына, а закончил свою речь тоном наследника престола.

Как ни мало Людовик XIV был привычен встречать препятствия своей воле, слова молодого человека были столь серьезными и касались столь высоких интересов, что он пообещал ему посоветоваться еще с несколькими людьми. Желая указать королю на верных и преданных слуг, дофин обратил его внимание на двух человек, совершенно различных как по характеру, так и по общественному положению: Фенелона и Лувуа. Оба они, будучи менее услужливыми, чем отец Ла Шез и Боссюэ, высказались против фаворитки, и впоследствии им обоим пришлось в этом раскаяться: Фенелон лишился милости короля, а Лувуа, если верить Сен-Симону, поплатился жизнью.

Но в тот момент побежденный Людовик XIV пообещал дофину, что этот брак, столь страшивший его, не состоится.

Гордясь полученным от короля обещанием, а также своим влиянием на отца, которое он обрел впервые в жизни, дофин вернулся в Мёдон, и в продолжение двух недель не было слышно никаких разговоров, способных навести его на мысль, что Людовик XIV переменил свое решение. Каково же было удивление дофина, когда в одно прекрасное утро к нему пришли с предложением узаконить его дочь от мадемуазель де Ла Форс, но с условием, что он не будет противиться браку короля с г-жой де Ментенон!

— Скажите тем, кто послал вас ко мне с этим бесстыдным предложением, — ответил дофин, — что я смотрю и всегда буду смотреть на них как на злейших врагов величия Франции и славы короля. И если я когда-нибудь буду иметь несчастье стать повелителем, то, клянусь вам, я заставлю этих людей раскаяться в дерзости, какую они совершили, предложив мне присоединиться к их заговору, узаконив мою дочь; и если бы любовь, которую я питаю к этой девочке, могла довести меня до подобной глупости, то я в то же мгновение пал бы на колени, чтобы умолять Господа забрать ее от меня, но не допускать такого позора! Ступайте и никогда более не попадайтесь мне на глаза!

И тогда Людовик XIV решил заключить этот брак, не говоря более никому ни слова.

В один из вечеров января 1686 года отец Ла Шез, камердинер Бонтан, архиепископ Парижский г-н де Арле и г-н де Моншеврёй были уведомлены, что они должны явиться в указанный им кабинет Версальского дворца. Лувуа сам согласился быть свидетелем этого бракосочетания, но с условием, что оно никогда не будет объявлено открыто. В кабинете был установлен алтарь. Собравшиеся несколько минут ожидали там короля, перед так как он вошел, ведя за руку г-жу де Ментенон, и вместе с ней встал на колени перед алтарем.

Отец Ла Шез провел венчальную службу, Бонтан ему прислуживал, а Лувуа и Моншеврёй выступили в качестве свидетелей. И на другой день Версаль пробудился в слухах о весьма странной новости: вдова Скаррона вышла замуж за Людовика XIV!

В день венчания Людовику XIV было сорок семь лет, один месяц и семнадцать дней, а г-же де Ментенон — пятьдесят два года.

С тех пор в королевской семье начались раздоры, которые омрачили конец царствования Людовика XIV. Дофин полностью уединился в Мёдоне. Теперь он редко приезжал в Версаль и никогда не оставался там ночевать. Король пытался устраивать приемы в покоях г-жи де Ментенон, чтобы привлечь туда сына, но усилия его оказались тщетными: дофин не желал признавать ее мачехой; однажды, по завершении мессы, король взял дофина под руку, надеясь преодолеть на этот раз его решимость почтением, которое он привык внушать, и повел его к покоям г-жи де Ментенон, однако у порога, который он поклялся не переступать, дофин остановился, высвободил руку из сжимавшей ее отцовской руки, почтительно поклонился королю и, не произнеся ни слова, удалился.

После этого г-жа де Ментенон поклялась в ненависти к дофину, открыто проявлявшему к ней презрение. Не проходило и дня, чтобы маленький двор в Мёдоне не становился источником очередной эпиграммы, очередного сонета или оскорбительного сочинения, которые сильно огорчали короля. Одно из таких стихотворений настолько вывело его из себя, что он послал за начальником полиции, чтобы поручить ему отыскать автора этого сочинения. Но, приглядевшись внимательнее к листку с сонетом, автора которого он решил наказать, король едва ли не со страхом узнал почерк герцогини Бурбонской.^[68] И потому он отослал обратно начальника полиции, не дав ему никаких приказаний. Вот эти стихи:

В то же самое время появилось письмо, осуждавшее отмену Нантского эдикта, подобно тому как сонет герцогини Бургундской клеймил позором новый брак короля. Это письмо г-жа де Монтеспан получила через посредство герцогини Портсмутской, той самой искусительницы, которую Людовик XIV некогда послал к Карлу II, чтобы оторвать его от союза с Голландией; оно было целиком и полностью написано рукой этого короля, который тоже был внуком Генриха IV. Мы воспроизводим это послание дословно:

«Ваше Величество, именем великого Генриха, кровь которого течет в наших жилах, заклинаю Вас уважать протестантов, к которым он относился, как к своим чадам. Если же, как о Вас говорят, Вы хотите заставить их отказаться от исповедуемой ими веры под угрозой изгнать их из пределов Вашего государства, то я предложу им убежище в Английском королевстве. Я докажу им, что имею честь быть внуком великого Генриха, оказав покровительство тем, кто так долго и храбро сражался под его знаменами. Я убеждаю себя, что Вы удалите от себя тех вероломных советчиков, которые задумали подобное изгнание. Многие из этих протестантов проливали свою кровь, находясь на Вашей службе, и какую же награду Вы уготовили им?! Нищету и бесчестие быть изгнанным из своего отечества, отечества великого Генриха! Какой человек не станет гордиться тем, что был рожден его подданным? И вот наследник его престола, его внук, готов разрушить здание, которое тот с таким трудом упрочил и которое, в конечном счете, стоило ему жизни! Короли Франции, вступая на престол, должны были бы приносить клятву не терпеть рядом с собой и своей семьей ни одного иезуита, ведь их обвиняли в причастности к убийству Генриха IV, а сегодня они осмеливаются оскорблять его и в могиле, уничтожая самое драгоценное из совершенных им дел. Прислушайтесь же, брат мой и кузен, к увещаниям одного из Ваших ближайших родственников, который любит Вас как короля и ценит как друга».

Это письмо произвело впечатление тем большее, что г-жа де Монтеспан предала его гласности спустя несколько месяцев после смерти того, кто его написал, и оно показалось голосом, прозвучавшим из гроба, чтобы сделать последнюю и тщетную попытку спасти несчастных кальвинистов.

Карл II скончался 16 февраля 1685 года, и трон занял его брат, Яков II.

Последние годы своего царствования Карл II прожил достаточно спокойно, и причиной этого покоя было, прежде всего, его равнодушие к вопросам религии. Он был безучастен к спорам, которые разделяют людей по их верованиям, и его религией являлся деизм, столь удобный для тех, кто желает соединить наслаждения плоти со спокойствием совести.

Напротив, Яков II, с самого детства приобщенный к католическому вероисповеданию, обладал рвением, присущим тем, кто желает обращать других в свою веру. Будь он турком или китайцем, последователем Магомета или приверженцем Конфуция, будь он скептиком или даже безбожником, англичане, уставшие от смут, которые не давали им спокойно жить до казни Карла I и после смерти Кромвеля, позволили бы ему, по всей вероятности, оставаться в его вере, при условии, что он позволит им исповедовать их собственную веру. Но, ободряемый Людовиком XIV в своем желании стать абсолютным монархом и побуждаемый иезуитами к восстановлению католичества и их влияния, Яков II начал действовать так, словно переворот, который он хотел произвести в пользу папства, уже свершился. Английский король открыто принял у себя во дворце нунция его святейшества и одновременно посадил в тюрьму семь англиканских епископов, которых он вполне мог привлечь на свою сторону посредством убеждения. Вместо того чтобы даровать Лондону новые привилегии, как это сделал, взойдя на трон, Карл И, он отнял у столицы несколько тех, какие она считала приобретенными раз и навсегда. И потому один кардинал, видя это неразумное поведение, предложил Иннокентию XI отлучить Якова II от Церкви как человека, намеренного уничтожить те остатки католицизма, какие еще существовали в Англии.

Тем временем принц Оранский не спускал глаз с престола своего тестя, после смерти которого этот престол должен был достаться ему, если у Якова так и не будет сына. Однако внезапно распространился слух, что английская королева беременна, и вскоре она родила сына. После этого все надежды штатгальтера рухнули, и он был вынужден завоевывать то, что ему не пожелали оставить в наследство.

Принц Оранский снарядил флот, способный перевести пятнадцать тысяч солдат. Повсюду было объявлено, что флот этот предназначен для того, чтобы вести войну с Францией, и это никого не удивило, ибо все знали о ненависти, которую штатгальтер Голландии питал к королю Франции с тех пор, как Людовик XIV предложил Вильгельму взять в жены одну из его побочных дочерей и тот ответил: «Принцы Оранского дома привыкли брать в жены законных дочерей великих королей, а не дочерей их шлюх!» Тем не менее более двухсот человек знали об истинном предназначении флота, но, что удивительно, тайна была сохранена; и только когда голландский флот показался в виду английских берегов, Яков II понял, для чего на самом деле эти корабли предназначались. Голландский флот прошел среди английских кораблей, даже не подав им сигналов.

И тогда Яков II написал письма Людовику XIV и императору.

Император ответил ему: «С вами случилось лишь то, что мы и предсказывали». Людовик XIV приготовился прийти ему на помощь, но, прежде чем он успел собрать свой флот, гонец доставил ему известие о том, что английская королева и принц Уэльский благополучно прибыли в Кале, находясь под охраной Лозена. И в самом деле, изгнанный из Версаля, знаменитый царедворец нашел, как мы уже говорили, прибежище при Сент-Джеймском дворе и вскоре сподобился таких же милостей от короля Якова II, каких некогда удостаивался от Людовика XIV. И в час беды, когда Якова II покинули обе родные дочери и один из зятьев, а другой зять преследовал его, английский король поручил Лозену сопроводить его жену и сына во Францию. И потому сразу по прибытии в Кале английская королева написала Людовику XIV письмо, намекая в нем, что только одно обстоятельство омрачает ту радость, какую она испытывает, вверяясь покровительству столь великого короля, а именно, что у нее нет возможности привести к его стопам того, кому и она, и принц Уэльский обязаны не только свободой, но, быть может, и жизнью.

Людовик XIV ответил ей, что, разделяя ненависть королевы к ее врагам, он, естественно, должен разделять и ее признательность к друзьям и потому поспешит изъявить герцогу де Лозену свое удовлетворение его действиями, вернув ему свою благосклонность.

И в самом деле, когда король выехал навстречу английской королеве в Шату, он сказал ей:

— Сударыня, я оказываю вам печальную услугу, но надеюсь в скором времени оказать вам услугу более значительную и более приятную.

Затем он повернулся к Лозену и протянул ему руку, которую тот почтительно поцеловал; в тот же день король возвратил герцогу его прежние привилегии при дворе и пообещал ему предоставить покои в Версальском дворце.

Приехав в замок Сен-Жермен, которому с этого времени предстояло стать резиденцией августейших беглецов, королева Англии оказалась окружена такой же свитой, какую имела при жизни королева Франции. Кроме того, она нашла на туалетном столике кошелек с десятью тысячами луидоров. На другой день прибыл ее муж, и в тот же день был улажен вопрос о его свите. Яков II получил такой же придворный штат, как у французского короля, таких же гвардейцев, а также годовое содержание размером в шестьсот тысяч ливров.

Мало того, Людовик XIV тотчас же занялся восстановлением его на престоле. К несчастью для Якова II, в разгар этих приготовлений французский король опасно заболел.

Хотя Людовику XIV не было еще пятидесяти лет, он начал ощущать первые признаки приближающейся старости. Он уже испытал несколько приступов подагры, как вдруг двор напугало более серьезное недомогание короля: у него открылся свищ. Эта болезнь представлялась весьма опасной, ибо в те времена хирургия была далеко не такой развитой, как в наши дни. Королевский хирург Феликс, опытный для своего времени медик, затворился в Отель-Дьё и на протяжении целого месяца производил опыты над несчастными больными, которых ему привозили из всех больниц Парижа. Когда Феликс почувствовал, что нужный уровень мастерства им приобретен, он известил короля о необходимости приготовиться к операции. Впрочем, о болезни короля никто толком ничего не знал, и об опасности, которая ему угрожала, были осведомлены только четыре человека: г-жа де Ментенон, Лувуа, Феликс и дофин.

И в самом деле, в тот момент, когда европейская коалиция, так называемая Аугсбургская лига, душой которой был новый английский король Вильгельм III, готовилась к войне с Людовиком XIV, известие о том, что французский король неспособен встать во главе своих войск, как он это делал прежде, могло придать его врагам огромную уверенность в себе и усилить их решимость. И потому в то самое время, когда четыре человека дрожали за жизнь августейшего больного, дофина получила приказ продолжать свои приемы и давать балы, как если бы король был совершенно здоров.

Операция была произведена в присутствии этих четырех доверенных лиц: г-жа де Ментенон стояла возле камина; маркиз де Лувуа, стоя у кровати, держал короля за руку, а дофин расположился у его ног; Феликс ходил взад и вперед и делал необходимые приготовления. Операция оказалась чрезвычайно удачной: король ни разу не вскрикнул и, когда процедура была завершена, пожелал показаться придворным.

Таким образом, Франция узнала о выздоровлении своего короля одновременно с известием о его болезни и опасности, которой он подвергался.

Между тем мир, возможно, и не был бы нарушен, если бы не одно ничтожное событие, доказавшее, на какой тонкой нити держится спокойствие народов. Людовик XIV, не довольствуясь сооружением Версаля, приказал построить еще и Трианон. Ленотру было поручено разбить там сады в стиле, совершенно отличном от стиля садов роскошного светила, лишь спутником которого был Трианон.

Король по-прежнему питал страсть к строительству и испытывал потребность руководить им лично. И вот однажды, когда он в сопровождении Лувуа, занявшего после Кольбера должность главноуправляющего королевскими постройками, осматривал строившийся Трианон, ему показалось, будто одно из окон не гармонирует с другими. Он тотчас сказал об этом Лувуа, но тот, желая поддержать свое достоинство главноуправляющего, возразил, что у него по поводу этого окна никаких замечаний нет. Однако короля было не так просто переубедить: на другой день он снова отправился в Трианон, встретил там Ленотра и, подведя его к окну, ставшему предметом разногласий, попросил быть судьей в своем споре с министром. Ленотр, в равной степени опасавшийся поссориться как с одним, так и с другим, долго отпирался, воздерживаясь высказывать сколько-нибудь определенное мнение. Тогда король приказал ему обмерить окно, которое, по его утверждению, было меньше остальных; Ленотр нехотя взялся за дело, в то время как Лувуа громко ворчал, а король нетерпеливо прохаживался; в результате обмера выяснилось, что Лувуа ошибся. Король, до этой минуты сдерживавший свой гнев, разошелся вовсю и заявил своему министру, что начал уставать от его упрямства и что стало большой удачей, что он сам явился на стройку, ибо, если бы случай не привел его сюда, Трианон был бы построен вкривь и вкось.

Эта сцена произошла на глазах придворных и рабочих, так что Лувуа, тем более оскорбленный, что выговор был сделан ему в присутствии многих свидетелей, вернулся к себе в полной ярости и воскликнул:

— Я погиб, если мне не удастся занять чем-нибудь человека, который впадает в гнев из-за такой безделицы! Только война может отвлечь его от этих построек, и, черт побери, раз уж она так нужна и ему, и мне, он ее получит!

XLV. 1691 — 1695

Всеобщая война. — Вторичное опустошение Пфальца. — Маршал де Люксембург. — Маршал де Дюра. — Дофин. — Катина. — Взятие Филипсбурга. — Выигранные и проигранные сражения. — Принц Евгений. — Последствия гражданской войны в Севеннах. — Ужасный конец аббата дю Шела́. — Смерть принца де Конде. — Борьба между г-жой де Ментенон и Лувуа. — Король и министр. — Сцена с каминными щипцами. — Караул, поставленный не лучшим образом. — Прогулка и монолог. — Смерть Лувуа. — Раскрытие причин его смерти. — Испанская королева умирает от яда.

Так что Европа вновь была отдана во власть всеобщей войны, и произошло это по той причине, что одно из окон Трианона оказалось меньше, чем другие, и король имел несчастье взять верх в споре со своим министром.

Вот каковы были итоги этой войны.

На море произошло два сражения: одно у мыса Бевезьер,^[69] выигранное Турвилем, другое у мыса Ла-Хог, выигранное адмиралом Расселом.

В Италии возобновились военные действия и была одержана победа в битве при Стаффарде, вследствие чего Виктор Амедей II лишился Савойи и большей части крепостей в Пьемонте, однако с помощью Австрии, то есть с помощью четырех тысяч человек под началом принца Евгения, герцог снова начал войну, театром которой были горы, лощины и ущелья и которой так хорошо соответствовали его земля и его гений. Принц Евгений заставил французов снять осаду с города Кунео, а герцог Баварский, прибыв со свежими подкреплениями, вынудил нас отступить за Альпы.

Именно тогда в Париже впервые победоносно прозвучало имя сына графини Суассонской. Предназначенный в юности к духовному званию, он отказался от церковной карьеры и отправился воевать с турками. По возвращении из этого крестового похода, где он завоевал славу, принц попросил Людовика XIV дать ему полк, но тот ответил отказом. И тогда принц написал Людовику XIV письмо, где было сказано, что, поскольку король отказывается использовать его на своей службе, он идет служить императору. Людовик XIV посмеялся над письмом Евгения, которое он счел проявлением необычайной дерзости молодого человека, и в тот же вечер, показывая во время карточной игры это письмо Вильруа, кому этот самый принц Евгений причинил впоследствии столько беспокойства, с насмешкой произнес:

— Не кажется ли вам, что я не так уж много на этом потерял?

В Испании маршал де Ноайль взял Уржель, проложив себе этим путь в Арагон, а граф д’Эстре бомбардировал Барселону.

На Рейне, за неимением принца де Конде, умершего за три года до этого, и Креки, умершего в предыдущем году, вести кампанию было поручено Анри де Дюрфору, маршалу де Дюра, под начальством монсеньора дофина, сына Людовика XIV. Среди прочих генералов в этой армии находились Катина и Вобан; последнему из них предстояло руководить осадой Филипсбурга, где дофин должен был пройти боевое крещение. Перед отъездом дофина в армию король вызвал его к себе и сказал ему:

— Сын мой, посылая вас командовать моими войсками, я даю вам возможность проявить ваши достоинства. Покажите же их всей Европе, дабы, когда меня не будет на свете, никто не догадался, что король умер!

Дофин отправился на войну и, поскольку у нас, как известно, всегда принято распевать, прибыл под стены осажденного города, сопровождаемый припевом песенки, которая пользовалась тогда огромным успехом и слова которой ему посчастливилось опровергнуть.^[70]

Филипсбург был взят за девятнадцать дней, Мангейм — за три дня, Франкенталь — за два, а Шпейер, Вормс и Оппенгейм сдались при одном появлении французов, которые уже владели Майнцем и Гейдельбергом.

В разгар этой войны пришел знаменитый приказ Лувуа обратить все в пепел и превратить Пфальц в пустыню. И тогда сильнее прежнего запылал пожар, в пламени которого Тюренн некогда сжег два города и двадцать деревень.

Вильгельм, утвердившийся на троне своего тестя, при зареве этого пожара переплыл море, чтобы сразиться с французской армией на том самом поле боя, где ему уже доводилось с ней встречаться. Это был человек, которого мы слишком хорошо знали по собственному горькому опыту, чтобы не попытаться противопоставить ему достойного противника. Выбор короля остановился на Люксембурге, который уже два или три года находился в немилости у Лувуа, ненавидевшего этого маршала так же, как он ненавидел Тюренна, как он ненавидел всех, кто был велик и силен.

Отправляясь в армию, Люксембург выразил королю опасения по поводу ненависти, которую он оставлял за своей спиной. Однако Людовик XIV, так хорошо умевший проявлять свою волю, когда это было необходимо, а порой даже и когда в этом не было нужды, ответил маршалу:

— Поезжайте спокойно, я позабочусь, чтобы Лувуа вел себя честно. Я заставлю его пожертвовать во благо моей службы ненавистью к вам; пишите непосредственно мне, и ваши письма не будут проходить через его руки.

Люксембург начал эту кампанию, которая принесла ему прозвище драпировщика собора Парижской Богоматери, с победы при Флёрюсе; его первой посылкой в столицу стали двести знамен и штандартов. В ходе этой кампании происходили также знаменитые осады Монса и Намюра, которыми руководил лично король, и сражения при Стенкеркене и Нервиндене, в которых герцог Шартрский, сын герцога Орлеанского, имевший тогда от роду пятнадцать лет, принял свое боевое крещение. Позднее, рассказывая о регенте, мы еще вернемся к этому славному началу его карьеры. Герцог Бурбонский, Луи III, внук Великого Конде и супруг мадемуазель де Нант, также удостоился высокой оценки в этих двух сражениях.

Однако внешними войнами дело не ограничивалось. Франция стала жертвой гражданской войны, раздиравшей ее нутро. Отмена Нантского эдикта принесла плоды, и пламя, охватившее Пфальц, достигло Севенн. Напомним читателю о жутком священнике, безжалостном миссионере, посланном в Манд в качестве инспектора католических миссий. Аббат дю Шела́ был верен своим правилам и применял новый закон со всей его строгостью. Он отнимал детей у их отцов и матерей, помещал их в монастыри и, дабы они раскаялись в ереси, которой научили их родители, подвергал их таким наказаниям, что многие из них умирали.

Он входил в спальни к умирающим, но не для того, чтобы подать им утешение, а с угрозой. Словно ангел небесного гнева, он склонялся над их ложем, чтобы сказать им, что в случае, если они умрут без обращения в истинную веру, их осудят посмертно, а их тела, лишенные погребения, подвергнут прилюдному поношению и затем бросят на свалку.

Наконец, когда благочестивые дети пытались избавить своих умирающих родителей от его угроз или их бездыханные тела от его гонений, унося их из дома еще живых, чтобы дать им спокойно испустить дух, или уже умерших, чтобы похоронить их по-христиански, он объявлял виновными в оскорблении религии даже тех, кто давал приют этому святому непослушанию, за которое они и у язычников не были бы отлучены от алтарей.

После четырех лет такой деятельности, по-прежнему готовый к мученичеству, он велел заранее вырыть ему могилу в церкви Сен-Жермена, избрав ее местом своего упокоения, поскольку она была построена папой Урбаном V в бытность его епископом Мандским.

С того времени, как аббат дю Шела́ стал архипресвитером Севенн, каждый день был отмечен арестами, истязаниями и смертными казнями. И прежде всего он преследовал протестантских пророков, полагая их главными источниками ереси. Две или три пророчицы были казнены по его приказу, как только они появились. Одна из этих несчастных, имя которой осталось неизвестным, была сожжена в Монпелье; другая, которую звали Франсуазой де Бре, была повешена. Наконец, еще один протестантский пророк, по имени Ла Куат, был осужден на колесование, как вдруг утром того дня, который был назначен для казни, его не оказалось в тюрьме, и никто так никогда и не узнал, как он оттуда вышел. Тотчас же распространился слух, будто, ведомый Святым Духом, подобно тому как святого Петра некогда вел ангел, он невидимым прошел мимо стражников.

Однако этот спасенный чудесным образом пророк, снова став видимым, принялся, в свой черед, требовать смерти аббата дю Шела́, представляя его как Антихриста. В итоге все, кто пострадал от архипресвитера, все, кого он заставил носить траур, а число таких было велико, собрались по призыву Ла Куата и под предводительством кузнеца Лапорта и некоего Эспри Сегье, после Ла Куата самого почитаемого из двадцати или тридцати пророков, имевшихся в то время у еретиков, направились в аббатство Монвер, которое архипресвитер избрал своим местопребыванием. Толпа была вооружена косами, алебардами и мечами, а у нескольких человек имелись даже ружья и пистолеты.

Аббат находился в своей молельне, когда, несмотря на отданный им строгий приказ не тревожить его во время молитвы, туда вбежал, страшно перепуганный, один из его слуг и объявил, что с горы спускаются фанатики. Вначале аббат решил, что речь идет о каком-то малочисленном сборище, намеревающемся освободить шестерых узников, которых он держал в колодках. И, поскольку его охраняли солдаты, он вызвал к себе их командира и дал ему приказ выступить против фанатиков и разогнать их.

Но, увидев неожиданно большое число бунтовщиков, командир охраны рассудил, что у него нет сил атаковатьих и ему ничего не остается, как обороняться. Поэтому он приказал запереть ворота аббатства и разместил своих солдат позади баррикады, поспешно возведенной под аркой, которая вела к покоям архипресвитера. Как только эти приготовления закончились, внешние ворота разлетелись в щепки под ударами бревна, которым осаждающие пользовались как тараном. Тотчас же они рассыпались по первому двору, угрожающими криками требуя освободить узников. В ответ на эти угрозы аббат дю Шела́ приказал открыть огонь.

Приказ был исполнен: один гугенот упал мертвым, двое других были ранены. Нападающие немедленно ринулись на баррикаду и за несколько минут взяли ее приступом, проявляя ту безотчетную храбрость, какая присуща людям, которые охвачены душевным подъемом и полагают, что они сражаются за святое дело. Во главе их по-прежнему стояли Лапорт и Эспри Сегье, жаждавшие отомстить: один за смерть отца, другой — за смерть сына, казненных по приказу аббата дю Шела́.

Солдаты укрылись в нижнем зале, находившемся под той комнатой, где вместе со своими слугами молился архипресвитер.

В этой атаке двое фанатиков были убиты и пятеро ранены, так что оба главаря, опасаясь отчаянного сопротивления со стороны солдат, предложили сначала освободить узников, а затем сжечь аббатство.

Так что одна часть отряда бросилась на поиски узников, а другая стала наблюдать за тем, чтобы из аббатства никто не вышел. Узников нашли очень быстро, ибо, догадавшись о том, что на помощь к ним пришли их братья по вере, они стали звать их громкими криками. Несчастных вытащили из темницы, где они находились уже неделю: их ноги были зажаты в разрезанных надвое брусьях. Это были трое юношей и три девушки, которых схватили в тот момент, когда они собирались бежать из Франции. Тела их раздулись, кости у них были переломаны, и несчастные не имели сил стоять на ногах.

При виде этих мучеников гнев и ненависть нападающих стала еще сильнее, если только такое было возможно. Раздались крики: «Поджигай! Поджигай!», и в одно мгновение скамьи, стулья и прочая мебель, которую свалили в кучу на лестнице и у дверей нижнего зала, набросав сверху солому, запылала.

Тем временем аббат, ощущая, что огонь подбирается все ближе, уступил просьбе одного из своих слуг и попытался бежать через окно. Но простыни, которыми он воспользовался для спуска, оказались слишком короткими, ему пришлось спрыгнуть с довольно большой высоты на землю, и, падая, он сломал себе ногу. Так что ему удалось лишь доползти до угла ограды, где он попытался спрятаться, но яркие отблески пожара осветили беглеца и выдали его врагам. В одно мгновение они обступили его, и послышался единодушный крик:

— Смерть архипресвитеру! Смерть палачу!

Но Эспри Сегье подбежал к аббату, простер над ним руки и воскликнул:

— Вспомните слова Господа! Господь не хочет смерти грешника, но чтобы он обратился и жив был.

— Нет! Нет! — в один голос закричали бунтовщики. — Нет, пусть умрет! Нет пощады тому, кто убивал, не зная жалости! Смерть сыну Велиала! Смерть!

— Умолкните! — воскликнул пророк, перекрывая голосом эти крики. — Ибо вот что говорит вам Господь моими устами: если этот человек пожелает последовать за нами и исполнять среди нас обязанности пастыря, надлежит пощадить его жизнь, которую он посвятит отныне проповеди истинной веры!

— Лучше тысячу раз умереть, — ответил архипресвитер, — чем потворствовать ереси!

— Так умри же! — воскликнул Лапорт, ударив его кинжалом. — Это тебе за моего отца, которого по твоему приказу сожгли в Ниме!

И он передал кинжал Эспри Сегье.

Архипресвитер даже не вскрикнул, и могло показаться, что кинжал притупился о его рясу, словно о кольчугу, если бы из раны на его груди не потекла на землю кровь. Он лишь возвел к небу руки и глаза и произнес слова покаянного псалма:

— Из глубины взываю к тебе, Господи! Услышь голос мой!

И тогда Эспри Сегье поднял руку и в свой черед ударил его, воскликнув:

— Это тебе за моего сына, которого по твоему приказу живым колесовали в Монпелье!

И он передал кинжал третьему фанатику.

Но и этот удар не был смертельным. Однако показалась еще одна струйка крови, и аббат уже более слабым голосом промолвил:

— Избавь меня, Господи, от кар, которых я достоин за свои кровавые деяния, и я с радостью возвещу твое правосудие!

В эту минуту тот, к кому перешел кинжал, приблизился к аббату и тоже нанес ему удар, воскликнув:

— Это тебе за моего брата, который по твоей воле умер в колодках!

На этот раз удар попал в сердце; аббат рухнул на землю, прошептав:

— Смилуйся надо мной, Господи, по благости своей!

И с этими словами он испустил дух.

Но его смерть не утолила жажду мщения тех, кто не успел ударить его, пока он был жив. И теперь каждый по очереди подходил к его мертвому телу и, как это делали трое первых фанатиков, наносил ему удар, называя имя любимого человека, погибшего по вине убитого, и произнося слова проклятия. Всего аббат получил пятьдесят два удара кинжалом.

После подобной расправы надеяться на помилование не приходилось, и разгорелась истребительная война, которая сравнима по жестокости с Варфоломеевской ночью и которую труднее простить, ибо в ней не было никакой надобности. Мы не будем рассказывать здесь обо всех подробностях этой войны, они и так известны, однако позднее нам предстоит увидеть, как при дворе Людовика XIV ненадолго появится один из самых грозных гугенотских вождей в те годы, знаменитый Жан Кавалье.

За тот период времени, какой мы только что обозрели, умерли два человека, оставившие значительный след в истории своего века, один как полководец, другой как министр. Один — это принц де Конде, другой — маркиз де Лувуа.

Великий Конде, которого смерть столько раз щадила на поле боя, умер вследствие того, что ему нанесла визит его внучка, герцогиня Бурбонская, заболевшая оспой. Он был последним представителем той крупной знати, что пришла на смену крупным феодалам, последним принцем, открыто воевавшим против своего государя. И потому его военный талант был скорее прямолинейным и основанным на инстинкте талантом военачальника эпохи рыцарства, чем основанным на расчете и, если так можно выразиться, математическим талантом таких военачальников, как Тюренн, Катина, а позднее и маршал де Сакс. Последние семь или восемь лет Конде жил вдали от двора. Сам ли он удалился от Людовика XIV, чье величие его оскорбляло? Или же это Людовик XIV удалил его от себя, не в силах терпеть прозвище «Великий», которое еще при жизни получил человек, какое-то время бывший его врагом? Однако на ложе смерти принц изменил мнение о короле, а после смерти принца и король изменил мнение о нем. Умирая, Конде умолял Людовика XIV вернуть ко двору принца де Конти, впавшего в полную немилость, и, когда король получил письмо Конде и одновременно узнал, что автор письма умер, он произнес:

— В его лице я потерял моего лучшего полководца.

Король даровал прощение, о котором его просил Конде.

Надгробную речь Конде поручено было произнести Боссюэ: только самому великому оратору своего времени подобало воздать хвалу самому великому полководцу.

Что же касается Лувуа, то его смерть была плачевна и исполнена тайны.

Выше мы сказали, что, вступив в борьбу с г-жой де Ментенон, Фенелон лишился милости короля, а Лувуа, возможно, поплатился жизнью. Поясним сказанное.

Как только г-жа де Ментенон стала женой короля, ее новое положение проявилось во всем своем блеске: она не осмелилась носить герб своего мужа, ибо это был герб Франции, однако отказалась от герба Скаррона и носила отныне лишь свой собственный, который, однако, не окружал витой шнур, указывающий на вдовство. Через неделю после церемонии бракосочетания г-жа де Ментенон получила покои в Версале, находившиеся у верхней площадки главной лестницы, напротив покоев короля и на том же уровне. С этого момента, где бы ей ни доводилось бывать, она всегда старалась расположиться так же близко к Людовику XIV и по возможности на одном уровне с ним. Более того, с этого времени все государственные дела обычно решались в ее покоях; по обе стороны камина в ее кабинете стояли два кресла: одно для короля, другое для нее, а перед столом находились два табурета: один для ее сумочки с рукоделием, другой для министра. И, пока король и министр занимались делами, г-жа де Ментенон читала или вышивала. Так что она слышала все, что происходило между королем и министром, которые говорили при ней, не понижая голоса; она редко вставляла слово в их разговор, и еще реже это слово имело какие-либо последствия. Однако король часто интересовался ее мнением. И тогда она отвечала крайне сдержанно, не выказывая своего интереса ни к делам, ни к людям, о которых шла речь, но на самом деле заранее обсудив все с министром. Что же касается ее прочих связей, то они представляли собой следующее: порой она наносила визит английской королеве и играла с ней в карты, а время от времени принимала ее у себя. Никогда она не посещала ни одну принцессу крови, даже герцогиню Орлеанскую. И ни одна из них никогда не посещала г-жу де Ментенон, если только речь не шла об аудиенции, что случалось крайне редко и непременно становилось новостью. Если же г-жа де Ментенон желала поговорить с принцессами, дочерями короля, то она посылала за ними; и, поскольку почти всегда она оказывали им эту милость для того, чтобы побранить их, они являлись к ней, дрожа от страха, а уходили обычно в слезах. Разумеется, подобный этикет не имел значения для герцога Менского, перед которым двери в покои г-жи де Ментенон открывались в любой час и которого его бывшая гувернантка принимала с распростертыми объятиями.

Однако вскоре все эти тайные и, так сказать, камерные почести стали казаться ей недостаточными, и она пожелала, чтобы о ее браке было объявлено официально.

Чтобы добиться от Людовика XIV согласия на это, вновь принялись действовать герцог Менский и Боссюэ. Король уступил любви одного и красноречию другого и дал обещание сделать все то, что у него просили.

Однако Лувуа, тративший более ста тысяч франков на содержание собственной тайной полиции во дворце, немедленно узнал и об уловках г-жи де Ментенон, добивавшейся своего официального признания женой Людовика XIV, и об обещании короля, которое тот имел слабость дать. Лувуа немедленно вызвал в Версаль архиепископа Парижского, г-на де Арле, присутствовавшего на венчании короля и г-жи де Ментенон, и по окончании обеда, взяв деловые бумаги, вместе с прелатом отправился в покои короля, где, как он это делал всегда, вошел прямо в его кабинет. Король, собиравшийся отправиться на прогулку, с удивлением остановился и спросил министра, что заставило его прийти в столь непривычный час.

— Очень спешное и важное дело, — ответил Лувуа, — которое требует, чтобы я поговорил с вашим величеством наедине.

Придворные и лакеи тотчас же вышли из кабинета, однако дверь осталась открытой, так что они могли не только слышать то, что там говорилось, но и видеть с помощью зеркал то, что там происходило.

Лувуа пришел напомнить королю об обещании, которое тот дал ему и г-ну де Арле, никогда не объявлять официально о своем бракосочетании с г-жой де Менте-нон. Людовик XIV, видя, что министр уличил его в притворстве, стал что-то бормотать, безуспешно оправдываться, запутался в беспомощных и прозрачных увертках и, не зная, что ответить на это обвинение, и желая отделаться от того, кто ему досаждал, двинулся к другому кабинету, где находились придворные и лакеи. Однако Лувуа поспешно встал между ним и дверью, опустился на колени, отстегнул маленькую шпагу, которую он всегда носил на поясе, и, эфесом вперед подавая ее королю, воскликнул:

— Государь! Убейте меня, дабы я не видел, как мой король изменил слову, которое он дал мне, а точнее, которое он дал самому себе!

Людовик XIV сердится, топает ногами и настойчиво требует дать ему пройти. Но, вместо того чтобы подчиниться, министр продолжает удерживать короля и, из опасения, что он может ускользнуть, доходит до того, что хватает его в охапку, продолжая рисовать ему ту страшную противоположность, какую являет происхождение г-жи де Ментенон по сравнению с его собственным происхождением, и тот контраст между ее изначальной нищетой, столь жалкой, и ее нынешним высочайшим положением, которым она не хочет удовольствоваться, и в итоге король во второй раз дает обещание, что никогда, ни при жизни Лувуа, ни после его смерти, этот брак не будет объявлен официально.

Госпожа де Ментенон, полная надежд, каждую минуту ожидала, что Людовик XIV придет и скажет ей, в какой день будет официально объявлено, что она стала женой короля. Прошла неделя, но об этом не было ни слова. И тогда г-жа де Ментенон решилась напомнить королю об обещании, которое он дал герцогу Менскому и Боссюэ. Но, едва она возобновила свои настояния, король прервал ее и попросил никогда более не говорить об этом деле. Госпожа де Ментенон, также имевшая свою полицию, стала разбираться, наводить справки, узнала о том, что произошло между королем и Лувуа, и, начиная с этого времени, стала готовить министру гибель, которую она замышляла уже давно.

Все это происходило в разгар опустошения Пфальца, и, несмотря на глубокое уважение, которое Людовик XIV всегда внушал к себе и своим делам, слух об этой жестокости произвел даже при дворе весьма тягостное впечатление. Госпожа де Ментенон воспользовалась одной из минут сомнения, которое охватывало Людовика XIV, когда распоряжения исходили не от него. В разговоре с его величеством она высказалась в пользу баварцев, пробудив в нем угрызения совести, уснувшие в отношении жителей Севенн, и в конце концов заявила, что, хотя все распоряжения по поводу Пфальца исходят от министра, ненависть, которую они вызывают, обрушивается на короля. Но, поскольку Людовик XIV был причастен к этим распоряжениям, он не стал ни в чем упрекать Лувуа; однако он начал испытывать в его присутствии то чувство тревоги, какое преступник ощущает в присутствии своего сообщника.

Между тем Лувуа, напротив, был вполне доволен жестокими расправами в Пфальце и, продолжая идти тем же путем, предложил Людовику XIV сжечь Трир, ибо у него были опасения, что неприятель может превратить этот город в опасную крепость. Однако на этот раз, вместо того чтобы приветствовать предложение министра, Людовик XIV ответил решительным отказом. Лувуа начал настаивать, но король проявил твердость, и план министра принят не был.

Когда Лувуа уехал, г-жа де Ментенон не преминула присоединиться к мнению Людовика XIV и подчеркнуть всю ту хладнокровную жестокость, какая заключалась в совете министра.

Но, как можно судить по истории с окном в Трианоне, Лувуа был не из тех людей, кто легко отступал, даже перед тем, перед кем отступали все. И потому, придя несколько дней спустя в покои г-жи де Ментенон, чтобы, как обычно, поработать там с Людовиком XIV, он в конце совещания произнес, обращаясь к королю:

— Государь, во время нашей последней встречи я прекрасно понял, что лишь угрызения совести помешали вам согласиться с предложением сжечь Трир, хотя эта мера совершенно необходима, и потому я взял на себя ответственность за нее, равно как и беру ее на свою совесть, и уже отправил курьера с приказом предать Трир огню.

Вне всякого сомнения, терпение Людовика XIV было на пределе, ибо, как только эти слова были произнесены, он, обычно всегда такой сдержанный и прекрасно владеющий своими чувствами, бросился к каминным щипцам и непременно ударил бы ими министра, если бы г-жа де Ментенон не бросилась между ними, воскликнув:

— Ах, государь, что вы делаете?!

Тем временем Лувуа успел дойти до двери, но, прежде чем он вышел из комнаты, король крикнул ему вслед:

— Извольте сию же минуту отправить второго курьера, и пусть он вернет первого! Вы отвечаете мне за это головой!

Лувуа не нужно было отправлять второго курьера, поскольку первый, готовый к отъезду, ждал результатов дерзкой попытки, на которую решился министр и которая потерпела неудачу.

Еще одно событие окончательно погубило Лувуа в глазах короля. Людовик XIV замыслил взять Моне в начале весны 1691 года и решил, что дамы будут приглашены принять участие в осаде, как это было в случае Намюра; но Лувуа категорически воспротивился этому, заявив, что казна недостаточно богата для подобных глупостей.

Людовик XIV был глубоко уязвлен, впервые в жизни не имея сил осуществить задуманное. Однако он уступил перед неумолимой волей цифр, и Моне не удостоился чести быть взятым в присутствии дам.

И, наконец, во время этой осады случилось довольно незначительное происшествие, ставшее той каплей воды, что переполнила чашу. Прогуливаясь по лагерю, король обнаружил конный караул, поставленный, по его мнению, не лучшим образом, и приказал ему занять другое место. В тот же день он случайно оказался рядом с тем же караулом и увидел его на прежнем месте. Король был удивлен и оскорблен подобной непочтительностью и спросил у командира караула, кто отдал ему такой приказ.

— Государь, — ответил тот, — так распорядился господин де Лувуа, проходивший здесь час назад.

— Но разве вы не сказали господину де Лувуа, — поинтересовался король, — что это я переставил вас на другое место?

— Конечно, сказал, государь, — ответил офицер.

— Каков, однако, Лувуа! — произнес Людовик XIV, повернувшись к своей свите. — Это на него похоже, на так ли, господа?

И он немедленно вернул командира и его караул на то место, какое он указал им утром.

По возвращении из Монса неприязненное отношение короля к Лувуа лишь усилилось и стало настолько явным, что Лувуа, считавший себя необходимейшим человеком, важнейшим советником и наиглавнейшим министром, начал всего опасаться.

Однажды, когда маршальша де Рошфор и г-жа де Бланзак, ее дочь, приехали к нему на обед в Мёдон, он предложил им после обеда повезти их на прогулку. Дамы согласились, и он посадил их в легкую коляску, которой сам же и правил. В пути дамы услышали, как министр, забыв об их присутствии и погрузившись в глубокие размышления, разговаривает сам с собой и много раз повторяет:

— Сделает ли он это?.. Заставят ли его сделать это?.. Нет… И тем не менее… О, нет! Он не посмеет…

Во время этого монолога коляска, продолжавшая ехать, свернула с главной дороги, покатила по лугу и через минуту оказалась на берегу пруда, так что у маршальши едва хватило времени на то, чтобы схватить Лувуа за руку и удержать вожжи. Услышав ее крик, Лувуа очнулся, словно от глубокого сна, и, осадив лошадей, произнес:

— Ах, да, правда, я задумался о другом!

Шестнадцатого июля 1691 года внезапно распространился слух, что Лувуа скоропостижно скончался в пять часов пополудни, не будучи болен никакой болезнью, которая позволила бы предвидеть это событие.

Все были крайне удивлены, все встревожились, начали наводить справки. Выяснилось, что, работая вместе с королем в покоях г-же де Ментенон, министр ощутил легкое недомогание и король велел ему отправиться домой; он пешком вернулся к себе, но там его болезненное состояние внезапно усилилось, и он послал за своим сыном, маркизом де Барбезьё, который, хотя и жил в том же особняке и тотчас побежал к отцу, застал его уже мертвым.

Вечером того дня, когда стало известно о смерти министра, король, вместо того чтобы прогуливаться, как обычно, возле своих фонтанов и, как он всегда это делал, разнообразить прогулку, лишь ходил взад и вперед вдоль балюстрады Оранжереи, откуда, двигаясь в сторону дворца, он видел здание, где только что умер Лувуа и которое служило местопребыванием главного управления королевских построек. Пока он прогуливался так, к нему подошел какой-то дворянин из свиты английского короля и с крайне печальным видом выразил ему от имени их величеств соболезнование по поводу этой смерти.

— Сударь, — более чем непринужденным тоном, в котором при всем своем желании нельзя было заметить ни малейшего сожаления, ответил ему Людовик XIV, — поклонитесь от меня королю и королеве Англии и скажите им от моего имени, что как мои, так и их дела не пойдут от этого хуже.

Неожиданность болезни и скоропостижность смерти Лувуа возбудили множество толков, тем более что вскрытие его тела подтвердило, по словам Сен-Симона, что Лувуа был отравлен. Министр очень любил пить воду, и на полке камина в его кабинете всегда стоял кувшин, из которого он пил. Перед тем как идти работать с королем, Лувуа выпил воды, и произошло это спустя несколько минут после того, как в его кабинет вошел полотер и в течение нескольких минут оставался там один. Полотер был арестован и посажен в тюрьму; но, «как только он провел там четыре дня и началось следствие, его по приказу короля выпустили на свободу, все материалы следствия бросили в огонь и продолжать какое бы то ни было дознание было запрещено».^[71]

В промежутке между двумя этими смертями случилась еще одна смерть, наделавшая не меньше шума, и в отношении которой сам Людовик XIV постарался не оставлять сомнений.

Как-то раз, во время своей утренней аудиенции, он во всеуслышание заявил:

— Господа, королева Испании умерла от отравления. Яд был положен в пирог с угрями; графиня Перниц и две камеристки, Запата и Нина, которые ели этот пирог после королевы, умерли от того же самого яда.

Этой королевой Испании была Мария Луиза Орлеанская, дочь принца Орлеанского и принцессы Генриетты. Ее отравили за то, что она дала знать Людовику XIV о половом бессилии Карла II, своего мужа.

В Версале были предупреждены о возможности этой беды, и оттуда было послано противоядие, которое, к несчастью, прибыло по назначению спустя два или три дня после смерти королевы.

XLVI. 1696 — 1700

Состояние Европы к концу войны. — Мирный договор с Савойей. — Рисвикский мир. — Первое завещание испанского короля. — Избрание принца де Конти на трон Польши. — Битва при Зенте. — Карловицкий мир. — Кузнец из Салона. — Его путешествие в Версаль. — Он представлен при дворе. — Его свидание с Людовиком XIV. — Его история. — Объяснение его таинственных приключений. — Граф д’Обинье. — Его распутная жизнь. — Юная герцогиня Бургундская. — Ее прием во Франции. — Ее прибытие в Монтаржи, в Фонтенбло и в Версаль. — Венчание. — Первая брачная ночь. — Портрет герцога Бургундского.

Скажем несколько слов о состоянии наших армий и о потребности в мире, которая ощущалась всеми.

В начале 1696 года у нас было четыре действующие армии: одна, численностью в восемьдесят тысяч человек, находилась во Фландрии под командованием Вильруа; другая, под началом маршала де Шуазёля, насчитывала сорок тысяч человек и стояла на берегах Рейна; Катина с тридцатью пятью тысячами солдат удерживал Пьемонт; герцог Вандомский, о котором нам предстоит поговорить позднее и который, словно простой солдат, выслужившийся в офицеры, достиг генеральского чина, побывав вначале всего лишь гвардейцем короля, хотя и был правнуком Генриха IV, командовал в захваченной им Барселоне армией в сорок пять тысяч человек; таким образом, в общей сложности у Франции было двести тысяч солдат, которых она, при всем своем ослаблении войной, длившейся уже тридцать лет, еще могла выставить против Аугсбургской лиги после восьми лет борьбы с ней.

Тем не менее, как это всегда происходит после определенного этапа войны, все воевавшие народы испытывали потребность собрать свои людские силы, рассеянные по полям сражений, где было пролито столько крови.

Вильгельм Оранский, завладев Англией и присоединив к ней Ирландию, стремился к миру, столь необходимому для основанных им монархий.

Император спешил отозвать своих солдат из Италии, чтобы выставить их под началом молодого триумфатора, принца Евгения, против турок, которые воевали тогда одновременно с Германией, Польшей, Венецией и Россией.

Герцог Савойский начал понимать, что его истинным союзником является французский король, ко двору которого он так часто посылал своих дочерей, где они становились королевскими невестками.

Наконец, Карл И, слабевший день ото дня, стремился к тому, чтобы мирно выбрать себе преемника среди европейских принцев.

Да и сам Людовик XIV, с годами умеривший свой пыл, испытывавший затруднения с финансами, которые плохо управлялись после смерти Кольбера, и удрученный семейными раздорами, желал если и не мира, то хотя бы перемирия, которое позволило бы ему привести в исполнение замыслы в отношении Испании, начавшие, несомненно, складываться в его голове после того, как благодаря откровенности его племянницы ему стало со всей определенностью известно, что Карл II неспособен иметь наследников.

Разваливать Аугсбургскую лигу начали с помощью Виктора Амедея, герцога Савойского; переговорщиками выступили граф де Тессе и маршал де Катина; впрочем, в итогах переговоров сомневаться не приходилось: герцогу возвращали его владения во всей их целостности, ему давали деньги, в которых он крайне нуждался, и ему предлагали то, чего он уже давно домогался, а именно, супружество его дочери Марии Аделаиды с герцогом Бургундским, сыном монсеньора дофина и, следовательно, возможным наследником французской короны.

Мирный договор предстояло заключить в Лорето, в Италии. Туда под предлогом паломничества прибыли с одной стороны г-н де Трессе и маршал де Катина, а с другой — герцог Савойский. Условия мира были подписаны при прямой поддержке папы Иннокентия XII, который был крайне заинтересован в том, чтобы освободить Италию как от австрийцев, так и от французов, в равной степени ее разорявших. Кроме того, в этом договоре герцог Савойский брал на себя обязательство добиться от Империи признания нейтралитета Италии.

Империя стала противиться этому, но тогда герцог Савойский присоединил свои войска к французской армии, так что менее чем за месяц он превратился из верховного главнокомандующего императора Леопольда в верховного главнокомандующего короля Людовика XIV. Это превращение побудило императора вступить, в свой черед, в мирные переговоры. Голландцы, которые тоже склонились к миру, предложили для конференции Рисвикский замок. Карл XI, король Швеции, взял на себя роль посредника, и, хотя он умер во время переговоров, оставив престол своему сыну Карлу XII, 20 сентября 1697 года мир все же был подписан.

Согласно условиям мира, Людовик XIV возвращал Испании все то, чем он завладел вблизи Пиренеев, и все то, что он отнял у нее во Фландрии, то есть Люксембург, Моне, Ат и Кортрейк; императору возвращались Кель, Филипсбург, Фрайбург и Брайзах. Укрепления Гюнингена и Нового Брайзаха были снесены. Курфюрст Трирский вернулся в свой город, курфюрст Пфальцский — в свои владения, герцог Лотарингский — в свое герцогство, а принц Оранский, которого прежде считали узурпатором и тираном, был признан законным государем, и Людовик XIV обязался не оказывать никакой помощи его врагам. А врагами короля Вильгельма были король Яков и его сын, которые жили в Сен-Жерменском замке и были вынуждены удовольствоваться титулами их величеств.

Что же касается Франции, то она получила Страсбург, а точнее, утвердилась в своем обладании им.

Так что теперь Карл II мог спокойно заняться своим наследством. Он завещал корону Леопольду Баварскому, юному принцу, который был не старше пяти лет от роду, но являлся потомком короля Филиппа IV и приходился Карлу II внучатым племянником.

В то самое время, когда король Испании распорядился таким образом своей короной, завещав ее принцу, которому предстояло вскоре умереть, поляки, искавшие того, кто будет носить их корону, избрали себе короля, которому не суждено было царствовать. Благодаря стараниям кардинала де Полиньяка выбор был сделан в пользу принца де Конти, того самого, кто отличился при Стенкиркене и Нервиндене. Правда, спустя два часа после того, как более крупная партия избрала Конти, меньшая, в свой черед, избрала Августа, курфюрста Саксонского. Однако на этот раз меньшая партия взяла верх. Август был владетельным принцем; он заблаговременно скопил деньги на подобный случай и держался наготове, чтобы вступить в Польшу и потребовать корону, которую у него намеревались отнять. Что же касается принца де Конти, то он, напротив, находился далеко от Польши и не имел никакой другой поддержки, кроме собственного имени и влияния кардинала де Полиньяка, никакого другого войска, кроме трех или четырех сопровождавших его дворян, и никаких других денег, кроме нескольких векселей. Прибыв в Данциг, он узнал, что его соперник уже коронован, и потому вернулся во Францию, не сумев даже получить деньги по своим векселям, поскольку банкир отказался оплатить их.

В это самое время принц Евгений разгромил турок при Зенте, и, подобно тому как Запад подписал мир в Рисвике, Восток подписал Карловицкий мир. Оплачивать военные издержки пришлось туркам: они уступили венецианцам Морею, московитам — Азов, полякам — Каменец, а императору — Трансильванию.

И тогда народы с удивлением посмотрели друг на друга: везде, от Невы до Тигра, от Босфора до Гибралтара, царил мир. Но для царя Петра и нового шведского короля Карла XII этот мир был всего лишь перемирием.

Вернемся, однако, в Версаль.

Итак, Лувуа умер, как об этом было рассказано выше, и его смерть вернула г-же де Ментенон надежду стать официально объявленной женой короля. Но, чтобы достичь этой цели, она решила прибегнуть теперь к средствам сверхъестественным, надеясь, что король, отказавшийся внять голосам людей, послушается, тем не менее, голоса Божьего.

Однажды некий кузнец из небольшого городка Салон в Провансе пришел в Версаль, проделав весь путь пешком, и, не успев даже отдохнуть, явился прямо во дворец и обратился к майору гвардейцев, г-ну де Бриссаку, с просьбой пропустить его к королю, к которому, по его словам, у него было дело чрезвычайной важности. Господин де Бриссак, естественно, отказал ему, но крестьянин столько раз возобновлял свою попытку и с такой настойчивостью обращался к различным придворным особам, что королю стало известно об этом странном происшествии, и, желая узнать, как далеко зайдет в своем упорстве этот человек, он велел передать ему, что предпринимать и далее шаги такого рода бесполезно, ибо король Франции не имеет привычки разговаривать с первым встречным.

Однако кузнец стоял на своем; по его словам, если бы ему посчастливилось увидеться с королем, он рассказал бы его величеству нечто никому более неведомое и настолько таинственное, что тот сразу понял бы, что имеет дело не с пронырой, каковым, видимо, все его считают, а с настоящим ясновидцем. Кузнец добавлял, что если короля действительно увидеть невозможно, то пусть, по крайней мере, ему позволят встретиться с одним из государственных министров.

Тогда король вызвал Барбезьё, сына Лувуа, и приказал ему выслушать крестьянина, который, несомненно, должен был явиться и на другой день. Так что, когда он пришел во дворец, ему было предложено пройти к Барбезьё, который его уже ждал. Однако кузнец покачал головой и сказал:

— Я просил позволить мне поговорить с государственным министром, а господин де Барбезьё вовсе не государственный министр!

Этот ответ удивил всех, а особенно короля: каким образом крестьянин, явившийся в Версаль всего лишь несколько дней тому назад, мог быть так хорошо осведомлен о придворных должностях? И потому Людовик XIV тотчас же поручил выслушать признания крестьянина г-ну де Помпонну, от встречи с которым кузнец отказаться не мог, ибо тот требуемое звание имел. Кузнец, и правда, никоим образом возражать не стал. Он явился к министру и рассказал ему следующее. Однажды вечером он возвращался очень поздно в свою деревню и внезапно, проходя под каким-то деревом, оказался озарен ярким светом; среди этого света ему явилась красивая светлокудрая молодая женщина, окруженная сиянием и одетая в длинное белое платье, поверх которого была наброшена королевская мантия; эта женщина сказала ему: «Я королева Мария Тереза; ступай к королю и передай ему то, что я сейчас сообщу тебе; Господь поможет тебе в твоем путешествии, и, если король будет сомневаться в том, что ты пришел к нему от моего имени, ты скажешь ему нечто такое, что знает он один, что может знать только он один и благодаря чему он признает правдой и все то, что ты придешь ему сообщить. Если сначала тебе не удастся поговорить с королем, что очень вероятно, то проси позволения поговорить с кем-нибудь из государственных министров, а главное, не говори ни с кем другим, кто бы это ни был. Итак, ступай смело и расторопно и исполни то, что я приказываю тебе, в противном случае тебе грозит смерть!» И тогда он пообещал выполнить все, что требовало от него привидение; едва это обещание было дано, призрак сообщил кузнецу ту тайну, какую ему надлежало передать лишь королю, и исчез. Вместе с ним исчез и свет, предшествовавший его появлению, и крестьянин оказался один у подножия дерева, настолько ошеломленный, что у него недостало смелости идти дальше и, улегшись прямо тут же, он тотчас уснул.

Наутро он проснулся, полагая, что все это ему приснилось и что с его стороны было бы безрассудно пускаться в дальнюю дорогу, доверившись этому видению. Но, когда два дня спустя он проходил в тот же час мимо того же дерева, видение явилось ему снова, повторив ему те же слова, однако добавив к ним упреки по поводу его недоверчивости и присовокупив к этим упрекам настолько страшные угрозы, что на этот раз он твердо пообещал отправиться в путь, выдвинув в качестве единственного своего оправдания полнейшую нужду, которая его донимает. В ответ на это королева приказала кузнецу пойти к интенданту Прованса, чтобы рассказать ему все обо всем увиденном и о необходимости безотлагательно отправиться в Версаль, и добавила, что у нее нет никаких сомнений в том, что интендант снабдит его деньгами на путевые расходы. Тем не менее бедняга все еще оставался в прежнем замешательстве, и понадобилось третье видение, чтобы заставить его решиться на путешествие в Версаль.

На этот раз он незамедлительно отправился в Экс, отыскал интенданта Прованса и поведал ему обо всем настолько убедительным тоном, что тот, не колеблясь, призвал его отправиться в путь и дал ему денег на дорогу.

Несмотря на все настояния г-на де Помпонна, ничего более узнать ему не удалось, и на все доводы, какие мог привести министр, крестьянин отвечал, что остальное он может доверить одному лишь королю.

Господин де Помпонн вернулся к королю и рассказал ему о своем разговоре с этим человеком. Доклад министра вызвал у Людовика XIV такое любопытство, что у него появилось желание лично побеседовать с кузнецом, и он приказал привести его к нему в кабинет, но по малой лестнице, выходившей на Мраморный двор.

Видимо, этот первый разговор с кузнецом показался Людовику XIV настолько интересным, что на другой день он пожелал поговорить с ним во второй раз. Каждая из этих бесед продолжалась не менее часа, и, поскольку никто на них не присутствовал, никто так никогда и не узнал, о чем на них шла речь; но полных тайн при дворе не бывает, и мы повторим сейчас те сведения, какие просочились об этих странных встречах.

На другой день после второго свидания Людовика XIV с крестьянином, когда король, намереваясь отправиться на охоту, спускался по той самой лестнице, по какой к нему, согласно его приказу, привели кузнеца, г-н де Дюра, который, благодаря своему имени и своему положению, а главное, благодаря той дружбе, какую питал к нему Людовик XIV, мог позволить себе говорить королю все что угодно, принялся с презрением рассуждать об этом человеке, а закончил свой выпад против него широко распространенной в те времена поговоркой: «Или этот человек безумец, или король не дворянин». При этих словах король остановился, чего он никогда не делал, чтобы отвечать, и повернувшись к г-ну де Дюра, промолвил:

— Если эта поговорка справедлива, господин герцог, то выходит, что не человек этот безумец, а я не дворянин, ибо вот уже дважды я подолгу разговаривал с ним и счел все, что он говорил мне, вполне разумным и осмысленным.

Эти слова были произнесены с такой серьезностью, что они удивили всех присутствующих, и, поскольку г-н де Дюра, несмотря на утверждение короля, позволил себе изобразить на лице сомнение, Людовик XIV продолжил:

— Да будет вам известно, что этот человек заговорил со мной об одном происшествии, которое случилось со мной более двадцати лет тому назад и о котором никто не может знать, ибо я никому о нем не рассказывал, а состоит оно в том, что тогда в Сен-Жерменском лесу передо мной предстал призрак и обратился ко мне с речью, которую этот крестьянин повторил теперь слово в слово.

И каждый раз, когда Людовику XIV доводилось говорить об этом человеке, он сохранял благожелательное мнение о нем. Все время, пока кузнец оставался в Версале, он получал содержание от королевского двора, а когда его отослали домой, король не только позаботился о его путевых издержках, но еще и вручил ему сверх того небольшую сумму. Вдобавок ко всему, интендант Прованса получил приказ оказывать ему особое покровительство и, не выводя его из прежнего звания и ремесла, позаботиться о том, чтобы он не имел ни в чем недостатка на протяжении всей оставшейся жизни.

Никто не узнал ничего больше об истинной причине визита этого крестьянина — ни от короля, ни от министров, которые не пожелали высказаться по этому поводу, то ли потому, что сами ничего не знали, то ли потому, что король запретил им говорить на эту тему. Что же касается самого кузнеца, то он вернулся к своему ремеслу и жил, как и прежде, будучи весьма уважаем жителями своей деревни и никогда не говоря ни одному из них о той чести, невероятной для человека его звания, какую оказал ему король, приняв его в своем дворце.

Но вот что после долгих розысков сумели установить те, что повсюду выведывают новости.

Как выяснилось, в Марселе жила некая г-жа Арну, вся жизнь которой являла собой один сплошной роман и которая, будучи некрасивой, бедной и вдовой, умела внушать к себе величайшую любовную страсть и верховодила самыми значительными людьми своего города, так что все полагали ее колдуньей. При весьма странных обстоятельствах она женила на себе г-на Арну, флотского интенданта Марселя, применив хитроумие и уловки, подобно тому как г-жа де Ментенон, ее близкая подруга, женила на себе Людовика XIV. Так вот, появилось предположение, что Людовик XIV однажды рассказал г-же де Ментенон о призраке, который он видел в Сен-Жерменском лесу и о котором, по его утверждению, он никому ничего не говорил; что г-жа де Ментенон сообщила эти подробности своей подруге, а та превратила их в средство, с помощью которого кузнец должен был вначале завоевать доверие короля. Что же касается слов, которые, по словам посланца, явившаяся в видении дама в белом платье и королевской мантии поручила ему передать королю, то они были не чем иным, как советом официально признать г-жу де Ментенон королевой. Эта молва, впрочем, согласовывалась со слухом, который разнесся после смерти Марии Терезы, а именно, что умирающая вручила г-же де Ментенон свое обручальное кольцо.

Правдоподобие этих догадок подтверждалось распространившимся вскоре известием, что г-жа де Ментенон вот-вот будет официально признана женой короля, и помешала этому официальному признанию лишь беседа, которую король имел с Фенелоном и Боссюэ и в ходе которой два этих достойных прелата напомнили ему о торжественной клятве, данной им Лувуа.

Как бы то ни было, хотя все открыто обвиняли г-жу де Ментенон в том, что именно она привела в действие все пружины столь необычайной интриги, то была ее последняя попытка подобного рода, «ибо, — по словам Сен-Симона, — она поняла, что не следует более возвращаться к этому решению короля, и у нее достало самообладания, чтобы не говорить впредь о признании ее королевой и не готовить себе тем самым немилость. Король же, почувствовав себя избавленным от этих разговоров, был признателен ей за такое поведение, усилившее его любовь, уважение и доверие к ней. Возможно, она не выдержала бы бремени величия, в котором ей хотелось явиться, а так она стала занимать все более прочное положение, которое ни для кого не было загадкой».

Пребывая на той необычайной высоте, куда ей удалось подняться, г-жа де Ментенон, тем не менее, испытывала семейные неприятности. Эти неприятности причинял ей прежде всего ее брат, граф д'Обинье; будучи всего лишь пехотным капитаном, он без конца говорил о своих былых военных походах, изображая человека, который имеет величайшие заслуги и которого самым жестоким образом обидели, не прислав ему жезла маршала Франции. Правда, вместо жезла, по его словам, он предпочел бы получить деньги. Этот брат всякий раз страшно поносил г-жу де Ментенон за то, что он все еще не герцог, не пэр и не министр королевского совета, и жаловался, что для него ничего не сделано, хотя был уже губернатором Бельфора, потом Эг-Морта, а затем провинции Берри и, более того, кавалером ордена Святого Духа. Впрочем, он был чрезвычайно остроумен, и его остроты часто повторяли, хотя то было время, когда острить умели все.

Однажды, когда г-жа де Ментенон стала жаловаться ему на страшную жизнь, которую ей приходится вести, и воскликнула: «По правде сказать, я хотела бы умереть!», он с серьезным видом посмотрел на сестру и сказал:

— Стало быть, вам обещано, что вы выйдете замуж за Бога Отца?

Но как раз человек с таким остроумием и таким нравом был для г-жи де Ментенон чрезвычайно неудобен; волочась за всеми хорошенькими девушками, какие ему попадались, являясь с ними повсюду, прогуливаясь вместе с их родственниками по Парижу и даже по Версалю, говоря все, что приходило ему в голову, насмехаясь над всеми, называя Людовика XIV не иначе как своим зятем, он был для фаворитки источником вечного страха, и потому она решила тем или иным способом избавиться от этого тяжкого бремени. Имелось лишь одно средство утихомирить графа — голод. Несмотря на свои губернаторства, свои должности и свои именные казначейские боны, он то и дело оставался без денег и в таких случаях возвращался к сестре, покорный и ласковый, словно школяр, желающий добиться какой-нибудь милости от учителя. Сестра тотчас заставляла его давать самые прекрасные обещания; граф на все охотно соглашался, но затем, как только он оказывался при деньгах, она ничего не слышала о нем до тех пор, пока он своими новыми безумствами не подавал признаков жизни.

Однажды граф д'Обинье с обычными своими требованиями явился к сестре, но на этот раз г-жа де Ментенон приняла его с весьма строгим видом, заявив, что король узнал в конце концов о его проделках, которые она с таким трудом скрывала от его величества, и простил их, лишь приняв во внимание взятое ею на себяобязательство, что брат раскается или, по крайней мере, притворится раскаявшимся. Граф д’Обинье ответил, что насчет того, чтобы раскаяться, это невозможно, а вот насчет того, чтобы притвориться раскаявшимся, это куда легче; и потому он поинтересовался у сестры, которая должна была разбираться в таких вопросах, каким образом ему следует взяться за дело, чтобы обрести вид полностью обращенного грешника. Госпожа де Ментенон ответила ему, что нет ничего проще: нужно лишь перестать показываться в течение трех-четырех недель в дурных компаниях, она тотчас пустит слух о его обращении, а он на короткое время вступит в общину, которую некий г-н Дуайен основал под покровительством церкви святого Сульпиция и в которую вступают дворяне из самых благородных семей Франции, чтобы жить там совместно и под руководством нескольких почтенных духовных лиц заниматься делами благочестия.

Граф д’Обинье долго противился такому средству, находя его малоприятным, но августейшая сестрица твердо стояла на своем, и, когда она пообещала выдать ему в конце месячного затворничества двадцать пять тысяч ливров, граф согласился сделать вид, что он глубочайшим образом раскаялся в своей прежней распущенности, вступил в общину святого Сульпиция, подписавшись под всеми установленными г-ном Дуайеном условиями и дав себе слово блистательно вернуться к мирской жизни, как только эти двадцать пять тысяч будут у него в руках.

И в самом деле, на другой день, после того как эта сумма была выплачена, граф д'Обинье скрылся из братства святого Сульпиция. Но такой случай предвидели. У г-на Дуайена был на руках приказ, благодаря которому графа д’Обинье схватили и отдали под надзор одного из священников общества святого Сульпиция, который каждый раз, когда у графа появлялось желание куда-нибудь отправиться, следовал за ним, словно тень. Однажды граф вышел из терпения и побил своего надсмотрщика; тот составил донесение, и граф д’Обинье был приговорен к полуторамесячному комнатному аресту. С этого времени ему стало ясно, что он применил негодное средство, а так как после отказа первого надсмотрщика продолжать следить за ним ему дали другого, он принялся развращать его и делать соучастником своих проделок.

История ничего не говорит о том, преуспел ли в своем начинании граф д’Обинье, но определенно известно, что ему пришлось внести некоторую сдержанность в свое поведение, и таким образом его сестра почти избавилась если и не от него самого, то, по крайней мере, от страха, который он ей внушал.

Ну а теперь вернемся к бракосочетанию, которое мы лишь коротко упомянули, хотя оно имело огромное значение: речь идет о бракосочетании монсеньора герцога Бургундского с юной принцессой Савойской.

Во исполнение договора, заключенного в Лорето, герцог Савойский послал во Францию свою одиннадцатилетнюю дочь. Будущие придворные дамы принцессы в течение трех недель дожидались ее в Лионе, прежде чем она прибыла к Бовуазенскому мосту, где ей предстояло расстаться со своей итальянской свитой и где ее должна была принять французская свита. 16 октября 1696 года принцесса вступила на землю Франции и была препровождена в дом, который приготовили для нее с французской стороны моста. Там она переночевала, а на другой день рассталась со всеми, кто ее сопровождал, за исключением горничной и врача, которые, по условиям договора, не должны были оставаться с ней во Франции и, в самом деле, были отосланы обратно, как только она устроилась в Версале.

В тот самый момент, когда дочь герцога Савойского была принята ее французской свитой и, в соответствии с церемониалом, полагающимся обычной принцессе, уже начала обнимать герцогиню де Люд и графа де Бриона, прибыл гонец с приказом короля обходиться с будущей герцогиней как с королевской дочерью и как если бы она уже вышла замуж за герцога Бургундского. Так что прямо в разгар церемонии встречи она прекратила обнимать своих новых придворных, и г-жа де Люд и г-н де Брион оказались единственными особами, добившимися этой не подобающей им чести, хотя произошло это без всякого умысла с их стороны.

Во всех городах, которые она проезжала, ее принимали в соответствии с волей, выраженной королем. Во время пребывания в больших городах принцесса обедала при всех, и ей прислуживала герцогиня де Люд. Во второразрядных городах и на обычных трапезах придворные дамы принцессы обедали вместе с ней.

В воскресенье 4 ноября король, дофин и герцог Орлеанский отправились по отдельности в Монтаржи навстречу принцессе, которая прибыла в шесть часов вечера и была встречена самим Людовиком XIV у дверцы ее кареты. Затем король повел принцессу в предназначенные для нее покои и представил ей дофина, герцога Орлеанского и герцога Шартрского.

Юная принцесса, одаренная здравым и тонким умом, прекрасно знала от своего отца, герцога Савойского, о характере Людовика XIV и главных лиц его двора. Так что она вела себя соответственно, и ее приветливость, тонкая лесть, легкое смущение и вместе с тем осмотрительное поведение и почтительные манеры в высшей степени поразили короля и тотчас очаровали его. И потому он весь день беспрестанно хвалил ее и непрерывно ласкал и в тот же вечер послал гонца к г-же де Ментенон, чтобы сообщить ей, как он доволен их внучкой.

На другой день, в пять часов вечера, кортеж принцессы прибыл в Фонтенбло, во двор Белой Лошади. Весь версальский двор встречал принцессу, стоя на Подковообразной лестнице. Толпа стояла внизу. Людовик XIV вел принцессу, которая, по выражению Сен-Симона, «казалось, вышла из его кармана», и, хотя она была еще совсем ребенком, он, король и старик, подчиняясь власти этикета, с величайшей учтивостью препроводил будущую герцогиню в предназначенные ей покои. Позднее он сам постановил, чтобы герцогиню Бургундскую коротко называли Принцессой; чтобы она ела одна, и прислуживала ей за столом герцогиня де Люд; чтобы виделась принцесса лишь со своими придворными дамами и теми, кому король вполне определенно даст на это позволение; чтобы она не держала свой двор и чтобы герцог Бургундский посещал ее не чаще одного раза в две недели, а его братья приходили к ней один раз в месяц.

Восьмого ноября весь двор переехал в Версаль. Принцесса заняла там покои умершей королевы. По прошествии недели, благодаря своему уму, будущая герцогиня совершенно обворожила короля и г-жу де Ментенон, которую, за отсутствием установленного этикетом титула, она надумала называть тетушкой, неизменно выказывая ей покорность и уважение куда больше, чем можно было бы выказывать матери или королеве, и в то же время внешне сохраняя в отношениях с ней свободу и непринужденность, восхищавшие короля и фаворитку.

И потому король, обожавший принцессу, задумал сделать ее своей внучкой как можно скорее. Он пожелал, чтобы венчание состоялось в тот день, когда ей исполнится двенадцать лет. Это была суббота 7 сентября. За несколько дней до венчания король во всеуслышание заявил, что он желает, чтобы свадебные торжества были блистательными и двор предстал на них во всем своем великолепии. И даже сам он, с давних пор носивший исключительно простые платья темного цвета, пожелал предстать в этот день в наряде ярких цветов и с пышными украшениями. Разумеется, этого было вполне достаточно для того, чтобы все, кроме духовных лиц и судейских, постарались превзойти друг друга в роскоши. Так что золотое и серебряное шитье вошло в разряд вещей обыкновенных. На смену ему пришли украшения из жемчуга и алмазов, и роскошь достигла такого уровня, что король раскаялся в том, что дал повод к этим безрассудным тратам, и во всеуслышание заявил, что он не понимает мужей, у которых хватает глупости разоряться на платьях своих жен.

Париж являл собой необычайное зрелище. Все носились по городу, пытаясь раздобыть золото и серебро для шитья. Лавки купцов, торговавших драгоценными камнями, опустели. Наконец, уже не хватало рабочих рук, чтобы пустить все эти богатства в работу. Герцогине Бурбонской, которая вообще ничего не стеснялась, пришло в голову похитить восемь мастеровых из дома герцога де Рогана, воспользовавшись для этого услугами придворных стражников. Король, узнав об этом, счел такой поступок весьма предосудительным и приказал немедленно препроводить этих мастеровых во дворец Рогана. И Людовик XIV имел на это тем большее право, что, когда золотошвей, которому он заказал выполнить шитье по выбранному им рисунку, вознамерился отложить все начатые им прежде работы и приняться за эту, король недвусмысленно запретил ему поступать так, приказав доделать вначале все прежние заказы и лишь потом приступать к выбранному им шитью и добавив, что, даже если это украшение не будет готово вовремя, без него вполне можно будет обойтись.

Обручение состоялось в полдень, венчание — в час пополудни. В отсутствие кардинала Буйонского, великого раздавателя милостыни, богослужение совершил кардинал де Куален.

Вечером, после ужина, стали готовить ко сну новобрачную, из покоев которой король велел удалиться всем мужчинам. Все дамы, напротив, там остались, и английская королева подала сорочку, которую принесла герцогиня де Люд. Герцог Бургундский раздевался в окружении всего двора, сидя на складном стуле. Людовик XIV присутствовал при этом вместе со всеми принцами; английский король подал сорочку, которая была поднесена герцогом де Бовилье.

Как только новобрачная легла в постель, герцог Бургундский вошел в спальню, сопровождаемый герцогом де Бовилье, и в присутствии Людовика XIV и всего двора лег справа от принцессы. Сразу после этого английский король и английская королева удалились; затем, в свой черед, отправился спать Людовик XIV, и брачные покои покинули все, кроме дофина, придворных дам принцессы и герцога де Бовилье, который все время находился у изголовья кровати со стороны своего воспитанника, в то время как герцогиня де Люд стояла у изголовья кровати со стороны принцессы. Спустя четверть часа дофин велел сыну встать, позволив ему поцеловать жену, чему всей своей властью воспротивилась герцогиня де Люд, уступившая лишь приказу дофина.

На другой день кое-что из происшедшего накануне две особы сочли совершенно неправильным: король был недоволен тем, что новобрачный поцеловал свою жену, а маленький герцог Беррийский — тем, что его брат оставил брачное ложе; по его словам, будь он на месте брата, он не позволил бы увести себя или плакал бы до тех пор, пока его снова не уложили бы возле принцессы.

Впрочем, судьба плохо наградила бедную маленькую герцогиню, ибо ее муж, герцог Бургундский, довольно некрасивый внешне, был к тому же горбат. По уверению герцога де Бовилье, его воспитателя, произошло это от того, что принца, желая приучить его держаться прямо, заставляли все время носить под одеждой железный прут, но юноша, дабы избежать боли, которую этот прут ему причинял, напротив, сгибался, что вошло у него в привычку и сделало его сутулым. Впрочем, будучи воспитанником Фенелона, герцог сочетал большой природный ум с превосходным образованием. Он был набожен и милосерден; многие отставные офицеры получали денежное пособие, так никогда и не узнав, от кого оно исходит. Едва увидев свою будущую жену, он влюбился в нее, и позднее эта любовь дошла до обожания. Спустя несколько дней после их свадьбы, во время одно из тех визитов, какие он с позволения короля наносил принцессе, она рассказала ему, что один известный астролог из Турина, составив ее гороскоп, предсказал ей все, что с ней затем произошло, даже то, что она выйдет замуж за французского принца, и возвестил ей, что она умрет в двадцать семь лет.

— Если такое несчастье случится, — спросила его юная принцесса, — то на ком вы тогда женитесь, сударь?

— Об этом не стоит и думать, — ответил герцог Бургундский, — ибо если вы умрете прежде меня, то через неделю после вас умру и я!

Бедный герцог сдержал слово: герцогиня скончалась 12 февраля 1712 года, а он — 18-го числа того же месяца.

XLVII. 1700 — 1701

Завещание короля Испании. — Интриги по этому поводу. — Советы папы Иннокентия XII. — Франции отдано предпочтение перед Австрией. — Смерть Карла II. — Вскрытие завещания. — Шутка герцога де Абрантеса. — Осторожное поведение Людовика XIV. — Герцог Анжуйский признан королем Испании. — Прием в Мёдоне. — Последнее свидание Людовика XIV и г-жи де Монтеспан. — Кончина Расина. — Причина его смерти. — Рождение Вольтера.

Мы видели, что Карл II избрал наследником обеих своих монархий принца Леопольда Баварского. Как только завещание короля было составлено, кардинал Порто-Карреро под большим секретом уведомил о нем маркиза д’Аркура, французского посла, и тот немедленно отправил к Людовику XIV г-на д’Игюльвиля, дабы сообщить ему это известие. Узнав о случившемся, Людовик XIV, похоже, не обнаружил ни малейшего неудовольствия; однако с императором дело обстояло иначе. Австрийский двор уже обвиняли в том, что он с помощью яда избавился от испанской королевы, дочери герцога Орлеанского. Внезапно стало известно о смерти юного принца Баварского, и те же обвинения послышались снова.

Смерть юного принца привела короля Карл II в тем большую растерянность, что, как ему стало известно, принадлежавшие ему владения, не дожидаясь изъявления его воли, поспешили подвергнуть новому разделу, отдав эрцгерцогу всю испанскую монархию. Порто-Карреро, советник Карла II, высказался в пользу Филиппа Анжуйского, внука короля Франции, и его усилиями у изголовья умирающего короля оказался духовник, полностью преданный тем же интересам, что и он сам. Однако этого двойного давления было недостаточно. Карл II не отваживался взять на себя ответственность за такое решение и отдать свое королевство внуку королевы и короля, которые, вступая в брак, официально от него отказались. И потому он решил обратиться за советом к папе; он написал весьма обстоятельное письмо, в котором спрашивал его мнение по данному вопросу, и приказал вручить это послание непосредственно его святейшеству. Папа, а им был тогда Иннокентий XII, и сам в это время находился при смерти, так что он не заставил ждать своего решения. Он ответил, что, будучи столь же близок к смерти, как и его католическое величество, заинтересован не менее его в том, чтобы дать ему совет, за который не получит упреков, явившись к Божьему престолу; что он полагает, что, в отличие от Австрийского дома, истинными, единственными и законными наследниками испанской монархии являются дети дофина; что их наличие устраняет всех прочих наследников и что, пока будут живы их потомки, эрцгерцог, его дети и весь Австрийский дом не имеют никаких прав на испанский престол; что чем огромнее наследство, тем ужаснее покажется в день Страшного суда несправедливость, которую король совершит, отстранив законного наследника, и что он призывает его в связи с этим не пренебрегать никакой мерой предосторожности, которую подскажет ему собственная мудрость, дабы поступить справедливо и обеспечить, насколько это будет возможно, целостность своего наследства и своей монархии, передав их одному из внуков французского короля.

Все это, разумеется, совершалось в тайне, и тайна эта была упрятана так глубоко, что только после восшествии Филиппа V на престол стало известно о письме Карла II, обращавшегося за советом к папе, и об ответе Иннокентия XII.

Как только ответ папы был получен, все сомнения Карла II прекратились: была составлена новая духовная в пользу герцога Анжуйского и принесена умирающему королю вместе с прежним завещанием, которое его заставили подписать ранее в пользу эрцгерцога. Прежнее завещание было сожжено в присутствии испанского короля и его духовника, и, когда пламя, уничтожившее, так сказать, целое королевство, угасло, король подписал новое завещание, которое было запечатано со всеми полагающимися формальностями.

Предосторожность эта была принята вовремя: Карл II, который мог умереть с минуты на минуту, уже начал терять умственные способности. По распоряжению Людовика XIV герцог д’Аркур выехал из Мадрида, оставив вместо себя г-на де Блекура защищать интересы Франции, и 23 октября 1700 года отбыл в Байонну, куда была стянута французская армия, готовая в случае нужды незамедлительно вступить в Испанию.

Первого ноября 1700 года король Карл II умер.

Как только стало известно о том, что он скончался, встал вопрос о необходимости вскрыть его завещание. Тайна тщательно сохранялась всеми доверенными лицами, так что любопытство и огромность события, затрагивавшего интересы стольких миллионов людей, привлекли во дворец и его окрестности чуть ли не весь Мадрид. Посланники иностранных держав употребляли все доступные им средства, чтобы проникнуть в государственный совет. Бее двери дворца, как парадные, так и тайные, были осаждены послами и придворными. Каждый из них жаждал первым узнать о сделанном королем выборе, чтобы первым разгласить эту великую новость. Господин де Блекур, наш поверенный в делах, находившийся среди прочих и знавший ничуть не больше, чем они, стоял рядом с имперским посланником графом Харрахом, который ждал вместе со всеми и, зная о завещании в пользу эрцгерцога и расположившись прямо напротив той двери, за какой вскрывали духовную грамоту, стоял со спесивым выражением лица, присущим ему всегда, и с торжествующим видом, подсказанным ему обстоятельствами. Первым из комнаты, где было вскрыто завещание, вышел герцог де Абрантес. Этот был человек насмешливого ума, давно уже не ладивший с графом Харрахом. Едва он появился, все бросились к нему и забросали его вопросами. Однако он ничего не ответил, осмотрелся по сторонам и, храня величественное молчание, медленно двинулся вперед. Первым на его пути оказался г-н де Блекур. Герцог де Абрантес на мгновение взглянул на него, а затем отвернулся, что было сочтено крайне дурным для Франции знаком. И тогда, притворяясь, будто он ищет глазами человека, хотя тот стоял перед ним, герцог заметил, наконец, графа Харраха и, с участливым видом живо бросившись ему на шею, воскликнул по-испански:

— Ах, господин граф, как я счастлив, что вижу вас! Поверьте, что я с величайшим удовольствием (тут он остановился, чтобы покрепче поцеловать графа)… Да, сударь, поверьте, что я с величайшей радостью, какой не испытывал за всю свою жизнь (он возобновил поцелуи)… и с величайшим удовлетворением навсегда расстаюсь с вами и прощаюсь с августейшим Австрийским домом!

И, оставив графа Харраха в полном изумлении после этого приветствия, герцог де Абрантес обратился ко всем:

— Господа! Герцог Анжуйский провозглашен королем Испании! Да здравствует король Филипп Пятый!

И, раздвинув толпу, ошеломленную этой новостью, он вышел из зала.

Не пускаясь ни в какие расспросы, г-н де Бленкур в свой черед бросился вон из дворца и помчался к себе составлять срочную депешу. Когда он уже заканчивал ее, из государственного совета ему доставили послание, содержавшее извлечение из духовной Карла И, которое он тут же вставил в свое письмо.

Находившийся в Байонне г-н д’Аркур имел позволение вскрывать все адресованные Людовику XIV письма, чтобы действовать в соответствии с получаемыми известиями и не терять времени в ожидании распоряжений двора, которые, впрочем, были даны ему заранее и в предвидении любого развития событий. Курьер г-на де Блекура мчался с такой поспешностью, что прибыл в Байонну едва живой. Господин д’Аркур немедленно отправил в Фонтенбло, где находился тогда двор, другого посланца с короткой депешей, которую он приказал передать Барбезьё, своему другу, чтобы именно он стал вестником этой великой новости и извлек из этого всю выгоду. Курьер и в самом деле прибыл к Барбезьё, и министр, не теряя времени, понес депешу королю, который в этот момент находился в финансовом совете.

Это было во вторник 9 ноября.

Король, намеревавшийся по выходе из совета поохотиться с ружьем, тотчас же отменил охоту; он отобедал, как обычно, в одиночестве, не подавая вида, что ему стало известно нечто чрезвычайно важное, и сообщил лишь о смерти испанского короля, распорядившись, чтобы всю зиму при дворе не было ни вечерних приемов, ни театральных представлений, ни каких-либо увеселений. Но, возвратившись к себе в кабинет, он приказал министрам явиться к трем часам дня в покои г-жи де Ментенон. Курьер, посланный к дофину, застал его на волчьей охоте. Дофин немедленно вернулся и в три часа вместе с министрами явился к г-же де Ментенон.

Совет продолжался до семи часов вечера, после чего король до десяти вечера занимался делами с г-ном де Торси и Барбезьё.

На другой день совет собирался дважды и каждый раз в покоях г-жи де Ментенон. Как ни привычен был двор к ее фавору, все, однако, с определенным удивлением взирали на то, что ее почти открыто приглашали обсуждать самое важное дело, какое за все это долгое царствование рассматривалось в государственном совете.

Все оставались в неизвестности и сомнениях вплоть до воскресенья 14 ноября, когда г-н де Торси после продолжительного разговора с королем пригласил испанского посла явиться на другой день вечером в Версаль.

В понедельник 15 ноября, между девятью и десятью часами утра, король выехал из Фонтенбло и прибыл в Версаль около четырех часов пополудни. В тот же вечер он принял испанского посла, но никакие сведения об этом свидании не просочились.

На другой день, во вторник 16 ноября, по окончании своей утренней аудиенции, король пригласил посла в свой кабинет, куда уже вошел через заднюю дверь герцог Анжуйский. Указывая испанскому посланнику на своего внука, Людовик XIV сказал ему:

— Сударь! Вот герцог Анжуйский, которого вы можете приветствовать как своего короля!

Посол тотчас же бросился на колени и обратился к юному принцу с длинной речью, произнося ее по-испански. Людовик XIV дал ему довести эту речь до конца, а потом промолвил:

— Сударь, мой внук не говорит еще на этом языке, который отныне станет его языком; так что я буду отвечать вам от его имени.

И тотчас же, приказав, вопреки обыкновению, распахнуть обе половинки двери своего кабинета, король позволил войти туда всем, кто у нее собрался. Собралась большая толпа, ибо все были охвачены сильнейшим любопытством. Положив тогда левую руку на голову своего внука и указывая на него правой, Людовик XIV произнес:

— Господа! Вот король Испании! Он призван на трон в силу своего происхождения: покойный король признал его право в своем завещании; весь испанский народ желает видеть его своим монархом и настойчиво просит его у меня. Это повеление Небес, и я с удовольствием повинуюсь ему.

Затем, обратясь к внуку, он добавил:

— Будьте добрым испанцем, но, хотя именно это станет теперь вашей первейшей обязанностью, помните, что вы родились французом, и поддерживайте союз между двумя народами: это средство сделать их счастливыми и сохранить мир в Европе!

В тот же день было решено, что король Испании отправится в свои владения 1 декабря; что его будут сопровождать до границы двое его братьев-принцев; что г-н де Бовилье, его воспитатель, на время всего путешествия получит власть над принцами и придворными, а также командование над гвардией, войсками, офицерами и свитой и один будет управлять и распоряжаться всем. В помощь ему придали герцога де Ноайля, но не для того, чтобы вмешиваться в его распоряжения и отдавать какие бы то ни было приказания в его присутствии, хотя герцог был маршалом Франции и капитаном королевской гвардии, а для того, чтобы заменить г-на де Бовилье в случае его болезни или отсутствия. Каждому из них выдали на это путешествие по пятьдесят тысяч ливров.

Все произошло так, как наметил Людовик XIV, с той лишь разницей, что отъезд испанского короля состоялся не 1 декабря, а 4-го.

Было решено, что 2 декабря новый король приедет в Мёдон проститься с отцом. И потому весь двор дофина получил распоряжение собраться для этого торжественного события.

Герцогиня Бурбонская, сводная сестра дофина, имевшая на него большое влияние, попросила его пригласить г-жу де Монтеспан приехать в Мёдон в тот день, когда к нему явится с прощальным визитом король Испании. Дофин согласился на это вполне охотно, ибо тем самым он доставлял себе одновременно два удовольствия: угождал герцогине Бурбонской и досаждал г-же де Ментенон, которую он не только никогда не принимал у себя, но и сам бывал у ней лишь в те дни, когда ему приходилось присутствовать в совете.

За последние несколько лет г-жа де Монтеспан уже полностью отдалилась от двора, и поскольку никто не осмеливался сказать ей, что ее присутствие в Версале становится укором для Людовика XIV и, следовательно, стесняет его, то герцог Менский взял на себя труд пояснить матери, что ее отъезд делается необходимым. Однако этого первого совета оказалось недостаточно: г-жа де Монтеспан, так сказать, цеплялась за обломки своего былого счастья, и Людовику XIV следовало решиться на то, чтобы дать ей категорический приказ удалиться из Версаля. Но кто мог передать ей такой приказ? Выбрать вестника было довольно затруднительно, но герцог Менский снова сам вызвался выгнать собственную мать. На этот раз приказ был категорический: уклониться от его исполнения или сопротивляться ему было невозможно. Вся в слезах, г-жа де Монтеспан уехала из Версаля и удалилась в построенный ею монастырь святого Иосифа. Однако она еще не до конца избавилась от своих мирских привычек: менее счастливая, а главное, менее безропотная, чем мадемуазель де Лавальер, она пыталась отвлечься путешествиями из Парижа в Бурбон, из Бурбона в Фонтевро, но так и не смогла обрести внутреннего успокоения. Пребывая в этом вечном беспокойстве, маркиза совершала прекрасные благочестивые поступки, ведь даже во времена своего фавора она всегда отличалась набожностью и добротой, покидая порой короля для того, чтобы помолиться в своей домашней часовне, строго соблюдая все посты и говенья и щедро раздавая милостыню, не всегда, быть может, разумно, но зато по первой обращенной к ней просьбе.

И вот, ведя такую жизнь, исполненную печали, благочестия и, возможно, мирских надежд, г-жа де Монтеспан, горячо желавшая увидеть поближе герцогиню Бургундскую, о которой ей говорили столько всего хорошего, получила приглашение приехать 2 декабря к дофину.

Однако, желая соблюсти этикет, дофин передал королю список особ, которые должны были присутствовать на этой прощальной встрече. Людовик XIV прочитал его от начала и до конца, не сделав никаких замечаний, и, сложив, опустил в карман.

Гвардейцы, всегда опережавшие короля, уведомили о его прибытии. При этом известии г-жа де Монтеспан едва не лишилась чувств и собралась уйти, но г-жа де Монморанси, ее подруга, воспротивилась этому.

— Ну что вы так опасаетесь присутствия короля, сударыня? — спросила она у нее. — Его величество слишком правильно мыслит (когда делает это самостоятельно), чтобы не порадоваться встрече с вами. К тому же, — добавила она, — было бы забавно, если бы ему пришла охота изменить своей старухе! Что касается меня, то удовольствие, которое я ощутила бы от этого, наверняка прибавило бы мне лет десять жизни! На вашем месте я попросила бы у короля позволения исполнять должность старшей придворной дамы его новой супруги.

Тем временем юная герцогиня Бургундская, несомненно желавшая увидеть, какое впечатление произведет на короля встреча с г-жой де Монтеспан, подошла к герцогине Бурбонской, сидевшей возле своей матери, и завязала с ней разговор.

В эту минуту в зал вошел Людовик XIV.

Вначале король обратился к испанскому послу, сопровождавшему герцога Анжуйского. Затем, с непринужденным видом обходя зал, он просил дам, которые из уважения к нему вставали, садиться; остановившись возле герцогини Бургундской, он с минуту поговорил с ней, потом обратился к герцогине Бурбонской и, наконец, оказался лицом к лицу с г-жой де Монтеспан, бледной, трепещущей и едва не падающей в обморок. Какое-то время король смотрел на нее, а потом, учтиво наклонив голову, промолвил:

— Примите мои поздравления, сударыня! Вы по-прежнему красивы и по-прежнему свежи; но это еще не все, и я надеюсь, что вы к тому же и счастливы.

— Я очень счастлива сегодня, государь, — ответила г-жа де Монтеспан, — ибо имею честь засвидетельствовать мое глубочайшее почтение вашему величеству.

Король взял руку г-жи де Монтеспан и поцеловал ее, а затем двинулся дальше, чтобы поприветствовать остальных дам.

Когда король отошел достаточно далеко и уже не мог слышать ее слов, герцогиня Бургундская спросила у г-жи де Монтеспан, почему она оставила двор.

— Сударыня, — ответила бывшая фаворитка, — это не я оставила двор, это двор меня оставил.

В тот день г-жа де Монтеспан виделась с королем в последний раз.

Когда герцогиня Бургундская вернулась в Версаль, г-жа де Ментенон, торопившаяся узнать о том, что происходило в Мёдоне, пригласила ее к себе и поинтересовалась, хорошо ли она там повеселилась.

— Признаться, да! — ответила юная принцесса. — Двор был во всем своем великолепии, и там присутствовала госпожа де Монтеспан; она все еще очень интересная женщина, и король сказал ей, что находит ее по-прежнему свежей и красивой.

Затем, повернувшись к герцогу Менскому, находившемуся, как обычно, подле г-жи де Ментенон, она спросила его:

— А почему вы не приехали в Мёдон? Ваш брат, граф Тулузский, был там вместе с герцогиней Бурбонской, и оба они, как им и полагалось, постоянно находились возле госпожи де Монтеспан.

Между тем вначале все державы Европы сочли законным завещание Карла II и признали Филиппа V в качестве короля Испании, каковым он был провозглашен в Мадриде 24 ноября. Одна лишь Австрия сделала оговорки.

Тем временем, пока совершались все эти важные события, о которых мы только что рассказали, умер Расин, пережив Мольера на двадцать шесть лет. На протяжении долгих лет он жил, поддерживая дружеские отношения с вельможами и пользуясь милостью Людовика XIV, историю которого он написал, и расположением г-жи де Ментенон, которой он посвятил трагедии «Эсфирь» и «Гофолия», но умер в полной опале. Высказывалось много предположений по поводу причин, заставивших Людовика XIV изменить свое отношение к поэту.

Должность королевского историографа, которую он разделял со своим другом Депрео, дружеские связи со знатными особами и неоспоримый успех, которого он добился, обеспечивали ему, как говорили тогда, приятельства при дворе.

Порой случалось даже, что король, находясь в скверную зимнюю погоду у г-жи де Ментенон один, без министра, и испытывая скуку из-за отсутствия серьезных дел и невозможности отправиться на прогулку, посылал за Расином, чтобы побеседовать вместе с ним и фавориткой в тесном кругу. К несчастью для Расина, он, как всякий поэт, бывал иногда чрезвычайно рассеян.

И вот как-то раз, когда Расин сидел между королем и г-жой де Ментенон у камина в ее покоях, разговор зашел о парижских театрах и, иссякнув на опере, коснулся комедии. Король, уже давно не посещавший спектаклей, поинтересовался пьесами, которые тогда ставили, и актерами, которые в них играли, и спросил у Расина, отчего комедия так низко упала в сравнении с тем, что ему доводилось видеть прежде. В объяснение этому Расин назвал несколько основательных причин, в том числе недостаток современных авторов.

— Дело в том, — заявил он, — что за неимением хороших новых пьес приходится играть старые, в особенности пьесы Скаррона, которые никуда не годятся и отбивают у всех интерес к театру.

При этих словах г-жа де Ментенон покраснела, но не потому, что опровергали литературную славу ее первого мужа, а потому, что впервые, вероятно, за последние пятнадцать лет это имя было произнесено в присутствии ее второго мужа. Удар был настолько жестокий, что даже король несколько смешался. Он ничего не ответил, а так как г-жа де Ментенон тоже не произнесла ни слова, то за этим вполне справедливым замечанием поэта последовало столь ледяное молчание, что несчастный Расин опомнился, ощутив бездну, в которую он низвергся. В итоге он впал в еще большее смущение, чем его собеседники, и не смел ни поднять глаза, ни открыть рот. Все трое были настолько ошеломлены, что это молчание длилось несколько минут. Наконец король первым прервал молчание и, под тем предлогом, что ему надо заняться делами, отпустил Расина. Расин ушел совершенно потерянным и, еле добравшись до комнаты Кавуа, своего друга, рассказал ему, какую совершил глупость.

Глупость была такова, что поправить ее оказалось невозможно. Так что с этого времени ни король, ни г-жа де Ментенон не только не приглашали к себе Расина, но и не говорили с ним, и не смотрели на него. Великий поэт, для которого всю его жизнь милость короля была единственным солнцем, испытывал от этого такую глубокую печаль, что впал в полное изнеможение и не думал больше ни о чем, кроме спасения души.

В итоге он умер 21 апреля 1699 года, завещав похоронить себя в монастыре Пор-Рояль-в-Полях, дабы даже после смерти находиться в обществе прославленных отшельников, с которыми он до последней минуты жизни, невзирая на свое вполне мирское существование, сохранял отношения, сложившиеся еще в годы молодости.

Буало-Депрео остался один из всей той великой плеяды, что поднялась над колыбелью Людовика XIV, ведь Лафонтен умер еще 15 апреля 1695 года.

Правда, глава той литературы, что должна была прийти им на смену, уже появился на свет: 20 февраля 1694 года в Шатне близ Парижа родился Франсуа Мари Аруэ Вольтер.

XLVIII. 1701 — 1703

Барбезьё, его портрет, его характер, его разгулы, его смерть. — Шамийяр и странное начало его карьеры. — Смерть Якова II. — Его последние минуты. — Суждение об этом короле. — Декларация Людовика XIV. — Поведение Вильгельма III. — Последняя болезнь этого государя. — Его характер. — Человек в железной маске. — Его история. — Изыскания на эту тему. — Догадки автора.

Год 1701-й начался смертью Луи Франсуа Мари Летелье, маркиза де Барбезьё, государственного секретаря по военным делам.

Барбезьё, напомним, был сыном Лувуа, но, в отличие от отца, его защищала от неприязни короля некая доброжелательность к нему со стороны г-жи де Ментенон, к которой он всегда питал почтительность и уважение.

Барбезьё, по виду высокомерный, обладал приятным, сильным и умным лицом. Мужественная и привлекательная внешность сочеталась в нем с деятельной натурой, проницательным умом и верным взглядом, что наделяло его невероятной работоспособностью, являвшейся одной из основных черт его характера, ибо, почти всегда занятый удовольствиями, он был способен за два часа сделать больше и лучше, чем любой из его коллег за целый день. При знакомстве он располагал в свою пользу: ему были присущи учтивые манеры и непринужденная, точная и изысканная, но вместе с тем естественная и выразительная речь. Никто больше него не обладал светскостью и манерами знатного вельможи, хотя дворянство его семьи не отличалось древностью. Если ему хотелось понравиться, он очаровывал; если он оказывал услугу, это делалось таким образом, что невозможно было оставаться неблагодарным по отношению к нему. Как никто другой он умел обрисовывать дело, вникать во все его подробности и излагать их, и, когда оно выходило из его рук, в нем уже не было никаких неясностей. С той тонкостью, которую Людовик XIV был в состоянии оценить лучше, чем кто-либо еще, он ощущал различие людей и по-разному изъяснялся, когда ему приходилось разговаривать с ними. Но наряду с этими днями, исполненными, если так можно выразиться, учтивости и душевного благополучия, у Барбезьё бывали дни, когда на душе у него было скверно и он наливался спесью. Тогда он становился до крайности высокомерен, дерзок, нагл, мстителен, чрезвычайно легко оскорблялся малейшей безделицей и с невероятным трудом избавлялся от возникшей у него неприязни. В эти дни его поведение было ужасным, он это осознавал, жаловался на это, но ничего не мог с собой поделать. Будучи от природы резким и суровым, он делался в такие периоды грубым и способным на любые оскорбления и любые вспышки. Из-за этих часов нервного возбуждения, с которым ему не удавалось справиться, Барбезьё лишился за годы жизни многих друзей, которых, впрочем, он не умел выбирать и которых он в такое время оскорблял, кем бы они ни были, знатными вельможами или простыми людьми, могущественными особами или ничтожными обывателями.

Когда Барбезьё запивал, что с ним порой случалось, или затевал какой-нибудь разгул, что случалось с ним часто, он заставлял короля, уже приученного к этому, отложить все дела, известив его, что болен лихорадкой. Однако Людовик XIV нисколько не беспокоился из-за этого, ибо знал, что Барбезьё наверстает потерянное время, и, ничуть не веря в его притворную лихорадку, мирился со всеми его выходками, принимая во внимание легкость и прозорливость, с какими тот исполнял свои обязанности.

Поскольку казалось вероятным, что испанское наследство приведет к долгой и жестокой войне, у Барбезьё было невероятно много дел, что, однако, не мешало ему предаваться обычному для него распутству. И вот однажды, сделав, по его собственным словам, одно из тех огромных усилий, с помощью которых ему удавалось с невероятной легкостью разбираться со сложнейшими делами, он счел себя вправе взять отпуск дней на пять и, собрав несколько друзей, заперся вместе с ними в доме, который был построен им в чистом поле между Версалем и Вокрессоном, в конце парка Сен-Клу, и, сооруженный в чрезвычайно унылом, но удобном для сообщений месте, стоил ему миллионы. По прошествии четырех дней Барбезьё вернулся в Версаль, но с болью в горле и в горячке, что требовало срочной врачебной помощи. Маркиз не счел должным обратить внимание на эти симптомы, хотя они были весьма серьезными, и лишь спустя два дня послал за Фагоном. Тот с обычной своей грубостью заявил Барбезьё, что не может сделать для ничего другого, кроме как посоветовать ему заняться составлением завещания и исповедаться.

Барбезьё воспринял этот совет с той твердостью, какая была заметна в нем всегда, и, еще полный жизни, умер в окружении своей семьи, в тридцать три года и в той самой комнате, где скончался его отец.

Узнав о смерти Барбезьё, Людовик XIV немедленно вызвал к себе Шамийяра, за неделю до этого получившего должность генерального контролера финансов. Лакей г-жи де Ментенон отправился за ним в Монфермей и пригласил его присутствовать на другой день на утренней аудиенции короля.

Шамийяр повиновался, и Людовик XIV, впуская его в свой кабинет, объявил ему, что он возлагает на него обязанности, которые исполнял Барбезьё. Шамийяр, удивленный этим все возрастающим фавором, историю которого мы сейчас изложим, хотел было отказаться от управления финансами, разъясняя королю, что не может один человек, будь даже у него способности выше его, Шамийяра, способностей, справиться с двумя должностями, которые по отдельности занимали Кольбер и Лувуа.

Однако Людовик XIV ответил, что как раз память об этих двух министрах и вечных спорах, которые они вели, и понуждает его отдать обе министерские должности в одни руки.

Руки эти, на самом деле, принадлежали вовсе не Шамийяру, а самому Людовику XIV.

В сущности говоря, Шамийяру не приходилось надеяться на такую быструю карьеру. Это был ходивший вразвалку человек высокого роста, чья открытая и неприметная физиономия выражала лишь кротость и доброту. Его отец, парламентский докладчик, умер в 1675 году в Кане, где он в течение десяти лет занимал должность интенданта. В следующем году Шамийяр был назначен советником Парламента. Поскольку он был прилежен и трудолюбив, а по своей натуре любил хорошую компанию, то слава порядочного человека, имеющего хорошие связи, помогла ему выделиться из толпы судейских и часто бывать в дворянских домах. Но при всей своей посредственности Шамийяр обладал одним необычайным талантом: он был первоклассным игроком в бильярд. А как раз в это время король пристрастился к бильярду, увлечение которым длилось у него очень долго. Зимой Людовик XIV почти каждый вечер подолгу играл или с герцогом Вандомским, или с маршалом де Вильруа, или с герцогом де Грамоном. Однажды разговор зашел о Шамийяре, и игроки, не знавшие его лично, решили подвергнуть его испытанию: они отправились в Париж и пригласили его сыграть с ними. Шамийяр принял приглашение, наголову разгромил их, ни на шаг не отступив при этом от присущей ему вежливости и скромности, и оставил всех настолько очарованным им, что они в тот же вечер принялись расхваливать королю парламентского советника. Людовик XIV, подстрекаемый любопытством, пожелал увидеть Шамийяра и поручил герцогу Вандомскому при первой же поездке в столицу привезти его в Версаль. Для советника это было великой честью; он долго отнекивался, и пришлось сказать ему, что этого желает сам король; в итоге он решился на поездку в Версаль, приехал туда вместе с двумя своими покровителями и был представлен Людовику XIV, который незамедлительно повел его в бильярдный зал.

Вначале Шамийяр сделал несколько промахов; это был способ доставить удовольствие Людовику XIV, который всегда замечал первое впечатление, какое он производил, и которому льстило, если этим впечатлением был страх. Однако мало-помалу, как это мог бы сделать самый ловкий царедворец, Шамийяр освоился, успокоился и начал показывать такие хитрые карамболи, такие точные дуплеты, так метко сажать шары в лузу, что король пришел в восторг и с этого дня навсегда избрал его своим партнером.

Итак, Шамийяр был допущен ко двору, но трудность состояла в том, чтобы там удержаться; происходило это при стечении обстоятельств, в которых проявилась ловкость нового фаворита. Хотя Шамийяр явно нравился королю и, что было не так уж легко, г-же де Ментенон, он по-прежнему вел себя так скромно, что сохранил свой фавор, никого этим не раздражая. Получая приглашение одновременно от г-жи де Ментенон и Людовика XIV, он часто приезжал в Версаль, но при этом продолжал поддерживать прежние отношения со своими коллегами, никоим образом не напуская на себя того важного вида, какой обычно принимают те, кто удостаивается отличий. Вскоре король пожаловал ему должность парламентского докладчика, чтобы было легче продвигать его по карьерной лестнице. Одновременно он предоставил ему жилье в Версальском замке, чего еще никогда не делалось для человека его звания. Спустя три года, то есть в 1689 году, король назначил его интендантом в Руане. Шамийяр тут же принялся умолять Людовика XIV не удалять его от особы короля. Тогда, дабы доказать фавориту, что делается это вовсе не с таким намерением, король позволил ему трижды в год приезжать в Версаль на полтора месяца и в тот же день повез его с собой в Марли и допустил к своей карточной игре, что было знаком особогоблаговоления и близких отношений.

После трех лет пребывания в Руане король по своему собственному почину дал Шамийяру должность управляющего финансами, и фаворит, оставаясь на ней вплоть до того времени, к какому мы подошли, сохранил свои прежние отношения с королем, хотя бильярд уже вышел из моды. Мы только что видели, как в тот час, когда Шамийяр менее всего этого ожидал, он стал преемником Барбезьё.

В это самое время король Яков II, как если бы он ждал лишь упрочения на троне похитителя своей короны, чтобы умереть, был частично разбит параличом, не затронувшим его мозг; Людовик XIV и, по его примеру, весь двор засвидетельствовали ему свое почтение. Фагон отправил больного на воды в Бурбон-л’Аршамбо, куда его сопровождала английская королева, его жена. Людовик XIV со всей щедростью обеспечил его средствами для этой поездки, но августейший больной вернулся, не получив никакого облегчения. Начиная с этого времени он влачил страдальческую жизнь и 8 сентября 1701 года впал в такую слабость, что никакой надежды спасти ему жизнь не оставалось. Во вторник 13 сентября Людовик XIV выехал из Марли, чтобы навестить в Сен-Жермене умирающего. Но Яков II был уже так плох, что, когда ему доложили о приезде французского короля, он с трудом смог открыть глаза. Подойдя к постели умирающего, Людовик XIV сказал ему, что он может умереть, не испытывая беспокойства в отношении принца Уэльского, которого Франция признает королем Англии, Шотландии и Ирландии. Все англичане, присутствовавшие при этом торжественном обещании, пали на колени перед Людовиком XIV, чтобы изъявить ему благодарность. После этого Людовик XIV перешел в покои английской королевы, которую он заверил в том же. Тотчас послали за принцем Уэльским, и король повторил ему то же самое обещание. По возвращении в Марли король Людовик XIV при рукоплесканиях всего двора объявил о том, что он сделал для августейших изгнанников.

Яков II скончался 16 сентября 1701 года, в три часа пополудни.

Вечером того же дня тело короля Англии в сопровождении весьма небольшого кортежа было доставлено в монастырь английских бенедиктинцев на улице Сен-Жак. Там, как если бы это было тело простого смертного, его оставили на хранение в одной из монастырских часовен вплоть до того времени, когда его можно будет перевезти в Вестминстерское аббатство.

Яков II являет собой воплощение того, что монархия может предложить своим сторонникам: упорную приверженность идее божественного права и непоколебимое убеждение в праве передавать власть по наследству, заставляющее жертвовать всеми надеждами на счастье семьи ради исполнения политического долга и предписывающее сыну свергнутого короля настойчиво домогаться отцовского наследства. Находясь в Сен-Жермене на положении изгнанника, без личных средств, без казны, без армии, поддерживаемый только щедростью Людовика XIV, он ни на минуту не переставал считать единственно себя истинным королем Англии. На его взгляд, Вильгельм, добившись победы, оставался всего-навсего бунтовщиком, а добившись признания — узурпатором. До последнего мгновения своей жизни этот потомок Стюартов, свергнутый с престола, держал в голове лишь одну мысль и исторгал лишь один крик: мысль эта состояла в том, что английская корона принадлежит только ему, а крик являл собой не что иное, как один долгий, бесконечный протест законного государя против случайной ошибки судьбы. И если, несмотря на явную потерю способности ощущать, умирающий все же мог слышать последние слова Людовика XIV, его душа должна была взлететь к Небесам радостной и утешенной, поскольку она уносила с собой если и не убеждение, то хотя бы надежду, что борьба, которую он вел при жизни, продолжится и после его смерти.

Король Вильгельм находился в Голландии, в своем дворце Ло, когда ему стало известно о смерти Якова II и о признании Людовиком XIV принца Уэльского законным наследником английского престола. В это время он принимал гостей, и за столом у него сидели главнейшие немецкие князья. Он повторил им полученное известие в том виде, в каком оно было ему доложено, не прибавив к нему собственных соображений. Однако он побагровел, гневным движением нахлобучил шляпу на голову и немедленно отправил в Лондон приказ выслать Пуссена, в звании посла представлявшего там интересы Франции. Но, поскольку, несмотря на их соперничество за скипетр и корону, король Яков II приходился ему тестем, Вильгельм приказал носить в знак траура одежду фиолетового цвета. После этого он поспешил завершить в Голландии все дела, призванные упрочить ту огромную лигу, которой вошедшие в нее государи дали название «Великий альянс», а затем вернулся в Англию, чтобы потребовать у парламента денежной помощи.

Однако, прибыв в Лондон, Вильгельм в свой черед заболел; вскоре он понял опасность своего положения, которую ему удавалось утаивать от самого себя благодаря энергичной умственной деятельности и напряжению воли. Тем не менее, хотя его дыхание затруднилось до такой степени, что в любую минуту могло показаться, будто он вот-вот задохнется, Вильгельм нисколько не уменьшил свои кабинетные занятия и ограничился тем, что обратился за консультацией к самым известным европейским врачам, послав им отчет о состоянии своего здоровья. Один из таких запросов был направлен Фагону и пришел к нему якобы от какого-то деревенского священника. Фагон, который не посчитал нужным особенно церемониться с бедным священником, да и вообще действовал всегда крайне грубо, просто-напросто написал внизу запроса: «Готовиться к смерти». Вильгельм принял это к сведению и с тех пор старался лишь поддерживать свои силы всеми возможными средствами. Одно из них заключалось в верховых прогулках, и после таких прогулок он почти всегда испытывал облегчение. Но вскоре, не имея более сил держаться в седле, он свалился с лошади, что ускорило его кончину, и умер, не погружаясь в минуту смерти в мысли о Боге, чего, впрочем, не делал на протяжении всей своей жизни, и до последнего мгновения занимаясь государственными делами. В последние два дня его поддерживали крепкими настойками, спиртными напитками и возбуждающими средствами. Он скончался в воскресенье 19 марта 1702 года, в два часа пополудни, выпив перед этим чашку шоколада; ему было всего пятьдесят два года.

Вильгельм III не оставил после себя детей.

Принцесса Анна, его свояченица, вторая дочь Якова II и жена принца Георга Датского, тотчас же была провозглашена королевой.

Вильгельм III был одним из самых выдающихся людей эпохи, которую мы пытаемся изобразить. Он являет собой образец силы и ума, борющихся с наследственным правом на престол. Рожденный принцем, он стал полководцем; будучи полководцем, он не соизволил вновь сделаться принцем и стал королем; как воин он нередко с успехом сражался против Конде, Тюренна и Люксембурга; как политик он постоянно боролся с Кольбером, Лувуа и Людовиком XIV. Величие его гения доставило ему верховную власть штатгальтера в Голландии, корону Стюартов в Англии и господство во всей Европе, за исключением Франции. Вся его жизнь была тайной борьбой, скучной и многотрудной, из которой, вполне возможно, он не вышел бы победителем, если бы не был беспощадным представителем беспощадно преследуемого кальвинизма. В конечном счете Вильгельм III был не столько преемником Якова II, сколько продолжателем дела Кромвеля.

Почти в то самое время, когда история зарубками отметила на своих скрижалях смерть двух английских королей, священник церкви Сен-Поль в Париже внес в книгу регистрации похорон обычную запись о смерти одного из арестантов Бастилии:

«В году 1703-м, ноября 19-го дня, Марчиали, от роду сорока пяти лет или около того, скончался в Бастилии, и тело его было погребено на кладбище Сен-Поль в здешнем приходе, 20-го дня того же месяца, в присутствии майора Розаржа и хирурга Бастилии г-на Реля, подписавшихся ниже».

Многие полагают, что этот Марчиали был не кем иным, как знаменитым персонажем истории, известным под именем человека в железной маске, о котором так мало говорили в то время и так много шумели позднее. Вольтер первый поднял тревогу по поводу этого государственного узника, о котором мы тоже намереваемся сказать несколько слов.

Начнем мы с того, что известно достоверно, то есть с чисел и дат, которые предоставляет нам история, а от фактов перейдем к догадкам и предположениям.

Между 2 марта 1680 года и 1 сентября 1681 года, хотя ни день, ни месяц этого события указать точно невозможно, человек в железной маске появился в Пиньероле. Вскоре г-н де Сен-Мар, комендант этой крепости, получил назначение в крепость Экзиль и увез туда с собой своего узника. В 1687 году его назначили комендантом островов Сент-Маргерит, и за ним последовал туда несчастный заключенный, чьей тенью он был обречен оставаться. Сохранилось адресованное Лувуа письмо г-на де Сен-Мара, датированное 20 января 1687 года, где, между прочим, говорится:

«Охрана моего узника будет обеспечена так тщательно, что я могу ручаться Вам за ее полную надежность».

Господин де Сен-Мар явно придавал охране этого узника огромное значение, на что указывает приведенная нами выдержка из его письма. И потому он соорудил специально для него образцовую тюрьму; по словам Пиганьоля де Ла Форса, она освещалась единственным окном, обращенным к морю и пробитым на высоте пятнадцати футов от дозорного пути. Помимо обычной решетки, это окно было забрано тремя рядами железных прутьев.

Господин де Сен-Мар редко заходил в камеру своего узника, ибо ему приходилось закрывать за собой дверь, и он опасался, что какой-нибудь любопытный будет подслушивать у этой двери. Так что обычно он становился на пороге. Заняв такое положение, он мог, продолжая беседу с узником, следить за тем, не приближается ли кто-нибудь с того или другого конца коридора. Тем не менее как-то раз во время такой беседы сын одного из друзей г-на де Сен-Мара, приехавший погостить несколько дней на острове, стал искать коменданта, чтобы попросить у него разрешения взять лодку для переправы на берег, и, попав в ходе этих поисков в коридор, издалека увидел, что г-н де Сен-Мар стоит на пороге какой-то камеры. По-видимому, разговор между узником и комендантом был весьма оживленным, ибо г-н де Сен-Мар не слышал шагов юноши, пока тот не оказался совсем близко к нему. Заметив его, он поспешно ринулся назад, запер дверь и, побледнев, спросил юношу, видел ли и слышал ли тот что-нибудь. Вместо ответа молодой человек наглядно доказал ему, что с того места, где он оказался, увидеть или услышать что-либо было совершенно невозможно. Лишь тогда г-н де Сен-Мар немного успокоился; тем не менее он потребовал, чтобы молодой человек в тот же день покинул острова Сент-Маргерит, и в письме его отцу, объясняя причину столь внезапного отъезда, написал:

«Эта оплошность могла обойтись Вашему сыну очень дорого, и я спешу отправить его домой, опасаясь, что он может совершить еще какой-нибудь неосторожный поступок».

Понятно, что желание узника сбежать из тюрьмы было ничуть не меньше страха г-на де Сен-Мара, что тому это удастся. Было предпринято несколько попыток бегства; одна из них известна нам во всех подробностях.

Однажды Железная маска, которому подавали еду на серебре, нацарапал гвоздем несколько строк на серебряном блюде и бросил его через оконную решетку. Какой-то рыбак подобрал его на берегу моря и, вполне здраво рассудив, что серебряная посуда может взяться только из крепости, принес его коменданту. Господин де Сен-Мар осмотрел блюдо и с ужасом прочитал нацарапанную на нем надпись.

— Вы прочли, что тут написано? — спросил он рыбака, показывая ему эту надпись.

— Я не умею читать, — ответил рыбак.

— А побывало это блюдо в руках у кого-либо другого? — продолжал расспрашивать его г-н де Сен-Мар.

— Нет, я только что нашел его и тут же понес вашему сиятельству, спрятав под курткой, ибо боялся, что меня примут за вора.

Господин де Сен-Мар на мгновение задумался, а потом жестом отпустил рыбака, сказав ему напоследок:

— Ступайте! Вам повезло, что вы не умеете читать!

Какое-то время спустя произошла весьма похожая история, главному действующему лицу которой, однако, посчастливилось куда меньше.

Подручный хирурга, купаясь около крепости, увидел, что на волнах колышется нечто белое. Он подплыл к нему, вытащил на берег и осмотрел. Это была рубашка тончайшего полотна, на которой, за отсутствием бумаги, смесью из сажи с водой вместо чернил и отточенной, как перо, куриной косточкой узник описал всю свою историю. Подручный хирурга поспешил отнести эту рубашку коменданту. Господин де Сен-Мар задал ему тот же вопрос, с каким прежде обращался к рыбаку. Малый ответил, что читать-то он умеет, но, полагая что в написанных на полотне строках может содержаться какая-нибудь государственная тайна, не решился бросить на них взгляд. Господин де Сен-Мар отпустил его, не сказав ему ни слова, но наутро несчастного парня нашли в постели мертвым.

У Железной маски был лакей, который прислуживал ему. Этот лакей тоже находился в заключении, и за ним надзирали столь же строго. Когда он скончался, на его место пришла наниматься одна бедная женщина. Но, когда г-н де Сен-Мар уведомил ее, что, если она желает занять это место, ей придется навеки поселиться в тюрьме, где находится ее будущий хозяин, и что ей будет навсегда запрещено видеться с мужем и детьми, она отказалась принять эти условия и удалилась.

В 1689 году г-н де Сен-Мар получил приказ перевезти узника в Бастилию. Понятно, что для поездки длиной в двести сорок льё были приняты усиленные меры предосторожности. Человека в железной маске посадили в крытые дорожные носилки, которые следовали за каретой г-на де Сен-Мара и были окружены несколькими верховыми, имевшими приказ стрелять в узника, если он заговорит или предпримет хоть малейшую попытку к бегству. По пути г-н де Сен-Мар остановился на сутки в своем поместье, которое называлось Пальто. Ужин был подан в нижнем зале, выходившем окнами во двор. Через эти окна можно было увидеть, как ужинают комендант и узник. Однако человек в железной маске сидел спиной к окнам. Он был высокого роста, одет в темное платье и ел, не снимая маски, из-под которой сзади выбивались пряди седых волос. Господин де Сен-Мар сидел напротив, и справа и слева от его тарелки лежало по пистолету. Прислуживал за столом только один лакей, который всякий раз, входя в зал или выходя из него, закрывал за собой дверь на два оборота ключа.

С наступлением ночи г-н де Сен-Мар приказал постелить себе на походной койке, поставленной поперек двери в той же комнате, где ночевал узник. На другой день, на рассвете, они снова отправились в путь, соблюдая все те же предосторожности. Наконец, 18 сентября 1698 года, в три часа пополудни, узник и его конвой прибыли в Бастилию.

Человека в железной маске тотчас же отвели в башню Ла-Базиньер, где он оставался до ночи. Когда же наступила ночь, г-н Дюжонка, занимавший тогда должность коменданта крепости, сам препроводил его в башню Ла-Бертодьер, в третью камеру, которая, как отмечено в дневнике г-на Дюжонка, была обставлена всем необходимым для удобства арестованного. Господину Розаржу, прибывшему с островов Сент-Маргерит вместе с г-ном де Сен-Маром, было поручено прислуживать узнику и заботиться о нем; еду узнику доставляли от стола коменданта.

Однако, помня, без сомнения, о рубашке, найденной на берегу моря, комендант сам прислуживал за столом узнику и сам после трапезы уносил столовое белье. Вдобавок несчастному заключенному строжайше запретили говорить с кем-либо, а также открывать в присутствии кого бы то ни было замок своей маски. В случае, если бы он решился преступить любой из этих запертое, часовым было приказано стрелять в него.

Так несчастный узник содержался в Бастилии вплоть до 19 ноября 1703 года. В этот день в уже упоминавшемся дневнике появилась следующая запись:

«Неизвестный узник, всегда носивший черную бархатную маску, вчера после обедни почувствовал себя плохо и умер сегодня в десять часов вечера, не испытав никакой тяжелой болезни. Господин Жиро, наш капеллан, принял у него вчера исповедь. Умер он так внезапно, что не успел причаститься, но наш капеллан напутствовал его за мгновение до кончины. Его похоронили во вторник 20 ноября в четыре часа пополудни на кладбище Сен-Поль в нашем приходе; похороны обошлись в сорок ливров».

Очевидно, что эта запись сделана задним числом, ибо, хотя она помечена 19 ноября, в ней говорится, что узник был погребен 20-го.

Однако ни в реестрах Бастилии, ни в книге записей церкви Сен-Поль не сказано, что меры предосторожности, которыми этот несчастный узник был окружен при жизни, продолжали преследовать его и после смерти. Лицо его изуродовали, облив серной кислотой, чтобы его нельзя было узнать в случае эксгумации. Затем сожгли всю мебель в его камере, сбили потолок, обыскали все углы и закоулки, выскребли и заново побелили стены и подняли одну за другой все плиты пола, опасаясь, что там спрятана какая-нибудь записка или какая-нибудь вещь, по которой можно будет узнать настоящее имя узника.

С этого момента все связанное с таинственным заключенным представляется сомнительным и окутанным мраком. Заметим, что эту тайну сохраняли все царствовавшие короли вплоть до Людовика XVI, который в ответ на вопрос Марии Антуанетты об этом деле якобы сказал: «Мы оберегаем честь нашего предка Людовика XIV».

Когда 14 июля 1789 года под пушечными выстрелами пала Бастилия, первой заботой победившего народа было спасение живых. В темной и зловещей крепости оказалось всего восемь заключенных, однако пронесся слух, будто за несколько дней до этого более шестидесяти узников были переведены в другие государственные тюрьмы. Затем, проявив участие к живым, стали проявлять интерес к мертвым.

Среди величественных теней, населявших дымящиеся развалины Бастилии, выделялась особенно мрачная и гигантская фигура — безликий призрак Железной маски. Все тотчас бросились к башне Ла-Бертодьер, где, как было известно, несчастный узник провел пять лет; однако осмотр стен, пола и окон ничего не дал; удалось прочесть все изречения, молитвы и проклятия, какие только могли начертать праздность, покорность судьбе или отчаяние в этих неведомых миру архивах, которые заключенные, умирая, завещали друг другу, — но все было напрасно, и тайна Железной маски так и осталась между ним самим и его мучителями.

И тогда вспомнили о книге записи заключенных Бастилии, где была указана дата поступления и дата выхода каждого узника. Открыли записи за 1698 год; однако страница 120-я, соответствующая четвергу 18 сентября 1698 года, оказалась вырванной. Поскольку эта страница, где должна была находиться запись о поступлении знаменитого заключенного, отсутствовала, решили найти сведения о его выходе; но страница, соответствующая 19 ноября 1703 года, исчезла точно так же, как и страница с записью от 18 сентября 1698 года.

Наполеон тоже пожелал проникнуть в эту непроницаемую тайну и приказал провести расследование, однако выяснилось, что все подлинные документы исчезли. И вот тогда открылось поле догадкам и были построены различные версии, вызывавшие впоследствии столько споров, притом что ни одна из них нисколько не выглядела убедительной.

Мы далеки от намерения добавлять еще одну версию к тем, какие читатель найдет в нашем примечании,^[72] однако просим вспомнить то, что говорилось нами по поводу рождения Людовика XIV и хорошо известных отношений Анны Австрийской с Мазарини. Господин де Ришелье утверждал, что Железная маска был братом-близнецом Людовика XIV, скрытым от тех, кто присутствовал при родах королевы в Сен-Жермене; но не будет ли более вероятной догадка о рождении старшего брата, появившегося на свет в одной из тех таинственных комнат Лувра, от которых у Мазарини были секретные ключи?..

XLIX. 1704 — 1709

Европейские державы высказываются против Людовика XIV. — Великий альянс. — Наши враги и наши друзья. — Болезнь Великого дофина. — Визит рыночных торговок. — Кончина герцога Орлеанского. — Герцог Шартрский. — Характер герцога Орлеанского. — Взгляд на военные действия. — Фавор Вильруа. — Вандом и его портрет. — Его странные привычки. — Жан Кавалье. — Его визит в Версаль. — Он покидает Францию. — Окончание Севеннской войны. — Последние минуты г-жи де Монтеспан. — Грот Фетиды. — Голод 1709 года. — Десятинный налог. — Кончина отца Ла Шеза. — Его преемник отец Ле Телье. — Бедствия Франции.

Восшествие Филиппа V на испанский престол стало одной из тех великих катастроф, какие нарушают равновесие в целой части света. На глазах всей Европы Людовик XIV пытался исполнить то, что не удалось Карлу V, то есть основать всемирную монархию, о которой мечтал Александр Македонский на Востоке, Карл Великий — на Западе и которая была почти создана Августом.

Более всего союзные державы устрашало то, что благодаря соединению Франции с Испанией, стиравшему, по словам Людовика XIV, Пиренеи с карты мира, у французского короля появлялась полная возможность успешно осуществить этот замысел.

Когда Карл V хотел наказать взбунтовавшихся против него жителей Гента или собрать сейм в Кёльне или Регенсбурге, он должен был просить у своего врага Франциска I позволения проехать через его владения или, воспользовавшись несколькими своими тысячевесельными галерами, довериться капризам Средиземного моря, а это вынуждало императора включать в число своих врагов и бури, одна из которых уже победила его у берегов Алжира. Что же касается Людовика XIV, то он, имея Испанию союзницей, а точнее, подданной, напротив, благодаря соединению двух королевств, на севере соприкасался через Испанские Нидерланды с Германией и Голландией; на юге — с Африкой, через Гибралтар; на юге — с Италией, благодаря владению Неаполем и Сицилией; и все это, не считая королевства обеих Америк, этого нового света, заменившего Индию в качестве источника богатств и страны чудес.

Вот почему, как мы видели, Вильгельм III, этот ярый враг Людовика XIV, создал перед смертью направленную против него лигу, которая, как мы уже говорили, была названа Великим альянсом.

Цель этой лиги состояла в том, чтобы посадить на испанский престол эрцгерцога Карла, сына императора, или, по крайней мере, если не удастся отнять трон у Филиппа V, провести вокруг Франции и Испании линию, через которую никогда не смогло бы перешагнуть честолюбие того или другого из двух этих королевств.

И потому Голландия, эта небольшая купеческая республика, за тридцать лет до того едва не завоеванная менее чем за два месяца юным Людовиком XIV, взялась выставить против своего победителя, уже уставшего и постаревшего, сто две тысячи солдат, как для гарнизонной службы, так и для участия в походах. Англия, со своей стороны, обещала выставить сорок тысяч солдат, не считая своего флота, и, в полную противоположность королям, так редко выполняющим в подобных обстоятельствах свои обещания, ко второму году войны выставила пятьдесят тысяч человек, а к ее концу имела двести тысяч солдат и матросов. Наконец, император, более всего заинтересованный в сохранении и успехе этой лиги, должен был поставить под ружье девяносто тысяч солдат, даже не прибегая к помощи Империи и союзников Франции, которых он надеялся оторвать от династии Бурбонов.

Этими союзниками были: Португалия, которую собственная выгода подталкивала к отделению от Испании; герцог Савойский, пенсион которого подняли с пятидесяти тысяч экю в месяц до двухсот тысяч франков и который, все равно недовольный, требовал отдать ему мантуанский Монферрат и часть Миланской области; и, наконец, шведский король Карл XII, которому царь Петр I вскоре должен был доставить столько забот и славы, что у него даже не было времени взглянуть в сторону Франции и посмотреть, что там происходит.

Помимо этих трех союзников, мы числили среди своих сторонников еще и того, кто вначале считался слабейшим из них, но вскоре сделался самым важным, то есть Максимилиана Эммануила, представителя Баварской династии, известной со времен Карла Великого: будучи наместником Испанских Нидерландов при Карле II, он признал Филиппа V королем Испании, и тот взамен подтвердил его губернаторские полномочия в Брюсселе.

В разгар этих приготовлений к войне два серьезных события взволновали Версаль: дофин едва не умер, а герцог Орлеанский умер на самом деле.

В субботу 19 марта 1701 года, накануне Вербного воскресенья, король, находясь в Марли и предаваясь молитве, внезапно услышал, что в спальне у него раздаются крики о помощи и кто-то в страшной тревоге призывает Фагона и Феликса, его ординарных врачей: дофин тяжело заболел. Проведя день в Мёдоне, где он лишь слегка позавтракал, дофин приехал в Марли отужинать с королем. И здесь, будучи, как и все члены его семьи, большим любителем поесть, он приналег на огромного тюрбо; после ужина, не чувствуя никакого недомогания, он отправился к себе, чтобы помолиться и лечь спать, как вдруг, войдя в спальню, упал ничком и потерял сознание. И вот тогда его растерянные слуги и кое-кто из его придворных ворвались в спальню Людовика XIV и подняли тревогу, зовя на помощь лейб-медика и лейб-хирурга короля.

Людовик XIV тотчас же спустился к дофину и застал его полунагим: пытаясь привести своего господина в чувство, слуги водили его и таскали по комнате. Однако припадок был настолько сильным, что дофин не узнавал ни своего отца, который пытался заговорить с ним, ни кого-либо еще, и, казалось, сохранил силы лишь для того, чтобы сопротивляться Феликсу, намеревавшемуся пустить ему кровь; но, несмотря на противодействие больного, лейб-хирург сумел сделать это, проявив ловкость, напугавшую всех присутствующих. Как только кровь начала течь, дофин пришел в себя и потребовал духовника. В комнату впустили священника, за которым король послал заранее; это не помешало тому, что прямо во время исповеди Фагон и Феликс дали больному рвотное. Кровопускание и рвотное произвели свое действие: в два часа ночи дофин оказался вне опасности, и, когда появилась уверенность в этом, король, успевший пролить много слез, отправился спать, приказав разбудить его, если у больного случится какой-нибудь новый приступ. В пять часов утра дофин заснул, а на другой день чувствовал себя вполне хорошо, словно накануне с ним ничего не произошло.

Однако по Парижу мгновенно разнеслась весть, что дофин умер. Парижане любили принца, который был очень прост, доступен и часто появлялся на публике. И потому, когда стало известно, что он вне опасности, радость, последовавшая за минутным испугом, была огромной и всеобщей. Прежде всего решили отличиться в этом отношении рыночные торговки. Они отрядили четырех особ из своей достопочтенной корпорации, дабы справиться о состоянии здоровья принца. Дофин велел немедленно впустить их к нему, и одна из них в порыве восторга бросилась ему на шею и расцеловала его в обе щеки, в то время как остальные, проявляя бо́льшую почтительность, ограничились тем, что стали целовать ему руки. По окончании аудиенции Бонтан получил приказ провести их по дворцовым покоям и угостить обедом. Когда же они покидали Марли, им вручили один кошелек от имени дофина и другой — от имени короля. Эта исключительная щедрость тронула их до такой степени, что в ближайшее воскресенье они заказали благодарственный молебен в церкви святого Евстафия.

Герцог Орлеанский, менее удачливый, чем его племянник, скончался, как мы уже говорили, почти от такого же приступа 8 июня того же года.

С некоторого времени герцогу Орлеанскому чрезвычайно досаждали семейные дрязги и его собственный духовник.

Этот духовник был бретонский дворянин из знатной семьи, принадлежавший к ордену иезуитов и звавшийся отцом дю Треву. В противоположность другим духовникам принцев, этот был чрезвычайно строг. Он начал с того, что удалил от герцога всех его фаворитов, которые принесли его королевскому высочеству столько вреда в юности и которых он сохранил до старости. Затем, несомненно для того, чтобы обратить его мысли к Богу, он стал беспрестанно повторять ему о необходимости поостеречься, говорить, что он уже стар, ослаблен распутством и толст, что у него короткая шея и, по всей вероятности, он умрет от апоплексического удара. Эти слова жестоко звучали для принца, сластолюбивее которого не видели со времен Генриха III и более привязанного к жизни — со времен Людовика XI. Так что он пытался противодействовать угрозам отца дю Треву, но тот решительно заявил, что не имеет желания навлекать на себя проклятие вместо своего августейшего духовного сына, и если тот не позволит ему свободно высказывать свое мнение, то пусть ищет себе другого духовника. Однако это было настолько тяжелым делом для герцога Орлеанского, имевшего, по-видимому, множество грехов, в которых ему надлежало исповедаться, что он вооружился терпением и оставил подле себя отца дю Треву.

К тому же с некоторого времени у герцога Орлеанского начался разлад с королем. Причиной этого разлада стала распущенность герцога Шартрского.

Напомним, что за несколько лет до этого герцог Шартрский женился на мадемуазель де Блуа, внебрачной дочери короля и г-жи де Монтеспан. Брак этот всех тогда чрезвычайно изумил, ибо герцог Шартрский, племянник Людовика XIV и внук Людовика XIII, стоял много выше принцев крови, и одни только ласки Людовика XIV, знавшего их силу, смогли побудить герцога Орлеанского дать согласие на этот брак. Что же касается принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, происходившей из Баварской династии и гордившейся своей знатностью в тридцати двух поколениях, не замаранных еще ни единым пятнышком, то она, как известно, дала пощечину молодому принцу, когда он пришел известить ее о скором заключении такого брака.

Этот вынужденный семейный союз не был счастлив. По прошествии некоторого времени принц отдалился от своей жены, выдвинув в качестве единственной причины своей неприязни к ней чересчур явно выраженную склонность герцогини Шартрской к хорошему вину, склонность, за которую язвительная герцогиня Бурбонская упрекала принцессу, на что та ответила ей следующими стихами:

Сен-Симон рассказывает, что герцогиня Шартрская была чрезвычайно толстой, и по этой причине у герцогини Бурбонской вошло в привычку называть ее крошкой. Следующие стихи, являющиеся ответом герцогини Бурбонской, дают нам понять, что герцогиня Шартрская не отличалась миловидностью:

На этот раз, по нашему мнению, герцогиня Бурбонская потерпела поражение от своего собственного оружия.

Все эти маленькие слабости, а главное, то, как этот брак был навязан, делали герцога Орлеанского весьма снисходительным к прегрешениям герцога Шартрского; в итоге юный принц пустился в распутство, что сильно задело короля, который после женитьбы на г-же де Ментенон стал, как известно, весьма чувствительным насчет подобных дел.

И действительно, как раз в это время герцог Шартрский был влюблен в мадемуазель Сери де Ла Буасьер, фрейлину герцогини Орлеанской, и она родила от него сына, шевалье Орлеанского, будущего великого приора Франции.

Людовик XIV решил, что настал момент высказаться, и, когда в среду 8 июня герцог Орлеанский приехал из Сен-Клу в Марли, чтобы отобедать с королем, и, по своему обыкновению, вошел в его кабинет по окончании государственного совета, Людовик XIV, которого явно начали беспокоить дела Европы, сразу же весьма нелюбезно приступил к наболевшему вопросу, начав упрекать брата за недостойное поведение его сына. Герцог Орлеанский, имевший в то утро настоящую схватку со своим духовником и приехавший в весьма дурном расположении духа, крайне плохо воспринял такое приветствие и с язвительностью ответил его величеству, что отцам, которые и сами вели далеко не безупречную жизнь, не подобает делать выговоры детям, особенно если последние черпали примеры в своей собственной семье. Король ощутил всю справедливость этого замечания, но, не смея выразить свою досаду, в ответ сказал лишь, что, хотя бы из уважения к своей жене, герцогу Шартрскому не следует показываться на людях вместе с любовницей. На это герцог Орлеанский, никогда не желавший уступать в спорах брату, ответил, в свой черед, что король куда хуже поступал с покойной королевой, когда сажал в собственную карету Марии Терезы даже не одну, а двух своих любовниц, то есть мадемуазель де Лавальер и г-жу де Монтеспан. Оскорбившись, Людовик XIV вышел из себя, и они оба принялись кричать во все горло.

Эта сцена происходила в кабинете при открытых дверях, и, поскольку лишь портьеры отделяли короля и его брата от придворных и слуг, те слышали весь их разговор. Герцог упрекал короля за то, что он перед вступлением в брак герцога Шартрского сулил ему золотые горы, но слов своих не сдержал, так что на долю его сына досталось лишь бесчестие и стыд, и никаких выгод от этого брака он не получил. Король, приходя во все больший гнев, отвечал брату, что предстоящая война заставляет его быть бережливым, и просил не удивляться, если эта бережливость коснется главным образом тех, кто выказывает себя столь мало послушным его воле.

Братья все еще ссорились, когда королю доложили, что кушать подано. Людовик XIV, которого никакая страсть не могла заставить отступить от этикета, тотчас же вышел из кабинета и отправился в обеденный зал. Герцог Орлеанский последовал за братом, но при этом лицо его так пылало, а глаза так сверкали гневом, что кое-кто заговорил о том, что ему совершенно необходимо пустить кровь. Того же мнения придерживался и Фагон, который еще за несколько дней до этого советовал герцогу сделать кровопускание. К несчастью, хирургом герцога был старик по имени Танкред, который плохо пускал кровь и не стал этого делать. То ли потому, что принц не хотел огорчать его, то ли потому, что доверял только ему, он не позволил, чтобы кто-нибудь другой делал ему кровопускание. А кровь, как это заметили окружающие, и в самом деле словно душила его.

Тем не менее обед прошел, как обычно; герцог Орлеанский, по своей привычке, много ел. Выйдя из-за стола, он повез герцогиню Шартрскую в Сен-Жермен, где она хотела нанести визит английской королеве, и вернулся вместе с ней в Сен-Клу.

Вечером герцог Орлеанский снова сел за стол, но во время перемены кушаний, наливая ликерное вино г-же Буйонской, он вдруг что-то невнятно произнес, указывая куда-то рукой. Поскольку он говорил иногда по-испански, все подумали, будто он сделал какое-то замечание на этом языке, и попросили его повторить последнюю фразу. Но внезапно бутылка выпала у него из рук, и он повалился на руки герцога Шартрского, сидевшего рядом. Тотчас же раздался общий крик, ибо всем стало ясно, что у герцога Орлеанского случился удар. Его сразу же отнесли в спальню, стали тормошить, стараясь привести в чувство, два или три раза пустили ему кровь, дали тройную дозу рвотного, но ничто не могло вернуть его к жизни.

В Марли был немедленно отправлен курьер, чтобы известить короля о том, в каком состоянии находится его брат. Однако Людовик XIV, зачастую являвшийся к герцогу по какому-нибудь пустяковому поводу, на этот раз ограничился приказом заложить карету и, приказав маркизу де Жевру съездить в Сен-Клу, чтобы справиться о здоровье герцога, направился к г-же де Ментенон, а затем, проведя с ней четверть часа, вернулся к себе и лег спать, полагая, несомненно, что эта болезнь брата не более, чем хитрость, затеянная с целью примирения с ним.

Однако через полтора часа после того, как король лег спать, от имени герцога Шартрского приехал г-н де Лонгвиль. Он уведомил короля, что рвотное и кровопускание не помогли герцогу Орлеанскому, и ему становится все хуже и хуже. Король поднялся и, поскольку его карета стояла заложенной, он сел в нее и тотчас же отправился в Сен-Клу. Придворные, которые легли спать, когда король отошел ко сну, теперь, опять-таки в подражание ему, поднялись, позвали своих слуг и велели заложить кареты, и через какое-то время все, кто был в Марли, уже находились на пути в Сен-Клу. Дофин отправился туда, как и все, но находился в таком испуге, что его буквально отнесли в карету. И правда, он ведь совсем недавно почти чудом избежал подобного приступа.

Герцог Орлеанский так и не пришел в сознание после того, как у него случился удар.

Король выглядел невероятно удрученным; он всегда мог легко прослезиться и теперь уже через минуту весь был в слезах. И в самом деле, герцог Орлеанский был для Людовика XIV, наравне с его внебрачными детьми и герцогиней Бургундской, тем, кого он любил более всего на свете; к тому же герцог был лишь на два года моложе брата и всю жизнь отличался более крепким здоровьем, так что король, в своем эгоизме, должен был как никто другой воспринимать это предостережение свыше.

Людовик XIV провел в Сен-Клу всю ночь и прослушал там мессу. В восемь часов утра у герцога мелькнул проблеск сознания, но он тотчас же утратил его и не подавал больше никакой надежды. Госпожа де Ментенон и герцогиня Бургундская стали уговаривать короля вернуться в Париж, на что тот легко согласился. Когда он садился в карету, герцог Шартрский бросился ему в ноги, воскликнув:

— Что будет со мной, если я лишусь отца?! Я ведь знаю, что вы меня не любите!

Однако король поднял герцога, поцеловал его, сказал ему все нежные слова, какие он смог найти в эту минуту, а затем уехал в Марли.

Спустя три часа Фагон, которому Людовик XIV приказал не отлучаться от герцога Орлеанского, появился на пороге комнаты короля.

— Ну что, Фагон?! — воскликнул Людовик XIV. — Стало быть, брат умер?

— Да, государь, — ответил врач, — никакие лекарства не помогли!

При этих словах король разрыдался, а г-жа де Ментенон, видя его печаль, хотела предложить ему перекусить в ее покоях; однако король не пожелал нарушать правила, им же установленные, и заявил, что он будет обедать, как всегда, с дамами.

Обед был непродолжителен. Король поднялся из-за стола и ушел к г-же де Ментенон, где оставался до семи часов. Затем, прогулявшись по парку, он вернулся в свой кабинет, чтобы выработать вместе с г-ном де Поншартреном церемониал погребения брата, и, когда все было решено, дал распоряжения церемониймейстеру Дегранжу, отужинал часом ранее обыкновенного и сразу же после ужина лег в постель.

Толпа, нахлынувшая в Сен-Клу вместе с королем, покинула замок, едва король покинул его, так что умирающий герцог Орлеанский остался лежать на диване в своем кабинете, находясь в окружении лишь Фагона, герцога Шартрского и некоторых нижних чинов своего двора.

На другое утро, в пятницу 10 июня, герцог Шартрский явился к королю, когда тот еще находился в постели. Людовик XIV говорил с ним весьма дружелюбно.

— Сударь, — сказал он, — отныне вы должны считать меня своим отцом. Я буду заботиться о вашем величии и ваших интересах, забыв о тех мелких поводах для недовольства, которые я испытывал по отношению к вам. Со своей стороны и вы забудьте все те огорчения, какие я мог вам причинить. Я желаю, чтобы первые шаги к дружбе, которую я вам предлагаю, послужили тому, чтобы привязать вас ко мне и чтобы вы отдали мне ваше сердце, как я отдаю вам свое.

Герцогу Шартрскому не оставалось ничего, кроме как броситься в ноги к королю и поцеловать ему руку.

После столь печального события, после стольких пролитых слез никто не сомневался, что время, которое двору оставалось провести в Марли, будет невероятно скучным, как вдруг в тот самый день, когда герцог Шартрский приезжал к своему дяде, придворные дамы, войдя в покои г-жи де Ментенон, где король находился вместе с герцогиней Бургундской, услышали из той комнаты, куда они вошли, как в смежной комнате король напевает оперные прелюдии. Спустя некоторое время, увидев, как герцогиня Бургундская в полной печали сидит в углу комнаты, он повернулся к г-же де Ментенон и спросил ее:

— Отчего принцесса так грустна сегодня?

И поскольку г-жа де Ментенон явно не осмеливалась напомнить королю о причине этой печали, она приказала впустить в комнату дам, которым Людовик XIV велел развеселить свою внучку.

Но это еще не все: после обеда, то есть через двадцать шесть часов после кончины герцога Орлеанского, герцог Бургундский сел за стол и, обратившись к герцогу де Монфору, спросил его:

— Герцог, а вы не хотите сыграть в брелан?

— В брелан?! — воскликнул Монфор. — Да что это вы вздумали, монсеньор! Ведь герцог Орлеанский еще не остыл!

— Простите, сударь, — ответил молодой принц, — я это прекрасно помню, но король не желает, чтобы рядом с ним скучали; он сам приказал мне заставить всех играть и подать пример, поскольку опасался, что никто на это не решится.

Герцог де Монфор поклонился, сел за стол вместе с принцем, и через минуту все играли так, словно ничего не случилось.

Впрочем, Людовик XIV сдержал слово, данное им герцогу Шартрскому: помимо тех пенсионов, которые ему полагались, король сохранил за ним все пенсионы его отца, так что после выплаты герцогине Орлеанской вдовьей доли из имения покойного мужа и всех прочих полагающихся ей сумм, герцог Шартрский получил, включая свой удел, миллион восемьсот тысяч ливров годового дохода, а также Пале-Рояль, Сен-Клу и прочие дворцы. Помимо этого, ему было предоставлено то, что прежде видели только у королевских сыновей: телохранителей и швейцарскую гвардию, а также караульное помещение внутри Версальского дворца; канцлера и главного прокурора, чтобы вести судебные тяжбы от его имени, а не от своего собственного, и право назначения на все доходные церковные должности в своем уделе, кроме епископских; кроме того, он принял титул герцога Орлеанского, сохранив за собой не только свои пехотные и кавалерийские полки, но и полки отца, а также его роты тяжелой и легкой конницы.

Людовик XIVназначил полугодовой траур и взял на себя все расходы по погребальной церемонии, которая была чрезвычайно пышной.

Утратив герцога Орлеанского, двор утратил все еще остававшиеся у него развлечения и удовольствия, ибо уже давно в нем одном сосредоточилась вся жизнь, в нем одном воплотилось всякое действие. Он сохранил склонность к сумасбродствам, которую потерял его брат, сделавшись святошей; хотя герцог любил порядок в чинах и отличиях и соблюдал его, насколько это было в его силах, он умел всегда быть настолько приветливым, что был любим как великими, так и малыми. Его непринужденность в обращении была рассчитана так, что, оставаясь любезным, он сохранял свое врожденное величие, и потому даже самым легкомысленным людям не приходило в голову злоупотреблять ею. Он перенял от матери умение держать в руках двор, так что у себя дома он давал всем полную свободу, но при этом его достоинство и почтение к нему нисколько не страдали. Таков перечень его добрых качеств, и их невозможно оспорить; перечислим теперь его дурные качества, оставив в стороне тот главный упрек, который ему предъявляли.

Герцог обладал в большей степени утонченностью, нежели остроумием; он не получил настоящего воспитания, не имел глубоких знаний и не был начитан; в совершенстве он знал лишь историю брачных союзов и родословий главных дворянских семей Франции. Не было на свете человека более слабохарактерного, более легкомысленного, более женоподобного. Не было на свете другого принца, которого бы так обманывали, которым бы так вертели и которого бы так презирали его фавориты. Будучи вздорным и болтливым, подобно женщинам, среди которых он проводил в пересудах всю свою жизнь, сея дрязги и распри в своем маленьком дворе, находя удовольствие в том, чтобы ссорить людей, развлекаясь сплетнями, которые начинались вслед за этими ссорами, и повторяя их прежде всего тем, кому не следовало бы их знать, герцог имел все дурные качества женщин, которые мстили ему за такое соперничество с ними, бесчестя его.

Между тем все готовилась к войне. Маршал де Буф-флер, командовавший во Фландрии, прибыл в Брюссель, чтобы договориться с курфюрстом о совместных действиях. Все делалось в глубочайшей тайне, и передвижения войск были продуманы настолько тщательно и приведены в исполнение настолько точно, что в назначенный день тридцать тысяч человек под командованием г-на де Пюисегюра оказались одновременно перед нидерландскими крепостями в тот самый момент, когда те отворили свои ворота, и овладели ими почти без боя. Гарнизоны капитулировали; они состояли из голландцев, которых вместе с оружием и снаряжением отослали в Гаагу, надеясь, что такое великодушие поможет оторвать Соединенные провинции от коалиции.

В это же самое время другая армия, находившаяся под командованием маршала де Катина, перешла через Альпы, потребовав у герцога Савойского предоставить ей для прохода военную дорогу и утвердившись в Кремоне, опоре наших будущих боевых действий.

Два вражеских полководца получили задание остановить наступление французов: один — в Германии, другой — в Италии. Этими полководцами были англичанин Черчилль, граф, а впоследствии герцог Мальборо, назначенный в 1702 году командующим английскими и голландскими войсками, и принц Евгений, о котором у нас уже был случай поговорить.

Мальборо, полководец, который, возможно, причинил более всего зла Франции и которому французы отомстили так, как они мстят за все, — высмеяв его в песенке, управлял в то время действиями английской королевы и потому, что был ей необходим, и потому, что леди Мальборо, его жена, имела большое влияние на ум королевы. Однако для Мальборо было недостаточно поставить в эту двойную зависимость королеву, он хотел иметь также опору в парламенте и добился этого, выдав свою дочь замуж за лорда-казначея Годольфина. Ученик Тюренна, под началом которого он в качестве волонтера проделал свои первые походы, и столь же крупный политик, как Вильгельм Оранский, но при этом более блистательный полководец, чем этот государь, граф Мальборо выделялся среди всех полководцев той эпохи тем, что в высшей степени обладал спокойствием в проявлениях мужества и полным присутствием духа в минуты опасности. Неутомимый солдат во время кампаний и неутомимый дипломат во время зимних передышек, он объезжал все германские дворы, чтобы возбудить в них враждебные чувства к Франции или подогреть их корыстолюбие. Первое время голландский генерал граф Атлон пытался оспорить у него командование, но уже через месяц признал превосходство соперника и добровольно занял подчиненное положение. Как мы уже говорили, командовал французскими войсками, которые противостояли Мальборо, маршал де Буффлер, имевший под своим началом герцога Бургундского. Но, поскольку с самого начала кампании удача была на стороне Мальборо и французы потерпели несколько поражений подряд, герцог Бургундский, несомненно отозванный королем, который не желал, чтобы один из его внуков подвергался опасности быть разбитым, покинул армию и вернулся в Версаль. Буффлер продолжил борьбу против Мальборо, не имея, однако, возможности возобновить наступление, и английский военачальник, безостановочно двигаясь вперед и ни на минуту не теряя своего превосходства, отвоевал у нас Венло, Руремонд и Льеж.

Принц Евгений, которому было тогда тридцать семь лет и который находился во всей силе молодости и своего воинского гения, победоносный полководец, разгромивший турок и принудивший их к миру, вступил в Италию через венецианские владения, ведя за собой тридцать тысяч австрийцев и немцев и имея полное право использовать их по своей воле.

Оба вражеских полководца имели перед французскими полководцами большое преимущество, состоявшее в том, что они были совершенно свободны в своих решениях и имели возможность руководствоваться обстоятельствами, тогда как Катина и Буффлер, напротив, имели готовый план операций, присланный из Версаля, и были скованы в своих действиях, ибо Людовик XIV имел притязание быть самым великим полководцем своего времени, точно так же, как он притязал на то, чтобы быть самым великим политиком, и оба эти притязания заставляли его ненавидеть Тюренна и Конде, Кольбера и Лувуа.

Так что Катина, воевавший против принца Евгения, оказался ничуть не удачливее Буффлера, воевавшего против Мальборо. И в самом деле, австрийский военачальник захватил крепость Карпи, овладел всей областью, простирающейся между Адидже и Аддой, вторгся в Брешиано и принудил Катина отступить за Ольо.

После этого Людовик XIV пришел к мысли, что настал момент использовать таланты своего фаворита Вильруа, и послал его в Италию, своим приказом подчинив ему маршала де Катина.

Герцог де Вильруа, поставленный начальником над победителем при Стаффарде и Марсалье, был сын старого герцога де Вильруа, которого мы видели в качестве наставника Людовика XIV. Воспитанный вместе с королем, он участвовал во всех его походах и всех его развлечениях. Он славился своей храбростью и порядочностью и был, как говорили, добрым и искренним другом, прекрасным во всех отношениях; но всех этих качеств было недостаточно для человека, призванного противостоять одному из лучших полководцев того времени. Вильруа начал свою кампанию с поражения, приказав атаковать принца Евгения у крепости Кьяри, а кончил тем, что в Кремоне позволил взять себя в плен с частью своего штаба.

Понятно, что чем больше становился фавор Вильруа, тем сильнее ненавидели его придворные. Нападки, которым он подвергался в Версале, были настолько жестокими и открытыми, что Людовик XIV посчитал необходимым прекратить их, заявив:

— На Вильруа обрушиваются потому, что он мой фаворит.

Это высказывание всех удивило, ибо король впервые произнес слово «фаворит» и, чтобы воспользоваться им, дожидался шестидесятичетырехлетнего возраста.

Между тем французская армия в Италии не могла долго оставаться без командования, и туда послали герцога Вандомского.

Луи Жозеф, герцог Вандомский, был правнук Генриха IV и сын герцога де Меркёра, женившегося на Лауре Манчини. Он был среднего роста, несколько тучен, но крепкого сложения, проворен и ловок; до болезни, обезобразившей его, как мы вскоре увидим, он обладал красивым лицом и царственной осанкой; ему были присущи изящные манеры, непринужденная речь и природное остроумие, которое поддерживалось отвагой, опиравшейся на высокое положение принца, и с годами обратилось в дерзость. Его знание света было безупречным, он знал подноготную всех. Под его беспечным видом скрывались желание и особое умение получать выгоду из всего. Великолепный царедворец, он умел, находясь подле Людовика XIV, извлекать пользу даже из его пороков. Искусно, а главное, весьма избирательно учтивый, сдержанный в изъявлении вежливости, невероятно наглый, когда, по его мнению, можно было без нее обойтись, простой и общительный с солдатами и простонародьем, он скрывал под этой простотой и общительностью необузданную и неутолимую гордыню. По мере того как он возвышался, его высокомерие, упрямство и гордыня становились все сильнее; наконец, он дошел до того, что перестал слушать чьих бы то ни было советов и окружил себя исключительно лакеями, поскольку не хотел допустить, что кто-то выше его, и не мог мириться с тем, что кто-то равен ему.

Главным пороком герцога Вандомского — мы оставляем в стороне его постыдный порок, который, к удивлению Сен-Симона, Людовик XIV ему прощал, — была леность. Раз десять герцог чуть было не попал в плен только потому, что, когда он размещался в каком-нибудь удобном, но слишком удаленном жилище, никакие предостережения, советы или просьбы не могли заставить его покинуть это жилище. Он проигрывал сражения и нередко упускал выгоды удачно складывающейся для него кампании только потому, что не мог решиться покинуть лагерь, где ему было хорошо. Крайне редко удавалось поднять его раньше четырех часов пополудни, а так как после этого у него уже не было времени заниматься своим туалетом, то он отличался крайней неопрятностью и в конце концов стал кичиться ею. На его постели, в которой он, по словам Сен-Симона, ничем себя не стеснял, валялись кобели, располагавшиеся там с таким же удобством, как их хозяин, и суки, производившие там на свет своих щенков. Его любимая мысль состояла в том, что весь свет столь же нечистоплотен, как он, и что один лишь ложный стыд мешает людям сознаться в своей естественной склонности жить, как самые грязные животные. Как-то раз он в присутствии Людовика XIV уверял в этом принцессу де Конти, самую чистоплотную и самую утонченную особу на свете.

Поднявшись с постели, он тотчас отправлялся в свою уборную, и там, будучи правнуком Генриха IV, без всякой оглядки пользовался введенным французскими королями обычаем иметь два трона. Там он диктовал или писал письма, принимал генералов, завтракал или основательно обедал. И потому герцогиня Бурбонская говаривала, что если сирены были наполовину женщинами, наполовину рыбами, то герцог Вандомский был наполовину человеком, наполовину стульчаком. Позднее, в нашей «Истории Регентства», мы расскажем, какое влияние оказал стульчак герцога Вандомского на судьбы мира.

Окончив все эти дела, которые, как видно, отнимали у него львиную долю времени, он одевался, играл по-крупному в пикет или ломбер, а если ему обязательно нужно было куда-либо ехать, садился верхом на лошадь.

В то время, к которому мы подошли, герцогу Вандомскому было около сорока лет, и он уже был известен как военачальник благодаря тому, что в 1695 году командовал французской армией в Каталонии, сменив г-на де Ноайля. В той кампании он взял Остальрик, разгромил испанскую кавалерию и, вступив в Барселону, сдавшуюся ему на условиях почетной капитуляции, был с большой помпой принят там в качестве вице-короля. Но, едва обосновавшись в своем вице-королевстве, явно принесшем ему несчастье, герцог поспешно вернулся в Париж, чтобы поправить здоровье. Там он попал в руки хирургов и вырвался из них лишь после того, как потерял половину носа и семь или восемь зубов. Хотя герцог Вандомский был храбрецом и великим триумфатором, подобные повреждения неизбежно должны были пугать придворных. Поэтому он попросил предоставить ему командование где-нибудь подальше от двора, добился назначения в Италию и отправился туда, получив при отъезде четыре тысячи луидоров на снаряжение. Его брат, великий приор, служил под его начальством.

Джеймс Фиц-Джеймс, побочный сын Якова II и Арабеллы Черчилль, сестры Мальборо, известный под именем герцога Бервика, был послан в Испанию командовать там вместо герцога де Вандома.

Оставим Бервика воевать с португальцами, Вандома — с австрийцами, Виллара — с англичанами и имперцами, то есть вести борьбу на три фронта, следствием которой стали победы при Фридлингене, Гохштедте, Кассано и Альмансе и поражения при Бленхейме, Рамильи и Мальплаке, а сами вернемся в Версаль.

Перед отъездом к Фландрской армии Виллар почти усмирил Севенны. Один из главных вождей севеннцев, Жан Кавалье, о котором мы уже говорили, заключил с маршалом мирный договор, получив обещание, что ему будет дан чин полковника и предоставлен полк. В тот момент, когда мы вместе с читателем возвращаемся в Версаль, там весьма интересовались скорым приездом молодого вождя, который был красивым малым не более двадцати семи или двадцати восьми лет и, как уверяли, отличался изяществом манер, необычайным для человека его сословия. Всюду по пути Жана Кавалье превосходно принимали, а в Маконе, где он остановился на короткое время, к нему прибыл от г-на де Шамийяра курьер, которому было приказано сопроводить его в Версаль. Прием, оказанный ему у министра, укрепил честолюбивые мечты будущего полковника. Министр признался Жану Кавалье, что при дворе все проявляют большой интерес к нему, пообещал оказывать ему благоволение и подтвердил, что все самые знатные вельможи и придворные дамы в Версале расположены в его пользу ничуть не меньше, чем он сам. Более того, он добавил, что король желает видеть Кавалье, и, следовательно, ему нужно лишь приготовиться быть представленным его величеству послезавтра; министр уточнил собеседнику, что его поместят на парадной лестнице, по которой должен будет проходить король.

Кавалье нарядился в свое лучшее платье. Молодость, длинные белокурые волосы и добрый взгляд придавали его умному лицу огромное очарование. К тому же за те два года, что он провел на войне, его внешность приобрела черты воинственности. Короче, даже среди самых изящных господ он вполне мог сойти за очаровательного кавалера.

Вид молодого севеннца вызывал огромное любопытство, и вся толпа придворных пребывала в полном восхищении, но, поскольку никому еще не было известно, какой прием окажет ему Людовик XIV, никто не осмеливался приблизиться к нему, опасаясь бросить на себя тень, и поведение короля должно было стать указанием для всех. Что же касается самого Жана Кавалье, то он после минутного смущения, вызванного этими любопытными взглядами и этим неестественным молчанием, оперся на перила лестницы, скрестил ноги и стал с высокомерным видом играть пером своей шляпы.

Вскоре раздался сильный шум; Кавалье обернулся и увидел Людовика XIV. Молодой севеннец впервые лицезрел короля: при виде его он ощутил робость, и кровь бросилась ему в лицо.

Дойдя до той ступени, на которой стоял Кавалье, король остановился будто бы для того, чтобы обратить внимание Шамийяра на новый плафон, только что законченный Лебреном, а на самом деле, для того, чтобы получше рассмотреть необычного человека, который боролся с двумя маршалами Франции, а с третьим заключил мирный договор, как равный с равным; закончив разглядывать его, король спросил у Шамийяра:

— Что это за молодой сеньор?

— Государь, — ответил министр, делая шаг вперед, чтобы представить севеннца королю, — это полковник Жан Кавалье.

— Ах, да, — высокомерным тоном произнес король, — бывший булочник из Андюза!

И, пожав плечами в знак презрения, он продолжил путь.

Кавалье, который, как и Шамийяр, сделал шаг вперед, полагая, что Людовик XIV намерен остановиться, но после пренебрежительного замечания великого короля обратился в статую. Смертельно побледнев, он с минуту оставался неподвижен, так что казалось, будто жизнь покинула его, а затем инстинктивно схватился за шпагу, но тотчас же, сообразив, что погибнет, если еще хоть на минуту останется среди людей, которые, делая вид, что чересчур презирают его, чтобы обращать на него внимание, на самом деле не выпускают из вида ни одного его движения, поспешно спустился с лестницы в вестибюль, бросился в сад, бегом пересек его и вернулся к себе домой, проклиная час, когда, доверившись обещаниям Виллара, он оставил свои горы, где был таким же королем, каким Людовик XIV был в Версале.

В тот же вечер Кавалье получил приказ покинуть Париж и вернуться в свой полк.

Он выехал, не увидевшись с г-ном де Шамийяром.

Своих товарищей молодой севеннец застал в Маконе; не говоря им ни слова о странном приеме, оказанном ему королем, он, тем не менее, дал им понять, что опасается не только того, что обещания Виллара не будут исполнены, но и того, что с ним могут сыграть какую-нибудь злую шутку. Так что Кавалье призвал их добраться до границы и последовать за ним на чужбину.

И тогда эти люди, чьим вождем он был долгое время и для которых все еще оставался оракулом, пустились в дорогу, даже не зная, куда Кавалье их ведет. Прибыв в Онан, они сотворили молитву, а затем все вместе покинули негостеприимную отчизну, пересекли область Монбельяр, вступили в Поррантрюи и направились в Лозанну.

Понимая, что у его дела нет более будущего, Кавалье перебрался в Голландию, а затем в Англию, где его с величайшим почетом приняла королева Анна; он поступил на английскую службу и получил под свое командование полк, составленный из беженцев, заняв, таким образом, в Великобритании должность полковника, которую ему безуспешно предлагали во Франции. Кавалье командовал этим полком в битве при Альмансе, и, по воле случая, ему пришлось столкнуться там с французским полком. Старые враги узнали друг друга и, кипя одинаковой яростью, не слушая никакой команды, не прибегая ни к каким маневрам, ринулись друг на друга с таким бешенством, что, по словам маршала Бервика, почти полностью полегли на поле боя. Тем не менее Кавалье уцелел в этом побоище, в котором он принял самое непосредственное участие, и вслед за этим получил генеральский чин и был назначен губернатором острова Уайт. Он прожил до 1740 года и умер в Челси в возрасте шестидесяти лет.

В то самое время, когда закончилась гражданская война в Севеннах, которая так долго опустошала наши южные провинции, в Париж пришла весть, быстрая и неожиданная, словно удар молнии: там стало известно, что в пятницу 27 мая 1707 года, в три часа ночи, умерла г-жа де Монтеспан.

Мы уже говорили, что, изгнанная от двора при помощи своего сына, герцога Менского, бывшая фаворитка удалилась в обитель святого Иосифа, но, не в силах привыкнуть к монастырской жизни, она часто ездила в Бурбон-л’Аршамбо и другие места, чтобы развеять печаль и потешить себя надеждами, ибо, будучи на пять или шесть лет моложе г-жи де Ментенон и сохранив свою красоту, она обольщала себя мыслью, что после смерти соперницы вернется ко двору и вернет себе прежнюю власть над королем. Так что г-жа де Монтеспан проводила жизнь в переездах с вод Бурбон-л'Аршамбо в поместье Антен, а из поместья Антен в Фонтевро. Все, что она могла исправить в себе, она исправила, хотя правильнее было бы сказать, что сохранив свои недостатки, она приобрела добродетели. Став набожной, милосердной и трудолюбивой, она осталась высокомерной, властолюбивой и самонадеянной. Она дошла до того, что раздала бедным почти три четверти своего состояния, и, словно этого пожертвования своим богатством было недостаточно, жертвовала также и своим временем, посвящая восемь часов в день шитью, предназначенному для больниц. Еда г-жи де Монтеспан — а надо сказать, что бывшая фаворитка очень любила поесть, — стала простой и умеренной; в любой час дня она могла покинуть карточную игру, застолье или беседу и идти молиться в свою молельню. Ее простыни и ее сорочки были из грубого неотбеленного полотна, но, правда, их не было видно под обычными простынями и сорочками. Ее браслеты, чулочные подвязки и пояс имели железные шипы; а между тем, несмотря на это самоистязание, которое, по ее мысли, должно было приблизить ее к Небесам, она так боялась смерти, что нанимала несколько женщин, единственная обязанность которых состояла в том, чтобы бодрствовать ночью около ее постели. Когда она спала, все занавески ее кровати были подняты, рядом с ней горели ночники и спальня была ярко освещена, и, поскольку она предусмотрительно отправляла своих горничных спать днем, ей хотелось каждый раз, когда она пробуждалась ночью, заставать их беседующими, смеющимися или играющими, ибо ее преследовал страх, что смерть воспользуется их дремотой, чтобы нанести ей удар. При всем том, что удивительно, рядом с ней никогда не было ни врача, ни хирурга.

Удивляло также, что бывшая фаворитка сохранила тот княжеский этикет и тот облик королевы, к которому она привыкла во времена своего фавора. Ее кресло стояло спинкой к изножью ее кровати, и напрасно было бы искать в ее спальне какое-нибудь другое кресло для ее дочерей, герцогини Орлеанской и герцогини Бурбонской. Брат короля всегда очень любил г-жу де Монтеспан, и в равной степени ее любила мадемуазель де Монпансье, о смерти которой в 1693 году мы забыли упомянуть: так вот, только для них приносили кресла. По одному этому можно судить о том, как она принимала посетителей: они садились на небольшие стулья со спинками, расставленные повсюду в ее покоях, и их обыкновенно занимали беседой ее племянницы, бедные бесприданницы.

Однако, как говорит Сен-Симон, это не мешало тому, что в силу какой-то прихоти, превратившейся в обязанность, к ней приезжала вся знать Франции.

Между тем духовник г-жи де Монтеспан, отец Ла Тур, принудил ее к самому страшному для нее подвигу покаяния: просить прощения у мужа и отдаться на его милость. Решившись на этот поступок, гордая фаворитка совершила его с большим желанием: она написала г-ну де Монтеспану письмо в самых смиренных выражениях, предлагая возвратиться к нему, если он удостоит принять ее, или отправиться в то место, какое ему будет угодно ей назначить. Однако г-н де Монтеспан велел ответить ей, что он не желает ни принимать ее, ни что-либо приказывать ей, а главное, ничего слышать о ней на протяжении всей оставшейся ему жизни. И действительно, г-н де Монтеспан умер, не простив жену, однако после его смерти она надела траур, как это делают обычные вдовы. Однако ни до, ни после этого г-жа де Монтеспан никогда не употребляла его ливреи и его герба, от которых она отказалась, вернувшись к своему фамильному гербу.

Сохраняя до последней минуты жизни красоту и свежесть, она всегда полагала себя больной и близкой к смерти. Такая тревога постоянно побуждала ее путешествовать, и в свои путешествия она всегда брала с собой семь или восемь человек, которые все время находились при ней и впитывали ее остроумие так, как в стихах Саади камень впитывает аромат розы, и эти люди, не бывшие ею, но жившие подле нее, привносили в свет то умение вести живой диалог и колко возражать собеседнику, ту аттическую соль, какую еще и теперь называют остроумием Мортемаров.

Отправляясь в последний раз в Бурбон-л'Аршамбо, она была совершенно здорова, однако предчувствовала свою смерть и говорила, что почти уверена в том, что ей не суждено вернуться из этой поездки. Она выплатила за два года вперед все пенсионы, а их набралось у нее очень много, и почти все они предназначались неимущим дворянам, и удвоила раздачу милостыни.

И в самом деле, через несколько дней после приезда в Бурбон, в ночь на 26 мая, г-жа де Монтеспан внезапно почувствовала себя так плохо, что напуганные сиделки тотчас же послали разбудить всех, кто находился в ее доме. Госпожа де Кёвр прибежала первой и, застав ее почти в удушье, дала ей на всякий случай рвотное.

Это лекарство на минуту вернуло больной спокойствие, которым она воспользовалась для того, чтобы исповедаться. Но, перед тем как исповедаться священнику, она сделала это прилюдно, рассказав о всех своих прегрешениях, тяготивших ее уже двадцать лет, и лишь после этого исповедалась и причастилась; и странное дело, тот страх смерти, который стал ее неотступной спутницей, в эти последние мгновения исчез, как если бы его холодный и ледяной призрак растаял в лучах небесного сияния, которое она уже созерцала.

Сын маркизы, д’Антен, которого она никогда не любила, но с которым все же, скорее из раскаяния, чем из материнской любви, она в последнее время сблизилась, подошел к изголовью ее ложа, видя, что мать вот-вот умрет; узнав сына, г-жа де Монтеспан еще сумела сказать ему:

— Вы застали меня, сын мой, в состоянии, весьма отличном от того, в каком я была, когда мы виделись с вами в последний раз.

Через несколько минут она скончалась.

Д’Антен уехал почти сразу же, так что и ее тело, и ее погребение остались на попечении слуг.

Госпожа де Монтеспан завещала похоронить свое тело в семейной гробнице, находящейся в Пуатье, сердце — в монастыре Ла-Флеш, а внутренности — в приорстве Сен-Мену, расположенном неподалеку от Бурбон-л’Аршамбо. Так что деревенский хирург провел вскрытие и извлек из него сердце и внутренности. Тело долгое время оставалось в доме, пока каноники Святой капеллы и приходские священники спорили о старшинстве; сердце, заключенное в свинцовый ящик, отправили в Ла-Флеш, а внутренности положили в короб, который с помощью заплечной корзины водрузили на спину какому-то крестьянину, и тот отправился в дорогу, чтобы отнести его в Сен-Мену. Однако посреди пути посыльного охватило желание узнать, какого рода груз он несет; он открыл короб и, решив, поскольку его ни о чем не предупредили, что над ним просто зло пошутили, выбросил содержимое короба в придорожную канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и самые грязные из животных сожрали внутренности самой надменной из женщин.

Вместе с живым воплощением великой эпохи Людовика XIV исчезли и все второстепенные памятные знаки этого времени. Даже Версаль, этот каменный царедворец, подчинился новым вкусам, переделав грот Фетиды в часовню.

Грот Фетиды, остатки которого еще и сегодня можно увидеть в боскете Купальни Аполлона, в конце любовной связи короля с Лавальер и в начале его вероломной любовной связи с г-жой де Монтеспан был одним из любимых убежищ Людовика XIV. Все художники объединились, чтобы сделать этот грот местом тайных наслаждений: Перро составил его план, Лебрен придумал, какими скульптурами его украсить, а Жирардон, основываясь на рисунках Лебрена, высек из огромного мраморного блока главную скульптурную группу. Но в 1699 году Людовик XIV обрек на уничтожение этот грот с его мирскими воспоминаниями и на его развалинах начал сооружать часовню, которую там можно увидеть еще и сегодня.

Однако покаяние, относившееся к наслаждениям, не простиралось на гордыню. Людовик XIV, как и г-жа де Монтеспан, уже, возможно, дошел до раскаяния, но был еще далек от смирения. Мансар, которому было поручено построить эту часовню, воздвиг ее скорее в честь Людовика XIV, чем во славу Бога. Он поместил святилище Всевышнего в нижнем этаже, а королевский балкон — в верхнем.

Возможно, именно это бросающееся в глаза различие внушило Масийону мысль произнести над гробом Людовика XIV поминальную речь, которая начиналась словами:

Один лишь Бог велик, о братья!

и возвышенность которой усиливали прошлое и настоящее, противопоставленные друг другу.

В 1709 году, том самом, когда оканчивалось строительство часовни, случился страшный голод. Масличные деревья, этот великий источник богатства Юга, все без исключения погибли; на большей части плодовых деревьев весной не появились даже листья, и всякая надежда на урожай заранее была утрачена. Во Франции не имелось запасов продуктов, и было решено доставить хлеб из Леванта, однако его захватили вражеские суда, которые уже давно числом превосходили наши. Французская армия умирала с голоду, в то время как голландцы, эти международные комиссионеры, снабжали вражеские войска хлебом и фуражом по тем же ценам, что и в годы изобилия.

Людовик XIV отправил свое столовое серебро на монетный двор. Это было сделано вопреки совету канцлера и генерального контролера финансов, которые совершенно справедливо заявили, что подобное средство, слишком слабое для того, чтобы принести большую пользу государству, покажет врагу наше бедственное положение. И в самом деле, народ продолжал голодать, а так как голод подавляет всякое другое чувство, то Людовик XIV впервые увидел оскорбительные пасквили в его адрес, расклеенные на перекрестках улиц и даже на постаментах его статуй. Дофин, которого народ любил и которого никто ни в чем не упрекал, ибо он подчеркнуто и вправду не имел никакого отношения к событиям, повлекшим за собой разорение государства, не смел больше приезжать в Париж, ибо, если он случайно оказывался там и его карету узнавали, вслед за ним тотчас устремлялись толпы людей, горестными криками требуя у него хлеба, который он не мог им дать.

Как раз в это время надумали установить десятинный налог, названный так потому, что он составлял десятую часть дохода каждого лица.

Налог этот был непомерен, и потому король долго противился, когда ему предложили такой налог установить. И тогда его новый духовник, иезуит Ле Телье (отец Ла Шез умер 20 января 1709 года, после тридцатидвухлетнего руководства совестью короля), видя, что Людовик XIV пребывает в грусти и задумчивости, спросил его о причине этой озабоченности. Король ответил, что необходимость десятинного налога, как бы ни оправдывали его введение, не может одержать верх над угрызениями совести, которые его терзают; что он полон сомнений и хочет, чтобы сомнения эти развеялись, перед тем как он даст позволение установить этот налог. Иезуит ответил королю, что эти угрызения совести проистекают от чувствительности его души, что он их одобряет и, дабы успокоить его совесть, обсудит их с самыми авторитетными казуистами своего ордена. И в самом деле, вернувшись после трехдневного отсутствия, духовник решительно заверил короля, что никакого повода для угрызений совести тут нет, ибо, являясь единственным подлинным хозяином всех богатств своего королевства, он в некотором смысле взимает налог с самого себя.

— О! — облегченно вздохнув, воскликнул король. — Вы очень помогли мне, святой отец! Теперь совесть моя спокойна.

И через неделю указ о налоге был подписан.

Отец Ла Шез умер в возрасте более восьмидесяти лет. Несколько раз, притом что его рассудок и здоровье были еще довольно крепкими, он тщетно пытался уйти на покой; дело в том, что, будучи, в сущности говоря, добрым человеком и достаточно мудрым советником, он уже ощущал приближающуюся немощь своего тела и своего разума. И в самом деле, недуги и дряхлость вскоре одолели его сообща; иезуиты, зорко наблюдавшие за ним, дали ему знать, что пришло время подумать об отставке; это отвечало желанию, которое отец Ла Шез уже давно выражал, и потому он возобновил попытки убедить короля, умоляя его величество позволить ему подумать о спасении собственной души, ибо он чувствует себя неспособным впредь руководить спасением души других людей; однако Людовик XIV не хотел ничего слушать. Ни дрожащие ноги доброго священника, ни его угасшая память, ни потерянный рассудок, ни спутанность сознания не останавливали короля: он продолжал вынуждать этого полумертвеца являться к нему в привычные дни и часы и обсуждать вместе с ним вопросы совести. Наконец на другой день после одной из таких поездок в Версаль отец Ла Шез настолько обессилел, что исповедался и причастился. По окончании обряда он попросил перо и чернила и, собрав последние силы, собственной рукой написал королю длинное письмо, на которое государь тотчас ответил нежным посланием. После этого отец Ла Шез старался думать только о Боге.

Возле умирающего находились два иезуита: это были отец Ле Телье, провинциал иезуитов Франции, и отец Даниель, настоятель Парижской обители иезуитов. Они задали ему два вопроса: во-первых, исполнял ли он веления собственной совести, а во-вторых, думал ли он в последние дни своего влияния на короля о благе и чести своего ордена. Отец Ла Шез ответил, что в отношении первого вопроса он спокоен, а в отношении второго по результатам вскоре станет видно, что ему не в чем себя упрекнуть. Дав двум иезуитам эти заверения, отец Ла Шез тихо скончался в пять часов утра.

Во время своей утренней аудиенции Людовик XIV увидел отца Ле Телье и отца Даниеля, явившихся с ключами от кабинета духовника, где находилось много бумаг, которые вполне могли быть секретными и считались важными. Король принял иезуитов в присутствии всего двора и произнес похвальное слово доброте отца Ла Шеза.

— Он был так добр, — сказал Людовик XIV, — что я часто упрекал его в этом. И тогда он отвечал мне: «Это не я добр, а вы злы».

Эти слова показались настолько странными в устах Людовика XIV, что все присутствующие опустили глаза, не зная, какое выражение придать своему лицу.

Вопрос, предложенный отцу Ла Шезу двумя иезуитами и имевший целью узнать, изберет ли король себе нового духовного наставника из их ордена, был куда важнее, чем он выглядел на первый взгляд. И в самом деле, Марешаль, лейб-хирург Людовика XIV, занявший место Феликса, человек честный и требовательный, открыто рассказывал, что однажды, когда он находился в кабинете короля, оплакивавшего отца Ла Шеза и хвалившего духовника за то, что он был привязан к его особе, король привел в качестве доказательства этой привязанности тот факт, что за несколько лет до своей смерти отец Ла Шез просил его в знак милости избрать себе духовника из ордена иезуитов, добавляя, что он хорошо знает это братство, что оно весьма обширно и состоит из людей разного рода, за которых он не может ручаться и чей дух и власть простираются повсюду, что не стоит доводить этих людей до крайности, лишая их руководства совестью короля и, следовательно, влияния, которое они могут благодаря этому оказывать на мирские дела, и подвергая таким образом себя опасности, за которую сам он отвечать не может, ибо, по его словам, дурное дело сделать недолго, и тому бывали примеры.

Король помнил об этом ценном совете; он хотел жить, причем жить в безопасности. Так что герцогу де Шеврёзу и герцогу де Бовилье было поручено отправиться в Париж и узнать, кто из иезуитов более всего достоин чести, которой ожидал для себя орден. Оба герцога выбрали отца Ле Телье.

Отец Ле Телье был совершенно неизвестен королю, когда удостоился этой милости, и Людовик XIV впервые увидел его имя в списке пяти или шести иезуитов, которых отец Ла Шез предложил в качестве лиц, способных стать его преемниками. Отец Ле Телье прошел все ступени в иерархии ордена: он был преподавателем богословия, ректором, провинциалом и автором пылких сочинений о молинизме, стремившимся ниспровергнуть все прочие сектантские вероучения, жаждавшим утвердить свой орден на развалинах других религиозных братств, воспитанным в правилах самого жестокого обращения в католическую веру и посвященным во все тайны ордена в силу того, что братство признавало его гениальность; последние десять лет он жил лишь учеными занятиями, интригами и честолюбивыми помыслами. Обладая жестким, упрямым и неутомимым умом, беспрестанно озабоченный вопросами власти, лишенный всех прочих пристрастий, презиравший всякое общество, враг всякой распущенности, ценивший людей, даже членов его собственного ордена, лишь в том случае, если они были сходны с ним по своему характеру и своим страстям, и требовавший от всех такого же труда, какому сам непрестанно предавался, он со своей крепкой головой и железным здоровьем не понимал, что можно иметь нужду в отдыхе; сверх того, он был лицемерен, лжив и невероятно скрытен; требовал от других все, не давая сам ничего; не держал, если в этом у него не было нужды, своего слова, данного самым определенным образом, и яростно преследовал тех, кто это слово от него получил и мог бы упрекнуть его в вероломстве; он сохранил всю грубость своего происхождения, был неотесан и невероятно невежествен, нагл и пугающе вспыльчив, не знал света, его правил, его иерархического устройства, его требований; это был страшный человек, который, открыто или тайно, всегда шел лишь к одной цели, а именно к уничтожению всего, что могло ему вредить, и, добившись власти, уже не скрывал этого желания и этого стремления.

Когда он впервые явился к Людовику XIV, король увидел, что к нему приближается человек отвратительной наружности, с мрачным и лживым лицом, с косыми и злыми глазами. С королем тогда были лишь первый камердинер Блуэн и врач Фагон; один стоял, прислонившись к камину, другой согнулся, опираясь на свою трость, и оба с интересом наблюдали за этой первой встречей.

— Святой отец, — спросил король, когда было произнесено имя нового духовника, — не родственник ли вы господам Ле Телье?

— Это я-то, государь, родственник господам Ле Телье?! — униженно кланяясь королю, промолвил тот. — Нет, я очень далек от этого, будучи всего лишь сыном бедного крестьянина из Нижней Нормандии.

Услышав эти слова и обратив внимание на тон, каким они были произнесены, Фагон подошел к Блуэну и, движением глаз указав ему на иезуита, прошептал:

— Вот великий лицемер, или я очень ошибаюсь!

Таков был человек, в руки которого попала будущность короля и государства, ибо Людовик XIV в свое время сказал: «Государство — это я!»

Вступив на высокий пост, который ему удалось завоевать, отец Ле Телье задумал прежде всего отомстить за свои личные обиды. Янсенисты добились осуждения в Риме одной из его книг, где трактовались китайские обряды. Он был в плохих отношениях с кардиналом де Ноайлем и, желая отомстить ему, отправил епископам письма, пастырские послания и жалобы, которые содержали обвинения против кардинала и внизу которых оставалось лишь поставить свое имя, так что Людовик XIV получил одновременно двадцать доносов на этого прелата. После этого отец Ле Телье отправил в Рим, на суд инквизиции, сто три положения, извлеченные из янсенистского учения, и сто одно из них инквизиция осудила.

Людовик XIV вдруг вспомнил, что из числа отшельников Пор-Рояля вышли такие люди, как Арно, Николь, Ле Метр, Эрман и Саси; что эти люди до самой ее смерти, то есть до 1699 года, окружали почтением г-жу де Лонгвиль, его старую врагиню, которая, не желая более быть ветреницей, сделалась святошей и, не имея более сил бороться открыто, решила интриговать, и преследования, почти угасшие при отце Ла Шезе, с новым жаром возобновились при отце Ле Телье.

Между тем король продал за четыреста тысяч франков свою золотую посуду; следуя его примеру, самые знатные вельможи отправили на монетный двор свое столовое серебро, и даже г-жа де Ментенон питалась овсяным хлебом; наконец, Людовик XIV решился просить мир у голландцев, которых он прежде так презирал.

Дело в том, что, как мы уже говорили, Людовик XIV проиграл одно за другим сражения при Бленхейме, Рамильи, Турине и Мальплаке.

После сражения при Бленхейме мы лишились превосходной армии и всех земель, лежащих между Дунаем и Рейном, а Баварская династия, наша союзница, — своих наследственных владений.

После поражения при Рамильи мы лишились всей Фландрии, а наши разгромленные войска остановились только у ворот Лилля.

Разгром у Турина отнял у нас обладание Италией. Французские войска еще занимали несколько крепостей, однако было предложено уступить их императору, если он позволит беспрепятственно удалиться пятнадцати тысячам солдат, которые стояли в них гарнизоном.

Наконец, катастрофа при Мальплаке отбросила наши войска с берегов Самбры к Валансьену.

Это последняя битва была самой страшной из тех, что произошли в царствование Людовика XIV: в ней прозвучало одиннадцать тысяч пушечных выстрелов, что было неслыханно по тем временам; позднее, в битве при Ваграме, прозвучало более семидесяти тысяч, а в битве при Лейпциге — сто семьдесят пять тысяч пушечных выстрелов. Эта последняя битва по сей день остается апогеем разрушения.

L. 1704 — 1709

Болезнь герцогини Бургундской. — Герцог де Фронсак. — Его женитьба. — Любовники молодой герцогини. — Нанжи. — Молеврье. — Дети герцогини Бургундской. — Военные действия. — Вильруа во Фландрии. — Поражение в битве при Рамильи. — Вандом заменяет Вильруа. — Герцог Орлеанский в Италии. — Разгром у Турина. — Герцог Орлеанский в Испании. — Странная разборчивость Людовика XIV. — Захват Лериды. — Интриги против герцога Орлеанского. — Критическое положение Филиппа V. — Захват Мадрида эрцгерцогом Карлом. — Безумные надежды герцога Орлеанского. — Униженные предложения Людовика XIV. — Жестокость его врагов. — Вандома призывают в Испанию.

Среди всех этих горестей двор увеселяли лишь шалости и остроумие юной герцогини Бургундской, сохранявшей прежнее влияние на Людовика XIV и г-жу де Ментенон. После смерти герцога Орлеанского, которого герцогиня очень сильно любила, она, к великой досаде Людовика XIV, долго выглядела печальной; затем, съев чересчур много фруктов и потом по неосторожности искупавшись в реке, она заболела, а так как дело было в августе, в период поездок в Марли, то король, чья дружеская привязанность никогда не доходила до самопринуждения, не захотел ни отложить отъезд, ни оставить больную в Версале; так что бедная принцесса, утомленная переездом, вскоре оказалась в крайне тяжелом состоянии и дважды исповедалась. Король, г-жа де Ментенон и герцог Бургундский были в отчаянии, ибо на ум всем приходило предсказание пророка из Турина, возвестившего, что принцесса умрет в молодости. Наконец, благодаря кровопусканиям и рвотному — двум лечебным средствам, в которых заключалась почти вся медицина века Людовика XIV, — герцогине стало немного лучше; но тут Людовик XIV пожелал вернуться в Версаль, не дожидаясь ее полного выздоровления, и лишь по просьбе г-жи де Ментенон и требованию врачей отъезд был отложен на неделю. По прошествии этой недели герцогиня оставалась еще настолько слаба, что ей приходилось весь день лежать в спальне, где придворные дамы и несколько близких к ней вельмож развлекали ее, играя в карты.

В то время при дворе появился Франсуа Арман, герцог де Фронсак, который позднее, под именем герцога де Ришелье, сделался образчиком аристократии века Людовика XV, как Лозен был образчиком знати векаЛюдовика XIV.

Юный герцог, которому было от силы пятнадцать лет, только что исполнил, женившись на мадемуазель де Ноайль, договор, заключенный за несколько лет до этого между его отцом и маркизой де Ноайль, которые, вступив в брак, пообещали друг другу соединить брачными узами своих детей. Это в известной степени придавало юному Фронсаку, вовсе не любившему свою жену и употребившему все возможные средства, чтобы не жениться на ней, вид жертвы, что в сочетании с прилюдно произнесенным обещанием никогда не быть ее супругом в действительности, накладывало на начало его жизненного пути отпечаток своеобразия, с годами лишь усиливавшегося. Впрочем, обладая прекрасной внешностью, остроумием и свободой, предоставленной ему с юных лет отцом, он с первых дней своего появления при дворе снискал всеобщее расположение, а особенного успеха добился у герцогини Бургундской.

Предпочтение, которое принцесса оказывала юному герцогу, не было для него тайной, ибо г-жа де Ментенон писала герцогу де Ришелье, своему старому другу:

«Мне чрезвычайно приятно слышать похвалы г-ну де Фронсаку и уведомить об этом Вас. Вы без труда поверите мне, ибо знаете, что я не умею льстить. Госпожа герцогиня Бургундская оказывает большое внимание Вашему сыну».

Это большое внимание совершенно не нравилось герцогу Бургундскому, и он пожаловался Людовику XIV. И в самом деле, в Версале начали ходить слухи, что юный Фронсак ухаживает за герцогиней и что она не остается равнодушной к этому первому проявлению сердечной привязанности молодого человека, которому предстояло позднее приобрести благодаря своим любовным приключениям такую огромную известность. Господину де Фронсаку было приказано обратить эту любовную страсть, вызывавшую такой скандал, на жену. Фронсак ответил, что его жена ему вовсе не жена, что он поклялся, что она ею никогда не будет, и что он чересчур честный человек для того, чтобы не сдержать свою клятву.

После этого король отправил Фронсака в Бастилию. Именно во время этого первого пребывания в королевской тюрьме, куда ему предстояло возвращаться еще четыре раза, он впервые познакомился с жизнью узника.

Впрочем, это были не первые толки, ходившие о молодой герцогине Бургундской. Господин де Нанжи, который позднее стал маршалом Франции, а в то время был, по выражению Сен-Симона, «цветущим щеголем» и обладал миловидным лицом, в котором не было ничего исключительного, и хорошим телосложением, в котором не было ничего сверхъестественного, Нанжи, еще в ранней молодости вступивший в свет и с юности предававшийся волокитству, был тогда одним из самых модных молодых людей. Еще ребенком он имел под своим командованием полк; рано обнаружив силу воли, усердие и мужество, он, покровительствуемый женщинами, стал пользоваться вниманием при дворе герцога Бургундского, который был примерно одного с ним возраста, но, к несчастью для него, не был столь хорошо сложен, как Нанжи. Тем не менее принцесса так достойно отвечала на любовь своего супруга, что, хотя у него могли быть подозрения, что другие заглядываются на его жену, он никогда не подозревал ее в том, что она обращает свои взоры на кого-нибудь, кроме него. Однако один из взоров юной герцогини упал на г-на де Нанжи. К несчастью, а может быть, и к счастью для Нанжи, он имел в любовницах г-жу де Ла Врийер, дочь г-жи де Майи, придворной дамы герцогини Бургундской. Осведомленная обо всем, что происходит при дворе, г-жа де Ла Врийер очень быстро заметила намерение своего любовника изменить ей. Но, вместо того чтобы уступить его принцессе, она заявила Нанжи, что собирается бороться и, если потребуется, делать это с большим шумом.

Подобная угроза была весьма опасной: в то время король весьма плохо относился к скандалам, да и герцог Бургундский явно не был расположен играть роль снисходительного мужа. В итоге Нанжи не сумел или не посмел воспользоваться надеждами, которые подавала ему герцогиня Бургундская, и позволил проскользнуть между ним и принцессой сопернику, оказавшемуся смелее его. Этим соперником был г-н де Молеврье, сын брата Кольбера.

В отличие от Нанжи, Молеврье не отличался красотой и имел вполне заурядное лицо; но, поскольку он был умен, чрезвычайно изобретателен по части тайных интриг и обладал непомерным честолюбием, ему пришло в голову, что хорошо иметь покровителем человека, которому герцогиня Бургундская ни в чем не может отказать. В итоге он женился на дочери маршала де Тессе, участвовавшего в переговорах о мире, вследствие которого принцесса Савойская приехала во Францию, чтобы выйти замуж за герцога Бургундского. В память об этих переговорах жена Молеврье получила право ездить в каретах герцогини Бургундской, есть за ее столом и бывать в Марли. Молеврье, естественно, принимали у герцогини как зятя маршала де Тессе, а скорее даже как племянника великого Кольбера. Одним из первых заметив то, что произошло в отношении Нанжи, он начал весьма часто бывать у герцогини, затем, побуждаемый его примером, принялся вздыхать, а когда ему надоело, что его вздохи не слышат, стал писать ей письма. Его дерзости сопутствовал успех: одна придворная дама, близкая подруга маршала де Тессе, передавала принцессе эти записки, полагая, что они исходят от маршала, и Молеврье точно так же, причем без всякой задержки, получал ответы на имя своего тестя.

Между тем встал вопрос о необходимости отправиться в армию. Молеврье состоял на военной службе и не мог уклониться от участия в походе; однако он придумал выход, который, как мы скоро увидим, позволил ему достичь сразу двух целей. Он притворился, что у него началась чахотка, стал кашлять, принялся пить молоко ослицы, но ничто не помогало, и вскоре он полностью потерял голос.

Мы сказали, что Молеврье достиг сразу двух целей; и в самом деле, он остался в Версале, а поскольку со всеми, кто его посещал, он говорил шепотом, то теперь мог точно таким же шепотом, не вызывая никаких подозрений, разговаривать и с герцогиней Бургундской. Эта потеря голоса длилась более года, и все настолько привыкли к ней, что понадобилось почти явное неблагоразумие со стороны Молеврье, чтобы двор разгадал эту маленькую комедию.

Однажды, когда Данжо, придворный кавалер герцогини Бургундской, был в отлучке, Молеврье к концу мессы вошел на балкон герцогини. Конюшие, подчинявшиеся маршалу де Тессе, поскольку он был главным шталмейстером короля, взяли привычку уступать Молеврье честь подавать руку герцогине Бургундской, когда он оказывался рядом; делали они это из сострадания к тому, что он потерял голос и вынужден был говорить лишь шепотом, почти на ухо собеседникам. В тот день Молеврье был в дурном расположении духа. Накануне принцесса поглядывала на Нанжи нежнее, чем ей подобало, так что, ведя ее под руку, Молеврье устроил ей сцену ревности, обходясь с ней почти так же грубо, как если бы имел дело с простой мещанкой, грозя ей, что расскажет о ее кокетстве королю, герцогу, ее мужу, и г-же де Ментенон; сжимая ей пальцы так, что они едва не оказались раздавлены, он, по видимости вполне учтиво, а на самом деле с крайней грубостью, довел герцогиню до ее покоев, войдя куда, она едва не лишилась чувств. Там она обо всем рассказала г-же де Ногаре, а та повторила услышанное маршалу де Тессе. Три недели бедная герцогиня провела в смертельном страхе. По прошествии этого времени Фагон, предупрежденный маршалом, заявил, что для лечения такой упорной простуды, какая преследует г-на де Молеврье, он не видит другого лекарства, кроме воздуха Испании. Людовик XIV присоединился к мнению Фагона и призвал Молеврье, во имя дружбы, которую он питал некогда к его дяде, не упустить открывшейся ему возможности одновременно приобрести славу и поправить здоровье. Молеврье не посмел сопротивляться такому участию со стороны короля и вместе с тестем уехал в Испанию. Однако герцогиня Бургундская вздохнула свободно лишь после того, как ей стало известно, что он находится по другую сторону границы.

Невзирая на все эти интриги, герцогиня Бургундская, родившая уже двух сыновей, один из которых умер, а другому суждено было вскоре умереть и которые оба при рождении получили титул герцога Бретонского, забеременела в третий раз и испытывала из-за этой беременности сильное недомогание. Эта новость, вместо того чтобы обрадовать Людовика XIV, вызвала у него крайнее неудовольствие. Его внучка, как известно, была его единственным утешением; ему хотелось, чтобы она повсюду его сопровождала, а в том состоянии, в каком она оказалась, это стало чрезвычайно трудно, если не сказать невозможно. Фагон осмелился заявить об этом в нескольких словах королю. Людовик XIV привык к тому, что его любовницы, будучи беременными или едва оправившись после родов, сопровождали его в путешествиях, причем в парадных нарядах. Тем не менее он дважды откладывал одно из задуманных им путешествий, но в конце концов, как ни уговаривали его оставить принцессу в Версале и что бы для этого ни предпринимали, не пожелал задерживаться долее и повез ее с собой.

Эта поездка состоялась в среду, а в субботу, в то время как король прогуливался между дворцом и главной аллеей, забавляясь тем, что кормил карпов, а окружавшие его придворные с благоговейным восхищением наблюдали за его действиями, он увидел, что к нему быстрым шагом идет г-жа де Люд, и двинулся навстречу ей. Они беседовали около минуты. Никто не слышал, однако, о чем они говорили, так как это происходило на отдалении. Затем он почти сразу вернулся, снова наклонился над прудом и, ни к кому не обращаясь, громко и с досадой произнес:

— Герцогиня Бургундская ушиблась!

Услышав о том, что произошло, г-н де Ларошфуко, г-н де Буйон и несколько других находившихся там вельмож стали охать, кто громче, кто тише, и г-н де Ларошфуко, охавший громче всех, воскликнул:

— Ах, Боже мой! Не кажется ли вам, государь, что это величайшее несчастье? Ведь госпожа герцогиня Бургундская уже ушибалась и теперь, пожалуй, не сможет более иметь детей!

Но, вместо того чтобы высказаться в том же тоне, король, ко всеобщему удивлению, с гневом ответил:

— Ну и что? Разве у нее уже нет сына? А если этот сын умрет, то разве герцог Беррийский не в таком возрасте, чтобы жениться и иметь детей? Что мне до того, кто будет моим наследником, тот или другой? Разве не все они мои внуки?

Затем, с той же горячностью, он продолжил:

— Слава Богу, что она ушиблась! Раз уж так случилось, тем лучше! Моим поездкам теперь не будут препятствовать ни требования врачей, ни возражения повивальных бабок! Я буду уезжать и приезжать, как мне вздумается, и меня оставят в покое!

Нетрудно представить, какое глубокое молчание последовало за этой выходкой: окружающие опустили глаза, едва смея дышать, и все, вплоть до строителей и садовников, работавших неподалеку, пришли в изумление и остолбенели.

В следующий понедельник у герцогини действительно случился выкидыш.

Меж тем как домашние дела, о которых мы рассказали, шли своим ходом, а герцог Вандомский, несмотря на свою беспечность и лень, поправлял дела в Италии, Вильруа, которого, несомненно в надежде, что он наделает новых ошибок, принц Евгений отпустил во Францию, не взяв с него выкупа, принял под свое командование восемьдесят тысяч солдат, еще остававшихся у нас во Фландрии, дав обещание исправить блистательными и скорыми победами то, что сам он называл своим несчастьем, а история назвала его ошибками. Это упорное желание короля выдвигать вперед своего фаворита, не имевшего никаких заслуг, никто не одобрял, хотя все ему рукоплескали. Каждый спешил еще до его отъезда поздравить нового военачальника, сомневаясь при этом, что подобный выбор способен оказать благотворное влияние на дела. Один только маршал де Дюра не присоединил своих поздравлений к поздравлениям других и, когда Вильруа упрекнул его за это, ответил ему:

— Мои поздравления лишь отсрочены, господин маршал, и я берегу их до вашего возвращения.

Предвидения не замедлили оправдаться: произошла битва при Рамильи. При Бленхейме сражение продолжалось восемь часов, и французы потеряли шесть тысяч человек; при Рамильи французская армия не устояла и сорока минут, и мы потеряли двадцать тысяч солдат. Поражение при Бленхейме отняло у нас Баварию и Кёльн; поражение при Рамильи лишило нас всей Фландрии. Мальборо, в вознаграждение за свои последние победы возведенный в достоинство герцога, совершил торжественные въезды в Антверпен, Брюссель, Остенде и Менен. Вильруа в течение пяти дней не решался писать королю письмо с известием, которое уже дошло до Версаля и ждало лишь своего подтверждения. Король, не смея и далее поддерживать маршала, отозвал его. Но, отозвав маршала, Людовик XIV пожелал утешить его, и, когда тот по возвращении приблизился к нему, весь пристыженный, он, вместо того чтобы упрекать его, двинулся навстречу ему и со вздохом произнес:

— Господин маршал, в нашем возрасте счастливы не бывают!

Общественное мнение указывало на герцога Вандомского как на единственного человека, способного поправить дела после столь быстрого и столь бесспорного поражения во Фландрии. И в самом деле, это был самый прославленный генерал своего времени, и даже в Лувре вполголоса напевали куплеты песенки, которую во весь голос распевали на улицах:

Герцог Орлеанский был послан в Италию, чтобы заменить там Вандома, но, оказавшись по другую сторону Альп, он стал свидетелем неудачи, которая доказала ему, что, поставив его во главе армии, король сохранил за собой командование ею. По прибытии в армию, стоявшую лагерем возле Турина, герцог узнал, что в качестве главных заместителей он имеет герцога де Ла Фейяда, одного из самых блистательных и самых любезных людей в королевстве, того самого, что воздвиг за свой собственный счет статую Людовика XIV на площади Побед, и маршала де Марсена, того самого, что проиграл сражение при Бленхейме, а в качестве врагов — принца Евгения и герцога Савойского, который, долгое время оставаясь неверным союзником, в конце концов примкнул к имперцам и вел теперь войну против двух своих дочерей. Герцог Орлеанский понял, что вскоре его атакуют и он утратит те выгоды, какие ему давали наступательные действия. Он собрал военный совет, в который входили маршал де Марсен и герцог де Ла Фейяд, а также служившие под их началом Альберготти и Сен-Фремон.

Герцог обрисовал со всей ясностью создавшееся положение и закончил свою речь тем, что предложил двинуться на врага. План, предложенный молодым герцогом, был настолько ясен и давал такие большие выгоды, что все стали говорить о необходимости наступления; но тогда маршал де Марсен вынул из кармана приказ, подписанный королем и предписывавший всем остальным генералам и самому герцогу Орлеанскому уступать мнению Марсена в случае начала действий, и заявил, что по его мнению следует оставаться на занятых рубежах.

Возмущенный тем, что его прислали в армию как принца крови, а не как генерала, герцог Орлеанский стал ждать появления принца Евгения, который атаковал оборонительные укрепления и после двухчасового боя овладел ими. Тотчас же рубежи и окопы были оставлены, войско рассеялось, а возимое имущество, провиант, снаряжение и воинская касса попали в руки врага. Герцог Орлеанский и маршал де Марсен поплатились за это поражение собственной кровью, словно простые солдаты: они оба были ранены. Хирург герцога Савойского отнял у маршала ногу, и тот умер через несколько минут после операции, признавшись, что, уезжая из Версаля, он получил приказ ожидать, пока ему предложат сражение, но самому сражения не начинать.

Этот приказ стал причиной того, что одних только убитых оказалось две тысячи и семьдесят тысяч разбежались, что беглецов лишь с великим трудом удалось привести в Дофине и что французы в течение нескольких месяцев потеряли Миланское герцогство, Мантуанскую область, Пьемонт и, наконец, Неаполитанское королевство.

Тем не менее по возвращении в Париж герцог Орлеанский получил должность главнокомандующего в Испании, наделенного полной властью; будь у него такая власть в Туринском лагере, это, возможно, спасло бы положение в Италии. Он тотчас же занялся приготовлениями к отъезду и составил свою свиту, пригласив на службу себе тех, в чьих советах и в чьей храбрости у него была полная уверенность. Перед самым его отъездом король потребовал у герцога список лиц, которых тот намеревался взять с собой. В числе этих лиц фигурировал г-н де Фонпертюи. Дойдя до этого имени, король остановился.

— Как, племянник! — воскликнул он. — Вы берете с собой господина де Фонпертюи, сына женщины, которая была влюблена в господина Арно и открыто бегала за ним! Фонпертюи! Янсениста! Я не хочу, чтобы вас сопровождали подобные люди!

— Клянусь вам, государь, — ответил ему герцог Орлеанский, — я вовсе не защищаю его мать; но что касается сына, то какой же он янсенист? Да он вообще не верит в Бога!

— И вы даете мне в том ваше слово? — спросил король.

— Слово дворянина, государь!

— Ну что ж, если так, — промолвил Людовик XIV, — то можете взять его с собой.

Король, как видим, дошел до того, что предпочел безбожника янсенисту.

Так что герцог Орлеанский отправился в Испанию, взяв с собой всех, кого ему было угодно взять, и присоединился к герцогу Бервику несколько дней спустя после сражения при Альмансе, в котором тот одержал победу над Голуэем. Герцог осадил Лериду, считавшуюся неприступной, однако он взял ее через десять дней после того, как к ней была проложена траншея.

Сразу же после этого герцог Орлеанский вознамерился осадить Тортосу, но, поскольку стояла уже поздняя осень, ему пришлось отложить продолжение своих побед до следующего года. Так что он вернулся в Версаль, где его очень ласково принял король, сказавший ему:

— Честь вам и хвала, племянник! Вы добились успеха там, где потерпел неудачу принц де Конде!

И в самом деле, в свое время не только принц де Конде, но и граф д’Аркур были вынуждены снять осаду с Лериды.

На следующий год герцог Орлеанский вернулся в Испанию; однако в то время, когда он туда прибыл, там царила такая великая бедность, что арагонские советники, не получая жалованья, отправили к его католическому величеству просьбу позволить им просить милостыню. Пришлось изыскивать возможность восполнить недостающие средства. Это отняло много времени, а так как герцог оставил в Париже целую толпу врагов, к которым следовало причислить все семейство Конде, уязвленное высказыванием короля, и г-жу де Ментенон, постоянно использовавшую поведение принца в качестве предлога для того, чтобы очернить его в глазах короля, стал распространяться слух, будто герцог Орлеанский пренебрегает ведением войны и остается в Мадриде лишь потому, что он влюблен в испанскую королеву. Особенно усердствовала в распространении этого слуха герцогиня Бурбонская, которая, как говорят придворные хроники, ненавидела герцога Орлеанского по той причине, что чересчур сильно его любила. Все эти слухи доходили до принца, и он, зная их источник, естественно таил злобу против тех, кто их распускал, в особенности против г-жи де Ментенон, с чьей ненавистью ему приходилось бороться уже лет десять.

Госпожа де Ментенон вела переписку с находившейся в Испании г-жой дез Юрсен, которая заправляла при Филиппе V как военными делами, так и финансами и, как уверяли, по наущению г-жи де Ментенон не принимала никаких мер по ведению военной кампании, не давая делать это и другим, так что, поскольку г-жа де Ментенон верховодила всем в Версале, а г-жа дез Юрсен командовала под ее началом в Эскориале, г-жу де Ментенон называли капитаном, а г-жу дез Юрсен — лейтенантом. Произнеся неслыханно дерзкий тост за здоровье двух этих командиров, герцог Орлеанский окончательно загубил свои дела, и без того изрядно попорченные при дворе тайными происками его врагов. Тем не менее, благодаря своему упорству, он все же выступил в поход, не будучи никогда обеспечен продовольствием более чем на неделю. В начале июня он захватил лагерь у Жинестара и, взяв приступом Фальсет и несколько других небольших укреплений, осадил Тортосу; затем, принудив этот город к капитуляции и стесняя действия неприятельских войск на протяжении всего похода, он вернулся в Мадрид, а оттуда, после нескольких новых ссор с г-жой дез Юрсен, вернулся в Версаль, где застал Людовика XIV весьма к нему охладевшим: при первом же свидании король заявил герцогу, что будет лучше, если тот не возвратится более в Испанию.

Принц испытал на Пиренейском полуострове чересчур много неприятностей, чтобы пребывание там доставляло ему удовольствие. Так что он снова предался обычным своим легкомысленным забавам или сделал вид, что предался им. Мы сказали «сделал вид», ибо вскоре нам станет ясно, что, покинув Испанию, герцог Орлеанский не переставал обращать свои взоры в эту сторону.

С отъездом герцога Орлеанского добрый гений Филиппа V, казалось, покинул его; все дела вскоре пришли в такое бедственное состояние, в каком они никогда еще не были. Португалия, как мы видели, отпала от союза с Францией и вступила в союз с Англией, и англо-португальская армия вторглась в Эстремадуру, в то время как эрцгерцог Карл, признанный Великим альянсом королем Испании и владыкой Арагона, Валенсии, Картахены и части Гранады, набирал войска в Каталонии, куда на помощь ему вскоре должен был прийти лорд Голуэй, командовавший англо-португальской армией.

Филипп V покинул Мадрид, дороги к которому были открыты для неприятеля, и удалился в Памплону. Дела выглядели настолько безнадежными, что Вобан предложил план, имевший целью послать Филиппа V править в Америке.

Филипп V согласился на это; его жена, младшая сестра герцогини Бургундской, тоже решилась отправиться в Америку и, по-прежнему опасаясь попасть во время отступления, которое им предстояло проделать, в руки врага, отослала во Францию все свои драгоценности, в том числе и знаменитую жемчужину Перегрина, оцениваемую в миллион франков, с одним из своих слуг, который передал вверенное ему сокровище целым и невредимым в руки Людовика XIV.

Вслед за этим вражеская армия двинулась на Мадрид и, не встретив на всем пути даже попыток остановить ее, вступила в него. Но именно в этой столице, которую эрцгерцог занял, ему предстояло понять, как мало у него надежды править в Испании, ибо он мог видеть, сколь мало расположены к нему испанцы и как, напротив, они любят Филиппа V. Испанское дворянство совершало чудеса храбрости; гранды и богатые граждане отдавали все свое столовое серебро на то, чтобы выплатить жалованье войскам; приходские священники не только проповедовали верность королю, но и лишали ради него церкви священной утвари, и даже проститутки, желая поспособствовать, насколько это было в их силах, освобождению отчизны, наводнили австрийские войска и, как говорится в мемуарах того времени, погубили вражеских солдат больше, чем их могло пасть в самых кровопролитных сражениях.

В этой обстановке дела Филиппа V казались безнадежными, и друзья герцога Орлеанского посоветовали ему воспользоваться этим отъездом августейшей четы и заявить о своих правах на испанскую корону в качестве внука Анны Австрийской. Принц принял этот совет и взял на себя обязательство перед испанскими грандами, предложившими ему занять трон в том случае, если Филипп V уедет в Америку.

Герцог Орлеанский поручил двум своим офицерам, Флотту и Рено, проследить за этим делом в Мадриде, однако они повели себя неосторожно, так что вскоре г-жа дез Юрсен оказалась осведомлена об этом небольшом заговоре и тотчас сообщила эту новость в Версаль, прикрасив ее всеми подробностями, какие могли разжечь гнев короля против его племянника.

Обвинение было весьма серьезным, и, когда король удостоверился в том, что оно имело под собой основания, он приказал канцлеру Поншартрену арестовать герцога и произвести над ним суд. Однако канцлер, видя, что король действует не по собственному побуждению, поостерегся наживать себе столь могущественного врага и заметил королю, что преследовать во Франции герцога Орлеанского, которого обвиняли в преступлении, совершенном за границей, было бы противно международному праву.

— Если принц, — заявил канцлер, — виновен в преступлении, содеянном в Испании, то там и следует его судить; но, если он невиновен в отношении французской короны, то его нельзя преследовать во Французском королевстве, которое является его естественным убежищем.

Вследствие этого замечания судебное разбирательство было прекращено.

Так что Людовик XIV, который некогда везде побеждал, теперь повсюду терпел поражения. Даже герцог Вандомский, этот последний из победителей, терпел неудачи во Фландрии. После небольшой стычки, которая происходила на берегах Шельды и в ходе которой Вандом намеревался взять в плен Мальборо, но пленил лишь Кадогана, его любимца, он впал в обычную свою лень и наблюдал из занимаемых им крепостей, как неприятель разгуливает по Фландрии и захватывал любые города, какие приходились ему по вкусу.

Именно тогда Людовик XIV вступил в самый бедственный период своего царствования. Во Франции ощущался недостаток во всем, особенно в деньгах, и к числу не самых последних унижений, которым подвергался великий король, следует отнести и то, что он сделался чичероне для еврея Самюэля Бернара, прогуливая его по замку и парку Версаля с тем, чтобы выпросить у этого богатого откупщика несколько жалких миллионов.

Уже давно Людовик XIV пытался вступить в переговоры со своими врагами. После поражений при Бленхейме, Рамильи и Турине он предложил уступить эрцгерцогу корону Испании и владения в Новом свете, поставив условием, что Неаполитанское королевство, Сицилия, испанские владения в Италии, равно как и Сардиния, останутся за королем Филиппом V. После разгромов в 1707 и 1708 годах Людовик XIV возобновил те же самые предложения и выразил готовность уступить сверх того Милан и порты Тосканы, Миланскую область, Испанские Нидерланды, а также острова и континентальные владения в Америке, удержав за собой лишь Неаполь, Сицилию и Сардинию и дав при этом понять, что он не придает большего значения этому последнему владению. Затем, желая склонить голландцев к посредничеству, он предложил отдать в залог четыре крепости, возвратить Страсбург и Брайзах, отказаться от суверенитета над Эльзасом, оставив за собой лишь управление этой областью, снести все свои крепости от Базеля до Филипсбурга, засыпать порт в Дюнкерке и уступить Соединенным провинциям Лилль, Турне, Менен, Ипр, Конде, Фюрн и Мобёж. Но это еще не все: французские полномочные представители дошли до того, что пообещали, что если Филипп V не согласится по своей воле оставить Испанию, то Людовик XIV предоставит деньги, необходимые для оплаты войска, которое свергнет Филиппа V с трона. Но, поскольку в то самое время, когда король делал это предложение, союзники взяли Дуэ и Бетюн, а немецкий генерал Гвидо фон Штаремберг одержал над войсками Филиппа V победу при Сарагосе, от Людовика XIV потребовали в качестве предварительного условия мира, которого он теперь домогался, чтобы он сам изгнал своего внука из Испании, причем сделал это силой оружия.

Узнав об этом требовании, старый король поднял голову и воскликнул:

— Если уж непременно надо воевать, то я предпочту скорее воевать со своими врагами, чем со своими детьми!

Но если Людовик XIV и отказывался идти войной на Филиппа V, то поддерживать его дальше он уже не мог. Чтобы оказать противодействие врагу в Савойе, на Рейне и особенно во Фландрии, ему пришлось вывести из Испании три четверти войск, которые он там держал.

И вот тогда, видя, как французские войска оставляют Испанию, совет короля Филиппа V попросил Людовика XIV прислать ему, по крайней мере, полководца. Этим полководцем стал герцог Вандомский, который после неудачной кампании во Фландрии удалился в свой замок Ане.

LI. 1711 — 1713

Успехи Вандома в Испании. — Падение Мальборо. — Чашка воды. — Смерть императора Иосифа I. — Полный переворот политики в пользу Людовика XIV. — Несчастья в королевской семье. — Болезнь монсеньора Великого дофина. — Его смерть. — Его портрет. — Болезнь и кончина герцогини Бургундской. — Портрет этой принцессы. — Болезнь герцога Бургундского. — Его смерть. — Его портрет. — Его характер. — Чистосердечие Гамаша. — Болезнь и смерть герцога Бретонского, третьего дофина. — Болезнь и смерть герцога Беррийского. — Кончина герцога Вандомского. — Победа при Денене. — Утрехтский мир.

Великие несчастья имеют предел, вслед за которым постоянные беды сменяются, наконец, удачей: Людовик XIV этого предела достиг. Сигнал к возвращению политического преуспеяния предстояло дать Вандому. Стоит ему появиться в Испании, еще осиянному славой, которую он завоевал в Италии и которую не смогли омрачить поражения во Фландрии, и испанцы обретают прежнее мужество и сплачиваются вокруг него. В его отсутствие в стране не было ничего — ни денег, ни солдат, ни воодушевления; он появляется, и его встречают радостными криками. Каждый отдает в его распоряжение все, чем владеет, и, подобно тому как некогда Бертран Дюгеклен, топнув ногой о землю, повелел появиться из-под нее войску, герцог Вандомский видит, что ему удается повторить это чудо: он оказывается во главе бывалых солдат, уцелевших после Сарагосы, к которым присоединяются десять тысяч новобранцев, преследует в свой черед победителей, которые в конце концов понимают, что для них наступило время поражений, возвращает Филиппа V в его дворец в Мадриде, гонит неприятеля перед собой, отбрасывает его к Португалии, преследует его шаг за шагом, переправляется вплавь через Тахо, как если бы это был обыкновенный ручеек, берет в плен генерала Стенхоупа с пятью тысячами англичан, догоняет Штаремберга и одерживает победу над ним при Вильявисьосе, победу такую блистательную, такую полную, такую решительную, что она позволяет вернуть все потерянное и навсегда утверждает на голове Филиппа V двойную корону Испании и обеих Индий.

Лишь четыре месяца понадобилось на то, чтобы проделать эту кампанию, равную которой можно отыскать только среди легендарных походов Наполеона.

Внезапно во Франции стало известно об опале герцогини и герцога Мальборо. Эта была важная и невероятная новость, ибо герцогиня Мальборо уже давно управляла королевой Анной, а герцог управлял государством: посредством Годольфина, свекра одной из его дочерей, он держал в руках государственные финансы; посредством государственного секретаря Сандерленда, своего зятя, он держал в руках кабинет; вся свита королевы находилась в подчинении его супруги; вся армия, должностями в которой он распоряжался, находилась в его собственном подчинении. В Гааге он пользовался большим влиянием, чем великий пенсионарий; в Германии он уравновешивал власть императора, который нуждался в нем. После того как он произвел раздел имущества между четырьмя своими детьми, у него оставалось, помимо полученных от двора наград и милостей, еще полтора миллиона ливров годового дохода.

И вдруг все это благосостояние рухнуло, все это высокое положение исчезло, все это здание, медленно и старательно возведенное, развалилось, потому что леди Мальборо, будто бы по неосторожности, в присутствии королевы опрокинула чашку воды на платье леди Мэшем, влияние которой стало уравновешивать ее собственное влияние.

Эта рассчитанная неловкость повлекла за собой ссору между леди Мальборо и королевой. Герцогине пришлось удалиться в свои поместья. Затем отняли министерство у Сандерленда, потом финансы у Годольфина и, наконец, командование войсками у Мальборо.

Было назначено новое министерство.

Через несколько дней после этого, то есть в конце января 1711 года, никому не известный аббат Готье, который некогда был помощником капеллана маршала де Таллара во время его посольства к королю Вильгельму и с того времени жил в Лондоне, прибыл в Версаль, явился к маркизу де Торси, которого после определенных затруднений ему удалось в конце концов увидеть, и сказал ему:

— Сударь! Не желаете ли вы заключить мир? Я пришел предложить вам средства начать переговоры о нем.

Вначале маркиз де Торси счел этого человека сумасшедшим. Но тот рассказал министру о неожиданном для всех перевороте, совершившемся за несколько часов, и маркиз де Торси тотчас понял, что новое английское министерство, действуя не из приязни к Франции, а из ненависти к Мальборо, и в самом деле не будет противиться миру.

В это же самое время стала известна еще одна новость, не менее неожиданная и не менее счастливая для Франции: умер император Иосиф, оставив австрийскую корону и Германскую империю, а также притязания на Испанию и Америку своему брату Карлу, который спустя несколько месяцев был избран императором.

Лига против Людовика XIV составлялась для того, чтобы не позволить ему владеть одновременно Францией, Испанией, Америкой, Ломбардией, Неаполитанским королевством и Сицилией. Но все понимали, что было бы не менее безрассудно сделать германского императора таким же великим, каким недолгое время грозил стать французский король.

Однако в противовес двум этим новостям, дававшим некоторые надежды, Господь попустил, чтобы на Людовика XIV обрушился еще один ряд несчастий. Дофин, единственный сын короля, умер 14 апреля 1711 года; герцогиня Бургундская умерла 12 февраля 1712 года; герцог Бургундский, ставший дофином, умер 18 февраля того же года; наконец, через три недели за ними последовал в могилу герцог Бретонский, их старший сын, так что от старшей линии династии, от трех ее поколений остался один лишь герцог Анжуйский, слабый младенец, от предвидения грядущей судьбы которого все были настолько далеки, что Данжо даже забыл вписать в свой дневник дату рождения того, кто спустя пять лет стал королем Людовиком XV.

Скажем несколько слов о всех этих смертях, которые следовали так быстро друг за другом и произвели такое страшное впечатление, что никто не хотел счесть их естественными.

Начнем с дофина, которому было тогда пятьдесят лет.

На другой день после пасхальных праздников 1711 года дофин, направляясь в Мёдон, встретил в Шавиле священника, шедшего со Святыми Дарами к больному; дофин тотчас велел остановить свою карету, вышел из нее, стал на колени вместе с герцогиней Бургундской и, когда священник проходил мимо них, спросил, чем болен умирающий. Ему ответили, что у больного оспа.

Дофин переболел оспой в раннем детстве, но то была всего лишь ветряная оспа. Так что эта болезнь являлась его постоянным страхом, и услышанный им ответ произвел на него сильное впечатление: в тот же вечер, беседуя со своим лейб-медиком Буденом, он сказал ему, что ничуть не будет удивлен, если через несколько дней у него начнется оспа.

На другой день, 11 апреля, в четверг, дофин поднялся в обычное для него время; утром ему предстояло отправиться на травлю волков, но, одеваясь, он вдруг ощутил слабость и рухнул на стул. Врач тотчас заставил дофина лечь, и, едва принц оказался в постели, у него началась лихорадка. Час спустя об этом уведомили короля, но он решил, что у дофина всего лишь простое недомогание.

Однако совсем иначе думали герцог и герцогиня Бургундские, которые находились возле дофина и, хотя и догадываясь о серьезности болезни, сами оказывали больному необходимую помощь, не позволяя никому помогать им в исполнении этих благочестивых обязанностей. Они покинули дофина лишь для того, чтобы отужинать с королем, который только от них узнал о тяжелом состоянии своего сына.

На следующее утро, 12 апреля, по приказу Людовика XIV в Мёдон был отправлен нарочный, и при пробуждении король узнал, что дофин находится в страшной опасности; он тотчас заявил, что едет навестить сына и, что бы ни представляла собой его болезнь, останется подле него на все то время, пока она будет длиться.

Одновременно он запретил следовать за ним всем, кто не переболел оспой, а главное, своим детям.

Болезнь проявила себя сыпью, и дофину, казалось, стало лучше. Все сочли его спасенным, так что король продолжал председательствовать в совете и, как обычно, работать со своими министрами, видясь с дофином утром, вечером, а порой даже в послеобеденное время, причем каждый раз находясь у его кровати.

Состояние больного продолжало улучшаться, и рыночные торговки, эти преданные друзья дофина, вновь явились принести ему свои поздравления.

Испытывая признательность за такую любовь, принц пожелал увидеться с ними и велел впустить их к нему в спальню; это усилило их восторг до такой степени, что они бросились к постели дофина, чтобы сквозь одеяло целовать ему ноги. Затем они удалились, заявив, что намерены заказать благодарственный молебен, дабы порадовать весь Париж этим выздоровлением.

Однако 14 апреля дофину стало хуже; лицо у него чрезвычайно распухло, лихорадка усилилась и сопровождалась легким бредом. Навестить больного явилась г-жа де Конти, но он не узнал ее.

Около четырех часов пополудни его состояние ухудшилось настолько, что Буден предложил Фагону послать в Париж за какими-нибудь больничными врачами, которые, имея больший опыт в изучении этой страшной болезни, чем они, придворные врачи, могли бы дать им полезные советы. Однако Фагон решительно воспротивился этому и даже запретил сообщать королю об обострении болезни, опасаясь, как бы подобная новость не помешала его величеству отужинать.

И в самом деле, пока король находился за столом, состояние августейшего больного становилось все хуже, и у всех, кто его окружал, голова пошла кругом. Даже Фагон, напуганный ответственностью, которую он взял на себя, принялся давать больному лекарство за лекарством, не дожидаясь их действия. Приходский священник из Мёдона, ежевечерне приходивший справляться о здоровье дофина, в этот вечер явился, как обычно, и, застав все двери распахнутыми настежь, а слуг в полной растерянности, вбежал в спальню больного, подошел к нему, взял его за руку и заговорил с ним о Боге. Дофин был в сознании, но говорить почти не мог. Священник добился от несчастного принца чего-то вроде исповеди и стал подсказывать ему молитвы, которые тот невнятно повторял, ударяя себя в грудь и сжимая время от времени руку кюре.

В ту минуту, когда король поднялся из-за стола, к нему явился в полной растерянности Фагон, восклицая:

— Государь, никакой надежды более нет, монсеньор умирает!

При этом известии Людовик XIV едва не упал в обморок. Он тотчас бросился к покоям сына, но у дверей спальни увидел г-жу де Конти, которая загородила ему дорогу, заявив, что он должен думать теперь только о себе. Раздавленный этим неожиданным ударом, король рухнул без сил на канапе, стоявшее возле двери, при всей своей слабости спрашивая у каждого, кто выходил из спальни, о состоянии дофина.

Вскоре прибежала в свой черед г-жа де Ментенон; она села на то же канапе, стараясь заплакать и пытаясь увести с собой короля, но тот заявил, что не встанет с места, пока дофин жив.

Агония длилась около часа. Весь этот час Людовик XIV находился возле двери в спальню. Наконец оттуда вышел Фагон и объявил, что все кончено.

Король, которого тянули за собой г-жа де Ментенон, герцогиня Бургундская и принцесса де Конти, тотчас же удалился. Как только он уехал из Мёдона, все находившиеся там придворные последовали за ним и стали набиваться в стоявшие у ворот замка кареты, не разбирая, кому эти кареты принадлежат. В одно мгновение Мёдон опустел.

Дофин, сын Людовика XIV, был среднего роста и чрезвычайно тучен, но, несмотря на это, обладал благородным обликом, исполненным достоинства и лишенным какой-бы то ни было грубости и надменности. Красивые белокурые волосы обрамляли покрытое загаром лицо, не имевшее, однако, никакого выражения. Тем не менее он был бы красив, если бы принц де Конти, играя с ним в детстве, не сломал ему нос. У него были изумительно красивые ноги и такие маленькие ступни, что они выглядели несоразмерными с его ростом; поэтому всегда казалось, что он ступает ощупью, как человек, который боится упасть, и, если дорога была хоть сколько-нибудь неровной, он всегда подзывал на помощь тех, кто находился рядом с ним, чтобы помочь ему подняться или спуститься. Он очень хорошо ездил на лошади и прекрасно выглядел верхом, но ему недоставало при этом смелости; во время охоты впереди него всегда ехал доезжачий, и, как только дофин терял его из виду, он немедленно прекращал скачку, неспешно искал остальных охотников и, если никого не находил, возвращался один. После того как дофин чуть было не умер однажды от несварения желудка, он ел только один раз в день.

Что же касается характера, то дофин не имел его вовсе; здравый смысл, которым он обладал, никоим образом не опирался на ум; присущее ему величие и достоинство не были отражением его душевных качеств: он либо получил их при рождении, от природы, либо приобрел, подражая королю. Дофин был безмерно упрям; вся его жизнь была лишь цепью мелочей, которыми он занимался со всем тем тщанием, какое другой человек мог бы прилагать к важным делам. Кроткий из лени, а не по доброте, он был бы жестоким, если бы гнев не пробуждал в нем чувства, которые были ему неприятны. Удивительно непринужденный в обращении с нижестоящими и слугами, он делился с ними самыми мелкими заботами и задавал им самые странные вопросы. Впрочем, совершенно нечувствительный к бедам и горестям других, невероятно молчаливый, он за всю свою жизнь ни разу не говорил о государственных делах с мадемуазель Шуан, своей любовницей, которая, правда, будучи девушкой простой и доброй, но начисто лишенной умственных способностей, все равно ничего бы в этом не поняла. Он женился на ней тайно, подобно тому как король женился на г-же де Ментенон. Однажды, отправляясь в армию, он оставил мадемуазель Шуан бумагу, которую посоветовал ей прочитать. Это было завещание, посредством которого он обеспечивал ей сто тысяч ливров годового дохода. Мадемуазель Шуан развернула завещание, прочитала его и разорвала.

— Пока вы живы, монсеньор, я ни вчем не буду нуждаться; если же я буду иметь несчастье лишиться вас, то мне будет достаточно тысячи экю годового дохода для того, чтобы жить в монастыре, а я имею как раз такой годовой доход, получая его от своих родных.

Кстати, после смерти дофина мадемуазель Шуан сдержала слово. Она никогда не получала от своего августейшего любовника более тысячи шестисот луидоров в год, которые он каждые три месяца вручал ей золотыми монетами и из рук в руки, никогда не прибавляя к этой сумме ни одного экю…

После смерти его высочества герцог Бургундский незамедлительно получил приказ принять титул дофина.

Пятого февраля 1712 года герцог де Ноайль подарил его супруге табакерку с испанским табаком, который она сочла превосходным; герцог преподнес этот подарок принцессе около одиннадцати часов утра. Она положила табакерку на стол в своем кабинете, куда обычно никто не входил, и отправилась к королю. Почти весь день она провела, не испытывая никакого недомогания; около пяти часов пополудни принцесса вернулась к себе, взяла две или три понюшки этого табака, а два часа спустя ощутила дрожь, предвестницу лихорадки. Дофина легла в постель, намереваясь присутствовать вечером на ужине у короля, но вскоре ей сделалось так дурно, что на это у нее не хватило ни сил, ни духа. Тем не менее на другой день, 6 февраля, дофина, у которой лихорадка держалась всю ночь, сделала над собой усилие и поднялась; страдая весь день и чувствуя утомление, она, тем не менее, провела день, как обычно; однако вечером у нее начался сильнейший приступ, и ночь прошла ужасно. 7 февраля, в воскресенье, дофина ощутила внезапно острую боль, сосредоточенную ниже виска; боль была столь сильной, что принцесса попросила короля, пришедшего навестить ее, не входить к ней. Вскоре эта боль довела ее до безумия и длилась до понедельника 8 февраля, не прекращаясь даже после кровопускания и приема опиума.

Столь неожиданная болезнь и столь тяжелое состояние дофины взволновали весь двор. То было время внезапных смертей, и стало привычно приписывать эти смерти отнюдь не естественным причинам. Ложась спать в пятницу 5 февраля, герцогиня Бургундская велела принести ей табакерку, подаренную герцогом де Ноайлем, указав, что эта табакерка лежит на столе в ее кабинете. Госпожа де Леви, одна из ее придворных дам, поспешила исполнить поручение, однако тотчас же вернулась, сказав, что не увидела там никакой табакерки. После этого были проделаны самые тщательные поиски, но табакерку так и не нашли. Однако много говорить об этом обстоятельстве не решались, поскольку герцогиня Бургундская нюхала табак без ведома короля.

В ночь с понедельника на вторник 9 февраля принцесса впала в своего рода забытье, из которого, притом что ее сжигала лихорадка, она выходила лишь на короткие мгновения и с ужасно тяжелой головой. Появившаяся на теле сыпь позволяла надеяться, что у дофины началась корь, но в ночь со вторника на среду 10 февраля эта надежда исчезла. В четверг 11 февраля принцесса почувствовала себя так плохо, что было решено сказать ей о необходимости причаститься. Совет испугал ее, ибо ей не казалось, что она находится в таком крайнем состоянии; тем не менее она ответила, что готова сделать это, и тотчас попросила привести к ней г-на Байи, священника-лазариста из Версальского прихода, но его не оказалось на месте. Время поджимало; больная не хотела исповедоваться отцу де Ла Рю, своему постоянному духовнику, и тогда послали за францисканцем, отцом Ноэлем, который явился со всей поспешностью. Эта нежелание дофины исповедоваться отцу де Ла Рю всех очень удивило и дало повод к различным домыслам насчет того, что принцесса намеревалась сказать духовнику в последние мгновения своей жизни. Дофина насильно увели, ибо он и сам уже был разбит усталостью и его хотели избавить от предстоявшего зрелища.

Исповедь была долгой, и после соборования, совершенного священником сразу вслед за ней, доложили о прибытии Святых Даров, которые король встречал у подножия главной лестницы. Причастившись, дофина попросила, чтобы ей стали читать отходные молитвы, однако ей ответили, что время для этого еще не пришло, и посоветовали попытаться уснуть.

Тем временем врачи провели консилиум. Все высказались за то, чтобы пустить кровь из ноги, прежде чем лихорадка возобновится, и дать к концу ночи рвотное, если кровопускание не окажет ожидаемого действия. Кровопускание сделали в семь часов вечера, но оно не помешало новому приступу лихорадки. Тогда больной дали рвотное, однако рвотное помогло ничуть не больше, чем кровопускание.

В течение дня признаки болезни становились все более тягостными, и к вечеру, как это было перед смертью дофина, все уже не знали, что делать. С трудом уговорили короля покинуть комнату, и он вышел оттуда за несколько минут до того, как дофина испустила последний вздох. Король вместе с г-жой де Ментенон сели в карету, стоявшую у подножия главной лестницы, и отправились в Марли; они пребывали в такой глубокой горести, что у них не достало смелости войти к дофину.

Герцогиня Бургундская не отличалась красотой: у нее были обвислые щеки, чересчур выдвинутый вперед лоб, невыразительный нос, толстые губы, редкие и испорченные зубы и чересчур длинная шея с небольшим зобом; однако это искупалось превосходным цветом лица, прекрасной кожей, изумительно красивыми глазами, темными густыми волосами и такими же бровями, изящной и одновременно величественной посадкой головы, выразительной улыбкой, высоким и стройным станом и, наконец, той поступью, по какой Вергилий распознавал богинь; вместе с тем она всегда была исполнена грации, простоты и естественности, порой даже простодушия и неизменно искрилась остроумием.

Все полагали, что причина смены духовника накануне смерти дофины состояла в упоминавшихся нами отношениях, которые связывали ее с Нанжи и Молеврье и о которых она не хотела говорить отцу де Ла Рю, ибо он был также духовником ее мужа.

Герцогиню Бургундскую искренне оплакивал весь двор, а особенно горевал несчастный дофин.

Предсмертные страдания дофины происходили над комнатой ее мужа, но, поскольку за звуками агонии должны были последовать звуки еще более скорбные, его уговорили покинуть свои покои. Дофин бросился в портшез, в котором его донесли до кареты, и приказал ехать в Марли; там дофина внесли в его покои, но не через дверь, а через окно, настолько он устал и настолько невыносимы были для него малейшие повороты.

Сразу после его приезда в Марли, король, которому доложили о прибытии дофина, пришел навестить его и, взглянув на внука, ужаснулся, увидев в его напряженном и неподвижном взгляде нечто дикое. Все лицо дофина было испещрено мертвенно-бледными пятнами с красноватым отливом. Людовик XIV тотчас же позвал медиков, которые пощупали у него пульс и, сочтя его плохим, заявили, что дофину лучше всего лечь в постель.

На другой день, в воскресенье 14 февраля, тревога в отношении дофина усилилась; сам он, в отличие от герцогини, сознавал опасность своего состояния и в разговоре с Буденом заявлял, что от этой болезни, по его мнению, ему не удастся оправиться. В последующие дни болезнь все усиливалась, и в среду 17-го боли стали настолько жестокими, что, по словам больного, ему стало казаться, будто внутри у него все пылает. И потому вечером, около одиннадцати часов, дофин послал попросить у короля разрешения причаститься на другой день. Король дал согласие, и в четверг 18 февраля, в половине восьмого утра, принц причастился, а час спустя умер. Ему не было еще и тридцати лет.

Герцог Бургундский имел рост ниже среднего; у него было продолговатое смуглое лицо, прекрасно вылепленный лоб, красивые глаза с живым взглядом, то ласковым, то проницательным; однако на этом щедрость природы по отношению к нему остановилась. Нижняя часть его лица была заостренной и вытянутой, как у горбуна; у него был чрезмерно длинный нос; губы и рот выглядели неплохо, когда он молчал; но, поскольку верхний ряд зубов накрывал у него нижний, то, когда дофин говорил, лицо его становилось крайне неприятным. Еще в раннем детстве было замечено, что у него начинает искривляться позвоночник; были использованы все известные средства, чтобы остановить это искривление, но природа взяла верх, и он сделался до такой степени горбат на одно плечо, что уже не мог держаться прямо, клонился в одну сторону и приобрел хромающую походку. Однако это не мешало ему легко, охотно и быстро ходить пешком, равно как и ездить верхом, что он очень любил, постоянно предаваясь этому занятию, хотя выглядел в седле крайне нелепо. Впрочем, смиренный и терпеливый во всем прочем, герцог Бургундский не выносил, когда ему сознательно или невольно напоминали о его физическом недостатке.

Юный принц, вначале вероятный, а потом заранее назначенный наследник короны, родился с характером, который заставлял трепетать всех окружающих. Своевольный и гневливый, позволявший себе приходить в величайшую ярость, направленную даже против неодушевленных предметов, вспыльчивый до бешенства, упрямый до крайности, неспособный переносить и малейшего сопротивления, он был страшен в своих припадках нетерпения до такой степени, что заставлял окружающих бояться, как бы его гнев не обратился против него самого; он питал страсть ко всякого рода наслаждениям, любил вино, хорошую еду, обожал охоту, упивался музыкой, приводившей его в восторг, и имел тягу к карточной игре, проявляя в ней самолюбие, не позволявшее ему признать себя побежденным даже по воле случая; зачастую необузданный и от природы склонный к жестокости, он был страшным насмешником и безжалостно воспроизводил смешные черты других людей с точностью, больно ранившей их; с высоты отцовского Олимпа он взирал на людей, как на существ, с которыми у него не было никакого сходства, и вряд ли два его брата, которых воспитывали в полном с ним равенстве, казались ему посредниками между ним и человеческим родом; исполненный ума и глубокой проницательности, он даже в минуты запальчивости удивлял всех своими ответами; наконец, разносторонность и живость характера мешали ему старательно заниматься чем-то одним, и всегда приходилось обучать его нескольким предметам, чтобы он знал их хорошо.

Герцог де Бовилье, гувернер принца, с того самого дня, когда ребенок перешел из рук женщин в его руки, осознал, к какой борьбе ему следует приготовиться. Имея в качестве помощников Фенелона, Флёри и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего намного выше своего звания, — он начал искоренять один за другим все эти пороки своего питомца, настойчиво бороться с ними и постепенно побеждать их. С помощью Бога, приложившего, по словам Сен-Симона, к этому труду свою десницу, герцог де Бовилье успешно выполнил эту трудную задачу, и из той нравственной бездны, в которой герцог Бургундский пребывал в юности, явился принц кроткий, любезный, человеколюбивый, умеренный, терпеливый, смиренный, строгий к себе, милосердный и сострадательный к другим.

На службе у герцога Бургундского состоял дворянин по имени Гамаш, который позволял себе говорить принцу все что угодно, приучив его все выслушивать. Во время похода герцога Бургундского во Фландрию, о котором у нас шла речь, принца сопровождал шевалье де Сен-Жорж, служивший в армии в качестве волонтера; но, вместо того, чтобы оказывать ему уважение, на какое вправе был рассчитывать лишенный престола король, ибо в то время шевалье де Сен-Жорж уже именовался Яковом III, герцог Бургундский обращался с ним с таким оскорбительным легкомыслием, что однажды, подойдя к принцу, Гамаш сказал ему:

— Монсеньор, вы явно побились с кем-то об заклад, что будете подобным образом вести себя с шевалье де Сен-Жоржем. Если это так, то я советую вам обращаться с ним впредь лучше, ибо вы уже давно выиграли.

Герцог Бургундский принял его совет к сведению, и с этого времени вел себя по отношению к достославному изгнаннику совершенно иначе.

В другой раз, устав от ребяческих шалостей, которым герцог предавался во время военного совета, Гамаш заявил ему:

— Ваше высочество! Вы напрасно вытворяете все эти ребячества, ведь при всех ваших способностях и при всем уме, которым вы наделены, ваш сын герцог Бретонский всегда превзойдет вас в этом деле!

Наконец однажды, когда герцог Бургундский чересчур долго оставался в церкви, в то время как французские войска и вражеская армия уже вступили в сражение, Гамаш взял принца за руку и сказал ему:

— Не знаю, монсеньор, сподобитесь ли вы Царства Небесного, но вот что касается царства земного, то должен заявить вам, что принц Евгений и герцог Мальборо стараются лучше вас, чтобы добиться его!

Герцог Бургундский оставил высказывания, которые представляются довольно странными для человека его лет и принца его эпохи. Вот некоторые из них, написанные его собственной рукой:

«Короли сотворены для подданных, а не подданные для королей. Короли должны карать по справедливости, ибо они являются стражами законов; короли должны вознаграждать, так как это их обязанность, но не раздавать подарки, ибо, не имея ничего своего, они могут дарить лишь в ущерб народу».

Однажды он возымел желание купить какой-то предмет мебели, но, найдя его слишком дорогим, отказался от покупки. Один из придворных попытался склонить его к тому, чтобы он переступил через эту скромность.

— Сударь! — ответил ему принц. — Народы могут быть обеспечены в необходимом лишь тогда, когда государи отказывают себе в излишествах!

Со смертью герцога Бургундского титул дофина перешел к старшему из его сыновей, герцогу Бретонскому, но титул этот приносил несчастье. В воскресенье 6 марта оба правнука короля, новый дофин и его брат герцог Анжуйский, заболели. Людовик XIV, чувствуя, что карающая десница Господня тяготеет над его семьей, тотчас приказал крестить их и обоим дать имя Луи. Старшему было пять лет, а младшему не исполнилось еще и двух лет. 8 марта герцог Бретонский умер, и на одной и той же погребальной колеснице в Сен-Дени отвезли отца, мать и сына.

Маленький герцог Анжуйский, ставший впоследствии королем под именем Людовика XV, еще кормился грудью. Герцогиня де Вантадур завладела им и при помощи служанок, взяв на себя всю ответственность и пренебрегая угрозами, защитила его от врачей, не позволяла ни пускать ему кровь, ни давать ему какие-либо лекарства; более того, поскольку о смерти его родителей ходили зловещие слухи, герцогиня де Вантадур попросила у графини де Веррю противоядие, которое та получила от герцога Савойского и которое спасло ее самое в одном безнадежном случае. Именно этому противоядию, которое она давала малолетнему принцу, приписывают сохранение его жизни, воспринимавшееся как чудо.

Узнав о смерти герцога Бретонского, Людовик XIV пришел к герцогу Беррийскому и, нежно поцеловав его, промолвил:

— Увы, сын мой! У меня теперь никого нет, кроме вас!

Но и этой последней опоры, на которую рассчитывал Людовик XIV, ему предстояло вскоре лишиться.

Четвертого мая 1714 года, в четыре часа утра, после четырех дней болезни, в которой врачи находили почти те же признаки, что и в болезнях герцога и герцогини Бургундских, в свой черед, на двадцать восьмом году жизни, умер герцог Беррийский. Молодой принц был самым красивым, самым любезным и самым приветливым из трех сыновей Великого дофина, и, поскольку по натуре он был открытым, раскованным и веселым, то все только и говорили об удачных ответах, которые он давал госпоже и господину де Ларошфуко, развлекавшихся тем, что ежедневно нападали на него. Однако этот природный ум нисколько не способствовал образованию принца, поскольку за всю свою жизнь он научился лишь читать и писать. Позднее он ощутил свое невежество, и понимание этого придало ему такую невероятную робость, что в конце концов, опасаясь сказать какую-нибудь глупость, он стал бояться открыть рот в присутствии людей, не входивших в число его близких друзей. Герцог был женат на старшей из дочерей герцога Орлеанского, которая, как нам предстоит увидеть, сыграла во времена Регентства роль столь же оригинальную, сколь и важную.

За два года до кончины герцога Беррийского стране пришлось оплакать смерть, которая произвела не меньшее впечатление, чем если бы это была смерть королевского сына.

Одиннадцатого июня 1712 года, получив от испанского короля позволение носить титул его высочества, герцог Вандомский умер в небольшом каталонском городке на берегу моря, куда он приехал для того, чтобы вволю поесть рыбы. Прожив там месяц, герцог внезапно тяжело заболел; его хирург решил, что причиной болезни стали застольные излишества, и предписал ему строгую диету. Однако болезнь развивалась так быстро и сопровождалась такими странными явлениями, что ни у кого не осталось никаких сомнений в том, что герцог Вандомский отравлен, ибо яд был тогда в большой моде. Послали во все концы за помощью, но болезнь не пожелала ждать и усиливалась так стремительно, что герцог даже не сумел подписать поданное ему завещание. Все, кто окружал больного, покинули его и разбежались, так что он остался на руках трех или четырех слуг самого низкого разряда и провел последние минуты своей жизни, не имея духовной поддержки священника и не получая никакой другой помощи, кроме помощи своего хирурга. Затем эти остававшиеся подле него слуги завладели всем, что им удалось найти в его сундуках, и, когда там уже нечего было больше взять, забрали его одеяло и тюфяки, не слушая просьб герцога не оставлять его умирать нагим на соломе.

Герцог Вандомский умер в возрасте пятидесяти восьми лет.

В разгар стольких бед Господь должен был, вне всякого сомнения, утешить короля и Францию. 25 июля в Версале стало известно о победе при Денене. Эта победа повлекла за собой заключение Утрехтского мира.

Вот что каждая из сторон получила в соответствии с этим мирным договором, подписанным в 1713 году, на основании твердого обещания, что Филипп V повторит свой отказ от французской короны, а Людовик XIV, действуя от имени своего правнука герцога Анжуйского, тогдашнего дофина, откажется от испанской короны.

Герцогу Савойскому, принявшему, наконец, королевский титул, которого так долго домогалась его семья, дали: в Средиземном море — Сицилию, этот кусок, оторванный от владений Бурбонов, а на материке — Фенестрелле, Экзиль и Праджелатскую долину. Кроме того, ему возвратили графство Ниццу и все, что у него было отнято в ходе войны; вдобавок он был объявлен наследником испанской короны в случае пресечения потомства Филиппа V.

Голландии было предоставлено право барьера, которого она всегда желала, против вторжения со стороны Франции; это означало, что Австрия получила верховную власть над Испанскими Нидерландами, но голландские войска сохраняли там свои гарнизоны. Кроме того, Голландия добилась тех же торговых льгот, какие Англия имела в испанских колониях, и в ясных выражениях было определено, что Франция ни в коем случае не сможет рассматриваться во владениях Филиппа V в качестве привилегированного государства и что торговля Соединенных провинций будет поставлена в равное положение с торговлей Франции.

Императору предлагалась верховная власть над восьмью провинциями и половина Испанской Фландрии; за ним закреплялись Неаполитанское королевство и Сардиния вместе со всем, чем он владел в Ломбардии, а также четыре порта на побережье Тосканы. Однако это не соответствовало притязаниям императора, и война с Империей продолжилась.

Англия добилась, чтобы были разрушены укрепления Дюнкерка и засыпана его гавань, предмет ее давней зависти. В ее владении остались Гибралтар и Менорка, которые она захватила во время войны. Франция уступила ей в Америке Гудзонов залив, остров Ньюфаундленд и Акадию; наконец, по требованию англичан Людовик XIV согласился выпустить на свободу всех гугенотов, содержавшихся в тюрьмах.

Курфюрст Бранденбургский получил титул короля Пруссии; ему уступили Верхний Гельдерн, княжество Нёвшатель и несколько других владений.

Португалии достались лишь некоторые земли на берегах реки Амазонки.

Что же касается Франции, то она вернула себе Лилль, Орши, Эр, Сен-Венан и Бетюн; король Пруссии уступил ей княжество Оранжское и свои владения Шалон и Шатель-Белен в Бургундии.

Спустя некоторое время, желая возместить потерю укреплений и гавани Дюнкерка, король приказал расширить Мардикский канал. Граф Стэр, тогдашний посол в Париже, немедленно отправился в Версаль к Людовику XIV, чтобы высказать ему возражения.

— Сударь! — сказал ему французский король. — Я всегда был хозяином в своем доме, а иногда и в других домах! Не заставляйте меня вспоминать об этом!

Посол сам рассказывал эту историю вскоре после смерти короля, прибавляя:

— Признаться, эта старая развалина показалась мне еще весьма почтенной!

Маршалу де Виллару и принцу Евгению, этим двум противникам, было поручено согласовать в Раштатте интересы своих государей. Первыми словами принца Евгения стало приветствие маршалу де Виллару, которого он назвал своим прославленным врагом.

— Сударь! — ответил ему маршал. — Мы вовсе не враги: ваши враги — в Вене, а мои — в Версале!

Переговоры были долгими и бурными. Еще и теперь на двери кабинета, где они проходили, показывают следы чернил, вылившихся из чернильницы, которую маршал де Виллар разбил о нее, выйдя из терпения. Итогом переговоров стало то, что Людовик XIV сохранил за собой Страсбург и Ландау, которые прежде он предлагал уступить, Гюнинген, который он сам предлагал срыть, и верховную власть над Эльзасом, который уже дважды чуть было не ускользнул из его рук; кроме того, курфюрсты Баварский и Кёльнский были восстановлены на своих тронах.

Император получил Неаполитанское королевство и Сардинию, а также герцогство Миланское.

Людовик XIV бросил последний взгляд на Европу и увидел, что она успокоилась; тогда он взглянул вперед, подсчитал, что прожил уже семьдесят шесть лет, а царствует семьдесят один год, и, видя, что как король он перешел пределы всякого царствования, а как человек приближается к концу жизни, стал думать лишь о смерти.

LII. 1714 — 1715

Старость Людовика XIV. — Его печаль. — Разделение двора на две партии. — Клевета на герцога Орлеанского. — Причины и следствия этой клеветы. — Поведение короля в этих обстоятельствах. — Он оказывает предпочтение узаконенным принцам. — Возражения. — Герцог Менский осыпан милостями. — Завещание, вырванное у Людовика XIV. — Мнимый посол. — Затмение солнца. — Последний смотр военной свиты. — Болезнь Людовика XIV. — Беседа короля с герцогом Орлеанским. — Предсмертные советы Людовика XIV. — Его последние минуты. — Его кончина.

И в самом деле, Людовик XIV был уже стар, и как ни поднимал он еще иногда гордо и надменно свою голову, для которой корона была одновременно ореолом славы и тяжким бременем, чувствовалось, что годы одолевают его. Печальный и угрюмый, ставший, по словам г-жи де Ментенон, самым скучливым во всей Франции человеком, король сломал весь свой этикет и приобрел привычки ленивого старца: он поздно вставал, принимал посетителей и ел, лежа в постели, а поднявшись, целыми часами сидел, погруженный в себя, в своем большом кресле с бархатными подушками. Тщетно Марешаль твердил ему, что отсутствие движения, приводя к этому уходу в себя и этой сонливости, предвещает близость обострения какой-нибудь болезни; тщетно он показывал ему фиолетовые припухлости на его ногах: король, хотя и сознавая справедливость подобных замечаний, не имел сил сопротивляться этой слабости, подобающей какому-нибудь восьмидесятилетнему старцу, и единственным движением, на которое он соглашался, были прогулки в маленькой ручной коляске по великолепным версальским садам, ставшим такими же печальными, как их хозяин; при этом искаженные черты его лица свидетельствовали о страданиях, которые он, молчаливый и, если так можно выразиться, слишком гордый, чтобы признаться в них, испытывал в холоде и немом величии последних дней своей жизни.

Именно тогда случилась смерть герцога Беррийского, о которой мы говорили выше. Людовик XIV перенес это последнее горе с королевской твердостью: его отцовское сердце столько раз за последние три года обливалось кровью, что в конце концов очерствело. Он окропил святой водой посиневшее тело внука, но не позволил вскрывать его, опасаясь, как бы не обнаружились следы яда, погубившего его потомство. Затем, дабы зрелище траурных лент, черных одежд и черных занавесей не удручало чересчур сильно последние дни, какие ему осталось жить, он отменил траур в Версале.

Двор разделился в это время на две совершенно различные партии. Одна была партией принцев крови: ее представляли герцог Орлеанский и те, кто носил имя Конде и Конти, все эти молодые люди знатного, древнего и законного рода, гордившиеся тем, что на фронтонах их особняков и на дверцах их карет красовались гербы, не запятнанные ни одним внебрачным рождением; герцоги и пэры были заодно с ними, поскольку они имели общие с ними ненависть и интересы. Другую партию составляли узаконенные принцы: герцог Менский, граф Тулузский и другие побочные дети Людовика XIV; за них, уравновешивая влияние всего пэрства, выступала г-жа де Ментенон, которая не теряла надежды быть признанной, по их просьбе, королевой Франции и Наварры. Первая партия имела на своей стороне право, вторая — интригу.

Первым ударом, нанесенным партией незаконнорожденных принцев партии принцев крови, стали обвинения в отравлении, которыми бастарды попытались замарать имя герцога Орлеанского.

Главная цель этой клеветы состояла в том, чтобы отнять регентство у герцога Орлеанского, которому оно принадлежало по праву, и передать его герцогу Менскому. Отец Ле Телье, знавший ненависть герцога Орлеанского к иезуитам, вступил в заговор бастардов, и, в то время как все во всеуслышание обвиняли герцога на улицах, он исподтишка обвинял его в исповедальне, беспрестанно повторял Людовику XIV, что, чем больше умрет принцев, тем вероятнее герцог Орлеанский сделается законным наследником престола, без конца указывал королю на то, что его племянник занимается с химиком Юмбером, но не ради удовольствия или приобретения научных знаний, а ради преступного честолюбия, и заставлял своего августейшего духовного сына прислушиваться к воплям подкупленных людей, которые при виде герцога Орлеанского кричали: «Вот убийца! Вот отравитель!»

В конце концов герцог Орлеанский отправился прямо к королю и обратился к его величеству с просьбой или заставить клеветников замолчать, или позволить ему отправиться в Бастилию, чтобы над ним учинили суд.

Однако король встретил герцога мрачным и таинственным молчанием и, когда тот повторил свое предложение, промолвил:

— Я не хочу огласки и запрещаю вам делать это.

— Но если я отправлюсь в Бастилию, — спросил герцог, — неужели вы не окажете мне милость предать меня суду?

— Если вы отправитесь в Бастилию, — ответил король, — я вас там и оставлю.

— Но тогда, государь, — настаивал герцог Орлеанский, — велите, по крайней мере, арестовать Юмбера!

Король пожал плечами и молча вышел из кабинета.

Герцог Орлеанский возвратился в Париж и рассказал своей жене и ее сестре, герцогине Бурбонской, а также другим принцессам о приеме, который оказал ему король. Это был удар, нанесенный партии принцев крови, и потому герцогиня Бурбонская, хотя сама она принадлежала к числу внебрачных детей короля, предложила всем семьей отправиться к королю и просить у него правосудия.

Между тем химик Юмбер добровольно явился в Бастилию.

Однако в этот момент г-ну де Поншартрену стало известно об этом намерении ходатайствовать перед королем, и он, попросив герцога Орлеанского не отваживаться на подобный шаг, дал ему обещание, что сам поедет к его величеству и представит ему все те беды, какие может навлечь на государство судебное разбирательство такого рода. Герцог согласился на предложенное посредничество и вместе со всеми принцами и принцессами уехал в Сен-Клу ожидать итога переговоров между королем и канцлером.

Едва ли не королевский кортеж, сопровождавший будущего регента Франции, обвиняемого в убийствах и отравлениях, был таким многочисленным, таким внушительным и таким величественным, что взиравшая на него чернь не осмелилась на этот раз выкрикнуть в адрес герцога ни единой угрозы, ни единого обвинения.

Господин де Поншартрен сдержал слово, данное им герцогу, и после разговора с королем, в ходе которого тот признал полную невиновность своего племянника, приходившегося ему также зятем, вернулся с приказом освободить Юмбера.

Тем не менее в сердце короля укоренилось недоверие. Оно дало себя знать в милостях, посыпавшихся на узаконенных принцев. Еще в 1675 году король дал герцогу Менскому и графу де Вексену имя Бурбонов, хотя они родились, когда г-жа де Мотеспан состояла в браке, при жизни ее мужа, что делало их, поскольку они родились и при жизни королевы, вдвойне незаконнорожденными; в 1680 году жалованные грамоты позволили его внебрачным детям наследовать друг другу в установленной законом очередности наследования; в 1694 году король даровал герцогу Менскому и графу Тулузскому место по рангу непосредственно после принцев крови и выше принцев, пребывавших во Франции, но имевших суверенные владения вне Французского королевства; указом, зарегистрированным в Парламенте 2 августа 1714 года, король отдавал корону узаконенным принцам и их потомкам в случае пресечения линии принцев крови; наконец, 23 мая 1715 года Людовик XIV обнародовал еще одну декларацию, которая, подтвердив прежний указ, делала положение узаконенных принцев равным во всем положению принцев крови.

Вот почему, и сам испуганный чрезмерностью того, что было им совершено, Людовик XIV в тот же день заявил своим незаконнорожденным детям:

— Я сделал для вас не только то, что мог, но больше того, что мог; теперь от вас зависит упрочить мои установления своими заслугами!

Придворные толпились около обоих братьев и поздравляли их. Граф Тулузский, человек очень разумный и не очень честолюбивый, в ответ на поток этих поздравлений ответил лишь одно:

— Все это прекрасно, лишь бы так было и дальше и у нас стало хотя бы одним другом больше!

Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф Тулузский хотел увидеть возросшим, был единственным, кто разгадал опасения принца, и, приветствуя его, сказал:

— Монсеньор! Это венок из роз, но я боюсь, как бы он не превратился в терновый венец, когда с него опадут цветы!

Две человека возражали против указа короля: д’Агессо, объявивший во всеуслышание, что этот указ противоречит законам и обычаям Франции и что Парламент совершенно себя опозорил, зарегистрировав его; и канцлер Поншартрен, пошедший еще дальше: он заявил королю, что тот не имеет права располагать короной, которая по основополагающим законам королевства принадлежит его законным детям, и добавил, возвращая ему печать, что может пожертвовать для своего короля жизнью, но не честью.

Людовик XIV настаивал, чтобы канцлер взял печать обратно, но, поскольку тот наотрез отказался сделать это, печать была передана Вуазену, приверженцу г-жи де Ментенон, который за шесть лет до этого занял место Шамийяра, впавшего в опалу, но не у короля, а у фаворитки.

Теперь герцогу Менскому, пользовавшемуся от имени короля и благодаря влиянию г-жи де Ментенон всеми возможностями королевской власти, оставалось желать только одного, а именно, чтобы король написал завещание, которое лишило бы герцога Орлеанского прав регентства и отдало их ему. Канцлер Вуазен уже давно был осведомлен об этом желании герцога Менского, которое являлось и желанием г-жи де Ментенон, однако было весьма затруднительно произнести в присутствии короля, так долго считавшего себя богом, слово завещание. Поэтому Вуазен, которого фаворитка торопила предложить это королю и который не смел произнести жестокое слово, ограничился тем, что завел с Людовиком XIV разговор о необходимости объявить свою волю. При всей осторожности этих слов Людовик XIV вздрогнул и, обращаясь к канцлеру, промолвил:

— По праву рождения герцога Орлеанского регентом должен быть назначен он, и я не хочу, чтобы мое завещание претерпело ту же участь, что и духовная моего отца. Пока мы живы, мы можем сделать все, что пожелаем, но после смерти мы бессильнее любого частного лица.

И вот тогда начались те домогательства, что так омрачили последние годы жизни Людовика XIV. Затем, когда все увидели, что ни намеки духовника, ни советы канцлера, ни навязчивые просьбы г-жи де Ментенон пользы не приносят, было решено лишить короля всяких развлечений и оставить его одного, дабы он предавался печали о своих преклонных летах и грусти об ушедших годах молодости; его испуганному взору снова и снова рисовали мнимые преступления герцога Орлеанского; его заставили забыть об увеселениях, с ним прекратили вести разговоры; дни его сделали сумрачными, а ночи одинокими. Затем, когда старый король, угнетенный мрачными мыслями, приходил к этой женщине, которую он сделал королевой, и к этим бастардам, которых он сделал принцами, все удалялись от него; если он требовал, чтобы его не покидали, то на него сердились; если он отдавал какое-нибудь распоряжение, то исполняли его со злонамеренной нерасторопностью, всячески выказывая свое дурное настроение.

В конце концов, изнуренный этой тайной войной, Людовик XIV признал себя побежденным и, оказавшись в борьбе со своей второй семьей менее удачливым, чем в борьбе с Европой, был вынужден пройти под кавдинским игом, которое уготовили ему вдова Скаррон и побочные дети г-жи де Монтеспан. Усталость сделала свое дело, и короля заставили подписать завещание; но он предвидел его судьбу и, отдавая эту бумагу тем, кто так желал получить ее, сказал:

— Я поступаю так потому, что от меня этого требуют, но я очень боюсь, как бы с этим завещанием не случилось того же, что и с духовной моего отца.

Наконец, однажды утром первый президент и генеральный прокурор Парламента были приглашены к утреннему выходу короля. Людовик XIV привел их в свой кабинет, вынул из секретера запечатанный конверт и, вручая его им, сказал:

— Господа, вот мое завещание! Никто не знает, что в нем содержится; вверяю его вам, дабы оно хранилось в Парламенте, которому я не могу дать большего доказательства моего уважения и доверия.

Людовик XIV произнес эти слова таким печальным голосом, что оба судейских чиновника были поражены ими и с этого времени пребывали в убеждении, что завещание содержит какие-то странные, а может быть, и невыполнимые желания.

Завещание короля хранилось в углублении, вырубленном в толстой кладке стены одной из башен Дворца правосудия, за железной решеткой и за дверью, запертой тремя замками.

После того как завещание было отдано на хранение, г-жа де Ментенон и узаконенные принцы рассудили, что король, коль скоро он сделал то, чего они от него добивались, заслужил какого-нибудь развлечения, и распространился слух, что в Париж прибывает персидский посол Мехмет Риза-Бег. Все знают, какие приготовления были сделаны Людовиком XIV для того, чтобы принять этого мнимого посла; в Версале было устроено представление одной из последних сыгранных там комедий, которую, возможно, добросердечно воспринял один лишь король и которую освистала вся Франция.

С отъездом посла двор снова впал в уныние и мрак, из которых его на мгновение вывели этот шум и этот блеск.

Третьего мая 1715 года король встал рано утром, чтобы наблюдать солнечное затмение, обещавшее стать одним из самых необычайных зрелищ, какие когда-либо доводилось видеть. И в самом деле, на протяжении пятнадцати минут землю словно окутала глубочайшая тьма и температура опустилась до двух градусов ниже нуля. Кассини был приглашен в Марли со всеми своими инструментами, и король, желавший следить за затмением во всех его подробностях, ощутил себя к вечеру крайне усталым. Он ужинал у герцогини Беррийской, но, почувствовав себя там плохо и встав из-за стола, возвратился к себе около восьми часов и лег в постель. Тотчас же распространился слух, что король серьезно болен, и слух этот стал казаться настолько обоснованным, что иностранные послы отправили курьеров к своим государям. Людовику XIV это стало известно, и, как если бы предположение, что он может скоро умереть, наносило оскорбление его нерушимой королевской власти, приказал, дабы положить конец слухам о его болезни, устроить смотр своей военной свиты и объявил, что проводить его он будет лично.

Двадцатого июня этот смотр действительно состоялся. В последний раз роты тяжелой и легкой кавалерии выстроились в своих великолепных мундирах перед террасой Марли, и все увидели, как, облаченный в такое же платье, какое он носил в дни своей молодости и активной деятельности, с крыльца спускается старик, который несмотря на свой преклонный возраст и тяжесть короны, до последней минуты жизни высоко держал голову. Дойдя до последней ступени, он ловко взобрался в седло и в продолжение четырех часов сидел верхом, находясь на глазах у послов, уже известивших о его смерти своих государей.

Приближался день Святого Людовика. Король переехал из Марли в Версаль. Накануне этого торжественного дня король устроил парадный обед; но по бледности и исхудалости его лица легко было понять, что борьба, которую король выдерживал в течение трех месяцев, желая доказать, что он еще жив, подходит к концу. И потому к концу парадного обеда король почувствовал себя плохо и у него началась лихорадка. Однако наутро, в день праздника, ему стало немного лучше, и музыканты уже готовились к концерту, получив приказ короля играть приятные и веселые мелодии, как вдруг занавеси в его комнате, поднятые по его распоряжению, вновь опустились, и вместо музыкантов, которых попросили удалиться, туда позвали врачей. Они нашли его пульс настолько плохим, что не колеблясь предложили королю принять причастие.

Тотчас же послали за отцом Ле Телье и известили о случившемся кардинала де Рогана, который, ни о чем не подозревая, обедал в это время у себя дома, в широком кругу гостей, и был крайне удивлен, услышав, что за ним пришли для того, чтобы он причастил короля. Оба поспешно явились; опасность оказалась настолько серьезной, что, не теряя времени, отец Ле Телье стал исповедовать августейшего больного, а кардинал отправился в часовню за Святыми Дарами и послал за приходским священником и елеем для соборования.

Прибежали также два королевских капеллана, которых вызвал кардинал, семь или восемь дворцовых слуг с факелами в руках, два лакея Фагона и один г-жи де Ментенон. Эта маленькая процессия поднялась по внутренней лестнице в покои короля. Госпожа де Ментенон и десяток придворных окружили ложе умирающего, и кардинал де Роган сказал ему несколько слов об этом великом и последнем обряде. Король выслушал его, сохраняя полнейшую твердость, и с необычайно проникновенным видом причастился. Как только он получил гостию и был помазан елеем, все, кто присутствовал при этой церемонии, вышли, и возле короля остались только г-жа де Ментенон и канцлер.

Тотчас же к постели принесли небольшой столик и бумагу, на которой король написал несколько строк: то была приписка в пользу герцога Менского, которую король прибавил к своему завещанию.

После этого король попросил пить; затем, утолив жажду, он позвал маршала де Вильруа и сказал ему:

— Маршал! Я чувствую, что скоро умру; когда меня не станет, отвезите вашего нового государя в Венсен и прикажите исполнить мою последнюю волю.

Затем, отпустив маршала де Вильруа, король призвал к себе герцога Орлеанского.

Принц подошел к его постели; король дал всем знак отойти в сторону и стал разговаривать с герцогом так тихо, что никто не мог слышать его слов. Позднее, утверждая, что в этой беседе, которая велась вполголоса, король изъявлял ему дружбу и уважение и уверял его, что в своем завещании сохранил за ним все принадлежавшие ему по рождению права, герцог Орлеанский приводил следующие собственные слова короля:

— Если дофина не станет, вы будете государем и корона будет принадлежать вам. Я сделал распоряжения, которые счел самыми разумными, но всего предвидеть нельзя, и, если что-либо окажется не так, это можно будет изменить.

Если таковы были слова короля, то представляется странным, что, имея еще на своих губах гостию, он решился произнести подобную ложь.

После ухода герцога Орлеанского король позвал герцога Менского и разговаривал с ним около четверти часа; столько же он беседовал с графом Тулузским. Потом король подозвал принцев крови, заметив их у двери кабинета, но адресовал им лишь несколько слов, обратившись ко всем вместе и ничего не сказав каждому в отдельности, даже вполголоса.

Между тем к королю подошли врачи, чтобы перевязать ему ногу, и принцы удалились; затем, по окончании перевязки, занавески кровати задернули в надежде, что король сможет уснуть, и г-жа де Ментенон перешла в комнату за кабинетом.

Двадцать шестого августа, в понедельник, Людовик XIV обедал в постели, в присутствии всех, кто имел право входить в его покои. Когда со стола убрали, король дал знак присутствующим подойти ближе и сказал им:

— Господа! Прошу у вас прощения за дурной пример, который я вам подавал! Мне следует поблагодарить вас за то, как вы мне служили, равно как и за привязанность и верность, какие вы мне всегда выказывали. Прошу вас проявлять такое же старание и такую же верность по отношению к моему правнуку; будьте в этом примером для всех моих подданных. Прощайте, господа! Чувствую, что я сам растроган и растрогал вас; простите меня за это. Надеюсь, что вы будете иногда вспоминать обо мне.

Потом он позвал маршала де Вильруа и объявил ему, что назначает его гувернером дофина. Вслед за тем он велел г-же де Вантадур привести к нему ребенка, который должен был стать его наследником, и, когда малыша подвели к его постели, произнес следующие слова:

— Дитя мое, тебе предстоит быть великим королем! Но не подражай мне ни в пристрастии к строительству, ни в любви к войне! Старайся, напротив, жить в мире со своими соседями, воздавай должное Богу и делай все, чтобы его чтили твои подданные. Старайся облегчать тяготы своего народа, чего мне, к несчастью, не удавалось делать, и всегда сохраняй благодарность к госпоже де Вантадур.

Затем, обратившись к гувернантке, он промолвил:

— Сударыня, позвольте мне поцеловать принца.

Поцеловав его, король сказал:

— Милое дитя, благословляю тебя от всего моего сердца!

После этого дофина отвели от короля, но он вновь подозвал его, снова поцеловал и, подняв к Небесам глаза и руки, благословил во второйраз.

На другой день, 27 августа, не произошло ничего примечательного, кроме того, разве, что около двух часов дня король послал за канцлером и, оставшись лишь с ним и г-жой де Ментенон, велел принести две шкатулки и распорядился сжечь почти все находившиеся в них бумаги. Вечером он с минуту побеседовал с отцом Ле Телье, а после этой беседы послал за Поншартреном, бывшим хранителем печати, и дал ему приказ проследить за тем, чтобы его сердце, как только он умрет, было отнесено в церковь Парижской обители иезуитов, где уже хранилось сердце его отца.

Следующая ночь была крайне неспокойной. Те, кто окружал короля, видели, как он каждую минуту складывал ладони, и слышали, как он произносил обычные свои молитвы; начиная покаянную молитву, он с силой бил себя в грудь.

Двадцать восьмого августа, в среду, король, пробудившись, простился с г-жой де Ментенон, но так, что это сильно не понравилось фаворитке, которая была тремя годами старше умирающего.

— Сударыня, — сказал он, — меня утешает в смерти лишь то, что скоро мы соединимся снова.

Госпожа де Ментенон ничего не ответила, но через минуту встала и вышла из комнаты, промолвив:

— Нет, вы только посмотрите, какое свидание он мне назначает! Этот человек никогда не любил никого, кроме самого себя!

Королевский аптекарь Бульдюк, стоявший возле двери, услышал эти слова и позднее разгласил их.

Когда она вышла, король увидел в зеркале своего камина двух дворцовых лакеев, которые плакали, сидя возле его постели.

— О чем вы плачете? — спросил у них король. — Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, зная мой возраст, давно должны были приготовиться к тому, что лишитесь меня.

В это время какой-то знахарь из Прованса, по имени Лебрен, узнав на пути из Марселя в Париж о том, что король находится при последнем издыхании, явился в Версаль со снадобьем, которое, по его словам, излечивало гангрену. Король был в таком плохом состоянии, что врачи, утратив всякую надежду помочь ему, соглашались уже на все. Один лишь Фагон попытался возражать, но этот знахарь, Лебрен, так обругал его, что лейб-медик, привыкший грубо обходиться с другими, остолбенел и замолк.

Королю дали десять капель снадобья, разведенного в аликантском вине. Через несколько минут он почувствовал себя лучше, осмотрелся по сторонам и, заметив отсутствие г-жи де Ментенон, поинтересовался, где она. Никто этого не знал, кроме маршала де Вильруа, который заметил ее в тот момент, когда она села в карету, и теперь послал за ней в Сен-Сир, куда она удалилась.

В четыре часа пополудни, когда король вновь впал в состояние, из которого его на короткое время вывело снадобье, ему решили дать еще одну дозу этого лекарства, однако оно вызывало у него отвращение, и он стал отказываться.

— Государь! — сказали ему. — Ведь это для того, чтобы вернуть вас к жизни!

— К жизни или к смерти, — сказал король, беря стакан, — это уж как будет угодно Богу!

Временное улучшение короля так сильно преувеличили, что дворец герцога Орлеанского, уже заполненный придворными, на глазах у него опустел в течение часа.

Людовик XIV выказал крайнюю досаду от того, что не удалось найти г-жу де Ментенон, без которой он уже не мог ни жить, ни умереть. В конце концов она приехала и, оправдываясь в ответ на упреки короля, заявила, что уезжала для того, чтобы присоединить свои молитвы к молитвам воспитанниц Сен-Сира.

На следующий день королю стало немного лучше, и он даже съел пару сухариков, смоченных в аликантском вине. В этот день Сен-Симон нанес визит герцогу Орлеанскому и застал его покои совершенно опустевшими.

Тридцатого августа король ослаб, как никогда прежде. Видя, что король начал путаться в мыслях, г-жа де Ментенон перешла в свои покои, куда за ней, против ее воли, последовал г-н де Кавуа. Она хотела положить там в шкатулку какие-то бумаги, чтобы увезти их с собой, однако г-н де Кавуа воспротивился этому, заявив, что он получил приказ герцога Орлеанского изъять все ее бумаги. Этот приказ совершенно ошеломил г-жу де Ментенон.

— Но мне будет позволено, сударь, — спросила она после минутного молчания, — располагать хотя бы своей мебелью?

— Да, сударыня, — ответил Кавуа, — за исключением той, что принадлежит короне.

— Приказания, которые вы мне передаете, — заявила фаворитка, — крайне дерзки; король еще не умер, и если Господь возвратит его нам, то вам придется раскаяться в своих действиях!

— Если Господь возвратит нам короля, сударыня, — возразил капитан гвардейцев, — то, надо надеяться, его величество распознает своих истинных друзей и одобрит их поступки.

Затем он прибавил:

— Если вы желаете вернуться к королю, это в вашей власти, если же вы этого не желаете, то мне приказано сопроводить вас в Сен-Сир.

Ничего не ответив ему, г-жа де Ментенон тотчас раздала принадлежавшую ей мебель своим слугам и в сопровождении Кавуа уехала в Сен-Сир.

Но по приезде туда она сразу же почувствовала, что, хотя король еще не умер, царствование его уже закончилось. Директриса приняла г-жу де Ментенон довольно холодно, без особой почтительности, и, подойдя к Кавуа, поинтересовалась у него:

— Сударь, не брошу ли я на себя тень, принимая здесь госпожу де Ментенон без позволения герцога Орлеанского?

— Сударыня, — спросил Кавуа, придя в негодование от такой неблагодарности, — а вы не забыли, что именно госпожа де Ментенон является основательницей этого заведения?

Следующий день, 31 августа, был ужасным. Король приходил в сознание лишь изредка и на очень короткое время. Гангрена поднималась вверх прямо на глазах и, дойдя до колена, распространилась на бедро. Около одиннадцати часов Людовику XIV стало так плохо, что над ним начали читать отходные молитвы. Эта траурная церемония привела короля в чувство, и он присоединил к голосам священников и всех присутствующих свой голос, настолько сильный, что его звучание перекрывало все остальные голоса. По окончании молитв Людовик XIV узнал кардинала де Рогана и сказал ему:

— Это последние милости Церкви!

Потом он несколько раз повторил:

— Nunc et in hora mortis.^[73]

Затем, собрав последние силы, он воскликнул:

— Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне!

Это были его последние слова; произнеся их, король смолк и лишился сознания. Всю ночь он провел в долгой агонии, закончившейся в воскресенье 1 сентября 1715 года, в четверть девятого утра, за четыре дня до полных семидесяти семи лет жизни короля и на семьдесят втором году его царствования.

Никогда еще Европа не видела ни столь продолжительного царствования, ни столь престарелого короля.

Вскрытие тела Людовика XIV было проделано Марешалем, его лейб-хирургом, который нашел все его части совершенно целыми и здоровыми и заявил, что не будь гангрены, погубившей короля как бы вследствие несчастного случая, еще неизвестно, от какого недуга он мог бы умереть, так как ни один его орган нельзя было счесть больным. Примечательно, что вместимость желудка и кишок была у Людовика XIV вдвое больше, чем у всех прочих людей; этим объясняется его хороший аппетит и то, что после самого обильного обеда король никогда не испытывал недомогания.

Внутренности Людовика XIV отнесли в собор Парижской Богоматери, сердце отдали в Парижскую обитель иезуитов, а тело отвезли в Сен-Дени.

Так умер не то чтоб один из самых великих людей, но, безусловно, один из самых великих королей, когда-либо существовавших.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы проследили за Людовиком XIV от его рождения и вплоть до его смерти, мы показали все этапы его жизненного пути, с их взлетами и падениями, мы постарались вглядеться в него со всех сторон и позволить сделать это другим; нам остается лишь бросить последний взгляд на эту долгую жизнь и сказать в нескольких словах о том, что мы думаем о нем как о человеке и как о короле.

В юности, как видел читатель, царственный ребенок был полностью заброшен: Мазарини удерживал его в невежестве, чтобы самому оставаться необходимым. Поэтому в действительности царствование Людовика XIV началось лишь со смерти министра; не желая этой смерти открыто, Людовик XIV, тем не менее, ожидал ее с нетерпением, и потому, когда он увидел себя избавившимся от своего министра, у него вырвались слова:

— По правде сказать, не знаю, что бы я делал, если бы он жил долее!

Отсутствие образования, повредившее его знаниям, не смогло повредить его уму. Стоя во главе самого утонченного и самого остроумного королевского двора на свете, Людовик XIV был так же утончен, как Лозен, и так же остроумен, как любой другой. В доказательство приведем несколько его острот.

В ходе какой-то пирушки музыкант по имени Ге весьма дурно отозвался об архиепископе Реймском. Известие об этом, причем из двух разных источников, дошло до короля и архиепископа. Несколько дней спустя Ге пел во время мессы, исполнявшейся в присутствии его преосвященства и его величества.

— Как жаль, — сказал архиепископ, — бедняга Ге теряет голос!

— Вы ошибаетесь, — ответил король, — поет он хорошо, но вот говорит дурно!

Однажды Людовик XIV увидел, как Кавуа и Расин прогуливаются под его окнами.

— Посмотрите, — обратился он к придворным, — вон там Кавуа и Расин беседуют между собой! Как только они расстанутся, Кавуа будет считать себя остроумным человеком, а Расин себя — тонким придворным.

Герцог д'Юзес только что женился; он был молод и хорошо сложен, а герцогиня прелестна, однако поговаривали, что и спустя неделю после женитьбы герцог еще не стал мужем своей жены. Этот странный слух стали повторять с такой настойчивостью, что однажды вечером за карточной игрой у короля какой-то придворный, более дерзкий, чем все остальные, заговорил об этом с герцогом. Герцог д'Юзес во всем признался, обвинив жену в наличии у нее редкого и прелестного недостатка, уничтожить который способен был лишь бистурей хирурга. Людовик XIV увидел составившийся кружок, подошел к нему и по привычке пожелал узнать, о чем идет речь; так что герцогу д’Юзесу пришлось объяснять королю природу помехи, ставшей препятствием к его семейному счастью, и то, как он предполагает ее устранить.

— Прекрасно, герцог, я все понял, — заметил Людовик XIV, — но поверьте мне, выбирайте хирурга, который имеет легкую руку.

Мы говорили, насколько Людовик XIV был эгоистичен: вспомним, как он распевал оперную арию в похвалу себе в тот самый день, когда умер его брат, или как он поздравлял себя с тем, что герцогиня Бургундская ушиблась и ничто не будет больше мешать ему ездить в Марли в установленные заранее дни; тем не менее Людовик XIV не был лишен определенной доброты, а лучше сказать, определенной справедливости. Вот несколько доказательств сказанному.

Маркиз д’Юксель не решался явиться к королю, исполненный стыда за то, что, хотя и добившись превосходных условий капитуляции, он сдал Майнц через пятьдесят дней после того, как к крепости была проложена траншея.

— Маркиз, — сказал король, увидя его, — вы защищали крепость, как приличествует человеку храброму, а капитулировали, как приличествует человеку умному!

Мы уже приводили слова, сказанные им маршалу де Вильруа после битвы при Рамильи:

— Господин маршал, в нашем возрасте счастливы не бывают!

Правда, привязанность Людовика XIV к маршалу де Вильруа была слабостью с его стороны, а не проявлением его справедливости.

Как-то раз герцог де Ларошфуко пожаловался в присутствии короля на хлопоты, которые доставляло ему полное расстройство дел.

— Ах, герцог, — промолвил король, — вините в этих затруднениях лишь себя самого!

— Отчего же, государь? — спросил герцог.

— Ну конечно, — пояснил король, — почему бы вам не обратиться к вашим друзьям?

И в тот же вечер он послал ему пятьдесят тысяч экю.

Бонтан, камердинер Людовика XIV, был человеком весьма услужливым и всегда ходатайствовал за других. Однажды, когда он по своему обыкновению просил для какого-то постороннего человека должность ординарного дворянина королевских покоев, освободившуюся незадолго до этого, король заметил ему:

— Эх, Бонтан, неужто вы вечно будете просить только для ближнего своего и никогда для самого себя? Я даю эту должность вашему сыну!

Какой-то из младших слуг короля, менее скромный, чем добряк Бонтан, попросил однажды короля поговорить с первым президентом насчет судебной тяжбы, которую он вел со своим тестем, и, поскольку король остался глух к его просьбе, посетовал:

— Эх, государь, стоит вам только сказать слово, и дело будет сделано!

— Черт побери, я это прекрасно знаю! — ответил Людовик XIV. — Но трудность для меня в ином. Вот скажи, будь ты на месте своего тестя, был бы ты доволен, если бы я замолвил за тебя слово?

Хотя Людовик XIV был от природы вспыльчив, он в конце концов научился обуздывать себя и очень редко впадал в гнев. Мы видели, как король сломал трость, которой он замахнулся на Лозена.

Но вот слуга, на глазах у короля положивший себе в карман печенье, был не так счастлив, как дворянин: король бросился на него и сломал о его спину легкую бамбуковую трость, которая была у него в руках. Правда, за этой явной и ничтожной причиной гнева стояла другая, серьезная и тайная: король узнал от Ла Вьена, своего банщика, то, что все очень старательно скрывали от него, а именно, что трусость герцога Менского помешала герцогу де Вильруа разгромить г-на де Водемона. Печенье было лишь предлогом, и причиной королевского гнева стал отцовский стыд.

Этот удар был для Людовика XIV тем страшнее, что его самого считали чрезмерно осторожным. Стихотворение Буало, явившееся образцом лести, не заставило потомство простить Людовику XIV то, что он остался по эту сторону Рейна. Граф де Гиш также не прощал ему этого и однажды в присутствии короля сказал достаточно громко, чтобы тот услышал его:

— Этот мнимый храбрец заставляет нас каждый день ломать себе руки и ноги, а сам еще ни разу не подставлял себя под мушкетную пулю!

Людовик XIV сделал вид, что не слышал его слов.

Главным пороком Людовика XIV была гордыня; следует сказать, однако, что этот порок, который был присущ ему от природы, развился в нем не столько благодаря предрасположенности к этому его характера, сколько под воздействием лести придворных. Как только Мазарини умер, Людовик XIV перешел в состояние полубога, а затем и бога. Его эмблемой было солнце, а девизом — слова «Nec pluribus impar» и «Vires acquirit eundo».^[74] Но он не удовольствовался этой эмблемой и пожелал сам изображать солнце. Бенсераду был заказан балет, в котором королю говорили:

Очень скоро, по словам Сен-Симона, все при дворе увидели не столько склонность, сколько охоту короля к славе. Министры, генералы, любовницы и царедворцы наперебой начали его расхваливать и этим портили его. Вскоре от восхвалений они перешли к лести, и лесть сделалась необходимой составной частью жизни великого короля. Лишь благодаря лести можно было наверняка приблизиться к королю, и не стоило бояться перейти в ней меру: самая низкая, равно как и самая преувеличенная лесть встречала превосходный прием. Сам он, не имея никакого голоса и не зная музыки, без конца напевал восхвалявшие его прологи к операм. В итоге все вокруг него обратилось в ничтожество, и его фраза «Мне чуть было не пришлось ждать» исходит скорее от бога, чем от человека.

Именно эта гордыня, а скорее эта лесть побудила Людовика XIV сокрушить Фуке, ненавидеть Кольбера и радоваться смерти Лувуа. Ему нужны были лишь такие министры, как Шамийяр, Помпонн, Вуазен, то есть простые канцелярские служащие, и такие генералы, как Вильруа, Таллар или Марсен, которым он посылал из Версаля готовые планы сражений, имея возможность оспаривать у них славу в случае победы и оставляя их под тяжким бременем позора в случае поражения. Конде и Тюренн были не теми людьми, в каких нуждался Людовик XIV, и потому первый умер едва ли не в опале, а второй никогда не был в фаворе. В глазах брата герцог Орлеанский совершил страшную ошибку, разгромив принца Оранского и захватив Кассель; поэтому он не командовал армией с того дня, когда доказал, что достоин командовать ею.

Ум Людовика XIV по природе своей был нацелен на мелкие подробности; он мнил себя великим управителем, поскольку лично занимался вооружением, обмундированием и обучением своих солдат. Его величайшее счастье в этом отношении состояло в том, чтобы поучать самых опытных генералов, и те из них, кто со смирением сознавался, что он учит их тому, чего они не знают, могли быть уверены, что угодят его величеству.

Так же обстояло и с поэзией; Людовик XIV хвастался тем, что подсказал Мольеру главные сцены «Тартюфа», забывая, вне всякого сомнения, что в течение пяти лет не позволял эту пьесу ставить. Он полагал, что во многом содействовал Расину в его пьесах, давая ему советы, и никогда не любил Корнеля, в котором всегда жил старый фрондерский дух.

То же самое было с другими видами искусства: Людовик XIV давал сюжеты Лебрену, чертил планы Мансару и Ленотру, и часто можно было увидеть, как он с туазом в руках отдавал приказания каменщикам и землекопам, между тем как архитектор и садовник стояли, скрестив руки на груди.

Точно так же, как Людовик XIV поступал с людьми, унижая великих и возвышая ничтожных, он поступал и со своими замками и резиденциями. Лувр, эта горделивая колыбель королей Франции, был оставлен им; Сен-Жермен, где он родился и где умер его отец, должен был уступить свое место Версалю: дело в том, что Версаль, как о нем говорили, был фаворитом без всяких заслуг; дело в том, что король возвысил Версаль так, как он возвысил Шамийяра и Вильруа, по чистой случайности сделав одного министром, а другого генералом; дело в том, что он был некоторым образом признателен этой безводной, бесплодной и неблагодарной природной местности за то, что она позволила покорить себя посредством воли и денег. Сен-Жермен с его Старым замком, построенным Карлом V, и с его Новым замком, построенным Генрихом IV, Сен-Жермен с его преданиями двенадцати царствований не способен был вместить блеск царствования Людовика XIV: королю требовался построенный лично им дворец, который был бы пуст без него, дворец, где все воспоминания начались бы с него и закончились бы вместе с ним.

И все же эта смесь пороков и добродетелей, величия и низости составила век, который встал в ряд великих эпох, заняв место после века Перикла, века Августа и века Льва X; дело в том, что Людовик XIV обладал удивительной врожденной способностью присваивать себе достоинства других, притягивать к себе расходящиеся около него лучи; дело в том, что, в отличие от солнца, взятого им в качестве эмблемы, освещал не он, освещали его. Люди со слабым зрением обманывались и опускали глаза перед этим отраженным светом, как они опускали бы их перед светом подлинным.

Людовик XIV был малого роста, но, придумав высокие каблуки и введя в моду высокие парики, стал казаться выше других; то же произошло с ним и в нравственном отношении: Тюренн, Конде, Люксембург, Кольбер, Ле Телье, Лувуа, Корнель, Мольер, Расин, Лебрен, Перро и Пюже возвысили его до высоты своего гения, и Людовика XIV стали называть великим королем.

Но примечательнее всего в этом долгом царствовании была господствовавшая в нем единая мысль; следствием гения короля она стала или же причиной ее был характер человека? Будучи всемогущим властелином, стремился ли он к этому по расчету или подчинялся инстинкту? Не знал этого, несомненно, и сам Людовик XIV.

Эта единственная мысль заключалась в единстве правления.

Мы видели, каков был Париж, когда Людовик XIV его принял: без полиции, без ночной стражи, без уличных фонарей, без карет, но с ворами на улицах, с убийствами на перекрестках и с дуэлями на городских площадях; все знают, каким он его оставил. Париж начала царствования Людовика XIV — это еще средневековый город, Париж конца царствования Людовика XIV — это уже город нового времени.

То, что этот воспитанник Мазарини, а скорее, этот воспитанник Фронды, сделал для Парижа, он сделал и для всей Франции и замыслил сделать для всей Европы. Гражданская война, шум которой столько раз будил его в колыбели, Парламент, издававший указы, аристократия, устраивавшая мятежи, горожане, строившие из себя знатных вельмож, знатные вельможи, строившие из себя царьков, все эти Моле, Бланменили и Бруссели, которые вели себя на равных с королевской властью, все эти Конде, Тюренны, Конти, д’Эльбёфы, Буйоны и Лонгвили, которые воевали с ней, — все это возбуждало в сердце ребенка ненависть ко всякому сопротивлению, и всякое сопротивление будет уничтожено, когда этот ребенок станет королем.

Однако прежде всего ему нужно лишить будущих Ришелье и Мазарини не только всякой возможности успеха, но и всякой надежды на него. Под рукой у Людовика XIV оказывается Фуке, и это большая удача. Он силен, богат, честолюбив, известен, могуществен: тем лучше! Чем с большей высоты он упадет, тем больше при этом наделает шума и тем дольше будет звучать эхо его падения.

Мы уже говорили, что это падение было более, чем падение министра, это было падение министерской системы управления. С этого времени Людовик XIV старается достичь цели, которую он перед собой поставил: монархического единства, верховенства королевской власти.

Власть прежних королей Франции была областной, власть Людовика XIV будет административной. Прежде власть шла из областей и сосредоточивалась в центре, получавшего от нее свою силу; впредь власть должна была, напротив, исходить из центра и, вместо того чтобы получать силу, наделять ею; Версаль станет храмом, Людовик XIV сделается богом; Людовик XIV отдает приказы, и из Версаля исходит удивительная система покровительства искусству, поощрения торговли, развития промышленности, распространяющаяся подобно кругам на воде, которые образуются при падении камня, брошенного в середину пруда, и становятся все шире, удаляясь от центра.

Добившись политического единства, Людовик XIV осознал, что ему недостает единства религиозного. Вне католической церкви существовало два верования, которые сделались партиями, два воззрения, которые при каждом переломе в обществе становились действующей силой: то были кальвинизм и янсенизм. С севеннцами и отшельниками Пор-Рояля обходились одинаково сурово; всякому, кто получил верховенство над телом, свойственно добиваться и верховенства над мыслью.

И тогда его влияние распространяется от Франции на Европу. Подобно Карлу Великому, подобно Карлу V, Людовик XIV грезит о всемирной монархии, о которой сто лет спустя будет, в свой черед, грезить Наполеон; однако Европа вздрогнет, придет в движение, поднимется и, словно морской прилив, обрушится на границы Франции и вторгнется в нее. Скорее случайность, чем победа останавливает Европу у Денена, и Утрехтский мир оставляет за Францией Лотарингию, Эльзас и Франш-Конте, которые она завоевывала тридцать лет и которые едва не потеряла от одного росчерка пера.

Таким образом, в царствование Людовика XIV были достигнуты и остались в силе три великих результата: монархическое единство, административная централизация и территориальное расширение.

Наполеон был менее удачлив: он не сумел вернуть монархии те границы, какие получил от Республики.

И потому Наполеон говорил о Людовике XIV, что это был государь, который лучше всех знал ремесло короля.

Как человек Наполеон был выше Людовика XIV, но как король Людовик XIV был выше Наполеона.

И в самом деле, на протяжении тех семидесяти двух лет, что Людовик XIV носил корону, он действительно царствовал.

На протяжении тех десяти лет, что Наполеон держал в руках скипетр, он занимался лишь утверждением деспотизма.

КОММЕНТАРИИ

При отсылке к комментариям из первой части книги номера страниц выделены курсивом.

XXV

5… тогда существовало только два театра: Бургундский отель и театр Маре. — Бургундский отель — см. примеч. к с. 222.

Театр Маре — парижский театр, труппа которого в 1634 г. обосновалась в квартале Маре, на Старой улице Тампля, в зале для игры в мяч; первым директором этого театра, пользовавшегося покровительством Ришелье и ставшего цитаделью нарождающегося классицизма, был Мондори (см. примеч. к с. 163).

… Аньян был первым актером, имевшим определенную известность в Париже. — Аньян Сара (?—1613) — французский актер, руководитель труппы, на протяжении нескольких лет, начиная с 1578 г., выступавшей на сцене Бургундского отеля; с 1600 г. входил в труппу Валерана Ле Конта.

… затем появился Валеран… который был одновременно актером и руководителем труппы. — Валеран Ле Конт (? — до 1634) — французский актер и театральный предприниматель, руководитель труппы, созданной им в 1599 г. под названием Королевские комедианты и выступавшей в Париже, в Бургундском отеле, в 1598–1600, 1606–1608 и 1609–1612 гг.

… Юг Герю, носивший прозвище Готье-Гаргиль и дебютировавший в труппе театра Маре в 1598 году. — Готье-Гаргиль (Юг Герю; ок. 1582–1633) — французский комический актер, поэт и шансонье; в 1607–1610 гг. входил в труппу Валерана Ле Конта, а начиная с 1615 г. выступал вместе с Гро-Гийомом и Тюрлюпеном.

… Итальянский актер Скапен, знаменитый в те времена, когда итальянцы были нашими учителями в области драматического искусства… — Скапен (ит. Скаппино) — персонаж итальянской комедии дель арте, перешедший затем во французскую комедию; тип ловкого слуги, прообраз Фигаро; впервые появился в пьесе «Недогадливый, или Раздосадованный Скаппино и измученный Медзетино» («L’Inavertito, overo Scappino disturbato e Mezzetino travagliato»; опубликована в 1629 г.), поставленной актерами труппы Николо Барбьери (1586–1641), по прозвищу Бельтраме, итальянского актера и драматурга, который был исполнителем этой роли, гастролировал во Франции и был благосклонно принят при дворе Людовика XIII; возможно, этот актер и имеется здесь в виду.

… Анри Легран появился несколько позднее Готье-Гаргиля… — Анри Легран, по прозищу Тюрлюпен (1587–1637) — французский комический актер, партнер Готье-Гаргиля и Гро-Гийома.

… его труппа пополнилась также Робером Гереном, который имел прозвище Гро-Гийом… — Гро-Гийом — см. примеч. к с. 31.

… он заметил Пьера Ле Мессье, имевшего прозвище Бельроз… — Пьер Ле Мессье, по прозвищу Бельроз (1592–1670) — французский драматический актер и театральный предприниматель; в 1622 г. вошел в труппы Бургундского отеля и возглавил ее в 1637 г.; в 1647 г. продал должность руководителя труппы Флоридору.

… именно этот актер исполнил в 1639 году роль Цинны. — Цинна — заглавный герой трагедии Корнеля «Цинна, или Милосердие Августа» (см. примеч. к с. 123).

… Вместе с Бельрозом в том же театре выступали Ла Бопре и Ла Вальот. — Ла Бопре (? — после 1634) и Ла Вальот (Ла Вальо;?–1672) — французские актрисы; точных биографических сведений о них не существует.

Заметим, однако, что вовсе не эта Ла Бопре, а ее племянница Маротта Бопре, актриса театра Маре, а затем театра Пале-Рояля, стала участницей дуэли, о которой Дюма, полагаясь на Таллемана де Рео, рассказывает ниже; второй участницей этой дуэли была актриса Катрин дез Юрли (1627–1679).

… это была необычайно красивая и прекрасно сложенная особа, внушившая страстную любовь многим, в том числе и аббату д'Армантьеру… — Аббат д'Армантьер — Эсташ де Конфлан III (ок. 1620–1690), сеньор д’Армантьер, до смерти своего старшего брата (1639) занимавший должность настоятеля монастыря Сен-Кретьен в Пикардии и звавшийся аббатом д’Армантьером.

… он был сын судьи из городка Тьер в Оверни. — Тьер — городок в Оверни, в 37 км к востоку от Клермон-Феррана.

… сделался руководителем труппы, в которой состояли Лену ар и его жена, находившиеся прежде на службе у принца Оранского… — Ленуар, Шарль (?–1637) — французский актер, состоявший вначале в бродячей труппе, которую в 1618 г. взял под свое покровительство принц Мориц Оранский (1567–1625) и которая после этого стала называться Комедианты принца Оранского; один из создателей театра Маре; в 1634 г. по приказу короля вместе с женой перешел в Бургундский отель.

… Вилье, посредственный драматург, но хороший актер, и его жена, о которой у нас уже шла речь в связи с г-ном де Гизом… — Вилье — Клод Дешан де Вилье (ок. 1601— ок. 1681), французский драматург и актер, муж Маргариты Беген (см. примеч. к с. 222).

… Граф де Белен, влюбившийся в малышку Ленуар, давал Мере заказы на сочинение пьес… — Граф де Белен — Франсуа де Фодоа, граф де Белен (?–1642), театральный меценат, покровитель театра Маре.

… он попросил г-жу де Рамбуйе позволить Мондори и его актерам сыграть в ее дворце пьесу Мере «Виргиния»… — Трагикомедия Мере «Виргиния» («La Virginie) впервые была поставлена в 1632 г.

… Вот тогда Мондори и принял в свою труппу актера по имени Барон… — Имеется в виду Мишель Барон-отец (?—1655) — французский актер, выступавший вначале в театре Маре, а затем перешедший в Бургундский отель.

… продолжал поддерживать славу театра Маре, которой вскоре весьма поспособствовала трагедия Тристана Л'Эрмита «Мариамна»… — Тристан Л'Эрмит — Франсуа Л’Эрмит (1601–1655), по прозвищу Тристан Л’Эрмит («Тристан Отшельник»), французский поэт и драматург, член Французской академии (1649).

«Мариамна» («La Mariane») — первая и самая известная трагедия Тристана Л’Эрмита, поставленная впервые в театре Маре в 1636 г. Заглавная героиня — целомудренная красавица, в которую влюблен иудейский царь Ирод, жестокий тиран.

… Мондори оказал театру Маре еще одну услугу, пригласив в его труппу Бельмора, носившего прозвище Капитан Бахвал, прекрасного актера, который, правда, играл в театре недолго, ибо затеял ссору с Демаре… — Бельмор (Bellemore; у Дюма здесь ошибочно Bellerose) — точных сведений об этом актере, упоминаемом Таллеманом де Рео, не существует.

Демаре — см. примеч. к с. 126.

8… Барон, Ла Вилье, ее муж и Жодле отстаивали несть труппы Бургундского отеля, а д'Юржемон, Флоридор и Ла Бопре — честь труппы театра Маре… — Жодле — Жюльен Бедо, по прозвищу Жодле (1591–1660), французский комический актер, дебютировавший в 1620 г. в театре Маре, в 1634 г. перешедший в Бургундский отель и завершивший свою карьеру в труппе Мольера.

Д'Оржемон (? — ок. 1662) — актер театра Маре, друг Мондори. Флоридор — Жозиа де Суда (ок. 1608–1671), французский актер и театральный предприниматель; дворянин, ставший актером и в 1638 г. дебютировавший в театре Маре, труппу которого он возглавил после ухода Мондори; в 1647 г. перешел в Бургундский отель, заняв положение руководителя труппы, и отошел от дел лишь в 1671 г., за несколько месяцев до смерти.

… Играя роль дона Дьего, он уколол себе шпагой ногу… — Дон Дьего — персонаж трагедии «Сид», отец заглавного героя.

… Он имел от своей жены шестнадцать детей, в числе которых был и знаменитый Барон-сын, с удивительным успехом игравший позднее главные роли как в трагедиях, так и в комедиях. — Мишель Барон-сын (1653–1729) — выдающийся французский актер, друг Мольера, в труппу которого он вступил в 1670 г.

… «Историческая муза» Лоре опубликовала посвященное ей хвалебное стихотворение… — «Историческая муза» («La Muze historique») — сборник выпусков рифмованной еженедельной газеты, которую в 1650–1665 гг. издавал в Париже французский поэт Жан Лоре (1595–1665) и которая сообщала читателю светские, литературные и городские новости.

9… Примерно тогда же Мадлен Бежар и Жан Бежар объединились с Мольером, чтобы создать новую бродячую труппу под названием Блистательный театр. — Мадлен Бежар (1618–1672) — французская актриса, дебютировавшая в театре Маре; любовница молодого Мольера, вошедшая в 1643 г. в число десяти сосьетариев Блистательного театра.

Жан Бежар (ок. 1616–1658) — старший брат Мадлен Бежар, актер и знаток геральдики.

Блистательный театр — театральная труппа, созданная 30 июня 1643 г. десятью актерами, в число которых входил и молодой Мольер; выступала в провинциальных городах и в Париже; в 1645 г. потерпела финансовый крах.

… Что же касается Мольера, то он, желая последовать за ней, незадолго до этого оставил Сорбонну… — Дюма повторяет здесь фразу Таллемана де Рео, но никаких свидетельств того, что Мольер, закончивший престижный Клермонский коллеж, обучался в Сорбонне, то есть изучал богословие, не существует.

… Лишь в 1653 году он поставил «Шалого» в Лионе и в 1654-м — «Любовную досаду» в Безье. — «Шалый, или Все невпопад» («L’fetourdi ou les Contretemps») — стихотворная пьеса Мольера, впервые поставленная в кон. 1654 г. в Лионе.

«Любовная досада» («Le Dépit amoureux») — стихотворная пьеса Мольера, поставленная впервые 16 декабря 1656 г. в Безье.

Безье — город на юге Франции, в Лангедоке, в соврем, департаменте Эро, в 12 км от побережья Средиземного моря.

… 20 февраля 1662 года Мольер женился на Арманде Грезинде Элизабет Бежар, сестре Мадлен Бежар… — Арманда Грезинда Клер Элизабет Бежар (ок. 1642–1700) — французская актриса, представительница театральной семьи Бежаров, официально считавшаяся дочерью родителей Мадлен Бежар, но, вполне возможно, являвшаяся дочерью самой Мадлен; с 1662 г. жена Мольера, исполнявшая многие роли в его пьесах и родившая в браке с ним трех детей.

10… Отметим здесь два факта, которые мы вычитали в сочинениях писателей того времени… — Далее Дюма приводит цитату из сочинения Таллемана де Рео, сильно переделывая ее на свой лад. Источник второй цитаты обнаружить не удалось.

… шевалье де Рьё, младший сын маркиза де Сурдеака… сказал мне… — Возможно, имеется в виду Александр де Рьё (?–1695), сын Ги III де Рьё (?–1640), маркиза де Сурдеака, первого шталмейстера Марии Медичи, и его жены с 1617 г. Луизы де Вьёпон.

11… первый — от Этьенна Жоделя до Робера Гарнье, то есть с 1521 по 1573 год… — Этьенн Жодель (1532–1573) — французский поэт и драматург, член Плеяды; автор трагедий.

Робер Гарнье (1534–1590) — французский поэт и драматург, генеральный прокурор Парижского парламента; автор трагедий.

… второй — от Робера Гарнье до Александра Арди, то есть с 1573 по 1630 год… — Александр Арди (ок. 1570–1632) — французский драматург, автор более шестисот пьес, значительная часть которых была написана для труппы Валерана Ле Конта.

… Писателями, которые пришлись на этот период, были Жорж Скюдери, Буаробер, Демаре, Ла Кальпренед, Мере, Тристан Л'Эрмит, Дюрье, Пюже де Ла Серр, Кольте, Бойе, Скаррон, Сирано де Бержерак, Ротру и, наконец, Корнель. — Жорж Скюдери — см. примеч. к с. 425.

Буаробер — см. примеч. к с. 52.

Ла Кальпренед — см. примеч. к с. 428.

Мере — см. примеч. к с. 442.

Дюрье, Пьер (1605–1658) — французский писатель, драматург, историограф и переводчик; автор двух десятков посредственных пьес; член Французской академии (1646).

Жан Пюже де Ла Серр (1594–1665) — французский писатель и драматург.

Кольте, Гийом (1598–1659) — французский поэт и переводчик; адвокат Парижского парламента; один из первых членов Французской академии (1634).

Бойе, Клод (1618–1698) — французский поэт и драматург, автор более двух десятков трагедий.

Скаррон — см. примеч. к с. 391.

Сирано де Бержерак, Эркюль Савиньен (1619–1655) — французский драматург, философ, поэт и писатель; автор трагедий.

Ротру — см. примеч. к с. 123.

12… Жорж де Скюдери… притязал на то, что он владеет шпагой так же хорошо, как и пером, если, конечно, верить последним строчкам предисловия, написанного им для «Сочинений Теофиля»… — Теофиль де Вьо (1590–1626) — французский поэт и драматург, автор трагедии «Пирам и Фисба» (1617), «Трактата о бессмертии души» и многих других произведений, которого за его непристойные сочинения современники обвиняли в гомосексуализме и вольнодумстве; в 1623 г. был приговорен к публичному покаянию и сожжению на костре, но после двух лет, проведенных им в Консьержери в ожидании окончательного решения своей участи, смертный приговор ему заменили вечной ссылкой.

В 1632 г. по просьбе руанского книгоиздателя Жана де Ла Мара (?—1646) Жорж де Скюдери подготовил к изданию том «Сочинения Теофиля», снабдив его собственным предисловием и включив в него свое стихотворение «Могила Теофиля».

13… на которой, если верить Шапелю и Башомону, его никто не сменил, на что указывает следующее четверостишие из их «Путешествия»… — Шапель, Клод Эмманюэль (1626–1686) — французский поэт-вольнодумец, близкий друг Буало, Расина, Мольера и Лафонтена; узаконенный внебрачный сын парламентского чиновника Франсуа Люийе, носивший имя по названию места своего рождения — деревни Ла-Шапель-Сен-Дени под Парижем.

Башомон — см. примеч. к с. 416.

В 1656 г. Шапель и Башомон вместе написали изящную юмористическую поэму в стихах и прозе «Путешествие в Прованс и Лангедок», которая первый раз была издана в 1663 г. и под названием «Путешествие Шапеля и Башомона» («Voyage de Chapelle et Bachaumont») многократно переиздавалась в XVII и XVIII вв.

… Он написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия комедиантов», «Орант», «Мнимый сын», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Тираническая любовь», «Евдокс», «Андромира», «Ибрагим» и «Арминий». — Все эти театральные пьесы были созданы Жоржем де Скюдери в 1634–1643 гг., то есть до его вступления в должность коменданта крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард (1644).

… Скюдери намеревался посвятить своего «Алариха» королеве Кристине… — «Аларих, или побежденный Рим» («Alaric ou Rome vaincue»; 1654) — эпическая поэма Жоржа де Скюдери.

… граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость… — Делагарди, Магнус Габриель, граф (1622–1686) — шведский государственный деятель, фаворит королевы Кристины (впавший в немилость к ней в 1653 г.); генерал-губернатор Ливонии в 1649–1651 гг., риксканцлер в 1660–1680 гг.; один из богатейших людей Швеции, славившийся своей ученостью и состоявший в переписке со многими европейскими знаменитостями.

… даже если бы… она пообещала мне цепь такую же толстую и такую же тяжелую, как та, о какой говорится в «Истории инков»… — Имеется в виду сочинение «История государства Инков» («Los Comentarios Reales de los Incas»; 1609), автором которого был перуанский историк Инка Гарсиласо де Ла Вега (Гомес Суарес де Фигероа; 1539–1616) и которое во французском переводе впервые вышло в 1633 г. в Париже; этот перевод выполнил Жан Бодуэн (1590–1650), французский писатель и переводчик, член Французский академии (1634).

В первой главе девятой книги этого сочинения рассказывается об огромной золотой цепи, которую приказал изготовить Инка Вайна Капак, чтобы отметить рождение Васкара, своего сына и наследника престола: длина этой цепи, использовавшейся во время ритуальных плясок, равнялась, по оценке автора, семистам футам, а толщиной она, по его свидетельству, была в запястье человека.

15… ее звали Мари Прюнель, и она жила в Рюнжи, небольшой деревне в трех льё от Парижа. — Мари Прюнель, первая жена Кольте, умерла в 1641 г.

Рюнжи — селение (ныне город) в 10 км к югу от Парижа.

… подобно тому как Бартоло переделал Фаншонетту в Розинетту… — Здесь имеется в виду сцена из комедии «Севильский цирюльник» Бомарше: старик Бартоло, влюбленный в Розину, свою воспитанницу, напевает в присутствии Розины и графа Алмавивы, который под видом ученика дона Базиля, монастырского органиста, проник к нему в дом, песенку: «Розинетта, мой дружок, купишь муженька на славу? Правда, я не пастушок…» и поясняет графу: «В песне — Фаншонетта, ну а я вставил туда Розинетту, чтобы сделать ее приятней на слух и чтобы больше подходило к случаю» (III, 4). Заметим, что в тексте Дюма ошибочно Suzonnette вместо Fanchonnette.

… поэт имел сына, Франсуа Кольте, о котором Буало говорит в своей первой сатире… — Франсуа Кольте (1628-ок. 1680) — французский поэт, сын Гийома Кольте, автор бурлескной поэмы «Суета Парижа» (1665); высмеивается в первой из двенадцати стихотворных сатир Буало (см. примеч. к с. 5), опубликованной в 1660 г.

… он проходил по улице Бурдонне, называвшейся тогда улицей Карно… — Здесь имеется в виду часть нынешней улицы Бурдонне в правобережной части Парижа, образованной в 1852 г. слиянием нескольких улиц; на одной из них, улице Тибодоте, продолжавшей тогдашнюю улицу Бурдонне, которая была заключена между улицами Сент-Оноре и Бетизи, жил Гийом Кольте.

16… звали ее Клодина Ле Эн. — Клодина Ле Эн (?—?) — с 1652 г. вторая законная жена Гийома Кольте, племянница Мишель Суайе (?—1651), его сожительницы после смерти Мари Прюнель.

… Лафонтен… раскрыл подлог любящего супруга… — Лафонтен — см. примеч. к с. 6.

17… ей приходилось просить милостыню в отдаленных аллеях Люксембургского сада. — Имеется в виду обширный парк в левобережной части Парижа, окружающий Люксембургский дворец; был разбит в 1611–1612 гг., одновременно со строительством дворца.

… отправилась просить у Фюретьера, одного из друзей своего покойного мужа, шесть экю… — Фюретьер, Антуан (1619–1688) — французский писатель, поэт и лексикограф, член Французской академии (1662–1685), аббат; автор знаменитого «Всеобщего словаря, содержащего все слова французского языка, как старинные, так и современные», изданного посмертно, в 1690 г.

… Кольте был одним из пяти авторов, которых кардинал Ришелье заставлял работать над своими трагедиями. — В это содружество пяти авторов, которых Ришелье привлек для совместной с ним работы над драматическими сочинениями, входили Ротру, Демаре, Кольте, Л’Этуаль и Буаробер; первоначально в него входил также Корнель.

… он написал несколько театральных пьес самостоятельно, в том числе «Симинду, или Две жертвы». — «Симинда, или Две жертвы» («Cyminde ou les Deux Victimes»; 1642) — трагикомедия Кольте.

… Однажды Кольте явился к Ришелье, чтобы прочесть ему монолог из «Комедии Тюильри». — «Комедия Тюильри» («La Comédie des Tuileries») — пьеса, написанная содружеством авторов, в которое входил тогда и Корнель (его перу принадлежит третий акт пьесы), и поставленная впервые в 1635 г. в замке Рюэль. Упомянутый монолог, где описывается сад Тюильри, был написан лично Кольте.

… Тристан Л'Эрмит, называвший себя потомком прославленного Петра Пустынника, который проповедовал крестовые походы… — Петр Пустынник (лат. Petrus Eremita; ок. 1053–1115) — французский проповедник, один из вдохновителей и вождей первого крестового похода (1096–1099).

18… он написал также пьесы «Пантея», «Падение Фаэтона», «Безумие мудреца»,«Смерть Сенеки», «Семейные беды Константина Великого», «Нахлебник» и, наконец, трагедию «Осман»… — «Осман», последняя из трагедий Тристана Л'Эрмита, была издана посмертно, в 1656 г., его молодым учеником Филиппом Кино (см. примеч. к с. 5).

… он нашумел со своей трагедией в прозе «Томас Мор». — «Томас Мор, или Триумф веры и стойкости» («Thomas Morus ou Le Triomphe de la foi et de la Constance»; 1640) — пьеса Пюже де Ла Серра, посвященная трагическому концу английского лорд-канцлера Томаса Мора (1478–1535) и ставшая первой прозаической трагедией на французской сцене.

… Он сочинил эпитафию на смерть короля Густава Адольфа. — Густав Адольф — см. примеч. к с. 120.

19… Ла Кальпренед… родился в замке Тульгу возле Сарла. — Тульгу — небольшой замок в Салиньяке, городке в юго-западной части Франции, кантональном центре, расположенном в соврем, департаменте Дордонь, в 12 км к северо-востоку от города Сарла́-Ла-Канеда, окружного центра того же департамента; ныне от этого замка остались лишь развалины.

… Его дебютом стала «Смерть Митридата», поставленная в 1635 году… — «Смерть Митридата» («La Mort de Mithridate»; 1637) — стихотворная трагедия Ла Кальпренеда.

20… Деверь его жены по ее предыдущему браку, г-н де Брак, затеявший с ним процесс по поводу ее вдовьей доли, послал ему вызов. — Женой Ла Кальпренеда была Мадлен де Лие (ок. 1620–1668) — дочь Франсуа де Лие и Мадлен де Майок, владетельница имения Сен-Жан-де-Ливе в Нижней Нормандии; в первом браке жена Жана де Вьё-Пона, сеньора де Компана, во втором (с 4 августа 1642 г.) — Арну де Брака (1617–1642), капитана кавалерии, злодейски убитого после пяти месяцев своего брака, в конце декабря 1642 г.; овдовев во второй раз, в 1648 г. вышла замуж за Ла Кальпренеда и родила от него дочь; в 1661 г. под ее новым именем (Мадлен де Ла Кальпренед) вышел в свет роман «Увеселения принцессы Аль-сидианы» («Les divertissemens de la princesse Alcidiane»), написанный, вероятно, самим Ла Кальпренедом.

У Арну де Брака было четыре брата: Никола (1618–1662), Гишар (1621–1652), Жак (1624—?) и Франсуа (1627–1657). Неясно, кто из них имеется здесь в виду.

… у монастыря Малых Капуцинов в Маре, который относится теперь к приходу святого Франциска… — Монастырь капуцинов в Маре, один из трех парижских монастырей этого ордена, был основан в 1622 г. капуцином Атанасом Моле (1586–1631), братом президента Матьё Моле, и просуществовал вплоть до Великой Французской революции; ныне от него сохранилась лишь церковь, находящаяся на улице Перш, № 13; вначале она служила приходской церковью и была посвящена святому Франциску, а с 1970 г. является собором Армянской католической церкви.

… Оказавшиеся рядом Савиньяк, дворянин из Лимузена, и отставной гвардейский капитан Вилье-Куртен вначале наблюдали за тем, как он выкручивается из этого положения… — Все подробности, связанные с попыткой убийства Ла Кальпренеда, Дюма почерпнул у Таллемана де Рео.

… она готова выйти за него замуж, но с условием, что он согласится закончить свой роман «Клеопатра»… — «Клеопатра» («Cléopatre»; 1647–1658) — тринадцатитомный роман Ла Кальпренеда.

21… Поль Скаррон, известный куда больше удивительной судьбой своей вдовы, чем собственным талантом, был сын советника Большой палаты, прозванного Скарроном-апостолом… — Напомним, что вдова Поля Скаррона, урожденная Франсуаза д'Обинье, в 1684 г. стала тайной женой короля Людовика XIV, давшего ей титул маркизы де Ментенон.

Писатель Поль Скаррон был седьмым ребенком в семье Поля Скаррона (?—1643), советника Парижского парламента, и Габриель Гоге (?–1613).

… он бросился в Сарту… — Сарта — река длиной 313 км на северо-западе Франции, на которой стоит город Ле-Ман; сливаясь у города Анже с Майеном, образует короткую реку Мен, которая через 12 км впадает в Луару.

… он сам в стихотворном послании к г-же де Отфор объясняет свою болезнь иной причиной… — Имеется в виду Мари де Отфор (см. примеч. к с. 10), ставшая покровительницей Скаррона.

22… в разговорах с аббатом Жиро, который был правой рукой Менажа, вечно просил найти ему невесту… — Менаж, Жиль (1613–1692) — французский поэт, ученый-эрудит и лексикограф, литературный критик, знаток древних языков и блестящий остроумец. В 1693 г., уже после его смерти, был издан сборник его острот и литературных заметок, составленный его друзьями и названный «Менажиана» («Menagiana»).

Жиро, Жан (?–1683) — секретарь Менажа, аббат, в пользу которого Скаррон отказался в 1652 г. от своей должности каноника кафедрального собора в Ле-Мане.

… пока Скаррон рифмовал свои «Выдумки капитана Бахвала»… — «Выдумки капитана Бахвала» («Les Boutades de capitaine Matamore») — буффонная двухактная комедия Скаррона, впервые поставленная в 1646 г.

… Скаррон был не только добрым гением театра, для которого он написал «Жодле» и «Смешного наследника», не только любимцем коадъютора, которому он посвятил свой «Комический роман», но еще и другом г-на де Вилл ара, отца маршала; г-на де Бёврона, отца герцога д'Аркура; трех Вилларсо и, наконец, всех утонченных умов Парижа. — «Жодле, или Слуга-господин» («Jodelet ou le Maltre valet»; 1645 г.) — пятиактная комедия Скаррона.

«Смешной наследник, или Корыстолюбивая дама» («L'Héritier ridicule ou la Dame intéressée») — пятиактная комедия Скаррона, поставленная впервые в 1649 г., во время Фронды.

«Комический роман» («Le Roman comique») — сатирический роман Скаррона, оставшийся неоконченным; его первая часть была опубликована в 1651 г., а вторая — в 1657 г.

Господин де Виллар — Пьер де Виллар (1623–1698), французский дипломат и военачальник, посол в Испании (1688, 1672 и 1679), Савойе (1676) и Дании (1683); отец маршала де Виллара (см. примеч. к с. 5).

Господин де Бёврон — Франсуа д’Аркур (1627–1705), маркиз де Бёврон, главный наместник Верхней Нормандии, отец Анри д’Аркура (1654–1718), французского военачальника и дипломата, маршала Франции (1703), первого герцога д'Аркура (1700).

О трех Вилларсо, поддерживавших Франсуазу д’Обинье после смерти Скаррона, говорит в своих «Мемуарах» Сен-Симон. Эти тремя Вилларсо были Луи де Морне, маркиз де Вилларсо (1619–1691), являвшийся в течение трех лет любовником вдовы Скаррон, его родной брат Рене де Морне (?–1691), живший вместе с ним, аббат монастыря Сен-Кентен-ле-Бове, и, возможно, Шарль де Морне (ок. 1644–1690), единственный сын Луи де Морне.

… Скаррон сочинил для театра пьесы «Дон Яфет Армянский» и «Сторож самому себе». — «Дон Яфет Армянский» («Don Japhet d’Arménie») — стихотворная комедия в пяти актах, впервые поставленная в 1653 г.; ее заглавный герой — шут императора Карла V. «Сторож самому себе» («Le Gardien de soi-méme») — пятиактная стихотворная комедия, впервые поставленная в Бургундском отеле в 1654 г.

… Ротру, хотя он был моложе Корнеля на несколько лет, выступил раньше его и в комедии, и в трагедии; в комедии — «Кольцом забвения», в трагикомедии — «Каеаженором и Дористеей», в трагедии — «Умирающим Геркулесом». — Комедия «Кольцо забвения» («Le Bague de l’oubli»; 1628), трагикомедия «Клеаженор и Дористея» («Cléagenor et Doristée»; 1630) и трагедия «Умирающий Геркулес» («Hercule mourant»; 1632) впервые были поставлены на сцене театра Бургундского отеля, драматургом которого Ротру стал в 1628 г.

… Ротру после представления корнелевской «Вдовы» поспешил… уступить этот трон своему сопернику… — «Вдова, или Преданный предатель» («La Veuve ou le Traitre trahi») — стихотворная комедия Корнеля, сыгранная впервые в 1632 г. труппой Мондори.

… И подобное доказательство своего смирения дал автор «Венце-слава»! — «Венцеслав» («Venceslas»; 1647) — трагедия Ротру, считающаяся вершиной его творчества.

… То была новая битва между языками «ойль» и «ок», в которой языку «ок» предстояло во второй раз потерпеть поражение. — Язык «ойль» (фр. langue d’oil) и язык «ок» (фр. langue d’oc») — названия северо и южнофранцузского языков («ойль» и «ок» — так звучит слово «да» на этих языках соответственно) в средневековой Франции; области их распространения, граница между которыми проходила примерно по Луаре, различались не только лингвистически, но и исторически и культурно: Южная Франция была более романизирована и менее затронута варварскими завоеваниями, чем Северная.

24… В нем было больше от Лукана, чем от Вергилия. — Марк Анней Лукан (39–65) — древнеримский поэт, автор эпической поэмы «Фарсалия»; принужденный к самоубийству за участие в заговоре против императора Нерона, вскрыл себе вены.

… Он смог бы, если бы захотел, сочинить «Фарсалию», но никогда не написал бы «Энеиду». — «Фарсалия, или О гражданской войне («Bellum civile sive Pharsalia»)» — неоконченная поэма Лукана, посвященная борьбе между Гаем Юлием Цезарем и Гнеем Помпеем в 49–47 гг. до н. э., кульминационным событием которой стала битва при Фарсале (город в Центральной Греции, в Фессалии) 9 августа 48 г. до н. э.

… Лукан, напомним, был родом из Кордовы. — Кордова — древний город на юге Испании, в Андалусии, на реке Гвадалквивир, административный центр одноименной провинции; основанный финикийцами, в римскую эпоху был одним из главных городов римской провинции Бетика; с VIII в. стал центром арабского господства в Испании; в 1236 г. был отвоеван христианами.

XXVI

25 … г-н де Ла Вьёвиль… был назначен главноуправляющим финансами благодаря влиянию своего сына, любовника принцессы Пфальцской. — Любовником принцессы Пфальцской (см. примеч. к с. 223) был третий сын Шарля I де Ла Вьёвиля (см. примеч. к с. 411) — Анри де Ла Вьёвиль (ок. 1619–1652), мальтийский рыцарь, государственный советник, генерал-майор королевской армии, погибший 12 июня 1652 г. во время осады Этампа.

26… одна, под командованием маршала д'Омона, была на стороне короля, другая, под командованием Со-Таванна, — на стороне принца де Конде… — Маршал д'Омон — см. примеч. к с. 139.

Со-Тованн — имеется в виду Жак де Со, граф де Таванн (см. примеч. к с. 381).

… Маршал де Ла Ферте-Сенектер находился в Лотарингии с другой армией и… захватил Миркур, Водреванж и Шатте. — Миркур — городок на северо-востоке Франции, в Лотарингии, в соврем, департементе Вогезы, в 30 км к северо-западу от Эпиналя; аннексирован Францией в 1776 г.

Водреванж (фр. Vaudrevange; у Дюма ошибочно Vaudevrauge) — имеется в виду Валлерфанген (нем. Wallerfangen), город на западе Германии, в земле Саар, в 115 км к северо-востоку от Миркура, входивший некогда в состав герцогства Лотарингского.

Шатте (соврем. Шатель-сюр-Мозель) — небольшой городок в Лотарингии, на правом берегу Мозеля, в 20 км к востоку от Миркура; в прошлом — сильная крепость.

… маркиз де Карасена, губернатор Милана, ограничивался лишь угрозами Пьемонту… — Маркиз де Карасена — Луис де Бенавидес Карильо де Толедо (1608–1668), маркиз де Фромиста и де Карасена, граф де Пинто, испанский военачальник и политик, губернатор Милана (1648–1656), Нидерландов (1659–1664), командующий испанскими войсками в Португалии (1665).

… Армия в Испании была доверена сьеру Маршену, которого выпустили из тюрьмы одновременно с принцами… — Маршен — Жан Гаспар Фердинан де Маршен, граф де Гранвиль (1601–1673), валлонский дворянин, французский военачальник, с 1647 г. командовавший армией в Каталонии; во время Фронды встал на сторону принца де Конде, после чего подвергся длительному тюремному заключению в Перпиньяне; в 1653 г. перешел на сторону Испании и в 1667 г. сражался против французов на севере Франции.

… заперся в Барселоне, которую с суши осаждал маркиз де Мортара, тогда как с моря ее блокировал дон Хуан Австрийский. — 10 октября 1652 г., после четырнадцатимесячной осады, Барселона, которую оборонял французский гарнизон, была захвачен испанскими войсками, что положило конец французскому господству в Каталонии, начавшемуся в 1640 г.

Маркиз де Мортара — Франсиско Мария де Ороско Рибера Перейра (ок. 1605–1669), маркиз де Мортара, испанский военачальник, вице-король Каталонии в 1650–1653 гг. и 1656–1663 гг.

Дон Хуан Австрийский (1629–1679) — испанский полководец и государственный деятель, внебрачный сын Филиппа IV и актрисы Марии Кальдерон (1611–1646), вице-король Сицилии (1648–1650), вице-король Каталонии (1653–1656), губернатор Испанских Нидерландов (1656–1659), первый министр (1677–1679).

… он сразу же отправился в Три, где находился герцог де Лонгвиль… — Три — см. примеч. к с. 363.

… поехал в Эсон, чтобы взять с собой герцога де Ларошфуко и герцога Немурского… — Эсон — город в 28 км к юго-востоку от Парижа, в соврем, департаменте Эсон; в 1951 г. объединился с соседним Корбеем в один город Корбей-Эсон.

… на день остановился в Ожервиль-ла-Ривьере, чтобы дождаться письма от герцога Орлеанского… — Ожервиль-ла-Ривьер (Auger-ville-la-Rivtere; у Дюма ошибочно Angerville-la-Rivtere) — упоминавшееся выше селение в 70 км к югу от Парижа, известное своим старинным замком, который принадлежал в описываемое время Жану Перро (1603–1681), секретарю принца де Конде.

… добрался до Монрона… — Монрон — см. примеч. к с. 380.

… вместе с Лене, своим советником, продолжил путь в Бордо. — Лене — см. примеч. к с. 29.

… Граф Фуко дю Доньон, комендант Бруажа, державший в своих руках весь берег от Ла-Рошели до Руайяна, объявил себя сторонником принца. — Граф Фуко дю Доньон — Луи Фуко де Сен-Жермен Бопре (ок. 1616–1659), граф дю Доньон (Daugnon, или Doignon, т. е. Дуаньон, как у Дюма вслед за Рецем), комендант Ла-Рошели, Бруажа и Ониса; маршал Франции (1653).

Бруаж — французская морская крепость на берегу Бискайского залива Атлантического океана, на территории нынешнего селения Йер-Бруаж, созданная кардиналом Ришелье в 1630–1640 гг. на месте прежнего торгового порта в противовес гугенотской Ла-Рошели, которая находится в 35 км к северу; в XVIII в., в связи с возвышением соседнего Рошфора, пришла в полный упадок. Руайян — город на юго-западе Франции, у входа в эстуарий Жиронды; ныне относится к департаменту Приморская Шаранта.

… герцог де Ришелье привел с собой новобранцев, набранных в Сентонже и Онисе… — Герцог де Ришелье — имеется в виду Арман Жан де Виньеро дю Плесси (см. примеч. к с. 362), второй герцог де Ришелье; заметим, однако, что этот титул он начал носить лишь в 1657 г., то есть шесть лет спустя.

Сентонж — см. примеч. к с. 438.

Онис — историческая область на западе Франции, на берегу Атлантического океана, столицей которой является Ла-Рошель; ее территория входит ныне в департамент Приморская Шаранта.

… принц Тарантский, державший в своих руках Тайбур на Шаранте, прислал сказать, что он покорный слуга принца де Конде… — Принц Тарантский — Анри Шарль де Ла Тремуй (1620–1672), герцог де Туар, принц Тальмонский и Тарантский, граф де Тайбур, маркиз де Нуармутье; сын Анри де Ла Тремуя (1598–1674), третьего герцога де Туара, и его жены с 1619 г. Марии де Ла Тур д’Овернь (1601–1665), племянник маршала де Тюренна; в октябре 1651 г. открыто встал на сторону принца де Конде; автор мемуаров, изданных впервые в Льеже в 1767 г.

Тайбур — селение на юго-западе Франции, в Сентонже, в соврем, департаменте Приморская Шаранта, расположенное возле стратегически важного в то время моста через реку Шаранта, который связывал юг и север Франции.

Шаранта — река на юго-западе Франции, длиной 381 км; берет начало возле селения Шероннак в Верхней Вьенне, протекает затем через департаменты Вьенна, Шаранта и Приморская Шаранта и возле Рошфора впадает в Атлантический океан.

28… Это войско было сформировано в Льежском епископстве и на берегах Рейна… — Льеж — город на востоке Бельгии, центр одноименной провинции; в 972 — 1795 гг. столица церковного княжества.

… коадъютор сам послал внеочередного нарочного в Рим, к аббату Шарье, которому было поручено добиваться для него кардинальской шапки. — Шарье, Гийом (1605–1667) — аббат, агент Реца, представлявший его интересы в Риме.

29… король… двинулся по дороге в Берри. — Берри — историческая область в центральной части Франции, с главным городом Бурж; ее земли входят в соврем, департаменты Шер и Эндр.

… Двор провел в Бурже семнадцать дней, а затем продолжил путь, двигаясь в сторону Пуатье. — Пуатье находится в 170 км к юго-западу от Буржа.

… вблизи Коньяка начались первые вооруженные столкновения… — Коньяк — город на юго-западе Франции, на берегах Шаранты, в соврем, департаменте Шаранта, в 110 км к юго-западу от Пуатье.

… Мазарини мало-помалу приближался к Франции, прибыв вначале в Юи, затем в Динан, затем в Буйон, а потом в Седан, где его великолепно принял г-н де Фабер… — Юи — город в Бельгии, в провинции Льеж, на берегу Мааса, в 25 км к югу от Льежа.

Динан — город на юге Бельгии, на правом берегу Мааса, вблизи французской границы, в 60 км к юго-западу от Льежа; административный центр провинции Намюр.

Буйон — город на юге Бельгии, в провинции Люксембург, в 96 км к юго-западу от Льежа.

Абраам Фабер (см. примеч. к с. 131) с 1642 г. был комендантом Седана.

… кардинал переправился через Маас… — Маас (фр. Мёза) — река во Франции, Бельгии и Нидерландах, длиной 950 км; берет начало на плато Лангр на востоке Франции, впадает в Северное море, образуя общую дельту с одним из рукавов Рейна.

30… его великолепная библиотека была выставлена на торги, продана и распылена, хотя известный в то время библиофил по имени Виолетт предложил купить ее целиком за сорок пять тысяч ливров. — Библиофилом, пожелавшим приобрести библиотеку Мазарини, был Жильбер Виолетт (?—?), государственный казначей в Мулене. Однако за его спиной стоял при этом парламентский советник Менардо, друг кардинала Мазарини.

… Одно за другим поступали известия, что он проехал через Эперне, Арси-сюр-Об и Пон-сюр-Йон. — Эперне — город на северо-востоке Франции, в Шампани, в соврем, департаменте Марна, в 120 км к востоку от Парижа.

Арси-сюр-Об — городок в Шампани, в соврем, департаменте Об, на реке Об, правом притоке Сены, в 60 км к югу от Эперне. Пон-сюр-Йон — городок в Бургундии, в соврем, департаменте Йонна; стоит у моста через Йонну, левом притоке Сены, в 75 км к юго-западу от города Арси-сюр-Об.

32… Король лично начал осаду Пуатье, который оборонял г-н де Роган… — Имеется в виду Анри де Шабо Сент-Оле, герцог де Роган-Шабо (см. примеч. к с. 341).

… король достиг Блуа и после двухдневной остановки в этом городе сосредоточил свои войска в Божанси… — Божанси — город в центральной части Франции, в соврем, департаменте Луаре, в 30 км к северо-востоку от Блуа, на берегу Луары.

33… Он решился на это… в Вербное воскресенье… — Вербное воскресенье выпало в 1652 г. на 17 марта.

… эскорт, который должен был встретить его на выезде из Этампа и сопроводить до Орлеана… — Этамп — см. примеч. к с. 346.

… Мадемуазель де Монпансье намеревалась отправиться в тот день ночевать в кармелитский монастырь Сен-Дени… — Имеется в виду женский кармелитский монастырь, основанный в Сен-Дени в 1625 г. и просуществовавший до 1792 г.; ныне в его зданиях размещается городской музей Искусства и истории Сен-Дени.

34… мадемуазель де Монпансье пригласила графа и графиню де Фиески, а также г-жу де Фронтенак сопровождать ее… — Графиня де Фиески — Жил он на Мари Жюли д'Аркур (1619–1699), дочь Жака д’Аркура (1585–1622), маркиза де Бёврона, и его супруги Элеоноры Шабо де Жарнак; в первом браке (1632) жена Луи де Бруйи (?–1640), маркиза де Пьенна; с 1643 г. жена Шарля Леона, графа де Фиески; любовница шевалье де Грамона.

Госпожа де Фронтенак — Анна де Ла Гранж-Трианон (1632–1707), с 1648 г. супруга Луи де Бюада (1622–1698), графа де Фронтенака и де Паллюо, губернатора Новой Франции в 1672–1682 и 1689–1698 гг.; подруга мадемуазель де Монпансье.

… он уже послал в Орлеан маркиза де Фламарена… — Маркиз де Фламарен — см. примеч. к с. 347.

35… Увидьтесь там с епископом, господином д'Эльбеном… — Имеется в виду Альфонс д'Эльбен (ок. 1600–1665) — французский прелат, епископ Орлеанский с 1647 г.

… главное… помешайте королевской армии перейти через Луару… — Луара — одна из самых больших рек Франции (длина 1 012 км); берет начало в Севеннских горах на юге Франции, течет на север до Орлеана, затем поворачивает на запад и возле Нанта впадает в Атлантический океан, как бы разделяя страну на две части.

… На выезде из Шартра мадемуазель де Монпансье увидела г-на де Бофора… — Шартр — город в центральной части Франции, в 90 км к западу от Парижа; ныне административный центр департамента Эр-и-Луар.

… она столкнулась с эскортом из пятисот конников под командой г-на де Валона, генерал-майора армии его высочества. — Вал он, Франсуа де Ла Бом, граф де (?—?) — французский военачальник, генерал-лейтенант (1652), командир Лангедокского полка, с 1648 г. находившегося в подчинении у герцога Орлеанского.

… карета выехала на равнины Боса… — Бос — природная область в центральной части Франции, плодородная равнина, охватывающая значительную часть департаментов Эр-и-Луар, Луаре и Луар-и-Шер; житница страны.

… король уведомил их о том, что этой ночью он ночует в Клери… — Клери — имеется в виду городок Клери-Сент-Андре в долине Луары, в 15 км к юго-западу от Орлеана.

… мадемуазель де Монпансье… прибыла в Тури… — Тури — селение в 36 км к северу от Орлеана, относящееся ныне к департаменту Эр-и-Луар.

36… в Артене столкнулись с маркизом де Фламареном… — Артене — селение в 20 км к северу от Орлеана, в соврем, департаменте Луаре.

… послала в Орлеан лейтенанта гвардейцев Прадина, командира эскорта, предоставленного ей герцогом Орлеанским. — Прадин — Шарль Леон де Форнье де Карл (?—?), сеньор де Прадин, лейтенант гвардии Гастона Орлеанского, его преданный слуга.

37… в одиннадцать часов утра была у Баньерских ворот… — Так назывались северные ворота в крепостной стене Орлеана, от которых начиналась дорога на Париж; всего в этой стене было шесть главных ворот.

… губернатор города, г-н де Сурди, не имевший никакой власти, послал ей засахаренные фрукты… — Господин де Сурди — Шарль д'Эскубло (1588–1666), маркиз д'Алюи и де Сурди, генерал-майор (1632), губернатор Орлеана и провинции Орлеане, двоюродный брат Габриель д’Эстре.

38… пригласила в свой кабинет маркиза де Вилена, который… слывет одним из лучших нынешних астрологов… — Маркиз де Вилен — Шарль Никола Бурден (1583–1676), маркиз де Вилен, комендант Витри-ле-Франсуа, автор астрологических сочинений.

… поинтересовалась у них, могут ли они перевезти ее к воротам Фо, выходившим прямо к воде. — Ворота Фо, располагавшиеся в южной части крепостной стены Орлеана, выходили на берег Луары.

39… мадемуазель де Монпансье не хотела посылать в помощь лодочникам, выламывавшим ворота Брюле, никого из своих людей… — Ворота Брюле в крепостной стене Орлеана также были обращены в сторону Луары, но находились к западу от ворот Фо.

41… попытался перейти Луару у моста Жаржо. — Жаржо (Jargeau, или Geargeau, как в «Мемуарах» мадемуазель де Монпансье; у Дюма ошибочно Gergau) — городок на левом берегу Луары, в 25 км к юго-востоку от Орлеана, в соврем, департаменте Луаре.

… герцог потерял без всякой пользы множество храбрецов, в том числе Сиро, барона де Вито, о котором мы уже говорили в связи с битвой при Рокруа… — По приказу мадемуазель де Монпансье барон де Сиро (см. примеч. к с. 193) был погребен в старинной церкви святого Петра на площади Мартруа в Орлеане.

42… во время сражений он стрелял из пистолета в трех королей — короля Богемии, короля Польши и короля Швеции… — Этими тремя королями были Фридрих I (1596–1632), король Богемии в 1619–1620 гг.; Владислав IV (1595–1648), король Польши с 1633 г.; Густав Адольф (1594–1632), король Швеции с 1611 г.

… назначила местом этой встречи постоялый двор в предместье Сен-Венсан… — Сен-Венсан — северо-восточное предместье старого Орлеана.

… г-н де Бофор полагал, что ей следует идти на Монтаржи. — Монтаржи (см. примеч. к с. 295) находится в 65 км к востоку от Орлеана, на северной стороне долины Луары.

… отправив оттуда отряд в Монтро, фрондеры завладели бы реками Луара и Йонна и перерезали дорогу на Фонтенбло… — Монтро-фот-Йон — город в соврем, департаменте Сена-и-Марна, у места слияния Сены и Йонны, в 46 км к северо-востоку от Монтаржи и в 20 км к востоку от Фонтенбло.

Йонна — река во Франции, в Бургундии, длиной 292 км, главный левый приток Сены.

XXVII

45… она получила через посредство г-на Гийома Гито, столь же преданного принцу де Конде, как его дядя Франсуа Гито был предан королеве… — Гийом де Пешпейру-Комменж, граф де Гито (см. примеч. к с. 381), приходился внучатым племянником графу Франсуа Гито (см. примеч. к с. 112).

46… оставив у себя за спиной почти взбунтовавшийся против него Ажен… — Ажен — древний город на юго-западе Франции, на берегу Гаронны; в средние века столица графства Аженуа, ныне административный центр департамента Ло-и-Гаронна; расположен в 135 км к юго-востоку от Бордо.

С января 1652 г. в Ажене находилась ставка принца де Конде, но через два месяца, 24 марта, он покинул этот город и направился на север, чтобы присоединиться к армии герцога де Бофора и герцога Немурского.

… едва не был захвачен в Коне каким-то капитаном на королевской службе… — Кон (Кон-на-Луаре; с 1973 г., после слияния с соседним городом, Кон-Кур-на-Луаре) — город в Бургундии, в соврем, департаменте Ньевр, в 80 км к юго-востоку от Монтаржи.

… принц де Конде был похож на Цезаря: куда бы он ни шел, он вел с собой свою удачу. — Это намек на историческую фразу, которую приводит в своих «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарх: находясь в Аполлонии, городе на восточном берегу Адриатического моря, и готовясь к решительному сражению с Помпеем, Юлий Цезарь решил переправиться в Брундизий (соврем. Бриндизи в Италии), чтобы ускорить прибытие подкреплений из оставшейся в Италии части его войска; ему предстояло пересечь море, где курсировало множество неприятельских кораблей, и он тайно, под покровом ночи, в одежде раба, отплыл на двенадцати весельной лодке; но поднялась страшная буря, и, когда кормчий, бессильный совладать со стихией, приказал матросам повернуть назад, Цезарь ободрил его словами: «Вперед, любезный, смелей, не бойся ничего: ты везешь Цезаря и его удачу» («Цезарь», 38).

… отличился также г-н де Ларошфуко, равно как и Кленшан, Гавани, Валон и все другие генералы… — Кленшан, Шарль, барон (?–1652) — лотарингский офицер, командовавший в армии Конде иностранными полками.

… Маре ранен пушенным ядром. — Маре, Гийом Руксель де Медави, граф де (?—1652) — французский военачальник, генерал-майор, смертельно раненный 7 апреля 1652 г. в битве при Блено, о которой здесь идет речь.

47… Двор находился в Жьене… — Жьен — город на берегу Луары, в 60 км к юго-востоку от Орлеана, в соврем, департаменте Луаре; известен своим старинным замком, в котором в 1652 г., во время Фронды, нашли приют Анна Австрийская и юный Людовик XIV.

… королева тотчас же отдала приказ… направиться в Сен-Фаржо. — Сен-Фаржо (см. примеч. к с. 247) находится в 32 км к востоку от Жьена.

… Покинув Сен-Фаржо, двор проследовал через Осер, Жуаньи, Санс и Монтро. — Осер — город в Бургундии, на реке Йонна, административный центр департамента Йонна; находится в 40 км к северо-востоку от Сен-Фаржо.

Жуаньи — город в Бургундии, на берегу Йонны, в 25 км к северо-западу от Осера; ныне относится к департаменту Йонна.

Санс — город в Бургундии, на берегу Йонны, в 30 км к северу от Жуаньи, в соврем, департаменте Йонна.

Монтро (см. примеч. к с. 42) расположен в 40 км к северо-западу от Санса.

… брат графа де Брольи похитил лошадей из Малой королевской конюшни… — Граф де Брольи — Франсуа Мари де Брольи (Франческо Мария ди Бролья; 1611–1656), граф ди Ревелло, пьемонтский дворянин, с 1643 г. состоявший на французской службе, знаменитый военачальник, участник сражений Тридцатилетней войны, генерал-майор (1646), командующий французской армией в Ломбардии; погиб при осаде крепости Валенца в Пьемонте.

Его родным братом был Шарль де Брольи (1617–1702), граф ди Сантена, французский военачальник, генерал-лейтенант, и, вероятно, это он имеется здесь в виду.

… Из Монтро двор переехал в Корбей. — Корбей — см. примеч. к с. 343.

48… Той же ночью стало известно о новом сражении, которое произошло близ Этампа и в котором армия принцев была отброшена назад. — Сражение при Этампе, в ходе которого королевская армия под командованием маршала де Тюренна нанесла поражение армии мятежников, состоялось 4 мая 1652 г.

… Бираг, первый лакей королевского гардероба, попросил однажды г-на де Креки, занимавшего тогда должность первого дворянина королевских покоев, поговорить с королем о своем родственнике… — Бираг (Birague) — сведений об этом персонаже найти не удалось. Креки, Шарль III, маркиз де (1623–1687) — французский военачальник и дипломат, генерал-лейтенант (1646), посол в Риме (1662), первый дворянин королевских покоев в 1643–1673 гг.

50… первый гардероб-лакей Моро потратил на покупку перчаток для короля одиннадцать пистолей из собственных средств. — Моро, Дени (1630–1707) — первый гардероб-лакей Людовика XIV, а с 1689 г. камердинер герцога Бургундского; любитель живописи и фарфора. О нем очень лестно отзывается в своих «Мемуарах» Сен-Симон, сообщая о его смерти.

… Из Корбея двор отправился на ночлег в Мениль-Корнюэль… — Мениль-Корнюэль — ренессансный замок в селении Буре-сюр-Жюин в 12 км к северо-востоку от Этампа, который построил в 1620–1640 гг. Клод Корнюэль (?—1640), президент Счетной палаты Парижа, управляющий финансами в 1634–1638 гг.; в нач. XVIII в. замок перешел в собственность Даниэля Франсуа Вуазена (1654–1717), канцлера Франции в 1714–1717 гг., и с тех пор стал называться Мениль-Вуазен.

51… проезжая по мосту в Мелёне, король увидел женщину и трех ее детей… — Мелён — город в Иль-де-Франсе, в 45 км к юго-востоку от Парижа, у северной окраины леса Фонтенбло, на обоих берегах Сены; ныне является административным центром департамента Сена-и-Марна. Летом 1652 г., во время Фронды, королевский двор находился в Мелёне около месяца.

… Граф Кински, командир одного из немецких полков, отдал им такую же честь, какую полагалось отдавать генералам… галантный полковник был племянником Валленштейна. — Валленштейн, Альбрехт Венцель фон (1583–1634) — имперский генералиссимус, выдающийся военачальник Тридцатилетней войны был изменнически убит вместе с несколькими своими приближенными, среди которых были полковник Вильгельм Кински (1574–1634) и генерал Адам Терцки (ок. 1599–1634).

Кински — знаменитый чешский графский и княжеский род, из которого происходил Вильгельм Кински, сподвижник Валленштейна, имперский граф, убитый вместе с ним. Неясно, однако, кого из представителей этой семьи мадемуазель де Монпансье называет в своих «Мемуарах» племянником Валленштейна. Впрочем, Вильгельм Кински был женат на Элизабет Терцки (ок. 1590–1638), родной сестре Адама Терцки, который приходился свояком Валленштейну (они были женаты на родных сестрах), так что сыновья Вильгельма Кински (их у него было трое: Адольф Арношт, Ольдрих и Филипп Мориц) имели некоторую весьма отдаленную родственную связь с Валленштейном. Возможно, об одном из них и идет здесь речь.

52… В Бур-ла-Рене мадемуазель де Монпансье встретилась с принцем де Конде… — Бур-ла-Рен — городок в Иль-де-Франсе, в 9 км к югу от центра Парижа; известен с XII в.; ныне относится к департаменту О-де-Сен.

… Покинув Мелён, король отправился в Ланьи… — Ланьи (см. при-меч. к с. 343) находится в 50 км к северу от Мелёна.

… речь шла о том, чтобы атаковать войска принцев, растянувшиеся вдоль Сены, между Сюреном и Сен-Клу. — Сюрен — город в Иль-де-Франсе, в 9 км к западу от центра Парижа, на левом берегу Сены, в ее излучине, в соврем, департаменте О-де-Сен.

Сен-Клу — городок на левом берегу Сены, в 7 км к югу от Сюрена, также относящийся ныне к департаменту О-де-Сен.

53… войска принца были атакованы королевской армией между Монмартром и Ла-Шапелью… — Ла-Шапель (Ла-Шапель-Сен-Дени) — старинное селение у северной окраины Парижа, к востоку от Монмартра (см. примеч. к с. 229), в 1860 г. вместе с ним вошедшее в городскую черту.

… его только что не впустили в ворота Сен-Дени… — Ворота Сен-Дени — здесь: т. н. «вторые ворота Сен-Дени», крепостное сооружение XIV в. в северной части городской стены Парижа, на дороге из Парижа в аббатство Сен-Дени, на уровне нынешнего домовладения № 248 по улице Сен-Дени, в 100 м к югу от триумфальной арки Сен-Дени, которая сменила их в 1672 г.

55… На улице Дофина она столкнулась с Жарзе… — Улица Дофина в левобережной части Парижа была проложена в 1607 г. через сады монастыря августинцев как естественное продолжение конструкции Нового моста и названа в честь дофина, будущего Людовика XIII. Одновременно с ней была создана и упоминавшаяся выше площадь Дофина (см. примеч. к с. 281).

Жарзе — см. примеч. к с. 355.

… пропустить через город войска, которые были дислоцированы в Пуасси… — Пуасси — старинный городок в 30 км к северо-западу от Парижа, на левом берегу Сены, служивший одной из королевских резиденций; ныне относится к департаменту Ивелин.

… маршал де Люпиталь, губернатор Парижа, и советник Лефевр, купеческий старшина, вышли на крыльцо встречать принцессу… — Маршал де Люпиталь — имеется в виду Франсуа де Люпиталь (см. примеч. к с. 193).

Лефевр, Антуан (?—?) — советник Парижского парламента, купеческий старшина в 1650–1652 и 1652–1654 гг.

57… принцесса молилась, встав на колени у окна, выходившего на церковь Святого Духа. — Речь идет о церкви, которая была построена в 1406 г. и входила в комплекс больницы Сент-Эспри-ан-Грев, располагавшейся на Гревской площади и прилегавшей с севера к старой Парижской ратуше, сооруженной в 1533–1628 гг.; эта больница для бедных, включавшая также сиротский дом, была учреждена несколькими благочестивыми горожанами в 1363 г. и просуществовала до 1790 г., когда ее закрыли; здания больницы вначале использовали как казарму, а в 1837–1841 гг., во время реконструкции и расширения ратуши, снесли.

… маркиз де Ла Буле отправился открывать ворота Сент-Оноре… — Маркиз де Ла Буле — см. примеч. к с. 336.

58… подъехав к улице Тиксерандери, она увидела прискорбное зрелище… — Улица Тиксерандери, находившаяся к северу от Парижской ратуши, одна из самых древних и самых населенных улиц старого Парижа, в 1854 г. была поглощена улицей Риволи.

… Сын держал герцога за одну руку, а Гурвиль, один из ближайших его друзей, — за другую… — Сын герцога де Ларошфуко — Франсуа VII де Ларошфуко (1634–1715), до 1680 г. принц де Марсийяк, затем третий герцог де Ларошфуко, главный гардеробмейстер Людовика XIV (1672), главный ловчий Франциии в 1679 г.

Гурвиль, Жан Эро, барон де (1625–1703) — секретарь и поверенный герцога де Ларошфуко, активный участник Фронды, дипломат, автор мемуаров, опубликованных впервые в 1724 г.

59… вошла в дом советника Счетной палаты г-на де Лакруа, ближайший к Бастилии… — Никаких сведений об этом персонаже (Lacroix) найти не удалось.

60… Дайте мою шпагу, Гула, и снова за дело! — Вероятно, имеется в виду Никола Гула, сеньор де Ла Мот-ан-Бри (1603–1683) — палатный дворянин герцога Гастона Орлеанского в 1652–1660 гг., автор мемуаров.

… то был красавец-сеньор по имени маркиз де Ла Рош-Жиффар. — Ла Рош-Жиффар, Анри де Ла Шапель, маркиз де (La Roche-Giffard, а не La Roche-Gaillard, как у Дюма; ок. 1616–1652) — полковник армии Конде.

61… мазаринисты захватили главную баррикаду, сооруженную на развилке, откуда шла дорога в Пикпюс… — Пикпюс — деревня у восточной окраины старого Парижа, находившаяся к югу от Сент-Антуанского предместья; была известна с XII в.

… Комендантом Бастилии был тогда сын советника Брус селя, г-н де Лувьер… — Господин де Лувьер — Жером Бруссель (?—?), сеньор де Лувьер, комендант Бастилии с 1648 г. по 21 октября 1652 г.

… она увидела большое скопление людей на высотах Шарона. — Шарон — старинное селение, располагавшееся к востоку от Бастилии; в 1860 г. вошло в городскую черту Парижа.

… Поодаль, около Баньоле, сосредотачивалась вся королевская армия… — Баньоле — городок в 5 км к востоку от центра Парижа, примыкавший к Шарону, но оставшийся за городской чертой французской столицы.

62… наблюдал с колокольни аббатства Сент-Антуан те же самые передвижения. — Аббатство Сент-Антуан-де-Шан (святого Антония-в-Полях) — женский цистерцианский монастырь, созданный в 1204 г. по инициативе Одона де Сюлли, епископа Парижского в 1197–1208 гг., у восточной окраины Парижа, там, где впоследствии сложилось предместье Сент-Антуан, и в 1229 г. получивший статус королевского; был упразднен в 1791 г.

… смертельное ранение получил граф де Буссю; Сестер, племянник маршала Ранцау, был убит наповал. — Граф де Буссю (Boussu; у Дюма ошибочно Bassa) — фламандец, командовавший кавалерийским полком в войсках Кленшана; в описываемое время титул графа де Буссю носил Эжен де Энен-Льетар (1616–1656), младший брат упоминавшегося выше Альберта Максимилиана де Энен-Льетара (см. примеч. к с. 226), но он умер через четыре года после сражения в Сент-Антуанском предместье. Так что здесь, вероятно, имеется в виду его младший брат Шарль Флоран де Энен-Льетар (?—1652), барон де Ломбек, скончавшийся в Париже.

Сестер (Sester; у Дюма ошибочно Sister;?–1652) — командир немецкого полка в войсках герцога Орлеанского.

Маршал Ранцау — Иосия Ранцау (1609–1650), немецкий военачальник, участник Тридцатилетней войны, состоявший на французской службе и ставший в 1645 г. маршалом Франции.

… вершина Бастилии воспламенилась, подобно Синаю… — Имеется в виду библейский образ: «И слава Господня осенила гору Синай… Вид же славы Господней на вершине горы был пред глазами сынов Израилевых, как огонь поддающий» (Исход, 24: 16–17).

63… вблизи ворот Тампля, которые в тот день должен был охранять г-н де Генего, королевский казначей и полковник милиции тамошнего квартала… — Ворота Тампля входили в состав северо-восточной части крепостной стены Парижа, построенной в царствование короля Карла V, и располагались к северу от Сент-Антуанских ворот; сооруженные ок. 1380 г., они прослужили почти триста лет и были снесены в 1678 г.

Клод дю Плесси-Генего (?–1686) — королевский казначей, брат упоминавшегося выше государственного секретаря Анри дю Плесси-Генего (ок. 1610–1676).

… Господин де Сен-Мегрен, генерал-лейтенант, командовавший легкой кавалерией короля, был убит… — Имеется в виду Жак II де Стюер де Коссад, маркиз де Сен-Мегрен (см. примеч. к с. 355).

… одновременно с ним был убит маркиз де Нантуйе… — Маркиз де Нантуйе — Луи дю Пра (1630–1652), маркиз де Нантуйе, командир тяжелой конницы кардинала Мазарини, погибший в сражении в Сент-Антуанском предместье.

… г-н дю Фуйу, знаменщик гвардии королевы и любимец короля, пал от руки самого принца де Конде… — Господин дю Фуйу — Шарль де Mo (1630–1652), сеньор дю Фуйу, знаменщик гвардии королевы Анны Австрийской.

… Паоло Манчини, племянник кардинала… был ранен… и умер вследствие этого ранения. — Паоло Манчини (см. примеч. к с. 234) умер 18 июля 1652 г., через две недели после сражения в Сент-Антуанском предместье.

… его тело, простреленное пулей, нашли в том самом месте, где за несколько лет до этого он убил на дуэли г-на де Канийяка. — Никаких сведений об этом персонаже (Canillac), упоминаемом мадемуазель де Монпансье, найти не удалось.

XXVIII

66… принц остался в передней вместе с мадемуазель де Монпансье, герцогиней де Сюлли, графиней де Фиески и г-жой де Виллар… — Герцогиня де Сюлли — имеется в виду Шарлотта Сегье (см. примеч. к с. 301).

Заметим, что, рассказывая в своих «Мемуарах» о событиях 4 июля 1452 г., мадемуазель де Монпансье упоминает двух графинь де Фиески: Жилонну д'Аркур, супругу графа Шарля Леона де Фиески, и ее свекровь Анну Ле Венёр (?—1653), вдовствующую графиню де Фиески («bonne femme comtesse de Fiesque»). Анна Ле Венёр была гувернанткой мадемуазель де Монпансье, и это она вечером того страшного дня, сославшись на усталость, покинула принцессу после ее первой поездки в сожженную ратушу.

Госпожа де Виллар — вероятно, имеется в виду Мари Жиго де Бельфон (1624–1706), с 1651 г. жена Пьера де Виллара (см. примеч. к с. 22).

67… Доехав до конца улицы Жевр и собираясь повернуть на мост Нотр-Дам, они увидели, как несут тело парламентского советника Феррана, убитого ударами кинжала… — Мост Нотр-Дам связывает набережную Жевр на правом берегу Сены с северным берегом острова Сите; за последние два тысячелетия на этом месте сменилось несколько мостов; тот, о котором здесь идет речь, был построен из камня в 1500–1507 гг. итальянским архитектором Джованни Джокондо (ок. 1433–1515), имел шесть пролетов по 17 м в каждом и простоял до 1853 г., когда его сменил нынешний, имеющий 106 м в длину 20 м в ширину.

Улица Жевр, проложенная в 1643 г. и уничтоженная в 1786 г., шла параллельно набережной Жевр и одним своим концом упиралась в мост Нотр-Дам.

Ферран, Пьер (?–1652) — сеньор де Жанври, с 1642 г. советник Парижского парламента, убитый во время бунта 4 июля 1652 г.

… убили еще и советника Счетной палаты Мирона… — Имеется в виду Робер Мирон (см. примеч. к с. 177).

… Ей рассказали… о викарии церкви Сен-Жан-ан-Грев… — Старинная парижская церковь святого Иоанна на Гревской площади (Сен-Жан-ан-Грев), находившаяся между ратушей и церковью Сен-Жерве (святого Гервасия), была в 1790 г. закрыта, а десять лет спустя снесена.

68… рассудив, что трубача, возможно, удастся отыскать в Немурском дворце, принцесса решила отправиться туда. — Немурский дворец, датировавшийся XIV в., находился в левобережной части Парижа, занимая обширную территорию между улицей Паве (соврем, улица Сегье) и улицей Больших Августинцев; дворец снесли в 1671 г., и там, где он прежде стоял, была проложена Савойская улица.

… проезжая по Малому мосту, карета принцессы зацепилась за телегу… — Малый мост соединяет остров Сите с левым берегом Сены (левый рукав реки #же правого, с чем и связано название моста) и, находясь на одной линии с мостом Нотр-Дам, служит его естественным продолжением; он много раз разрушался во время наводнений, но уже с 1409 г. был каменным, часто перестраивался и простоял до катастрофического пожара 1718 г.; строительство нынешнего однопролетного моста было завершено в 1853 г.

70… двор удалился из Сен-Дени в Понтуаз. — Понтуаз — см. примеч. к с. 121.

71… советник Катина воскликнул: — Ба! Ему недостает теперь только власти исцелять золотушных! — Катина́, Пьер (?–1676) — советник Парижского парламента, сеньор де Ла Фоконнери, отец маршала Катина́ (см. примеч. к с. б).

Считалось, что, пройдя обряд коронации в Реймсе и приложившись на другой день к мощам святого Маркульфа в соседнем селении Корбени, французский король приобретал чудесный дар исцелять больных золотухой простым прикосновением руки.

… повелел Парламенту переехать в Понтуаз, как некогдакороль Генрих III перевел его в Тур. — В 1589 г., когда Париж оказался в руках лигистов, король Генрих III повелел чинам Парижского парламента перенести свои заседания в город Тур, но лишь небольшая их часть подчинилась этому приказу, составив то, что стало называться Турским парламентом. Этот парламент продолжал заседать и после убийства Генриха III, вплоть до апреля 1594 г., оставаясь верным его преемнику, королю Генриху IV.

XXIX

72… он увидел г-на де Бофора с четырьмя его друзьями: г-ном де Бюри, г-ном де Ри, Брийе и Эри куром. — Сведения о четырех секундантах герцога де Бофора на знаменитой дуэли, состоявшейся 30 июля 1652 г. на парижском Конном рынке, крайне скудны. Известно лишь, что граф де Бюри являлся сыном маркиза де Ростена. Возможно, это был Франсуа де Ростен (1618–1666), граф де Бюри, полковник Нормандского полка.

Никаких данных о трех других персонажах (Ris, Brillet и Héricourt) найти не удалось.

73… они отправляются на Конный рынок… — Парижский Конный рынок располагался с 1605 г. немного севернее сада Тюильри, у склона холма Сен-Рок, срытого в 1875 г., во время прокладки авеню Оперы.

… это были молодые сеньоры — г-н де Виллар, шевалье де Ла Шез, Кампан и Люзерш. — С секундантами герцога Немурского дело обстоит ничуть не лучше, чем с секундантами герцога де Бофора. Известно только, что Виллар — это Пьер де Виллар (см. примеч. кс. 22), отец маршала де Виллара. Что же касается трех других (La Chaise, Сатрап и Luzerche), то даже имена двух последних в разных мемуарных источниках пишутся по-разному. Видимо, это были не очень знатные дворяне.

… Несколько человек, гулявших в саду Вандомского дворца, который находился совсем близко, бросились на шум, в том числе и аббат де Сен-Спир. — О Вандомском дворце см. примеч. к с. 244.

Аббат Сен-Спир (Saint-Spire) — неясно, о ком здесь идет речь: имя этого персонажа приводится в мемуарах современников в разных формах.

… начался спор между принцем Тарантским, сыном герцога де Ла Тремуя, и графом де Рьё, сыном герцога д'Эльбёфа… — Граф де Рьё — имеется в виду Карл III д’Эльбёф (1620–1692), граф де Рьё, старший сын герцога д'Эльбёфа.

… Принц де Конде, у которого не было при себе шпаги, схватил шпагу барона де Миженна… — Барон де Миженн — вероятно, имеется в виду Клод де Берар (?—?), барон де Миженн, комендант Седана.

74… было остановлено лишь шуткой президента Бельевра. — Президент Бельевр — см. примеч. к с. 335.

… Через несколько дней после всех этих событий умер единственный сын герцога Орлеанского… — Двухлетний Жан Гастон Орлеанский (1650–1652), герцог Валуа, умер 10 августа 1652 г.

75… по словам Ги Жоли… — Ги Жоли (?—?) — советник Шатле, секретарь кардинала де Реца, автор мемуаров, охватывающих период с 1643 по 1665 гг. и изданных впервые в Амстердаме в 1718 г.

76… она послала за… президентом Виолем и парламентским советником Круасси. — Виоль — см. примеч. к с. 309.

Круасси — Фуке, сьер де Круасси (?—?), советник Парижского парламента, активный участник Фронды, тесно связанный с Рецем; сторонник принца де Конде; после амнистии в октябре 1652 г. был сослан, затем подвергся заключению в Венсенском замке, через два года вышел на свободу и уехал в Рим, где следы его теряются.

… застала там г-жу д'Эпернон и г-жу де Шатийон… — Госпожа д’Эпернон — имеется в виду Габриель Мари дю Камбу де Куален (1615–1691), дальняя родственница кардинала Ришелье, с 1634 г. вторая жена герцога д'Эпернона.

Герцогиня де Шатийон — см. примеч. к с. 380.

79… я расположусь во дворце Конде, где теперь никто не живет. — Имеется в виду роскошный дворец, построенный банкиром Джироламо де Гонди (ок. 1550–1604) и находившийся в левобережной части Парижа, рядом с тем местом, где позднее был построен Люксембургский дворец; в 1604 г. его купила Мария Медичи, а в 1612 г. он перешел во владение принца Генриха II де Бурбон-Конде, был значительно перестроен и с того времени именовался дворцом Конде; в 70-х гг. XVIII в. дворец Конде с его огромным парком был продан за четыре миллиона ливров Людовику XV, а затем снесен, и на его месте возник новый городской квартал.

… Мадемуазель де Монпансье провела эту ночь у г-жи де Монмор, золовки г-жи де Фронтенак… — Госпожа де Монмор — Мари Анриетта де Бюад (?–1661), сестра Луи де Бюада, графа де Фронтенака; с 1637 г. супруга Анри Луи Абера (ок. 1603–1679), сеньора де Монмора, советника Счетной палаты, члена Французской академии (1634).

… его королевское высочество уехал в Лимур. — Лимур — городок в Иль-де Франсе, в 30 км к юго-западу от Парижа, в соврем, департаменте Эсон.

… Принцесса тотчас же послала вслед отцу графа Холлака, состоявшего у нее на службе… — Граф Холлак (Hollac; так мадемуазель де Монпансье транскрибировала его имя) — Вольфганг Юлиус, граф фон Гогенлоэ-Нойенстайн (Hohenlohe; 1622–1698), знатный немецкий дворянин, офицер, служивший в 1643–1657 гг. во Франции и принимавший участие в придворных интригах; фельдмаршал (1664).

… он догнал герцога Орлеанского близ Берни. — Имеется в виду замок Берни (см. примеч, к с. 381).

… Передайте моей дочери, чтобы она отправлялась в Буа-ле-Виконт… — Буа-ле-Виконт — старинный замок вблизи селения Митри-Мори, расположенного в 25 км к северо-востоку от Парижа, в соврем, департаменте Сена-и-Марна; в 1629–1635 гг. принадлежал кардиналу Ришелье, а затем перешел в собственность герцога Гастона Орлеанского; в 1652 г. служил убежищем для жителей соседних селений, разоряемых наемниками герцога Лотарингского; подвергся разрушению во время военных действий в 1814 и 1815 гг. и затем был снесен.

80… президент Счетной палаты Перро… — Перро, Жан, барон д’Ожервиль (1603–1681), управляющий принца де Конде, президент Счетной палаты.

… Эрцгерцог отнял у нас Гравлин и Дюнкерк… — Гравлин — см. примеч, к с. 239.

Дюнкерк — крупный портовый город на севере Франции, на берегу Ла-Манша, в соврем, департаменте Нор; в XVII в. служил яблоком раздора между французами, испанцами, англичанами и голландцами; в 1662 г. окончательно отошел к Франции.

81… Берри, Ниверне, Сентонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеане и Бос оказались разорены гражданской войной… — Берри — см. примеч, к с. 29.

Ниверне — историческая провинция в центральной части Франции, на правом берегу Луары, в ее среднем течении; большая часть ее территории составляет ныне департамент Ньевр; главный город — Невер.

Сентонж — см. примеч, к с. 438.

Пуату — см. примеч, к с. 380.

Перигор — историческая область на юго-западе Франции, в Аквитании, охватывающая территорию департамента Дордонь, а также части департаментов Ло-и-Гаронна, Ло и Коррез; главный город — Перигё; в средние века — графство, окончательно присоединенное к Французскому королевству в 1607 г.

Лимузен — историческая область на юго-западе Франции, с главным городом Лимож (ныне административным центром департамента Верхняя Вьенна), граничащая на востоке с Овернью, а на юге и западе с Гиенью.

Анжу — см. примеч, к с. 59.

Турень — см. примеч, к с. 146.

Орлеане — историческая область в центральной части Франции, главный город — Орлеан.

Бос — см. примеч, к с. 35.

… Герцога де Ларошфуко… отвезли в Баньё… — Баньё — городок в 8 км к югу от Парижа, в соврем, департаменте О-де-Сен.

82… королева отправила в Буйон, где пребывал в одиночестве удалившийся туда кардинал, аббата Фуке… — Аббат Фуке — имеется в виду Базиль Фуке (1623–1680), младший брат суперинтенданта Никола Фуке, приближенный Мазарини, аббат Барбо и Риньи. Отметим, что духовным лицом был и другой брат суперинтенданта — Луи Фуке (1633–1702), советник-клерк при Парижском парламенте, епископ Агдский (1658), духовник короля (1659), оказавшийся в опале одновременно со своим знаменитым братом.

… они прогуливались… в Арденнском лесу… — Арденны — лесистое нагорье в северо-восточной части Франции, в Бельгии и Люксембурге, расположенное между долинами рек Маас, Мозель и Самбра.

83… он попросил губернаторство для герцога де Бриссака, место для графа де Монтрезора, должность для г-на Комартена, грамоту герцога и пэра для маркиза де Фоссёза… — Бриссак — см. примеч. к с. 325.

Монтрезор — см. примеч. к с. 142.

Комартен, Луи Франсуа Ле Февр де (1624–1687) — советник Парижского парламента (1643), докладчик в Государственном совете (1653).

Фоссёз — см. примеч. к с. 339.

… президент Немон прибыл с парламентской депутацией в Компьень… — Немон, Франсуа Теодор де (1598–1664) — президент Парижского парламента, сеньор де Курберон.

84… он присутствовал на представлении трагедии «Никомед»… — «Никомед» («Nicomède») — пятиактная трагедия Пьера Корнеля, впервые поставленная в январе 1651 г. в Бургундском отеле.

85… он послал церемониймейстера Сенто передать кардиналу де Рецу повеление прийти на это заседание. — Сенто, Никола де Вемар (?—?) — помощник главного церемониймейстера, представлявший послов.

86… снял дом поблизости от жилища г-жи де Поммерё, где бывал иногда Гонди… — Госпожа де Поммерё — Дениза де Бордо (?–1670), с 1633 г. вторая супруга Франсуа де Поммерё (1595–1661), сеньора де Ла Бретеша, президента Большого совета, любовница кардинала де Реца.

… артиллерийский офицер по имени Ле Фе попытался подкупить Пеана, управляющего кардинала… — Ле Фе (Le Fay; у Дюма Le Fey) — никаких сведений об этом персонаже, упомянутом в мемуарах Ги Жоли и кардинала Реца, найти не удалось.

Жан Жак Пеан (Pean; у Дюма ошибочно Peau, то есть По) — управляющий кардинала де Реца, а затем его дворецкий.

87… произнес проповедь в королевской приходской церкви Сен-Жермен… — Имеется в виду старинная парижская церковь Сен-Жермен-л'Осерруа, датируемая XII в. и посвященная святому Герману Осерскому (ок. 378–448), епископу Осерскому с 418 г.; она служила приходской церковью французских королей и находится напротив Лувра, к востоку от него.

… к Гонди приехала его двоюродная сестра г-жа де Ледигьер… — Госпожа де Ледигьер — см. примеч. к с. 331.

… он зашел к к г-ну де Вильруа… — Имеется в виду Никола де Нёвиль, герцог де Вильруа (см. примеч. к с. 231).

88… в передней он встретил Вилькье, дежурного капитана королевской гвардии… — Вилькье, Антуан д'Омон, маркиз, затем герцог де (1632–1704) — сын маршала д'Омона, капитан гвардейцев.

… карета тронулась, сопровождаемая тяжелой конницей под начальством Миоссана, г-ном де Вогийоном во главе легкой конницы и г-ном де Венном, подполковником королевской гвардии. — Господин де Вогийон — Бартелеми де Келен (1624–1667), виконт дю Бруте, граф де Ла Вогийон; первый муж (1653) Мари де Стюер де Кассад (?–1693), родной сестры маркиза де Сен-Мегрена; в 1652–1653 гг. капитан-лейтенант роты легкой конницы гвардии королевы-матери Анны Австрийской, генерал-лейтенант.

Венн (Vennes, у Дюма ошибочно Vienne, то есть Вьенн) — никаких сведений об этом персонаже, упомянутом в «Мемуарах» кардинала де Реца, найти не удалось.

89… Сервьен предложил вшить опиат и вместо него наполнить кувшин настоящим ядом… — Сервьен — см. примеч. к с. 372.

… Ле Телье решительно воспротивился этому… — Ле Телье — см. примеч. к с. 281.

…он выехал из Сен-Дизье и присоединился к армии, осаждавшей Бар-ле-Дюк… — Сен-Дизье — город на северо-востоке Франции, в Шампани, в соврем, департаменте Верхняя Марна.

Бар-ле-Дюк — город на северо-востоке Франции, в Лотарингии, столица исторической области Барруа; ныне является административным центром департамента Мёза; расположен в 22 км к северо-востоку от Сен-Дизье.

… После Бар-ле-Дюка сдался Линьи… — Линьи (Линьи-ан-Барруа) — городок в Лотарингии, в соврем, департаменте Мёза; расположен в 15 км к юго-востоку от Бар-ле-Дюка.

… решил взять к тому же Сент-Мену и Ретель… — Сент-Мену — город на северо-востоке Франции, в Шампани, в соврем, департаменте Марна, центр природной области Аргонн.

Ретель — см. примеч. к с. 387.

90… он был вынужден удовольствоваться Шато-Порсьеном. — Шато-Порсьен — см. примеч. к с. 387.

… граф Фуэнсальданья овладел Вервеном… — Фуэнсальданья, Альфонсо Перес де Виверо, третий граф де (1603–1661) — испанский генерал и государственный деятель, главнокомандующий испанскими войсками в Нидерландах в 1648–1656 гг., губернатор Милана в 1656–1660 гг., посол во Франции в 1660–1661 гг.

Вервен — см. примеч. к с. 387.

… Придворные доехали до Даммартена. — Даммартен (см. примеч. к с. 387) находится в 33 км к северо-востоку от Парижа.

… туда же в сопровождении принцессы де Кариньян прибыли три племянницы кардинала… — Принцесса де Кариньян — Мария де Бурбон (1606–1692), дочь Шарля де Бурбон-Конде (1566–1612), графа Суассонского, и его жены с 1601 г. Анны де Монтафье (1577–1644); с 1625 г. супруга Томмазо Савойского (1596–1656), принца де Кариньяна (ит. Кариньяно), с 1642 г. состоявшего на французской службе.

… старый маршал Комон де Ла Форс, чудесным образом спасшийся во время Варфоломеевской ночи… — Ла Форс, Жак Номпар де Комон, первый герцог де (1558–1652) — французский военачальник и мемуарист, маршал Франции (1622), в 1637 г. возведенный в достоинство герцога и пэра; во время Варфоломеевской ночи, будучи четырнадцатилетним юношей, сумел спастись, притворившись убитым и оставшись лежать рядом с мертвыми телами отца и старшего брата; позднее состоял на службе у Генриха Наваррского и участвовал в сражениях Религиозных войн; его четырехтомные мемуары впервые были изданы в 1843 г.

… поэт Скаррон женился на Франсуазе д'Обинье, внучке сурового сподвижника Генриха IV, Агриппы д'Обинье… — Теодор Агриппа д'Обинье (1552–1630) — французский поэт, писатель и историк; стойкий кальвинист, сподвижник Генриха Наваррского, участник Религиозных войн; автор мемуаров, поэтического сочинения «Трагические поэмы» («Les Tragiques»; 1616), в которой описаны бедствия гражданской войны во Франции, и многотомной «Всеобщей история» («L'histoire universelle»; 1616–1630).

XXX

91… он решил испытать судьбу кондотьера, подобно Сфорца и герцогу Лотарингскому. — Неясно, кто из миланского герцогского рода Сфорца, основателем которого стал итальянский кондотьер Муцио Аттендоло (1369–1423) по прозвищу Сфорца, а последним представителем был Франческо II Сфорца (1495–1535), девятый герцог, имеется здесь в виду.

Герцог Лотарингский — вероятно, имеется в виду Карл IV (1604–1675), герцог Лотарингский в 1625–1634, 1641 и 1659–1670 гг.; противник Франции, неоднократно изгонявшийся из своих владений (в том числе усилиями кардинала Ришелье) и отрекавшийся от престола; военачальник, служивший в имперских войсках.

… На место герцога де Вьёвиля, занимавшего должность главноуправляющего финансами… были назначены сообща граф Сервьен и главный прокурор Никола Фуке… — Фуке, Никола, виконт де Мелён и де Во, маркиз де Бель-Иль (1615–1680) — французский государственный деятель и дипломат, покровитель деятелей искусства; первоначально провинциальный интендант; с 1650 г. — генеральный прокурор Парижского парламента, сторонник Мазарини; в 1653–1661 гг. суперинтендант финансов; его управление сопровождалось большими злоупотреблениями и хищениями государственных средств; в 1661 г. он был арестован и присужден Парламентом к изгнанию; однако Людовик XIV, не удовлетворенный этим решением, приговорил Фуке к пожизненному заключению.

92… г-н де Лионн был пожалован в кавалеры ордена Святого Духа… — Имеется в виду Юг де Лионн (см. примеч. к с. 368).

… граф де Паллюо, который взял Монрон, и Миоссан… были пожалованы в маршалы Франции… — Паллюо, Филипп де Клерамбо, граф де (1606–1665) — французский военачальник, маршал Франции (1652), сторонник Мазарини; захватил Монрон (см. примеч. к с. 380) 1 сентября 1652 г. после годичной осады.

…он вызвал из Рима двух своих сестер, обе они были вдовами, и их детей — трех девушек и молодого человека по имени Манчини; седьмая племянница и третий племянник оставались пока в Италии… — Имеются в виду упоминавшиеся выше сестры кардинала Мазарини, перевезенные им в Париж: 1) Маргарита Мазарини (1606–1687), с 1634 г. жена Джеронимо ди Мартиноцци (ок. 1610–1639), дочерьми которой были Лаура Мартиноцци (1639–1687) и Анна Мария Мартиноцци (1637–1672); 2) Джеронима Мазарини (1614–1656), с 1634 г. жена барона Микеле Лоренцо Манчини (ок. 1602–1650), у которой было пять дочерей: Лаура Виттория Манчини (ок. 1635–1657), Олимпия Манчини (1638–1708), Мария Манчини (1639–1715), Гортензия Манчини (1646–1699), Мария Анна Манчини (1649–1715) и три сына: Паоло Манчини (1637–1652), Филипп Манчини (1641–1707), Альфонсо Манчини (1644–1658). «Седьмая племянница» — это Мария Анна Манчини, которой в тот момент было всего лишь четыре года.

«Третий племянник» — это Альфонсо Манчини, погибший в Париже, в возрасте 14 лет, в результате несчастного случая.

… все друзья коадъютора — герцог де Бриссак, Шатобриан, Рено де Севинье, Ламет, д'Аржантёи, Шато-Рено, д'Юмьер, Комартен и д'Аквиль — были изгнаны… — Шатобриан де Рош-Барито, маркиз де (?—?) — дворянин из Пуату, сторонник Реца, не раз упоминаемый в его «Мемуарах».

Рено де Севинье — см. примеч, к с. 345.

Ламет — Франсуа де Ламет (?—?), виконт де Лан, полковник кавалерии, родственник кардинала де Реца.

Д'Аржантёй — см. примеч, к с. 295.

Шато-Рено (Chateau-Renault; у Дюма ошибочно Chateau-Reg-nault — Шато-Реньо) — Франсуа Русле, маркиз де Шато-Рено (ок. 1600–1677), комендант Машкуля и Бель-Иля, родственник кардинала де Реца.

Д’Юмьер — см. примеч, к с. 298.

Комартен — см. примеч, к с. 83.

Аквиль, аббат д’ (ок. 1613–1678) — соученик и друг кардинала де Реца.

… г-н де Монтозье и его жена находились в Гиени… — Монтозье (см. примеч, к с. 434). занимал должность губернатора Сентонжа и Ангумуа и во времена Фронды остался верен королю.

… герцог де Ларошфуко долечивался в Данвилье… — Комендантом Данвилье (см. примеч, к с. 351) в то время был Луи Роже Брюлар, маркиз де Силлери (1619–1691), зять Франсуа VI де Ларошфуко, нашедшего у него пристанище в конце Фронды.

… принц де Конти удалился в свое поместье Гранж, расположенное близ Пезнаса… — Гранж-де Пре — замок, находившийся к северу от Пезнаса, на берегу реки Эро, и являвшийся резиденцией принца де Конти, после смерти которого он сменил много владельцев, служил многим целям (там последовально располагались суконная мануфактура, казарма, военный госпиталь) и в нам. XIX в. был полностью снесен.

Пезнас — городок на юге Франции, в Лангедоке, в соврем, департаменте Эро, в 50 км к юго-западу от Монпелье, недалеко от морского побережья.

93… Франсуаза д'Обинье была… дочерью Констана д'Обинье, барона де Сюримо, который без согласия отца женился на Анне Маршан, вдове Жана Куро, барона де Шателайона… — Констан д'Обинье (1585–1647) — сын Агриппы д'Обинье и его первой жены (с 1583 г.) Сюзанны де Лезе (1562–1595); шталмейстер Малой конюшни, дворянин королевских покоев; вел скандальную жизнь и был проклят отцом; на протяжении 1627–1642 гг. находился в заключении в различных тюрьмах, в том числе в замке Шато-Тромпет и в Консьержери Дворца правосудия города Ньора. Анна Маршан (1587–1619) — вдова барона Жана Куро (?—1607), барона де Шателайона, убитого на дуэли; с 1608 г. первая жена Констана д'Обинье, заколотая им семью ударами кинжала в феврале 1619 г. вместе со своим любовником-адвокатом на постоялом дворе в Ньоре.

… в 1627 году, женился снова, на этот раз на Жанне Кардийяк, дочери коменданта Шато-Тромпета, и имел от нее сына и дочь, родившуюся 27 ноября 1635 года в Ньоре, в тюрьме Консьержери. — Жанна Кардийяк (ок. 1611— после 1652) — дочь Пьера де Кардийяка, с 1627 г. вторая жена Констана д'Обинье, родившая ему двух сыновей и дочь.

Шато-Тромпет — мощная королевская крепость, построенная в Бордо в сер. XV в. для удержания этого мятежного города в повиновении; в 1664–1675 гг. была перестроена, а в 1816–1818 гг. снесена, и на том месте, где она стояла, находится теперь главная городская площадь.

Ньор — город на западе Франции, на берегах реки Севр-Ньортез, административный центр департамента Дё-Севр.

Консьержери — тюрьма при Дворце правосудия в Ньоре, в которой находился в заключении Констан д'Обинье; располагалась в здании старинного особняка Шомон, где снимали комнаты родственники заключенных.

… Ее крестным отцом стал герцог де Ларошфуко, отец автора «Максим», а крестной матерью — Франсуаза Тирако, графиня де Нёйян. — Герцог де Ларошфуко — имеется в виду упоминавшийся выше Франсуа V де Ларошфуко (1588–1650), первый герцог де Ларошфуко (1622), губернатор Пуату.

Графиня Нёйян — Франсуаза Тирако (1591–1673), во втором браке жена Шарля де Бодеана (?—1634), графа де Нёйяна, коменданта Ньора, мать герцогини де Навайль.

… г-жа де Биллет, сестра Констана д’Обинье, посетила его в тюрьме… — Госпожа де Виллет — Луиза Артемиза д'Обинье (1584–1663), дочь Агриппы д’Обинье, с 1610 г. жена Бенжамена Валуа де Виллета (1582–1661).

… увезла племянницу в замок Мюрсе, где та провела затем несколько лет. — Замок Мюрсе, владение Агриппы д'Обинье, находится в селении Эшире, в 10 км к северу от Ньора; в настоящее время пребывает в полуразрушенном состоянии.

… он был вынужден уехать на Мартинику. — Мартиника — остров площадью 1 128 км² в центральной части архипелага Малые Антильские острова, расположенного в Карибском море Атлантического океана; заморское владение Франции. Колонизация острова французами началась в 1635 г., и в начале он принадлежал частной компании, т. н. Компании Американских островов, но затем был выкуплен у нее государством и стал коронной колонией Франции.

… та, что стала впоследствии зачинщицей отмены Нантского эдикта, начала с того, что была мученицей за веру, которую ей предстояло преследовать. — 18 октября 1685 г. Людовик XIV подписал в Фонтенбло указ, которым Нантский эдикт (см. примеч. к с. 97) был отменен, а протестантское вероисповедание запрещено. Отмене Нантского эдикта во многом способствовал маркиза де Ментенон, ставшая за два года до этого морганатической женой короля и имевшая на него огромное влияние.

… Этот случай заставил мать забрать ее и поместить в монастырь урсулинок в Ньоре. — Урсулинки — монахини женского католического ордена Святой Урсулы, который был создан в 1572 г. и главным направлением деятельности которого стало католическое образование. В Ньоре урсулинки обосновались в 1625 г.

… забрала ее и поместила в монастырь урсулинок на улице Сен-Жак… — Имеется в виду монастырь урсулинок, находившийся в левобережном парижском предместье Сен-Жак, на восточной стороне улицы Сен-Жак; урсулинки обосновались там в 1612 г., купив старинный особняк Сент-Андре и прилегавшую к нему территорию и построив на ней свою обитель; монастырь был закрыт в 1790 г., его здания распроданы по частям, а потом снесены; там, где он располагался, проходит теперь улица Урсулинок.

… В числе тех, кого г-жа де Нёйян принимала у себя, был маркиз де Вилларсо, любовник Нинон Ланкло… — Маркиз де Вилларсо — см. примеч. к с. 22.

96… мадемуазель д'Обинье познакомилась… с шевалье де Мере… — Шевалье де Мере — см. примеч, к с. 422.

97… Через несколько дней после свадьбы она написала брату… — Имеется в виду Шарль д'Обинье (1634–1703) — сеньор де Сюримо, старший брат Франсуазы д'Обинье.

99… остановилась в Мулене, у своей родственницы, аббатисы монастыря дочерей Святой Марии. Эта аббатиса была вдовой герцога де Монморанси… — Мулен — город в центральной части Франции, в Оверни, на реке Алье, левом притоке Луары, в 310 км к юго-востоку от Парижа; столица исторической области Бурбонне, ныне административный центр департамента Алье.

Женой герцога Генриха II де Монморанси (см. примеч, к с. 5) с 1612 г. была Мария Фелиция Орсини (1599–1666), внучка Козимо I Медичи (1519–1574), великого герцога Тосканского; дочь князя Вирджинио Орсини (1572–1615), герцога ди Браччано, двоюродного брата королевы Марии Медичи, и его жены Флавии Перетти Дамашени, племянницы папы Сикста V; после казни мужа (1632) она была сослана в Мулен, в 1641 г. получила разрешение поступить послушницей в местный монастырь ордена Визитации Святой Марии (он был основан в 1616 г.), в 1657 г. стала монахиней этого монастыря, а в 1665 г. его настоятельницей.

… г-жа де Лонгвиль начала свое долгое возвращение к Богу, которое во всех подробностях сохранил для нас Вильфор в своем «Подлинном жизнеописании Анны Женевьевы де Бурбон, герцогини де Лонгвиль». — Вильфор, Жозеф Франсуа Бургоэн де (1652–1737) — французский историк, писатель и переводчик, автор двухтомного сочинения «Подлинное жизнеописание Анны Женевьевы де Бурбон, герцогини де Лонгвиль» («La veritable vie d’Anne Genevieve de Bourbon, duchesse de Longueville), изданного впервые в Париже в 1738 г.

… чтобы иметь возможность сочетать браком своего сына, принца де Марсийяка, с мадемуазель де Ла Рош-Гийон, единственной наследницей Дюплесси-Лианкуров. — Женой Франсуа VII де Ларошфуко, сына моралиста, 13 ноября 1659 г. стала Жанна Шарлотта дю Плесси-Лианкур (1644–1674), единственная дочь Анри Роже дю Плесси-Лианкура (?–1646), графа де Ла Рош-Гийона, и его жены Анны Элизабет де Ланнуа (1626–1654).

… похитил директора почт Бюрена… — Историю с похищением богатого финансиста Роллена Бюрена, директора почт Нормандии, происходившую в 1653 г., Гурвиль рассказывает в четвертой главе своих мемуаров.

100… его отец был всего лишь нахлебником государственного казначея Фуко, женившимся на его экономке. — Отцом писателя был Роже Сарразен, государственный казначей в Кане, купивший, как сообщает Таллеман де Рео, свою должность у предыдущего казначея, старого холостяка Фуко, который приютил его в своем доме.

101… он остановил свой выбор на Анне Марии Мартиноцци, почти уже сосватанную за герцога де Кандоля… — Анна Мария Мартиноцци (1637–1672), племянница Мазарини, стала женой принца де Конти 21 февраля 1654 г.

Герцог де Кандаль — Луи Шарль Гастон де Ногаре (см. примеч, к с. 355), маркиз де Ла Валетт, герцог де Кандаль.

… принц де Конти, отказавшись от всех своих духовных имений в пользу аббата Монтрёя, отправился в Париж… — Жан де Монтрёй (ок. 1614–1651) — французский писатель и дипломат, кабинет-секретарь принца де Конти, член Французской академии (1649).

Заметим, что он умер задолго до переговоров о свадьбе принца де Конти и потому никак не мог в это время взять на себя роль опекуна его церковных бенефициев.

102… принцесса Луиза Савойская вышла замуж за принца Баденского… — Луиза Савойская (1627–1689) — дочь Томмазо Савойского, принца де Кариньяна, и Марии де Бурбон-Конде, графини Суассонской; с 1653 г. супруга Фердинанда Максмилиана (1625–1669), старшего сына и наследника маркграфа Вильгельма I Баден-Баденского (1593–1677); их венчание состоялось в Париже 15 марта 1653 г.

… присутствовал на представлении «Пертарита», однако это не помешало тому, что названная пьеса великого Корнеля провалилась. — «Пертарит» («Pertharite») — трагедия Пьера Корнеля; поставленная впервые в 1651 г., она была весьма холодно принята публикой.

… Тома Корнель, его брат, с успехом поставил две свои пьесы, а молодой человек по имени Кино — свою первую комедию… — Корнель, Тома (1625–1709) — французский драматург, младший брат Пьера Корнеля, автор сорока двух театральных пьес, многие из которых, в том числе трагедия «Тимократ» (1656), «Береника» (1657), «Дарий» (1659), пользовались огромным успехом у современников; член Французской академии (1684).

Первая комедия Кино (см. примеч. к с. 5), которая носит название «Нескромный любовник» («L’Amant indiscret»), датируется 1654 г.

… труппы Малого Бурбонского дворца, которая давала представления в галерее, единственной сохранившейся части снесенного дворца коннетабля Бурбона… — Коннетабль де Бурбон — Карл III, граф де Монпансье и де Ла Марш (1490–1527), французский военачальник, коннетабль Франции (1515), могущественный феодал, ставший в 1505 г., благодаря браку с Сюзанной Бурбонской (1491–1521), герцогом Бурбонским; герой битвы при Мариньяно (1515), одержавший победу над войсками герцога Миланского; в 1516 г. был поставлен наместником Милана, но в 1517 г. король Франциск I отстранил его от этой должности, опасаясь его влияния, а позднее, после смерти в 1521 г. герцогини Сюзанны, предпринял попытки лишить его владений, полученных им в наследство от умершей супруги; в ответ коннетабль вступил в тайные сношения с императором Карлом V и английским королем Генрихом VIII и, после того как это стало известно королю Франциску I, в 1523 г. бежал в Италию; в 1524 г. возглавлял неудачное вторжение имперцев во Францию, а в 1525 г. взял в плен при Павии Франциска I; в начале мая 1527 г. начал осаду Рима, но 6 мая, во время штурма города, был убит на его крепостных стенах.

… это была комедия «Шалый» Мольера. — См. примеч. к с. 9.

103… Бенсерад… обладал исключительным правом сочинять стихи к этим балетам… — Бенсерад — см. примеч. к с. 123.

…он назывался «Маскарад Кассандры» и был, так сказать, всего лишь пробой. — Представление «Кассандры», маскарада в форме балета, состоялось в Пале-Рояле 26 февраля 1651 года; либретто к нему написал Бенсерад.

… второй балет, «Ночь», был поставлен уже в театре Малого Бурбонского дворца. — Музыку к этому балету в четырех частях сочинил придворный композитор Жан де Камбрефор (1605–1661), а либретто написал Бенсерад.

104… Одна из первых пьес, которые там играли, называлась «Саламанкский школяр»… — «Саламанкский школяр, или Великодушный враги» («L’Écolier de Salamanque ou les Généreux ennemies»; 1654) — комедия Скаррона, в которой впервые был выведен тип плутоватого и неуклюжего слуги по имени Криспен.

… один за другим ставились новые балеты: «Поговорки», «Время», «Фетида и Лелей». Первые два не требовали большой сцены и были поставлены в зале Стражи… — «Балет Поговорок» («Ballet des Proverbes») был поставлен 17 февраля 1654 г. в Лувре, в зале Стражи, носящем теперь название зала Кариатид.

«Балет Времени» («Ballet du Temps»), музыку к которому сочинил Жан Батист Люлли (см. примеч, к с. 5), а либретто сочинил Бенсерад, был поставлен в зале Стражи 30 ноября 1654 г.

«Фетида и Пелей» («Le Nozze di Peleo et di Tetti» — ит. «Свадьба Пелея и Фетиды») — итальянская музыкальная комедия с балетными сценами, поставленная впервые 14 апреля 1654 г. в зале Малого Бурбонского дворца; музыку к ней сочинил итальянский композитор Карло Капроли (ок. 1620-ок. 1695), либретто написали Франческо Бути (1604–1682) и Исаак де Бенсерад, а декорации создал Джакомо Торелли (1608–1678).

… пришлось выписать актеров из Мантуи… — Мантуя — город на севере Италии, в Ломбардии; в 1530–1708 гг. столица Мантуанского герцогства, являвшаяся одним из самых блистательных европейских центров искусства; ныне административный центр одноименной провинции.

105… Время, назначенное для коронации, наступило… — Людовик XIV был коронован в Реймсе 7 июня 1654 г.

106… Речь шла о том, чтобы отобрать у принца де Конде город Стене… — Крепость Стене (см. примеч, к с. 381) была взята французскими войсками 28 июня 1654 г., после тридцатидневной осады.

… принц повел все свои войска против Арраса. — Аррас — город на северо-востоке Франции, столица исторической области Артуа; ныне административный центр департамента Па-де-Кале.

… произошло несколько незначительных боев, служивших прелюдией к главной атаке, которую хотели осуществить в день Людовика Святого, ибо надеялись, что предок короля и святой покровитель Франции, герой Тайбура, паломник Мансуры и мученик Туниса посодействует славе французского оружия. — 21 июля 1242 г. возле Тайбура (см. примеч, к с. 27) войско короля Людовика IX и его брата Альфонса де Пуатье одержало победу над объединенными войсками мятежного графа де Ла Марша и английского короля Генриха III.

Мансура (Эль-Мансура) — укрепленный город на Ниле, в 70 км к юго-западу от Дамьетты, на пути в Каир, основанный в 1221 г. С ним связаны важнейшие события седьмого крестового похода (1248–1254), который возглавлял Людовик IX. 8 февраля 1250 г. в его стенах был полностью истреблен ворвавшийся туда авангард крестоносцев под командованием графа графа д'Артуа, брата Людовика IX, который после этого безуспешно осаждал город, но 5 апреля был вынужден начать отступление к Дамьетте, в ходе которого почти вся его армия была уничтожена, а сам он попал в плен к мусульманам (7 апреля).

Тунис — главный город государства Тунис с 1229 г.; возник в V в. до н. э.; расположен в глубине Тунисского залива Средиземного моря, на узкой полосе земли, разделяющей два озера. 18 июля 1270 г., в ходе восьмого крестового похода (1270), который возглавлял Людовик IX, армия крестоносцев осадила город, но вскоре в их лагере начались вспышки лихорадки и эпидемия дизентерии, от которой умер и сам король (25 августа).

XXXI

108… оба главных викария кардинала, Поль Шевалье и Никола Ладвока, поднялись на амвон… — Шевалье, Поль (?–1674) — каноник собора Парижской Богоматери, главный викарий.

Ладвока-Бильяр, Никола (1620–1681) — французский прелат, доктор богословия, каноник собора Парижской Богоматери, главный викарий; епископ Булонский (1677).

… К узнику явился г-н де Ноайль, дежурный капитан королевской гвардии… — Ноайль (Noaille, у Дюма ошибочно Navaille) — Анн де Ноайль (ок. 1613–1678), маркиз де Монклар, первый герцог де Ноайль (1663); капитан гвардейцев короля (1648), генерал-лейтенант (1650), губернатор Руссильона (1660).

109… Я послан первым министром предложить вам аббатства Сен-Люсьен в Бове, Сен-Медар в Суассоне, Сен-Жермен в Осере, Барбо, Сен-Мартен в Понту азе, Сент-Обен в Анже и Оркан… — Сен-Люсьен — бенедиктинское аббатство в городе Бове (в 70 км к северу от Парижа, в соврем, департамент Уаза), основанное в кон. VI в. на месте погребения святого Лукиана, первого епископа Бове (III в.), и упраздненное в 1791 г.; почти все его здания были снесены в XIX в. Аббатом этого монастыря в 1642–1661 гг. был кардинал Мазарини.

Сен-Медар — бенедиктинское аббатство святого Медарда в городе Суассоне, основанное в 557 г. франкским королем Хлотарем I (ок. 500–561; король с 511 г.) на месте погребения святого Медарда (456–545), епископа Нуайонского; оно было разрушено в 1793 г., и ныне от него сохранился лишь крипта (нижняя церковь). Сен-Жермен — бенедиктинское аббатство святого Германа в городе Осере, основанное, по преданию, в V в. Германом Осерским (ок. 380–448), епископом Осера с 418 г.; ныне в сохранившейся части зданий аббатства, главной достопримечательности города, размещается городской музей истории и искусства.

Барбо — старинный цистерцианский монастырь, находившийся в 8 км к юго-востоку от Мелёна; был основан в 1147 г. французским королем Людовиком VII (1120–1180; правил с 1137 г.); к кон. XVIII в. пришел в упадок и в 1791 г. был закрыт; в 40-х гг. XIX в. все его здания были снесены.

Сен-Мартен — бенедиктинское аббатство святого Мартина, основанное в первой пол. XI в. в Понтуазе и ставшее местом паломничества после канонизации ее первого настоятеля; в кон. XVIII в. почти все его здания были снесены, и ныне от него сохранилась лишь колокольня монастырской церкви.

Сент-Обен — древний монастырь, основанный в городе Анже (главный город исторической области Анжу на западе Франции) в VI в. у могилы святого Альбина (фр. Обен; ок. 468–550), епископа Анже с 529 г.; во время Революции он был закрыт, а в 1811 г. снесен; сохранилась, однако, его великолепная колокольня высотой 54 м, являющаяся одним из главных символов этого города.

Оркан (Orcan; у Дюма ошибочно Ovian) — имеется в виду старинное цистерцианское аббатство Богоматери Урканской (Notre Dame d’Ourscamp, букв. Богоматерь Медвежьего Поля) в Пикардии (на территории нынешнего селения Шири-Уркан), одно из крупнейших и богатейших на севере Франции, основанное в 1129 г. святым Бернаром (ок. 1090–1153); его последние монахи были изгнаны оттуда в 1792 г., и ныне от него сохранились лишь живописные руины.

112… под охраной маршала де Ла Мейре, который был родственником кардинала через свою жену… — Эта родственная связь была весьма и весьма далекой: вторая жена маршала де Ла Мейре, Мари де Коссе-Бриссак (1621–1710), на которой он женился в 1637 г., приходилась родной сестрой герцогу Луи де Бриссаку (см. примеч. к с. 325), который был женат на Маргарите Франсуазе де Гонди (1615–1670), двоюродной племяннице кардинала де Реца.

113… Президент Бельевр сопровождал пленника до Порт-а-л'Англе… — Порт-а-л'Англе — старинная деревня на левом берегу Сены, в 7 км к юго-востоку от Парижа, известная с XIII в. и являющаяся теперь одним из кварталов городка Витри-на-Сене.

… В Божанси была произведена смена конвоя и осуществлена посадка на суда. — Божанси — городок в центральной части Франции, на правом берегу Луары, в 140 км к юго-западу от Парижа, в соврем, департаменте Луаре.

… он написал маркизу де Нуармутье, одному из самых близких друзей кардинала… — Маркиз де Нуармутье — см. примеч. к с. 336.

114… Кардинал послал в Рим одного из своих доверенных лиц, Мальклера… — Мальклер (Malclerc, а не Malclair, как у Дюма) — Доминик де Мальклер (? — после 1678) — конюший Реца, комендант Коммерси, сын Жана де Мальклера (?–1663) и его жены с 1623 г. Элен де Тайфюмье.

115… отъезд его жены, всего за неделю до этого приехавшей из столицы и теперь отправленной им в Ла-Мейре… — Ла-Мейре — роскошный замок маршала де Ла Мейре, находившийся на территории нынешнего селения Больё-су-Партене (департамент Дё-Севр), к юго-востоку от Нанта; ныне от чего сохранились лишь руины.

116… дворянина звали Буагерен, а конюшего Ла Ральд. — Никаких биографических сведениях о Буагерене (Boisguérin), бретонском дворянине на службе у кардинала де Реца, и о Ла Ральде (La Ralde), конюшем герцога де Бриссака, найти не удалось.

117… помчался по направлению к Мову… — Мов — городок на правом берегу Луары, в 15 км к северо-востоку от Нанта, в соврем, департаменте Атлантическая Луара.

118… Господин де Бриссак и шевалье де Севинье отправились в Бопрео… — Бопрео — замок герцога де Бриссака, находившийся в одноименном городке в 60 км к востоку от Нанта, в соврем, департаменте Мен-и-Луара.

119… решено было отправиться в Машкуль, в область Рец… — Маш-куль — городок на западе Франции, на побережье Атлантического океана, в 40 км к юго-западу от Нанта, с 1581 г. столица исторической области Рец (юго-западной части соврем, департамента Атлантическая Луара).

120… солнце, которому предстояло взять девизом знаменитые слова «Nec pluribus impart, лучезарно выходило из облаков… — Людовик XIV избрал своим девизом надменные слова «Nec pluribus impar» (лат. «Первенствующий над всеми»), а своей эмблемой — Солнце и пояснил в своих мемуарах это так: «Я был готов управлять другими державами, как Солнце — освещать другие миры». Отсюда его прозвище — Король Солнце.

121… Его третьей любовью стала мадемуазель д'Эдикур. Это упоминает Лоре… — Никаких сведений об этой особе (mademoiselle d’Heudicourt), юношеской любви Людовика XIV, нигде найти не удалось, в том числе и у Лоре, воспевавшего в своем поэтическом послании от 5 декабря 1654 г. герцогиню де Шатийон. Значительно позднее, в 1665 г., любовницей Людовика XIV стала Бонна де Понс (1641–1709), с 1666 г. супруга Мишеля Сюбле (?—1718), маркиза д'Эдикура, великого ловчего Франции.

… Этой наставницей была камеристка королевы, г-жа Бове… — Имеется в виду Катрин Анриетта де Бове (см. примеч. к с. 311).

122… Бонтан-старший и Моро увидели это не хуже меня… — Бонтан-старший — Жан Батист Бонтан (1584–1659), главный хирург Людовика XIII в 1633–1643 гг., главный камердинер Людовика XIV в 1643–1659 гг.; отец Александра Бонтана (1626–1701), унаследовавшего отцовскую должность главного камердинера короля. Моро — имеется в виду Дени Моро (см. примеч. к с. 50).

125… из Машкуля перебрался в Бель-Иль. — Бель-Иль — остров в Бискайском заливе, у побережья Бретани, площадью 86 км²; с 1573 г. являлся владением Альбера де Гонди (1522–1602), герцога де Реца, носившего также титул маркиза де Бель-Иля, который перешел затем к его сыну Филиппу Эмманюэлю де Гонди (1581–1662), отцу кардинала де Реца; кардинал укрывался на этом острове после своего бегства из Нантской крепости; в 1658 г. Гонди продали остров за один миллион триста тысяч ливров Никола Фуке; ныне он административно входит в департамент Морбиан.

… вовремя прибыл в Рим, чтобы принять участие в похоронах Иннокентия X, своего покровителя. — Иннокентий X (в миру — Джованни Баттиста Памфили; 1574–1655) — папа римский с 15 сентября 1644 г. по 7 января 1655 г.

… выдав… другую свою племянницу, Лауру Мартиноцци… замуж за старшего сына герцога Моденского. — Сын герцога Моденского — Альфонсо IV д’Эсте (1634–1662), герцог Модены и Реджо с 1658 г., старший сын Франческо I д’Эсте (1610–1658; герцог с 1629 г.) и его первой жены (с 1631 г.) Марии Фарнезе (1615–1646); с 1655 г. муж Лауры Мартиноцци.

… решающую победу одержал маршал де Тюренн, заставив капитулировать Ландреси. — Ландреси — городок на северо-востоке Франции, в соврем, департаменте Нор; сильная крепость, окончательно захваченная французскими войсками 13 июля 1655 г., после осады, начавшейся 19 июня.

… Войска двинулись вдоль течения Самбры до Тюэна и переправились через Шельду… — Самбра — река во Франции и Бельгии, левый приток Мааса, длиной 190 км; берет начало в Арденнах и впадает в Маас около Намюра.

Тюэн — город в Бельгии, в Валлонии, в провинции Эно, на берегу Самбры, в 19 км к юго-западу от Шарлеруа.

… Затем началась осада города Конде… — Конде (с 1886 г. Конде-сюр-л'Эско) — город на севере Франции, в 12 км к северо-востоку от Валансьенна, в соврем, департаменте Нор.

… напал на отряд фуражиров под командованием графа де Бюсси-Рабютена, того самого, что стал впоследствии так известен своими ссорами с г-жой де Севинье и своей «Любовной историей галлов»… — Причиной конфликта между Бюсси-Рабютеном (см. примеч. к с. 417) и его кузиной маркизой де Севинье стал денежный спор по поводу наследства, которое оставил им их общий дядя.

126… король захватил в качестве ответного хода Сен-Гилен… — Сен-Гилен — город в Бельгии, в Валлонии, в провинции Эно.

… маркиз де Тьянж женился на мадемуазель де Мортемар… — Супругой маркиза Клода Леонора де Дама де Тьянжа (1620–1702), генерал-майора кавалерии, 31 мая 1655 г. стала Габриель де Рошшуар де Мортемар (ок. 1634–1693), старшая сестра маркизы де Монтеспан.

… Ломени де Бриенн, сын государственного министра, женился на одной из дочерей Шавиньи. — Женой Луи Анри де Ломени стала в 1656 г. Жаклина Анриетта де Шавиньи (1637–1664), дочь Леона Ле Бутийе де Шавиньи и его жены с 1627 г. Анны Фелипо (1611–1694), умершая в возрасте двадцати семи лет.

… как раз в это самое время, причем в честь Олимпии Манчини, король устроил свою первую карусель. — Карусель — театрализованное конное состязание, продолжавшее традицию средневековых рыцарских турниров; здесь имеется в виду относительно скромное празднество, устроенное в саду Пале-Рояля в марте 1656 г.

127… лошадь, которая, казалось, должна была принадлежать какому-нибудь Абенсераджу иликакому-нибудь Зегрису… — Абенсераджи (Бену-Сирадж) и Зегрисы (Сегри) — два могущественных клана, соперничавшие в XV в. в Гранадском эмирате; первые возводили свое происхождение к одноименному племени в Аравии, вторые — к берберскому племени из Северной Африки. Их кровавая междоусобица закончилась вероломным истреблением виднейших членов рода Абенсераджей по наущению главы рода Зегрисов.

129… Кристина, смеясь, спросила его, как поживают аббатиса Бове, г-жа де Буссю и мадемуазель де Понс… — Неясно, о какой аббатисе Бове в этом ряду любовниц герцога де Гиза идет речь. Возможно, подразумевается аббатиса д’Авне (см. примеч. к с. 223).

130… стены были украшены гобеленами со сценами побед Сципиона… — Речь идет о драгоценных гобеленах с изображением побед Сципиона Африканского Старшего, изготовленных ок. 1535 г. в Брюсселе по заказу французского короля Франциска I; в 1797 г. они были сожжены с целью выплавить из них золото и серебро.

… Встретившись с маркизом де Сурди, она перечислила ему все картины, находившиеся в его собрании… — Имеется в виду Шарль д'Эскубло, маркиз де Сурди (см. примеч. к с. 37).

… Анна Австрийская и король… приехали в Ле-Файель, в дом, принадлежавший маршалу де Ла Мот-Уданкуру и находившийся в трех льё от Компьеня… — Ле-Файель (Le Fayel; у Дюма ошибочно Le Farget, у госпожи де Мотвиль — Le Fayet) — селение в Пикардии, в 14 км к юго-западу от Компьеня; имение маршала де Ла Мот-Уданкура, который провел там последние годы жизни.

131… Преподаватель Вольтера был одним из известнейших трагиков своего времени; звали его отец Поре. — Вольтер (настоящее имя — Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, поэт, драматург, философ; выдающийся деятель эпохи Просвещения; член Французской академии (1746); сыграл огромную роль в идейной подготовке Великой Французской революции.

Поре, Шарль (1675–1741) — французский иезуит, поэт, литератор и педагог, с 1708 г. преподававший риторику в коллеже Людовика Великого; учитель Вольтера.

132… вышла замуж за сына принца Томмазо Савойского, принца Евгения, принявшего титул графа Суассонского… — Принц Евгений — здесь: Эжен Морис де Савуа-Кариньян (1635–1673), с 1656 г. граф Суассонский; французский военачальник, командующий швейцарской гвардией в 1657–1673 гг.; младший сын Томмазо Савойского (1596–1656), принца де Кариньяна; отец полководца Евгения Савойского.

… Так что год закончился двумя этими смертями и этой свадьбой. — Госпожа Манчини умерла 29 декабря 1656 г., герцогиня де Меркёр скончалась 8 февраля 1657 г., а свадьба Олимпии Манчини и графа Суассонского состоялась 21 февраля 1657 г.

XXXII

134… звали ее мадемуазель де Ла Мот-д'Аржанкур… — Мадемуазель де Ла Мот-Аржанкур — Анна Мадлен де Конти д'Аржанкур (1637–1718), дочь французского военного инженера Пьера де Конти д’Аржанкура (1575–1655), сеньора де Ла Мота, и его жены Мадлен де Шомон (ок. 1610-после 1656); фрейлина Анны Австрийской, предмет пылкой страсти Людовика XIV в 1658 г.

… г-н де Шамарант, королевский камердинер, именовавшийся при дворе не иначе как «красавец Шамарант»… — См. примеч. к с. 235.

… маркиз де Ришелье, тот самый, что женился на дочери г-жи Бове… — Дочь г-жи де Бове, Жанна Батиста де Бове (1637–1663), в 1652 г. вышла замуж за Жана Батиста де Виньеро дю Плесси (1632–1662), первого маркиза де Ришелье, внучатого племянника кардинала.

135… как позднее Лавальер укрылась в Шайо… — Шайо — здесь: монастырь ордена визитанток, основанный в 1651 г. в селении Шайо (см. примеч. к с. 252) при поддержке Генриетты Французской, вдовы английского короля Карла I, и просуществовавший до Революции.

Мадемуазель де Лавальер, страдавшая от своего положения любовницы короля, дважды пыталась укрыться в монастыре Шайо: в феврале 1662 г. и 11 февраля 1671 г.; однако обе эти попытки оказались безуспешными: после первой ее забрал оттуда сам Людовик XIV, после второй — Кольбер, действовавший по приказу короля.

136… когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля, по имени Ла Кё… — Судя по ссылке на Сен-Симона, здесь явно имеется в виду Луиза де Мезонбланш (1676–1718) — внебрачная дочь Людовика XIV и Клод де Вен дез Ойе (1637–1687), камеристки госпожи де Монтеспан; в 1696 г. она вышла замуж за Бернара де Пре де Ла Кё (ок. 1680–1740), лейтенанта Бургундского полка, и родила от него одиннадцать детей. Король, которому было тридцать восемь лет, когда она родилась, не признал ее, поскольку у него были сомнения в своем отцовстве.

… завидуя участи трех своих сестер, признанных отцом и превосходно выданных замуж. — Имеются в виду узаконенные дочери Людовика XIV:

Мария Анна, мадемуазель де Блуа (1666–1739) — дочь мадемуазель де Лавальер, ставшая в 1680 г. женой Луи Армана I де Бурбона (1661–1685), второго принца де Конти;

Луиза Франсуаза, мадемуазель де Нант (1673–1743) — дочь госпожи де Монтеспан, ставшая в 1685 г. женой Луи III Бурбон-Конде (1668–1689), герцога де Бурбона, внука Великого Конде;

Франсуаза Мария, мадемуазель де Блуа (1677–1749) — дочь госпожи де Монтеспан, ставшая в 1692 г. женой Филиппа Орлеанского (1674–1723), герцога Шартрского, племянника короля и будущего регента.

137… говорит ее сестра в «Мемуарах», которые оставил нам Сен-Реаль от ее имени… — Сен-Реаль, Сезар Вишар де (ок. 1639–1692) — французский писатель и историк; уроженец Савойи, официальный историограф Савойского герцогства; чтец Гортензии Манчини и ее друг, который находился рядом с ней в ее лондонском изгнании и которому приписывают авторство ее «Мемуаров» («Mémoires de Madame la duchesse de Mazarin»), впервые опубликованных в Кёльне, в 1675 г. Цитата, которую приводит Дюма из этого сочинения, далеко не точная.

138… там на выданье была принцесса Португальская, и ее матери… хотелось увидеть дочь королевой Франции… — Имеется в виду Екатерина Португальская (1638–1705) — дочь короля Жуана IV Восстановителя (1604–1656; правил с 1640 г.) и его жены с 1633 г. Луизы Марии Франсиски де Гусман (1613–1666), старшая сестра короля Афонсу VI (1643–1683; правил с 1656 г.), ставшая в 1662 г. женой английского короля Карла II.

… то была принцесса Маргарита Савойская, племянница английской королевы и двоюродная сестра Генриетты. — Маргарита Иоланда Савойская (1635–1663) — дочь герцога Виктора Амедея I Савойского (1587–1637; правил с 1630 г.) и его жены с 1619 г. Кристины Французской (1606–1663), родной сестры Людовика XIII; двоюродная сестра Людовика XIV; в 1660 г. стала женой Рануччо II Фарнезе (1630–1694), герцога Пармы и Пьяченцы с 1646 г.

139… инфанта Мария Тереза была единственной дочерью короля… — Имеется в виду Мария Тереза (1638–1683) — испанская инфанта, дочь Филиппа IV (1605–1665; король с 1621 г.) и его первой жены (с 1615 г.) Елизаветы Французской (1602–1644); с 1660 г. королева Франции, дважды двоюродная сестра Людовика XIV (и по линии отца, и по линии матери!) и его жена с 1660 г., родившая от него шесть детей, из которых выжил только один сын.

… королева Испании родила сына. — Здесь имеется в виду вторая жена (с 1649 г.) Филиппа IV — Марианна Австрийская (1634–1696), дочь императора Фердинанда III (1608–1657; правил с 1637 г.) и его супруги (с 1631 г.) Марии Анны Испанской (1606–1646), родной сестры Филиппа IV; родила мужу двух дочерей и трех сыновей: Фелипо Просперо (1657–1661), Томаса Карлоса (1658–1659) и Карла (1661–1700), ставшего в 1665 г. под именем Карла II последним испанским королем из династии Габсбургов. Здесь речь идет о ее старшем сыне, Фелипо Просперо, который родился 20 ноября 1657 г. и умер через четыре года.

… она велела казнить одного из своих слуг по имени Мональдески. — Мональдески, Джованни Ринальдо, маркиз ди (ок. 1632–1657) — главный конюший королевы Кристины Шведской и ее фаворит, выходец из знатной итальянской семьи из Перуджи; был убит по приказу королевы; причины этого убийства точно не установлены: либо, как считается, он выдал испанцам ее планы занять с помощью Франции неаполитанский трон, либо это была просто женская месть.

… Королева послала за настоятелем монастыря тринитариев… — Тринитарии — монахи религиозного ордена, основанного в 1198 г. богословом Жаном де Мата (1160–1213) и пустынником Феликсом де Валуа (ок. 1127–1212) для выкупа у мусульман пленных христиан; орден быстро разросся во Франции благодаря покровительству короля Филиппа II Августа, затем распространился в Испании, Италии, Польше и других странах.

Должность приора монастыря тринитариев в Фонтенбло, основанного Людовиком Святым в 1259 г., занимал с 1649 г. Пьер Лебель (?—?); 6 ноября 1657 г. он был призван королевой Кристиной Шведской во дворец Фонтенбло и по ее настоянию 10 ноября принял исповедь у маркиза Мональдески перед его казнью; после этих трагических событий он впал в немилость к Людовику XIV и своим орденом был поставлен настоятелем монастыря святого Николая в селении Вербери в соврем, департаменте Уаза. В 1664 г. в Кёльне было издано «Описание смерти маркиза де Мональдески, главного конюшего королевы Кристины Шведской, составленное преподобным отцом Ле Белем, приором монастыря ордена Святой Троицы в Фонтенбло» («Relation de la mort du marquis de Monaldeschi, grand escuyer de la Reyne Christine de Subde, fait par le Rdvdrend Рёге Le Bel, ministre de l'ordre de la Sainte-Trinité, du couvent de Fontaine-Bleau»).

… приказала командиру своих гвардейцев, Сантинелли, казнить изменника. — Лудовико Сантинелли (?—?) — капитан гвардейцев королевы Кристины, брат ее мажордома, маркиза Франческо Мария ди Сантинелли (1627–1697), поэта, писателя и алхимика.

141… Этот балет давался в несть Марии Манчини и назывался «Больной амур». — Балет «Больной амур» («L’Amour malade»), либретто к которому написали Франческо Бути и Исаак де Бенсерад, а музыку сочинил Жан Батист Люлли, впервые был поставлен в Большом зале Лувра 17 января 1657 г.

… музыку на этот раз написал молодой человек, имя которого тогда лишь начало приобретать известность, — Жан Батист Люлли. — Люлли — см. примеч. к с. 5.

… Этот молодой человек приехал из Италии вместе с шевалье де Гизом… — Шевалье де Гиз — имеется в виду Роже де Гиз (см. примеч. к с. 397).

… он исполнял в нем также роль Скарамуша. — Скарамуш (ит. Скарамучча) — персонаж-маска итальянской комедии дель арте, хвастливый забияка.

… Ее свидание с королевой происходило в Со… — Со (Sceaux) — поместье у южной окраины Парижа, принадлежавшее в описываемое время Рене Потье (1579–1670), маркизу де Жевру и герцогу де Трему, а после его смерти ставшее владением Кольбера. Однако эта встреча мадемуазель де Монпансье с королевой и королем, описанная в ее «Мемуарах», происходила не в Со, а в Седане (Sedan) 7 августа 1657 г.

143… согласился сдать ему Перонну… — Перонна — старинный город на севере Франции, в Пикардии, в соврем, департаменте Сомма, на реке Сомма.

144… маршал д'Окенкур, перешедший на сторону врага и оборонявший взятый в осаду Дюнкерк, приблизился к нашим линиям… — Маршал д'Окенкур погиб 13 июня 1658 г., накануне решающей битвы при Дюнкерке (14 июня), который был осажден французскими войсками с 15 мая того же года.

… попросив у короля единственной милости — быть похороненным в церкви Богоматери Льесской… — Имеется в виду старинная церковь во имя Божьей Матери в селении Льес-Нотр-Дам в Пикардии, в соврем, департаменте Эна, в 15 км к северо-востоку от Лана, которая славится хранящейся в ней чудотворной Черной Мадонной, привезенной, согласно легенде, из Святой Земли, и с XII в. является местом паломничества.

… Король… начал с того, что лично появился перед Эденом, который незадолго до этого взбунтовался… — В 1658 г. Эден (см. примеч. к с. 147) сдался принцу де Конде, воевавшему тогда на стороне Испании, и вновь отошел к Франции лишь после подписания Пиренейского мира.

145… Молодой граф де Гиш, сын маршала де Грамона, маркиз де Вильруа, сын маршала, и молодой принц де Марсийяк, которые в то время были фаворитами короля, также выказали ему свою великую преданность. — Граф де Гиш — здесь: Арман де Грамон (1638–1673), граф де Гиш, старший сын маршала Антуана III де Грамона и его жены с 1634 г. Франсуазы Маргариты дю Плесси де Шивре (ок. 1608–1689), двоюродной племянницы кардинала Ришелье; по праву преемственности получил от отца должности полковника французских гвардейцев и главного наместника Беарна и Наварры; с 1655 по 1663 г. участвовал в различных военных кампаниях, а затем впал в немилость вследствие ухаживаний за принцессой Генриеттой Орлеанской, невесткой короля; находясь в изгнании, сражался вместе с поляками против турок, с голландцами — против англичан; вернувшись во Францию, сопровождал Людовика XIV в ходе Голландской кампании 1672 г., первым вплавь и на глазах у противника переправился через Рейн; затем служил под началом Тюренна; оставил мемуары, впервые опубликованные в 1744 г.

Маркиз де Вильруа — Франсуа де Нёвиль (1644–1730), маркиз, затем герцог де Вильруа; сын маршала Никола де Вильруа и его жены с 1617 г.

Мадлен де Бланшфор де Креки (1608–1675); воспитывавшийся вместе с королем, сумел навсегда остаться ловким придворным и в 1693 г. получил звание маршала Франции; как военачальник таланта не проявил; в 1685 г., после смерти своего отца, стал губернатором Лионне; в 1717–1722 гг. занимал должность наставника при юном короле Людовике XV.

… он поторопился выправить паспорт Гено, своему врачу, слывшему тогда самым искусным медиком на свете… — Гено, Франсуа (ок. 1590–1667) — известный французский врач, профессор Парижского факультета медицины; личный врач кардинала Мазарини, а затем лейб-медик королевы Марии Терезы.

146… ярмарка святого Лаврентия, этот базар, где оказывалось собрано воедино все, что могло удовлетворить вкус, утонченность, моду и даже пороки, блистала великолепием каждую ночь… — Имеется в виду крупнейшая парижская летняя ярмарка, располагавшаяся на территории между предместьями Сен-Мартен и Сен-Дени (там, где теперь находится Восточный вокзал), рядом с церковью святого Лаврентия; вначале, в XII в., она открывалась ежегодно лишь на одну неделю в начале ноября, позднее сделалась более продолжительной, а с 1663 г. проходила с 1 июля по 29 сентября. Эта ярмарка, на пространстве которой, помимо сотен лавок, располагались многочисленные кафе, рестораны, танцевальные залы и театры, прекратила существование в 1789 г.

… герцогиню сопровождала и ее старшая дочь, принцесса Луиза, которая уже побывала замужем и успела стать вдовой. — Луиза Кристина Савойская (1629–1692) — старшая дочь герцога Виктора Амедея I, с 1642 г. супруга принца Мориса Савойского (1593–1657), своего родного дяди, скончавшегося в Турине 4 октября 1657 г.; брак их остался бездетным.

147… она состояла под надзором г-жи де Венель, старой гувернантки… — Госпожа де Венель — Мадлен де Гайар Лонжюмо де Вантабрен (1620–1687), дворянка из Прованса, с 1656 г. супруга Гаспара де Гаррона де Венеля (1612–1692), советника парламента Экс-ан-Прованса; гувернантка младших племянниц Мазарини, затем гувернантка дочерей короля и придворная дама королевы Марии Терезы.

… окна покоев девиц Манчини выходили на площадь Белькур… — Белькур — главная площадь Лиона, одна из самых больших в Европе; начала складываться во второй пол. XVII в., в соответствии с королевским указом, изданным в декабре 1658 г., а до этого являлась всего лишь пустырем.

148… он незамедлительно призвал дона Антонио Пиментеля… — Антонио Пиментель (Pimentel; у Дюма — Pimentelli) — Антонио Пиментель де Прадо (1604–1671), испанский офицер и дипломат, уроженец Сицилии, посол в Стокгольме (1652–1654), чрезвычайный посланник в Париже (1659), губернатор Кадиса (1660–1670), комендант Антверпена (1670–1671).

XXXIII

149… Корнель поставил на сцене своего «Эдипа», который был сыгран актерами Бургундского отеля… — «Эдип» («Œdipe») — пьеса П.Корнеля, впервые поставленная 24 января 1659 г. в театре Бургундского отеля, после восьмилетнего молчания драматурга, которое было вызвано провалом его трагедии «Пертарит».

… Жан Лафонтен, прибывший из Шато-Тьерри, и Боссюэ, прибывший из Меца. — Шато-Тьерри — город на северо-востоке Франции, в Пикардии, на реке Марна, в соврем, департаменте Эна; родина Лафонтена (см. примеч. к с. 6); находится в 85 км от Парижа. Боссюэ (см. примеч. к с. 5), являвшийся в 1654–1669 г. архидиаконом Меца (см. примеч. к с. 122), в 1659 г. перебрался в Париж и стал выступать с проповедями в королевской часовне.

… было назначено свидание между Мазарини и Луисом Аро. — Луис де Аро — Аро-и-Сотомайор, Гусман-и-Асеведо, дон Луис Мендес де (1598–1661), испанский гранд и государственный деятель, племянник графа-герцога Оливареса, занимавший последовательно посты капитана испанской гвардии (1645), государственного советника (1647), первого министра Филиппа IV и главнокомандующего испанской армией; после подписания Пиренейского мира (1659) получил титул «дон Луис Мира»; выступал как свидетель на церемонии отречения Марии Терезы от испанского престола и представлял особу Людовика XIV на его бракосочетании с инфантой в Фуэнтеррабии.

151… уехала в Бруаж, назначенный ей в качестве места ссылки. — Бруаж — см. примеч. к с. 27.

… В качестве места переговоров был выбран Фазаний остров. — Фазаний остров, площадью 0,68 га, расположен на реке Бидасоа, неподалеку от места ее впадения в Бискайский залив Атлантического океана, на испано-французской границе; ныне является совместным владением Франции и Испании; в 1659 г. на нем проходили переговоры между Францией и Испанией, которые привели к подписанию Пиренейского мира между этими странами, закончившего последний конфликт общеевропейской Тридцатилетней войны.

… кардинал прибыл в Сен-Жан-де-Люз… — Сен-Жан-де-Люз — приморский городок на юго-западе Франции, в бухте юго-восточной части Бискайского залива, вблизи испанской границы; ныне относится к департаменту Атлантические Пиренеи.

… проезжая через Коньяк, он еще раз увидится с Марией Манчини. — Коньяк (см. примеч. к с. 29) находится в 75 км к востоку от Бруажа.

… Франция удержала за собой, со стороны Нидерландов: Аррас, Бапом, Эден, Лиллер, Бетюн, Ланс, графство Сен-Поль, Теруан и Артуа, за вычетом Эра и Сент-Омера. — Аррас — см. примеч. к с. 106.

Бапом — городок на севере Франции, в соврем, департаменте Па-де-Кале, в 22 км к югу от Арраса.

Эден — см. примеч. к с. 147.

Лиллер — городок на севере Франции, кантональный центр в соврем, департаменте Па-де-Кале; расположен в 15 км к северо-западу от Бетюна.

Бетюн — город на севере Франции, в соврем, департаменте Па-де-Кале, в 28 км к северу от Арраса.

Ланс — см. примеч. к с. 256.

Графство Сен-Поль — средневековое феодальное владение на севере Франции, на границе Пикардии и Артуа, со столицей в городе Сен-Поль-сюр-Тернуаз (расположен в 33 км к северо-западу от Арраса).

Теруан — городок на севере Франции, в Артуа, в соврем, департаменте Па-де-Кале; в средние века значительная крепость, стертая с лица земли в 1553 г. по приказу императора Карла V.

Артуа — см. примеч. к с. 76.

Эр (Эр-сюр-ла-Лис) — городок на севере Франции, в Артуа, на берегу реки Лис, кантональный центр в соврем, департаменте Па-де-Кале, в 50 км к северо-западу от Лилля; в описываемое время сильная крепость, отошедшая к Франции по условиям Нимвегенского мира (в 1710 г., в ходе войны за Испанское наследство, она была захвачена войсками антифранцузской коалиции и окончательно стала французским владением в 1713 г., по условиям Утрехтского мирного договора).

Сент-Омер — город на севере Франции, окружной центр в соврем, департаменте Па-де-Кале, в 18 км к северо-западу от Эра; в описываемое время крепость в составе Испанских Нидерландов, захваченная французской армией 20 апреля 1677 г. и отошедшая к Франции в соответствии с условиями Нимвегенского мира.

… Во Фландрии она получила Гравлин, Бурбур и Сен-Венан. — Гравлин — см. примеч. к с. 239.

Бурбур — городок на севере Франции, в 6 км к юго-востоку от Гравлина, относящийся ныне к департаменту Нор.

Сен-Венан — см. примеч. к с. 353.

… В Эно — Ландреси и Ле-Кенуа. — Эно (нем. Геннегау) — историческая область на северо-западе Европы, охватывающая территории по обе стороны нынешней франко-бельгийской границы; с IX в. графство со столицей в городе Моне, благодаря династическому браку присоединенное в XI в. к Фландрии; ныне северная ее часть входит в состав Бельгии (провинция Эно), а южная — Франции (часть департамента Нор).

Ландреси — см. примеч. к с. 125.

Ле-Кенуа — город на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 15 км к северу от Ландреси; в средние века одна из резиденций графов Геннегау.

… В Люксембурге — Тьонвиль, Монмеди, Данвилье, Иву а, Шаванси и Марвиль. — Тьонвиль (нем. Диденхофен) — город на северо-востоке Франции, в Лотарингии, на реке Мозель, в соврем, департаменте Мозель; известен с 707 г.; к Франции отошел в 1659 г. по условиям Пиренейского мира (захваченный в 1870 г., в ходе Франко-прусской войны, Германией, в состав Франции был возвращен в 1918 г.).

Монмеди — городок в Лотарингии, в 45 км к юго-востоку от Седана, вблизи люксембургской границы, столица средневекового графства Шини; ныне относится к департаменту Мёза.

Данвилье — см. примеч, к с. 351.

Ивуа (с 1662 г. — Кариньян) — город на северо-востоке Франции, в соврем, департаменте Арденны, в 20 км к северо-западу от Монмеди, вблизи бельгийской границы; в 1662 г. стал владением Эжена Мориса Савойского, принца Кариньяно, который был возведен в достоинство герцога, и сменил название.

Шаванси (Chavancy; соврем. Chauvency-le-Chateau — Шованси-ле-Шато) — селение в Лотарингии, в 5 км к западу от Монмеди, в соврем, департаменте Мёза.

Марвиль — селение в Лотарингии, в 10 км к юго-востоку от Монмеди, вблизи бельгийской границы; ныне относится к департаменту Мёза.

… Она уступила Берг и Ла-Бассе, но ей были отданы Мариенбур, Филиппвиль и Авен. — Берг (Берг-Сен-Винок) — городок на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 10 км к юго-востоку от Дюнкерка.

Ла-Бассе — город на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 22 км к юго-западу от Лилля.

Мариенбур — город на юго-западе Бельгии, в провинции Намюр, в 12 км к югу от Филиппвиля, построенный в 1546 г. Карлом V и названный в честь его сестры Марии Венгерской (1505–1558), правительницы Нидерландов в 1531–1555 гг.

Филиппвиль — город в Бельгии, в провинции Намюр, построенный в 1554 г. Карлом V, который дал ему имя своего сына; в соответствии с Пиренейским мирным договором отошел к Франции и находился в ее составе вплоть до 1815 г.

Авен (Авен-сюр-Эльп) — город на северо-востоке Франции, в соврем, департаменте Нор, вблизи бельгийской границы, в 50 км к западу от Филиппвиля.

… со стороны Испании ей были уступлены Руссильон, Конфлан и часть Сердани, находящуюся по эту сторону Пиренеев. — Конфлан — средневековое феодальное владение в Каталонии, к западу от Руссильона, со столицей в городе Прад; его территория входит ныне во французский департамент Восточные Пиренеи.

Сердань (исп. Серданья) — историческая область в Восточных Пиренеях, расположенная к юго-западу от Конфлана и по условиям Пиренейского мира оказавшаяся разделенной надвое: ее южная часть (с главным городом Пучсерда в провинции Жирона) осталась в составе Испании, а северная (с центром в крепости Мон-Луи) отошла к Франции и ныне входит в департамент Восточные Пиренеи.

… король Испании отказывался от всех своих условных прав на Эльзас и другие провинции, приобретенных ею по условиям Мюнстерского договора. — Эльзас — историческая область на востоке Франции, граничащая с Германией и Швейцарией, главный город — Страсбург; в течение многих веков служила яблоком раздора между Германской империей и Францией и была передана последней по условиям Нимвегенского мира.

Мюнстерский договор — здесь: договор между Священной Римской империей и Францией, подписанный 24 октября 1648 г. в Мюнстере (город на западе Германии, в соврем, земле Северный Рейн — Вестфалия) и ставший частью Вестфальского мирного договора, который положил конец Тридцатилетней войне. По его условиям, Франция приобретала почти весь Эльзас, кроме Страсбурга и Мюльхаузена (фр. Мюлуз).

… Франция… возвращала обратно: в Нидерландах — Ауденарде, Ипр, Диксмюд, Фюрн, Мервиль, Менин, Комин… — Ауденарде — город на северо-западе Бельгии, на берегах Шельды, в 22 км к юго-западу от Гента; известен как крепость с X в.; ныне относится к провинции Восточная Фландрия.

Ипр — см. примеч. к с. 240.

Диксмюд (фр. Dixmude, голл. Diksmuide — Диксмёйде) — город на северо-западе Бельгии, вблизи французской границы, в 30 км к юго-западу от Брюгге; ныне окружной центр в провинции Западная Фландрия.

Фюрн — см. примеч. к с. 307.

Мервиль — городок на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 30 км к востоку от Лилля; отошел к Франции по Нимвегенскому мирному договору.

Менен — город на северо-западе Бельгии, на франко-бельгийской границе, на северном берегу реки Лис, в 10 км к юго-западу от Кортрейка; ныне относится к провинции Западная Фландрия.

Комин — город в 9 км к юго-западу от Менена, на берегах реки Лис, оказавшийся разрезанный пополам франко-бельгийской границей; его южная часть относится ныне к французскому департаменту Нор, а северная — к бельгийской провинции Эно.

… в Бургундии — Блетран, Сент-Амур и Жу… — Блетран (Bleterans; у Дюма ошибочно Bleteraus) — городок на востоке Франции, в области Франш-Конте, в соврем, департаменте Юра, в 12 км к северо-западу от города Лон-ле-Сонье.

Сент-Амур — городок в области Франш-Конте, в соврем, департаменте Юра, в 35 км к юго-западу от Лон-ле-Сонье; в состав Французского королевства вошел в 1678 г.

Жу — старинная крепость в области Франш-Конте, в горном массиве Юра, на территории селения Ла-Клюз-и-Мижу (соврем, департамент Ду), известная с XI в.; в состав Франции окончательно вошла в 1678 г.

… в Италии — Валенцу и Мортару… — Валенца — город на северо-западе Италии, в Пьемонте, в провинции Алессандрия, в 15 км к северу от города Алессандрия.

Мортара — город на северо-западе Италии, в Ломбардии, в провинции Павия, в 38 км к северу от Валенцы.

… в Испании — Росас, Ла-Трините, Кадакес, Токсен, Сео-де-Уржель, Ла-Бастиду, Багу, Риполь и графство Сердань. — Все эти топонимы фигурируют в статье 48 Пиренейского мирного договора, как во французском варианте его текста, так и в испанском.

Росас — город в Каталонии, в провинции Жирона, на берегу залива Росас.

Ла-Трините (исп. Ла-Тринидад) — крепость, установить местоположение которой не удалось.

Кадакес (Cadaqués; у Дюма ошибочно Cadagnes) — приморский городок в Каталонии, в провинции Жирона, в 10 км к востоку от Росаса.

Токсен (Тохеп) — идентифицировать этот топоним не удалось.

Сео-де-Уржель (Сео-де-Урхель) — город в Каталонии, в провинции Лерида (катал. Льейда), столица средневекового графства Уржель.

Ла-Бастида — крепость, установить местоположение которой не удалось.

Бага — городок в Каталонии, в провинции Барселона, в районе Бергеда, в 85 км к северо-западу от Жироны.

Риполь — город в Каталонии, в провинции Жирона, в 90 км к северо-западу от города Жирона.

153… Тем временем двор переехал в Тулузу… — Тулуза — главный город исторической области Лангедок, порт на реке Гаронна; столица королевства вестготов в V в. и Тулузского графства в средние века; ныне административный центр департамента Верхняя Гаронна.

… остановились в Эксе. — Экс (Экс-ан-Прованс) — город на юге Франции, в соврем, департаменте Буш-дю-Рон, древняя столица Прованса; местопребывание парламента, учрежденного в 1601 г. и просуществовавшего до Великой Французской революции.

… принц де Конде выехал из Брюсселя вместе с женой, сыном и дочерью… — Единственная дочь Великого Конде, мадемуазель де Бурбон, умерла в трехлетием возрасте 27 сентября 1660 г.

… в Куломье он встретился с герцогом и герцогиней де Лонгвиль. — Куломье — город в Иль-де-Франсе, в соврем, департаменте Сена-и-Марна, в 60 км к востоку от Парижа.

… брат уже в Ламбеске… — Ламбеск — город на юге Франции, в Провансе, в 20 км к северо-западу от Экса.

154… он приказал бросить в канал Фонтенбло одного дворянина… — Речь идет о т. н. Большом канале парка Фонтенбло, созданном в годы царствования Генриха IV, в 1606–1609 гг.

155… Турком он называл г-на де Брева, который так долго жил в Константинополе, что сделался совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на д’Орнано, внука знаменитого Сампьеро, убившего в Марселе свою жену Ванину д’Орнано. — Господин де Брев — Франсуа Савари (1560–1628), граф де Брев и маркиз де Молеврье, французский дипломат и знаменитый востоковед, посол в Константинополе (1591–1605), затем в Риме (1608–1614), в 1615–1618 гг. воспитатель принца Гастона Французского.

Господин д’Орнано — Жан Батист д' Орнано (1581–1626), французский военачальник, маркиз де Монлор, маршал Франции (7 апреля 1626 г.), с 1619 г. воспитатель принца Гастона Французского, имевший на него сильное влияние; сын Альфонсо д'Орнано (1548–1610), французского военачальника, по происхождению корсиканца, маршала Франции (1595), с 1599 г. наместника Гиени и мэра Бордо; вовлеченный в заговор Шале, был заключен в Бенсе некий замок, где вскоре умер (2 сентября 1626 г.): подозревали, что он был отравлен.

Маршал Жан Батист д'Орнано был внук Сампьеро да Бастелика (1498–1567), одного из самых знаменитых корсиканцев, борца за освобождение Корсики из-под власти Генуи, кондотьера, с 1560 г. губернатора Экс-ан-Прованса, и его жены с 1545 г. Ванины д’Орнано (Джованнина; 1530–1563), знатной корсиканки, которая попыталась бежать в Геную — то ли потому, что не любила своего старого мужа, то ли потому, что хотела добиться там для него прощения, — но была схвачена им и, приговоренная к смерти как изменница, задушена его руками.

… В юности герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луизон… — Имеется в виду Луиза Роже де Ла Марбельер (ок. 1621—?) — любовница Гастона Орлеанского, принадлежавшая к одной из именитых семей города Тур; окончила жизнь настоятельницей монастыря визитанток в Туре.

… барышня делит свою благосклонность между его братом и бретонским дворянином д'Эпине, фаворитом принца. — Д'Эпине (d’Espinay; у Таллемана де Рео — l’Espinay; у Дюма — René de l’Espine) — Жак д'Эпине Сен-Люк (?–1646), нормандский дворянин, сеньор де Во и де Мезьер; егермейстер герцога Орлеанского, впавший в немилость в 1639 г.

… этот дворянин отправился в Голландию и стал там любовником принцессы Луизы Богемской. — Луиза Голландина Мария Богемская (1622–1709) — дочь курфюрста Фридриха V Пфальце кого (1596–1632), короткое время занимавшего чешский трон (1619–1620) и после свержения с престола жившего в изгнании в ряде стран, в том числе и в Голландии, и его жены с 1613 г. Елизаветы Стюарт (1596–1662); талантливая художница-портретистка; в 1664–1709 гг., после перехода в католичество (1657), была аббатисой монастыря Мобюиссон во Франции.

Заметим, что Жак д’Эпине стал любовником не только двадцатичетырехлетней принцессы Луизы Пфальцской, но и ее пятидесятилетней матери Елизаветы Стюарт, старшей дочери короля Якова I Стюарта, что в итоге и стоило ему жизни.

… Младший из братьев принцессы, Филипп, убитый позднее в сражении при Ретеле… — Филипп Пфальцский (1627–1650) — пятый сын курфюрста Фридриха V; погиб в сражении при Ретеле (15 декабря 1650 г.) и был похоронен в Седане.

… под именем графа де Шарни молодой человек поступил на испанскую службу, стал командующим войсками на побережье Гранады в 1684 году, потом губернатором в Оране и умер в 1692 году, оставив, в свой черед, внебрачного сына, которого, как и его, звали Луи. — Шарни, Луи Орлеанский, граф де (1638–1692) — побочный сын герцога Гастона Орлеанского от Луизы Роже де Ла Марбельер; генерал на испанской службе, губернатор Орана в 1691–1692 гг. Гранада — город на юге Испании, в автономной области Андалусия, у подножия Сьерра-Невады, при слиянии рек Дарро и Хениль; административный центр одноименной провинции; в XIII–XV вв. столица Гранадского эмирата, дольше всего сохранившегося владения арабов на Пиренейском полуострове (до 1492 г.).

Оран — портовый город на Средиземном море, на северо-западе Алжира; основан в 903 г. андалусскими купцами-маврами; в 1509–1792 гг. находился во владении испанцев, за исключением периода 1708–1732 гг., когда он был завоеван Оттоманской империей; в 1831 г. отошел к Франции и в 1848 г. стал административным центром одноименного французского департамента.

Сын графа де Шарни, Луи де Шарни (? — после 1724), также состоял на испанской службе, отличился в сражении при Альмансе (1707) и в 1710 г. получил звание генерал-майора.

… г-н де Бово, шедший позади нее, сильно пнул ее ногой в зад… — Бово (Beauvau — у Дюма; Beauveau — в «Мемуарах» герцогини Орлеанской, откуда он позаимствовал этот анекдот) — возможно, имеется в виду маркиз Жак де Бово (?—1702), капитан швейцарской гвардии герцога Гастона Орлеанского.

… в Мёдоне их венчали во второй раз… — Мёдон — селение в югозападной окрестности Парижа, ныне пригород французской столицы, относящийся к департаменту О-де-Сен.

Повторное венчание Гастона Орлеанского и Маргариты Лотарингской состоялось в часовне здешнего старинного замка, находившегося тогда в собственности Гизов, 18 мая 1643 г.

… герцог… обратился к своему дворецкому Сен-Реми… — Сен-Реми — Жак де Куртарвель (?—?), маркиз де Сен-Реми, главный дворецкий герцога Гастона Орлеанского, отчим мадемуазель де Лавальер, с 1655 г. третий муж ее матери, Франсуазы Ле Прово (1615–1686).

157… поспешно выбегала в уборную, предвосхищая тем самым невероятно смешные сцены из «Мнимого больного». — «Мнимый больной» («Le Malade imaginaire») — трехактная комедия-балет Мольера, впервые поставленная 10 февраля 1673 г. в театре Пале-Рояля.

XXXIV

158… Третьего июня 1660 года, в присутствии епископа Фрежюсского в качестве свидетеля, дон Луис де Аро вступил от имени короля Людовика XIV в брак с инфантой Марией Терезой, дочерью испанского короля Филиппа IV, в церкви города Фуэнтеррабия. — Епископ Фрежюсский — Джузеппе Дзонго Ондедеи (ок. 1597–1674), итальянский священник, с 1646 г. живший по Франции; соученик и доверенное лицо Мазарини, с 1654 г. епископ Фрежюсский. Фуэнтеррабия — старинный город в Испании (провинция Гипускоа), на левом берегу реки Бидасоа, у места ее впадения в Атлантический океан, на границе с Францией.

… с ней были только герцог Анжуйский, г-жа де Фле и г-жа де Ноайль… — Госпожа де Фле — см. примеч. к с. 362.

Госпожа де Ноайль — Луиза Буайе (1632–1697), вторая жена (с 1645 г.) Анна де Ноайля (см. примеч. к с. 108), камерфрау королевы Марии Терезы.

159… старшая камеристка королевы, сеньора Молина, спросила у своей молодой повелительницы… — Донья Мария Молина (?—?) — первая камеристка королевы Марии Терезы.

160… 9 июня… епископ Байоннский совершил обряд венчания… — Имеется в виду Жан д’Ольче (?–1681) — французский прелат, епископ Байонны с 1643 г.

… он ощутил в Сибуре первые признаки болезни, которая и стала причиной его смерти. — Сибур — приморский городок на юго-западе Франции, на западном берегу бухты Сен-Жан-де-Люз, напротив одноименного города; ныне относится к департаменту Атлантические Пиренеи.

161… он был похож на Лазаря, вышедшего из своего гроба. — Лазарь — евангельский персонаж, житель Вифании, которого Иисус воскресил после того, как тот четыре дня пролежал в гробнице (Иоанн, 11, 1-45).

… внезапно вспыхнувший пожар уничтожил расписанный Фремине плафон… — Фремине, Мартен (1567–1619) — французский художник, с 1603 г. придворный живописец короля Генриха IV.

… и истребил все портреты королей, принадлежавшие кисти Жане и Пурбуса. — Жане — либо Жан Клуэ, по прозвищу Жане (1480–1541) французский художник, придворный живописец, заложивший основы французской портретной живописи; либо его сын, художник-портретист Франсуа Клуэ (ок. 1515–1572), который унаследовал его должность и с которым его нередко путают.

Пурбус — Франс Пурбус Младший (1569–1622), фламандский художник-портретист, с 1609 г. работавший при французском королевском дворе.

162… спрятался за великолепным стенным ковром, выполненным по рисункам Джулио Романо и принадлежавшим прежде маршалу де Сент-Андре. — Джулио Романо (настоящее имя — Джулио Пиппи; ок. 1492–1546) — итальянский художник, рисовальщик, архитектор и декоратор, любимый ученик Рафаэля. По его рисункам была изготовлена в Брюсселе упоминавшаяся выше серия из десяти драгоценных гобеленов с изображением побед Сципиона.

Маршал де Сент-Андре — Жак д’Альбон де Сент-Андре (ок. 1505–1562), французский военачальник, отличившийся в войнах с испанцами и в Первой Религиозной войне (1560–1563); маршал Франции (1547), губернатор Лионне, фаворит короля Генриха II.

163… Взгляните, друг мой, на эту прекрасную картину Корреджо, на эту «Венеру» Тициана, на этот несравненный «Потоп» Антонио Карраччи… — Корреджо — Антонио да Корреджо (настоящее имя — Антонио Аллегри; 1489–1534), итальянский художник, автор картин на религиозные и мифологические сюжеты.

Кардиналу Мазарини, коллекция живописи которого включала 465 произведений, принадлежали по крайней мере три картины Корреджо: «Аллегория пороков», «Мистическое обручение святой Екатерины» и «Венера, Сатир и Купидон».

«Венера» Тициана (см. примеч. к с. 5) — имеется в виду картина «Венера Пардо» («La Venus du Pardo» — по названию охотничьего дворца Пардо испанских королей; масло по холсту, 196x386 см), ошибочно называемая иногда «Юпитер и Антиопа»; созданная ок. 1540 г. по заказу испанского короля Филиппа И, она хранится ныне в Лувре.

«Потоп» («Le Deluge»; масло по холсту, 166x247 см) — картина, созданная Антонио Карраччи ок. 1615 г. и с 1645 г. принадлежавшая кардиналу Мазарини; ныне хранится в Лувре.

Антонио Марциале Карраччи (ок. 1583–1618) — итальянский художник, представитель семьи живописцев Карраччи.

164… Бернуин, камердинер кардинала, предупредил его… — Бернуин (Bernouin;?—?) — камердинер Мазарини, упоминаемый в «Мемуарах» Бриенна. Госпожа де Мотвиль называет его Bernoin.

165… внезапно помолодевшего, словно Эсон. — Эсон — персонаж древнегреческой мифологии, престарелый царь Иолка, которому по просьбе Ясона, его сына, волшебница Медея вернула молодость.

166… командор де Сувре, игравший за кардинала, сделал удачный ход… — Имеется в виду Жак де Сувре (см. примеч. к с. 16).

… Папского нунция звали Пикколомини… — Пикколомини, Челио (1609–1681) — итальянский прелат, папский нунций при дворе Людовика XIV в 1656–1662 гг., кардинал (1664).

… придворных не впускали более в комнату умирающего, за которым ухаживал кюре церкви святого Николая-в-Полях. — Приходская церковь святого Николая-в-Полях, находящаяся в северной части Парижа, на улице Сен-Мартен, и первоначально являвшаяся часовней аббатства святого Мартина-в-Полях, возводилась на протяжении XII–XVII вв.

Священником прихода этой церкви был в описываемое время Клод Жоли (1610–1678), будущий епископ Аженский (с 1664 г.).

167… одна из них, Мария Манчини, бывшая возлюбленная короля, была обручена с доном Лоренцо Колонна, коннетаблем Неаполя, другая, Гортензия Манчини, — с сыном маршала де Ла Мейре, поменявшим свое имя на титул герцога Мазарини. — Лоренцо Онофрио I Колонна (1637–1689) — восьмой князь ди Палиано, наследный великий коннетабль Неаполитанского королевства, в 1678–1681 гг. вице-король Арагона; с 1661 г. супруг Марии Манчини.

Сын маршала де Ла Мейре — Арман Шарль де Ла Порт (1632–1713), второй герцог де Ла Мейре, племянник кардинала Ришелье, с 1661 г. супруг Гортензии Манчини, унаследовавший в 1661 г. состояние, имя и герб кардинала Мазарини; главнокомандующий артиллерией (1646–1669). губернатор Эльзаса (1661–1713).

168… Это был… президент Счетной палаты господин де Тюбёф. — Тюбёф, Жак (1606–1670) — государственный советник, президент Счетной палаты, управляющий финансами королевы Анны Австрийской.

170… говорит Приоло в своей «Истории»… — Дюма позаимствовал эту цитату не из сочинения самого Приоло (см. примеч. к с. 368), а из «Мемуаров» Бриенна, пересказавшего ее на свой лад.

… маркиз де Отфор, ее первый шталмейстер, и Ножан-Ботрю, ее шут, шли пешком у дверец портшеза… — Маркиз де Отфор ((Hautefort; у Дюма ошибочно Beaufort) — Жак Франсуа де Отфор (ок. 1610–1680), третий маркиз де Отфор, генерал-майор, с 1656 г. первый шталмейстер королевы Анны Австрийской.

171… прекраснейшая картина Тициана, изображавшая Флору… — Согласно завещанию Мазарини, он оставил картину «Флора» кисти Тициана испанскому министру Луису де Аро в память об их совместной работе над Пиренейским мирным договором; неясно, однако, какое отношение имеет завещанная картина к знаменитой «Флоре» Тициана (масло по холсту, 80x64 см), с 1793 г. хранящейся в галерее Уффици во Флоренции.

173… если я смогу избраться после смерти Александра VII… — Александр VII (в миру — Фабио Киджи; 1599–1667) — римский папа с 1655 г.

174… У кардинала Барберини была изумительная картина Корреджо, которая изображала младенца Иисуса, сидящего на коленях Богоматери и в присутствии святого Себастьяна подающего обручальное кольцо святой Екатерине. — Кардинал Барберини — здесь: Антонио Барберини Младший (1607–1671), итальянский прелат и меценат, племянник Урбана VIII, кардинал (1627), великий раздаватель милостыни Франции (1653–1671), архиепископ Реймский (1657–1671).

Здесь имеется в виду картина «Мистическое обручение святой Екатерины в присутствии святого Себастьяна» («La Mariage mystique de sainte Catherine, devant saint Sébastien»; масло по дереву, 105x102 см); написанная ок. 1527 г., она с 1650 г. принадлежала кардиналу Антонио Барберини; ныне хранится в Лувре.

175… Этими тремя картинами, оскорблявшими целомудрие супруга Гортензии Манчини, были знаменитая «Венера» Тициана, «Венера» Корреджо, а также та самая картина Антонио Карраччи… — «Венера» Корреджо — имеется в виду картина «Венера, Сатир и Купидон» («Venus, Satyre et Cupidon»; масло по холсту, 188x125 см), созданная по заказу Федерико II Гонзага (1500–1540), герцога Мантуанского с 1519 г., и хранящаяся ныне в Лувре.

176… На Лазаря, из притчи бедняка, //Изрядно нищетою был похож… — Лазарь — здесь: персонаж евангельской притчи, рассказанной Иисусом (Лука, 16: 19–31), покрытый струпьями нищий, лежавший у ворот дома богача и мечтавший утолить голод объедками с его стола; после смерти был отнесен ангелами «на лоно Авраамово», в то время как умерший богач претерпевал муки в аду.

177… Кромвель может дать ему шесть тысяч солдат, чтобы отвоевать Монмеди, Мардик и Сен-Венан… — Мардик (соврем. Фор-Мардик) — селение на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, пригород Дюнкерка, основанный в 1622 г. как крепость на западных подступах к нему и ныне вошедший в городскую черту.

XXXV

179… Мишель Ле Телье, внук советника Податной палаты… — Министр Мишель IV Ле Телье, маркиз де Барьбезьё, был сыном Мишеля III Ле Телье (?–1617), советника Податной палаты, и внукомМишеля II Ле Телье (?–1608), советника Счетной палаты и интенданта Шампани (1589–1591).

… таков был смиренный отец надменного Лувуа… — Лувуа — см. примеч. к с. 5.

… таков был человек, который сказал Людовику XIV по поводу канцлера Сегье, пожелавшего стать герцогом де Вильмором… — Сеньория Вильмор, владение канцлера Пьера Сегье, была возведена королевским указом в достоинство герцогства в январе 1650 г., но этот указ не был зарегистрирован Парижским парламентом.

180… таким его описывает аббат де Шуази… — Дюма пересказал здесь на свой лад словесный портрет Юга де Лионна, содержащийся в «Мемуарах» аббата де Шуази (см. примеч. к с. 424).

181… покровитель Лебрена и Ленотра… — Лебрен — см. примеч. к с. 5. Ленотр, Андре (1613–1700) — французский ландшафтный архитектор; создатель системы французского регулярного парка; один из авторов садов Версаля.

… Пять миллионов нашли у маршала де Фабера в Седане, два — в Брайзахе, шесть — в Ла-Фере… — Брайзах — старинный укрепленный город в Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на правом берегу Рейна, в 18 км к востоку от Кольмара; в 1639 г. был занят французскими войсками и вплоть до 1697 г. оставался в составе Франции, которая, однако, была вынуждена вернуть его Священной Римской империи по условиям Рисвикского мирного договора (20 сентября 1697 г.), завершившего девятилетнюю войну за Пфальцское наследство.

Ла-Фер — см. примеч. к с. 353.

182… у него были роскошные волосы, и он носил их развевающимися, как это делали короли первой и второй династии… — То есть короли двух первых правящих династий во Франции: Меровинги (правили в 481–751 гг.) и Каролинги (правили в 751–987 гг.). Длинные волосы были обязательным атрибутом франкских королей из династии Меровингов.

… она застала герцога Бекингема, сына того, кто на наших глазах рассыпал жемчуг у ног короля и королевы Франции, влюбленным в принцессу королевского дома, другую ее дочь… — Бекингем, Джордж Вильерс, герцог (1627–1688) — сын всесильного английского министра; с 1648 г. сражался в рядах роялистской армии, с 1651 г. жил во Франции; после реставрации Карла II получил обратно богатства, конфискованные у него во время Революции; в 1669–1673 гг. был членом кабинета министров, оказавшегося крайне непопулярным; разгульная жизнь герцога привела к многочисленным скандалам, а сам он стал наиболее ненавистной личностью в Англии, растратил свое огромное состояние и умер чуть ли не в бедности; вместе с тем обладал многими талантами, писал остроумные и язвительные стихи, а также комедии.

Ко времени реставрации Карла II (29 мая 1660 г.) и возвращения в Лондон королевы Генриетты (октябрь 1660 г.) в живых оставались лишь две ее дочери: Генриетта Анна (1644–1670), будущая герцогиня Орлеанская, и Мария Генриетта (1631–1660), с 1641 г. жена принца Вильгельма II Оранского (1626–1650), овдовевшая в возрасте девятнадцати лет, вернувшаяся в Лондон в сентябре 1660 г. и умершая там от оспы 24 декабря того же года.

184… говорит г-жа де Лафайет… — Лафайет, Мари Мадлен Пьош де Ла Вернь, графиня де (1634–1693) — знаменитая французская писательница, автор прославленного романа «Принцесса Клевская» («Princesse de Cteves»; 1678) и «Истории Генриетты Английской» («Histoire de madame Henriette d’Angleterre»), впервые опубликованной в Амстердаме в 1720 г. и широко использованной здесь Дюма; подруга Ларошфуко; хозяйка литературного салона.

185… В свите герцога Анжуйского, в качестве его ближайшего фаворита, находился граф де Гиш. — Граф де Гиш — см. примеч. к с. 145.

… Бекингем стал ревновать к графу де Тишу, который, однако, в то время был увлечен г-жой де Шале, дочерью герцога де Нуармутье. — Госпожа де Шале — урожденная Анна Мария де Ла Тремуй (1642–1722), дочь Луи II де Ла Тремуя (см. примеч. к с. 336), маркиза, затем герцога де Нуармутье (Noirmoutier; Дюма вслед за госпожой де Лафайет называет его герцогом де Мармутье — Marmoutier); одна из самых ярких фигур царствования Людовика XIV; в 1659 г. вышла замуж за Адриена Блеза, князя де Талейран-Шале (?—1670); вместе с супругом, которому пришлось покинуть Францию из-за наделавшей шуму дуэли (1663), уехала в Испанию, а затем — в Италию; в 1670 г. овдовела; в 1675 г. вышла замуж за итальянского князя Флавио дельи Орсини, герцога де Браччано (1620–1698), который был старше ее на двадцать два года; их дом, Палаццо Паскуино, стал средоточием французской культуры в Риме; офранцузив свое имя, стала называть себя княгиней дез Юрсен; в 1698 г. овдовела снова; в 1701 г. стала управляющей гардероба юной испанской королевы Марии Луизы Марии Габриеллы Савойской (1688–1714), с того же года супруги короля Филиппа V (1683–1746; правил с 1700 г.), и вплоть до 1714 г., когда она была уволена новой испанской королевой Елизаветой (1692–1766), оказывала решающее влияние на испанскую политику.

187… одним своим движением столько раз переворачивал вверх дном столицу, подобно погребенному гиганту, сотрясающему Этну… — Имеется в виду Энкелад — персонаж древнегреческой мифологии, один из гигантов, сыновей Геи — Земли, вступивших в борьбу с богами-олимпийцами за власть над миром; был сражен богиней Афиной, которая придавила его сверху Сицилией. Согласно преданию, когда погребенный Энкелад шевелится, на этом острове происходит землетрясение.

Этна — самый высокий действующий вулкан в Европе (в настоящее время его высота примерно 3 350 м); находится на востоке Сицилии.

… ее королевское высочество, имея небольшой двор, состоявший из г-жи де Креки, г-жи де Шатийон, мадемуазель де Тонне-Шарант, мадемуазель де Ла Тремуй и г-жи де Лафайет, руководила всеми развлечениями… — Госпожа де Креки (Дюма вслед за госпожой де Лафайет называет ее мадемуазель де Креки) — Анна Арманда де Сен-Желе де Лансак (1637–1709), жена маркиза Шарля III де Креки (см. примеч. к с. 48).

Госпожа де Шатийон (Дюма вслед за госпожой де Лафайет называет ее мадемуазель де Шатийон) — имеется в виду Элизабет Анжелика де Монморанси-Бутвиль (см. примеч. к с. 380), вдова герцога де Шатийона.

Мадемуазель де Тонне-Шарант — будущая госпожа де Монтеспан (см. примеч. к с. б).

Мадемуазель де Ла Тремуй — неясно, кого здесь имеет в виду госпожа де Лафайет, а вслед за ней и Дюма.

188… Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан де Лавальер, дочь маркиза де Лавальера, родилась в Туре 6 августа 1644 года… — Лавальер, Лоран де Ла Бом Ле Блан, сеньор де (ок. 1611–1651) — старший сын Жана де Ла Бом Ле Блана (1582–1647), сеньора де Лавальера, и его жены с 1609 г. Франсуазы де Бово (?—1647); комендант королевского замка Амбуаз.

189… говорили также о каком-то виконте де Бражелоне… — Госпожа де Лафайет, у которой Дюма позаимствовал эту подробность о детской любви мадемуазель де Лавальер, сообщает всего лишь следующее: «В Блуа в нее был влюблен некий молодой человек по имени Бражелон; было написано несколько писем; г-жа де Сен-Реми обо всем догадывалась; дело, однако, не зашло слишком далеко; тем не менее король был охвачен из-за этого страшной ревностью»; она не называет этого Бражелона виконтом, и суждения о том, что это за персонаж, весьма противоречивы.

… Именно там она и подружилась с мадемуазель де Монтале… — Монтале, Николь Анна Констанция, мадемуазель де (? — после 1703) — дочь Пьера де Монтале (?—1665), сеньора де Шамбеле, и его жены Рене Ле Клер де Сотре; фрейлина при дворе Гастона Орлеанского, подруга Луизы Лавальер, в 1661 г. вместе с ней поступившая на службу к Генриетте Английской и сыгравшая неблаговидную роль во взаимоотношениях Лавальер с королем; в 1662–1665 гг. находилась в заключении в монастыре Фонтевро, куда ее отправили по требованию герцога Орлеанского.

192… стихи Карла IX до сих пор остаются образцами прелести и вкуса… — Вероятно, Дюма имеет в виду небольшое изящное стихотворное послание «Твой ум, Ронсар…» короля Карла IX (см. примеч. К 15).

193… он поручил Данжо написать вместо себя. — Данжо — см. примеч. к с. 311.

194… предлагал ей через г-жу Дюплесси-Бельер двадцать тысяч пистолей… — Дюплесси-Бельер (Duplessis-Bellière; у Дюма здесь ошибочно Duplessis-Belltevre. т. е. Дюплесси-Бельевр) — имеется в виду Сюзанна де Брюк де Монплезир, маркиза дю Плесси-Бельер (1605–1705), супруга генерал-лейтенанта Жака де Руже, маркиза дю Плесси-Бельера (1602–1654); близкая подруга Никола Фуке; хозяйка салона, который посещали Буаробер, госпожа де Лафайет и госпожа де Севинье; после ареста Фуке четыре года находилась под домашним арестом; умерла в глубокой старости.

… Госпожа де Шеврёз пригласила Анну Австрийскую к себе в Дам-пьер… — Дампьер (соврем. Дампьер-ан-Ивелин) — селение в 30 км к юго-западу от Парижа, в соврем, департаменте Ивелин; там находился старинный замок, который герцогиня де Шеврёз унаследовала от своего второго мужа; в 1670 г. этот замок был снесен, и на его месте построили новый, дошедший до нашего времени.

… захватить Бель-Иль, который главноуправляющий финансами незадолго до этого купил… — Бель-Иль — см. примеч. к с. 125.

… Король и весь двор были приглашены в замок Во на 17 августа 1661 года. — Во-ле-Виконт — роскошный замок недалеко от города Мелён (в соврем, департаменте Сена-и-Марна), построенный в 1657–1661 гг. для Никола Фуке и сохранившийся до наших дней; шедевр садово-паркового искусства; замок был возведен по планам архитектора Лево, убранством его занимался Лебрен, а устройством садов — Ленотр.

Здесь имеется в виду торжественный прием, устроенный Фуке в этом замке в честь Людовика XIV 17 августа 1661 г. и вызвавший у короля страшный приступ зависти к своему министру. На это празднество были приглашены шесть тысяч гостей со всех концов Европы, на нем присутствовало сорок государей, пятьдесят послов; там состоялась премьера комедии-балета «Докучливые» Мольера, а в заключение был устроен грандиозный фейерверк.

… Во, ныне Во-Прален, или просто Прален, — это замок на территории Менси, деревни с населением в 1 100 душ, находящейся в одном льё от Мелёна. — Менси — селение в 4 км к северо-востоку от Мелёна, относящееся ныне к департаменту Сена-и-Марна; по состоянию на 2011 г. его население составляет 1 690 человек.

… Сын маршала перестал поддерживать в исправном состоянии водопады, оставил без ухода сады и в конечном счете продал это великолепное поместье герцогу де Пралену, военно-морскому министру… — Замок Во, который не был конфискован после ареста Никола Фуке, в 1705 г. был продан наследниками министра маршалу де Виллару (см. примеч. к с. 5), после его смерти (1734) перешел в собственность вдовы маршала, Жанны Анжелики Рок де Варенжвиль (ок. 1683–1763), покинувшей поместье и оставившей его в небрежении, и лишь после ее кончины стал принадлежать их сыну и наследнику Оноре Арману де Виллару (1702–1770), второму герцогу де Виллару, губернатору Прованса с 1734 г., члену Французской академии (1734), человеку довольно пустому и развратному, который в течение одного года довершил разорение поместья и в 1764 г. продал его герцогу де Пралену.

Герцог де Прален — французский государственный деятель и дипломат Сезар Габриель де Шуазёль-Шевиньи (1712–1785), маркиз де Шуазёль, первый герцог де Прален (1762); генерал-лейтенант кавалерии, посол в Вене (1758–1760), государственный секретарь по иностранным делам (1761–1766), государственный секретарь по делам военно-морского флота (1766–1770).

… Король прибыл в замок в сопровождении отряда мушкетеров под командой г-на д'Артаньяна. — Артаньян, Шарль де Бац-Кастельмор, сеньор д' (ок. 1615–1673) — гасконский дворянин, с 1644 г. состоявший в роте мушкетеров, которая была распущена два года спустя; снискав во время Фронды покровительство Мазарини, в 1657 г. стал фактическим командиром воссозданной роты мушкетеров; после успешно проведенного им в Нанте ареста Фуке (4 сентября 1661 г.) стал доверенным лицом Людовика XIV и в 1667 г. получил чин капитан-лейтенанта мушкетеров; был убит при осаде Маастрихта 25 июня 1673 г.; послужил прообразом знаменитого героя трилогии Дюма.

196… празднество, которое предстояло описать Лафонтену и воспеть Бенсераду и на котором должны были сыграть пролог Пелиссона и комедию Мольера. — Празднество в замке Во Лафонтен описывает во всех подробностях в пространном послании, наполовину прозаическом, наполовину стихотворном, адресованном Франсуа де Мокруа (1619–1708), его близкому другу, поэту и переводчику; послание датировано 22 августа 1661 г.

Пелиссон (см. примеч. к с. 427) написал пролог к комедии Мольера «Докучные», воспевающий Людовика XIV как величайшего короля на свете; на первой постановке комедии, во время празднества в замке Во, читала этот пролог Мадлен Бежар в облике наяды.

197… Комедия носила название «Докучные»… — «Докучные» («Les Fâcheux») — трехактная комедия-балет Мольера, поставленная впервые 17 августа 1661 г. на празднестве в замке Во; музыку к ней сочинили Люлли и Пьер Бошан (1631–1705), выступивший также в роли хореографа; представляет собой нечто вроде дивертисмента, сатирически изображающего различные типы придворных.

… он пригласил г-на де Суакура, слывшего самым умелым охотником и самым смешным говоруном из всех придворных. — Суакур, Шарль Максимильен де Бельфорьер, маркиз де (ок. 1635–1712) — дворянин королевских покоев, главный ловчий Франции в 1669–1679 гг.; прообраз Доранта, одного из персонажей комедии «Докучные».

… Как зовут вашего архитектора?.. Лево, государь. — Лево, Луи (1612–1670) — французский архитектор, один из основоположников французского классицизма; в 1654–1670 гг. главный королевский архитектор; по его планам был перестроен Венсенский замок (1658–1661), сооружен Коллеж Четырех наций (1662–1688), сооружена часть Версальского дворца (1661–1670), но одним из самых значительных его произведений стал замок Во (1657–1661).

199… Фуке… продал свою должность г-ну де Арле. — Арле, Ашиль II де (1606–1671) — докладчик Парижского парламента в 1635–1661 гг.; с 8 августа 1661 г. генеральный прокурор; граф де Бомон, друг Никола Фуке.

… герцог де Сент-Эньян, первый дворянин королевских покоев, по приказу Людовика XIV отправил обеим королевам донесение в стихах. — Сент-Эньян, Франсуа Оноре де Бовилье, граф, затем первый герцог де (ок. 1610–1687) — французский военачальник, в 1664–1687 гг. военный губернатор и мэр Гавра; организатор придворных увеселений; покровитель литературы и искусств, и сам не чуждый стихотворчеству; член Французской академии (1663).

200… Маркиз де Креки говорит мне то же, что и вы… — Маркиз де Креки — см. примеч. к с. 48.

… Бриенн… сел в перевозное судно вместе с Пари, секретарем королевского казначея Жаннена, и своим собственным секретарем Ари-стом. — Жаннен, Никола де Кастий (?–1692) — советник Парижского парламента (1634), королевский казначей; сын Пьера Жаннена (см. примеч. к с. 88); после ареста Фуке был взят под стражу.

Никаких биографических сведений о Пари (Paris), которого Бриенн называет своим другом, и Аристе (Ariste), которого он называет непостижимым тугодумом, но усидчивым и добросовестным работником, найти не удалось.

… они подплывали к Энгранду… — Энгранд — городок на западе Франции, на правом берегу Луары, в 55 км к северо-востоку от Нанта; ныне относится к департаменту Мен-и-Луара.

201… Пюигийем, будущий герцог де Лозен, начинавший входить в милость государя… — См. примеч. к с. 36.

… капитан гвардейцев Шавиньи со своей ротой… — Аббат де Шуази отмечает в своих «Мемуарах», что этот офицер (Chavigny) стал впоследствии известным отцом-ораторианцем; возможно, имеется в виду Никола Гийе де Шевиньи (Chevigny; 1621–1697), отец-ораторианец с 1667 г.

… Скажите господину Бушера, чтобы он явился ко мне… — Бушера, Луи (1616–1699) — французский государственный деятель, советник Парижского парламента (1641), интендант Гиени, Лангедока, Пикардии и Шампани, государственный советник (1662); королевский комиссар при провинциальных штатах Бретани; канцлер Франции в 1685–1699 гг.

203… Фуке встретил герцога де Ла Фейяда, входившего в число его друзей… — Ла Фейяд, Франсуа III д’Обюссон, герцог де (1631–1691) — французский военачальник, храбрый солдат и угодливый царедворец; маршал Франции (1675), губернатор Дофине (1681–1691), командующий французскими гвардейцами (1671–1691), кавалер ордена Святого Духа (1688).

… в его доме в Сен-Манде нашлись бумаги, которые стали главными уликами против него. — Сен-Манде — селение в 5 км к востоку от Парижа, вблизи Венсенского замка (ныне пригород французской столицы, относящийся к департаменту Валь-де-Марн); в 1654 г. Фуке купил здешнее имение, принадлежавшее тогда Катрин Анриетте де Бове (см. примеч. к с. 311), камеристке королевы, и превратил его в роскошную резиденцию с огромным парком; в 1661 г. имение было конфисковано, а в 1705 г. продано религиозной общине, устроившей там больницу, которая просуществовала до Революции; затем оно было распродано по частям.

XXXVI

205… Первого ноября 1661 года, за семь минут до полудня, королева родила в Фонтенбло дофина. — Имеется в виду единственный сын Людовика XIV, Луи (1661–1711), которого называли Великим дофином и которому не довелось править: он умер раньше отца.

… Придворные в беспокойстве бродили по Овальному двору… — Овальный двор, расположенный в центре ренессансного замка Фонтенбло, обязан своей необычной формой тому, что некогда на его месте находился прежний феодальный замок.

206… Оппозиция дворянства, со времен Франциска II не раз погружавшая Францию в скорбь, была уничтожена… — Франциск II (1544–1560) — король Франции с 1559 г., старший сын Генриха II и Екатерины Медичи, скоропостижно умерший незадолго до своего семнадцатилетия; его короткое царствование ознаменовалось усилением гонений на гугенотов и ответными действиями с их стороны.

… оппозиция Парламента, со времен Матьё Моле не раз переворачивавшая Париж вверх дном, исчезла… — О Матьё Моле см. примеч. к с. 268.

207… ради этого на Королевской площади была устроена знаменитая карусель, описанная во всех мемуарах того времени, и та, что дала имя площади, которое она носит еще и сегодня. — Людовик XIV никогда не устраивал рыцарских каруселей на Королевской площади в Париже, однако задолго до его рождения, 5–7 апреля 1612 г., на этой площади состоялась грандиозная карусель, посвященная помолвке Людовика XIII и Анны Австрийской.

С 5 по 7 июня 1662 г. на расположенной к западу от Лувра площади, которая стала называться после этого площадью Карусели, проходила невероятная по своим масштабам карусель, посвященная рождению дофина Луи.

… она оказалась в центре трех любовных связей: короля с мадемуазель де Лавальер, герцогини Орлеанской с графом де Гишем и мадемуазель де Тонне-Шарант с маркизом де Нуармутье. — Маркиз де Нуармутье (Дюма вслед за госпожой де Лафайет именует его Магmoutier) — Луи Александр де Ла Тремуй (1642–1667), старший сын и наследник герцога де Нуармутье; в 1662 г., приговоренный к смерти за участие в коллективной дуэли со смертельным исходом, бежал в Испанию; погиб в Португалии.

210… он купил у Жана де Суази землю… — Жан де Суази (Soisy; у Дюма ошибочно Torcy;?—?) — хозяин земельного владения с ветряной мельницей, которое находилось рядом со старинным замком Версаль, с 1573 г. принадлежавшим Альберу де Гонди, маршалу де Рецу; в 1627 г. Людовик XIII выкупил это владение и построил на его территории небольшую охотничью резиденцию, а позднее, в 1632 г., купил и лежавший в руинах старый замок Версаль, являвшийся в то время собственностью Жана Франсуа де Гонди, первого архипископа Парижского, и снес его до основания.

… призвал к себе архитектора Лемерсье… — Лемерсье — см. при-меч. к с. 230.

211… отодвинул стену и обнес ею эту землю, названную им боскетом Дофина. — Боскет Дофина — искусственная рощица в Версальском парке, заключенная между Летней и Осенней аллеями, к северу от его центральной оси; был создан в 1661–1663 гг. Ленотром и перепланирован в 1696 г.; после общей перепланировки парка в 1775 г. был засажен липами и стал называться Северной шахматной посадкой; восстановлен в 2000 г.

… Король призвал Мансара и Лебрена… — Мансар, Франсуа (1598–1666) — французский архитектор, крупнейший мастер французского барокко и один из зачинателей традиций классицизма во Франции.

… Герцог де Сент-Эньян был распорядителем этого празднества, темой которого должен был стать «Неистовый Орландо». — «Неистовый Орландо» («Orlando furioso») — рыцарская поэма итальянского поэта и драматурга Лудовико Ариосто (1474–1533), создававшего ее на протяжении двадцати пяти лет, в 1507–1532 гг.

… Благодаря изобретательности итальянского театрального машиниста Вигарани сады Версаля превратились во дворец Альцины… — Вигарани, Карло (1637–1713) — итальянский театральный машинист, инженер и декоратор, уроженец Модены, натурализовавшийся во Франции в 1673 г.; в 1662–1690 гг. управляющий ведомства развлечений короля Людовика XIV; один из главных организаторов семидневного празднества в садах Версалях, проходившего с 7 по 14 мая 1664 г. и получившего название «Увеселения волшебного острова».

Альцина — персонаж «Неистового Орландо», фея, хозяйка волшебного острова, вселяющая любовь к ней всех, кто попадает на этот остров, и превращающая их в деревья, камни и животных.

… На третий день, в том же дворце Альцины, была представлена «Принцесса Элиды» Мольера. — «Принцесса Элиды» («La Princesse d’Elide») — комедия-балет Мольера, поставленная впервые 8 мая 1664 г., во время семидневного празднества в Версале.

212… В следующий понедельник Мольер разыграл, по-прежнему в Версале… три первых действия «Тартюфа». — «Тартюф, или Обманщик» («Tartuffe ou l’lmposteur») — знаменитая комедия Мольера, поставленная впервые (в первой редакции) в Версале 12 мая 1664 г.; затем (во второй редакции), 5 августа 1667 г., в театре Пале-Рояля и, наконец (в третьей и окончательной редакции), 5 февраля 1669 г., в том же театре.

213… принц пожаловал этот орден Тито, ординарному дворянину своих покоев, племяннику знакомого нам Тито. — Имеется в виду Гийом де Пешпейру и де Комменж, граф де Гито (см. примеч. к с. 381), камергер и первый дворянин покоев принца де Конде, пожалованный в кавалеры ордена Святого Духа 31 декабря 1661 г.

214… герцогу де Бофору поручено руководить Джиджелийской экспедицией, предшественницей Кандийской, где он сложит голову… — Джиджелли (соврем. Джиджель) — приморский город на северо-востоке Алжире, известный со времен античности. Здесь имеется в виду военная операция, предпринятая Французским королевством против алжирских и тунисских пиратов и продолжавшаяся с 22 июля по 30 октября 1664 г.; командовал этой операций, в которой французам оказывали поддержку мальтийские рыцари, голландцы и англичане, герцог де Бофор; целью ее был захват Джиджелли и превращение этого города в постоянную военно-морскую базу для борьбы с пиратами, наводившими ужас на христианских жителей северного Средиземноморья; Джиджелли был захвачен, однако постоянные атаки турок и начавшаяся эпидемия чумы вынудили Бофора и его войско вернуться во Францию.

Кандийская экспедиция (expddition de Candie; у Дюма ошибочно expddition de Chypre — Кипрская экспедиция) — один из эпизодов двадцатиоднолетней осады (1648–1669) турецкими войсками Крита, называвшегося тогда Кандией и с 1204 г. принадлежавшего Венецианской республике; летом 1669 г. Людовик XIV отправил на помощь венецианцам французский флот из сорока судов, на борту которых находились шесть тысяч солдат; командовал экспедицией, организованной под флагом папы римского Климента IX, герцог де Бофор; однако уже первая вылазка осажденных (25 июня) закончилась гибелью восьмисот французов, в том числе и самого герцога де Бофора (тело его, однако, не было найдено на поле боя); 21 августа, после еще одной неудачной вылазки, французский флот покинул воды Крита.

… учреждается Французская Ост-Индская компания… — Французская Ост-Индская компания была основана Кольбером в 1664 г. для ведения торговых операций в Индии и на островах Индийского океана; выступала соперницей Английской Ост-Индской компании, а также Голландской Ост-Индской компании и вела свою деятельность вплоть до 1769 г.; официально была ликвидированы в 1795 г., во время Великой Французской революции.

… приобретается мануфактура Гобеленов, управлять которой позднее будет Лебрен. — Королевская ковровая мануфактура Гобеленов, созданная в 1662 г. по инициативе Кольбера, разместилась в парижском предместье Сен-Марсель, в мастерских, принадлежавших семье Гобеленов, ковроделов, которые обосновались в Париже еще в сер. XV в., необычайно разбогатели, а в третьем поколении даже были возведены в дворянство.

Лебрен был управляющим этой мануфактуры с 1663 г. и до конца жизни.

… король приказал обставить для нее Брионский дворец… — Брионский дворец, павильон, примыкавший с западу к Пале-Роялю и принадлежавший прежде графу де Бриону (см. примеч. к с. 775), был выкуплен у наследников кардинала Ришелье королем Людовиком XIV, который превратил его в резиденцию мадемуазель де Лавальер; в 1784 г. перестроенный дворец снесли, и на его месте в 1786–1790 гг. было сооружено нынешнее здание театра Комеди-Франсез («Зал Ришелье»).

… Двадцать второго октября 1666 года мадемуазель де Лавальер родила в Венсенском замке Анну Марию де Бурбон, которая была узаконена королем… и в 1680 году вышла замуж за Луи Армана де Бурбона, принца де Конти. — Анна Мария де Бурбон (1666–1739) — внебрачная дочь Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер, с 1680 г. жена Луи Армана I де Конти (1661–1685), сына принца Армана де Бурбон-Конти и Анны Марии Мартиноцци.

… в эту принцессу де Конти, если верить преданию того времени, влюбился при виде одного лишь взгляда на ее портрет Мулай Исмаил, король Марокко… — Мулай Исмаил ибн Шериф (1645–1727) — правитель Марокко с 1672 г., наследник своего сводного брата Мулая Рашида ибн Шерифа (1631–1672), султана Марокко с 1666 г.; знаменитый воин, ценой кровавых репрессий утвердивший свою власть.

… эта любовь, довольно романтичная, дала Ж.Б.Руссо повод сочинить следующие стихи… — Жан Батист Руссо — см. примеч. к с. 5.

215… Владение Вожур и барония Сен-Кристоф были возведены в достоинство герцогства-пэрства в пользу матери и дочери… — Вожур — замок на западе Франции, в южной части провинции Анжу, в соврем, департаменте Эндр-и-Луара, в 3 км к югу от селения Шато-ла-Вальер; в 1666 г. Людовик XIV купил это владение и, возведя его в достоинство герцогства-пэрства, в следующем году подарил мадемуазель де Лавальер; ныне от этого замка остались лишь руины.

Сен-Кристоф — баронство в 15 км к северо-востоку от замка Вожур, с которым оно было объединено при создании герцогства-пэрства Лавальер.

… Второго сентября 1667 года мадемуазель де Лавальер во второй раз стала матерью, произведя на свет Луи де Бурбона, также узаконенного королем и ставшего позднее известным под именем графа де Вермандуа. — Луи де Бурбон, граф де Вермандуа (1667–1683) — сын Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер, узаконенный отцом; с двухлетнего возраста носил звание генерал-адмирала Франции; умер в шестнадцатилетнем возрасте, во время осады Кортрейка французскими войсками.

216… приставил его сестру к королеве-матери, которую она оставила лишь для того, чтобы стать настоятельницей Шельского аббатства… — Сестра маршала де Ла Мейре — Мадлен де Ла Порт де Ла Мейре (1596–1671), аббатиса Шельского монастыря с 1629 по 1671 гг. Заметим, что ее непосредственной предшественницей на этой должности была Мария Генриетта де Бурбон (1609–1629), внебрачная дочь короля Генриха IV.

Шельское аббатство — королевский монастырь, находившийся в селении Шель, в соврем, департаменте Сена-и-Марна, в 18 км к востоку от центра Парижа; был основан ок. 660 г. святой Батильдой (ок. 626–680), вдовой франкского короля Хлодвига II (635–657; правил с 639 г.), в 1790 г. закрыт и впоследствии снесен.

… первой оказанной ему кардиналом милостью стало пожалование в кавалеры ордена Святого Михаила, а второй — женитьба на дочери маршала д'Эффиа… — Орден Святого Михаила — первый во Франции рыцарский орден, учрежденный королем Людовиком XI в 1469 г. и просуществовавший до 1791 г.; после учреждения ордена Святого Духа в 1578 г. уступил ему первенство.

Дочь маршала д'Эффиа — Мари Куафье де Рюзе (1614–1633), сестра маркиза де Сен-Мара, с 1630 г. первая жена Ла Мейре.

… В 1637 году… г-н де Ла Мейре женился на Мари де Коссе-Бриссак… — Мари де Коссе-Бриссак — см. примеч. к с. 386.

… новая супруга г-на де Ла Мейре стала убеждать его, что семья Коссе, к которой она принадлежала, происходит от императора Кокцея Нервы… — Кокцей Нерва — Марк Кокцей Нерва (30–98), римский император в 96–98 гг., происходивший из сенаторского рода Кокцеев и провозглашенный императором после убийства Домициана; в 97 г. усыновил полководца Траяна, сделав его своим соправителем и наследником трона.

… которому было отказано в руке мадемуазель де Вильруа, ставшей впоследствии г-жой де Курсель. — Вероятно, имеется в виду Мари де Нёвиль де Вильруа (1609–1688) — дочь Шарля де Нёвиля (ок. 1566–1642), маркиза де Вильруа, и его второй жены (с 1596 г.) Жаклин де Арле де Санси; с 1640 г. жена Луи Шарля де Шанпле (? — ок. 1659), барона де Курселя.

217… он женился на дочери докладчика Счетной палаты… — Гийом де Ботрю женился в 1607 г., в возрасте девятнадцати лет, на Марте Ле Биго, дочери Луи Ле Биго, докладчика Счетной палаты Парижа.

… его жена, представленная ко двору, желала появляться там исключительно под именем госпожи де Ножан, а не госпожи де Ботрю, чтобы королева Мария Медичи, не сумевшая избавиться от своего итальянского произношения, не звала ее г-жой де Ботру. — Ботру (Bautrou) звучит как beau trou — «красивая дырка».

218… она родила в Монтрёй-Белле, в Анжу, сына, которого он не захотел признать. — Монтрёй-Белле — городок на западе Франции, в провинции Анжу, в соврем, департаменте Мен-и-Луара, в 25 км к юго-западу от Сомюра.

Сын Ботрю, Гийом де Ботрю (1621–1711), после смерти отца носивший титул графа де Серрана, в 1643–1647 гг. был интендантом Турского финансового округа, а в 1650–1655 гг. — канцлером герцога Орлеанского.

… Однажды Ботрю со смехом сказал королеве-матери, что епископ Анже человек святой и творит чудеса. — Епископ Анже — имеется в виду либо Клод де Рюэй (1575–1649), епископ Анже в 1628–1649 гг., либо его преемник Анри Арно (1597–1692), занимавший эту должность в 1650–1692 гг.

… Ботрю носит палку, как святой Лаврентий — свою решетку. Это символ его мученичества! — Святой Лаврентий (ок. 220–258) — христианский мученик, архидиакон римской христианской общины, претерпевший мученичество в правление императора Валериана: его заживо сожгли на раскаленной железной решетке.

219… ему показали список десяти кардиналов, незадолго до этого назначенных папой Урбаном; первым в списке стоял кардинал Факкинетти. — Имеется в виду Урбан VIII (см. примеч. к с. 170), римский папа в 1623–1644 гг., который за время своего более чем двадцатилетнего правления назначил на восьми консисториях 74 новых кардиналов.

Здесь имеется в виду Чезаре Факкинетти (1608–1683) — итальянский прелат, назначенный кардиналом 13 июля 1643 г. (всего в тот день было назначено семнадцать новых кардиналов); племянник кардинала Джованни Антонио Факкинетти (1575–1606); декан Коллегии кардиналов с 1680 г.

… я думал, что это их общее звание. — Здесь игра слов: имя кардинала Факкинетти (Facchinetti) созвучно с французским словом faquin (произносится «факен») — «болван».

… Эту остроту ошибочно приписывают Пирону… — Пирон, Алексис (1689–1773) — французский драматург и поэт, блестящий остроумец, автор комедий, трагедий и многочисленных эпиграмм.

220… Вначале Валло, лейб-медика короля… — Валло, Антуан (ок. 1594–1671) — французский врач, с 1652 г. лейб-медик Людовика XIV и управляющий Королевским садом лекарственных растений; сторонник применения химических препаратов в медицине.

… королева призвала своего собственного лейб-медика Сегена… — Сеген, Клод (1596–1681) — французский врач, лейб-медик Анны Австрийской, оставивший свою должность за несколько лет до смерти королевы.

221… многие стали говорить больной о бедном деревенском священнике по имени Жандрон, чудесным образом исцелявшем болезни… — Жандрон, Франсуа (1618–1688) — французский священник и хирург; сын крестьянина, учившийся хирургии в Орлеане; в 1643–1650 гг. жил в Новой Франции и занимался там врачеванием как французских колонистов, так и индейцев-гуронов; в 1652 г., по возвращении во Францию, был рукоположен в священники и стал кюре своей родной деревни Вов в Шартрской епархии, но продолжал врачебную практику, используя для лечения свищей, язв и злокачественных опухолей мазь, основой которой служил порошок из каких-то особых камней, найденных им на берегах озера Эри в Северной Америке; в 1664 г. безуспешно пытался исцелить Анну Австрийскую.

Заметим, что подробности, связанные с болезнью Анны Австрийской, Дюма почерпнул из «Мемуаров» госпожи де Мотвиль.

222… вслед за Жандроном появился лотарингец по имени Альо… — Альо, Пьер (1610–1685) — врач из Бар-ле-Дюка, служивший при дворе герцога Лотарингского; использовал для больных раком мышьяковые препараты; с марта 1665 г. безуспешно лечил Анну Австрийскую, назначившую его своим лейб-медиком.

… Граф встретился с королем во время осады Марсаля… — Марсаль — селение в Лотарингии, в 50 км к юго-востоку от Меца, в соврем, департаменте Мозель; в описываемое время крупный центр соледобычи и сильная крепость, осажденная французскими войсками 18 августа 1663 г. и захваченная ими две недели спустя, 2 сентября.

223… Он стал умолять графиню де Грамон, которая была англичанкой, поговорить с герцогиней… — Графиня де Грамон — Элизабет Гамильтон (1640–1708), с 1664 г. жена графа Филибера де Грамона (см. примеч. к с. 42), сводного брата маршала Антуана де Грамона; с 1669 г. придворная дама французской королевы Марии Терезы.

… Госпожа де Ла Вьёвиль… давала бал… — Госпожа де Ла Вьёвиль — вероятно, имеется в виду Франсуаза Мария де Вьен (ок. 1630–1669), графиня де Шатовьё, с 1649 г. жена Шарля II де Ла Вьёвиля (ок. 1616–1689), генерал-лейтенанта, наместника Шампани в 1651–1663 гг., сына Шарля I де Ла Вьёвиля (см. примеч. к с. 411).

226… малолетний Карл II, которому суждено было умереть, не оставив потомства, был хилым и болезненным… — Карл II (1661–1700) — король Испании с 1665 г., последний Габсбург на испанском троне, из-за дурной наследственности отличавшийся крайней болезненностью и физическим уродством; сын Филиппа IV и его второй жены (с 1649) Марианны Австрийской; оба его брака — на французской принцессе Марии Луизе Орлеанской (1662–1689) в 1679 г. и на пфальцской принцессе Марии Анне Нёйбургской (1667–1740) в 1689 г. — остались бездетными, и смерть короля, так и не оставившего потомства, привела к войне за Испанское наследство (1701–1714), в результате которой на испанском престоле утвердились французские Бурбоны.

… к ней пришел архиепископ Ошский; ему помогали епископ Манд-ский, кюре церкви Сен-Жермен, аббат де Гемадёк и несколько других капелланов. — Архиепископ Ошский — Анри де Ла Мот-Уданкур (1612–1684), французский прелат, брат маршала Филиппа де Ла Мот-Уданкура (см. примеч. к с. 129); в 1662–1684 гг. архиепископ Ошский (Ош — город на юго-западе Франции, в Гаскони, в соврем, департаменте Жер, центр архиепархии с 879 г.).

Епископ Мандский — Гиасинт (Джачинто) Серрони (1617–1687), французский прелат итальянского происхождения; в 1661–1676 гг. епископ Мандский (Манд — город на юге Франции, в Лангедоке, в соврем, департаменте Лозер), затем архиепископ Альби.

Аббат де Гемадёк (Guemadeuc; у Дюма, вслед за госпожой де Мот-виль, Quemadeuc, т. е. Кемадёк) — Себастьен де Гемадёк (1626–1702), французский прелат, капеллан Анны Австрийской, епископ Сен-Мало в 1671–1702 гг.

227… подобная прекрасным мадоннам Беато Анджелико или Перуджино, для которых их сын был уже Богом… — Беато Анджелико (букв. ит. «Блаженный Ангельский»; собственное имя — Гвидо ди Пьетро; имя в постриге — Джованни ди Фьезоле; ок. 1400–1455) — флорентийский художник, монах-доминиканец; его работы, в частности фрески в монастыре Сан Марко, исключительно религиозного содержания, наполнены радостной и светлой верой.

Перуджино (настоящее имя — Пьетро ди Кристофоро Ваннуччи; ок. 1448–1523) — итальянский художник эпохи Возрождения, представитель Умбрийской школы; учитель Рафаэля.

228… Закончим теми стихами, какие епископ Комменжский прочитал прямо в базилике Сен-Дени… — Имеется в виду Жильбер де Шуазёль дю Плесси-Прален (1613–1689) — французский прелат, брат маршала Сезара де Шуазёля дю Плесси-Пралена (см. примеч. к с. 381); в 1644–1670 гг. епископ Комменжский (Комменж — историческая область на юго-западе Франции, в южной части соврем, департамента Верхняя Гаронна, графство, отошедшее в 1453 г. к французской короне), затем епископ Турне.

XXXVII

230… То была княгиня Монако, очаровательная дочь герцога де Грамона и, следственно, сестра графа де Гиша. — Имеется в виду Екатерина Шарлотта де Грамон (1639–1678) — дочь маршала Антуана III де Грамона, сестра графа де Гиша, в 1660 г. вышедшая замуж за Лодовико I Гримальди (1642–1701), князя Монако с 1662 г.; известна своими многочисленными любовными похождениями; открыто была любовницей Лозена и некоторое время — самого Людовика XIV; умерла в Париже после долгой и мучительной болезни.

… в 1663 году она вышла замуж за Анри Луи де Пардайяна де Гон-дрена, маркиза де Монтеспана… — Монтеспан, Луи Анри де Пардайян де Гондрен, маркиз де (1642–1701) — французский дворянин из старинного гасконского рода, с 1663 г. супруг Франсуазы Атенаис де Мортемар; не пожелав играть роль покладистого мужа при жене, ставшей королевской фавориткой, был посажен в тюрьму Фор-Л’Эвек, а затем сослан в свое имение.

… по части древности не могла соперничать с семьей Мортемаров. — Мортемары — древняя французская аристократическая семья, младшая ветвь семьи Рошшуаров, своим именем обязанная селению Мортемар (находится в центральной части Франции, в соврем, департаменте Верхняя Вьенна); ее родоначальником стал Гийом де Рошшуар (?–1272), сеньор де Мортемар, сын виконта Эмери VIII де Рошшуара (1206–1245) и его супруги Марии Лиможской (?–1259); в 1650 г. маркизат Мортемар был возведен в достоинство герцогства-пэрства.

… некий сеньор, сопровождавший Готфрида Буйонского в крестовом походе… — Готфрид Буйонский — см. примеч. к с. 430.

… маркиз де Ла Фар в своих «Мемуарах» упоминает самого себя среди тех, кого сразили прекрасные глаза маркизы де Монтеспан. — Ла Фар, Шарль Огюст, маркиз де (1644–1712) — французский поэт и мемуарист; капитан гвардии герцога Филиппа Орлеанского; автор «Воспоминаний и размышлений о главных событиях царствования Людовика XIV и характере тех, кто принимал в них главное участие» («Mémoires et réflexions sur les principaux événements du règne de Louis XIV et sur le charactère de ceux qui y ont eu la principale part»), изданных впервые в 1716 г. в Роттердаме.

… В «Балете муз» Бенсерада она изображала пастушку… — «Балет муз» («Ballet de Muses), музыку к которому сочинил Люлли, а либретто написали Бенсерад и Мольер, впервые был поставлен 2 декабря 1666 г. в замке Сен-Жермен-ан-Ле, а затем несколько раз повторялся в рамках празднеств, происходивших там с 1 декабря 1666 г. по 20 февраля 1667 г.; король исполнял в нем семь ролей.

231… Людовик XIV, искавший повод для войны, использовал в качестве предлога для нее права королевы на Брабант, Верхний Гельдерн, Люксембург, Моне, Антверпен, Камбре, Мехелен, Лимбург, Намюр и Франш-Конте. — Брабант — историческая область к северо-востоку от Эно, с кон. XII в. герцогство со столицей в Брюсселе; ныне южная ее часть входит в состав Бельгии (провинции Фламандский Брабант, Валлонский Брабант, Антверпен и Брюссельский регион), а северная — Нидерландов (провинция Северный Брабант).

Гельдерн — историческая область в Северо-Западной Европе, северная часть которой (Нижний Гельдерн) вошла в 1581 г. в состав Соединенных провинций и носит ныне название Гелдерланд (главный город — Арнем), а почти вся южная ее часть входит теперь в состав Германии (округ в земле Северный Рейн — Вестфалия, с центром в городе Гельдерн).

Люксембург — историческая область в Западной Европе, с кон. X в. графство, возведенное в 1355 г. в достоинство герцогства; входила в состав Священной Римской империи и включала, помимо нынешнего Великого герцогства Люксембургского, значительные территории, относящиеся теперь к Бельгии (провинция Люксембург, часть провинции Льеж), а также к Франции (в соврем, департаментах Мозель и Мёрт-и-Мозель) и Германии. Моне — старинный город в Бельгии, в 50 км к юго-западу от Брюсселя; административный центр провинции Эно.

Антверпен — город на севере Бельгии, центр одноименной провинции; расположенный на обоих берегах нижнего течения Шельды, является крупным морским портом.

Камбре — см. примеч. к с. 64.

Мехелен — см. примеч. к с. 144.

Лимбург — историческая область в Северо-Западной Европе, с 1101 г. герцогство, входившее в состав Священной Римской империи и имевшее столицей город Лимбург; в 1288 г. было присоединено к Брабанту и в 1430 г. вместе с ним вошло в состав Бургундских Нидерландов; ныне его территория оказалась разделена между Бельгией (провинции Лимбург и Льеж) и Нидерландами (провинция Лимбург).

Намюр — средневековое графство со столицей в одноименном городе, располагавшееся между герцогством Брабантским, графством Эно и епископством Льежским.

Франш-Конте — см. примеч. к с. 144.

… Французский военный флот… имел теперь в портах Бреста и Рошфора в общей сложности двадцать шесть больших кораблей… — Брест — см. примеч. к с. 129.

Рошфор — портовый город на западе Франции, в соврем, департаменте Приморская Шаранта, на правом берегу реки Шаранта, в 16 км от места ее впадения в Бискайский залив; основан в 1666 г. Кольбером как военный порт и судостроительный центр.

232… был назначен новый военный министр: им стал Лувуа, сын Ле Телье. — Лувуа — см. примеч. к с. 5.

233… Эту новость г-жа де Севинье называет в одном из своих писем загадкой, которую невозможно разгадать. — Имеется в виду письмо от 15 декабря 1670 г., адресованное госпоже де Гриньян.

234… Там… он застал Ньера, дежурного главного камердинера его величества… — Имеется в виду Пьер де Ньер (см. примеч. к с. 171).

238… артиллерия была вверена графу де Люду. — Люд, Анри де Дайон, граф де (ок. 1622–1685) — первый дворянин королевских покоев, комендант Сен-Жермена и Версаля; главнокомандующий артиллерией (1669–1685); в 1675 г. стал герцогом и пэром.

… приехав в жаркую летнюю пору в Сен-Клу… — Сен-Клу — замок в 10 км к западу от центра Парижа, в одноименном городке на берегу Сены (в соврем, департаменте О-де-Сен), построенный банкиром Джироламо Гонди (ок. 1550–1604), итальянцем по происхождению; с 1658 г. принадлежал герцогу Филиппу Орлеанскому; в 1784 г. стал королевской резиденцией; был сожжен 13 октября 1870 г., во времяФранко-прусской войны 1870–1871 гг.

240… Герцог де Бофор был послан Людовиком XIV на помощь Кандии… — Кандия — средневековое название города Ираклион (древн. Гераклея, араб. Хандак), столицы острова Крит, закрепившееся за всем островом и использовавшееся в европейской дипломатии вплоть до 1898 г.; является искажением арабского названия города.

К лету 1669 г., то есть ко времени Кандийской экспедиции герцога де Бофора, в руках венецианцев оставалась лишь мощная крепость Кандии, но и она в итоге была сдана туркам 27 сентября 1669 г.

… если не считать сильного северо-западного шквала вблизи Йерских островов, сломавшего мачты на фрегате «Сирена», плавание проходило при великолепной погоде… — Йерские острова — группа небольших островов в Средиземном море (Поркероль, Пор-Кро, Баго, Леван), к юго-западу от Тулона, вблизи города Йер в Южной Франции, общей площадью 29 км²; ныне относятся к департаменту Вар.

«Сирена» — французский 46-пушечный фрегат водоизмещением 750 тонн, построенный судостроителем Франсуа Поме в Тулоне, спущенный на воду в июне 1666 г. и потерпевший крушение возле Форментеры, одного из Балеарских островов, в январе 1684 г.

… флот встретил около Морейского мыса четырнадцать венецианских кораблей… — Морея — средневековое название полуострова Пелопоннес, составляющего южную оконечность Балканского полуострова.

Здесь имеется в виду Акритас — мыс на юго-западе Морей (заметим, что Эжен Сю приводит другое название этого мыса — Sapience, встречающееся в географических словарях нач. XIX в.).

… эскадра стала на довольно скверном рейде, открытом с севера и расположенном под стенами города; рейд этот назывался Ла-Фосс. — Имеется в виду рейд на северном берегу Крита, расположенный возле столицы острова, к югу от скалистого островка Стандиа (соврем. Диа). Во французских источниках этот рейд называется Ла-Фосс (La Fosse — «Ров»), что, возможно, является просто переводом слова «Аl Handaq», арабского названия столицы острова, который находился под властью арабов с 824 по 961 гг.

… Ахмет-паша с помощью притчи предрек это постепенное вторжение турок. — Ахмед-паша — Фазыл Ахмед-паша (1635–1676), великий визирь Османской империи с 1661 г., унаследовавший свой пост от отца, Мехмед-паши (ок. 1575–1661; визирь с 1656 г.) и руководивший в 1667–1669 гг. захватом Кандии; принадлежал к знаменитой семье Кёпрюлю, давшей Османской империи шесть великих визирей.

… Эжен Сю, «История военно-морского флота». — Эжен Сю (1804–1857) — французский писатель, автор более сорока романов, самыми известными из которых стали «Парижские тайны» (1842–1843) и «Вечный жид» (1844–1845).

«История французского военно-морского флота» («Histoire de la Marine française»; 1835–1837) — написанное в беллетристическом стиле пятитомное историческое сочинение Эжена Сю, за которое он был награжден в 1839 г. орденом Почетного легиона. Все подробности, касающиеся Кандийской операции, Дюма позаимствовал из этого обстоятельного сочинения.

… герцог де Бофор вместе со своими высшими офицерами направился к г-ну де Сент-Андре Монбрёну, командовавшему крепостью. — Сент-Андре, Александр дю Пюи-Монбрён, сеньор де (ок. 1600–1673) — французский военачальник, генерал-лейтенант (1648), губернатор Ниверне (1649), командующий венецианскими войсками на Крите (1668).

241… Командовали ею герцог де Бофор и г-н де Навайль. — Господин де Навайль — имеется в виду Филипп де Монто-Бенак, герцог де Навайль (см. примеч, к с. 422).

… Первую атаку возглавил г-н де Дампьер… — Дампьер, Анри Дюваль, маркиз де (?—1669) — французский офицер, генерал-майор (1668); погиб 25 июня 1669 г. во время осады Кандии.

XXXVIII

242… Мирный договор, заключенный в Ахене, приблизил границы Франции к Голландии… — Ахен (фр. Экс-ла-Шапель) — город в Германии, в земле Северный Рейн — Вестфалия; известен с I в. как римское поселение; возник у целебных горячих сероводородных и соляных источников; резиденция императора Карла Великого и политический центр его империи с кон. VIII в. и до самой его смерти (814); с 936 по 1546 гг. место коронации германских королей.

Второго мая 1668 г. в Ахене был подписан мирный договор, положивший конец т. н. Деволюционной войне (1667–1668), причиной которой стали притязания Франции на некоторые области Испанских Нидерландов; по условиям этого договора к Франции отошла значительная часть территории Фландрии, в том числе такие города, как Лилль, Дуэ, Турне, Шарлеруа, Ауденарде, Кортрейк, Армантьер, Берг и др.

… корабельные верфи, тянувшиеся от одного конца Зёйдер-Зе до другого… — Зёйдер-Зе — мелководный залив в Северном море, в северо-западной части Нидерландов, площадью около 5 000 км² и глубиной не более 5 м, в который впадает река Эйссел, один из рукавов Рейна; на его берегах стоят такие города, как Амстердам, Хорн и Энкхёйзен; в 1932 г. залив был отделен от Северного моря колоссальной дамбой, в результате чего часть его территории была осушена, а часть превратилась в пресноводное озеро, получившее название Эйсселмер.

… В Гааге и Амстердаме открыто чеканились медали, на которых величие французского короля не всегда чтилось. — Гаага — старинный город в Нидерландах, административный центр провинции Южная Голландия; в XIII в. стал резиденцией графов Голландских, затем штатгальтеров, правительства, парламента и королевского двора Нидерландов.

Амстердам — крупнейший город и столица (с 1795 г.) Нидерландов; торговый, промышленный и финансовый центр страны; с XVII в. один из крупнейших городов Европы; порт при впадении реки Амстел в залив Зёйдер-Зе.

243… это была Луиза Рене де Пенанкоэ, известная под именем мадемуазель де Керуаль. — Луиза Рене де Пенанкоэ де Керуаль (1649–1734) — дочь бретонского дворянина Гийома де Пенанкоэ (1615–1690), графа де Керуаля, и его жены с 1645 г. Мари де Плёк (ок. 1625–1709); с 1669 г. фрейлина принцессы Генриетты Английской, герцогини Орлеанской, отправившаяся вместе с ней в 1670 г. в Англию и ставшая вскоре официальной любовницей короля Карла И, который в 1673 г. пожаловал ей титулы герцогини Портсмутской, графини Фархэмской и баронессы Петерсфилдской; являлась при английском дворе проводницей французского влияния; родила от короля сына, Чарлза Леннокса (1672–1723), узаконенного отцом и получившего титул герцога Ричмонда (1675); после смерти Карла II вернулась во Францию.

244… Этими семью любовницами были: графиня Каслмейн; мадемуазель Стюарт; мадемуазель Уэллс, фрейлина герцогини Йоркской; Нелл Куин, одна из самых взбалмошных куртизанок того времени; мисс Дэвис, знаменитая актриса; танцовщица Белл Оркей и, наконец, мавританка по имени Зинга. — Данный список любовниц английского короля Карла II по состоянию на 1670 г. Дюма позаимствовал из «Истории французского военно-морского флота» Эжена Сю (v. I, р. 216).

Графиня Каслмейн — Барбара Вильерс (ок. 1640–1709), дочь Уильяма Вильерса (1614–1643), второго виконта Грандисона, и его жены Мэри Бейнинг (1623–1671); с 1659 г. супруга дипломата Роджера Палмера (1634–1705); с 1660 г. любовница Карла И, получившая от короля титулы графини Каслмейн (1661) и герцогини Кливлендской (1670) и родившая от него пять детей; в 1674 г. уступила место первой королевской фаворитки Луизе де Керуаль и спустя два года уехала в Париж; была известна своими многочисленными любовными связями.

Мадемуазель Стюарт — Фрэнсес Тереза Стюарт (1647–1702), дочь Уолтера Стюарта (? — ок. 1657), дальнего родственника королевской семьи, дворянина королевских покоев и врача; с 1663 г. фрейлина королевы Екатерины Браганской (1638–1705), придворная красавица, не уступившая домогательствам влюбленного в нее короля Карла II и в 1667 г. ставшая третьей женой Чарлза Стюарта (1639–1672), третьего герцога Ричмонда.

Мадемуазель Уэллс — Уинифред Уэллс (1642-после 1692), придворная дама королевы Екатерины Браганской, с 1662 г. любовница Карла II; в 1673 г. стала женой королевского шталмейстера сэра Томаса Уиндхэма (ок. 1628–1713).

Герцогиня Йоркская — Анна Хайд (1637–1671), дочь Эдварда Хайда, графа Кларендона (1609–1674); первая жена (с 1660 г.) Джеймса Стюарта (1633–1701), герцога Йоркского, будущего английского короля Якова II, правившего в 1685–1688 гг., младшего брата и преемника Карла II.

Нелл (Элеонора) Гвин (1650–1687) — одна из самых известных фавориток Карла II, талантливая комедийная актриса, происходившая из городских низов, ставшая в 1668 г. любовницей короля, пользовавшаяся его благосклонностью до самой его смерти и родившая от него двух сыновей: Чарлза Боклерка (1670–1726), который в 1684 г. получил титул герцога Сент-Олбанса, и Джеймса Боклерка (1671–1680).

Мисс Дэвис (miss Davis; у Дюма ошибочно miss d’Avys) — Мэри Молл Дэвис (ок. 1648–1708), английская актриса, танцовщица и певица, в 1667–1668 гг. одна из многочисленных любовниц Карла II, родившая от него дочь, Марию Тюдор (1673–1726), которая в 1687 г. вышла замуж за виконта Эдварда Рэдклиффа (1655–1705), и в 1668 г. оставившая сцену; в 1682 г. вышла замуж за французского музыканта и композитора Жака Пезибля (ок. 1656–1721).

Белл Оркей (Bell Orkey) — неясно, кого имеет здесь в виду Э.Сю, называющий эту особу красивой и шаловливой танцовщицей.

… как раз тогда отправили в изгнание его фаворита, шевалье де Лоррена. — Шевалье де Лоррен — Филипп Лоррен-Арманьяк (1643–1702), второй сын Генриха Лотарингского (1601–1666), графа д’Аркура и д'Арманьяка, и его жены с 1639 г. Маргариты Филиппы дю Камбу (1622–1674); мальтийский рыцарь, фаворит герцога Филиппа I Орлеанского, известный своей крайней распущенностью.

… герцогиня Орлеанская… отправилась в Дувр… — Дувр — портовый город на юго-востоке Англии, в графстве Кент, у пролива Па-де-Кале.

… Людовик XIV подарил ей в том же году владение Обиньи, то самое владение, какое в 1422 году было подарено королем Карлом VII Джону Стюарту в знак огромных и важных заслуг, которые тот оказал ему в войне с англичанами. — Карл VII Победоносный (1403–1461) — король Франции с 1422 г. из династии Валуа; младший сын Карла VI Безумного (1368–1422; король с 1380 г.) и его жены с 1385 г. Изабеллы Баварской (ок. 1370–1435); при нем была успешно завершена Столетняя война Франции с Англией (1337–1453), установлена независимость короля от папства, а также был проведен ряд реформ, укрепивших королевскую власть.

Джон Стюарт — Джон Стюарт, граф Дарили (ок. 1365–1429), шотландский военачальник, коннетабль Шотландии (1420), родственник шотландского короля Якова I, участник многих сражений Столетней войны, сражавшийся на стороне французов; в 1421 г., во главе пятитысячной шотландской армии, высадился в Ла-Рошели, придя на помощь дофину Карлу; 8 февраля 1429 г., имея под своим началом отряд из тысячи шотландских солдат, прибыл на помощь осажденному Орлеану, но спустя всего лишь четыре дня, 12 февраля, погиб в т. н. Селедочной битве. Его не следует путать с Джоном Стюартом (1380–1424), графом Бьюкеном, коннетаблем Франции, погибшим в сражении при Вернёе 17 августа 1424 г.

В ознаменование важных заслуг Джона Стюарта, графа Дарили, король Карл VII пожаловал ему поместья Конкрессо (1421) и Обиньи (1423), а также титул графа д'Эврё (1427).

Обиньи-сюр-Нер — городок в центральной части Франции, в провинции Берри, в соврем, департаменте Шер; в 1423 г. был пожалован Джону Стюарту, графу Дарили, и находился в собственности его потомков вплоть до декабря 1672 г., когда умер бездетный Чарлз Стюарт (1639–1672), третий герцог Ричмонд, одиннадцатый сеньор д’Обиньи; после его смерти владение Обиньи отошло к французской короне, а в декабре 1673 г. было пожаловано французским королем Луизе де Керуаль, которая в 1684 г. получила титул герцогини д’Обиньи.

246… Этими фаворитами были граф де Бёврон, маркиз д'Эффиа, внук маршала, и Филипп де Лоррен-Арманьяк, мальтийский рыцарь, которого обычно называли шевалье де Лорреном. — Бёврон, Шарль д'Аркур, граф де (?–1688) — мальтийский рыцарь, капитан гвардии герцога Орлеанского; сын Филиппа д’Аркура (1588–1658), маркиза де Бёврона, и его жены Рене д'Эпине Сен-Люк (?–1639). Эффиа, Антуан де Рюзе, маркиз д’ (1638–1719) — внук маршала д’Эффиа, первый шталмейстер герцога Филиппа I Орлеанского и его фаворит, замешанный, согласно Сен-Симону, в убийстве принцессы Генриетты Английской; позднее стал шталмейстером регента Филиппа II Орлеанского, а затем его личным советником; на нем закончился род Эффиа.

… он покинул Париж и затворился в своем замке Виллер-Котре. — Виллер-Котре — небольшой город в департаменте Эна, в 80 км к северо-востоку от Парижа, на пути в Суассон и Лан; родина Дюма. Королевский замок Виллер-Котре, построенный в 1530–1556 гг., был подарен Людовиком XIV герцогу Филиппу I Орлеанскому после его женитьбы на принцессе Генриетте Английской и стал одной из его любимых резиденций.

247… принцесса Генриетта не проявила особой суровости, выслушивая любезности своего племянника Джеймса, герцога Монмута, внебрачного сына Карла II, того самого герцога Монмута, который был казнен 15 июля 1685 года за мятеж против Якова II. — Монмут, Джеймс Скотт, герцог (Джеймс Крофте; 1649–1685) — внебрачный сын английского короля Карла II и его любовницы, красавицы-англичанки Люси Уолтер (ок. 1630–1658); когда его отец занял английский престол, он явился ко двору (1662) и был принят там с большим почестями; в 1663 г. женился на чрезвычайно богатой Анне Скотт, графине Баклю (1651–1732), и принял ее имя; в том же году был пожалован титулом герцога Монмута; в 1667 г. получил право носить королевский герб; в 1668 г. стал командиром королевской конной гвардии, а в 1670 г. — командующим всеми вооруженными силами королевства; в 1679 г. был направлен в Шотландию для замирения там восстания и с этого времени все больше и больше связывал себя с протестантским движением; в 1683 г. оказался замешан в заговор, имевший целью убийство короля; после смерти Карла II попытался поднять восстание против его брата и преемника Якова II и провозгласил себя командующим всей протестантской армией, но вскоре потерпел поражение, был схвачен и казнен 15 июля 1685 г. в Лондоне.

Яков II Стюарт (1633–1701) — английский король в 1685–1689 гг., младший брат и преемник Карла II, не имевшего законных детей; был свергнут с престола в результате т. н. Славной революции в 1689 г.

248… она зашла к мадемуазель Орлеанской, своей дочери… — Имеется в виду старшая дочь Генриетты Английской — восьмилетняя Мария Луиза Орлеанская (1662–1689), будущая королева Испании (с 1679 г.).

… остановилась там, чтобы поговорить с Буафранком, казначеем герцога… — Буафранк — Иоахим Сеглиер (ок. 1626–1706), сеньор де Буафранк и де Сент-Уан, виконт де Ла Рошбриан, барон д'Амбюр, главный секретарь, казначей, управляющий и канцлер герцога Филиппа I Орлеанского.

… На лестнице он встретился с герцогиней Мекленбургской… — Имеется в виду герцогиня де Шатийон (см. примеч. к с. 380), во втором браке (1664) герцогиня Мекленбургская.

… г-жа де Гамаш принесла принцессе в ее личной чашке цикорной воды… — Госпожа де Гамаш — Мария Антуанетта де Ломени де Бриенн (1624–1704), с 1642 г. супруга Никола Иоахима Руо (1621–1689), маркиза де Гамаша; старшая сестра мемуариста Луи Анри де Ломени, графа де Бриенна.

… г-жа Гордон, камерфрау герцогини Орлеанской… — Госпожа Гордон — Генриетта Гордон Хантли (1628–1701), внучка Джорджа Гордона (1562–1636), первого маркиза Хантли, дочь его младшего сына Джона Гордона (?—1630), виконта Мелгема, и его жены с 1626 г. Софии Хэй; с 1643 г. жила в Париже и с 1662 г. была камерфрау принцессы Генриетты Английской, а затем, до 1682 г., принцессы Пфальцской, второй жены Филиппа I Орлеанского.

249… Спешно послали за ее лейб-медиком, г-ном Эспри… — Эспри, Андре (?—?) — французский врач, лейб-медик герцогини Орлеанской, брат академика Жака Эспри (см. примеч. к с. 138).

… Госпожа Деборд, первая камеристка ее королевского высочества… — Госпожа Деборд — Генриетта Картор, англичанка, вышедшая замуж за Пьера д'Ассиньи, сеньора де Борда, ординарного дворянина покоев герцога Филиппа I Орлеанского.

… Сент-Фу а, первый камердинер его королевского высочества, предложил принять змеиный порошок. — Сент-Фуа, Жак Тиволь, сьер де (?—?) — первый камердинер герцога Филиппа I Орлеанского.

250… прибыли еще два врача: Ивлен, за которым послали в Париж, и Валло, за которым послали в Версаль. — Ивлен (Yvelin; у Дюма здесь ошибочно Gueslin — Гелен) — имеется в виду Пьер Ивлен (см. примеч. к с. 254).

Валло — см. примеч. к с. 220.

251… Было решено пригласить отца Фёйе, очень достойного каноника. — Никола Фёйе (1622–1693) — французский богослов, каноник церкви Сен-Клу, учивший строгости нравов.

253… Пока ее соборовали, прибыл епископ Кондомский… — Имеется в виду Боссюэ (см. примеч. к с. 5), занимавший в 1669–1671 гг. должность епископа Кондомского (Кондом — город на юго-западе Франции, в Гаскони, в соврем, департаменте Жер, в 1317–1792 гг. центр епархии).

254… Пюрнон, дворецкий ее королевского высочества, был так или иначе причастен к этой трагедии… — Пюрнон, Клод Бонно, сеньор де (1635–1721) — полковник кавалерии, дворецкий принцессы Генриетты Английской, а затем, вплоть до 1674 г., дворецкий принцессы Пфальцской, второй жены Филиппа I Орлеанского.

… он встал, вызвал г-на де Бриссака, состоявшего в его гвардии… — Господин де Бриссак — имеется в виду Анри Альбер де Коссе (1645–1698), четвертый герцог де Бриссак (с 1661 г.).

255… Провансальский дворянин по имени Морель. — Морель — Антуан Морель, сеньор де Вуллон (?—?), унаследовавший в 1673 г. от отца, Пьера Мореля, поместье Вуллон в Провансе; в 1674–1677 гг. дворецкий принцессы Пфальцской.

256… Письмо г-на Монтегю лорду Арлингтону. — Господин Монтегю — Ральф Монтегю (1638–1709), английский дипломат, посол во Франции в 1669–1672 гг., первый герцог Монтегю (1705).

Лорд Арлингтон — Генри Беннет (1618–1685), первый граф Арлингтон (1672); английский государственный деятель и дипломат, посол в Испании (1658–1661), в 1662–1674 гг. государственный секретарь, глава т. н. Южного департамента (в ведении этого департамента находились Южная Англия, Уэльс, Ирландия, американские колонии и взаимоотношения с католическими странами Европы), игравший ведущую роль в международных делах.

257… стоя в Пале-Рояле подле г-жи де Маре, гувернантки детей герцога Орлеанского, он рассказывал ей о том, как всю ночь предавался распутству. — Госпожа де Маре — Мари Луиза Руксель де Трансе (1648–1728), дочь Жака Рукселя, графа де Трансе (1603–1680), маршала Франции, и его второй жены Шарлотты де Морне (ок. 1620–1694); с 1665 г. жена Жозефа Рукселя (?–1668), графа де Маре, своего двоюродного брата, полковника кавалерии, погибшего в Канди и; в 1694 г. унаследовала от своей матери должность гувернантки детей герцога Орлеанского.

XXXIX

259… отправилась в карете без гербов на улицу Сент-Антуан к весьма известному в то время акушеру Клеману… — Клеман, Жюльен (1649–1728) — известный французский врач-акушер, принимавший роды у многих придворных дам; член Королевской академии хирургии.

260… Луи Огюст де Бурбон, герцог Менский, которого Людовик XIV назначил впоследствии наследником короны. — Луи Огюст де Бурбон, герцог Менский (1670–1736) — внебрачный сын Людовика XIV и г-жи де Монтеспан, узаконенный отцом в 1673 г.; главнокомандующий швейцарской гвардией (1674–1710), губернатор Лангедока (1682); в 1714 г. указом Людовика XIV был приравнен к принцам крови и занял место в очереди потенциальных наследников престола; в 1715 г., после смерти короля, стал членом регентского совета; в 1718 г., в результате острой борьбы с герцогом Филиппом II Орлеанским, регентом, был лишен ранга принца крови; после разоблачения заговора Челламаре (1718), который был направлен против регента и участником которого он стал, подвергся аресту и два года провел в заключении; обретя свободу, отошел от политической жизни и удалился в свое поместье Со, где и умер спустя шестнадцать лет.

261… шевалье де Фурбену, командиру королевской гвардии, был дан приказ арестовать г-на де Лозена. — Шевалье де Фурбен — Луи де Фурбен (Форбен; 1632–1684), мальтийский рыцарь, капитан-лейтенант первой роты мушкетеров, генерал-лейтенант.

262… отвез арестованного вначале в Пьер-Ансиз, а оттуда в Пиньероль… — Пьер-Ансиз — крепость неподалеку от Лиона, на правом берегу Соны, воздвигнутая в XII в. как резиденция местных владетелей; с XVI в. служила государственной тюрьмой; ее узниками побывали многие знаменитые персонажи французской истории: барон дез’Адре, де Ту и Сен-Мар, граф де Мирабо.

Пиньероль (ит. Пинероло) — крепость в Пьемонте, имевшая важное стратегическое значение; завоеванная войсками Франциска I в 1536 г., по Като-Камбрезийскому мирному договору (1559) была оставлена за Францией, однако в 1574 г. возвращена Савойе королем Генрихом III; в 1630 г. вновь была захвачена Францией и принадлежала ей до 1706 г., используясь в качестве государственной тюрьмы.

263… это был юный герцог де Лонгвиль, родившийся у нас на глазах в Парижской ратуше… — Герцог де Лонгвиль — имеется в виду Шарль Пари Орлеанский, герцог де Лонгвиль (см. примеч. к с. 352), сын герцогини де Лонгвиль от Франсуа де Ларошфуко.

… никто не обладал тем юношеским изяществом, какое живописцы мифологического жанра придают лицу Адониса… — Адонис — в древнегреческой мифологии сын Кинира, царя Кипра, и его собственной дочери Мирры; прекрасный юноша, к которому воспылала страстью Афродита; был убит на охоте ревнивцем Аресом, обратившимся в вепря.

264… Первой взялась за дело и проявила при этом наибольшую настойчивость маршальша де Ла Ферте. — Маршальша де Ла Ферте — Мадлен д'Анженн (1629–1714), дочь Шарля д'Анженна, сеньора де Ла Лупа (?–1660), и его жены Мари дю Ренье (?–1679); с 1655 г. вторая жена маршала де Ла Ферте-Сенектера (см. примеч. к с. 193), родившая в браке шесть детей; любовница молодого герцога де Лонгвиля, родившая от него сына, Шарля Луи Орлеанского (1670–1688).

… Маршальша де Ла Ферте была сестрой знаменитой графини д'Оллон, беспутства которой Бюсси-Рабютен описал в своей «Любовной истории галлов»… — Госпожа д’Олонн — Катрин д'Анженн (1634–1714), с 1652 г. жена Луи де Ла Тремуя (1626–1686), графа д'Олонна, сенешаля Пуату; сестра маршальши де Ла Ферте.

… в ее жилах текла кровь, которая, как кровь Федры, еще никогда не изменяла себе. — Здесь, скорее всего, намек на строки из трагедии Расина «Федра»:

Узнала тотчас я зловещий жар, разлитый В моей крови, — огонь всевластной Афродиты (I, 4).

268… преступление было приписано солдатам гарнизона Люксембурга, рыскавшим по проселочным дорогам. — Люксембург — здесь: город Люксембург, столица нынешнего Великого герцогства Люксембургского; расположен в 125 км к северу от Нанси.

272… Добавьте к этому таких генералов, как Конде, Тюренн, Люксембург и Вобан. — Люксембург — см. примеч. к с. 5.

Вобан, Себастьен Ле Претр (1633–1707) — выдающийся французский военный инженер, маршал Франции (1703); с 1678 г. руководитель ведомства, отвечавшего за строительство фортификационных сооружений, портов и каналов во Французском королевстве.

… в качестве генералов были назначены немецкий военачальник Вюрц и маркиз де Монба, покинувший Францию кальвинист, а главнокомандующим был избран принц Оранский. — Вюрц, Пауль (1612–1676) — датский фельдмаршал, уроженец Шлезвига; барон Орнхольм, граф Кексгольм; в 1668–1674 гг. состоял на службе у Соединенных провинций и летом 1672 г. не сумел остановить вторжение французской армии в Нидерланды.

Монба, Жан Бартон, виконт де (1623–1696) — французский гугенот, поступивший на службу в голландскую армию и дослужившийся до звания главного комиссара кавалерии; зять знаменитого голландского юриста и государственного деятеля Гуго Гроция (1583–1645), на дочери которого, Корнелии де Грот (1611–1687), он с 1646 г. был женат; после успешной переправы французской армии через Рейн 12 июня 1672 г. был обвинен в измене, взят под стражу и приговорен к тюремному заключению, но сумел бежать; автор «Записок о голландских делах», опубликованных в 1673 г.

Принц Оранский — Вильгельм III Оранский (1650–1702), штатгальтер Нидерландов с 9 июля 1672 г., король Англии и Шотландии с 1689 г.; сын Вильгельма II Оранского (1626–1650; штатгальтер с 1647 г.) и его жены с 1641 г. Марии Генриетты Стюарт (1631–1660), старшей дочери английского короля Карла I; после т. н. Славной революции 1688 года, в результате которой оказался низложен английский король Яков II, его дядя и тесть, был призван на британский трон, сохранив при этом свою власть в Нидерландах; непримирый враг Людовика XIV, который не признавал его королем Англии и Шотландии.

273… Вильгельм… был… меланхоличным, молчаливым и бесстрастным, как его прадед… — Прадедом принца Вильгельма III Оранского был Вильгельм I Оранский, по прозвищу Молчаливый (1533–1584) — лидер Нидерландской революции XVI в.; старший сын немецкого графа Вильгельма фон Нассау-Дилленбурга (1487–1559) и его второй жены (с 1531 г.) Юлианы фон Штольберг (1506–1580), в 1544 г. унаследовавший от своего двоюродного брата Рене фон Нассау (1519–1544) обширные владения в Нидерландах и княжество Оранж на юге Франции в соврем, департаменте Воклюз и потому носивший титул принца Оранского (Оранжского); образование получил в Брюсселе; военную и политическую карьеру начал при Карле V и Филиппе И, которые ему покровительствовали; штатгальтер Голландии, Зеландии и Утрехта в 1559–1567 гг.; в нач.

1560-х гг. возглавил оппозицию нидерландской знати испанскому режиму; после вторжения в августе 1567 г. в Нидерланды испанской армии укрылся в Германии; с помощью немецких протестантских князей и французских гугенотов организовал несколько походов в Нидерланды; в 1572 г., после успехов народного восстания на севере страны, был снова признан Штатами Голландии и Зеландии штатгальтером этих провинций и получил диктаторские полномочия; был убит фанатиком-католиком.

… Люксембург и Шамийи также командовали корпусами… — Шамийи, Ноэль Бутон, маркиз де (1636–1715) — французский военачальник, маршал Франции (1705); участник Деволюционной войны (1667–1668), Голландской войны (1672–1678) и войны за Испанское наследство (1701–1714).

… В одно и то же время была начата осада четырех городов: Райнберга, Орсоя, Везеля и Будериха. — Райнберг — город на западе Германии, в земле Северный Рейн — Вестфалия, на левом берегу Рейна; в описываемое время относился к герцогству Клевскому.

Орсой — городок на западе Германии, на левом берегу Рейна, в 6 км к юго-востоку от Райнберга.

Везель — крупный город на западе Германии, на правом берегу Рейна, в 15 км к северу от Райнберга.

Будерих (нем. Biiderich, фр. Biirick) — небольшой городок на западе Германии, на левом берегу Рейна, в 9 км к северу от Райнберга, напротив Везеля.

274… возле старой башни, носящей название Тол-Хёйс, образовался брод… — Толхёйс — селение на правом берегу Рейна, в 15 км к востоку от Нимвегена (соврем. Неймеген), входящее ныне в состав голландского городка Рейнварден; с 1222 г. там располагался таможенный пост.

… за ним последовал кирасирский полк Ревеля… — Имеется в виду кирасирский полк, командиром которого в 1672–1678 гг. был Шарль Амедей де Брольи (1649–1707) граф ди Ревелло (фр. Ревель), французский военачальник, генерал-лейтенант (1688); сын Франсуа Мари де Брольи (см. примеч. к с. 47).

275… она помрачила бы славу перехода Александра Македонского через Граник. — Граник (соврем. Бига-Чай в Турции) — небольшая речка, длиной 80 км, на северо-западе Малой Азии, в Троаде, впадающая в Мраморное море; переправившись через Геллеспонт, Александр Македонский в мае 334 г. до н. э. разгромил там армию Дария III Кодомана (ок. 381–330 до н. э.), царя Персии в 336–330 гг. до н. э., последнего из династии Ахеменидов.

… Буало, «Послание о переходе через Рейн». — Имеется в виду написанное Буало в августе 1672 г. и адресованное королю «Послание IV» под названием «Переход через Рейн» («Le Passage du Rhin»), в котором автор воспевает переправу через Рейн 12 июня 1672 г. как самый блестящий эпизод кампании этого года во время войны 1672–1678 гг. с Голландией.

… Герцог совершал рейды в сторону Эйссела… — Эйссел — река в Нидерландах, протекающая по территории провинций Гелдерланд и Оверэйссел, рукав Рейна, длиной 125 км, впадающий в озеро Эйсселмер.

276… он оставил пятьсот тысяч ливров в наследство своему сыну, которого родила от него маршальша де Ла Ферте. — Имеется в виду Шарль Луи Орлеанский (1670–1688), внебрачный сын герцога де Лонгвиля и маршальши де Ла Ферте; погиб в 1688 г. при осаде Филипсбурга.

… в парижских театрах были поставлены: «Мизантроп» (в пятницу 4 июня 1666 года), «Аттила» (в феврале 1667 года), «Андромаха» (10 ноября того же года), «Амфитрион» (в январе 1668 года), «Скупой» (9 сентября 1668 года), «Сутяги» (в ноябре того же года), «Тартюф» (5 февраля 1669 года), «Британии» (15 декабря того же года), «Мещанин во дворянстве» (14 октября 1670 года) и, наконец, «Боя-зет» (5 января 1672 года). — «Мизантроп» («Le Misanthrope») — см. примеч. к с. 448.

«Аттила» («Attila») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная в феврале 1667 г. в театре Пале-Рояля.

«Андромаха» («Andromaque») — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 17 ноября 1667 г. в Лувре

«Амфитрион» («Amphitryon») — трехактная комедия Мольера, впервые поставленная 13 января 1668 г. в театре Пале-Рояля.

«Скупой» («L’Avare») — пятиактная комедия Мольера, впервые поставленная 9 сентября 1668 г. в театре Пале-Рояля.

«Сутяги» («Les Plaideurs») — трехактная комедия Расина, впервые поставленная в ноябре 1668 г. в театре Бургундского отеля.

«Тартюф», упоминавшаяся выше (см. примеч. к с. 212) комедия Мольера, в своей третьей, окончательной редакции, была впервые поставлена 5 февраля 1669 г. в театре Пале-Рояля.

«Британии» («Britannicus») — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 13 декабря 1669 г. в театре Бургундского отеля.

«Мещанин во дворянстве» («Le Bourgeois gentilhomme») — пятиактная комедия-балет Мольера и Люлли, впервые поставленная 14 октября 1670 г. в замке Шамбор.

«Баязет» («Bajazet») — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 5 января 1672 г. в театре Бургундского отеля.

… получила, наконец, разрешение удалиться в монастырь кармелиток в парижском предместье Сен-Жак… — Монастырь кармелиток, в который в 1674 г. удалилась герцогиня де Лавальер, был основан в 1603 г. и находился на месте домовладения № 284 по нынешней улице Сен-Жак (Saint-Jacques; у Дюма ошибочно Saint-Germain); этот монастырь, посвященный Воплощению Господню, был закрыт во время Революции и разрушен; исчезло и монастырское кладбище, где была погребена бывшая фаворитка короля.

278 … говорит автор «Мемуаров маршала де Грамона»… — «Мемуары маршала де Грамона» («Mémoires du maréchal de Grammont») были впервые опубликованы в двух томах в 1716 г. в Париже Антуаном Шарлем IV де Грамоном (1641–1720), сыном маршала, французским дипломатом.

… граф де Гиш умер… в Кройцнахе, в Рейнском Пфальце. — Кройцнах (с 1924 г. Бад-Кройцнах) — город на юго-западе Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, на реке Наэ; в описываемое время относился к Пфальцскому курфюршеству.

Пфальц (Палатинат) — известное с XII в. феодальное владение в Западной Германии, столицей которого до 1720 г. был город Гейдельберг; его владетели, пфальцграфы Рейнские, в XIV в. получили права курфюрстов; с XVI в. там утвердился кальвинизм; в ходе войны за Пфальцское наследство (1688–1697) его земли подверглись чудовищному разграблению и многие его города были почти полностью уничтожены французской армией; во время революционных войн территория Пфальца была поделена между Францией и несколькими германскими государствами; по решению Венского конгресса большая его часть отошла к Баварии и вместе с ней в 1871 г. была включена в состав Германской империи; ныне относится к земле Рейнланд-Пфальц.

XL

279… Поговаривали о его женитьбе на старшей дочери герцога Йоркского. — Имеется в виду Мария Стюарт (1662–1694) — старшая дочь герцога Йоркского, будущего короля Якова II, и его первой жены Анны Хайд, ставшая в 1677 г. супругой принца Вильгельма III Оранского, своего двоюродного брата; с 1689 г. королева Англии, Шотландии и Ирландии, правившая вместе с супругом.

… возвратить Маастрихт республике… — Маастрихт — город на юго-востоке Нидерландов, административный центр провинции Лимбург.

280… Она уступила Франции графство Бургундское, Валансьен, Бушей, Камбре, Эр, Сент-Омер, Мобеж, Динан и Шарлемон. — Графство Бургундское — Франш-Конте (см. примеч. к с. 144).

Валансьен — см. примеч. к с. 359.

Бушей — см. примеч. к с. 359.

Камбре — см. примеч. к с. 64.

Эр — см. примеч. к с. 152.

Сент-Омер — см. примеч. к с. 152.

Мобёж — город на севере Франции, кантональный центр в соврем, департаменте Па-де-Кале.

Динан — см. примеч. к с. 29.

Шарлемон — крепость на северо-востоке Франции, в соврем, департаменте Арденны, на высоком холме у берега Мааса, господствующая над городом Живе, в 15 км к юго-западу от Динана; построенная императором Карлом V в 1555 г. и названная его именем, она отошла к Франции в 1680 г., а в 1940 г., во время вторжения гитлеровской армии во Францию, была почти полностью разрушена.

… Людовик XIV возвратил императору Филипсбург; император уступил Франции город Фрайбург… — Филипсбург — небольшой город на юго-западе Германии, в земле Баден-Вюртемберг; в 1371–1718 гг. резиденция епископа Шпейерского; сильная крепость, до 1632 г. носившая название Уденхайм и многие годы служившая яблоком раздора между Францией и Священной Римской империей. В 1632 г., в ходе Тридцатилетней войны, крепость была переименована в Филипсбург в честь Филиппа Кристофа фон Зётерна (1657–1652), князя-епископа Шпейерского с 1610 г. и курфюрста Трирского с 1623 г.

Фрайбург — см. примеч. к с. 239.

… Эти договоры, подписанные: 10 августа 1678 года — с Голландией, 17 сентября того же года — с Карлом II и 5 февраля 1679 года — с императором, получили название Нимвегенского мира. — Все эти мирные договоры были заключены в городе Неймеген, который по-немецки называется Нимвеген и находится на юго-востоке Нидерландов, в провинции Гелдерланд, на реке Ваал, вблизи германской границы; в 1672 г. он был оккупирован французской армией.

… маршала де Тюренна разорвало надвое пушечным ядром. — Тюренн был убит 27 июля 1675 г., во время военной разведки вблизи городка Засбах в Южной Германии, в Баден-Вюртемберге.

… Мольер поставил на сцене «Мнимого больного», Расин — «Баязета», «Митридата», «Ифигению» и «Федру», Корнель — «Пульхерию» и «Сурену». — «Мнимый больной» («Le Malade imaginaire») — трехактная комедия-балет, последнее сочинение Мольера; была впервые поставлена его труппой 10 февраля 1673 г. в театре Пале-Рояля. Вечером после четвертого представления этой комедии, которое состоялось 17 февраля, Мольер, игравший в ней заглавную роль, скоропостижно скончался.

«Баязет» — см. примеч. к с. 276.

«Митридат» («Mithridate») — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 23 декабря 1672 г. в театре Бургундского отеля.

«Ифигения» («Iphigenie», 1674) — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 18 августа 1674 г. на сцене временного театра в Версале.

«Федра» («Phèdre») — пятиактная трагедия Расина, впервые поставленная 1 января 1677 г. в театре Бургундского отеля.

«Пульхерия» («Pulchérie») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная 25 ноября 1672 г. в театре Маре.

«Сурена» («Suréna») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная 14 декабря 1674 г. в театре Бургундского отеля.

… с перерывом в сорок лет «Гораций», «Цинна» и «Помпей» // Вернутся в моду… — «Гораций» («Horace») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная в марте 1640 г.

«Цинна» — см. примеч. к с. 123.

«Помпей» — имеется в виду трагедия П.Корнеля «Смерть Помпея» («La Mort de Ротрёе»), впервые поставленная в конце 1643 г. в театре Маре.

281… Все видели, какую помощь «Серторию», «Эдипу», «Родогуне» // Твой выбор оказал… — «Серторий» («Sertorius») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная 25 февраля 1662 г. в театре Маре. «Эдип» — см. примеч. к с. 149.

«Родогуна» — см. примеч. к с. 241.

…ни «Отона», ни «Сурену» // Не стоит ставить ниже «Цинны»… — «Отон» («Othon») — трагедия П.Корнеля, впервые поставленная в августе 1664 г. в Фонтенбло.

… «Софокл столетний афинян еще пытается пленить // И в старых жилах старческую кровь свою воспламенить», — //Наперегонки все говорили, когда его «Эдип» под крики // Судей ему снискал все голоса толпы… — Две из дошедших до нас трагедий Софокла (см. примеч. к с. 5), который прожил девяносто лет, написал более ста двадцати произведений и двадцать четыре раза побеждал в соревнованиях трагиков, посвящены трагической судьбе Эдипа: «Царь Эдип» и «Эдип в Колоне».

… Еще оплакиваю сына одного и за другого буду трепетать… — У Пьера Корнеля и его жены с 1640 г. Мари де Ламперьер (1617–1694) было шесть сыновей, из которых выжило четверо.

Их второй сын, имя которого установить не удалось, лейтенант кавалерии, погиб в 1674 г. при осаде крепости Грав в Брабанте, и это его до конца своих дней оплакивал драматург.

Их старший сын Пьер Корнель (1643–1698), сьер де Данвиль, капитан легкой кавалерии, участвовал в описываемое время в Голландской войне, и это за него трепетал тогда Корнель.

… Отцу Ла Шезу намекни немного мне улучшить положенье. — Ла Шез, Франсуа д'Экс, сеньор де (1624–1709) — французский иезуит, с 1675 г. духовник Людовика XIV; именно он распоряжался бенефициями, то есть доходными церковными должностями.

… последний стих является припиской к просьбе поэта о бенефиции для его третьего сына, получившего в итоге аббатство Эгвив около Тура. — Младший сын драматурга, Тома Корнель (1656–1699), по ходатайству отца получил в 1680 г. должность настоятеля королевского аббатства Эгвив, находившегося в Турени, близ селения Фавроль-сюр-Шер.

… Мы намерены рассказать о казни шевалье де Рогана. — Шевалье де Роган — Луи де Роган-Гемене (1635–1674), младший сын принца Луи VIII де Роган-Гемене (см. примеч. к с. 93) и его жены Анны де Роган-Гемене (см. примеч. к с. 93), звавшийся шевалье де Роганом; великий ловчий Франции в 1656–1669 гг.; в 1674 г., обремененный долгами, принял участие в проголландском заговоре против короля Людовика XIV, был арестован и казнен перед входом в Бастилию 27 ноября того же года.

282… В числе его завоеваний на этом поприще называли даже сердца двух сестер — г-жи де Тьянж и г-жи де Монтеспан. — Госпожа де Тьянж — Габриель де Рошшуар-Мортемар (ок. 1634–1693), старшая сестра госпожи де Монтеспан, с 1655 г. жена Клода Леонора Дама (1620–1702), маркиза де Тьянжа.

… к шевалье де Рогану был спешно отправлен некий философ по имени Аффиниус ван Энден. — Аффиниус ван Энден — Францискус (Аффиниус) ван ден Энден (1602–1674), голландский философ, интересовавшийся вопросами устройства справедливого государства и написавший два сочинения на эту тему; преподаватель латинского языка, учитель Спинозы; в 1671 г. переехал в Париж, открыл там латинскую школу и стал одним из главных участников т. н. Нормандского заговора, имевшего целью установление республики в Нормандии; после раскрытия заговора пытался бежать, но был пойман, подвергнут пыткам и повешен 27 ноября 1674 г.

… Голландии предполагалось отдать Гавр и Онфлёр. — Онфлёр — город на северо-западе Франции, в Нижней Нормандии, на южном берегу эстуария Сены, напротив Гавра; ныне относится к департаменту Кальвадос.

283… два итальянца, Экзили и Дестинелли, обнаружили, занимаясь поисками философского камня, секрет яда, не оставлявшего после себя никаких следов. — Достоверных сведений об этих персонажах (Exili и Destinelli) найти не удалось. По некоторым сведениям, настоящее имя итальянца Экзили, знатока ядов, который в 1663 г. находился в заключении в Бастилии и свел там знакомство с Сент-Круа, любовником маркизы де Бренвилье, было Николо Эгиди.

… Первой провела опыт с этим ядом Ла Бренвилье, давшая его начальнику полиции д'Юбре… — Ла Бренвилье — маркиза де Бренвилье, урожденная Мари Мадлен Маргерит д’Обре (1630–1676), главный персонаж скандального процесса об отравлениях, дочь начальника парижской полиции Дени Дрё д'Обре (см. примеч. к с. 288) и его жены Мари Олье (?–1666), с 1651 г. супруга Антуана де Гобелена, маркиза де Бренвилье (? — после 1700), командира Овернского полка; ее любовник, увлекавшийся алхимией кавалерийский офицер шевалье Жан Батист Годен де Сент-Круа (?–1672), с ведома и при содействии маркизы с помощью подкупленных слуг отравил ее отца, двух братьев, сестру и, видимо, пытался отравить и некоторых других родственников. Это было сделано главным образом ради денег (маркиза вместе с мужем, с которым к тому времени она рассталась, растратила весьма значительное состояние и была заинтересована в скорейшем получении наследства), но отчасти и из мести, поскольку отец и братья порицали ее скандальную любовную связь, а отец даже добился заключения Сент-Круа на год в тюрьму. Сент-Круа умер до начала следствия (именно его посмертные бумаги дали толчок к возникновению подозрений), а маркиза де Бренвилье, пытавшаяся скрыться за границей, в конце концов была арестована, подвергнута пыткам и казнена 17 июля 1676 г. Ей посвящен очерк «Маркиза де Бренвилье» в сборнике Дюма «Знаменитые преступления» (1839–1840).

… Ла Вуазен, известная в то время гадалка, имевшая в высшем парижском обществе славу прорицательницы… — Ла Вуазен — Катрин Дезе (ок. 1640–1680), вдова ювелира Антуана Монвуазена, французская авантюристка, акушерка, замешанная в знаменитом деле об отравлениях; была обвинена в приготовлении ядов и колдовстве, приговорена к смерти и сожжена на Гревской площади 22 февраля 1680 г.

… Она привлекла к этому делу Ла Вигурё, которая тоже была колдуньей, и двух священников, Лесажа и Даво. — Ла Вигурё — сообщница Ла Вуазен, казненная на Гревской площади.

Лесаж, Адам (? — после 1683) — французский оккультист и колдун, один из главных персонажей дела об отравлениях; приговоренный к пожизненному заключению, содержался в замке Безансона.

… Ла Рени, начальник полиции, был назначен председателем этого чрезвычайного суда. — Ла Рени, Габриель Никола де (1625–1709) — начальник полиции Парижа в 1667–1697 гг., докладчик комиссии по делам отравлений.

284… Ему пришла тогда фантазия встретиться с дьяволом, у которого он рассчитывал попросить кольцо Тюрпена… — Тюрпен, Жан (? — ок. 806) — архиепископ Реймский в 748–795 гг., во времена Карла Великого.

Здесь речь идет о волшебном кольце, которое, согласно легенде, принадлежало красавице Фастраде и заставило Карла Великого до такой степени влюбиться в нее, что даже после ее смерти он не мог ни на минуту отойти от ее мертвого тела и не позволял хоронить умершую. И лишь после того, как сообразительный Тюрпен вынул волшебное кольцо изо рта мертвой Фастрады, пытавшейся перед смертью проглотить его, но не успевшей сделать это, и надел его на собственный палец, чары Фастрады развеялись; правда, Карл Великий тотчас воспылал дружбой к архиепископу, однако благочестивый прелат, не желавший пользоваться дружбой, причиной которой стало волшебство, бросил кольцо в озеро,но это привело к тому, что Карл не мог отойти от берега этого озера и построил рядом с ним город Ахен, ставший его столицей. Прототипом Фастрады из легенды была Фастрада Франконская (765–794) — третья жена (с 783 г.) Карла Великого, имевшая на него настолько сильное влияние, что современники объясняли это колдовскими чарами.

285… любовную куклу, подобную той, которую за сто лет до этого сделал столь известной суд над Ла Молем. — Ла Моль, Жозеф Бонифас, сеньор де (ок. 1526–1574) — фаворит герцога Франсуа Алансонского, младшего брата Карла IX; замешанный в т. н. заговор Недовольных (1574), который имел целью обеспечить герцогу Алансонскому наследование трона тяжело больного Карла IX в обход герцога Анжуйского, ставшего незадолго до этого королем Польши, он был казнен на Гревской площади 30 апреля 1574 г.

… См. в нашем романе «Королева Марго» любопытные подробности об этом Ла Моле… — Роман Дюма «Королева Марго» («La Reine Margot») был опубликован в 1845 г.

… он получил не орден Святого Духа, а орден Подвязки. — Орден Подвязки — английский орден, учрежденный, согласно преданию, в 1348 г. По легенде, на приеме у английского короля Эдуарда III (1312–1377; король с 1327 г.) одна из дам (молва утверждала, что она была любовницей короля) потеряла подвязку во время танца, и это вызвало смешки придворных; тогда король, провозгласив: «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает», прикрепил себе на левую ногу ниже колена эту подвязку и учредил в ознаменование этого события орден, который остается высшим британским орденом по сей день.

Лозен получил орден Подвязки 25 февраля 1689 г. из рук свергнутого английского короля Якова II, обосновавшегося в то время в Сен-Жермене.

286… Госпожа де Буйон, отличавшаяся крайней худобой, приходила к Ла Вуазен… — Госпожа де Буйон — имеется в виду Мария Анна Манчини (см. примеч. к с. 260), герцогиня Буйонская.

… он хотел, чтобы по власти Сатаны старшинство полученного им титула герцога де Пине считалось со дня первого возведения владения Пине в достоинство герцогства-пэрства, то есть с 1576 года. — Маршал Франсуа Анри де Монморанси (см. примеч. к с. 5), именовавшийся маршалом де Люксембургом, стал носить титул герцога де Пине-Люксембурга с 1661 г., после того как он женился на Мадлен Шарлотте де Клермон-Тоннер (1635–1701), пятой герцогине Пине-Люксембургской, получившей этот титул в том же самом году, когда от него отказался в ее пользу ее сводный брат Анри Леон д’Альбер (1630–1697), четвертый герцог Пине-Люксембургский, и король Людовик XIV дал согласие на передачу титула, но на условии, что старшинство герцогства будет считаться с 1661 г., а не с года его основания, то есть с 1576 г.

… одной из самых любопытных историй… стала та, что произошла с монсеньором аббатом Овернским, Эммануэлем Теодосом де Ла Туром, принцем и кардиналом Буйонским. — Эмманюэль Теодос де Ла Тур д'Овернь (1643–1715) — французский прелат и дипломат, доктор Собонны (1667), кардинал (1669), именовавшийся кардиналом Буйонским, аббат Клюни (с 1683 г.), великий раздаватель милостыни Франции (1671–1700); третий сын Фредерика Мориса де Ла Тур д’Оверня (1605–1652), второго герцога Буйонского, и его жены с 1634 г. Элеоноры Катарины ван ден Берг-Херенберг (1613–1657); племянник маршала де Тюренна.

… она берется вызвать тень победителя при Дюнах… — Имеется в виду состоявшаяся 14 июня 1658 г., в ходе Франко-испанской войны 1635–1659 гг., битва при Дюнкерке, в которой французские и английские войска под командованием Тюренна разгромили испанскую армию, находившуюся под началом дона Хуана Австрийского и принца де Конде.

288… «Архивы полиции», том I, стр. 198 и следующие. — Имеется в виду первый том уже упоминавшегося выше шеститомного сочинения «Мемуары, извлеченные из архивов полиции Парижа, дабы служить изучению истории морали и полиции» («Mémoires tirés des Archives de la Police de Paris, pour servir à l’histoire de la morale et de la police»; 1827) французского литератора, журналиста, статистика и архивиста префектуры полиции в 1815–1827 гг. Жака Пёше (1758–1830). Именно оттуда Дюма позаимствовал все подробности, касающиеся расследования дела Ла Вуазен.

289… Когда Матьё де Монморанси женился на вдове Людовика Толстого, он обратился не к дьяволу, а к Генеральным штатам… — Матьё I де Монморанси (ок. 1100–1160) — французский военачальник, коннетабль Франции с 1138 г.

Людовик VI Толстый (1081–1137) — французский король с 1108 г., сын Филиппа I (1052–1108; король с 1060 г.) и его жены с 1072 г. Берты Голландской (ок. 1058–1093), один из самых деятельных монархов в ранней истории Франции.

Его вторая жена (с 1115 г.) Аделаида Савойская (ок. 1100–1154), дочь графа Гумберта II Савойского (после 1065–1103) и его жены с 1090 г. Гизелы Бургундской (1075–1135), родившая от короля девять детей, через четыре года после его смерти, в 1141 г., вышла замуж за коннетабля Матьё I де Монморанси.

291… Ей была устроена очная ставка с г-жой де Дрё, г-жой Ле Ферон и несколькими другими лицами. — Госпожа де Дрё — Катрин Франсуаза Сенто (?—?), жена парламентского докладчика Филиппа де Дрё, которую обвиняли в попытке избавиться от мужа; в 1682 г., по решению суда, она была изгнана из королевства, а имущество ее было конфисковано.

Госпожа Ле Ферон — Маргерит Гайяр (?—?), вдова президента Ле Ферона, которую подозревали в отравлении мужа.

… наблюдали из окон дворца Сюлли, как везли осужденную. — Дворец Сюлли, дошедший до наших дней, находится в квартале Маре, на улице Сент-Антуан (дом № 62); он был построен в 1625–1630 гг. и с 1634 г. принадлежал герцогу де Сюлли.

XLI

292… герцог Орлеанский вступил в новый брак, женившись на принцессе Пфальцской, Елизавете Шарлотте Баварской, которая 2 августа 1674 года родила от него сына, ставшего впоследствии регентом Франции. — Бракосочетание герцога Филиппа I Орлеанского и принцессы Елизаветы Шарлотты Баварской (см. примеч. к с. 310) состоялось 16 ноября 1671 г.

О Филиппе II Орлеанском, регенте Франции в 1715–1723 гг., см. примеч. к с. 310.

… Я родилась в Гейдельберге в 1652 году… — Гейдельберг — старинный университетский город на юго-западе Германии, на реке Неккар, в земле Баден-Вюртемберг; в 1085–1690 гг. и 1718–1720 гг. резиденция владетельных князей Пфальца. Принцесса Пфальцская родилась в замке Гейдельберга 27 мая 1652 г.

293… вычитав в одной старой немецкой сказке, что Мари Жермен… превратилась в мужчину благодаря тому, что она постоянно прыгала… — Мари Жермен — крестьянка из французской деревни Витри-ле-Франсуа в Шампани, которая в возрасте двадцати двух лет, прыгая, по ее словам, по хлеву, вдруг обнаружила, что у нее появился пенис; после случившегося кардинал Филипп де Ленонкур (1527–1592), епископ Шалонский в 1550–1556 гг., дал ей мужское имя Жермен. О ней сообщает в своих «Опытах» (книга первая, глава XXI «О силе нашего воображения») Монтень, который проезжал через деревню Витри-ле-Франсуа в 1580 г.

Герцогиня Орлеанская не говорит в своих «Мемуарах» о том, откуда ей стало известно о феномене Мари Жермен, и деталь насчет «старой немецкой сказки» Дюма, пересказывающий здесь эти мемуары, просто додумал, не зная, видимо, кто такая Мари Жермен.

… Одной из самых ярых насмешниц была г-жа де Фьенн… — Госпожа де Фьенн — Франсуаза де Фьенн (?—?), дочь Гилена I де Фьенна, графа де Шомона, и его второй жены (с 1608 г.) Франсуазы де Фе д’Эспес; камерфрау королевы Английской, известная при дворе своим язвительным остроумием; старая дева, в возрасте сорока лет вышедшая замуж за двадцатидвухлетнего Анри де Гарнье, графа де Шапеля, но сохранившая за собой свое семейное имя.

… Мужем г-жи де Фьенн был граф де Шапель, ординарный шталмейстер герцогини Орлеанской… — Граф де Шапель — Анри де Гарнье (?—?), граф де Шапель, сын Жана Гарнье (?–1651), гардеробмейстера Генриетты Марии, королевы Английской, и Франсуазы де Монбодиа, ее кормилицы, а затем ее первой камеристки; вначале лейтенант гвардейцев королевы Английской, затем шталмейстер герцогини Орлеанской.

294… после рождения герцога Шартрского и Елизаветы Шарлотты Орлеанской, единственных детей, родившихся в этом браке… — Принцесса Пфальцская родила мужу трех детей: Александра Луи Орлеанского (1673–1676), герцога де Валуа, умершего в трехлетием возрасте; Филиппа Орлеанского (1674–1723), герцога Шартрского, будущего регента, и Елизавету Шарлотту Орлеанскую (1676–1744), ставшую в 1698 г. супругой Леопольда I (1679–1729), герцога Лотарингского и Барского с 1697 г., и родившую двенадцать детей.

295… г-жа де Монтеспан родила от Людовика XIV, помимо герцога Менского… еще пятерых детей: графа де Вексена, аббата Сен-Дени, родившегося 20 июня 1672 года; мадемуазель де Нант, родившуюся в 1673 году; мадемуазель де Тур, родившуюся в 1676 году; мадемуазель де Блуа, родившуюся в 1677 году, и графа Тулузского, родившегося в 1678 году. — Граф де Вексен — Луи Сезар де Бурбон (1672–1683), второй сын госпожи де Монтеспан, носивший титулы графа де Вексена и аббата монастыря Сен-Дени; тяжело больной ребенок, страдавший искривлением позвоночника и скончавшийся в возрасте одиннадцати лет.

Мадемуазель де Нант — Луиза Франсуаза де Бурбон (1673–1743), мадемуазель де Нант, с 1685 г. жена Луи III де Бурбон-Конде (1668–1710), герцога Бурбонского, шестого принца де Конде, родившая от него девять детей.

Мадемуазель де Тур — Луиза Мария Анна де Бурбон (1674–1681), мадемуазель де Тур, умершая в семилетием возрасте в Бурбон-л’Аршамбо.

Мадемуазель де Блуа — Франсуаза Мария де Бурбон (1677–1749), мадемуазель де Блуа, с 1692 г. жена Филиппа Орлеанского, будущего регента, родившая от него восемь детей.

Граф Тулузский — Луи Александр де Бурбон (1678–1737), граф Тулузский, с пятилетнего возраста носивший звание адмирала Франции; губернатор Гиени (1689), затем Бретани (1695); военачальник, генерал-лейтенант (1697), принимавший деятельное участие в войне за Испанское наследство.

… Вначале царствовать стала г-жа де Субиз… — Госпожа де Субиз — Анна Жюли де Роган-Шабо, принцесса де Субиз (1648–1709), вторая дочь Анри де Шабо и Маргариты де Роган, в 1663 г. вышедшая замуж за своего кузена Франсуа де Рогана (1631–1712), принца де Субиза; став любовницей Людовика XIV, сумела добиться от него богатств и почестей для своего семейства и своего покладистого супруга и при этом родила одиннадцать детей.

296… Ее сменила г-жа де Людр… — Госпожа де Людр — Мари Элизабет, маркиза де Людр (1648–1726), дочь лотарингского дворянина Жана де Людра и его жены с 1640 г. Клод де Саль; фрейлина герцогини Орлеанской, а затем королевы Марии Терезы; в 1675–1676 гг. любовница Людовика XIV; в 1678 г. покинула двор.

… Затем настал черед мадемуазель де Фонтанж… — Мадемуазель де Фонтанж — см. примеч, к с. 6.

298… попросила позволения удалиться в монастырь Пор-Рояль, находившийся в предместье Сен-Жак. — Монастырь Пор-Рояль — здесь: женский монастырь, созданный в 1626 г. в Париже, в предместье Сен-Жак, как филиал аббатства Пор-Рояль-в-Полях (см. примеч, к с. 241) и ставший одним из омагов янсенизма; монастырь был закрыт в 1790 г. и во время Революции служил тюрьмой; ныне в его зданиях располагается больница Кошен.

299… не догадываясь, что он пародирует предсказание ведьм из «Макбета», воскликнул: — Сударыня, вы будете королевой! — Имеются в виду пророческие слова «Привет тебе, Макбет, король в грядущем!» («All hail, Macbeth, thou shalt be king hereafter!»), которые произносит в трагедии Шекспира «Макбет» одна из трех ведьм в знаменитой сцене с ведьмами (I, 3).

300… она уже намеревалась было последовать за мадемуазель де Немур, сестрой герцогини Савойской, в Португалию, куда та отправлялась для того, чтобы вступить в брак с принцем Альфонсо… — Мадемуазель де Немур — Мария Франсуаза Елизавета Савойская (1646–1683), дочь Карла Амедея Савойского (1624–1652), герцога Немурского, и его жены с 1643 г. Елизаветы де Бурбон-Вандом (1614–1664), правнучка короля Генриха IV; младшая сестра Марии Жанны Батисты (1644–1724), ставшей в 1665 г. второй супругой Карла Эммануила II (1634–1675), герцога Савойского с 1638 г.; в 1666 г. вышла замуж за Альфонсо VI (Афонсу; 1643–1683), португальского короля с 1656 г., не без ее помощи отрешенного в 1667 г. от управления и лишенного свободы; в 1668 г. официально развелась с ним и через несколько дней вышла замуж за его брата, принца-регента Педру (1648–1706), своего любовника, который после смерти Альфонсо VI в 1683 г. занял трон под именем Педру II, вследствие чего она снова стала королевой Португалии.

… духовным наставником ее был знаменитый аббат Гобелен, из кавалерийского капитана сделавшийся доктором Сорбонны… — Гобелен, Франсуа (?–1691) — французский священник, с 1666 г. духовник вдовы Скаррон, в 1674–1691 гг. настоятель аббатства Коэтмалуан в Бретани.

301… он обратился к герцогу де Вивонну, брату г-жи де Монтеспан… — Герцог де Вивонн — см. примеч. к с. 232.

… она стала зваться г-жой де Сюржер. — Вдова Скаррон носила вымышленное имя маркизы де Сюржер в 1674–1675 гг., сопровождая в Антверпен и на воды в Бареж малолетнего герцога Менского, отправленного туда на лечение.

… назвала гувернантку г-жой Сюжер, поскольку та всегда строила из себя недотрогу и имела слабость давать советы, даже если ее об этом не просили. — Имя Сюржер (Surgbres), произнесенное как Сюжер (Suggfcre), приобрело значение «Подсказчица».

… Именно тогда гувернантка купила поместье Ментенон… — Ментенон — поместье и замок в 65 км к юго-западу от Парижа, недалеко от Шартра, в департаменте Эр-и-Луара, вместе с титулом купленные вдовой Скаррон 27 декабря 1674 г. за сто пятьдесят тысяч ливров у Шарля Франсуа д’Анженна (1648–1691), маркиза де Ментенона, и его сестры Франсуазы д'Анженн (1642–1688), маркизы де Вильре; новая владелица, носившая с того времени титул маркизы де Ментенон, перестроила замок, а в 1698 г. подарила его своей племяннице Франсуазе Амабль д'Обинье (1684–1739) по случаю ее замужества; замок сохранился и ныне принадлежит Фонду Мансара.

… Нинон Ланкло, в свой черед коверкая имя, стала называть ее г-жой де Ментенан. — Имя Ментенон (Maintenon), переделанное в Ментенан (Maintenant), приобретает значение «Теперь».

302… Отец Ла Шез был племянник знаменитого отца Котона… — Котон, Пьер (1564–1626) — французский иезуит, известный проповедник, духовный писатель, с 1603 г. исповедник Генриха IV, назначившего его наставником и исповедником дофина, будущего Людовика XIII; в 1617 г. впал в немилость и покинул двор. Бабушкой отца Ла Шеза с отцовской стороны была Мария Жанна Котон, родная сестра Пьера Котона, которому он приходился, таким образом, внучатым племянником.

… дядя с отцовской стороны, отец д’Экс, сделал из него иезуита… — Биографических сведений об этом родственнике отца Ла Шеза найти не удалось.

303… Его отец удачно женился, хорошо служил… — Отцом иезуита был Жорж д'Экс (?–1651), сеньор де Ла Шез, кавалер ордена Святого Михаила; в 1622 г. его женой стала Рене де Рошфор (?—?).

… по меркам Фореза, своего родного края, был бы даже богачом… — Форез (Форе) — историческая область в юго-восточной части Франции, примерно соответствующая центральной части соврем, департамента Луара и части соседних департаментов Верхняя Луара и Пюи-де-Дом; с нач. X в. графство, отошедшее к французской короне в 1531 г.

… Один из его братьев… служил шталмейстером у архиепископа Лионского, брата и дяди маршалов де Вильруа. — Имеется в виду старший брат отца Ла Шеза — Жак Жан д’Экс де Ла Шез (1623–1697), граф де Сен-Жермен, капитан придверной стражи с 1687 г. Архиепископ Лионский — Камиль де Нёвиль де Вильруа (1606–1693), французский прелат, архиепископ Лионский в 1653–1693 гг.; младший брат Никола де Нёвиля (1598–1685), первого герцога де Вильруа, маршала Франции с 1646 г., и дядя Франсуа де Нёвиля (1644–1730), второго герцога де Вильруа, маршала Франции с 1693 г.; покровитель отца Ла Шеза.

… Этот же брат занимал позднее должность капитана придверных стражников, унаследованную затем его сыном. — Должность капитана придверной стражи унаследовал в 1697 г. сын Жан Жана д’Экса — Антуан д'Экс (?—1723), маркиз де Ла Шез (с 1693 г.).

… отец Ла Шез был вызван в Париж, чтобы занять место отца Фер-рье, духовника короля… — Отец Феррье (Ferrier; у Дюма ошибочно Ferriez) — Жан Феррье (1614–1674), французский иезуит, ректор иезуитского коллежа в Тулузе, исповедник Людовика XIV в 1670–1674 гг., ожесточенный противник янсенистов.

305… было решено, что король отправится для поправки здоровья на воды в Бареж. — Бареж — небольшая горная деревня на юго-западе Франции, в Пиренеях, близ испанской границы, в соврем, департаменте Верхние Пиренеи, в 40 км к югу от Тарба, известная своими теплыми сернистыми источниками; в 1675 г. там вместе с юным герцогом Менским побывала г-жа де Ментенон, после чего здешние воды приобрели популярность.

… решив удалиться в обитель дочерей святого Иосифа, она призвала к себе г-жу де Мирамион, самую известную святошу своего времени… — Обитель дочерей святого Иосифа — богоугодное заведение в Париже (оно размещалось в домах №№ 10–12 по улице Сен-Доминик в левобережной части города), которое основала как дом призрения для бедных девочек-сирот в 1641 г. Мари Дельпеш де Л'Этан (?—1671); госпожа де Монтеспан оказывала ему большое внимание и денежную помощь, а в 1691 г. удалилась туда навсегда.

Госпожа де Мирамион — Мари Бонно де Рюбель (1629–1696), с 1645 г. жена Жака де Богарне (?—1645), сеньора де Мирамиона, овдовевшая через восемь месяцев после свадьбы; известная благотворительница, владевшая миллионным состоянием, которое она получила в наследство от отца, богатого финансиста.

… король велел передать г-же де Монтеспан, которая должна была на другой день удалиться в Фонтевро, что она может остаться в Париже. — Фонтевро — одно из самых известных средневековых аббатств Европы, находившееся в одноименном селении на западе Франции, на границе Анжу и Пуату, близ города Сомюра, на территории соврем, департамента Мен-и-Луара; резиденция ордена Фонтевро, основанного в 1101 г. отшельником Робером д’Арбриселем (ок. 1047–1117); было одновременно женским и мужским и состояло из отдельных женских и мужских монастырей, но все они, равно как и многочисленные приораты ордена, находились в подчинении его настоятельницы; в 1792 г. аббатство было упразднено, а в 1806–1814 г. его здания превращены в исправительную тюрьму, просуществовавшую до 1963 г.; после капитальной реставрации монастырского комплекса, законченной в основном к 1985 г., он стал музейным культурным центром.

306… Фагон приказал пустить ей кровь… — Фагон, Ги Кресан (1638–1718) — французский врач и ботаник, с 1680 г. врач дофина, в 1693–1715 гг. лейб-медик Людовика XIV, в 1699–1718 гг. директор Королевского ботанического сада.

… хирург Жерве воскликнул… — Пьер Жерве (?—?) — ординарный хирург короля Людовика XIV и главный хирург военно-морского флота.

… каждый вечер играла в бассет, реверси или ломбер… — Речь идет о старинных карточных играх, весьма модных в XVII в.

307… И потому, по словам г-жи де Келюс, смерть жены заставила его скорее расчувствоваться, чем опечалиться. — Госпожа де Келюс — Марта Маргарита Ле Валуа де Виллет де Мюрсе (1673–1729), двоюродная племянница госпожи де Ментенон, с 1686 г. супруга маркиза Анна де Гримоара де Келюса (1666–1704); славилась своим язвительным остроумием и любовными похождениями; оставила мемуары, впервые опубликованные в 1770 г. в Женеве.

… сопровождаемая г-ном де Лувуа, обратившимся к ней с настоятельной просьбой пойти к дофине и отговорить ее от намерения ехать вместе с королем в Сен-Клу. — Дофина — Мария Анна Виктория Баварская (1660–1690), старшая дочь Фердинанда Марии Виттельсбаха (1636–1679), курфюрста Баварского с 1651 г., и его жены с 1652 г. Генриетты Аделаиды Савойской (1636–1676); с 1680 г. супруга дофина Луи, родившая от него трех детей. Отметим, что маркиза де Ментенон была с 1680 г. камерфрау дофины.

… дофина была беременна… — В дни болезни и смерти королевы Марии Терезы дофина была беременна Филиппом (1683–1746), герцогом Анжуйским, который родился 19 декабря 1683 г. и в 1700 г. стал испанским королем под именем Филиппа V.

308… Лозен имел четырех сестер… — Этими сестрами были: Диана Шарлотта де Комон (1632–1720), Анна де Комон (?–1712), Шарлотта де Комон (?–1701) и Франсуаза де Комон (1650–1714).

… Старшая состояла фрейлиной при королеве-матери, которая в 1663 году выдала ее замуж за Ножана, капитана придверной стражи и гардеробмейстера… — Мужем Дианы Шарлотты де Комон стал в 1663 г. Арман де Ботрю де Ножан (1631–1672), капитан придверной стражи, королевский гардеробмейстер, генерал-майор, погибший во время знаменитой переправы через Рейн 12 июня 1672 г.

… Вторая из сестер вышла замуж за г-на де Бельзёнса… — Мужем Анны де Комон стал в 1668 г. маркиз Арман де Бельзёнс (ок. 1638–1728), великий сенешаль и губернатор провинции Ангумуа.

… третья была аббатисой монастыря Богоматери Сентской… — Имеется в виду старинный бенедиктинский монастырь, находившийся в городе Сенте, столице исторической области Сентонж на западе Франции, в соврем, департаменте Приморская Шаранта; основанный в XI в., он просуществовал до 1792 г.

Аббатисой этого монастыря в 1686–1725 гг. была Шарлотта де Комон.

… четвертая — аббатисой монастыря Ронсере в Анже. — Имеется в виду датируемый XI в. бенедиктинский монастырь Богоматери Ронсере (Ronceray, а не Romeray, как у Дюма) в Анже, столице исторической области Анжу на западе Франции.

Аббатисой этого монастыря в 1706–1714 гг. была Франсуаза де Комон.

309… на условии, что она передаст в дар юному принцу и его будущему потомству графство Э, герцогство Омаль и княжество Домб. — Э — графство в Верхней Нормандии, к северу от герцогства Омальского, со столицей в городе Э, относящемся ныне к департаменту Приморская Сена; титул графини д’Э в 1660–1680 гг. носила Великая Мадемуазель, которая уступила это владение герцогу Meнскому.

Омаль — небольшое средневековое владение (с 1547 г. — герцогство) в Верхней Нормандии, со столицей в городе Омаль, относящемся ныне к департаменту Приморская Сена. Титул герцогини Омальской носила в 1659–1686 гг. Мария Жанна Батиста Савойская (1644–1724). В 1686 г. владение было продано Великой Мадемуазель, которая уступила его герцогу Менскому.

Княжество Домб (см. примеч. к с. 85), которым она владела с 1627 г., также было уступлено ею герцогу Менскому.

… она уже подарила два первых владения Лозену, равно как герцогство Сен-Фаржо и превосходное поместье Тьер в Оверни… — Сен-Фаржо — см. примеч. к с. 85.

Тьер — баронское владение в Оверни, со столицей в городе Тьер, относящемся ныне к департаменту Пюи-де-Дом.

Оба этих владения Великая Мадемуазель подарила Лозену.

… ему было дано позволение отправиться на воды в Бурбон-л'Аршамбо… — Бурбон-л'Аршамбо — старинный город в Оверни, в 250 км к югу от Парижа; столица сеньоров (потом герцогов) Бурбонов; город знаменит своими теплыми и холодными целебными источниками.

… его сопровождал и охранял отряд мушкетеров под командой г-на де Мопертюи. — Мопертюи, Луи де Мелён, маркиз де (1634–1721) — капитан-лейтенант первой роты мушкетеров (1684), генерал-майор (1688), генерал-лейтенант (1693).

310… Пале-Рояль и Сен-Клу не были ни Марли, ни Версалем… — Марли — королевский замок, построенный в 1679–1684 гг. архитектором Жюлем Ардуэном-Мансаром (1646–1708) для Людовика XIV в городке Марли-ле-Руа на Сене, в 9 км к северу от Версаля; служил частной королевской резиденцией, куда допускали лишь самых близких к королю царедворцев; во время Революции был разграблен, а затем продан парижскому предпринимателю, который устроил там прядильню и суконную фабрику; в 1806 г. остатки замка были снесены.

… французский флот, нагруженный солдатами, идет к Мессине воевать с испанцами… — Мессина — древний портовый город на северо-восточном берегу Сицилии. В 1674 г. там произошло народное восстание, направленное против испанского владычества, и в поддержку восставшему городу Людовик XIV отправил флот под командованием герцога де Вивонна, который вскоре после своих побед над испанцами получил титул вице-короля Сицилии и звание маршала Франции; однако в апреле 1678 г., подчиняясь приказу короля, заключившего мир с Испанией, французские войска покинули остров, после чего восстание было жесточайшим образом подавлено испанцами.

… когда погибает Тюренн, король выставляет против Монтекукколи принца де Конде… — Монтекукколи, Раймондо (1608–1680) — имперский военачальник, итальянец по происхождению; один из самых выдающихся полководцев своего времени; президент гофкригсрата в 1668–1680 гг., имперский князь (1679); командовал имперскими войсками в битве при Засбахе (27 июля 1675 г.), в самом начале которой погиб Тюренн, и после отхода французов осадил крепость Хагенау в Эльзасе, однако приближение армии принца де Конде заставило его отступить.

311… Страсбург, этот господин Рейна… захвачен без единого пушечного выстрела… — Страсбург — старинный город в среднем течении Рейна, столица Эльзаса; осажденный 28 сентября 1681 г. тридцатитысячной армией, которой командовал лично Людовика XIV, был вынужден признать власть французского короля, что закрепил Рисквикский мирный договор 1697 г., завершивший войну за Пфальцское наследство (1688–1697); ныне является административным центром французского департамента Нижний Рейн.

… Алст, который король забыл включить в Нимвегенский мир, силой выдернут из связки городов, которыми Испания еще владеет в Нидерландах… — Алст — город в Бельгии, в провинции Восточная Фландрия, на реке Дандр; захваченный Тюренном в 1667 г., оставался под французской оккупацией до 1706 г.

… Казаль куплен у герцога Мантуанского, город за город проедающего свое небольшое государство… — В 1682 г. Карл III Фердинанд Гонзага (1652–1708), герцог Мантуанский с 1665 г., продал Казаль (см. примеч. к с. 180) Франции; однако спустя всего несколько лет, в ходе войны за Пфальцское наследство, город был захвачен пьемонтцами.

… новое грозное изобретение, впервые испытанное Людовиком XIV, вскоре позволит ему бомбардировать неприступный Алжир, который позднее будет захвачен одним из потомков этого короля. — Алжир (Эль-Джазер) — столица государства Алжир, крупный портовый город на берегу Средиземного моря; основан в X в. берберами на месте античного поселения Икозий.

5 июля 1830 г., в последний месяц правления короля Карла X (1757–1830; правил с 1823 г.), последнего представителя старшей ветви династии Бурбонов, город Алжир был завоеван французами и стал административным центром новой французской колонии.

… Кардинал де Рец, оспаривавший во время своего пребывания в Риме папский престол у Иннокентия XI и получивший восемь голосов, скончался через три года после своего возвращения в Париж… — Иннокентий XI (в миру — Бенедетто Одескальки; 1611–1689) — римский папа, избранный на конклаве, заседавшем с 3 августа по 21 сентября 1676 г.; был известен своими антифранцузскими настроениями.

Кардинал де Рец был одним из участников этого конклава.

XLII

312… Дюкен, которому был тогда семьдесят один год, собрал свою дивизию… и бросился преследовать пиратов… — Дюкен, Абраам, маркиз дю Буше (ок. 1610–1688) — один из самых знаменитых французских флотоводцев в царствование Людовика XIV, много сил отдавший борьбе с триполийскими и алжирскими пиратами; в июле и сентябре 1682 г. и в июне 1683 г. подверг бомбардированию город Алжир, нанес ему значительные разрушения и добился освобождения нескольких сотен невольников-христиан.

… он догнал их у острова Хиоса… — Хиос — греческий остров в Эгейском море, вблизи полуострова Малая Азия, площадью 843 км²; в описываемое время принадлежал Османской империи, захватившей его в 1566 г. и удерживавшей под своей властью вплоть до 1912 г.

23 июля 1681 г., преследуя триполийских пиратов, укрывшихся в гавани Хиоса, главного города острова, французский флот под командованием Дюкена подверг город разрушительному бомбардированию.

… Господин де Сент-Аман, офицер французского флота, был немедленно послан к паше Хиоса… — Возможно, имеется в виду маркиз де Сент-Аман (?–1686), — морской офицер, капитан первого ранга, французский посол в Марокко в 1683 г.

313… Изобретателя этого страшного снаряда звали Бернаром Рено д'Элисигаре… — Бернар Рено д’Элисигаре (1652–1719) — французский инженер и морской офицер, вице-адмирал (1716); кораблестроитель, изобретатель бомб и бомбардирских галиотов.

… Воспитанный в доме г-на Кольбера дю Террона, интенданта Ла-Рошели… — Кольбер дю Террон — Шарль Жан Кольбер (1618–1684), сеньор дю Террон, кузен министра, сын его дяди Жана Кольбера (1583–1663), купца и банкира, мэра Реймса в 1641–1643 гг.; с 1666 г. главный интендант Атлантического флота Франции.

315… Ответ Рено произвел точно такое же впечатление, какое произвели бы слова Фултона, скажи он в 1804 году Наполеону… — Фултон, Роберт (1765–1815) — американский инженер и изобретатель, создатель первого парохода (1807); в 1797–1804 гг. жил и работал во Франции, экспериментировал с подводными лодками и пароходами, но не сумел убедить французские власти и лично Наполеона в перспективности паровых судов и возможности их использования для намечавшегося тогда вторжения в Великобританию.

316… У Кольбера был сын, которого звали маркиз де Сеньеле. — Маркиз де Сеньеле — Жан Батист Антуан Кольбер (1651–1690), маркиз де Сеньеле, старший сын Кольбера и его жены с 1648 г. Мари Шаррон де Менар (1630–1687); государственный секретарь по делам военно-морского флота в 1683–1690 гг., продолжавший на этом посту дело отца; государственный министр с 1689 г.

… Господин дез Эрбье командовал «Пылким», г-н де Комб — «Жестоким». — Господин дез Эрбье — Анри Огюст дез Эрбье (?—?), сеньор де Л'Эстандюэр, капитан первого ранга (1681).

Господин де Комб — возможно, имеется в виду Бенжамен де Комб (ок. 1649–1710), французский инженер и морской офицер, участвовавший в создании и переоснащении многих французских крепостей; капитан первого ранга (1675), участник Алжирской экспедиции 1683 г. и осады Генуи в 1684 г.; начальник фортификаций Нормандии (1693).

317… всем известно, сколь переменчива атмосфера над Ла-Маншем. — Ла-Манш — пролив между северным побережьем Франции и островом Великобритания, длиной 578 км; соединяет Северное море с Атлантическим океаном.

… Пять галиотов вышли в море, обогнули мыс Финистерре… — Финистерре (от лат. finis terrae — «край земли») — гранитный мыс на северо-западе Пиренейского полуострова, на побережье Атлантического океана, считающийся самой западной точкой Испании.

318… Был заключен мир с правителем Баба-Хасаном, как вдруг его убил некий Меццо-Морто, который, провозгласив себя под именем Хаджи Хусейна новым правителем взамен убитого, продолжил защищать полуразрушенный Алжир. — Баба-Хасан (?—1683) — алжирский дей в 1682–1683 гг.; капитан пиратского судна, зять и преемник предыдущего дея, Хаджи Мухаммада (?—1682); 18 октября 1681 г. объявил войну Франции; 22 июля 1683 г., во время осады Алжира французским флотом, был убит в результате дворцового переворота.

Меццоморто (ит. «Полумертвый») — прозвище, который носил алжирский пират Хаджи Хусейн (? — ок. 1701), христианин, обращенный в мусульманскую веру, командир алжирского флота, ставший в 1683 г., после убийства Баба-Хасана, деем Алжира, заключивший в 1684 г. мир с Дюкеном и правивший вплоть до 1686 г., когда он был вынужден бежать оттуда; в 1695 г. стал великим адмиралом оттоманского флота и содействовал его развитию.

… новый дей сказал г-ну де Турвилю… — Господин де Турвиль — см. примеч. к с. 5.

…в своем особняке на Новой улице Малых Полей… умер Кольбер. — Новая улица Малых Полей (с 1881 г. она называется улицей Малых Полей), проходящая у северного фасада Пале-Рояля, параллельно улице Риволи, была проложена в 1634 г., после окончания строительства дворца, и служила продолжением расположенной к востоку от него улицы Креста Малых полей, которая нередко называлась тогда улицей Малых полей. Особняк Кольбера находился на месте нынешнего домовладения № 6; министр купил его в 1665 г. у Гийома Ботрю и сильно перестроил. В 1828–1830 гг. это здание было переделано в торговую галерею, по сей день носящую имя Кольбера.

320… Людовик XIV предал Кольбера мертвого, как Карл I предал Страффорда живого… — Страффорд — Томас Уэнтворт (1593–1641), первый граф Страффорд, английский государственный деятель, член парламента, в 1632–1639 гг. лорд-представитель (наместник) Ирландии, один из ближайших советников Карла I накануне Английской революции; был обвинен парламентом в государственной измене и приговорен к смерти; Карл I был поставлен перед необходимостью подписать смертный приговор, вынесенный Страффорду, и его казнь состоялась 12 мая 1641 г., за восемь лет до казни короля.

321… Клод Ле Пелетье — генеральным контролером финансов… — Ле Пелетье, Клод (1631–1711) — французский государственный деятель, с 1662 г. президент четвертой палаты прошений Парижского парламента, купеческий старшина Парижа в 1668–1676 гг., генеральный контролер финансов в 1683–1689 гг.

… Людовик XIV обещал Кольберу отдать эту должность его второму сыну, Жюлю Арману Кольберу, маркизу де Бленвилю. — Жан Жюль Арман Кольбер, маркиз де Бленвиль (1663–1704) — четвертый сын Кольбера, в 1685–1701 гг. главный церемониймейстер, генерал-лейтенант (1702); скончался от ран, полученных в сражении при Гохштедте (13 августа 1704 г.).

… Другими детьми Кольбера были: Луи Кольбер, аббат монастыря Богоматери Бонпорской и приор Рюэля; Шарль Эдуар Кольбер, рыцарь Мальтийского ордена, посвятивший себя службе во флоте, и, наконец, герцогиня де Шеврёз, герцогиня де Бовилье и герцогиня де Мортемар. — Луи Кольбер, граф де Линьер (1667–1745) — пятый сын Кольбера, в 1671–1684 гг. хранитель Королевской библиотеки; кавалерийский офицер, участвовавший во многих сражениях; аббат Богоматери Бонпорской.

Аббатство Богоматери Бонпорской — старинное цистерцианское аббатство в Нормандии, в 3 км от городка Пон-де-л’Арш в соврем, департаменте Эр, на берегу Сены, основанное в 1189 г. английским королем Ричардом Львиное Сердце (1157–1199; правил с 1189 г.); во время Революции было закрыто, здания его были проданы, а затем почти полностью снесены.

Шарль Эдуар Кольбер, граф де Со (1670–1690) — шестой сын Кольбера, полковник Шампанского полка, погибший в сражении при Флёрюсе 1 июля 1690 г.

Герцогиня де Шеврёз — Жанна Мария Кольбер (1750–1732), старшая дочь Кольбера, с 1667 г. жена Шарля Оноре д’Альбера де Люина (1645–1712), герцога де Шеврёза, внука знаменитой госпожи де Шеврёз.

Герцогиня де Бовилье — Анриетта Луиза (1657–1733), вторая дочь Кольбера, с 1671 г. жена Поля де Бовилье (1648–1714), герцога де Сент-Эньяна.

Герцогиня де Мортемар — Мария Анна Кольбер (1665–1750), третья дочь Кольбера, с 1679 г. жена Луи де Рошшуара (1663–1688), герцога де Мортемара, племянника госпожи де Монтеспан.

Дюма не упомянул здесь еще двух сыновей министра: Жака Никола Кольбера (1654–1707), архиепископа Руанского с 1691 г., и Антуана Мартена Кольбера (1659–1689), генерал-майора (1688).

322… Отказ пропускать через Савону соль, которую Франция посылала в Мантую. — Савона — портовый город в Северной Италии, в Лигурии, на берегу Генуэзского залива Лигурийского моря, в 40 км к юго-западу от Генуи; центр одноименной провинции.

… Отказ удовлетворить требование о возмещении убытков, предъявленное Республике графом де Фиески. — Граф де Фиески — здесь: граф Жан Луи де Фиески (1647–1708), сын графа Шарля Леона де Фиески и его жены Жилонны Мари д'Аркур, последний представитель французской ветви знаменитого генуэзского рода; друг маркиза де Сеньеле; в 1684 г. от имени своей семьи, изгнанной из Генуи после провала заговора 1547 г., потребовал от Генуэзской республики выплатить ему денежную компенсацию в размере ста тысяч экю, что и было сделано после бомбардирования Генуи французским флотом.

… Первое было приказом начальнику городской стражи немедленно арестовать сьера Марини, генуэзского посланника, а второе предписывало г-ну де Безмо, коменданту Бастилии, принять арестованного в эту тюрьму… — Маркиз Паоло ди Марини (?—?) — генуэзский посол во Франции в 1681–1685 гг.

Безмо, Франсуа де Монлезен, сеньор де (1609–1697) — капитан гвардии кардинала Мазарини, комендант Бастилии в 1658–1697 гг.

323… 29 марта 1685 года дож вместе с четырьмя сенаторами отправился во Францию… — Имеется в виду Франческо Мария Империале Леркари (см. примеч. к с. 121).

… Дож, прибывший в Париж 18 апреля, остановился в одном из домов предместья Сен-Жермен, прямо возле Ла-Круа-Руж. — Ла-Круа-Руж (фр. Красный Крест; с 2005 г. площадь Мишель-Дебре) — оживленный перекресток в левобережной части Парижа, в квартале Сен-Жермен-де Пре, место, где сходятся пять улиц: Фур, Гренель, Севр, Шерш-Миди и Вьё-Коломбье; известен с XV в.; своим названием обязан окрашенному в красный цвет кресту, стоявшему здесь с 1514 по 1650 гг.

… Отправиться за дожем было поручено маршалу д'Юмьеру… — Маршал д'Юмьер — Луи IV де Креван (1628–1694), первый герцог д'Юмьер, французский военачальник, маршал Франции (1688), главнокомандующий артиллерией (1685); сын Луи III де Кревана (см. примеч. к с. 100), маркиза д’Юмьера.

… ему дали в сопровождавшие всего лишь г-на де Боннёя, вводителя послов… — Боннёй, Мишель Шабена, граф де (1648–1698) — вводитель послов в 1680–1691 гг.

324… на фоне зелени подрастающих грабовых аллей уже выделялись скульптурные группы Куазево, Жирардона, Дежардена и Пюже. — Куазево, Антуан (1640–1720) — французский скульптор и декоратор, уроженец Лиона, по происхождению испанец; с 1660 г. придворный скульптор, ставший одним из самых известных мастеров эпохи Людовика XIV и принимавший участие в создании украшений Версальского дворца; автор парковых статуй, надгробий, рельефов, портретных бюстов.

Жирардон — см. примеч. к с. 5.

Дежарден, Мартен (настоящее имя — Мартин ван ден Богарт; 1637–1694) — французский художник, по происхождению голландец; придворный скульптор Людовика XIV.

Пюже — см. примеч. к с. 5.

… Под кистью Лебрена и Миньяра на плафонах начал возникать весь тот мифологический мир, к которому Людовик XIV присоединял собственную семью… — Лебрен (см. примеч. к с. 5) занимался украшением Версальского дворца с 1661 г. и до конца жизни, имея под своим началом несколько сотен художников и ремесленников; лично ему принадлежит плафонная роспись в Зеркальной галерее (1678–1684), а также в залах Мира и Войны (1684–1687).

Миньяру (см. примеч, к с. 5) принадлежит роспись плафонов в малых апартаментах Версальского дворца.

… Король велел поставить свой трон в конце галереи, возле зала Мира. — Зал Мира — один из главных залов Версальского дворца, составляющий вместе с Зеркальной галереей и залом Войны единый ансамбль, посвященный военным и политическим успехам Людовика XIV.

… Подле короля находились дофин, герцог Шартрский, герцог Бурбон-ский, герцог Менский и граф Тулузский. — Герцог Бурбонский — Луи III де Бурбон-Конде (1668–1710), герцог Бурбонский, внук Великого Конде.

XLIII

326… различные ветви этого басенного дерева выращены из черенков, заимствованных у Федра, Эзопа или Бидпая… — Федр (ок. 20 до н. э. — ок. 50 н. э.) — древнеримский баснописец, вольноотпущенник императора Августа, уроженец Фракии; автор стихотворных переводов басен Эзопа, писавший также собственные басни в подражение ему.

Эзоп — полулегендарный древнегреческий баснописец, живший в VI в. до н. э.; родоначальник литературного жанра басни; сохранившийся под его именем сборник басен включает 426 коротких произведений в прозаическом изложении.

Бидпай (Пильпай) — легендарный индийский мудрец, которому приписывается собрание нравоучительных басен, распространенных среди народов Востока.

… озорные сказки, которые те из дам, что неспособны понять Боккаччо, Ариосто и Поджо и не желают утомлять себя чтением Бонавантюра де Перрье и королевы Наваррской, украдкой уносят к себе в будуары… — Речь идет о фривольных «Сказках и рассказах в стихах» («Contes et nouvelles en vers»; 1665–1685) Лафонтена, издание которых во Франции было запрещено Кольбером.

Боккаччо, Джованни (1313–1375) — итальянский писатель, один из родоначальников литературы эпохи Возрождения; автор повести «Фьяметта» (1343), сборника новелл «Декамерон» (1350–1353) и книги «Жизнь Данте Алигьери» (ок. 1360).

Ариосто — см. примеч, к с. 5.

Поджо — Джанфранческо Поджо Браччолини (1380–1459), итальянский гуманист, писатель, философ, собиратель античных рукописей и государственный деятель; канцлер Флорентийской республики в 1453–1458 гг.; автор философских и политических трактатов, памфлетов, а также сборника игривых фацетий. Бонавантюр де Перрье (ок. 1510–1544) — французский писатель, с 1536 г. секретарь королевы Маргариты Наваррской, автор сборника сатирических диалогов «Кимвал мира» (1538), приговоренного к сожжению; покончил жизнь самоубийством.

Королева Наваррская — Маргарита Ангулемская (1492–1549), старшая сестра французского короля Франциска I, бабка короля Генриха IV; во втором браке (1527) жена короля Наваррского Генриха II д’Альбре (1503–1555; правил с 1517 г.), королева Наваррская; выдающаяся фигура эпохи Возрождения; одна из первых французских писательниц, автор сборника новелл «Гептамерон», написанных под влиянием «Декамерона» Джованни Боккаччо.

… Боссюэ пишет свою «Всемирную историю»… — Имеется в виду трактат «Рассуждение о всеобщей истории» («Discours sur l’histoire universelle»; 1681), в котором Боссюэ рассматривает исторические события с точки зрения провиденциализма, то есть проявляющегося в них божественного промысла.

… бросает на ветер свои письма, и, как если бы то были листья Кумской сивиллы, все вырывают друг у друга эти послания… — Кумекая сивилла — в античной мифологии греческая жрица, получившая от бога Аполлона дар прорицания и жившая в пещере близ итальянского города Кумы; написав свои пророчества на пальмовых листьях, она оставляла их у входа в пещеру, и те, кто приходил к ней за предсказаниями, наперегонки спешили забрать эти листья, пока их не унес ветер.

… Госпожа де Куланж отвечает г-же де Севинье письмами… — Госпожа де Куланж — Мари Анжелика дю Ге де Баньоль (1641–1723), супруга маркиза Филиппа Эмманюэля де Куланжа (1633–1716), кузена и друга госпожи де Севинье; фаворитка госпожи де Ментенон; славилась своим умом и обаянием; сохранилось около пятидесяти ее писем, не уступающих по своим достоинствам письмам госпожи де Севинье.

… Фенелон, ученик и друг Боссюэ, ставший впоследствии его соперником и врагом, начинает своего «Телемаха». — «Телемах» — философско-утопический роман Фенелона (см. примеч. к с. 5) «Приключения Телемаха» («Les Aventures de Télémaque»; 1699), в котором автор, взяв за сюжет странствия Телемаха, сына Одиссея, в поисках отца, отстаивает принципы просвещенной монархии, что сделало книгу чрезвычайно популярной.

… он создавал это сочинение в целях воспитания герцогаБургундского… — Герцог Бургундский — Луи (1682–1712), герцог Бургундский, внук Людовика XIV и отец Людовика XV, старший сын Великого дофина и его жены Марии Анны Баварской; под руководством Фенелона получил прекрасное образование; в 1697 г. женился на Марии Аделаиде Савойской; в 1711 г., после смерти отца, стал наследником престола, но умер менее чем через год от инфекционного заболевания, лишь на шесть дней пережив свою жену, скончавшуюся от той же болезни.

… было все же несколько странно давать в руки королевского внука книгу, которая начинается с любовных историй Калипсо и Эвхариды… — Калипсо, нимфа, обитавшая на острове, на котором некогда побывал Одиссей, и Эвхарида, ее спутница, ставшая возлюбленной Телемаха, что вызвало сначала ревность, а затем гнев Калипсо, — персонажи романа Фенелона.

… упивающегося своими победами Сесостриса и чванливого, но в то же время бедного Идоменея вполне можно было сравнивать с Людовиком XIV, проезжающим под триумфальными арками, которые являются ныне воротами Сен-Дени и Сен-Мартен… — Сесострис — здесь: великий царь Египта, в плен к которому попадает Телемах, заглавный персонаж романа Фенелона.

Идоменей — персонаж романа Фенелона, правитель идеального государства Салент.

Ворота Сен-Дени — триумфальная арка высотой 25 м и шириной 25 м, сооруженная в 1672 г. на месте средневековых ворот Сен-Дени в городской стене Парижа, на дороге в аббатство Сен-Дени, архитектором Никола Франсуа Блонделем (1618–1686) по заказу Людовика XIV в честь его побед на Рейне и во Франш-Конте. Ворота Сен-Мартен — триумфальная арка высотой 18 м и шириной 18 м, сооруженная в 1674 г. в честь военных побед Людовика XIV архитектором Пьером Бюлле (1639–1716) на месте средневековых городских ворот Сен-Мартен, стоявших в конце улицы Сен-Мартен, в 140 м к востоку от ворот Сен-Дени.

… Протесилай, этот враг великих полководцев, желающих быть славой государства, а не льстецами министров… — Протесилай — персонаж романа Фенелона, льстивый и коварный фаворит царя Идоменея, сумевший погубить храброго и честного полководца Филоклета.

… В 1654 году Паскаль издает сборник своих «Писем к провинциалу», продолжение которых дал наш знаменитый профессор истории Мишле. — «Письма к провинциалу» («Lettres Provinciales»; 1656–1657) — шедевр французской сатирической прозы, сборник из восемнадцати полемических писем Паскаля (см. примеч. к с. б), в которых автор бичует лицемерие и казуистику иезуитов, за что это сочинение, имевшее огромное значение для дальнейшего развития французской литературы, подверглось церковному осуждению; впервые оно вышло отдельным изданием в 1657 г. в Кёльне.

Мишле, Жюль (1798–1874) — знаменитый французский историк и публицист, представитель романтической историографии, придерживавшийся антиклерикальных взглядов; автор многотомных трудов по истории Франции и всеобщей истории, написанных живым и ярким языком, а также серии книг о природе; ярый враг иезуитов; в 1843 г. издал вместе с историком Эдгаром Кине (1803–1875) книгу «Иезуиты» («Des jesuites»), представлявшую собой запись курса лекций, которые они при огромном стечении слушателей читали в Коллеж де Франс весной того же года.

… однажды епископ Люсонский спросил у Боссюэ… — Епископ Люсонский — здесь: Мишель Сельс Роже де Бюсси-Рабютен (1669–1736), французский прелат, епископ Люсонский с 1723 г.; член Французской академии (1732), сын графа де Бюсси-Рабютена.

328 … Буало… публикует свое «Поэтическое искусство», свои «Сатиры» и «Аналой». — «Поэтическое искусство» («Art poétique»; 1674) — самое знаменитое сочинение Буало, поэма-трактат в четырех песнях, представляющее собой подведение итогов классицизма и кодекс изящного вкуса.

«Сатиры» («Satires»; 1660–1668) — сборник из двенадцати сатир Буало, в которых он, вдохновленный произведениями Ювенала, бичует пороки дворянства и клеймит богачей.

«Аналой» («Le Lutrin»; 1674–1683) — ироикомическая поэма Буало, пытавшегося показать в ней, в чем состоит суть истинного комизма.

… Госпожа де Лафайет только что написала свою «Историю Генриетты Английской»; г-жа де Келюс — свои романы; г-жа Дезульер — свои идиллии. — Неясно, о каких романах госпожи де Келюс (см. примеч. к с. 307) идет здесь речь: ее литературное наследие ограничивается мемуарами.

Дезульер — Антуанетта дю Лижье де Ла Гард (ок. 1634–1694), с 1651 г. супруга Гийома де Лафона де Буагерена дез Ульера (?–1693), французская поэтесса, хозяйка литературного салона; автор идиллий и мадригалов.

… Фонтенель придумывает свои «Миры» и совершает с читателями прогулку по воображаемой стране, Христофором Колумбом которой за двадцать лет до этого был Декарт. — Здесь имеется в виду сочинение Фонтенеля (см. примеч. к с. 5) «Беседы о множественности миров» («Entretiens sur la pluralit£ des mondes»; 1686), в котором автор, убежденный картезианец, в изящной форме излагает сведения о Земле, Луне, планетах и звездах, пользуясь в своих объяснениях идеями Декарта (см. примеч. к с. 5).

Колумб, Христофор (1451–1506) — испанский мореплаватель, по рождению итальянец; пытался найти кратчайший путь в Индию, плывя в западном направлении; в 1492–1504 гг. совершил четыре путешествия и во время их открыл Антильские острова и часть побережья Южной и Центральной Америки; в истории географических открытий считается первооткрывателем Америки, хотя он до самой смерти так и не узнал, что им был открыт Новый Свет, и был убежден, что ему удалось достичь восточных берегов Азии.

… Кино… и Люлли… объединяются, и благодаря их сотрудничеству появляются первые французские оперы: оперы эти носят названия «Армида» и «Атис». — На протяжении 1673–1686 гг. Филипп Кино (см. примеч. к с. 5) написал либретто к одиннадцати операм Люлли.

«Армида» («Armide») — опера (лирическая трагедия) Люлли, премьера которой состоялась 15 февраля 1686 г. в театре Пале-Рояля; либретто к ней Филипп Кино написал по поэме Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».

«Атис» («Atys») — опера Люлли, поставленная впервые 10 января 1676 г. в Сен-Жермен-ан-Ле; либретто к ней Филипп Кино написал по поэме Овидия «Фасты».

… Рубенс, изобразивший на холсте жизнь Марии Медичи, еще мог приводить в восхищение Пуссена… — О серии картин Рубенса, отразивших жизнь Марии Медичи, см. примеч. к с. 168.

Пуссен — см. примеч. к с. 230.

… наших известных архитекторов нельзя сопоставлять с теми безвестными зодчими, что построили собор Парижской Богоматери, соборы Руана, Страсбурга, Шартра, Реймса, Бове, Кодбека… — Знаменитый готический Руанский собор, посвященный Богоматери, строился, восстанавливался после пожаров и перестраивался много раз на протяжении 1204–1880 гг.; известны имена более трех десятков зодчих, принимавших участие в этих работах: первым из них был Жан д'Андели.

Страсбургский собор, который посвящен Богоматери и строительство которого началось в 1176 г. при Филиппе I фон Хайзенберге (ок. 1130–1191), епископе Кёльнском с 1167 г., свой нынешний вид приобрел в основном к 1439 г., когда зодчий Иоганн Хюльц из Кёльна закончил возведение знаменитого ажурного шпиля его северной башни, в результате чего общая высота здания составила 142 м (до 1874 г. это была самая высокая церковь в Европе); среди главных зодчих собора называют Эрвина фон Штайнбаха (ок. 1244–1318) и Ульриха фон Энсингена (ок. 1350–1419). Шартрский собор, посвященный Богоматери, был построен в 1194–1220 гг. и дошел до наших дней почти в неизмененном виде.

Реймский собор, посвященный Богоматери, был заложен в 1211 г. Альбериком де Гумбертом, архиепископом Реймским в 1207–1218 гг., и в основном закончен к 1275 г.; его первым архитектором стал Жан д’Орбе (ок. 1175–1231).

Бове — город на севере Франции в Пикардии, административный центр департамента Уаза, расположенный в 80 км к северу от Парижа; известен своим грандиозным готическим собором святого Петра, построенным в XIII–XVI вв.

Кодбек (см. примеч. к с. 341) известен готическим собором Богоматери, который был построен в XV–XVI вв. и является одной из самых красивых французских церквей.

329… если Версаль и колоннада Лувра и не стоят того, что было создано до Мансара и Перро, то все же они стоят куда больше того, что было создано впоследствии. — Мансар — здесь: Жюль Ардуэн-Мансар (1646–1708), французский зодчий, первый придворный архитектор Людовика XIV, в 1699–1706 гг. главноуправляющий королевскими постройками; внучатый племянник архитектора Франсуа Мансара (1598–1666).

Перро — имеется в виду Клод Перро (см. примеч. к с. 5).

… Кольбер основал в 1667 году Римскую академию живописи, а в 1671 году Парижскую академию архитектуры. — Французская академия живописи в Риме была учреждена 11 февраля 1666 г. по инициативе Кольбера для оказания содействия молодым живописцам, скульпторам и архитекторам, приезжавшим в Вечный город учиться и работать.

Королевская Академия архитектуры была создана Людовиком XIV, опять-таки по инициативе Кольбера, 30 декабря 1671 г.; ее первым директором стал архитектор Франсуа Блондель (1618–1686).

… Бернини, которого целое посольство умолило приехать во Францию, чтобы построить колоннаду Лувра, сошел на берег в Тулоне. — Бернини, Джованни Лоренцо (1598–1680) — итальянский скульптор и архитектор, художник, драматург и поэт, представитель искусства барокко; в 1665 г. по приглашению Людовика XIV посетил Францию, где в основном разрабатывал планы строительства фасада Лувра, оставшиеся, впрочем, неосуществленными.

… Первое, что он увидел там, было дверью городской ратуши, балкон над которой поддерживали две кариатиды работы Пюже. — Кариатиды для балкона тулонской ратуши (аллегории Силы и Усталости) были созданы Пьером Пюже в 1655–1657 гг.

… Версаль, где под резцом Жирардона, Куазево и Кусту мраморные и бронзовые скульптуры вырастали быстрее, чем деревья под дуновением Божьим… — Имя Кусту носили братья Никола (1658–1733) и Гийом Кусту (1677–1746), уроженцы Лиона, известные скульпторы, ученики своего дяди Антуана Куазево; здесь, вероятно, имеется в виду старший из них, работавший над декоративными скульптурами для Версаля.

… Европа, со своей стороны, словно отвечает на вызов Франции. — Заметим, что обзор европейской литературы и науки в царствование Людовика XIV, приводимый Дюма в этой главе, он целиком позаимствовал из главы XXXIV сочинения Вольтера «Век Людовика XIV» («Le Steele de Louis XIV»; 1751).

… Шекспиру, этому царю драматургии и поэзии… наследовали Драйден, Мильтон и Поп, то есть элегия, эпопея и философия. — Драй-ден, Джон (1631–1700) — английский поэт, драматург, баснописец и критик, способствовавший утверждению в английской литературе эстетики классицизма.

Мильтон (Милтон), Джон (1608–1674) — английский поэт, публицист, переводчик и историк; принимал участие в Английской революции, был сторонником республики; после реставрации 1660 г., с трудом избежав расправы за свои взгляды, вел уединенную жизнь, осложненную слепотой; признание его как поэта пришло лишь в XVIII в.

Поп, Александр (1688–1744) — английский поэт-сатирик, переводчик и философ, пользовался непререкаемым авторитетом в литературной среде; придал английскому стиху правильность и легкость, стремился «очистить» его от грубостей; был сторонником просветительского классицизма и высмеивал невежество и пороки современного ему общества.

… Маршам исследовал Египет, Хайд — Персию, Сейл — Турцию… — Маршам, сэр Джон (1602–1685) — английский хронологист, автор сочинения «Канон египетской, еврейской и греческой хронологии» (1672).

Хайд, Томас (1636–1703) — английский востоковед, профессор арабского и древнееврейского языков в Оксфордском университете; первый ученый, попытавшийся дать исчерпывающее описание зороастризма; автор сочинения «История религии Древней Персии» («Historia religionis veterum Persarum; 1700).

Сейл, Джордж (1697–1736) — английский востоковед и юрист, автор перевода Корана (1734).

… Галлей, простой астроном, назначенный командовать королевским кораблем, вскоре должен был отправиться определять положение звезд Южного полушария… — Галлей, Эдмунд (1656–1742) — выдающийся английский ученый, астроном, геофизик, математик, метеоролог, физик и демограф; член Лондонского Королевского общества, королевский астроном (1720); в 1676 г. посетил остров Святой Елены с целью изучения звезд Южного полушария.

… Ньютон в двадцать четыре года открывает исчисление бесконечно малых. — Ньютон, Исаак (1642–1727) — выдающийся английский физик, механик, астроном и математик; сформулировал основные законы классической механики, открыл закон всемирного тяготения, заложил основы дифференциального и интегрального исчисления (опубликовал свое открытие в 1704 г.).

… Гевелий присылает из Данцига доклад, в котором содержится первое точное знание поверхности Луны… — Гевелий, Ян (1611–1687) — польский астроном, конструктор телескопов, градоначальник Данцига, автор книги «Селенография, или Описание Луны» (1647), содержащей детальное описание видимой поверхности спутника Земли.

330… Лейбниц, правовед, философ, богослов и поэт, оспаривает у Ньютона его величайшее открытие, подобно тому как Америго Веспуччи оспаривал у Колумба открытие Нового Света. — Лейбниц, Готфрид Вильгельм (1646–1716) — немецкий философ, математик, механик, физик, юрист, историк, дипломат и языковед; основатель Берлинской академии наук (1700) и ее первый президент; независимо от Ньютона создал математический анализ (1684), и спор между ними о приорете в этом открытии превратился в ожесточенную интеллектуальную войну, затянувшуюся на многие годы.

Америго Веспуччи (ок. 1454–1512) — итальянский мореплаватель, участник испанских и португальских экспедиций (точно установленные — в 1499–1504 гг.); возможно, хотя это и оспаривается рядом исследователей, в 1497 г. открыл побережье Центральной Америки, т. е. первым высадился на собственно американский континент (Колумб к этому времени достиг только островов в Карибском море); в своих письмах впервые употребил выражение «Новый Свет», т. е. как бы заявил, что новооткрытые земли не Азия, как упорно считал Колумб, но новая, неизвестная часть света. Именно поэтому лотарингский картограф Мартин Вальдземюллер (ок. 1470–1520) в 1507 г. предложил назвать эту часть света Америкой, в честь Америго (лат. Americus) Веспуччи.

… И так вплоть до Гольштейна, у которого есть свой Меркатор, предшественник Ньютона в геометрии. — Гольштейн — историческая область на северо-западе Германии, между Балтийским и Северным морями, в южной части полуострова Ютландия; в средние века феодальное владение (с 1100 г. — графство, которое в 1386 г. соединилось с расположенным к северу от него датским ленным владением Шлезвиг, с 1474 г. — герцогство), оказавшееся объектом многовекового спора между Германией и Данией.

Меркатор, Николаус (1620–1687) — немецкий математик, один из первых исследователей бесконечных рядов; уроженец города Эйтин в Гольштейне; в 1657 г. обосновался в Англии, а с 1682 г. жил и работал во Франции, где принимал участие в создании фонтанов Версаля; его не надо смешивать с фламандским картографом и географом Герхардом Меркатором (Герард Кремер; 1512–1594).

… теперь она весьма униженно произносит имена Кьябреры, Дзаппи, Филикайи, Кассини, Маффеи и Бьянкини. — Кьябрера, Габриэлло (1552–1638) — итальянский поэт, заслуживший прозвище «Итальянский Пиндар», автор эпических поэм.

Дзаппи (Zappi; у Дюма ошибочно Lappi) — Джованни Баттиста Феличе Дзаппи (1667–1710), итальянский поэт и правовед.

Филикайя, Винченцо да (1642–1707) — итальянский поэт, один из зачинателей итальянского классицизма, автор канцон и сонетов.

Кассини, Джованни Доменико (1625–1712) — итальянский астроном и инженер, с 1671 г. директор Парижской обсерватории.

Маффеи, Шипионе (1675–1755) — итальянский поэт, археолог и искусствовед, автор трагедии «Меропа» (1714).

Бьянкини, Франческо (1662–1729) — итальянский философ, астроном и археолог.

… Испания, в которой после… Лопе де Веги и Кальдерона не было больше драматургов, после Веласкеса и Мурильо — художников, а после Карла V и Филиппа II — королей, начинает изменяться… — Лопе де Вега — см. примеч. к с. 123.

Кальдерон — см. примеч. к с. 123.

Веласкес (Диего Родригес да Сильва-и-Веласкес; 1599–1660) — великий испанский живописец, автор картин на религиозные и исторические темы и широко известных групповых и одиночных портретов.

Мурильо, Бартоломе Эстебан (1618–1682) — знаменитый испанский художник, уроженец Севильи; президент Академии художеств в Севилье (с 1660 г.).

Карл V — см. примеч. к с. 119.

Филипп II (1527–1598) — король Испании с 1556 г., сын Карла V и его супруги с 1525 г. Изабеллы Португальской (1503–1539); один из самых могущественных испанских монархов; страстный приверженец католицизма, жестоко преследовавший в своих владениях протестантов и еретиков; в 1580 г. подчинил Португалию; в результате Нидерландской революции потерял Северные Нидерланды (1581); потерпел поражение в своих попытках завоевать Англию и восстановить там католичество (1588).

… желает обеспечить одному из своих внуков наследство Фердинанда и Изабеллы… — Имеются в виду Фердинанд II (1452–1516), король Арагона с 1479 г., и Изабелла I (1451–1504), королева Кастилии и Леона с 1474 г., чей брак (1469) привел к фактическому объединению Испании (формально Кастилия и Арагон считались с 1479 г. отдельными государствами, объединенными личной унией).

… У Испании есть только Сервантес, и всю ее гордость составляет «Дон Кихот». — «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» («Еl ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha»; 1605–1615) — бессмертный роман испанского писателя Мигеля Сервантеса де Сааведра (1547–1616), возникший из скромного замысла высмеять модные в то время новорыцарские романы.

… самыми лучшими становятся сукна из Абвиля. — Абвиль — город на северо-востоке Франции, в Пикардии, в соврем, департаменте Сомма, в 40 км к северо-западу от Амьена.

331… начиная с 1670 года ковры, производимые на мануфактуре Савонри, соперничают с восточными, а затем и затмевают их. — Савонри (La Savonnerie — фр. «Мыловарня») — знаменитая королевская ковровая мануфактура, созданная в 1631 г. в Париже, в Шайо, в помещении бывшей мыловарни, предпринимателями Пьером Дюпоном (1560–1640) и Симоном Лурде (ок. 1590–1667); производимые ею драгоценные ковры использовались для украшения королевских резиденций и в качестве дипломатических подарков; в 1826 г. мануфактура Савонри была присоединена к мануфактуре Гобеленов и переведена в ее помещения.

… происшествие, ставшее широко известным благодаря знаменитому сонету «Выкидыш», привело к тому, что двенадцать фрейлин были заменены двенадцатью придворными дамами. — Речь идет о сонете «L’Avorton» французского поэта-либертена Жана Эно (1611–1678), написанном в 1658 г., будто бы в связи с неприятной историей, которая случилась с одной из фрейлин королевы; русскому читателю это стихотворение, считающееся одним из образцовых французских сонетов, известно в переводе А.П.Сумарокова (1717–1777).

332… маршал де Сакс… рискнул выдвинуть весьма странную аксиому, что ружье является лишь рукояткой штыка. — Маршал де Сакс — граф Мориц Саксонский (1696–1750), незаконнорожденный сын саксонского курфюрста и польского короля Августа II Сильного (1670–1733; курфюрст с 1694 г.; король с 1697 г.) и его фаворитки в 1694–1698 гг. графини Марии Авроры фон Кёнигсмарк (1662–1728); знаменитый французский полководец и военный теоретик, маршал Франции (1744), главный маршал Франции (1747).

… Людовик XIV основывает военные училища в Меце, Дуэ и Страсбурге… — Дуэ — старинный город на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 30 км к югу от Лилля, в средние века принадлежавший графам Фландрским и в 1667 г. отошедший к Франции. В 1679 г. там было основано первое во Франции артиллерийское училище.

… учреждает орден Святого Людовика… — Орден Святого Людовика был учрежден Людовиком XIV в 1693 г. для награждения офицеров за боевые заслуги и назван в честь короля Людовика Святого. В отличие от других французских орденов орден Святого Людовика не имел сословных ограничений для награждения.

334… он разглагольствовал так, как если бы был Нероном или Гелиогабалом. — Нерон — см. примеч. к с. 127.

Гелиогабал (Элагабал) — прозвище, которое носил Марк Аврелий Антонин (204–222), римский император из династии Северов, правивший с 218 г.; происходил из сирийской крупнопоместной аристократии, из рода жрецов города Эмес (соврем. Хомс); с 217 г. был верховным жрецом бога солнца Гелиогабала (отсюда его прозвище); пытался превратить культ бога солнца в общеримский; правление его было отмечено бессмысленными жестокостями и неслыханным, даже по меркам конца Империи, развратом; был убит преторианцами.

… великий дофин уже имел от своей жены, Марии Анны Баварской, двух сыновей: Луи, герцога Бургундского, учителем которого был Фенелон и который женился на Марии Аделаиде Савойской, очаровательной герцогине, ставшей предметом первой любви герцога де Ришелье, и Филиппа, герцога Анжуйского, который стал впоследствии королем Испании. — Мария Аделаида Савойская (1685–1712) — старшая дочь Виктора Амедея II Савойского (1666–1732; герцог с 1675 г.) и его первой жены (с 1684 г.) Анны Марии Орлеанской (1669–1728), племянницы Людовика XIV; с 1696 г. супруга герцога Бургундского (см. примеч, к с. 327), родившая от него трех детей и ставшая любимицей стареющего Людовика XIV.

Герцог де Ришелье — здесь: Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси (см. примеч, к с. 36), третий герцог де Ришелье, будущий маршал Франции; он был крестником герцогини Бургундской, но, видимо, это не остановило ни ее, ни пятнадцатилетнего юношу. Филипп, герцог Анжуйский (1683–1746) — внук Людовика XIV, с 1700 г. испанский король Филипп V.

Заметим, что в 1686 г. у Великого дофина и Марии Анны Баварской родился третий сын — Шарль (1686–1714), герцог Беррийский; он должен был стать регентом при малолетнем племяннике, будущем Людовике XV, но умер в результате несчастного случая.

335… герцог Менский, женившийся на Луизе де Конде… — Луиза де Конде — Анна Луиза Бенедикта де Бурбон-Конде (см. примеч, к с. 42).

… граф Тулузский, женившийся на мадемуазель де Ноайль. — Мадемуазель де Ноайль — Мария Виктория София де Ноайль (1688–1766), дочь маршала Анна Жюля де Ноайля (1650–1708) и его жены с 1671 г. Марии Франсуазы де Бурнонвиль (1656–1748); в первом браке (1707) супруга Луи де Пардайяна де Гондрена (1689–1712), внука госпожи де Монтеспан, во втором (1723) — супруга графа Тулузского, ее сына.

… Теми, кто развратил юного принца, были шевалье де Лоррен и его брат, граф де Марсан. — Граф де Марсан — Шарль д'Аркур (1648–1708), виконт де Марсан; младший брат шевалье де Лоррена.

337… Она вышла замуж за Франсуа Луи, принца де Конти, которого какое-то время после смерти Яна Собеского намеревались сделать королем Польши. — Мадемуазель де Блуа, дочь мадемуазель де Лавальер, в 1680 г. вышла замуж за Луи Армана I де Бурбон-Конти (см. примеч, к с. 214), второго принца де Конти (1666).

После ранней смерти Луи Армана I де Бурбон-Конти (1685) титул принца де Конти носил его младший брат Франсуа Луи де Бурбон-Конти (1664–1709), французский военачальник, прозванный Великим Конти и в 1697 г., после смерти Яна III Собеского (см. примеч, к с. 120), безуспешно выступавший претендентом на польский престол: он был избран королем 27 июня 1697 г. частью польских магнатов, собравшихся на сейм, но, прибыв в Данциг, обнаружил, что трон уже занят его соперником Августом Сильным (1670–1733), курфюрстом Саксонским с 1694 г., провозглашенным королем другой частью магнатов и поддерживаемым царем Петром I, и вернулся во Францию.

338… При дворе вполголоса поговаривали… что герцог Менский сын не Людовика XIV, а г-на де Терма, происходившего из той же семьи, что и г-н де Монтеспан. — Сведений об этом персонаже (Тепле), королевском камердинере, которого принцесса Пфальцская называет в своих «Мемуарах» самым большим доносчиком при дворе, найти не удалось.

… немецкий дворянин по имени Беттендорф утверждал, что она была дочерью маршала де Ноайля. — Беттендорф (Bettendorf) — гвардейский капрал, упоминаемый в «Мемуарах» принцессы Пфальцской.

Маршал де Ноайль — Анн Жюль де Ноайль (1650–1708), второй герцог де Ноайль; французский военачальник, маршал Франции (1693), сын Анна де Ноайля (см. примеч. к с. 108), первого герцога де Ноайля.

340… Мы позаимствуем подробности, касающиеся распорядка дня великого короля, из «Королевского церемониала», «Росписи Франции» и «Мемуаров» Сен-Симона. — «Роспись Франции» («L’Etat de France») — справочник, содержащий подробные списки всех французских принцев, герцогов и пэров, епископов, губернаторов провинций, сановников, офицеров свиты короля и т. д.; обновлялся и издавался много раз на протяжении 1649–1752 гг. (издание 1702 г., к примеру, содержало перечень 2 602 имен); составителем первых изданий этого справочника был Никола Бесонь (?—1697).

341… подле короля оставались только его побочные дети и их воспитатели, г-н де Моншеврёй и г-н д’О, а также Мансар и д’Антен, сын маркизы де Монтеспан… — Господин де Моншеврёй — Анри де Морне (1622–1706), маркиз де Моншеврёй, воспитатель графа де Вермандуа, а затем герцога Менского.

Господин д’О — Габриель Клод де Виллер (1654–1728), сеньор д’О; военный моряк, вице-адмирал, воспитатель графа Тулузского. Мансар — здесь: Жюль Ардуэн-Мансар (см. примеч. к с. 329). Д’Антен — Луи Антуан де Гондрен де Пардайян де Монтеспан (1665–1736), законный сын госпожи де Монтеспан и ее мужа Луи Анри де Пардайяна де Гондрена; маркиз, а затем герцог д’Антен (1711); губернатор Орлеана (1707), главноуправляющий королевскими постройками в 1708–1736 гг.

342… В Марли придворные ожидали в зале, в Трианоне и Мёдоне — в передних комнатах… — Трианон — имеется в виду Большой Трианон, дворец на территории Версальского парка, построенный в 1687–1688 гг. архитектором Жюлем Ардуэном-Мансаром для Людовика XIV в качестве частной резиденции, где король мог отдохнуть в кругу ближайших приближенных, забыв о строгостях придворного этикета.

… в этот же час он принимал в присутствии Торси иностранных посланников. — Торси — Жан Батист Кольбер (1665–1746), маркиз де Торси, знаменитый французский дипломат, государственный секретарь по иностранным делам в 1696–1715 гг., унаследовавший эту должность от своего отца Шарля Кольбера (1625–1696), маркиза де Круасси, государственного секретаря по иностранным делам в 1680–1696 гг., родного брата министра Кольбера.

… отправлялся к мессе, во время которой его личная капелла исполняла какой-нибудь мотет. — Мотет — многоголосное церковное песнопение, исполняемое без инструментального сопровождения.

343… Дамы на обедах короля не присутствовали, за исключением маршальши де Да Мот, которая сохранила эту привилегию с тех пор, когда она исполняла должность воспитательницы королевских детей… — Маршальша де Ла Мот — Луиза де При (см. примеч. к с. 357), супруга маршала де Ла Мот-Уданкура, гувернантка королевских детей и внуков.

344… по малой лестнице спускался в Мраморный двор… — Мраморный двор Версальского дворца, располагающийся непосредственно перед королевскими покоями, вымощен плитами черного и белого мрамора, с чем и связано его название; небольшой по размерам, он переходит в просторный Королевский двор.

345… Главной игрой в главном зале был ландскнехт… — Ландскнехт — азартная карточная игра, с кон. XVI в. вошедшая в моду во Франции.

348… Вобан впервые обедал с королем во время осады Намюра… — Намюр — город на юго-западе Бельгии, у места впадения Самбры в Маас; административный центр одноименной провинции; в средние века столица одноименного графства, мощная крепость. Французская армия численностью в сто тысяч человек осаждала Намюр, входивший тогда в состав Испанских Нидерландов, с 25 мая по 30 июня 1692 г., в ходе войны за Пфальцское наследство.

… аббат де Грансе, который с риском для собственной жизни появлялся на поле сражения… — Аббат де Грансе — Ардуэн Руксель де Медави де Грансе (1655–1706), первый духовник герцога Филиппа I Орлеанского, а затем его сына, герцога Филиппа II Орлеанского, которого он сопровождал во многих сражениях; был смертельно ранен под Турином 7 сентября 1706 г.; аббат монастыря Сен-Бенуа-на-Луаре с 1680 г. и многих других монастырей; сын Жака Рукселя, графа де Грансе (1603–1680), маршала Франции; старший брат Мари Луизы Руксель де Грансе (см. примеч. к с. 257).

… г-н де Куален, будучи епископом Орлеанским и сопровождая в этом качестве короля во всех его военных походах, не раз видел за королевским столом герцога де Куалена и шевалье де Куалена, своих братьев… — О братьях Куаленах см. примеч. к с. 232.

XLIV

351… война на Юге, одним из эпизодов которой предстояло тогда стать драгонадам, велась уже очень давно. — Драгонады (от слова «драгуны») — способ насильственного обращения протестантов в католичество, применявшийся французским правительством в 1681–1685 гг., накануне отмены Нантского эдикта; заключался в размещении солдат-кавалеристов на постой в домах гугенотов, причем постояльцам разрешалось самое жестокое обращение с хозяевами.

… Альбигойцы, в сущности говоря, были предтечами протестантов. — Альбигойцы — приверженцы ереси XI–XIII вв., получившей название от города Альби в Лангедоке; придерживались дуалистических воззрений, весь материальный мир считали созданным Дьяволом и освобождение от зла представляли себе только как полное преодоление плоти; проповедовали крайний аскетизм, отрицали церковную иерархию, Ветхий Завет и таинства; подвергались преследованиям церкви, но были весьма популярны, ибо, помимо всего прочего, в их учении содержались элементы социального протеста; в Лангедоке укрепились во многом потому, что их поддерживали местные владетели — графы Тулузские, видевшие в них опору в борьбе против королей Франции и феодалов Севера; распространение альбигойства и конфликты с католиками послужили поводом к крестовым походам против альбигойцев в 1209–1229 гг., следствием которых стало полное крушение всей южнофранцузской цивилизации.

352… городской совет Шалона-на-Соне принимает решение… — Шалон-на-Соне — город в южной части Бургундии, на реке Соне, в соврем, департаменте Сона-и-Луара, в 55 км к северу от Макона.

355… Людовик XIV вызвал из Индии аббата дю Шела́ и послал его в Манд, наделив званием архипресвитера и инспектора католических миссий в Севеннах. — Аббат дю Шела́ — Франсуа де Ланглад дю Шела́ (1647–1702), католический священник, миссионер в Сиаме, затем архипресвитер Севенн и инспектор католических миссий, славившийся своей фанатичной жестокостью по отношению к протестантам; его убийство гугенотами в селении Ле-Пон-де-Монвер близ Манда 24 июля 1702 г. привело к началу т. н. Севеннской войны, продолжавшейся до декабря 1704 г.

Манд — город на юге Франции, в Лангедоке, центр епархии; ныне административный центр департамента Лозер.

Севенны — горы на юго-востоке Франции, платообразный юго-восточный край Центрального Французского массива; длина их около 150 км, а самая высокая точка — 1 702 м (гора Лозер).

… Он приехал в Пондишери в то самое время, когда король Сиама, впоследствии направивший посольство к Людовику XIV, только что предал смерти под пытками несколько миссионеров… — Пондишери (с 2006 г. Пудучерри) — портовый город на юго-востоке Индостанского полуострова, столица одноименной союзной территории Индии; в 1673 г. небольшая рыбацкая деревня, купленная Французской Ост-Индской компанией у султана Биджапура, ставшая вскоре процветающим портовым городом, центром коммерческих связей Франции с Индией, и до 1954 г. остававшаяся столицей т. н. Французской Индии, то есть французских владений в Индии.

Король Сиама — здесь: Нарай Великий (1629–1688), король Сиама (так до 1939 г. именовался Таиланд), правивший в 1656–1688 гг.; сын короля Прасат Тонга (ок. 1599–1656; правил с 1629 г.), продолжавший его политику по централизации власти и пользовавшийся поддержкой буддийского духовенства; обменивался посольствами с несколькими европейским государствами; в мае 1688 г. был свергнут с трона в результате дворцового переворота. В его царствование, в 1686 г., состоялось знаменитое сиамское посольство во Францию, которое возглавлял Коса Пан (?—1700), министр иностранных дел и торговли.

… он был схвачен, препровожден к губернатору Банкама… — Скорее всего, этот топоним (Bankam) Дюма почерпнул (переделав, правда, его на Bankan) из исторического романа Эжена Сю «Жан Кавалье, или Севеннские фанатики» («Jean Cavalier ou Les fanatiques des Cevennes»; 1840). Вероятно, здесь имеется в виду Бангкок, который в то время представлял собой небольшой портовый город и обслуживал тогдашнюю столицу королевства, город Аюттайя, находящийся в 100 км к северу от него.

356… Таков был человек, который при помощи г-на де Бавиля, интенданта Лангедока, и при поддержке г-на де Брольи, командующего войсками, должен был следить на Юге Франции за исполнением страшного указа, который намеревался издать Людовик XIV. — Бавиль, Никола де Ламуаньон де (1648–1724) — французский государственный деятель, в 1685–1718 гг. интендант Лангедока, прославившийся своей жестокостью по отношению к протестантам.

Брольи, Виктор Морис де (1647–1727) — французский военачальник, маршал Франции (1724), сын Франсуа Мари де Брольи (см. примеч. к с. 47); с декабря 1688 г. по февраль 1703 г. в звании генерал-лейтенанта командовал королевскими войсками в Лангедоке и был смещен со своей должности в разгар Севеннской войны.

358… в одно прекрасное утро к нему пришли с предложением узаконить его дочь от мадемуазель де Ла Форс… — Мадемуазель де Ла Форс — Луиза Виктория де Комон де Ла Форс (ок. 1665-ок. 1722), в 1686–1687 гг. фрейлина дофины, ставшая любовницей Великого дофина; дочь Номпара де Комона, герцога де Ла Форса (1632–1699) и его супруги Марии де Сен-Симон-Куртомер (ок. 1639–1670); с 1688 г. жена Луи Сципиона III де Гримоара де Бовуара (?–1690), графа дю Рура; овдовев, вновь стала любовницей дофина и родила от него дочь, Луизу Эмилию де Вотедар (1694–1719), вышедшую замуж за французского дипломата Никола Менаже (1658–1714). Заметим, однако, что эта дочь родилась через восемь лет после тайного венчания госпожи де Ментенон и Людовика XIV.

359… отец Ла Шез, камердинер Бонтан, архиепископ Парижский г-н де Арле и г-н де Моншеврёй были уведомлены, что они должны явиться в указанный им кабинет Версальского дворца. — Камердинер Бонтан — здесь: Александр Бонтан (1626–1701), главный камердинер Людовика XIV, унаследовавший свою должность от отца, Жана Батиста Бонтана (см. примеч. к с. 122), и ставший доверенным лицом короля, управляющим замков, парков и угодий Версаля (с 1665 г.).

Господин де Арле — Франсуа Арле де Шанвалон (1625–1695), французский прелат, архиепископ Парижский в 1671–1695 гг., герцог де Сен-Клу (1674).

362… внезапно распространился слух, что английская королева беременна, и вскоре она родила сына. — Английская королева — имеется в виду Мария Беатриче д’Эсте (1658–1718), дочь Альфонсо IV (1634–1662), герцога Моденского с 1658 г., и его супруги с 1655 г. Лауры Мартиноцци (1639–1687), племянницы кардинала Мазарини; с 1673 г. жена будущего короля Якова II; родила от него семь детей, из которых выжило лишь двое: сын, Джеймс Фрэнсис Эдуард Стюарт (1688–1766), претендент на английский престол, родившийся 10 июня 1688 г., всего за несколько месяцев до Славной революции, и дочь, Луиза Мария Тереза Стюарт (1692–1712), родившаяся уже во Франции.

363… знаменитый царедворец нашел, как мы уже говорили, прибежище при Сент-Джеймском дворе… — Сент-Джеймс — старинный дворец в Лондоне, в 1698–1809 гг. основное местопребывание английского королевского двора (прежде этой цели служил Уайтхолл, уничтоженный пожаром в 1698 г.).

… в час беды, когда Якова II покинули обе родные дочери и один из зятьев… — Здесь имеются в виду дочери Якова II от его первой жены, Анны Хайд: Мария Стюарт (1662–1694), с 1677 г. жена принца Вильгельма III Оранского, с 1689 г. королева Англии; и Анна Стюарт (1665–1714), с 1683 г. жена принца Георга Датского (1653–1708), младшего сына датского короля Фредерика III (1609–1670; правил с 1648 г.), с 1702 г. королева Англии.

… король выехал навстречу английской королеве в Шату… — Шату — город в 10 км к северу от Версаля, на правом берегу Сены, относящийся ныне к департаменту Ивелин.

364… Королевский хирург Феликс, опытный для своего времени медик, затворился в Отель-Дьё… — Имеется в виду Шарль Франсуа Феликс де Тасси (1635–1703) — французский хирург, первый хирург Людовика XIV, которому 18 ноября 1688 г. он сделал прославившую его операцию по удалению анального свища, проводившуюся без анестезии и продолжавшуюся три часа; в награду за удачную операцию, оставшуюся в анналах медицины, он получил пятьдесят тысяч экю и поместье Мулино.

Отель-Дьё (фр. «Божий приют») — старейшая больница французской столицы, основанная в 651 г. святым Ландри (?—656), епископом Парижским; находится на острове Сите, вблизи собора Парижской Богоматери (нынешнее здание больницы было построено в 1864–1876 гг.).

… европейская коалиция, так называемая Аугсбургская лига, душой которой был новый английский король Вильгельм III, готовилась к войне с Людовиком XIV… — Аугсбургская лига — оборонительный союз, заключенный 9 июля 1686 г. в баварском городе Аусбург между Голландией, Священной Римской империей, Испанией, Швецией, Баварией, Пфальцем и Саксонией с целью отражения территориальных притязаний Людовика XIV на Пфальц, которые привели к девятилетней войне за Пфальцское наследство (1688–1697), именуемой также войной Аугсбургской лиги; в 1689 г. к лиге присоединился новый английский король Вильгельм III.

XLV

… На море произошло два сражения: одно у мыса Бевезьер, выигранное Турвилем, другое у мыса Ла-Хог, выигранное адмиралом Расселом. — Бевезьер (англ. Бичи-Хед) — мыс на южном побережье Англии, в Восточном Суссексе, на берегу Ла-Манша, близ городка Истборн, представляющий собой отвесную меловую скалу высотой 162 м. Близ этого мыса 10 июля 1690 г., в ходе войны Аугсбургской лиги, французский флот под командованием адмирала Турвиля одержал в морском сражении решительную победу над объединенным англо-голландским флотом под командованием английского адмирала Артура Херберта (1648–1716), графа Торрингтона, и голландского адмирала Корнелиса Эвертсена (1642–1706).

Ла-Хог (Ла-Уг) — мыс на северо-западе Франции, в Нижней Нормандии, на северо-восточном берегу полуострова Котантен, близ селения Сен-Ва-Ла-Уг (в соврем, департаменте Манш).

29 мая 1692 г. близ этого мыса произошло морское сражение, в ходе которого объединенный англо-голландский флот под общим командованием английского адмирала Эдварда Рассела (1653–1727), первого графа Орфорда, одержал победу над французским флотом под командованием Турвиля.

… Мыс Бевезьер, или Бичи-Хед, находится на берегу Англии, в виду острова Уайт. — Уайт — крупный остров (площадью 384 км²) на юге Англии, в проливе Ла-Манш, отделенный от острова Великобритания проливом Солент; расположен в 95 км к западу от мыса Бичи-Хед.

… В Италии возобновились военные действия и была одержана победа в битве при Стаффарде… — Стаффарда — старинное аббатство на северо-западе Италии, в провинции Кунео, в городке Ревелло, основанное в XII в. монахами-цистерцианцами.

18 августа 1690 г., в ходе войны Аусбургской лиги, близ Стаффарды произошло кровопролитное сражение, в ходе которого французская армия под командованием генерала Никола де Катина одержала победу над савойской армией под началом Виктора Амедея II и Евгения Савойского.

… Виктор Амедей II лишился Савойи и большей части крепостей в Пьемонте… — Виктор Амедей II (1666–1732) — герцог Савойский в 1675–1730 гг., король Сицилии (1713–1718), затем Сардинского королевства (1720–1730); сын герцога Карла Эммануила II (1634–1675; правил с 1638 г.) и его второй жены (с 1665 г.) Марии Жанны Батисты Савойской (1644–1724); с 1684 г. был женат на племяннице Людовика XIV, Анне Марии Орлеанской; в 1690 г. примкнул к Аусбургской лиге, но в 1696 г., после ряда поражений, был вынужден заключить сепаратный договор с французским королем; участвовал в войне за Испанское наследство сначала на стороне Франции, потом на стороне ее противников; по Утрехтскому миру (1713) значительно расширил свои владения; в 1730 г., после вступления в морганатический брак, отрекся от власти в пользу своего сына Карла Эммануила III (1701–1773), но уже в следующем году попытался вернуть себе власть, после чего был арестован по приказу сына и препровожден в Риволи, а затем в замок Монкальери, где и умер.

… Принц Евгений заставил французов снять осаду с города Кунео, а герцог Баварский, прибыв со свежими подкреплениями, вынудил нас отступить за Альпы. — Кунео (фр. Кони) — город на северо-западе Италии, в Пьемонте, административный центр одноименной провинции; много раз осаждался французскими войсками. Здесь речь идет о безуспешной осаде Кунео, которую французская армия под командованием Никола де Катина вела с 11 по 28 июня 1691 г.

Герцог Баварский — имеется в виду Максимилиан II Эммануил фон Виттельсбах (1662–1726), курфюрст Баварии в 1679–1706 и 1714–1726 гг., родной брат дофины Марии Анны Виктории Баварской; с 1683 г. поддерживал Австрию в войне с турками, в 1690 г. командовал на Рейне имперской армии против французов, а в 1692 г. стал правителем Испанских Нидерландов; в 1685 г. женился на Марии Антонии Австрийской (1669–1692), дочери императора Леопольда I (1640–1705; правил с 1658 г.), и в 1698 г. его малолетний сын Иосиф Фердинанд (1692–1699) был объявлен наследником испанского короля Карла II (однако через несколько месяцев ребенок умер); во время войны за Испанское наследство встал на сторону Франции; в 1704 г., после того как франко-баварская армия потерпела сокрушительное поражение при Гохштедте (1704), был лишен своих владений и только после подписания Раштаттского мира (1714) вернул себе Баварию.

… В Испании маршал де Ноайль взял Уржель, проложив себе этим путь в Арагон, а граф д’Эстре бомбардировал Барселону. — Маршал де Ноайль (см. примеч. к с. 338) захватил осажденный им город Сео-д'Уржель (см. примеч. к с. 152) И июля 1691 г.

Граф д'Эстре — здесь: Виктор Мари д’Эстре (1660–1737), граф, затем герцог д’Эстре, французский флотоводец и военачальник, маршал Франции (1703); член Французской академии (1715); внучатый племянник Габриель д'Эстре, старший сын маршала Жана II д’Эстре (1624–1707) и его жены с 1658 г. Маргерит Мари Морен (?–1714); летом 1691 г., командуя Средиземноморским флотом, бомбардировал Барселону и Аликанте.

…На Рейне, за неимением принца де Конде, умершего за три года до этого, и Креки, умершего в предыдущем году, вести кампанию было поручено Анри де Дюрфору, маршалу де Дюра… — Креки — скорее всего, имеется в виду Франсуа де Креки (1629–1687), французский полководец, маршал Франции (1668), младший брат Шарля III де Креки (см. примеч. к с. 47), ставший после гибели Тюренна и отставки Конде самым значительным французским военачальником; однако он умер зачетыре года до описываемых событий (3 февраля 1687 г.), всего лишь через два месяца после Конде (11 декабря 1686 г.).

Маршал де Дюра — см. примеч, к с. 381.

… Филипсбург был взят за девятнадцать дней, Мангейм — за три дня, Франкенталь — за два, а Шпейер, Вормс и Оппенгейм сдались при одном появлении французов, которые уже владели Майнцем и Гейдельбергом. — Филипсбург (см. примеч, к с. 280) был взят французскими войсками под командованием дофина 29 октября 1688 г.

Мангейм — крупный портовый город на юго-западе Германии, в земле Баден-Вюртемберг, на правом берегу Рейна, у места впадения в него реки Неккар; в 1720 г. стал резиденцией пфальцских курфюрстов; с 1806 г. находился в составе Великого герцогства Баденского; был взят дофином 11 ноября 1688 г.

Франкенталь — город на юго-западе Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, находящийся на левом берегу Рейна, напротив Мангейма; с нам. XVII в. сильная крепость; был захвачен французами 18 ноября 1688 г.

Шпейер — город на юго-западе Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, на левом берегу Рейна; находится в 18 км выше Мангейма по течению реки; уже во времена античности был значительной крепостью; в средние века несколько раз служил местом заседания имперских сеймов; в 1792–1814 гг. находился под французским управлением; в 1816 г. отошел к Баварии.

Вормс — старинный город в Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, на левом берегу Рейна; известен с античных времен; в 1074 г. стал вольным имперским городом; в эпоху Реформации являлся одним из важнейших и богатейших городов страны, но в XVII в. в результате войн пришел в полный упадок; в 1792 г. был оккупирован французами, а в 1816 г. отошел к Великому герцогству Гессенскому.

Оппенгейм — городок в Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, на левом берегу Рейна, в 20 км выше Майнца по течению реки.

Майнц — город в Германии, на левом берегу Рейна, вблизи впадения в него реки Майн; административный центр земли Рейнланд-Пфальц; в средние века — центр Майнцского курфюршества; в 1797 г. был присоединен к Франции; с 1816 г. находился в составе Великого герцогства Гессен-Дармштадт, а с 1866 г. — в составе Пруссии; был взят французскими войсками 25 октября 1688 г.

Гейдельберг (см. примеч. к с. 292) был взят французскими войсками 24 октября 1688 г.

… Люксембург начал эту кампанию… с победы при Флёрюсе… — Флёрюс — селение в Бельгии, в провинции Эно, в 10 км к северо-востоку от Шарлеруа.

1 июля 1690 г., во время войны Аугсбургской лиги, близ Флёрюса произошла битва, в ходе которой французская армия под началом маршала де Люксембурга одержала решительную победу над коалиционными войсками Голландии, Империи, Испании и Англии, находившимися под общим командованием немецкого фельдмаршала Георга Фридриха фон Вальдека (1620–1697): войска коалиции потеряли двенадцать тысяч человек убитыми и ранеными, восемь тысяч пленными, оставили на поле боя сто шесть знамен и сорок девять пушек.

… В ходе этой кампании происходили также знаменитые осады Монса и Намюра, которыми руководил лично король, и сражения при Стенкеркене и Нервиндене… — Осада 46-тысячной французской армией Монса (см. примеч. к с. 231), который обороняли менее пяти тысяч солдат, длилась с 15 марта по 10 апреля 1691 г. Осадой руководили Людовик XIV, Вобан и герцог Луи Франсуа де Буф-флер (1644–1711), будущий маршал Франции (1693).

Об осаде Намюра см. примеч. к с. 348.

Стенкеркен — селение на западе Бельгии, в провинции Эно, в 30 км к юго-западу от Брюсселя; с 1977 г. входит в состав города Брен-ле-Конт.

Близ Стенкеркена 3 августа 1692 г. французская армия под началом маршала де Люксембурга разгромила в кровопролитной битве союзные войска Голландии, Англии, Шотландии и Дании, которыми командовал принц Вильгельм Оранский; в этой битве союзники потеряли десять тысяч солдат и девять знамен.

Нервинден — небольшая деревня в Бельгии, в провинции Фламандский Брабант, в 10 км к юго-востоку от города Тинен.

29 июля 1693 г. у Нервиндена французская армия под командованием маршала де Люксембурга одержала решительную победу над коалиционными войсками под началом принца Оранского.

… он велел заранее вырыть ему могилу в церкви Сен-Жермена, избрав ее местом своего упокоения, поскольку она была построена папой Урбаном V в бытность его епископом Мандским. — Сен-Жермен — имеется в виду селение Сен-Жермен-де-Кальберт, находящееся в 18 км к югу от Ле-Пон-де Монвера, где убили аббата дю Шела́. 27 июля 1702 г. аббат дю Шела́, который являлся приходским священником этого селения и основал там духовное училище, был похоронен у алтаря местной церкви, построенной в 1362 г. под покровительством папы Урбана V и посвященной святому Герману.

Урбан V (в миру — Гийом де Гримоар; 1310–1370) — римский папа с 1362 г., понитификат которого пришелся на период авиньонского пленения пап; он родился в отцовском замке Гризак, находящемся в селении Ле-Пон-де-Монвер, в 25 км к юго-востоку от Манда, и в 1368 г. взял на себя управление Мандской епархией, направляя полученные ею доходы на затеянное им строительство нового кафедрального собора в Манде.

… Одна из этих несчастных, имя которой осталось неизвестным, была сожжена в Монпелье… — Монпелье — см. примеч. к с. 88.

… другая, которую звали Франсуазой де Бре, была повешена. — Франсуаза де Бре, по прозвищу Бишон (Brès; у Дюма — Brez; 1675–1702) — протестантская проповедница и пророчица, дочь крестьянина из деревни Шанлон-де-Лозер в Лангедоке; была схвачена по приказу аббата дю Шела́ и повешена в селении Ле-Пон-де-Монвер 24 января 1702 г.

… еще один протестантский пророк, по имени Ла Куат, был осужден на колесование… — Имеется в виду Этьенн Гу, по прозвищу Ла Куат (?—1702) — проповедник-камизар, колесованный 5 декабря 1702 г. в городке Сен-Жан-дю-Гар.

… ведомый Святым Духом, подобно тому как святого Петра некогда вел ангел, он невидимым прошел мимо стражников. — Согласно евангельской легенде, царь Ирод Агриппа бросил апостола Петра в темницу и велел стражникам охранять его со всей строгостью, но накануне суда над узником ангел Господень вывел его из тюрьмы (Деяния апостолов, 12: 1 — 10).

… под предводительством кузнеца Лапорта и некоего Эспри Сегье, после Ла Куата самого почитаемого из двадцати или тридцати пророков, имевшихся в то время у еретиков, направились в аббатство Монвер… — Лапорт, Пьер, по прозвищу Ролан (ок. 1680–1704) — проповедник-камизар, казненный 15 августа 1704 г.

Сегье, Пьер Эспри (ок. 1650–1702) — протестантский проповедник, сожженный заживо в Ле-Пон-де-Монвере 12 августа 1702 г., в ходе репрессий, начавшихся после убийства аббата дю Шела́. Резиденцией аббата дю Шела́ был обветшавший старинный монастырь, находившийся в западной части селения Ле-Пон-Монвер, в излучине реки Тарн; в подземелье этого монастыря он устроил тюрьму для гугенотов.

371… Он лишь возвел к небу руки и глаза и произнес слова покаянного псалма… — Имеется в виду 129-й псалом из библейской книги Псалтирь, представляющий собой покаянную молитву. Его латинский текст начинается со слов «De profundis clamave».

372… при дворе Людовика XIV ненадолго появится один из самых грозных гугенотских вождей в те годы, знаменитый Жан Кавалье. — Жан Кавалье (1681–1740) — знаменитый предводитель камизаров в Севеннской войне, сын лангедокского крестьянина, показавший себя талантливым военачальником и одержавший ряд крупных побед над королевскими войсками; в мае 1704 г., после двух лет кровопролитной войны, вступил в переговоры с маршалом де Вилларом и добился амнистии для себя и своих бойцов, а также разрешения продать свое имущество и покинуть Францию; сам он при этом получил 27 мая 1704 г. чин полковника и разрешение сформировать из камизаров особый полк королевской службы, но спустя месяц, 23 июня 1704 г., вместе с сотней своих приверженцев покинул родину и поступил на английскую службу, в 1706 г. воевал против Франции и был тяжело ранен, в 1735 г. получил чин генерал-майора, а в 1738 г. стал губернатором острова Джерси.

376… предложил Людовику XIV сжечь Трир… — Трир — старейший город Германии, основанный римлянами в 17 г. до н. э.; расположен на берегу Мозеля, в 140 км к юго-западу от Кёльна; во времена Тетрархии (293–313) одна из четырех столиц Римской империи; в средние века столица Трирского архиепископства; с 1794 г. находился под властью французов, с 1815 г. — в составе Пруссии; ныне относится к земле Рейнланд-Пфальц.

378… маршальша де Рошфор и г-жа де Бланзак, ее дочь, приехали к нему на обед… — Маршальша де Рошфор — Мадлен де Лаваль де Буадофен (1646–1729), с 1662 г. жена Анри Луи д'Алуаньи (1626–1676), маркиза де Рошфора, французского военачальника, маршала Франции (1675), капитана королевской гвардии, губернатора Лотарингии, Туля, Вердена и Меца; с 1674 г. придворная дама королевы Марии Терезы, с 1680 г. — дофины, а с 1692 г. — герцогини Орлеанской.

Ее единственная дочь, Мария Анриетта д’Алуаньи (1663–1736), была замужем дважды, и ее вторым мужем (с 3 мая 1691 г.) был Шарль де Ларошфуко (1665–1732), граф де Бланзак.

… он послал за своим сыном, маркизом де Барбезьё… — Барбезьё, Луи Франсуа Мари Ле Телье, маркиз де (1668–1701) — третий сын маркиза де Лувуа, с 1691 г. государственный секретарь по военным делам, унаследовавший эту должность от отца.

379… Яд был положен в пирог с угрями; графиня Перниц и две камеристки, Запата и Нина, которые ели этот пирог после королевы, умерли от того же самого яда. — Дюма приводит здесь запись из дневника Данжо, датированную 5 сентября 1696 г. Никаких сведений о графине Перниц (Pernitz) и камеристках Zapata и Nina (у Дюма ошибочно Mina) найти не удалось.

XLVI

380… одна, численностью в восемьдесят тысяч человек, находилась во Фландрии под командованием Вильруа; другая, под началом маршала де Шуазёля, насчитывала сорок тысяч человек и стояла на берегах Рейна… — Вильруа — имеется в виду Франсуа де Невиль герцог де Вильруа (см. примеч. к с. 145).

Маршал де Шуазёль — здесь: Клод де Шуазёль-Франсьер (1632–1711), граф де Шуазёль, маркиз де Франсьер, французский военачальник; маршал Франции (1693); в 1696 г. командовал французской армией в Германии.

… герцог Вандомский… командовал в захваченной им Барселоне… — Герцог Вандомский — здесь: Луи Жозеф де Бурбон (см. примеч. к с. 262), третий герцог Вандомский; командуя в 1697 г. французской армией в Каталонии, он предпринял осаду Барселоны и принудил ее к сдаче (8 августа 1697 г.).

381… переговорщиками выступили граф де Тессе и маршал де Катина… — Тессе, Рене де Фруле, граф де (1648–1725) — французский военачальник и дипломат, маршал Франции (1703); во время войны Аугсбургской лиги командовал французскими армиями в Северной Италии и в 1696 г. участвовал в секретных переговорах с герцогом Виктором Амедеем II Савойским, которые закончились подписанием сепаратного Туринского мира (29 августа 1696 г.) между Савойей и Францией.

… Мирный договор предстояло заключить в Лорето, в Италии. — Лорето — городок на востоке центральной части Италии, в области Марке, в провинции Анкона, на берегу Адриатического моря; сложился вокруг знаменитой христианской святыни, т. н. Святого дома (Santa Casa), являющегося, согласно преданию, домом, в котором жила в Назарете Богоматерь и который, когда возникла угроза его разрушения турками, был перенесен ангелами сначала в Далмацию (1241), а затем в Италию (1294), в лавровую рощу (лат. laurentum). Лоретская христианская святыня привлекала к себе многочисленных паломников, которые верили, что Святой дом перенесли на своих крыльях ангелы, исполнявшие божественное повеление; в кон. XV в. это чудо было признано папой Сикстом IV, а соответствующий праздник (10 декабря) был установлен в кон. XVIII в.

Герцог Виктор Амедей II и маршал де Катина тайно встречались в Лорето в июле 1696 г. и вели там переговоры, которые привели к заключению Туринского мира.

… Условия мира были подписаны при прямой поддержке папы Иннокентия XII… — Иннокентий XII (в миру — Антонио Пиньятелли ди Спинаццола; 1615–1700) — папа римский с 1691 г.

… менее чем за месяц он превратился из верховного главнокомандующего императора Леопольда в верховного главнокомандующего короля Людовика XIV. — Леопольд I (1640–1705) — император Священной Римской империи с 1658 г., сын Фердинанда III (1608–1657; император с 1637 г.) и его первой жены (с 1631 г.) Марии Анны Испанской (1606–1646); его правление отмечено острейшим соперничеством с Людовиком XIV за гегемонию в Европе.

… Голландцы, которые тоже склонились к миру, предложили для конференции Рисвикский замок. — Рисвик — селение в Голландии, юго-восточное предместье Гааги; здешний замок Ньивбург, в котором с 9 мая по 20 сентября 1697 г. велись мирные переговоры между Францией и участниками Аугсбургской лиги, был разрушен в 1783 г., и в 1792 г. на его месте был установлен памятник-обелиск.

Рисвикский мир, заключенный 20 сентября 1697 г. и положивший конец войне Аугсбургской лиги, включал в себя несколько мирных договоров, которые Франция подписала с Нидерландами, Англией, Испанией и Империей; в соответствии с этими договорами, Франция отказалась от большинства приобретений, сделанных ею в ходе войны и накануне ее.

… Карл XI, король Швеции, взял на себя роль посредника… — Карл XI (1655–1697) — король Швеции с 1660 г., сын Карла X (1622–1660; король с 1654 г.) и его жены с 1654 г. Гедвиги Элеоноры Голыптейн-Готторпской (1636–1715), отец Карла XII; умер 15 апреля 1697 г., еще до начала Рисвикской мирной конференции.

… он умер во время переговоров, оставив престол своему сыну Карлу XII… — Карл XII (1682–1718) — шведский король с 1697 г., выдающийся полководец, основные события жизни которого связаны с его участием в Северной войне 1700–1721 гг.; став самодержавным монархом в возрасте пятнадцати лет, вскоре был вынужден вести войну с направленной против Швеции коалицией (Дания, Польша и Россия) и одержал ряд крупных успехов: над датским королем Фредериком IV (Травендальский мир, 1700), русским царем Петром I (Нарвская битва, 1700) и польским королем Августом II (сражение при Клишове, 1702); после того как Петр I отбил у него Ливонию и основал на завоеванных им землях Санкт-Петербург, принял роковое для себя решение о походе на Москву; он двинул свои войска через Украину, но тактика «выжженной земли», предпринятая отступавшими русскими войсками, и суровая зима 1708–1709 гг. нанесли сильный урон его армии: она потеряла до трети своего состава, а подкрепления и снабжения ей ждать было неоткуда; 27 июня (8 июля) 1709 г. в битве при Полтаве шведская армия была уничтожена, и Карл XII бежал в Турцию, где обосновался со своим двором в Бендерах, пытаясь оттуда управлять Швецией; Польша и Россия воспользовалась его отсутствием, чтобы отвоевать утраченные ими территории и даже захватить новые; в 1715 г. он втайне вернулся из Османской империи, но его попытки вернуть себе утраченную власть и былое могущество потерпели неудачу; король был убит шальной пулей во время последнего его завоевательного похода в Норвегию.

… Людовик XIV возвращал Испании все то, чем он завладел вблизи Пиренеев, и все то, что он отнял у нее во Фландрии, то есть Люксембург, Моне, Ат и Кортрейк… — Ат — городок в Бельгии, окружной центр в провинции Эно, в 25 км к юго-востоку от Ауденарде; основан в XII в.; в 1667 г. стал первым городом Испанских Нидерландов, захваченным Людовиком XIV.

… императору возвращались Кель, Филипсбург, Фрайбург и Брайзах. Укрепления Гюнингена и Нового Брайзаха были снесены. — Кель — небольшой старинный немецкий город на правом берегу Рейна, напротив Страсбурга, лежащего на левом берегу реки и связанного с ним мостом; в настоящее время входит в федеральную землю Баден-Вюртемберг.

Гюнинген (фр. Юненг) — городок на востоке Франции, в Эльзасе, в соврем, департменте Верхний Рейн, расположенный на левом берегу Рейна, в том месте, где сходятся границы Франции, Германии и Швейцарии, в нескольких километрах к северу от швейцарского города Базель, отошедший к Франции по условиям Вестфальского мира (1648) и укрепленный Вобаном в 1679–1681 гг.

Новый Брайзах (фр. Нёф-Бризак) — укрепленный город на востоке Франции, в Эльзасе, в соврем, департаменте Верхний Рейн, находящийся на левом берегу Рейна, напротив расположенного на другом берегу немецкого Брайзаха; был построен в 1698–1702 гг., после того как в соответствии с условиями Рисвикского мира Людовик XIV оказался вынужден уступить императору Брайзах.

… Курфюрст Трирский вернулся в свой город, курфюрст Пфальцский — в свои владения, герцог Лотарингский — в свое герцогство… — Курфюрст Трирский — Иоганн Гуго фон Орсбек (1634–1711), архиепископ и курфюрст Трирский с 1676 г., племянник предыдущего курфюрста Карла Каспара фон дер Лейена (1618–1676; правил с 1652 г.). Французские войска захватывали его владения в 1688 г., в ходе войны Аугсбургской лиги, а затем в 1702 г., во время войны за Испанское наследство.

Герцог Лотарингский — Леопольд I (1679–1729), герцог Лотарингии и Бара с 1690 г. (до 1697 г. титулярный), племянник императора Леопольда I и его крестник; обрел свои владения лишь после подписания Рисвикского мира, когда закончилась их оккупация французской армией.

… Он завещал корону Леопольду Баварскому, юному принцу, который был не старше пяти лет… — Леопольд Баварский — Иосиф Фердинанд Леопольд Франц (1692–1699), сын Максимилиана II Эммануила (см. примеч. к с. 366), курфюрста Баварского, и его жены с 1685 г. Марии Антонии Австрийской (1669–1692), дочери императора Леопольда I и внучки испанского короля Филиппа IV; внучатый племянник испанского короля Карла II; в 1698 г. был объявлен его наследником, но через несколько месяцев, 6 февраля 1699 г., скоропостижно умер.

… Благодаря стараниям кардинала де Полиньяка выбор был сделан в пользу принца де Конти, того самого, кто отличился при Стенкиркене и Нервиндене. — Кардинал де Полиньяк — Мельхиор де Полиньяк (1661–1742), французский прелат, дипломат и писатель, кардинал (1712), член Французской академии (1704); посол в Польше (1693–1696).

Принц де Конти — имеется в виду Франсуа Луи де Бурбон-Конти (см. примеч. к с. 337), принц де Конти, французский военачальник и претендент на польский престол.

… спустя два часа после того, как более крупная партия избрала Конти, меньшая, в свой черед, избрала Августа, курфюрста Саксонского. — Август II Сильный (1670–1733) — курфюрст Саксонский (под именем Фридриха Августа I) с 1694 г. и король Польский в 1697–1704 и 1709–1733 гг., союзник Петра I в борьбе со Швецией; 27 июня 1697 г., после смерти Яна III Собеского, был избран на польский престол и, чтобы занять его, перешел из протестантизма в католичество; в 1704 г. был изгнан с польского трона Карлом XII, но вновь занял престол в 1709 г.; отличался склонностью к роскоши, развлечениям, пирушкам и неразборчивостью в любовных связях; имел множество фавориток и огромное количество внебрачных детей.

… Прибыв в Данциг, он узнал, что его соперник уже коронован… — Данциг (соврем. Гданьск) — город на севере Польши, крупный порт на Балтийском море, являвшийся в 1466–1793 гг. вольным городом в составе Польского королевства.

… принц Евгений разгромил турок при Зенте, и, подобно тому как Запад подписал мир в Рисвике, Восток подписал Карловицкий мир. — Зента (Сента) — город на севере Сербии, в автономном крае Воеводина, на западном берегу реки Тисы, в 130 км к северу от Белграда.

И сентября 1697 г., в ходе Великой Турецкой войны (1683–1699), близ Зенты произошла битва, в которой 50-тысячная имперская армия под командованием принца Евгения Савойского разгромила 80-тысячную турецкую армию, остановив продвижение турок на север, что стала поворотным пунктом в борьбе Австрии с Османской империей.

Карловицкий мир — мирный договор, подписанный 26 января 1699 г. между Австрией, Польшей и Венецианской республикой с одной стороны и Османской империей с другой на Карловицком конгрессе (он проходил в сербском городе Карловцы в Воеводине, соврем. Сремски-Карловци), завершивший Великую Турецкую войну и коренным образом изменивший баланс сил в Юго-Восточной Европе в ущерб Турции.

… они уступили венецианцам Морею, московитам — Азов, полякам — Каменец, а императору — Трансильванию. — Морея — средневековое название полуострова Пелопоннес на южной оконечности Балканского полуострова. Венецианцы овладели Мореей в 1686 г., в ходе Великой Турецкой войны Азов — древний город на левом берегу Дона, недалеко от места его впадения в Азовское море; в 1471 г. был завоеван турками, которые превратили его в крепость, препятствующую выходу в море; в 1696 г. был взят Петром I и превращен в военную базу, однако в 1711 г., после неудачного Прутского похода, возвращен Турции; в 1736 г. был окончательно присоединен к России.

Каменец (Каменец-Подольский) — город на юго-западе Украины, в Подолье, в соврем. Хмельницкой области; в описываемое время сильная польская крепость, захваченная в 1672 г. турками и возвращенная ими Польше в соответствии с условиями Карловицкого мира; в 1793 г., после второго раздела Польши, отошел к Российской империи.

Трансильвания (лат. Transsilvania — «Залесье») — историческая область на северо-западе Румынии, с 1626 г. самостоятельное княжество, признавшее в 1566 г. верховенство турецкого султана; в 1687 г. княжество было занято имперскими войсками и по условиям Карловицкого мира отошло к Габсбургам.

… везде, от Невы до Тигра, от Босфора до Гибралтара, царил мир. — Нева — полноводная река, соединяющая Ладожское озеро с Финским заливом Балтийского моря, длиной 74 км; на островах ее дельты в 1703 г. был заложен Санкт-Петербург.

Тигр — река в Турции и Ираке, длиной 1 900 км; начало берет из озера Хазар на Армянском нагорье в Восточной Турции; в своем нижнем течении сливается с рекой Евфрат, образуя реку Шатт-эль-Араб, впадающую в Персидский залив.

Босфор — пролив между Европой и Малой Азией, соединяющий Черное море с Мраморным, а в паре с Дарданеллами и со Средиземным; длина его около 30 км, и на обоих его берегах расположен Стамбул.

Гибралтар — английская колония и крепость на юге Пиренейского полуострова, на северном берегу Гибралтарского пролива, связывающего Средиземное море с Атлантическим океаном; крепость, основанная арабами в VIII в., в 1462 г. была окончательно отвоевана у арабов кастильцами, а в 1704 г. захвачена Англией, владычество которой над этой территорией было закреплено Утрехтским миром (1713).

383… некий кузнец из небольшого городка Салон в Провансе пришел в Версаль… — Салон-де-Прованс — город на юго-востоке Франции, в департаменте Буш-дю-Рон.

Кузнец Франсуа Мишель Пласид (?—?), явившийся в апреле 1697 г. из Салона в Версаль, чтобы рассказать королю о своем видении, был родственником Мишеля Нострадамуса по материнской линии.

… обратился к майору гвардейцев, г-ну де Бриссаку… — Бриссак, Альбер де Грийе де (1627–1713) — майор королевских гвардейцев (1673), пользовавшийся особым доверием Людовика XIV и сопровождавший его во всех походах; генерал-майор (1688), генерал-лейтенант (1693), комендант Гиза (1690).

… Людовик XIV тотчас же поручил выслушать признания крестьянина г-ну де Помпонну… — Помпонн, Симон Арно, маркиз де (1618–1699) — французский дипломат, государственный секретарь по иностранным делам (1672–1679) и государственный министр; сын Робера Арно д'Андийи (см. примеч. к с. 431).

385… г-н де Дюра, который, благодаря своему имени и своему положению, а главное, благодаря той дружбе, какую питал к нему Людовик XIV, мог позволить себе говорить королю все что угодно… — Господин де Дюра — имеется в виду Жак Анри де Дюрфор, герцог де Дюра (см. примеч. к с. 381).

386… в Марселе жила некая г-жа Арну… — Госпожа Арну (Arnoul; у Дюма ошибочно Armond, то есть Армон) — Франсуаза Суассан де Ла Бедосс (1631–1699), дочь Жака де Суассана, сеньора де Ла Бедосса, и его жены Жанны де Суайан; в первом браке (1647) супруга генерал-лейтенанта Эспри де Рафели (ок. 1625–1686), во втором браке (1688) супруга флотского интенданта Пьера Арну; близкая подруга госпожи де Ментенон.

… она женила на себе г-на Арну, флотского интенданта Марселя… — Арну, Пьер (1651–1719) — сеньор де Вокрессон, интендант военно-морского флота в Провансе и Рошфоре; сын Никола Арну (1608–1674), интенданта галерного флота в Марселе в 1665–1674 гг. и его жены с 1643 г. Женевьевы Сольже.

Забавно, что Женевьева Сольже, его мать, овдовевшая в 1674 г., спустя два года, в 1676 г., вышла замуж за старшего сына его будущей жены, Жозефа Ораса де Рафели (1650–1713), а младшая сестра, Женевьева Арну (1668—?), в 1680 г., вышла замуж за ее младшего сына Пьера Доминика де Рафели (1652–1716). Таким образом Пьер Арну стал пасынком собственного пасынка, отчимом собственного отчима, а заодно и шурином другого своего пасынка.

387… Эти неприятности причинял ей прежде всего ее брат, граф д'Юбинье… — Старший брат госпожи де Ментенон, Шарль д’Обинье (см. примеч. к с. 97), получил титул графа д'Обинье и в 1688 г. стал кавалером ордена Святого Духа.

… был уже губернатором Бельфора, потом Эг-Морта, а затем провинции Берри… — Бельфор — город на востоке Франции, во Франш-Конте, ныне административный центр одноименного департамента; в состав Французского королевства вошел в 1648 г. Эг-Морт (фр. Aigues-Mortes — «Мертвые воды») — небольшой город на юго-востоке Франции, в дельте Роны, кантональный центр в департаменте Гар; бывшее селение, где Людовик IX устроил гавань и откуда он дважды отправлялся в крестовые походы: 28 августа 1248 г. и 1 июля 1270 г.; в период 1575–1622 гг. был одним из восьми главных оплотов гугенотов.

389… на короткое время вступит в общину, которую некий г-н Дуайен основал под покровительством церкви святого Сульпиция… — Господин Дуайен — Франсуа Элуа Ле Дуайен (?—1700), настоятель небольшой религиозной общины, которая находилась под эгидой религиозной конгрегации, основанной в 1641 г. и получившей для служения парижскую церковь святого Сульпиция, и располагалась в парижском предместье Сен-Жермен, в особняке Сурдьяк на улице Гарансьер.

… она прибыла к Бовуазенскому мосту, где ей предстояло расстаться со своей итальянской свитой и где ее должна была принять французская свита. — Мост Бовуазен перекинут через небольшую реку Гьер (приток Роны), разделявшую прежде территории Франции и Савойи; на обеих ее берегах выросли два города с одинаковым названием Ле-Пон-Бовуазен, которые в течение многих веков служили воротами из Савойи во Францию; когда между французской и савойской династией заключались брачные союзы, именно здесь встречали вступающих в супружество принцев и принцесс. 16 октября 1696 г. в присутствии двадцати тысяч зрителей на этом месте проходила церемония торжественной передачи принцессы Марии Аделаиды Савойской представителям французского двора.

… начала обнимать герцогиню де Люд и графа де Бриона… — Герцогиня де Люд — Маргарита Луиза Сюзанна де Бетюн (1643–1726), дочь Максимильена Франсуа, герцога де Сюлли (1614–1661), и Шарлотты Сегье (1622–1704), внучка великого Сюлли; в первом браке (1658) супруга Армана де Грамона, граф де Гиша (см. при-меч. к с. 145); овдовев, вышла замуж снова (1681) — на этот раз за Анри де Дайона, герцога де Люда (см. примеч. к с. 238); в 1696 г. стала придворной дамой герцогини Бургундской.

Граф де Брион — Генрих Лотарингский (1661–1713), граф де Брион, главный шталмейстер Франции в 1677–1713 гг.

… кортеж принцессы прибыл в Фонтенбло, во двор Белой Лошади. — Двор Белой Лошади — парадная площадь дворца Фонтенбло; ее название связано с тем, что с 1560 по 1626 гг. на ней стояла гипсовая копия древнеримской бронзовой конной статуи Марка Аврелия.

391… Весь версальский двор встречал принцессу, стоя на Подковообразной лестнице. — Имеется в виду знаменитая парадная лестница дворца Фонтенбло, его символ, построенная в 1632–1634 гг. по плану архитектора Жана Андруэ дю Серсо (1585–1649).

392… Герцогине Бурбонской… пришло в голову похитить восемь мастеровых из дома герцога де Рогана… — В 1697 г. титул герцога де Рогана носил Луи I де Роган-Шабо (1652–1727), третий герцог де Роган.

… В отсутствие кардинала Буйонского, великого раздавателя милостыни, богослужение совершил кардинал де Куален. — Кардинал Буйонский — имеется в виду Эмманюэль Теодос де Ла Тур де Буйон (см. примеч. к с. 260).

Кардинал де Куален — Пьер дю Камбу де Куален (см. примеч. к с. 232).

… английский король подал сорочку, которая была поднесена герцогом де Бовилье. — Герцог де Бовилье — Поль де Бовилье (1648–1714), второй герцог де Сент-Эньян, первый дворянин королевских покоев (1666), зять Кольбера; воспитатель внуков Людовика XIV: герцога Бургундского (1689), герцога Анжуйского (1690) и герцога Беррийского (1693).

XLVII

394… кардинал Порто-Карреро под большим секретом уведомил о нем маркиза д'Аркура, французского посла, и тот немедленно отправил к Людовику XIV г-на д'Игюльвиля… — Портокарреро-Боканегра и Москосо-Осорио, Луис Мануэль Фернандес де (1635–1709) — испанский политический и церковный деятель, кардинал (1669); с 1677 г. государственный советник и архиепископ Толедо; в 1677–1678 г. вице-король Сицилии; в последние месяцы царствования Карла II способствовал назначению Филиппа V наследником испанского престола и стал председателем совета регентства, а затем одним из членов триумвирата, правившего при юном короле; в 1703 г. в результате дворцовых интриг был отстранен от власти.

Аркур, Анри, д’ (1654–1718) — французский военачальник и дипломат, маршал Франции, первый герцог д’Аркур; в 1697–1700 г. посол в Испании; находясь на этой должности, способствовал тому, что Карл II назначил своим наследником герцога Анжуйского; за это был произведен в герцоги (1700), маршалы (1703) и пэры (1709).

Господин д’Игюльвиль (d’lgulville — так у Сен-Симона и вслед за ним у Дюма) — имеется в виду Никола де Ледо де Ла Ривьер (?—1715), сеньор де Дигюльвиль (Digulleville), кавалер ордена Святого Людовика (1700), майор Нормандского полка, вышедший в отставку в 1701 г.

395… герцог д'Аркур выехал из Мадрида, оставив вместо себя г-на де Блекура защищать интересы Франции… — Блекур, Жан Дени, маркиз де (1640–1719) — французский офицер и дипломат, генерал-майор (1696), поверенный в делах в Испании в 1700–1703 гг. и чрезвычайный посол там же в 1709–1711 гг.

… отбыл в Байонну, куда была стянута французская армия, готовая в случае нужды незамедлительно вступить в Испанию. — Байонна — город на юго-западе Франции, в соврем, департаменте Атлантические Пиренеи, в 30 км от испанской границы.

… стоял рядом с имперским посланником графом Харрахом… — Харрах, Фердинанд Бонавентура, граф (1637–1706) — австрийский дипломат и государственный деятель; посол во Франции (1669) и в Испании (1673–1675 и 1697–1698 гг.); председатель тайного государственного совета (1699–1705); автор книги «Мемуары и тайные переговоры» (1720).

396… Первым из комнаты, где было вскрыто завещание, вышел герцог де Абрантес. — Этот титул носил в 1654–1720 гг. испанский гранд Агустин де Ланкастер и Падилья (1639–1720), второй герцог де Абрантес.

401… пользуясь… расположением г-жи де Ментенон, которой он посвятил трагедии «Эсфирь» и «Гофолия»… — «Эсфирь» («Esther») — трагедия Ж.Расина, написанная на сюжет ветхозаветной книги Есфири и поставленная впервые 26 января 1689 г. в Сен-Сире, школе для девиц благородного происхождения, созданной госпожой де Ментенон в 1684 г.

«Гофолия» («Athalie») — последняя трагедия Ж.Расина, написанная, как и «Эсфирь», на библейский сюжет; ее премьера состоялась 5 января 1691 г. в Сен-Сире.

402… добравшись до комнаты Кавуа, своего друга, рассказал ему, какую совершил глупость. — Кавуа — имеется в виду Луи д'Оже (1640–1716), маркиз де Кавуа, главный придворный квартирмейстер.

… он умер 21 апреля 1699 года, завещав похоронить себя в монастыре Пор-Рояль-в-Полях… — Пор-Рояль-в-Полях — см. примеч, к с. 241.

403 …20 февраля 1694 года в Шатне близ Парижа родился Франсуа Мари Аруэ Вольтер. — Официальной датой рождения Вольтера (см. примеч. к с. 131) считается 21 ноября 1694 г., но сам он утверждал, что появился на свет 20 февраля 1694 г. в юго-восточном парижском пригороде Шатне-Малабри, где в то время жили его родители.

XLVIII

404… заперся вместе с ними в доме, который был построен им в чистом поле между Версалем и Вокрессоном, в конце парка Сен-Клу… — В 1695 г. Барбезьё купил поместье Л'Этан, располагавшееся в конце парка Сен-Клу, к югу от Вокрессона, на территории нынешнего селения Марн-ла-Кокет (до 1859 г. оно называлось Вильнёв-Л’Этан), затем приобрел два соседних имения, так что общая площадь имения достигла 450 арпанов, и снес старый господский дом, на месте которого архитектор Жюль Ардуэн-Мансар построил для него новый дворец. После смерти Барбезьё (1701) поместье Л’Этан приобрел за 194 тысячи ливров Мишель Шамийяр, его преемник на посту государственного секретаря по военным делам; однако не прошло и десяти лет, как он впал в опалу, поместье было распродано по частям, а великолепный замок снесен.

Вокрессон — городок в 7 км к западу от Парижа, на полпути между Версалем и Сен-Клу, в соврем, департаменте О-де-Сен.

405… Людовик XIV немедленно вызвал к себе Шамийяра, за неделю до этого получившего должность генерального контролера финансов. — Шамийяр, Мишель (1652–1721) — французский государственный деятель, в 1699–1708 гг. генеральный контролер финансов, в 1701–1709 гг. государственный секретарь по военным делам.

… Лакей г-жи де Ментенон отправился за ним в Монфермей… — Монфермей — городок в 17 км к востоку от Парижа, относящемся ныне к департаменту Сен-Сен-Дени; здешним замком с 1695 г. владел Шамийяр, который в 1701 г. продал его, чтобы купить поместье Л'Этан; замок сменил затем много владельцев и, окончательно, обветшав, был снесен в 1928 г.

… Его отец, парламентский докладчик, умер в 1675 году в Кане… — Имеется в виду Шамийяр, Ги (1624–1675) — французский судебный чиновник; в 1661 г. прокурор суда, рассматривавшего дело Н.Фуке; с 1665 г. интендант Кана.

408… тело короля Англии… было доставлено в монастырь английских бенедиктинцев на улице Сен-Жак. — Монастырь английских бенедиктинцев, которые обосновались в Париже ок. 1618 г., спасаясь от преследований со стороны протестантов, располагался в нынешнем домовладении № 269 на улице Сен-Жак в левобережной части французской столицы.

Набальзамированное тело Якова II покоилось в свинцовом гробу, установленном в монастырской церкви, вплоть до Революции, когда оно было вынуто из него и выставлено на всеобщее обозрение, а затем то ли выброшено, то ли перевезено в 1813 г. в церковь Сен-Жермен-ан-Ле.

… его оставили на хранение в одной из монастырских часовен вплоть до того времени, когда его можно будет перевезти в Вестминстерское аббатство. — Вестминстерское аббатство — обиходное название соборной церкви святого Петра в Вестминстере, историческом районе в центре Лондона, на берегу Темзы, где находится много правительственных и общественных зданий, в том числе парламент; построенная в 1245–1745 гг., церковь первоначально принадлежала находившемуся здесь монастырю, а после реформации стала самостоятельной; в ней похоронены почти все английские короли и многие знаменитые люди Англии.

… Король Вильгельм находился в Голландии, в своем дворце Ло… — Имеется в виду Хет Ло — летний дворец Оранско-Нассауской династии, построенный в 1684–1686 гг. в голландском городе Апелдорне (провинция Гелдерланд) принцем Вильгельмом III Оранским; с 1984 г. является национальным музеем.

… отправил в Лондон приказ выслать Пуссена, в звании посла представлявшего там интересы Франции. — Пуссен, Жан Батист (?—1749) — французский дипломат, в 1701 г. поверенный в делах в Англии, в 1702–1736 гг. посол в Дании, в 1714–1749 гг. чрезвычайный посланник в Гамбурге.

409… поспешил завершить в Голландии все дела, призванные упрочить ту огромную лигу, которой вошедшие в нее государи дали название «Великий альянс»… — Великий альянс — здесь: направленный против Франции военный союз, заключенный в Гааге 7 сентября 1701 г. между Священной Римской империей, Англией, Нидерландами и Пруссией.

… Принцесса Анна, его свояченица, вторая дочь Якова II и жена принца Георга Датского, была тотчас же провозглашена королевой. — Анна Стюарт (1665–1714) — вторая дочь Якова И, королева Англии и Шотландии с 8 марта 1702 г., королева Великобритании с 1707 г.; с 1683 г. супруга принца Георга Датского (см. примеч. к с. 363).

410… священник церкви Сен-Поль в Париже внес в книгу регистрации похорон обычную запись… — Имеется в виду церковь Сен-Поль (с 1802 г. Сен-Поль-Сен-Луи), построенная в 1627–1641 гг. на улице Сент-Антуан, неподалеку от Бастилии, и первоначально принадлежавшая иезуитам.

… Вскоре г-н де Сен-Мар, комендант этой крепости, получил назначение в крепость Экзиль и увез туда с собой своего узника. — Сен-Мар, Бенинь Довернь де (1626–1708) — бывший мушкетер, во второй пол. XVII в. последовательно исполнявший обязанности коменданта крепостей-тюрем Пиньероль (с января 1665 г.), Экзиль (с мая 1681 г.), Сент-Маргерит (с 30 апреля 1687 г.) и Бастилия (с 18 сентября 1698 г.), в которые он привозил с собой таинственного узника в маске.

Экзиль (ит. Эксиллес) — город в Италии (Пьемонт), недалеко от границы с Францией, в долине Сузы; известен своей мощной крепостью, сооружение которой восходит к XII в.; в описываемое время находился под властью Франции.

… его назначили губернатором островов Сент-Маргерит… — Имеются в виду Леренские острова (см. примеч. к с. 344).

411 …по словам Пиганьоля де Ла Форса, она освещалась единственным окном, обращенным к морю… — Пиганьоль де Ла Форс, Жан Эмар (1673–1753) — французский писатель, автор многих сочинений, в том числе «Нового исторического и географического описания Франции» («Nouvelles descriptions historiques et géographiques de la France»; 1715).

413 …По пути г-н де Сен-Мар остановился на сутки в своем поместье, которое называлось Пальто. — Поместье Пальто находилось в селении Лрмо (соврем, департамент Йонна), в 35 км к северо-западу от Осера.

… Человека в железной маске тотчас же отвели в башню Ла-Базиньер… — В Бастилии было восемь башен, и все они носили собственные имена.

… г-н Дюжонка, исполнявший тогда должность коменданта крепости, сам препроводил его в башню Ла-Бертодьер… — Дюжонка, Этьенн (?—?) — помощник коменданта Бастилии в 1698 г.

414… эту тайну сохраняли все царствовавшие короли вплоть до Людовика XVI, который в ответ на вопрос Марии Антуанетты об этом деле якобы сказал: «Мы оберегаем честь нашего предка Людовика XIV». — Людовик XVI (см. примеч. к с. 352) приходился прапраправнуком Людовику XIV.

Мария Антуанетта (1755–1793) — королева Франции в 1774–1792 гг., с 1770 г. жена Людовика XVI, младшая дочь императора Франца I (1708–1765; правил с 1745 г.) и его супруги императрицы Марии Терезии (1717–1780); была казнена во время Революции.

… в темной и зловещей крепости оказалось всего восемь заключенных. — 14 июля 1789 г. в захваченной Бастилии обнаружили семь заключенных: четырех подделывателей документов, одного сумасшедшего, графа-кровосмесителя и некоего человека, имевшего отношение к попытке убить Людовика XV в 1757 г.; все они были в тот же день отпущены на свободу.

415… Согласно Сен-Фуа, это был побочный сын английского короля Карла II, герцог Монмут… — Сен-Фуа, Жермен Франсуа Пуллен (1698–1776) — французский литератор, отставной мушкетер, автор двадцати комедий, имевших шумный успех и книги «Исторические очерки Парижа» («Essais historiques sur Paris»; 1754–1757); его перу принадлежит также небольшой очерк «Письмо по поводу человека в железной маске» («Lettre au sujet de l’homme au masque de fer»; 1768).

Герцог Монмут — см. примеч. к с. 247.

… Лагранж-Шансель утверждает, что это был знаменитый герцог де Бофор… — Лагранж-Шансель, Франсуа Жозеф (1677–1758) — французский писатель, автор трагедий и комедий, весьма ценимых в его время и ныне полностью забытых; будучи сторонником незаконнорожденных принцев, оказался замешан в заговоре Челламаре, а после того как им были сочинены сатирические памфлеты, направленные против регента («Филиппики», 1720), был арестован и заключен в тюрьму на острове Сент-Маргерит, откуда ему удалось через два года бежать; во Францию вернулся лишь в 1728 г.

… это был секретарь герцога Мантуанского, некто Маттиоли… — Маттиоли, Эрколе Антонио, граф (1640–1703) — итальянский дипломат, государственный секретарь и министр Карла III Фердинанда де Гонзага (1652–1708), герцога Мантуанского с 1665 г., готовивший с одобрения своего государя тайную сделку с Францией о передаче Людовику XIV важной в стратегическом отношении крепости Касале-Монферрато (фр. Казаль), древней столицы маркграфства Монферрато; в 1679 г., после того как он продал Испании сведения о готовившейся сделке, был арестован французскими агентами и подвергся тюремному заключению; умер в Бастилии.

… это был Генри Кромвель, второй сын лорда-протектора… — Кромвель, Генри (1628–1674) — четвертый сын Оливера Кромвеля, лорд-наместник Ирландии в 1658–1659 гг.

… Дюфе (из Йонны) предполагал, что это вполне мог быть сын Анны Австрийской и Бекингема. — Дюфе, Пьер Жозеф Спиридион (1770–1854) — французский публицист, историк, автор многих сочинений; уроженец Йонны; в 1833 г. издал в Париже книгу под названием «Бастилия, или Заметки к изучению тайной истории правления во Франции с XIV века и вплоть до 1789 года» («La Bastille, mémoires pour servir à l'histoire secrète de gouvernement française, depuis le XIV siècle jusqu’en 1789».

Йонна — департамент в Центральной Франции, к юго-востоку от Парижа; главный город — Осер.

… Герцог де Ришелье (или, по крайней мере, Сулави, его секретарь) считал, что это был брат-близнец Людовика XIV… — Герцог де Ришелье — имеется в виду Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси (см. примеч. к с. 36), третий герцог де Ришелье.

Сулави — Жан Луи Жиро-Сулави (1752–1813), французский священник, естествоиспытатель, литератор, историк, дипломат, геолог, географ и историк; библиофил, неутомимый собиратель рукописей; в 1790–1793 гг. опубликовал девятитомные «Мемуары маршала де Ришелье», которые считаются апокрифическими.

… библиофил Жакоб (Поль Лакруа), высказал мнение, что Железной маской вполне мог быть несчастный Фуке… — Библиофил Жакоб — псевдоним Поля Лакруа (1806–1884), французского историка, книговеда, библиографа и с 1835 г. хранителя библиотеки Арсенала в Париже, автора работ по истории книги и библиографии; среди его многочисленных сочинений — очерк «Человек в железной маске» (1836).

… Господин де Толе, генеральный консул в Сирии, издал объемистый том, желая доказать, что Железная маска — не кто иной, как армянский патриарх Аведик… — Толе, Жан де (1725–1800) — французский дипломат, офицер и писатель, генеральный консул в Сирии в 1771–1779 гг., автор сочинения «Человек в железной маске», изданного в 1825 г.

Аведик Токатеци (?–1711) — армянский патриарх Константинополя в 1702–1703 и 1704–1706 гг., жестоко боровшийся с армянами, переходившими в католичество; стараниями иезуитов был тайно вывезен из Константинополя и доставлен во Францию, где подвергся тюремному заключению.

…Чтобы узнать более пространные подробности, касающиеся этой темы, можно прочесть «Год во Флоренции» Александра Дюма… — «Год во Форенции» («Une Année à Florence») — книга путевых впечатлений Дюма, впервые изданная в 1840 г. Исторической загадке о человеке в железной маске посвящена глава VII этой книги.

… Иссанжо (Верхняя Луара)… — Иссанжо — городок в Оверни, в департаменте Верхняя Луара, в 28 км к северо-востоку от города Ле-Пюи-ан-Веле, административного центра этого департамента.

… я служил в гарнизоне Канн, в виду островов Сент-Маргерит… — Канны — город в Провансе, на берегу залива Ла-Напуль Средиземного моря, в департаменте Приморские Альпы, знаменитый курорт; в кон. XVIII в. был всего лишь небольшой рыбацкой деревней.

… много раз посещал несколько офицеров 117-й полубригады… — 117-я пехотная полубригада французской революционной армии была сформирована 2 апреля 1794 г. в Ницце.

XLIX

419… Когда Карл Ухотел наказать взбунтовавшихся против него жителей Гента или собрать сейм в Кёльне или Регенсбурге, он должен был просить у своего врага Франциска I позволения проехать через его владения… — Гент — город в Бельгии, административный центр провинции Восточная Фландрия; расположен у места впадения реки Лис в Шельду, в 45 км к северо-западу от Брюсселя; в XI–XIV вв. один из самых крупных городов Европы, столица графства Фландрия; место рождения императора Карла V.

В 1539 г. в Генте, входившем во владения Карла V, произошло восстание, которое охватило несколько соседних городов и которое он жестоко подавил, получив от своего заклятого врага Франциска I разрешение проехать во Фландрию через территорию Франции и вступив в свой родной город 24 февраля 1540 г.: вожди восстания были казнены или изгнаны, а город обложен огромной контрибуцией и лишен всех вольностей.

Сейм (нем. рейхстаг) — высший сословно-представительный орган Священной Римской империи, учрежденный в 1495 г. и обладавший законодательными и судебными функциями; вначале он собирался лишь периодически и его заседания, длившиеся по нескольку недель или месяцев, происходили в различных городах (Вормс, Линдау, Фрайбург, Аугсбург, Кёльн, Констанц, Трир, Нюрнберг, Шпейер, Регенсбург), однако в 1663 г. приобрел постоянный характер и вплоть до падения Империи в 1806 г. заседал в Регенсбурге.

Регенсбург (фр. Ратисбон) — старинный город на юго-востоке Германии, в Баварии, у места впадения в Дунай реки Реген; ныне является административным центром области Верхний Пфальц.

В Кёльне в годы царствования Карла V сейм не собирался.

… Цель этой лиги состояла в том, чтобы посадить на испанский престол эрцгерцога Карла, сына императора… — Эрцгерцог Карл — Карл Габсбург (1685–1740), сын Леопольда I (1640–1705; император с 1658 г.) и его третьей жены (с 1676 г.) Элеоноры Пфальц-Нёйбургской (1655–1720); брат и преемник императора Иосифа I (1678–1711; правил с 1705 г.), с 1711 г. император Священной Римской империи под именем Карла VI; последний прямой потомок Габсбургов по мужской линии, отец императрицы Марии Терезии (1717–1780); в 1700 г. заявил о своих правах на испанский престол, что послужило поводом к началу войны за Испанское наследство, в результате которой ему достались владения Испании в Нидерландах и Италии.

421… духовник был бретонский дворянин из знатной семьи, принадлежавший к ордену иезуитов и звавшийся отцом дю Треву. — Отец дю Треву (?—?) — иезуит, духовник герцога Орлеанского с 1670 г. и до конца его дней.

423… герцог Шартрский был влюблен в мадемуазель Сери де Ла Буасьер, фрейлину герцогини Орлеанской, и она родила от него сына, шевалье Орлеанского, будущего великого приора Франции. — Мадемуазель Сери де Ла Буасьер — Мария Луиза Мадлен Ле Бель де Ла Буасьер де Сери (1684–1748), дочь Даниеля Ле Беля (?—1710), сеньора де Ла Буасьера, и его жены с 1680 г. Марии Анны де Маспаро; фрейлина герцогини Орлеанской, в 1701–1709 гг. официальная любовница Филиппа II Орлеанского, герцога Шартрского, подарившего ей поместье Аржантон и титул графини.

Жан Филипп, бастард Орлеанский (1702–1748) — внебрачный сын Филиппа II Орлеанского и мадемуазель де Сери, узаконенный отцом в 1706 г.; мальтийский рыцарь, с 1719 г. великий приор Франции, с 1716 г. командующий галерным флотом Франции.

424… хирургом герцога был старик по имени Танкред… — Танкред (Tancréde) — хирург герцога Орлеанского, упоминаемый в «Мемуарах» Сен-Симона; никаких сведений о нем найти не удалось.

426… он вернулся в свой кабинет, чтобы выработать вместе с г-ном де Поншартреном церемониал погребения брата… — Поншартрен, Луи II Фелипо, граф де (1643–1727) — французский государственный деятель, генеральный контролер финансов (1689–1699), государственный секретарь по делам военно-морского флота (1690–1699), канцлер Франции (1699–1714).

… дал распоряжения церемониймейстеру Дегранжу… — Имеется в виду Мишель I Ансель Дегранж (1649–1731) — генерал-майор, церемониймейстер Франции.

427… обратившись к герцогу де Монфору, спросил его… — Имеется в виду Оноре Шарль д'Альбер (1669–1704) — герцог де Монфор, старший сын Шарля Оноре д’Альбера (1646–1712), герцога де Шеврёза, и его жены с 1667 г. Жанны Марии Терезы Кольбер (1650–1732), дочери Кольбера; правнук знаменитой герцогини де Шеврёз, зять маркиза де Данжо.

429… Маршал де Буффлер, командовавший во Фландрии, прибыл в Брюссель… — Буффлер, Луи Франсуа, герцог де (1644–1711) — французский военачальник, маршал Франции (1693), пэр Франции (1708); участник войны Аугсбургской лиги и войны за Испанское наследство, в ходе которой он командовал французской армией, действовавшей в Испанских Нидерландах.

… в назначенный день тридцать тысяч человек под командованием г-на де Пюисегюра оказались одновременно перед нидерландскими крепостями… — Пюисегюр, Жак Франсуа де Шатне, маркиз де (1656–1743) — французский военачальник, маршал Франции (1634); в начале войны за Испанское наследство в чине генерал-майора (1702), а затем генерал-лейтенанта (1704) сражался под началом маршала де Буффлера в Испанских Нидерландах.

… утвердившись в Кремоне, опоре наших будущих боевых действий. — Кремона — город на севере Италии, в долине реки По; ныне административный центр одноименной провинции в Ломбардии; в 1701 г. был на короткое время оккупирован французской армией.

… англичанин Черчилль, граф, а впоследствии герцог Мальборо, назначенный в 1702 году командующим английскими и голландскими войсками… — Мальборо, Джон Черчилль, первый герцог (1650–1722) — английский полководец и государственный деятель; в 1702–1711 гг. главнокомандующий английскими войсками в войне за Испанское наследство; вместе с принцем Евгением Савойским одержал несколько значительных побед над французами.

… Мальборо, полководец, который, возможно, причинил более всего зла Франции и которому французы отомстили так, как они мстят за все, — высмеяв его в песенке… — Имеется в виду знаменитая французская сатирическая песенка «Мальбрук в поход собрался» («Marlbrough s’en va-t-en guerre»), сочиненная в 1709 г., когда во Франции после битвы при Мальплаке разнесся ложный слух о гибели герцога Мальборо.

… леди Мальборо, его жена, имела большое влияние на ум королевы. — Леди Мальборо — Сара Дженнингс, герцогиня Мальборо (1660–1744), дочь херфордширского дворянина Ричарда Дженнингса Сендриджа (ок. 1618–1668) и его супруги Фрэнсес Торнхест; с 1677 г. супруга Джона Черчилля; с детства была подругой принцессы Анны Стюарт, младшей дочери Якова II, и после ее вступления на престол стала ее первой придворной дамой и главной смотрительницей королевского гардероба; находясь на этих должностях, оказывала большое влияние на политику двора и использовала свое положение для продвижения карьеры своего мужа; в 1711 г. в результате придворных интриг и прихода к власти партии тори была вынуждена уйти в отставку.

… он хотел иметь также опору в парламенте и добился этого, выдав свою дочь замуж за лорда-казначея Годольфина. — Дочь Джона Черчилля и Сары Дженнингс, Генриетта Черчилль (1681–1733), в 1698 г. стала женой Фрэнсиса Годольфина (1678–1766), придворного казначея в 1704–1711 и 1714–1723 гг., сына Сидни Годольфина (1645–1712), лорда-казначея в 1702–1710 гг., опытного финансиста, друга и сподвижника герцога Мальборо.

… голландский генерал граф Атлон пытался оспорить у него командование… — Граф Атлон — Годард ван Реде (1644–1703), первый граф Атлон, голландский военачальник, состоявший на английской службе; в 1702 г., в ходе войны за Испанское наследство, сражался под началом герцога Мальборо.

… отвоевал у нас Венло, Рурмонд и Льеж. — Венло — город на юго-востоке Нидерландов, в провинции Лимбург, на правом берегу Мааса, на границе с Германией; в описываемое время сильная крепость, входившая в состав Испанских Нидерландов; захваченная французской армией в ходе кампании 1702 г., она была отвоевана герцогом Мальборо 23 сентября того же года после тридцатипятидневной осады.

Рурмонд — город в Нидерландах, в провинции Лимбург, на правом берегу Мааса, у места впадения в него реки Рур, в 28 км к югу от Венло. Герцог Мальборо осадил этот город, захваченный французской армией, 26 сентября 1702 г. и взял его спустя десять дней, 6 октября.

Льеж (см. примеч. к с. 28) был захвачен герцогом Мальборо 29 октября 1702 г., после чего все судоходство на Маасе оказалось в руках союзников.

431 … австрийский военачальник захватил крепость Карпи, овладел всей областью, простирающейся между Адидже и Аддой, вторгся в Брешиано и принудил Катина отступить за Ольо. — Карпи — город на северо-востоке Италии, в долине реки По, в провинции Модена, в 15 км к северу от Модены.

9 июля 1701 г. близ этого города произошло первое сражение войны за Испанское наследство; в ходе этого сражения австрийская армия под командованием Евгения Савойского одержала победу над французскими войсками под началом Катина.

Адидже — река в Северной Италии, длиной 410 км; берет начало в Альпах, пртекает по Паданской равнине и впадает в Адриатическое море, образуя общую с рекой По дельту.

Адда — река в Северной Италии, левый приток реки По, длиной 313 км; начинается в Альпах, протекает через восемь провинций Ломбардии и впадает в По недалеко от Кремоны.

Брешиано (фр. Брессан) — область на севере Италии, в Ломбардии, с главным городом Брешиа.

Ольо — река в Северной Италии, в Ломбардии, левый приток По, длиной 280 км; расположена восточнее Адды.

… поставленный начальником над победителем при Стаффарде и Марсалье… — Марсалья — селение на северо-западе Италии, в Пьемонте, в провинции Кунео, в 75 км к югу от Турина.

Близ этого селения 4 октября 1693 г., в ходе войны Аугсбургской лиги, французская армия под командованием Никола де Катина одержала победу над испано-савойскими войсками под началом герцога Виктора Амедея II Савойского.

… Вильруа начал свою кампанию с поражения, приказав атаковать принца Евгения у крепости Кьяри… — Кьяри — город на севере Италии, в Ломбардии, в провинции Брешиа, в 20 км к западу от города Брешиа.

1 сентября 1701 г., в ходе войны за Испанское наследство, возле Кьяри произошла битва, в которой армия принца Евгения Савойского разгромила французские войска под командованием маршала де Вильруа.

… Позднее, в нашей «Истории Регентства», мы расскажем, какое влияние оказал стульчак герцога Вандомского на судьбы мира. — Имеется в виду историческое сочинение Дюма «Регентство» («La Rigence»), впервые опубликованное в 1849 г. В главе VIII этой книги автор рассказывает о том, как герцог Вандомский принимал посла герцога Пармского, восседая на своем стульчаке.

… В той кампании он взял Остальрик… — Остальрик — городок на северо-востоке Испании, в Каталонии, в провинции Жирона.

1 июня 1696 г., в ходе войны Аугсбургской лиги, герцог Вандомский одержал близ Остальрика победу над имперскими войсками, находившимися под началом принца Георга Гессен-Дармштадтского (1669–1705).

… Его брат, великий приор, служил под его начальством. — Имеется в виду Филипп де Вандом (1655–1727) — младший брат Луи Жозефа де Вандома, мальтийский рыцарь (1666), великий приор Франции (1678); французский военачальник, генерал-лейтенант (1693), с отличием сражавшийся в Нидерландах, на Рейне, в Италии и Испании.

… Джеймс Фиц-Джеймс, побочный сын Якова II и Арабеллы Черчилль, сестры Мальборо, известный под именем герцога Бервика, был послан в Испанию командовать там вместо Вандома. — О герцоге Бервике см. примеч. к с. 6.

Черчилль, Арабелла (1648–1730) — старшая сестра Джона Черчилля, герцога Мальборо, с 1665 г. придворная дама герцогини Йоркской и любовница герцога Йоркского, будущего короля Якова II Стюарта, родившая от него четырех детей: двух сыновей и двух дочерей; в 1674 г. вышла замуж за полковника Чарлза Годфрея (1648–1714) и родила от него еще трех детей.

… вести борьбу на три фронта, следствием которой стали победы при Фридлингене, Гохштедте, Кассано и Альмансе и поражения при Бленхейме, Рамильи и Мальплаке… — Фридлинген — селение на юго-западе Германии, на правом берегу Рейна, напротив эльзасского города Гюнингена (фр. Юненг). 14 октября 1702 г. близ Фридлингена французская армия под командованием генерал-лейтенанта Виллара разгромила имперские войска под командованием фельдмаршала Людвига Вильгельма I Баденского (1655–1707).

Гохштедт (соврем. Хёхштедт-на-Дунае) — селение на юге Германии, в Баварии, на левом берегу Дуная, в 7 км к северо-востоку от Диллингена. 20 сентября 1703 года близ Гохштедта произошло сражение, в котором союзные франко-баварские войска под командованием курфюрста Максимилиана II Баварского разгромили имперскую армию под командованием графа Германна Оттона II Лимбург-Штирума (1646–1704) и князя Леопольда I Ангальт-Дессау (1676–1747).

Кассано (Кассано-д’Адда) — город на северо-западе Италии, в Ломбардии, в 27 км к северо-востоку от Милана. 16 августа 1705 г. близ Кассано произошло сражение, в котором французская армия под командованием герцога Вандомского одержала победу над имперскими войсками под началом принца Евгения Савойского и князя Леопольда I Ангальт-Дессау.

Альманса — город на востоке Испании, в Кастилии, в провинции Альбасете. 25 апреля 1707 г. близ этого города франко-испанские войска под командованием герцога Бервика одержали решительную победу над союзными английскими, португальскими и австрийскими войсками, которыми командовал английский военачальник, француз по происхождению, Анри де Массо (1648–1720), маркиз де Рувиньи, граф Голуэй.

Бленхейм — английское название немецкого селения Блиндхайм, расположенного в 4 км к северо-востоку от Гохштедта. Возле Блиндхайма 13 августа 1704 г. произошло сражение (оно часто называется вторым Гохштедтским сражением), в котором франко-баварская армия под командованием Максимилиана II Баварского потерпела поражение от австрийцев под началом принца Евгения Савойского и англичан под началом герцога Мальборо.

Рамильи — город в Бельгии, в провинции Валлонский Брабант. 23 мая 1706 г. близ него состоялось кровопролитное сражение, в ходе которого английские войска под командованием герцога Мальборо разгромили французские войска, находившиеся под началом маршала де Вильруа.

Мальплаке — деревня на севере Франции, вошедшая ныне в состав селения Теньер-сюр-Он в соврем, департаменте Нор, в 20 км к юго-западу от Монса. 11 сентября 1709 г. близ этой деревни, относившейся в то время к Испанским Нидерландам, произошла кровопролитная битва, самая крупная в XVIII в., в ходе которой французская армия под командованием маршала де Виллара и маршала де Буффлера потерпела поражение от англо-австро-голландской армии под командованием принца Евгения Савойского и герцога Мальборо.

434… в Маконе, где он остановился на короткое время… — Макон — см. примеч. к с. 359.

435… бывший булочник из Андюза! — Андюз — городок на юге Франции, в Лангедоке, у подножия Севенн, в соврем, депараменте Гар; в XVI–XVII вв. был одним из оплотов протестантизма. Жан Кавалье родился в деревне Рибот-ле-Таверн, расположенной в 8 км к востоку от Андюза, и в юности служил подмастерьем булочника в этом городке.

… Прибыв в Онан, они сотворили молитву, а затем все вместе покинули негостеприимную отчизну, пересекли область Монбельяр, вступили в Поррантрюи и направились в Лозанну. — Онан (Onans; у Дюма ошибочно Dinan) — деревня на востоке Франции, во Франш-Конте, в соврем, департаменте Ду, в округе Монбельяр, в 15 км к востоку от города Монбельяр и в 25 км от швейцарской границы.

Монбельяр — здесь: историческая область на востоке Франции, со столицей в одноименном городе, расположенном в 13 км от швейцарской границы; с 1042 г. независимое княжество в составе Священной Римской империи, аннексированное Францией в 1793 г.; с 1816 г. входит в состав департамента Ду.

Поррантрюи — городок на северо-западе Швейцарии, вблизи французской границы, в кантоне Юра, в 22 км к юго-востоку от города Монбельяра.

Лозанна — город на юго-западе Швейцарии, на северном берегу Женевского озера; столица франкоязычного кантона Во; расположен в 110 км к югу от Поррантрюи.

436… получил генеральский чин и был назначен губернатором острова Уайт. — Жан Кавалье получил чин генерал-майора английской службы в 1735 г., а в 1738 г., за два года до смерти, стал губернатором английского острова Джерси.

…Он прожил до 1740 года и умер в Челси в возрасте шестидесяти лет. — Челси — исторический квартал в западной части Лондона, на берегу Темзы.

… проводила жизнь в переездах с вод Бурбон-л'Аршамбо в поместье Антен… — Антен — феодальное владение на юго-западе Франции, в Гаскони, в области Бигорр, в 440 км к юго-западу от Бурбон-л'Аршамбо, принадлежавшее семейству Пардайян де Гон-дренов и возведенное в 1612 г. в достоинство маркизата, а в 1711 г. — в достоинство герцогства.

437… духовник г-жи де Монтеспан, отец Ла Тур, принудил ее к самому страшному для нее подвигу покаяния… — Ла Тур, Пьер Франсуа д'Арере де (1653–1733) — французский католический священник, известный проповедник и духовный наставник многих знатных особ, с 1696 г. глава конгрегации ораторианцев.

438… впитывали ее остроумие так, как в стихах Саади камень впитывает аромат розы… — Саади (Абу Мухаммад Муслих ад-Дин Ширази ибн Абд Аллах Саади Ширази; ок. 1184-ок. 1291) — великий персидский писатель и поэт-моралист, проживший долгую жизнь, тридцать лет которой он провел в скитаниях; сборник его притч «Гулистан» («Розовый сад»; 1258), написанный в стихах и прозе, всегда был настольной книгой для каждого образованного иранца, и стихи из нее служили образцом для поэтов последующих поколений.

… Госпожа де Кёвр прибежала первой… — Госпожа де Кёвр — имеется в виду Люси Фелисите де Ноайль (1683–1745), дочь маршала Анна Жюля де Ноайля (1650–1708) и его жены с 1671 г. Марии Франсуазы де Бурнонвиль (1656–1748); с 1698 г. жена маршала Виктора Мари д'Эстре (1660–1737), графа де Кёвра.

439… Госпожа де Монтеспан завещала похоронить свое тело в семейной гробнице, находящейся в Пуатье, сердце — в монастыре Ла-Флеш, а внутренности — в приорстве Сен-Мену, расположенном неподалеку от Бурбон-л'Аршамбо. — Гробница Мортемаров находилась в монастыре кордельеров в Пуату.

Монастырь Ла-Флеш — имеется в виду аббатство визитанток в городе Ла-Флеш на западе Франции, в департаменте Сарта, построенное в 1650–1680 гг. и закрытое в 1792 г.

Приорство Сен-Мену — старинный женский бенедиктинский монастырь в селении Сен-Мену, находящемся в 7 км к востоку от Бурбон-л'Аршамбо, на дороге в Мулен; до наших дней дошла лишь величественная монастырская церковь XII в.

… Грот Фетиды, остатки которого еще и сегодня можно увидеть в боскете Купальни Аполлона… — Грот Фетиды — искусственный грот в Версальском парке, к северу от дворца, созданный в 1666 г. и разрушенный в 1684 г.; символизировал морскую пещеру нимфы Фетиды, где Аполлон предавался отдыху после поездки по небу в своей колеснице; был украшен мраморной скульптурной группой, изображающей Аполлона, которого омывают шесть нереид, и скульптурными группами, изображающими солнечных коней, за которыми ухаживают слуги Фетиды.

440… именно это бросающееся в глаза различие внушило Масийону мысль произнести над гробом Людовика XIV поминальную речь… — Масийон, Жан Батист (1663–1742) — французский прелат, известный проповедник; епископ Клермонский (1717), член Французской академии (1718).

… было решено доставить хлеб из Леванта… — Левант — устарелое название стран восточного побережья Средиземного моря, охватываемых теперь понятием Ближний Восток.

441… его новый духовник, иезуит Ле Телье… — Ле Телье, Мишель (1643–1719) — французский иезуит, провинциал ордена, сын нормандского крестьянина, с 1707 г. духовник короля Людовика XIV, автор сочинений, направленных против янсенистов.

442… отец Даниель, настоятель Парижской обители иезуитов. — Имеется в виду иезуит Габриель Даниель (см. примеч. к с. 111), автор трехтомной «Истории Франции» (1713); настоятель Парижской обители иезуитов.

… Марешаль, лейб-хирург Людовика XIV, занявший место Феликса… — Марешаль — Шарль Жорж Марешаль де Бьевр (1658–1736) — французский хирург, сын ирландского дворянина-эмигранта, лейб-хирург Людовика XIV с 1703 г.

443… герцогу де Шеврёзу и герцогу де Бовилье было поручено отправиться в Париж… — Герцог де Шеврёз — здесь: Шарль Оноре д’Альбер де Люин (1646–1712), герцог де Шеврёз, сын Луи Шарля д’Альбера де Люина (1620–1699), герцога де Шеврёза, и его первой супруги (с 1641 г.) Луизы Марии Сегье (1624–1679); внук Марии де Роган, герцогини де Шеврёз; губернатор Гиени.

444… С королем тогда были лишь первый камердинер Блуэн и врач Фагон… — Блуэн, Луи (1660–1729) — первый камердинер Людовика XIV с 1665 г., сын Жерома Блуэна (1610–1665), исполнявшего ту же должность вплоть до своей скоропостижной смерти; управляющий Версальским замком с 1701 г. и Марли с 1679 г.

… Он был в плохих отношениях с кардиналом де Ноайлем… — Ноайль, Луи Антуан де (1651–1729) — французский прелат, кардинал (1700), архиепископ Парижский с 1695 г.; второй сын Анна де Ноайля (ок. 1613–1678), первого герцога де Ноайля, и его второй жены (с 1645 г.) Анны Луизы Буайе (1632–1697).

… из числа отшельников Пор-Рояля вышли такие люди, как Арно, Николь, Ле Метр, Эрман и Саси… — Николь, Пьер (1625–1695) — французский богослов и моралист, янсенист, толкователь спорных вопросов веры.

Ле Метр, Антуан (1608–1658) — французский адвокат, внук Антуана Арно-отца (см. примеч. к с. 240), в тридцатилетием возрасте удалившийся в Пор-Рояль.

Эрман, Годфруа (1617–1690) — французский священник, богослов и историк, янсенист, каноник Бове.

Ле Метр де Саси, Луи Исаак (1613–1684) — французский богослов и гуманист, янсенистский священник, автор перевода Библии на французский язык; младший брат Антуана Ле Метра.

445… Людовик XIV проиграл одно за другим сражения при Бленхейме, Рамильи, Турине и Мальплаке. — 7 сентября 1706 г. близ Турина произошло сражение, в котором франко-испанская армия, находившаяся под командованием герцога Филиппа II Орлеанского и генерал-лейтенанта Луи д'Обюссона де Ла Фейяда (1673–1725), потерпела сокрушительное поражение от австрийской армии под началом принца Евгения Савойского и герцога Виктора Амедея II, после чего была вынуждена снять осаду Турина, начавшуюся за четыре месяца до этого, 14 мая, и вскоре покинуть Пьемонт.

… катастрофа при Мальплаке отбросила наши войска с берегов Самбры к Валансьену. — Самбра (см. примеч. к с. 125) берет начало в Арденнах, в 45 км к юго-востоку от Валансьена (см. примеч. к с. 359).

… в битве при Ваграме, прозвучало более семидесяти тысяч, а в битве при Лейпциге — сто семьдесят пять тысяч пушечных выстрелов. — Ваграм — селение в Австрии, в 18 км к северо-востоку от Вены; возле него 5–6 июля 1809 г. состоялось заключительное сражение Австро-французской войны 1809 г., закончившееся полным разгромом австрийской армии, следствием чего стало заключение в том же году Шёнбруннского мира, по которому Австрия лишилась большой части своей территории и взяла на себя обязательство примкнуть к континентальной блокаде, то есть фактически потеряла свою самостоятельность.

В битве под Лейпцигом, происходившей 16–19 октября 1813 г. и вошедшей в историю под названием «Битва народов», Наполеон, стоявший во главе 185-тысячной французской армии (в нее входили также итальянские, польские, голландские и бельгийские контингенты, а также войска немецких союзников), потерпел поражение от сил коалиции — 160 тысяч австрийцев и русских под командованием австрийского фельдмаршала Карла Шварценберга (1771–1820) и 60 тысяч пруссаков под командованием фельдмаршала Блюхера (1742–1819). Это означало проигрыш всей немецкой кампании Наполеона 1813 г. и конец его господства в Германии, после чего последовало вторжение союзников на территорию Франции в первых числах января 1814 г. и первое отречение Наполеона (4 апреля 1814 г.).

L

446… при дворе появился Франсуа Арман, герцог де Фронсак, который позднее, под именем герцога де Ришелье, сделался образчиком аристократии века Людовика XV… — Имеется в виду Луи Франсуа Арман дю Плесси, третий герцог де Ришелье (см. примеч. к с.36), сын Армана Жана де Виньеро дю Плесси (1639–1715), второго герцога Ришелье, и его второй жены (с 1684 г.) Анны Маргариты д'Асинье (?—1698).

… исполнил, женившись на мадемуазель де Ноайль, договор, заключенный за несколько лет до этого между его отцом и маркизой де Ноайль… — Мадемуазель де Ноайль — Анна Катерина де Ноайль (1694–1716), первая жена будущего герцога де Ришелье, на которой он женился 12 февраля 1711 г.; дочь маркиза Жана Батиста Франсуа де Ноайля (1658–1699) и его жены с 1687 г. Маргариты Терезы Руйе де Меле (1661–1729).

В 1702 г. Арман Жан де Виньеро дю Плесси, второй герцог Ришелье, отец герцога де Фронсака, овдовевший в 1698 г., женился в третий раз: его женой стала овдовевшая в 1699 г. Маргарита Тереза Руйе де Меле, маркиза де Ноайль, и при этом они условились между собой связать позднее брачными узами своих детей от предыдущих браков, что и было исполнено спустя девять лет, в 1711 г.

447… Господин де Нанжи, который позднее стал маршалом Франции… — Господин де Нанжи — Луи Арман де Бришанто, маркиз де Нанжи (1682–1742), французский военачальник, участник сражений войны за Испанское наследство; маршал Франции (1741).

448… он имел в любовницах г-жу де Ла Врийер, дочь г-жи де Майи, придворной дамы герцогини Бургундской. — Госпожа де Ла Врийер — Франсуаза де Майи (1688–1742), с 1700 г. супруга Луи II Фелипо (1672–1725), маркиза де Ла Врийера, государственного секретаря по делам реформированной религии, родившая от него четырех детей; овдовев, в 1731 г. вышла замуж за Поля Жюля де Ла Порта (1666–1731), третьего герцога де Ла Мейре.

Госпожа де Майи — Анна Мария Франсуаза де Сент-Эрмин (1667–1734), с 1687 г. супруга графа Луи де Майи (1662–1699), камерфрау герцогини Бургундской.

… Этим соперником был г-н де Молеврье, сын брата Кольбера. — Господин де Молеврье — Франсуа Эдуар де Кольбер (1674–1706), граф, затем маркиз де Молеврье; сын генерал-лейтенанта Эдуара Франсуа Кольбера (1633–1693) и его жены Мари Мадлен де Ботрю де Серран (?–1700); племянник министра Кольбера; командир Наваррского полка (1698), генерал-майор.

… он женился на дочери маршала де Тессе… — Женой графа де Молеврье стала в 1698 г. Анриетта Марта Фруле де Тессе (ок. 1678–1751), дочь маршала де Тессе (см. примеч. к с. 381) и его жены с 1674 г. Марии Франсуазы Обер (1652–1709), баронессы д'Оне.

449… Там она обо всем рассказала г-же де Ногаре… — Госпожа Ногаре — Мари Мадлен Агнес де Гонто Бирон (1653–1724), дочь Франсуа де Гонто (1629–1700), маркиза де Бирона, и его жены Элизабет де Бриссак (ок. 1623–1679); в 1680–1683 гг. любовница Людовика XIV; с 1688 г. супруга капитана кавалерии Луи де Луэ де Кальвиссона (?–1690), маркиза де Ногаре; с 1696 г. придворная дама герцогини Бургундской.

452… совершил торжественные въезды в Антверпен, Брюссель, Остенде и Менен. — Остенде — приморский город на северо-западе Бельгии, в Западной Фландрии, на берегу Северного моря.

… Но кто Верчелли у него отбил? — Верчелли — город на северо-западе Италии, в Пьемонте, на реке Сезия; с 1427 г. находился во владении герцогов Савойских; во время войны за Испанское наследство, 20 июля 1704 г., после сорокапятидневной осады был захвачен французскими войсками под командованием герцога Вандомского, но в 1706 г. отвоеван союзниками.

453… герцога де Ла Фейяда, одного из самых блистательных и самых любезных людей в королевстве, того самого, что воздвиг за свой собственный счет статую Людовика XIV на площади Побед… — Герцог де Ла Фейяд — здесь: Луи д’Обюссон де Ла Фейяд (1673–1725), французский военачальник, маршал Франции (1724); зять Мишеля Шамийяра, на дочери которого, Марии Терезе Шамийяр (1689–1739), он женился в 1701 г.; во время войны за Испанское наследство командовал в чине генерал-лейтенанта французскими войсками в Дофине и Савойе.

Однако инициатором установки статуи Людовика XIV на площади Побед в правобережной части Парижа считается не он, а его отец, маршал Франсуа III д’Обюссон (см. примеч. к с. 203), угодливый царедворец. Бронзовая статуя, выполненная скульптором Мартеном Дежарденом (см. примеч. к с. 324) и изображавшая Людовика XIV в полный рост, была установлена в центре площади в 1686 г. и простояла там до 1792 г., когда ее уничтожили революционеры, чтобы переплавить на пушки. С 1822 г. на том же месте стоит конная статуя Людовика XIV, выполненная французским скульптором Франсуа Жозефом Бозьо (1768–1845).

… маршала де Марсе на, того самого, что проиграл сражение при Бленхейме… — Марсен, Фердинан, граф де (1656–1706) — французский военачальник и дипломат, маршал Франции (1703), бельгиец по происхождению; военную карьеру начал в 1673 г.; в 1701 г. стал генерал-лейтенантом и чрезвычайным послом в Мадриде; в 1703 г. сражался в Германии и получил маршальский жезл; в 1704 г. участвовал в Гохштедтском сражении; в 1706 г. сопровождал герцога Филиппа II Орлеанского в походе в Италию и был смертельно ранен под Турином.

… Он собрал военный совет, в который входили маршал де Марсен и герцог де Ла Фейяд, а также служившие под их началом Альберготти и Сен-Фремон. — Альберготти — Франческо Дзенобио Филиппо Альберготти (1654–1717), флорентийский дворянин, натурализовавшийся во Франции в 1681 г.; французский военачальник, генерал-лейтенант (1702), принимавший участие во многих сражениях войны за Испанское наследство.

Сен-Фремон — Жан Франсуа де Раван (1644–1722), маркиз де Сен-Фемон, нормандский дворянин, генерал-лейтенант (1702), участник войны за Испанское наследство.

454… В числе этих лиц фигурировал г-н де Фонпертюи. — Фонпертюи, Луи Огюстен Ангран, виконт де (1669–1747) — приближенный герцога Филиппа II Орлеанского, знаменитый коллекционер, собиравший фарфор, картины и ювелирные украшения.

… Вы берете с собой господина де Фонпертюи, сына женщины, которая была влюблена в господина Арно… — Виконт де Фонпертюи был сын Жака Анграна (1618–1674), советника парламента Меца, и Анжелики Креспен дю Вивье (1646–1714), преданной сторонницы янсенистов, в том числе Антуана Арно (см. примеч. к с. 240), который состоял с ней в переписке.

… несколько дней спустя после сражения при Альмансе, в котором тот одержал победу над Голуэем. — Голуэй (Galway; у Дюма — Galloway) — Анри де Массю (1648–1720), французский дворянин, гугенот, эмигрировавший в Англию в 1690 г., после отмены Нантского эдикта и поступивший на английскую военную службу; в 1692 г. получил титул виконта, а затем (в 1697 г.) графа Голуэя; генерал-лейтенант (1694); в 1697–1701 гг. главный судья Ирландии; участник войны за Испанское наследство, с 1704 г. командующий союзной англо-португальской армией.

… Герцог осадил Лериду, считавшуюся неприступной… — Лерида — см. примеч. к с. 239.

… герцог Орлеанский вознамерился осадить Тортосу… — Тортоса — город на востоке Испании, в Каталонии, в провинции Таррагона, на берегах реки Эбро, в 30 км к западу от места ее впадения в Средиземное море.

455… Госпожа де Ментенон вела переписку с находившейся в Испании г-жой дез Юрсен… — Госпожа дез Юрсен — имеется в виду Анна Мария де Ла Тремуй (см. примеч. к с. 185), во втором браке княгиня дез Юрсен.

… В начале июня он захватил лагерь у Жинестара и, взяв приступом Фальсет и несколько других небольших укреплений, осадил Тортосу… — Жинестар — город в Каталонии, в провинции Таррагона, в 26 км к северу от Тортосы.

Фальсет (Falcete, или Falcet; у Дюма ошибочно Palcete) — городок в Каталонии, в провинции Таррагона, в 19 км к северо-востоку от Жинестара.

456… англо-португальская армия вторглась в Эстремадуру… — Эстремадура — историческая область на западе Испании, в бассейне рек Тахо и Гвадиана, на границе с Португалией; главный город — Бадахос.

… эрцгерцог Карл, признанный Великим альянсом королем Испании и владыкой Арагона, Валенсии, Картахены и части Гранады, набирал войска в Каталонии… — Валенсия — см. примеч. к с. 129.

Арагон — см. примеч. к с. 129.

Картахена — древний город на юго-востоке Испании, в области Мурсия, основанный карфагенянами.

Гранада — историческая область на юге Испании, в Андалусии, у подножия Сьерра-Невады; главный город — Гранада; в XIII–XV вв. эмират, вплоть до 1492 г. остававшийся последним мусульманским владением на Пиренейском полуострове.

… Филипп V покинул Мадрид, дороги к которому были открыты для неприятеля, и удалился в Памплону. — Памплона — древний город на севере Испании, в 280 км к северо-востоку от Мадрида, у подножия Западных Пиренеев, на реке Арга; столица Верхней Наварры.

… отослала во Францию все свои драгоценности, в том числе и знаменитую жемчужину Перегрина, оцениваемую в миллион франков… — Перегрина (исп. «Блуждающая») — грушевидной формы жемчужина весом 56 карат, одна из самых знаменитых жемчужин в мире; была найдена на Жемчужных островах в северо-восточной части Панамского залива Тихого океана в сер. XVI в. и на протяжении нескольких столетий, вплоть до нач. XIX в., принадлежала испанским монархам; вывезенная из Испании Жозефом Бонапартом (1768–1844), королем Испании в 1808–1813 гг., она сменила затем несколько владельцев и в 1969 г. стала собственностью актрисы Элизабет Тейлор (1932–2011), а после ее смерти была продана на аукционе Кристис за рекордную цену в одиннадцать миллионов долларов.

457… Герцог Орлеанский поручил двум своим офицерам, Флотту и Рено, проследить за этим делом в Мадриде… — Флотт — адъютант герцога Филиппа II Орлеанского, Рено — секретарь герцога и его тайный агент; биографических сведений об этих персонажах, упоминаемых Сен-Симоном, найти не удалось.

… Вандом намеревался взять в плен Мальборо, но пленил лишь Кадогана, его любимца… — Кадоган, Уильям, первый граф (1675–1726) — английский военачальник и дипломат, по происхождению ирландец; участник сражений войны за Испанское наследство, генерал-лейтенант (1709); с 1701 г. генерал-квартирмейстер экспедиционного корпуса герцога Мальборо, сражавшегося во Фландрии, затем начальник его штаба и адъютант; 16 августа 1706 г. был взят в плен во время небольшой стычки на берегу ручья Шен, притока Шельды, но тотчас же отпущен Вандомом к герцогу Мальборо.

458… он сделался чичероне для еврея Самюэля Бернара, прогуливая его по замку и парку Версаля с тем, чтобы выпросить у этого богатого откупщика несколько жалких миллионов. — Бернар, Самюэль (1651–1739) — французский финансист, один из богатейших людей Европы; сын французского художника и гравера Самюэля Жака Бернара (1615–1687); протестант, перешедший в католичество в 1685 г., после отмены Нантского эдикта; первоначально торговец сукном, занявшийся затем скупкой судов, захваченных корсарами, работорговлей и поставкой во Францию продовольствия в голодные годы; во время войны за Испанское наследство ссужал французскому правительству десятки миллионов ливров, и в 1708 г. его принимал в парке дворца Марли король Людовик XIV; в 1725 г. был возведен в дворянство и стал носить титул графа де Кубера.

… снести все свои крепости от Базеля до Филипсбурга… — Базель — город на северо-западе Швейцарии, на Рейне, у границы Франции и Германии; ныне административный центр немецкоязычного кантона Базель-Штадт, крупный речной порт; находится в 190 км к югу от Филипсбурга.

… немецкий генерал Гвидо фон Штаремберг одержал над войсками Филиппа V победу при Сарагосе… — Штаремберг, Гвидо, граф фон (1657–1737) — австрийский военачальник, фельдмаршал (1708); участник войны за Испанское наследство, сражавшийся в Пьемонте и в Испании; с 1708 г. главнокомандующий имперскими войсками в Испании.

Сарагоса — город на северо-востоке Испании, в Арагоне, на реке Эбро; административный центр одноименной провинции. 20 августа 1710 г. в окрестности Сарагосы произошла битва, в которой войска Филиппа V, находившиеся под командованием французского военачальника, генерал-лейтенанта Александра Метра, маркиза де Бе (1650–1715), были разгромлены союзными войсками под началом генерала Гвидо фон Штаремберга.

459… герцог Вандомский, который после неудачной кампании во Фландрии удалился в свой замок Ане. — Замок Ане — см. примеч. к с. 73.

LI

… подобно тому как некогда Бертран Дюгеклен, топнув ногой о землю, повелел появиться из-под нее войску… — Дюгеклен, Бертран (1320–1380) — знаменитый французский воин и полководец, коннетабль Франции в 1370–1380 гг., уроженец Бретани; участник Столетней войны с Англией, прославившийся в многочисленных сражениях и на рыцарских турнирах, в которых он участвовал с юных лет; внес большой вклад в средневековое военное искусство.

О Дюгеклене еще при его жизни стали складывать песни и баллады, а впоследствии его имя окружило множество легенд, в которых он неизменно выступает как образец не только доблести, но и всех рыцарских добродетелей.

… переправляется вплавь через Тахо… — Тахо — река в Испании и Португалии (там она называется Тежу), самая протяженная (свыше 1 038 км) из рек Пиренейского полуострова; берет начало в горах Сьерра-де-Альбаррасин к востоку от Мадрида и впадает в Атлантический океан у Лиссабона, образуя эстуарий; на ней стоят города Аранхуэс и Толедо.

… берет в плен генерала Стенхоупа с пятью тысячами англичан, догоняет Штаремберга и одерживает победу над ним при Вильявисьосе… — Стенхоуп, Джеймс, первый граф (ок. 1673–1721) — английский военачальник, дипломат и государственный деятель, участник войны за Испанское наследство; с 1706 г. посол в Мадриде, а с 1708 г. командующий английскими войсками в Испании; 9 декабря 1710 г., после капитуляции города Бриуэга, был взят в плен; по возвращении в Англию (август 1712 г.) занялся политической деятельностью и вскоре стал одним из вождей партии вигов; государственный секретарь по делам Южного департамента в 1714–1716 гг., государственный секретарь по делам Северного департамента в 1716–1717 и 1718–1721 гг., первый лорд казначейства, то есть глава правительства, в 1717–1718 гг.

Вильявисьоса-де-Тахунья — деревня в Испании, на реке Тахунья, в провинции Гвадалахара, к северо-востоку от Мадрида. 10 декабря 1710 г., через два дня после сражения при Бриуэге, франкоиспанская армия под командованием герцога Вандомского разгромила австро-англо-португало-голландскую армию под началом генерала Гвидо фон Штаремберга. Следствием этой победы стало утверждение династии Бурбонов на испанском троне.

… посредством государственного секретаря Сандерленда, своего зятя, он держал в руках кабинет… — Сандерленд, Чарлз Спенсер, третий граф (1674–1722) — сын Роберта Спенсера, второго графа Сандерленда (1640–1702), с 1700 г. зять герцога Мальборо, муж его дочери Анны Черчилль (1683–1716); английский государственный деятель и дипломат; в 1706–1710 гг. государственный секретарь по делам Южного департамента; в 1708–1710 гг. член кабинета министров; в 1714–1717 гг. наместник Ирландии; в 1718–1721 гг. первый лорд казначейства.

… леди Мальборо, будто бы по неосторожности, в присутствии королевы опрокинула чашку воды на платье леди Мэшем… — Леди Мэшем — Абигайль Хилл (ок. 1670–1734), дочь лондонского купца Фрэнсиса Хилла и Элизабет Дженнингс, двоюродная сестра Сары Дженнингс, герцогини Мальборо; благодаря ей в 1704 г. поступила на службу к королеве Анне и вплоть до 1714 г. занимала должность ее придворной дамы; в 1707 г. вышла замуж за шталмейстера Самюэля Мэшема (ок. 1678–1758), получившего вскоре после этого титул барона и чин генерал-майора; став фавориткой королевы, к 1711 г. приобрела такое влияние на нее, что сумела добиться отставки герцога Мальборо и опалы его супруги, после чего стала вместо нее хранительницей личной казны королевы и занимала эту должность вплоть до 1714 г.

Дюма фактически повторяет здесь фразу Вольтера: «Чашка воды, будто бы по неосторожности опрокинутая в присутствии королевы на платье леди Мэшем, изменила облик Европы» («Век Людовика XIV», глава XXII).

… аббат Готье, который некогда был помощником капеллана маршала де Таллара во время его посольства к королю Вильгельму… — Готье, Франсуа (?–1720) — французский дипломатический агент в Великобритании, аббат-коммендатор королевского аббатства Савиньи, участник секретных переговоров между правительствами Англии и Франции, приведших к заключению Утрехтского мира.

Таллар, Камиль д'Отён де Ла Бом, герцог де (1652–1728) — французский военачальник, дипломат и государственный деятель, маршал Франции (1703), участник войны Аугсбургской лиги и войны за Испанское наследство; посол в Англии в 1698–1701 гг.; во время сражения при Бленхейме (13 августа 1704 г.) был взят в плен англичанами и вплоть до ноября 1711 г. находился в качестве пленника в Англии, найдя возможность применить там свои таланты придворного и содействовать отставке герцога Мальборо.

461… умер император Иосиф, оставив австрийскую корону и Германскую империю, а также притязания на Испанию и Америку своему брату Карлу… — Иосиф I (1678–1711) — император Священной Римской империи с 1705 г., старший сын Леопольда I (1640–1705; император с 1658 г.) и его третьей жены (с 1676 г.) Элеоноры Пфальц-Нёйбургской (1655–1720); умер от оспы 17 апреля 1711 г. в возрасте тридцати трех лет, не имея сыновей.

… через три недели за ними последовал в могилу герцог Бретонский, их старший сын… — У герцога и герцогини Бургундских было три сына: Людовик (25 июня 1704 г. — 13 апреля 1705 г.), герцог Бретонский; Людовик (8 января 1707 г. — 8 марта 1712 г.), герцог Бретонский, дофин; Людовик (15 февраля 1710 г. — 10 мая 1774 г.), герцог Анжуйский, будущий король Людовик XV. Здесь имеется в виду их второй сын.

… направляясь в Мёдон, встретил в Шавиле священника… — Шавиль — городок в Иль-де-Франсе, в 4 км к западу от Мёдона, на пути к Версалю, в соврем, департаменте О-де-Сен.

462… беседуя со своим лейб-медиком Буденом, он сказал ему… — Имеется в виду Жан Буден (?–1728) — французский врач, с 1696 г.декан Медицинского факультета, лейб-медик Великого дофина, ординарный врач короля.

463… Навестить больного явилась г-жа де Конти… — Госпожа де Конти — Анна Мария де Бурбон (см. примеч. к с. 214), внебрачная дочь Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер, вдовствующая принцесса де Конти.

465… за всю свою жизнь ни разу не говорил о государственных делах с мадемуазель Шуан, своей любовницей… — Мадемуазель Шуан — Мария Эмилия Тереза де Жоли де Шуан (1670–1732), придворная дама вдовствующей принцессы де Конти; любовница Великого дофина, а с 1695 г. его морганатическая супруга.

466… Госпожа де Леви, одна из ее придворных дам, поспешила исполнить поручение… — Госпожа де Леви — имеется в виду Мария Франсуаза д’Альбер де Люин (1678–1734), родная сестра герцога де Монфора (см. примеч. к с. 427), с 1698 г. жена Шарля Эжена де Леви (1669–1734), будущего герцога де Леви, придворная дама герцогини Бургундской в 1698–1712 гг.

… попросила привести к ней г-на Байи, священника-лазариста из Версальского прихода… — Байи (?—?) — французский священник, член конгрегации лазаристов, руководивший Версальским приходом с 1674 г.

… больная не хотела исповедаться отцу де Ла Рю, своему постоянному духовнику, и тогда послали за францисканцем, отцом Ноэлем… — Ла Рю, Шарль де (1643–1725) — французский иезуит, известнейший проповедник, преподаватель риторики коллежа Людовика Великого в Париже; с 1705 г. исповедник герцогини Бургундской.

Отец Ноэль (?—?) — приор францисканского монастыря в Версале.

467… той поступью, по какой Вергилий распознавал богинь… — Здесь имеется в виду эпизод из поэмы «Энеида» Вергилия (см. примеч. к с. 5): Венера предстает Энею и его спутникам в образе спартанской девы (I, 314–315), но «поступь выдала им богиню» (I, 405).

469… Имея в качестве помощников Фенелона, Флёри и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего намного выше своего звания… — Фенелон — см. примеч. к с. 5.

Флёри, Клод (1640–1723) — французский священник, адвокат и церковный историк; член Французской академии (1696); с 1689 г. наставник внуков Людовика XIV; духовник Людовика XV.

Моро — имеется в виду Дени Моро (см. примеч. к с. 50).

… На службе у герцога Бургундского состоял дворянин по имени Гамаш… — Гамаш, Клод Жан Батист Гиасинт Руо, маркиз де (1652–1736) — французский военачальник, генерал-лейтенант, первый дворянин покоев герцога Бургундского и один из его наставников; сын упоминавшейся выше госпожи де Гамаш (см. примеч. к с. 248).

… принца сопровождал шевалье де Сен-Жорж, служивший в армии в качестве волонтера… — Шевалье де Сен-Жорж — Джеймс Фрэнсис Эдуард Стюарт (1688–1766), сын английского короля Якова II и Марии Моденской, претендент на английский престол под именем Якова III; в 1708–1709 гг. участвовал во Фландрской кампании герцога Бургундского.

471… Герцогиня де Вантадур завладела им… — Герцогиня де Вантадур — Шарлотта Элеонора Мадлен де Ла Мот-Уданкур (1654–1744), младшая дочь маршала Филиппа де Ла Мот-Уданкура (см. примеч. к с. 129) и его жены с 1650 г. Луизы де При (1624–1709), маркизы де Тусси; с 1671 г. супруга Луи Шарля де Леви (1647–1717), герцога де Вантадура; в 1684–1703 гг. придворная дама герцогини Орлеанской; с 1704 г. воспитательница детей герцога Бургундского.

… герцогиня де Вантадур попросила у графини де Веррю противоядие, которое та получила от герцога Савойского… — Графиня де Веррю (ди Верруа) — Жанна Батиста д’Альбер де Люин (1670–1736), дочь Луи Шарля д'Альбера де Люина (1620–1690), герцога де Шеврёза, и его второй жены (с 1661 г.) Анны де Роган (1644–1684); внучка знаменитой герцогини де Шеврёз; с 1683 г. супруга Джузеппе Ска-лья (1667–1704), графа ди Верруа, знатного пьемонтского дворянина, генерала на французской службе; став любовницей Виктора Амедея II, герцога Савойского, приобрела огромную власть над ним; родила от него дочь и сына; осыпанная милостями и богатством, она, тем не менее, покинула савойский двор, переселилась в Париж, прожила там еще долгие годы и получила за свое пристрастие к удовольствиям и развлечениям прозвище Царица Сладострастия.

… Людовик XIV пришел к герцогу Беррийскому… — Герцог Беррийский — Шарль де Бурбон (1686–1714), внук Людовика XIV, младший сын Великого дофина, герцог Беррийский и Алансонский; умер 4 мая 1714 г. в результате несчастного случая на охоте в Марли.

… все только и говорили об удачных ответах, которые он давал госпоже и господину де Ларошфуко… — Возможно, имеются Франсуа VIII де Ларошфуко (1663–1728), четвертый герцог де Ларошфуко (с 1714 г.), и его жена с 1679 г. Мадлен Шарлотта Ле Теллье (1664–1735).

472… Герцог был женат на старшей из дочерей герцога Орлеанского… — Имеется в виду Мария Луиза Элизабет Орлеанская (1695–1719) — дочь герцога Филиппа Орлеанского, будущего регента, и его жены Франсуазы Марии Бурбонской; с 1710 г. супруга герцога Шарля Беррийского, овдовевшая четыре года спустя и прославившаяся во времена Регентства своими любовными похождениями.

… герцог Вандомский умер в небольшом каталонском городке на берегу моря… — Герцог Вандомский умер в приморском городке Винарос в Валенсии, в провинции Кастельон.

… 25 июля в Версале стало известно о победе при Денене. — Денен — городок на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, западное предместье города Валансьена.

24 июля 1712 г., во время войны за Испанское наследство, в тот период, когда Франция находилась в чрезвычайно тяжелом положении, в сражении при Денене маршал де Виллар нанес поражение австро-голландской армии под командованием принца Евгения Савойского, действовавшего довольно нерешительно из-за двойственной политики Великобритании и втянувшегося в борьбу за отдельные крепости, и добился тем самым перелома в ходе военных действий.

… Эта победа повлекла за собой заключение Утрехтского мира. — Утрехт — город в Нидерландах, центр одноименной провинции.

11 апреля в Утрехте был подписан мирный договор между Францией и Испанией, с одной стороны, и Англией, Голландией, Бранденбургом и Савойей — с другой, завершивший важнейший этап войны за Испанское наследство.

473… на материке — Фенестрелле, Экзиль и Праджелатскую долину. — Фенестрелле — селение на северо-западе Италии, в Пьемонте, в провинции Турин, в долине реки Кизоне, в 50 км к западу от Турина.

Экзиль — см. примеч. к с. 283.

Праджелато — альпийское селение в долине реки Кизоне, в 10 км выше по течению Фенестрелле.

До 1713 г. все эти селения входили в федерацию свободных горных коммун, являвшейся пограничным регионом с особыми привилегиями и находившейся в зависимости от Франции, а затем по условиям Утрехтского мира отошли к Савойе.

… Кроме того, ему возвратили графство Ниццу… — Графство Ницца — историческая область на юго-востоке Франции, с главным городом Ницца, расположенная между Средиземным морем, рекой Вар и южным гребнем Альп; с 1388 г. входила в состав Савойского герцогства; в 1691–1697, 1707–1713 и 1792–1814 гг. была оккупирована французскими войсками; окончательно отошла к Франции в 1860 г.

… В ее владении остались Гибралтар и Менорка, которые она захватила во время войны. — Менорка — остров площадью 695 км², который относится к группе Балеарских островов в западной части Средиземного моря, принадлежащих Испании; в 1708 г. был оккупирован англичанами и, с перерывами, оставался в их владении до 1802 г.

… Франция уступила ей в Америке Гудзонов залив, остров Ньюфаундленд и Акадию… — Гудзонов залив — внутреннее море площадью 1 230 000 км² в восточной части Канады, окруженное землями провинций Квебек, Онтарио и Манитоба и соединенное Гудзоновым проливом с Лабрадорским морем Атлантического океана, а водами залива Фокс с Северным Ледовитым океаном; назван в честь английского мореплавателя Генри Гудзона (Хадсон; 1570-ок. 1611), погибшего в нем в 1611 г.

Ньюфаунленд — остров площадью 111 390 км² у северо-восточных берегов Северной Америки, отделяющий залив Святого Лаврентия от Атлантического океана; ныне является частью канадской провинции Ньюфаунленд и Лабрадор.

Акадия — французская колония в Северной Америке, на востоке современной Канады, основанная в 1604 г. и включавшая полуостров Новая Шотландия, провинцию Нью-Брансуик и несколько соседних островов в Атлантическом океане; завоеванная во время войны за Испанское наследство англичанами, она по условиям Утрехтского мира отошла к Великобритании.

… Курфюрст Бранденбургский получил титул короля Пруссии; ему уступили Верхний Гельдерн, княжество Нёвшатель и несколько других владений. — Курфюрст Бранденбургский — Фридрих III (1657–1713), курфюрст Бранденбургский с 1688 г. и король Прусский под именем Фридриха I с 1701 г.; сын курфюрста Фридриха Вильгельма (1620–1688; правил с 1640 г.) и его первой жены (с 1646 г.) Луизы Генриетты Нассау (1627–1667); в своей политике стремился к абсолютизму и полной политической независимости; отличался веротерпимостью, принимал религиозных эмигрантов; покупкой и политическими комбинациями значительно увеличил свои владения; в декабре 1700 г. добился от императора Леопольда I королевского титула в обмен на оказание помощи Империи в войне за Испанское наследство и 18 января 1701 г. короновался в Кёнигсберге.

Княжество Нёвшатель — феодальное владение у восточных границ Франции, с главным городом Нёвшатель (нем. Нойенбург) на северо-западной оконечности Нёвшательского озера, известное с XI в. После пресечения в 1707 г. французской Орлеан-Лонгвильской династии князей Нёвшателя, правившей там с 1458 г., его жители избрали своим князем прусского короля Фридриха I, надеясь, что географическая удаленность Нёвшателя от Пруссии позволит им оставаться более свободными, и власть прусского монарха над кантоном продолжалась вплоть до революции 1 марта 1848 г. — с перерывом в 1806–1813 гг., когда князем Нёвшательским был наполеоновский маршал Луи Александр Бер-тье (1753–1815); в 1814 г. Нёвшатель вступил в Швейцарскую конфедерацию, оставаясь при этом по решению Венского конгресса (1815) княжеством под управлением прусского короля, что делало политическую обстановку в кантоне крайне неустойчивой.

… она вернула себе Лилль, Орши, Эр, Сен-Венан и Бетюн… — Орши — городок на севере Франции, в 25 км к юго-востоку от Лилля, в соврем, департаменте Нор.

… король Пруссии уступил ей княжество Оранжское и свои владения Шалон и Шатель-Белен в Бургундии. — Княжество Оранжское (Оранское) — феодальное владение, существовавшее с XII в. на юго-востоке Франции, на левом берегу Роны, на территории соврем, департамента Воклюз, со столицей в городе Оранж; с 1650 г. князем Оранжским был будущий английский король Вильгельм III; после его смерти в 1702 г. на это владение, оккупированное еще в 1682 г. французскими войсками, претендовал прусский король Фридрих I, его двоюродный брат, однако по условиям Утрехтского мира оно отошло к Франции.

Шатель-Белен — старинная крепость на востоке Франции, во Франш-Конте, на высокой горе близ городка Сален-ле-Бен (департамент Юра); захваченная вместе с ним французскими войсками в 1674 г., она была перестроена затем по планам Вобана и стала называться фортом Белен.

… король приказал расширить Мардикский канал. — Здесь имеется в виду т. н. Старый Мардикский канал, длиной 860 туазов и шириной 50 туазов, созданный в 1714–1715 гг. с целью превратить селение Мардик (см. примеч, к с. 177) вблизи Дюнкерка в новый порт, однако уже через несколько лет этот судоходный канал, снабженный двумя шлюзами и способный пропускать военные корабли, был уничтожен по решению Тройственного союза, заключенного в 1717 г. между Францией, Великобританией и Голландией.

… Граф Стэр, тогдашний посол в Париже, немедленно отправился в Версаль… — Граф Стэр — Джон Далримпл (1673–1747), второй граф Стэр, британский военачальник и дипломат, фельдмаршал (1742); участник войны за Испанское наследство, посол во Франции в 1714–1720 гг.

474… Маршалу де Виллару и принцу Евгению, этим двум противникам, было поручено согласовать в Раштатте интересы своих государей. — Раштатт — город на юго-западе Германии, в Южном Бадене, вблизи французской границы.

На конгрессе, проходившем в Раштатте с 26 ноября 1713 г. по 7 марта 1714 г., был подписан договор между Францией и Священной Римской империей, завершивший войну за Испанское наследство.

… Людовик XIV сохранил за собой Страсбург и Ландау… — Ландау — город на юго-западе Германии, в земле Рейнланд-Пфальц, в 110 км к северо-востоку от Страсбурга; в 1648–1815 гг. находился под французской оккупацией.

LII

476… без конца указывал королю на то, что его племянник занимается с химиком Юмбером… — Юмбер (Humbert) — так Сен-Симон, а вслед за ним и Дюма именуют Вильгельма Гомберга (Homberg; 1652–1715), голландского адвоката и естествоиспытателя, знаменитого химика и врача, по предложению Кольбера переселившегося в 1682 г. во Францию и избранного в 1685 г. во Французскую академию наук, автора сорока восьми научных мемуаров и множества изобретений, ставшего в 1702 г. лейб-медиком герцога Орлеанского и остававшегося в этой должности до конца своих дней.

478… Академик Валенкур, один из тех друзей, число которых граф Тулузский хотел увидеть возросшим… — Валенкур, Жан Батист Анри дю Труссе де (1653–1730) — французский литератор, поэт и переводчик, друг Буало, секретарь графа Тулузского, королевский историограф, член Французской академии с 1699 г.

… д'Агессо, заявивший во всеуслышание, что этот указ противоречит законам и обычаям Франции… — Агессо, Анри Франсуа д’ (1668–1751) — французский государственный деятель и юрист, канцлер Франции в 1717–1718, 1720–1722 и в 1737–1750 гг.

… печать была передана Вуазену, приверженцу г-жи де Менте — нон… — Вуазен — Даниель Франсуа Вуазен де Ла Нуаре (1654–1717) — французский государственный деятель, канцлер Франции в 1714–1717 гг. и государственный секретарь по военным делам в 1709–1715 гг.

480… распространился слух, что в Париж прибывает персидский посол Мехмет Риза-Бег. — См. примеч. к с. 42.

… Кассини был приглашен в Марли со всеми своими инструментами… — Кассини — здесь: Жак Кассини (1677–1756), французский астроном, сын Джованни Доменико Кассини (1625–1712), основателя знаменитой династии астрономов и картографов.

481… известили о случившемся кардинала де Рогана… — Кардинал де Роган — Арман Гастон Максимильен де Роган-Субиз (1674–1749), французский прелат и государственный деятель, князь-епископ Страсбургский (1704), кардинал (1712), великий раздаватель милостыни (1713–1742), член совета Регентства (1722), член Французской академии (1703).

484… Королевский аптекарь Бульдюк, стоявший возле двери, услышал эти слова… — Бульдюк (Boulduc; у Дюма ошибочно — Bois-le-Duc, т. е. Буа-ле-Дюк) — Жиль Франсуа Бульдюк (1675–1741), французский химик, с 1712 г. главный королевский аптекарь.

… знахарь из Прованса, по имени Лебрен, узнав на пути из Марселя в Париж о том, что король находится при последнем издыхании, явился в Версаль… — Никаких сведений об этом марсельском знахаре (Сен-Симон называет его Le Brun, в других источниках он именуется Brun) найти не удалось.

… Королю дали десять капель снадобья, разведенного в аликантском вине. — Аликантское вино — здесь: сладкое темное вино, со времен Карла V производившееся в области Аликанте на востоке Испании, в Валенсии.

… послал за ней в Сен-Сир… — Сен-Сир — светская женская школа для дочерей бедных дворян, основанная в 1686 г. в селении Сен-Сир (соврем. Сен-Сир-л'Эколь в департаменте Ивелин) вблизи Версаля госпожой де Ментенон, которая после смерти короля удалилась туда, провела там последние годы жизни и была там похоронена; эта школа, называвшаяся Королевским институтом Святого Людовика, просуществовала до 1792 г.

… г-жа де Ментенон перешла в свои покои, куда за ней, против ее воли, последовал г-н де Кавуа. — Имеется в виду Луи д’Оже (см. примеч. к с. 402), маркиз де Кавуа.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

487… музыкант по имени Ге весьма дурно отозвался об архиепископе Реймском… — Музыкант Ге — вероятно, имеется виду Жак Ге (1669–1722), тенор Королевской капеллы с 1692 г. и камердинер герцогини Бургундской с 1700 г.; сын певца Жана Ге (1640–1701).

Архиепископ Реймский — здесь: Шарль Морис Ле Телье (1642–1710), французский прелат, архиепископ Реймский с 1671 г., родной брат Лувуа; с 1665 г. руководил Королевской капеллой.

488… Герцог д'Юзес только что женился… — Имеется виду Жан Шарль де Крюссоль (1675–1739), с 1693 г. седьмой герцог д'Юзес; он был женат дважды: его первой женой (с 1696 г.) была Анна Ипполита Гримальди (1667–1700), дочь Лодовико I Гримальди (1642–1701), князя Монако с 1662 г., и его жены Екатерины Шарлотты де Грамон (1639–1678), а второй (с 1706 г.) — Анна Мария Маргарита де Булльон (1684–1760).

… Маркиз д’Юксель не решался явиться к королю, исполненный стыда за то, что, хотя и добившись превосходных условий капитуляции, он сдал Майнц… — Маркиз д'Юксель — Никола Шалон дю Бле (1652–1730), маркиз д'Юксель, французский военачальник, дипломат и государственный деятель, маршал Франции (1703), председатель совета иностранных дел в 1715–1718 гг.

Майнц (см. примеч. к с. 367), без боя взятый французскими войсками 25 октября 1688 г., в ходе войны Аугсбургской лиги, через семь месяцев, 1 июня 1689 г., осадили имперские войска под командованием герцога Карла V Лотарингского (1643–1690), и 8 сентября того же года, после стодневной героической обороны, которой руководил маршал д’Юксель, французский гарнизон был вынужден капитулировать.

489… король узнал от Ла Вьена, своего банщика, то, что все очень старательно скрывали от него, а именно, что трусость герцога Менского помешала герцогу де Вильруа разгромить г-на де Водемона. — Ла Вьен (La Vienne; у Дюма ошибочно Devienne) — Франсуа Кантен де Ла Вьен (1631–1710), модный парижский банщик, ставший затем камердинером Людовика XIV и пользовавшийся исключительным доверием короля; в 1681 г. был возведен в дворянское звание и с 1686 г. носил титул маркиза де Шансене.

Водемон — здесь: Карл Генрих Лотарингский (1649–1723), граф, а затем князь де Водемон, имперский военачальник, губернатор Миланской области, испанский гранд первого класса, кавалер ордена Золотого Руна (1675); внебрачный сын герцога Карла IV Лотарингского (1604–1675; правил в 1625–1634, 1641 и 1659–1675 гг.) и его любовницы Беатрисы Кюзанс (1614–1663); отец имперского фельдмаршала Карла Томаса де Лоррен-Водемона (1670–1704).

Здесь речь идет о событиях 14 июля 1695 г., когда во время кампании во Фландрии нерешительное поведение герцога Менского, командовавшего левым крылом французской армии, помешало маршалу де Вильруа отрезать армию Водемона от основных сил союзников и разгромить ее.

490… не годится с вами тон, // Какой избрали Дафна резвая и дерзкий Фаэтон… — Дафна — персонаж древнегреческой мифологии, нимфа, дочь фессалийского бога Пенея; преследуемая влюбленным в нее Аполлоном, богом света, олицетворяющим Солнце, взмолилась о помощи к богам и была превращена ими в лавровое дерево.

Фаэтон — в древнегреческой мифологии сын Гелиоса, бога Солнца, выпросивший у отца позволение править солнечной колесницей, но не сумевший справиться с упряжкой: кони отклонились от нужного направления, колесница приблизилась к Земле, та загорелась, и разгневанный Зевс сразил Фаэтона своим Перуном.

491… В глазах брата герцог Орлеанский совершил страшную ошибку, разгромив принца Оранского и захватив Кассель… — Кассель — здесь: городок на севере Франции, в соврем, департаменте Нор, в 45 км к северо-западу от Лилля; к Франции отошел в 1678 г. по условиям Нимвегенского мира.

И апреля 1677 г., во время Голландской войны (1672–1678), вблизи Касселя произошло сражение, в ходе которого французская армия под командованием Филиппа I Орлеанского одержала победу над англо-испано-голландскими войсками под командованием принца Вильгельма Оранского, после чего Кассель и ряд других городов Фландрии оказались в руках французов.

Примечания

1

Отметим здесь два факта, вычитанных нами в сочинениях писателей того времени:

«Примерно в это время у молодых людей появляется мода усаживаться на соломенных стульях по обе стороны сцены; это проистекает из того, что щеголи не желают более спускаться в партер или оставаться на ногах, хотя у входа стоят солдаты, чтобы предотвратить или, по крайней мере, остановить драки, а у лакеев и пажей отбирают шпаги. Ложи чересчур дороги, и о них нужно подумать заранее, тогда как за один золотой экю или пол-луидора тебе находится место на сцене; но это портит все, и достаточно одного наглеца, чтобы нарушить порядок».

Это что касается первого факта; второй не менее любопытен:

«Точно в назначенное время актеры открывали двери, причем спектакли начинались в два часа, а должны были закончиться в половине пятого. Такая мера предпринималась из-за грязи и жуликов, которыми были переполнены в те времена улицы Парижа, чрезвычайно плохо освещенные по ночам».

Слово «жулик» прямо приводит нас к другой подробности нравов того времени, сообщить которую здесь вполне уместно; и, поскольку мы видели сейчас, что происходило внутри театра, бросим теперь взгляд на то, что происходило у его дверей, когда он закрывался. Позаимствуем для этого цитату из «Мемуаров» графа де Рошфора, того самого, кто на наших глазах сыграл столь действенную и столь страшную роль в суде над Шале.

«Случаю было угодно, — говорит Рошфор, — чтобы, стакнувшись с графом д'Аркуром, сыном нынешнего герцога д'Эльбёфа, я попал однажды на буйную пирушку, где, после того как все напились до чертиков, было предложено отправиться грабить прохожих на Новом мосту. Это было одно из тех развлечений, какие в те времена ввел в моду герцог Орлеанский. И напрасно я вместе с несколькими другими говорил, что у меня нет никакого желания идти туда: самые сильные восторжествовали, и мне пришлось против своей воли последовать за всеми. Стоило нам прийти на Новый мост, как шевалье де Рьё, младший сын маркиза де Сурдеака, разделявший мое мнение, сказал мне, что, для того чтобы не поступать, как все, нам следует забраться на бронзовую лошадь и оттуда мы запросто увидим все, что будет происходить. Сказано — сделано. Мы вскарабкались на лошадь спереди и, воспользовавшись ее поводьями, чтобы поставить на них ноги, проделали все так удачно, что вдвоем устроились на ее шее. Тем временем остальные подстерегали прохожих и похитили уже штук пять плащей. Но, поскольку один из ограбленных стал кричать, на его крики сбежались стражники, и наши друзья, видя, что сила более не на их стороне, быстро разбежались. Мы хотели поступить так же, но бронзовые поводья под ногой шевалье де Рьё обломились, и он свалился на мостовую, в то время как я замер на месте, словно хищная птица на ветке. Стражникам даже не понадобился фонарь, чтобы обнаружить нас: шевалье де Рьё, покалечившись, стал кричать во все горло, и, сбежавшись на этот шум, они помогли мне, против моей воли, спуститься вниз и препроводили нас в Шатле». (Примеч. автора.)

(обратно)

2

Кстати сказать, в предисловии к своему «Лигдамону» Скюдери расхваливает себя сам. Вот отрывок из этого вычурного вступительного слова во всей его изначальной чистоте. Адресуясь к читателю и обращаясь к нему на «ты», как это было принято тогда у поэтов, автор говорит:

«Поэзия служит для меня приятным развлечением, а не серьезным занятием; если я и сочиняю стихи, то лишь тогда, когда мне нечем больше заняться, и единственной целью такой работы является желание порадовать самого себя; и печатник, и актеры могут засвидетельствовать, что, будучи далеким от корыстолюбия, я не продавал им того, за что они не смогли бы заплатить… Ты охотно простишь мне незамеченные мною ошибки, если соблаговолишь узнать, что большую часть прожитой жизни, пока еще недолгой, я употребил на то, чтобы увидеть самый великий и самый прекрасный королевский двор Европы, и что я провел больше лет в армии, чем в своем кабинете, и аркебузных фитилей использовал куда больше, чем свечных… Так что я умею солдат располагать в ряд лучше, чем слова, а батальоны строить в каре лучше, чем оттачивать форму периодов». (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Перевод Ю.Денисова.

(обратно)

4

Мы говорим здесь лишь о неразборчивости ее почерка; что же касается стиля мадемуазель де Монпансье и ее подхода к правописанию, то о них можно судить по следующему письму (она написала его, когда ей было тридцать восемь лет):

«Шуази, 5 августа 1665 года.

Сударь!

Господин Сегре, который состоит ва Кадемии и много по трудился во славу короля и государства и которому забыли в прошетшем году дать денежную награду ис числа тех, коими король одаряет остроумцев, просил меня напомнить Вам онем как о человеке заслуженном и долгое время состоявшем при мне; надеюсь, что Вам будет нетак уж досадно быть вынужденным проявить к нему уважение. Имена об этом я хотела попросить Вас и прошу считать меня,

господин Кольбер,

Вашим преданейшим другом».

АННА МАРИЯ ЛУИЗА ОРЛЕАНСКАЯ»

(обратно)

5

«Никомед», I, 1. — Перевод М.Кудинова.

(обратно)

6

Полагают, что она родилась в Америке, но это заблуждение. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Того самого, что оставил нам столь любопытные мемуары о всей этой эпохе. (Примеч. автора.)

(обратно)

8

Поскольку письмо короля содержит всего лишь разрешение маршалу де Ла Мейре действовать в отношении кардинала де Реца так, как он это и делал, мы сочли ненужным его приводить. (Примеч, автора.)

(обратно)

9

Первенствующий над всеми (лат.)

(обратно)

10

Следующий отрывок, извлеченный целиком и полностью из «Мемуаров» Лапорта, который, как известно, был главным камердинером юного короля Людовик XIV, послужит в определенной степени разъяснением происшествия, на которое мы намекаем:

«В конце июня 1652 года король пребывал какое-то время в Мелёне, где, желая развлечься, он приказал построить на берегу реки небольшой форт и ежедневно являлся туда, чтобы перекусить… В день Святого Иоанна того же года король (ему было тогда тринадцать лет и девять месяцев), который обедал у его преосвященства и оставался у него до семи часов вечера, послал сказать мне, что он хочет искупаться. Когда купальня была приготовлена, он явился весьма печальный, и мне даже не понадобилось расспрашивать его, чтобы понять причину такого настроения. Случившееся было настолько чудовищно, что оно ввергло меня в самое большое затруднение, в каком мне доводилось когда-либо бывать, и в течение пяти дней я никак не мог решиться сказать королеве о том, что произошло; но, рассудив, что с моей стороны было бы бесчестно и бессовестно не предотвратить своим уведомлением подобные происшествия, я в конце концов все рассказал ей, чем она была вначале довольна, сказав мне, что никогда еще я не оказывал ей столь великой услуги; но, поскольку я не назвал ей виновника указанного происшествия, не имея в этом полной уверенности, это стало причиной моей опалы».

И в самом деле, Лапорт впал в немилость, но лишь спустя несколько месяцев, и приписывает он свою опалу кардиналу Мазарини. В письме к королеве, в котором Лапорт пытается оправдаться, он говорит вот что:

«Ваше Величество непременно узнало бы правду, пожелай Вы дать себе труд разобраться в этом деле поглубже; ибо вот в чем причина моей опалы. Я уведомил Ваше Величество в Мелёне, в 1652 году, что в день Святого Иоанна король, обедая у его преосвященства, прислал мне приказ приготовить ему к шести часам купальню на реке, что я и сделал, но король, когда он пришел туда, показался мне печальнее и мрачнее обычного; когда же мы стали раздевать его, то следы физического насилия, только что совершенного над его особой, обнаружились столь явно, что Бонтан-старший и Моро увидели это не хуже меня… Ваше Величество вспомнит, если пожелает, как я сказал Вам тогда, что король выглядел очень печальным и мрачным; это служило свидетельством того, что он недоволен случившимся и не питает любви к виновнику этого происшествия. Я не хотел бы, государыня, обвинять кого бы то ни было, ибо опасаюсь ошибиться; но ясно одно, если бы я не уведомил тогда Ваше Величество об этом событии, я и по сей день был бы еще подле короля… И я повторяю Вашему Величеству, что если Вы пожелаете взять на себя труд разобраться во всех обстоятельствах этого дела, то легко удостоверитесь в моей невиновности и сможете легко снять со своей совести ответственность за беды, какие я претерпеваю вот уже двенадцать лет». (Примеч. автора.)

(обратно)

11

См. его «Мемуары», том VII, стр. 219. (Примеч. автора.)

(обратно)

12

Позднее станет понятно значение этой оговорки, которую мы нарочно выделили в тексте, чтобы обратить на нее внимание наших читателей. (Примеч. автора.)

(обратно)

13

«Сатиры», VI, 68.

(обратно)

14

О Небо! (ит.)

(обратно)

15

Эта картина находится в Музее Лувра. (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Вот две другие эпиграммы на кардинала Мазарини:

***

(обратно)

17

Столь хитрая скотина (фр.)

(обратно)

18

«История Генриетты Английской», часть II.

(обратно)

19

См. главу XXIV. (Примеч. автора.)

(обратно)

20

Во — название многих населенных пунктов в департаменте Сена-и-Марна.

Во, ныне Во-Прален, или просто Прален, — это замок на территории Менси, деревни с населением в 1 100 душ, находящейся в одном льё от Мелёна. В эпоху, когда его приобрел Фуке, это было довольно унылое господское жилище, которое новый владелец заменил великолепной резиденцией. Вскоре после падения Фуке замок Во стал собственностью маршала де Виллара и после этого получил название Во-Виллар. Сын маршала перестал поддерживать в исправном состоянии водопады, оставил без ухода сады и в конечном счете продал это великолепное поместье герцогу де Пралену, военно-морскому министру, имя которого оно и приняло. Поместье по сей день принадлежит этому семейству. Замок окружен рвами, заполненными проточной водой. Его передний двор украшен портиками; здания замка обширны и величественны; роспись покоев прекрасно сохранилась; площадь парка составляет шестьсот арпанов. (Примеч. автора.)

(обратно)

21

Приведем здесь еще несколько достаточно примечательных строк из этого донесения. Назвав вельмож и офицеров, входивших в королевский кортеж, поэт-царедворец продолжает:

(обратно)

22

Разновидность перевозного судна. (Примеч. автора.)

(обратно)

23

Франсуа д'Обюссон, герцог де Ла Фейяд. (Примеч. автора.)

(обратно)

24

Из солнца и грязи (лат.)

(обратно)

25

В нашей истории Версальского замка мы пройдем по той самой местности, где построен этот великолепный дворец, и отследим все те различные преобразования, каким она подверглась с той эпохи, когда нашему взгляду открывались на ней лишь приорат, помещичья усадьба и мельница, и до того времени, когда она сделалась тем, что называется сегодня Национальным музеем. (Примеч. автора.)

(обратно)

26

«Принцесса Элиды», I, 1. — Перевод В.Морица.

(обратно)

27

Именно в эту принцессу де Конти, если верить преданию того времени, влюбился при виде одного лишь взгляда на ее портрет Мулай Исмаил, король Марокко; эта любовь, довольно романтичная, дала Ж.Б.Руссо повод сочинить следующие стихи:

(обратно)

28

Ботрю пытался убить этого лакея, капля за каплей выливая на согрешившую часть его тела расплавленный сургуч. Согласно Менажу, лакей не умер, и Ботрю добился, чтобы беднягу приговорили к повешению, но, на основании апелляционной жалобы приговоренного, это наказание было заменено отправкой на галеры, поскольку было признано, что истец уже сотворил над ним самосуд. (Примеч. автора.)

(обратно)

29

Эту остроту ошибочно приписывают Пирону; возвратим же кесарю то, что принадлежит кесарю. (Примеч. автора.)

(обратно)

30

Святой отец, я умираю! (исп.)

(обратно)

31

«Королева-мать, вдова Людовика XIII, мало того что любила кардинала Мазарини, но и в конечном счете вышла за него замуж; он не был священником и не давал обетов, которые могли бы помешать ему вступить в брак. Он страшно устал от славной королевы и обходился с ней крайне сурово; это обычный итог подобных браков, но в те времена было принято заключать тайные браки» («Мемуары» принцессы Пфальцской.) (Примеч. автора.)

(обратно)

32

Сестра, супруга, мать и дочь царей, // Кто стольких славных титулов еще был удостоен? (лат.)

(обратно)

33

Древность имени Мортемаров подтверждается самим этим именем, ибо знатоки родословий утверждают, что некий сеньор, сопровождавший Готфрида Буйонского в крестовом походе, получил в качестве своей доли завоеваний ту часть Сирии, где простирается Мертвое море. Отсюда и происходит имя Мортимер в Англии и Мортемар во Франции. Впрочем, принцесса Пфальцская в своих любопытных «Мемуарах» приписывает этому имени другое происхождение. (Примеч. автора.)

(обратно)

34

Эжен Сю, «История военно-морского флота». (Примеч. автора.)

(обратно)

35

Солнце остановилось предо мною. (Примеч. автора.)

(обратно)

36

«История Генриетты Английской», часть V.

(обратно)

37

Боссюэ, который в то время еще не был епископом Мо. (Примеч. автора.)

(обратно)

38

«Принцесса не простила; она решила прогнать шевалье де Лоррена и в самом деле добилось своего, но он жестоко отомстил ей. Он отправил из Италии яд через посредство провансальского дворянина по имени Морель. Этого человека мне впоследствии навязали в качестве первого дворецкого, и, когда он обворовал меня, его заставили продать свою должность. Человек этот был умен как дьявол, но, что называется, не имел и капли совести. Он сам признавался мне, что ни во что не верит; в момент своей смерти он не пожелал даже слышать о Боге. Он говорил, имея в виду самого себя: "Бросьте этот труп, от него никакого проку…" Это был человек, который лгал, воровал, богохульствовал; он был безбожником и содомитом, держал целую школу мальчиков, продавая их, словно лошадей, и ходил в партер Оперы, чтобы заключать там свои торговые сделки». («Мемуары принцессы Пфальцской».) (Примеч. автора.)

(обратно)

39

В оригинале эта часть письма написана шифром. (Примеч. автора.)

(обратно)

40

Буало, «Послание о переходе через Рейн». (Примеч. автора.)

(обратно)

41

«Британик», IV, 4.

(обратно)

42

Второй сын Корнеля был кавалерийским лейтенантом, когда его убили. (Примеч. автора.)

(обратно)

43

Этот последний стих является припиской к просьбе поэта о бенефиции для его третьего сына, получившего в итоге аббатство Эгвив около Тура. (Примеч. автора.)

(обратно)

44

См. в нашем романе «Королева Марго» любопытные подробности об этом Ла Моле, слывшем любовником королевы Наваррской, первой жены Генриха IV. (Примеч. автора.)

(обратно)

45

«Архивы полиции», том I, стр. 198 и следующие. (Примеч. автора.)

(обратно)

46

«Радуйся, Звезда морей» (лат.)

(обратно)

47

«Славься [Царица]» (лат.)

(обратно)

48

«Мемуары герцогини Орлеанской».

(обратно)

49

Мужем г-жи де Фьенн был граф де Шапель, ординарный шталмейстер герцогини Орлеанской; несмотря на свое замужество, г-жа де Фьенн, как это бывало часто, сохранила за собой имя своей семьи, куда более прославленное, чем имя мужа. (Примеч. автора.)

(обратно)

50

Умер в 1683 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

51

Умерла в 1743 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

52

Умерла в 1681 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

53

Умерла в 1749 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

54

Умер в 1737 году. (Примеч. автора.)

(обратно)

55

(обратно)

56

(обратно)

57

Как известно, Кольбер умер от каменной болезни. (Примеч. автора.)

(обратно)

58

Вот два куплета еще одной сатирической песенки на ту же тему:

(обратно)

59

Примерами такого рода читательский рождая смех,

Месье Мольер в своем искусстве, возможно, превзошел бы всех…* (Примеч. автора.)

* «Поэтическое искусство», III.

(обратно)

60

Сатира V, «Маркизу де Данжо».

(обратно)

61

По ходу повествования читатель обнаружит далее куплеты этой принцессы, которые подтвердят язвительность и колкость, приписываемые здесь характеру ее стихотворений. (Примеч. автора.)

(обратно)

62

Не стоит удивляться такой манере выражаться: она была весьма распространена, особенно при дворе. (Примеч. автора.)

(обратно)

63

Это кушанье оставляли на случай, если король проголодается в течение ночи. Обычно оно состояло из миски бульона, холодного жареного цыпленка, хлеба, вина и воды в чашке из позолоченного серебра. (Примеч. автора.)

(обратно)

64

Ступка представляла собой небольшой серебряный сосуд в форме ступки для толчения; его наполняли водой, и на поверхности этой воды плавал кусок желтого воска. Попросту говоря, это был ночник, но только дороже и больше по размерам обычных ночников. (Примеч. автора.)

(обратно)

65

Вахтенной постелью называли постель, которую каждый вечер раскладывали для первого камердинера. (Примеч. автора.)

(обратно)

66

Это было королевское обыкновение, и именно оно дало повод шуту Людовика XIII сказать: «Есть два дела, к которым я никогда не смог бы привыкнуть: есть в одиночестве и ср…ть в компании». (Примеч. автора.)

(обратно)

67

«Свят» (лат.)

(обратно)

68

Речь идет о мадемуазель де Нант, супруге герцога Бургундского, внука Великого Конде. Как известно, она сочинила немало стихотворений, крайне язвительных и непристойных. (Примеч. автора.)

(обратно)

69

Мыс Бевезьер, или Бичи-Хед, находится на берегу Англии, в виду острова Уайт. Упомянутое сражение произошло 10 июля 1689 года. (Примеч. автора.)

(обратно)

70

(обратно)

71

Сен-Симон, том XXIV, стр. 101. (Примеч. автора.)

(обратно)

72

Насчитывается уже более двенадцати версий, относящихся к Железной маске.

1°. По мнению некоторых, Железная маска был сын Анны Австрийской, втайне рожденным ею от некоего Г.Д.Р. (граф де Ривьер или де Рошфор), и произошло это стараниями кардинала Ришелье, который якобы хотел расстроить козни Гастона, посодействовав рождению наследника у его брата Людовика XIII.

2°. Согласно Сен-Фуа, это был побочный сын английского короля Карла II, герцог Монмут, которого будто бы не казнили после мятежа против Якова II, а вместо этого перевезли во Францию и держали в тюрьме, надев ему на лицо черную бархатную маску.

3°. Лагранж-Шансель утверждает, что это был знаменитый герцог де Бофор, король Рынка, на глазах у читателя исчезнувший во время осады Кандии в 1669 году.

4°. Существует предположение, что это был граф де Вермандуа, побочный сын Людовика XIV и мадемуазель де Лавальер, который вовсе не умер скоропостижно, как мы рассказывали выше, а был заключен Людовиком XIV в тюрьму за пощечину, данную им дофину. Такая версия вызывала улыбку у Вольтера.

5°. Согласно иной версии, не внушающей, правда, особого доверия, это был секретарь герцога Мантуанского, некто Маттиоли, который по приказу Людовика XIV был задержан и подвергнут заключению в наказание за то, что он отговорил своего государя от задуманного им намерения уступить свою столицу французскому королю.

6°. Согласно другой версии, еще менее правдоподобной, чем предыдущая, это был Генри Кромвель, второй сын лорда-протектора, неожиданно исчезнувший с исторической сцены, причем так, что никому не удалось узнать, что с ним стало.

7°. Дюфе (из Йонны) предполагал, что это вполне мог быть сын Анны Австрийской и Бекингема.

8°. Герцог де Ришелье (или, по крайней мере, Сулави, его секретарь) считал, что это был брат-близнец Людовика XIV, родившийся в Сен-Жермене 5 сентября 1638 года, в восемь часов вечера, то есть через восемь часов после рождения Людовика XIV.

9°. Наш современник, библиофил Жакоб (Поль Лакруа), высказал мнение, что Железной маской вполне мог быть несчастный Фуке, которому в наказание за попытку бегства из тюрьмы надели на лицо постоянную маску.

10°. Господин де Толе, генеральный консул в Сирии, издал объемистый том, желая доказать, что Железная маска — не кто иной, как армянский патриарх Аведик, похищенный по наущению иезуитов за то, что он противился их замыслам.

11°. Утверждают также, что это был какой-то несчастный школяр, которого Людовик XIV по совету иезуитов заключил в тюрьму, наказав его таким образом за латинское двустишие, сочиненное им против ордена этих добрых духовных отцов.

12°. Высказывают предположение, что это сын Людовика XIV и его невестки Генриетты Английской, герцогини Орлеанской, однако никаких подтверждений этой догадки не существует.

13°. Согласно якобы укоренившемуся в королевской семье преданию о Железной маске, это был первый плод любовной связи Анны Австрийской и Мазарини, появившийся на свет в то время, когда Людовик XIII не был близок с королевой; вследствие этого возникла необходимость вначале тайно воспитать его, а затем, в силу государственных интересов, заключить в тюрьму. Согласно этой версии, и сам Людовика XIV был плодом той же любовной связи, но, поскольку были приняты меры предосторожности для того, чтобы Людовик XIII мог признать в этом случае свое отцовство, у королевы не было нужды окружать тайной рождение своего второго сына.

14°. Наконец, видя столько противоречивых версий, скептики доходят до того, что задаются вопросом, а не был ли человек в железной маске вымышленным персонажем?

Чтобы узнать более пространные подробности, касающиеся этой темы, можно прочесть «Год во Флоренции» Александра Дюма, «Человека в железной маске» шевалье де Толе, роман «Железная маска» библиофила Жакоба, содержащий интересное предуведомление, и др.

По поводу Железной маски мы получили недавно письмо, заключающее в себе довольно любопытные подробности; вот выдержка из него.

«Шампанья, отставной капитан артиллерии,

г-ну Александру Дюма.

Иссанжо (Верхняя Луара), 4 марта 1845 года.

Сударь!

Вы будете немало удивлены, увидев письмо со штемпелем Верхней Луары, но Ваше удивление может стать меньше, когда я скажу Вам, что высказанное Вами суждение по поводу человека в железной маске подтверждается самим этим несчастным узником: его гравюрами (на камне), которые я видел в его тюрьме и с которыми я охотно Вас познакомлю.

В 1794 году (другими словами, пятьдесят один год тому назад, то есть очень давно) я служил в гарнизоне Канн, в виду островов Сент-Маргерит; я много раз посещал несколько офицеров 117-й полубригады, занимавших этот пост и являвшихся моими земляками… Они уговорили меня посетить тюрьму человека в железной маске, обычно запертую, и я побывал там несколько раз.

Эта тюрьма находится на самом берегу моря и имеет форму квадрата со стороной в двадцать четыре фута. Стены у нее толщиной в три фута; она освещается одним довольно большим окном, которое забрано тремя крепкими железными решетками: одна внутри, вторая посредине стены, а третья со стороны моря.

Внутри стены облицованы крупнозернистым тесаным камнем желтоватого цвета. Этот камень показался мне менее твердым, чем гранит. Высота камеры составляет примерно двенадцать футов; воздух в ней очень здоровый, но все же это тюрьма.

Ну а теперь о наблюдениях, которые я там сделал и которые составляют предмет этого письма.

Войдя в камеру, видишь изображение человека в железной маске. Голова выполнена почти в натуральную величину, в профиль: видна правая щека, шея и начало плеча. Черный цвет маски чрезвычайно насыщен и привлекает внимание. Изображение вырезано на камне на глубину около трех линий. Насколько я помню, по левую сторону от него на стене можно прочесть следующую латинскую надпись, опять-таки вырезанную на камне:

Hie dolor,

Hie luctus perpetuus. *

Буквы имеют высоту около двух дюймов и вырезаны очень тщательно. Наконец (и это самое главное), на третьей стене выгравированы весы, чаши которых имеют примерно семь-восемь дюймов в диаметре. Коромысло весов расположено почти вертикально, а не горизонтально, так что одна чаша находится внизу, а другая вверху. Первая чаша пронзена шпагой с крупной рукоятью и перевешивает вторую, на которой видна корона, очень четко очерченная. Корона явно легка и, кажется, готова унестись вверх. При втором моем посещении этой тюрьмы я сказал своим товарищам: "Этими изображениями узник указывает нам на свое происхождение и причину своей невзгоды… Должно быть, это принц, у которого сила и жестокость отняли корону, и он без конца проливает слезы".

Такое объяснение показалось моим товарищам довольно правдоподобным, и поскольку мы не были такими уж сведущими в литературе и истории, то на этом и остановились. Позднее мне приходилось читать различные литературные и критические статьи, касающиеся этого странного персонажа, а совсем недавно и Ваш очерк на эту тему, и я, как и Вы, пребываю в убеждении, что этот несчастный принц был старшим братом Людовика XIV…» (Примеч. автора.)

* Здесь печаль, здесь вечная скорбь (лат.)

(обратно)

73

Ныне и в час смерти нашей (лат.)

(обратно)

74

Обретает силы в движении (лат.). — Вергилий, «Энеида», IV, 175.

(обратно)

Оглавление

Часть вторая

  XXV

  XXVI. 1652

  XXVII. 1652

  XXVIII. 1652

  XXIX. 1652

  XXX. 1653

  XXXI. 1654 — 1656

  XXXII. 1656 — 1658

  XXXIII. 1658 — 1659

  XXXIV. 1660 — 1661

  XXXV. 1661

  XXXVI. 1661 — 1666

  XXXVII. 1667 — 1669

  XXXVIII. 1669

  XXXIX. 1670 — 1672

  XL. 1673 — 1679

  XLI. 1679 — 1684

  XLII. 1684 — 1685

  XLIII

  XLIV. 1685 — 1690

  XLV. 1691 — 1695

  XLVI. 1696 — 1700

  XLVII. 1700 — 1701

  XLVIII. 1701 — 1703

  XLIX. 1704 — 1709

  L. 1704 — 1709

  LI. 1711 — 1713

  LII. 1714 — 1715

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

КОММЕНТАРИИ

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  XXIX

  XXX

  XXXI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIII

  XLIV

  XLV

  XLVI

  XLVII

  XLVIII

  XLIX

  L

  LI

  LII

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ

*** Примечания ***